Иосиф Сталин, его маршалы и генералы [Леонид Михайлович Млечин] (fb2) читать онлайн

Леонид Млечин Иосиф Сталин, его маршалы и генералы

© Л.М. Млечин, 2004

© Художественное оформление, ЗАО «Центрполиграф», 2004

© ЗАО «Центрполиграф», 2004

Оценка издательством событий и фактов, изложенных в книге, может не совпадать с позицией автора.

За сведения и факты, изложенные в книге, издательство ответственности не несет.

От автора

Катастрофа, постигшая Красную армию летом сорок первого, по-прежнему остается совершенно необъяснимым феноменом. Этого не должно было случиться! Почему Советский Союз с его милитаризованной экономикой, с огромной Красной армией оказался не готов к войне, которая считалась неизбежной? Почему немецкие войска так легко дошли до Москвы и Волги и победа далась немыслимо дорогой ценой? Как получилось, что десятки миллионов советских людей погибли, оказались в оккупации, были угнаны на чужбину?

Впрочем, часто возникает желание не говорить так много о неприятном прошлом. Что же удивляться, если многие кричат: хватит! Уже надоело об этом рассказывать!.. Так ведь, по существу, еще ничего и не знаем!

А потом руководители правительства удивляются, что дети плохо знают историю собственной страны... Историю заменили мифы. Мифы живут долго, но от этого они не становятся правдивее.

Неужели не интересна история Родины?

Эта книга о судьбе нашей армии. О том, как готовились к войне и едва ее не проиграли. О военачальниках и полководцах. Одни заслужили вечную славу, другие — вечные проклятия.

Часть первая. Красная армия между двумя войнами

Нарком обороны Климент Ефремович Ворошилов

Никто не знает, как именно проходил разговор в сталинском кабинете, когда в мае 1940 года вождь объявил Клименту Ефремовичу Ворошилову, что снимает его с поста народного комиссара обороны СССР.

Ворошилов просидел в кресле наркома почти пятнадцать лет. Не только он сам, но и вся страна привыкла считать, что во главе Красной армии незыблемо стоит прославленный герой Гражданской войны, создатель непобедимых советских вооруженных сил, лучший друг великого Сталина, воспетый в песнях «первый красный офицер» Клим Ворошилов.

Подчиненные и пропагандистский аппарат так долго восхищались его полководческими талантами, что он и сам начал в это верить. Все, что происходило в Красной армии, было связано с его именем. На любых торжественных собраниях по всей стране Климента Ефремовича выбирали в почетный президиум. Не только красноармейцы, но и пионеры и комсомольцы слали ему свои рапорты и, маршируя, пели:

Были «ворошиловские стрелки» — этим почетным званием и нагрудным значком награждали тех, кто выполнял установленные нормативы в стрельбе из винтовки. Говорили о «ворошиловском залпе», называя общий вес снарядов, которые могли одновременно выпустить все артиллерийские орудия Красной армии. Даже существовали «ворошиловские завтраки» — установленное по его приказу дополнительное питание для военных летчиков: кофе с молоком, булочка и шоколад, которыми в полдень угощали пилотов.

Когда Сталин сказал ему, что придется уйти из Наркомата обороны и принять на себя ответственность за все неудачи Красной армии в Финской кампании зимы 1939/40 года, Ворошилов, надо полагать, был потрясен. Да, тех, кто находился рядом с ним, товарищей по политбюро или армейскому руководству, сажали и расстреливали. Но к нему-то какие могли быть претензии?

Серость и посредственность в сталинском окружении пороком не считались. Зато Ворошилов был очень гостеприимен. Дважды в год, после майского и ноябрьского парадов, устраивал у себя большие обеды, а уж неформальные ужины и вечеринки у него в кремлевской квартире и на даче происходили постоянно. Он рад был видеть и молодежь, которая собиралась у его сына Петра и приходила к детям покойного Фрунзе Тимуру и Тане, которых он воспитывал после ранней смерти родителей.

Клименту Ефремовичу казалось, что его все любят. И он действительно был одним из самых популярных людей в стране.

Он умел располагать людей к себе. Будущий генерал Петр Григорьевич Григоренко летом 1937 года докладывал наркому обороны Ворошилову о приведении в боевую готовность Минского укрепленного района.

Услышав фамилию, Ворошилов спросил:

— Григоренко? Украинец? А мову свою нэ забув?

Будущий генерал ответил стихами:

— О, та ты Шевченко знаешь, — обрадовался нарком. — Вирно! Своего забуваты нэ трэба. Я ж теж украинець. Я нэ Ворошилов. То россияны прыробылы мэни тэ «в». А я Ворошило. У мэнэ дид ще живий, та його в сэли клычуть дид Ворошило...

Когда Сталин твердо сказал Клименту Ефремовичу, что придется уйти из наркомата, Ворошилов, наверное, хотя бы на миг горько пожалел, что все сложилось именно так. Но исправить уже ничего было нельзя.

Встреча в Царицыне

Климент Ефремович Ворошилов родился 4 февраля 1881 года в селе Верхнее Бахмутского уезда Екатеринославской губернии. Его отец служил сторожем на железной дороге. Человек крайне своевольный, с тяжелым характером, он нигде подолгу не задерживался, уходил с работы, поэтому семья нередко голодала. Будущий военный министр с сестрой не раз просили подаяния. Клименту Ефремовичу пришлось работать с ранних лет — он пас скот, помогал в рудничных мастерских.

Мать хотела, чтобы Клим обучился грамоте и мог читать псалтырь и часослов. Он был певчим в церкви. Уже в советские времена, после обильного застолья, член политбюро и первый секретарь Ленинградского обкома Андрей Александрович Жданов садился за пианино, и Ворошилов начинал:

Молотов и Сталин подхватывали.

В двенадцать лет Ворошилов пошел в земскую школу в селе Васильевском, где проучился два года. На этом его образование завершилось. Больше он никогда и ничему не учился. И не подозревал, что нуждается в продолжении образования.

В пятнадцать лет начал работать на Юрьевском металлургическом заводе. В нем рано проснулась бунтарская натура, в восемнадцать лет он уже устроил забастовку в чугунолитейном цехе. Его арестовали и уволили с работы. В 1903 году Клима приняли в Российскую социал-демократическую рабочую партию. После раскола социал-демократов Ворошилов практически сразу примкнул к большевикам. Он устроился в Луганске на паровозостроительный завод Гартмана, где не столько трудился у станка, сколько занимался пропагандой. Революционная работа у него ладилась, и в 1905 году, во время первой русской революции, он организовал на заводе забастовку. После чего попал на полгода в тюрьму.

Темпераментный, умеющий ладить с людьми, Ворошилов стал заметной фигурой среди подпольщиков и в рабочем движении. В первую русскую революцию его избрали председателем Луганского Совета рабочих депутатов. В 1906 году занимался доставкой оружия из Финляндии — под руководством будущего члена политбюро Григория Евсеевича Зиновьева. Ворошилов с гордостью рассказывал, что в распоряжении луганских большевиков была неплохая лаборатория, где в большом количестве делали бомбы.

Летом 1907 года его арестовали. В октябре вынесли первый приговор, достаточно мягкий — ссылка в Архангельскую губернию на три года. Но Ворошилов не стал отбывать срок, а уже в декабре бежал и был отправлен на подпольную работу в Баку. Через несколько месяцев вернулся в Питер, где вновь был арестован. Просидел в Архангельской тюрьме несколько месяцев и был выслан в Мезенский уезд. На сей раз отбыл срок полностью. В 1912 году ссылка кончилась, Ворошилов вышел на свободу и сразу вернулся к подпольной работе. Через несколько месяцев его вновь арестовали и сослали. В 1914-м он освободился и устроился на работу на Царицынский орудийный завод, но вскоре уволился и переехал в Питер.

После Февральской революции Климент Ефремович был избран председателем городского Совета, городской думы и комитета партии в Луганске, где его хорошо знали. Затем вновь перебрался в Питер. В ноябре 1917 года он стал одним из комиссаров Петроградского военно-революционного комитета.

В январе 1918 года Ворошилов возглавил Чрезвычайную комиссию по охране Петрограда. Она разместилась в здании на углу Гороховой улицы и Адмиралтейского проспекта; до революции там располагался санкт-петербургский градоначальник. После Ворошилова здесь обосновался Феликс Эдмундович Дзержинский, возглавивший ВЧК.

В столице Ворошилов не задержался. Его командировали на Украину. В марте 1918 года он организовал партизанский отряд, названный пышно — 1-й Луганский социалистический отряд Климент Ефремович намеревался сражаться с немецкими войсками и сторонниками независимости Украины. Вскоре Ворошилов стал именоваться командующим 5-й Украинской армией, но столкновения с немецкими войсками не выдержал. Его отряды стали поспешно уходить с Украины и вышли к Царицыну, куда приехал чрезвычайный уполномоченный ВЦИК по заготовке и вывозу хлеба с Северного Кавказа в промышленные районы Иосиф Виссарионович Сталин.

Сталин решил возглавить не только хлебозаготовительные, но и военные дела. Он назначил себя председателем Реввоенсовета Северо-Кавказского военного округа.

Сталин патологически не доверял бывшим офицерам царской армии, которые служили в штабе округа. И когда к нему пришел партизанский командир Ворошилов, не желавший идти в подчинение к бывшим офицерам, они сблизились. Сталин назначил Климента Ефремовича членом военного совета округа. Из бежавших с Украины партизанских отрядов сформировали 10-ю армию, которую подчинили Ворошилову.

Тем временем на базе Северо-Кавказского округа Реввоенсовет Республики сформировал Южный фронт. Задача — создать боеспособные части и наладить оборону города от подступивших к Царицыну казачьих войск генерал-лейтенанта Петра Николаевича Краснова, который не принял советской власти.

Командовать фронтом поставили бывшего генерала Павла Павловича Сытина. Сталин и Ворошилов отказались ему подчиняться, требуя права голоса во всех военных решениях. Сытин пытался объяснить им, что войсками нельзя управлять на партийном собрании, но безуспешно. Сытина поддержал Реввоенсовет Республики и нарком по военным и морским делам Лев Давидович Троцкий. Но это только перевело царицынский конфликт в область личных взаимоотношений Сталина и Троцкого.

Троцкий в конце концов с помощью ЦК и Ленина настоял на своем. Сытин остался на посту командующего фронтом и спас город от наступавших казаков. Ворошилова вывели из состава реввоенсовета фронта, но он сохранил нечто более важное — расположение Сталина.

Порывистый, стремительный, резкий на слово, Ворошилов был, тем не менее, человеком достаточно мягким. Федор Иванович Шаляпин так описал Ворошилова — «добродушный, как будто слепленный из теста, рыхловатый». Он был если и не слабовольным, то во всяком случае легко подчиняющимся чужой воле. И он охотно подчинился Сталину.

Это уже потом, после того как Сталин одержал окончательную победу во внутриполитической борьбе, началось постепенное охлаждение и в отношениях с Ворошиловым. И Климент Ефремович все никак не мог понять, куда же уходит их казавшаяся прочной дружба...

Многие годы они были на «ты», называли друг друга по имени. Ворошилов держался со Сталиным на равных, и генсек не показывал своего превосходства, но неизменно заставлял Климента Ефремовича поступать так, как нужно было ему, Сталину.

Встречаясь с более сильными личностями, Ворошилов часто подпадал под их влияние. В двадцатых годах, когда в стране шла острая политическая борьба, некоторым политикам казалось, что они способны сделать Ворошилова своим союзником. Но они заблуждались. Он мог на короткое время увлечься какими-то идеями или каким-то человеком, однако Сталин всегда умел вернуть его на свою сторону.

В июле 1923 года Григорий Евсеевич Зиновьев, член политбюро, председатель исполкома Коминтерна и руководитель Петрограда, и Николай Иванович Бухарин, редактор «Правды», кандидат в члены политбюро и оргбюро ЦК, отдыхали в Кисловодске. Они были обеспокоены ростом влияния Сталина и придумали, как его нейтрализовать: упразднить оргбюро и избрать секретариат в составе Зиновьева, Сталина и Троцкого. Эта тройка и решала бы все организационные и кадровые вопросы.

Зиновьев и Бухарин пригласили в Кисловодск некоторых видных членов ЦК. Заместитель председателя Петросовета Григорий Еремеевич Евдокимов, крупный военный работник Михаил Михайлович Лашевич и командующий войсками Украинского военного округа Михаил Васильевич Фрунзе поддержали идею передать всю власть тройке.

Зиновьев телеграммой вызвал в Кисловодск и Ворошилова, который находился недалеко, в Ростове, где располагался штаб Северо-Кавказского военного округа.

— Я был на этом совещании, происходившем, между прочим, в пещере, — рассказывал потом Ворошилов, — заявил товарищам мое мнение, сказав, что из этаких комбинаций, кроме вреда, кроме конфуза, ничего не получится. Самым решительным образом выступил против этого: «Я считал и считаю, что комбинация, искусственно склеенная, ничего не даст».

Судя по другим воспоминаниям, Ворошилов поначалу ничего против не имел, но Сталин сразу сообразил, что его хотят лишить власти над партийным аппаратом, объяснил это Клименту Ефремовичу, и тот бросился защищать интересы генсека.

Когда немецкие войска ушли и началась борьба за Украину между большевиками и сторонниками независимости республики, Сталин пытался поставить во главе Украинского фронта своего друга. Но Троцкий решительно воспротивился, считая Ворошилова бездарным в военном отношении. Клименту Ефремовичу достался незначительный пост наркома внутренних дел Украины.

Ему доверили командование небольшими частями, но и в мелких боевых операциях военное счастье обходило его стороной. В биографиях Ворошилова написано, что он командовал войсками Харьковского округа и в мае—июне 1919 года подавил антисоветское восстание, которым руководил бывший командир 6-й Украинской сводной стрелковой дивизии Николай Александрович Григорьев.

Но в июне 1919 года командующий Украинским фронтом Владимир Антонов-Овсеенко из Киева писал в Москву:

«Ворошилов был командующим на определенном участке внутреннего фронта. Имел на нем вначале большие неудачи, поправленные удачами на других участках, где командовал не он. Приписывать себе успех борьбы с Григорьевым он может лишь по большому недоразумению. Донесения его штаба о разгроме Григорьева под Александрией оказались ложными... Утверждения Ворошилова в области его собственных успехов постыдно преувеличены».

Новая жизнь началась для Ворошилова осенью 1919 года, когда Троцкий подписал распоряжение Реввоенсовета Республики о создании Первой конной армии. Ворошилов стал членом РВС армии и оставался на этом посту до мая 1921 года.

Обиженный Троцким Ворошилов стал одним из лидеров так называемой военной оппозиции. В нее вошли выдвинувшиеся в годы Гражданской войны командиры и комиссары. Они утверждали, что бывшим офицерам в любом случае доверять нельзя и назначать на высокие должности можно только коммунистов.

Оппозиция возражала против принятого 12 декабря 1918 года Совнаркомом положения о правах и обязанностях командира армии и фронта. Командующий получал полную самостоятельность в оперативных и стратегических вопросах и право назначения всего командного состава. А комиссара лишили права командовать, оставив ему только функции политического контроля. Ворошилов же искренне считал себя полководцем, который не нуждается в спецах.

Ленин подавил военную оппозицию. Ворошилову и его единомышленникам пришлось отступить. Но глубокое недоверие к бывшим офицерам в нем осталось на всю жизнь. И, уже став наркомом, он позволил органам госбезопасности уничтожить многих царских офицеров, преданно служивших Красной армии...

В марте 1921 года Ворошилов участвовал в ликвидации Кронштадтского мятежа — в роли военно-политического комиссара сформированной для взятия крепости Южной группы войск. В том же году его назначили командующим войсками вновь созданного Северо-Кавказского военного округа (СКВО). Ворошилова избрали членом ЦК партии и членом Юго-Восточного бюро ЦК (оно существовало в 1921 — 1924 годах, руководило партийными организациями Северного Кавказа, располагалось в Ростове-на-Дону).

Своей карьерой он был полностью обязан своему высокопоставленному другу. Сталин из Москвы заботливо следил за продвижением Ворошилова по службе и в партийной иерархии. Климент Ефремович был его вернейшим и искренним сторонником в борьбе против Троцкого.

25 января 1921 года Сталин писал Ворошилову в Ростов, где находился штаб Северо-Кавказского округа:

«Друг!

Дела в Питере и Москве пошли хорошо: платформа Ленина и других собрала огромное большинство. Мы здесь не сомневаемся, что ты, Фрунзе, Молотов, Минин и другие сумеете завоевать Донбасс (съезд горнорабочих тоже за нас высказался), промышленные города и армии. Евдокимов, Мельничанский и Залуцкий помогут. Не мешало бы Петровского использовать на правобережье. Не отдавайте без боя ни одного делегатского места ни Троцкому, ни рабочей оппозиции.

Привет т. Буденному.

Твой Сталин».

Иосиф Виссарионович не упускал случая встретиться с одним из самых преданных союзников. Вот его письмо от 27 августа 1921 года:

«Ну, друг!

Числа 10 августа думаю двинуться в Ростов и далее в Москву. Хорошо было бы повидаться с тобой и поговорить о делах на Юго-Востоке. Если есть возможность, приготовь пудов десять хлеба для меня, если нет, конечно, не нужно.

Жму крепко руку.

Привет Буденному, Бубнову.

Твой Сталин».

После окончания Гражданской войны военная служба Ворошилову изрядно надоела. 2 ноября 1921 года Ворошилов по-дружески обратился к Сталину:

«Дорогой Иосиф Виссарионович!

В Москве я тебе уже говорил о моем намерении переменить свое «амплуа», а сейчас это решил твердо. Работа в Военведе мне уже опостылела, да и не в ней теперь центр тяжести. Полагаю, что буду полезней на гражданском поприще. От тебя ожидаю одобрения и дружеской поддержки перед ЦК о моем откомандировании. Хочется поработать в Донбассе, куда и прошу ЦК меня направить. Работу возьму какую угодно и надеюсь снова встряхнуться, а то я здесь начал хиреть (духовно). Нужно и меня пожалеть.

Крепко обнимаю.

Твой Ворошилов».

Но Сталин не захотел расставаться с одним из своих главных союзников в армии, хотя тогда и не предполагал, что очень скоро сделает Климента Ефремовича военным министром.

Северо-Кавказский округ в двадцатых годах отнюдь не был тихой заводью. На юге России, в Ставрополье и на Кубани не утихало повстанческое движение (см. Независимое военное обозрение. 2002. № 8). Казаки и народы Северного Кавказа не желали покоряться. В общей сложности примерно семь тысяч человек с оружием в руках вели борьбу против советской власти.

В ноябре 1921 года Ворошилов докладывал в Москву:

«Около 55 процентов состава войск ведут непрерывную борьбу с бандитизмом, тенденции коего, несмотря на приближение зимы, не склонны идти на понижение. К началу ноября силы повстанцев в округе представляются в количестве 95 банд, организационной силой примерно 4500 сабель и около 1000 штыков при 60—70 пулеметах разных систем...

Основной и главной силой повстанцев было и есть стремление к свержению советской власти, почему всякое осложнение обстановки в масштабе республики, будь то в Закавказье или на западных границах в равной мере, но отзовется немедленно в СКВО в смысле открытых восстаний...»

Ворошилов приказал повстанцев, взятых в бою с оружием в руках, «беспощадно расстреливать», семьи их выселять, имущество отбирать и передавать беженцам. Служба на Северном Кавказе укрепила в нем представление об опасном внутреннем враге, который только и ждет сигнала извне, чтобы восстать.

Когда Ворошилов командовал округом, он столкнулся и с чеченской проблемой.

Во время Гражданской войны чеченцы поддержали большевиков и сражались против белых войск генерала Антона Ивановича Деникина. Советская власть хотела их поощрить: из станиц стали выселять терских казаков, которые, напротив, воевали на стороне белых, а казачьи земли отдавали чеченцам.

В конце 1920 года на Северном Кавказе образовалась Горская республика. В нее входили округа: Чеченский, Ингушский (Назрановский), Северо-Осетинский (Владикавказский), Кабардинский, Балкарский, Карачаевский и Сунженский.

В 1922 году из Горской республики выделилась Чеченская автономная область (в 1924-м выделилась и Ингушская автономная область, их объединили в 1934 году).

10 ноября 1922 года информационный отдел ГПУ сообщал руководству страны:

«С прибытием в Чечню красноармейского отряда в 400 штыков, 100 сабель и трех пулеметных команд с 50-ю пулеметами настроение чеченцев внешне улучшилось, однако положение в Чечне остается весьма серьезное.

Отношение чеченцев к Советской власти враждебное. Местные националисты ведут усиленную агитацию среди чеченцев и пользуются большим сочувствием населения. По многочисленным сведениям видно, что деятели-националисты прилагают все усилия к тому, чтобы окончательно сорвать продкампанию, организовать вооруженные отряды для борьбы с Советской властью и объявить ей «священную войну». Обширная агентура националистов, состоящая из мюридов и митаев, успешно работает среди населения; как в плоскостной, так и в горной Чечне царит полное безвластие.

Некий Али Бамат Гирей Хаджи, стоящий во главе националистической организации и пользующийся популярностью среди чеченцев, стремится захватить в свои руки власть в Чечне. Гирей Хаджи организована банда в 600 человек местных жителей, расположившаяся в районе крепости Шатой. Выезд из крепости русским и чеченским совработникам не представляется возможным».

21 января 1923 года Ворошилов писал Сталину (сохранена стилистика и орфографя оригинала):

«Дорогой Иосиф Виссарионович!

Поздравляю тебя еще с одной автономией! 15 января в ауле Урус-Мортан, что в двадцати четырех верстах от г. Грозный, на съезде представителей аулов (по пять человек от аула) чеченского народа при торжественной обстановке провозглашена автономия Чечни.

Выезжали в Чечню Микоян, Буденный, Левандовский (Михаил Карпович Левандовский, профессиональный военный, многие годы служил на Северном Кавказе, в 1938-м командарм 2-го ранга Левандовский был арестован и расстрелян. — Авт.) и я. Впечатление: чеченцы, как и все горцы, не хуже, не лучше. Муллы пользуются неограниченным влиянием, являясь единственной культурной силой. Свое положение служителя аллаха используют со всем искусством восточных дипломатов. Население пребывает в первобытной темноте и страхе «божием».

Наши велеречивые и многомудрые коммунисты, работавшие и работающие в Чечне и Горской республике, по-моему, ничему не научились и не могли научить. Расслоение, «опора на бедняцкие элементы», «борьба с муллами и шейхами» и прочие прекрасно-звучащие вещи служили удобной ширмой для прикрытия своего убожества и непонимания, как подойти к разрешению стоящих на очереди вопросов.

После наших (официальных) выступлений говоривший главмулла заявил, что он от имени всего чечнарода приносит сердечную благодарность высшим органам Советской власти, и выразил свои пожелания (требования), сводящиеся к следующему:

1. Нужно организовать такую власть, которая будет служить народу, а не обворовывать его.

2. Немедля, беспощадными мерами ликвидировать бандитизм, воровство и разбои.

3. Разрешить сформировать в достаточном количестве чечмилицию.

4. Допустить существование шариатских судов.

Вот основные требования страшных мулл...

До тех пор пока мы не создадим в Чечне кадры преданных, знающих Чечню и ей знакомых работников, придется иметь дело с муллами... Дураки только могут верить в возможность проведения в Чечне всяческих «расслоений», «влияний через бедноту» и прочую чепуху.

Конечно, беднота, как и везде, имеется и в Чечне. Но во-первых, в Чечне патриархально-родовые отношения сохранились почти в полной мере, а во-вторых, всякий бедняк муллу и святого почитает во сто раз больше, чем кулака (кулак уже грамотный, а то и образованный)...»

Надо заметить, что Ворошилов довольно точно оценил бесперспективность политики «разделяй и властвуй», при которой пытаются расколоть чеченцев и выделить среди них тех, кто готов служить Москве.

Вскоре ситуация на Северном Кавказе изменилась. Среди непокорных чеченцев началось движение за отделение от России и создание собственного государства. Кроме того, казаки, уже смирившиеся с советской властью, жаловались на бандитизм со стороны чеченцев. Тогда стали выселять чеченцев, стараясь развести их с казаками.

В Чечню приехали командующий округом Ворошилов и председатель ВЦИК Михаил Иванович Калинин. В ауле Урус-Мартан в мае 1923 года чеченцы объясняли высоким гостям:

— Советская власть не сумела создать такой обстановки, чтобы люди могли жить не нуждаясь. А раз чеченец не может прокормить своей семьи, если он должен отдать власти шестьдесят пудов кукурузы, которой при всем желании взять ему неоткуда, то, естественно, он должен идти воровать и грабить. Пусть власть создаст условия для нормальной жизни, тогда мы воровать не станем и никто жаловаться на нас не будет...

Ситуация повторится в 1991 году, в противостоянии с ГКЧП, когда чеченцы поддержат новое российское руководство во главе с Борисом Николаевичем Ельциным и их точно так же поощрят правом самим решать свою судьбу, а потом отправят в Чечню войска для борьбы с бандитизмом...

Переезд в Москву

Одним из преданных сторонников Троцкого был командующий войсками Московского военного округа Николай Иванович Мура-лов. Ленин ценил Муралова как военного, да и по-человечески ему симпатизировал. Когда Владимир Ильич уже стал сильно болеть, однажды он подсел к Николаю Ивановичу на каком-то совещании:

— Вы с Троцким частенько охотитесь?

— Бывает.

— Ну и как, удачно?

— Случается и это.

— Возьмите меня с собой, а?

— А вам можно? — осторожно спросил Муралов.

— Можно, можно, разрешили... Так возьмете?

— Как же не взять, Владимир Ильич!

— Так я звякну, а?

— Будем ждать, Владимир Ильич.

Но вместе поохотиться им не пришлось. А сразу после смерти Ленина, в 1924 году, Сталин перебросил Муралова на Северный Кавказ, а Ворошилова перевел в Москву руководить столичным военным округом. Несмотря на сопротивление Троцкого, Сталин добился включения Ворошилова в состав Реввоенсовета Республики.

Перед этим, в 1923 году, Ворошилов вновь ставил вопрос об освобождении его от военной работы. В протоколе заседания политбюро № 15 зафиксирован вердикт:

«В просьбе т. Ворошилова отказать».

Муралов и Ворошилов отличались не только своими политическим симпатиями. Николай Иванович Муралов принадлежал к числу старых большевиков, которые не просто верили в свои идеалы, но и пытались доказать их правоту на деле.

А Климент Ефремович считал, что новое руководство страны уже заслужило себе право наслаждаться жизнью. Перебравшись в Москву, он сразу разместился в квартире Муралова, хотя тот еще не уехал. В одной квартире, превратившейся в коммунальную, столкнулись два образа жизни.

Знакомая семьи Мураловых вспоминала:

«Вечером я пришла к ним и увидела, что большая прихожая занята какими-то большими ящиками с вином, фруктами и всякой другой снедью, орудуют какие-то официанты, подвозят еще какие-то новые ящики.

В квартире я застала совершенно взбешенного Николая Ивановича и перепуганную Юлю (его сестру), которая ему говорила:

— Коля, да ты с ума сошел. Оставь. Не вмешивайся. Тебе и так уже несладко. А будет еще хуже. Ты же его знаешь!

Выяснилось, что Ворошилов вывез из Ростова дорогую мебель и обставил свою половину. Во-вторых, он устраивал в этот вечер прием, пригласил гостей, и все это за казенный счет. Николай Иванович собирался ему делать внушение, что так коммунисты не поступают. Но времена были другие. И Юля понимала, что так просто для Николая Ивановича его вмешательство не пройдет».

Ворошилова, как командующего округом, избрали членом бюро Московского комитета партии и членом президиума Моссовета. Но это были лишь первые ступеньки в карьерной лестнице, которая вела Климента Ефремовича на самый верх.

Летом 1924 года Сталин сделал Ворошилова членом оргбюро ЦК, которое ведало партийными кадрами — центральными и местными — и вообще всеми текущими партийными делами. Не имея пока полной власти в политбюро, Сталин именно в оргбюро сосредоточил своих главных сторонников — секретарей ЦК Лазаря Моисеевича Кагановича, Вячеслава Михайловича Молотова, Андрея Андреевича Андреева, Андрея Сергеевича Бубнова...

В январе 1925 года Ворошилов стал заместителем наркома по военным и морским делам. Возможно, он бы долго оставался замом у талантливого военачальника Фрунзе, но Михаил Васильевич скоропостижно скончался после неудачной операции.

6 ноября 1925 года (через пять дней после смерти Фрунзе) Ворошилов был утвержден наркомом по военным и морским делам и председателем Реввоенсовета СССР. Это было чисто политическое назначение. Триумф Ворошилова вызвал удивление в армейской среде, где были невысокого мнения относительно военных талантов Климента Ефремовича.

Для Сталина это не имело значения. Ворошилов был надежнейшим союзником.

На XIV съезде партии в один из последних декабрьских дней 1925 года Ворошилов, споря с оппозицией, говорил:

— Политику, товарищи, определяет политбюро. И в этом политбюро, как ни странно будет вам слышать после делавшихся здесь заявлений, после смерти нашего вождя Ленина председательствует всегда, постоянно товарищ Каменев. Все формулировки вопросов, все решения проходят через его уста, он формулирует, а секретарь, товарищ Гляссер, записывает. Почему же товарищу Каменеву, который не только является членом политического бюро нашего центрального комитета, но является одним из его главных членов — председателем этого политического бюро, почему ему все-таки кажется, что он не управляет? Почему? (В зале смех и аплодисменты.) Товарищи, все это происходит по весьма простой причине. Товарищу Сталину, очевидно, уже природой или роком суждено формулировать вопросы несколько более удачно, чем какому-либо другому члену политбюро (смех). Товарищ Сталин является — я это утверждаю — главным членом политбюро, однако не претендующим на первенство. В разрешении вопросов он принимает наиболее активное участие, и его предложения чаще проходят, чем чьи-либо другие...

Ворошилов лукавил. Дело было в другом: в тот момент Сталин сделал политбюро безвластным. На это Каменев с Зиновьевым и жаловались. Все практические решения принимал секретариат, в котором тон задавал Сталин.

Ворошилов со всем своим пылом поддерживал генсека:

— Бельмом на глазу новой оппозиции является секретариат нашего ЦК. Товарищ Каменев никак не может согласиться с тем, чтобы политика и практика нашей партии скрещивались в наше техническом секретариате. Они хотят иметь такой секретариат, который будет послушен политбюро, а политбюро будет сидеть, распоряжаться и управлять нашей миллионной партией и всем государством. Вы меня извините, но здесь хотят кого-то ввести в заблуждение...

Смешно теперь читать выступление Ворошилова, потому что Сталин, устранив оппозицию, именно так и сделал! Просто во время борьбы с оппозицией Сталин на время вывел секретариат из-под политбюро — пока не получил там твердое большинство.

В благодарность за поддержку на XIV съезде партии Сталин сделал Ворошилова членом политбюро. Он занимал пост в высшем партийном руководстве до 1960 года.

Климента Ефремовича Сталин командировал в Северную столицу на помощь Сергею Мироновичу Кирову, назначенному первым секретарем в Ленинград вместо Зиновьева. Киров очищал город от зиновьевских кадров.

Ворошилову эта драка понравилась. 6 февраля 1926 года он с удовольствием писал Серго Орджоникидзе:

«Много было замечательных эпизодов. За шестнадцать дней, проведенных в Ленинграде, я буквально помолодел, так много пришлось пережить моментов, напоминавших события 1904-го, 1905—1907 годов.

Сейчас у нас все спокойно, и только изредка, как после большой бури, пронесется свежий шумок ветра, но тут же стихнет».

Ворошилов сражался с товарищами по партии с тем ожесточением, с каким в годы первой русской революции боролся против царизма, а в Гражданскую войну — с Белой армией. Может быть, поэтому Ворошилов так легко воспринял переход к физическому уничтожению оппонентов из собственной партии?

Пропагандистский аппарат неустанно воспевал подвиги наркома, и он стал очень популярен в стране. А так как сам Сталин был еще не очень хорошо известен в народе, ему было выгодно держать рядом Ворошилова.

Через много лет Никита Сергеевич Хрущев подтвердит популярность Ворошилова того времени, вспоминая, как в 1926—1927 годах он, заведующий орготделом Юзовского окружного комитета партии, принимал Климента Ефремовича:

— Приехал товарищ Ворошилов в Донбасс. Мы собрали митинг в Макеевке. Пришли шахтеры. После Ворошилова парка не стало — люди лезли на заборы, повалили их, деревья поломали...

Осенью 1928 года Ворошилов писал старому другу Серго Орджоникидзе из Киева, где побывал на учениях:

«Прохождение войск после маневров через Киев превратилось в грандиозное триумфальное шествие Красной армии. Весь буквально город был на улице. Я не преувеличу, если скажу, что у семидесяти процентов народа, запрудившего улицы и тротуары, были цветы.

Цветов было столько, что не только красноармейцы несли огромные букеты, но даже лошади, тачанки, автомобили, повозки — все тонуло в цветах, которыми засыпало население проходившие войска. Части двигались по ковру живых цветов...

За всю мою долгую и довольно бурную жизнь я ничего подобного нигде никогда не видел и даже не мог вообразить чего-либо подобного. Я себя чувствовал во время этих великих чествований довольно плоховато.

За цветы нужно будет платить кровью. Но ведь не кровь нужна киевскому пролетарию, обывателю, а гарантия от повторения 1918— 1919 годов, вот за что мы получили столь щедрые задатки. Да, «тяжела ты, шапка Мономаха».

Купаясь в лучах славы, нарком понимал, что от него ждут создания надежных вооруженных сил. Но к сожалению, он плохо представлял себе, что ему следует делать.

Рабочие и крестьяне в рабоче-крестьянской армии

Ворошилов получил под командование очень слабую армию. Три четверти стрелковых дивизий формировались по территориальномилиционной системе. В таких дивизиях кадровым был только командный состав, а красноармейцев призывали на несколько месяцев в году на учебные сборы, чтобы они постепенно овладевали военным делом. Обучение растягивалось на пять лет, и в общей сложности каждый военнобязанный находился на сборах от восьми до двенадцати месяцев.

В 1926 году в школах была введена военная подготовка, но большой пользы она не приносила. Призывников все равно приходилось всему учить уже в войсках.

Армия называлась рабоче-крестьянской. В соответствии с законом 1925 года на воинскую службу призывались только трудящиеся в возрасте от девятнадцати до сорока лет. Так называемые «нетрудовые элементы» несли службу в тыловых частях и платили военный налог.

С тех пор и утвердилась практика использовать призывников на хозяйственных работах. Красноармейцы вместо боевой подготовки занимались заготовкой дров и фуража, строили аэродромы и казармы. Летом сорок первого это аукнется. Когда началась война и призвали из запаса рядовых и младших командиров, выяснилось, что военному делу они не обучались.

Младший командный состав пытались подготовить, зачисляя более грамотных солдат в батальонные школы. После ускоренного курса подготовки и сдачи экзаменов они назначались командирами отделений. Но им срок службы продлевали с двух до трех лет. Многих это не устраивало, поэтому они намеренно проваливались на экзаменах, чтобы не служить лишний год.

Красная армия в двадцатых и тридцатых годах (до начала массовых репрессий) была достаточно демократичной. В ней не существовало дедовщины, землячеств, не было непреодолимых преград между бойцами и командирами. И все же эти болезни, позднее так сильно поразившие вооруженные силы, зародились уже тогда.

В начале 1928 года в армию хлынул поток писем с жалобами на то, что «из деревни выколачивают хлеб». Особые отделы (подразделения госбезопасности, контролировавшие положение в вооруженных силах) ОГПУ фиксировали рост недовольства происходящим среди красноармейцев.

«В частях Украины отмечается национальная рознь между украинцами и великороссами, имеются шовинистические группировки, агитирующие за «незаможнюю (бедняцкую. —Авт.) Украйну» и стремящиеся дискредитировать партработников, комсостав и Советскую власть. Сильно развит антисемитизм», — информировал особый отдел ОГПУ руководство органов госбезопасности.

Эпоха уважительных отношений между бойцами и командирами уходила в прошлое.

«Серьезной причиной недовольства красноармейцев, — говорилось в «Обзоре политико-экономического состояния СССР», подготовленном ОГПУ, — является рост староофицерских замашек комсостава (грубость, пьянство, матерщина и денщичество), укоренившихся в отношении к красноармейцу даже и со стороны части политсостава... Эксплуатация красноармейцев для личных нужд — явление массовое, отмечаемое почти во всех округах; часты случаи посылки вестовых в распоряжение жен, матерей и т. д. для выполнения домашних работ...

Грубость комсостава увеличивается с каждым месяцем, принимая формы полнейшего пренебрежения к красноармейской массе, предпочтения репрессивных мер вместо морального воздействия на красноармейцев и подчиненных, также эксплуатации красноармейцев... Грубость ком- и политсостава отмечается также и по Московскому военному округу, где часто слышны в частях покрикивания вроде: «замолчать!», «не разговаривать!».

В принципе и неграмотному деревенскому парню, и хулиганистому городскому служба в Красной армии открывала дорогу в жизнь. Особенно охотно одевали военную форму те, кто хотел вырваться из деревни, вступить в партию и комсомол, перебраться в город и там либо найти работу, либо поступить в высшее учебное заведение.

В середине тридцатых Ворошилов с гордостью говорил:

— Если раньше мы получали в состав армии десятки процентов неграмотных, то сейчас их число сократилось до одного процента. Причем из РККА ни одного неграмотного красноармейца не выпускали, из армии уходят только грамотные люди. Большая часть малограмотных ликвидирует свою малограмотность. Нечего и говорить, что до некоторой степени это отвлекает Красную армию от ее основной задачи — боевой подготовки...

Красная армия была по преимуществу крестьянской, и командование это совсем не радовало. При милиционно-территориальной системе комплектования армии деревенская молодежь служила в воинских частях неподалеку от дома и сохраняла тесные связи с деревней.

Ворошилов на апрельском (1928 года) пленуме ЦК жаловался:

— Из крестьянина выработать командира нелегко, потому что мы его должны политически обрабатывать столь долго и столь серьезно, что эта задача становится иной раз нам не по силам. Настоящих пролетариев в военные школы мы почти не получаем. Бытовые и прочие условия в Красной армии таковы, что они ни в какой степени не могут служить приманкой для хороших пролетарских кадров...

В военные школы, где готовились командиры, старались брать рабочих от станка. На XVI съезде партии в июне 1930 года нарком с гордостью говорил, что рабочих и батраков в Красной армии стало на десять процентов больше, а крестьян на шесть процентов меньше:

 — Процент батраков и рабочих благодаря правильному комплектованию увеличился за счет крестьян. А это означает усиление в армии пролетарского влияния, еще большее укрепление ее рядов. Мы каждого пролетария в Красную армию принимаем с распростертыми объятиями.

Напротив, крестьянские дети были слишком озабочены тем, что происходило в деревне, и вовсе не стремились на военную службу.

«Скрытое недовольство красноармейцев, — докладывали чекисты высшему руководству страны, — проявляется во многих письмах в деревню. Жалобы на тяжелое материальное положение, строгую дисциплину и несправедливое к ним отношение со стороны комсостава являются основным мотивом красноармейских писем...

По-прежнему сильно отражается недовольство деревни тяжестью налогов. Письма из деревни в Красную армию на девяносто процентов наполнены жалобами на тяжесть налогов и бесчинства власти, характерны следующие выдержки из писем: «Предсельсовета, коммунист, обращается с нами как зверь, несмотря на то 4-го сам когда-то был дезертиром и бандитом» или: «Вас там укрощают словами, а с ваших отцов за продналог последнюю шкуру дерут»...

Во время призыва крестьянская молодежь громила торгующие вином магазины, рынки, захватывала поезда, на которых призывников везли к месту службы. Выпив, новобранцы кричали: «Послужим царю-батюшке», «Долой коммунистов», «Бей жидов, спасай Россию». Происходили настоящие побоища между деревенскими и городскими призывниками. Милиция не могла справиться, вызывали пожарных, которые водой из брандспойтов разгоняли дерущихся.

Рассекреченные документы органов госбезопасности рисуют малопривлекательную картину армейской жизни тех лет. Конечно, чекисты по долгу службы подмечали только худшее, но очевиден масштаб происходившего.

В сводках особых отделов сообщалось о недовольстве красноармейцев из-за грубого обращения с ними командного состава, прямого мордобития, а также отсутствия обмундирования, белья, обуви (иногда выдавалась обувь с картонной подметкой). Казармы были не оборудованы. За неуплату в частях отключали электричество, и солдаты сидели без света.

Красноармейцы жаловались на недоброкачественность продуктов, особенно мясных, и хлеба. «В Западном военном округе, — докладывали чекисты, — выдавалась солонина, которая была засолена с кишками и калом и издавала отвратительный запах. Во многих частях выдавался сырой хлеб с примесью песка, суррогатов, а часто и мусора».

Бичом командного состава армии стало поголовное пьянство. Причем политработники составляли командирам компанию — пили вместе, чтобы некому было доложить начальству. Но действовала осведомительная сеть особых отделов.

«Пьянство в частях прогрессирует и становится характерным для быта комсостава армии в мирной обстановке, — докладывали особисты в Москву. — Во многих случаях оно сопровождается дебоширством и пьяным разгулом в ресторанах, вплоть до уличной стрельбы. В некоторых частях пьянство подрывает всякий авторитет комсостава и представляет серьезную опасность...

Отношение комсостава к своим обязанностям халатное. Командиры по несколько дней не посещают занятий и оторваны от красноармейской массы. Местами комсостав представляет касту, совершенно чуждую интересам красноармейцев...

Упадочность настроения среди политработников армии особенно наблюдается в частях Кавказской армии, где за последнее время участились случаи самоубийства. Из анонимной анкеты, проведенной партколлегией 3-й дивизии, выяснилось, что до тридцати процентов коммунистов дивизии думают или думали о самоубийстве как о выходе из своего тяжелого положения...

В Приволжском военном округе помощник командира роты в пьяном угаре разделся сам и раздел проститутку, с которой начал плясать русского. Остальные подняли стрельбу из револьверов, подняв много шума...

В Уральском военном округе попойки носили характер оргии, где некоторые жены комсостава танцевали чуть ли не нагими. Была попойка специально женская, на которой присутствовали все жены комсостава 20-го полка. Попойка продолжалась танцами, дебошами, руганью, и дошло до того, что случайно попавший командир был повален на пол, были спущены брюки, и ему стоило много трудов вырваться оттуда неизнасилованным».

Из деревни в армию шли пугающие письма — родители жаловались на налоги, на бедность, на хлебозаготовки, на то, что отбирают хлеб и скот.

В «Обзорах политического состояния СССР», которые регулярно составлялись информационным отделом ОГПУ, говорилось о настроениях в Красной армии.

Северо-Кавказский военный округ.

«Письмо красноармейца 22-й дивизии гласит: «Налога ни черта не давайте. Если у вас лишнего хлеба нет, то и дела нет, а скотину забирать не имеют права. Так и говорите, что платить нечем, что хотите, то и делайте. А если что-нибудь конфискуют, тогда посмотрим. Этот номер не пройдет».

Красноармеец 28-й Горской дивизии: «Настроение красноармейцев плохое. Нам говорят, что наши семьи пользуются льготами, ни в чем не нуждаются. Оказывается наоборот — непосильный налог, для которого приходится последнюю корову или лошадь продавать. Мы ругаемся с политруками и командирами по этому поводу».

Сибирский военный округ.

Красноармеец 21-й дивизии пишет домой: «Еще раз прошу вас налога не платить. Укажите, что ваш сын служит в Красной армии. Пусть тебя (брата) садят в тюрьму, но налога не давай. Дай мне только приехать, всех ваших партийных перебью за то, что дерут с нас шкуру. Я решусь на все. Пусть умру в тюрьме, но счастья мало будет всем комячейкам, которые сейчас занимаются живодерством».

Западный военный округ.

Красноармеец 2-й дивизии, вернувшийся из отпуска, рассказывал, что «крестьян обирают вовсю и при нем у одной вдовы отобрали последнюю корову. Мы здесь живем, как на даче, а что творится с крестьянами — один ужас».

Красноармеец полковой школы той же 2-й дивизии заявил военкому: «Вы мне говорите, что делается во Франции и Англии. Мне это неинтересно. У моей матери взяли тридцать рублей налога. Ей пришлось продать последнюю корову, чтобы заплатить».

Московский военный округ.

Красноармеец 17-й дивизии говорил товарищам: «Мы, товарищи, молчим. Нас дома грабят беспощадно, дерут продналог. Давайте сорганизуемся и отберем у них этот налог, по£а есть винтовки в руках».

Несколько красноармейцев 6-й дивизии заявили, что «в случае войны они первые перейдут к белым».

В армии распространилось враждебное отношение к политрукам, которых сравнивают с попами: «При царе нас опутывали законом Божьим в школах. Сейчас стали опутывать политруки, которые рисуют нам картины, что везде хорошо; а придешь домой — жрать нечего».

У многих возникало стремление вырваться из армии. Отмечались многочисленные случаи членовредительства. В Уральском военном округе красноармейцы вливали себе в уши бензин. Когда это приобрело массовый характер, врачи поняли, что происходит. В воинские части поступало множество телеграмм с извещениями о смерти отца — как повод для получения отпуска.

Политическое руководство страны регулярно получало обзоры писем, которые крестьяне отправляли своим сыновьям в армию. Последовало усиление почтовой цензуры с тем, чтобы не всякое письмо попадало адресату.

16 июня 1928 года Реввоенсовет СССР принял решение об «изъятии из армии социально чуждых элементов».

На ноябрьском (1928 года) пленуме ЦК начальник политуправления Красной армии Андрей Бубнов говорил о напоре на армию «кулацкой мелкобуржуазной стихии». Имелось в виду недоумение красноармейцев, вчерашних крестьян, по поводу насильственной коллективизации, раскулачивания и лишения «кулаков» гражданских прав, в том числе права голосовать.

Бубнов с возмущением процитировал одно из выступлений на гарнизонном партийном собрании в Самаре.

— Нам нужно, — говорил неназванный командир-коммунист, — чтобы у нас не было бедняков, чтобы все стали богатыми. Пусть бедняк становится середняком, а середняк дойдет до кулацкого уровня. Неправда, что мы будем лишать права голоса. Ничего подобного, лишать права голоса мы не будем. Обогащайтесь, товарищи!

Когда Бубнов зачитывал на пленуме это выступление, в зале, как фиксирует стенограмма, раздался смех. Мысль о том, что всех крестьян нужно сделать богатыми, у руководителей партии одобрения не находила.

Настроения в армии весьма беспокоили руководителей страны. Председатель ОГПУ Вячеслав Рудольфович Менжинский 15 января 1928 года запретил местным органам госбезопасности «опубликовывать какие бы то ни было материалы из работы органов ОГПУ, особенно о массовых операциях в связи с хлебозаготовками».

Но информация о раскулачивании все равно распространялась по стране. Могла ли власть положиться на армию, которую приходилось использовать для подавления крестьянских выступлений в разных частях страны?

В марте 1929 года вспыхнуло вооруженное восстание в Аджаристане. Поводом стала кампания борьбы с исламом, когда пытались искоренить давние обычаи и традиции.

Восставшие арестовали руководство республики.

8 марта 1929 года в ОГПУ Москве было получено секретное сообщение:

«Седьмого марта в Аджаристане в Хулинском уезде вдоль бассейна реки Чвана в ряде селений возникло волнение среди аджарий-цев под предлогом протеста против закрытия медресе, снятия чадры.

Телеграфная и телефонная связь с местом события прервана. Выехавшие в район волнения ПредСНК Аджарии Гогоберидзе и ПредЦИК Сурманидзе вместе с группой ответственных работников и чекистов попали в руки бандитов. Положение становится серьезным».

Восстание подавлялось вооруженной силой.

12 марта в Москву пришла следующая телеграмма:

«В результате столкновения с повстанцами близ Цхморши, Хичаури, Чвани, Рикеты, а также в районе заставы Хулинской комендатуры с нашей стороны убито пятеро, раненых девять. Противник имеет примерно такие же потери».

Там развернулись настоящие боевые действия с привлечением регулярной армии.

22 марта: «Заккрайком ВКП(б) принял решение для ликвидации повстанческого движения в Хулинском уезде использовать войска в размере двух батальонов в Батуме, одной роты в Ахалцыхском...»

25 марта: «Наши потери за 24 марта — двое раненых. Потери противника по неполным данным: убито шестеро, раненых двое, пленных двадцать девять».

25 марта политбюро приняло решение:

«а) Предложить Заккрайкому ликвидировать в Аджаристане контрреволюционное восстание всеми доступными мерами.

б) Обязать Орахелашвили (первый секретарь Закавказского краевого комитета партии. — Авт.) ежедневно информировать Москву о ходе дела и предпринимаемых мерах.

в) Предложить ЦК Азербайджана воздержаться от проведения декрета о снятии чадры.

г) Признать абсолютно недопустимыми какие бы то ни было меры насилия и административного нажима в отношении борьбы с религиозными предрассудками масс».

В ходе военной операции два десятка человек были убиты, более двухсот крестьян перешли в соседнюю Турцию, остальные разбежались. Причем все тщательно скрывалось. Даже главе правительства Алексею Ивановичу Рыкову о восстании в Аджаристане стало известно с большим опозданием.

На объединенном пленуме ЦК и ЦКК в апреле 1929 года Рыков говорил с возмущением:

— Ни я, ни другие члены политбюро, кроме товарищей Ворошилова и Сталина, не были об этом уведомлены. Откуда-то многие узнали о факте восстания в Аджарии и стали обращаться ко мне с вопросами о том, правда ли, что председатель Совнаркома и председатель ЦИКа Аджарии попали в руки восставших. Я им отвечал: «Вы с ума сошли, это ложь!»

Когда выяснилось, что Рыкову просто ничего не сообщали, он потребовал от ОГПУ справку о том, почему от него скрыли факт аджаристанского восстания.

Заместитель председателя ОГПУ Генрих Григорьевич Ягода немедля написал короткую записку:

«Председателю СНК СССР тов. Рыкову

Сообщение об аджарских волнениях было мной послано по парт-линии в Секретариат ЦК ВКП(б) и Наркомвоену тт. Ворошилову и Уншлихту. Несвоевременная посылка указанного сообщения вам является оплошностью с моей стороны».

Ягода действовал не по собственной инициативе. Он знал, как Сталин относится к главе правительства.

Генсек рассматривал Алексея Рыкова, разумного человека и умелого администратора, как своего соперника. Понимал, что Рыков, русский, крестьянский сын, выигрышно смотрится на фоне говорящего с сильным акцентом грузина. Хотя первоначально они ладили. Хрущев вспоминал, как на XV партийном съезде в декабре 1927 года делегация металлистов Сталинграда передала в президиум съезда стальную метлу.

Председательствовал на заседании Рыков. Он взял метлу и сказал:

— Я передаю эту метлу товарищу Сталину, пусть он выметает ею наших врагов.

Алексей Иванович широко улыбался. Зал смеялся и аплодировал.

Рыков призывал к разумной экономической политике. Он был противником ограбления крестьян, проходившего под лозунгом сплошной коллективизации и раскулачивания. В неприятии сталинской политики в деревне Рыков выступал вместе с двумя другими членами политбюро — главным редактором «Правды» и руководителем исполкома Коминтерна Николаем Ивановичем Бухариным и лидером профсоюзов Михаилом Павловичем Томским.

Сталин пытался приуменьшить значение народных выступлений. Выступая на пленуме, он пренебрежительно говорил:

— Группа товарища Бухарина пытается теперь использовать в своих фракционных целях такую ничтожную мелочь, как так называемое восстание в Аджаристане. В самом деле, что представляет собою так называемое восстание в Аджаристане в сравнении с такими восстаниями, как Кронштадтское восстание, восстание в Грузии четыре года назад или восстание в Якутии года два назад? Я думаю, что в сравнении с этими восстаниями так называемое восстание в Аджаристане не представляет даже капли в море...

О чем говорил Сталин?

В августе 1924 года был крестьянский мятеж в Западной Грузии, Гурии и Мингрелии, — это была вспышка возмущения, порожденная закрытием церквей и диктаторским поведением советской власти на территории республики. Восстание подавили с помощью армии.

В июне 1928 года вспыхнуло восстание в Кабарде — как ответ на хлебозаготовки, которые привели к исчезновению хлеба в магазинах, и антирелигиозную кампанию, сопровождавшуюся закрытием мечетей. Люди не верили власти и боялись ее. Когда в аулах стали создавать ясли для малышей, распространились панические слухи, что детей отберут и отправят в Китай в качестве «компенсации за убитых в 1919 году в Малой Кабарде китайцев»...

Мятеж начался в селении Кизбурун Баксанского округа, где от жителей потребовали сдать дополнительно четыре тысячи пудов хлеба. Восстали самые бедные крестьяне, считавшиеся опорой советской власти.

Мятежники, захватив Баксанский окружной исполком и казармы местной воинской части, обзавелись оружием. Штурмовали Баксанскую крепость, где находились сотрудники отдела ОГПУ. В перестрелке погибли несколько человек. 15—16 июня с помощью армейских частей восстание подавили, сто шестьдесят человек арестовали.

Но все это были разрозненные, не связанные между собой мятежи. А с началом коллективизации восстания в стране вспыхивали одно за другим, что немедленно отразилось на положении в армии.

Андрей Андреевич Андреев, первый секретарь Северо-Кавказского крайкома, на объединенном пленуме ЦК и ЦКК в апреле 1929 года признавался:

— Если мы пошли в январе прошлого года на систему чрезвычайных мер, то мы пошли на это не от хорошей жизни, а оттого, что жрать нечего было, оттого, что надо было хлеб заготовить во что бы то ни стало...

На пленуме некоторые работники говорили, что, когда они знакомились с секретными материалами ОГПУ, то оказывалось, что по всей стране начались крестьянские волнения.

Правоверный Андреев недаром так нравился Сталину. Андреев решительно возразил «пессимистам»:

— Нельзя изучать политическое положение по сводкам ГПУ. ГПУ создано для того, чтобы искать и показывать самое плохое и неблагополучное в нашей стране, и, если мы будем строить свою политику только на основе сводок ГПУ, мы всегда будем в состоянии паники. Это совершенно ясно, всегда будут у нас волосы дыбом стоять...

Николай Иванович Бухарин с нескрываемым возмущением говорил о новой сталинской теории:

— Полное право гражданства в партии получила теперь пресловутая «теория» о том, что чем дальше к социализму, тем большим должно быть обострение классовой борьбы и тем больше на нас должно наваливаться трудностей и противоречий... При этой странной теории выходит, что чем дальше мы идем в деле продвижения к социализму, тем больше трудностей набирается, тем больше обостряется классовая борьба, и у самых ворот социализма мы, очевидно, должны или открыть гражданскую войну, или подохнуть с голоду и лечь костьми...

Николай Иванович не знал, насколько он близок к истине. Нескольким миллионам крестьян суждено было умереть от голода, а его самого ждал расстрел.

Считается, что в конце двадцатых Сталин просто выполнил троцкистскую программу изъятия хлеба в деревне. Но Троцкий при всем его радикализме предлагал действовать в рамках нэпа: изъять у кулаков примерно сто пятьдесят миллионов пудов хлеба «в порядке займа». Хлеб продать за границей, деньги потратить на закупку промышленного оборудования, чтобы провести индустриализацию, а займ честно погашать, вводя в строй новые предприятия.

Сталин же просто ограбил деревню: реквизировал хлеб, ничего не собираясь отдавать. Зерно отбирали у тех, у кого оно было, то есть у справных хозяев. Их назвали кулаками и, по существу, объявили вне закона. У так называемых кулаков забрали все имущество, им запретили снимать деньги со своих вкладов в сберегательных кассах. Потом их стали выселять из родных мест вместе с семьями.

Генерал армии Анатолий Иванович Грибков, крестьянский сын, вспоминал:

«Земли тогда наделяли много, по количеству душ. При нашей многодетной семье (двенадцать человек) получался большой надел. Поэтому в уборочную страду приходили нам помогать родственники по линии матери из соседнего села... Когда началось раскулачивание, кто-то донес, что отец имел батраков. Приехали из района в шинелях, с винтовками, забрали отца, основного кормильца, в районный центр, посадили в каталажку.

Какое неимоверное горе охватило нашу семью, плакали и рыдали от мала до велика и думали: что теперь будет?

Дней пять не было отца, потом его отпустили. Видимо, попался хороший человек, разобрался, что к чему. Попадись другой — быть нам на Соловках или в другом отдаленном месте. Если бы отца тогда не отпустили — была бы поломана судьба всей семьи».

Да уж, трудновато было бы сыну кулака стать генералом армии. Детей кулаков в рабоче-крестьянскую армию вообще не брали...

Имущество ограбленных кулаков уходило в доход государства, но часть распределяли среди односельчан: люди охотно брали то, что отняли у их соседей. Больше полутора миллионов крестьян и их родных были высланы в лагеря и трудовые поселения.

Эта картина запечатлена в поэме Александра Трифоновича Твардовского «Страна Муравия»:

Эти две строфы в первом издании поэмы выбросила цензура...

4 апреля 1932 года появилось постановление Совнаркома «Об использовании на работах оборонно-строительного назначения тылоополченцев, находящихся в спецпоселках». В нем говорилось: «Разъяснить, что спецпереселенцы призывного возраста не подлежат призыву в армию, в том числе и в части тылового назначения».

Многие кулаки убегали, не дожидаясь, пока их посадят. Тогда местные власти принимались за середняков и с тем же результатом: их хозяйства разрушались. Обнищание деревни привело к голоду. Уже после войны это признал и Сталин. На одном закрытом совещании он сказал:

— У нас голодало двадцать пять — тридцать миллионов человек...

На апрельском объединенном пленуме ЦК и ЦКК 1929 года кандидат в члены политбюро, член оргбюро и секретарь ЦК Николай Александрович Угланов говорил:

— В стране все городское население переведено на ограниченные нормы потребления продовольствия. В ряде потребляющих крестьянских районов голод. Перспективы на ближайший период времени не блестящие. Мы сейчас переживаем значительное продовольственное напряжение не только с хлебом, но и со всеми остальными сельскохозяйственными продуктами. У нас, несомненно, в ближайшие недели начнутся серьезные осложнения со снабжением рабочих мясом...

На этом пленуме Угланов перестал быть кандидатом в члены политбюро, членом оргбюро и секретарем. Еще год он оставался наркомом труда, потом его отправили в Астрахань начальником рыбтреста, исключили из партии, затем восстановили, а в 1937 году расстреляли.

На том же апрельском пленуме Бухарин, еще остававшийся членом политбюро, с возмущением говорил:

— Когда я товарища Микояна спрашивал относительно положения дел с продовольствием в Москве, он объяснял, что это «ничего», что это происходит оттого, что слишком много народ кушает...

Беспредельный цинизм Анастаса Ивановича Микояна никого на пленуме не задел. Напротив, набросились на Бухарина, который посмел заговорить на эту тему. Николая Ивановича постоянно прерывал насмешками Серго Орджоникидзе, в ту пору главный партийный инквизитор — председатель Центральной контрольной комиссии. Бухарин не выдержал:

— Почему ты мешаешь? Хохочешь и мешаешь?

Орджоникидзе радостно заулыбался, ища одобрения у товарищей по центральному комитету партии:

— Вот те и на, и смеяться запрещено. Этого закон не запрещает.

Бухарин не выдержал:

— Я знаю, что тебе и шоферов бить по морде никто не запрещает. Что ж тут, в самом деле, такого?..

Орджоникидзе обиженно замолчал.

Федор Яковлевич Угаров, член ЦК и председатель Ленинградского областного совета профсоюзов, говорил на пленуме столь же откровенно:

— Вы знаете, что положение трудно. Вы все знаете, что зарплата у нас в реальном исчислении падает. В Ленинграде мы часто сталкиваемся с этими настроениями, ибо положение Ленинградской области чрезвычайно тяжелое — есть голодные смерти. Вы же знаете.

Анастас Микоян, народный комиссар внутренней и внешней торговли, с привычным равнодушием заметил:

— Смерти вообще есть.

Глава правительства Алексей Иванович Рыков, выступая на встрече с активом Москвы, говорил о недоверии деревни к советской власти, что сказалось и на настроениях красноармейцев. Его сразу же стал опровергать новый начальник политуправления Красной армии Ян Борисович Гамарник. Он был первым секретарем ЦК компартии Белоруссии, пока Сталин не перевел его в Москву на смену Бубнову.

Гамарник заверил членов ЦК, что они могут положиться на армию, и атаковал тех, кто не верил в планы партии:

— Многие впадают в панику. Не зря товарищ Рыков впал в панику настолько, что на московском активе заявил, что не может поручиться за состояние нашей Красной армии.

В реальности ситуация была значительно сложнее.

Голодные люди не давали вывозить хлеб. Крестьяне восставали по всей стране. В 1929 году в стране было тысяча триста мятежей — по четыре мятежа каждый день. В январе 1930-го в волнениях участвовало сто двадцать пять тысяч крестьян. В феврале — двести двадцать тысяч. В марте — около восьмисот тысяч...

Разрозненные восстания крестьян едва не переросли в повстанческое движение по всей стране. Возник вопрос — можно ли использовать воинские части для подавления крестьянских в основном восстаний?

Сталин запретил прибегать к помощи Красной армии в борьбе с восставшими, поскольку армия сама была крестьянской, и он боялся, что вчерашние крестьяне повернут оружие против власти.

Ворошилов конечно же не хотел признавать, что в вооруженных силах не все благополучно, и на пленуме ЦК с обидой говорил:

— Товарищ Рыков на московском активе сослался на мою с,ним беседу и заявил, что вот Ворошилов, или, как они меня назвали дружески, Клим, будто бы сказал, что в настоящее время Красная армия за нас, но если дальше продолжатся те методы хлебозаготовок, которыми мы пользовались, то армия может повернуть против нас. Мы не расходимся во взглядах ни с Томским, ни с Бухариным, ни с Рыковым насчет того, что мы должны между собой откровенно говорить обо всем, о чем думаешь. Но мне кажется, что товарищ Рыков поступил неправильно, когда он частную беседу со мной вынес на трехтысячное собрание. Он поступил вдвойне неправильно потому, что он неточно передал мой разговор с ним. Когда он задал вопрос, что делается в армии (а он, как председатель Совнаркома, обязан интересоваться положением в РККА), я ответил, что сейчас, невзирая на то что мы переживаем в армии отражение затруднений, связанных с хлебозаготовками, армия крепка, боеспособна и является надежной опорой диктатуры пролетариата. Конечно, в армии есть в некоторых слоях недовольство, есть и единичные случаи кулацкой агитации, но они нами легко ликвидируются...

4 мая 1933 года Ягода переправил Сталину спецсообщение особого отдела о настроениях в Особой Краснознаменной Дальневосточной армии:

«С декабря прошлого года по март текущего года в армии наблюдалось нарастание и обострение отрицательных политнастроений... По своему характеру отрицательные политнастроения красноармейского состава представляют из себя в большинстве недовольство коллективизацией и продтоварными затруднениями и порождаются зачастую документами с сообщением из деревни о «голодовке в селах».

Под их влиянием отдельные красноармейцы высказывают нежелание служить и защищать СССР в случае войны».

«Сколько раз мы проваливали Сталина!»

Ворошилову не раз приходилось оправдываться. То ходили слухи, что он «метит в Бонапарты» и представляет угрозу для социализма. То, напротив, его принимались критиковать за то, что он поддерживает Бухарина и выступает против генеральной линии партии.

Ворошилов действительно дружил с Николаем Ивановичем, но против Сталина не шел и от своего друга Бухарина впоследствии отрекся. Хотя в двадцатых годах дискуссии на политбюро еще были делом обычным.

Ворошилов с гордостью говорил на пленуме:

— Я вам скажу — ни с кем я столько не ругался, ни с кем я столько раз не вступал в схватки, как со Сталиным! Можете меня прорабатывать как угодно, но я заявляю, что никогда не боялся ни Сталина, ни Рыкова, ни даже Ленина. Когда то или иное предложение Ленина мне казалось нецелесообразным, я всегда голосовал против него... Члены политбюро знают (пусть кто-нибудь это опровергнет), сколько раз мы проваливали Сталина по весьма крупным вопросам, пусть мне кто-нибудь скажет, что Сталин не подчинялся принятым решениям и не проводил их в жизнь...

Конфискация хлеба в деревне и сворачивание частной торговли привели к перебоям с продовольствием и в городах. Весной 1928 года по крупным городам прокатилась волна рабочих выступлений, громили магазины, избивали милицию. 15 мая 1928 года в Семипалатинске женщины ворвались в горисполком, требуя выдачи муки. Собралась пятитысячная толпа безработных, они требовали помощи. В апреле волнения начались в Ленинграде, в мае — в Москве.

Страдания людей не находили ни малейшего отклика у высшего руководства страны. Как и другие крупные партийные чиновники, нарком Ворошилов быстро оторвался от реальной жизни и преспокойно обрекал сограждан на тяжкие испытания.

Когда Рыков предлагал купить хлеб за границей (причем это можно было сделать по низкой цене), чтобы накормить голодающий народ, Ворошилов решительно запротестовал и высказался в пользу введения карточек, то есть рационирования продовольствия. На пленуме ЦК наркомвоенмор доказывал:

— Мы должны, конечно, повысить рацион, довести его до необходимой потребности, но тем не менее порядок распределения, который мы установили, нужно будет оставить и впредь.

Кто-то в зале поддержал наркома:

— Правильно!

— Почему нападают на карточки, — удивлялся Ворошилов, — откуда видно, что это плохое мероприятие?

Голос в зале:

— Ничего плохого в карточках нет!

Принципиальное решение ввести карточную систему было принято на заседании политбюро 6 декабря 1928 года под предлогом борьбы против закупок хлеба на корм скоту и для «сокращения расхода хлеба для непролетарского населения».

Прежде всего карточки появились в Москве и Ленинграде, где стояли длинные очереди.

7 марта 1929 года политбюро решило:

«а) Утвердить постановление Совнаркома РСФСР о введении с 15 марта с. г. заборных книжек с ограничением норм выдачи в Москве для рабочих — 800 гр., для членов их семей и служащих — 400 гр.

б) Разрешить Московскому Совету провести эти нормы без опубликования, а путем твердой директивы торгующим органам о продаже хлеба по заборным книжкам».

С 17 марта в столице вместо свободной продажи хлеба начали отпускать хлеб по заборным книжкам, один талон на день. Разрешалось воспользоваться талоном и следующего дня, сразу взять двухдневную пайку.

Ограбление деревни и трудности с хлебом в городах — все это отражалось на моральном состоянии Красной армии. Тогда вместо боевой учебы сделали упор на политзанятия. Из десяти часов рабочего времени красноармейца почти половину составляли политзанятия. Красноармейцы видели, что между рассказами политруков и реальной картиной жизни в стране мало общего. Они усваивали этот урок: нужно врать и приспосабливаться и нельзя говорить то, что думаешь.

Казарменные нравы стали жестокими и грубыми. Командиры нещадно материли подчиненных, а могли и ударить.

«Новая армия Советской России двадцатых годов во многом являла собой микромодель вульгарного коммунизма, — пишет историк Александр Рожков (см. журнал «Родина», апрель 2001 года). — Она штамповала готовые для такой системы кадры, привыкшие к беспрекословному подчинению, изощренной грубости, неприятию инакомыслия».

Армия спасала крестьянского парня от голода, но, по словам Александра Рожкова, учила его «конформизму и лицемерию, терпению и угодничеству, доносительству и демагогии, власти силы и силе власти».

Политуправление Красной армии в 1928 году познакомило партийное руководство страны с мнением одного из командиров Красной армии, который, пройдя стажировку в Германии, составил отчет об увиденном (сохранена стилистика автора):

«По нашим наблюдениям, дисциплина в рейхсвере очень высока, и служебная исполнительность, поведение вне службы буквально безупречны.

Культурный уровень офицера, унтер-офицера и солдата в сравнении с нашими условиями, на мой взгляд, очень высоки. На занятиях, упражнениях грубый повышенный окрик начальника почти не приходится слышать. Подготовка унтер-офицеров так высока, что они на себе выносят все тяжести повседневной службы и работы. Солдаты на зимних классных занятиях во многих частях изучают высшую математику...»

Немецкий фельдфебель и унтер-офицер всегда славился своей свирепостью и сквернословием. Что же, в таком случае, творилось в казармах Красной армии, если немецкая армия, поведение унтеров показались нашим командирам образцом высокой культуры?

Ухудшившееся экономическое положение ударило и по тем, кто считался опорой советской власти, — по старым большевикам, участникам Октябрьской революции и Гражданской войны.

Известный в те годы писатель Артем Веселый (Николай Иванович Кочкуров) в майском номере журнала «Молодая гвардия» за 1929 год опубликовал рассказ «Босая правда», написанный в форме письма бывших красных партизан своему командиру. Они жаловались на то, что прошлые заслуги ничего не значат, а жизнь настала тяжелая и горестная.

Прочитав рассказ, Ворошилов и Сталин возмутились.

Секретариат ЦК 8 мая 1929 года откликнулся на публикацию специальным постановлением:

«Объявить строгий выговор редакции «Молодой гвардии» за помещение в № 5 «Молодой гвардии» «полурассказа» Артема Веселого «Босая правда», представляющего однобокое, тенденциозное и в основном карикатурное изображение советской действительности, объективно выгодное лишь нашим классовым врагам».

Секретариат распорядился «пересмотреть состав редакции «Молодой гвардии» в направлении, гарантирующем партию и комсомол от таких нежелательных случаев».

Постановление секретариата собственноручно написал Сталин, в архиве сохранился исписанный его карандашом листок.

Номер журнала был конфискован ОГПУ.

На постановление откликнулся комсомольский поэт Иосиф Уткин, стихотворение которого с осуждением Артема Веселого заканчивалось весьма угрожающе:

Стихотворение оказалось пророческим. Артем Веселый осенью 1937 года был арестован и расстрелян. Рассказ 1929 года поставили ему в вину как «контрреволюционную вылазку». Но Уткин, столь грозный в своей поэзии, к этому не был причастен. На него самого в НКВД подготовили дело, обвинив в троцкизме, — он был женат на дочери Христиана Георгиевича Раковского, видного партийного работника, уничтоженного,из-за близости к Троцкому. Но поэта не арестовали, и Иосиф Уткин погиб на фронте в 1944 году...

Однако участники Гражданской войны действительно бедствовали. Летом того же 1929 года президиум Центральной контрольной комиссии и коллегия Наркомата рабоче-крестьянской инспекции приняли постановление о жестком контроле за тем, чтобы бывшие красные партизаны и красноармейцы могли пользоваться положенными им льготами.

В 1930 году ЦИК и Совнарком приняли новое постановление на сей счет. При местных Советах создавались комиссии, которые рассматривали заявления участников революции и Гражданской войны и выдавали им номерные удостоверения:

«Предъявителю сего действительно присвоено звание бывшего красногвардейца (красного партизана) на основании постановления комиссии от... протокол №... вследствие чего он и его семья пользуются льготами, предусмотренными постановлением ЦИК и СНК...»

В 1929 году Эмма Григорьевна Герштейн, писатель и историк литературы, отдыхала в доме отдыха на озере Сенеж. Молодой человек, комсомолец, рассказывал о нервозности, присущей его боевым товарищам:

«У одного дрожат руки, другой не может спать, если в щелочку пробивается свет, третий не выносит резких звуков... Все это — результат Гражданской войны, а может быть, и работы где-нибудь в разведке или просто в ЧК.

Между прочим, у этих комсомольцев, сколько я их ни встречала, была одна и та же излюбленная тема: воспоминания о первой жене-комсомолке, почему-то бросившей их. Покинутые мужья грустили. Вероятно, они оплакивали не своих ушедших подруг, а половодье первых лет революции.

Мне рассказывал бывший политрук пограничных войск. Служил он где-то на южной границе. Он говорил, что красноармейцы никак не могут войти в берега мирной жизни. К вечеру закружится кто-нибудь на месте, приставит револьвер к виску и кричит:

— Хочешь, удохну?

И притом безо всякой видимой причины».

«Внутриармейская оппозиция»

Многие командиры давно ставили вопрос о том, что пора отказаться от института военных комиссаров и ввести единоначалие. Двойное подчинение в воинском механизме невозможно.

Политработники сопротивлялись, не желая терять свой высокий статус. Они ссылались на падение дисциплины в войсках, рост служебных проступков и доказывали, что роль политических работников в армии должна возрастать.

2 марта 1925 года было принято постановление секретариата ЦК, которое опубликовали в форме письма «Об единоначалии в Красной армии».

ЦК остановился на компромиссном варианте: наиболее подготовленные командиры — члены партии — становились единоначальниками, то есть брали на себя еще и обязанности комиссара. Комиссар же осуществлял политическое руководство и отвечал за морально-политическое состояние части. Но лишался права контроля над командиром.

12 мая 1927 года политбюро приняло постановление «О политруководстве в Красной армии». Оно требовало ускорить введение единоначалия. Вместо комиссаров появились помощники командира по политической части.

Многие политработники продолжали ощущать себя полноправными комиссарами, не желали подчиняться командирам, поэтому встретили этот документ в штыки. Возникли серьезные трения между командным составом и политработниками. Политуправление упрекало командиров за то, что они «не сумели достаточно правильно построить свои взаимоотношения с партполитаппаратом и помполитами, зачастую обходя их в руководстве частью, недооценивая значения и роли политаппарата».

Масла в огонь подлили чекисты, сообщая о том, что введение единоначалия беспартийные толкуют однозначно: «Партия сдает позиции в армии». А старые офицеры радуются, поскольку считают политсостав лишним в армии.

«Комсостав из бывшего офицерства стремится постановление ЦК РКП (б) об единоначалии реализовать как можно скорее и в самых широких размахах, — говорилось в секретном «Обзоре политико-экономического состояния СССР», составленном ОГПУ. — На этой почве усиливается игнорирование политработников и фиксируются случаи открытого выступления за аполитичность армии. Комсостав стремится вызвать антагонизм и подчеркнуть неправильность линии поведения политработников, их абсолютную некомпетентность в специальных вопросах и старается изолировать себя от их влияния...

Вообще постановление ЦК РКП(б) о единоначалии комсоставом расценивается не как средство для совершенствования структуры армии, но как средство для избавления от политического надзора».

Возникла так называемая «внутриармейская оппозиция», объединившая противников единоначалия. Центром оппозиции стала Военно-политическая академия имени Н.Г. Толмачева, находившаяся тогда в Ленинграде.

Забытый ныне Николай Гурьевич Толмачев был героем Гражданской войны. Он окончил реальное училище в Ростове-на-Дону, поступил в Петербургский политехнический институт. В 1913 году присоединился к большевикам. После Февральской революции уехал на Урал. Благодаря его агитации весь пермский гарнизон перешел на сторону большевиков.

Толмачев был комиссаром отряда, сражавшегося против Александра Ильича Дутова. Полковник царской армии Дутов был в 1917 году избран атаманом оренбургского казачества и членом Учредительного собрания. Адмирал Александр Васильевич Колчак, назвавший себя Верховным правителем России, пожаловал Дутову генерал-лейтенантские погоны и поставил во главе Оренбургской армии. Дутов предпочитал называть себя «походным атаманом всех казачьих войск».

Во время борьбы с поднявшими мятеж против советской власти чехословацкими военнопленными Толмачева назначили помощником командующего Сибирско-Уральским фронтом. Штаб фронта находился в Екатеринбурге, и в этом городе одна из улиц до сих пор носит его имя. После VIII партийного съезда (март 1919 года) Толмачева оставили в Петрограде заведовать агитационным и культурно-просветительным отделом в окружном военном комиссариате.

Во время наступления на Петроград Северо-Западной армии генерала от инфантерии Николая Николаевича Юденича в мае 1919 года Николай Толмачев отправился на фронт организовывать оборону лужского участка. Он возглавил батальон, оборонявший стратегически важный пункт Красные Горы. Батальон окружили. Не желая попасть в плен, Толмачев покончил с собой. Ему было всего двадцать четыре года.

Николая Гурьевича похоронили на Марсовом поле в Санкт-Петербурге рядом с такими известными в революционные годы людьми, как застреленный студентом-эсером председатель Петроградской ЧК Моисей Соломонович Урицкий и убитый во время Ярославского мятежа председатель губернского исполкома Семен Михайлович Нахимсон.

На базе созданных Толмачевым курсов политработников открыли Красноармейский учительский институт, а в 1925 году институт преобразовали в Военно-политическую академию, которой присвоили его имя. Академия первоначально разместилась в здании бывшего Военного министерства на Адмиралтейском проспекте, потом ее перевели в более скромное помещение.

В декабре 1927 года слушатели и преподаватели Военно-политической академии имени Н.Г. Толмачева обратились в политуправление Красной армии с развернутым письмом, в котором поставили вопрос о разграничении полномочий командного и политического состава вооруженных сил.

Ответа они не получили.

15 марта 1928 года партийное собрание Военно-политической академии приняло резолюцию, в которой говорилось о падении активности партийных организаций и политических органов в войсках, умалении роли партийных органов. По мнению толмачевцев, введение единоначалия вело к отрыву командных кадров от рядовых красноармейцев и насаждению нравов старой армии — фельдфебельщины и муштры в подготовке красноармейцев.

Секретарь парторганизации академии говорил:

— Практика введения единоначалия показывает, что оно внедряется наспех. Ты командир, ты коммунист, ну и будь единоначальником! Не посмотрят на то, достоин ли он занять такую ответственную должность, как должность руководителя политической жизни части, а механически соединяют в лице командира-коммуниста и политработника, даже когда он не приспособлен к такой работе.

То же самое говорилось на Московской гарнизонно-губернской конференции военных ячеек, совещании гарнизонного актива в Харькове, совещании комиссаров и секретарей партийных организаций военно-учебных заведений и соединений ленинградского гарнизона.

23 мая большое совещание руководящего политсостава прошло в Белорусском военном округе. Белорусская резолюция в значительной степени повторяла толмачевскую.

И главное — всеармейское совещание секретарей партийных ячеек поддержало толмачевцев.

Ворошилову о настроениях среди политработников доложили чекисты — особый отдел ОГПУ. Нарком счел это выражение недовольства со стороны политработников недопустимым.

В Ленинград отправился начальник политуправления Красной армии Бубнов. Он выступал перед слушателями Военно-политической академии, внушал им, что нельзя противопоставлять командный состав политическому. Резолюцию партсобрания академии запретили распространять в войсках.

Ворошилова же больше задела белорусская резолюция, потому что она ставила вопрос о компетентности военного руководства и сигнализировала о насаждении очковтирательства и фельдфебельщины в войсках. Это нарком воспринял как личный выпад. Он вызвал к себе руководителей политорганов Белорусского военного округа и разговаривал с ними жестко:

— Вы бросаете неслыханные обвинения руководству Красной армии. Вы хотите сказать, что вами руководят люди, которых нужно сажать... Либо вы увлекаетесь, либо положение в армии катастрофическое.

Второе предположение Ворошилов решительно отвергал. Он потребовал наказать политработников, осмелившихся критиковать наркомат.

18 июня 1928 года майская резолюция совещания политического состава Белорусского военного округа была отменена.

Через неделю Ворошилов провел расширенное двухдневное заседание Реввоенсовета СССР, на котором толмачевцы и политработники Белорусского военного округа были осуждены. В данном случае наркома безоговорочно поддержали такие крупные военачальники, как Иероним Петрович Уборевич и Михаил Николаевич Тухачевский. Они оба недолюбливали политработников, считали, что политаппарат надо ограничить в правах.

Некоторые руководящие политработники лишились своих должностей, несколько человек уволили из армии.

Но в вооруженных силах с этим не все согласились. Крамольные резолюции нелегально распространялись среди руководящего состава политработников и встречали тайное одобрение. Армейское руководство знало об этих настроениях.

И сентября 1928 года начальник политуправления РККА Андрей Сергеевич Бубнов докладывал Ворошилову:

«Внутриармейская оппозиция в первом своем туре разбита. За душой у них ничего нет, кроме неудовольствий, довольно-таки нечленораздельных придирок и т. д. Платформа их — пустышка, орех со свистом, и больше ничего.

Питается внутриармейская оппозиция прежде всего теминеудовольствиями, которые накопились в политсоставе за «единоначальное» время. Примазываются и прикладывают к этому делу руку и такие персонажи, которые по случайности не оказались в троцкистской оппозиции (я в этом убежден)...

Нынешнее положение — все эти шушуканья, группировочки, переписочки, болтология, умалчивания и кривотолки, — совершенно нетерпимы, надоели до чертиков, и к началу будущего года надо все сие прекратить, дабы зимой заниматься делом, а не этим дерьмом...

«Мероприятия» я предлагаю следующие:

1) малейшие попытки подпольной работы (шушуканья по «лесочкам», петиционные кампании) карать без всякого снисхождения (при одобрении и поддержке ЦК, и чтобы об этом знали). Виновных взгреть, а по армии (спец, извещением) объявить.

2) Ряд людей, «бузотерски» настроенных, предупредить «басом», а ряд уже явно оголтелых передать в распоряжение ЦК...»

Ситуация в округах была разной. Киевский военный округ решительно выступил против оппозиции. Московский округ тоже. Ленинградский округ, куда входила и Военно-политическая академия имени Н.Г. Толмачева, колебался. Политуправлению не удавалось расколоть возмутителей спокойствия — толмачевцев, выделить среди слушателей академии «здоровое ядро».

Совещание в Среднеазиатском военном округе переросло в настоящую схватку. Там нашлись работники, которые не побоялись выступить против Реввоенсовета, а по существу — против ЦК партии.

19 сентября Ворошилов писал Серго Орджоникидзе:

«Положение в армии в связи с известной тебе «волынкой» белорусских работников все еще не улеглось. Единоначалие — вот гвоздь бузы. Политработник не хочет мириться с новым своим положением и пытается повернуть дело вспять. Сейчас нарастает недовольство комсостава (партийцев), который чувствует, что он в единоначалии получил не облегчение своего положения в работе, а дополнительную нагрузку недоразумений, склок, вылазок против себя, своих помощников и пр.».

Вопрос перешел в политбюро, которое осудило «внутриармейскую оппозицию». 30 октября 1928 года появилось постановление «О политико-моральном состоянии Красной армии». 1 ноября политбюро приняло еще и «Положение о военных комиссарах-единоначальниках и помощниках по политической части».

Вместо того чтобы обратить внимание на кризисные явления в армии, руководство партии и наркомата распорядилось подавить бунт и заткнуть рот недовольным. Всем коммунистам-военным было приказано осудить толмачевцев и белорусскую резолюцию, что и было выполнено. Большинство послушно поднимали руки, даже не интересуясь тем, что было записано в «криминальных» документах.

В эти годы наблюдался резкий рост преступности в армии, пьянство, очковтирательство, протекционизм. Казарменный быт рядовых красноармейцев был нищенским. Жизнь командиров, получавших крайне низкий оклад, немногим отличалась в лучшую сторону.

Выступая на окружной партконференции Белорусского военного округа, первый заместитель председателя Реввоенсовета Иосиф Станиславович Уншлихт признал:

— Насчет командного состава положение трагическое. Когда я буду говорить о самоубийствах, то покажу, что одной из причин является несомненно большой квартирный кризис для начальствующего состава...

На следующий год оппозиционерами занялось оргбюро ЦК, ведавшее кадрами. В феврале 1929 года появилось постановление «О командном и политическом составе РККА», в котором осуждалась «внутриармейская оппозиция 1928 года».

В начале марта оргбюро ЦК утвердило предложение Ворошилова демобилизовать некоторых слушателей Военно-политической академии имени Толмачева. Оппозиционеров просто выставили из вооруженных сил с волчьим билетом.

В академии сменили начальство. Новым руководителем Военнополитической академии назначили Александра Львовича Шифреса, заместителя начальника политуправления Ленинградского военного округа. В 1937 году армейского комиссара 2-го ранга Шифреса арестуют, в сентябре 1938-го расстреляют.

В январе 1938 года Военно-политической академии присвоили для верности имя В.И. Ленина и перевели в Москву.

В годы массовых репрессий в армии вспомнили и о том, что происходило в 1928 году.

Начальник политуправления Красной армии армейский комиссар 2-го ранга Лев Захарович Мехлис распорядился:

— Если сохранились участники антипартийной белорусско-толмачевской группировки, изъять до последнего.

Он приказал по старым спискам выявить тех, кто в 1928 году учился в Толмачевке и голосовал за «внутриармейскую оппозицию», сделать пометки в их учетных карточках и доложить в отдел руководящих партийных органов политуправления Красной армии (см.: Рубцов Ю. Alter ego Сталина). Уже забытый ими самими факт биографии стал роковым для многих политработников. Только в Военно-политической академии составили список в четыреста человек. Эти списки стали исходным материалом для чекистов. Многих тогда же арестовали...

Выжившие уже в 1962 году обратились в Главное политическое управление Советской армии и военно-морского флота с просьбой изъять из их учетных карточек запись об участии в «белорусско-толмачевской оппозиции». Начальник ГлавПУРа генерал Епишев сообщил в ЦК, что не видит для этого оснований.

Военный историк генерал-лейтенант Николай Григорьевич Павленко, бывший начальник кафедры военного искусства Академии Генштаба, писал, что настоящее воспитание солдат проходит в процессе военного обучения. Так появляются привычка к дисциплине, вера в командира, чувство взаимной выручки и презрение к трусости. А политработники солдат не воспитывали, они занимались идеологической обработкой, которая только вредила армии. Кроме того, политработники контролировали каждый шаг командиров, что не только подрывало авторитет командира, но и его собственное чувство ответственности.

При советской власти институт военных комиссаров вводился трижды — в 1918, 1937 и 1941-м, то есть в самые трудные годы, и столько же раз отменялся — в 1925, 1940 и 1942-м, когда ситуация относительно стабилизировалась.

Военный бюджет, деньги и интриги

Обязанности военного министра поначалу пугали Ворошилова. Когда он принял дела в наркомате, то понял, какая на него ложится ответственность:

«Дела наши военные хуже, чем мы себе представляем. Нужно будет приниматься за что-то большое, но что именно, сказать пока трудно, подождем, выясним. Нашу смету безобразно кромсают...»

Денежные дела были одной из главных забот, одолевавших Климента Ефремовича в особняке Наркомата по военным и морским делам на Знаменке, 19.

Собственно говоря, это был бывший дворец Апраксиных, где в 1863 году расположилось Александровское военное училище. В 1917-м здесь устроили штаб Московского военного округа, а в 1918-м в особняк переехал председатель Реввоенсовета Республики Лев Давидович Троцкий. С тех пор здание именовали «Первым домом Реввоенсовета».

Став наркомом, Ворошилов получил в подчинение сравнительно небольшую армию, технически отсталую и скудно снабжаемую. Денег не хватало, и армию финансировали по принципу разумной достаточности.

Правительство после смерти Ленина возглавлял Алексей Иванович Рыков. Они с Молотовым были выходцами из одной и той же деревни Кукарки Нолинского уезда Вятской губернии. Мало того что Рыков и Молотов были земляками, они еще оба заикались. Но на этом их сходство заканчивалось. Молотов был прежде всего политиком. Рыков, правда, вошел в первое советское правительство в качестве наркома по внутренним делам. Но через десять дней подал в отставку и в дальнейшем занимался только хозяйственно-экономическими делами. В том числе в годы Гражданской войны был чрезвычайным уполномоченным по снабжению Красной армии и флота.

Рыкову, конечно, не хватало полноценного высшего образования. Он окончил классическую гимназию, что весьма ценилось, но на юридическом факультете Казанского университета проучился всего год — увлекся революционными делами.

Алексей Иванович был сторонником нэпа. Идей ускоренной индустриализации и коллективизации он отвергал. Глава правительства считал, что жить надо по средствам, поэтому держал военное ведомство на скудном пайке.

Наркомат финансов в 1922—1926 годах возглавлял Григорий Яковлевич Сокольников. Он был вполне образованным человеком, окончил юридический факультет Парижского университета и докторантуру, намереваясь защитить диссертацию по экономике. Сокольников провел денежную реформу и вернул стране крепкий рубль. Сокольников прошел всю Гражданскую,, сначала был членом реввоенсовета Южного фронта, а затем командовал 8-й армией и Туркестанским фронтом. Так что он не был сугубо штатским человеком, но, заботясь об экономике, лишних денег бывшим сослуживцам по армии не давал.

Сменивший его Николай Павлович Брюханов, филолог по образованию, два года был замом у Сокольникова, а до этого работал в Наркомате продовольствия. Брюханов тоже не был чужим для армии — в качестве наркома продовольствия с 1921 года возглавлял Главное управление по снабжению Красной армии. Но и Брюханов берег государственную казну, поэтому проект военного бюджета после рассмотрения в Наркомате финансов изрядно худел.

Сокольникова в январе 1937 года приговорили к десяти годам тюремного заключения. Отсидел он только два года — в мае 1939-го его убили сокамерники в Верхнеуральском политическом изоляторе (город Тобольск). Брюханова расстреляли 1 сентября 1938 года...

При Рыкове возможности членов политбюро вмешаться в бюджетный процесс и выбить для своего ведомства дополнительные деньги были ограничены. И тот же Ворошилов должен был доказывать, что его потребности в дополнительных суммах важнее потребностей других наркоматов.

Заместителем у Ворошилова был Михаил Михайлович Лашевич, известный революционер. Но Лашевича уже в 1926 году убрали из военного ведомства как человека Зиновьева. Некоторое время оставался заместителем наркома Сергей Сергеевич Каменев, бывший царский офицер, который в Гражданскую войну занимал пост главнокомандующего.

Первым заместителем Ворошилова стал Иосиф Станиславович Уншлихт, польский революционер с большим опытом подпольной работы. Он окончил Высшие технические курсы в Варшаве. Два года — с апреля 1921-го до осени 1923-го — Уншлихт был заместителем Феликса Эдмундовича Дзержинского в ВЧК.

В августе 1923 года Уншлихта назначили членом Реввоенсовета Республики и начальником снабжения РККА с задачей сократить расходы и раздутые штаты тыловых учреждений. 6 февраля 1925 года он был назначен заместителем наркома и председателя Реввоенсовета. На его долю и выпали главные бюджетные хлопоты.

Еще одной ключевой фигурой в военном ведомстве был начальник политуправления Андрей Сергеевич Бубнов, который пользовался большим влиянием в партийном аппарате.

Ворошилов и его заместители ежегодно вели тяжелые бои в правительстве за деньги на оборону. Вообще говоря, военные расходы росли с каждым годом.

В 1924—1925-м бюджетном году военный бюджет увеличился на тридцать один миллион рублей; в 1925—1926-м — на сто сорок четыре миллиона; в 1926—1827-м — на восемьдесят два миллиона; в 1927—1928-м — на сто восемь миллионов.

Но руководители Красной армии считали, что выделяемых денег недостаточно. Примерно треть военного бюджета уходила на техническое снабжение армии, две трети — на содержание войск. Постепенно доля закупок оружия росла. Но в военном ведомстве понимали, что нужно прилично платить командирам и повышать уровень жизни бойцов, иначе не будет хорошо обученных солдат и подготовленных офицеров.

— Заработная плата военного отстает от заработной платы рабочего, — жаловался Бубнов на ноябрьском (1928 года) пленуме ЦК. — В результате в армию, в военные школы идут главным образом неквалифицированные рабочие — это во-первых; во-вторых, идет в массе безработный и идет рабочий с очень малым образованием.

Командир взвода, которого учат три-четыре года, привел пример Бубнов, получает 103 рубля, а токарь, слесарь и равные им категории рабочих средней квалификации, которых готовят меньше трех лет, получает по официальной справке 112—113 рублей. Командир роты, которого готовят семь-восемь лет, получает 123 рубля, а соответствующей категории рабочий — 121 — 132 рубля. Командир батальона получает 133 рубля, а заработная плата мастера равняется 172—222 рублям.

— Но командирам выдают обмундирование, — заметил кто-то из членов ЦК.

— Сейчас готового обмундирования мы не даем, — пояснил Бубнов. — Следует иметь в виду, что командир при территориальной системе и допризывной подготовке не менее полугода находится вне дома, то есть фактически живет на два дома. Расходы на питание в нашей армии ниже, чем в других армиях.

— Ниже, чем в польской армии? — поразился Николай Алексеевич Скрыпник, член ЦК и нарком просвещения Украины (вскоре его начнут травить за мнимый «национал-уклонизм», что выражалось в попытке спасти Украину от голода. В 1933 году Скрыпник застрелился).

— Ниже поляков, — подтвердил Бубнов. — К этому надо добавить, что и казарменный быт у нас еще материально не налажен. Это приводит к тому, что мы в армии имеем некоторый разрыв. Он выражается в том, что мы с каждым днем получаем все более культурное и все более материально требовательное пополнение, а соответствующего этому роста материально-культурных условий в армии нет. Есть недочеты и по части культурного уровня начсостава. В известной степени на этой почве у нас в армии выросли так называемые «коллективки».

Начальник политуправления имел в виду «коллективные нарушения дисциплины» в Красной армии. Это были своего рода забастовки красноармейцев, которые отказывались выходить на работу или принимать пищу. В год фиксировалось несколько сот таких коллективных забастовок.

Бубнов затронул еще одну важную тему:

— Мы подошли к тому, что рано или поздно нам придется сокращать срок службы. Наши красноармейцы, наши рабочие и крестьяне служат в Красной армии дольше, чем служат в армии в целом ряде стран. Во Франции срок военной службы — один год, в Италии — полтора года, в Польше — полтора года, в Финляндии — один год. Мы в ближайшие годы принуждены будем поставить вопрос о сокращении срока службы.

Бубнов ошибся. Выбрали другой путь — наращивание численности армии. В том же 1928 году Красная армия увеличилась с пятисот шестидесяти тысяч до шестисот с лишним.

В конце 1930 года Сталин написал Молотову, что придется довести численность армии до семисот тысяч, чтобы «создать себе условия, необходимые для развертывания (в случае войны) не менее 150—160 пехотных дивизий, то есть на 40—50 (по крайней мере) больше, чем при нынешней нашей установке».

Откуда же в тот момент, по мнению Сталина, исходила военная угроза для Советской России?

«Поляки наверняка создают (если уже не создали) блок балтийских (Эстония, Латвия, Финляндия) государств, имея в виду войну с СССР... Как только обеспечат блок, — начнут воевать (повод найдут)».

Каким образом генсек намеревался получить деньги на ускоренное военное строительство?

«Нужно, по-моему, — писал генеральный секретарь, — увеличить (елико возможно) производство водки. Нужно отбросить ложный стыд и прямо, открыто пойти на максимальное увеличение производства водки на предмет обеспечения действительной и серьезной обороны страны».

Исполняя указание Сталина, 15 сентября 1930 года политбюро приняло решение:

«а) Ввиду явного недостатка водки как в городе, так и в деревне, роста в связи с этим очередей и спекуляции, предложить СНК СССР принять необходимые меры к скорейшему увеличению выпуска водки. Возложить на т. Рыкова личное наблюдение за выполнением настоящего постановления.

б) Принять программу выкурки спирта в девяносто миллионов ведер в 1930/31 году».

«Водочные» деньги пошли на расширение Красной армии. В 1933 году численность РККА составила уже почти девятьсот тысяч человек. В 1935-м — девятьсот тридцать тысяч. Ворошилов называл большую цифру, но Сталин в тот момент не согласился. А к 1938 году под ружьем находилось полтора миллиона человек, к началу Второй мировой войны — более двух миллионов человек.

Срок службы увеличился, а не сократился, как предполагал Бубнов. В 1935 году Ворошилов поставил вопрос о снижении призывного возраста. На следующий год решение было принято: стали призывать в армию не в двадцать один год, а в девятнадцать. 16 мая 1939 года указом президиума Верховного Совета увеличили срок действительной военной службы: четыре года в армии и пять лет на флоте.

1 сентября 1939 года сессия Верховного Совета СССР приняла «Закон о всеобщей воинской повинности», которая распространялась уже на всех советских граждан вне зависимости от социального происхождения.

Выпускников средней школы стали призывать в восемнадцать лет, остальных в девятнадцать. Младшие командиры сухопутных войск и авиации теперь должны были служить не два, а три года, рядовой состав военно-воздушных сил и пограничники — четыре года, на флоте — пять лет.

Впрочем, к этому времени Андрей Сергеевич Бубнов уже был расстрелян...

17 марта 1927 года политбюро заслушало доклад наркома по военным и морским делам Ворошилова «О плане обороны» и в целом его одобрило. Среди прочего военный бюджет увеличили на сто семь миллионов рублей. Для руководства военной промышленности при Высшем совете народного хозяйства образовали мобилизационно-плановое управление, в Госплане появился военный сектор.

Но уже в следующем году правительство решительно возразило против бюджетных просьб военного ведомства.

Наркомат запросил на новый бюджетный год девятьсот шестьдесят миллионов рублей. Рыков и правительство срезали военный бюджет на семьдесят миллионов. Эту цифру утвердили. Но напряженность бюджета потребовала дальнейших сокращений, и военную смету урезали еще на пятьдесят миллионов.

В смете расходов, представленной наркоматом по военным и морским делам, сомнения у Рыкова и его заместителей вызвали расходы на военно-морской флот и на строительство казарм и складов.

На кораблестроение военные просили сорок три миллиона рублей. Наркомат финансов считал возможным сократить эту цифру на шесть миллионов. Руководители правительства вообще выразили сомнение в целесообразности задуманной программы военного судостроения. Не лучше ли отказаться от модернизации линкоров и вместо этого строить подводные лодки и быстроходные небольшие корабли?

Рыков оказался прав. Уже после того, как он перестал быть главой правительства, летом 1931 года было решено строить не крупные надводные корабли, а подводные лодки, торпедные катера и миноносцы, а также укреплять береговую оборону и морскую авиацию.

Кроме того, Рыков считал, что вполне можно сэкономить двенадцать миллионов рублей на строительстве складов для военных нужд:

— С одной стороны, на каждом шагу нам говорят о крайней ограниченности мобилизационных запасов, а с другой, пугают, что десятки тысяч вагонов артиллерийского имущества останутся под открытым небом, если в этом году не будут построены новые склады... Складов достаточно, надо только их разгрузить от старого барахла.

Окончательно утрясти цифры военного бюджета поручили комиссии в составе заместителя председателя Реввоенсовета Уншлихта, заместителя председседателя Госплана Эммануила Ионовича Квиринга, заместителя наркома рабоче-крестьянского контроля Ивана Петровича Павлуновского (бывшего высокопоставленного чекиста) и Александра Федоровича Толоконцева, члена ЦК, члена президиума ВСНХ и начальника Главного военно-промышленного управления.

Комиссия заседала несколько раз, но разногласия устранить не сумела. В конце концов вопрос о военном бюджете передали другой комиссии под председательством Юрия Леонидовича Пятакова.

Известный в стране человек, упомянутый в, так называемом завещании Ленина как один из самых видных большевиков, Пятаков был близок к антисталинской оппозиции и потому не пользовался особой симпатией генсека.

Осенью 1927 года Пятакова отправили торговым представителем во Францию, что означало политическую опалу. Через год вернули и как раз в ноябре 1928 года, когда шло обсуждение бюджета, назначили заместителем председателя правления Государственного банка СССР.

Военные были крайне недовольны, потому что Пятаков как банкир был настроен в пользу сокращения любых расходов.

Трудность наркомата состояла в том, что Ворошилов как раз в это время находился в отпуске. Его обязанности исполнял Иосиф Станиславович Уншлихт. Но начальник политического управления РККА Андрей Сергеевич Бубнов его власти над собой не признавал, считал, что занимает более высокое место в партийной иерархии. Бубнов был членом центрального комитета, недавно еще состоял членом оргбюро и руководил отделом ЦК, а Уншлихт был всего лишь кандидатом в члены ЦК. Бубнов полагал ниже своего достоинства согласовывать с Уншлихтом свои действия.

10 ноября 1928 года управляющий делами Реввоенсовета и Наркомата по военным и морским делам пожаловался Ворошилову:

«Многоуважаемый Климент Ефремович!

Мы, конечно, рук не сложили. Можно как угодно расценивать т. Уншлихта, у него масса недостатков как у работника, но в бюджетных вопросах он проявил необычную энергию. Он понимал, какая на нем лежит ответственность. Мы же все старались прийти к нему на помощь и делом, и советом.

Но поведение Андрея Сергеевича Бубнова в этом важнейшем вопросе было для меня непонятно. Мы знаем, конечно, и видим, что Андрей Сергеевич игнорирует т. Уншлихта, не считается с ним. Так было с проектом резолюции ЦК, когда окончательный текст был принят без предварительного осведомления Иосифа Станиславовича и даже вопреки некоторым его указаниям.

Вносится, например, в Политбюро вопрос о начальнике политического управления Уральского военного округа, а Уншлихт узнает об этом из повестки Политбюро. И т. д. и т. п.

Но ведь бюджетный вопрос не .только и не столько вопрос Уншлихта, сколько вопрос всего наркомата. А т. Бубнов держал себя так, что казалось, он будет рад неудаче с бюджетом как личной неудаче Уншлихта. И когда мы информировали его, он расхолаживал нас: ничего у вас не выйдет, да не так, да не туда вы написали, да я говорил, а мне сказали и т. д.

Лично для меня все это было очень странно. Отношения между Андреем Сергеевичем и Иосифом Станиславовичем нельзя назвать нормальными. Вообще без Вас, как правило, всякий делает что хочет и нет объединяющего, сковывающего руководства. А это очень и очень плохо».

Ворошилов, надо полагать, воспринял сетования своего помощника по управлению наркоматом с полным пониманием. У него тоже были непростые отношения с Бубновым. Начальник политуправления и с наркомом вел себя на равных и запросто мог написать Ворошилову: «Оценка у тебя неправильная. Потому, что информация у тебя неполная».

Впрочем, с наркомом Бубнов все-таки держался по-товарищески, писал ему: «Приезжай скорей, а то не с кем живого слова сказать по острым вопросам. Мы с тобой хоть и ругаемся, но все же толк от этого явный».

Бубнов поспешил объясниться с Ворошиловым относительно своей и Уншлихта роли в борьбе за военный бюджет:

«Я считал, что главное по части выступлений должен взять на себя Иосиф Станиславович... Я ограничивал свою роль «внутренним» воздействием и обеспечением Иосифу Станиславовичу выступлений там, где заседания обычно проходят без него. Мне пришлось настаивать (в разговоре с Молотовым) на допуске Иосифа Станиславовича на специальное заседание политбюро по контрольным цифрам. Я настоял на том, чтобы Иосиф Станиславович лично переговорил со Сталиным и пр.».

Уншлихт от имени наркомата резко возражал против того, что именно Пятакову передали право решать, сколько денег выделить военному ведомству. Протест, адресованный политбюро, составили в крайне жестких выражениях, приписав, что «безответственное уменьшение уже утвержденной цифры на десятки миллионов будет иметь своим последствием падение боеспособности Красной армии».

Кроме того, Уншлихт обратился к Сталину с просьбой о приеме. 9 ноября Сталин принял тезку. Тот вернулся в наркомат довольный, сказал, что генеральный секретарь выслушал его крайне внимательно и согласился с доводами наркомата. Но Сталин объяснил, что рассмотреть вопрос на ближайшем заседании политбюро не удастся, потому что повестка перегружена — на следующий день открывается пленум ЦК.

Единственное, что Сталин предпринял, — позвонил Рыкову и настоятельно попросил еще раз вернуться к военному бюджету на совещании председателя Совнаркома со своими замами — это был своего рода президиум правительства, решавший принципиально важные вопросы.

Наверное, Сталин мог бы вмешаться более активно и даже настоять на своем, но не стал. Он ловко перевел стрелки на Рыкова, возбудив против него ненависть военных, которым сократили бюджет.

На совещании в правительстве был большой бой, как доложили Ворошилову. Но в окончательном виде военный бюджет все равно остался таким, как его установил Рыков, то есть на пятьдесят миллионов меньше, чем рассчитывали военные.

Ворошилов, находившийся в отпуске, писал Орджоникидзе по поводу сокращения военного бюджета:

«Я не знаю, на сколько миллионов вы меня урежете, но мой отпуск полетел к чертовой матери. Разболелось сердце, перестал окончательно спать...

Военный бюджет можете резать хоть наполовину, но вы должны правде смотреть в глаза — мы полубезоружны. Весь мир вооружается до зубов и против нас. Об этом достаточно громко (может быть, больше, чем нужно) сообщается пролетарским и крестьянским массам, а эти последние надеются, что мы-то, на двенадцатом году Советской власти, кое-что делаем, а мы? Мы... надеемся на авось. Русский «авось», вот наш козырь в обороне... Я совершенно не сомневаюсь, что когда-нибудь Рыков еще заявит, что Клим несет ответственность за оборону... и умоет руки...

Режьте бюджет, вам виднее, на то вы начальство. А я буду просить политбюро освободить меня от ответственности за подготовку армии».

На ноябрьском пленуме 1928 года Уншлихт пытался убедить членов ЦК в правоте военного ведомства и выделить дополнительные средства. Он стал описывать международную обстановку, доказывая рост внешней угрозы.

Уншлихт говорил, что Франция и Англия пытаются объединить Польшу, Румынию, Прибалтийские республики против Советского Союза:

— Распределить между ними функции, добиться единства оперативных действий польской и румынской армий под непосредственным наблюдением и руководством французского генштаба. Заключено военное соглашение Польши с румынским генеральным штабом насчет совместных действий против нас. По этому соглашению в руках польского генерального штаба в случае войны с нами будет сосредоточено общее руководство объединенными армиями...

Сейчас даже трудно представить, что в те годы столкновение с Польшей и Румынией (сравнительно небольшими государствами) всерьез пугало руководство Красной армии.

11 июля 1926 года председатель ОГПУ Дзержинский писал Сталину:

«Целый ряд данных говорит с несомненной (для меня) ясностью, что Польша готовится к военному нападению на нас с целью отделить от СССР Белоруссию и Украину... В скором времени Румыния должна получить из Италии огромные массы вооружения, в том числе и подводные лодки...

Между тем у нас в стране в широких кругах очень благодушное настроение, и необходимо дать указание РВС, а также проверить состояние Красной армии: ее настроение, снабжение и нашу мобилизационную и эвакуационную готовность...»

— Если сопоставить состояние наших вооруженных сил мирного времени и вооруженных сил соседей, — продолжал Уншлихт, — то сравнение определенно не в нашу пользу. Мы отстаем и в отношении численности вооруженных сил, и в количестве дивизий, танков, тяжелой зенитной артиллерии, легких пулеметов, бомбовозов, морской авиации... Наша промышленность далеко еще не подготовлена для покрытия потребностей армии в случае войны... Предлагаю в резолюцию внести специальный абзац, еще раз подчеркивающий необходимость учета требований подготовки страны к обороне.

Но пленум ЦК не поддержал военных. Ворошилов проиграл сражение за бюджет и еще больше возненавидел Алексея Ивановича Рыкова. Нарком по военным и морским делам со всем пылом обвинял главу правительства в «правом» уклоне.

Подвеска Кристи для «Т-34»

Ворошилов и военное руководство в целом выступали против так называемых правых не только потому, что этого хотел Сталин. Смещение Рыкова (его заменил Молотов) в декабре 1930 года и свертывание нэпа было подарком для Наркомата по военным делам. Исчезло прежнее требование жить по средствам, экономить, соизмерять расходы на армию и военную технику с возможностями страны. Напротив, теперь политбюро само ставило вопреки об увеличении расходов на создание новой военной техники.

В конце 1931 года Ворошилов был уверен, что бюджетные проблемы позади. 6 декабря он писал новому начальнику политического управления Яну Гамарнику из Сочи, где отдыхал: «За бюджет я спокоен; денег дадут сколько нужно. Беспокоит меня промышленность и медленный, «тихий» наш рост в овладении техникой».

Примерно с 1927 года начался поворот к военизированной экономике, что означало ужесточение условий жизни рабочего класса. В закрытых документах пролетариат рассматривался не как победивший класс, а как рабсила, которую надо заставить трудиться на военном производстве. На военных заводах началось массовое строительство бараков для рабочего пополнения — лучшей жизни рабочие не заслуживали.

9 мая 1928 года появилось совместное постановление ЦИК и Совнаркома «О трудовой мобилизации и трудовой повинности во время войны». Советская власть прямо обращалась к опыту царского правительства: в случае военного конфликта предполагались трудовая мобилизация и использование труда военнопленных.

В начале тридцатых была введена уголовная ответственность за выпуск недоброкачественной продукции. В случае увольнения рабочих лишали продовольственных и промтоварных карточек, жилья. Рабочих, которые когда-то служили в Белой армии, лишили пенсий (см. Вопросы истории. 2002. № 12).

3 марта 1931 года Сталин и Молотов подписали постановление ЦК и правительства, запрещающее назначать рабочих на советскую работу: закончилась эра выдвижения пролетариата на руководящие посты.

Противоречия между военным наркоматом и Наркоматом тяжелой промышленности возникали постоянно. Но давить на военную промышленность было еще труднее, чем на финансистов.

Высший совет народного хозяйства, руководивший всей промышленностью страны, возглавлял член политбюро и оргбюро Валериан Владимирович Куйбышев. После его смерти в ноябре 1930 года — Серго Орджоникидзе. А он поначалу вообще был более близким к Сталину человеком, чем Ворошилов, и его слово на заседаниях политбюро звучало авторитетно.

Число предприятий и учреждений военной промышленности в 1929—1933 годах удвоилось. Но продукция оборонной промышленности была низкого качества, с браком.

Заместитель наркома тяжелой промышленности Иван Петрович Павлуновский докладывал в июне 1933 года Орджоникидзе:

«За последние годы проделана большая работа по техническому переоснащению орудийных заводов. Завезено громадное количество нового импортного оборудования, а такие заводы, как «Баррикады» и строящийся Сормовский, целиком оснащены новой техникой. Основная проблема — отсутствие налаженного технологического процесса массового производства.

Орудийные заводы и до настоящего времени производят свою продукцию в основном теми же методами, которыми орудия делались десятки лет назад...»

Обращаясь к тому же Орджоникидзе, Ворошилов публично говорил:

— Мы до сих пор, — товарищ Серго может с этим не согласиться, но я считаю, что это именно так, — подчас оплачиваем промышленности ее плохую работу, ее неумение организованно вести дело.

Заместитель наркома обороны Михаил Тухачевский на XVII съезде партии в январе 1934 года жаловался:

— Мне приходилось бывать на капиталистических фабриках, и я видел, что, когда инженер обходит станки, он обращает внимание на то, как осуществляется технический контроль, потому что слишком дорого запускать дальше запоротую деталь. У нас на многих заводах, наоборот, на контроль не обращают никакого внимания. Многие директора заводов сознательно ослабляют технический контроль, лишь бы было бы побольше продукции, а с качеством потом разбирайся...

Для стенографического отчета речь Тухачевского сильно сократили, чтобы не огорчать партийную массу конкретными примерами полной незаинтересованности социалистической оборонной промышленности в высококачественном производстве.

Уже в тридцатых годах стала ясна другая проблема, которая подрывала обороноспособность государства, — отсутствие запасных частей к боевой технике.

Ворошилов говорил об этом с некоторым недоумением:

— Выполнить заказ на танк, трактор, автомобиль, самолет и прочее все стараются. За невыполнение этих заказов греют, за выполнение хвалят. А запасные части, которые также должны быть поданы промышленностью, — это в последнюю очередь.

Выпускать запчасти в социалистическом хозяйстве было невыгодно. Несмотря на все усилия Сталина и правительства, ничего изменить не удалось. В 1941 году на вооружении Красной армии находилось огромное количество боевой техники, но немалая часть оказалась бесполезной грудой металла из-за отсутствия запчастей.

В качестве арбитра между военными и промышленниками выступал генеральный секретарь, к которому постоянно обращался Ворошилов. Но до 1933 года генеральный секретарь к военным делам относился без особого интереса.

27 сентября 1931 года Сталин из отпуска отправил шифровку Кагановичу, Молотову, Ворошилову: «Шумиха и треск в нашей печати по поводу маневров наших войск приносит нам вред. Нельзя ли их прекратить немедля? Непонятно, откуда только берется у большевиков мещанское стремление к шумихе и показному блеску».

В двадцатых годах внешнюю политику Москвы определяла неуверенность в собственных силах. Боязнь того, что\ новая война может привести к свержению слабого еще социалистического режима (царизм пал в результате Первой мировой), подталкивала руководство страны к нормализации отношений с соседями.

В июле 1932 года Сталин писал из Сочи своим ближайшим сотрудникам Кагановичу и Молотову:

«1) Был у меня Ворошилов. Сошлюсь на некоторые пункты (причем решающее слово остается, конечно, за политбюро):

а) Военный бюджет 1933 года (включая все, в том числе и увеличение жалованья красноармейцам и начсоставу в 1933 году) должен быть оставлен в пределах 5—6 миллиардов рублей и лишь в случае крайней необходимости может быть доведен до 6 (шести) миллиардов. Клим напомнил мне, что я говорил месяца два назад о возможности доведения этой цифры до 7 (семи) миллиардов. Но я отвел эту ссылку, сказав, что теперь положение другое.

б) План развертывания армии (в 1933 году) в случае войны, представленный штабом, слишком раздут и очень обременителен для государства. Его надо переработать и сократить максимально.

в) Численность армии мирного времени на 1932 год (дана по плану штаба) слишком раздута (доходит до 1 миллиона 100 тысяч душ). Штаб забывает, что механизация армии во всех странах ведет к сокращению ее численности. По плану штаба выходит, что механизация армии у нас должна повести к увеличению ее численности. Абсурд, демонстрирующий беспомощность наших людей перестроить армию на базе механизации... Нужно принять решение о календарных сроках сокращения численности армии по мере механизации армии».

Военный бюджет на 1933 год утвердили в размере четырех миллиардов семисот миллионов рублей. Но из-за экономических проблем военные заказы были сокращены. Фактически в 1933-м военная промышленность вообще перестала получать деньги, потому что в стране была высокая инфляция. На фоне голода и промышленного кризиса в руках населения скопились большие средства. Сократились капитальные вложения, уменьшилось число занятых в промышленности. Но в том же 1933-м собрали хороший урожай, и к концу года ситуация улучшилась.

Страна начала выходить из периода тяжкого кризиса и голода, возникшего из-за ограбления деревни. Из политбюро исчезли те, кто осмеливался полемизировать со Сталиным. Он добился абсолютного единовластия в стране. И в нем проснулся более активный интерес к международным и военным делам. В спорах между армией и промышленниками Сталин чем дальше, тем больше поддерживал Ворошилова.

С 1933 года политбюро начало на регулярной основе заниматься военными делами, строительством оборонных заводов, испытаниями боевой техники, выделяя деньги на массовые закупки оборудования и материалов за границей.

И все равно этих денег было недостаточно, чтобы обеспечить потребности быстро растущей армии.

2 августа 1934 года Каганович, Молотов и Ворошилов телеграфировали Сталину в Сочи:

«Вместо больших всеармейских маневров, утвержденных в свое время ЦК, наркомат обороны предлагает ограничиться внутриокружными маневрами, что облегчает железные дороги, автотранспорт и снабжение».

Немалая часть военного бюджета пропадала впустую из-за неэффективности социалистического хозяйства. Страна тратила значительно больше денег, чем следовало. В предвоенные годы военный бюджет был увеличен вдвое. И этот рост губительно сказался на экономике. Огромные военные расходы государству были не под силу.

И при этом часть выделенных на производство оружия денег оборонная промышленность просто не успевала осваивать (см. Военно-исторический журнал. 2001. № И). Это свидетельствовало об ущербности экономической системы, в которой деньги утратили свою функцию.

Начальник политуправления РККА Бубнов еще в 1928 году говорил на одном из пленумов ЦК об отставании армии в работе над новыми видами оружия:

— У нас, товарищи, в армии до сих пор нет ручного пулемета современного образца, хотя конструкция его уже имеется. Нет танков, хотя конструкция их тоже имеется. А мы четыре года работаем и в научных институтах, и в военной промышленности над целым рядом новых военных образцов — пулемет Дегтярева, батальонная пушка, танк, металлический истребитель, бомбовоз. В нынешнем году мы даем первый валовой заказ. Мы будем иметь возможность начать снабжать армию этими усовершенствованными образцами военного снаряжения. И в этот момент наш бюджет, утвержденный уже политбюро, сокращается...

Бубнов заговорил об ожидаемых переменах в военном деле:

— Конечно, в настоящее время мы не можем тягаться с европейской военной техникой, но пленум должен знать о том, куда она растет и какие проблемы она разрешает. Во всех крупных европейских странах и особенно в Америке мы наблюдаем в настоящее время быстрый военно-технический прогресс, который идет под знаком идей так называемой моторизации и механизации армии.

Бубнов сослался на работы английского полковника (впоследствии генерала) Джона Фуллера, бывшего помощника начальника английского Генерального штаба, который выдвинул идею механизации армии. Фуллер был горячим сторонником массового применения танков в боевых операциях, что в те годы казалось чистейшей воды фантастикой.

— Эта идея, — рассказывал членам ЦК Бубнов, — заключается не только в том, чтобы перевести тыл, транспорт, орудия на механическую тягу, но и в том, чтобы создать такую армию, где мотор и танки являлись бы основной базой. Фуллер исходит из убеждения, что танк произведет быстрый переворот в существующих способах ведения войны. Высшим оружием будущего, по мнению Фуллера, будет артиллерийское оружие, высшим солдатом — артилдерист-танкист, а высшей армией — армия, состоящая главным образом из механически двигающейся артиллерии... В английской армии идет моторизация артиллерии вплоть до создания самоходной артиллерии. В Англии в 1927 году создан специальный механизированный отряд, переформированный в нынешнем году в бронированную бригаду. В Америке сформирован подобный же механизированный отряд.

Бубнов использовал рассказ о западных новинках для того, чтобы произвести впечатление и выбить деньги. В руководстве Красной армии сами пока что не очень верили в силу мотора и танка.

— Я сугубо подчеркиваю, — говорил Бубнов, — что механизация армии — это, конечно, не сегодняшний и не завтрашний день военного дела. Но мы должны эти военные идеи принять во внимание для того, чтобы знать, куда растет военная техника империализма и их военные планы. Нам не надо ставить себе в деле развития нашей военной техники утопических, фантазерских планов, но, учтя наши ресурсы и наши материальные возможности, настойчиво и напряженно работать над повышением нашей военно-технической мощи.

Контуры грядущей войны были предметом споров и дискуссий не только в профессиональной среде. Смелое воображение некоторых авторов в тридцатых годах рисовало им картины поля боя, где решающую роль играет супероружие.

Мартемьян Никитич Рютин, бывший кандидат в члены ЦК и секретарь Краснопресненского райкома партии Москвы, был в 1932 году приговорен коллегией ОГПУ к десяти годам одиночного заключения. Он сидел в Суздальском политизоляторе. Тюремный отдел ОГПУ разрешил ему получать литературу.

Прочитав в очередном номере журнала «Коммунистический интернационал» о подготовке империалистических держав к будущей войне, в письме родным Рютин поделился своим видением характера грядущих битв:

«1. В грядущей войне на европейских театрах, если это в особенности произойдет через четыре-пять лет, пехота — даже и технически оснащенная до отказу — будет играть второстепенную роль.

2. Наземная артиллерия, которую сейчас все страны усиленно развивают и совершенствуют, окажется (за исключением зенитной) в значительной степени ненужной и неиспользованной.

3. Кавалерия (даже и механизированная) может быть использована лишь на малокультурных второстепенных театрах войны.

4. Решающими родами оружия в грядущей войне будут авиация, дирижабли и химия.

5. Будут в широких размерах применены новые виды оружия — электричество, всякие невидимые химически действующие лучи (опыты уже проводятся) и бактериология...»

Среди профессиональных военных споры шли на другом уровне. Никто не возражал против танков и вообще против нового оружия. Другое дело — как их использовать. Реальные возможности боевых машин тех лет были настолько ограниченны, что разговоры о господстветанков и авиации на поле боя воспринимались как фантазерство.

15 июля 1929 года политбюро, выслушав доклад Ворошилова, приняло постановление «О состоянии обороны в СССР», в котором говорилось о крупных недостатках «как в подготовке Красной армии, так и всего народного хозяйства к обороне». Армия была вооружена тем оружием, которое разработали и запустили в производство еще до Первой мировой войны.

Главная цель: Красная армия должна «по численности — не уступать нашим вероятным противникам на главнейшем театре войны, по технике — быть сильнее противника по двум или трем решающим видам вооружения, а именно — по воздушному флоту, артиллерии и танкам».

Поэтому ставилась задача создать в течение двух лет опытные образцы артиллерии, крупнокалиберных пулеметов, химического оружия, всех современных типов танков и бронемашин и добиться их внедрения в армию — «для чего считать целесообразным всемерное использование заграничного технического опыта и помощи, а также приобретение наиболее нужных опытных образцов» (см. Отечественная история. 2001. № 3).

18 июля 1929 года появилась должность начальника вооружений Красной армии. Первым новое управление возглавил Иероним Петрович Уборевич, один из самых талантливых советских военачальников. Через два года его сменил Михаил Николаевич Тухачевский.

Остро не хватало специалистов, способных овладеть новой техникой. В 1932 году на базе различных факультетов Военно-технической академии появились новые самостоятельные учебные заведения — Артиллерийская, Военно-инженерная, Военно-химическая, Военная электротехническая и Военно-транспортная академии, а также Военная академия механизации и моторизации из трех факультетов: командно-инженерного, эксплуатационного и промышленного. На командно-инженерном готовили танкистов.

Сложнее всего было с танкостроением. Самолеты в России строили еще с царских времен. Первый советский истребитель «И-1», сконструированный Николаем Николаевичем Поликарповым, появился в 1923 году. А своих танков не делали. Пришлось начинать с нуля.

До 1927 года танков в Красной армии практически не было — за исключением нескольких иностранных моделей.

Техническое танковое бюро было создано в мае 1924 года в Главном управлении военной промышленности ВСНХ. В 1926-м его преобразовали в главное КБ Орудийно-арсенального треста. Сотрудники бюро разработали легкий танк «МС-1» («малый сопровождения пехоты»). В 1927-м на ленинградском заводе «Большевик» началось его серийное производство. В войска танк поступил под названием «Т-18». С него, собственно, и начинается история советского танкостроения.

Вооружение «Т-18» состояло из 37-миллиметровой пушки и двух пулеметов. Скорость — двадцать два километра в час, толщина брони — восемнадцать миллиметров. Всего в войска поступило девятьсот машин. Одновременно освоили выпуск бронеавтомобилей «БА-27» с таким же вооружением.

Главным энтузиастом танкостроения стал Владимир Кириакович Триандофилов. Он прошел Первую мировую, дослужился до штабс-капитана. В Гражданскую командовал полком и бригадой, получил орден Красного Знамени. Он автор известных в свое время книг — «Характер операций современных армий», «Вопросы подготовки войсковых штабов».

Он, возможно, первым заговорил о том, что будущая война будет носить совершенно иной характер и ее исход будет в значительной степени определен широким использованием техники. Триандофилов не раз ездил в Германию, знакомился с опытом и достижениями рейхсвера. А молодые немецкие офицеры уже бредили танками.

Осенью 1925 года Триандофилова назначили начальником оперативного управления, а в 1928-м заместителем начальника Штаба РККА. 18 июля 1928 года Реввоенсовет СССР принял документ, разработанный Триандофиловым: «Система танко-, тракторо-, авто- и броневооружения РККА». Это основной документ, определивший развитие танкостроения в стране.

Триандофилов предложил сформировать в Московском и Белорусском военных округах первые мотомеханизированные бригады. Он считал, что важнейшая задача Красной армии — отрабатывать взаимодействия пехоты, артиллерии, танков и авиации.

Незадолго до смерти он передал в Штаб РККА большую работу «Основные вопросы тактики и оперативного искусства в связи с реконструкцией армии». Он писал о том, что победу в будущей войне принесет мощный удар танковым кулаком при поддержке артиллерии и штурмовой авиации.

По приказу Реввоенсовета 4 апреля 1931 года появился научно-испытательный автобронетанковый полигон управления механизации и моторизации РККА. Он расположился в Кубинке под Москвой. Теперь это 38-й научно-исследовательский испытательный институт Министерства обороны, который занимается разработкой бронетанковой техники.

Когда Владимир Триандофилов говорил о будущей войне как о «войне моторов», он выступал против могущественных кавалеристов, занимавших ведущие позиции в армии. Его высокая должность позволяла ему успешно отстаивать свои взгляды. К сожалению, Владимир Кириакович Триандофилов погиб 12 июля 1931 года в авиационной катастрофе. Он был похоронен у Кремлевской стены. Погиб человек, чей авторитет помогал танкистам завоевывать себе место в армии. Но импульс к развитию танкостроения уже был дан.

В Наркомате по военным и морским делам образовали Управление механизации и моторизации РККА во главе с Иннокентием Андреевичем Халепским. Телеграфист по профессии, всю Гражданскую войну он налаживал связь на фронтах. В 1920 году он был назначен начальником связи Красной армии, в 1924-м — начальником Военно-технического управления РККА. Как самый технически подготовленный специалист, Халепский возглавил новое управление, которое в 1934-м переименовали в Автобронетанковое.

Советские военно-технические делегации разъехались по всей Европе заключать соглашения с ведущими немецкими, французскими и итальянскими компаниями о поставке техники и технологий, необходимых для военного производства. В 1930 году на эти закупки выделили почти полтора миллиона долларов — большие по тем временам деньги.

Уншлихт попросил председателя ВСНХ Куйбышева выделить еще семьдесят тысяч долларов на военно-промышленный шпионаж — для получения «из-за границы агентурным путем рабочих чертежей и готовых образцов орудий... Состояние наших конструкторских организаций на сегодняшний день не может обеспечить требуемых сроков конструирования и производства новых систем артиллерийского вооружения для РККА».

5 декабря 1929 года политбюро приняло постановление «О выполнении танкостроительной программы», в которой говорилось о необходимости наладить производство брони, стали, моторов для танкостроения.

Кроме того, политбюро разрешило:

«Командировать за границу авторитетную комиссию из представителей ВСНХ и Наркомвоенмора и возложить на них:

а) выбор и закупку типов и образцов танков,

б) выяснение возможностей получения техпомощи и конструкторов».

Иннокентий Халепский сам отправился за границу с задачей не только купить технические образцы, но и техническую документацию, чтобы строить машины самим. Он обратился к американским конструкторам — через посредство Амторга, созданного в Нью-Йорке 1 мая 1924 года в качестве частного иностранного акционерного общества для экспортно-импортных операций с Россией.

Дело в том, что дипломатические отношения с Соединенными Штатами были установлены только осенью 1933 года. До этого времени функции советского торгового представительства в Соединенных Штатах исполнял Амторг. Через него оформлялась покупка тракторов, горного оборудования, автомобильной техники.

Первым председателем правления Амторга стал Исай Яковлевич Хургин, бывший член ЦК еврейской рабочей партии Бунд. В 1918 году он был членом исполкома Киевского Совета, в 1920-м представителем Украины в советском полпредстве в Польше. Коллеги отзывались о нем как о «кристально честном человеке, пылком энтузиасте, работавшем с увлечением».

Приехав в США, Хургин был потрясен плохой работой его предшественников и запутанной бухгалтерией. Просмотрев финансовые документы, писал в Москву: «Это черт знает что такое! В списке кредиторов — К. Маркс и Ф. Энгельс на девять долларов с копейками. Мы этим господам обязаны несколько большим!..» (см. Отечественная история. 2001. № 3).

27 августа 1925 года Хургин трагически погиб — утонул вместе с приехавшим в командировку бывшим заместителем председателя Реввоенсовета Эфраимом Марковичем Склянским. Они отправились кататься на озеро около Нью-Йорка, но сильный ветер перевернул лодку...

В 1929 году к Амторгу были прикомандированы представители Наркомата по военным делам для закупок боевой техники.

В те годы американские танки оценивались невысоко. Считалось, что впереди британцы и французы. Тем не менее Халепский купил у американского конструктора танков Кристи колесно-гусеничный танк «М-1931». В целом эту машину нельзя назвать выдающимся достижением, но в ее конструкции был удачный компонент, за которым охотились танкостроители разных стран, — колесно-гусеничный движитель с подвеской.

Американский танк советские инженеры тщательно изучили, разработали для него другую башню, и он был принят на вооружение под названием «БТ-2» (легкий быстроходный колесно-гусеничный танк). В своем кругу члены политбюро называли его «танком Кристи». 16 июня 1932 года Каганович докладывал Сталину: «Кристи — майская программа 120 штук, выполнено 30».

Танк производили на Харьковском паровозостроительном заводе имени Коминтерна. Так что прародителем всего семейства танков «ВТ» («БТ-2», «БТ-5», «БТ-7», «БТ-7М») стал американский образец. Подвеска Кристи использовалась на всех советских танках, включая знаменитый «Т-34».

Вскоре появилось целое семейство броневой техники, правда, пока не очень удачной — легкий танк «Т-26» (его скопировали с британской машины «виккерс», но не очень удачно — мотор быстро перегревался), танкетка «Т-27» (двигатель оказался слишком слабым для бронированной машины), быстроходный колесно-гусеничный танк «БТ», средний трехбашенный танк «Т-28», плавающий танк «Т-37» и тяжелый «Т-35».

Пятибашенный тяжелый танк «Т-35» охотно показывали на парадах; экипаж — одиннадцать человек, вооружение — три пушки и четыре пулемета. На гражданскую публику он производил сильное впечатление. Но выпустили всего три машины, потому что «Т-35» годился только для парадов.

1932 год стал переломным в танкостроении, в этот год произвели три тысячи танков. В 1935-м армия получила уже семь с половиной тысяч боевых машин. В тридцатых годах в создание и производство танков были вложены огромные средства.

К сожалению, большая часть бронетанковой техники устаревала еще до того, как она попадала в войска. Это было чистой воды разбазаривание денег (см. Военно-исторический журнал. 2001. № И).

Состояние выпущенных в 1929—1935 годах танков было плачевным. Бронированные машины стояли на приколе из-за неисправности двигателей. Запасные части отсутствовали. Чтобы отремонтировать одну машину, «раздевали» другую (см.: Симонов Н. Военно-промышленный комплекс СССР в 1920—1950-е годы). Ситуация в танкостроении реально изменилась Только в предвоенные годы.

Заслуги Халепского перед отечественным танкостроением не помогли ему уцелеть. В 1937 году его убрали из армии, в апреле назначили наркомом связи СССР. Многим это показалось повышением. Но уже в ноябре Иннокентия Андреевича арестовали. Материалы на него в особом отделе собирались не один год. Поскольку командарм 2-го ранга Халепский ездил за границу, то в особом отделе решили поставить его во главе «параллельного военного заговора» (помимо того, что приписали маршалу Тухачевскому) и раскрутить еще одно крупное дело. Но руководство НКВД эта идея не увлекла, и летом 1938 года Иннокентия Андреевича Халепского расстреляли.

Красная армия и Рейхсвер

Летом сорок первого отступающие советские командиры не подозревали, что оружие, которым немцы воевали против России, создавали для немцев сами русские. И что немецкие генералы, которые 22 июня вторглись в Россию, учились военному делу в нашей стране.

Потерпевшая поражение в Первой мировой войне Германия была единственной страной, которая хотела сотрудничать с Советской Россией. Если бы в Гражданской войне верх взяли белые, Россия заняла место среди держав-победительниц и могла бы получить от Германии возмещение своих военных расходов. А Советская Россия, наоборот, не предъявила Германии никаких требований и не участвовала во взимании огромной контрибуции, которая подрывала и без того слабую немецкую экономику.

Россия и Германия, хотя и находились по разные стороны фронта, фактически проиграли Первую мировую войну, а это привело к их сближению. Недальновидные руководители Англии и Франции не должны были так загонять в угол две крупнейшие континентальные державы.

С санкции Ленина в небольшом городке Рапалло в 1922 году нарком по иностранным делам Георгий Васильевич Чичерин подписал сенсационный договор с Германией о взаимном признании и восстановлении дипломатических отношений. В Рапалло обе страны согласились строить отношения как бы с чистого листа и решили все спорные вопросы самым радикальным образом: они просто отказались от взаимных претензий.

Советско-германские отношения развивались по восходящей. 24 апреля 1926 года в Берлине советский полпред Николай Николаевич Крестинский и немецкий министр иностранных дел Густав Штреземан подписали договор о ненападении и нейтралитете. Обе страны согласились оставаться нейтральными, если на другую нападут, и договорились не участвовать в союзах, направленных против другой страны. Таким образом, Германия и Россия заведомо отказывались от участия в системах коллективной безопасности.

Внешняя политика России носила прогерманский характер не только в силу расчета, но и благодаря откровенной симпатии руководителей большевиков к Германии и немцам.

20 февраля 1922 года Ленин писал своему заместителю в правительстве Льву Борисовичу Каменеву:

«По-моему, надо не только проповедовать: «учись у немцев, паршивая российская коммунистическая обломовщина!», но и брать в учителя немцев.

Иначе — одни слова».

Налаживанием тайного военного сотрудничества с Германией занимался нарком внешней торговли Леонид Борисович Красин. Он полагал, что ограничения, наложенные на Германию условиями Версальского мира, заставят немецкую армию искать обходные пути для развития военной техники и немцы будут платить России, если помочь рейхсверу и позволить ему создавать новые образцы боевой техники на российской территории.

Еще в сентябре 1921 года (до Рапалло!) командированные в Берлин Красин и Карл Бернгардович Радек, член ЦК и главный знаток Германии, подписали соглашение об образовании совместного «Общества по развитию промышленных предприятий».

На следующий год рейхсвер приступил к созданию на территории России объектов для испытаний своей боевой техники. Первыми в Москву приехали представители немецкой авиастроительной компании «Юнкере», основанной профессором Гуго Юнкерсом. Вместе с ними приехали офицеры немецкой армии. Они путешествовали под чужими именами — обычная практика в то время. Немцы хотели получить концессию на производство военных самолетов (см. Военно-исторический журнал.2001. № 4).

В январе 1923 года «Юнкере» добился права использовать бывший Русско-Балтийский завод в Филях. Немцы должны были наладить выпуск трехсот самолетов. Половину обязалось купить советское правительство. Горячим сторонником этого контракта был Михаил Васильевич Фрунзе, который с января 1925 года возглавлял военное ведомство.

Инициатором военного сотрудничества с германской стороны стал начальник управления сухопутных сил рейхсвера генерал-полковник Ханс фон Сект (он командовал рейхсвером в 1920—1926 годах). В 1921 году в военном министерстве Германии сформировали специальную группу, которая занималась Россией. Ее представителей включили в штат немецкого посольства в Москве.

Сотрудничество с рейхсвером началось в соответствии с секретным соглашением между рейхсвером и Красной армией от 11 августа 1922 года. Соглашение позволяло веймарской Германии размещать на советской территории военные объекты и проводить испытания военной техники и обучение личного состава тех родов войск, которые были запрещены Версальским договором, в первую очередь авиации. В ответ немцы щедро делились с Красной армией своими военными достижениями.

С помощью немецких фирм в России производились самолеты, танковые моторы, стрелковое оружие, артиллерийские снаряды, боевые отравляющие вещества, на которые в те годы военные возлагали особые надежды. Под Самарой построили завод по производству химического оружия. Это место называлось Иващенково, потом его переименовали в Троцк — в честь первого председателя Реввоенсовета, а после высылки Троцкого, в 1929 году, на карте появился Чапаевск.

На полигонах в Шиханах и в Тоцке (где после войны проводились ядерные испытания) немцы тренировались в применении химического оружия. Красноармейцы перенимали ценный немецкий опыт — именно германская армия в Первую мировую использовала отравляющие газы против французских и британских войск. К счастью, во Второй мировой войне Адольф Гитлер, сам едва не ослепший от отравляющих газов, так и не решился пустить в ход химическое оружие.

Летом 1929 года в шести километрах от Казани в Каргопольских казармах открылись секретные танковые курсы для советских и немецких танкистов. Военный городок, стрельбище и полигон замаскировали под курсы Осоавиахима. Слушателей было всего двадцать четыре — двенадцать танкистов от рейхсвера, двенадцать от Красной армии. Немцы прислали двенадцать танков, инструкторов и организовали учебу.

Работу курсов инспектировал фанатик бронетанковых войск будущий генерал-полковник и будущий начальник Генерального штаба Хайнц Гудериан, который был поражен размахом бесхозяйственности в Советском Союзе и открыто говорил об этом. Гудериан командовал танковой армией, дошедшей осенью сорок первого до окраин Москвы. Каргопольские курсы закрылись в июне 1933 года. Все оборудование и танки достались Красной армии.

В общей сложности за десять лет около трехсот немецких офицеров прошли обучение в военно-учебных заведениях РККА.

Американский профессор Сэмюэль Харпер, который в мае 1930 года приехал в Москву, обратил внимание на то, что многочисленные торговые атташе в немецком посольстве имеют явно военную выправку. На улицах Москвы он постоянно сталкивался с немцами, которые неуютно чувствовали себя без привычного мундира. А за городом профессор случайно набрел на учебный аэродром и заметил немцев, одетых в форму командиров Красной армии. Профессор предпочел немедленно удалиться, чтобы его не обвинили в шпионаже... .

Большой штат хорошо подготовленных работников отличал немецкое посольство в Москве от английского и французского. Некоторые сотрудники германского посольства происходили из русско-немецких семей. Они были сыновьями немецких торговцев и промышленников, которые когда-то приехали работать в Россию и остались навсегда.

Сотрудничество с немцами было выгодным для Красной армии. Но ведомство госбезопасности крайне настороженно относилось к экономическому сотрудничеству с Германией. Немецкие партнеры приезжали в Москву тайно, чтобы не привлекать внимание французов и англичан. Сотрудники ГПУ считали их шпионами, судя по всему, безосновательно.

Немцам, конечно, интересно было понять, что происходит в Советской России, но еще важнее им было развивать свою армию с помощью русских. К тому же немецкая разведка после Первой мировой войны находилась в бедственном положении.

Наркома по иностранным делам Чичерина раздражало особое внимание чекистов к немецким партнерам. Летом 1922 года Чичерин делился со своим заместителем Львом Михайловичем Караханом: «Тут мы наглупили больше, чем в чем-либо другом. Идиотское вмешательство Уншлихта (в то время заместитель председателя ГПУ. — Авт.) грозит уничтожением одному из главнейших факторов нашей внешней политики».

Дзержинскому все виделось в ином свете. Своему заместителю Генриху Ягоде и начальнику иностранного отдела ОГПУ Михаилу Трилиссеру он дал такое указание: «У меня сложилось впечатление, что германское правительство и монархические и националистические круги ведут работу на низвержение большевизма в СССР и ориентируются на будущую монархическую Россию... Случайно ли, что концессия «Юнкерса» фактически ничего почти делового нам не дала? Верно ли, что в этом только мы сами виноваты? Что из себя политически представляет фирма «Юнкере» и ее аппарат?»

Основания для претензий к «Юнкерсу» были (см. Независимое военное обозрение. 2001. № 30). Скажем, советское правительство настояло на соглашении о том, чтобы немецкие партнеры наладили выпуск в России алюминия, производство авиационных моторов и подготовили советский персонал, который через пять лет полностью заменил бы на производстве немцев. Это обязательство немцы не выполнили.

Предполагалось, что «Юнкере» станет производить триста самолетов в год. Но за четыре года было произведено всего сто самолетов-разведчиков «Ю-20» и «Ю-21» для армейской и морской авиации.

Начальник контрразведывательного отдела ОГПУ Артур Христианович Артузов (Фраучи) доложил Дзержинскому, что концессии — это просто прикрытие для шпионов, а работающие в России немцы чуть ли не поголовно занимаются разведывательной деятельностью. Артузов предложил все эти концессии ликвидировать.

Точка зрения чекистов возобладала, хотя впоследствии выяснилось, что у Артузова не было никаких оснований для подобных выводов. 26 января 1926 года нарком Ворошилов доложил политбюро, что концессию нужно ликвидировать и создавать собственное производство. Чичерину оставалось только возмущаться и жаловаться.

Сбылось то, о чем Красин писал Ленину еще в 1921 году, предупреждая, что главным препятствием для нормального экономического сотрудничества с западными державами являются органы госбезопасности:

«Пока некомпетентные и даже попросту невежественные в вопросах производства, техники и т. д. органы и следователи будут гноить по тюрьмам техников и инженеров по обвинениям в каких-то нелепых, невежественными же людьми изобретенных преступлениях — «техническом саботаже» или «экономическом шпионаже», ни на какую серьезную работу иностранный капитал в Россию не пойдет... Ни одной серьезной концессии и торгового предприятия мы в России не установим, если не дадим каких-то определенных гарантий от произвола ВЧК».

Ленин велел ознакомить с письмом Красина всех членов политбюро. На этом дело и закончилось.

Иностранных владельцев попросту выставляли. Все их имущество переходило в полную собственность советского государства. На тех же станках и по тем же чертежам выпускали ту же продукцию, которая отныне считалась отечественной.

В основу первого советского бомбардировщика «ТБ-1» («АНТ-4»), построенного в 1925 году, была положена цельнометаллическая конструкция с гофрированной обшивкой, которая использовалась на, немецких бомбардировщиках «ЮГ-1». Немцы даже пытались возбудить уголовное дело против конструктора Андрея Николаевича Туполева, обвиняя его в нарушении патентов на металлическое крыло (см. Независимое военное обозрение. 2001. № 30).

Серийное производство советского бомбардировщика организовали на том же авиационном заводе в Филях, где «Юнкере» строил для советских военно-воздушных сил самолеты-разведчики «Ю-20» и «Ю-21».

Но сохранилась другая форма советско-германского военного сотрудничества. На территории России офицеры рейхсвера овладевали новой техникой. В Липецке закрыли летную школу Красной армии, и там учили немецких пилотов. Многие знаменитые немецкие асы прошли через эту школу.

Немецкий опыт свидетельствовал о том, как тщательно следует готовить военных летчиков. Недостатки в подготовке летного состава в Красной армии были очевидны.

21 июня 1932 года Ворошилов писал Сталину:

«Я сейчас буквально места не нахожу себе вследствие аварий в Воздушном флоте. Не проходит дня, чтоб не получить сведения об авариях и даже тягчайших катастрофах с человеческими жертвами то в одном, то в другом округе. Достаточно указать, что только с 5 по 20 июня разбито одиннадцать самолетов и погибло тридцать (!!) человек...

Кадры летного и технического состава разрослись, укомплектовываются хотя и нашим, надежным политически, составом, но чрезвычайно молодым, мало опытным (что естественно), а главное, по-настоящему недисциплинированным. Залихватские замашки, бравирование своими летными подвигами, малая авторитетность молодого начсостава — вот основные источники, откуда проистекают наши несчастья...»

Сталин предложил создать должности заместителей командующих округами по авиации, что и было сделано. Но появление лишнего начальника не решало проблемы. Уровень и интенсивность подготовки летчиков Красной армии уступали немецким, которые летали больше и не могли быть выпущены в бой без достаточного налета часов.

С каждым годом все большая часть военного бюджета уходила на закупку военной техники. Авиация получала львиную долю. Но на боевую подготовку денег выделялось очень мало...

Летом 1925 года немецких наблюдателей впервые пригласили на маневры Красной армии. В Берлине сделали ответный жест. Практика обмена военными наблюдателями прижилась. В 1932 году на маневрах Красной армии побывал Вильгельм Кейтель, будущий генерал-фельдмаршал и начальник штаба Верховного главнокомандования вермахта.

В 1925-м и 1932 годах на немецких маневрах присутствовал будущий маршал Михаил Николаевич Тухачевский, большой сторонник сближения с Германией. Контакты с немецкими офицерами, санкционированные политбюро, ему дорого обошлись, хотя в Германию он ездил по специальному решению политбюро.

31 мая 1928 года Ворошилов обратился в политбюро:

«Командование германского Рейхсвера по опыту предыдущих лет предложило нам в текущем году командировать на полевые поездки, учебные занятия и маневры Рейхсвера восемь командиров Красной армии. Это предложение, как и в предыдущие годы, сделано на началах взаимности и предусматривает присутствие на наших маневрах офицеров Рейхсвера, число которых в текущем году определяется в шесть человек.

В числе этих шести офицеров в текущем году на наши маневры предполагается прибытие одного из самых крупных руководителей нынешней германской армии, начальника штаба Рейхсвера — генерала Бломберга (под фамилией проф. Бланк). Предполагаемый приезд данного лица и ряд других фактов показывают, что интерес командования Рейхсвера к Красной армии начиная с 1927 года значительно возрос».

Бломберг приехал в Москву в августе. Он беседовал с Ворошиловым, Шапошниковым, Тухачевским и Блюхером. Первые двое принимали немецкого гостя по обязанности. Михаил Тухачевский и Василий Блюхер были известны за границей, и немецкому генералу интересно было с ними познакомиться.

Относительно значимости немецкого гостя Ворошилов не заблуждался и даже, напротив, предполагал, какую карьеру еще сделает этот немец. Вернер фон Бломберг с приходом Гитлера к власти станет генерал-фельдмаршалом и военным министром. В 1938 году, правда, Гитлер с Бломбергом расстанется — под тем предлогом, что министр женился на особе легкого поведения. В реальности же фюреру понадобятся более решительные генералы...

Сам Ворошилов, кстати, сомневался, надо ли пускать немецких наблюдателей на маневры Красной армии:

«Интерес со стороны командования Рейхсвера к Красной армии, очевидно, объясняется не столько «восточной ориентацией» реваншистски настроенного офицерства и известной части правых кругов Германии, сколько желанием иметь постоянное наблюдение и «контроль» над растущей боевой силой, которая при известных условиях (советизация Польши) может стать непосредственной угрозой для Германии...

Немцы уже в настоящее время считают Красную армию достаточно сильной, чтобы в случае столкновения справиться с Польшей и Румынией».

Но Ворошилов перечислил и аргументы в пользу продолжения сотрудничества с немецкой армией:

«1) поездки нашего командного состава и практическое изучение Рейхсвера принесли нам большую пользу в смысле усовершенствования и уточнения методики подготовки и обучения;

2) изучение практически еще не закончено, и весьма полезно было бы еще этот год использовать возможность командирования нашего комсостава на маневры Рейхсвера».

В тот же день политбюро приняло предложение Ворошилова допустить немецких офицеров на маневры РККА. 4 июля политбюро утвердило и список командиров, отправлявшихся в Германию.

В 1927—1928 годах в Германии учились командующий войсками Украинского военного округа Иона Якир, будущий командующий войсками Белорусского военного округа Иероним Уборевич, начальник Военной академии РККА Роберт Эйдеман.

В 1930—1931 годах опыт рейхсвера перенимали командующий войсками Белорусского военного округа и будущий маршал Александр Егоров, командующий войсками Северо-Кавказского военного округа Иван Белов, командующий войсками Среднеазиатского военного округа Павел Дыбенко.

Организацию немецкой армии изучали будущий комкор Витовт Путна, будущий начальник управления по начальствующему составу Наркомата обороны Борис Фельдман, будущий начальник Генштаба и маршал Кирилл Мерецков, будущий генерал-полковник Штерн, будущий нарком обороны и маршал Семен Тимошенко, будущий заместитель наркома обороны по авиации Яков Алкснис...

В 1924—1931 годах в Германии побывало больше ста пятидесяти командиров Красной армии. Впрочем, некоторые из них рассматривали загранкомандировку как возможность отдохнуть и расслабиться.

12 декабря 1930 года в Берлин прибыла группа высших командиров РККА — знакомиться с немецким опытом, изучать достижения рейхсвера.

5 января 1931 года полпред в Германии Лев Михайлович Хинчук сообщал Ворошилову о том, как весело проводили время его подчиненные (сохранена стилистика и орфография оригинала):

«Дорогой Климент Ефремович,

Мне очень неприятно, чтб приходится начать переписку с Вами по очень неприятному для всех нас инциденту.

По приезде военной группы я их принял у себя, продолжительно беседовал и принял меры к тому, чтобы подготовительная их работа в немецком языке для предстоящей работе была бы налажена. Были они у меня в день нового года, и я с ними опять продолжительно беседовал.

В промежутках мне стало известно, что тов. Авксентьевский по-прежнему подвержен своей болезни. Так, уже на третий день своего нынешнего пребывания он напился и в этом виде проделывал много неприятных историй и в конце концов оказался в своем бывшем санатории с букетом цветом и шампанским. Врачи обращались в посольство для унятия т. Авксентьевского.

2-го января ко мне позвонил тов. Любимов Исидор Евстигнеевич (Любимов был в тот момент заместителем наркома внешней и внутренней торговли и одновременно торгпредом в Германии. — Авт.), не могу ли я устроить у себя т. Авксентьевского, так как он в пансионе скандалит. Любимов поехал в пансион, и ему еле-еле удалось отвести Авксетьевского в его бывшую санаторию. Санаторий согласился оставить т. Авксентьевского у себя только при условии, если останется в санатории кто-либо из русских товарищей...

К Любимову и ко мне явились тт. Егоров и Дыбенко, сообщали, что они принимали все меры к успокоению т. Авксентьевского, что они старались его не допускать к проявлению болезни. Но все это напрасно. Они передавали целый ряд фактов скандального положения, при котором дискредитировались и они, и указывали на то, что если Авксентьевский не будет отозван, то это явится угрозой для работы всей группы.

Причем мне стало известно, что тов. Егоров послал Вам уже телеграмму об этом. Я заявил, что без Вашего твердого решения я отправить тов. Авксентьевского в СССР не могу, и поэтому составил Вам телеграмму, в которой указал, что жду Вашего решения на этот счет.

Вчера вышел тов. Авксентьевский из санатория, и я его устроил у себя в полпредстве. В беседе с ним я выяснил, что тов. Авксентьевский, не снимая с себя ответственности, что не оправдал Вашего доверия и не выполнил возложенные на него обязанности, все же считал в этом виновными товарищей Егорова и Дыбенко, так как, по его словам, они не только его не удерживали от выпивки, но, наоборот, увлекали. Я не могу разбираться в этом вопросе, скажу лишь, что и по-человечески и по-товарищески мне жаль тов. Авксентьевского, но факты говорят против него...

Я не могу иметь доверия к его воле, так как очевидно, он не умеет управлять собою, и поэтому сегодня, когда он потребовал денег перед отъездом, чтобы купить некоторые вещи, я разрешил ему это сделать, но только в сопровождении нашего товарища.

Сегодня тов. Авксентьевский имеет намерение выполнить Ваше требование и поехать в СССР».

Константин Алексеевич Авксентьевский в Гражданскую командовал армией и был у Фрунзе членом реввоенсовета в Южной группе войск Восточного фронта. Михаил Фрунзе его ценил и продвигал. В 1927 году Авксентьевского назначили командующим войсками Среднеазиатского военного округа, в 1928-м — командующим Кавказской армией. Перед ним открывались хорошие перспективы служебного роста. Но поездка в Германию, вернее, пристрастие к алкоголю сломали его военную карьеру.

Александр Ильич Егоров писал Ворошилову:

«Сегодня получена Ваша директива командировать Авксентьевского в Москву. Это надо считать самым необходимым и наилучшим решением вопроса. Это решение снимает «с повестки дня», если можно так выразиться, ставшую для нас в реальной форме опасность подрыва авторитета командира РККА через необузданное поведение отдельных лиц и, тем более, лиц самого высокого ранга, каким является комвойсками округа».

Сослуживцы спешили сообщить наркому, что Авксентьевский пытался изнасиловать хозяйку и прислугу в доме, где его разместили. Когда Дыбенко пытался его успокоить, кричал, что «Дыбенко — проститутка и продал партию, а он не какой-нибудь там комкор, а командарм и никому подчиняться не собирается».

Ворошилов, не зная, как быть, поступил обычным для себя образом — переслал письма Хинчука и Егорова Сталину:

«Дорогой Коба!

Не ругай, пожалуйста, что загружаю тебя моими делами. Ничего не поделаешь, приходится к этому прибегать в силу необходимости. Прошу бегло ознакомиться с копиями писем тт. Егорова и Хинчука, трактующих все о том же — о несчастном Авксентьевском. Как поступить с ним в дальнейшем, буду говорить с тобой лично».

Военный атташе в Германии Витовт Казимирович Путна сообщил Ворошилову, кто щедро снабжал Авксентьевского валютой. Деньги, на которые гулял в Германии Авксентьевский, ему давал по дружбе Шалва Зурабович Элиава, который в 1931 году был переведен в Москву с должности председателя Совнаркома Закавказской Федерации и назначен заместителем наркома внешней торговли. Элиава прислал Авксентьевскому несколько сотен долларов (немалая по тем временам сумма) — помимо командировочных, официально полученных командармом.

30 марта 1931 года политбюро рассмотрело вопрос об Авксентьевском. К заслуженному полководцу отнеслись на редкость снисходительно. По предложению Ворошилова его отправили в бессрочный отпуск, а затем назначили членом правления Центросоюза.

Ни Егорову, ни Дыбенко веселое времяпрепровождение в заграничной командировке нисколько не повредило. Они провели в Германии полгода. После возвращения на родину Александр Ильич Егоров был назначен начальником Штаба РККА.

Ворошилов писал Егорову:

«Вы, очевидно, уже осведомлены, что Авксентьевский обвиняет Вас в спаивании его. Он после моей нахлобучки несколько изменил свою первоначальную версию о спаивании и сетует на Вас, что Вы при нем начали пить коньяк в вагоне, как только тронулись из Москвы.

В спаивание я не верю, глупость и клевета это, но насчет коньяка в вагоне я колеблюсь, возможно, такой грех имел место. Говорю «грех» потому, что в его присутствии Вы этого не должны были делать, так как Вам хорошо известна болезнь (а пожалуй, больше распущенность, чем болезнь) этого человека...»

Сталин спокойно относился к такого рода слабостям.

— Нет людей без недостатков, — говорил он, обращаясь к военным. — Один любит выпить. У других это превращается в болезнь. Таких людей мы лечим, но из партии не гоним. Таких людей мы перевоспитываем. Иные любят девочек. Это тоже нас мало интересует. Пусть себе с ними возятся, сколько им угодно... Ничего страшного в этом нет.

Бабники и выпивохи вождя вполне устраивали. Он не прощал только сомнений в его правоте.

В начале 1932 года Ворошилов попросил политбюро разрешить длительные заграничные командировки по линии наркомата для изучения опыта мобилизации промышленности. В марте 1933 года политбюро приняло его предложение иметь на инженерно-технических должностях в торгпредствах Берлина, Парижа, Лондона, Нью-Йорка, Токио и Варшавы по два, а в Праге, Милане, Стокгольме — по одному сотруднику Наркомата обороны.

В марте 1933 года новый рейхсканцлер Адольф Гитлер в рейхстаге заявил, что его правительство «желает поддерживать с Советским Союзом дружественные отношения и рассчитывает на взаимность». В апреле Гитлер принял советского полпреда Льва Михайловича Хинчука, который подтвердил, что советское правительство также рассчитывает на дружественные отношения.

«В мае 1933 года, — говорилось в справке Штаба РККА, — в СССР приезжала группа офицеров рейхсвера для ознакомления с некоторыми заводами военной промышленности. Во главе этой группы стоял генерал Боккельберг — начальник вооружения рейхсвера. Это был ответный визит на осмотр военных предприятий военной промышленности Германии М.Н. Тухачевским. Как обычно, программа показа была согласована с правительством, утверждена Наркомвоенмором.

В числе объектов показа предусматривалось посещение 11-го авиазавода, 8-го артиллерийского завода и Тульского оружейного завода. Сопровождали группу Боккельберга представители Главного артиллерийского управления РККА и работники отдела внешних сношений... Во время осмотра «гости» задавали вопросы о производительности станков и цехов. Как правило, ответы давались в духе дезинформации...

По окончании осмотра завода Боккельберг был на приеме у К.Е. Ворошилова и у М.Н. Тухачевского».

Немецкий генерал, вернувшись домой, составил отчет для командования рейхсвера, с которым сумели ознакомиться и в Москве:

«Совместная работа с Красной Армией и советской военной промышленностью, учитывая грандиозность советских планов, крайне желательна не только по военно-политическим соображениям, но и по военно-техническим».

Но приход нацистов к власти постепенно свел это сотрудничество на нет.

Первые генералы

Реввоенсовет СССР фактически прекратил свое существование в 1933 году, когда Сталин распорядился упразднить коллегии наркоматов.

По прежнему порядку члены коллегии имели право не соглашаться с наркомом, обращаться в ЦК, отстаивая свою позицию. Сталин решил, что коллегии — административное излишество. Политбюро приняло решение: «В интересах доведения до конца принципа единоначалия в управлении наркоматами считать целесообразным ликвидировать коллегии наркоматов, оставив во главе наркоматов наркома и не более двух замов».

Формально Реввоенсовет был упразднен 20 июля 1934 года, когда Наркомат по военным и морским делам превратился в Наркомат обороны.

Это преобразование, задуманное Сталиным как чисто формальное, Ворошилов и его аппарат пытались использовать для расширения своих полномочий. Климент Ефремович решил приобрести побольше прав. Он вписал в проект положения о новом наркомате фразу о праве руководить войсками НКВД, а также об общем «руководстве и наблюдении за деятельностью мобилизационных аппаратов всех ведомств».

Мало того что Климент Ефремович покусился на права других Ведомств, которые никогда не давали себя в обиду. Он еще крайне неудачно для себя обратился к Сталину, ушедшему в отпуск. Спеша получить благословение вождя, написал ему:

«Мне сообщили, что положение о Наркомате обороны находится в твоих бумагах в Сочи. Убедительная просьба посмотреть это положение и сказать твое мнение. Прошу извинить за беспокойство. От души желаю хорошего отдыха».

Бдительный Сталин даже в отпуске документы читал очень внимательно и пресек попытку Ворошилова получить больше того, на что нарком имеет право.

В августе 1934 года Сталин, ознакомившись с положением о Наркомате обороны, выразил неудовольствие Кагановичу и Молотову, а заодно и, разумеется, самому Ворошилову:

«У меня имеются серьезные поправки. Я не знаю, вчитались ли вы в пункты «положения». Мне кажется, что наши товарищи не правильно поняли идею превращения НКвоенмора в НКобороны.

Это превращение преследовало только одну цель: объединить все силы обороны формально (фактически они уже объединены) — армию, Морфлот, авиацию — в одни руки. А по «положению» получилось упразднение Совета Труда и Обороны, превращение Наркомвоенмора в СТО, переход ряда функций ЦИК в Наркомобороны...

Мы не можем превращать наркомоб ни в ЦИК, который только и имеет право призывать население к военной службе, давать пенсии и т. п., ни в СНК или СТО, которые только и имеют право давать указания всем наркоматам, мобилизовывать народное хозяйство для обороны и т. п.».

Так что Ворошилов остался при своих полномочиях. 22 ноября 1934 года постановлением ЦИК и Совнаркома было утверждено положение о Наркомате обороны. Войска НКВД по-прежнему подчинялись наркому внутренних дел, и давать указания военной промышленности Клименту Ефремовичу также не позволили.

Одновременно с упразднением Реввоенсовета СССР ликвидировали и военные советы в округах. Начальник политуправления округа становился заместителем командующего по политической части. Правда, через три года, в разгар репрессий, все вернулось на круги своя, опять появились и полномочные комиссары, и военные советы...

Наркомат обороны состоял из административно-мобилизационного управления (начальник — комдив Абрам Миронович Вольпе, расстрелян), разведывательногоуправления (комкор Семен Петрович Урицкий, расстрелян), управления Морских сил РККА (флагман флота 1-го ранга Владимир Митрофанович Орлов, расстрелян), управления Военно-воздушных сил РККА (командарм 2-го ранга Яков Иванович Алкснис, расстрелян), автобронетанкового управления (командарм 2-го ранга Иннокентий Андреевич Халепский, расстрелян), управления ПВО (командарм 1-го ранга Сергей Сергеевич Каменев, умер в 1936 году).

В наркомате были также Управление военно-учебных заведений, Инженерное, Обозно-вещевое, Санитарное, Ветеринарное, Управление продовольственного снабжения, Управление по начальствующему составу, Управление делами наркомата, инспекция и финансовый отдел.

Все эти структуры подчинялись непосредственно наркому.

Тухачевскому, как заместителю наркома и начальнику вооружений РККА, подчинялись другие управления — артиллерийское, химическое, связи. Его аппарат занимался техническим перевооружением армии.

Ворошилов и Сталин, находясь в Сочи, 3 сентября 1935 года телеграфировали Молотову и Кагановичу: «Считаем целесообразным Штаб РККА переименовать в Генеральный штаб РККА. Необходимо это оформить в советском порядке...» Уже 5 сентября состоялось решение политбюро. 22 сентября Штаб РККА стал Генштабом.

Через два месяца, 22 ноября 1935 года, был создан Военный совет при наркоме обороны. 13 марта 1938 года его переименовали в Главный военный совет.

Но в повседневной армейской жизни нужно было как-то отличать рядового бойца от командира. 16 января 1919 года появился приказ Реввоенсовета «О введении знаков различия командного состава РККА по занимаемым должностям». На рукаве гимнастерки и шинели появились геометрические фигуры — треугольники для младшего командного состава, квадраты для старшего и ромбы для высшего комсостава. Квадраты в армейском обиходе стали именовать «кубарями», ромбы — «шпалами».

В 1922 году ввели нарукавные клапаны, на которые нашивались знаки различия, а в 1924-м — петлицы. Кроме того, составили так называемую таблицу категорий для военнослужащих. Знаки различия соответствовали не воинскому званию, а занимаемой должности. Скажем, командир отделения носил в петлицах два треугольника, командир взвода — один квадрат, комбриг — один ромб.

Но кадровая армия нуждалась в строгой и понятной воинской иерархии.

23 сентября 1935 года «Правда» опубликовала постановление ЦК и Совнаркома «О введении персональных военных званий начальствующего состава РККА и об утверждении положения о прохождении службы командным и начальствующим составом РККА».

В Красной армии появились лейтенанты, старшие лейтенанты, капитаны, майоры, полковники и даже маршалы Советского Союза — звание, «персонально присваиваемое Правительством Союза ССР выдающимся и особо отличившимся лицам высшего командного состава».

20 ноября это звание получили первые пять военачальников — командующий Особой Дальневосточной армией Василий Константинович Блюхер, инспектор кавалерии РККА Семен Михайлович Буденный, нарком обороны Климент Ефремович Ворошилов, начальник Генерального штаба Александр Ильич Егоров, заместитель наркома Михаил Николаевич Тухачевский.

Из пяти первых маршалов троих расстреляют, Сталин сохранит только своих старых друзей Ворошилова и Буденного — они оба звезд с неба не хватали, но были преданы вождю до мозга костей.

Появилась и новая форма, и знаки различия.

Работа над внешним видом маршала шла долго, в ней участвовали лучшие умы наркомата. 10 декабря 1935 года инспектор кавалерии Красной армии Семен Михайлович Буденный писал наркому Ворошилову:

«К.Е.!

Я Вам давно хотел сказать о том, что когда человек что-нибудь решает, то при этом решении возникает первая мысль и эта мысль является самым правильным решением. Затем этот человек начинает эту мысль шлифовать, а в результате отказывается от первой мысли и ошибается.

Правда, это философия, но в жизни Вы сами это в практике замечали. Поэтому предлагаю маршальскую форму оставить так, как она есть».

Но размышления об офицерской форме не покидали маршала, склонного к философии.

На следующий день Буденный вновь обратился к наркому с запиской:

«К.Е. Я все думаю о форме «Лейтенанта», у него на рукаве очень бедно, надо ему сделать рукав красивым. Лейтенанты красивой формой будут привлекать молодежь в наши школы, и вообще молодой человек должен иметь красивую форму».

Многие офицеры действительно мечтали о новой форме. В последний раз перед войной этот вопрос возник на большом совещании в ЦК в апреле 1940 года. Но начальник Управления снабжения Красной армии Андрей Васильевич Хрулев развеял офицерские надежды:

— Если вы хотите переходить на мундир, то его надо делать из шерсти, а шерсти для армии не хватит. Да к тому же теперь, в разгар большой войны (Хрулев имел в виду войну Германии с Англией и Францией. — Авт.), все армии переходят на текстиль.

— Пошито некрасиво, — сказал кто-то из присутствующих.

— Пошито, неважно, — согласился Хрулев. — Пошить можно лучше. Сейчас мундир, о котором мечтают некоторые товарищи...

— Это неплохо, — заметил Сталин.

— Это неплохо, но не годится для войны, — стоял на своем Хрулев. — Они кричат о раззолоченных воротниках и так далее. А на фронт приедут, прячутся, одеваются под красноармейца, кричат, что надо маскироваться. Говорят, что надо менять обмундирование, то есть вместо гимнастерки сделать мундир. Для того чтобы мундир хорошо выглядел, нужно сделать его из сукна. А мы делаем гимнастерку из хлопчатобумажной ткани. В мундире надо делать подкладку. Но это втрое дороже. Конечно, если бы армию имели поменьше, то можно было бы подумать и о мундире.

— Не выходит иметь армию поменьше, — подвел итог Сталин.

— Никак не выходит, — повторил вслед за ним Хрулев. — И это надо иметь в виду...

Офицеры Красной армии остались в гимнастерках.

Звание младший лейтенант ввели в 1937 году, подполковник — в 1939-м.

Присвоение офицерских званий растянулось на несколько месяцев. Комиссия в Москве принимала во внимание занимаемую должность, продолжительность службы. Тем, кто находился на командных должностях, давали более высокие звания. Штабистам — пониже. Ворошилов и его окружение не понимали и не ценили штабной работы, поэтому фраза «всю свою службу в армии околачивался по штабам» звучала как оскорбление. Да еще штабистов норовили включить в состав интендантской службы, а к интендантам относились презрительно.

С 31 января 1922 года знаки различия располагались на клапане, который нашивали на левый рукав гимнастерки.

3 декабря 1935 года были введены новые знаки отличия — на петлицах и на рукавах. Маршалы носили на петлицах и на рукавах большие звезды. Высший командный состав — «ромбы», старший офицерский состав (от капитана до полковника) — «шпалы», младший — «кубики», младшие командиры (сержанты и старшины) — треугольники. Все эти геометрические фигуры сохранялись до 6 января 1943 года, когда Сталин ввел погоны.

Для чекистов разработали специальные звания и собственную форму, чтобы их не путали с армейскими офицерами.

Начальствующий состав Главного управления государственной безопасности НКВД постановлением ЦИК и Совнаркома от 7 октября 1935 года получил персональные специальные звания: сержант госбезопасности, младший лейтенант ГБ, лейтенант ГБ, старший лейтенант ГБ, капитан ГБ, майор ГБ, старший майор ГБ, комиссар госбезопасности 3-го, 2-го и 1-го ранга.

26 ноября ввели еще и звание генерального комиссара госбезопасности — специально для наркома внутренних дел. Это звание получили всего три человека, сменявшие друг друга на Лубянке, — Генрих Григорьевич Ягода, Николай Иванович Ежов и Лаврентий Павлович Берия. Система специальных званий у чекистов сохранялась до июля 1945 года, когда сотрудников наркоматов внутренних дел и государственной безопасности перевели на общеармейские звания...

Политработники тоже имели свои звания — младший политрук (с 1937 года), политрук, батальонный комиссар, старший батальонный комиссар (с 1939 года), полковой комиссар, бригадный комиссар, дивизионный комиссар, корпусной комиссар, армейский комиссар 2-го и 1-го рангов.

Вернуться к генеральским званиям в 1935 году не решились. Генералы устойчиво ассоциировались с царской и белой армиями. Старшие офицеры получили звания, больше напоминающие название занимаемой должности, — комбриг, комдив, комкор, командарм 2-го ранга, командарм 1-го ранга. Для моряков придумали звания флагман флота 2-го и 1-го ранга.

Все это породило путаницу, и через несколько лет все же решили вернуться к генеральским званиям (см. Военно-исторический журнал. 2001. № 7).

17 марта 1940 года Ворошилов подписал записку, адресованную Сталину и Молотову:

«Представляю проект новых званий для начальствующего состава. При обсуждении этого вопроса с заместителями мы пришли к выводу о необходимости принятия в нашей армии такого же количества генеральских чинов, как это было в царской армии и имеет место в ряде европейских армий — германской, французской, английской.

В данное время мы имеем военных званий, равных генеральским, пять (комбриг, комдив, комкор, командарм 2-го ранга и командарм 1- го ранга).

Целесообразно военные звания комдив и комкор объединить в одном звании генерал-лейтенант, а военные звания командарм

2- го ранга и командарм 1-го ранга также объединить в одном звании генерал пехоты (артиллерии, кавалерии, авиации, танковых войск и т. д.).

Следующее высшее военное звание в Красной армии — маршал Советского Союза, что соответствует такому же чину в иностранных буржуазных армиях. Полагаем, что добавлять какие-либо другие военные звания выше маршала нет надобности.

Прошу рассмотреть предложения и утвердить».

11 апреля 1940 года был подготовлен проект постановления Совнаркома «Об установлении воинских званий высшего командного состава Красной Армии»:

«Существующие воинские звания высшего командного состава Красной Армии — комбриг, комдив, командарм 2-го ранга и командарм 1-го ранга — являются, по существу, сокращенными наименованиями соответствующих высших должностей в армии.

При обращении по службе военнослужащих друг к другу и в особенности в боевых приказах и донесениях существующие воинские звания высшего командного состава вызывают на практике значительные неудобства. Так, например, командира дивизии в звании комбрига часто именуют не комбригом, а комдивом, а командующего армией в звании комдива или комкора — именуют командармом и т. п.

В целях устранения такого рода смешения воинских званий и должностей и установления должного соответствия между воинскими званиями и должностями Совет Народных Комиссаров постановляет...»

Для общевойсковых командиров были установлены звания, существующие и по сей день: генерал-майор, генерал-лейтенант, генерал-полковник, генерал армии.

Для командиров родов войск предлагались свои звания. Скажем, для танкистов —- генерал танковых войск 3-го ранга, генерал танковых войск 2-го ранга, генерал танковых войск 1-го ранга. Такие же звания трех рангов предлагались и для летчиков, кавалеристов, инженеров, связистов, интендантов... От этой идеи отказались. Предложили к генеральскому званию прибавлять род войск: генерал-майор-инженер, генерал-лейтенант интендантской службы, генерал-полковник танковых войск.

В апреле 1940 года проходило заседание Главного военного совета, обсуждались итоги войны с Финляндией.

Когда выступал комбриг Степан Ильич Оборин, начальник артиллерии 19-го корпуса, Сталин неожиданно спросил его:

—- Надо ли восстановить звание генерала?

Комбриг охотно поддержал эту идею:

— Для поддержания авторитета нашей Красной армии и великой страны считаю, что нужно ввести генеральское звание. Чем мы хуже других?

Новые звания были введены указом президиума Верховного Совета 7 мая 1940 года.

Новые звания присваивала правительственная комиссия, рассматривавшая личное дело каждого командира. Девятьсот шестьдесят два военачальника стали генералами, семьдесят четыре моряка —- адмиралами.

Для высшего политического состава специальные звания сохранялись. Когда в октябре 1942 года в очередной раз был упразднен институт военных комиссаров, политработникам дали обычные для армии и флота звания.

Бригадные, дивизионные, корпусные и армейские комиссары получили генеральские звания. Впрочем, вожделенные генеральские погоны достались не всем бригадным комиссарам. Например, заместитель начальника политуправления Южного фронта Леонид Ильич Брежнев при аттестации стал 15 декабря 1942 года всего лишь полковником. Звание генерал-майора ему присвоили только 2 ноября 1944 года.

Вслед за возвращением к традиционным воинским званиям закономерно возник и вопрос о воинских наградах.

Еще 16 сентября 1918 года Совнарком принял декрет «О знаках различия» и учредил орден Красного Знамени для «присуждения проявившим особую храбрость и мужество при непосредственной боевой деятельности».

Введение ордена Красного Знамени немалая часть командиров, старые большевики, встретили неодобрительно: зачем идти по пути царской армии? Воюем не ради наград... В армии их пренебрежительно называли «святошами».

Первый орден вручили Василию Константиновичу Блюхеру. Второй получил Иона Эммануилович Якир, один из самых храбрых советских военачальников. Третей — Ян Фрицевич Фабрициус, назначенный в 1929 году командующим Закавказской Краснознаменной армией и в том же году погибший в авиакатастрофе.

Собственными орденами обзавелись и некоторые республики. 1 августа 1924 года был учрежден единый для Советского Союза орден Красного Знамени.

6 апреля 1930 года постановлением президиума ВЦИК учреждаются высшая награда Советского Союза орден Ленина и орден Красной Звезды. 16 апреля 1934 года появилось почетное звание Герой Советского Союза; первоначально вручались орден Ленина и грамота ЦИК СССР (с декабря 1937 года — президиума Верховного Совета СССР), 1 августа 1939 года учредили медаль «Золотая Звезда».

Первая медаль — «XX лет Рабоче-Крестьянской Красной Армии» — была учреждена 24 января 1938 года указом президиума Верховного Совета СССР в честь двадцатилетия Рабоче-Крестьянской Красной армии и Военно-Морского флота. Ее получили тридцать семь тысяч человек.

17 октября 1938 года появились медали «За отвагу» и «За боевые заслуги». Они давались «за мужество и отвагу в бою или умелые и инициативные действия, сопряженные с риском для жизни, при содействии успеху боевых действий на фронтах».

7 мая 1936 года ЦИК и Совнарком утвердили единое положение об орденах и установили размер ежемесячной денежной выплаты орденоносцам: «по ордену Ленина — 25 руб.; по ордену Красного Знамени — 20 руб.; по орденам Красной Звезды и Трудового Красного Знамени — 15 руб.; по ордену «Знак Почета» — 10 руб.». Орденоносцев было немного, их ценили.

Позднее было решено за медаль «За отвагу» платить восемь рублей, за медали «За боевые заслуги», Нахимова, Ушакова и некоторые другие — пять рублей. Это были нелишние деньги для награжденных, перед войной булочка стоила тридцать восемь копеек...

В 1947 году за медали и ордена платить перестали: Сталин пришел к выводу, что награжденных слишком много.

Покровитель искусств

Между Сталиным и Ворошиловым в двадцатых годах сложились отношения, которые можно было бы назвать дружескими. Если бы, конечно, Сталин умел и хотел дружить...

В марте 1929 года Ворошилов выступал в Ленинграде на областной партийной конференции, где говорил и о «правом уклоне», и о международном положении. «Правда» напечатала его доклад. На ближайшем заседании политбюро Сталин написал Ворошилову шуточную записку:

«Мировой вождь, едри его мать. Читал твой доклад — попало всем, мать их туды».

Смущенный Ворошилов написал:

«Ты лучше скажи, провалился на все сто процентов или только на семьдесят пять. Я своим докладом замучил ленинградцев, и в другой раз они уж меня не позовут докладывать».

Сталин одобрил товарища:

«Хороший, принципиальный доклад. Всем гуверам, чемберленам и бухариным попало по заднице».

Климент Ефремович сыграл ключевую роль в создании мифа о выдающейся роли Сталина в Гражданской войне.

Еще было живо поколение, которое помнило, сколь скромной была роль Иосифа Виссарионовича в войне. Ворошилов первым решился переписать историю.

21 декабря 1929 года широко отмечалось пятидесятилетие Сталина. В «Правде» появилась статья Ворошилова «Сталин и Красная армия», в которой говорилось, что все основные победы в Гражданской войне были достигнуты под руководством Сталина. Статья Ворошилова излагала историю Гражданской войны в полностью мифологизированном виде.

«Последние пять-шесть лет товарищ Сталин стоял в фокусе развертывающейся и клокочущей борьбы за партию, за социализм, — так начиналась обширная статья Ворошилова. — Только этими обстоятельствами и можно объяснить, что значение товарища Сталина как одного из самых выдающихся организаторов побед гражданской войны было до некоторой степени заслонено этими событиями и не получило еще должной оценки.

Сегодня, в день пятидесятилетия нашего друга, я хочу хоть отчасти заполнить этот пробел».

Ворошилов смело приписал Сталину роль, которую в Гражданскую войну играл Лев Троцкий:

«В период 1918—1920 годов товарищ Сталин являлся, пожалуй, единственным человеком, которого Центральный комитет бросал с одного боевого участка на другой, выбирая наиболее опасные, наиболее угрожаемые для революции места...

Он брал в свои твердые руки руководство, ломал настроения растерянности, был беспощаден не только к врагам, но также к паникерам и саботажникам, он подавлял заговоры в тылу и на фронте, оздоровлял обстановку, создавал перелом и неизменно добивался победы Красной армии».

Ворошилов заранее показал рукопись статьи Сталину. Тот сделал замечания. Адъютант Ворошилова Рафаил Павлович Хмельницкий, дослужившийся до звания генерал-лейтенанта, рассказывал позднее, что в рукописи были такие слова: «В гражданскую войну имелись ошибки и недочеты, у И.В. Сталина ошибок было меньше, чем у других». Эта фраза была вычеркнута красным карандашом, и Сталин приписал: «Клим! Ошибок не было, надо выбросить этот абзац».

Когда в 1930 году сталинская группа в политбюро решила снять Алексея Ивановича Рыкова с поста председателя Совнаркома, возник вопрос, кто его заменит.

Именно Ворошилов предложил Сталину стать еще и главой правительства:

«Самым лучшим выходом из положения было бы унифицирование руководства. Хорошо было бы сесть тебе в СНК и по-настоящему, как ты умеешь, взяться за руководство всей стройкой... Разумеется, можно оставить все (организационно) по-прежнему, то есть иметь штаб и главное командование на Старой площади, но такой порядок тяжеловесен, мало гибок...

Я за то, чтобы тебе браться за всю «совокупность» руководства открыто, организованно. Все равно это руководство находится в твоих руках, с той лишь разницей, что в таком положении и руководить чрезвычайно трудно, и полной отдачи в работе нет...»

Климент Ефремович не был человеком хитрым и коварным. Скорее, ему было свойственно некоторое простодушие. И в те годы его восхищение вождем было искренним. Он от души восторгался умением Сталина руководить страной.

Ворошилов даже в личном письме секретарю ЦИК Авелю Софроновичу Енукидзе, отдыхавшему в 1929 году в Германии, писал:

«Замечательный человек наш Коба. Просто непостижимо, как он может сочетать в себе и великий ум пролетарского стратега, и такую же волю государственного и революционного деятеля, и душу совсем обыкновенного, простого, доброго товарища, помнящего всякую мелочь, обо всем заботящегося, что касается людей, которых знает, любит, ценит. Хорошо, что у нас есть Коба!»

Сталин талантами Ворошилова не восторгался, но в те годы Климент Ефремович вошел в узкий круг руководителей страны, которые решали все вопросы.

Нарком вел себя уверенно и непринужденно. Стоя на трибуне партийного съезда, шутил с залом:

— Я позволю себе, товарищи, назвать вам некоторые цифры, из которых вы мало что поймете (в зале взрыв смеха), но лучше сказать вам хоть что-нибудь, чем ничего.

Он приводил цифры быстрого роста военной промышленности. Зал, как положено, горячо аплодировал. Ворошилов продолжал шутить:

— Я прошу президиум засчитать мне время, идущее на хлопки: тут будут все время хлопать, а мне сказали, что я имею только полтора часа.

Зал восторженно смеялся.

Ворошилова повсюду встречали с почетом. На съездах, митингах и собраниях, особенно в вооруженных силах, звучали призывы:

— Да здравствует наш славный вождь, первый командир и красноармеец — товарищ Ворошилов!

И зал взрывался аплодисментами, как тогда писали, «переходящими в овацию».

Ворошилов казался очень влиятельным человеком. В письме к нему престарелый художник Илья Ефимович Репин, оставшийся после революции в Финляндии, писал:

«После 81 года жизни — дряхлость — ни имения, ни денег. Но у меня еще были друзья. Стали звать меня в Питер, даже приезжали. Наконец, говорили: хлопочите, вам возвратят ваше имение и деньги и квартиру в Питере. Указывали даже на могучего, хотя и молодого еще деятеля. Этот все может; да только он и может. Этот деятель Вы, Климентий Ефремович».

Репин и его советчики несколько заблуждались. Ворошилов был совершенно несамостоятелен. Постоянно обращался за советом к вождю.

8 сентября 1926 года Ворошилов переслал репинское письмо Сталину:

«Дорогой Коба!

Посылаю тебе письмо Репина для ознакомления. Очень прошу, если это тебя не затруднит, черкнуть пару слов по этому поводу. Имея твое мнение на этот счет, легче и скорее решить это дело в ПБ. Уезжаю завтра. Желаю настоящей, стальной поправки. Жму руку. Ворошилов».

Сталин ответил в тот же день:

«Клим!

Я думаю, что Соввласть должна поддержать Репина всемерно. Привет.

И. Сталин».

Ворошилов, наверное, даже побаивался проявлять самостоятельность, потому что никогда не мог угадать мнение вождя, понять его логику. Сталин же любил принимать неожиданные решения, чтобы держать своих подчиненных в напряжении.

В июне 1935 года Ворошилов направил Сталину сообщение, что министр национальной обороны Чехословакии наградил группу советских военных летчиков, которые приезжали знакомиться с состоянием чехословацкой авиапромышленности, почетными знаками военных пилотов и летчиков-наблюдателей.

Ворошилов писал:

«Считая неудобным отказ наших командиров от подобной «награды», полагаю необходимым запретить ношение указанных знаков».

Возможно, именно потому, что нарком ожидал от него запрета, Сталин все разрешил:

«Я думаю, что наши люди могли бы носить иностранные значки, так же как они разъезжают иногда в иностранных машинах и носят иностранные костюмы с иностранным клеймом».

Климент Ефремович охотно принимал на себя обязанности, связанные с руководством учреждениями культуры и искусства.

Ворошилов был председателем комиссии, которая руководила академическими театрами. В постановлении политбюро Сталин самолично написал: «Считать ее комиссиею внутренней, не делающей афишированных, публичных выступлений».

Клименту Ефремовичу политбюро поручало просмотреть тот или иной спектакль и решить его судьбу.

В январе 1935 года он обратился к Сталину с запиской:

«Тов. Сталин!

Предлагаю назначить вместо Малиновской директором Большого театра т. Мутных, ныне начальник ЦДКА (Центральный дом Красной армии)».

Ворошилов в начале тридцатых годов — то член комиссии по проверке Музыкального треста, то член комиссии, которая разрешала экспорт художественных ценностей за границу.

Он вместе с Кагановичем руководил подготовкой двух постановлений ЦК в сфере музыкальной политики — «О состоянии и мерах по улучшению производства музыкальных инструментов» и «О состоянии и мерах по улучшению производства граммофонов, граммофонных пластинок и музыкальных инструментов».

Смысл постановлений свелся к тому, что производить граммофоны и пластинки поручили Наркомату тяжелой промышленности. Выпуск остальных музыкальных инструментов закрепили за Наркоматом легкой промышленности.

По докладу Молотова и Ворошилова 25 мая 1931 года политбюро решило выделить под строительство Дворца Советов «территорию, занимаемую храмом Христа Спасителя», после чего храм был снесен.

Устоявшихся взглядов на литературу и искусство у Ворошилова не было, да и откуда им взяться, если образование наркома исчерпывалось двумя классами. Он ставил свою подпись под написанными за него статьями и документами. Так что многое зависело от вкусов и настроений его окружения. Ворошилов мог вступиться за талантливого автора, а мог и погубить его.

Так, например, он сыграл положительную роль в судьбе Михаила Афанасьевича Булгакова.

В октябре 1927 года член оргбюро ЦК и нарком земледелия РСФСР Александр Петрович Смирнов обратился в политбюро с просьбой разрешить Московскому Художественному театру оставить в репертуаре пьесу Булгакова «Дни Турбиных»:

«Опыт показал, что, во-первых, это одна из немногих театральных постановок, дающих возможность выработки молодых художественных сил; во-вторых, это вещь художественно выдержанная, полезная. Разговоры о какой-то контрреволюционности ее абсолютно неверны.

Разрешение на продолжение постановки в дальнейшем «Дней Турбиных» просим провести опросом членов ПБ».

Ворошилов на записке Смирнова написал:

«В основном присоединяюсь к предложению т. Смирнова».

К мнению Смирнова и Ворошилова прислушались.

Через день, 10 октября, состоялось решение политбюро:

«Отменить немедля запрет на постановку «Дней Турбиных» в Художественном театре...»

В январе 1929 года политбюро поручило Ворошилову, Кагановичу и тому же Смирнову решить судьбу другой пьесы Булгакова — «Бег». Александра Смирнова в апреле 1928 года Сталин сделал секретарем ЦК. Кроме этой тройки, пьесу прочитал и глава профсоюзов Михаил Павлович Томский.

На сей раз вердикт был не в пользу писателя. Замечательную пьесу, как и почти все, что написал Михаил Булгаков, запретили.

29 января Ворошилов доложил в ЦК:

«Тов. Сталину

По вопросу о пьесе Булгакова «Бег» сообщаю, что члены комиссии ознакомились с ее содержанием и признали политически нецелесообразным постановку пьесы в театре».

В феврале 1933 года Ворошилов вместе с Енукидзе и Бубновым, тогда уже наркомом просвещения, решали судьбу новой пьесы Льва Исаевича Славина о Гражданской войне.

Комиссия пришла к благоприятному для автора выводу:

«Разрешить театру Вахтангова постановку пьесы Л. Славина «Иностранная коллегия» при соблюдении следующих условий:

а) Изменить название пьесы: вместо «Иностранная коллегия» назвать «Интервенция», что соответствует содержанию пьесы.

б) Действующее лицо фельдмаршала Франше-Де-Эспере назвать просто генералом и не французской армии, а «генерал войск или армии Антанты».

в) Выкинуть из сцены во французской контрразведке:

1) получение взяток начальником контрразведки (обязательно) и

2) получение Ксидиас-матерью денег за выдачу коммунистов (это на усмотрение театра, т. к. здесь ничего политического не содержится).

г) Начальника партизанского отряда Бондаренко следует подтянуть, придав ему больше военной выправки и выдержанности (Бондаренко — матрос, командующий революционными войсками, наступающими на Одессу, чересчур расхлябан).

В речи Бондаренко места о французской армии и французском командовании заменить «Антантой». Почистить отдельные фразы и в других местах пьесы, заменив всюду фразы о Франции и французской армии Антантой.

д) Речь Селестена на трапе парохода сократить раза в три в части агитационно-пропагандистской и выбросить упоминания из нее Франции, заменив Антантой».

Пьесу Славина «Интервенция», благословленную Ворошиловым, московские театры ставили до последнего времени...

Ворошилову нравился ансамбль Красной армии под управлением Александра Васильевича Александрова. Он приказал искать повсюду талантливых певцов и музыкантов и присылать их в Москву, чтобы пополнить ансамбль. Александров часто приезжал к Ворошилову на дачу в Хлебникове. Они вместе пели.

В 1937 году Ворошилов сумел отправить Краснознаменный ансамбль красноармейской песни и пляски в Париж. Сталин дал согласие. Ансамбль встретили очень хорошо, он получил приглашение выступить и в других французских городах.

В апреле 1933 года секретарь ЦИК Авель Енукидзе, отвечавший по должности за работу академических театров, обратился к Ворошилову:

«Прошу тебя поручить сообщить, как решился вопрос о поездке в Париж артистки Семеновой. Меня запрашивают, а я не знаю точно твоего мнения».

Речь шла об известной балерине Марине Тимофеевне Семеновой, которая в 1930 году вышла замуж за заместителя наркома иностранных дел Льва Михайловича Карахана и перешла из Ленинградского театра оперы и балета в Большой театр, где стала звездой.

Ворошилов ответил:

«Я решительно против разрешения Семеновой поездки в Париж... Если бы появилась Семенова в Париже или в другом европейском центре, она, разумеется, сразу же затмила бы и Мессереров, и местных «наших», и ихних танцовщиц. А это значит, что вокруг нее создали бы такой шум и такую атмосферу, что голова закружилась бы и не только у такой «девчонки», как Семенова. Зачем нам создавать лишнюю неприятность?

Ты думаешь, что она вернется. Почему так уверен? Я когда-то был убежден, что Шаляпин вернется, и поспорил об этом с покойником Фрунзе и... оказался в простофилях. Семенова может не вернуться, а этого достаточно, чтобы мы были против ее поездки...»

Марина Семенова, будущая народная артистка СССР, по мнению композитора Тихона Николаевича Хренникова, была «самая выдающаяся балерина за все годы советского балета». Она сочетала в себе праздничность Майи Плисецкой, лиризм и поэтичность Галины Улановой.

Майя Михайловна Плисецкая пишет: «На Марину Семенову я бегала еще девчонкой. Наш класс числился ее поклонниками... Танцевала она ослепительно».

Но Ворошилов считал, что вправе руководить талантливой балериной и решать, где и перед кем ей танцевать.

«О Ворошилове, — вспоминал Никита Хрущев, — шла слава как о человеке, который больше позировал перед фотообъективами, киноаппаратами и в мастерской художника Герасимова, чем занимался вопросами войны.

Зато он много занимался оперным театром и работниками театрального искусства, особенно оперного, завоевал славу знатока оперы и давал безапелляционные характеристики той или иной певице. Об этом говорила даже его жена. Как-то в моем присутствии зашла речь о какой-то артистке. Она так вот, не поднимая глаз, и говорит:

— Климент Ефремович не особенно высокого мнения об этой певице.

Это считалось уже исчерпывающим заключением...»

Климент Ефремович никогда не был склонен к аскетизму.

Сразу после смерти Ленина, буквально через неделю, 31 января 1924 года на пленуме ЦК Ворошилов сделал доклад «О здоровье парт-верхушки». После этого началось создание особой, разветвленной системы медицины для высшей номенклатуры.

Управление делами Совнаркома оборудовало подмосковный дом отдыха для наркомов и членов коллегии наркоматов, где они могли поправлять здоровье. Вскоре появилась целая система санаториев, домов отдыха и государственных дач для высшего руководства. Впрочем, жизнь правящей элиты устраивалась постепенно.

В августе 1933 года Ворошилов в письме жаловался секретарю ЦИК Енукидзе на плохие условия отдыха на одной из сочинских государственных дач для начальства:

«Стол — в два раза хуже прошлого года. Чай пить нельзя — разит веником — трын-травой. Лимона даже для показа нет. Коньяк подали московского изготовления, которым не только не излечить «разгулявшийся» желудок и кишечник, но можно их, бедняжек, загнать прямо в бутылку.

Рядом, кажется, на четвертой даче, живет куча разного народа, и среди этих людей был поселен Литвинов, правда, в отдельной комнате.

Мне рассказали, как весь этот народ кормили, и мне от одних рассказов стало стыдно и за «марку» этих домов, и за людей. Были случаи, когда не давали по утрам масла и «братва» за одним столом судачила и посылались требования за маслом якобы для Литвинова. Литвинова возили на ванны в общей машине...

Нельзя на одной кухне готовить в пяти горшках разную еду, а сейчас так и происходит — одна еда для первого сорта (это я и иже со мной), другая — для остальных отдыхающих, третья — для врачебного персонала, четвертая — низшего персонала и пятая — для охраны...

О врачах. Накануне моего приезда отравилось восемь человек, на второй день моего прибытия отравилось четыре человека охраны. Вызвал Коржикова, спрашиваю причину. Объясняет общим эпидемическим состоянием Сочи, в воде найден приехавшим из Москвы специалистом какой-то вредоносный микроб.

Я этой басне не поверил и предупредил Коржикова, чтобы он посмотрел у себя на кухне и в хранилищах продуктов, все ли там в порядке и чистоте. Он заверял, что все в порядке, дежурят врачи на кухне, продукты свежие и чистые.

Коржиков ушел. Явился Дегтярев, ныне по неисповедимым судьбам нашей жизни ставший здесь старшим врачом — какой позор! Он такой же врач, как мы с тобой астрономы.

— Почему люди травятся? — спрашиваю Дегтярева.

— Во всех санаториях сейчас массовые отравления, — последовал ответ.

— Я вас спрашиваю не обо всех санаториях, а о тех, за которыми вы обязаны наблюдать.

— Во всяком случае, не от пищи, Климент Ефремович, — говорит Дегтярев, — я вызвал из Москвы специалиста-врача, и он мне сообщил, что в Москве в воде найдена бацилла, заражающая желудки москвичей, а они, москвичи, эту инфекцию завозят в Сочи...

Вижу я, что дело имею прямо с подлецами, и вскипел до бешенства. В это время пришел комендант. Спрашиваю коменданта — по какой причине заболели четыре чекиста?

Отвечает:

— Дали вареное мясо, простоявшее долго в кладовой на кухне. Ну, ребята поели с аппетитом и слегли. Трое уже на ногах, один — в постели.

Перед этим Дегтярев меня уверял, как и Коржиков, что продукты и пища без осмотра врача не отпускаются из кладовой и кухни, и даже он сам вчера целые сутки продежурил на кухне, не доверяя своим же врачам. Какая глубокая и жалкая ложь!.. Если бы я не был болен, я в тот же день уехал бы из Сочи. Нельзя оставаться в этом полном бардаке...»

Особисты и армия

На февральско-мартовском пленуме ЦК 1937 года, где шла речь о борьбе с врагами народа, нарком обороны маршал Ворошилов и начальник политуправления армии Ян Гамарник твердо заявили, что положение в армии не вызывает тревоги, потому что сторонников Троцкого уже изгнали из Красной армии.

Ворошилов говорил:

— Лазарь Моисеевич перед тем, как я пошел на трибуну, сказал мне: «Посмотрим, как ты будешь себя критиковать, это очень интересно»... Я ему сказал, что мне критиковать себя очень трудно, и вовсе не потому, что я не люблю самокритики, — особенно больших любителей самокритики, впрочем, среди нас немного найдется... Но положение мое, Лазарь Моисеевич, несколько особое. И потому, что я представляю армию, — это имеет «кое-какое» значение, — и потому, что в армии к настоящему моменту, к счастью, вскрыто пока не так много врагов. Говорю «к счастью», надеясь, что в Красной армии врагов вообще немного. Так оно и должно быть, ибо в армию партия посылает лучшие свои кадры...

Ворошилову не хотелось давать в обиду вооруженные силы, которыми он руководил больше десяти лет. Он гордился Красной армией.

— Мы провели вместе со всей партией в 1933—1934 годах чистку партийного состава Красной армии, — удовлетворенно говорил нарком. — В армии — как многие из секретарей обкомов и нацкомпартий это знают — был, пожалуй, наименьший процент вычищенных.

— Так и должно быть, — искренне откликнулся сидевший в зале первый секретарь ЦК компартии Украины Станислав Викентьевич Косиор.

Косиор тоже не знал, что ждет армию и его самого. В январе 1938 года Сталин перевел Косиора в Москву заместителем главы правительства, в мае его арестовали и в феврале 1939-го расстреляли.

— Правильно, — охотно подхватил Ворошилов слова Косиора, — потому что страна дает армии лучших людей.

Правда, потом нарком обороны добавил:

— Я далек, разумеется, от мысли, что в армии везде и все обстоит благополучно. Нет, совсем не исключено, что в армию проникли подлые враги в гораздо большем количестве, чем мы пока об этом знаем...

Ворошилов доложил, что из армии за последние годы уволены сорок семь тысяч человек начальствующего состава как политически неблагонадежные.

— Причем я должен сказать, товарищи, — и я, и мои помощники проводили эту работу с достаточной осторожностью, — сообщил нарком. — Я лично подхожу всегда осторожно при решении вопроса об увольнении человека из рядов армии. Приходится быть внимательным, даже если человек в прошлом был замешан в оппозиции... Частенько бывают у меня разговоры с органами товарища Ежова в отношении отдельных лиц, подлежащих изгнанию из рядов Красной армии. Иной раз приходится отстаивать отдельных лиц. Правда, сейчас можно попасть в очень неприятную историю: отстаиваешь человека, будучи уверен, что он честный, а потом оказывается, что он самый доподлинный враг. Но, невзирая на такую опасность, я все-таки эту свою линию, по-моему, правильную, сталинскую линию, буду и впредь проводить...

С армейским руководством не согласился глава правительства и вообще второй человек в стране — Вячеслав Михайлович Молотов. Он, пожалуй, единственный в политбюро понимал масштабность сталинских замыслов и полностью их поддерживал.

Молотов с трибуны пленума обвинил Ворошилова в благодушии и предупредил наркома, что военное ведомство не останется в стороне от процесса массовых чисток:

— Было вначале предположение по военному ведомству особый доклад заслушать, потом мы отказались от этого. Мы имели в виду важность дела, но пока там небольшие симптомы обнаружены вредительской работы, шпионско-диверсионно-троцкистской работы. Но думаю, что и здесь, если внимательнее подойти, должно быть больше... Военное ведомство — очень большое дело, проверяться его работа будет не сейчас, а несколько позже, и проверяться будет очень крепко... Если у нас во всех отраслях есть вредители, можем ли мы себе представить, что только там нет вредителей? Это было бы нелепо, это было бы благодушием...

Спокойное выступление Ворошилова резко выделялось на фоне речей других членов ЦК, докладывавших на пленуме о масштабах преступной работы окопавшихся повсюду троцкистов. Климента Ефремовича не поставили в известность о том, что нарком внутренних дел Николай Иванович Ежов уже получил указание разобраться в армейских делах. А Ежову только и нужна была санкция: особые отделы (военная контрразведка) всегда собирали материалы на командный состав Красной армии.

1 мая 1937 года, после военного парада на Красной площади, Ворошилов по традиции устроил у себя большой обед. Пришли члены политбюро и высшие командиры Красной армии.

Во время этого обеда Сталин пообещал, что враги в армии скоро будут разоблачены, партия их сотрет в порошок, и провозгласил тост:

— За тех, кто, оставаясь верным партии, достойно займет свое место за славным столом в октябрьскую годовщину!

Слова эти прозвучали зловеще.

Забегая вперед, скажем, что далеко не всем, кто в тот день был в гостях у наркома, удалось остаться на свободе и через полгода отметить двадцатилетие Великого Октября...

Собственно, в мае 1937 года и началась большая чистка Красной армии. Для начала расстреляли самого крупного военного деятеля страны, который по праву должен был бы занимать пост наркома обороны, — маршала Михаила Николаевича Тухачевского, а с ним еще нескольких крупных военачальников.

Есть люди, которые и по сей день считают, что маршала Тухачевского наказали не зря, что он действительно был врагом — поддерживал тесные отношения с изгнанным из страны Троцким, готовил государственный переворот и свержение Сталина, собираясь стать диктатором.

Материалы инсценированного суда над маршалом и его товарищами они читают как подлинный документ. Да и многие из тех, кто был возмущен расстрелом Тухачевского, тоже, нисколько его не осуждая, полагают, что нет дыма без огня: наверняка амбициозный маршал строил какие-то политические планы. Имели ли эти подозрения и предположения реальную основу?

Фамилия Тухачевского замелькала в делах госбезопасности задолго до его расстрела. С конца двадцатых годов Михаил Николаевич воспринимался как неформальный лидер советской военной элиты. Он не был так же популярен, как Буденный, Примаков или Гай. Для основной массы красноармейцев бывший поручик оставался чужим, дворянским сыном, «золопогонником». Но военные, уже получившие образование, ценили Тухачевского.

В первый раз Тухачевского военная контрразведка предложила арестовать еще в 1930 году. Чекисты всегда пытались влиять на положение дел в армии, часто влезали в чисто военные вопросы, которые не очень понимали, обвиняли профессионалов во вредительстве и преступных намерениях. Не только в 1937—1938 годах, а на протяжении всей своей истории особые отделы конструировали липовые дела.

Систему особых отделов в вооруженных силах страны сформировал Вячеслав Рудольфович Менжинский, который после смерти Дзержинского (с осени 1926-го по май 1934 года) руководил всеми органами госбезопасности.

«Борьба с контрреволюционными элементами в армии» первоначально была поручена отделу по борьбе с контрреволюцией ВЧК. Потом возникли фронтовые чрезвычайные комиссии. А в Наркомате по военным и морским делам существовала своя контрразведка, именовавшаяся Военным контролем.

19 декабря 1918 года ЦК решил объединить всех военных контрразведчиков в рамках особого отдела ВЧК. Задача — бороться со «шпионажем, изменой Родине и другими контрреволюционными преступлениями в частях и учреждениях Красной армии». А в феврале 1919 года президиум ВЧК принял положение об особом отделе ВЧК и его органах на местах. В каждом фронтовом управлении и в каждой армии создавался особый отдел, в дивизиях — особые отделения.

В сентябре 1919 года в особый отдел ВЧК пришел Менжинский. Через полгода он уже заместитель начальника отдела, а еще через несколько месяцев возглавил всех особистов. До конца своих дней он сохранил особый интерес кчекистской работе в армии и сам ее направлял.

Первоначально особым отделам поручили борьбу со шпионажем и контрразведку в армии. В 1922 году в ГПУ образовали самостоятельный контрразведывательный отдел, который взял на себя борьбу со шпионажем, антисоветскими заговорами и подрывной работой эмиграции.

Особистам остался только контроль над вооруженными силами. Зато особые отделы изначально получили большую долю самостоятельности, чем другие подразделения госбезопасности.

9 марта 1922 года политбюро утвердило положение об особых отделах Госполитуправления, в которых перечислялись их задачи:

«а) Борьба с контрреволюцией и разложением в Красной армии и во флоте.

б) Борьба со шпионажем во всех его видах (разведывательным и вредительским), направленным против интересов РСФСР как со стороны окружающих республику государств и их отдельных партий, так и со стороны русских контрреволюционных партий и групп.

в) Борьба с открытыми контрреволюционными выступлениями и вспышками (бандитизмом) путем разведки сил противника и разложения его рядов.

г) Охрана границ РСФСР и борьба с политической и экономической контрабандой и незаконным переходом границ.

д) Выполнение специальных заданий Реввоенсовета Республики и Реввоенсоветов фронтов, армий и военных округов...»

За Реввоенсоветом Республики закреплялось право предлагать своих кандидатов на должности начальников особых отделов фронтов, армий и военных округов.

Особые отделы создавали «агентурно-осведомительный аппарат в армии, на флоте и среди гражданского населения, имеющего непосредственное соприкосновение с войсковыми частями». Сами особисты вели следствие «по делам о контрреволюции, шпионаже, диверсии, измене Родине, вредительстве в РККА и Военно-Морском флоте, войсках НКВД и среди указанного выше гражданского населения». Сами проводили обыски и аресты.

В конце января 1925 года в Москве прошел второй съезд особых отделов. Выступали Дзержинский, его заместитель Генрих Григорьевич Ягода, начальник контрразведывательного отдела Артур Христианович Артузов, заместитель начальника особого отдела ВЧК Роман Александрович Пилляр.

Пилляр был дальним родственником Дзержинского, поэтому Феликс Эдмундович его отличал. Настоящее его имя — Ромуальд фон Пильхау, но в юности он порвал с отцом-бароном. Учился в Виленской гимназии и в реальном училище в Цюрихе. Во время революции сражался с польскими легионерами, которые захватили Вильно. В безвыходной ситуации решил застрелиться, но остался жив. Долго лежал в больнице, потом попал в тюрьму. Москва его выменяла. С 1920 года он служил в ВЧК.

Карьера Пилляра продолжалась и после смерти Дзержинского. Он был наркомом внутренних дел Белоруссии, начальником управления НКВД по Средней Азии. Комиссара госбезопасности 2-го ранга Пилляра, начальника УНКВД Саратовской области, арестовали в мае 1937 года, в сентябре расстреляли как «польского шпиона»...

На съезде особых отделов обсуждался и вопрос о разграничении функций с контрразведывательным отделом. Роман Пилляр объяснил коллегам: особисты должны сосредоточиться на изучении армейской среды и борьбе с контрреволюцией в армии. Поэтому за особистами и утвердилась репутация надсмотрщиков, и армейские офицеры их не любили.

Под руководством Менжинского особые отделы опутали соединения, части и подразделения вооруженных сил, все красноармейские коллективы сетью негласных осведомителей. Особисты информировали начальство не только о ходе боевой подготовки и учебы, но и о настроениях бойцов и командиров; в первую очередь их интересовали политические взгляды и жизненные устремления командного состава.

Уловив специфический интерес особистов, осведомители запоминали каждое сомнительное словечко своего командира. В результате накапливался компрометирующий материал, который в любой момент можно было пустить в ход.

При Троцком вооруженные силы еще могли постоять за себя. 15 октября 1922 года комиссар Морских сил Республики Вячеслав Иванович Зоф пожаловался Троцкому, что ГПУ ведет расследование по поводу контрреволюционных настроений на Балтийском флоте:

«Самый вопрос был внесен ГПУ в Политбюро во время Вашего отсутствия из Москвы и без всякого предварительно ознакомления Морского ведомства...

Вновь подтверждаю, что, несмотря на все попытки с моей стороны в Москве и со стороны руководящих опытных работников Балтфлота в Петрограде установить постоянные нормальные отношения в работе Морведа с органами ГПУ, со стороны последних до сего времени наблюдается явно предвзятое отношение к флоту».

16 октября Троцкий написал Дзержинскому о «ненормальности и неправильности работы органов ГПУ»: чекисты занимаются военным флотом «без участия наиболее авторитетных партийных работников Морведа»; это уже приводило к крупным ошибкам ГПУ именно на Балтийском флоте.

Троцкий попросил ознакомить со своей запиской членов политбюро.

17 октября Дзержинский ответил Троцкому:

«Происхождение дела о настроении кронштадтских моряков было согласовано ГПУ с секретарем ЦК т. Сталиным, у него можно будет узнать о причинах, побудивших дать то, а не иное направление дела».

Ссылкой на санкцию Сталина Феликс Эдмундович только обострил ситуацию. Троцкий в тот же день попросил обсудить работу ГПУ на заседании политбюро и одержал полную победу.

26 октября политбюро приняло решение:

«Признать ошибкой ГПУ неосведомление политруководителя флота Наумова (член РВС Балтийского флота. — Авт.) в момент получения новых сведений о флоте.

Предложить ГПУ с соответствующими органами военного и военно-морского ведомства разработать в недельный срок на основании соответствующих правил более конкретные и точные формы взаимной информации совместной работы, которые вполне бы обеспечивали интересы дела.

Предложить т. Уншлихту дать в политбюро письменную справку об арестах на флоте, относительно которых заявлял т. Зоф в настоящем заседании».

Эту относительную независимость вооруженные силы сохраняли только при Троцком. Что касается Вячеслава Зофа, который в 1924—1926 годах стал начальником Морских сил РККА, а потом первым заместителем наркома водного транспорта, то чекисты добрались и до него. Его сначала убрали из наркомата, назначили директором завода «Компрессор», а в тридцать седьмом арестовали и расстреляли...

Военная контрразведка существует практически во всех странах, но как часть вооруженных сил, потому что защищает армию от вражеского проникновения. В Советской России военная контрразведка формировалась в составе органов госбезопасности, то есть политической полиции, как инструмент контроля над армией. Сначала это казалось оправданным: новая власть не слишком доверяла офицерам старой армии. Но прошли годы и десятилетия, сформировался новый офицерский корпус, преданный советской власти, а контроль над армией сохранялся. Это был принципиальный вопрос.

В 1949 году, инструктируя коммунистических руководителей Болгарии, Сталин писал:

«Мы считаем нужным дать вам совет о необходимости передать особый отдел и его органы в Министерство внутренних дел, изъяв их из Министерства обороны. Органы особого отдела должны обеспечивать чекистскую работу в войсках и не могут успешно работать в отрыве от МВД.

В Советском Союзе особые отделы подчинены Министерству государственной безопасности, а не Министерству вооруженных сил. Наш опыт подтверждает правильность такой организаций особых отделов».

Начиная с 1924 года сотрудники ОГПУ вели дело «Генштабисты», собирая агентурные материалы на бывших офицеров царской армии. Чекисты были озабочены «засильем старых офицеров» в армии.

«Среди комсостава из среды старого офицерства весьма распространены разного рода группировки (особенно в частях Западного фронта). Подобное объединение старого офицерства, составляющего значительный процент комсостава, представляет определенную опасность. Ряд группировок носит определенный монархический уклон. В некоторых случаях группировки комсостава стремятся парализовать действия политработников и краскомов или выживать их из частей», — говорится в «Обзоре политико-экономического состояния СССР» за март 1924 года.

Особое подозрение вызывали те, кто послужил в Белой армии, а потом перешел на сторону Красной. Чекисты всегда рассматривали их как враждебный элемент.

Даже создание в армии Военно-научного общества не понравилось чекистам, которые поспешили лишний раз, настроить руководство страны против бывших офицеров.

«Организация Военно-исторического общества, — говорилось в информационном обзоре политического состояния Красной армии, подготовленном ОГПУ в 1926 году, — рассматривается бывшими белыми офицерами как поворот Советской власти в сторону уменьшения гонения на бывших белых офицеров; в связи с надвигающейся якобы войной Советская власть начинает менять свое отношение к бывшим белым офицерам, приглашая генералов и полковников, организуя их в Военно-историческое общество. Часть бывших белых офицеров высказывается за вступление в общество, ибо, пользуясь легальными возможностями, можно будет превратить его в свою организацию».

Те, кто когда-то служил в Белой армии, находились на гласном особом учете. Они обязаны были регистрироваться в органах милиции и периодически туда являться. До революции это называлось «гласным надзором полиции».

А вот на оперативный (скрытый) учет как «неблагонадежные» были поставлены военачальники, которые внесли решающий вклад в создание Красной армии и победу в Гражданской войне.

В этот список, помимо Тухачевского, включили бывших главнокомандующих Красной армией Иоакима Иоакимовича Вацетиса (после войны он преподавал в Военной академии РККА) и Сергея Сергеевича Каменева (занимал посты начальника Штаба РККА, заместителя наркома), Михаила Дмитриевича Бонч-Бруевича, который в 1918 году возглавил Высший военный совет Республики, выдающихся военных ученых Андрея Евгеньевича Снесарева и Александра Андреевича Свечина...

Так военная контрразведка очищала армию от выдвиженцев Троцкого. В значительной степени это были военные профессионалы, бывшие офицеры, которых первый председатель Реввоенсовета привлек на сторону советской власти.

Ворошилов в марте 1937 года на пленуме ЦК говорил:

— Мы без шума, и это не нужно было, выбросили большое количество негодного элемента, в том числе и троцкистско-зиновьевского охвостья, в том числе и всякой подозрительной сволочи. За время с 1924 года, когда Троцкий был изгнан из рядов армии, мы вычистили большое количество командующего и начальственного состава. Пусть вас не пугает такая цифра. Мы вычистили за эти двенадцать-тринадцать лет примерно сорок семь тысяч человек.

Уже в конце 1925 года один из агентов ОГПУ представил донесение, которое заботливо положили в личное дело Михаила Тухачевского:

«В настоящее время среди кадрового офицерства и генералитета наиболее выявилось два течения: монархическое и бонапартистское, концентрация которого происходит вокруг М.Н. Тухачевского».

В 1929 году появилось и первое агентурное сообщение о том, что Тухачевский будто бы работает на немецкую разведку. Вся эта информация была липовой. Но сотрудники особого отдела не давали оценку достоверности агентурных сведений и докладывали о них начальству.

Военная контрразведка подготовила так называемое дело «Весна», в рамках которого в 1930—1932 годах было арестовано более трех тысяч бывших офицеров царской армии, честно служивших в Красной армии. Им предъявили обвинение в участии в различных монархических или офицерских организациях, в реальности никогда не существовавших. В Красной армии служило больше выпускников Николаевской академии Генерального штаба, чем у белых. Они заняли ключевые посты во всей структуре военного управления, и этим в немалой степени объясняется победа Красной армии в годы Гражданской войны.

Все эти люди отказались когда-то служить в Белой армии и присягнули на верность советской власти, но эта власть, многим им обязанная, все равно бывшим офицерам не доверяла. Хотя даже нарком Ворошилов на апрельском пленуме ЦК в 1928 году говорил:

— Командный состав, который мы получили от царской армии, к настоящему времени если не на сто, то на девяносто девять процентов стал вполне надежным, нашим, мы его ассимилировали, слили с красными кадрами...

Среди арестованных было много преподавателей. Начальником Управления военно-учебных заведений РККА был тогда Александр Иванович Тодорский, переживший годы репрессий.

«Мне особенно памятны эти трагические дни 1930 года, — вспоминал Тодорский, — когда обезумевшие от горя жены и дети арестованных бросались за защитой в секретариат наркома Ворошилова, а последний, не разбираясь в их просьбах, адресовал их ко мне как к начальнику Управления военно-учебных заведений. Но что мог я — один из многих начальников управлений, когда эти аресты были произведены по решению Сталина и с санкции Ворошилова?»

Многие арестованные были связаны с Андреем Евгеньевичем Снесаревым, бывшим начальником Военной академии РККА. Это был выдающийся военный ученый. Он окончил математический факультет Московского университета, учился в консерватории, владел четырнадцатью языками. В Первой мировой командовал полком, бригадой, дивизией.

Генерал-лейтенант Снесарев безоговорочно признал власть большевиков, в 1918 году стал военным руководителем Северо-Кавказского военного округа, штаб которого находился в Царицыне. На свое несчастье генерал Снесарев не понравился Сталину, который появился в Царицыне и потребовал убрать бывшего генерала.

Благодаря Троцкому Снесарев в июле 1919 года возглавил Академию Генерального штаба, которую, правда, быстро распустили. Но ему дали возможность преподавать и писать. Он был разносторонне одаренным человеком, в юности защитил диссертацию по математике. В 1928 году ему даже присвоили существовавшее тогда звание Героя Труда.

Но чекисты все равно считали бывшего царского офицера потенциальным предателем. 27 января 1930 года Снесарева арестовали. В чем его обвиняли? Он собирал у себя коллег-преподавателей академии, в прошлом офицеров царской армии. А то еще приглашал бывших генералов, награжденных за Первую мировую орденами Святого Георгия (см.: Тимченко Я. Голгофа русского офицерства в СССР. 1930—1931 годы).

Видимо, разгорячившись за ужином, бывшие офицеры говорили более откровенно, чем тогда позволялось, да еще и осведомители, докладывая, как водится, повышали градус бесед. Эти встречи особисты рассматривали как заговор.

13 августа 1930 года Снесарева приговорили к расстрелу с заменой десятью годами концлагерей. Четыре года он провел в заключении. В 1934-м уже совершенно больного его отпустили.

4 декабря он скончался. Ему позволили умереть в собственной постели. Его сослуживцы этой милости не удостоились.

Среди арестованных военных ученых выделялся Александр Андреевич Свечин, бывший генерал-майор царской армии. Его заслуженно считают выдающимся военным теоретиком. Труды Свечина — «Стратегия», «Эволюция военного искусства» — продолжают выходить и в начале XXI века. В двадцатых годах прошлого века он единственный читал курс лекций по стратегии, на которых выросло целое поколение командиров Красной армии.

«Его занятия по стратегии, — писал Ромуальд Адамович Муклевич, который в 1926—1931 годах был начальником Рабоче-Крестьянского Красного флота, — благодаря неизменной оригинальности замысла, всегда простого и остроумного, явились одним из больших достижений на старшем курсе...

Парадоксальный по своей натуре, чрезвычайно ядовитый в общежитии, он не упускает случая подпустить шпильку по всякому поводу, однако работает чрезвычайно плодотворно. Монархист, конечно, по своим убеждениям, он, будучи трезвым политиком, учел обстановку и приспособился с достоинством, с чувством критического отношения к политическим вопросам, из коих по каждому у него имеется свое мнение, которое он выражает... Свечин — самый выдающий профессор академии».

Александр Свечин закончил Первую мировую начальником штаба Северного фронта. В 1918 году Троцкий сделал его начальником Всероссийского главного штаба, оттуда перевел в академию. Он руководил преподаванием цикла истории военного искусства.

Профессор Свечин считал, что Россия должна в полной мере воспользоваться преимуществом своих пространственно-климатических условий и «истощать возможности противника, втягивая в глубь территории страны». Он предложил руководствоваться «стратегией измора» в то время, как в Красной армии была принята «стратегия сокрушения».

Свечин в конце двадцатых обратился к Ворошилову с запиской, пытаясь объяснить значение обороны для современной армии: «Кто не умеет обороняться, не будет в состоянии и наступать». Ворошилов поручил начальнику Генштаба Шапошникову ответить надоедливому ученому. Борис Михайлович признал, что «оборона труднее наступления и наши части слабо умеют обороняться». Но революционные армии всегда лучше наступали, чем оборонялись, поэтому «нужно учитывать существо Красной армии и не лишать ее боевого духа».

В 1931 году коллегия ОГПУ по совершенно липовым обвинениям приговорила Свечина к пяти годам лагерей. Через год люди, которые его ценили, уговорили Ворошилова попросить о досрочном освобождении ученого. Свечина выпустили и даже восстановили в кадрах Красной армии. Свечин получил звание комдива, в 1936 году его перевели в только что воссозданую Академию Генерального штаба. Но уже в конце 1937-го арестовали, а в июле 1938-го расстреляли.

2 февраля 1931 года был арестован бывший генерал-майор царской армии Александр Иванович Верховский. После Февральской революции он командовал Московским военным округом. Глава правительства Александр Федорович Керенский попросил его войти во Временное правительство в качестве военного министра. Верховский предложил вывести Россию из войны. Керенский с ним не согласился, и Александр Иванович подал в отставку. Но в чекистских материалах он все равно значился министром Временного правительства, что само по себе было составом преступления.

В 1919 году Верховский обратился к советской власти с просьбой послать его на фронт, потому что он признает власть большевиков. После Гражданской он преподавал в Военной академии РККА. А в мае 1930 года был назначен начальником штаба Северо-Кавказского военного округа. Но меньше чем через год Верховского посадили. Его обвинили в том, что кафедра тактики Академии имени М.В. Фрунзе стала штабом военных заговорщиков, которые собирались поднять в Москве восстание, а он лично готовил восстание на Северном Кавказе, кроме того, был давним английским шпионом...

Верховского допрашивали одиннадцать месяцев и 18 июля 1931 года приговорили к смертной казни. В декабре расстрел заменили на десять лет лагерей. Он несколько раз объявлял голодовку, и ему разрешили писать.

Находясь в заключении, он создал несколько серьезных военных трудов. Особый отдел ОГПУ исправно пересылал их Ворошилову. Нарком отдал труды бывшего военного министра на экспертизу. Ответ был благоприятным. Верховскому, по-прежнему находившемуся в заключении, дали задание поработать на Красную армию.

«Народному комиссару обороны Союза ССР

тов. Ворошилову

По Вашему приказанию я дал через особый отдел ОГПУ задание Верховскому А.И. написать о «Глубокой тактике». Работу его, вернее набросок, направляю Вам для ознакомления.

Некоторые его мысли заслуживают внимания.

Начальник Главного управления РККА

Фельдман.

20 июня 1933 года».

Ворошилову объяснили, что Верховский — полезный для армии человек и его нужно попытаться освободить. Тогда нарком обратился к вождю с предложением помиловать ценного военного специалиста:

«Политбюро ЦК ВКП(б)

Тов. Сталину

Посылаю копию заявления Верховского А.И. и его статьи:

«Выводы на опыте русско-японской войны 1904—1905 годов с точки зрения нашей борьбы против японского империализма в 1934 году».

Если и допустить, что, состоя в рядах Красной Армии, Верховский А.И. не был активным контрреволюционером, то во всяком случае другом нашим он никогда не был. Вряд ли теперь стал им. Это ясно.

Тем не менее, учитывая, что теперь обстановка резко изменилась, считаю, что можно было бы без особого риска его освободить, использовав по линии научно-исследовательской работы.

Ворошилов

9 мая 1934 года».

Заступничество наркома помогло.

Верховского, отсидевшего три года, освободили. Он тут же написал Ворошилову о том, что происходит в НКВД:

«По всему ходу следствия становилось ясно, что никто совершенно не интересуется правдой, что меня хотят насильно заставить дать ложные показания.

Если к этому прибавить сознание полной беззащитности и внушаемое следствием убеждение, что партия требует от меня дачи этих ложных показаний во имя каких-то неведомых целей, то станет ясно, что заставило целый ряд лиц, которых следствие связало в одно со мной дело, дать ложные показания и оговорить меня».

Ворошилов переслал письмо Сталину. Это помогло. Верховскому позволили преподавать, в 1936 году взяли в Академию Генерального штаба.

Маршал Иван Степанович Конев на склоне лет вспоминал, как интересно было учиться у Верховского и Свечина. Александр Иванович Верховский в те годы говорил о важности оборонительных действий, о необходимости учиться вести оборонительный бой. Сторонников у него оказалось немного... В марте 1938 года комбрига Верховского вновь арестовали и в августе расстреляли.

Красная армия лишилась наиболее образованной своей части, что пагубно сказалось на уровне подготовки командных кадров.

Среди арестованных в августе 1930 года были преподаватели Военной академии имени М.В. Фрунзе известный историк Какурин и его однокашник по Николаевской академии бывший подполковник царской армии Иван Александрович Троицкий.

Николай Евгеньевич Какурин окончил до революции артиллерийское училище и Академию Генштаба. В Первую мировую войну командовал полком, возглавлял штаб дивизии. Первоначально он не принял власти большевиков и в Красную армию вступил только в 1920 году.

Николай Какурин произвел впечатление на Тухачевского. Михаил Николаевич приблизил его к себе. Во время подавления тамбовского восстания Какурин был начальником штаба у Тухачевского. Там же служил и бывший подполковник Троицкий, друг Какурина.

В Военной академии РККА он был старшим руководителем по тактике, руководил отделением по истории Гражданской войны в уставном отделе оперативного управления Штаба РККА, написал двухтомный труд «Как сражалась революция» — о создании Красной армии. Профессор Какурин был соавтором книги «Война с белополяками 1920 года», в которой критиковалось руководство Юго-Западного фронта, в том числе и член реввоенсовета фронта Сталин.

От Какурина и Троицкого чекисты получили показания на Михаила Николаевича Тухачевского, в тот момент командовавшего Ленинградским военным округом.

По словам арестованных, Тухачевский считал положение в стране тяжелым и намеревался в благоприятной ситуации захватить власть и установить военную диктатуру.

Почему оба офицера поставили свои подписи под заведомой неправдой? У людей, которых посадили и которым если не расстрел грозит, то многие годы в лагерях, есть масса оснований сотрудничать со следствием, делать то, что от них хотят, в надежде на снисхождение. Верховский в письме Ворошилову ярко описал психологическое состояние человека, арестованного безо всякой вины...

10 сентября 1930 года председатель ОГПУ Вячеслав Менжинский попросил Сталина, отдыхавшего на юге, санкционировать арест Тухачевского и некоторых других военных:

«Я доложил это дело т. Молотову и просил разрешения до получения ваших указаний держаться версии, что Какурин и Троицкий арестованы по шпионскому делу...

Арестовывать участников группы поодиночке — рискованно. Выходов может быть два: или немедленно арестовать наиболее активных участников группировки, или дождаться вашего приезда, принимая пока агентурные меры, чтобы не быть застигнутым врасплох. Считаю нужным отметить, что сейчас все повстанческие группировки созревают очень быстро и последнее решение представляет известный риск».

Характерно, что материалы допросов Менжинский послал только Сталину и Молотову, но не наркому обороны Ворошилову.

Сталин не спешил с ответом. Он решил посоветоваться со старым другом Серго Орджоникидзе:

«Стало быть, Тухачевский оказался в плену у антисоветских элементов. Так выходит по материалам. Возможно ли это? Конечно, возможно, раз оно не исключено».

Потрясающая реакция! Сталин фактически признает, что чекистские материалы могут быть подлинными, а могут быть фальшивыми, то есть ОГПУ ничего не стоит сфабриковать заговор... Поэтому вождь не дает санкции на арест, а сообщает Орджоникидзе:

«Покончить с этим делом обычным порядком (немедленный арест и пр.) нельзя. Нужно хорошенько обдумать это дело. Лучше бы отложить решение этого вопроса, поставленного в записке Менжинского, до середины октября, когда мы все будем в сборе».

Тем временем чекисты выжали из Какурина показания против Тухачевского, которые были представлены Сталину:

«Михаил Николаевич говорил, что можно рассчитывать на дальнейшее обострение внутрипартийной борьбы. Я не исключаю возможности, сказал он, в качестве одной из перспектив, что в пылу и ожесточении этой борьбы страсти и политические, и личные разгораются настолько, что будут забыты и перейдены все рамки и границы. Возможна и такая перспектива, что рука фанатика для развязывания правого уклона не остановится и перед покушением на жизнь самого тов. Сталина...

Сейчас, когда я имел время глубоко продумать все случившееся, я не исключу и того, что, говоря в качестве прогноза о фанатике, стреляющем в Сталина, Тухачевский просто вуалировал ту перспективу, над которой он сам размышлял в действительности».

Иначе говоря, Тухачевскому приписывалась еще и подготовка убийства самого Сталина. В особом отделе полагали, что теперь уже точно им разрешат арест. -

Но Сталин не спешил его сажать, Тухачевский был ему нужен. Вождь пригласил к себе Орджоникидзе и Ворошилова. Они устроили Тухачевскому очную ставку с арестованными. Допросили ряд крупных военачальников (начальника политуправления Красной армии Гамарника, командующего Украинским военным округом Якира) и признали Михаила Николаевича невиновным.

23 октября 1930 года в письме Молотову Сталин написал:

«Что касается дела Тухачевского, то последний оказался чистым на все 100 процентов. Это очень хорошо».

Характерно, что ОГПУ выговора за фабрикацию дела не получило. За что ругать-то? Чекисты действовали по установленной для них методологии: органы выбивали показания на всех, а Сталин выбирал, что ему нужно в данный момент. Ненужное ждало своего часа...

Какурина 19 февраля 1932 года приговорили к высшей мере наказания за участие в «контрреволюционной офицерской организации». Расстрел заменили десятью годами заключения. Он умер за решеткой в 1936 году.

Троицкого приговорили к трем годам заключения. После освобождения он негласно сотрудничал с органами госбезопасности, что не спасло его в 1938 году от нового ареста. Его дело рассматривала военная коллегия Верховного суда в мае 1939 года. Троицкий отказался от всех показаний и заявил, что подписал их, не выдержав пятимесячного заключения в Лефортовской тюрьме. Его расстреляли.

В ходе операции «Весна» следователи ОГПУ выбили из арестованных показания на многих высших офицеров, в том числе на будущего маршала Бориса Михайловича Шапошникова, который с мая 1928-го по июнь 1931-го занимал пост начальника Генерального штаба.

Бывший полковник Генерального штаба Шапошников был тогда, пожалуй, самым образованным штабистом в Красной армии. И умница, и отменный работник, и воспитанный человек, он держался крайне осторожно. Недруги считали его слишком вялым и бесцветным, кабинетным военчальником, лишенным полководческого дара.

Еще в 1921 году Борис Михайлович возглавил оперативное управление полевого штаба Реввоенсовета Республики и получил свой первый орден Красного Знамени. В 1929 году вышел его трехтомный труд «Мозг армии» — о работе Генерального штаба.

Шапошников всеми силами старался доказать свою лояльность. На XVI съезде партии летом 1930 года будущий маршал, как юный пионер, вышел на трибуну, чтобы прочитать приветствие от «беспартийных командиров Рабоче-Крестьянской Красной армии»:

— В момент борьбы партии и рабочего класса за переустройство отсталой страны в страну социалистическую — базу мировой революции мы, боевые старые кадры РККА, дружно и твердо поддерживаем генеральную линию партии!..

Шапошникова Сталин арестовать не разрешил. Умный, но робкий и податливый в отношениях с начальством, Шапошников вождя устраивал. С ним Сталин чувствовал себя комфортно, поэтому Борису

Михайловичу было позволено умереть своей смертью. Но чекисты, зная, что настроения у вождя меняются, материалы на Шапошникова собирали до самой его смерти...

Самое интересное, что ряд руководителей госбезопасности, открыто говорили в 1931 году, что арест военных — дутое дело. Причем это заявляли крупные чекисты, которые сами работали отнюдь не в белых перчатках и отправили за решетку немало ни в чем не повинных людей. Но даже им массовая акция против военных, осуществленная особистами, показалась бессмысленной и вредной.

Против арестов выступил даже руководитель военной контрразведки — начальник особого отдела ОГПУ Ян Калистович Ольский (Куликовский). Во время Гражданской войны он был начальником особого отдела 16-й армии, после войны руководил ВЧК-ГПУ в Белоруссии. В 1923 году его утвердили начальником отдела пограничной охраны ГПУ, на следующий год Ольский возглавил еще и Высшую пограничную школу ОГПУ (см. Граница России. 2003. № 31.). В декабре 1925-го его перевели в особый отдел.

Сталин не пожелал прислушаться к критическим голосам и приказал считать недовольство чекистов «групповой борьбой против руководства ОГПУ». 25 июля 1931 года по инициативе Сталина политбюро произвело крупные перестановки в органах госбезопасности.

Для укрепления партийного влияния в органах госбезопасности первым заместителем председателя ОГПУ назначили Ивана Ивановича Акулова. До этого он был заместителем наркома рабоче-крестьянской инспекции, членом президиума Центральной контрольной комиссии и членом оргбюро ЦК.

Акулову предписывалось навести в ОГПУ большевистский порядок. Но Сталин быстро увидел, что рассудительный и спокойный Акулов — неподходящий для работы в органах человек, и уже через год Ивана Ивановича перевели на Украину секретарем республиканского ЦК, в 1933-м назначили прокурором СССР.

Очень скоро бывший заместитель председателя ОГПУ сам оказался под надзором бывших подчиненных.

В апреле 1935 года он написал короткую записку секретарю ЦК Ежову:

«Дорогой Николай Иванович.

Пересылаю тебе конверт полученного мною письма. Хочу обратить твое внимание на крайне небрежно проводимую органами НКВД перлюстрацию: конверт при вскрытии порван, печать почты при заклейке смещена. Уж если органы НКВД считают, что они вправе перлюстрировать письма, идущие к члену Бюро КПК и члену правительства, пусть хоть делают свою работу поаккуратнее».

В 1937 году Ивана Акулова расстреляли.

Вторым зампредом ОГПУ утвердили Генриха Григорьевича Ягоду, третьим — Всеволода Аполлоновича Балицкого, освободив его от обязанностей полномочного представителя ОГПУ на Украине (он недолго проработал в Москве, 25 ноября 1932-го его попросили вновь заняться Украиной — первоначально в роли особоуполномоченного ОГПУ. А в феврале 1933 года он окончательно перебрался на Украину).

Балицкий 15 февраля 1931 года докладывал Сталину, что украинскими чекистами в Харькове вскрыт заговор военных:

«Работу в частях Харьковского гарнизона организация проводила через своих специальных уполномоченных, прикрепленных к частям. По плану выступления город Харьков разбит на участки, предусмотрен захват важнейших учреждений...»

Членами коллегии стали начальник иностранного отдела Артур Христианович Артузов, начальник секретно-политического отдела Яков Саулович Агранов и новый начальник отдела кадров Дмитрий Александрович Булатов.

Булатов после революции был председателем Тверского губисполкома, его избрали депутатом Учредительного собрания. С 1921 года он состоял на партийной работе в Смоленском и Вятском губкомах. В 1930 году его назначили заведующим организационно-инструкторским отделом ЦК партии, избрали кандидатом в члены ЦК.

Дмитрий Булатов руководил кадрами госбезопасности до 1934 года, когда его отправили первым секретарем в Омск.

В октябре 1937 года после статьи в «Правде» под названием «Пора омским большевикам заговорить полным голосом» первый секретарь Омского обкома Булатов был снят со своего поста и исключен из партии за недостаточную борьбу с «врагами народа». В 1938 году его расстреляли.

Станислав Адамович Мессинг, заместитель председателя ОГПУ и начальник иностранного отдела, был откомандирован в распоряжение ЦК. Его определили в Наркомат внешней торговли.

Мессинг, один из первых руководителей госбезопасности, был близким к Дзержинскому человеком. Его арестовали в 1937 году по обвинению в принадлежности к мифической организации польских шпионов и террористов и, как других чекистов-поляков, расстреляли.

Льва Николаевича Бельского, полномочного представителя ОГПУ по Московской области, тоже убрали из ОГПУ и назначили начальником управления народного питания и членом коллегии Наркомата снабжения. Впрочем, в 1934 году его вернули в НКВД начальником милиции, он стал заместителем наркома, а в 1939-м был расстрелян.

Ефим Григорьевич Евдокимов, начальник секретно-оперативного управления, должен был ехать полномочным представителем ОГПУ в Ленинград, но через неделю передумали и командировали его в Среднюю Азию, «дав ему специальное поручение разоружения банд в Таджикистане, прежде всего в Туркмении» (так записано в решении политбюро от 5 августа 1931 года).

Через год Евдокимова перевели на Северный Кавказ, где он прославился липовым «шахтинским делом», обвинив старых горных инженеров во «вредительстве». В 1934-м отличившегося Евдокимова сделали первым секретарем Северо-Кавказского крайкома партии, избрали членом ЦК, а в мае 1938 года его вернули в Москву заместителем наркома водного транспорта и почти сразу арестовали. В 1940-м расстреляли.

Ян Калистович Ольский перестал был начальником особого отдела. В решении политбюро первоначально записали: «с оставлением его на работе в органах ОГПУ». Но потом и его тоже уволили из ОГПУ, назначили начальником Главного управления столовых Наркомата торговли. В июле 1937 года Ян Ольский был арестован, обвинен в попытке укрыть от разоблачения контрреволюционные элементы и по приговору военной коллегии Верховного суда расстрелян.

Вместо Ольского начальником особого отдела 5 августа 1931 года политбюро назначило Георгия Евгеньевича Прокофьева. Он окончил гимназию в Киеве, учился на юридическом факультете Киевского университета, вступил в партию анархистов-коммунистов, в Гражданскую служил в Первой конной армии. В госбезопасность его взяли в 1920 году по личной рекомендации Дзержинского. При Ягоде, в 1934 году, Прокофьев станет заместителем наркома внутренних дел, при Ежове, в 1937-м, его расстреляют.

Поскольку крупные кадровые перестановки в аппарате госбезопасности получили широкий резонанс, на заседании политбюро образовали комиссию в составе Сталина, Кагановича, Орджоникидзе, Андреева и Менжинского. Комиссии поручалось подготовить комментарий к решениям политбюро о перемещениях в ОГПУ и сообщить высшему слою партийных секретарей, что же именно произошло.

6 августа политбюро утвердило проект директивного письма секретарям ЦК нацреспублик и обкомов. Текст послали Сталину на юг — он уже уехал в длительный отпуск:

«Поручить секретарям национальных ЦК, крайкомов и обкомов дать разъяснение узкому активу работников ОГПУ о причинах последних перемен в руководящем составе ОГПУ на следующих основаниях:

1. Тт. Мессинг и Бельский отстранены от работы в ОГПУ, тов. Ольский снят с работы в Особом отделе, а т. Евдокимов снят с должности начальника секретно-оперативного управления с направлением его в Туркестан на должность полномочного представителя на том основании, что:

а) эти товарищи вели внутри ОГПУ совершенно нетерпимую групповую борьбу против руководства ОГПУ;

б) они распространяли среди работников ОГПУ совершенно не соответствующие действительности разлагающие слухи о том, что дело о вредительстве в военном ведомстве является «дутым» делом;

в) они расшатывали тем самым железную дисциплину среди работников ОГПУ...

3. ЦК отметает разговоры и шушуканья о «внутренней слабости» органов ОГПУ и «неправильности» линии их практической работы как слухи, идущие без сомнения из враждебного лагеря и подхваченные по глупости некоторыми горе-«коммунистами».

4. ЦК считает, что ОГПУ есть и остается обнаженным мечом рабочего класса, метко и умело разбившим врага, честно и умело выполняющим свой долг перед Советской властью».

Сталин проект утвердил, но последнюю фразу распорядился поправить: ОГПУ — это меч, «не разбивший врага», «а разящий врага». Сталин знал, что все еще только начинается.

15 августа вечером Каганович телеграфировал Сталину в Сочи:

«Менжинский и Акулов просят дать докладчика на актив ОГПУ о постановлении ЦК. Не лучше ли поручить кому-либо из них. Прошу сообщить Ваше мнение».

Через несколько часов Сталин продиктовал ответ:

«Настаиваю на том, чтобы постановление ЦК было выполнено и докладчиком на активе ОГПУ был обязательно секретарь обкома партии. Это необходимо для того, чтобы доклад не был расценен как расправа данной части ОГПУ против другой его части. Этого требуют интересы единства и спайки всех работников ГПУ».

23 августа Каганович доложил Сталину:

«Информацию на активе ОГПУ пришлось делать мне. Решение ЦК, судя по всему, принимается очень хорошо. Сказал я им, что быть хорошим чекистом — это прежде всего быть большевиком, преданным линии партии, быть преданным ЦК партии. Ясно одно, что решением ЦК и тем, как оно было преподнесено, сделано огромное партийное дело».

Одновременно политбюро лишило Реввоенсовет СССР (то есть Ворошилова) права давать задания особому отделу ОГПУ и осуществлять контроль над военной контрразведкой — «Особый отдел должен быть непосредственно подчинен ОГПУ».

Бывший сотрудник особого отдела полковник госбезопасности в отставке Борис Игнатьевич Гудзь, которому природа и судьба позволили дожить до ста лет, с гордостью говорил мне, что его начальник Ян Ольский не захотел участвовать в фальсификации дел против военных. По мнению полковника Гудзя, это свидетельствует о том, что в госбезопасности работали и люди, не принимавшие участия в сталинских преступлениях.

Разумеется, в аппарате госбезопасности служили совершенно разные люди. Но и при Ольском особые отделы запросто фабриковали липовые дела и разоблачали мифические вредительские организации (см. Военно-исторический архив. 1999. № 7).

13 июня 1930 года председатель ОГПУ Менжинский и начальник особого отдела Ольский направили Ворошилову записку:

«С началом войны западными морскими государствами в Черное и Балтийское моря могут быть введены превосходные, по сравнению с нашим флотом, силы, вооруженные тяжелыми дальнобойными орудиями.

В этих условиях особо серьезное значение приобретает так называемая «береговая оборона», прикрывающая наиболее важные участки и пункты Балтийского и Черноморского побережий.

Выявленная Особым отделом ОГПУ вредительская организация, работавшая в Морском флоте, в течение ряда лет выдвигала абсолютно нереальную идею «большого флота», который мог бы в открытом море бороться с флотами противников (в первую очередь английским), — стоимостью в несколько миллиардов рублей. Под прикрытием этих споров и «проектов» о «большом флоте» конкретные вопросы береговой обороны были заброшены...»

Арестованный особым отделом ОГПУ один из основных руководителей вредительской организации в военно-морских силах — бывший председатель Научно-технического комитета УВМС Игнатьев показывает:

«Мы, старые специалисты, фактически руководившие флотом, зная то колоссальное значение, которое в наших условиях имеет береговая оборона и то катастрофическое состояние, в котором она находится, вместо своевременной и решительной ликвидации указанного, занимались преимущественно проработкой никчемных, вредных проблем»...

Аналогичные показания дает также арестованный бывший начальник Военно-технического управления ВМС Власьев:

«Специалисты 1-го Управления и Научно-технического комитета занимались проработкой вопросов дальних морских проблем; даже океанских проблем: «Большой флот», «большая модернизация» линкоров, — с целью боя в открытом море с сильнейшим противником в мире.

Проработка таких нереальных проблем проводилась в ущерб необходимым потребностям обороны СССР... Такое отношение к делу, связанное с огромной потерей времени, лишающее береговой и противовоздушной обороны важнейшие экономические и политические прибрежные жизненные узлы СССР, — является сознательным вредительством...»

Даже невооруженным глазом видно, что особисты сочли сознательным вредительством обычную работу военных моряков. Дискуссии о том, какой флот нужен России, продолжаются и по сей день... Так что 1937—1938-й стали лишь кульминацией массового беззакония, которое творилось постоянно, в том числе и в армии.

В начале 1934 года в Среднеазиатский военный округ, где шли аресты «контрреволюционеров», выехал главный военный прокурор РККА Сергей Николаевич Орловский.

Вернувшись, Орловский доложил наркому Ворошилову:

«Люди брались под арест прямо-таки полками вместо того, чтобы разобраться и свести дело к изоляции организаторов и актива... Число содержащихся в домах заключения заключенных вдвое, втрое превышает допустимые для них лимиты. Люди получают только один хлеб, да и тот в урезанном количестве».

Главный военный прокурор выяснил, что бойцов и командиров арестовывали, не имея никаких доказательств, наосновании доносов или агентурных данных (это те же доносы — только написанные профессиональными осведомителями).

Орловский потребовал освободить примерно тысячу (!) человек и просил «поставить вопрос перед Наркомснабом Союза категорически о централизованном снабжении мест лишения свободы хотя бы минимумом хлеба, масла, крупы».

Ворошилов оставил докладную записку главного военного прокурора без ответа, хотя Сергей Орловский служил в Первой конной, поэтому нарком и выдвинул его на высокую должность в 1930 году (см. книгу «Расправа. Прокурорские судьбы»).

По указанию Сталина в начале тридцатых годов юристы разработали систему наказаний, которая позволяла расправляться с военнослужащими, приписав им намерение совершить государственную измену. Характерно поразительное недоверие руководителей государства к собственной армии. Военных подозревали в готовности перейти на сторону некоего врага...

11 марта 1934 года старший техник 209-й авиационной бригады Вахромеев вместе с техником Дмитриевым перелетели в Маньчжурию.

Сталин был вне себя — в декабре 1931 года точно так же улетел летчик Тренин. Иностранная печать писала, что люди бегут из Советского Союза.

29 марта 1934 года в решении политбюро записали:

«а) Установить более строгую проверку при приеме в летные школы и при переводе в летчики; особенно, усилить проверку при направлении на Дальний Восток...

в) Поручить т. Гамарнику тщательно проверить на месте дело о Вахромееве.

г) Поручить Оргбюро отобрать 6300 коммунистов для направления в летные школы».

9 июня 1934 года «Правда» поместила принятое накануне Центральным Исполнительным Комитетом Союза ССР постановление «О дополнении положения о контрреволюционных и особо для Союза ССР опасных преступлениях против порядка управления статьями об измене Родине».

Вводились новые статьи в перечень особо опасных преступлений:

«1 — 1. Измена Родине, то есть действия, совершаемые гражданами Союза ССР в ущерб военной мощи Союза ССР, его государственной независимости или неприкосновенности его территории, как то — шпионаж, выдача военной или государственной тайны, переход на сторону врага, бегство или перелет за границу — караются высшей мерой уголовного наказания — расстрелом с конфискацией всего имущества, а при смягчающих обстоятельствах — лишением свободы на срок 10 лет с конфискацией всего имущества.

1—2. Те же преступления, совершаемые военнослужащими, — караются высшей мерой уголовного наказания — расстрелом с конфискацией всего имущества.

1—3. В случае побега или перелета за границу военнослужащего совершеннолетние члены его семьи, если они чем-либо способствовали готовящейся или совершенной измене, или хотя бы знали о ней, но не довели об этом до сведения властей, — караются лишением свободы на срок от 5 до 10 лет с конфискацией всего имущества.

Остальные совершеннолетние члены семьи изменника, совместно с ним проживавшие или находившиеся на его иждивении к моменту совершения преступления, — подлежат лишению избирательных прав и ссылке в отдаленные районы Сибири на 5 лет.

1—4. Недонесение со стороны военнослужащего о готовящейся или совершенной измене — влечет за собой лишение свободы на 10 лет...»

Эти новые статьи, предусматривавшие принцип коллективной ответственности и беспредельно жестокие наказания для всех родственников осужденного, подготовили законодательную базу массовых репрессий. Нужен был только повод...

Мятеж в Москве

Удобным поводом для вмешательства чекистов в военные дела стала история, которая произошла летом 1934 года, когда Сталин, по обыкновению, отдыхал на юге.

5 августа 1934 года рано утром Артем Сергеевич Нахаев, начальник штаба артиллерийского дивизиона Осоавиахима, находившегося под Москвой, поднял по тревоге отряд курсантов, которые проходили сборы в летнем лагере. Осоавиахим, то есть Общество содействия обороне, авиационному и химическому строительству — это предшественник ДОСААФ. Военизированное общество занималось подготовкой молодежи к армейской службе.

Во главе отряда Нахаев прибыл в столицу и в восемь утра беспрепятственно прошел на территорию Красноперекопских казарм 2-го стрелкового полка Московской Пролетарской дивизии на Сухаревской площади.

Нахаев выстроил своих курсантов и произнес перед ними горячую речь с призывом выступить против советской власти:

— Мы воевали в четырнадцатом году и в семнадцатом. Мы завоевали фабрики, заводы и земли рабочим и крестьянам, но они ничего не получили. Все находится в руках государства, и кучка людей управляет этим государством. Государство порабощает рабочих и крестьян. Нет свободы слова, страной правят евреи. Товарищи рабочие, где ваши фабрики, которые вам обещали в семнадцатом? Товарищи крестьяне, где ваши земли, которые вам обещали? Долой старое руководство! Да здравствует новая революция! Да здравствует новое правительство!

Курсанты, которые пришли с Нахаевым, даже не имели оружия — на учебных сборах винтовок не выдавали. Он приказал занять караульное помещение 2-го стрелкового полка и вооружиться боевыми винтовками. Но его приказ никто не выполнил. Напротив, Нахаева схватили и арестовали.

Попытка мятежа не удалась. Но для членов политбюро эта история была исполнена зловещего смысла. Если один военный смог запросто поднять свою часть и выступить против советской власти — причем в самой столице! — то этому примеру могут последовать и другие, в больших чинах и званиях. Осоавиахимовец оказался ни на что не годным мятежником, но найдутся и более умелые заговорщики...

В тот же день в обширном послании, адресованном в Сочи, Лазарь Моисеевич Каганович, оставшийся в Москве за старшего, сообщил Сталину:

«Сегодня произошел очень неприятный случай с артиллерийским дивизионом Осоавиахима. Не буду подробно излагать. Записка об этом случае короткая, и я ее Вам посылаю. Мы поручили Ягоде и Агранову лично руководить следствием.

Утром были сведения, что Нахаев, начальник штаба дивизиона, невменяем, такие сведения были у т. Ворошилова. Сейчас я говорил с т. Аграновым, он говорит, что из первого допроса у него сложилось впечатление, что он человек нормальный, но с некоторым надрывом. Показания он дает туго. Ночью будет протокол допроса, и я его Вам пошлю. Тут необходимо выяснить, один ли он, нет ли сообщников. Ясно одно, что Осоавиахим прошляпил...»

5 августа в решении политбюро записали:

«Поручить тт. Ягода и Агранову лично тщательно расследовать случай в казарме второго полка Пролетарской дивизии и доложить ЦК».

В наркомате обороны навели справки и установили, что тридцатилетний Нахаев был болезненным, нелюдимым человеком со множеством бытовых проблем. И на службе у него не ладилось.

Недовольный исключением из партии лидеров оппозиции в 1927 году, он тоже вышел из партии. Окончив Ленинградскую артиллерийскую школу имени Красного Октября, демобилизовался из армии (см. кн.: Лубянка. Сталин и ВЧК-ГПУ-ОГПУ-НКВД. Документы). Работы не нашел, поступил на вечернее отделение Военной академии. Жить ему было негде. Вместе с женой он снимал угол у крестьянина в селе Жулебино, бедствовал.

Нахаев намеревался в случае неудачи покончить с собой. Он заготовил пузырек с ядом, но не успел им воспользоваться.

Сталин не принял версию о человеке с психическими отклонениями. Он сразу назвал Нахаева иностранным шпионом и участником заговора, который следовало раскрыть. Чекисты охотно ухватились за такую версию. Этот случай подтверждал их подозрения относительно ненадежности военных и доказывал необходимость еще большего контроля особых отделов над Красной армией.

Сталин писал Кагановичу:

«Дело Нахаева — сволочное дело. Он, конечно (конечно!), не одинок. Надо его прижать к стенке, заставить сказать — сообщить всю правду и потом наказать по всей строгости. Он, должно быть, агент польско-немецкий (или японский).

Чекисты становятся смешными, когда дискутируют с ним о его «политических взглядах» (это называется допрос!). У продажной шкуры не бывает политвзглядов, — иначе он не был бы агентом посторонней силы. Он призывал вооруженных людей к действию против правительства, — значит, его надо уничтожить.

Видимо, в Осоавиахиме не все обстоит благополучно».

Указания вождя были приняты к исполнению.

Каганович из Москвы постоянно информировал Сталина о ходе расследования:

«Следствие о Нахаеве разворачивается туго. Он сам заболел, в связи с его попыткой отравления, и трудно Поддается допросу. Завтра будут его допрашивать. Остальные показания пока связей не раскрывают.

Посылаю Вам две маленькие записочки Ник. Куйбышева, который по моему поручению занялся проверкой осоавиахимовских кадров. Они подтверждают крупнейшие дефекты».

Николай Владимирович Куйбышев прошел Первую мировую, в царской армии получил погоны капитана, трижды был ранен, в Гражданскую, командуя дивизией, участвовал в разгроме Врангеля. После войны руководил Высшей тактическо-стрелковой школой «Выстрел», был военным советником в Китае. В конце двадцатых Николай Куйбышев командовал войсками Сибирского военного округа.

Николай Куйбышев был братом Валериана Куйбышева, члена политбюро и оргбюро ЦК, одного из близких к Сталину людей.

В 1930 году брат привлек его к партийной работе. Николая Куйбышева назначили членом коллегии Наркомата рабоче-крестьянской инспекции, в 1934-м сделали членом Комиссии партийного контроля при ЦК партии. Иначе говоря, он был партийным контролером по военным делам. Ему и поручили выяснить, каким образом отряд Нахаева запросто мог пройти пол-Москвы и проникнуть в казармы Московской пролетарской дивизии.

Через несколько дней Каганович доложил Сталину:

«По делу Нахаева Вы совершенно правы в своей оценке и дела по существу, и слабостей допроса. Он пока настоящих корней не показывает. Все его поведение — это подтверждение того, что он иностранный агент. Через пару дней придется окончательно решить вопрос в духе Ваших указаний. Посылаю Вам на всякий случай справку наркомвнудела. Посылаю еще одну небольшую записку Ник. Куйбышева о казармах, весьма существенная и интересная».

«Окончательно решить вопрос» с Нахаевым, видимо, означало выбить из него необходимые показания любыми путями, что и было сделано...

Куйбышев сообщал о неудовлетворительном положении с охраной казарм войск Московского гарнизона.

Сталин скомандовал Кагановичу:

«Насчет Нахаева — нажимайте дальше. Вызовите Корка и его помполита и дайте им нагоняй за ротозейство и разгильдяйство в казармах. Наркомат обороны должен дать приказ по всем округам в связи с обнаруженным разгильдяйством. Контроль пусть энергичнее проверяет казармы, склады оружия и т. д.».

Нагоняй получил Август Иванович Корк, командовавший войсками Московского военного округа. Корк принадлежал к числу самых образованных и подготовленных командиров Красной армии. Он окончил Чугуевское военное училище в 1908 году, Академию Генерального штаба в 1914-м и Военную школу летчиков-наблюдателей в 1917-м. Прошел Первую мировую войну, последняя должность в царской армии — офицер для поручений по авиации при штабе Западного фронта.

Корк поддержал революцию и в августе 1917-го — феврале 1918-го был председателем солдатского комитета Западного фронта. В июле 1918 года он вступил в Красную армию и, как опытный офицер, получил назначение в оперативный отдел Всеросглавштаба. В 1919 году, когда большевики пытались создать советскую Эстонию, стал начальником штаба Эстляндской армии, Гражданскую закончил в роли командующего 6-й армией Южного фронта, воевавшего против Врангеля.

После войны Корк командовал войсками Харьковского военного округа, Западного и Ленинградского военных округов, служил военным атташе в Германии, начальником Управления снабжения РККА. С 1929 года получил под командование войска Московского военного округа.

22 августа 1934 года политбюро приняло постановление «О работе Осоавиахима». Все руководство организации, занимавшейся допризывной подготовкой молодежи, получило взыскания. В другом постановлении — «О состоянии охраны казарм Московского гарнизона» — говорилось о низкой дисциплине караульных служб расквартированных в столице войск. Ворошилов доложил политбюро, что еще 14 августа подписал директиву о приведении в порядок системы охраны казарм.

В тот же день Каганович докладывал Сталину:

«Приняли мы уже решение об охране казарм и об Осоавиахиме. Разослали также приказ т. Ворошилова. Не скажу, что это было принято без споров, но решение это дает сейчас возможность взяться по-настоящему за исправление вскрытых недостатков. Все Ваши указания учтены были нами. Завтра собираю верхушку военных Московского военного округа для разъяснения этого постановления».

Взыскания получили командование Московского военного округа, Московской стрелковой пролетарской дивизии и сотрудники особого отдела Главного управления госбезопасности Наркомата внутренних дел.

Тем временем чекисты добились своего. 26 августа Агранов телеграфировал Сталину:

«Арестованный начальник штаба артиллерийского дивизиона Осоавиахима Нахаев сознался, что свое выступление в Красноперекопских казармах он сделал по указанию своего бывшего сослуживца по институту физкультуры бывшего генерала Быкова Леонида Николаевича.

Нахаеву было известно о связях Быкова через эстонское посольство в Москве со своим однополчанином по царской армии, ныне работающим в качестве начальника эстонского Генерального штаба.

Особым отделом Быков разрабатывается по подозрению в шпионаже в пользу Эстонии. Последнее время Быков состоял заведующим сектором личного состава института физкультуры.

Сегодня он нами арестован. Показания Нахаева направляю почтой».

28 августа Каганович со своей стороны информировал Сталина: «При обсуждении вопроса об охране казарм т. Ворошилов поставил вопрос о снятии Корка. Сегодня т. Корк прислал мне лично письмо с просьбой поддержать его освобождение от поста командующего МВО. Я лично думаю, что вряд ли следует его освобождать. Очень прошу Вас сообщить Ваше мнение...

Как и следовало ожидать, Нахаев сознался в своих связях с генералом Быковым, работавшим в Институте физкультуры. А этот генерал является разведчиком, как пока установлено, эстонским. Надо, конечно, полагать, что не только эстонским. Это пока первые признания. О дальнейшем буду сообщать».

Сталин уже это знал. 26 августа он получил шифровку от первого заместителя наркома внутренних дел Якова Агранова:

«Арестованный начальник штаба артиллерийского дивизиона Осоавиахима Нахаев сознался, что свое выступление в красных перекопских казармах он сделал по указанию своего бывшего сослуживца по институту физкультуры, бывшего генерала Быкова Леонида Николаевича.

Нахаеву было известно о связи Быкова через эстонское посольство в Москве со своим однополчанином по царской армии, ныне работающим в качестве начальника эстонского Генерального штаба. Особым отделом Быков разрабатывался по подозрению в шпионаже в пользу Эстонии. Последнее время Быков состоял заведующим сектором личного состава института физкультуры. Сегодня он нами арестован. Показания Нахаева направляю почтой».

Вся история с эстонскими шпионами позже оказалась полной липой. Осоавиахимовский командир пытался поднять мятеж в одиночку.

30 августа Сталин ответил Кагановичу:

«Корка не следует снимать. Дело не только в Корке, а прежде всего в благодушии и ротозействе, царящих во всех округах. Здесь округа подражают центру. Надо вздуть органы политуправления армии и особотдел, которые не подтягивают, а размагничивают людей».

Тем не менее 5 сентября 1934 года Август Корк был переведен на должность начальника Военной академии имени Фрунзе. Впрочем, пока его не трогали. В 1935 году он получил высокое звание командарма 2-го ранга. Его арестовали 12 мая 1937 года и расстреляли вместе с Тухачевским...

5 декабря 1934 года политбюро приняло решение передать дело для закрытого слушания в военной коллегии Верховного суда СССР. Данные о результатах судебного заседания пока не найдены. Известно, что бывшего генерала Быкова расстреляли. Надо полагать, что и Нахаев был казнен.

Нарком обороны Ворошилов был влиятелен и близок к Сталину, это несколько сковывало чекистов. Но дело о попытке мятежа в Московском военном округе развязало руки особому отделу Главного управления государственной безопасности НКВД.

«Кремлевское дело»

В самом начале 1935 года Сталину доложили, что враги проникли в самое сердце столицы — заговорщики свили себе гнездо в Кремле. Так чекисты откликнулись на поручение Сталина, который после убийства Кирова распорядился проверить сотрудников всего государственного аппарата.

Начиная с января 1935 года в течение четырех месяцев шли аресты сотрудников кремлевского аппарата, членов их семей и близких знакомых. Поводом, надо понимать, послужили разговоры о том, что жена Сталина, Надежда Аллилуева, умерла не своей смертью, а застрелилась.

20 января Ягода передал Сталину протокол очной ставки двух кремлевских уборщиц — Анны Ефимовны Авдеевой и Ефросиньи Семеновны Мишаковой.

Мишакова на допросе показала:

— Сидели мы втроем на первом этаже правительственного здания в маленькой комнате и пили чай. Авдеева стала говорить, что нам плохо живется, наше начальство пьет, ест хорошо, а мы питаемся очень плохо. Потом Авдеева стала говорить, что Сталин не русский, с первой женой разошелся, а вторую, говорят, застрелил.

Авдеева показала:

— Я утверждаю, что я все, о чем говорила Мишакова, не говорила. Все это говорила Жалыбина.

Жалыбину тоже арестовали.

«Распространение клеветнической информации могло создавать террористические настроения против руководителей партии и правительства», — говорилось в обвинительном заключении.

Иначе говоря, обычные пересуды о кремлевских делах усилиями сотрудников секретно-политического отдела ГУГБ НКВД были преобразованы в дело о создании контрреволюционной организации, подготовке террористических актов и намерении убить Сталина.

Руководил секретно-политическим отделом Георгий Андреевич Молчанов. Он начинал ординарцем в штабе командующего войсками Юга России Владимира Александровича Антонова-Овсеенко, потом оказался в особом отделе Туркестанского фронта. После Гражданской войны руководил ЧК в Грозном, работал в Иваново-Вознесенске, откуда его перевели в Москву начальником важнейшего отдела.

Поскольку речь шла о безопасности вождя, вместе с Молчановым допросы проводил Карл Викторович Паукер, начальник оперативного отдела ОГПУ (охрана политбюро, наружное наблюдение, аресты и обыски).

Карл Викторович попал в органы госбезопасности самым странным образом. Он родился во Львове, который до Первой мировой войны входил в состав Австро-Венгрии. Паукер вообще никогда и ничему не учился, работал в парикмахерской отца, затем на кондитерской фабрике.

После начала Первой мировой войны его мобилизовали в австро-венгерскую армию. В апреле 1915 года фельдфебель 1-го уланского полка Паукер попал в русский плен и оказался в Туркестане. Он приветствовал революцию и в мгновение ока из военнопленного превратился в активного борца за советскую власть. В 1917 году он уже председатель полевого трибунала в Самарканде, а на следующий год становится чекистом.

В 1920-м его взяли в иностранный отдел ВЧК, но быстро перевели в оперативный отдел. Карл Викторович был весельчаком и балагуром, он немало веселил вождя и стал очень близким к Сталину человеком...

Чекисты расширили масштабы заговора и включили в него военных, которым приписали стремление заменить политбюро военной диктатурой. Военные из числа тех, кому было поручено охранять вождей партии и правительства, будто бы собирались арестовать членов политбюро или в кабинете Сталина прямо во время заседания, или лучше — в кинозале на втором этаже Кавалерского корпуса Кремля.

Вдохновителем террористов записали бывшего члена политбюро Льва Борисовича Каменева, которого в январе того же 1935 года — по другому делу — приговорили к пяти годам тюремного заключения.

Чекисты воспользовались тем обстоятельством, что бывшая жена брата Каменева (Николай Борисович Розенфельд был художником и иллюстрировал книги в издательстве «Академия») — Нина Александровна Розенфельд работала старшим библиотекарем правительственной библиотеки в Кремле. Чекисты придумали, будто один из сотрудников кремлевской комендатуры обещал снабдить Нину Розенфельд оружием для организации теракта.

Из всех политиков, оказавшихся в оппозиции к Сталину, Лев Борисович Каменев менее всех подходил на роль руководителя террористической организации. Он ничем не был похож ни на своего шурина — Льва Троцкого, с которым практически не общался, ни на своего соратника Григория Зиновьева. Те стремились первенствовать, жаждали власти и славы. Каменев, мягкий и спокойный по характеру, занял место в политбюро только потому, что этого захотел Ленин.

Анатолий Васильевич Луначарский писал о Каменеве:

«Большая любовь Каменева к литературе, его сердечная мягкость и значительная широта взглядов выгодно отличали его даже от самых крупных работников социалистического движения.

В той железной среде, в которой пришлось развертываться политическому дарованию Каменева, он считался сравнительно мягким человеком, поскольку речь идет о его замечательной душевной доброте. Упрек этот превращается скорее в похвалу, но, быть может, верно и то, что сравнительно с такими людьми, как Ленин или Троцкий, Свердлов и им подобные, Каменев казался слишком интеллигентом, испытывал на себе различные влияния, колебался...

Спокойствие и рассудительность во всем, что касается дела, являются даже своего рода отличительной чертой Каменева как политического борца. Это заставляет считаться с ним как с замечательным мужем совета, и в ЦК партии Каменев всегда имел и будет иметь большой вес. Вне деловых отношений он обладает многими очаровательными чертами: прежде всего задушевной веселостью, большим живым интересом ко всем сторонам культурной жизни и редкой сердечностью в личных отношениях...»

Ленин ценил его как дельного администратора, поэтому сделал заместителем в правительстве и поручал в свое отсутствие вести заседания политбюро и Совнаркома. Ссора с Каменевым накануне революции, когда Лев Борисович категорически возражал против попытки большевиков в одиночку взять власть в стране, уже не имела для Ленина никакого значения.

А произошло вот что. 31 октября 1917 года Каменев опубликовал в газете «Новая жизнь», издававшейся Горьким, заметку, в которой говорилось: «Взять на себя инициативу вооруженного восстания в настоящий момент, при данном соотношении общественных сил, независимо и за несколько дней до съезда Советов было бы недопустимым, гибельным для дела революции и пролетариата шагом». Ленин простил Льву Борисовичу «октябрьский эпизод», а Сталин постоянно напоминал об этом партии и стране, поэтому Каменев, верный ленинский соратник, постепенно стал восприниматься как предатель.

Каменеву принадлежит крылатая фраза: «Марксизм есть теперь то, что угодно Сталину». Но он же одним из первых отказался от политической борьбы против генерального секретаря. Надеялся, конечно, что судьба переменится к лучшему, но все надежды возлагал на Сталина, думал, что настроение генсека переменится и он позовет старого товарища по политбюро...

В 1928 году Каменев осудил свою оппозиционную деятельность. В 1933 году в серии «Жизнь замечательных людей» вышла его книга о Чернышевском.

Когда после первой опалы Сталин разрешил ему вернуться в Москву из ссылки, которую Каменев отбывал в Минусинске, то он с удовольствием взялся руководить издательством «Академия» и Институтом мировой литературы имени А.М. Горького.

На съезде партии в 1934 году Лев Каменев произнес покаянную речь:

— На мне лежит печальная обязанность на этом съезде победителей представить летопись поражений, демонстрацию цепи ошибок, заблуждений и преступлений, на которые обрекает себя любая группа и любой человек, отрывающиеся от великого учения Маркса—Энгельса—Ленина—Сталина...

И он долго и старательно перечислял свои ошибки в надежде вернуть расположение своего недавнего соратника и приятеля, ставшего вождем и державшего в руках жизнь и Каменева, и многих других.

Свою речь Каменев закончил призывом:

— Да здравствует наш вождь и командир товарищ Сталин!

Со своей первой женой Ольгой Давидовной, сестрой Троцкого, Каменев разошелся. После его опалы Ольгу Давидовну убрали из Всесоюзного общества культурной связи с заграницей. В решении политбюро от 30 апреля 1929 года говорилось: «О.Д. Каменеву снять с ВОКС без объяснения причин».

В 1935 году Ольга Каменева возглавляла научно-исследовательский совет управления кинофикации при Совнаркоме. Ее тоже арестовали по «кремлевскому делу». Особое совещание при НКВД запретило ей в течение пяти лет проживать в Москве и Ленинграде. Потом ее вновь арестовали, а в 1941 году расстреляли в Орловской тюрьме.

«Лев Борисович жил не на своей квартире по Манежной улице, — вспоминает литературовед Эмма Герштейн, — а где-то на Арбате у своей второй жены. К себе приходил только писать в своем кабинете или читать вслух маленькому Юре сказки Пушкина. Иногда я печатала в его пустующем кабинете.

Это была огромная комната, уставленная в несколько рядов стеллажами с книгами. В центре этой великолепной, одной из лучших в Москве, библиотеки стояло конторское бюро с крышкой «гармошкой»...

Каменев работал над своей рукописью о Герцене. Случалось, что он просил меня через Ольгу Давидовну перепечатать набело какую-нибудь страницу с его поправками. Аккуратно подклеенные вставки были сделаны мелким, на редкость разборчивым почерком...

Каменев еще действовал на культурном и литературном фронте. Мандельштам задумал получить через меня протекцию Ольги Давидовны к Каменеву. Она согласилась, и Каменев принял Мандельштама в своем кабинете на Манежной. Затем они перешли в столовую, куда из любопытства явился и старший сын Каменевых, летчик по имени Лютик...

Мандельштам отозвался о Каменеве сдержанно: «Gelehrter». Мне было странно слышать такую характеристику о недавнем члене правительства, но он настаивал, указывая на ограниченность мышления Каменева и немецкую аккуратность в его кабинете».

«Gelehrter» — в переводе с немецкого «ученый». В устах Мандельштама оно прозвучало иронически, скорее как «большой ученый». Поэт рассчитывал встретиться с политиком, а Каменев давно перестал им быть.

Среди окружения Троцкого и Зиновьева были весьма решительные люди. Каменев вовсе не относился к их числу и не представлял никакой опасности. Сталин знал это, но для громкого процесса нужно было громкое имя, поэтому во главе мифического заговора оказался бывший заместитель Ленина...

В общей сложности арестовали больше ста человек — военнослужащих из комендатуры Кремля, слушателей военных академий и сотрудников Разведывательного управления Красной армии. Заговорщиков хотели связать с Троцким, белогвардейцами и иностранными разведками. Впрочем, посадили и совершенно простых людей, обслуживавших Кремль: закройщиков, плотников, уборщиц, швейцара и телефонистку.

Дело было настолько странным, что им заинтересовался приехавший в Москву французский писатель Ромен Роллан. 28 июня 1935 года Сталин принял Роллана. По поводу террористов в Кремле Сталин говорил:

— У нас в Кремле есть женщины-библиотекарши, которые ходят на квартиры наших ответственных товарищей в Кремле, чтобы содержать в порядке их библиотеки. Оказывается, что кое-кого из этих библиотекарш завербовали наши враги для совершения террора. Мы обнаружили, что эти женщины ходили с ядом, имея намерение отравить некоторых наших ответственных товарищей. Конечно, мы их арестовали...

Ромен Роллан был потрясен нелепым объяснением, но промолчал. Он принадлежал к тем европейским деятелям культуры, которые считали необходимым во что бы то ни стало поддерживать Советскую Россию в противовес нацистской Германии.

10 июля 1935 года начался процесс по делу «кремлевской библиотеки и комендатуры Кремля». 27 июля военная коллегия Верховного суда под председательством Василия Васильевича Ульриха вынесла приговор тридцати подсудимым.

Лев Каменев получил десять лет по статье 58-8 (подготовка и осуществление террористического акта) Уголовного кодекса РСФСР.

К пяти годам заключения в лагерь приговорили старшего сына Троцкого — Сергея Львовича Седова. Инженер по профессии, он подчеркнуто не интересовался политикой и отказался покинуть Россию вместе с родителями — наивно полагал, что ему позволят жить спокойно. Это был лишь первый приговор, последним будет расстрельный.

Двоих расстреляли: Алексея Ивановича Синелобова, секретаря для поручений коменданта Московского Кремля (его сестра работала в правительственной библиотеке), и Михаила Кондратьевича Чернявского, начальника 12-го отделения Разведывательного управления Красной армии. Поскольку он по делам службы бывал за границей, его обвинили в связях с троцкистами, от которых он будто бы получил задание убить Сталина...

Один из обвиняемых (Михаил Яковлевич Презент, главный редактор Государственного издательства художественной литературы) умер, не дождавшись приговора.

Остальные подсудимые отправились в лагеря на разные сроки. Еще восемьдесят человек отправило в лагерь или в ссылку особое совещание при НКВД. Всех по смерти Сталина реабилитировали за отсутствием в их действиях состава преступления.

Каменев просидел в Челябинском политизоляторе чуть больше года, потому что 24 августа 1936 года его приговорили к смертной казни за столь же мнимое участие в убийстве Сергея Мироновича Кирова.

В 1938 году расстреляли двух его детей — Александра и Юрия. Первую жену, Ольгу Давидовну, расстреляли осенью 1941 года. Его вторую жену, Татьяну Ивановну Глебову, тоже уничтожили. Как и младшего брата — Николая (вместе с женой). Внука Каменева, Виталия, как только он окончил школу в 1951 году, отправили в ссылку...

Придумавший «кремлевское дело» Георгий Молчанов в благодарность получил звание комиссара госбезопасности 2-го ранга. После назначения Ежова наркомом внутренних дел карьера Молчанова завершилась. Его отправили в Минск — руководить республиканским наркоматом и особым отделом Белорусского военного округа, а через два месяца арестовали. Им интересовался сам Сталин. Во время пленума ЦК, 2 марта 1937 года, вождь спросил выступавшего Ежова:

— А как все-таки с Молчановым? Какова его судьба? Арестован он или нет?

Ежов успокоил вождя:

— Да, арестовали, товарищ Сталин, сидит.

На основании представленных чекистами материалов Сталин распорядился провести чистку охраны Кремля.

Хронику репрессий против вооруженных сил восстановил полковник Николай Семенович Черушев в серии статей «Тридцать седьмой год: НКВД и Красная армия», опубликованных в журнале «Военно-исторический архив» (и собранных в книгу «1937 год: элита Красной армии на Голгофе»). Он же описал и последствия «кремлевского дела».

Комендантом Кремля с 1920 года состоял Рудольф Августович Петерсон, который в годы Гражданской войны был начальником специального поезда председателя Реввоенсовета Троцкого. На этом знаменитом поезде Троцкий объездил все фронты.

Как говорилось в должностной инструкции, «комендант Кремля персонально отвечает за безопасность членов ЦК ВКП(б) и Правительства при их нахождении на территории Кремля».

Пятнадцать лет никто не вспоминал, что Петерсон служил у Троцкого, напротив, им были довольны, даже наградили орденом Ленина. И в 1935 году к Петерсону отнеслись сравнительно мягко. В апреле его сняли с должности и дали партийный выговор «за отсутствие большевистского руководства подчиненной комендатурой». Это свидетельствует о том, что сам Сталин не верил в рассказы чекистов о кремлевском заговоре и мифических террористов не боялся.

Первоначально Петерсона вообще собирались зачислить слушателем особого факультета Военной академии имени М.В. Фрунзе, но Сталин распорядился не оставлять в столице снятых с должности командиров. Иона Эммануилович Якир, командующий войсками Киевского военного округа, согласился взять Петерсона помощником по материальному обеспечению. Дивинтенданта (генеральское звание) Рудольфа Августовича Петерсона арестовали 27 апреля 1937 года...

Вместо него комендантом Кремля стал комендант Москвы Петр Пахомович Ткалун. Родившийся в семье жандарма, он окончил учительскую семинарию, но на преподавательском поприще попробовать себя не успел — поступил в Виленское военное училище. Прапорщик Ткалун в 1917 году присоединился к большевикам, в Красной армии был на политработе. В 1920 году попал в плен к полякам, но быстро вернулся домой. После войны окончил Курсы усовершенствования высшего начальствующего состава Красной армии и особый факультет Академии имени М.В. Фрунзе.

Ткалун руководил Центральной школой красных старшин в Харькове, 2-й пехотной школой имени И.С. Уншлихта. В 1926 году его назначили комендантом Москвы, через три года перевели руководить Оружейно-арсенальным трестом ВСНХ — одним из пяти объединений военной промышленности страны. Впрочем, через год Петра Пахомовича вернули на прежнюю должность, и пять лет он оставался столичным комендантом — пока его, присвоив звание комдива, не перевели в Кремль.

После разоблачения мнимого заговора заботу о безопасности Кремля возложили на госбезопасность. В январе 1936 года было создано управление комендатуры Кремля НКВД СССР, и Ткалуна перевели в кадры госбезопасности. Его сразу поощрили орденом Красной Звезды.

9 февраля 1936 года политбюро приняло постановление:

«В отмену ранее принятого постановления подчинить во всех отношениях Комендатуру Кремля со всеми воинскими частями Наркомвнуделу».

Заместителем Ткалуну прислали из НКВД комбрига Сергея Игнатьевича Кондратьева, бывшего командира дивизии особого назначения имени Ф.Э. Дзержинского. Хотя уже был назначен заместитель коменданта Московского Кремля по внутренней охране — старший майор госбезопасности Александр Иванович Успенский, служивший в органах госбезопасности с 1920 года.

Все трое проработали в Кремле недолго.

Ткалуна освободили от должности в сентябре 1937 года, арестовали 8 января 1938 года и обвинили в подготовке заговора с целью ареста членов политбюро и захвата Кремля.

Коменданта здания правительства Павла Николаевича Брюханова обвинили в том, что он по совету Ткалуна женился на Александре Виноградовой, сотруднице особого сектора ЦК. Виноградова была официанткой и обслуживала кремлевскую квартиру Сталина. Она будто бы должна была отравить Сталина...

Арестованный в апреле 1938 года Кондратьев подписал показания, что он собирался захватить Кремль силами полка специального назначения и отряда специального назначения, которые охраняли въезды и входы в Кремль, правительственные учреждения и квартиры членов правительства.

Успенский, назначенный с повышением наркомом внутренних дел Украины, оставался на свободе дольше всех. Узнав, что его собираются арестовать, он в ноябре 1938 года бежал из Киева и месяц скитался по стране. Но все-таки и его поймали.

Расстреляли их всех.

«Кремлевское дело» 1935 года похоронило под собой человека, считавшегося верным сталинцем.

Секретаря ЦИК СССР Авеля Софроновича Енукидзе обвинили в том, что он принимал на работу врагов народа, покровительствовал им и вообще открыл преступникам дорогу в Кремль.

Енукидзе был одним из основателей социал-демократической организации в Баку. Вместе с братом Семеном он участвовал в создании подпольной типографии на Кавказе, которая сыграла важную роль в подготовке первой русской революции.

Авель Енукидзе был известным революционером, участником экспроприаций, что в среде большевиков вызывало уважение. В 1916 году Енукидзе призвали в армию. Наверное, поэтому в ноябре 1917 года его назначили заведовать военным отделом ВЦИК. Через год, в октябре 1918-го, сделали секретарем президиума ВЦИК.

«Енукидзе, — писал Троцкий, — производил очень приятное впечатление — мягкостью характера, отсутствием личных претензий, тактичностью. К этому надо прибавить еще крайнюю застенчивость: по малейшему поводу веснушчатое лицо Авеля заливалось горячей краской».

Енукидзе нравился своей приветливостью и обходительностью. Как секретарь ЦИК он ведал академическими театрами страны — Большим, Малым и МХАТ в Москве, Кировским и Малым оперным в Ленинграде. Бюджет, штатное расписание, гастроли, зарубежные поездки и награждения — все это шло через Енукидзе. Актеры и режиссеры были благодарны ему за либеральное отношение к людям искусства и готовность помочь.

Он стал незаменимым помощником для формального президента страны Михаила Ивановича Калинина.

«При обсуждении вопросов в политбюро, — вспоминал Троцкий, — Ленин не раз поворачивался с дружелюбной иронией в сторону Калинина:

— Ну а что скажет по этому поводу глава государства?

Калинин не скоро научился узнавать себя под этим высоким псевдонимом. Бывший тверской крестьянин и петербургский рабочий, он держал себя на своем неожиданно высоком посту достаточно скромно и, во всяком случае, осторожно...

Правда, правящий слой долго не принимал Калинина всерьез. Но крестьянские массы постепенно привыкли к той мысли, что «хлопотать» надо через Михаила Ивановича...

С крестьянами Калинин нашел необходимый язык без затруднений. Перед буржуазной интеллигенцией он в первые годы робел. Здесь ему особенно необходима была помощь более образованного и светского Енукидзе.

К тому же Калинин часто бывал в разъездах, так что на московских приемах председателя часто заменял секретарь. Работали они дружно. Оба по характеру были оппортунисты, оба всегда искали линию наименьшего сопротивления и потому хорошо приспособились друг к другу...

Не играя политической роли, Енукидзе занял, однако, крупное место если не в жизни страны, то в жизни правящей верхушки. Дело в том, что в его руках сосредоточено было заведование хозяйством ЦИКа: из кремлевского кооператива продукты отпускались не иначе, как по запискам Енукидзе...»

Авель Софронович не стремился в большую политику по причине отсутствия амбиций. Но Сталину нужны были политические бойцы, и он постепенно охладел к Енукидзе.

Секретарь ЦИК втихомолку жаловался старому приятелю Леониду Петровичу Серебрякову (бывшему секретарю ЦК).

— Чего еще Сталин хочет? — недоумевал Енукидзе. — Я делаю все, чего от меня потребуют, но ему все мало. Он хочет вдобавок, чтобы я считал его гением.

Чекисты, которые вели «кремлевское дело», отправили в ЦК протоколы допросов, в которых упоминался Енукидзе.

27 февраля 1935 года политбюро поручило секретарю ЦК Николаю Ивановичу Ежову «проверить личный состав аппаратов ЦИКа СССР и ВЦИКа, имея в виду наличие элементов разложения в них и обеспечение полной секретности всех документов ЦИКа и ВЦИКа».

3 марта Енукидзе сняли с должности и постановили рекомендовать председателем ЦИК Закавказской Федерации (объединявшей Грузию, Армению и Азербайджан).

5 марта в Тифлисе (Тбилиси) сессия ЦИК Закавказской Федерации утвердила Енукидзе своим председателем. Но в Тифлис он не попал. Его восхождение на Голгофу еще только начиналось.

21 марта политбюро утвердило адресованное членам ЦК сообщение «Об аппарате ЦИК СССР и тов. Енукидзе».

Авеля Софроновича обвиняли в моральном разложении и прямом покровительстве «контрреволюционным группам», выявленным в аппарате правительственной библиотеки и комендатуре Кремля.

Обвинения звучали уничтожающе.

«Учитывая вскрытые следствием факты, — говорилось в сообщении, — ЦК считает необходимым обсудить на ближайшем пленуме ЦК вопрос о возможности оставления тов. Енукидзе в составе членов ЦК ВКП(б)».

Енукидзе, который еще оставался членом ЦК, был ознакомлен с позорящим его документом. На следующий день он обратился к своим друзьям Ворошилову и Орджоникидзе с письмом:

«Дорогие Климент Ефремович и Серго.

По поводу письма Политбюро ЦК ВКП(б) от 21 марта сего года «Об аппарате ЦИК и т. Енукидзе» я написал письмо в Политбюро, копию которого вы, наверное, получите. Я здесь не буду касаться существа этого письма, скажу лишь, что решение Политбюро о моем снятии с поста Секретаря ЦИК’а считаю вполне правильным.

Я порывался написать лично Сталину или пойти к нему, но не хватило сил: мне стыдно и все переживаю очень тяжело.

К вам обоим (как и ко всем членам ПБ) одна-единственная просьба: помочь мне отказаться от поездки в Тифлис.

Вы (а Сталин еще лучше) поймете меня, что после Письма Политбюро и тех обвинений, которые справедливо направлены против меня, не могу я явиться туда работать. Я готов пойти на любую маленькую работу по указанию ЦК и вне Закавказья. Во мне говорит не ложный стыд и самолюбие, а просто психологически и физически не могу превозмочь себя поехать туда, как Пред. ЦИК’а.

Я давно (5 лет) не был в ЗСФСР, и нужно будет еще много времени, чтобы я туда смог поехать. Очень прошу вас по старой дружбе и как товарищей помочь мне в моей просьбе.

         Ваш всегда А. Енукидзе».

Авель Софронович напрасно подыскивал наиболее убедительные аргументы. Енукидзе не понимал логики Сталина, которого знал столько лет. Это назначение и не могло состояться: на такую крупную работу опального человека Сталин не посылал. Просто у вождя выработалась своя процедура постепенного уничтожения человека.

3 апреля политбюро оповестило членов ЦК, что мягкое решение о переводе Енукидзе в Закавказье было принято до того, как стали известны новые, компрометирующие его факты:

«Многие из участников, и в особенности участниц, кремлевских террористических групп пользовались прямой поддержкой и высоким покровительством тов. Енукидзе. Многих из этих сотрудниц тов. Енукидзе лично принял на работу, с некоторыми сожительствовал».

13 мая 1935 года политбюро отменило прежнее решение и назначило Енукидзе уполномоченным ЦИК СССР по Минераловодской группе курортов. Это была незначительная и чисто хозяйственная работа.

На июньском пленуме ЦК с докладом «О служебном аппарате Секретариата ЦИК Союза ССР и товарище А. Енукидзе» выступил секретарь ЦК и председательКомиссии партийного контроля Николай Иванович Ежов. Он рассказал членам ЦК о сети террористических групп под руководством Льва Борисовича Каменева, которые свили гнездо в Кремле из-за «преступного попустительства» Енукидзе.

7 июня пленум ЦК решил:

«1. Одобрить мероприятия контрольных органов по проверке и улучшению служебного аппарата Секретариата ЦИК Союза ССР.

2. За политическое и бытовое разложение бывшего секретаря ЦИК т. А. Енукидзе вывести его из состава ЦК ВКП(б) и исключить из рядов ВКП(б)».

Непосвященные в кремлевские тайны недоумевали. Распространились слухи о том, что Енукидзе наказан за «аморальное поведение». Многие считали это чересчур суровой карой за известный всей Москве интерес старого холостяка Енукидзе к красивым балеринам.

Впрочем, нашлись люди, которые ненавидели Енукидзе и радовались его падению. Сталин тогда еще общался с родственниками своей первой жены и, улыбаясь, спросил Марию Анисимовну Сванидзе:

— Довольна, что Авель понес наказание?

Сванидзе ответила, что она счастлива.

Вечером записала в дневнике:

«После разгрома ЦИК’а и кары, достойной кары, которую понес Авель, я твердо верю, что мы идем к великому лучезарному будущему — это гнездо измен, беззаконий и узаконенной грязи меня страшило. Теперь стало светлее...

Имея в своих руках все блага жизни, недостижимые для всех, в особенности в первые годы после революции, Енукидзе использовал все это для личных грязных целей, покупая женщин и девушек... Контрреволюция, которая развилась в его ведомстве, явилась прямым следствием всех его поступков — стоило ему поставить интересную девушку или женщину и все можно было около его носа разделывать...»

Отбывавший ссылку в Оренбурге сторонник Троцкого Виктор Серж воспринял эту историю иначе:

«Старый кавказский большевик, товарищ молодости Сталина, тоже грузин, Авель Енукидзе был секретарем ЦИК с момента образования Советского Союза.

На своих высоких постах он проявлял такт, либерализм и великодушие, насколько это вообще допускалось в те времена. Его порядочность, очевидно, стала помехой готовящемуся великому сведению политических счетов. Снятый с постов, переведенный на второстепенную работу, Енукидзе постепенно исчез из поля зрения...»

Отправленный на работу в провинцию, Енукидзе рьяно принялся за дело, надеясь заслужить прощение. Не понимая, что он в любом случае обречен. Вождь не позволил ему остаться даже на скромной должности руководителя северокавказских курортов. Возненавидев кого-то, вождь не успокаивался до тех пор, пока окончательно не добивал свою жертву.

7 сентября 1935 года раздраженный Сталин писал из Сочи Кагановичу, Ежову и Молотову:

«Как Евдокимов, так и Шеболдаев (первые секретари Северо-Кавказского и Азово-Черноморского крайкомов. — Авт.) утверждают, что назначение Енукидзе уполномоченным ЦИКа создало двусмысленное положение для партии, правительства и местных организаций в Кисловодске.

Он исключен из партии, и вместе с тем он выше местных организаций по положению, так как он является уполномоченным ЦИКа. Так как Енукидзе не сознает своего падения, а скромностью он не страдает, то он берется контролировать местные организации, дает им задание, распределяет отдыхающих ответственных товарищей по санаториям, дает им помещение...

Люди, оказывается, поговаривают о том, что исключение Енукидзе из партии есть по сути дела маневр для отвода глаз, что он послан в Кисловодск для отдыха, а не для наказания, что он будет восстановлен осенью, так как у него в Москве «есть свои друзья». А сам Енукидзе, оказывается, доволен своим положением, играет в политику, собирает вокруг себя недовольных и ловко изображает из себя жертву разгоревшихся страстей в партии.

Двусмысленность положения усугубилась тем, что Енукидзе ездил к Серго, гостил у него и беседовал «о делах», а Орахелашвили, будучи в Кисловодске, дни и ночи проводил вместе с Енукидзе.

Мне кажется, что, назначая Енукидзе уполномоченным ЦИКа, мы не учли этих обстоятельств и допустили ошибку, ставящую партию в двусмысленное положение.

Я думаю, что надо немедля ликвидировать допущенную ошибку, освободить его от занимаемой должности и назначить на другую, меньшую работу, скажем, в Ростове, в Харькове, Новосибирске или в другом месте, но не в Москве и не в Ленинграде.

Калинин и Шкирятов одобряют мое мнение».

Матвей Федорович Шкирятов, безграмотный и злобный человек, нашел себя на месте инквизитора — секретаря партколлегии Комиссии партийного контроля при ЦК. Он восторженно поддерживал все репрессии.

Но с какой легкостью предал своего недавнего соратника и помощника Михаил Иванович Калинин!

А ведь так поступали не все.

За Енукидзе следили, все его встречи и разговоры фиксировались. Но член политбюро и нарком тяжелой промышленности Серго Орджоникидзе и бывший первый секретарь Закавказского крайкома Мамия Орахелашвили, назначенный заместителем директора Института Маркса—Энгельса—Ленина при ЦК, не считали возможным отвернуться от старого друга.

Сталин такой сентиментальности не понимал.

8 сентября генсек вновь написал Кагановичу:

«Посылаю Вам записку Агранова о группе Енукидзе из «старых большевиков» («старых пердунов», по выражению Ленина). Енукидзе — чуждый нам человек. Странно, что Серго и Орахелашвили продолжают вести дружбу с ним».

Каганович немедля откликнулся на пожелание Сталина и доложил вождю:

«Во исполнение Вашей телеграммы мы приняли сегодня следующее решение:

а) Освободить Енукидзе А.С. от работы Уполномоченного ЦИК СССР по Кисловодскому курорту.

б) Назначить Енукидзе начальником Харьковской конторы Цудортранса...

Очень интересна записка Агранова о группе Енукидзе. Вот действительно гниль. Надо будет все-таки чекистам размотать эту группу. Соответствующее указание я дал т. Агранову».

За множеством дел вождь, казалось бы, должен был забыть о человеке, чья судьба была решена. Но Сталин продолжал думать о Енукидзе. 22 сентября он напомнил Кагановичу:

«Говорят, что Енукидзе не получил еще распоряжения о выезде в Харьков и все еще сидит в Кисловодске».

На следующий день исполнительный Каганович ответил:

«Действительно, Енукидзе из Кисловодска еще не выехал, несмотря на двухкратные распоряжения Благонравова. Сейчас дано категорическое распоряжение, и он не позднее 25 сентября выедет из Кисловодска в Харьков».

Разобраться с Енукидзе поручили Георгию Ивановичу Благонравову, который в дни Октябрьской революции был комиссаром Петропавловской крепости, ас 1918 года служил в транспортной ЧК, которую со временем возглавил и даже стал членом коллегии ОГПУ. В 1931 году его утвердили заместителем наркома путей сообщения, а в августе 1935-го начальником Центрального управления шоссейных дорог и автомобильного транспорта при Совнаркоме.

В качестве главного автомобильного начальника Благонравов потребовал от Енукидзе немедленно приступить к своим новым обязанностям.

Директором Харьковского областного автотранспортного треста Енукидзе проработал до 11 февраля 1937 года, когда был арестован. У него получили показания и на Тухачевского. 30 мая 1937 года Енукидзе подписал протокол допроса, в котором следователь .вписал от его имени такие слова:

«Центром правых было принято решение о создании военной организации... На мой вопрос, кем же привлечен в организацию Тухачевский, Томский ответил, что А.И. Рыковым».

29 октября Енукидзе приговорили к высшей мере наказания по статье 58-8 (совершение террористических актов) и 58-11 (организационная деятельность, направленная на подготовку контрреволюционных преступлений) Уголовного кодекса РСФСР и сразу же привели приговор в исполнение.

Кстати, к тому времени его начальник Георгий Благонравов вернулся в аппарат НКВД начальником Главного управления шоссейных дорог и получил звание комиссара госбезопасности 1-го ранга. Благонравова арестовали через три месяца после Енукидзе и расстреляли тоже через три месяца после гибели Авеля Софроновича...

«Кремлевское дело» стало желанным поводом для тотальной проверки военных кадров, — а не гнездится ли в армии новая измена?

Побег комкора Гая

Массовые репрессии в армии начались, когда Ягоду на Лубянке сменил Ежов. Ягодой Сталин был недоволен, считал, что Генрих Григорьевич слишком долго сидит в органах госбезопасности, потерял хватку, оброс связями, сроднился с аппаратом, успокоился, не видит, сколько вокруг врагов. Новый человек на этом посту сделает больше.

Несколько эпизодов оказались для Ягоды роковыми.

За годы репрессий были арестованы десятки тысяч военнослужащих. Практически только один из военачальников попытался бежать — это легендарный герой Гражданской войны Гай Дмитриевич Гай (настоящее имя Гайк Бжишкянц), перед арестом — начальник кафедры военной истории Военно-воздушной академии имени Н.К. Жуковского. Положенное ему звание комкора он получить не успел, потому что был арестован в июле 1935 года за то, что «будучи выпимши, в частном разговоре с беспартийным сказал, что «надо убрать Сталина, все равно его уберут».

Гая обвинили не только в антисоветской агитации, но и в подготовке террористического акта против вождя.

В Первую мировую Гай воевал на турецком фронте, за храбрость трижды награждался Георгиевским крестом и был произведен в прапорщики.

В Гражданскую командовал 1-й сводной Симбирской пехотной дивизией, которая освободила от белых родной город Ленина — Симбирск и за храбрость, проявленную в боях у станции Охотничья, получила наименование Железная. Потом Гай командовал 1-й армией Восточного фронта, удостоился двух орденов Красного Знамени. После Гражданской войны служил в Западном военном округе. Весной 1925 года Гай сдал командование 3-м кавалерийским корпусом будущему наркому Тимошенко и прибыл в академию.

Гай Дмитриевич служил под командованием Тухачевского, и это было известно. После вынесения приговора Гай, храбрый человек, пытался избежать неизбежного.

23 октября 1935 года перепуганный нарком Ягода телеграфировал Сталину, отдыхавшему на юге:

«22 октября с. г. в 19 часов пассажирским поездом № 64 в особом купе из Москвы был направлен в Ярославскую тюрьму осужденный Особым совещанием к пяти годам тюрьмы Гай Бжишкянц Гай Дмитриевич.

Гая сопровождал специальный конвой в составе комиссара оперативного отдела ГУГБ НКВД Рязанова Е.П., члена ВКП(б) с 1932 г., сотрудника ГУГБ НКВД с 1923 г., и двух красноармейцев 3-го полка Отдельной дивизии особого назначения НКВД — Васильева и Середы (оба члены ВЛКСМ). Конвой в Москве был тщательно проинструктирован и предупрежден о возможных попытках Гая к побегу.

В 22 часа 35 минут 22 октября с. г. в трех километрах за станцией Берендеево Северных железных дорог (Иваново-Промышленной области) Гай из-под стражи бежал.

По получении в Москве сообщения о побеге на место выехала оперативная группа во главе с начальником Секретно-политического отдела ГУГБ тов. Молчановым и заместителем начальника Оперативного отдела ГУГБ тов. Воловичем.

По сообщению тов. Молчанова, допросившего конвоиров, Гай бежал при следующих обстоятельствах: не доезжая станции Берендеево, Гай попросился в уборную, куда был выведен в сопровождении конвоира и комиссара.

У двери уборной был поставлен конвоир Васильев, а комиссар Рязанов находился здесь же, в коридоре. Воспользовавшись тем, что конвой остался в коридоре вагона, Гай разбил плечом стекло, вышиб оконную раму и выпрыгнул на ходу поезда с такой быстротой, что конвоир не успел выстрелить.

Конвоем поезд был остановлен в 250—300 метрах от места побега, но Гая обнаружить уже не удалось. В район станции Берендеево выброшены оперативные группы, оцеплена местность и организованы заслоны, имеющие задачей задержать Гая. К участию в розыске Гая привлечены местные коммунисты и колхозный актив.

Ввиду того что, по показаниям конвоя, Гай выбросился через окно из поезда, идущего со скоростью 40 километров в час, следов крови ни на стекле вагона, ни на раме окна, ни на вторых путях полотна железной дороги, куда он выпрыгнул, не обнаружено.

Мы считаем, что он бежал при иных обстоятельствах дела, чем это показывает конвой. Можно предположить, по обстоятельствам дела, что кем-либо из конвоя ему было оказано содействие при побеге.

Конвой арестован. Следствие ведется. По результатам принятых мер Гай должен быть задержан в ближайшее время. На место происшествия по моему заданию выехали также тов. Прокофьев и т. Фриновский».

Георгий Евгеньевич Прокофьев был заместителем наркома внутренних дел, Михаил Петрович Фриновский — начальником Главного управления пограничной и внутренней охраны НКВД, Захар Ильич Волович — заместителем начальника оперативного отдела Главного управления госбезопасности, который занимался обысками, арестами, наружным наблюдением. Общими усилиями бежавший Гай был схвачен, о чем немедленно оповестили вождя.

24 октября в 23 часа 40 минут Ягода отправил новую шифровку Сталину в Сочи, самым подробным образом отчитываясь о своих действиях:

«Сообщаю, что кроме посланных мною (на ст. Берендеево на территории Иваново-Промышленной области) тт. Молчанова и Воловича с группой оперативных работников, для широкого окружения места побега мною было выброшено девятьсот командиров Высшей пограничной школы во главе с тт. Прокофьевым и Фриновским, кроме того, все сотрудники НКВД с задачей организовать членов ВКП(б), комсомольцев и колхозников и образовать широкое кольцо, обеспечивающее задержание Гая.

Также были закрыты все шоссейные и проселочные дороги, подступы к Москве и установлен строжайший контроль по линии железной дороги и водным путям. К 13 часам 24 октября с. г. кольцо, образованное в радиусе ста километров от места побега (из командиров Высшей пограничной школы, сотрудников НКВД, местных членов ВКП(б), комсомола и колхозников), сжималось в направлении к станции Берендеево.

В это время производящие проверку на линии железной дороги сотрудник транспортного отдела ГУГБ Демидов, Фриновский и Волович услышали крики и заметили в километре от себя человека верхом на лошади, жестами зовущего их к себе. Тт. Демидов, Фриновский и Волович быстро направились к нему.

Зовущим оказался колхозник села Давыдово Толков П.Г., он сообщил подошедшим к нему товарищам, что он встретил вышедшего из леса человека, схожего с приметами разыскиваемого. Подозреваемый находится в настоящее время в трех километрах отсюда и охраняется учителем-директором Давыдовской школы Александровым Н.П., которого он, Толков, вызвал себе на помощь, заметив подозрительного.

Тт. Демидов, Волович и Фриновский быстро направились вместе с сообщившим тов. Толковым к месту нахождения заподозренного, находящегося под охраной учителя Александрова. Прибыв на место, опознали в нем Гая и немедленно по моему распоряжению препроводили Гая в Москву.

Из опросов, проведенных товарищем Молчановым и мною, как комиссара оперативного отдела Рязанова, конвоиров Васильева и Середы, так и самого пойманного Гая, обстановка его побега предварительно рисуется следующим образом.

Гай был по его просьбе конвоиром Васильевым и комиссаром Рязановым выведен в уборную в вагоне. Сейчас же после отхода поезда со ст. Берендеево конвоир Васильев, стоявший у дверей для наблюдения за Гаем, в нарушение правил конвоирования допустил, чтобы Гай для отправления естественных надобностей встал ногами на стульчак (а обязан был заставить Гая сесть на стульчак).

Комиссар Рязанов также допустил нарушение правил конвоирования и не лично наблюдал за Гаем, а поставил у дверей уборной указанного конвоира, сам же остался в коридоре, охраняя выход из вагона.

Гай, установив невнимательность конвоирующих, использовал удобную позицию для прыжка и прыжком со стульчака, разбив два стекла, выбросился на ходу из поезда. При падении сильно ушиб левое бедро и левую ногу, быстро скрылся с насыпи в кустарник и небольшой лесок, находящийся рядом с полотном железной дороги.

Не будучи обнаружен после остановки поезда выскочившим комиссаром Рязановым и конвоиром Васильевым, ночью по болотистой местности скрылся в недалеко стоящем леске перед деревней Давыдово, стоящей от места побега в шести—восьми километрах.

Настоящее сообщение задержал в связи с проверкой данных о побеге и поимке Гая, для чего мною были вызваны в Москву тт. Прокофьев, Молчанов, Фриновский, Волович и доставлен пойманный Гай».

Гай был 11 декабря 1937 года приговорен к высшей мере наказания и в тот же день расстрелян.

Возмущению Сталина не было предела.

Разумеется, он сразу предположил предательство в НКВД — просто так убежать невозможно. Мысль о том, что побег стал возможен по причине обычного разгильдяйства (конвоиры нарушили служебную инструкцию, потому что мало приятного наблюдать за человеком, совершающим туалет), вождь отвергал. Вся его логика строилась на том, что любой недостаток объяснялся происками врага, которого следует найти и уничтожить.

Кроме того, ему было неприятно узнать, что на поимку одного-единственного арестанта бросили весь огромный аппарат госбезопасности, да еще с привлечением широких масс трудящихся. В этом Сталин увидел очевидную неспособность Ягоды правильно организовать дело.

25 октября 1935 года Сталин писал Молотову, Кагановичу, Ягоде из Сочи:

«Из обстоятельств побега Гая и его поимки видно, что чекистская часть НКВД не имеет настоящего руководства и переживает процесс разложения. Непонятно, на каком основании отправили Гая в изолятор в особом купе, а не в арестантском вагоне? Где это слыхано, чтоб приговоренного к концлагерю отправляли в особом купе, а не в арестантском вагоне? Что это за порядки?

Версия побега через окно на полном ходу поезда, по-моему, маловероятна. Вероятнее всего, арестант переоделся и вышел на станцию, пропущенный кем-то из конвоиров. У Гая и его друзей, мне кажется, есть свои люди в чека, — они и организовали ему побег.

Еще более чудовищна обстановка поимки Гая. Оказывается, для того, чтобы поймать одного сопляка, НКВД мобилизовал девятьсот командиров пограничной школы, всех сотрудников НКВД, членов партии, комсомольцев, колхозников и создал кольцо, должно быть, из нескольких тысяч человек радиусом в сто километров.

Спрашивается, кому нужна чека и для чего она вообще существует, если она вынуждена каждый раз и при всяком пустяковом случае прибегать к помощи комсомола, колхозников и вообще всего населения?

Далее, понимает ли НКВД, какой неблагоприятный для правительства шум создают подобные мобилизации? Наконец, кто дал право НКВД на самочинную мобилизацию партийцев, комсомольцев и колхозников для своих ведомственных потребностей? Не пора ли запретить органам НКВД подобные, с позволения сказать, мобилизации?

Важно заметить, что вся эта кутерьма была бы исключена, если бы Гай был отправлен в арестантском вагоне.

Я думаю, что чекистская часть НКВД болеет серьезной болезнью. Пора заняться нам ее лечением».

Эта история укрепила Сталина во мнении, что руководство госбезопасности нужно сменить. Но еще год он размышлял над тем, кто станет новым наркомом, пока не остановил выбор на расторопном и безукоризненно исполнительном Николае Ивановиче Ежове, в ту пору секретаре ЦК.

25 сентября 1936 года Сталин, находившийся на отдыхе, отправил в Москву Кагановичу, Молотову и другим членам политбюро телеграмму, которую вместе с вождем подписал его новый фаворит, кандидат в члены политбюро и член оргбюро ЦК Андрей Александрович Жданов:

«Первое. Считаем абсолютно необходимым и срочным делом назначение тов. Ежова на пост Наркомвнудела.

Ягода явным образом оказался не на высоте своей задачи в деле разоблачения троцкистско-зиновьевского блока. ОГПУ опоздал в этом деле на четыре года. Об этом говорят все партработники и большинство областных представителей Наркомвнудела. Замом Ежова в Наркомвнуделе можно оставить Агранова.

Второе. Считаем необходимым и срочным делом снять Рыкова с Наркомсвязи и назначить на пост Наркомсвязи Ягоду. Мы думаем, что дело это не нуждается в мотивировке, так как оно и так ясно...

Четвертое. Что касается КПК, то Ежова можно оставить по совместительству председателем КПК с тем, чтобы он девять десятых своего времени отдавал Наркомвнуделу, а первым заместителем Ежова по КПК можно было бы выдвинуть Яковлева Якова Аркадьевича.

Пятое. Ежов согласен с нашими предложениями.

Шестое. Само собой понятно, что Ежов остается секретарем ЦК».

Сталин, как всегда, стремился убить сразу нескольких зайцев. Меняя руководство Наркомвнудела, он заодно лишал должности бывшего главу правительства Алексея Ивановича Рыкова. Это был первый шаг к уничтожению. Больше никакой работы Рыков не получил, в феврале 1937 года его арестовали, а в марте 1938-го расстреляли.

Обречен был и Ягода. Но Сталин не спешил давать об этом понять. Он всегда боялся того момента, когда снимал с должности крупных военных или чекистов: а вдруг кто-то из них все-таки взбунтуется? У Ягоды, пока он сидит в своем кабинете на Лубянке, в руках весь аппарат госбезопасности, милиция, внутренние и пограничные войска. Ему подчиняется охрана членов политбюро — надо, чтобы он спокойно ушел из НКВД.

Поэтому на следующий день Сталин не счел за труд продиктовать личную и очень доброжелательную записку Ягоде. Сталинские слова записал находившийся при нем в Сочи сотрудник секретного отдела аппарата ЦК С.Ф. Чечулин:

«Наркомсвязь дело очень важное. Это Наркомат оборонный. Я не сомневаюсь, что Вы сумеете этот Наркомат поставить на ноги. Очень прошу Вас согласиться на работу Наркомсвязи. Без хорошего Наркомата связи мы чувствуем себя как без рук. Нельзя оставлять Наркомсвязь в нынешнем состоянии. Ее надо срочно поставить на ноги».

Чечулин, в свою очередь, продиктовал записку в Москву по телефону. Ее тут же передали Ягоде. И каким бы опытным ни был Генрих Григорьевич Ягода, он не мог не ухватиться за сталинскую записку как за спасательный круг: получалось, что вождь не окончательно списал его со счетов, напротив, просит (!) взяться за другое, тоже важное, дело и даже возлагает на него большие надежды...

Хотя Ягода должен был знать любимый метод Сталина. Сначала будущую жертву переводили на другую, менее заметную должность, а потом уже сажали. Наркомом связи Ягода пробыл полгода.

12 октября 1936 года Каганович писал Сталину:

«У т. Ежова дела идут хорошо. Взялся он крепко и энергично за выкорчевывание контрреволюционных бандитов, допросы ведет замечательно и политически грамотно. Но видимо, часть аппарата, несмотря на то что сейчас притихла, будет ему нелояльна. Взять, например, такой вопрос, который, оказывается, имеет у них большое значение, это вопрос о звании.

Ведутся разговоры, что генеральным комиссаром останется все же Ягода, что-де Ежову этого звания не дадут и т. д. Странно, но эта «проблема» имеет в этом аппарате значение. Когда решали вопрос о наркоме, этот вопрос как-то не ставился. Не считаете ли, т. Сталин, необходимым этот вопрос поставить?»

Когда в 1935 году вводились специальные звания начальствующего состава Главного управления государственной безопасности, для себя Ягода придумал звание генерального комиссара государственной безопасности, приравненное по армейской табели о рангах к маршальскому.

Причем Ягода добился решения о том, что для начальствующего состава специальные звания будут пожизненными. Лишить специального звания имел право только суд. И ни одно лицо начальствующего состава Главного управления госбезопасности не могло быть подвергнуто аресту без особого разрешения наркома. Наверное, Генрих Григорьевич наивно полагал, что позаботился о своем будущем...

Обращение Кагановича к Сталину возымело действие.

27 января 1937 года Ежов получил звание генерального комиссара государственной безопасности и стал щеголять в новенькой форме с большой маршальской звездой на петлицах и на рукаве гимнастерки.

А через день, 29 января, ЦИК СССР отправил в запас генерального комиссара государственной безопасности Ягоду. Он больше не был защищен своим маршальским званием. Да и останься он генеральным комиссаром госбезопасности, это все равно не спасло бы его от расстрела, как не спасли маршальские звезды Михаила Николаевича Тухачевского.

Главный секрет Сталина?

Есть одна версия, объясняющая причины ареста Тухачевского и других крупных военачальников, которая и по сию пору оживленно обсуждается историками и журналистами — и не только в нашей стране.

Советская военная разведка будто бы получила на Западе материалы о связях Сталина с царской охранкой. Узнав об этом, заместитель наркома Тухачевский, командующий Киевским особым военным округом Якир, командующий Белорусским особым округом Уборевич, начальник политуправления Красной армии Гамарник и некоторые другие военачальники пришли к выводу, что Сталина нужно убрать. Предатель и провокатор не имеет права стоять во главе партии. Но их выдал один из командиров, надеясь на предательстве сделать карьеру...

Сходную версию, и даже более убедительную, еще в 1956 году в американском журнале «Лайф» изложил бывший руководитель представительства НКВД в республиканской Испании Александр Орлов (Лев Лазаревич Фельдбин), который убежал на Запад раньше.

Орлов писал в «Лайфе»:

«Когда станут известны все факты, связанные с делом Тухачевского, мир поймет: Сталин знал, что делал... Я говорю об этом с уверенностью, ибо знаю из абсолютно точного источника, что дело маршала Тухачевского было связано с самым ужасным секретом, который, будучи раскрыт, бросит свет на многое, кажущееся непостижимым в сталинском поведении».

Орлов утверждал, что молодой Джугашвили-Сталин был платным осведомителем охранного отделения Департамента полиции. Орлову это стало известно от его двоюродного брата, Зиновия Кацнельсона, комиссара госбезопасности 2-го ранга, который приехал в Париж в феврале 1937 года, чтобы рассказать обо всем Орлову. Он умолял-Орлова в случае чего позаботиться о его маленькой дочери.

Орлов пишет: «Я содрогался от ужаса на своей больничной койке, когда слышал историю, которую Зиновий осмелился рассказать мне лишь потому, что между нами всю жизнь существовали доверие и привязанность...»

По словам Кацнельсона, все началось с того, что Сталин приказал Ягоде представить доказательства того, что бывшие оппозиционеры, троцкисты-зиновьевцы, которых предстояло судить, были еще и агентами царской охранки, то есть самыми что ни на есть предателями.

Ягода поручил своим людям найти или соответствующие документы, или бывшего сотрудника охранного отделения, который это подтвердит. Сотрудник НКВД Штейн стал рыться в документах царского Министерства внутренних дел и обнаружил папку, в которой С.Е. Виссарионов, заместитель директора Департамента полиции, хранил особо важные документы. Там лежала анкета секретного сотрудника полиции Джугашвили-Сталина с его фотографиями и его собственноручные донесения полиции.

Потрясенный Штейн не знал, что делать с этой взрывоопасной информацией. Он забрал из архива папку и уехал с ней в Киев, к своему другу наркому внутренних дел Украины комиссару госбезопасности 1-го ранга Всеволоду Балицкому. А тот поделился чудовищной находкой со своим заместителем Кацнельсоном и передал документы первому секретарю ЦК компартии Украины Станиславу Косиору и командующему Киевским военным округом Ионе Якиру.

Возмущенный Якир, темпераментный по характеру, рассказал о документах Тухачевскому, тот — первому заместителю наркома обороны и начальнику политуправления Красной армии Яну Гамарнику. Они решили убедить Ворошилова созвать совещание, на которое придет Сталин. Два полка Красной армии должны были взять под контроль центр Москвы и блокировать войска НКВД. Заговорщики собирались предъявить Сталину обвинение в предательстве и расстрелять, но не успели...

Трудно определить ценность воспоминаний Орлова. Он написал в эмиграции книгу о своей работе в НКВД, но не выдал ни одного советского агента. Вообще не рассказал ничего, что могло повредить его родному ведомству.

Обстоятельства дела вроде бы соответствуют реальным.

Всеволод Аполлонович Балицкий и Зиновий Борисович Кацнельсон действительно в те годы возглавляли Наркомат внутренних дел на Украине и дружили между собой.

Они были ровесниками, оба родились в 1892 году.

Балицкий окончил восемь классов гимназии в Луганске, три курса юридического факультета Московского университета и поступил в Лазаревский институт восточных языков, где и встретился с Кацнельсоном, у него за плечами была гимназия и четыре курса юридического факультета Московского университета.

Балицкого и Кацнельсона призвали в царскую армию, оба учились в школе прапорщиков, воевали.

Балицкий попал в органы госбезопасности уже в 1918 году. Его сделали членом коллегии украинской ЧК, и с тех пор он занимал различные посты в республиканских органах. С 1923-го — председатель ГПУ Украины. Три года, в 1931—1934-м, занимал должность заместителя председателя ОГПУ, но фактически в Москве находился недолго, почти сразу вернулся на Украину и получил должность особоуполномоченного ОГПУ на Украине. Его избрали членом политбюро Украины, в июле 1934 года назначили наркомом внутренних дел Украины.

Зиновия Кацнельсона, как бывшего военного, в 1919 году взяли в особый отдел ВЧК следователем. После Гражданской войны он два года работал у Дзержинского в Высшем совете народного хозяйства начальником административно-финансового управления. Потом возглавлял Высшую пограничную школу ОГПУ, командовал войсками ОГПУ. Год проработал членом правления Госбанка, опять вернулся на чекистскую работу. В 1934 году его отправили заместителем к Балицкому.

Так что же, выходит, существовал военный или, точнее, военно-чекистский заговор против вождя?

Давайте разберемся.

Упомянутые Орловым чекисты Балицкий и Кацнельсон были уничтожены.

Балицкого в мае 1937 года внезапно назначили начальником управления НКВД по Дальневосточному краю (то есть оторвали от привычной среды), но уже через месяц освободили от этой должности и двумя неделями позже арестовали. Следствие продолжалось пять месяцев. 27 ноября 1937 года его приговорили к расстрелу.

Кацнельсона отозвали из Киева чуть раньше Балицкого, но так же неожиданно. 29 апреля 1937 года назначили заместителем начальника ГУЛАГ НКВД и одновременно заместителем начальника строительства канала Москва—Волга. 17 июля он уже был арестован. 10 марта 1938 года его приговорили к высшей мере наказания.

Следствие в обоих случаях шло — по тем меркам — медленно. Если бы они действительно что-то знали о Сталине, их бы, наверное, моментально ликвидировали.

Впрочем, ходили разговоры о том, что какие-то чекисты действительно проявляли недозволенный интерес к сталинскому прошлому, но вождь вовремя узнал об этом. Ссылаются на Никиту Сергеевича Хрущева.

Перед тем как Хрущев в феврале 1938 года уехал первым секретарем на ЦК Украину, там был арестован весь руководящий состав, и он взял с собой людей из Москву. Среди них — П.В. Лукашова, которого с разрешения Сталина назначил республиканским наркомом торговли. Лукашова вскоре тоже арестовали. Потом его неожиданно выпустили.

«Приехал он на Украину весь избитый и физически, и морально, — вспоминал Хрущев. — Он рассказывал мне, что подвергался истязаниям и что от него требовали показаний на меня: что я, дескать, состою в каком-то заговоре. Оказывается, еще в Москве я ходатайствовал, чтобы Лукашова послали в Польшу и Литву для закупки овощных семян. И вот теперь от него требовали показаний, что посылка его за границу служила установлению связей с антисоветскими организациями...»

Хрущев, пытаясь предупредить чекистов, пересказал это Сталину. Вождь выслушал Никиту Сергеевича без особого интереса и равнодушно заметил:

— Да, бывают такие извращения. И на меня тоже собирают материалы.

Некоторые историки толкуют эти слова как подтверждение версии о каких-то тайных операциях чекистов против Сталина. Но едва ли можно принимать слова вождя всерьез. Такова была иезуитская манера Сталина разговаривать.

Скажем, 9 июня 1941 года, накануне войны, был арестован нарком вооружения Борис Львович Ванников. Причем это произошло не по инициативе НКВД. Как раз Берия относился к Ванникову хорошо: они вместе учились в бакинском техническом училище и дружили в юные годы. Арест санкционировал лично Сталин.

Когда в первые же дни войны армия осталась без боеприпасов, Сталин вспомнил о Ванникове. Арестант, сидевший в одиночке, получил указание изложить в письменном виде, что нужно сделать для развертывания производства вооружений в условиях военного времени. Ванников за несколько дней прямо в камере составил записку. С ней ознакомился Сталин.

14 августа 1941 года Бориса Львовича извлекли из камеры внутренней тюрьмы НКВД и привезли прямо к Сталину. На столе вождя лежала записка Ванникова, некоторые фразы были подчеркнуты красным карандашом.

— Ваша записка — прекрасный документ для работы Наркомата вооружения, — сказал Сталин. — Вы во многом были правы. Мы ошиблись...

На предложение вернуться в наркомат Борис Ванников неуверенно ответил:

— А будут ли со мной товарищи работать? Ведь я в тюрьме сидел.

Сталин махнул рукой:

— Пустое. Я тоже сидел в тюрьме.

Получалось, что это не Сталин ни за что ни про что засадил Ванникова в тюрьму, а какие-то неизвестные враги, к которым вождь не имеет ни малейшего отношения...

Слухи о том, что Сталин сотрудничал с охранкой, ходили всегда, назывались даже его агентурные клички — Семинарист, Фикус, Василий. Дискуссия на эту тему продолжается и по сей день. Материалов «за» и «против» хватило на вышедшую несколько лет назад книгу «Был ли Сталин агентом охранки?».

Юного Иосифа Джугашвили подозревали в том, что он выдал начальству соучеников по Тифлисской православной семинарии, которые вступили в марксистскую организацию «Месаме-Даси». Его считали причастным и к провалу нелегальной Авлабарской типографии. Но все это ничем не подтвержденные слухи.

Некоторые историки полагают, что Сталин однажды как бы сам проболтался о сотрудничестве с охранным отделением полиции. Это произошло после батумской демонстрации 1902 года. Сталина арестовали и выслали в Сибирь. Он бежал и вновь появился в Батуми.

Вот слова одного из старых социал-демократов Доментия Вадачкория:

«Помню рассказ товарища Сосо после побега из ссылки. Перед побегом товарищ Сосо сфабриковал удостоверение на имя агента при одном из сибирских исправников.

В поезде к нему пристал какой-то подозрительный субъект-шпион. Чтобы избавиться от этого субъекта, товарищ Сосо сошел на одной из станций, предъявил жандарму свое удостоверение и потребовал от него арестовать эту «подозрительную» личность. Жандарм задержал этого субъекта, а тем временем поезд отошел, увозя товарища Сосо».

Этот рассказ опубликован в книге «Батумская демонстрация 1902 года», которая с предисловием Берии вышла в 1937 году в Партиздате ЦК. Кому-то кажется, что Сталин сам признался, что у него был полицейский документ. Но это немыслимая натяжка!

Секретным агентам никаких официальных документов не дают. А если бы полиция действительно снабдила Сталина каким-то служебным удостоверением (но с какой целью? Такой документ мог только скомпрометировать ценного агента), он бы никогда о нем не распространялся. Так что рассказ Сталина должен был свидетельствовать о беспредельной ловкости большевика-подпольщика. Да и, скорее всего, эта история — плод фантазии молодого Джугашвили.

О провокаторстве Сталина заговорили и после того, как в 1910 году начались провалы в Бакинской организации РСДРП. Говорили, что арест руководителя бакинских большевиков Степана Шаумяна — дело рук Сталина. Между Шаумяном и Сталиным отношения были действительно плохие. Они соперничали.

Когда Сталин перебрался из Тифлиса в Баку, он с неудовольствием убедился, что самая заметная фигура в Бакинском комитете — его ровесник, бывший студент философского факультета Берлинского университета Степан Георгиевич Шаумян. Сильных соперников Сталин не терпел, избавлялся от них любыми способами.

(После войны при распределении Сталинских премий вождь распорядился не давать премию исторической работе, в которой положительно оценивалась деятельность двадцати шести бакинских комиссаров. Об этом рассказал потом Дмитрий Трофимович Шепилов, в ту пору руководитель отдела пропаганды и агитации ЦК. Сталин говорил так:

— Бакинские комиссары бросили власть, сдали ее врагу без боя. Сели на пароход и уехали. Мы их не критикуем. Почему? Они приняли мученическую смерть. Мы щадим их память. Но они заслуживают суровой оценки. Они оказались плохими политиками.)

Сам Шаумян тоже грешил на Сталина.

Но найдены документы жандармского управления, из которых следует, что осведомителем был вовсе не Сталин. В бакинской организании, как потом выяснилось, работало больше десяти платных агентов охранного отделения.

А за самим Сталиным велась слежка, причем филеры жаловались, что следить очень трудно, потому что он ловко уходил от наружного наблюдения.

Предположения о сотрудничестве Сталина с охранным отделением основаны на том, что после арестов ему неизменно удавалось бежать. Но столь же легко из ссылки бежали и другие большевики, к которым власть относилась снисходительно! Жестоко обращались только с эсерами, которые прибегали к методам индивидуального террора. Большевики царскому режиму не казались опасными противниками.

Найдено и опубликовано донесение начальника Московского охранного отделения Мартынова от 1 ноября 1912 года директору Департамента полиции Степану Петровичу Белецкому. Это пересказ информации, полученной от секретного сотрудника московской охранки по кличке Портной, который излагает свою беседу со Сталиным. Из этого документа следует, что Сталин не был секретным сотрудником, потому что к нему самому подсылали агента.

И этим агентом, превосходно информированным во внутрипартийных делах, был Роман Вацлавович Малиновский, член ЦК РСДРП(б) и глава фракции большевиков в IV Государственной думе!..

Что касается «папки Виссарионова», то серьезные исследователи обращают внимание на очевидный факт: никто и никогда своими глазами ее не видел.

Уверяют, что в «папке Виссарионова» хранились фотография Сталина, его анкета, подлинные донесения. На самом деле личные дела на секретных сотрудников не заводились. Собственноручные донесения писала только заграничная агентура. С секретными сотрудниками внутри России встречались курирующие офицеры, они же потом составляли донесения от имени агента.

После Февральской революции по решению Временного правительства началось изучение дел Департамента полиции, губернских жандармских управлений и охранных отделений. Первейшая задача состояла в том, чтобы выявить и разоблачить секретную агентуру. В Департаменте полиции после Февральской революции самые секретные материалы не уничтожались, они остались в неприкосновенности, поэтому удалось выявить имена осведомителей.

Кроме того, следственная комиссия, назначенная Временным правительством, допрашивала руководителей полиции. Как потом стало ясно, они ничего не пытались скрыть, называли имена всех осведомителей, которые им были известны. Допросили и бывшего вице-директора департамента полиции Виссарионова. Он был столь же откровенен, как и другие, но фамилию Сталина-Джугашвили не назвал.

Главный аргумент тех, кто считает Сталина провокатором, это так называемое «письмо Еремина». Полковник Александр Михайлович Еремин (затем он стал генерал-майором Отдельного корпуса жандармов) в 1910—1913 годах заведовал особым отделом Департамента полиции.

Это письмо адресовано начальнику Енисейского охранного отделения капитану Алексею Федоровичу Железнякову и датировано 12 июля 1913 года:

«Милостивый государь Алексей Федорович!

Административно высланный в Туруханский край Иосиф Виссарионович Джугашвили-Сталин, будучи арестован в 1906 году, дал начальнику Тифлисского губернского жандармского управления ценные агентурные сведения. В 1908 году начальник Бакинского Охранного отделения получает от Сталина ряд сведений, а затем, по прибытии Сталина в Петербург, Сталин становится агентом Петербургского Охранного отделения.

Работа Сталина отличалась точностью, но была отрывочной.

После избрания Сталина в Центральный комитет партии в г. Праге Сталин, по возвращению в Петербург, стал в явную оппозицию правительству и совершенно прекратил связь с Охраной.

Сообщаю, Милостивый Государь, об изложенном на предмет личных соображений при ведении Вами розыскной работы.

Примите уверения в совершенном к Вам почтении».

Когда этот документ, полученный от русских эмигрантов, был опубликован за границей, то вызвал шок. Многие поверили в то, что Сталин до революции был гнусным осведомителем полиции и продавал своих товарищей.

Но почти сразу возникли сомнения в подлинности письма. В маленьком уездном городе Енисейске не было никаких жандармских учреждений. Если возникало политическое «дело», приезжал жандармский чиновник из Красноярска.

Сталин отбывал ссылку в деревне Мирное, в полутора тысячах верст от Красноярска. Секретный агент охранному отделению полиции там не был нужен. Сталин никакой революционной работой до освобождения из ссылки не занимался.

Меньшевик Анатолий Васильевич Байкалов отбывал ссылку в том же Туруханском крае, что и Сталин, потом обосновался в Красноярске.

«В ночь на 2 марта 1917 года, — вспоминал Байкалов, — я по постановлению образованного в Красноярске Комитета общественной безопасности занял с помощью наряда войск помещение жандармского управления. Архивы поместили под охрану, офицеров арестовали и допросили. Они дали откровенные показания о своих агентах, которых арестовали и судили. Все архивные дела были просмотрены...»

Никакого упоминания о секретном агенте Джугашвили-Сталине в красноярских архивах не нашлось.

Кстати,, в 1942 году в Красноярске издали книгу местного историка М.А. Москалева «И.В. Сталин в сибирской ссылке». Говорят, что Сталину она не понравилась, потому что в ней были какие-то неприятные для него намеки, и тираж уничтожили, а ответственный редактор — секретарькрайкома по идеологии Константин Устинович Черненко (будущий генеральный секретарь ЦК КПСС) лишился должности...

Но если Сталин и был чем-то разгневан, то с Черненко он обошелся просто по-отечески, словно предвидя его большое будущее. На его карьере недовольство вождя не отразилось. Константина Устиновича вызвали в Москву, где определили учиться в Высшую школу парторганизаторов при ЦК — образование секретаря крайкома исчерпывалось трехлетней школой крестьянской молодежи. А в 1945 году Черненко, завершившего курс наук, как ни в чем не бывало назначили секретарем по идеологии в Пензенский обком...

Потом выяснилось, что в день, когда полковник Александр Михайлович Еремин будто бы подписал письмо о Сталине, он уже не заведовал особым отделом Департамента полиции, потому что за месяц до этого стал начальником Финляндского жандармского управления. А еще за месяц до этого ушел в отпуск — и никаких служебных бумаг подписывать не мог. Исследователи нашли и множество других неточностей, которые свидетельствуют о том, что «письмо Еремина» — это фальшивка, сочиненная кем-то из эмигрантов.

Первым о «письме Еремина» рассказал известный историк Исаак Дон Левин в том же американском журнале «Лайф» 23 апреля 1956 года. Этот документ произвел на Левина сильнейшее впечатление. Он поверил, что Сталин действительно был агентом царской охранки.

Оказывается, эта публикация не прошла в Москве незамеченной. Проверить ее подлинность было поручено Комитету госбезопасности.

4 июня 1956 года председатель КГБ генерал армии Иван Александрович Серов отправил записку первому секретарю ЦК Никите Сергеевичу Хрущеву, пометив ее высшим грифом секретности «Особая папка» (сохранена стилистика оригинала. — Авт.):

«По сообщениям ТАСС от 20 апреля и 20 мая с. г., в американском журнале «Лайф» был помещен фотоснимок находящегося в распоряжении редакции подлинника документа «Особого отдела департамента полиции» царской России о И.В. Сталине о том, что он является агентом жандармского управления.

При этом в журнале «Лайф» изложено содержание письма от 12 июля 1913 года № 2898 за подписью заведующего Особым отделом департамента полиции ЕРЕМИНА в адрес начальника Енисейского охранного отделения А.Ф. ЖЕЛЕЗНЯКОВА.

Комитетом госбезопасности проведена проверка и установлено следующее:

ЕРЕМИН с 1910 года по июнь 1913 года действительно служил заведующим Особого отдела департамента полиции, а затем был переведен на службу в Финляндию. Таким образом, дата в приведенном документе из журнала «Лайф» не совпадает на месяц.

Проверен также журнал исходящей корреспонденции Особого отдела департамента полиции за 12 июля 1913 года, по которому документ за № 2898 не отправлялся. Все номера исходящей корреспонденции за июль месяц 1913 года не четырехзначные, а пяти- и шестизначные.

Документ за подписью ЕРЕМИНА адресован начальнику Енисейского охранного отделения Алексею Федоровичу ЖЕЛЕЗНЯКОВУ.

Проверкой архива в Красноярске установлено, что в списке общего состава чиновников отдельного корпуса жандармов за 1913 год действительно значится ротмистр ЖЕЛЕЗНЯКОВ, но не Алексей, а Владимир Федорович. Причем его должность была не начальник Енисейского охранного отделения, а прикомандированный к Енисейскому жандармскому управлению без штатной должности.

Других документов по этому вопросу не обнаружено.

При проверке архивных документов Красноярского управления попутно найдены следующие документы:

Заявление И.В. Сталина губернатору с просьбой разрешить остаться до окончания срока ссылки (до 9 июня 1917 года) в гор. Ачинске. Просьба Сталина к приставу Туруханского края о выдаче пособия. Письмо Сталина члену Государственной Думы Р.В. Малиновскому. Рапорт Туруханского пристава от 20 декабря 1916 года о том, что Иосиф Джугашвили отправлен в распоряжение Красноярского уездного воинского начальника, как подлежащий призыву на военную службу, и другие документы...

Как установлено нашими сотрудниками из беседы с работниками Красноярского архивного отдела, за последние пятнадцать лет туда часто приезжали работники из Москвы и забирали ряд документов, касающихся И.В. Сталина, содержание которых они не знают.

Кроме того, по рассказу гр-ки ПЕРЕЛЫГИНОЙ (в других документах фамилия женщины пишется иначе — Перепрыгина. — Авт.) было установлено, что И.В. Сталин, находясь в Курейке, совратил ее в возрасте 14 лет и стал сожительствовать.

В связи с этим И.В. Сталин вызывался к жандарму ЛАЛЕТИНУ для привлечения к уголовной ответственности за сожительство с несовершеннолетней.

И.В. Сталин дал слово жандарму ЛАЛЕТИНУ жениться на ПЕРЕЛЫГИНОЙ, когда она станет совершеннолетней.

Как рассказала в мае месяце с. г. ПЕРЕЛЫГИНА, у нее примерно в 1913 году родился ребенок, который умер. В 1914 году родился второй ребенок, который был назван по имени Александр. По окончании ссылки Сталин уехал, и она была вынуждена выйти замуж за местного крестьянина ДАВЫДОВА, который и усыновил родившегося мальчика Александра. За все время жизни Сталин ей никогда не оказывал никакой помощи.

В настоящее время сын Александр служит в Советской Армии и является майором».

Расследование КГБ весьма показательно. Все-таки не найдены документы, которые неопровержимо доказывают, что Джугашвили-Сталин был полицейским осведомителем. Зато понятно стало, отчего многие годы продолжалась чистка архивов и в Москву увозили (а потом, видимо, уничтожали) все, что имело отношение к вождю: даже сохранившиеся материалы его не красят. Ей-богу, лучше считаться секретным сотрудником полиции, чем растлителем несовершеннолетней девочки...

Темных пятен в биографии вождя немало; ему явно было что скрывать.

Скажем, во всех энциклопедиях и официальных биографиях написано, что Иосиф Виссарионович Джугашвили родился 21 декабря (по новому стилю) 1879 года. Но есть документы, из которых следует, что он родился на год раньше, чем считалось. Не в 1879-м, а в 1878-м.

В метрической книге Горийской Успенской соборной церкви для записи родившихся и умерших написано, что Иосиф Джугашвили родился 6 декабря 1878 года. Эта же дата значится в свидетельстве об окончании им Горийского духовного училища, в документах Департамента полиции и в анкете, которую Сталин заполнил в 1920 году собственноручно. А вот потом год его рождения был изменен.

Когда Сталин сам заполнял анкету, год рождения он вообще опускал, не писал. Если кто-то записывал с его слов, то указывал: товарищу Сталину, к примеру, сорок пять лет — и опять-таки пропускал год рождения...

Историки считают, что этому есть объяснение.

— Похоже, за этим стояло желание скрыть следы общения с жандармским управлением во время пребывания в тюрьме, — считает профессор Владимир Павлович Наумов, который многие годы изучает в архивах документы сталинского фонда. — Как ищут человека в картотеке? Нужно знать фамилию, имя, отчество и дату рождения. Когда год и день рождения другие — человек теряется.

Значит, у историков все-таки остаются подозрения, что Сталин состоял в каких-то отношениях с жандармским ведомством?

— Это не сенсация, — говорит профессор Наумов. — Кто знает, как вел себя человек, попав в тюрьму? На свободе, с товарищами — герой. А там — иной. Особых отношений, скорее всего, не было, но какие-то колебания, обусловленные желанием поскорее выйти на свободу, — могли быть. А Сталин не хотел, чтобы кто-то об этом узнал.

На допросах в полиции многие будущие партийные руководители вели себя не самым достойным образом.

После смерти Серго Орджоникидзе, который в свое время возглавлял Центральную контрольную комиссию, в его архиве нашлись два запечатанных пакета. На пакетах Серго написал: «Без меня не вскрывать».

Там находились документы царского Департамента полиции. В том числе показания Михаила Ивановича Калинина от февраля 1900 года. На допросе будущий глава советского государства сказал: «Будучи вызванным на допрос вследствие поданного мной прошения, желаю дать откровенные показания о своей преступной деятельности». И он поведал все, что ему было известно о работе подпольного кружка, в котором он состоял.

Орджоникидзе заинтересовался делом Калинина и получил другие документы, связанные с поведением Михаила Ивановича после ареста.

В архиве Орджоникидзе, лежала и заботливо приготовленная справка о члене политбюро Яне Эрнестовиче Рудзутаке, которого когда-то прочили в генеральные секретари. Рудзутак в конце 1909 года был приговорен к. десяти годам тюремного заключения по делу виндавской организации Латышской социал-демократической рабочей партии.

Во время следствия Рудзутак назвал имена и адреса членов своей организации. Основываясь на его показаниях, полиция провела обыски, изъяла оружие и подпольную литературу...

Все эти материалы Орджоникидзе получил еще в двадцатых годах, когда архивы царской полиции были изучены самым тщательным образом. Если там нашлось нечто, компрометирующее имя Сталина, это было немедленно извлечено и уничтожено.

Так что в руки военных никакие документы, свидетельствующие против вождя, попасть не могли. Если они вообще существовали... Но что в таком случае стало причиной расстрела маршала Тухачевского?

Красная папка обергруппенфюрера Гейдриха

Помимо «папки Виссарионова» во всевозможных слухах о причинах гибели Тухачевского фигурирует и «папка Гейдриха».

Первым о красной папке сказал Никита Сергеевич Хрущев в заключительном слове на XXII съезде партии в 1961 году. По его словам, Гитлер, готовя нападение на нашу страну, через свою разведку ловко подбросил Сталину фальшивку о том, что Тухачевский и другие высшие командиры Красной армии — агенты немецкого Генерального штаба.

Тухачевский был германофилом, поклонником немецкой армии, как и почти все высшее руководство Красной армии того времени. В те годы германский военный опыт тщательно изучался советскими военачальниками.

Сменивший Троцкого на посту наркома по военным и морским делам Михаил Васильевич Фрунзе, высоко ценивший Генеральный штаб немецкой армии, писал: «Германия до самого последнего времени была государством с наиболее мощной, стройной системой организации вооруженных сил».

Советским военачальникам нравился ярко выраженный наступательный дух немецкой армии. Историки говорят об уважительном, а то и восхищенном, с оттенком зависти отношении командиров Красной армии к немецкой армии.

Между прочим, в доверительных беседах советские и немецкие офицеры еще в середине двадцатых обсуждали вопрос о разделе Польши. 15 января 1923 года Карл Радек сообщал Сталину о беседе с командующим рейхсвером генерал-полковником Хансом фон Сектом:

«Главком спрашивал нас, как будет реагировать Советская Россия на германо-польскую войну. Мы ответили, что мы не в состоянии дать ему точного ответа. Мое мнение таково, что нам теперь нельзя воевать, но мы этого не можем заявлять и не можем быть уверены, что такая война оставила бы нас зрителями...»

Единого мнения относительно войны с Польшей в советском руководстве не было. Николай Крестинский в мае 1933 года напутствовал Льва Хинчука, который сменил его на посту полпреда в Берлине:

«Мы не возражали, когда немцы говорили об общем враге, то же делали наши военные. Но никаких положительных заявлений с нашей стороны, которые давали бы им право надеяться на нашу активную помощь, никогда не было...

Мы никогда не давали обещания поддерживать германское правительство в его реваншистской войне против Польши».

Через шесть лет Сталин это сделает. К тому времени Крестинского уже расстреляют.

Даже в 1933 году, уже после того, как немецкое правительство сформировал новый канцлер Адольф Гитлер, военное сотрудничество продолжалось. В мае 1933-го на приеме в честь немецких гостей заместитель наркома обороны Тухачевский проникновенно сказал:

— Нас разделяет политика, а не наши чувства, чувства дружбы Красной армии к рейхсверу. Вы и мы, Германия и Советский Союз, сможем диктовать свои условия всему миру, если мы будем вместе.

Сталину эта формула нравилась. Он, как и Ленин, был сторонником стратегического сотрудничества с Германией. Тут у него с Тухачевским разногласий не было.

Немецким офицерам сотрудничество двух армий пошло на пользу. Советским — во вред. Начиная с Тухачевского, многих офицеров расстреляли как немецких шпионов.

Многие историки полагают, что если Тухачевский и не был немецким шпионом, то уж точно пал жертвой немецкой разведки, которая подсунула чекистам умело сфабрикованную фальшивку, а подозрительный Сталин ей поверил...

Тухачевский ездил в Германию шесть раз, не считая плена в Первую мировую. У немцев остались какие-то документы, подписанные им. Эти подписи будто бы и использовали немецкие спецслужбы, готовя для Сталина красную папку с фальшивками.

Эту версию изложил руководитель гитлеровской политической разведки бригадефюрер СС Вальтер Шелленберг, известный нам в основном по фильму «Семнадцать мгновений весны», где его блистательно играл Олег Табаков.

Шелленберг, правда, знал эту историю из вторых рук — он сослался на убитого в 1942 году обергруппенфюрера СС Райнхарда Гейдриха, своего начальника, возглавлявшего Главное управление имперской безопасности.

Гейдрих вроде бы говорил Шелленбергу, что «в середине декабря 1936 года бывший царский генерал Скоблин, который работал как на советскую, так и на немецкую разведку, сообщил, что группа высших командиров Красной Армии во главе с заместителем наркома обороны маршалом Тухачевским готовит заговор против Сталина и при этом поддерживает постоянные контакты с генеральным штабом вермахта».

Немцы решили «поддержать Сталина, а не Тухачевского, и было приказано изготовить поддельное досье Тухачевского и передать его в Москву».

Досье то ли переправили через тогдашнего президента Чехословацкой Республики доктора Эдуарда Бенеша, который поддерживал доверительные отношения с советскими руководителями, то ли купили непосредственно у немцев. Причем покупал папку будто бы комиссар госбезопасности 1-го ранга Леонид Михайлович Ваковский (Генрих Эрнестович Штубе).

Ваковский служил в органах госбезопасности с декабря 1917 года и сделал порядочную карьеру. После убийства Кирова его назначили начальником управления НКВД по Ленинградской области, и он занимал этот пост до января 1938 года. Вряд ли центральный аппарат привлек бы областного руководителя к покупке «красной папки»...

Вальтер Шелленберг, как один из самых заметных разведчиков XX столетия, воспринимается всеми всерьез. Но не надо забывать, что он рассказывает о деле с чужих слов. Свои мемуары Шелленберг писал, находясь в британском плену. Вышла книга в свет после его смерти, ее явно редактировали и дописывали. Досье, о котором пишет Шелленберг, не найдено ни в немецких архивах, ни в советских.

В июле 1942 года в ставке фюрера «Вервольф» («Волк-оборотень») под Винницей зашел разговор о судьбе Тухачевского, записанный Генри Пикером, одним из приближенных Гитлера:

«По поводу происходивших в свое время в СССР событий, и в частности произведенной Сталиным грандиозной чистки генералитета, Гитлер заметил, что до сих пор так и не выяснено, действительно ли разногласия между Сталиным, с одной стороны, и Тухачевским и его сообщниками — с другой зашли настолько далеко, что Сталину пришлось всерьез опасаться за свою жизнь, угроза которой исходила от этого круга лиц. Трудно представить себе более разных людей, чем Сталин и бывший царский офицер Тухачевский...»

Президент Чехословакии Эдуард Бенеш действительно не раз заговаривал с советским полпредом в Праге Сергеем Сергеевичем Александровским на тему о контактах между Красной армией и рейхсвером. Бенеш полагал, что Тухачевский и другие советские военачальники поддерживают связь с немецкими генералами на свой страх и риск. В реальности они действовали с санкции политбюро.

Николай Владимирович Скоблин, бывший командир Корниловской дивизии, работал в Париже на советскую разведку, а как белый эмигрант поддерживал контакты и с немецкими военными разведчиками. Его личное дело хранится в архиве Службы внешней разведки. В нем нет упоминаний о том, что он когда-либо получал от немцев информацию, которую бы имело смысл передать советской разведке. Скоблин работал, что называется, сдельно — чем больше ценной информации приносил, тем больше денег получал. Если бы немцы с ним чем-то поделились, он бы поспешил с этой информацией к связнику.

И главный вопрос: куда же делась эта «красная папка», если она существовала?

Решениями президиума ЦК от 5 января и 6 мая 1961 года была создана комиссия для изучения материалов о причинах и условиях возникновения «дела Тухачевского». Комиссия, в которую входили руководители комитета партийного контроля, КГБ и прокуратуры, работала долго и основательно.

Летом 1964 года член президиума ЦК и председатель Комитета партийного контроля Николай Михайлович Шверник представил результаты работы Хрущеву. Это объемный документ, основанный на всех материалах, которые в тот момент были найдены в советских архивах.

«Дело Тухачевского» рассматривалось и при Ельцине президентской комиссией по реабилитации под руководством академика Александра Николаевича Яковлева.

Нигде, ни на одной странице этого многотомного дела нет и упоминания о том, что следствие в 1937 году располагало таким важнейшим доказательством, как «досье Тухачевского» из немецкого Генерального штаба. И в архивах нет следов «папки Гейдриха».

Само предположение о том, что машина репрессий нуждалась в доказательствах, свидетельствует о непонимании сталинского менталитета. Для того чтобы провести гигантскую чистку армии, Сталин не нуждался в немецких подсказках!

Армия не могла избежать судьбы, уже постигшей все общество. Ценнейшее свидетельство на сей счет — записи разговоров с Молотовым, сделанные поэтом Феликсом Чуевым. В подлинности суждений бывшего председателя Совнаркома сомневаться не приходится. То, что другим кажется преступлением, Феликс Чуев полагал за добродетель, поэтому ничего не приукрашивал, записывал монологи Молотова дословно.

Вячеслав Михайлович и сорок лет спустя продолжал говорить, что считает Тухачевского «очень опасным военным заговорщиком, которого только в последнюю минуту поймали».

Что же Молотов считал главным преступлением Тухачевского?

— Создавал группу антисоветскую, — ответил Вячеслав Михайлович.

— Но ему приписывали, что он был немецким шпионом, — подал реплику Феликс Чуев.

Если бы существовало досье, указывавшее на связь Тухачевского с немецким Генеральным штабом, мог ли Молотов, в предвоенные годы второй после Сталина человек в кремлевской иерархии, не знать о нем? Память у Молотова была прекрасная. Но он не обнаружил знакомства с немецким досье. Вот что он ответил:

— До 1935 года Тухачевский побаивался и тянул, а начиная со второй половины 1936-го или, может быть, с конца 1936-го он торопил с переворотом. И откладывать никак не мог. И ничего другого, кроме как опереться на немцев. Так что это правдоподобно...

Точное слово нашел Вячеслав Михайлович Молотов: «правдоподобно». То есть все это — липа, но сделали так, что люди поверили. На Лубянке были большие мастера по этой части.

Рапорт Артузова

Контрразведывательные подразделения госбезопасности взяли на оперативный учет Тухачевского и многих других военачальников после того, как убрали из армии Троцкого. Всех, кого он выдвинул в Гражданскую войну, сочли «неблагонадежными». К Тухачевскому сразу приклеили ярлык «бонапартиста»...

Страх перед военными был сильным.

Маршал Матвей Васильевич Захаров вспоминал, как в 1925 году он, молодой командир, поступал в Военную академию РККА. Председателем мандатной комиссии был Ворошилов. Один из членов комиссии, заместитель начальника политуправления Красной армии Михаил Маркович Ланда, спросил:

— Как, может быть у нас в стране бонапартизм?

«Я был молодой, горячий, — вспоминал Захаров, — и на этот возмутительный вопрос буквально ударил кулаком по столу и резко ответил: какой может быть бонапартизм? У нас руководящей силой в стране является партия.

Климент Ефремович, повернувшись к Ланде, сказал:

— Что, съел?»

В 1937 году армейского комиссара 2-го ранга Ланду, который к тому времени был ответственным редактором газеты «Красная звезда», арестовали как участника антисоветского военно-фашистского военного заговора и на следующий год расстреляли. Но ни в 1925-м, ни в 1937-м опасности военного заговора не существовало...

Разработка Тухачевского продолжалась годами. Его, как и других видных военачальников, плотно окружали осведомители НКВД. Причем некоторые их сообщения были фантастическими.

Агент Зайончковская, дочь бывшего генерала царской армии, который тоже стал агентом ОГПУ (это было своего рода семейное дело), сообщила своим начальникам в 1934 году:

«Из среды военной должен раздаться выстрел в Сталина... Выстрел этот должен быть сделан в Москве и лицом, имеющим возможность близко подойти к т. Сталину или находиться вблизи его по роду своих служебных обязанностей».

Тогдашний начальник особого отдела Главного управления госбезопасности НКВД Марк Исаевич Гай написал на донесении:

«Это сплошной бред глупой старухи, выжившей из ума».

Несмотря на мнение главного военного контрразведчика, донесения Зайончковский продолжали ложиться в дело Тухачевского. Сотрудники военной контрразведки неустанно искали в военной среде заговорщиков. Уверенность в том, что бывшие царские офицеры не могут не замышлять военного переворота против советской власти, не покидала чекистов.

В одном из документов, отправленных НКВД руководству страны, говорилось:

«В РККА преимущественно в высших учреждениях на службе состоит значительное количество бывшего кадрового офицерства. Эта категория военспецов является по своему бывшему и социальному положению наиболее чуждой Советской власти... Все они ждут падения Советской власти».

Когда-то руководители Советской России приложили огромные усилия, чтобы привлечь на свою сторону бывших офицеров. Теперь они воспринимались как обуза.

Бывший генерал-лейтенант Белой армии Яков Александрович Слащев и ряд его офицеров в ноябре 1921 года вернулись в Россию. Это была большая пропагандистская победа советской власти. Слащева сделали преподавателем Стрелково-тактических курсов усовершенствования командного состава РККА «Выстрел».

На публике к нему относились демонстративно уважительно, надеясь, что и другие белые офицеры признают советскую власть и вернутся в Россию. Не потому, что они были нужны, а потому, что многочисленная русская эмиграция казалась советскому руководству опасной силой.

Но в реальности Слащеву не доверяли. И начальника его личного конвоя полковника Мстислава Мезерницкого, который вернулся вместе с ним, завербовали в секретные сотрудники контрразведывательного отдела ГПУ с тем, чтобы он следил за бывшим генералом.

27 декабря 1923 года начальник 6-го отделения контрразведывательного отдела ОГПУ Игнатий Сосновский доложил начальству со слов своего осведомителя, что к Слащеву приходил «бывший помещик и активный монархист» Вадим Михайлович Корольков, который сказал, что действует от имени крупной контрреволюционной организации.

Игнатий Сосновский (Добржинский) был перевербованный чекистами резидент польской разведки в Москве. Его арестовали летом 1920 года. Допрашивал его лично Дзержинский и обещал отпустить домой, если Сосновский даст честное слово не работать против России. Сосновский стал давать показания, а в конце концов согласился сотрудничать с ВЧК. Его не только освободили, но и взяли в кадры госбезопасности. Это редчайший случай в истории секретных служб.

Относительно судьбы Сосновского председатель ВЧК советовался с Лениным и потом рекомендовал польскому бюро ЦК принять Сосновского в партию.

Игнатий Игнатьевич, как его стали называть, новым хозяевам служил рьяно и сделал большую карьеру в чекистском аппарате — стал заместителем начальника особого отдела, получил генеральское звание комиссара госбезопасности 3-го ранга. Сосновский старался и успешно находил врагов там, где их и в помине не было. Он засылал своих агентов в военную среду и принимал донесения с самыми нелепыми обвинениями в адрес крупных военачальников.

Сосновский докладывал своему начальству:

«Корольков считает, что быстро назревают события, при которых белым будет необходимо и объективно возможно совершить переворот. При этом Корольков сказал, что техническая подготовка к этому перевороту проводится за крупные французские деньги.

Переворот должна совершить Красная армия, направленная военной организацией, уже достаточно сформированной в ее составе».

Корольков говорил, что не определена только фигура будущего диктатора России. Павел Павлович Лебедев, бывший генерал царской армии, который в 1919—1924 годах был начальником Полевого штаба РККА, «достаточно обработан», но на первую роль не годится. Не согласится ли возглавить военный заговор популярный в стране и известный эмиграции Яков Александрович Слащев?..

ОГПУ поручило Слащеву откликнуться на предложение и войти в монархическую организацию с тем, чтобы ее разработать. «Монархист» Корольков был арестован, но вскоре освобожден. Либо он вовсе был невиновен, либо тоже согласился стать сексотом.

Все разговоры о контактах начальника Штаба РККА Павла Павловича Лебедева с контрреволюционными элементами были очевидной липой, но чекисты преспокойно завели дело на столь крупного военного. Впрочем, в 1924 году Лебедева освободили от должности начальника Штаба Красной армии, и он служил в Киевском военном округе. Павел Павлович умер в 1933 году — раньше, чем его успели посадить по какому-нибудь другому фальсифицированному делу.

А бывшего генерала Слащева в январе 1929 года застрелил слушатель курсов «Выстрел» Лазарь Львович Колленберг, отомстив за убийство своего брата белыми в Гражданскую войну и за еврейские погромы.

Бывшего полковника Мезерницкого потом использовали в операции «Трест», которая тоже имела самое непосредственное отношение к Тухачевскому.

Михаила Николаевича действительно загубила разведка.

Только не немецкая, а своя.

С ноября 1921-го по апрель 1927 года ОГПУ проводило масштабное агентурное дело под названием «Трест». Цель — проникновение в Российский общевоинский союз, который объединил оказавшихся в эмиграции бывших офицеров Белой армии.

Чекисты создали мифическую подпольную организацию — Монархическое объединение Центральной России. От имени этой организации агенты госбезопасности отправились в Европу с предложением сотрудничества.

Некоторые лидеры эмиграции вступили в контакт с мнимыми подпольщиками. Бежавшие из России военные и политики хотели верить — не могли не верить! — в то, что в России крепнет антибольшевистское движение.

Агенты ОГПУ установили связи с лидерами военной эмиграции, с эстонской и польской разведками, обещая им информацию о состоянии Красной армии. Они утверждали, что в состав подпольной организации входит немалое число военных, которые готовятся к государственному перевороту.

«Подпольщики» рассказывали, что бывшие царские офицеры, которые служат в РККА, враждебны к советской власти. Они прямо называли имя главкома Сергея Сергеевича Каменева среди тех, кто участвует в заговоре, хотя официально и не входит в организацию. Чтобы представить мнимую подпольную организацию авторитетной и могущественной, ОГПУ приняло решение сообщить через свою агентуру, что Тухачевский вовлечен в деятельность «Треста» и полностью на стороне заговорщиков.

Распространением сведений о принадлежности Тухачевского к заговору занимался известный чекист Владимир Андреевич Стырне. Он с 1923 года работал в контрразведывательном отделе ОГПУ, ведал «Трестом» и был крайне заинтересован в том, чтобы операция получила как можно большие масштабы.

Конец его жизни трагичен. В 1931 году, после чистки особого отдела ОГПУ, Стырне отправили сначала на Урал, потом перевели в Иваново. Два года комиссар госбезопасности 3-го ранга Стырне возглавлял управление НКВД по Ивановской области. В октябре 1937 года его арестовали и меньше чем через месяц расстреляли...

Мнимое участие в подпольной организации такой фигуры, как Тухачевский, повышало ее привлекательность для белой эмиграции и иностранных разведок.

На удочку советской разведки попался глава Российского общевоинского союза генерал Александр Павлович Кутепов. Он поверил в реальность «Треста», хотя более изощренный человек догадался бы, что с ним ведут игру.

Во всяком случае, бывший главнокомандующий Белой армией Антон Иванович Деникин утверждал, что с самого начала заподозрил нечто неладное. Кутепов делился с Деникиным своими планами подпольной работы. Деникину все это очень не нравилось. Он считал прямого и храброго генерала не очень пригодным к конспиративной деятельности и подпольной работе. И оказался прав (см. кн.: Лехович Д. Белые против красных. Судьба генерала Деникина).

«Из рассказов Александра Павловича Кутепова, — вспоминал Деникин, — я начал выносить все более и более беспокойное чувство. Однажды я сказал ему прямо:

— Нет у меня веры. На провокацию все похоже.

Но Кутепов ответил:

— Но ведь я ничем не рискую. Я «им» не говорю ничего, слушаю только, что говорят «они».

Сомнения Деникина усилились после того, как мнимый «Трест» (а в реальности чекисты) помог одному из видных деятелей эмиграции Василию Васильевичу Шульгину нелегально проехать по Советской России и преспокойно покинуть ее, чтобы написать вполне просоветскую книгу «Три столицы» — о Москве, Ленинграде и Киеве. Шульгин вернулся из России, убежденный в реальности монархистов-подпольщиков.

Однажды Деникина попросили укрыть в своей квартире секретные дела кутеповской организации и притащили пять или шесть чемоданов. Антон Иванович с женой успели разобрать бумаги, среди которых обнаружилась и переписка с «Трестом».

«Просмотрев это, — записал Деникин, — я пришел в полный ужас, до того ясна была, в глаза била большевистская провокация. Письма «оттуда» были полны несдержанной лести по отношению к Кутепову:

«Вы, и только Вы спасете Россию, только Ваше имя пользуется у нас популярностью, которая растет и ширится...»

Описывали, как росло неимоверно число их соучастников, ширилась деятельность «Треста»; в каком-то неназванном пункте состоялся будто бы тайный съезд членов в несколько сот человек, на котором Кутепов был единогласно избран не то почетным членом, не то почетным председателем... Повторно просили денег и, паче всего, осведомления.

К сожалению, веря в истинный антибольшевизм «Треста», Кутепов посылал периодически осведомления об эмигрантских делах, организациях и их взаимоотношениях довольно подробно и откровенно...»

Несмотря на скептицизм Деникина, генерал Кутепов безгранично верил в «Трест».

Тесть Деникина, Василий Иванович Чиж, остался в Советской России. Он жил в Крыму и работал на железной дороге. Никто не знал об их родстве. Деникин решил перевезти его во Францию и попросил Кутепова узнать, как это можно сделать.

«Можно себе представить нашу скорбь, — вспоминал Деникин, — когда я прочел в кутеповском письме, адресованном «Тресту», что «Деникин просит навести справки, сколько будет вывезти его тестя из Ялты»!..

Когда Кутепов пришел ко мне, и я горько пенял ему по этому поводу, он ответил:

— Я писал очень надежному человеку.

Поколебать его веру в свою организацию было, по-видимому, невозможно, но на основании шульгинской книги и прочитанной мной переписки с «Трестом» я сказал ему уже не предположительно, а категорически: все сплошная провокация!

Кутепов был смущен, но не сдавался. Он уверял меня, что у него есть «линии» и «окна», не связанные между собой и даже не знающие друг друга, и с той линией, по которой водили Шульгина, он уже все порвал».

Осенью 1923 года посланные Кутеповым его доверенные лица Захарченко и Радкович настолько попали под влияние агентов ОГПУ, что подтвердили: Тухачевский тоже входит в антисоветское подполье! Вот и пошли в эмиграции разговоры о том, что Тухачевский — это красный Бонапарт, который готовится прийти к власти.

ОГПУ и разведывательное управление Красной армии передавали через мнимых монархистов дезинформацию о положении в Красной армии. Но, как это обычно делается, дезинформация разбавлялась и подлинными сведениями. Передавались за границу и настоящие документы военного ведомства, подписанные реальными военачальниками. Это убеждало иностранные разведки, как и белую эмиграцию, что крупные советские военачальники настроены антисоветски.

Некоторые западные разведки обратились к мифической российской подпольной организации с просьбой раздобыть данные о Красной армии и положении в стране. Они получали ответы, которые готовились офицерами Штаба РККА и военными разведчиками.

В какой-то момент сообразили, что нельзя компрометировать столь крупного военачальника. ОГПУ получило указание вывести Тухачевского из игры. Но вместо того чтобы сообщить, что он отказался от антисоветской деятельности, на Запад сообщили, что внутри подполья возникли склоки, Михаила Николаевича оттеснили другие военные и он ушел из монархической организации вместе с частью своих сторонников...

В 1927 году в ОГПУ пришли к выводу, что операцию «Трест» надо заканчивать, потому что она может провалиться. Так и произошло. В апреле 1927 года бежал в Финляндию один из главных агентов ОГПУ в этом деле Оперпут (Стауниц). Он все рассказал.

Оперпут был человеком Бориса Викторовича Савинкова, одного из руководителей боевой организации эсеров, непримиримого противника советской власти. Его в 1924 году с помощью «Треста» заманили в Россию и схватили. Савинков конечно же не подозревал, что Оперпута чекисты арестовали еще в 1921-м. Спасая себе жизнь, он изъявил желание сотрудничать и был привлечен к работе в роли секретного сотрудника ГПУ.

Были и другие операции того же рода.

С 1924-го по 1930-й проводилась агентурная операция «Синдикат-4». В ее рамках тоже была создана мифическая подпольная организация «Внутренняя российская национальная организация». В этой операции участвовал агент советской разведки бывший генерал-майор царской армии и бывший военный атташе в Великобритании Павел Павлович Дьяконов, который обосновался в Париже. У него были большие знакомства и в кругах эмиграции, и среди иностранных разведчиков. В эту среду он охотно вводил мнимых представителей подполья.

В 1925 году агент ОГПУ Попов, побеседовав в Берлине с генералом Василием Викторовичем Бискупским, доложил своему начальству:

«Бискупский очень интересовался, что из себя представляют Тухачевский и новые командующие округами. А когда я ему несколькими мазками нарисовал Тухачевского как чистейшего бонапартиста, то он сказал, чтобы мы обещали ему, что государь (имеется в виду великий князь Кирилл Владимирович) его назначит флигель-адъютантом, если он перейдет на нашу сторону в нужный момент».

Генерал-лейтенант Бискупский после революции служил в украинской армии гетмана Скоропадского. В эмиграции жил сначала в Югославии, затем в Германии. Познакомился с немецкими нацистами и подружился с ними. В 1923 году после провала устроенного Гитлером «пивного путча» прятал в своей квартире скрывавшихся от полиции руководителей НСДАП. В знак благодарности нацисты, придя к власти, сделали его начальником Управления делами русской эмиграции. В конце войны Бискупский исчез, считается, что погиб во время воздушного налета.

В 1927 году тот же Попов вместе с еще одним агентом советской разведки собрались в новую командировку по европейским столицам. В инструкции, составленной для них, говорилось, что на вопрос, кто возглавит Россию в случае переворота, они должны ответить так:

«Конечно, нельзя вперед назначать такого диктатора, но подготовить обстановку к избранию именно данного лица, пользующегося популярностью, особенно в армии, которая будет играть в этом перевороте не последнюю роль, мы должны.

Считаясь со свойствами характера, с популярностью как в обществе, так особенно в армии, и с жизненной подготовкой, организация наметила на эту роль Тухачевского, который конечно же об этом не знает, но окружение его в этом случае настолько подготовлено в нужном направлении, что у нас нет никаких сомнений, что в нужную минуту он будет с нами и во главе нас».

В разговорах с главой Российского общевоинского союза Александром Павловичем Кутеповым постоянно возникало имя Тухачевского. Генерал с интересом спрашивал, насколько это реально — привлечь Тухачевского и как к нему относятся в стране. На Западе запомнили, что молодой маршал Тухачевский возглавляет военную оппозицию Сталину; эту тему уже открыто стала обсуждать западная пресса.

Вся эта информация возвращалась назад в ОГПУ (а затем и в НКВД) по разведывательным каналам как агентурные данные и докладывалась Сталину, укрепляя его в том мнении, что Тухачевский опасный человек...

Я всегда с изумлением читаю рассказы об агентах влияния, о дьявольских замыслах иностранных разведок, которые будто бы способны на все, могут даже государство развалить.

Нет уж, ни одна иностранная разведка не способна нанести такой ущерб стране, как собственные спецслужбы. История Тухачевского это подтверждает.

Маршала назвали немецким шпионом вовсе не потому, что обнаружились какие-то документы, реальные или поддельные. Первоначально вообще предполагалось обвинить Тухачевского в шпионаже в пользу Англии, потому что он ездил в Лондон. А могли назвать японским шпионом. Или польским — все равно «правдоподобно», как выразился Молотов.

В январе 1937 года бывший руководитель иностранного отдела НКВД корпусной комиссар (в армейской иерархии генерал-лейтенант) Артузов написал письмо наркому Ежову, в котором сообщал, что в архивах внешней разведки находятся донесения закордонных агентов, сообщавших об антисоветской деятельности Тухачевского и о существовании в Красной армии троцкистской организации.

Что можно сказать об этом поступке Артузова? Он в свое время руководил операцией «Трест» и прекрасно знал, каким образом на Запад ушли сведения о том, что Тухачевский будто бы настроен антисоветски. Ему даже было приказано прекратить распространять такие слухи, чтобы не компрометировать Тухачевского... Но в 1937 году судьба самого Артузова висела на волоске. Из разведки его, генерала, перевели научным сотрудником (!) в 8-й (учетно-регистрационный) отдел Главного управления госбезопасности НКВД. Отставленный от дел, бывший начальник разведки был готов любыми средствами доказать своему начальству, что еще может пригодиться.

Вслед за этим начальник особого отдела НКВД Леплевский составил план активной разработки крупных военных:

«Собрать все имеющиеся материалы на Роговского, Орлова, Шапошникова и других крупных военных работников, проверить материалы, наметить конкретный план их разработки и взять их разработки под повседневный непосредственный контроль начальника 5-го отдела...

Особое внимание обратить как в Москве, так и на периферии на выявление фашистских группировок среди военнослужащих».

13 мая 1937 года сотрудники особого отдела представили наркому Ежову справку по материалам, имевшимся в НКВД, на маршала Тухачевского. Вот так и родилось это дело.

Когда в начале 60-х комиссия ЦК изучала дело Тухачевского, она допрашивала и бывших сотрудников разведки: действительно ли у Тухачевского были связи с Троцким?

Бывший сотрудник ИНО Афанасьев рассказал комиссии:

«С 1932 по 1938 год я находился непрерывно на нелегальной разведывательной работе за рубежом. Я возглавлял нелегальную резидентуру в Париже, которая занималась, главным образом, разработкой деятельности сына Троцкого — Седова и его окружения... Мы были в курсе деятельности самой засекреченной конспиративной деятельности Троцкого и Седова.

Поэтому, когда ставится вопрос, могли ли иметь место встречи Седова с Тухачевским, Путной и другими военными деятелями Советского Союза, о чем говорилось на процессах, имевших место в Москве с 1936 по 1938 год, то можно утверждать, что это не соответствует действительности...»

Тухачевский и Сталин

Почему же именно Тухачевский стал фактически первой жертвой Массовой чистки Красной армии? Может быть, ответ надо искать в его личности?

В перестроечные времена опубликованы записки бывшего белого офицера Владимира Никитича Посторонкина, который был юнкером Александровского военного училища одновременно с Тухачевским. Он интересно описал молодого Тухачевского.

Будущий маршал блестяще закончил кадетский корпус и был в 1912 году принят в Александровское военное училище. Он сразу выделился среди юнкеров большими способностями и очевидным призванием к военному делу. Служба для него была превыше всего. О нем говорили только в превосходной степени: прекрасный строевик, отличный стрелок, великолепный гимнаст и бесподобный фехтовальщик.

В 1913 году пышно отмечалось трехсотлетие дома Романовых. Император Николай II приехал в Москву. Юнкеры Алексеевского и Александровского военных училищ несли караульную службу в Кремлевском дворце. На Тухачевского обратил внимание император, и будущего маршала представили Николаю II.

На старшем курсе Тухачевский стал фельдфебелем роты. Товарищи жаловались на его жесткость: никаких личных отношений, только служба, словом, фанатик воинской дисциплины. После училища, в 1914 году, он был произведен в подпоручики лейб-гвардии Семеновского полка и назначен в шестую роту.

Он отличился буквально в первом же бою с немцами и получил орден Святого Владимира IV степени с мечами и бантом. В ночь с 20 на 21 февраля 1915 года поручик Тухачевский попал в плен в ночном бою, когда шестую роту семеновцев окружили немцы...

Пять раз пытался бежать из плена, но выбрался из Германии только в сентябре 1917 года. Через Швейцарию и Францию он в октябре вернулся на родину. В те годы плен не считали позором. Напротив, ценили офицеров, которые возвращались из плена.

В апреле 1918 года Тухачевский вступил в партию большевиков. Работал он в военном отделе ВЦИК под руководством Авеля Енукидзе.

Председатель Реввоенсовета Республики Лев Троцкий распознал незаурядныйвоенный талант Михаила Николаевича и послал на Восточный фронт командовать армией.

В это самое время командующий Восточным фронтом Михаил Артемьевич Муравьев повернул оружие против правительства большевиков, потому что возмутился миром с немцами. Он арестовал Тухачевского. Михаил Николаевич в смертельно опасной ситуации держался мужественно, и это укрепило его авторитет.

В Гражданскую Тухачевский командовал армиями и фронтами, в том числе Западным — в неудачной войне против Польши в 1920 году, когда Красная армия была уже у Варшавы, а потом откатилась на восток.

Дискуссия о том, кто виновен в неудаче Польской кампании, происходили в военной среде довольно бурно.

Тухачевский в 1923 году издал цикл лекций, прочитанных им в Академии имени М.В. Фрунзе под общим названием «Поход на Вислу». Из этих лекций следовало, что за поражение Красной Армии под Варшавой несут ответственность командующий Юго-Западным фронтом Егоров, член реввоенсовета фронта Сталин, командующий Первой конной армией Буденный и член РВС армии Ворошилов.

Тухачевский считал, что командование Юго-Западного фронта не выполнило решение политбюро объединить силы для общего удара по Варшаве. Сталин тогда раздраженно заявил, что «не следовало бы политбюро заниматься пустяками», потому что его фронту отводилась вспомогательная роль, а главный удар поручался Тухачевскому.

6 августа главком Сергей Каменев приказал еще существовавшему Юго-Восточному фронту подготовить Первую конную и еще две армии к передаче Западному фронту. Сталин не выполнил директиву, бросив Первую конную в наступление на Львов.

Главком потребовал передать Первую конную и другие войска Западному фронту, чтобы подкрепить усилия Тухачевского. Сталин опять-таки отказался, телеграфировав главкому:

«Ваша последняя директива без нужды опрокидывает сложившуюся группировку сил в районе этих армий, уже перешедших в наступление; директиву эту следовало бы дать либо три дня назад, когда конармия стояла в резерве, либо позднее, по взятии конармией района Львов. В настоящее время она только запутывает дело и неизбежно вызывает ненужную вредную заминку в делах. Ввиду этого я отказываюсь подписать соответствующее распоряжение в развитие Вашей директивы».

А когда после приказа Троцкого армию все-таки двинули на помощь Западному фронту, было уже поздно. Поляки перешли в контрнаступление.

Сталин своей вины не признал. Его сторону в историческом споре занял бывший командующий Юго-Западным фронтом Александр Ильич Егоров, который в 1929 году издал книгу «Львов — Варшава», в которой возложил вину за неудачи на тогдашнего главкома Сергея Сергеевича Каменева и командовавшего Западным фронтом Тухачевского.

До поры до времени эта дискуссия велась на страницах книг и в учебных аудиториях военной академии, но свидетельствовала более всего о взаимной неприязни в высшем армейском эшелоне. Причиной были, конечно, не столько воспоминания о Гражданской войне, сколько борьба за влияние и должности в армии.

Осенью 1921 года Тухачевского назначили начальником Военной академии РККА, весной 1924-го — заместителем начальника Штаба РККА. В 1925-м он уже командующий войсками Западного военного округа и член Реввоенсовета СССР.

Военные таланты Тухачевского были настолько очевидны, что в ноябре 1925 года его назначили начальником Штаба Красной армии. При всей нелюбви полководцев поколения Гражданской войны к штабной работе, это была важнейшая должность. Причем Тухачевский разумно считал, что все управление войсками должно осуществляться через Штаб РККА. Разумеется, это ущемляло полномочия других руководителей военного ведомства, которые видели в Тухачевском опасного соперника.

31 января 1926 года Тухачевский писал Ворошилову:

«Я уже докладывал Вам словесно о том, что Штаб РККА работает в таких ненормальных условиях, которые делают невозможной продуктивную работу, а также не позволяют Штабу РККА нести ту ответственность, которая на него возлагается положением.

Основными моментами, дезорганизующими работу Штаба, являются:

а) фактическая неподчиненность Штабу РККА Разведупра и

б) проведение (оперативно-стратегических и организационных) мероприятий за восточными границами помимо Штаба РККА через секретариат Реввоенсовета.

Такая организация, может быть, имела смысл при прежнем составе штаба, когда ряд вопросов особо секретных ему нельзя было доверять...

Штаб РККА не может вести разработки планов войны, не имея возможности углубиться в разведку возможных противников и изучить их подготовку к войне по первоисточникам».

Через несколько лет Георгий Константинович Жуков, став начальником Генштаба, будет жаловаться на то же самое — военная разведка и ему не подчинялась.

Властный, резкий и даже высокомерный по характеру, Тухачевский мог быть обаятельным, но только с женщинами. Друзей у него фактически не было. Он не считался с чувствами и настроениями сослуживцев и быстро нажил себе влиятельных врагов. Буденный, Егоров и другие военачальники-рубаки терпеть не могли Тухачевского.

Работать ему было очень сложно.

5 апреля 1928 года Тухачевский писал наркому:

«И в текущей, и в плановой работе создается такое положение, что зачастую может казаться, будто Вы, как нарком, работаете сами по себе, а штаб РККА сам по себе, что совершенно противоестественно, так как по существу штаб должен быть рабочим аппаратом в Ваших руках по объединению всех сторон и работ по подготовке войны.

Если он таким аппаратом не является, то, значит, дело не в порядке».

Ворошилов действительно не хотел работать с Тухачевским. И тут же Буденный, Егоров и Дыбенко (в ту пору начальник Управления снабжения РККА) обратились к наркому с письмом, в котором требовали снять Тухачевского с поста начальника Штаба РККА и заменить его человеком «с большим опытом боевой практической работы». Его противники возражали против расширения полномочий Штаба, «который и планирует, и проводит в жизнь, и инспектирует, следовательно, имеет все критерии в своих руках. В руках же руководства почти ничего — следовательно, соглашайся и иди на поводу у штаба».

Михаилу Николаевичу пришлось уйти из Штаба РККА. Ворошилов вызвал Тухачевского к себе, показал письмо троих военачальников. После чего Михаил Николаевич написал рапорт:

«После нашего последнего разговора вынужден оставить свой пост».

Ворошилов с удовольствием расстался с Тухачевским, которого в мае 1928 года отправили в Ленинград командовать округом. Начальником Штаба Красной армии утвердили Бориса Михайловича Шапошникова, бывшего офицера царской армии, подготовленного штабиста и по характеру спокойного и покладистого человека.

Но и Шапошников, только в иной манере, продолжал доказывать, что именно Штаб РККА должен в мирное время руководить боевой подготовкой войск и ведать мобилизационной работой. Отношение к штабной работе было настолько пренебрежительным, что Шапошникову пришлось объяснять наркому Ворошилову и его окружению совершенно очевидные вещи: «Мнение начальника штаба должно по тому или иному вопросу выслушиваться обязательно, а управлениями наркомата по военным и морским делам выслушиваться как одно из главных».

Но Тухачевский ненадолго уехал из Москвы.

Руководя округом, он разработал план коренного преобразования Красной армии. Он исходил из того, что Красная армия «в техническом оснащении и развитии авиации отстает от европейских армий». Он считал необходимым приступить к полному перевооружению армии, снабдив ее сильной авиацией, танками и новыми средствами связи.

Тухачевский И января 1930 года направил Ворошилову четырнадцатистраничную записку с предложением довести численность армии военного времени до двухсот сорока дивизий (в два с половиной раза больше, чем значилось в мобилизационных планах) и ускорить ее техническое перевооружение: иметь в строю сорок тысяч самолетов и пятьдесят тысяч танков (в десять раз больше, чем предусматривалось планом развития военной промышленности на пятилетку).

Штаб РККА, как и следовало ожидать, Тухачевского не поддержал. Ворошилов тоже, был против плана Тухачевского. Не только в силу очевидной неприязни. Нарком не был милитаристом и понимал, что ускоренное перевооружение стране не под силу. Но последнее слово оставалось за Сталиным, которому Ворошилов 5 марта переправил все документы.

План Тухачевского требовал практически полностью перевести экономику на военные рельсы. Сталин счел это невозможным, непосильным для страны. В 1930 году генсек, по горло занятый насильственной коллективизацией, вообще еще мало думал о военных делах.

23 марта он ответил Ворошилову:

«Ты знаешь, что я очень уважаю т. Тухачевского как необычайно способного товарища. Но я не ожидал, что марксист, который не должен отрываться от почвы, может отстаивать такой, оторванный от почвы «план». В его «плане» нет главного, то есть нет учета реальных возможностей хозяйственного, финансового, культурного порядка.

Этот «план» нарушает в корне всякую мыслимую и допустимую пропорцию между армией как частью страны и страной как целым с ее лимитами хозяйственного и культурного порядка. «План» сбивается на точку зрения «чисто военных» людей, нередко забывающих о том, что армия является производным от хозяйственного и культурного состояния страны...

«Осуществить» такой «план» — значит наверняка загубить и хозяйство страны, и армию. Это было бы хуже всякой контрреволюции.

Отрадно, что Штаб РККА, при всей опасности искушения, ясно и определенно отмежевался от «плана» т. Тухачевского».

Конечно, Михаил Николаевич был военным до мозга костей. Его даже можно назвать милитаристом, то есть человеком, который считает, что все силы государства должны быть отданы вооруженным силам. Возражая сторонникам милиционной системы, он писал еще в 1921 году:

«Мне пришлось слышать, как ярые проповедники милиционной системы очень уверенно считают себя сторонниками вооруженного могущества РСФСР и даже не без гордости говорят о «коммунистическом империализме». Что за смешная мысль! Я бы лично не стал возражать против милиционной системы, если бы она действительно означала «коммунистический империализм».

Михаил Николаевич мечтал о большой войне. Потерпев поражение в войне с поляками, надеялся на реванш. В октябре 1923-го в журнале «Красная присяга» Тухачевский писал:

«Красная армия должна быть готова к нападению мирового фашизма и должна быть готова, в свою очередь, нанести ему смертельный удар разрушением основ Версальского мира и установлением Всеевропейского Союза Советских Социалистических Республик».

Его вообще не следует идеализировать. Он, не колеблясь, подавил народные восстания в Кронштадте и в Тамбовской губернии. Но он был блестящим профессионалом, каких в Красной армии было раз-два и обчелся. Одаренный от Бога, он следил за развитием военного искусства и боевой техники в мире и сам постоянно учился.

Отвергнув план Тухачевского, Сталин, тем не менее, верно оценивал его способности и деловую хватку.

В июне 1931 года Тухачевский был возвращен в Москву, назначен заместителем наркома обороны и начальником вооружения РККА.

Военный бюджет 1932 года был уже в два с половиной раза больше, чем в 1931-м, потому что японская армия захватила Маньчжурию и возникла угроза войны на Дальнем Востоке. Теперь уже идеи Тухачевского казались куда как уместными.

Сталин счел необходимым извиниться перед Тухачевским.

7 мая 1932 года он написал Михаилу Николаевичу:

«В своем письме на имя т. Ворошилова, как известно, я присоединился в основном к выводам нашего штаба и высказался о Вашей «записке» резко отрицательно...

Так было дело два года назад.

Ныне, спустя два года, когда некоторые неясные вопросы стали для меня более ясными, я должен признать, что моя оценка была слишком резкой, а выводы моего письма — не во всем правильными...

Очевидно, проблема еще не была достаточно ясна для меня. Не ругайте меня, что я взялся исправить недочеты своего письма с некоторым опозданием».

Теперь уже Сталин писал Тухачевскому, что стране нужна шестимиллионная армия, современная, оснащенная новой техникой. Развитие авиации и механизированных частей, считал Сталин, показывает, что важно качество, а не количество дивизий. С 1932 года начинается наращивание военных расходов и модернизация армии.

Конечно, маршал увлекался разными идеями, в том числе неосуществимыми. Возлагал особые надежды на сверхмалые подводные лодки, которые оказались непрактичными.

Но профессиональное чутье Михаила Николаевича позволило ему оценить перспективность работ над реактивной техникой. Он добился создания Реактивного научно-исследовательского института, в котором начинали работу выдающиеся конструкторы ракетно-космической техники Сергей Павлович Королев и Валентин Петрович Глушко. И разве Тухачевский виноват в том, что в период репрессий институт был разгромлен, а Королев и Глушко отправлены в ГУЛАГ?

Тухачевский поддержал и работы по созданию радиолокационной техники. В 1934 году Ленинградский электрофизический институт продемонстрировал экспериментальную станцию, которая обнаруживала летящие самолеты на большом расстоянии. Но после Тухачевского денег на радиолокацию не давали, и войну встретили без локаторов...

7 ноября 1933 года заместитель наркома Тухачевский удостоился высокой чести принимать военный парад на Красной площади — обычно это делает нарком. В тот же год Михаил Николаевич получил орден Ленина.

В 1935 году, когда было введено звание маршала, Тухачевский получил большие звезды в петлицы одним из первых — вместе с наркомом Ворошиловым. Подлинную цену Тухачевскому Сталин знал и вскоре сделал талантливого военачальника первым заместителем наркома обороны и одновременно начальником Управления боевой подготовки РККА. На партийном съезде его избрали кандидатом в члены ЦК, что придало ему веса во взаимоотношениях с коллегами.

Михаил Николаевич, даже демонстрируя Сталину свое почтение, сохранял достоинство и до унизительного раболепия не опускался. На XVII съезде партии в январе 1934 года Тухачевский говорил:

— В развитии нашей технической мощи товарищ Сталин не только играл общую руководящую роль, но и принимал непосредственное и повседневное участие как в выборе необходимых образцов вооружения, так и в постановке их на производство. Товарищ Сталин не только определял общие задачи, но и созывал организаторов производства — директоров заводов, руководителей парторганизаций и практически занимался успешной постановкой производства.

Эти слова были произнесены на фоне безудержных восхвалений вождя. Если Тухачевский ограничился тем, что поблагодарил Сталина за участие в разработке вооружений, Семен Михайлович Буденный говорил о «гениальном руководстве нашего великого вождя товарища Сталина».

Как стратег Тухачевский был на голову выше своих боевых товарищей. Он был широко образованным человеком и говорил:

— Военный не может быть невеждой в политике, истории, философии. Неплохо, чтобы он был также сведущ в литературе, музыке, других видах искусства.

Маршала отличало честолюбие. Он хотел быть первым, лучшим. Он жаждал славы и побед, званий и отличий. Его называли молодым Бонапартом. Может быть, он видел себя диктатором Советской России и опасения Сталина не напрасны?

В руководстве Красной армии действительно существовали две группировки. Старая гвардия — Ворошилов, Егоров, Буденный, Блюхер — собиралась воевать так, как воевали в Гражданскую, шашкой и винтовкой, и ни в коем случае не соглашалась сменить коня на танк.

На всех крупных совещаниях Ворошилов начинал разговор с того, какое «огромное значение по-прежнему имеет конь для армии»:

— И сейчас, и в будущем нашей армии лошадь понадобится, причем лошадь хорошая, лошадь, которая будет полностью соответствовать тому уровню развития наших вооруженных сил, на котором мы в настоящий момент находимся. Необходимо прежде всего раз и навсегда покончить с вредительскими «теориями» о замене лошади машиной, об «отмирании» лошади. Необходимо раз и навсегда покончить с обезличкой в использовании коня...

На совещании высшего командного состава командующий Среднеазиатским военным округом Павел Дыбенко критиковал Тухачевского:

— Надо не хоронить конницу, а хорошенько ее оснастить техникой. Если взять нашу конницу, то среднеазиатская конница будет скорее ходить, чем твои десанты, которые ты высаживал (смех в зале). Если бы при высадке десанта стояло у противника три-четыре пулемета, то этот незначительный десант пришлось бы прикрывать не меньше чем ста самолетами с воздуха (смех в зале). Я имел возможность высаживать десант против неорганизованного противника, против басмачей, и то не рассиживался, как у тещи на именинах (смех в зале).

В противоположность бывшим командирам Первой конной Тухачевский, заместитель наркома обороны Ян Борисович Гамарник, командующий войсками Киевского военного округа командарм 1-го ранга Иона Эммануилович Якир и командующий войсками Белорусского военного округа командарм 1-го ранга Иероним Петрович Уборевич, образовавшие вторую группировку, были сторонниками внедрения новой боевой техники, танков, авиации, создания крупных моторизованных и воздушно-десантных частей.

Но спор двух групп не носил политического характера. Это была скорее профессиональная дискуссия.

Маршал Жуков говорил позднее Константину Симонову:

— Тухачевский был эрудирован в вопросах военной стратегии. У него был глубокий, спокойный, аналитический ум. А Ворошилов был человеком малокомпетентным. Он так до конца и остался дилетантом в военных вопросах и никогда не знал их глубоко и серьезно. Практически значительная часть работы в наркомате лежала на Тухачевском.

Во время разработки нового боевого устава Тухачевский, как председатель комиссии, докладывал Ворошилову. Климент Ефремович выразил несогласие с одним из пунктов и стал что-то предлагать. Тухачевский, выслушав его, сказал своим обычным спокойным голосом:

— Товарищ нарком, комиссия не может принять ваших поправок.

— Почему? — спросил Ворошилов.

— Потому что ваши поправки являются некомпетентными, товарищ нарком...

Разве такое забывается?

2 апреля 1936 года по инициативе Тухачевского совместным постановлением ЦК и Совнаркома была создана Академия Генерального штаба РККА, которую пытались образовать сразу после революции, но тогда не получилось.

1 июля 1918 года Николаевскую академию Генштаба преобразовали в Военную академию РККА. Буквально через месяц ее расформировали, потому что преподаватели не спешили поддержать советскую власть. В октябре сформировали Академию Генерального штаба, хотя самого Генштаба не было. После окончания Гражданской войны сократилась потребность в подготовке высшего командного состава, поэтому 5 августа 1921 года приказом Реввоенсовета Академию Генштаба преобразовали в общевойсковую Военную академию РККА, которой вскоре присвоили имя покойного Фрунзе. 21 августа начальником академии назначили Тухачевского.

Одновременно открылись и Высшие военно-академические курсы для подготовки высшего начальствующего состава. Потом их переименовали в Курсы усовершенствования высшего начальствующего состава, а с 1931 года преобразовали в оперативный факультет академии, которым руководил крупный военный ученый Георгий Самойлович Иссерсон.

1 ноября 1936 года состоялось официальное открытие Академии Генерального штаба. Зачислили двести пятьдесят слушателей. Учиться им предстояло полтора года. 3 февраля 1941 года академии присвоили имя К.Е. Ворошилова.

Во время войны профиль академии изменился, огромная потребность в офицерах заставила перейти на подготовку общевойсковых командиров, и в 1942 году ее переименовали в Высшую военную академию. Учебный курс был коротким — сначала девять месяцев, а потом всего четыре. 30 июня 1958 года восстановили ее прежний статус, и она стала называться Военной академией Генерального штаба Вооруженных Сил СССР.

В 1936 году академию возглавил комдив Дмитрий Александрович Кучинский, до этого начальник штаба Киевского особого военного округа. В 1938-м его расстреляли.

До начала войны состоялось пять выпусков, восемьсот командиров и штабистов получили высшее военное образование.

Так в чем были виновны советские полководцы? Максимум того, что Тухачевский и его друзья себе позволяли, это были кухонные разговоры о том, что необразованный Ворошилов, который никогда и ничему не учился и считал, что опыта Первой конной армии хватит и на будущую войну, не годится в наркомы.

Через три года к этому же выводу придет и сам Сталин. После неудачной и неумело проведенной финской войны он снимет своего друга с поста наркома.

Судя по всем имеющимся документам, Тухачевский был чужд политики. Свои планы он связывал с чисто военной карьерой. Наркомом он хотел быть, главой страны — нет.

Но Сталин всерьез отнесся к желанию Тухачевского и других сместить Ворошилова. Сталин исходил из того, что, если сейчас маршалы и генералы готовы сместить назначенного им наркома, то в следующий раз они пожелают сменить самого генерального секретаря. Может ли он им доверять? А ведь вся чистка 1937—1938 годов была нацелена на уничтожение «сомнительных» людей.

Мог ли в такой ситуации уцелеть маршал Тухачевский, а с ним и большая группа высших командиров Красной армии? Раз Сталин решил, что Тухачевский готовит заговор, то задача следователей — найти правдоподобное обоснование и выбить из обвиняемых признания.

Первые аресты

Сталин серьезно подошел к организации процесса над военными, и в первый список попали наиболее заметные фигуры — маршал Советского Союза Тухачевский, командармы 1-го ранга Иона Якир и Иероним Уборевич, командарм 2-го ранга Август Корк, комкоры Виталий Примаков, Витовт Путна, Борис Фельдман и Роберт Эйдеман (см. Военно-исторический архив. 1999. № 6).

Первыми были арестованы Путна и Примаков, которые когда-то поддерживали Троцкого, но давно публично покаялись.

Комкор Виталий Маркович Примаков в октябре 1917 года участвовал в штурме Зимнего дворца. В январе 1918-го сформировал на Украине 1-й конный полк червонного казачества. После Гражданской войны командовал бригадой, дивизией и корпусом червонного казачества.

Понятно, почему Примаков оказался на прицеле особистов одним из первых. Виталий Маркович был человеком откровенным, резким в выражениях и справедливым. Иногда его стремление к справедливости заканчивалось трагически.

Осенью 1922 года прокурор военной коллегии Верховного трибунала ВЦИК Николай Иванович Татаринцев получил сообщение прокурора трибунала Украинского фронта о самоуправстве командира 1-го корпуса червонного казачества Примакова (см. книгу «Расправа. Прокурорские судьбы»).

Примаков со своими подчиненными ехал в автомашине из Изъяслава в Шепетовку. По дороге он стал свидетелем того, как четыре красноармейца отбирали мясо и сало у крестьян, ехавших на рынок торговать. Увидев Примакова, красноармейцы ускакали. Примаков и его командиры даже стреляли в мародеров, но не попали. На следующий день четверых грабителей нашли. Примаков приказал их расстрелять без суда и следствия. Приказание командира корпуса было исполнено.

Украинский прокурор выяснил, что это не первый случай в корпусе Примакова. Во имя борьбы с преступностью приказы расстрелять отдавали и командиры дивизий — причем при полной поддержке уполномоченного ГПУ и председателя ревтрибунала.

Татаринцев распорядился провести расследование. Но командующий войсками на Украине Михаил Васильевич Фрунзе не дал Примакова в обиду. Он запретил своему прокурору вести следствие и отправил в Москву телеграмму Татаринцеву, а копию адресовал председателю Реввоенсовета Республики Льву Троцкому:

«Ваш приказ о начале следствия считаю неправильным. По существу, согласно справке наркомата юстиции УССР, в местности, состоящей на исключительном положении и в исключительных случаях, военное командование может прибегнуть к расстрелу.

Отдачу подобного приказа т. Примаковым признаю целесообразным и приказываю в аналогичных случаях впредь действовать через законом установленные органы: ревтрибунал и особые отделы ГПУ. Производство расследования и привлечение к ответственности на этот раз приказываю прекратить».

Татаринцев, в свою очередь, обратился за помощью к прокурору Республики Николаю Васильевичу Крыленко. Тот признал приказ Фрунзе незаконным и телеграфировал ему:

«Вам не предоставлено права приказывать прокурору военного округа прекращать дела. Поэтому мною отдано распоряжение дело о Примакове следствием продолжить и по окончании производства направить мне для представления в Президиум ВЦИК».

Фрунзе пришлось подчиниться. Следствие было проведено. Но Примакова даже не стали судить. Президиум ВЦИК учел его заслуги и дело прекратил...

В 1925 году Виталия Примакова командировали в Китай военным советником, потом назначили военным атташе в Афганистан, причем он во главе отряда особого назначения помогал правительству подавлять мятежные войска.

В 1929 году его отправили военным атташе в Японию, в 1931-м послали учиться в Германию. С мая 1935-го Примаков был заместителем командующего войсками Ленинградского военного округа. Его арестовали 14 августа 1936 года. Он держался мужественно и нужные следствию показания стал давать только 8 мая 1937-го.

Комкор Витовт Казимирович Путна служил в царской армии прапорщиком, Гражданскую войну окончил начальником 27-й Омской стрелковой дивизии. В 1924—1925 годах (как и Примаков) был советником в Китае. Затем возглавил Управление военно-учебных заведений РККА. В 1927-м был назначен командиром 2-го стрелкового корпуса, но в том же году уехал военным атташе в Японию. Оттуда его перевели в Финляндию, а в 1929-м в Германию. В 1932— 1934 годах Витовт Путна командовал Приморской группой войск Особой Краснознаменной Дальневосточной армии под руководством Блюхера. В июле 1934 года Путну отправили военным атташе в Англию.

Путну отозвали в Москву под предлогом срочного доклада наркому и участия в военных учениях. 20 августа, через неделю после Примакова, тайно арестовали.

После Путны и Примакова в сентябре взяли еще нескольких командиров — комкора Семена Абрамовича Туровского, заместителя командующего войсками Харьковского военного округа, комдива Дмитрия Аркадьевича Шмидта, командира 8-й механизированной бригады, комдива Юрия Владимировича Саблина, коменданта Летичевского укрепленного района, комбрига Михаила Осиповича Зюка, командира 25-й Чапаевской дивизии, полковника Исая Львовича Карпеля, начальника штаба 66-й стрелковой дивизии, и майора Бориса Ивановича Кузьмичева, начальника штаба 18-й авиационной бригады.

Выбитые показания представили Ворошилову как свидетельство заговора против него лично.

Кампания арестов была неожиданностью для Ворошилова.

В ноябре 1936 года он просил Сталина назначить Уборевича заместителем наркома, Левандовского — командующим Белорусским военным округом, Седякина — командующим Закавказским округом, Эйдемана — начальником Управления противовоздушной обороны РККА. За полгода до начала массовых репрессий в вооруженных силах нарком считал возможным выдвинуть на крупные посты людей, которых вскоре обвинят в том, что они давным-давно работают на иностранные разведки и замышляют заговоры.

Когда арестовали летом 1936 года майора Кузьмичева, он обратился к Ворошилову с просьбой о помощи.

Кузьмичев, награжденный двумя орденами Красного Знамени (редкое отличие по тем временам), когда-то голосовал за Троцкого и потому был у чекистов на примете.

Через десять дней непрерывных допросов он подписал показания о том, что в 1935 году получил задание убить Ворошилова, когда нарком приезжал в Киев на маневры. С помощью других троцкистских агентов Кузьмичев проник в здание Киевского театра оперы и балета, где происходил разбор маневров, и будто бы готовился застрелить наркома. Но не выстрелил, потому что ему помешали...

История, придуманная чекистами от первого до последнего слова, произвела впечатление на Ворошилова и помогла ему убедить себя в том, что те, кто служил под его началом, кого он продвигал, повышал в звании, представлял к наградам, на самом деле были замаскированными врагами.

Нарком в буквальном смысле переступил через своих боевых товарищей, отверг просьбы о помощи, которые исходили от людей, которых он прекрасно знал. Не пожелал за них вступиться, хотя еще недавно красиво говорил, что надо защищать честное имя красноармейца.

Командиры Красной армии и раньше обращались за помощью к Ворошилову. Ему писали родственники арестованных командиров. Иногда они сами — из тюрем и лагерей. Некоторым удавалось сообщить, что их подвергают пыткам, они напоминали о совместной службе, просили помочь, выручить из беды.

Доктор исторических наук Вадим Захарович Роговин пишет, что поначалу Ворошилов щадил тех, кого знал, и не давал согласия на их арест. А когда ему приносили показания командиров, которые признавались, что планировали убить его самого, нарком уже без возражений давал санкцию на арест.

Комдив Дмитрий Аркадьевич Шмидт, в дивизии которого командовал полком будущий маршал Жуков, написал наркому из тюрьмы:

«Дорогой Климентий Ефремович!

Меня арестовали и предъявили чудовищные обвинения, якобы я троцкист. Я клянусь Вам всем для меня дорогим — партией, Красной Армией, что я ни на одну миллионную не имею вины, что всей своей кровью, всеми мыслями принадлежу и отдан только делу партии, делу Сталина.

Разберитесь, мой родной, сохраните меня для будущих тяжелых боев под Вашим начальством».

Но для Ворошилова комдив был предателем, наглецом и двурушником. Через месяц Шмидт дал нужные показания и рассказал, что он тоже собирался убить Ворошилова, а затем и самого Сталина. Из НКВД такие показания сразу пересылались Ворошилову с очевидным расчетом: не станет же нарком защищать тех, кто посягал на вождя.

Пока из военных не выбили показания, сотрудники особого отряда располагали только тем, что им дали коллеги из секретно-политического отдела ГУГБ НКВД, которые занимались делом Зиновьева и Каменева. Они передали особистам показания уже расстрелянных людей, которые все подписали, наивно полагая, что их помилуют.

Ефим Александрович Дрейцер (он в Гражданскую был комиссаром дивизии) подписал показания о том, что это он объединил всех военных, оставшихся верными Троцкому, в единую подпольную организацию. Дрейцер еще в двадцатых годах отошел от политики и от военных дел, работал заместителем директора завода «Магнезит» в Челябинской области.

Бывший руководитель секретариата Зиновьева Ричард Витольдович Пикель еще раньше расстался со своим бывшим начальником и занимался театром. Пикель работал в Реперткоме — Главном управлении по контролю над репертуаром и зрелищами (театральная цензура), потом его и оттуда убрали. Он несколько лет был директором популярного тогда Камерного театра, писал искусствоведческие статьи.

Задолго до ареста Тухачевского и других военачальников Ричарда Пикеля тоже заставили подписать показания о существовании мнимого военного заговора:

«На военную организацию возлагалась задача путем глубокой нелегальной работы в армии подготовить к моменту успешного осуществления планов Зиновьева и Каменева немедленный переход части руководящего командного состава армии на сторону Троцкого, Зиновьева и Каменева и требования командного состава армии отстранить Ворошилова от руководства Красной Армией.

Это предполагалось в том случае, если Дмитрию Шмидту до убийства Сталина не удастся убить Ворошилова».

Полученные от Пикеля показания свидетельствуют о том, что дело о военном заговоре особисты готовили давно.

Путну и Примакова (как и многих других военных) жестоко избивали, им не давали спать, допрашивали круглосуточно. В начале мая 1937 года они подписали показания, и сразу же последовала новая серия арестов.

Судьба Тухачевского решилась до его ареста.

Маршал должен был ехать в Лондон на коронацию английского короля Георга VI.

Но 21 апреля 1937 года нарком внутренних дел Ежов отправил Сталину, Молотову и Ворошилову спецсообщение:

«Нами сегодня получены данные от зарубежного источника, заслуживающего полного доверия, о том, что во время поездки тов. Тухачевского на коронационные торжества в Лондон над ним по заданию германских разведывательных органов предполагается совершить террористический акт.

Для подготовки террористического акта создана группа из четырех человек (трех немцев и одного поляка). Источник не исключает, что террористический акт готовится с намерением вызвать международное осложнение.

Ввиду того что мы лишены возможности обеспечить в пути следования и в Лондоне охрану тов. Тухачевского, гарантирующую полную его безопасность, считаю целесообразным поездку тов. Тухачевского в Лондон отменить.

Прошу обсудить».

Бумага была липовой. И не только потому, что в пятидесятых годах выяснилось, что в архиве внешней разведки никаких материалов о подготовке покушения на Тухачевского не имеется. Зачем вообще Ежову сообщать Сталину, что немецкая разведка готовит покушение на Тухачевского, если уже решено было считать Тухачевского немецким агентом?

Вся эта несложная комбинация была задумана для того, чтобы накануне ареста не выпустить из страны Тухачевского. Липовую бумагу Ежов подготовил не только для самого маршала, но и для Ворошилова, которого заранее не поставили в известность.

Сталин сочиненную им же мизансцену разыграл до конца. На спецсообщении Ежова вождь написал:

«Членам Политбюро

Как это ни печально, приходится согласиться с предложением т. Ежова. Нужно предложить т. Ворошилову представить другую кандидатуру».

Бумагу переслали наркому оборону. Ворошилов пометил на ней: «Показать М.Н.».

На следующий день Тухачевского познакомили со спецсообщением наркома внутренних дел. Он прочитал и тоже расписался. Может быть, в ту минуту даже был благодарен Наркомату внутренних дел за заботу о его жизни и безопасности.

Именно в эти дни уже арестованные бывший начальник особого отдела Гай и бывший заместитель наркома внутренних дел Прокофьев дали нужные показания на Тухачевского, Уборевича, Корка, Эйдемана и других военачальников:..

Бывшего заместителя наркома Прокофьева начальник военной контрразведки Николаев-Журид поручил допросить своему заместителю майору госбезопасности Сергею Георгиевичу Жупахину. Тот, не проводя допроса, сам написал показания, которые должен был подписать Прокофьев. Принес текст Николаеву в кабинет:

— Посмотрите, что получилось.

Николаев долго правил «показания» Прокофьева, придавая им жизненность. После этого вызвали Прокофьева. Ему показали, что он должен подписать. Прокофьев отказался.

Тогда пришел сам Ежов. Прокофьев по привычке вскочил и вытянулся перед наркомом в струнку.

Ежов по-свойски сказал ему:

— Надо дать показания.

Бывший заместитель наркома щелкнул каблуками:

— Так точно!

И подписал. Подписал, поскольку поверил, что Ежов его помилует.

Долго отказывался давать показания бывший начальник особого отдела Марк Гай.

— Что же еще сделать, — сказал Николаев, — давайте набьем Гаю морду.

Его привели на допрос. Следователь задал какой-то вопрос и, прежде чем Гай ответил, врезал ему по лицу. Но побои не помогли. Тогда с Гаем опять-таки встретился сам нарком Ежов и обещал сохранить ему жизнь, сказал:

— Пощажу.

Гай поверил и все подписал.

Сотрудники особого отдела постоянно менялись. Одна команда, выполнив свою миссию, сама попадала во внутреннюю тюрьму НКВД и приговаривалась к смертной казни. Другая рьяно принималась за дело, не зная, что и ее скоро сменят.

До расстрела некоторые бывшие особисты успевали рассказать о том, как именно они выбивали показания из арестованных. Например, бывший заместитель начальника 2-го (оперативного) отдела ГУГБ НКВД старший майор госбезопасности Дне Карлович Залпетер пережил первую волну чисток и был арестован только в мае 1938 года. Расстреляли его в марте 1939 года. Он дал показания на своих бывших начальников в НКВД, проводивших чистку в армии.

Военная контрразведка с декабря 1936 года по март 1938-го входила в состав Главного управления государственной безопасности НКВД в качестве 5-го отдела. В марте 1938 года особый отдел выделили в самостоятельное 2-е управление НКВД. Но уже в сентябре военную контрразведку переименовали в 4-й отдел ГУГБ НКВД.

Марк Исаевич Гай возглавлял военную контрразведку с июня 1933-го по ноябрь 1936-го. Он окончил гимназию и художественное училище в Киеве, два года проучился на юридическом факультете Киевского университета. В Гражданскую служил в Красной армии, в 1920-м его перевели в войска ВЧК. Казалось, он так и останется военным человеком — в 1925 году окончил Курсы усовершенствования высшего командного состава при Военной академии РККА.

Но в 1927 году Марка Гая взяли в центральный аппарат ОГПУ, в экономический отдел, а в 1932-м назначили в особый отдел. При нем штатная численность отдела превысила двести пятьдесят человек.

Однако же Гая признали недостаточно решительным для проведения операций по аресту высшего командного состава армии и в конце 1936-го убрали из центрального аппарата. Он уехал начальником управления НКВД по Восточно-Сибирскому краю. А уже в апреле 1937 года комиссара госбезопасности 2-го ранга Гая арестовали, два месяца спустя расстреляли — через неделю после Тухачевского.

Его сменил Израиль Моисеевич Леплевский, служивший в ВЧК с 1918 года. Он дважды возглавлял особый отдел. Впервые — с ноября 1931-го по февраль 1933 года. После чего он работал заместителем председателя ГПУ Украины, начальником управления НКВД в Саратове и наркомом внутренних дел Белоруссии. Во второй раз он возглавил особистов в ноябре 1936 года и подготовил арест Тухачевского и его соратников.

Его тоже сочли непригодным для организации массового террора в армии. В июне 1937 года его вновь отправили на Украину. В апреле 1938-го Леплевского арестовали и через три месяца расстреляли.

В июне 1937 года особистов возглавил Николай Галактионович Николаев-Журид. Он и провел основную часть кампании по уничтожению армейских кадров.

Комиссар госбезопасности 3-го ранга Николаев-Журид был образованным для чекистских кадров того времени человеком — окончил до революции гимназию в Киеве, год проучился на юридическом факультете Киевского университета. Летом 1917-го окончил Одесскую школу прапорщиков.

Летом 1919 года его взяли в особый отдел 12-й армии. Он участвовал в войне с Польшей. После Гражданской служил в ГПУ Украины, полномочном представительстве ОГПУ по Северо-Кавказскому и Азово-Черноморскому краю. В 1936-м его перевели в Москву. Он руководил 5-м отделом ГУГБ девять месяцев, в течение которых шли массовые аресты в армии. После чего Николаева перевели в другой отдел, в контрразведку. В октябре 1938-го его арестовали и в феврале 1940 года расстреляли.

В марте 1938 года 2-е управление (особых отделов) НКВД возглавил комиссар госбезопасности 1-го ранга Леонид Михайлович Ваковский (Генрих Эрнестович Штубе). Выходец из Латвии, он окончил всего лишь два класса городского училища в Либаве, рано примкнул к революционному движению. Служил в ВЧК с декабря 1917 года, сделал большую карьеру. В 1934-м был назначен наркомом внутренних дел Белоруссии, после убийства Кирова возглавил Ленинградское управление НКВД.

Особый отдел он возглавлял всего месяц и стал начальником Московского управления НКВД. Три месяца был заместителем наркома внутренних дел, а в 1938-м его расстреляли.

Ваковского сменил Николай Николаевич Федоров. Он окончил церковно-приходскую школу и год проучился в городском училище. В двенадцать лет ему пришлось пойти работать — его взяли откупорщиком на оптовый склад торговой фирмы «Смирнов и К°».

Рядовым служил в царской армии. После Гражданской год проучился в Высшей военно-педагогической школе РККА, а в 1926 году его перевели в пограничные войска ОГПУ. Он несколько лет служил в Средней Азии и Казахстане, возглавлял управления НКВД в Одессе и Киеве.

В начале 1938 года комбрига Федорова взяли в Москву — в центральный аппарат военной контрразведки. В апреле 1938-го он возглавил 2-е управление НКВД и руководил особистами до своего ареста в ноябре 1938-го. Расстреляли его в феврале 1940 года.

В декабре начальником теперь уже 4-го отдела ГУГБ стал Виктор Михайлович Бочков, который служил в кавалерии, потом в пограничных войсках ОГПУ. После окончания Военной академии имени М.В. Фрунзе в ноябре 1938 года полковник Бочков был внезапно назначен начальником Главного тюремного управления НКВД. А буквально через месяц утвержден руководителем военной контрразведки — в самый разгар массовой чистки в Красной армии.

Комиссар госбезопасности 3-го ранга Бочков проработал в особом отделе полтора года — до августа 1940 года, когда его столь же внезапно назначили прокурором СССР. Бочков — единственный из руководителей военной контрразведки той эпохи, кто выжил. После прокурорства он командовал конвойными войсками НКВД, был заместителем начальника ГУЛАГа, получил погоны генерал-лейтенанта и благополучно вышел на пенсию в шестьдесят девять лет...

После Бочкова руководителем особого отдела стал Анатолий Николаевич Михеев, тоже не профессиональный чекист. Михеев служил в саперных войсках, в 1931 году окончил военно-инженерную школу Ленинградского военного округа и проучился четыре года в Военно-инженерной академии РККА имени Куйбышева.

Академию не окончил, потому что в феврале 1939 года его внезапно назначили начальником особого отдела Орловского военного округа. Из майоров Красной армии он стал капитаном госбезопасности (это спецзвание приравнивалось к армейскому званию подполковник). В сентябре Михеева перевели начальником особого отдела в Киевский военный округ. А меньше чем через год поставили во главе особого отдела ГУГБ НКВД.

На этом посту он пережил реорганизацию системы военной контрразведки, которую в феврале 1941 года передали из Наркомата внутренних дел в Наркомат обороны. Дивизионный комиссар Михеев возглавил 3-е управление наркомата.

19 июля 1941 года особые отделы были возвращены в состав Наркомата внутренних дел, но у военной контрразведки появился новыйначальник — Виктор Семенович Абакумов, заместитель наркома. Ему предстояло руководить особистами всю войну. Анатолию Николаевичу Михееву в порядке компенсации в тот же день, 19 июля, присвоили звание комиссара госбезопасности 3-го ранга и назначили начальником особого отдела Юго-Западного фронта. 23 сентября 1941 года Михеев погиб на фронте.

Высший военный совет

В мае 1937 года чекисты взяли тех, кто будет проходить с Тухачевским по одному делу.

15 мая был арестован друг Тухачевского комкор Борис Миронович Фельдман. В 1913 году он был призван в царскую армию. В мае 1918-го вступил в Красную армию. Гражданскую окончил начальником 55-й стрелковой дивизии. С 1926-го — начальник штаба Ленинградского военного округа. В 1927-м ездил учиться в Германию. В 1934 году Фельдман был назначен начальником Управления по начальствующему составу РККА. За несколько недель до ареста его внезапно перевели заместителем командующего войсками Московского военного округа. Зная его дружеские отношения со многими командирами, понимали, что Фельдман не станет «чистить» армию.

22 мая арестовали комкора Роберта Петровича Эйдемана. Он служил прапорщиком в царской армии, в Гражданскую командовал дивизиями, после войны — войсками Харьковского военного округа, Западно-Сибирского военного округа. В 1925—1932 годах был начальником и комиссаром Военной академии имени М.В. Фрунзе. В 1928-м знакомился в Германии с опытом рейхсвера. Последние пять лет руководил Центральным советом Осоавиахима.

В тот же день, 22 мая, в Куйбышеве арестовали и Тухачевского. Чтобы убрать маршала из Москвы, Сталин провел целую комбинацию.

9 мая 1937 года Ворошилов представил в политбюро записку о кадровых переменах в армии. Он предложил назначить:

«1. Первым заместителем народного комиссара обороны — Маршала Советского Союза тов. Егорова А.И.

2. Начальником Генерального штаба РККА — командующего войсками Ленинградского военного округа командарма 1-го ранга тов. Шапошникова Б.М.

3. Командующим войсками Ленинградского военного округа — командующего войсками Киевского военного округа командарма 1-го ранга тов. Якира И.Э.

4. Командующим войсками Киевского военного округа — командующего Приморской группой войск ОКДВА командарма 2-го ранга тов. Федько И.Ф.

5. Командующим Приморской группой войск ОКДВА — командира 3-го стрелкового корпуса комкора тов. Кулика Г.И.

6. Командующим войсками Уральского военного округа — командующего войсками Сибирского военного округа комкора тов. Гайлита Я.П.

7. Командующим войсками Сибирского военного округа — заместителя командующего войсками Ленинградского военного округа комкора тов. Германовича М.Я.».

Записку наркома обсуждали на следующий день, 10 мая. Сталин исправил седьмой пункт — вместо Германовича распорядился назначить в Сибирский военный округ Павла Дыбенко. Не по служебным соображениям, а для того, чтобы освободить должность командующего Приволжским военным округом.

В текст записки Ворошилова вписали еще один пункт:

«8. Командующим Приволжским военным округом — Маршала Советского Союза т. Тухачевского М.Н. с освобождением его от обязанностей заместителя Нар. ком. об-ны».

13 мая Тухачевского принял Сталин. Генеральный секретарь, судя по имеющимся сведениям, хотел успокоить маршала. Объяснил Михаилу Николаевичу, почему его переводят в незначительный округ — арестованы его бывший порученец и близкая знакомая, которые оказались шпионами. В такой ситуации Тухачевскому следует — на время — принять менее заметную должность. Этот разговор был обычной для Сталина мерой предосторожности. Он не хотел, чтобы Тухачевский, такой популярный в армии человек, такой решительный по характеру, раньше времени что-то заподозрил.

Едва Тухачевский приехал в Куйбышев, где находился штаб Приволжского округа, как его задержали и вернули в Москву уже под конвоем.

Михаила Николаевича Тухачевского допрашивал сам нарком Ежов, и маршал подписал показания о том, что он был германским шпионом и союзником Троцкого.

Через неделю после ареста Тухачевского особисты обезглавили два главных приграничных округа — Киевский и Белорусский. Ими руководили Якир и Уборевич. В своих округах они показали, что такое современная армия.

Знаменитые маневры Киевского особого военного округа, организованные Якиром, проводились с 12 по 15 сентября 1935 года. В маневрах участвовали все рода войск и свыше тысячи танков, что произвело сильнейшее впечатление на присутствовавших там военных атташе разных стран.

Поздно вечером 16 сентября, после разбора учений с командным составом округа, Ворошилов отправил Сталину в Сочи восторженную телеграмму:

«Войска, в частности командиры, заметно выросли с прошлого года. Наиболее значительный рост дала авиация, прекрасно работавшая днем и ночью, и механизированные войска, подвижность и страшная ударная сила которых по-настоящему впервые проявилась на этих маневрах, так как только теперь командиры и красноармейцы, по сути дела, как следует тактически и технически овладели своими машинами.

Массовое и умелое применение авиации и танков резко меняет и усложняет весь процесс боя и ставит действительно по-новому коренные вопросы тактики и ведения операций. Значительно улучшилось управление войсками, особенно связь, которую мы непрерывно ругали вплоть до прошлого года. Командиры и штабы научились безотказно пользоваться радиосвязью.

Тяжело пришлось коннице... Страшным врагом конницы и днем, и ночью является бомбардировочная и, в особенности, штурмовая авиация, настигавшая конницу на этих маневрах десятки раз и сильно ее поражавшая. Важнейшей задачей является сейчас помочь коннице против авиации — усилить зенитные средства конницы и обязательно ввести в состав кавсоединений авиационные части.

14 сентября по ходу маневров в районе Бровары был произведен авиадесант в составе сформированной специально для этих маневров временной авиадесантной дивизии. Выброшен был в течение десяти минут парашютный полк — тысяча сто семьдесят два человека, и после захвата этим полком аэродрома высажено в течение пятидесяти минут еще тысяча девятьсот человек. Одновременно высажено три танкетки, четыре грузомашины, пять легких машин, четыре радиостанции, двенадцать орудий...

Спустившись на землю, все это немедленно превратилось в грозную, организованную боевую единицу, сейчас же перешедшую к активным боевым действиям и прекрасно проведшую бой с сильным противником... Видимо, нужно будет начать формировать постоянные авиадесантные соединения...»

На следующий год, в сентябре 1936 года, такие же крупномасштабные маневры с приглашением иностранных военных проходили в Белорусском военном округе у Уборевича.

Козырными картами Иеронима Петровича стало десантирование двух бригад, которые захватили аэродром, населенный пункт и переправы через водный рубеж, а также ночной бой, проведение которого требует высокой боевой выучки командиров и бойцов.

11 сентября командующий округом устроил разбор маневров. Нарком Ворошилов высоко оценил действия войск одного из лучших в стране округов и уровень подготовки начальствующего состава.

Иероним Уборевич не захотел переезжать в Москву, хотя ему предложили высокий пост заместителя наркома обороны. Ему нравилось работать в войсках.

Кто мог тогда знать, что всего через год оба округа будут буквально разгромлены, а кадры, заботливо выращенные Якиром и Уборевичем, уничтожены...

28 мая арестовали приехавшего в Москву командарма 1-го ранга Иону Эммануиловича Якира. Через несколько месяцев взяли его жену и четырнадцатилетнего сына.

Иона Якир в январе 1918 года организовал красногвардейский отряд в Бессарабии. Летом его назначили комиссаром бригады, осенью членом реввоенсовета 8-й армии. В 1919-м он возглавил 45-ю стрелковую дивизию. Якир отличился, когда осенью 1919 года вывел из окружения Южную группу войск 12-й армии, проделав четырехсоткилометровый путь по тылам врага. Членом военного совета у него был Ян Гамарник, будущий главный армейский политработник.

После Гражданской войны Якир командовал стрелковым корпусом. Фрунзе сделал его своим помощником, когда руководил вооруженными силами Украины и Крыма. Один год Якир проработал в центральном аппарате военного ведомства, возглавлял Управление военно-учебных заведений РККА. В 1925 году его назначили командующим Украинским (с 1935-го — Киевский) округом. Якир отказался от поста начальника Генерального штаба, потому что любил свой округ. И он пользовался огромным уважением у подчиненных, готовых на все ради своего командующего. Сталину это не могло нравиться.

10 мая 1937 года появилось решение о его переводе в Ленинградский военный округ. Но прежде чем Якир вступил в командование, состоялось новое решение — его назначили командовать Закавказским военным округом. Но все это были сталинские игры — ему просто надо было убрать Якира из Киева...

Генерал армии, Герой Советского Союза Александр Васильевич Горбатов вспоминал:

«На Киевской окружной партийной конференции мы, делегаты, заметили, что И.Э. Якир, всегда веселый и жизнерадостный, выглядел за столом президиума сосредоточенным и угрюмым. Мы объясняли себе эту мрачность тем, что, по слухам, его переводили командующим в Ленинградский военный округ, меньший, чем Киевский...

Через несколько дней нам стало известно, что в поезде, где-то под Москвой, Якир был арестован... Для меня это был ужасный удар. Якира я знал лично и уважал его...

Много раз нас привлекали к военным играм в округе, и я всегда удивлялся способности молодого командующего округом И.Э. Якира так проводить разборы, чтобы ни у кого не закружилась голова от успеха и чтобы не был подорван авторитет кого-либо из командиров. Говоря о правильном решении, он, бывало, не только отметит, что оно соответствовало сложившейся обстановке, но укажет и на неиспользованные возможности; разбирая решения, не удовлетворившие его, всегда постарается найти в них хоть крупицы положительного, приведет примеры других возможных решений. Веру в свои силы у подчиненных он всегда оберегал...»

Якира в округе сменил командарм 1-го ранга Иван Федорович Федько, который прапорщиком участвовал в Первой мировой, в Гражданскую командовал дивизией и был награжден четырьмя орденами Красного Знамени. Несколько лет он служил на Дальнем Востоке под началом Блюхера. В Киевском округе Федько прослужил полгода. В январе 1938 года стал первым заместителем Ворошилова в наркомате. Но и собственного первого заместителя Климент Ефремович защитить не смог, да и не захотел.

В апреле 1938-го Федько в присутствии Сталина устроили очную! ставку с арестованными командирами, которые по указанию следователей НКВД назвали его своим соучастником.

Ошеломленный Федько написал Сталину письмо:

«Вся моя трагедия заключается в том, что я искусно оклеветан и мне трудно с полной убедительностью доказать, что я являюсь абсолютно честным и преданным партии большевиком... Я прошу, если у Вас будет время, принять меня по моему делу».

Сталин конечно же его не принял. Федько попросил Ворошилова устроить ему встречу с Ежовым, чтобы он мог убедить наркома внутренних дел в своей невиновности. Ворошилов не советовал ему ходить на Лубянку:

— Вас там заставят написать на себя всякую небылицу. Я прошу вас, не делайте этого.

Федько гордо сказал, что он никогда не поставит свою подпись под неправдой. Ворошилов посмотрел на своего заместителя с сожалением:

— Вы плохо знаете обстановку. Там все признаются. Не надо вам ехать туда...

7 июля 1938 года Федько арестовали. На третий день он подписал заявление на имя Ежова, «признав» свое участие в антисоветском заговоре.

Им занимался сам начальник особого отдела ГУГБ НКВД комбриг Николай Николаевич Федоров. Он докладывал первому заместителю наркома внутренних дел Фриновскому:

«Последние дни у меня в работе особое напряжение — арестовали Федько, который только сегодня стал давать показания, и то у меня нет уверенности в том, что он от них не откажется...

10-го числа Николай Иванович (Ежов. — Авт.) поднялся ко мне и провел у меня часов пять с половиной — допрашивали Федько, Егорова, сделали очную ставку между Федько и Егоровым. Позавчера я провел с Федько очные ставки, на которых арестованные изобличали Федько, но он от всего отказывался. Я ему набил морду, отправил в Лефортово, посадил в карцер.

В своих сегодняшних показаниях он называет Мерецкова, Жильцова и еще нескольких человек. Держался возмутительно».

29 февраля 1939 года Ивана Федоровича Федько приговорили к смертной казни и расстреляли.

Из него выбили показания на Кирилла Афанасьевича Мерецкова, который тогда был заместителем начальника Генерального штаба. Санкцию на арест Мерецкова Сталин дал только в июне 1941 года. Кирилла Афанасьевича чекисты взяли уже после начала войны. Впрочем, будущему маршалу повезло: его вскоре отпустили и позволили воевать...

Вслед за Якиром, 29 мая 1937 года, по дороге в Москву, на станции Вязьма прямо в поезде был арестован командарм 1-го ранга Иероним Петрович Уборевич. Об этом объявил на третий день работы партийной конференции Белорусского военного округа новый член военного совета округа армейский комиссар 2-го ранга Август Иванович Мезис.

Иероним Уборевич в 1916 году окончил Константиновское артиллерийское училище, подпоручиком 15-го тяжелого артдивизиона участвовал в Первой мировой. После Октябрьской революции, как и Якир, принимал участие в создании красногвардейских отрядов в Бессарабии. В декабре 1918 года он уже командовал дивизией, через год — армией, причем исключительно успешно. Он был самым молодым командармом в Красной армии.

Говорили о «математическом складе ума» Уборевича, его властности и уверенности в себе. Он напрочь отказался создавать в своей 5-й отдельной армии реввоенсовет, отстаивая право на единоначалие. И даже вступил из-за этого в спор с командующим Южным фронтом Михаилом Фрунзе.

В 1921 году Уборевич помогал Тухачевскому подавить крестьянское восстание в Тамбовской губернии, в 1922-м был военным министром недолго просуществовавшей Дальневосточной Республики. С 1925-го командовал войсками Северо-Кавказского военного округа, в 1928-м возглавил Московский округ.

В 1930—1931-м Уборевич был заместителем председателя Реввоенсовета СССР и начальником вооружения РККА. В те годы именно Уборевич, а не Ворошилов, был реальным руководителем военного ведомства. Но, судя по всему, суховатый и резкий Иероним Петрович не приглянулся Сталину и не сошелся с партийным аппаратом. В результате Уборевич, уступив высокий пост в Москве Тухачевскому, принял в 1931-м Белорусский военный округ. Знающие Уборевича люди говорили о нем с восхищением.

«При Уборевиче Белорусский округ, — писал главный маршал авиации Александр Александрович Новиков, — стал огромной творческой лабораторией, где разрабатывались и проверялись в деле многие новшества военного искусства...

Командующий сразу мне понравился. Был он строен, легок, подтянут, форма сидела на нем как лайковая перчатка».

Маршал Новиков вспоминал, как Уборевич приехал проверить снайперскую команду 29-й дивизии. Был ноябрь, началась настоящая метель, но Уборевич словно не замечал ее. Он стоял в длинной кавалерийской шинели, начищенных хромовых сапогах и наблюдал за мишенями. Мишени падали редко. Стреляла снайперская команда плохо. Даже ее начальник не справился с заданием. Уборевич был недоволен.

— Так ведь метет, товарищ командующий! — оправдывался начальник команды. — И холодно, пальцы стынут. Вот и сбивается наводка.

Уборевич молча взял у него из рук винтовку, лег на линию огня, прицелился и выстрелил. Мишень упала.

Перед самым арестом Уборевича для отвода глаз назначили командующим войсками Среднеазиатского военного округа. Вступить в командование он не успел.

Сталин подписал очередное постановление:

«Ввиду поступивших в ЦК ВКП(б) данных, изобличающих члена ЦК Якира и кандидата в члены ЦК Уборевича в участии в военно-фашистском троцкистско-правом заговоре и в шпионской деятельности в пользу Германии, Японии и Польши, исключить их из рядов ВКП(б) и передать их дела в Наркомвнудел».

Якир все обвинения отвергал.

Один из бывших чекистов уже в 1962 году рассказал:

«Я был очевидцем, когда привели в кабинет начальника особого отдела Леплевского командующего войсками УВО Якира. Якир вошел в кабинет в форме, а был выведен без петлиц, без ремня, в расстегнутой гимнастерке, а вид его был плачевный. Очевидно, что он был избит Леплевским и его окружением. Якир пробыл на этом допросе в кабинете Леплевского два-три часа».

Но показания Якир подписал только после того, как с ним побеседовал Ежов. Нарком внутренних дел легко обещал всем жизнь, зная, что никто не сможет упрекнуть его в том, что он не сдержал свое слово.

Якир подписал то, что от него требовали:

«Осенью 1935 года при встрече моей и Уборевича с Тухачевским у него на квартире он развил перед нами вопрос о так называемом «дворцовом перевороте».

Он указал на то, что рассчитывает на совместные действия по организации переворота как чекистов, участвующих в охране Кремля, так и военной охраны, в первую очередь на Кремлевскую школу.

По времени переворот и захват руководящих работников партии и правительства происходит тогда, когда в основном будет закончена подготовка Гитлера к войне...»

Избивали и Уборевича, чтобы он дал нужные показания. Он тоже не выдержал:

«14 или 15 февраля 1936 года я на банкете в Париже у генерала Гамелена, начальника французского генерального штаба, имел переговоры с его заместителем о том, как они отнесутся к изменению политического строя в Советском Союзе, учитывая приход к власти Тухачевского...»

30 мая арестовали заместителя начальника политического управления Красной армии армейского комиссара 2-го ранга Гайка Александровича Осепяна. Военный врач, он был одним из основателей компартии Армении. В 1918—1921 годах работал в Наркомате по делам национальностей у Сталина, затем служил комиссаром в Армянской стрелковой дивизии. В 1927-м его избрали первым секретарем ЦК компартии Армении, но в 1928-м вернули в армию. С 1929-го работал в политуправлении РККА.

Ян Гамарник в течение долгих лет был ближайшим сотрудником Ворошилова. В 1913 году Гамарник поступил в Петербургский психоневрологический институт, через год перевелся на юридический факультет Киевского университета, участвовал в борьбе за установление советской власти на Украине. Это он первым оценил военные таланты Ионы Якира. После Гражданской войны Гамарник был председателем Киевского губкома, секретарем Дальневосточного крайкома партии. В 1928 году его избрали первым секретарем ЦК компартии Белоруссии, а в 1929-м назначили начальником политического управления РККА, на следующий год сделали еще и заместителем наркома.

20 мая политбюро утвердило решение о назначении Гамарника членом военного совета Среднеазиатского военного округа. Судя по обычной практике, его должны были арестовать в пути или по приезде в штаб округа.

Но когда решалась его судьба, Ян Борисович болел (он страдал сахарным диабетом) и находился дома. Он не мог ехать. Жена Гамарника, которую потом тоже посадили, рассказывала в лагере, что к мужу заглянул маршал Блюхер и по-дружески предупредил, что на него есть материалы. Сын Анастаса Ивановича Микояна Степан (военный летчик, Герой Советского Союза и генерал-лейтенант) пишет, что его отец тоже предупреждал Гамарника. Микоян и Гамарник дружили.

28 мая Гамарник получил из аппарата ЦК разосланное членам и кандидатам в члены ЦК ВКП(б) извещение:

«ЦК ВКП(б) получил данные, изобличающие члена ЦК Рудзутака и кандидата в члены ЦК Тухачевского в участии в антисоветском троцкистско-правом заговорщическом блоке и шпионской работе против СССР в пользу фашистской Германии.

В связи с этим Политбюро ЦК ВКП(б) ставит на голосование членов и кандидатов в члены ЦК предложение об исключении из партии Рудзутака и Тухачевского и передаче их дела в Наркомвнудел».

Гамарник написал на своем бюллетене: «Голосую за предложение Политбюро». Он надеялся, что его минует чаша сия.

30 мая утром, это был выходной день, медицинская сестра, дежурившая у Гамарника, обнаружила у него под подушкой пистолет, которого раньше не видела.

31 мая Ворошилов подписал приказ:

«Отстранить от занимаемой должности, исключить из состава Военного совета при наркоме обороны СССР начальника Политического управления РККА армейского комиссара 1-го ранга Гамарника Яна Борисовича, как работника, находившегося в тесной групповой связи с Якиром, исключенным ныне из партии за участие в военно-фашистском заговоре».

К Гамарнику приехали управляющий делами Наркомата обороны Иван Васильевич Смородинов и новый начальник Управления по начальствующему составу РККА Антон Степанович Булин и забрали ключи от служебного сейфа.

Гамарник понял, что его ждет, и застрелился. Его, судя по всему, собирались посадить на скамью подсудимых рядом с Тухачевским, Якиром, Уборевичем и другими.

2 июня 1937 года тело Гамарника кремировали в крематории на Шаболовке. Проводить его в последний путь не пришел ни один из сослуживцев.

10 июня 1937 года вдову и дочь выслали в Астрахань. Туда высылали и семьи других арестованных военных. В сентябре жен расстрелянных военачальников арестовали, их держали в Темниковских лагерях в Мордовии (потом расстреляли), детей отправили в детский дом под Свердловском. В 1949 году дочь Гамарника Викторию (у нее было двое детей) тоже арестовали. Особое совещание приговорило к десяти годам ссылки в Красноярском крае.

На его даче в бывшем имении нефтепромышленника Зубалова, которое теперь именовалось «Горки-2», поселился маршал Борис Михайлович Шапошников.

После первой серии арестов Сталин и Ворошилов решили провести расширенное заседание Военного совета при наркоме.

1 июня всем участникам заседания Высшего военного совета представили «показания» Тухачевского, Якира, Корка, Фельдмана, Путны и других. Материалы, подготовленные особым отделом ГУГБ НКВД, размножили на пишущей машинке, но экземпляров было мало, поэтому управляющий делами наркомата Смородинов просил читать быстро и передавать другим.

«Показания были отпечатаны под копирку на листках обычной бумаги, некоторые имели нумерацию, другие не имели, и все они не были сброшюрованы, — вспоминал один из участников заседания. — Печать далеко не на всех была достаточно четкой, читать было трудно. Не сразу удавалось также подобрать последовательно страницы показаний. Чтение было торопливым. Читать приходилось те листы, которые были свободны, а остальные были у других...

Мне удалось прочитать показания Тухачевского и Фельдмана, не полностью Уборевича, совсем я не читал показаний Корка и Якира и, по-видимому, не очень много от этого потерял: все показания были написаны по одной и той же схеме».

Военный совет заседал в Свердловском зале Кремля. К военным приехали члены политбюро — Сталин, Молотов, Жданов, Каганович, Калинин, нарком внутренних дел Ежов.

Заседание совета открыл маршал Егоров, который вместо Тухачевского стал первым заместителем наркома обороны.

По словам очевидца, Сталин был в хорошем настроении.

«Он с заинтересованностью оглядывал зал, искал знакомые лица и останавливал на некоторых продолжительный взгляд. Что касается Ворошилова, то на нем, что называется, лица не было. Казалось, он &тал ростом меньше, поседел еще больше, появились морщины, а голос, обычно глуховатый, стал совсем хриплым».

Нарком зачитал обширный доклад «О раскрытом органами НКВД контрреволюционном заговоре в РККА».

Прошло всего три месяца после его выступления на пленуме ЦК, когда Ворошилов с гордостью утверждал, что в армии почти нет врагов. Теперь он говорил прямо противоположное:

— Органами Наркомвнудела раскрыта в армии долго существовавшая и безнаказанно орудовавшая, строго законспирированная контрреволюционная фашистская организация, возглавлявшаяся людьми, которые стояли во главе армии. О том, что эти люди — Тухачевский, Якир, Уборевич и ряд других людей — были между собой близки, это мы знали, это не было секретом...

Из слов Ворошилова стало ясно, почему нарком с такой легкостью поверил, что люди, которых он знал по двадцать лет, с которыми вместе воевал, служил, с которыми сидел за одним столом, на самом деле шпионы и предатели.

У Ворошилова были все основания радоваться устранению из армии Тухачевского, Якира и других военачальников.

— В прошлом году, в мае месяце, у меня на квартире Тухачевский бросил обвинение мне и Буденному в присутствии товарищей Сталина, Молотова и многих других в том, что я якобы группирую вокруг себя небольшую кучку людей, с ними веду, направляю всю политику и так далее. Потом, на второй день, Тухачевский отказался от всего сказанного...

Тухачевский, надо понимать, высказал Ворошилову и Буденному все, что думал по поводу их кадровой политики, которая сводилась к тому, что они повсюду расставляли выходцев из Первой конной армии. Историки отмечают, что командный состав Красной армии был разбит на своеобразные кланы. Буденновцы, чапаевцы, котовцы держались сплоченно и старались продвигать на высшие посты только своих.

— Товарищ Сталин, — рассказывал Ворошилов, — тогда же сказал, что надо перестать препираться частным образом, нужно устроить заседание политбюро, подробно разобрать, в чем тут дело. И вот на этом заседании мы разбирали все эти вопросы и опять-таки пришли к прежнему результату.

— Он отказался от своих обвинений, — заметил Сталин, имея в виду Тухачевского.

— Да, отказался, — подтвердил нарком обороны, — хотя группа Якира и Уборевича на заседании вела себя в отношении меня довольно агрессивно. Уборевич еще молчал, а Гамарник и Якир вели себя в отношении меня очень скверно.

Ворошилов легко убедил себя в том, что арестованные — враги не только советского государства, но и его личные. Теперь он даже испытывал к ним ненависть за то, что они его так подставили:

— Я, как народный комиссар, откровенно должен сказать, что не только не замечал подлых предателей, но даже когда некоторых из них — Фельдмана и других — уже начали разоблачать, я не хотел верить, что эти люди, как казалось, безупречно работавшие, способны были на столь чудовищные преступления. Моя вина в этом огромна. Но я не могу отметить ни одного случая предупредительного сигнала с вашей стороны, товарищи. Повторяю, никто и ни разу не сигнализировал мне или ЦК партии о том, что в РККА существуют контрреволюционные конспираторы...

Из доклада следовало, что все проблемы армии — плохая подготовка, аварии, гибель людей — результат подрывной деятельности врагов народа. Это снимало с политического и военного руководства страны всю ответственность за положение дел в армии.

Все ждали выступления Сталина. Когда вождь взял слово, все стоя ему аплодировали.

— Я вижу на ваших лицах мрачность и какую-то растерянность, — сказал Сталин. — Понимаю, очень тяжело слушать о тех, с которыми вы десятки лет работали и которые теперь оказались изменниками Родины. Но омрачаться не надо. Это явление вполне закономерное. Почему иностранная разведка должна интересоваться областью сельского хозяйства, транспорта, промышленностью и оставить в стороне Красную армию? Наоборот, иностранная разведка всегда интересовалась вооружёнными силами нашей страны, засылала шпионов, расставляла резидентов, чтобы знать уязвимые наши места...

Арест Тухачевского и других военачальников был шоком для армии. Сталин чувствовал, что надо как-то объясниться с военным руководством, которое не понимало, что происходит:

— Товарищи, в том, что военно-политический заговор существовал против Советской власти, теперь, я надеюсь, никто не сомневается. Факт, такая уйма показаний самих преступников и наблюдения со стороны товарищей, которые работают на местах, такая масса их, что несомненно здесь имеет место военно-политический заговор против Советской власти, стимулировавшийся и финансировавшийся германскими фашистами...

Сталин сразу же связал арестованных военачальников с человеком, которого он ненавидел:

— Троцкий организовал группу, которую прямо натаскивал, поучал: давайте сведения немцам, чтобы они поверили, что у меня, Троцкого, есть люди. Делайте диверсии, крушения, чтобы мне, Троцкому, японцы и немцы поверили, что у меня есть сила... Уборевич, особенно Якир, Тухачевский занимались систематической информацией немецкого Генерального штаба... Тухачевский оперативный план наш — святая святых — передал немецкому рейхсверу. Имел свидание с представителями немецкого рейхсвера. Шпион? Шпион. Якир — систематически информировал немецкий штаб. Он выдумал себе эту болезнь печени. Может быть, он выдумал себе эту болезнь, а может быть, она у него действительно была. Он ездил, туда лечиться. Уборевич — не только с друзьями, товарищами, но он отдельно сам лично информировал. Карахан — немецкий шпион. Эйдеман — немецкий шпион... Рудзутак. Он не признает, что он шпион, но у нас есть все данные. Знаем, кому он передавал сведения...

Сталин показал сидящим в зале военным, что их арестованные сослуживцы были лишь частью большого заговора.

Он назвал, в частности, Льва Михайловича Карахана, известного в стране дипломата, который долгие годы был заместителем наркома иностранных дел, а в 1934 году, не поладив с наркомом Литвиновым, отправился полпредом в Турцию.

Карахан скучал в Анкаре, просился на более активную работу. 31 декабря 1936 года он писал наркому обороны Ворошилову, с которым был на «ты», жалуясь, что угнетен своим нынешним положением, по линии Наркомата иностранных дел перспектив у него нет и он предпочел бы попробовать себя на ином поприще:

«Я все возвращаюсь мыслями к НКВД. Там я мог бы быть полезен. Там идет большая работа по иностранным делам, и я мог быть неплохим помощником Ежову».

Поразительно, что даже столь осведомленные люди так плохо понимали, что происходит. В НКВД Караханом действительно заинтересовались. Но с другой целью. Его отозвали в Москву в марте 1937 года, арестовали и расстреляли. Его жену, выдающуюся балерину Марину Семенову, держали под домашним арестом, но помиловали и разрешили танцевать.

Упомянутый Сталиным Ян Эрнестович Рудзутак, недавний член политбюро и секретарь ЦК, был еще более известным человеком. Он до последнего времени оставался заместителем председателя Совнаркома. Старые члены партии помнили ходившие в двадцатых годах разговоры о том, что именно Рудзутака Ленин незадолго до смерти планировал сделать генеральным секретарем вместо Сталина.

Ян Рудзутак был арестован на три дня позже Тухачевского, 25 мая 1937 года, и расстрелян годом позже. Ян Эрнестович был уже очень больным человеком. Его не стали пристегивать к какому-то большому делу, а просто уничтожили.

Он не признал себя виновным и заявил на суде:

— Единственная просьба к суду довести до сведения ЦК ВКП(б), что в органах НКВД имеется еще невыкорчеванный гнойник, который искусственно создает дела, принуждая ни в чем не повинных людей признавать себя виновными... Методы следствия таковы, что заставляют выдумывать и оговаривать ни в чем не повинных людей...

Как же могли эти люди, принадлежавшие к высшему руководству партии и Красной армии, оказаться шпионами? Вот, должно быть, вопрос, которым задавались участники Военного совета.

Сталин им это объяснил:

— Есть одна разведчица опытная в Германии, в Берлине. Жозефина Гензи, может быть, кто-нибудь из вас знает. Она красивая женщина. Разведчица старая. Она завербовала Карахана. Завербовала на базе бабской части. Она завербовала Енукидзе. Она помогла завербовать Тухачевского. Она же держит в руках Рудзутака. Это очень опытная разведчица, Жозефина Гензи. Будто бы она сама датчанка на службе у германского рейхсвера. Красивая, очень охотно на всякие предложения мужчин идет, потом гробит...

Могут задать, естественно, продолжал Сталин, такой вопрос — как это так, эти люди, вчера еще коммунисты, вдруг стали сами оголтелым орудием в руках германского шпионажа?

— Сегодня от них требуют — дай информацию, — говорил Сталин. — Не дашь, у нас есть уже твоя расписка, что ты завербован, опубликуем. Под страхом разоблачения они дают информацию. Завтра требуют: нет, этого мало, давай больше и получи деньги, дай расписку. После этого требуют — начинайте заговор, вредительство... Дальше и этого мало. И они убивают Кирова. А им говорят, идите дальше, нельзя ли все правительство снять...

Второй вопрос, — рассуждал с трибуны Сталин, — почему этим господам так легко удавалось завербовать людей. Вот мы человек триста-четыреста по военной линии арестовали. Как их завербовали?.. Я думаю, что они тут действовали таким путем. Недоволен человек чем-либо, например, недоволен тем, что он бывший троцкист или зиновьевец и его не так свободно выдвигают, либо недоволен тем, что он человек неспособный, не управляется с делами и его за это снижают, а он себя считает очень способным...

Начинали с малого, с идеологической группки, а потом шли дальше. Вели разговоры такие: вот, ребята, дело какое. ГПУ у нас в руках, Ягода в руках, Кремль у нас в руках, так как Петерсон с нами, Московский округ, Корк и Горбачев тоже у нас. Все у нас. Либо сейчас выдвинуться, либо завтра, когда придем к власти, остаться на бобах. И многие слабые, нестойкие люди думали, что это дело реальное, черт побери, оно будто бы даже выгодное. Этак прозеваешь, за это время арестуют правительство, захватят московский гарнизон и всякая такая штука, а ты останешься на мели...

При этих словах Сталина стенограмма заседания Высшего военного совета зафиксировала в зале веселое оживление. Военачальники испытали некоторое облегчение, услышав, что Тухачевский и другие арестованы не из-за каких-то армейских дел, а потому, что имели сомнительные связи с заграницей и собирались захватить власть. Следовательно, к ним, сидящим в зале, претензий нет и быть не может, ведь они-то ни в чем не виноваты, а большинство и вовсе за границей не были.

На заседании Высшего военного совета при наркоме выступили сорок два военачальника. Все они кляли арестованных врагов. Тридцать четыре из них вскоре были сами арестованы.

А вождь уже перешел к урокам, которые следовало извлечь всем присутствующим:

— Надо проверять людей, и чужих, которые приезжают, и своих. Это значит, надо иметь широко поставленную разведку, чтобы каждый партиец и каждый непартийный большевик, особенно органы ГПУ, чтобы они свою сеть расширяли и бдительнее смотрели. Во всех областях разбили мы буржуазию, только в области разведки оказались битыми, как мальчишки, как ребята. Вот наша основная слабость. Разведки нет, настоящей разведки. Я беру это в широком смысле слова, в смысле бдительности, и в узком смысле слова также, в смысле хорошей организации разведки.

Наша разведка по военной линии плоха, каялся Сталин, слаба, она засорена шпионажем. Наша разведка по линии ГПУ возглавлялась шпионом Гаем, и внутри чекистской разведки у нас нашлась целая группа хозяев этого дела, работавшая на Германию, на Японию, на Польшу сколько угодно, только не на нас. Разведка — это та область, где мы впервые за двадцать лет потерпели жесточайшее поражение...

Сталин вдруг рассказал:

— Часто говорят: в 1922 году такой-то голосовал за Троцкого. Тоже неправильно. Человек мог быть молодым, просто не разбирался, был задира. Дзержинский голосовал за Троцкого, не только голосовал, а открыто Троцкого поддерживал при Ленине против Ленина. Вы это знаете? Он не был человеком, который мог оставаться пассивным в чем-либо. Это был очень активный троцкист, и весь ГПУ он хотел поднять на защиту Троцкого. Это ему не удалось. Андреев был очень активным троцкистом в 1921 году.

Кто-то из сидящих спросил недоуменно:

— Какой Андреев?

— Секретарь ЦК, Андрей Андреевич Андреев, — как ни в чем не бывало пояснил Сталин. — Были люди, которые колебались, потом отошли, отошли открыто, честно и в одних рядах с нами очень хорошо дерутся с троцкистами. Дрался очень хорошо Дзержинский, дерется очень хорошо товарищ Андреев.

Вождь дал понять, что все, даже члены политбюро, самые проверенные люди, могут оказаться врагами, и он один имеет право карать и миловать...

Но Сталин тут же поспешил успокоить военных:

— Военные заговорщики нами разоблачены вовремя. Они корней вниз армии не пустили. Этот заговор является заговором верхушки. Но нельзя думать, что враги не пытались кого-нибудь из вас, сидящих здесь, завербовать и вовлечь в свои коварные замыслы. Имейте мужество подняться на трибуну и сказать об этом, вам будет дарована жизнь и сохранено положение в армии.

Эту мысль Сталин потом повторил еще раз:

— Я думаю, что среди наших людей, как по линии командной, так и по линии политической, есть еще такие товарищи, которые случайно задеты. Рассказали ему что-нибудь, хотели вовлечь, пугали, шантажом брали. Хорошо внедрить такую практику, чтобы, если такие люди придут и сами расскажут обо всем, — простить их...

Вождь хотел облегчить работу чекистам, сделать так, чтобы командиры и красноармейцы сами обвиняли сослуживцев в антисоветской деятельности.

В войска пошел совместный приказ Ворошилова и Ежова от 21 июня 1937 года «Об освобождении от ответственности военнослужащих, участников контрреволюционных и вредительских фашистских организаций, раскаявшихся в своих преступлениях, добровольно явившихся и без утайки рассказавших обо всем совершенно откровенно и о своих сообщниках».

Поскольку никакого заговора не было и признаваться было не в чем, то слова Сталина фактически послужили призывом к массовому доносительству, каковое не заставило себя ждать.

Доносы по корыстным мотивам стали нормой жизни, и это помогло машине репрессий. Люди охотно писали друг на друга и тем помогали чекистам и самим себе, потому что в результате арестов вакансии создавались буквально каждый день и, спихнув начальника, можно было быстро продвинуться по службе.

И лишь немногие пытались противостоять этой волне террора. Судьба их была печальной.

Евсей Лазаревич Рапопорт был прокурором Омской области. Он внимательно относился к делам, которые велись областным управлением НКВД, освобождал арестованных, чьи дела носили совсем уже липовый характер (см. книгу «Расправа. Прокурорские судьбы»). Кончилось это тем, что в сентябре 1937 года особоуполномоченный УНКВД по Омской области младший лейтенант госбезопасности Елизаров написал рапорт своему начальнику капитану госбезопасности Валухину:

«В течение 1936 года прокурор Омской области Рапопорт внушал ряду сотрудников Управления НКВД о том, что мы в данный момент находимся в такой близости к бесклассовому обществу, в силу которого в данный момент вредительство как форма классовой борьбы места не имеет.

В начале 1936 года начальник отделения тов. Кузенко и оперуполномоченный тов. Семенов ходили к Рапопорту получить санкцию на арест одного специалиста в совхозе, обвинявшегося во вредительстве, на что Рапопорт им ответил:

— Ну, подумайте сами, какое же может быть в 1936 году вредительство. В это теперь никто не верит...

Начальник отдела Болотов в период всенародного обсуждения проекта Конституции СССР встретился с Рапопортом, который говорил Болотову:

— Вы бросьте теперь заводить дела по статье 58-10, теперь свобода слова.

Вышеизложенное сообщается на ваше распоряжение».

В ноябре 1937 года в аппарате ГУГБ НКВД составили «справку на арест» омского прокурора. В декабре Рапопорта арестовали. Но ему повезло. Он попал под бериевское послабление, когда кое-кого выпустили. Летом 1939 года Рапопорта освободили. Но это уже был несчастный и сломленный человек.

Суд на Никольской улице

5 июня 1937 года Сталин совещался с Молотовым, Кагановичем и Ежовым. Они составили окончательный список тех, кто пойдет с Тухачевским по одному делу.

7 июня нарком Ежов и прокурор СССР Андрей Януарьевич Вышинский доложили Сталину текст обвинительного заключения и порядок работы суда.

10 июня пленум Верховного суда образовал Специальное судебное присутствие Верховного суда под председательством армвоен-юриста Василия Васильевича Ульриха.

Ульрих — одна из самых мрачных фигур сталинского времени. Своей карьерой он был обязан Ворошилову.

Климент Ефремович, став наркомом, сместил с поста председателя военной коллегии Верховного суда Валентина Андреевича Трифонова (отца Юрия Трифонова, ставшего известным писателем), который когда-то вступил в конфликт с Буденным и Ворошиловым из-за процветавшего в Первой конной армии мародерства, пьянства, антисемитизма.

Вместо Трифонова, позволявшего себе иметь собственное мнение и отстаивать его, военную коллегию возглавил недавний заместитель начальника контрразведывательного отдела ГПУ Василий Васильевич Ульрих — тот самый, который в 1937 году стал палачом армии.

Сталин распорядился включить в состав суда видных военачальников, чтобы придать авторитет суду и чтобы никто не сомневался в справедливости расстрельного приговора.

Ульриху помогали специально назначенные судьи: маршал Семен Михайлович Буденный, командующий Особой Краснознаменной Дальневосточной армией Василий Константинович Блюхер, командармы 1-го ранга Борис Михайлович Шапошников, командующий войсками Белорусского военного округа Иван Панфилович Белов, командармы 2-го ранга заместитель наркома обороны по авиации Яков Иванович Алкснис, командующий войсками Ленинградского военного округа Павел Ефимович Дыбенко, командующий войсками Северо-Кавказского военного округа Николай Дмитриевич Каширин и командир кавалерийской дивизии имени И.В. Сталина комдив Елисей Иванович Горячев.

По какому принципу вождь подбирал судей?

В первую очередь он выбрал тех, кто особенно резко нападал на арестованных во время заседания Военного совета — Буденного, Горячева, Белова. Эти уже заранее приговорили арестованных к смерти. Кроме того, включил в состав специального присутствия популярного в стране Блюхера, уважаемого в армии Шапошникова...

10 июля в особом отделе ГУГБ состоялось совещание. Начальник отдела Леплевский дал указание еще раз поговорить со всеми, кого на следующий день будут судить, и объяснить, что их судьба полностью зависит от поведения в суде и только «полное признание» облегчит участь. Он распорядился напомнить подсудимым их показания на следствии, чтобы они ничего неспутали. Особисты, допрашивавшие военных, сопровождали их в суд и сидели вместе с ними в комнате, ожидая вызова в зал.

С некоторыми обвиняемыми беседовал сам Ежов, который обещал Сталину, что все пройдет как по маслу.

На Никольской улице, по левой стороне от Кремля, сохранилось неприметное здание в три этажа.

11 июня 1937 года здесь собралось специальное судебное присутствие военной коллегии Верховного суда Союза ССР. Оно рассматривало дело «Антисоветской троцкистской военной организации». Судили восемь высших командиров Красной армии во главе с маршалом Тухачевским. Всех обвиняли в измене Родине.

Газеты сообщили: органы Народного комиссариата внутренних дел изобличили военно-фашистскую организацию, действующую в Рабоче-Крестьянской Красной армии.

Дело рассматривалось без участия защиты и обвинения, без вызова свидетелей.

Процесс продолжался всего один день, 11 июня.

Днем был объявлен перерыв. В четыре часа дня Ульриха вызвал Сталин. В его кабинете уже находились Молотов, Каганович и Ежов. Ульрих доложил о ходе процесса и получил последние инструкции. Приговор был известен заранее — расстрел.

Сталин тут же подписал шифротелеграмму местным партийным органам:

«Нац. ЦК, крайкомам, обкомам.

В связи с происходящим судом над шпионами и вредителями Тухачевским, Якиром, Уборевичем и другими ЦК предлагает вам организовать митинги рабочих, а где возможно — и крестьян, а также митинги красноармейских частей и выносить резолюцию о необходимости применения высшей меры репрессии.

Суд, должно быть, будет окончен сегодня ночью. Сообщение о приговоре будет опубликовано завтра, то есть двенадцатого июня».

Вождь всегда был точен.

В 23 часа 35 минут Ульрих огласил приговор — подсудимые были приговорены к смертной казни.

Всех арестованных во время следствия заставили подписать признательные показания. Во время суда обвиняемые повторили свои показания, написанные следователями НКВД (впрочем, стенограмма процесса потом все равно тщательно правилась). Есть люди, которые считают, что тем самым Тухачевский и другие военачальники признали свою вину.

Почему на московских процессах в тридцатых годах обвиняемые признавались в самых невероятных преступлениях — этот вопрос многих ставил в тупик.

Показания в буквальном смысле выбивали, и люди не выдерживали пыток, даже такие крепкие, как бывший балтийский матрос Павел Ефимович Дыбенко или маршал Василий Константинович Блюхер, который умер в камере от избиений.

Некоторые из арестованных на очных ставках или когда их допрашивал кто-то из начальства, говорили, что показания из них просто выбивают и верить этим протоколам нельзя. Они и не подозревали, что чекистам разрешено их избивать.

В шифротелеграмме секретарям обкомов, крайкомов, ЦК компартий нацреспублик, подписанной Сталиным, говорилось:

«ЦК ВКП(б) разъясняет, что применение физического воздействия в практике НКВД было допущено с 1937 года с разрешения ЦК... ЦК ВКП(б) считает, что метод физического воздействия должен обязательно применяться и впредь, в виде исключения, в отношении явных и неразоружившихся врагов народа, как совершенно правильный и целесообразный метод».

В 1937-м и 1938-м избивали особенно жестоко. Это потом, в пятидесятых годах, когда началась реабилитация, подтвердили бывшие работники НКВД, которых вызывали в Комитет партийного контроля. Они рассказывали, как это делалось.

Следователь писал протокол допроса так, как ему было нужно, а потом заставлял арестованного его подписывать. Тех, кто отказывался, били.

«После смерти Сталина, — вспоминал Никита Сергеевич Хрущев, — я обратился с просьбой найти того, что допрашивал Чубаря (до ареста — член политбюро, заместитель главы правительства и нарком финансов. — Авт.), кто вел следствие. Меня интересовало, в чем же его обвиняли. Генеральный прокурор Руденко сказал мне, что Чубарь ни в чем не виноват и никаких материалов, которые могли бы служить против него обвинением, не имеется.

И вот на заседание президиума ЦК пришел человек, еще не старый. Он очень растерялся, когда мы стали задавать ему вопросы. Я спросил его:

— Вы вели дело Чубаря?

— Да, я.

— Как вы вели следствие и в чем Чубарь обвинялся? И как он сознался в своих преступлениях?

— Я не знаю. Меня вызвали и сказали: будешь вести следствие по Чубарю. И дали такую директиву: бить его, пока не сознается. Вот я и бил его, он и сознался...»

На процессе по делу бывшего начальника Смерш и министра госбезопасности Виктора Абакумова в декабре 1954 года генеральный прокурор СССР Роман Андреевич Руденко сказал:

— Я не хочу расшифровывать некоторые формы пыток с тем, чтобы не унижать достоинство тех лиц, к которым они применялись, которые остались живы и присутствуют на процессе.

Руденко, пишет бывший председатель Верховного суда СССР Владимир Иванович Теребилов, «видимо, имел в виду случаи, когда, например, допрашиваемого раздевали и сажали на ножку перевернутой табуретки с тем, чтобы она попала в прямую кишку...».

А когда не били и не пытали?

Известно, что начальник государственной тайной полиции (гестапо) в нацистской Германии группенфюрер СС Генрих Мюллер восхищался методами НКВД, говорил, что хотел бы знать, каким образом чекистам удалось заставить маршала Тухачевского сказать, что он работал на немецкую разведку. Наверное, с завистью повторял Мюллер, у русских есть какие-то наркотики, которые даже маршалов делают безвольными.

Американская разведка тоже подозревала, что советские ученые научились контролировать поведение людей с помощью неизвестных наркотических препаратов и гипноза. Почти четверть века ЦРУ вело исследования на эту тему, но безуспешно.

Ответы следует искать не в химических лабораториях.

Почему люди, попавшие в руки чекистов, в конце концов говорили все, что от них требовалось? Многочасовые допросы, бессонные ночи, угрозы арестовать членов семьи действовали значительно сильнее, чем мистические психотропные средства...

Почему никто из командиров Красной армии не сопротивлялся и вообще даже не попытался спастись? Почему они позволяли себя арестовать? Они же видели, что происходит и как расправляются с их боевыми товарищами, сослуживцами. У них же было оружие.

В их личной смелости нет оснований сомневаться, они свою храбрость доказали на фронте. И тем не менее, они все безропотно позволили себя уничтожить.

Писательница Валерия Герасимова, первая жена Александра Фадеева, свидетельствуют:

«В своих воспоминаниях народоволка Вера Фигнер пишет, что после того, как двадцать лет просидела в крепости и видела лишь серые арестантские халаты, попав на свободу, она совершенно непроизвольно всех окружающих видела в арестантских серых халатах. Так продолжалось довольно долго.

С нами произошло подобное, только наоборот: там, где нужно было рассмотреть внушающие ужас арестантские халаты да красные рубахи палачей, мы упрямо продолжали видеть кожаные куртки и простреленные шинели первых лет революции...»

Писатель Лев Разгон, сам отсидевший, писал так:

«Почему офицеры дали себя убить, не делая никакой попытки сопротивляться, просто убежать, элементарно спасти свою жизнь? Неужели они не понимали, что их ждет? Конечно, известно, что существует обессиливающая атмосфера массового террора... Неужели они могли на что-то надеяться, когда позади уже были безвестные могилы первых маршалов и командармов, когда языки пожара убийств облизывали всю армию?

Я думаю, они не то что верили в хороший исход, они действительно считали, что сумеют высказаться, спросить, понять... На что-то они надеялись — на логику, на элементарную логику, — что нет необходимости их убивать.

Отвага, хладнокровие и мужество, проявленное военачальниками на поле боя, могли испариться, когда их арестовывали. И упрекать за это нельзя».

Командиров высшего звена обычно не пытали. С высокопоставленными арестованными велись особые беседы. Им объясняли, что надо признаваться в своей вине, тогда появится шанс на снисхождение: если сознаешься и обо всем расскажешь, жизнь сохранят...

Никто из военачальников не верил, что ни в чем не повинных людей могут расстрелять. Нормальному человеку это же в голову не придет. Они искали какого-то объяснения происходящему и, видимо, приходили к выводу, что Сталину зачем-то понадобился показательный процесс над военными. В таком случае нужно выполнить его волю и все вытерпеть. Потом, вероятно, их помилуют и даже вернут на военную службу. Они же нужны армии!

Есть одно важное свидетельство того, как маршала Тухачевского заставили подписать липовые показания.

10 июня 1939 года был арестован и бывший нарком внутренних дел ,Ежов. Когда его недавние подчиненные закончили следствие, допросить Ежова для порядка было поручено заместителю главного военного прокурора Николаю Порфирьевичу Афанасьеву. Он описал этот допрос в своих воспоминаниях.

Афанасьев приехал в Лефортовскую тюрьму, где в специальном изоляторе для особо опасных преступников содержали бывшего наркома. Камера представляла собой каменный мешок без естественного освещения, с тусклой лампочкой под потолком. В камере — железная койка, стул и стол, прикрепленные к полу, и унитаз. В железной двери глазок для наблюдения за заключенным и отверстие для передачи пищи. Лежать на койке разрешалось только после отбоя. Днем койка поднималась к стене и запиралась на замок.

Допрос проходил в другой комнате, но в том же коридоре. В комнате для допросов поставили письменный стол с настольной лампой и кресло для следователя. Конвоиры привели щуплого человека с мелкими редкими зубами, с мешками под глазами, в мятом костюме. Николай Иванович уже совсем не походил на всесильного наркома...

Увидев прокурора, Ежов, не ожидая вопросов, заговорил сам, рассказывая различные эпизоды своей чекистской работы. В том числе заговорил о деле Тухачевского. Ежов сказал:

— Тухачевский упорно отрицал какую-либо свою вину в измене или каком-либо другом преступлении. Не дали результата длительные допросы. Тухачевский все время твердил одно — он ни в чем не виноват.

А Сталин торопил Ежова. На совещании у вождя зашла речь о том, что нельзя быть гуманными к врагам:

— В царское время жандармы, когда в их руки попадали революционеры, не церемонились с ними и получали нередко нужные и важные сведения. Почему, когда перед нами безусловно враг, мы не можем заставить его говорить правду?

Сталин пригласил Молотова, и дело Тухачевского обсуждалось уже с участием главы советского правительства. Сталин сказал Ежову:

— Тухачевского надо заставить говорить все и раскрыть его связи. Не может быть, чтобы он действовал один...

Слова вождя были восприняты как разрешение бить Тухачевского на допросах.

Вот, видимо, поэтому 26 мая 1937 года Тухачевский написал то, что от него требовали:

«Народному Комиссару Внутренних дел

Н.И. Ежову

Будучи арестован 22-го мая, прибыв в Москву 24-го, впервые допрошен 25-го и сегодня, 26-го мая, заявляю, что признаю наличие антисоветского военно-троцкистского заговора и что я был во главе его. Обязуюсь самостоятельно изложить следствию все касающееся заговора, не утаивая никого из его участников, ни одного факта и документа.

Основание заговора относится к 1932-му году. Участие в нем принимали: Фельдман, Алафузо, Примаков, Путна и др., о чем я подробно покажу дополнительно».

Комкор Михаил Иванович Алафузо, начальник кафедры организации и мобилизации Академии Генерального штаба, был арестован месяцем раньше Тухачевского.

Тогда, в апреле 1937 года, взяли целую группу военных, среди них командующего войсками Уральского военного округа комкора Илью Ивановича Гарькавого (они с Якиром были женаты на сестрах) и его заместителя Матвея Ивановича Василенко, бывшего начальника инспекции пехоты РККА (Первую мировую Василенко окончил штабс-капитаном, в Красной армии командовал дивизиями).

Видимо, комкора Алафузо тоже собирались пристегнуть к «заговору Тухачевского». Потом передумали. Это свидетельствует о том, с какой легкостью особисты конструировали «заговоры» и «военнофашистские группы»...

4 июня скончалась в Грузии мать Сталина. На похороны он не поехал. Суд над военачальниками был важнее.

На суде Тухачевский отказался от своих показаний на следствии, пытался объяснить и оправдать свои действия в роли заместителя наркома. Но слушать его никто не захотел.

Маршал Буденный после суда написал Сталину о своих наблюдениях за обвиняемыми:

«Тухачевский вначале пытался опровергнуть свои показания, которые он давал на предварительном следствии... Тухачевский пытался популяризировать перед присутствующей аудиторией на суде как бы свои деловые соображения в том отношении, что он все предвидел, пытался доказывать правительству, что создавшееся положение влечет страну к поражению и что его якобы никто не слушал.

Но тов. Ульрих, по совету некоторых членов Специального присутствия, оборвал Тухачевского и задал вопрос: как же Тухачевский увязывает эту мотивировку с тем, что он показал на предварительном следствии, а именно, что он был связан с германским Генеральным штабом и работал в качестве агента германской разведки с 1925 г.

Тогда Тухачевский заявил, что его, конечно, могут считать и шпионом, но что он фактически никаких сведений германской разведке не давал...»

Другой «судья», командующий войсками Белорусского военного округа командарм 1-го ранга Иван Панфилович Белов, тоже писал Сталину: «Облик в целом у каждого из них был неестественный. Печать смерти уже лежала на всех лицах. В основном цвет был так называемый землистый...»

Даже перед смертью осужденные продолжали считать, что зачем-то этот спектакль нужен партии и стране. Потому что, если понять, что их убивают просто так, без всякой вины, выходит, они служили бандитской, преступной власти. Следовательно, вся их жизнь, отданная борьбе за эту власть, прошла напрасно... Такую мысль они, надо полагать, гнали от себя до последней минуты своего земного пути.

Иона Эммануилович Якир обратился к вождю с последним письмом, явно искренним:

«Родной, близкий товарищ Сталин!

Я смею так к Вам обратиться, ибо все сказал и мне кажется, что я честный и преданный партии, государству, народу боец, каким я был многие годы. Вся моя сознательная жизнь прошла в самоотверженной, честной работе на виду партии и ее руководителей. Я умираю со словами любви к Вам, партии, стране, с горячей верой в победу коммунизма».

Сталин распорядился отправить это письмо в архив, поэтому оно и сохранилось — вместе с резолюциями, оставленными членами политбюро. Сталин написал на письме Якира: «Подлец и проститутка». Молотов согласился: «Совершенно точное определение». Каганович счел своим долгом добавить: «Мерзавцу, сволочи и б... — одна кара — смертная казнь».

А ведь Каганович и Якир были друзьями. Они подружились в Киеве, когда Каганович возглавлял республиканский ЦК, а Якир — военный округ.

В ночь с 11 на 12 июня, сразу после вынесения приговора, осужденных расстреляли там же, в подвалах дома на Никольской, где заседала военная коллегия Верховного суда.

До революции в этом доме располагалась текстильная компания. В подвалах хранились тюки с мануфактурой. Из подвалов на поверхность вели пандусы, по ним крючьями вытаскивали тюки и грузили на подводы. Эти пандусы пригодились, когда крючьями стали вытаскивать трупы расстрелянных.

Об этом мне тоже рассказал писатель Лев Разгон.

Я спросил его: почему расстреливали в подвале, а не где-нибудь за городом в более комфортных для расстрельной команды условиях?

— А им было вполне удобно,— ответил Разгон. — Двор был закрыт со всех сторон. Трупы забрасывали в кузов грузовика. Под тентом они не видны. Потом их закапывали на разных отдаленных кладбищах. Уже потом для этого приспособили кладбище в Бутове — экскаваторами выкопали траншеи и зарыли там полсотни тысяч убитых...

Тела Тухачевского и других вывезли на Ходынку, свалили в траншею, засыпали негашеной известью, затем завалили землей. «Вы стреляете не в нас, а в Красную армию», — будто бы сказал Тухачевский перед расстрелом.

Ворошилов 12 июня 1937 года подписал приказ:

«11 июня перед Специальным Присутствием Верховного суда Союза ССР предстали главные предатели и главари этой отвратительной изменнической банды: Тухачевский М.Н., Якир И.Э., Уборевич И.П., Корк А.И., Эйдеман Р.П., Фельдман Б.М., Примаков В.М. и Путна В.К.

Верховный суд вынес свой справедливый приговор! Смерть врагам народа! Приговор изменникам воинской присяге, Родине и своей Армии мог быть только таким...

Бывший заместитель Народного Комиссара обороны Гамарник, предатель и трус, побоявшийся предстать перед судом советского народа, покончил самоубийством...

Мировой фашизм и на этот раз узнает, что его верные агенты гамарники и Тухачевские, якиры и уборевичи и прочая предательская падаль, лакеи, служившие капитализму, стерты с лица земли и память о них будет проклята и забыта».

Жен Тухачевского и Уборевича — Нину Евгеньевну Тухачевскую и Нину Владимировну Уборевич — арестовали в 1937 году и приговорили к восьми годам лагерей как членов семей изменников Родины. В июле 1941 года их расстреляли, как и жену Гамарника.

Сталин требовал продолжения чистки в вооруженных силах страны. В армии арестовывали все новых и новых людей. Следствие выбивало из арестованных показания и на тех военачальников, которые были включены в состав Специального судебного присутствия, о чем они, конечно, не подозревали. Получили показания на всех, включая Буденного и Шапошникова. Но их обоих Сталин пощадил.

Маршал Шапошников умер в 1945 году, маршал Буденный дожил до глубокой старости, Горячев застрелился, остальных вскоре расстреляли.

К судьбе маршала Блюхера вернемся позднее, а сейчас о том, что произошло с другими «судьями».

Яков Алкснис был арестован 23 ноября 1937 года. Один из следователей особого отдела ГУГБ НКВД, когда сам оказался в роли допрашиваемого, рассказал:

— Когда я проходил по коридору Лефортовской тюрьмы, то в одной из комнат слышал душераздирающий крик Алксниса, которого там избивали несколько человек.

Алкснис в конце концов подписал показания о том, что он — агент разведки буржуазной Латвии и состоял в антисоветской латышской организации. 28 июля 1938 года он был осужден к высшей мере наказания, на следующий день расстрелян.

Павла Дыбенко в январе 1938 года сняли с поста командующего Ленинградским военным округом, уволили из Красной армии и назначили заместителем наркома лесной промышленности СССР. Дыбенко сразу отправили в командировку на Урал, там и арестовали.

Его начальника, наркома лесной промышленности Михаила Ивановича Рыжова, тоже арестовали — 25 декабря 1938 года. Наркома так избивали, что через две недели, 14 января 1939-го, он скончался в камере. Рыжов в определенном смысле тоже был военным человеком, служил моршанским уездным и тамбовским губернским военным комиссаром, старшим инструктором политуправления Красной армии. До назначения в лесной наркомат старший майор госбезопасности Рыжов несколько месяцев был заместителем наркома внутренних дел...

29 июня 1939 года дело Дыбенко рассматривала военная коллегия Верховного суда. Председательствовал все тот же Ульрих. Только теперь Дыбенко уже был обвиняемым. Его приговорили к высшей мере наказания и 7 июля расстреляли...

Командарм 1-го ранга Иван Панфилович Белов возглавил Белорусский особый военный округ вместо Уборевича.

Иван Белов прошел Первую мировую, получил три Георгиевских креста и унтер-офицерские лычки. До 1919 года принадлежал клевым эсерам. Воевал на Туркестанском фронте. В 1920-м командующий Бухарской группой войск Белов взял Бухару. Его красноармейцы разграбили сокровища бухарского эмира. В грабежах участвовало и окружение Белова.

Особый отдел ЧК Туркестанского фронта, полагая, что дело имеет «общегосударственное значение», передал материалы в Москву, в особый отдел ВЧК. Но у Белова нашлись влиятельные защитники, которые убедили Ленина и ВЧК не трогать заслуженного командира.

Президиум ВЧК постановил:

«Дело о Белове за недоказанностью обвинения прекратить и сдать в архив».

С 1931 года Белов командовал войсками Ленинградского, затем Московского округов. В Белорусском округе он прослужил недолго. 7 января 1938 года его арестовали.

Его допрашивал сам Сталин вместе с Ежовым. Белов не признал себя виновным. Ежов предложил устроить Белову очную ставку с бывшим начальником Разведывательного управления РККА комкором Семеном Петровичем Урицким (племянник первого председателя Петроградской ЧК) и бывшим заместителем начальника политуправления РККА армейским комиссаром 2-го ранга Антоном Степановичем Булиным. Обоих избивали, чтобы они дали нужные показания.

Но и на очной ставке Белов отверг все обвинения. Его отправили в тюрьму и самого подвергли изощренной обработке. После избиений он подписал все, что от него требовали:

«Я вчера во время очной ставки совершил новое тяжелое преступление, обманув руководителей Советского правительства. Мне особенно тяжело писать об этом после того, как я имел полную возможность в присутствии Сталина, Молотова, Ворошилова, Ежова честно раскаяться и рассказать всю правду, как бы тяжела она ни была, о моей преступной деятельности против Родины и советского народа...»

29 июля 1938 года его расстреляли.

В тот же день уничтожили и армейского инспектора Белорусского военного округа комкора Епифана Иовича Ковтюха. В Первую мировую Ковтюх воевал на Кавказском фронте под командованием генерала Юденича, за храбрость получил четыре солдатских Георгия, окончил школу прапорщиков, последний чин — штабс-капитан.

Он пошел в Красную армию, отличился еще под Царицыном и был награжден тремя орденами Боевого Красного Знамени. Он участвовал в героическом переходе Таманской армии, за что его воспел под именем Кожуха писатель Александр Серафимович в знаменитом романе «Железный поток».

Вместо Белова Белорусский особый военный округ (второй по значению в стране) возглавил командарм 2-го ранга Михаил Прокофьевич Ковалев. Георгий Константинович Жуков писал впоследствии, что Белов был слабее Уборевича, а Ковалев был слабее Белова...

Николай Каширин Первую мировую войну окончил подъесаулом, в Гражданскую служил начальником 4-й Уральской дивизии.

В тридцатых годах шесть лет командовал войсками Северо-Кавказского военного округа. После процесса над Тухачевским его перевели в Москву на повышение. В июле 1937 года он возглавил Управление боевой подготовки РККА, а 19 августа уже был арестован.

Из Каширина выбили показания на маршала Егорова:

«Вокруг маршала Егорова Александра Ильича сложилась группировка. Эта группировка являлась военной группой правых, особым их военным центром — и вела свою контрреволюционную деятельность одновременно с группой во главе с Тухачевским, Якиром, Гамарником и другими...»

6 февраля 1938 года в кабинете Ежова с участием Молотова и Ворошилова была устроена очная ставка Каширина и Егорова. Каширин пытался использовать этот шанс и «заявил, что показания на Егорова им были даны под физическим воздействием следствия, в частности находившегося в кабинете помощника начальника особого отдела Ушакова».

Каширин, обращаясь к Ворошилову, сказал, что он ни в чем не виновен и столь же безвинно арестованы другие командиры Красной армии и никакого заговора в армии не было. Каширин, понимая, что с ним сделают чекисты, попросил Ворошилова не верить никаким показаниям, которые потом будут представлены наркому.

Но его надежды на вмешательство наркома Ворошилова были напрасны. Вождь Красной армии уже ни за кого не заступался. Каширина увели и стали вновь избивать. 3 апреля 1938 года он подписал покаянное письмо наркому Ежову, признаваясь, что сделал «провокационное заявление, направленное на дискредитацию органов НКВД».

Каширина расстреляли 14 июня 1938 года. Расстреляли и двух его братьев, а жену отправили в ссылку в Казахстан...

Елисей Горячев в Первую мировую стал полным георгиевским кавалером, в Гражданскую он был начальником штаба в бригаде Семена Константиновича Тимошенко, потом командовал Особой бригадой Первой конной армии. После суда над Тухачевским Горячева из комдивов произвели в комкоры и поставили командовать 6-м казачьим корпусом. Вскоре он получил новое повышение — его перевели заместителем командующего войсками Киевского особого военного округа по кавалерии (округом командовал Тимошенко, его соратник по Первой конной). 6-й корпус вместо Горячева принял Георгий Константинович Жуков.

12 декабря 1938 года Елисей Горячев внезапно скончался. Ходили слухи, что он покончил с собой. На очередном партийном собрании Горячева обвинили в связях с Уборевичем и другими «врагами народа». Видимо, наступила его очередь, и он застрелился, не желая быть арестованным. Во всяком случае, маршал Жуков был в этом уверен.

Расстрельные списки

В январе 1938 года Сталин и Ворошилов решали судьбу своего старого боевого товарища — Александра Ильича Егорова. Маршал Егоров был для них не просто подчиненным и сослуживцем. Они все познакомились в Гражданскую войну, когда Сталин был членом реввоенсовета Южного, а затем и Юго-Западного фронта, которыми командовал Егоров.

Александр Ильич Егоров в 1905 году окончил Казанское пехотное юнкерское училище. В царской армии подполковник Егоров дослужился до должности командира пехотного полка. Воевал храбро: два ранения, три контузии, шесть боевых наград и георгиевское оружие.

Он сразу же перешел на сторону советской власти, в декабре 1917 года был назначен членом коллегии комиссариата по демобилизации армии. В 1918-м его утвердили военным комиссаром Всероссийского главного штаба и председателем Высшей аттестационной комиссии по отбору офицеров для Красной армии, а летом 1918-го отправили на фронт.

«Егоров. Командующий Южным фронтом. Высокий, крепкого сложения. Грубоватое, простодушное лицо. Приплюснутый нос. Глубоко сидящие глаза. Посмеивается», — пометил в записной книжке американец Джон Рид.

Осенью 1919 года главком Красной армии Сергей Сергеевич Каменев возражал против предложения Сталина назначить Егорова командующим Южным фронтом: «По личным свойствам вряд ли справится с такой трудной задачей...»

Сталин и Егоров создали Первую конную, утвердили Буденного командармом, а Ворошилова членом реввоенсовета армии. Много лет они шли по жизни, поддерживая друг друга в борьбе за власть. Во всех дикуссиях двадцатых годов Егоров отстаивал правоту Сталина во время польской кампании и заботился о продвижении по службе ветеранов Первой конной.

Сталин и Ворошилов сделали Егорова сначала начальником Генерального штаба, а затем первым заместителем наркома обороны. Но старые симпатии не имели для Сталина никакого значения.

Почувствовав, что кресло под Егоровым заколебалось, проявили инициативу сослуживцы. Ефим Афанасьевич Щаденко, бывший член реввоенсовета Первой конной, занимавшийся в Наркомате обороны кадрами, и Андрей Васильевич Хрулев, начальник Финансово-планового управления Красной армии, с удовольствием написали Ворошилову донос: когда отмечали назначение Щаденко заместителем наркома, Егоров, выпив, жаловался, что его роль в Гражданской войне недоценивается, а роль Сталина и Ворошилова преувеличивается.

Нашлись и другие желающие утопить первого заместителя наркома обороны.

Преподаватель Академии Генштаба комбриг Ян Матисович Жигур писал Сталину:

«Я прошу, тов. Сталин, проверить деятельность маршала-Егорова в бытность его начальником Генерального штаба РККА, так как он фактически несет ответственность за ошибки, допущенные в области подготовки оперативно-стратегического использования наших Вооруженных Сил и их организационной структуры».

А Ворошилову прислал письмо начальник Борисоглебско-Ленин-градской кавалерийской школы комбриг Георгий Васильевич Жуков, который вспомнил, что в ноябре 1917 года на съезде депутатов 1-й армии он слышал слова «бывшего тогда правого эсера подполковника Егорова А.И., который в своем выступлении называл товарища Ленина авантюристом, посланцем немцев».

Егоров еще в 1904 году тайно вступил в партию социалистов-революционеров. Но после восстания эсеров в июле 1918 года вышел из партии и присоединился к большевикам.

Судьбу маршала Егорова решал лично Сталин.

На заседании политбюро было утверждено совместное решение ЦК и правительства, которое разослали всему высшему руководству страны.

«СНК СССР и ЦК ВКП(б) устанавливают, что

а) первый заместитель народного комиссара обороны СССР т. Егоров А.И. в период его работы на посту начальника Штаба РККА работал крайне неудовлетворительно, работу генерального штаба развалил, передоверив ее матерым шпионам польской, немецкой и итальянской разведок Левичеву и Меженинову.

СНК СССР и ЦК ВКП(б) считает подозрительным, что т. Егоров не только не пытался контролировать Левичева и Меженинова, но безгранично им доверял, состоял с ними в дружеских отношениях;

б) т. Егоров, как это видно из показаний арестованных шпионов Белова, Гринько, Орлова и других, очевидно, кое-что знал о существующем в армии заговоре, который возглавлялся шпионами Тухачевским, Гамарником и другими мерзавцами из бывших троцкистов, правых, эсеров, белых офицеров и т. д. Судя по этим материалам, т. Егоров пытался установить контакт с заговорщиками через Тухачевского, о чем говорит в своих показаниях шпион из эсеров Белов;

в) т. Егоров безосновательно, не довольствуясь своим положением в Красной Армии, кое-что зная о существующих в армии заговорщических группах, решил организовать и свою собственную антипартийного характера группу, в которую он вовлек т. Дыбенко и пытался вовлечь в нее т. Буденного.

На основании всего указанного СНК СССР и ЦК ВКП(б) постановляют:

1. Признать невозможным дальнейшее оставление т. Егорова А.И. на руководящей работе в Центральном аппарате Наркомата обороны ввиду того, что он не может пользоваться полным политическим доверием ЦК ВКП(б) и СНК СССР.

2. Освободить т. Егорова от работы заместителя наркома обороны.

3. Считать возможным в качестве последнего испытания представление т. Егорову работы командующего одного из неосновных военных округов. Предложить т. Ворошилову представить в ЦК ВКП(б) и СНК СССР свои предложения о работе т. Егорова.

4. Вопрос о возможности оставления т. Егорова в составе кандидатов в члены ЦК ВКП(б) поставить на обсуждение очередного Пленума ЦК ВКП(б).

5. Настоящее постановление разослать всем членам ЦК ВКП(б) и командующим военными округами».

Егорова назначили командующим войсками Закавказского военного округа. 4 февраля 1938 года он приехал в Тбилиси, где находился штаб округа. Но эту должность занимал меньше двух месяцев. Он был обречен.

8 февраля в Москве арестовали его жену Галину Антоновну Цешковскую, красавицу, актрису кино. Через несколько дней она подписала показания о том, что давно работает на польскую разведку.

21 февраля Егорова вызвали в Москву. Особисты устраивали ему одну очную ставку за другой. Бывшие сослуживцы называли его участником антисоветского заговора (историю уничтожения маршала Егорова подробно описал полковник Николай Черушев в журнале «Военно-исторический архив»).

В отчаянии маршал обратился с письмом к Ворошилову, жаловался на тяжелую обстановку вокруг него, отрекся от уже арестованной жены — Г.А. Егоровой-Цешковской: «Тяжесть переживаний еще более усугубилась, когда я узнал об исключительной подлости и измене Родине со стороны бывшей моей жены, за что я несу величайшую моральную ответственность».

Но Егоров считал все происходящее недоразумением, продолжал надеяться на поддержку старых друзей и был уверен, что они смилуются над ним и спасут.

«Дорогой Климент Ефремович!

Я подал записку Сталину с просьбой принять меня хоть на несколько минут в этот исключительный для моей жизни период. Ответа нет. Я хочу в личной беседе заявить ему, что все то светлое прошлое, наша совместная работа на фронте остается и впредь для меня самым дорогим моментом жизни и что это прошлое я никогда и никому не позволял чернить, а тем более не допускал и не могу допустить, чтобы я хоть в мыслях мог изменить этому прошлому и сделаться не только уже на деле, но и в помыслах врагом партии и народа.

Прошу Вас, Климент Ефремович, посодействовать о приеме меня тов. Сталиным. Вся тяжесть моего переживания сразу же бы спала, как гора с плеч. Я хочу, мне крайне необходимо моральное успокоение, какое всегда получаешь от беседы с тов. Сталиным.

Еще раз заявляю Вам как моему непосредственному начальнику, соратнику по боевым дням гражданской войны (как Вы выразились в своем приветствии по случаю моего пятидесятилетия), что моя политическая честность непоколебима как к партии, так к Родине и народу.

Уважающий Вас

Маршал Советского Союза

А.И. Егоров».

Но машину уничтожения останавливать никто не собирался. 27 марта 1938 года его арестовали. Вслед за Егоровым посадили всех его заместителей в Генштабе — комкора Василия Николаевича Левичева, комкора Сергея Александровича Меженинова и командарма 2-го ранга Александра Игнатьевича Седякина.

Седякин был очень опытным военным, он надел военную форму еще в 1914 году. В Гражданскую командовал дивизией, после войны командовал войсками Приволжского военного округа, руководил Военно-технической академией, Управлением боевой подготовки РККА, три года был заместителем начальника Штаба РККА. В 1936 году его перевели начальником Управления противовоздушной обороны РККА, а в декабре 1937-го арестовали.

Тем временем машина террора продолжала действовать. Опросом членов ЦК было принято постановление:

«О тов. Егорове.

Ввиду того, что, как показала очная ставка т. Егорова с арестованными заговорщиками Беловым, Грязновым, Гринько, Седякиным, т. Егоров оказался политически более запачканным, чем можно было бы думать до очной ставки, и принимая во внимание, что жена его, урожденная Цешковская, с которой т. Егоров жил душа в душу, оказалась давнишней польской шпионкой, как это явствует из ее собственного показания, ЦК ВКП(б) признает необходимым исключить т. Егорова из состава кандидатов в члены ЦК ВКП(б)».

Маршала посадили. С арестованным разговаривал нарком Ежов и, видимо, обещал сохранить жизнь. Егоров поверил и стал подписывать все следовательские заготовки. Он даже подписал «признание» в том, что в 1920 году готовил террористический акт против Сталина.

Александра Ильича допрашивали особенно долго, выжимая из него показания на многих военачальников. Как начальник Генштаба и первый заместитель наркома обороны, он знал весь командный состав армии.

Когда Егоров подписал то, чего от него хотели, Ежов летом 1938 года включил его в список приговоренных к расстрелу ста тридцати девяти высших командиров Красной армии.

Вождь вычеркнул фамилию Егорова и написал «За расстрел всех 138 человек». Жест вождя поняли как приказ выдавить из Егорова еще какие-то показания. Бывшего маршала допрашивали еще полгода, а потом все равно расстреляли.

Армия оказалась под полным контролем органов госбезопасности. Ни одно крупное назначение не могло состояться без санкции НКВД.

2 сентября 1937 года Ворошилов писал Сталину:

«Вчера т. Ежов принял тов. Грибова. После этого я говорил с т. Ежовым по телефону, и он заявил мне, что против Грибова у него нет никаких материалов и дел.

Считаю возможным назначить т. Грибова командующим войсками Северо-Кавказского военного округа. Прошу утвердить».

В течение нескольких месяцев были арестованы начальники управлений Наркомата обороны, руководители Генерального штаба и командующие военными округами. Затем репрессии захватили армейский, корпусной, дивизионный уровень. Стали брать командиров более низкого уровня. Масштабы чистки все расширялись, пока не превратились в избиение армии.

Вслед за военачальниками арестовывали их семьи. Чекисты даже не утруждали себя изобретением хотя бы каких-то обвинений; член семьи врага народа — достаточное основание отправить в лагерь.

Молотова, когда он уже был на пенсии, спрашивали: почему репрессии распространились на женщин и детей?

— Что значит — почему? — удивленно отвечал бывший глава правительства. — Они должны быть в какой-то мере изолированы. А так, конечно, они были бы распространителями жалоб всяких... И разложения в известной степени.

Рассекреченные документы позволяют увидеть, как делались дела на этой адской кухне.

В январе 1939 года один из основателей МХАТа народный артист СССР Владимир Иванович Немирович-Данченко обратился с письмом к вождю:

«Дорогой, горячо любимый Иосиф Виссарионович!

Музыкальный театр моего имени теряет великолепную артистку — певицу Галемба. Она выслана на вольное поселение, кажется, только за проступки мужа. Я не знаю точно, но, судя по легкости наказания и по характеру ее личности, вина ее не такая, чтобы стыдно было просить о полном помиловании.

Я решился на это. Уж очень досадно, если бы от резкой перемены климата и оторванности от родного театра пропала такая артистка.

Простите меня за это письмо. Поверьте, что оно продиктовано преданностью театральному делу и глубочайшей верой в Вашу справедливость».

Сталин дорожил Немировичем-Данченко. Ему приятно было, что престарелый режиссер с мировым именем обращается к вождю в такой заискивающей форме, и ему ничего не стоило осчастливить старика благодеянием.

На письме Сталин написал:

«Нужно, если можно, освободить и вернуть в Москву».

Его главный помощник Поскребышев переслал письмо Немировича-Данченко наркому внутренних дел Берии.

Через два дня Берия ответил Сталину:

«Галемба София Яковлевна была арестована 22 февраля 1938 года, как жена изменника родины.

Муж ее, Галемба А.Л., — бывший начальник отдела вооружений Инженерного управления РККА, в 1938 году осужден.

Следствием, продолжавшимся в течение двух месяцев, Галемба Софии никаких конкретных обвинений предъявлено не было; сама она виновной себя не признала. Других компрометирующих ее материалов у НКВД не было. Однако решением особого совещания при НКВД от 13 октября 1938 года Галемба София была осуждена на пять лет ссылки.

После проверки дела Галемба Софии мною дано распоряжение о немедленном освобождении ее от отбывания наказания. Одновременно мной внесен вопрос на Особое совещание о пересмотре ее дела...

Прилагаю при этом копию моего распоряжения об освобождении Галемба С.Я.».

Действовали в Наркомате внутренних дел в такой спешке, что перепутали отчество певицы — она не София Яковлевна, как именовал ее Берия, а Софья Михайловна. Посадили ее ни за что, как признал Берия. Следователи НКВД даже не потрудились предъявить ей хотя бы какое-нибудь обвинение, а она на себя наговаривать не стала...

Но это вопиющее беззаконие Сталина нисколько не беспокоило. Он сам знал, что арестованные ни в чем не виноваты. Для уважаемого им Немировича-Данченко было сделано исключение, певицу отпустили. Остальные, столь же невиновные люди, продолжали сидеть. И умирать.

Примерно за полтора года Сталин лично подписал триста шестьдесят два списка — каждый назывался так: «Список лиц, подлежащих суду Военной коллегии Верховного суда СССР...» Там заранее указывался приговор, в основном расстрельный.

В общей сложности в этих списках перечислено больше сорока четырех тысяч фамилий. Из них почти тридцать девять тысяч приговорены были к смертной казни до суда. То есть практически каждый день Сталин утверждал один расстрельный список, причем читал он их внимательно, вносил исправления. Работал напряженно...

Ворошилов подписал сто восемьдесят шесть списков на расстрел восемнадцати тысяч четырехсот семидесяти четырех человек. Нарком собственными руками уничтожал Красную армию.

Лишь изредка Ворошилов позволял себе за кого-то вступиться — в тех случаях, когда жертва еще не попала в руки чекистов. Летом 1938 года комиссар Ветеринарного управления Красной армии написал начальнику Управления кадров Щаденко, что начальник управления Власов не хочет «очистить аппарат и веткадры от всех врагов и политически сомнительных элементов» («Красная звезда», 14 января 1989 г.).

Щаденко тут же предложил наркому убрать из армии начальника Ветеринарного управления. Ворошилов, недовольный, написал на записке:

«Тов. Щаденко.

Вы бы хоть вызвали Власова, поговорили с ним и комиссаром, а потом уже требовали снятия, а то просто «вали кулем», так не годится».

Ворошилов не был таким патологически жестоким человеком, как Ежов или Берия, или таким тупым служакой, как Щаденко. Но и он в атмосфере тех лет воспитывался в полном неуважении к человеческой жизни и расстрел не считал исключительной мерой наказания.

Николай Иванович Бухарин дружил с Ворошиловым. Накануне ареста Бухарин послал Ворошилову письмо: «Знай, Клим, что я ни к каким преступлениям не причастен». Ворошилов, боясь, что его заподозрят в особо теплых отношениях с врагом народа, тут же ответил: «Прошу ко мне больше не обращаться. Виновны Вы или нет, покажет следствие».

Именно Ворошилов стал инициатором закона, который разрешал расстреливать подростков не с восемнадцати, а с двенадцати лет.

19 марта 1935 года Ворошилов написал письмо Сталину, Молотову и Калинину:

«Посылаю вырезку из газеты «Рабочая Москва» за № 61 от 15 марта, иллюстрирующую, с одной стороны, те чудовищные формы, в которые у нас в Москве выливается хулиганство подростков, а с другой, почти благодушное отношение судебных органов к этим фактам».

В газетной статье речь шла о том, что двое шестнадцатилетних подростков, совершивших два убийства, были приговорены к десяти годам тюремного заключения. Но этот срок им, как несовершеннолетним, сократили вдвое.

Ворошилов выяснил в московской милиции, что в столице полно беспризорных подростков, из которых вырастают настоящие бандиты. Не задаваясь вопросом о том, откуда так много детей, оставшихся без родителей и без крыши над головой, Ворошилов писал:

«Думаю, что ЦК должен обязать НКВД организовать размещение не только беспризорных, но и безнадзорных детей немедленно и тем обезопасить столицу от все возрастающего «детского» хулиганства.

Что касается данного случая, то я не понимаю, почему этих мерзавцев не расстрелять.Неужели нужно ждать, пока они вырастут в еще больших разбойников?»

Сталину идея Ворошилова понравилась. Вождь вместе с прокурором СССР Вышинским подготовили постановление ЦИК и Совнаркома от 7 апреля 1935 года «О мерах борьбы с преступностью среди несовершеннолетних». Оно требовало привлекать к уголовному суду «с применением всех мер уголовного наказания» совершивших правонарушения подростков начиная с двенадцати лет.

А в секретном разъяснении политбюро от 20 апреля говорилось, что к подросткам начиная с двенадцати лет применяется также «и высшая мера уголовного наказания (расстрел)».

«Не надо больше крови»

На заседаниях Высшего военного совета приглашенные в Москву командиры и политработники, словно соревнуясь, сообщали о количестве арестов в своих округах. Скажем, член военного совета Белорусского военного округа Август Мезис бодро докладывал, что чистка в округе идет по плану. Через четыре дня после доклада Мезис сам был арестован.

Лишь немногие били тревогу. Комкор Николай Куйбышев, новый командующий Закавказским военным округом, честно сообщил о бедственном положении войск:

— Округ обескровлен. Этим объясняются итоги проверки боевой подготовки войск округа. При инспекторской проверке в 1937 году округ получил неудовлетворительную оценку. Тремя дивизиями в округе командовали капитаны... Армянской дивизией командует капитан, который командовал до этого батареей.

Ворошилов раздраженно спросил:

— Зачем же вы его назначили?

— Я заверяю, товарищ народный комиссар, что лучшего не нашли. У нас командует Азербайджанской дивизией майор. Он до этого времени не командовал ни полком, ни батальоном, а в течение последних шести лет является преподавателем военного училища... Многие командиры командовать не умеют, хотя мы выдвинули лучшее, что у нас было...

После смерти брата Валериана Николай Куйбышев некоторое время оставался членом бюро Комиссии партийного контроля при ЦК, затем его вернули в армию. В июне 1937 года он возглавил Закавказский военный округ. Округом он командовал всего полгода. Имя покойного брата не смогло его защитить. 2 февраля 1938 года Николай Куйбышев был арестован, 1 августа приговорен к смертной казни и в тот же день расстрелян.

Те, кто принимал активное участие в репрессиях и отправлял товарищей на смерть, вскоре сами оказывались жертвой особистов.

Начальником политуправления РККА 15 июня 1937 года перевели из Ленинградского округа Петра Александровича Смирнова, армейского комиссара 2-го ранга. Его вскоре сделали заместителем наркома обороны, армейским комиссаром 1-го ранга и депутатом Верховного Совета.

В аттестации Смирнова говорилось:

«Энергичен, работоспособен, обладает настойчивостью, граничащей с упрямством. Благодаря свойствам своего характера и объективно сложившейся обстановке подчинил своему влиянию командование и диктует свою волю даже в вопросах учебно-боевой подготовки.

Среди личного состава пользуется должным авторитетом, хотя старые моряки недолюбливают его за тяжелую руку и береговой уклон. Последний заходит иногда слишком далеко...»

Такие люди больше всего пригодились, хотя и они, поработав кочегарами, тоже вскоре отправлялись в ту же топку. Петр Смирнов поначалу так понравился Сталину, что получал повышение за повышением.

30 декабря 1937 года ЦИК и Совнарком приняли постановление об образовании общесоюзного народного комиссариата по военно-морским делам. Наркомом сделали Смирнова. Но он просидел в этом кресле всего полгода.

Полковник Николай Черушев цитирует рассказ человека, который хорошо был знаком со Смирновым и работал в Комсомольске-на-Амуре:

«Первый раз он приезжал как начальник политуправления. Разговаривали. Второй раз он приезжал как нарком военно-морского флота, уже уверовавший в правоту культа личности, потерявший разум, как нарком, дававший санкцию на арест сотен, прежде всего руководящих кадров армии.

У меня с ним в его вагоне один на один состоялся такой разговор. Он, отвернувшись, со слезами говорит мне:

— Скажи мне, ты враг народа? Скажи правду, твоя судьба все равно решена, но я хочу знать. Скажи честно!

Мой ответ тоже со слезами:

— Петр Александрович! Вы верите тому, что говорите? Я есть и буду преданным партии большевиков. При всех обстоятельствах им останусь.

Конечно, он мне не поверил. С должности меня снял, дал сигнал исключить из партии. Для меня настала пора страданий, испытаний, а он из Комсомольска уехал в качестве борца за Сталина, за партию. Случилось так, что я еще жду своей судьбы, а он, приехав в Москву, вскоре оказался с должности наркома снят и через некоторое время расстрелян. Мне пришлось сказать: «Дорогой друг, Петр Александрович! Столько сотен ты погубил, давая санкции на арест честных людей, и сам стал жертвой этого безумства...»

17 июня 1938 года нарком Смирнов подписал докладную записку Сталину и Молотову о результатах проверки боевой готовности Тихоокеанского флота и Амурской флотилии:

«Засоренность кадров в Тихоокеанском флоте очень большая. Врагами народа оказались начальник штаба флота, четыре командира основных морских бригад, три коменданта укрепленных районов, начальник отдела ПВО Тихоокеанского флота, командир Владивостокского военного порта, командующий и начальник политуправления флота.

В авиации и командующий ВВС, и военком оба оказались врагами народа.

Во всех частях враги народа практиковали пьянство как способ разложения личного состава. Люди пили даже в частях во время несения вахты...»

Через две недели, 30 июня, самого наркома арестовали и обвинили в подготовке заговора внутри военного ведомства. Следствие шло долго, из Смирнова выбивали показания на всех, кого он знал. 23 февраля 1939 года расстреляли.

13 января 1939 года появился совместный приказ наркоматов внутренних дел и обороны:

«Аресты рядовых бойцов и младшего начальствующего состава РККА особые отделы НКВД военных округов (армий) согласовывают с военными советами округов. Аресты среднего, старшего и высшего командного и начальствующего состава РККА согласуются Особым отделом НКВД с народным комиссаром обороны СССР».

Начальники особых отделов тоже должны были назначаться с согласия наркома обороны.

Совместный приказ был только видимостью гарантии от произвола особых отделов НКВД. В реальности ничего не менялось. Военные советы округов не смели противоречить чекистам и послушно штамповали списки на арест.

Приказ наркома обороны от 3 февраля 1935 года устанавливал, что арест и предание суду начальствующего состава Красной армии от командира взвода и выше допускается только с согласия наркома обороны. В его отсутствие санкцию давал первый заместитель наркома.

Целью приказа, казалось, было оградить командный состав от необоснованных арестов на местах. Но НКВД получал от Ворошилова согласие на арест, не представляя никаких доказательств вины подозреваемого. Нарком не позволял себе сомневаться в правоте органов. Раз считают нужным арестовать, значит, есть основания. И санкция наркома уже сама по себе становилась признанием вины арестованного...

Ежов регулярно отправлял Ворошилову списки военных, которых чекисты хотели арестовать. На списках Ворошилов писал:

«Тов. Ежову. Берите всех подлецов».

Потом уже не нарком внутренних дел, а всего лишь начальник особого отдела ГУГБ НКВД отправлял Ворошилову один список за другим. Нарком послушно писал: «Арестовать». И расписывался.

В принципе судьбой высших командиров должен был распоряжаться сектор военных кадров организационно-распределительного отдела ЦК партии. Но фактически даже всемогущий аппарат ЦК был отстранен от армейских дел. Вооруженные силы были отданы во власть особых отделов.

Нашлись люди, которые пытались использовать совместный приказ двух наркоматов для того, чтобы остановить аресты. Член военного совета Белорусского округа армейский комиссар 3-го ранга Иван Васильевич Рогов сообщил наркому Ворошилову и начальнику политуправления Красной армии Льву Захаровичу Мехлису, что окружные особисты не выполняют приказ.

Мехлис не любил нарушения приказов и обратился к Лаврентию Павловичу Берии, назначенному в ноябре 1938 года наркомом внутренних дел. Берия отправил за решетку некоторое количество подручных Ежова, зато выпустил кое-кого из тех, кто был посажен его предшественниками.

17 июня 1939 года Лаврентий Павлович подписал приказ о порядке вызова военнослужащих в органы НКВД, сославшись на жалобы военных насчет того, что «имеют место случаи вызова военнослужащих без ведома и согласия командования».

Берия приказал:

«Вызовы военнослужащих в органы НКВД производить только с ведома и согласия комиссара части.

В случае несогласия последнего на вызов военнослужащего вопрос переносится на разрешение вышестоящего комиссара части или военного совета».

Берия командировал в Минск комиссию, которая доложила, что в Белорусском военном округе начальники особых отделов устроили между собой соревнование: кто больше арестует и кто быстрее получит от арестованных нужные показания...

Нескольких чекистов, назначенных еще Ежовым, наказали. Но в реальности это ничего не изменило. По всей стране особые отделы продолжали ставить рекорды, докладывая в Москву об успехах в борьбе с врагами.

Методика работы чекистов теперь известна.

При обыске 23 мая 1939 года у бывшего заместителя наркома внутренних дел Татарской АССР М.И. Шелудченко нашли записку его начальника, наркома Василия Ивановича Михайлова:

«Т. Шелудченко!

Грош цена будет делу, если не получим выхода за кордон, в частности в Японию, Германию... Требуются факты подготовки к террористическим актам. Возьми дня на три-четыре лично в работу Султан-Галиева и Сагидулина. С этой публикой церемониться не следует. Взять от них все до единой капли... Все внимание групповым делам с выходом на центр или за кордон».

Капитан госбезопасности Михайлов начал чекистскую службу в войсках ГПУ Дальневосточного края. Постепенно поднимался по служебной лестнице, стал начальником райотдела в Московской области, начальником городского отдела НКВД в Туле. Летом 1937 года, наградив орденом Красной Звезды, его перебросили в Татарскую АССР.

Через год настала очередь самого Михайлова. Заместитель главного военного прокурора Николай Афанасьев отправил в Казань своего сотрудника проверить некоторые дела. Нарком Михайлов, не понимая, что его ждет, поначалу распорядился не пускать прокурора в здание республиканского НКВД. Но из Москвы пришел приказ арестовать Михайлова и некоторых его помощников, которых обвинили в том, что они избивали арестованных и выбивали из них ложные показания.

Михайлова расстреляли.

Его заместитель Шелудченко после ареста рассказал, что, выполняя приказ наркома и директиву Сталина о применении к арестованным физического воздействия, он их просто избивал и они признались, что стали «орудием иностранных разведок и вели контрреволюционную работу».

Аресты чекистов ежовского призыва были санкционированы Берией. Он не только по приказу вождя обновлял кадры, но и выполнял другую, важную для Сталина, миссию — исправлял «ошибки» своего предшественника.

Репрессии с приходом Берии вовсе не закончились. Совсем наоборот. А приказы об исправлении ошибок, увольнение из аппарата проштрафившихся чекистов, их аресты — все это было обычной практикой взваливания вины за прошлое на предшественников. Когда нескольких арестованных военных освободили, это получило широкий резонанс в армии. Людям казалось, что справедливость, наконец, восторжествовала, невинных отпустили. А те, кто сидит и кого расстреляли, значит, действительно виновны...

Летом 1937 года в Забайкальском военном округе прошла волна арестов (см. книгу «Расправа. Прокурорские судьбы»). Командовал войсками округа комкор Иван Кенсаринович Грязнов. Его арестовали в августе 1937 года.

Грязнов был героем Гражданской войны, в 1920 году он командовал 30-й Иркутской дивизией, которая участвовала во взятии Крыма. Его войска форсировали Сиваш и взяли Чонгар, он получил орден Красного Знамени. После Гражданской он окончил Высшие академические курсы, командовал корпусами, с 1931 года был заместителем начальника управления механизации и моторизации РККА, а с 1933-го служил в Забайкалье.

Обвинительное заключение по его делу составил заместитель начальника 6-го отдела 2-го управления НКВД старший лейтенант госбезопасности В. Казакевич. В марте 1938 года статус военной контрразведки повысили, отдел превратился во 2-е управление (особые отделы) НКВД. 6-й отдел был оперативным — занимался арестами, обысками, наружным наблюдением...

Казакевич обвинил Грязнова в том, что тот еще в 1925 году установил связь с «руководителем военно-эсеровской организации Беловым, командовавшим Белорусским особым военным округом. В 1933-м Грязнов был вовлечен Гамарником в военно-фашистский заговор и отправлен в Забайкалье руководить военно-фашистской организацией. С 1935-го года работал на японскую разведку. В 1936-м организовал террористическую группу для совершения теракта против руководителей партии...»

Обвинение было совершенно нелепым, но в те годы все обвинения были такими.

В 1956 году подполковника запаса Казакевича допрашивали по делу Грязнова. Он рассказал:

«Дело бывшего командующего ЗабВО Грязнова вначале вели помощник начальника 5-го отдела ГУГБ НКВД майор госбезопасности Ямницкий вместе с начальником 5-го отдела Николаевым, а уж затем я. Они первыми его допрашивали. На допросах Грязнов категорически отрицал все и дал признательные показания только после того, как был подвергнут длительному избиению. Били в Лефортовской тюрьме Ямницкий, Николаев и несколько раз ударил я. Грязнов написал показания...»

Комкора Грязнова допрашивали семьдесят один раз, а протокол допроса составили только один. То есть комкор сопротивлялся до последнего. Его судили в Москве и 29 июля 1938 года приговорили к расстрелу. А в Забайкальском округе организовали выездную сессию военной коллегии Верховного суда. Только 2 октября 1938 года она приговорила к расстрелу двадцать бывших командиров частей и штабов округа. Округ был обезглавлен.

В состав участников «забайкальского заговора» включили и командира 15-й кавалерийской дивизии комдива Константина Константиновича Рокоссовского. Его бы, возможно, тоже расстреляли. Но Рокоссовского к тому моменту уже перевели в Ленинградский округ...

Масштабы репрессий в вооруженных силах страны окончательно не установлены. Разные специалисты используют разные цифры. В 1936—1940 годах за так называемые контрреволюционные преступления были осуждены больше десяти тысяч военнослужащих. Но не учитываются те, кто был осужден особым совещанием при НКВД СССР.

29 ноября 1938 года на заседании Высшего военного совета при наркоме обороны Климент Ефремович Ворошилов подвел первые итоги кампании репрессий в Красной армии:

— Достаточно сказать, что за все время мы вычистили больше четырех десятков тысяч человек. Это цифра внушительная. Но именно потому, что мы так безжалостно расправлялись с врагами, мы можем теперь с уверенностью сказать, что наши ряды крепки и что РККА сейчас имеет свой до конца преданный командный и политический состав.

На самом деле репрессии в армии продолжались.

Цифры такие: были репрессированы 34 бригадных комиссара из 36, 221 комбриг из 397, 136 комдивов из 199, 25 корпусных комиссаров из 28, 60 комкоров из 67, 15 армейских комиссаров 2-го ранга из 15, два флагмана флота 1-го ранга из двух, 12 командармов 2-го ранга из 12, два командарма 1-го ранга из четырех, два армейских комиссара 1-го ранга из двух, три маршала Советского Союза из пяти.

Такого планомерного уничтожения собственного офицерского корпуса история не знает. Аресты командного состава армии привели к тому, что некому было командовать. Из ста восьми членов Высшего военного совета при наркоме обороны осталось десять. Причем репрессии в 1938 году не окончились.

Целую группу командиров расстреляли осенью 1941 года, когда немецкие войска уже подошли к Москве. Сталин предпочел уничтожить военачальников, которых так не хватало на фронте... Своих боялся больше, чем немцев?

Молотов и в конце жизни повторял:

— Никогда не жалел и никогда не пожалею, что действовали очень круто. 1937 год был необходим — главное было удержать власть. Мы обязаны 1937 году тем, что у нас во время войны не было пятой колонны.

Сталин с трудно скрываемым презрением относился к окружающим. Сотрудников своих ценил невысоко. Считал, что незаменимых людей нет.

— В чем сила армии? — говорил Сталин в январе 1938 года, обращаясь к военным. — Иные думают, что сила армии в хорошем оснащении техникой, техника-де решает все. Вторые думают, что армия крепка и вся сила ее в командном составе. Это также неправильно. Главная сила армии заключается в том, правильна или неправильна политика правительства в стране... При правильной политике даже средние командиры могут сделать гораздо больше, чем самые способные командиры буржуазных государств...

Репрессии губительно сказались и на военной промышленности. В 1937 году, по данным историков, были арестованы: 272 тысячи рабочих, 289 тысяч служащих и 306 тысяч колхозников. За решетку отправляли опытных рабочих с военных заводов. На Урале, где концентрировалась военная промышленность, треть расстрелянных в годы большого террора были рабочими тяжелой промышленности.

Сверхурочный труд оставшихся на свободе привел к резкому росту травматизма и брака. На некоторых военных заводах две трети продукции оказывались бракованными...

Теперь некоторые историки говорят так: правильно, что до войны расстреляли высший командный состав армии, пришли новые, молодые командиры, которые и смогли победить врага.

Прежде всего вызывает омерзение моральный аспект этого утверждения — уверенность в том, что убийство невинных людей вообще может быть полезным.

Говорят: репрессированные командиры были глубоко отсталыми в военном отношении людьми, проку от них в сорок первом было бы немного. Конечно, пострадали разные люди. Но наиболее отсталая часть генералитета как раз благополучно пережила эпоху массового террора. Ворошилов, Буденный, Тимошенко, Кулик, Щаденко остались на своих постах или даже получили повышение. Но дело еще и в том, что массовое уничтожение командного состава подорвало обороноспособность армии, разрушило сами основы существования вооруженных сил.

Маршал Александр Михайлович Василевский, который во время Великой Отечественной возглавил Генеральный штаб, говорил так:

— Без тридцать седьмого года, возможно, и не было бы вообще войны в сорок первом году. В том, что Гитлер решился начать войну, большую роль сыграл разгром военных кадров, который у нас произошел. Да что говорить, когда в тридцать девятом году мне пришлось быть в комиссии во время передачи Ленинградского военного округа от Хозина Мерецкову, был ряд дивизий, которыми командовали капитаны, потому что все, кто был выше, были поголовно арестованы...

В мире сложилось дурное впечатление о боеспособности Красной армии. Командование вермахта пришло к выводу, что советские вооруженные силы более не представляют опасности.

6 мая 1941 года Рихард Зорге сообщал из Токио в Центр:

«Я беседовал с германским послом Оттом и морским атташе о взаимоотношениях между Германией и СССР. Отт заявил мне, что Гитлер исполнен решимости разгромить СССР и получить европейскую часть Советского Союза в свои руки в качестве зерновой и сырьевой базы...

Гитлер и его генералы уверены, что война с СССР нисколько не помешает ведению войны против Англии.

Немецкие генералы оценивают боеспособность Красной армии настолько низко, что они полагают, что Красная армия будет разгромлена в течение нескольких недель. Они полагают, что система обороны на германо-советской границе чрезвычайно слаба...»

Последний абзац начальник разведывательного управления Генштаба генерал-лейтенант Голиков вычеркнул своей рукой, оставил резолюцию: «Дать в пять адресов (без вычеркнутого)». Начальник военной разведки знал, что нельзя раздражать Сталина, уверенного в превосходстве Красной армии.

Массовые расстрелы офицеров Красной армии в предвоенные годы, по существу, привели к катастрофе лета 1941 года. Высшие командиры были уничтожены почти все, командиры среднего звена наполовину.

Например, в Белорусском военном округе арестовали всех командиров корпусов.

«Тяжелая обстановка, создавшаяся в армии и в стране в связи с массовыми арестами, продолжала действовать угнетающе, — вспоминал маршал Жуков. — Арестам подвергались уже не только крупнейшие государственные и виднейшие военные работники, но дело дошло и до командиров и политических работников частей.

После ареста командующих войсками округа И.П. Уборевича и И.П. Белова учебная подготовка высшего командного состава в округе резко снизилась, и мы почти не вызывались в округ на какие-либо учебные мероприятия».

В 1937—1938 годах сменили всех командующих округами, девяносто процентов их заместителей, восемьдесят процентов командующих корпусами и дивизиями, девяносто процентов командиров полков и их заместителей (Военно-исторический архив. 2001. № 17). К началу войны половина командиров дивизий находились на своих постах меньше полугода.

Уровень боевой подготовки в 1939 году по сравнению с 1936 годом резко упал. Упала дисциплина, командиры были растерянны, не могли навести порядок. Самым слабым местом оказалось моральное состояние армии. Репрессии и раскулачивание (а красноармейцы были в основном крестьянскими детьми) подорвали моральный дух Рабоче-Крестьянской Красной армии. Увеличилось число самоубийств, катастроф и аварий.

Политическое руководство во главе со Сталиным, уничтожая офицерский корпус, безумно его боялось. В 1937 году командиров лишили личного оружия. Впервые об этом заговорили в апреле 1940 года, когда на совещании в ЦК обсуждали плачевные итоги финской войны.

Командарм 2-го ранга Владимир Николаевич Курдюмов, начальник Управления боевой подготовки Красной армии, заявил:

— Я считаю необходимым вооружить наш командный и начальствующий состав пистолетами-автоматами.

Сталин возразил:

— У командного состава в городах не может быть, а на вооружении вообще они должны быть.

Курдюмов поправился:

— Это для войны.

Сталин объяснил свою позицию:

— Должно быть и то и другое, но в городах с этой махиной ходить нехорошо.

И в этот момент кто-то в зале сказал:

— Был приказ наркома с 1937 года снять пистолеты-автоматы с вооружения, и они лежат в каптерках, а командиры ходят без револьверов.

— Никакого оружия? — удивился Сталин, как будто не по его приказу офицеров лишили оружия.

— Никакого оружия, — подтвердил Курдюмов.

— По приказу наркома обороны и наркома внутренних дел в 1937 году они были изъяты и находятся на складах, — дал справку заместитель наркома обороны командарм 1-го ранга Григорий Иванович Кулик.

— Разве это правильно? — задал вопрос Сталин, мастерски переложив ответственность на наркома Ворошилова...

Видя, как власть относится к офицерам, и рядовые красноармейцы переставали подчиняться своим командирам: кто нами командует? А вдруг они тоже враги народа?

В «Дисциплинарный устав Красной армии» внесли новые положения:

«В случае неповиновения, открытого сопротивления или злостного нарушения дисциплины и порядка командир имеет право принять все меры принуждения, вплоть до применения оружия. Командир не несет ответственности за последствия, если он для принуждения не повинующихся приказу и восстановления дисциплины и порядка будет вынужден применять силу или оружие».

Командиры приучились бить подчиненных, и рукоприкладство перестало быть чем-то из ряда вон выходящим.

Военные потеряли уверенность в себе. Никто не был застрахован от увольнения и ареста.

На совещании начальствующего состава армии в апреле 1940 года командующий войсками Ленинградского военного округа Кирилл Афанасьевич Мерецков говорил, что офицеры отказываются ездить за границу с разведывательными заданиями:

— Командиры боятся идти в такую разведку, ибо они говорят, что потом запишут, что они были за границей. Трусят командиры.

С ним согласился начальник 5-го (разведывательного) управления Генштаба Герой Советского Союза Иван Иосифович Проскуров:

— Командиры говорят так, что если в личном деле будет записано, что был за границей, то это останется на всю жизнь. Вызываешь иногда замечательных людей, хороших, и они говорят — что угодно делайте, только чтобы в личном деле не было записано, что был за границей.

Сталин сделал вид, что удивлен:

— Есть же у нас несколько тысяч человек, которые были за границей. Ничего в этом нет. Это заслуга.

Проскуров развел руками:

— Но на практике не так воспринимается.

Сталин, конечно, прекрасно понимал, чего боятся офицеры. Практически все, кто побывал на учебе в Германии, были арестованы как немецкие шпионы. Сталин предпочитал как бы подшучивать над репрессиями, не упуская случая показать, что он здесь ни при чем.

На том же совещании он критиковал «Красную звезду», упрекнул начальника политуправления Красной армии Льва Захаровича Мехлиса:

— Вы неправильно понимаете содержание газеты. Вы занимаетесь критикой командного состава, а главное — учить наших людей военному делу.

— Об этом я говорил и просил на пленуме ЦК сменить редактора, — ответил Мехлис.

— Дело не в человеке, а в программе — военной должна быть газета или военно-бытовой, — настаивал Сталин.

— От руководителя зависит содержание газеты, — стоял на своем Мехлис, который еще недавно был редактором «Правды».

— Редактор не имеет права по-своему распоряжаться газетой, редактор имеет линию, установку. Почему эта газета должна быть газетой политуправления? — спросил Сталин.

— Она Наркомата обороны, — сообщил Мехлис.

— Это очень хорошо, — весело сказал Сталин. — Если бы газета была политуправления, она бы всех крмандиров расстреляла, одних батраков бы оставила.

В зале засмеялись, хотя веселого было мало.

«В стране создалась жуткая обстановка, — вспоминал маршал Жуков. — Никто никому не доверял, люди стали бояться друг друга, избегали встреч и каких-либо разговоров, а если нужно было — старались говорить в присутствии третьих лиц — свидетелей.

Развернулась небывалая клеветническая кампания. Клеветали зачастую на кристально честных людей, а иногда на своих близких друзей. И все это делалось из-за страха быть заподозренным в нелояльности... Ни один честный советский человек, ложась спать, не мог твердо надеяться на то, что его не заберут этой ночью по какому-нибудь клеветническому доносу...

Резко упала боевая и политическая подготовка командно-политического состава, понизилась требовательность и, как следствие, ослабла дисциплина и вся служба личного состава».

Докладные записки того же Мехлиса свидетельствовали о том, что большой террор разложил армию:

«В некоторых парторганизациях неправильно понимают критику и самокритику и, вместо того чтобы направить ее на повышение боевой подготовки и укрепление воинской дисциплины, содействуют подрыву авторитета начсостава. Бывают даже дикие случаи.

Парторганизация транспортной роты 301 полка 48-й стрелковой дивизии, обсуждая вопрос о состоянии конского состава, вынесла такую резолюцию: «Лошади находятся у нас в плохом состоянии, конюшни не покрыты, овес ссыпается на землю, у лошадей появляются заболевания и зачесы. Нет ли здесь со стороны командного состава роты у нас врагов народа?..»

У Сталина возникло опасение, что он теряет контроль над армией. И он прибег к испытанному средству. Раз нельзя доверять командному составу, то, как и в Гражданскую войну, надо поставить командиров под строгий политический контроль.

10 мая 1937 года ЦК и Совнарком приняли постановление о введении во всех воинских частях от полка и выше, а также в штабах, управлениях и учреждениях Красной армии института военных комиссаров. В ротах появилась должность политрука.

7 июня приказом наркома обороны командиры-единоначальники были освобождены от комиссарских обязанностей, что объективно ограничивало их права.

15 августа ЦИК и Совнарком утвердили «Положение о военных комиссарах Рабоче-Крестьянской Красной Армии». С одной стороны, комиссарам формально запрещалось контролировать командира, а с другой стороны, вся политическая деятельность в войсках возлагалась на комиссара, что уменьшало вес командира и лишало его самостоятельности.

В военных округах, в армиях и на флотах создавались военные советы в составе командующего (председатель) и двух членов. По положению, утвержденному 16 мая 1937 года, «Военный Совет является высшим представителем военной власти в округе. Военному Совету подчиняются все войсковые части и учреждения, расположенные на территории округа... Военный Совет подчиняется непосредственно Наркому Обороны».

Командующий округом, армией или флотом лишался единоличной власти над подчиненными ему войсками. Без подписи члена военного совета его приказ был просто недействителен.

Все приказы должны были подписываться командующим, одним из членов военного совета и начальником штаба. В июле 1937 года политбюро установило, что одним из членов военного совета становится местный партийный руководитель — секретарь обкома, крайкома или ЦК нацреспублики. Это должно было усилить контроль над армией со стороны партийного аппарата.

21 января 1938 года было принято постановление ЦК «О работе среди комсомола Рабоче-Крестьянской Красной Армии и привлечении комсомольцев в качестве заместителей и помощников политруков».

В феврале новое постановление ЦК — «О приеме красноармейцев в партию».

1 апреля — постановление ЦК «Об оставлении лучших комсомольцев — заместителей политруков в кадрах РККА».

29 августа 1939 года появилось постановление ЦК «Об отборе 4000 коммунистов на политработу в РККА». В начале 1940-го мобилизовали еще полторы тысячи коммунистов из местных парторганизаций.

23 мая 1940 года начальник политического управления Красной армии армейский комиссар 1-го ранга Мехлис отправил секретарю ЦК Жданову секретный доклад о своей работе:

«Доклад охватывает период начиная с 1938 года, когда Центральный Комитет ВКП(б) разгромил вражеский заговор в стране и в армии.

Во главе Политического Управления Красной Армии, на протяжении почти всей его истории, стояли враги народа.

Подбор кадров политсостава находился в руках преступной шайки. Троцкисты и участники белорусско-толмачевской группировки выдвигались на самые руководящие посты...

К началу 1938 года положение с кадрами политсостава был крайне сложным. В некомплекте было 10 525 человек, или 29,8 процента к штатной численности. Некомплект высшего политсостава достигал 51 процента, старшего — 45,8 процента.

Вредительство приняло огромные размеры и превратилось в армейскую болезнь, порождающую безответственность и неуверенность в работе».

Мехлис сообщал, что в 1938 году из армии были уволены 3176 политработников. В связи с арестом — 265 человек, исключенных из партии (следовательно, арестованных позднее) — 982 человека, участников антипартийных группировок (в том числе белорусско-толмачевской группировки) — 187 человек. Кроме того, по директиве наркома обороны от 21 июня 1938-го, требовавшей уволить поляков, немцев, латышей, литовцев, эстонцев, китайцев, убрали еще 863 человека...

«В работе по очистке кадров политсостава (увольнение из армии, исключение из партии) имели место грубые ошибки и перегибы, — сообщал Мехлис, — главным образом, в результате некритического отношения Военных Советов и Политуправления Красной армии к материалам особых отделов, где в то время сидели враги народа.

В порядке исправления допущенных ошибок Политуправление вернуло в армию в 1939 и 1940 годах 386 политработников...»

Мехлис пишет, что ему нужно было покрыть некомплект в 45 459 политработников. Это результат не только репрессий, но и увеличения численности армии и преобразования территориально-милиционных дивизий в кадровые. Подобрали больше сорока тысяч политработников. В основном за счет выдвижения политически подкованных красноармейцев, членов партии и комсомольцев, которых делали заместителями политрука, а потом посылали на шестимесячные курсы.

Кроме того, через обкомы мобилизовали в армию в 1939 году пять тысяч коммунистов. Но среди политработников оказались люди, которые не имели ни военного образования, ни общей культуры и к тому же тяготились службой в армии.

Да и в любом случае обилие комиссаров и политруков не могло компенсировать нехватку кадровых командиров.

К началу войны сухопутным войскам не хватало 77 тысяч офицеров, их заменяли призванными из запаса, то есть не имеющими достаточной подготовки.

В августе 1930 года приняли новый закон об обязательной военной службе, в соответствии с которым в высших и средних учебных заведениях вводилась высшая вневойсковая подготовка.

В 1940 году создали сорок с лишним новых военных училищ, вдвое увеличили количество слушателей академий — надо было пополнить комплект командиров.

Но чистка Красной армии в первую очередь ударила по преподавательскому составу военных учебных заведений, по военной интеллигенции. Были репрессированы примерно три тысячи военных преподавателей. То есть некому стало готовить молодых командиров. Уровень подготовки в военно-учебных заведениях резко снизился.

Все это сказалось на состоянии войск.

Мехлис откровенно писал о грубых нарушениях воинской дисциплины, бытовом разложении и пьянстве:

«Если до 1939 года основными видами проступков, за которые привлекали к партийной ответственности, были политические преступления, то в 1939 году резко выделяются два вила проступков: служебные преступления (привлечено к партответственности 4261 человек) и морально-бытовое разложение (привлечено 3138 человек). Среди привлеченных к ответственности за эти виды проступков большинство — лица начальствующего состава...

Пьянство продолжает оставаться бичом армии. Особенно безобразные формы принимает пьянство среди начсостава. Командир не считает зазорным появляться в пьяном виде на улице, в парке, театре и кино, что непонятно населению, предъявляющему высокие требования к Красной Армии и ее начсоставу. В ресторанах нередко пьют водку рядом сидящие начальники и красноармейцы.

Преобладающими видами нарушения воинской дисциплины являются: перепалки с начальниками, нарушение строевого устава, уставов внутренней и караульной службы, небрежное отношение к сбережению оружия и боеприпасов, самовольные отлучки и дезертирство».

После ареста многих высших командиров Ворошилов, похоже, понял, какой непоправимый ущерб нанесен армии. Он записал для себя: «Авторитет армии в стране поколеблен... Это означает, что методы нашей работы, вся система управления армией, работа моя как наркома потерпели сокрушительный крах».

Никита Сергеевич Хрущев вспоминал, что во время финской войны Сталин во всех неудачах обвинял Ворошилова. Один раз на ближней даче в Кунцеве он стал кричать на Ворошилова.

Тот тоже вскипел, покраснел и в ответ на критику Сталина бросил ему:

— Ты виноват в этом. Ты истребил военные кадры.

Сталин что-то ответил.

Ворошилов схватил тарелку и разбил ее о стол.

«На моих глазах это был единственный такой случай», — вспоминал Хрущев.

Впоследствии Ворошилов словно вычеркнул из памяти свое участие в репрессиях. На июньском пленуме ЦК в 1957 году он зло сказал Кагановичу, когда тот пытался напомнить, что все члены политбюро подписали постановление о применении пыток:

— Я никогда такого документа не только не подписывал, но заявляю, что, если бы что-нибудь подобное мне предложили, я бы в физиономию плюнул. Меня били по (царским) тюрьмам, требуя признаний, я не признавался, как же тут я мог такого рода документ подписать? А ты говоришь — мы все подписали. Так нельзя, Лазарь Моисеевич!

Ворошилов забыл, потому что страстно хотел забыть. По прошествии лет сам не верил, что мог принять в этом участие.

Однажды главный редактор «Военно-исторического журнала» генерал Николай Павленко, не имея возможности задать вопрос прямо, спросил маршала, не сожалел ли Сталин о гибели стольких выдающихся полководцев в годы репрессий.

Ворошилов неохотно ответил:

— Сталин не столько сожалел об их гибели, сколько стремился возложить ответственность за этот тяжкий грех на одного меня. Конечно, я с этим согласиться не мог и всегда отбивался.

Зять Хрущева, известный журналист Алексей Иванович Аджубей, вспоминал:

«Летом 1958-го или 1959-го на дачу в Крыму, где отдыхал Хрущев, приехал Ворошилов. Он выпил горилки с перцем, лицо его побагровело. Он положил руку на плечо Хрущеву, склонил к нему голову и жалостливым, просительным тоном сказал:

— Никита, не надо больше крови...»

Дальневосточный фронт

Ущерб, нанесенный репрессиями, стал ясен во время первых же боевых действий. Они развернулись на советско-китайской границе, в районе озера Хасан, где Красная армия столкнулась с японскими войсками.

Руководил боевыми действиями прославленный полководец Василий Константинович Блюхер. Он окончил Первую мировую унтер-офицером, отличился в Гражданскую. В 1921 году впервые попал на Дальний Восток в роли военного министра и главнокомандующего Народно-революционной армией буферной Дальневосточной Республики.

В 1924 году его командировали в Китай главным военным советником. Причем он взял себе экзотический псевдоним Зой Всеволодович Галин — по именам детей и жены.

Одновременно с ним советским военным атташе в Китае был другой будущий маршал — Александр Ильич Егоров. Помощником к нему командировали уже упоминавшегося в этой книге Валентина Андреевича Трифонова (см. Вопросы истории. 2001. № 11—12).

Вернувшись домой, в марте 1926 года Валентин Трифонов отправил в политбюро записку: «О работе полномочного представительства Советского Союза в Китае».

Его взгляды резко разошлись с мнением политического и военного руководства страны.

«Наши советники встали на путь создания просоветского правительства, — писал Трифонов. — Создавать в Китае правительство нашими руками — это авантюризм... То, что делается Советским полпредством в организации вооруженных сил Китая, является в чистом виде беспочвенной военной авантюрой. Стоит эта авантюра огромных средств советских налогоплательщиков и нашей репутации в Китае...

Наша политика такова, что столкновения в Маньчжурии и на КВЖД — неизбежны. Китайский народ рассматривает нашу активность в Китае и на КВЖД не как помощь национально-освободительному движению, а как империализм...

Мне кажется, что надо сначала выяснить, кому и для чего мы помогаем, и только потом помогать. Иначе наша миссия в Китае сведется к тому, чтобы поддерживать в Китае состояние непрерывной вооруженной борьбы, в чем нас склонны обвинять некоторые круги».

Китайско-Восточная железная дорога (КВЖД) была построена Россией в соответствии с русско-китайской декларацией 1*898 года о предоставлении России в аренду на двадцать лет Порт-Артура (Люйшунь) и Дальнего (Далянь) и права на постройку в эти порты железнодорожной ветки Транссибирской магистрали. Движение поездов началось в июле 1903 года.

КВЖД проходила по территории Северо-Восточного Китая до станции Суйфыньхэ, несколько веток вели в Дальний, Порт-Артур и другие города. Конвенция утратила силу после поражения России в войне с Японией, тогда и начались трудности с управлением КВЖД.

Армейское и политическое руководство выводы Трифонова отвергло. В Москве все еще верили в мировую революцию и надеялись поднять революционную волну в беднейшем Китае.

Начальник политуправления РККА Андрей Бубнов заявил на заседании комиссии политбюро:

— Соображения Трифонова находятся в противоречии с той линией, которую мы ведем.

Трифонова из армии убрали. Но время подтвердило его правоту.

В 1927 году глава центрального китайского правительства Чан Кайши приказал арестовать коммунистов и изгнал из страны советских военных советников. Китай из потенциального союзника превратился во врага.

В 1927 году ухудшились отношения не только с Китаем, но и Англией. Британское правительство 27 мая разорвало дипломатические отношения с Советским Союзом. Эту напряженность ловко использовал Сталин, во-первых, для проведения хлебозаготовок, а во-вторых, для борьбы с оппозицией.

Угрозы войны не существовало, но пропагандистский аппарат так усердствовал, что люди испугались.

В феврале 1927 года информационный отдел ОГПУ докладывал о реакции людей на выступление наркома Ворошилова перед участниками Московской губернской партийной конференции:

«Среди городского и сельского населения распространились по многим районам Союза слухи о близкой войне. На этой почве в отдельных местностях среди некоторой части городского и сельского населения создалось паническое настроение.

Местами население старалось запастись предметами первой необходимости: солью, керосином, мукой... Отмечаются случаи отказа крестьян продавать хлеб и скот на советские деньги, благодаря чему сократился подвоз этих товаров на рынок».

Вопрос о возможности войны обсуждался на пленуме ЦК в июле 1927 года. Сталин, выступая, говорил:

— Война неизбежна — это не подлежит сомнению. Но значит ли это, что ее нельзя оттянуть хотя бы на несколько лет? Нет, не значит. Отсюда задача: оттянуть войну против СССР либо до момента вызревания революции на Западе, либо до момента, когда империализм получит более мощные удары со стороны колониальных стран — Китая и Индии.

В ожидании, когда революционная волна поднимется в Китае, Василий Блюхер два года прослужил помощником командующего войсками Украинского военного округа Ионы Якира.

10 июля 1929 года китайская полиция арестовала советских работников Китайско-Восточной железной дороги, которая находилась в совместном владении. Этот эпизод был использован для силовой акции против слабого Китая. )

Решением Реввоенсовета 6 августа 1929 года все военные силы на Дальнем Востоке были объединены в Особую Дальневосточную армию (ОДВА). Ее возглавил Василий Константинович Блюхер, как главный специалист по региону.

16 августа Советский Союз разорвал дипломатические отношения с Китаем. Сталинсанкционировал отправку в Маньчжурию отрядов специального назначения, которые должны были поднять там восстание. В октябре 1929 года начались боевые столкновения с китайцами. Перед Блюхером поставили программу-минимум: нанести чувствительный удар по Китаю и «преподать урок» Чан Кайши. Программа-максимум — поднять революционное восстание в Маньчжурии, создать там дружественное Советскому Союзу правительство.

7 октября 1929 года Сталин писал Молотову:

«Пора нам перейти на точку зрения организации повстанческого революционного движения в Маньчжурии. Отдельные отряды, посылаемые нами в Маньчжурию для выполнения отдельных эпизодического характера заданий, — дело, конечно, хорошее, но это не то. Теперь надо пойти на большее.

Нам надо организовать две полковые бригады главным образом из китайцев, снабдить их всем необходимым (артиллерия, пулеметы и т. д.), поставить во главе бригад китайцев и пустить их в Маньчжурию, дав им задание: поднять восстание в маньчжурских войсках, развернуться в дивизии, занять Харбин, установить революционную власть...

Никаким «международным правам» не противоречит это дело. Всем будет понятно, что мы против войны с Китаем, наши красноармейцы охраняют лишь наши границы и не имеют намерения перейти на китайскую территорию, а если внутри Маньчжурии имеется восстание, то это вполне понятная штука в обстановке того режима...»

Программа-максимум не удалась. А чисто военную операцию Блюхер провел успешно. Слабая китайская армия не могла сдержать напора войск Блюхера. 29 декабря 1929 года в Хабаровске было подписано соглашение с Китаем об урегулировании ситуации на Китайско-Восточной железной дороге. Советские войска покинули территорию Маньчжурии. Блюхер первым удостоился только что учрежденного ордена Красной Звезды.

По всей стране проходили митинги и демонстрации, проводились встречи с героями войны против «белокитайских милитаристов», вспоминал генерал-майор Петр Григорьевич Григоренко. Подростки распевали частушку на злобу дня:

Китайский генерал Чжан Цзолинь, правивший Маньчжурией, был в 1928. году убит японцами. Впрочем, некоторые историки утверждают, что его уничтожила советская разведка.

Когда Япония в 1931 году оккупировала Северо-Восточный Китай, Сталин держался крайне осторожно. 23 сентября 1931 года он писал Кагановичу и Молотову из отпуска:

«Наше военное вмешательство, конечно, исключено, дипломатическое же вмешательство сейчас не целесообразно, так как оно может лишь объединить империалистов, тогда как нам выгодно, чтобы они рассорились...

В печати надо вести себя так, чтобы не было никаких сомнений в том, что мы всей душой против интервенции. Пусть «Правда» ругает вовсю японских оккупантов, Лигу Наций как орудие войны, а не мира, пакт Келлога как орудие оправдания оккупации, Америку как сторонницу дележа Китая. Пусть кричит «Правда» вовсю, что империалистические пацифисты Европы, Америки и Азии делят и порабощают Китай. «Известия» должны вести ту же линию, но в умеренном и архиосторожном тоне...»

Сталину, конечно, не нравилось, что японцы оккупировали Маньчжурию и оказались у советских границ. Но помогать китайцам он не спешил, потому что не доверял китайским политикам. Ворошилов выразил эти настроения в письме своему заместителю Гамарнику: «Япошки — и мерзавцы, и наглые ловкачи. Китаезы — идиоты и болваны».

Однако столкновение интересов Японии и Советского Союза в Китае неминуемо вело к военным действиям. Рано или поздно две страны должны были помериться силами на поле брани. В Москве и в Токио не сомневались, что война будет. Вопрос был в другом: когда и на какой территории?

Начальника политуправления и заместителя наркома обороны Гамарника командировали на Дальний Восток посмотреть, что понадобится армии Блюхера, если начнутся боевые действия.

Ворошилов 13 января 1932 года писал Гамарнику:

«По имеющимся дополнительным сведениям, японцы действительно ведут напряженную работу по подготовке войны и как будто бы к весне текущего года. Есть сведения, что зашевелились всерьез белогвардейцы, которые хвастаются возможностью выброски на территории СССР до ста тридцати тысяч войск. Проектируется создание «русского» дальневосточного правительства...»

Особую Краснознаменную Дальневосточную армию Блюхера, которая действовала на огромной территории, преобразовали в Дальневосточный фронт в составе двух армейских направлений — Приморского и Забайкальского. Так было проще управлять войсками.

2 июня 1932 года Каганович докладывал Сталину, который отдыхал на юге:

«Телеграммы, идущие из Японии, показывают усиление как будто мирных настроений, но в то же время есть телеграммы о том, что японские аэропланы кружатся уж очень близко возле нашей границы, и как будто (еще не проверено) были даже факты перелета, хотя и незначительного, нашей границы на Амуре.

Блюхер прислал телеграмму Ворошилову, в которой предлагает обстрелять японские аэропланы, как только они перелетят через границу, то есть через середину реки Амур. Ворошилов ответил ему, что можно лишь в том случае обстрелять, если они действительно перелетят через границу или будут летать в районе нашей флотилии.

Мы собрали Дальневосточную комиссию и решили категорически запретить стрелять и точно информировать о всех случаях Москву. Приняли мы это потому, что нельзя дать возможность командиру роты или взвода определять, когда обстрелять, когда нет. Мы не гарантированы, что какая-либо группка японских фашистов-военных может нас пробовать провоцировать на войну, и решение таких вопросов должно быть в руках центра. Думаю, что мы решили правильно.

Не обошлось, к сожалению, без инцидента с Ворошиловым: дело в том, что он не счел нужным этот вопрос не только поставить на обсуждение, но даже оповестить нас или прислать копию телеграммы.

Несмотря на то что мы не обостряли этой стороны вопроса, а обсуждали по существу, Ворошилов заявил:

— Не стану бегать к вам по мелочам, вы тут решаете сами много вопросов, а я не могу телеграмму послать.

Хороша мелочь! Обстреливать ли японские аэропланы или нет! Ну, конечно, поругались. Я думаю, мы поступили правильно, собрав комиссию и приняв такое решение, именно такой постановке вопроса мы учимся у Вас каждодневно».

Сталин не был уверен в способности Красной армии одержать победу на Дальнем Востоке и не спешил затевать с японцами войну, поэтому не поощрял никаких действий, которые могли бы ускорить столкновение.

7 июля 1932 года советник японского посольства в Москве передал в Наркомат иностранных дел ноту, в которой говорилось, что арестованный японскими властями кореец Ли признался: он и еще трое корейцев были завербованы владивостокским ГПУ, их снабдили взрывчаткой и отправили в Японию с заданием взорвать ряд мостов.

Руководитель полномочного представительства ОГПУ по Дальневосточному краю Терентий Дмитриевич Дерибас, недавно введенный в состав коллегии ОГПУ, самокритично признал, что организованная им операция не удалась: «шуму наделали, а мост не взорвали». Агентов-взрывников поймали, и они во всем признались.

Сталин, возмущенный скандальным провалом чекистов, писал Кагановичу:

«Нельзя оставлять без внимания преступный факт нарушения директивы ЦК о недопустимости подрывной работы ОГПУ и Раз-ведупра в Маньчжурии.

Арест каких-то корейцев-подрывников и касательство к этому делу наших органов создает (может создать) новую опасность провокации конфликта с Японией. Кому все это нужно, если не врагам советской власти?

Обязательно запросите руководителей Дальвоста, выясните дело и накажите примерно нарушителей интересов СССР. Нельзя дальше терпеть это безобразие!

Поговорите с Молотовым и примите драконовские меры против преступников из ОГПУ и Разведупра (вполне возможно, что эти господа являются агентами наших врагов в нашей среде). Покажите, что есть еще в Москве власть, умеющая примерно карать преступников».

Разумеется, на официальном уровне отрицалась любая причастность советских органов госбезопасности к террористическим акциям. 26 июля 1932 года заместитель наркома иностранных дел Лев Карахан пригласил к себе японского посла в Москве и сделал ему заявление от имени советского правительства:

«Все сообщение корейца Ли с начала до конца является злостным и провокационным вымыслом...

Ни Владивостокское ГПУ, ни какое-либо другое советское учреждение во Владивостоке не могло давать и не давало тех поручений, о которых показывает Ли-Хак-Ун, ни каких-либо других аналогичного характера ни корейцу Ли, ни каким-либо другим лицам...

Советское правительство надеется, что японские власти отнесутся должным образом как к автору провокационного заявления, так и примут все необходимые и энергичные меры к выяснению вдохновителей и организаторов этого преступного дела, имеющего несомненной целью ухудшение отношений между СССР и Японией».

Тем временем в Москве после короткого расследования обнаружили виновных.

16 июля политбюро приняло решение:

«а) Обратить внимание ОГПУ на то, что дело было организовано очень плохо; подобранные люди не были должным образом проверены.

б) Указать т. Дерибасу, что он лично не уделил должного внимания этому важнейшему делу, в особенности подбору и проверке людей.

в) Объявить строгий выговор т. Загвоздину как непосредственно отвечающему за плохую организацию дела.

Предрешить отзыв тов. Загвоздина из Владивостока.

г) Поручить ОГПУ укрепить кадрами военно-оперативный сектор».

Для Терентия Дерибаса тогда все закончилось благополучно. В конце года он получил второй орден Красного Знамени. Комиссар госбезопасности 1-го ранга Дерибас работал на Дальнем Востоке до ареста в августе 1937 года. Расстреляли его через год, в июле 1938 года.

Николай Андреевич Загвоздин, который так подвел Дерибаса, служил в госбезопасности с 1920 года. В апреле 1931 года его перевели из Нижегородской губернии на Дальний Восток начальником Владивостокского оперативного сектора.

После провала организованной им диверсионной операции Загвоздина перебросили в Среднюю Азию начальником особого отдела полномочного представительства ОГПУ и Среднеазиатского военного округа. Он несколько лет руководил военной контрразведкой округа. В декабре 1934 года стал по совместительству заместителем наркома внутренних дел Узбекистана, а через две недели наркомом.

Загвоздина избрали депутатом Верховного Совета СССР, дали спецзвание майор госбезопасности. Из Узбекистана в сентябре 1937 года перевели наркомом в Таджикистан. Николай Загвоздин счастливо проскочил период массового уничтожения чекистских кадров и все-таки был арестован в феврале 1939 года, когда Берия убирал остатки старых кадров. 19 января 1940 года его приговорили к высшей мере наказания и в тот же день расстреляли...

Но военные действия удалось лишь ненадолго отсрочить. Избежать конфликта при амбициях обеих сторон было невозможно. Через несколько лет начались спорадические столкновения между красноармейцами и подразделениями японской Квантунской армии, расквартированной в Маньчжурии, — в районе Гродеково в 1935 году, у острова Сычевский на Амуре и в районе селения Пакшекори в 1937 году.

Китай превратился в поле боя между Советским Союзом и Японией. Японцы полагали, что они вправе управлять всем Дальним Востоком и Юго-Восточной Азией. У Сталина были свои виды на обширные территории Китая.

Очевидная слабость центрального правительства располагала соседей к территориальным приобретениям. Сталин старался помешать тому, чтобы Китай перешел под управление японцев. Но он и не хотел укрепления китайского правительства. Он одновременно играл на нескольких досках. Для китайцев это было очевидно, но они японцев боялись больше, чем русских, и потому рассчитывали на советскую военную помощь.

Сталин помогал центральному правительству Чан Кайши в борьбе против японцев, и он же помогал коммунистической армии Мао Цзэдуна сражаться против Чан Кайши.

Правда, все делалось скрытно. Оружие поставлялось китайским коммунистам через третьи руки, чтобы у правительства Чан Кайши не было формального повода для протеста.

8 сентября 1936 года Каганович и Молотов отправили Сталину шифротелеграмму:

«Командование Китайской красной армии сообщило два варианта дальнейших действий...

Считаем возможным:

1) Согласиться с первым вариантом плана действий Китайской красной армии, а именно: занятие района Нинься и западной части провинции Ганьсу. Причем категорически указать на недопустимость дальнейшего продвижения Китайской красной армии по направлению к Синьцзяну, что может оторвать Китайскую красную армию от основных китайских районов.

2) Предрешить, что после занятия Китайской красной армией района Нинься будет оказана помощь оружием в размере 15—20 тысяч винтовок, 8 пушек, 10 минометов и соответствующего количества боеприпасов иностранного образца.

Оружие сосредоточить к декабрю 1936 года на южной границе МНР и продать через известную Урицкому (начальник разведывательного управления РККА. — Авт.) иностранную фирму, подготовив транспорт для переброски его в Нинься».

Вождь согласился.

Китайских коммунистов просили не приближаться к провинции Синьцзян, потому что Сталин одновременно помогал живущим там уйгурам обрести самостоятельность в надежде, что они вообще отделятся от Китая и, может быть, присоединятся к Советскому Союзу.

В конце 1944 года, когда значительная часть Китая была оккупирована японцами, в Синьцзяне образовалась Восточно-Туркестанская Республика. Ее провозгласили восставшие против центрального правительства Китая — не без помощи советской агентуры — уйгуры. Они сразу же обратились за помощью в советское консульство и получили ее.

Восточно-Туркестанской Республикой занимались и наркомат внутренних дел, и наркомат госбезопасности. Берия, как старший из наркомов, докладывал Сталину: «В случае удачи в Синьцзяне возникнет независимое от Китая дружественное СССР мусульманское социалистическое государство».

Уйгурам отправили военных инструкторов и оружие, хотя еще шла война и ресурсы требовались на германском фронте. Однако независимый Синьцзян даже при советской поддержке просуществовал недолго.

После капитуляции Японии в августе 1945 года китайское правительство бросило против мятежников большие силы. Берия обратился к Сталину: «НКВД просит указаний о целесообразности дальнейшей поддержки повстанческого движения мусульман в Синьцзяне». Но стало ясно, что дело обреченное. Воевать против Чан Кайши в тот момент Сталин не мог — китайцы, как и англичане с американцами, были союзниками в войне против Германии и Японии. Советских инструкторов вывели на территорию СССР, оружие у уйгуров забрали...

Бои на Хасане и судьба маршала Блюхера

Летом 1937 года японские войска развернули наступление, намереваясь полностью оккупировать Китай.

Чан Кайши сразу попросил военной помощи у Советского Союза. Он предложил забыть прежние распри и объединиться против общего врага. Сталин откликнулся немедленно.

Еще до заключения договора, 29 июля 1937 года, Сталин принял решение отправить в Китай двести самолетов и двести танков. Чан Кайши предлагал подписать договор о взаимной помощи. Сталин не хотел напрямую втягиваться в войну, поэтому 21 августа 1937 года в Нанкине был подписан более скромный договор о ненападении (см. Новая и новейшая история. 1999. № 6).

Зато Сталин предложил ввести договор в действие немедленно, без ратификации. После этого в Китай вновь стали прибывать советские военные специалисты. Некоторые из них уже приезжали в Китай в двадцатых годах.

Чан Кайши, в свою очередь, прекратил преследовать коммунистов. В сентябре 1937 года коммунистическая партия Китая и центральное правительство подписали соглашение о совместных действиях против оккупантов. Но даже сообща они с трудом противостояли наступавшей японской армии. В декабре 1937 года японские войска ворвались в Нанкин и устроили в городе резню. Чан Кайши запросил дополнительной помощи.

17 января 1938 года в Москву прибыл председатель законодательного юаня (парламента) Сунь Фо, доверенное лицо Чан Кайши. Полтора месяца с истинно восточной невозмутимостью и спокойствием он ожидал приема у Сталина и все-таки добился своего. Он потом рассказывал послу в Англии Ивану Михайловичу Майскому, как это произошло:

«Мне сообщили, что я увижу вашего лидера в определенный день, но не назвали точного времени. Я приготовился. Сижу в посольстве и жду. Наступает вечер — восемь часов, девять часов, десять часов, одиннадцать часов... Ничего!.. Несколько разочарованный, я решил лечь спать. Разделся, залез в постель. Вдруг без четверти двенадцать за мной приезжают:

— Пожалуйста, вас ждут!

Я вскочил, оделся и поехал. Вместе со Сталиным были Молотов и Ворошилов. Под конец пришли еще Микоян и Ежов. Беседа наша продолжалась с двенадцати ночи до половины шестого утра. И тут все было решено».

Сталин сказал, что вступление Советского Союза в войну с Японией невозможно, но он поможет Китаю оружием.

1 марта 1938 года было подписано соглашение о выделении кредита на покупку советского оружия на пятьдесят миллионов долларов. 10 мая Сталин и Ворошилов подписали телеграмму, адресованную Чан Кайши:

«Мы вполне понимаем тяжелое валютно-финансовое положение Китая и учитываем его. Поэтому мы и не требуем от Китая в виде уплаты за вооружение ни золота, ни иностранной валюты. Но мы бы хотели получить от Китая такие товары, как чай, шерсть, кожу, олово, вольфрам и т. д.

Мы знаем наверняка, что товары такого рода Китай мог бы поставить Советскому Союзу без ущерба для народного хозяйства и обороны Китая».

За два года, с октября 1937 года по сентябрь 1939 года, Советский Союз поставил Китаю около тысячи самолетов, восемьдесят танков, тысячу триста орудий, свыше четырнадцати тысяч пулеметов, пятьдесят тысяч винтовок, боеприпасы и снаряжение в больших количествах. Это даже больше, чем получила республиканская Испания.

В Китай прибыла группа советских летчиков. 18 февраля 1938 года они впервые вступили в бой в китайском небе. В воздушной схватке над Уханем они сбили двенадцать японских самолетов. Советские летчики защищали от налетов крупные китайские города. В предвоенные годы в Китае против японцев воевали три с половиной тысячи советских военных. Двести одиннадцать человек погибли в бою или умерли от ран. Могилы советских добровольцев находятся в Ухане, Чунцине и Нанкине.

Не желая напрямую вступать в войну, Сталин был не прочь продемонстрировать японцам мощь Красной армии, чтобы отбить у них желание двигаться на север. Этот урок должен был преподать Василий Блюхер, который стал любимчиком Сталина. Его Особая армия действовала на правах округа. Никто из командующих округами не получил в 1935 году звание маршала, только Блюхер. Остальные военачальники ему сильно завидовали.

Но события у озера Хасан оказались для Блюхера роковыми (см. Военно-исторический архив. 1999. № 7). Бои на Хасане начались 29 июля 1938 года. В советской печати писали о сокрушительном поражении японских войск. В реальности итоги были неутешительными. Прежде всего для самого Блюхера, который еще недавно с высокой трибуны в Москве клялся:

— Если грянут боевые события на Дальнем Востоке, то Особая Дальневосточная Красная армия, от красноармейца до командарма, как беззаветно преданные солдаты революции, под непосредственным руководством любимого вождя Рабоче-Крестьянской Красной армии и флота — товарища Ворошилова, центрального комитета партии, великого вождя нашей партии товарища Сталина, ответит таким ударом, от которого затрещат, а кое-где и рухнут устои капитализма!

И ему верили и горячо аплодировали. А получилось иначе.

В приказе наркома Ворошилова № 0040 от 4 сентября 1939 года говорилось:

«31 августа 1938 г. под моим председательством состоялось заседание Главного военного совета РККА в составе членов Военного совета: тт. Сталина, Щаденко, Буденного, Шапошникова, Кулика, Локтионова, Блюхера и Павлова с участием Председателя СНК т. Молотова и зам. Народного комиссара внутренних дел т. Фриновского.

Главный военный совет рассмотрел вопрос о событиях в районе озера Хасан и, заслушав объяснения комфронта т. Блюхера и члена Военного совета Дальневосточного фронта т. Мазепова, пришел к следующим выводам:

1. Боевые операции у озера Хасан явились всесторонней проверкой мобилизационной и боевой готовности не только тех частей, которые непосредственно принимали в них участие, но и всех без исключения войск Дальневосточного фронта.

События этих немногих дней обнаружили огромные недочеты в состоянии Дальневосточного фронта. Боевая подготовка войск, штабов и командно-начальствующего состава фронта оказались на недопустимо низком уровне. Войсковые части были раздерганы и небоеспособны; снабжение войсковых частей не организовано...

В результате такого недопустимого состояния войск фронта мы в этом сравнительно небольшом столкновении понесли значительные потери — 408 человек убитыми и 807 человек ранеными. Эти потери не могут быть оправданы ни чрезвычайной трудностью местности, на которой пришлось оперировать нашим войскам, ни втрое большими потерями японцев...»

Блюхера обвинили в том, что он скрывал истинное положение в подчиненных ему войсках, «систематически, из года в год, прикрывал свою заведомо плохую работу и бездеятельность донесениями об успехах» и оставил незамещенными сотни должностей командиров частей и соединений.

Приказ Ворошилова ставил точку в военной карьере Блюхера: «Все его поведение за время, предшествующее боевым действиям и во время самих боев, явилось сочетанием двуличия, недисциплинированности и саботирования вооруженного отпора японским войскам, захватившим часть нашей территории...»

А произошло вот что.

В июле 1938 года отделение пограничников Посьетского пограничного отряда заняло высоту Заозерная. Бойцы стали рыть окопы и натягивать колючую проволоку. Но высота находилась на территории Маньчжурии, ее китайское название — Чангкуфенг. Иначе говоря, пограничники нарушили государственную границу. 12 июля японцы это обнаружили и заявили протест, оставшийся без ответа.

15 июля к высоте подошел отряд японских жандармов. Советские пограничники уходить отказались. Бойцы взялись за оружие. Начальник инженерной службы Посьетского пограничного отряда лейтенант Василий Михайлович Виневитин застрелил из винтовки одного из японских жандармов на территории Маньчжурии (после боев Виневитин получил звание Героя Советского Союза).

Блюхер отправил комиссию — выяснить, что произошло. Она установила, что окопы, отрытые советскими пограничниками, находятся на маньчжурской территории (см. книгу известного военного историка генерала Н. Павленко «Была война...»).

Опытный Блюхер допустил непростительную ошибку — стал проверять законность действий пограничников у озера Хасан. А пограничные отряды входили в состав Наркомата внутренних дел. Чекисты восприняли действия Блюхера как личную обиду.

В приказе Ворошилова говорилось:

«Т. Блюхер не принял действенных мер для поддержки пограничников полевыми войсками. Вместо этого он совершенно неожиданно... подверг сомнению законность действий наших пограничников у озера Хасан.

В тайне от члена Военного совета т. Мазепова, своего начальника штаба т. Штерна, зам. Наркома обороны т. Мехлиса, зам. Наркома внутренних дел т. Фриновского, находившихся в то время в Хабаровске, т. Блюхер послал комиссию на высоту Заозерная и без участия начальника погранучастка произвел расследование действий наших пограничников.

Созданная таким подозрительным порядком комиссия обнаружила «нарушение» нашими пограничниками маньчжурской границы на три метра и, следовательно, «установила» нашу «виновность» в возникновении конфликта у озера Хасан.

Ввиду этого т. Блюхер шлет телеграмму Наркому обороны об этом мнимом нарушении нами маньчжурской границы и требует немедленного ареста начальника погранучастка и других «виновников в провоцировании конфликта» с японцами».

Иначе говоря, Блюхер установил, что в конфликте виноваты советские пограничники. Этого маршалу в НКВД не простили. Тем более, что именно в тот момент на Дальний Восток прибыл руководивший пограничниками первый заместитель наркома Ежова комкор Михаил Петрович Фриновский. Он с большой бригадой чекистов проверял кадры Особой армии, Тихоокеанского флота и Амурской флотилии.

Фриновский окончил духовное училище и одолел один класс Пензенской духовной семинарии, но в 1916 году ушел в армию, потом связался с анархистами и дезертировал. С 1919 года служил в ВЧК, в основном в военной контрразведке, в том числе был помощником начальника особого отдела Первой конной армии. Окончил курсы высшего комсостава при Военной академии имени М.Ф. Фрунзе и стал командовать войсками ОГПУ.

Николай Иванович Ежов, возглавив Наркомат внутренних дел, сделал Фриновского своим заместителем.

Фриновский не захотел принимать на себя вину за конфликт на высоте Заозерная и, напротив, обвинил Блюхера в преступном бездействии.

В Москве хотели воспользоваться ситуацией и начать боевые действия против японцев. А Блюхер не понял сталинской воли и настаивал на том, что пограничники не правы.

29 июля японцы атаковали высоту Безымянная, которая находилась рядом с Заозерной. А 31 июля захватили уже обе высоты.

1 августа Сталин по прямому проводу связался с маршалом Блюхером:

— Скажите, товарищ Блюхер, честно. Есть ли у вас желание по-настоящему воевать с японцами? Если нет такого желания, скажите прямо, как подобает коммунисту. А если есть желание, я бы считал, что вам следовало бы выехать на место немедленно...

2 августа началась контратака советских войск. В боевые действия на озере Хасан был введен целый корпус — три стрелковые дивизии и механизированная бригада. Но войска были плохо обучены и несли большие потери, чем японцы.

Маршал Иван Степанович Конев рассказывал Константину Симонову, что к началу боев на озере Хасан в одной бригаде были арестованы и ее командир, и командиры всех батальонов. Командовал бригадой начальник штаба. Пришли и за ним.

— Он просил, умолял не сажать его прежде, чем он сводит бригаду в бой, — рассказывал Конев. — Но его, конечно, посадили, и не он повел бойцов в бой, а повел бригаду какой-то командир роты и засадил ее в болото...

Захватить высоты Заозерная и Безымянная Красной армии удалось уже после того, как было подписано соглашение о перемирии и японцы отступили (Соколов Б. Истребленные маршалы). Сталин был раздражен и разочарован, Красная армия оказалась значительно слабее, чем он надеялся. Всю вину он возложил на Блюхера.

Историки говорят о том, что провал Особой армии в столкновении с японцами был прямым следствием репрессий: сказались нехватка командного состава, атмосфера подозрительности, неверие красноармейцев в оставшихся командиров, отсутствие нормальной боевой учебы.

Пока шли бои, в Наркомате обороны прямо напротив кабинета Ворошилова выделили комнату, где установили телеграфный аппарат для прямой связи со штабом Дальневосточного фронта. У аппарата круглосуточно дежурил начинавший свою службу в Генштабе Александр Михайлович Василевский, будущий маршал, которому только присвоили звание комбрига.

После боев на озере Хасан управление Дальневосточного фронта расформировали. Это совершенно уникальное явление, когда снятие командующего повлекло за собой расформирование его войск. Помиловали только члена военного совета фронта Петра Ивановича Мазепова. Он служил комиссаром Военно-медицинской академии, заместителем начальника по политчасти Артиллерийской академии имени Ф.Э. Дзержинского.

На базе Дальневосточного фронта создали две армии. 1-ю Отдельную Краснознаменную возглавил комкор Григорий Михайлович Штерн, 2-ю Отдельную Краснознаменную — комкор Иван Степанович Конев. Штерну в оперативном отношении подчинили Тихоокеанский флот, Коневу — Амурскую флотилию.

«Войска 2-й армии, когда я принял командование, — вспоминал Конев, — оказались в запущенном состоянии, некоторые части не устроены на зимних квартирах, плохо размещены, не велись на должном уровне занятия по боевой подготовке. Кое-где были арестованы руководящие работники, командиры дивизий и корпусов. Арестован был В.К. Блюхер. Все это не могло не сказаться на состоянии войск».

А ведь какой-нибудь год назад, 2.июня 1937 года, на Военном совете Сталин защищал Блюхера от политработников:

— И вот начинается кампания, очень серьезная кампания. Хотят Блюхера снять... Агитацию ведет Гамарник, ведет Аронштам. Так они ловко ведут, что подняли почти все окружение Блюхера против него. Более того, они убедили руководящий состав военного центра, что его надо снять. Почему, спрашивается, объясните, в чем дело? Вот он выпивает. Ну, хорошо. Ну, что еще? Вот он рано утром не встает, не ходит по войскам. Еще что? Устарел, новых методов работы не понимает. Ну, сегодня не понимает, завтра поймет, опыт старого бойца не пропадает. Посмотрите, ЦК встает перед фактом всякой гадости, которую говорят о Блюхере. Путна бомбардирует. Аронштам бомбардирует нас в Москве, бомбардирует Гамарник. Наконец, созываем совещание. Когда Блюхер приезжает, видимся с ним. Мужик как мужик, неплохой. Даем ему произнести речь — великолепно. Он, конечно, разумнее, опытнее, чем любой Тухачевский, чем любой Уборевич, который является паникером, и чем любой Якир, который в военном деле ничем не отличается... Теперь уже оказалось, что за спиной Аронштама стояла японская разведка, она требовала убрать Блюхера и назначить Уборевича или Якира из заговорщиков. Кто бы мог подумать, что бывший член военного совета ОКДВА Аронштам окажется изменником, а сегодня это факт...

Начальник политуправления Особой армии армейский комиссар 2-го ранга Лазарь Наумович Аронштам требовал снять Блюхера с поста за то, что он злоупотреблял алкоголем. Для этого были основания. Генерал армии Андрей Васильевич Хрулев вспоминал потом: «Блюхер последние годы очень много пил и обосновывал это тем, что его страшно мучила экзема кожи, и он, якобы желая избавиться от болей этой экземы, употреблял очень много спиртных напитков».

Лазарь Наумович Аронштам прошел Гражданскую войну. В 1925 году его отправили на подпольную работу в Польшу и избрали секретарем ЦК компартии Западной Белоруссии и членом ЦК компартии Польши. В 1926 году польская полиция его схватила, он сидел в тюрьме. В 1928 году поляки согласились его обменять. Сначала Аронштам работал секретарем Витебского окружкома. Но уже в 1929 году его вернули в армию начальником политуправления Белорусского военного округа. А в 1933-м послали к Блюхеру начальником политуправления Особой Краснознаменной Дальневосточной армии. 31 мая 1937 года его арестовали, 25 марта 1938-го расстреляли.

За неудачные бои у озера Хасан было наказано командование 1-й Приморской армии: от своих должностей освободили командующего армией комдива Кузьму Петровича Подласа, члена военного совета М.В. Шуликова и начальника штаба полковника Александра Ивановича Помощникова. Их обвинили в том, что их преступное бездействие привело к тому, что японцам удалось захватить и временно укрепиться на господствующей высоте Заозерной.

Военная коллегия Верховного суда приговорила Подласа к пяти годам исправительно-трудового лагеря, Помощникова — к трем, Шуликова — к двум годам. Двум последним наказание назначили условно.

Дело Кузьмы Петровича Подласа позднее пересмотрели, и незадолго до Великой Отечественной он вернулся в армию. Генерал-лейтенант Подлас, командующий 57-й армией на Юго-Западном фронте, погиб в мае 1942 года в окружении под Харьковом. Генерал-майор Помощников, заместитель начальника штаба 1-го Прибалтийского фронта, погиб в октябре 1944 года, похоронен в Шяуляе.

Вслед за Блюхером в ноябре 1938 года арестовали и старшего майора госбезопасности Григория Федоровича Горбача, который буквально два месяца возглавлял особый отдел ГУГБ НКВД по Особой Дальневосточной армии. Его обвинили в том, что не распознал в командующем врага.

Блюхер находился под присмотром чекистов даже в те годы, когда он нравился Сталину, когда его имя гремело по всей стране и о нем слагали песни.

8 августа 1938 года, еще до ареста Блюхера, его порученец С.А. Павлов на допросе дал такие показания:

«В декабре 1930 или январе 1931 года, точно не помню, на квартире Блюхера собралась группа высшего и старшего комполитсостава армии, прибывшего в Хабаровск на совещание... Кто-то из них, не могу восстановить в памяти, кто именно, вручил мне книгу (кажется, «Современная тактика»), сказав, что взял эту книгу здесь же, в квартире Блюхера, из его личной библиотеки, и попросил меня эту книгу положить на место в книжный шкаф.

Я с этой книгой направился в кабинет, где находилась библиотека Блюхера, и по дороге, перелистывая книгу, обнаружил между страницами лист бумаги с текстом, напечатанным на машинке. Я обратил внимание на подпись снизу этого письма: «С комприветом А.И. Рыков» (подпись от руки и подставленные в скобках на машинке инициалы и фамилия).

Заинтересовавшись, я прочитал несколько строк этого документа и в тексте заметил следующую фразу:

«В недалеком будущем Вам предстоит стать во главе всех Вооруженных Сил Союза как самому выдающемуся и авторитетному командиру Красной Армии».

Я не стал дочитывать письма и сразу понял, что оно является важным политическим документом, свидетельствующим о каких-то контрреволюционных замыслах Рыкова и Блюхера, вызвал в отдельную комнату заместителя начальника политуправления армии Скворцова и передал ему это письмо, сообщив, при каких обстоятельствах я его обнаружил.

Скворцов тут же, прочитав письмо, позвал Блюхера и при мне спросил его:

— Что это за письмо?

Блюхер ответил:

— Это провокационная афера, я об этом предупрежден особым отделом».

Павлов обратил внимание, что Блюхер очень спокойно говорил об этом письме. Интересно, что этот факт никак не был отражен в следственных материалах. Скорее всего, это была работа госбезопасности, которая изготовила письмо от имени Рыкова, чтобы прощупать Блюхера — как он будет реагировать?

31 августа 1938 года Блюхера, вызванного в Москву, на заседании политбюро освободили от должности.

Блюхер дружил с наркомом Ворошиловым. Они были близки семьями, вместе отдыхали, вместе охотились, выпивали. Несмотря на жесткий тон ворошиловского приказа, Блюхер полагал, что Климент Ефремович остается ему другом.

Ворошилов предложил Блюхеру вместе с семьей отдохнуть на его даче «Бочаров ручей» в Сочи, пока маршалу подыщут новую должность. Там Василия Константиновича взяли 22 октября 1938 года.

Через день в Ленинграде арестовали его бывшую жену Галину Павловну Покровскую, хотя последние годы они жили врозь. На Галине Павловне Блюхер женился в Гражданскую войну. Ее обвинили в том, что она знала о преступных замыслах Блюхера, но не сообщила чекистам. 10 марта 1939 года военная коллегия приговорила ее к расстрелу.

У них было двое детей — дочь Зоя и сын Всеволод. Чекисты не выпускали их из поля зрения. Зою арестовали в 1951 году, когда она сама стала матерью, и ее ребенку было всего семь месяцев. Особое совещание отправило дочь Блюхера в Казахстан в ссылку. Только в 1956 году она смогла вернуться в Ленинград. Узнала, что мать расстреляли в лагере, а отец погиб в тюрьме.

Всеволод Блюхер пошел на фронт, воевал рядовым в 235-м отдельном армейском зенитном артиллерийском полку. В феврале 1945 года отличился в боях на подступах к Данцигу (Гданьску) — забросал гранатами немецкую пулеметную точку. Его представили к ордену Красного Знамени, но вышестоящие инстанции решили, что сын врага народа награды не заслуживает. Всеволод Блюхер получил заслуженный орден в 1964 году, когда отца реабилитировали...

Во второй раз Блюхер женился на Галине Александровне Кольчугиной. Ее арестовали в один день с ним. Она. к тому времени была слушателем 4-го курса военного факультета Академии связи имени В.Н. Подбельского. Ее обвинили в шпионаже и в участии в антисоветском военном заговоре.

С ней беседовал сам Берия, угощал фруктами, уговаривал во всем признаться. Ночами ее допрашивали. После допросов ее приводили в камеру под руки, в обморочном состоянии. Она дала показания на Блюхера. Но это ее не спасло. Ее приговорили к расстрелу 14 марта 1939 года.

Не дала показаний только третья жена — Глафира Лукинична Безверхова. Особое совещание при НКВД приговорило ее к восьми годам исправительно-трудовых лагерей за то, что «она, являясь женой бывшего маршала Советского Союза В.К. Блюхера, знала о его антисоветской деятельности и не донесла об этом органам советской власти». После отбытия срока ее отправили в административную ссылку и освободили только после реабилитации маршала.

Чтобы сломить Блюхера, ему устраивали очные ставки с теми, кто уже беспрекословно исполнял волю следователей. Это были его бывшие подчиненные: командарм 1-го ранга Иван Федорович Федько, который до мая 1937 года возглавлял Приморскую группу войск ОКДВА, а потом стал первым заместителем наркома, и бывший член военного совета Особой Дальневосточной армии комкор Григорий Давыдович Хаханьян.

Но Блюхер отверг все обвинения. Тогда Берия приказал бить маршала.

Когда после смерти Сталина начался процесс реабилитации, бывший заместитель начальника Лефортовской тюрьмы по оперативной части Юрий Иосифович Харьковец рассказал: «Я однажды лично был свидетелем, как Берия с Кобуловым в своем кабинете избивали резиновой дубинкой заключенного Блюхера».

Один из бывших следователей НКВД показал, как после ноябрьских праздников 1938 года увидел в Лефортовской тюрьме маршала: «Сразу же обратил внимание на то, что Блюхер... был сильно избит, ибо все лицо у него представляло сплошной синяк и было распухшим».

Кроме того, чекисты проводили внутрикамерную обработку маршала. К Василию Константиновичу подсадили агента — да не простого, а бывшего начальника УНКВД по Свердловской области комиссара госбезопасности 3-го ранга Дмитрия Матвеевича Дмитриева (Плоткина), который был депутатом Верховного Совета. Дмитриев угощал Блюхера коньяком, полученным от особистов, и уговаривал сотрудничать со следствием.

Дмитриев окончил в 1918 году земское коммерческое училище в Екатеринославе, в 1920-м вступил в войска украинской ЧК. С 1922-го служил в органах госбезопасности, занимался экономическими преступлениями, в 1932-м был награжден орденом Красного Знамени. В 1935 году он стал заместителем начальника экономического отдела Главного управления госбезопасности НКВД СССР. В июле 1936-го получил самостоятельную работу — поехал в Свердловск начальником управления.

Под руководством Дмитриева шли первые аресты командного состава армии после февральско-мартовского (1937 года) пленума ЦК. Они начались с руководства Уральского военного округа, которым командовал комкор Илья Иванович Гарькавый.

За «самоотверженные действия при выполнении правительственных заданий» Дмитриев получил в декабре 1937 года орден Ленина. О его методах работы начальник особого отдела ГУГБ НКВД комбриг Николай Николаевич Федоров, доклады вал первому заместителю наркома Михаилу Фриновскому:

«У него было мало поляков, он отдал кое-где приказ арестовать всех, у кого фамилия оканчивается на «ский». В аппарате острят по поводу того, что если бы Вы в это время были на Урале, то могли бы попасть в списки подлежащих аресту».

(Командарма 1-го ранга Фриновского арестовали позже, в апреле 1939 года. Перед этим он полгода возглавлял Министерство военно-морского флота. Взяли его жену и сына Олега, который учился в военной спецшколе и дружил с Василием Сталиным и Степаном Микояном.

По словам Миякояна-младшего, «Олег Фриновский был высокий, красивый парень, слегка «пижонистый», но неплохой товарищ». Фриновского-младшего арестовали в тот момент, когда он находился в компании своих друзей.

«Вдруг позвонили в дверь, — вспоминает Степан Микоян, — и позвали Василия Сталина. Вернувшись в комнату, он передал Олегу, что хотят видеть его. Олег вышел, а Вася шепнул мне, что пришли его арестовывать».

Показательно, что ни у кого из детей высокопоставленных родителей не возникло ни чувства возмущения, ни желания заступиться за товарища. А ведь если бы Василий Сталин что-нибудь сказал, чекисты бы уехали ни с чем. Но...

«Из окна мы видели, — продолжает свой рассказ Микоян, — как Олега усадили в «эмку» и увезли. Потом говорили, что он якобы состоял в «молодежной антисоветской группе».

Олег Фриновский повел себя порядочнее своих приятелей. Анастас Иванович Микоян успокоил сына: Олег Фриновский на допросе сказал, что Микоян-младший ничего не знал о его делах. А ведь вполне мог бы назвать Степана Микояна и других юношей своими единомышленниками, доставить неприятность бывшим друзьям, проявившим такое равнодушие к судьбе товарища... «Больше я никогда о нем не слышал, — заключает свой рассказ Степан Микоян, — на свободу он не вышел».)

Комиссара госбезопасности 3-го ранга Дмитриева перевели в Москву и назначили начальником Главного управления шоссейных дорог НКВД, а через месяц, в июне 1938 года, арестовали. Он сразу предложил свои услуги следствию, надеясь на снисхождение. Но его все равно в сентябре 1939 года приговорили к высшей мере наказания и расстреляли. Блюхера он пережил меньше чем на год.

Сохранилась запись внутрикамерной беседы между Дмитриевым и Блюхером от 6 октября:

«Блюхер. Физическое воздействие... Как будто ничего не болит, а фактически все болит. Вчера я разговаривал с Берия, очевидно, дальше будет разговор с народным комиссаром.

Дмитриев. С Ежовым?

Блюхер. Да. Ой, не могу двигаться, чувство разбитости».

Маршалу не давали прийти в себя. Вновь вызвали на допрос и пригрозили отправкой в Лефортово. У этой тюрьмы была особо мрачная репутация.

После допроса появился дежурный надзиратель, сказал:

«Приготовьтесь к отъезду, через час вы поедете в Лефортово,

Б л ю х е р. С чего начинать?

Дежурный. Вам товарищ Берия сказал, что от вас требуется, или поедете в Лефортово через час. Вам объявлено? Да?

Б л ю х е р. Объявлено... Вот я сижу и думаю. Что же выдумать? Не находишь даже.

Дмитриев. Вопрос решен раньше.Решение было тогда, когда вас арестовали. Что было для того, чтобы вас арестовали? Большое количество показаний. Раз это было — нечего отрицать. Сейчас надо найти смягчающую обстановку. А вы ее утяжеляете тем, что идете в Лефортово.

Б л ю х е р. Я не шпионил.

Дмитриев. Вы не стройте из себя невиновного. Можно прийти и сказать, что я подтверждаю и заявляю, что это верно. Разрешите мне завтра утром все сказать. И все. Если вы решили, то надо теперь все это сделать...

Б л ю х е р. Меня никто не вербовал.

Дмитриев. Как вас вербовали, вам скажут. Когда завербовали, на какой почве завербовали.

Б л ю х е р. Я могу сейчас сказать, что я был виноват.

Дмитриев. Надо сказать — состоял в организации...

Б л ю х е р. Не входил я в состав организации. Нет, я не могу сказать...

Дмитриев. Какой вы чудак, ей-богу. Вы знаете (называет непонятную фамилию)! Три месяца сидел в Бутырках, ничего не говорил. Когда ему дали в Лефортово — сразу сказал... Доказано, что вы шпион. Что, вам нужно обязательно пройти камеру Лефортовской тюрьмы? Вы хоть думайте...»

Лефортовской тюрьмы Блюхер не избежал, потому что продолжал упорствовать и нужных следствию показаний не давал.

В 1956 году допрашивали бывшего начальника Лефортовской тюрьмы капитана госбезопасности Петра Алексеевича Зимина. Он рассказывал:

«Часто на допросы приезжали и наркомы НКВД, как Ежов, так и Берия, причем и тот и другой также применяли избиение арестованных. Я лично видел... как Берия избивал Блюхера, причем он не только избивал его руками, но с ним приехали какие-то специальные люди с резиновыми дубинками, и они, подбадриваемые Берия, истязали Блюхера, на которого надели наручники. Причем он сильно кричал:

— Сталин, слышишь ли ты, как меня истязают?

Берия же, в свою очередь, кричал:

— Говори, как ты продал Восток!»

У наркома внутренних дел в Лефортовской тюрьме был кабинет. Он лично допрашивал наиболее важных заключенных.

В 1955 году сотрудник НКВД, в 1938 году находившийся в окружении Ежова, показал в военной прокуратуре:

«Блюхера я видел дважды, 5 и 6 ноября. Он был невероятно сильно избит. Все лицо у него представляло сплошной синяк. Допрашивал его Иванов с участием Берия (тогда заместитель Ежова)... Я спросил у Иванова:

— Что это значит?

Иванов мне ответил:

— Ему здорово попало...

Блюхер был арестован по подозрению в связях с Японией и в намерении бежать туда с помощью брата-летчика».

Брата Блюхера, Павла Константиновича, капитана-летчика, который командовал авиационным звеном при штабе военно-воздушных сил Дальневосточного фронта, тоже арестовали и расстреляли...

Через три недели избиений маршал не выдержал. 6 ноября 1938 года он дал показания, что был участником и заговора правых, и военного заговора.

Женщина, которая сидела в одной камере с его женой, Галиной Александровной, вспоминала, что та рассказала об устроенной ей очной ставке с Василием Константиновичем:

«Маршал был до неузнаваемости избит и, находясь почти в невменяемом состоянии, в присутствии ее, а также двух других его бывших жен, наговаривал на себя чудовищные вещи и просил, чтобы Кольчугина-Блюхер и остальные бывшие его жены все это подтвердили.

Я помню, что Кольчугина-Блюхер с ужасом говорила о жутком, растерзанном виде, который имел Блюхер на очной ставке, и бросила фразу:

— Вы понимаете, он выглядел так, как будто побывал под танком».

Три дня Блюхер давал показания, а 9 ноября он скончался. В акте судебно-медицинской экспертизы, составленной медчастью Лефортовской тюрьмы, говорится, что причина смерти — закупорка легочной артерии тромбом, образовавшимся в венах таза. Его так сильно избивали...

Берия сразу позвонил Сталину. Тот приказал приехать в Кремль и доложить лично. Вернувшись от вождя, Берия сказал подчиненным, что Сталин распорядился отправить тело Блюхера в Бутырскую тюрьму для составления акта, а потом сжечь в крематории...

Новые бои с японской Квантунской армией, на сей раз на территории Монголии, проходили уже без маршала Блюхера.

Халхин-Гол

Причиной боев на Халхин-Голе стал все тот же конфликт интересов Советского Союза и Японии.

Япония рассматривала поставки советского оружия Китаю и появление там военных советников как враждебные действия и хотела заставить Сталина прекратить помощь Китаю.

На японских картах Монгольская Народная Республика значилась как Внешняя Монголия. Внутренняя Монголия входила в состав Китая. Но раз японцы надеялись оккупировать весь Китай, то почему бы не попробовать присоединить и Внешнюю Монголию?

Монгольскую Народную Республику признал только Советский Союз. Китайское правительство, кстати, согласилось признать Монголию только после того, как советские войска в августе сорок пятого вступили в войну с Японией и вошли на китайскую территорию, а сами монголы 20 октября на плебисците единодушно проголосовали за самостоятельное государство. Впрочем, не только Чан Кайши, но и Мао Цзэдун, придя к власти в 1949 году, считал, что Монголия не имеет права на существование...

Сохранение Монголии под советским контролем не было простым делом. Еще весной 1932 года в Монголии вспыхнуло восстание. Монголы взбунтовались против социалистической власти.

В Москве члены политбюро пришли к выводу, что монгольское руководство само виновато, потому что «слепо копировало политику Советской власти в СССР». Монгольским властям рекомендовали временно отказаться от коллективизации, не ликвидировать частную торговлю, проводить политику, которая соответствует «буржуазно-демократической республике».

Политбюро предложило отправить в Монголию советские войска. Сталин возразил:

«Нельзя смешивать Монголию с Казахстаном или Бурятией. Главное — надо заставить монгольское правительство изменить политический курс в корне. Надо оттеснить (временно) «леваков» и выдвинуть вместо них на места министров и руководителей ЦК Монголии людей, способных проводить новый курс, то есть нашу политику...

Конечно, если положение в Урге безнадежно (в чем я сомневаюсь, так как сообщение полпреда Охтина считаю необъективным), — можно пойти на ввод бурят-монгольских частей, но на эту штуку, как временную меру, можно пойти лишь в самом крайнем случае, имея при этом в виду, что ввод войск есть второстепенная и дополнительная мера к главной мере — к изменению политического курса».

Позже Сталин писал Ворошилову:

«Если поворот политики в Монголии пройдет более или менее сносно, Монголия сохранит независимость, если же нет, никакие «военные действия» не спасут ее от съедения со стороны японо-маньчжур...»

Восстание удалось подавить. Монголия осталась под советским контролем.

А непосредственным поводом для боев на Халхин-Голе стало отсутствие точной границы между Монголией и Маньчжурией (см. Новая и новейшая история. 2001. № 2).

Там находилась пограничная зона шириной до сотни километров без каких-либо опознавательных знаков, по которой в обе стороны свободно кочевали местные племена. Когда японцы создали в Северо-Восточном Китае марионеточное государство Маньчжоу-Го, в пограничной зоне начались стычки между японскими и монгольскими пограничниками.

Японцы жаловались на монголов советским дипломатам. Те попытались с помощью военных и разведчиков разобраться, на чьей же территории действительно происходят стычки.

Обнаружились две карты. Карта, составленная еще военно-топографическим управлением Генштаба русской армии в 1906 году, и обновленная карта, изданная Управлением военной топографии РККА в 1934 году. Обе оказались не в пользу Монголии. Граница с Маньчжурией была проведена севернее реки Халхин-Гол. В Генштабе нашлась еще карта 1933 года, на которой граница была проведена непосредственно по реке Халхин-Гол. Но и она свидетельствовала о том, что спорная территория Монголии не принадлежит.

Когда уже шли бои, нарком внутренних дел Берия сообщил Сталину и Молотову, что чекисты обнаружили в Улан-Баторе другую карту, которая устроит советское руководство:

«Нашлась еще одна карта, датированная 5 июля 1887 года, причем аналогичных экземпляров ни в архивах НКИД, ни в Управлении Военной Топографии РККА, ни в генштабе РККА обнаружить не удалось».

Карта была хороша тем, что определяла границы «восточнее реки Халхин-Гол», таким образом получалось, что спорные территории на самом деле — территория Монголии.

Относительно других, «неправильных», карт Берия обещал разобраться и наказать виновных:

«Нами ведется расследование, на основании каких материалов и документов в январе 1934 года Управлением Военной Топографии РККА была издана карта, по которой государственные границы показаны проходящими по реке Халхин-Гол».

Монголия существовала в ситуации полной изоляции и управлялась из Москвы. Она поддерживала отношения только с Советским Союзом. Японцы предлагали монголам начать переговоры с тем, чтобы договориться о границе. Но Сталин не хотел переговоров и не позволял Монголии устанавливать дипломатические отношения с другими странами и даже запрещал выдавать визы иностранцам, желавшим посетить Улан-Батор.

12 марта 1936 года в Улан-Баторе был подписан советско-монгольский протокол о взаимопомощи сроком на десять лет. На основе этого документа в сентябре 1937 года начался массированный ввод советских войск в Монголию. Сталин хотел преподать японцам урок, зная слабость японской армии, которая не располагала ни современными танками, ни авиацией.

Правда, первые бои на Халхин-Голе в мае 1939 года сложились для Красной армии неудачно.

Георгий Константинович Жуков рассказывал, как во время боев на Халхин-Голе 32-я стрелковая дивизия после нескольких залпов японской артиллерии просто бросилась бежать. Жуков и его командиры еле остановили бегущих.

Сталин стал искать виновных. Руками маршала Хорлогийна Чойбалсана он сменил все умеренное руководство Монголии, которое не стремилось к военному конфликту с соседями.

В Улан-Баторе арестовали три десятка человек во главе с первым секретарем ЦК монгольской народно-революционной партии — министров, руководителей вооруженных сил и органов безопасности, словом, все руководство страны. Их доставили в Москву и посадили. 5 июля 1941 года дела всех тридцати монгольских руководителей рассмотрела военная коллегия Верховного суда СССР (не Монголии!). 27 и 28 июля их расстреляли под Москвой.

Чойбалсан стал главой правительства.

В Монголию перебросили дополнительные силы Красной армии, и они с большим трудом все-таки одержали победу над отсталой японской армией.

В июле на Халхин-Гол прибыл комкор Георгий Жуков.

20 августа Жуков начал наступление, к утру 31 августа он доложил, что противостоявшие ему японские части разгромлены. 15 сентября в Москве Молотов и японский посол Сигэнори Того подписали соглашение о прекращении военных действий.

Японские войска не были готовы к боевым действиям. 23-я японская пехотная дивизия, с которой сражалась Красная армия, была сформирована в Маньчжурии из необученных и необстрелянных новобранцев (см. Япония сегодня. 1999. № 8).

Генерал Павел Семенович Рыбалко (будущий маршал бронетанковых войск), служивший накануне большой войны в разведуправлении, вспоминал: «На Халхин-Голе и в Финляндии мы опозорились на весь мир. Армией командуют неграмотные люди — командиры эскадронов, вахмистры без образования и опыта» (Знамя. 1990. № 6).

16 сентября 1939 года — после подписания в Москве соглашения о прекращении боевых действий — эта маленькая война закончилась. Бои на Халхин-Голе принесли первую военную славу генералу Георгию Константиновичу Жукову и доставили большое удовольствие вождю.

2 июня 1940 года Сталин впервые принял Жукова. Беседа продолжалась полчаса, присутствовал еще и Молотов. Сталин обласкал полководца, который привез ему победу. Комкор Жуков получил звание сразу генерала армии, минуя звания командарма 1-го и 2-го ранга. В «Красной звезде» сообщение о присвоении новых званий начиналось с фамилии Жукова.

В одном из разговоров с немецкими дипломатами в Москве Сталин заметил, что готов и к полномасштабной войне с Японией. Он с удовольствием констатировал, что в боях на Халхин-Голе японцы потеряли не меньше двадцати тысяч человек.

— Это единственный язык, который понимают азиаты, — сказал Сталин. — Я сам — один из них и знаю, что говорю.

Впрочем, вождь осознавал, что на Халхин-Голе было сравнительно небольшое сражение.

В апреле 1940 года, выступая перед военными, Сталин откровенно сказал:

— Мелкие эпизоды в Маньчжурии, у озера Хасан или в Монголии, это чепуха, это не война, это отдельные эпизоды на пятачке, строго ограниченном. Япония боялась развязать войну. Мы тоже этого не хотели, и некоторая проба сил на пятачке показала, что Япония провалилась. У них было две-три дивизии, и у нас две-три дивизии в Монголии. Столько же на Хасане. Настоящей, серьезной войны наша армия еще не вела...

С Гитлером или с Западом?

Сталин решил, что хватит заниматься только внутренними делами. Пора выходить на мировую арену и играть по-крупному. Хваткий и уверенный в себе Адольф Гитлер получал все, что хотел. Старая Европа пасовала перед его напором, наглостью и цинизмом. А в Москве сидели не менее напористые, хваткие и циничные люди.

Сближение с нацистской Германией началось еще в 1938 году. Сталин осторожничал, не зная, как подступиться к идеологическому врагу.

В октябре 1938 года нарком иностранных дел Максим Максимович Литвинов и немецкий посол в Москве граф Фридрих Вернер фон Шуленбург договорились о том, что пресса и радио обеих стран будут воздерживаться от прямых нападок на Сталина и Гитлера. 19 декабря 1938-го было подписано торговое соглашение между двумя странами.

После этого Гитлер сделал небывалый жест, который долго обсуждался в Берлине и в других европейских столицах. Вечером 12 января 1939 года в Берлине в имперской канцелярии был устроен новогодний прием, на который был приглашен дипломатический корпус. Адъютант Гитлера Фритц Видеман так описал происшедшую там сцену:

«Гитлер приветствовал русского полпреда особенно дружелюбно и необычно долго беседовал с ним. Взгляды всех присутствующих были направлены на них, и каждый мысленно задавал вопрос: что здесь происходит? Чем дольше продолжалась беседа и чем дружелюбнее она протекала, тем сильнее становилось затаенное волнение.

В этот день русский стал центральной фигурой дипломатического приема. Все теснились вокруг русского, как пчелы вокруг меда. Каждый хотел знать, что, собственно, фюрер ему сказал...

Я не знаю, о чем говорил фюрер с русским полпредом. Но манера и откровенно дружелюбное настроение, с которым он это делал, являлись недвусмысленным признаком того, что в его позиции что-то изменилось. Во всяком случае, Гитлер намеренно выделил русского».

Советский полпред Андрей Федорович Мерекалов (он работал в Берлине в 1938—1939 годах) докладывал в Москву:

«Гитлер поздоровался со мной, спросил о житье в Берлине, о семье, о поездке в Москву, подчеркнул, что ему известно о моем визите к Шуленбургу в Москве, пожелал успеха и распрощался... Внешне Гитлер держался очень любезно и, несмотря на мое плохое владение немецким языком, поддержал свой разговор без переводчика».

Демонстративно дружественный прием советского полпреда был жестом, основанным на реальном расчете. Гитлеру доложили, что без поставок советского сырья увеличение военного производства исключено, следовательно, невозможно и военное противостояние с западными державами. Если вермахт желает воевать, ему нужны, как минимум, прочные торговые отношения с Советским Союзом.

А Гитлер собрался воевать. Охваченный стремлением расширить свою империю, он до последнего колебался: с кем ему воевать и против кого? И западные демократии, и коммунистический Советский Союз в равной степени были врагами, которых следовало сокрушить, чтобы дать Германии простор и преобразовать европейское пространство.

Придя к власти, Гитлер прощупывал поляков на предмет совместных действий против России. По его поручению председатель сената города Данцига (польское название — Гданьск, после Первой мировой войны город находился под управлением Лиги Наций) Герман Раушнинг в начале 1934 года беседовал с главой Польши маршалом Пилсудским, с другими видными польскими политиками. Вернувшись, доложил: Пилсудский дал понять, что готов искать общий язык с Германией.

Гитлер долго молчал. Трудно было понять, слышит он Раушнинга или нет. Потом сказал:

— Это неплохо, если на востоке я смогу действовать совместно с Польшей, а не против Польши. Во всяком случае, я дам полякам шанс.

— Вы собираетесь объединиться с Польшей и нанести удар России? — уточнил Герман Раушнинг.

— Вполне возможно, — ответил Гитлер и добавил: — Советская Россия — это крепкий орешек. Вряд ли я смогу с нее начать.

Гитлер хотел, чтобы Польша передала ему часть своих территорий. Что поляки потребуют в качестве компенсации?

— Они вряд ли удовлетворятся одной Белоруссией, — осторожно заметил Раушнинг. — Им нужны Прибалтика и Причерноморье.

— Об Украине пусть и не мечтают, — прервал его Гитлер.

— Если Польша поступится своими интересами на западе, — сказал Раушнинг, — она захочет реализовать свои территориальные претензии к Украине, к Литве, а может быть, даже к Латвии. Польские политики представляют себе будущее страны в форме Великопольской империи от Балтийского до Черного моря.

— Мне не нужно, чтобы у нас под боком оказалась мощная в военном отношении польская империя, — грубо прервал его Гитлер. — В такой ситуации какой мне интерес воевать с Россией?

— Но, не учитывая интересов Польши, мы едва ли сможем уговорить ее поступиться западными территориями, — возразил Раушнинг.

— Тогда я заставлю поляков отдать эти земли. Я думаю, что мне не составит труда разделить Польшу. Я вовсе не собираюсь добиваться взаимопонимания с поляками. Мне нет нужды делить власть с кем бы то ни было.

Гитлер прошелся по кабинету:

— В любой момент я могу найти общий язык с Советской Россией. Я могу разделить Польшу в любое удобное для меня время...

— А если Англия и Франция объединятся с Россией? — поинтересовался Раушнинг.

— Тогда мне просто придет конец, — отрезал Гитлер...

5 января 1939 года Гитлер принял польского министра иностранных дел полковника Юзефа Бека. Фюрер практически откровенно предложил военный союз против России:

— Каждая использованная против СССР польская дивизия означает экономию одной немецкой дивизии.

Министр Бек отверг предложение фюрера.

Польские власти испытывали давнюю неприязнь к советскому руководству, боялись Сталина, но в 1939 году уже ясно понимали, что Гитлер еще опаснее. Вернее сказать, поляки в равной степени опасались и тех и других соседей.

Пилсудский еще в 1934 году в узком кругу говорил:

— Польша на протяжении всей своей истории со времен Екатерины и прусского Фридриха испытывала на собственной шкуре, что бывает, когда два ее самых могущественных соседа смогут сговориться между собой. Польшу тогда рвут на куски.

В конце января 1939 года министр иностранных дел Германии Иоахим фон Риббентроп поехал в Варшаву, чтобы предпринять последнюю попытку объединиться с Польшей против русских.

Министр иностранных дел Польши Юзеф Бек вспоминал: «Риббентроп в конечном счете пытался вовлечь нас в антирусскую комбинацию. В ответ ему было сказано, что мы (поляки) очень серьезно относимся к нашему договору о ненападении с Россией и рассматриваем его как долгосрочное решение».

Германия требовала от Польши отказаться от «вольного города Данцига», который должен быть немецким городом, и разрешить прокладку к Данцигу экстерриториальной автострады и железнодорожной линии.

Польское руководство отвергло этот ультиматум.

Тогда Гитлер принял окончательное решение: первый удар будет нанесен по Польше, раз она не желает исполнять требования Германии. Реакции Англии и Франции Гитлер не боялся — западные демократы не решатся воевать. А вот как поведет себя Сталин, этого в Берлине не знали. Если Советский Союз окажет Польше военную поддержку, исход военной кампании становится неопределенным...

10 марта 1939 года, выступая на XVIII съезде партии, Сталин говорил, что западные державы пытаются «поднять ярость Советского Союза против Германии, отравить атмосферу и спровоцировать конфликт с Германией без видимых на то оснований».

Считается, что выступление Сталина знаменовало перелом в советской внешней политике. На самом деле ослепленный ненавистью к западным демократиям, Сталин давно шел к этому шагу. По существу, он предлагал Гитлеру отказаться от вражды к Советскому Союзу, а в обмен получить поддержку в противостоянии западному миру.

Но этот сигнал в Берлине не был замечен.

Тогда в середине апреля советский полпред в Германии попросился на прием к статс-секретарю германского министерства иностранных дел барону Эрнсту фон Вайцзеккеру и сказал:

— Идеологические расхождения вряд ли влияли на отношения с Италией и не должны стать камнем преткновения в отношениях с Германией. С точки зрения Советского Союза, нет причин, могущих помешать нормальным взаимоотношениям. А начиная с нормальных, отношения могут становиться все лучше...

Но и этот намек остался безответным.

21 апреля 1939 года отношения с Германией Сталин обсуждал вместе с Молотовым и Ворошиловым. На совещание был вызван нарком иностранных дел Максим Максимович Литвинов (в последний раз, через две недели он лишится должности), его заместитель Владимир Петрович Потемкин, полпред в Англии Иван Михайлович Майский и полпред в Германии Андрей Федорович Мерекалов.

Спросили мнение Мерекалова. Он ответил, что Гитлер все равно будет стремиться к агрессии против Советского Союза, из этого и надо исходить. Сближение невозможно. Сталин думал иначе, и в Берлин Мерекалов не вернулся.

3 мая на заседании политбюро утвердили постановление «Об аппарате НКИД»:

«Поручить тт. Берия (председатель), Маленкову, Деканозову и Чечулину навести порядок в аппарате НКИД, выяснить все дефекты в его структуре, особенно в секретной его части, и ежедневно докладывать о результатах своей работы тт. Молотову и Сталину».

4 мая был назначен новый нарком иностранных дел — Вячеслав Михайлович Молотов.

В день, когда Литвинов был смещен, советник немецкого посольства в Москве Вернер фон Типпельскирх отправил в Берлин шифротелеграмму:

«Это решение, видимо, связано с тем, что в Кремле появились разногласия относительно проводимых Литвиновым переговоров. Причина разногласий предположительно лежит в глубокой подозрительности Сталина, питающего недоверие и злобу ко всему окружающему его капиталистическому миру... Молотов (не еврей) считается наиболее близким другом и ближайшим соратником Сталина».

Отставка наркома Литвинова, еврея и сторонника системы коллективной безопасности, привлекла внимание Гитлера.

Германская печать и партийно-пропагандистский аппарат получили указание прекратить критику Советского Союза и большевизма, писать о новом наркоме Молотове в уважительном тоне и не упоминать, что его жена еврейка.

Советник немецкого посольства в Москве Густав Хильгер, считавшийся лучшим знатоком России, получил указание немедленно выехать в Берлин и явиться лично к министру иностранных дел Иоахиму фон Риббентропу, недавнему послу в Англии.

Карьерный дипломат Хильгер неуважительно относился к своему министру и после войны писал, что Риббентроп не имел ни таланта, ни знаний, ни опыта для руководства дипломатией. Впрочем, сам министр это понимал или, скорее, ощущал. Вследствие того он находился в унизительной зависимости от огромного штата консультантов, которые должны были в любую минуту находиться у него под рукой.

Он чувствовал себя полностью зависимым от благосклонности Гитлера и старался всеми силами ее сохранить. Он имел в окружении фюрера своего человека, который рассказывал министру, что говорит Гитлер своим ближайшим наперсникам. На основании такого рода информации Риббентроп делал выводы о намерениях и идеях Гитлера и в надлежащий момент предподносил их вождю как плод собственных размышлений. Гитлер постоянно попадал на эту удочку и восхвалял «феноменальную интуицию и дальновидность министра иностранных дел».

Претенциозный и велеречивый Риббентроп объяснил Хильгеру, что его желает видеть сам фюрер.

«Ни тогда, ни при последующих встречах с Гитлером, — вспоминал Хильгер, — я не ощущал того гипнотического воздействия, которое ему приписывалось. Глядя на его небольшую фигурку, на нелепую прядь, свесившуюся на лицо, и на смешные усики, я не испытывал ничего, кроме равнодушия, которое вскоре сменилось физическим отвращением, потому что он непрерывно грыз ногти».

Гитлер задал Хильгеру два вопроса: почему отправлен в отставку Литвинов и готов ли Сталин при определенных условиях установить взаимопонимание с Германией?

Хильгер был поражен, что ни Гитлер, ни Риббентроп даже не подозревали о мартовской речи Сталина, в которой он столь определенно выразил желание установить новые отношения с Германией. Хильгеру пришлось дважды перечитать вслух этот абзац из речи Сталина.

Через десять дней немецкое посольство в Советском Союзе получило указание возобновить переговоры о новом торговом соглашении. Но ни Берлин, ни Москва никак не могли решиться на откровенный разговор о политическом сближении. Наступило время хитрого дипломатического маневрирования.

В первых числах июня немецкий посол Шуленбург писал статс-секретарю МИД Эрнсту фон Вайцзеккеру:

«Мне показалось, что в Берлине создалось впечатление, что господин Молотов в беседе со мной отклонил германо-советское урегулирование. Я не могу понять, что привело Берлин к подобному выводу. На самом деле фактом является то, что господин Молотов почти что призывал нас к политическому диалогу».

Граф Фридрих Вернер Эрдманн Маттиас Иоганнес Бернгард Эрих фон Шуленбург был хорошим профессионалом и весьма обаятельным человеком. Посол провел в Москве семь лет.

Он родился 20 ноября 1875 года. В 1901-м приступил к работе в министерстве иностранных дел. В 1906-м работал в германском консульстве в Варшаве (тогда это была часть Российской империи). В 1911 году Шуленбурга назначили консулом в Тифлис (Тбилиси), где он оставался до начала Первой мировой войны. В 1918-м вновь приехал в Тифлис на мирные переговоры с Грузией, провозгласившей свою независимость. Грузинское правительство подписало договор с Германией, которая обещала помощь в создании грузинской армии.

Очевидец так описывал ситуацию в Грузии:

«К 1 июня 1918 года положение в Тифлисе было таково: на вокзальном здании развевался германский флаг; по городу ходили автомобили под германскими флагами; из Батума и Поти понаехали германские офицеры и техники. Живая сила германцев состояла из бывших военнопленных, вооруженных русскими винтовками. Руководителем в Закавказье всего германского дела является граф Шуленбург, бывший германский консул в Тифлисе...»

Шуленбург стал временным поверенным в делах в Грузии — до ноября 1918-го, когда рухнула императорская Германия.

Почти десять лет Шуленбург был послом в Иране, еще три года — в Румынии. 1 октября 1934 года его перевели в Москву. Шуленбург сделал все для сближения Германии с Россией.

Он смело мог назвать ведущих сотрудников посольства своими единомышленниками. Второй человек в посольстве — советник-посланник Вернер фон Типпельскирх — посвятил свою профессиональную жизнь налаживанию отношений с Россией (его двоюродный брат генерал Курт фон Типпельскирх занимал важнейший пост обер-квартирмейстера Генерального штаба сухопутных войск). Советник Густав Хильгер был сыном московского фабриканта. Его жена, француженка, тоже была москвичкой. Хильгер прекрасно говорил по-русски и вообще обрусел. Военный атташе генерал кавалерии Эрнст Кёстринг прежде служил старшим адъютантом генерала Ханса фон Секта, сторонника сотрудничества с Красной армией.

Эти люди симпатизировали не только России, но и лично Сталину, поддерживая его линию на создание сильного государства. Во всяком случае, Гитлер им нравился меньше.

Вслед за Хильгером в Берлин вызвали посла Шуленбурга и военного атташе Кёстринга.

Шуленбургу министр Риббентроп сказал:

— По мнению германского правительства, коммунизм в Советском Союзе больше не существует, а Коммунистический Интернационал теперь не является важным фактором советской внешней политики. Поэтому возникло ощущение, что Германию и Россию больше не разделяют реальные идеологические барьеры.

Риббентроп пригласил Шуленбурга, советника Хильгера и Кёстринга на завтрак, устроенный в отеле «Кайзерхоф», где жил имперский министр иностранных дел.

В разговоре почти сразу возникла фамилия советского наркома обороны как влиятельнейшего в Москве человека, которого следует настроить в пользу сотрудничества с Германией.

Риббентроп обратился к военному атташе:

— Ведь вы хорошо знаете Ворошилова? Тогда вы можете за рюмочкой шнапса сказать ему, что мы не такие уж злодеи!

Кёстринг дипломатично ответил, что хотя он знает Ворошилова много лет и тот был неизменно приветлив, однако сомневается, что маршал пожелает запросто распивать с атташе «рюмочку». Кроме того, такого рода серьезные политические заявления входят в круг обязанностей посла, а не военного атташе.

Кёстринга вызвал к себе и начальник штаба Верховного главнокомандования вермахта генерал-фельдмаршал Вильгельм фон Кейтель, который пожелал из первых рук узнать о положении в Советском Союзе. Кёстринг был противником конфронтации с Россией. Кейтель устроил ему прием у фюрера.

«Гитлер принял меня очень любезно, — вспоминал Кёстринг, — пригласил на завтрак. Затем последовал почти двухчасовой доклад, во время которого Гитлер дал мне спокойно выговориться, но со своей стороны даже не намекнул на собственные планы относительно России.

Мое очень обстоятельное описание происшедшего после чистки упрочения внутреннего положения в России, развития экономики он слушал некоторое время, не задавая вопросов, но затем внезапно попросил рассказать ему о Красной армии».

26 июля советского поверенного в делах Георгия Александровича Астахова (в 1937—1939-м он был советником полпредства в Берлине) пригласил на обед Карл Юлиус Шнурре, заведующий восточноевропейской референтурой отдела экономической политики министерства иностранных дел. Он ведал торговыми отношениями с Советским Союзом, и ему поручили прощупать советских дипломатов на предмет сближения.

Они обедали в берлинском ресторане «Эвест».

Шнурре прямо сказал Астахову:

— Что может вам предложить Англия? Участие в войне в Европе и враждебное отношение Германии. А что можем предложить мы? Нейтралитет, а если Москва захочет — взаимопонимание, основанное на взаимной выгоде.

Шнурре втолковывал Астахову:

— Во всем районе от Балтийского моря до Черного моря и Дальнего Востока нет неразрешимых проблем между нашими странами. Более того, есть общий момент в идеологии Германии и Советского Союза — это противостояние капиталистическим демократиям. Поэтому нам кажется противоестественным, чтобы социалистическое государство вставало на сторону западных демократий.

Георгий Астахов обратил внимание немецкого дипломата на то, что национал-социализм считает Советский Союз враждебным государством. О каком сближении можно говорить?

Шнурре пустился в долгие объяснения насчет того, что вражда осталась в прошлом:

— Это было следствием борьбы национал-социализма против немецкого коммунизма, который получал поддержку от Коминтерна. Но борьба уже закончилась. Коммунизм в Германии искоренен. Мы видим, что изменилась и советская политика. Линия Коминтерна осталась в прошлом. Слияние большевизма с национальной историей России, выражающееся в прославлении великих русских людей и подвигов, изменило интернациональный характер большевизма. Особенно с тех пор, как Сталин отложил на неопределенный срок мировую революцию.

Астахов интересовался отношениями с Польшей. Шнурре объяснил, что «германо-польская дружба потерпела крах, потому что от Данцига мы не откажемся».

— А если Польша уступит вам Данциг, — поинтересовался Астахов, — тогда дружба восстановится и ваша политика в отношении Советского Союза изменится в худшую сторону?

— Этого не произойдет, — заверил его Шнурре. — Германо-польские отношения расстроились непоправимо.

Георгий Астахов родился на Дону, был редактором газеты «Коммунист» во Владикавказе, стал советником полпредства в Германии. В феврале 1940 года он был арестован, его обвинили в шпионаже в пользу польской разведки, приговорили к пятнадцати годам лишения свободы. 14 февраля 1942 года он умер в лагере...

Вождь внимательно читал сообщения из Берлина, но медлил с принятием окончательного решения. Продолжал колебаться?

Ситуация в Европе накалялась. Судя по всему, дело шло к войне. Предстояло определиться, кого поддерживать — Гитлера или западные демократии?

Советские историки утверждали, что пакт с Гитлером был подписан ради того, чтобы сорвать образование антисоветской коалиции. Москва предлагала образовать единый антигитлеровский фронт в Европе, но западные державы не хотели объединяться с Советским Союзом и надеялись натравить на него нацистскую Германию...

В реальности ситуация была другой. Изоляция Советскому Союзу не грозила.

Объединиться с Гитлером демократии Запада не могли. Другое дело, что они не хотели воевать и долгое время шли Гитлеру на уступки, наивно надеясь, что фюрер удовлетворится малым. Но уступать и становиться союзниками — это принципиально разные подходы к политике.

Позорные политические процессы в Москве, массовые репрессии, насильственная коллективизация и голод — все это привело к тому, что в представлении западного мира Советская Россия мало чем отличалась от нацистской Германии. Для западных политиков Сталин был ничем не лучше Гитлера. Советского вождя не воспринимали как надежного союзника, на чье слово можно положиться. И у многих европейских политиков витала циничная надежда как-нибудь столкнуть между собой двух диктаторов — Гитлера и Сталина: пусть они сражаются между собой и оставят остальной мир в покое.

Кстати, точно так же столкнуть своих противников лбами надеялись и в Москве.

В марте 1935 года, беседуя с работниками аппарата президиума ВЦИК, Михаил Иванович Калинин откровенно говорил:

— Мы не против империалистической войны, если бы она могла ограничиться, например, только войной между Японией и Америкой или между Англией и Францией...

Еще когда был жив Тухачевский, Сталин лично отредактировал его статью «Военные планы нынешней Германии» и вписал в текст фразу о том, что «империалистические планы Гитлера имеют не только антисоветское острие». Ему бы хотелось, чтобы Гитлер схватился с Западом. Статья была опубликована в «Правде» 31 марта 1935 года. Немецкий посол в Москве Шуленбург выразил недовольство Наркомату иностранных дел.

В 1939 году Советский Союз оказался в выигрышном положении: оба враждующих лагеря искали его расположения. Сталин мог выбирать, с кем ему пойти: с нацистской Германией или с западными демократиями. В августе Сталин сделал выбор.

Многие и по сей день уверены в его мудрости и прозорливости. Но это решение, судьбоносное для страны, наглядно свидетельствует об обратном, о его неспособности оценить расстановку сил в мире, понять реальные интересы тех или иных государств и увидеть принципиальную разницу между демократией и фашизмом. Сталин совершил ошибку, которая обошлась России в десятки миллионов жизней.

Западные демократии, презирая реальный социализм, вовсе не ставили свой задачей уничтожить Советскую Россию. Они, конечно, не могли быть друзьями сталинского режима, но и не были врагами России. Ни Англия, ни Франция не собирались нападать на Советский Союз. Никакой угрозы от них не исходило, сколько бы ни трубила об этом сталинская пропаганда.

А вот для Гитлера Россия была врагом. С первых шагов в политике фюрер откровенно говорил о намерении уничтожить большевистскую Россию как источник мирового зла. Нападение на нашу страну было для Гитлера лишь вопросом времени. В 1939 году он в любом случае не собирался этого делать. Ни с военной, ни с внешнеполитической точки зрения Германия не была готова к большой войне с Советским Союзом.

Таким образом, Сталин в 1939 году заключил союз со смертельно опасным врагом и демонстративно оттолкнул своих стратегических союзников.

Вот как это происходило.

Запад не терял надежды привлечь Сталина на свою сторону. Первыми в Москву приехали представители западных военных миссий, которые хотели договориться о совместных действиях против нацистской Германии на случай войны.

Немецкий посол Шуленбург писал в первых числах августа в Берлин своей подруге Алле фон Дуберг, что Москва становится «центром мировой политики. Нас заваливают длинными телеграммами; шифровальщики буквально выбиваются из сил. В конце недели сюда прибывают военные миссии англичан и французов. Их переговоры будут очень трудными. Я им не завидую!.. Я надеюсь, что войну можно будет все-таки предотвратить. Однако сегодня все так перепуталось, что никто не может с уверенностью сказать, что принесет следующий день. Стараюсь сохранить чувство юмора, хотя это не всегда удается».

2 августа 1939 года политбюро утвердило состав делегации на переговорах с западными военными миссиями: нарком Ворошилов, начальник Управления военно-воздушных сил Красной армии Александр Дмитриевич Локтионов, начальник Генштаба Борис Михайлович Шапошников, его заместитель Иван Васильевич Смородинов, нарком военно-морского флота Николай Герасимович Кузнецов.

7 августа Ворошилов записал указания Сталина — как вести себя на переговорах. Прежде всего следовало спросить, есть ли у англичан и французов полномочия подписать в Москве военную конвенцию. Если полномочий не окажется (о чем было заранее известно), развести руками и спросить: зачем тогда приехали? Если будут настаивать на продолжении переговоров, свести их к обсуждению вопроса о пропуске Красной армии через территорию Польши и Румынии. Если выяснится, что свободный проход наших войск невозможен, заявить, что и соглашение невозможно...

Уже потом, когда вождь сделал выбор в пользу Гитлера, немецкий военный атташе Эрнст Кёстринг поинтересовался у Ворошилова, как шли переговоры. Нарком вздохнул:

— Это было ужасно. Если бы французы и англичане прислали других партнеров, вы бы теперь, наверное, не сидели на их месте!

Но дело было не в личностях переговорщиков, хотя историки писали, что советских руководителей не устраивали ни уровень британской и французской делегаций, ни предложения западных стран.

Все, что желали Англия и Франция, это гарантировать себе прочный тыл — им нужно было согласие Сталина выступить против Германии, если та на кого-либо нападет. О реальной военной помощи Лондон и Париж фактически не просили. Но Сталин поставил вопрос так, что переговоры были обречены с самого начала. Ему было известно, что Польша даже под угрозой войны с Германией не согласится на ввод советских войск на свою территорию.

«Это привело бы к оккупации части страны и нашей полной зависимости от Советов, — писал генеральный инспектор вооруженных сил Польши маршал Эдвард Рыдз-Смиглы. — Советское правительство хорошо знает нашу позицию и если, несмотря на это, требует нашего согласия как необходимое условие продолжения переговоров, то оно тем самым доказывает, что серьезно к соглашению не стремится.

Заявление Ворошилова только указывает, что советское правительство хочет так вести переговоры, чтобы их затянуть или сорвать. Советы не имеют намерения вступать в войну с Германией».

Польский генерал был прав. Конечно же Сталин вовсе не собирался осенью 1939 года воевать с нацистской Германией ради Польши.

Накануне переговоров один из руководителей исполкома Коминтерна Дмитрий Захарович Мануильский выступал в узкой аудитории:

— Сейчас за нами так ухаживают, как приблизительно за богатой московской невестой в свое время (смех в зале). Но мы цену своей красоте знаем (аплодисменты) и если сделаем брак, то по расчету (смех, аплодисменты). Я не скажу вслед за английской печатью, что соглашение между Советским Союзом и Англией и Францией уже в кармане. В кармане может быть и фига...

Почему же Сталин вообще согласился на переговоры с англичанами и французами?

Он сохранял запасной вариант на тот случай, если Польша вдруг капитулирует и Гитлер с Риббентропом откажутся от сделанного ими предложения заключить договор. Присутствие в Москве английской и французской делегаций укрепляло позиции Сталина и Молотова на переговорах с Риббентропом.

Можно было бы даже сказать, что Сталин провел эту игру безукоризненно, если бы не трагический исход игры — трагедия лета сорок первого. Он не осознавал опасность, исходящую от Гитлера, и не понял, что отказ от предложений Риббентропа был на пользу России. Неизвестно, решился ли бы фюрер напасть на Польшу в сентябре, но он точно не посмел бы ударить по Франции в следующем году, опасаясь Красной армии в тылу. И не решился бы напасть на Советский Союз, имея за спиной враждебные Францию и Англию...

Климент Ефремович на встрече с английской и французской военными миссиями зачитал продиктованные ему Сталиным вопросы:

— Будут ли советские вооруженные силы пропущены на территорию Польши в районе Вильно по так называемому Виленскому коридору? Раз. Будут ли советские вооруженные силы иметь возможность пройти через польскую территорию, через Галицию? Два. Будет ли обеспечена возможность Вооруженным силам Советского Союза в случае надобности воспользоваться территорией Румынии? Три. Для советской делегации ответы на эти вопросы являются кардинальнейшими.

Генерал Хейвуд от имени обеих делегаций ответил, что Польша и Румыния как самостоятельные государства сами должны дать разрешение на проход советских войск. Ни Англия, ни Франция не вправе приказать им сделать это. Генерал не решился сказать, что польское руководство боится Сталина не меньше, чем Гитлера.

— В таком случае, — развел руками Ворошилов, — переговоры заведомо обречены на неуспех.

Так уже было годом раньше, когда решалась судьба Чехословакии. Когда в 1938году Гитлер потребовал передать ему Судетскую область с преобладающим немецким населением и западные державы готовы были удовлетворить его требования, советская пресса обличала «политику умиротворения». Но дальше слов дело не пошло.

Нарком иностранных дел Максим Литвинов считал, что Москва должна сделать какие-то шаги в поддержку Чехословакии, продемонстрировать свою решимость. Скажем, даже частичная мобилизация показала бы Гитлеру, что Советский Союз действительно готов помочь чехословакам. В 1938 году Гитлер был еще очень не уверен в себе.

Но Сталин ничего не стал делать. Немецкий посол Шуленбург успокоил Берлин: никаких мобилизационных приготовлений в Советском Союзе не наблюдается. Самостоятельная Чехословакия перестала существовать, вермахт приближался к советским границам. Больше всего это должно было встревожить советское руководство. Но Сталин уверил себя, что следующий удар Гитлер нанесет на Западе, и ему хотелось подтолкнуть Германию именно в этом направлении.

Новая мировая война его на самом деле не пугала. Если в результате Первой мировой возникла Советская Россия, то вторая, возможно, увеличит социалистический лагерь.

19 января 1925 года Сталин выступал на пленуме ЦК. Генеральный секретарь говорил, что через несколько лет война может стать неизбежной:

— Вопрос о нашей армии, о ее мощи, о ее готовности обязательно встанет перед нами при осложнениях... Это не значит, что мы должны обязательно идти при такой обстановке на активное выступление против кого-нибудь. Это неверно. Если у кого-нибудь такая нотка проскальзывает, то это неправильно. Наше знамя остается по-старому знаменем мира. Но если война начнется, то нам не придется сидеть сложа руки, — нам придется выступить, но выступить последними. И мы выступим для того, чтобы бросить решающую гирю на чашу весов, гирю, которая могла бы перевесить.

С 28 сентября по 1 октября 1938 года в Москве проходило совещание пропагандистов по случаю выхода в свет «Краткого курса истории ВКП(б)». Сталин, выступая, сказал:

— Большевики не пацифисты, которые вздыхают о мире и берутся за оружие только в том случае, если на них напали. Неверно это. Бывают случаи, когда большевики сами будут нападать, если война справедливая, если обстановка подходящая, если условия благоприятствуют. Сами начнут нападать. Большевики вовсе не против наступления, не против всякой войны. То, что мы сейчас кричим об обороне, — это вуаль, вуаль. Все государства маскируются: с волками живешь, по-волчьи приходится выть.

В зале засмеялись.

— Глупо было бы все свое нутро выворачивать и на стол выложить, — продолжил Сталин. — Сказали бы, что дураки...

В начале 1939 года в главном теоретическом органе ЦК партии журнале «Большевик» появилась программная статья, в которой говорилось: «Фронт второй империалистической войны все расширяется. В нее втягиваются один народ за другим. Человечество идет к великим битвам, которые развяжут мировую революцию». Под статьей стоял псевдонимом — В. Гальянов. Но было известно, что ее написал первый заместитель наркома иностранных дел Владимир Петрович Потемкин — по личному указанию Сталина.

Потемкин был хорошо образованным человеком, академиком, докторскую диссертацию защитил еще до революции. В Гражданскую войну он оказался начальником политотдела Южного, а затем и Юго-Западного фронта, где Сталин был членом реввоенсовета. Потемкин понравился Сталину, и эта симпатия помогла Владимиру Петровичу пережить репрессии. Потемкин умер своей смертью в 1946 году, и урну с его прахом захоронили в Кремлевской стене.

В середине августа 1939 года Гитлер, который уже готовился к нападению на Польшу, понял, что нуждается, как минимум, в благожелательном нейтралитете Советского Союза. Посольство в Москве получило указание форсировать сближение.

Молотов сказал Шуленбургу, что для продолжения торговых переговоров необходима «политическая основа». Нарком иностранных дел откровенно объяснил послу, что пакт о ненападении будет подписан только при наличии специального протокола, в котором оговариваются все важные вопросы, интересующие Советский Союз.

Рано утром 15 августа 1939 года посол Шуленбург получил от своего министра указание немедленно посетить Молотова и сообщить, что имперский министр иностранных дел Иоахим фон Риббентроп готов «прибыть в Москву с кратким визитом, чтобы от имени фюрера изложить господину Сталину точку зрения фюрера».

17 августа нарком обороны Ворошилов предложил англичанам и Французам прервать переговоры до получения из Парижа и Лондона окончательных ответов на поставленные советским руководством вопросы. Договорились возобновить переговоры 21 августа.

Похоже, именно в этот день Сталин окончательно сделал выбор в пользу Германии.

Вечером Молотов принял посла Шуленбурга. Посол передал Молотову слова министра Риббентропа:

— Обоим народам в прошлом было всегда хорошо, когда они были друзьями, и плохо, когда они становились врагами.

Молотов благожелательно воспринял слова немецкого коллеги. Но его больше интересовали не красивые формулировки, а конкретные приобретения. Он не дал согласия на немедленный приезд Риббентропа. Отделался дипломатической формулой: визит надо готовить.

Сталин давал понять Гитлеру, что за нейтралитет Советского Союза фюреру придется заплатить ту цену, которую назовут в Москве.

Шуленбург тут же получил инструкцию опять попроситься на прием и ускорить приезд министра. В Берлине были готовы не только подписать пакт о ненападении, но и договориться о Балтийском море, Прибалтике и совместно решить территориальные вопросы в Восточной Европе.

19 августа Шуленбург сообщил Молотову, что Риббентроп уполномочен подписать в Москве специальный протокол, в котором будут определены интересы обеих стран в районе Балтийского моря и решена судьба Прибалтийских республик.

Шуленбург целый час безуспешно пытался узнать у Молотова, когда же Риббентроп может приехать. От посла требовали максимально ускорить визит, а Молотов, понимая ситуацию, тянул с ответом.

Гитлер и Риббентроп нервничали, дожидаясь сведений из Москвы. Поздно ночью Молотов ответил, что, если торговое соглашение будет подписано на следующий день — 20 августа, в воскресенье, то через неделю, 26 или 27 августа, Риббентроп может прилететь.

Гитлер промаялся до утра, ожидая подробного отчета от Шуленбурга. Он не мог отложить выяснение отношений со Сталиным на неделю. Договоренность с Москвой была нужна немедленно, потому что без этого он не рисковал напасть на Польшу. Если бы Англия, Франция и Россия объединились, Гитлер не решился бы выступить. А генералы напоминали, что время уходит: начинать войну надо в последних числах августа. Сентябрьские дожди могут сорвать план военной операции.

Днем 20 августа, в воскресенье, Гитлер не выдержал и написал Сталину личное письмо:

«1. Я искренне приветствую заключение германо-советского торгового соглашения, являющегося первым шагом на пути изменения германо-советских отношений.

2. Заключение пакта о ненападении означает для меня закрепление германской политики на долгий срок. Германия, таким образом, возвращается к политической линии, которая в течение столетий была полезна обоим государствам. Поэтому Германское Правительство в таком случае исполнено решимости сделать все выводы из такой коренной перемены.

3. Я принимаю предложенный Председателем Совета Народных Комиссаров и Народным комиссаром СССР господином Молотовым проект пакта о ненападении, но считаю необходимым выяснить связанные с ним вопросы скорейшим путем.

4. Дополнительный протокол, в котором заинтересовано Правительство СССР, по моему убеждению, может быть, по существу, выяснен в кратчайший срок, если ответственному государственному деятелю Германии будет предоставлена возможность вести об этом переговоры в Москве лично. Иначе Германское Правительство не представляет себе, каким образом этот дополнительный протокол может быть выяснен и составлен в короткий срок.

5. Напряжение между Германией и Польшей сделалось нетерпимым. Польское поведение по отношению к великой державе таково, что кризис может разразиться со дня на день. Германия, во всяком случае, исполнена решимости отныне всеми средствами ограждать свои интересы против этих притязаний.

6. Я считаю, что при наличии намерения обоих государств вступить в новые отношения друг с другом не целесообразно терять время. Поэтому я вторично предлагаю Вам принять моего Министра иностранных дел во вторник, 22 августа, но не позднее среды, 23 августа.

Министр иностранных дел имеет всеобъемлющие и неограниченные полномочия, чтобы составить и подписать как пакт о ненападении, так и протокол. Более продолжительное пребывание Министра иностранных дел в Москве, чем один или максимально два дня, невозможно ввиду международного положения.

Я был бы рад получить от Вас скорый ответ».

От себя Риббентроп отправил отдельную телеграмму послу Шуленбургу:

«Пожалуйста, сделайте все, что можете, чтобы поездка состоялась».

В тот же день, 20 августа, французский посол в Варшаве предпринял последнюю попытку уговорить Польшу согласиться пропустить советские войска через свою территорию. Польское руководство ответило отказом, опасаясь, что Красная армия уже не уйдет. Маршал Рыдз-Смиглы сказал французскому послу:

— С немцами мы рискуем потерять нашу свободу, с русскими же мы потеряем нашу душу.

Польское руководство в те критические дни оказалось не на высоте. В Варшаве не поняли, что Франция и Англия не готовы к войне с Германией, их поддержка носит моральный характер (см.: Яжборовская И., Яблоков А,, Парсаданова В. Катынский синдром в советско-польских и российско-польских отношениях). 10 мая министр иностранных дел Бек встретился с первым заместителем наркома Потемкиным, который был в Варшаве проездом, и сказал, что в случае немецкого нападения Польша хотела бы опереться на Советский Союз.

В Москве расценили его слова как свидетельство полного разрыва отношений между Польшей и Германией. В этой ситуации не слабая Польша, а сильная Германия представлялась перспективным партнером. От союза с Польшей ничего нельзя получить. Сближение с Германией сулило серьезные геополитические приобретения.

21 августа военные переговоры в Москве начались в одиннадцать утра и закончились примерно в половине шестого вечера. Англичане и французы уже знали, что уговорить поляков не удалось, но надеялись продолжить переговоры с русскими.

Впрочем, Ворошилов сразу предупредил, что если ответы на поставленные им кардинальные вопросы будут отрицательными, то советская делегация не видит смысла в продолжении переговоров. Тем более, что некоторым членам советской делегации нужно отправляться на осенние маневры.

В три часа дня Молотов принял Шуленбурга, который вручил письмо Гитлера Сталину. Молотов доложил о письме Сталину. Слова Гитлера о готовности подписать совместный протокол было достаточно.

Сталин согласился пойти на переговоры с Гитлером в последнюю минуту, и фюрер вынужден был принять сталинские условия.

Едва Шуленбург успел составить отчет о посещении Молотова, как его вновь вызвали к Молотову, чтобы вручить ответ Сталина с согласием принять Риббентропа:

«Благодарю Вас за письмо.

Надеюсь, что германо-советское соглашение о ненападении создаст поворот к серьезному улучшению политических отношений между нашими странами......

Советское правительство поручило мне сообщить Вам, что оно согласно на приезд в Москву г. Риббентропа 23 августа».

Посол Шуленбург немедленно шифровкой сообщил в Берлин, что Кремль готов принять нацистского министра иностранных дел Иоахима фон Риббентропа в Москве. Гитлеру передали телеграмму посла в тот момент, когда фюрер с многочисленной свитой сидел за столом. Прочитав телеграмму, он пришел в необыкновенное возбуждение, вскочил, воздел руки к небу и воскликнул:

— Это стопроцентная победа! Ну, теперь весь мир у меня в кармане! И хотя я никогда этого не делаю, теперь выпью бутылку шампанского!

«И он пил алкоголь!! — писал Шуленбург своей верной подруге Алле фон Дуберг. — Будто бы второй раз в жизни.

Я пишу тебе об этом затем, чтобы по крайней мере ты знала, кто одержал эту стопроцентную победу. Невероятно быстрое подписание договора господином фон Риббентропом оказалось возможным только потому, что все было подготовлено заранее; и успех был обеспечен...

Это дипломатическое чудо... Мы добились за три недели того, чего англичане и французы не могли достичь за многие месяцы!»

Нарком Ворошилов закрыл переговоры, обнадежив партнеров словами, что, если английская и французская Миссии получат от своих правительств другие ответы, работу можно возобновить. Но все было кончено.

22 августа, когда в Москве готовились встретить Риббентропа, французский генерал Думенк попросил приема у Ворошилова. Французы предлагали найти способ подписать какой-то документ. Ворошилов ответил, что все равно Франция и Англия не делают никаких реальных предложений:

— Если бы они были, я убежден, что за какие-нибудь пять-шесть дней можно было бы закончить всю работу и подписать военную конвенцию.

Через два дня Ворошилов, провожая западные миссии, вдруг сказал:

— Выходит, нам следовало бы завоевать Польшу, чтобы предложить ей нашу помощь, или на коленях попросить у поляков соизволения предложить им нашу помощь? Наше положение было невыносимым.

Братство, скрепленное кровью

22 августа Гитлер подписал короткий документ: «Я предоставляю имперскому министру иностранных дел господину Иоахиму фон Риббентропу все полномочия для переговоров от имени Германского государства с уполномоченными представителями Союза Советских Социалистических Республик о заключении пакта о ненападении, а также обо всех смежных вопросах и, если представится возможность, для подписания как пакта о ненападении, так и других соглашений, являющихся результатом этих переговоров, чтобы этот пакт и эти соглашения вступили в силу немедленно после их подписания».

В тот же день вечером Риббентроп с делегацией в тридцать семь человек на двух транспортных самолетах «Кондор» вылетел в Кенигсберг. Прямые перелеты Берлин—Москва были еще невозможны. Делегация разместилась на ночь в «Парк-отеле». Риббентроп не спал, готовился к переговорам, вместе с послом Фридрихом Гаусом, специалистом по международно-правовым вопросам, набросал проект договора. Жена Гауса была наполовину еврейка, и партийный аппарат требовал изгнать его из министерства иностранных дел. Но Риббентроп слишком нуждался в советах Гауса, чтобы прислушаться к мнению партийных чиновников.

Утром делегация вылетела из Кенигсберга и в час дня 23 августа приземлилась в Москве.

Встречали Риббентропа более чем сдержанно. К прилету нацистского министра сшили флаг со свастикой, но торопились, и загнутые под прямым углом концы креста смотрели в другую сторону.

На летном поле Риббентропа приветствовал первый заместитель наркома иностранных дел Потемкин, фамилия которого для знавших русский язык и русскую историю («потемкинские деревни») немцев была «символом нереальности всего происходящего».

Немецкой делегации не предложили никакой резиденции, и Шуленбург разместил гостей в здании бывшего австрийского посольства, которое после включения Австрии в состав Великогерманского рейха перешло под управление немцев.

Шуленбург потом писал своей подруге:

«Визит господина фон Риббентропа напоминал торнадо, ураган! Ровно двадцать четыре часа провел он здесь; тридцать семь человек привез он с собой, из которых, собственно, лишь каких-то четверо-пятеро что-то сделали. Тем не менее эта «избыточность» была оправданна: министр иностранных дел великого германского рейха не мог явиться сюда на правах «мелкого чиновника».

Но у нас была уйма хлопот с размещением и питанием всех этих людей, на приезд которых мы не рассчитывали. Нам пришлось по телеграфу заказать продукты в Стокгольме и самолетом доставить их сюда...»

Посол Шуленбург уже знал, что вечером их примут в Кремле. Но кто именно будет вести переговоры с советской стороны, немцам не сказали.

— Какие странные эти московские нравы! — удивился Риббентроп.

Министр нервничал, боялся, что Сталин все-таки сговорился с англичанами и французами и ему придется уезжать несолоно хлебавши.

В служебном кабинете Молотова помимо хозяина немцы увидели Сталина. Посол Шуленбург был поражен: Сталин впервые сам вел переговоры с иностранным дипломатом о заключении договора. Иностранные дипломаты вообще не удостаивались аудиенции у Сталина: в Наркомате иностранных дел неизменно отвечали, что генеральный секретарь — партийный деятель и внешней политикой не занимается.

Сталин предложил было Молотову высказаться первым, но нарком иностранных дел отказался от этой чести:

— Нет, говорить должен ты, ты сделаешь это лучше меня.

Когда Сталин изложил советскую позицию, Молотов шутливо обратился к немцам:

— Разве я не сказал, что он сделает это намного лучше меня?..

Немцы предложили вариант договора, составленный в высокопарных выражениях: «Вековой опыт доказал, что между германским и русским народом существует врожденная симпатия...»

Сталин все эти ненужные красоты решительно вычеркнул:

— Хотя мы многие годы поливали друг друга навозной жижей, это не должно помешать нам договориться.

Риббентроп соглашался с любыми поправками — он отчаянно нуждался в пакте.

Они втроем — Сталин, Молотов и Риббентроп — все решили в один день. Это были на редкость быстрые и откровенные переговоры. Советские коммунисты и немецкие национал-социалисты распоряжались судьбами европейских стран, не испытывая никаких моральных проблем.

Сразу же договорились о Польше: это государство должно исчезнуть с политической карты мира. Сталин не меньше Гитлера хотел, чтобы Польша исчезла. Он ненавидел поляков.

Риббентроп предложил поделить Польшу в соответствии с границами 1914 года, но на сей раз Варшава, которая до Первой мировой входила в состав Российской империи, доставалась немцам. Сталин не возражал. Он сам провел толстым цветным карандашом линию на карте, в четвертый раз поделившую Польшу между соседними державами.

Кроме того, Риббентроп предложил, чтобы Финляндия и Эстония вошли в русскую зону влияния, Литва отошла бы к Германии, а Латвию они бы поделили по Даугаве.

Сталин потребовал себе всю Латвию и значительную часть Литвы. Он пояснил, что Балтийский флот нуждается в незамерзающих портах Либава (Лиепая) и Виндава (Вентспилс).

Риббентроп обещал немедленно запросить Берлин. Сделали перерыв. Риббентроп уехал в германское посольство. В начале девятого вечера в Берлин ушла срочная шифротелеграмма:

«Пожалуйста, немедленно сообщите фюреру, что первая трехчасовая встреча со Сталиным и Молотовым только что закончилась. Во время обсуждения, которое проходило положительно в нашем духе, обнаружилось, что последним препятствием к окончательному решению является требование русских к нам признать порты Либава (Лиепая) и Виндава (Вентспилс) входящими в их сферу влияния. Я буду признателен за подтверждение согласия фюрера».

В ожидании ответа Риббентроп сел ужинать. Он был в отличном настроении, восхищался Молотовым и Сталиным.

Ответ из Берлина не заставил себя ждать. Фюрер просил передать своему министру:

— Да, согласен.

В тот момент Гитлер был готов на все — ведь Сталин избавил его от страха перед необходимостью вести войну на два фронта.

Второй раунд переговоров начался в десять вечера. Риббентроп сообщил, что Гитлер согласен: незамерзающие латвийские порты больше нужны России. Атмосфера на переговорах сразу стала дружественной.

Ближе к полуночи все договоренности закрепили в секретном дополнительном протоколе к советско-германскому договору о ненападении от 23 августа 1939-го.

Пункт первый дополнительного протокола гласил:

«В случае территориально-политического переустройства областей, входящих в состав Прибалтийских государств (Финляндия, Эстония, Латвия, Литва), северная граница Литвы одновременно является границей сфер интересов Германии и СССР».

Договор и секретные протоколы с советской стороны подписал Молотов, поэтому этот печально знаменитый документ стал называться пактом Молотова—Риббентропа.

Германия согласилась с планами Сталина и Молотова присоединить к Советскому Союзу Прибалтийские республики и Финляндию. Это была плата за то, что Москва позволяла Гитлеру уничтожить Польшу.

Гитлер не возражал и против того, чтобы Сталин вернул себе Бессарабию, потерянную после Первой мировой войны:

«Касательно юго-востока Европы с советской стороны подчеркивается интерес СССР к Бессарабии. С германской стороны заявляется о ее полной политической незаинтересованности в этих областях».

Даже немецкие дипломаты были поражены скоростью, с которой образовался российско-немецкий союз.

Статс-секретарь министерства иностранных дел Эрнст фон Вайцзеккер надеялся, что переговоры с Россией отодвинут войну с Польшей, и был разочарован потрясшей его готовностью Сталина поддержать Гитлера: «Я рассчитывал, что мы, пожалуй, сможем привлечь русских на свою сторону. Но то, что они так скоро и точно к намеченному сроку нападения на Польшу, так сказать, с сегодня на завтра перейдут на нашу сторону, я считал совершенно невероятным».

Посол Шуленбург был в растерянности. Он мечтал подготовить пакт о ненападении, который бы укрепил мир. Вместо этого Сталин и Гитлер договорились поделить Европу. Шуленбург сказал своему личному референту Гансу фон Херварту:

— Этот договор приведет нас ко второй мировой войне и низвергнет Германию в пропасть.

Ганс Херварт немедленно встретился с сотрудником американского посольства в Москве Чарлзом Боленом и рассказал ему не только о переговорах, но и о тайных договоренностях и будущих территориальных приобретениях Германии и СССР. Таким образом, на Западе сразу же узнали о секретном протоколе.

Советский полпред во Франции Яков Захарович Суриц сообщил в наркомат, что в Париже ходят слухи о том, что между Германией и Советским Союзом «заключено секретное соглашение, предусматривающее то ли раздел Польши, то ли единый дипломатический фронт».

Секретный дополнительный протокол многие десятилетия был главным секретом советской дипломатии. Все советские руководители знали, что протокол есть, но упорно отрицали его существование, понимая, какой это позорный документ.

Оригиналы секретных договоренностей с нацистской Германией Молотов долго хранил в личном архиве. Уходя из Министерства иностранных дел, сдал их в архив политбюро. Но до самой смерти доказывал всем, что протоколов не было.

Немцы сразу после войны опубликовали все секретные протоколы. В советской печати их назвали фальшивкой. В нашей стране многие и по сей день не верят в их реальность — настолько невероятным кажется сговор с Гитлером.

На самом деле еще в 1968 году, вспоминает бывший посол в ФРГ Валентин Михайлович Фалин, когда готовился сборник документов «Советский Союз в борьбе за мир накануне Второй мировой войны», министру иностранных дел Андрею Андреевичу Громыко предложили опубликовать секретные приложения к договорам с Германией 1939 года (включая документы, которые будут подписаны в сентябре).

Громыко ответил:

— Данный вопрос не в моей компетенции. Должен посоветоваться в политбюро.

Через неделю он сказал, что предложение признано «несвоевременным». Громыко в своем кругу, разумеется, не стал говорить, что эти протоколы — «фальшивка».

Секретные протоколы нарушали договоры между Россией и Польшей, Россией и Францией, но Сталина это не беспокоило. Что такое договоры? Пустые бумажки. Значение в мировой политике имеет только сила.

Разговаривая с Риббентропом, Сталин был любезен и добродушно-шутлив. Когда имперский министр заметил, что Англия всегда пыталась подорвать развитие хороших отношений между Германией и Советским Союзом, Сталин охотно подхватил эту тему:

— Британская армия слаба. Британский флот больше не заслуживает своей прежней репутации. Что касается английского воздушного флота, то ему не хватает пилотов. Если, несмотря на все это, Англия еще господствует в мире, то это происходит лишь благодаря глупости других стран, которые давали себя обманывать.

Заканчивая переговоры, Сталин сказал Риббентропу:

— Советское правительство относится к новом пакту очень серьезно. Я могу дать свое честное слово, что Советский Союз никогда не предаст своего партнера.

Прямо в кабинете Молотова был сервирован ужин. Сталин встал и произнес неожиданный для немцев тост, в котором сказал, что всегда почитал Адольфа Гитлера:

— Я знаю, как сильно немецкий народ любит своего фюрера, и потому хотел бы выпить за его здоровье.

Потом Сталин произнес тост в честь рейхсфюрера СС Генриха Гиммлера как гаранта порядка в Германии. Изучая отчет Риббентропа о визите в Москву, нацистские лидеры были потрясены: Гиммлер уничтожил немецких коммунистов, то есть тех, кто верил в Сталина, а тот пьет за здоровье их убийцы...

Альфред Розенберг, один из идеологов нацизма, который в 1941 году возглавит имперское министерство по делам восточных оккупированных территорий, записывал в дневнике: «Большевикам уже впору намечать свою делегацию на наш партийный съезд».

В два часа утра, когда закончили с ужином, Молотов и Риббентроп подписали готовые документы. На подписание по просьбе Рибентропа пригласили нескольких немецких журналистов. Они запечатлели для истории рождение нового союза, изменившего политическую карту Европы.

24 августа «Правда» писала: «Дружба народов СССР и Германии, загнанная в тупик стараниями врагов Германии и СССР, отныне должна получить необходимые условия для своего развития и расцвета».

Риббентроп говорил потом, что за несколько часов, проведенных в Москве, он достиг такого согласия, о котором и помыслить не мог. Вернувшись в Берлин, Риббентроп рассказал, что русские были очень милы, он чувствовал себя в Москве, как среди старых партийных товарищей.

В узком кругу Гитлер говорил о пакте со Сталиным:

— Я выбрал меньшее зло и получил гигантскую стратегическую выгоду.

Сталин же был уверен, что это он остался в выигрыше.

Адмирал Николай Кузнецов, нарком военно-морского флота, оставил записки, в которых говорится: «После приема Риббентропа в Екатерининском зале Большого Кремлевского дворца, оставшись в своей среде, Сталин прямо заявил, что, «кажется, удалось нам провести немцев». Похоже на то, что он сам собирался обмануть, а не быть обманутым».

Никита Сергеевич Хрущев вспоминал, что, когда был подписан договор с Гитлером, «Сталин буквально ходил гоголем, задрав нос», и повторял:

— Ну и надул я Гитлера. Надул Гитлера!

На самом деле Сталин на переговорах с Риббентропом мог получить больше. Гитлер разрешил Риббентропу — в случае, если Сталин потребует добавки, — включить в сферу интересов СССР всю Юго-Восточную Европу и черноморские проливы. Это как раз то, о чем мечтал Сталин. Но тот не знал, что мог получить все разом.

31 августа Молотов на внеочередной сессии Верховного Совета доложил о заключении договора с Германией:

— Товарищ Сталин поставил вопрос о возможности других, невраждебных, добрососедских отношений между Германией и Советским Союзом. Теперь видно, что в Германии в общем правильно поняли это заявление товарища Сталина и сделали из этого практические выводы. Заключение советско-германского договора о ненападении свидетельствует о том, что историческое предвидение товарища Сталина блестяще оправдалось.

Верховный Совет единогласно одобрил политику советского правительства и ратифицировал договор с Германией.

Райхсканцлер Адольф Гитлер заявил в рейхстаге, что «может присоединиться к каждому слову, которое сказал народный комиссар по иностранным делам Молотов».

На следующий день, 1 сентября, Гитлер напал на Польшу. Франция и Англия, выполняя обязательства перед Польшей, объявили войну Германии. Началась Вторая мировая война. Советские газеты печатали только сводки немецкого командования. Сталин считал, что его этот пожар не опалит.

Генеральный секретарь исполкома Коминтерна Георгий Димитров 5 сентября попросил Сталина о встрече, чтобы понять, какой должна быть позиция коммунистических партий в этой войне. 7 сентября поздно вечером Сталин его принял. В кабинете сидели еще Молотов и Жданов.

— Война идет между двумя группами капиталистических стран за передел мира, за господство над миром! — объяснил Сталин. — Мы не прочь, чтобы они подрались хорошенько и ослабили друг друга.

Польшу Сталин назвал фашистским государством:

— Уничтожение этого государства в нынешних условиях означало бы, что одним буржуазным фашистским государством станет меньше! Что, плохо будет, если в результате разгрома Польши мы распространим социалистическую систему на новые территории и население?

Указание Сталина было оформлено в виде директивы секретариата исполкома Коминтерна всем компартиям: «Международный пролетариат не может ни в коем случае защищать фашистскую Польшу...»

Коммунистам, которые хотели ехать в Польшу, чтобы, как и в Испании, сражаться против фашистов, запретили это делать.

Превосходство вермахта над польской армией было абсолютным. В польской армии были лучшие кавалеристы Европы, но противостоять танкам и авиации конница не могла. Поляки не ожидали столь сокрушительного удара. Они пребывали в уверенности, Что их армия сможет успешно противостоять немцам, а затем с помощью союзников — и разгромить Гитлера.

«Когда 3 сентября Франция и Великобритания объявили войну Германии, поляки были счастливы, — вспоминал известный публицист Марсель Райх-Раницкий, высланный из нацистской Германии в Польшу. — Энтузиазм царил не только в Варшаве. Я сразу же послал сестре, которая с мужем уже несколько недель жила в Лондоне, открытку, в которой писал примерно так: конечно, будет нелегко, может быть, ужасно, но мы в хорошем настроении, так как нисколько не сомневаемся в поражении Германии. Открытка эта так и не дошла до Лондона...

Радость от вступления союзников в войну быстро сменилась паникой. Еще недавно в польских газетах можно было прочитать, что немецкие войска плохо вооружены, а многие офицеры и солдаты — противники Гитлера и потому потенциальные дезертиры. Со всей серьезностью выражалось мнение, что жалкое состояние большинства польских шоссе и дорог затруднит продвижение немецких танков и бронемашин, если даже не сделает полностью невозможным и тем самым превратится в преимущество для Польши.

Но произошло совсем иное, нежели то, что во всеуслышание пророчили неисправимые польские оптимисты: немецкие армии торжествовали, и в Варшаве уже узнали о чудовищных жестокостях немецких солдат...»

Главы французского и британского правительств решили, что помогать Польше бесполезно — она все равно проиграла войну.

9 сентября немецкое командование передало, что Варшава пала (это оказалось неправдой). Молотов поспешил отправить немецкому послу Шуленбургу телефонограмму:

«Я получил ваше сообщение о том, что германские войска вошли в Варшаву. Пожалуйста, передайте мои поздравления и приветствия правительству Германской Империи».

В тот же день нарком Ворошилов и начальник Генштаба Шапошников подписали директиву, которая предписывала войскам Белорусского и Киевского особых военных округов в ночь с 12 на 13 сентября перейти в наступление и разгромить противостоящие силы польской армии.

Еще 30 августа 1939 года в «Известиях» появилось заявление ТАСС, которое опровергало сообщения западных газет о том, что после подписания советско-германского договора от границы отведена группировка Красной армии численностью 200—300 тысяч человек.

ТАСС заявлял, что советское командование, напротив, решило усилить гарнизоны на западной границе. Это было неприятное известие для Польши, которая лишалась возможности бросить все силы против немцев.

Планов советского командования никто не знал, но страна жила предчувствием войны.

Знаменитый писатель Михаил Афанасьевич Булгаков записал в дневнике:

«Конечно, все разговоры о войне. Сегодня ночью, когда вернулись из Большого театра, услышали по радио, что взята Варшава...

В Большом мобилизовано за два дня семьдесят два человека. Город полон слухов: что закрыта для пассажирского движения Белорусская железная дорога, что закрыто авиасообщение; что мобилизована половина такси, все грузовики и большая часть учрежденческих машин, что закрыты восемнадцать школ (под призывные пункты взяты, или под госпитали, как говорят другие), что эшелоны идут на западную границу и на Дальний Восток. И так далее».

Но когда выяснилось, что Варшава еще держится, выступление Красной армии отложили. Поляки отчаянно защищали свою столицу. Варшавяне, мужчины и женщины, рыли окопы и строили баррикады. Москву это упорство поляков раздражало.

Гитлер торопил Сталина с вступлением в войну против Польши. Ему не нужна была военная поддержка Красной армии, он сам мог справиться с поляками. Ему политически важно было участие Советского Союза в войне с Польшей.

Риббентроп писал Молотову, что они рассчитывают на скорое наступление Красной армии, «которое освободит нас от необходимости уничтожать остатки польской армии, преследуя их вплоть до русской границы».

Молотов отвечал Риббентропу:

«Мы считаем, что время еще не наступило. Возможно, мы ошибаемся, но нам кажется, что чрезмерная поспешность может нанести нам ущерб и способствовать объединению наших врагов».

До сентября 1939 года советское правительство никогда не ставило вопрос о возвращении западных областей Украины и Белоруссии. И в первые дни боевых действий Красной армии этот лозунг еще не возник. Он появился позже как удачное пропагандистское объяснение военной операции против Польши.

10 сентября Молотов пригласил посла Шуленбурга и сказал ему:

— Советское правительство было застигнуто врасплох неожиданно быстрыми германскими военными успехами. Красная армия рассчитывала, что у нее на подготовку есть несколько недель, которые сократились до нескольких дней.

Молотов откровенно предупредил посла, что Москва намеревалась заявить, что Польша разваливается на куски и Советский Союз вынужден прийти на помощь украинцам и белорусам, которым «угрожает» Германия:

— Это даст Советскому Союзу благовидный предлог и возможность не выглядеть агрессором. Но вчера генерал-полковник Браухич заявил, что военные действия уже заканчиваются. Если Германия сейчас заключит перемирие с Польшей, Советский Союз не успеет вступить в войну.

Шуленбург связался с Берлином и передал озабоченность советского наркома. Риббентроп попросил Шуленбурга информировать Молотова, что слова главнокомандующего сухопутными войсками Вальтера фон Браухича (впоследствии он был произведен в генерал-фельдмаршалы) — «явное недоразумение. Вопрос о перемирии с Польшей не ставится».

14 сентября Молотов пригласил Шуленбурга и сказал, что Красная армия уже практически готова, но, учитывая политическую мотивировку советской операции (защита украинцев и белорусов), Москва не может начать действовать до того, как падет Варшава. Поэтому Молотов попросил как можно более точно сообщить ему, когда можно рассчитывать на полный захват польской столицы.

Риббентроп сообщил из Берлина, что Варшава будет занята в течение нескольких дней. Он просил передать Молотову:

«Мы подразумеваем, что советское правительство уже отбросило мысль, что основанием для советских действий является угроза украинскому и белорусскому населению, исходящая от Германии. Указание такого мотива невозможно».

Шуленбург принес послание Риббентропа Молотову. Нарком, как следует из записи беседы, согласился, что «планируемый советским правительством предлог содержал в себе ноту, обидную для чувств немцев, но просил, принимая во внимание сложную для советского правительства ситуацию, не позволять подобным пустякам вставать на нашем пути».

— Советское правительство, — говорил Молотов послу, — к сожалению, не видит другого предлога, поскольку до сих пор Советский Союз не беспокоился о национальных меньшинствах в Польше и должен так или иначе оправдать свое вмешательство в глазах заграницы.

Из Берлина прислали проект совместного коммюнике о вступлении советских войск в Польшу. Шуленбург привез его Сталину. Тот прочитал русский перевод и сказал, что должен кое-что поправить. За несколько минут, не спрашивая совета у Молотова, сидевшего рядом, он исправил текст и передал германскому послу. Шуленбург сказал, что переправит новый текст своему правительству.

Сталин кивнул и добавил:

— Не забудьте, что и древние римляне не вступали в битву голыми, а прикрывались щитами. Сегодня роль таких щитов, защищающих нас от общественного мнения, играют искусно составленные политические коммюнике.

Оба текста положили Гитлеру на стол. Он выбрал вариант, составленный Сталиным:

— Конечно, этот! Разве вы не видите, что он намного лучше!

Материалы из советской прессы активно использовались пропагандистской машиной нацистской Германии. Имперский министр народного просвещения и пропаганды Йозеф Геббельс получал удовольствие, читая переводы из «Правды» и «Известий».

Статью из «Правды», опубликованную 14 сентября 1939 года, «О внутренних причинах поражения Польши» нацисты перепечатали не только в своих газетах, но и перевели на другие языки и распространили по всему миру как убедительнейшее свидетельство своей правоты.

14 сентября военные советы Белорусского и Киевского особых военных округов получили секретную сталинскую директиву: «Молниеносным ударом разгромить противостоящие войска противника».

17 сентября в два часа ночи немецкий посол Шуленбург, военный атташе генерал Кёстринг и советник Хильгер были приглашены к Сталину, который сообщил, что в шесть часов утра Красная армия перейдет советско-польскую границу.

Генерал Кёстринг сказал, что за эти несколько часов немецкое командование не успеет предупредить все наступающие части и потому возможны столкновения. Нарком обороны Ворошилов ответил Кёстрингу, что немцы с их организационным талантом справятся и с этим.

Шуленбург немедленно телеграфировал в Берлин:

«Сталин в сопровождении Молотова и Ворошилова принял меня в два часа ночи и проинформировал, что Красная армия перейдет в шесть утра советскую границу на всей ее протяженности от Полоцка до Каменец-Подольского.

Во избежание инцидентов Сталин срочно просит позаботиться, чтобы немецкие самолеты, начиная с сегодняшнего дня, не летали восточнее линии Белосток—Брест-Литовск—Лемберг (Львов). Начиная с сегодняшнего дня советские самолеты начнут бомбардировать район восточнее Лемберга».

17 сентября 1939 года советские войска без объявления войны вторглись на территорию Польши. В тот же день утром немецкие войска получили приказ остановиться на линии Сколе—Львов—Владимир-Волынский—Белосток.

Польскому послу в Москве первый заместитель наркома иностранных дел Владимир Потемкин вручил ноту советского правительства:

«Польско-германская война выявила внутреннюю несостоятельность Польского государства. Варшава, как столица Польши, не существует больше. Польское правительство распалось и не проявляет признаков жизни. Это значит, что Польское государство и его правительство фактически перестали существовать».

Посол ноту отверг с возмущением: Варшава еще не пала, и польское правительство действует.

В этот же день, выступая по радио, Молотов заявил, что советские войска с освободительной миссией вступили на территорию Западной Украины и Западной Белоруссии. Это была территория истекающей кровью Польши.

— В связи с призывом запасных в Красную армию, — говорил Молотов по радио, — среди наших граждан наметилось стремление накопить побольше продовольствия и других товаров из опасения, что будет введена карточная система. Правительство считает нужным заметить, что оно не намерено вводить карточной системы на продукты и промтовары. Боюсь, что от чрезмерных закупок продовольствия и товаров пострадают лишь те, кто будет этим заниматься и накоплять ненужные запасы, подвергая их опасности порчи...

Начальник штаба генерал-квартирмейстера в главном командовании немецких сухопутных войск Эдуард Вагнер записал в дневнике: «Сегодня в 6 утра выступили русские... Наконец-то! Для нас большое облегчение: во-первых, за нас будет преодолено большое пространство, затем мы сэкономим массу оккупационных сил, и, наконец, Россия очутится в состоянии войны с Англией, если этого захотят англичане. Союз будет полным...»

Для войны с Польшей еще 11 сентября были образованы два фронта — Белорусский и Украинский.

Белорусским фронтом командовал командарм 2-го ранга Михаил Прокофьевич Ковалев, членом военного совета утвердили первого секретаря ЦК компартии Белоруссии Пантелеймона Кондратьевича Пономаренко. Штаб расположился в Смоленске. В состав фронта входили четыре общевойсковые армии, кавалерийско-механизированная группировка и 23-й отдельный стрелковый пехотный корпус.

Украинский фронт возглавил командарм 1-го ранга Семен Константинович Тимошенко, членом военного совета стал первый секретарь ЦК компартии Украины Никита Сергеевич Хрущев. В состав фронта вошли три общевойсковые армии, отдельный пехотный корпус, три кавалерийских и танковый, а также пять отдельных танковых бригад.

В общей сложности на границе с Польшей сосредоточили около миллиона солдат и офицеров Красной армии, четыре тысячи танков, две тысячи самолетов, пять с половиной тысяч артиллерийских орудий.

Историки обращают внимание на то, что советские люди были рады начавшейся войне, считали ее справедливой. Недаром нарком Ворошилов заявил, что советский народ «не только умеет, но и любит воевать».

Польшу советская пропаганда так долго изображала врагом, что страна в это поверила и считала поляков фашистами. Драматург Всеволод Вишневский просил немедленно отправить его на фронт.

Поэт Михаил Исаковский завидовал тем, кто отправлен на фронт: «Очень я завидую тебе и всем тем, кто находится в эти дни по ту сторону бывшей границы. Такие дни бывают далеко нечасто, и видеть события собственными глазами, участвовать в них — это большое счастье. Если бы я был хоть чуть-чуть поздоровее — непременно поехал бы тоже».

Партийные органы докладывали о том, как идет мобилизация в армию:

«Надо отметить как положительный факт высокое морально-политическое настроение призываемых: гармошки, пляски, здоровое настроение — сознание своего долга перед родиной характеризуется хотя бы тем, что очень мало заявляют о болезнях, по которым они не могут быть призваны. Второе — очень мало было провожающих, мало можно увидеть плачущих из состава провожающих».

По просьбе Наркомата обороны Верховное командование вермахта представило Наркомату обороны подробную информацию о составе и дислокации польских войск.

Перед частями Красной армии была поставлена задача разгромить вооруженные силы Польши и взять их в плен, захватить стратегически важные объекты и не допустить ухода польских солдат и офицеров на территорию Венгрии и Румынии.

19 сентября 1939 года одновременно в центральном органе ЦК ВКП(б) «Правде» и в центральном органе немецкой Национал-социалистической рабочей партии газете «Фёлькишер беобахтер» появилось совместное коммюнике, в котором говорилось, что задача вермахта и Красной армии — «восстановить в Польше порядок и спокойствие... и помочь населению Польши переустроить условия своего государственного существования».

20 сентября «Правда» поместила сообщение корреспондента ТАСС из Берлина:

«Германское население единодушно приветствует решение советского правительства взять под защиту родственное советскому народу белорусское и украинское население Польши, оставленное на произвол судьбы бежавшим польским правительством.

Берлин в эти дни принял особенно оживленный вид. На улицах возле витрин и специальных щитов, где вывешены карты Польши, весь день толпятся люди. Они оживленно обсуждают успешные операции Красной Армии. Продвижение частей Красной Армии обозначается на карте красными советскими флажками».

18 сентября премьер-министр Франции Эдуард Даладье пригласил к себе советского полпреда Сурица и спросил, не является ли вступление советских войск на территорию Польши результатом советско-германского соглашения?

Даладье говорил Сурицу: ,

— Для французского правительства решающим является вопрос: имеет ли оно перед собой единый германо-советский фронт, общую акцию или нет?

Через десять дней премьер-министр получил жесткий ответ от Молотова:

«В Москве оскорблены тоном его вопросов, которые напоминают допрос, недопустимый обычно в отношениях с равноправными государствами... СССР остается и думает остаться нейтральным в отношении войны в Западной Европе, если, конечно, сама Франция своим поведением в отношении СССР не толкнет его на путь вмешательства в эту войну».

Это уже была прямая угроза. Советский нарком самым недипломатичным образом сообщил, что Красная армия вполне может присоединиться к вермахту.

Поляки продолжали сражаться с немцами, но вступление в войну Советского Союза лишило их последней надежды.

Почти десять дней держался Львов, куда переехало польское правительство и Верховное командование. Но на следующий день после вступления Советского Союза в Польшу президент Игнаций Мосьцинский и главнокомандующий маршал Эдвард Рыдз-Смиглы бежали в Румынию. 21 сентября Львов взяли немцы.

Пока Красная армия не вступила в войну, многие поляки, боясь немцев, бежали из Варшавы в сторону Советского Союза.

«Взглянув на голубое ясное небо, я увидел на огромной высоте три или четыре самолета, — вспоминал Райх-Раницкий. — Они летели так высоко, что мы их не боялись. Но эти самолеты выглядели по-другому, чем те, которые послал в Польшу Адольф Гитлер. В этом я не сомневался.

Мы быстро вернулись назад к своим. Они тоже были сбиты с толку и считали, что это были не немецкие самолеты. Может быть, они прилетели из Советского Союза. Что замышлял Сталин? Хотел ли он защитить Польшу? Для чего бы еще прислал он сюда свои самолеты? Не для того же, чтобы помочь победителям немцам?..

Жители деревни сказали нам, что в селении, расположенном немного дальше, стоит русская часть, пришедшая два дня назад, и там, может быть, мы что-нибудь узнаем.

Мы поехали туда, но нашли только часового у дома, очевидно, служившего казармой. Мы хотели узнать у солдата, в каком качестве пришли русские, поддерживают ли они поляков или немцев. Но он был немногословен и казался мрачным. В конце концов солдат сказал наставительным тоном и, как нам показалось, самодовольно:

— Мы за пролетариат и за свободу.

На обратном пути нам встречались польские солдаты, отставшие от своих частей. Они рассказали о капитуляции Варшавы. Город, по их словам, был полностью разрушен. А что русские? Гитлер и Сталин обо всем договорились и разделили Польшу между собой».

Маршал Рыдз-Смиглы приказал не оказывать Красной армии сопротивление и отходить в Румынию и Венгрию.

Отдельные польские части, не получив приказа главнокомандующего, встретили красноармейцев как захватчиков и вступили в бой. Гродно сопротивлялся советским войскам два дня. Когда город взяли, триста поляков сразу расстреляли без суда. В некоторых районах части вермахта и Красной армии вместе уничтожали очаги польского сопротивления. Это и было «братство, скрепленное кровью», как потом выразился Сталин, высоко оценивая сотрудничество с фашистской Германией.

В том числе совместно разгромили Новогрудскую кавалерийскую бригаду генерала Владислава Андерса. Генерал был ранен и попал в советский плен. Что же удивляться, что потом, после нападения немцев на Советский Союз, генерал Андерс не захотел сражаться бок о бок с советскими войсками, а, сформировав из недавних пленных польскую армию из двух дивизий, попросил перебросить его на помощь британским войскам. Поляков переправили в Северную Африку, где они сражались с наступавшими немецкими войсками генерала Роммеля, потом участвовали в боях на территории Италии...

А в 1939 году координация действий вермахта и Красной армии обсуждалась в Москве на переговорах, которые нарком Ворошилов и начальник Генштаба Шапошников вели с немецким военным атташе генералом Кёстрингом, его заместителем полковником Кребсом и военно-воздушным атташе полковником Ашенбреннером.

Договорились помогать друг другу в уничтожении «польских банд». Ворошилов отдал войскам приказ: «При обращении германских представителей к командованию Красной армии об оказании помощи в деле уничтожения польских бандчастей или банд, стоящих на пути движения мелких частей германских войск, командование Красной армии, начальники колонн в случае необходимости выделяют необходимые силы, обеспечивающие уничтожение препятствий, лежащих на пути движения».

23 сентября немецкое командование действительно обратилось к советскому за помощью: западнее города Гребешова концентрировались значительные силы польской армии, и немцы просили, чтобы «мы участвовали в совместном уничтожении данной группировки», как говорилось в донесении военного коменданта Львова комдива Иванова командующему Украинским фронтом Семену Константиновичу Тимошенко.

Тимошенко обратился в Москву. Разрешение было дано. Ночью 24 сентября штаб Украинского фронта приказал командующему Восточной армейской группой войск комкору Филиппу Ивановичу Голикову перенацелить части 2-го кавалерийского корпуса и 24-й танковой бригады, «атаковать и пленить врага». Так что поляков добивали совместно.

Правда, западнее Львова произошли неприятные инциденты между советской и немецкой армиями. Улаживать конфликт прибыли военный атташе Кёстринг и начальник штаба Украинского фронта генерал Николай Федорович Ватутин. Как сообщал Кёстринг, «была установлена связь между частями, командиры которых сговорились обо всех подробностях в товарищеском духе».

Советская военная радиостанция в Минске использовалась для наведения немецких бомбардировщиков на польские города. В знак благодарности рейхсмаршал авиации Герман Геринг подарил наркому Ворошилову самолет.

Варшава, разбомбленная и сожженная, оставшаяся без воды, держалась. Последние польские солдаты, мужественно оборонявшие столицу, капитулировали 29 сентября.

Боевые действия продолжались двенадцать дней. Нарком Ворошилов отметил, что польское государство разлетелось, «как старая сгнившая телега».

В приказе наркома по случаю очередной годовщины Великой Октябрьской социалистической революции говорилось:

«Стремительным натиском части Красной армии разгромили польские войска, выполнив в короткий срок свой долг перед Советской Родиной».

За неделю до войны, выступая перед своими генералами, Гитлер говорил:

С осени 1938 года у меня возникло решение идти вместе со Сталиным. В сущности, есть только три великих государственных деятеля во всем мире — Сталин, я и Муссолини. Муссолини — слабейший. Сталин и я — единственные, кто видит будущее. Таким образом, через несколько недель я протяну Сталину руку на общей германо-русской границе и вместе с ним осуществлю раздел мира.

Пока что руки друг другу протянули генералы вермахта и Красной армии. В Гродно совместный парад вместе с немецкими генералами принимал будущий маршал и дважды Герой Советского Союза Василий Иванович Чуйков, тогда комкор.

В Бресте в честь «советско-германского братства по оружию» 22 сентября тоже был проведен совместный парад.

Найден приказ, составленный в штабе немецкой 20-й дивизии

21 сентября 1939 года:

«1. По случаю принятия Брест-Литовска советскими войсками

22 сентября 1939 года во второй половине дня, между 15.00 и 16.00 состоится прохождение маршем у здания штаба 19-го армейского корпуса перед командиром 19-го корпуса Гудерианом и командиром советских войск...»

Парад принимали танкисты — немецкий генерал Хайнц Гудериан и комбриг Семен Моисеевич Кривошеин.

Гудериан писал после войны в «Записках солдата»: «Кривошеин владел французским языком, поэтому я смог легко с ним объясниться. Все вопросы были удовлетворительно для обеих сторон разрешены... Наше пребывание в Бресте закончилось парадом и церемонией с обменом флагами».

В следующий раз Гудериан и генерал-майор Кривошеин встретятся через два года, в июле сорок первого, в бою под городом Пропойском, который Сталин прикажет переименовать в Славгород. Военная судьба Кривошеина сложилась удачнее, чем у Гудериана.

Семен Кривошеин в Гражданскую воевал в Первой конной, в 1937-м был в Испании, затем командовал танковой бригадой на Дальнем Востоке, участвовал в боях на озере Хасан и в финской войне. Командуя механизированным корпусом, Кривошеин отличился в берлинской операции, за что был удостоен звания Героя Советского Союза...

Как только Польская кампания завершилась, немцы стали перебрасывать войска на Запад. Попросили разрешения перебросить часть войск через советскую территорию. И получили разрешение.

Польша была оккупирована, поделена и перестала существовать как государство. Раздел Польши был назван в советско-германском договоре о дружбе и границе «надежным фундаментом дальнейшего развития дружественных отношений между советским и германским народами».

У Советского Союза и Германии появилась общая граница. Была образована Центральная смешанная пограничная комиссия двух стран. 27 октября комиссия, которая работала в оккупированной Варшаве, получила приглашение на обед к немецкому генерал-губернатору рейхсминистру Хансу Франку, которого потом назовут военным преступником и повесят. Франк по-дружески принял советских гостей и пошутил:

— Мы с вами курим польские папиросы как символ того, что мы пустили Польшу по ветру.

Обед прошел в дружественной атмосфере.

В Закопане НКВД и гестапо создали совместный центр для «борьбы против польской агитации».

Комиссар госбезопасности 3-го ранга Иван Александрович Серов, как нарком внутренних дел Украины, вспоминает Хрущев, «установил тогда контакты с гестапо. Представитель гестапо официально прибыл по взаимной договоренности во Львов со своей агентурой... Предлогом был «обмен людьми» между нами и Германией». Обосновавшиеся во Львове гестаповцы занимались эвакуацией немецкого населения. Заодно им передали большую группу немецких коммунистов, которые думали, что найдут в Советском Союзе убежище от нацизма.

20 сентября нарком внутренних дел Берия приказал своим подчиненным на Украине:

«Задержанных 18 сентября в районе Олевского пограничного отряда на участке заставы Островок немецких офицеров, которые находились в польском плену, освободите, предоставив им возможность и средства направиться вместе с сопровождающими или в германское посольство, или при наличии возможности в расположение германских частей.

Впредь при аналогичных случаях поступайте согласно настоящему указанию».

Оперативно-чекистские группы уже начали массовые аресты на территориях, занятых Красной армией. Могли не опасаться ареста только немцы.

Берия отправил строгое указание на сей счет в Наркомат внутренних дел Украины:

«На территории, занятой нашими частями, особенно на Волыни, имеются немецкие поселения (колонии). Среди них аресты не производите, за исключением случаев, когда преступники будут застигнуты на месте преступления».

Оперативные группы НКВД на польской территории вели себя так, что поляки возненавидели русских. Когда 22 июня 1941 года появились немецкие войска, поляки радовались и встречали их как освободителей, встречали части вермахта хлебом-солью. Поляки радовались тому, что их больше не будут арестовывать и высылать в Россию... Немецкие зондеркоманды с удовлетворением докладывали в Берлин: «Польская часть местного населения оказывает содействие казням, проводимым полицией безопасности, донося, где находятся еврейские, русские и польские большевики».

Красная армия заняла территорию с населением двенадцать миллионов человек. В советский плен попало около двухсот пятидесяти тысяч польских солдат и офицеров. Армия не знала, что делать с таким количеством военнопленных, — не было ни конвойных войск, чтобы их охранять, ни продовольствия, чтобы их кормить. Нарком обороны Ворошилов и начальник Генерального штаба Шапошников предложили рядовых солдат бывшей польской армии распустить по домам.

Но ненависть к полякам была так велика, что Сталин пришел к выводу, что не только польское государство, но и все сколько-нибудь видные поляки должны быть уничтожены. Решением политбюро от 5 марта 1940 года пленных польских офицеров, чиновников, священнослужителей, представителей интеллигенции тайно приговорили к расстрелу.

Расстреливали в камере, обитой кошмой, чтобы ожидавшие за дверью другие поляки не слышали звуков выстрелов. Делали это по ночам. Приводили очередного пленного, надевали на него наручники и стреляли ему в голову. Расстреливали из немецких «вальтеров»; их привезли из Москвы целый чемодан. Трупы на грузовиках вывозили за город и закапывали. Часть пленных из Козельского лагеря расстреляли прямо в Катынском лесу, эти братские могилы и обнаружили потом немцы.

В Берлине были счастливы: какой прекрасный аргумент в борьбе за мировое общественное мнение! И чуть позже использовали свой козырь. 13 апреля 1943 года немцы сообщили о захоронении польских офицеров в Катынском лесу. Польское правительство в эмиграции обратилось в Международный Красный Крест и попросило провести расследование.

В ответ в Советском Союзе была создана комиссия под председательством академика Николая Ниловича Бурденко, главного хирурга Красной армии и первого президента Академии медицинских наук. Она утверждала, что на самом деле поляков расстреляли сами немцы. Единственным реальным аргументом комиссии Бурденко было то, что всех поляков убили из оружия немецкого производства.

Комиссии Бурденко на Западе не поверили. Но Россия была союзником в борьбе с Гитлером. На преступление в Катынском лесу просто закрыли глаза. В Нюрнберге, где судили главных нацистских преступников, по требованию советской делегации эта тема не возникала.

Правда, польское правительство в эмиграции допытывалось у Молотова: а куда делись офицеры, взятые вами в плен? Сталин велел Молотову ответить, что исчезнувшие польские офицеры убежали куда-то в сторону Китая. Он мог позволить себе такой хамский ответ, потому что твердо решил, что никакие эмигранты к власти в Варшаве больше не придут: новое польское правительство может быть только просоветским...

Когда совместными усилиями Польша была разгромлена, Молотов с удовольствием сказал на сессии Верховного Совета:

— Правящие круги Польши немало кичились «прочностью» своего государства и «мощью» своей армии. Однако оказалось достаточным короткого удара по Польше со стороны сперва германской армии, а затем Красной армии, чтобы ничего не осталось от уродливого детища Версальского договора, жившего за счет угнетения непольских национальностей.

Полвека спустя молотовскую цитату активисты профсоюза «Солидарность» будут расклеивать на улицах Варшавы в виде листовок. Секретные протоколы, подписанные Молотовым, удар Красной армии в спину оборонявшейся от немцев польской армии в сентябре 1939 года и расстрел польских военнопленных в Катыни в 1940-м и по сей день во многом определяют отношение поляков к России...

В первом издании Большой Советской Энциклопедии, которое вышло в 1940 году, говорилось: «Польша — географическое понятие. Вошла в сферу государственных интересов Германии».

Короткая Польская кампания была воспринята как убедительнейшее подтверждение боевой мощи Красной армии. Страна уверилась в том, что располагает самыми сильными вооруженными силами в мире.

И даже Сталин потом на закрытом совещании признал:

— Нам страшно повредила Польская кампания. Она избаловала нас. Писались целые статьи и говорились речи, что наша Красная армия непобедимая, что ей нет равной, что у нее все есть, нет никаких нехваток, что наша армия непобедимая... Наша армия не сразу поняла, что война в Польше — это была военная прогулка, а не война.

Вечеринка по случаю юбилея

В те месяцы у Гитлера и нацистской Германии не было лучшего друга и защитника, чем глава советского правительства и нарком иностранных дел Вячеслав Михайлович Молотов.

Его раздраженные слова о «близоруких антифашистах» потрясли советских людей, которые привыкли считать фашистов худшими врагами советской власти. А Молотов с трибуны Верховного Совета распекал соотечественников, не успевших вовремя переориентироваться:

— В нашей стране были некоторые близорукие люди, которые, увлекшись упрощенной антифашистской агитацией, забывали о провокаторской роли наших врагов.

Говоря о врагах, он имел в виду Англию и Францию, которые теперь считались агрессорами.

— Эти люди, — продолжал Молотов, — требуют, чтобы СССР обязательно втянулся в войну на стороне Англии против Германии. Уж не с ума ли сошли эти зарвавшиеся поджигатели войны? (В стенограмме заседания Верховного Совета записано: смех в зале.) Если у этих господ имеется уж такое неудержимое желание воевать, пусть воюют сами, без Советского Союза. (Смех. Аплодисменты.) Мы бы посмотрели, что это за вояки. (Смех. Аплодисменты.)

Советский Союз и Германия сделали совместное заявление относительно начавшейся мировой войны. Сталин продиктовал такой текст: «Англия и Франция несут ответственность за продолжение войны, причем в случае продолжения войны Германия и СССР будут поддерживать контакт и консультироваться друг с другом о необходимых мерах для того, чтобы добиться мира».

Пакт с Гитлером поверг советских людей в смятение, хотя присутствовало и чувство облегчения: войны не будет. Из газет исчезли нападки на Германию, перестали говорить о том дурном влиянии, которое Германия всегда оказывала на Россию. Напротив, появились сообщения о благотворном воздействии германского духа на русскую культуру.

Посол Шуленбург докладывал в Берлин:

«Советское правительство делает все возможное, чтобы изменить отношение населения к Германии. Прессу как подменили. Не только прекратились все выпады против Германии, но и преподносимые теперь события внешней политики основаны в подавляющем большинстве на германских сообщениях, а антигерманская литература изымается из книжной продажи».

Писатель Евгений Петров жаловался:

— Я начал роман против немцев — и уже много написал, а теперь мой роман погорел. Требуют, чтобы я восхвалял гитлеризм — нет, не гитлеризм, а германскую доблесть и величие германской культуры...

Из оперы композитора Сергея Сергеевича Прокофьева «Семен Котко», написанной в 1939 году, приказали убрать эпизоды, повествующие о германской оккупации Украины. Андрей Вышинский, теперь назначенный заместителем главы правительства по делам культуры и искусства, специально приезжал послушать оперу — хотел убедиться, что в ней больше нет ничего обидного для новых немецких друзей.

Будущий помощник президента Горбачева Анатолий Сергеевич Черняев, в те годы студент Московского университета, оказался свидетелем такого эпизода. Один из секретарей комсомольского бюро вдруг вскинул руку в нацистском приветствии и громко крикнул:

— Хайль Гитлер!

Все захохотали. Но тут же почувствовали, что в этой эскападе комсомольского вожака содержится внутренний протест. Его освободили от комсомольской должности, чуть не исключили из университета с формулировкой «за издевательство над политикой партии». Студенческий билет ему, правда, оставили, но дали выговор «за непонимание политики партии».

Оркестры в Москве разучивали нацистский гимн, который исполнялся вместе с «Интернационалом». На русский язык перевели книгу германского канцлера XIX века Отто фон Бисмарка, считавшего войну с Россией крайне опасной. В Большом театре ставили Рихарда Вагнера, любимого композитора Гитлера. И мальчишки распевали частушку на злобу дня:

Спасибо Яше Риббентропу,

Что он открыл окно в Европу.

Во второй раз Риббентроп прилетел в Москву в конце сентября 1939 года. «Я, — вспоминал Риббентроп, — нашел у Сталина и Молотова дружеский, почти что сердечный прием».

Вообще-то по дипломатическому протоколу Молотов должен был нанести ответный визит в Берлин. Но нарком твердо заявил послу Шуленбургу, что советские руководители не могут покинуть страну в такой сложный момент.

Сталин, Молотов и Риббентроп окончательно решили судьбу Польши.

Немцы колебались: не сохранить ли какое-то «остаточное польское государство» с небольшой территорией? Сталин сказал, что не стоит сохранять самостоятельную Польшу даже с небольшой территорией: ее следует полностью оккупировать.

— Самостоятельная Польша все равно будет представлять постоянный очаг беспокойства в Европе, — говорил Сталин Риббентропу. — Из этих соображений я пришел к убеждению, что лучше оставить в одних руках, именно в руках немецких, территории, этнографически принадлежащие Польше. Там Германия могла бы действовать по собственному желанию... Германия сделает хороший гешефт.

Накануне приезда Риббентропа Сталин сказал Шуленбургу, что он предлагает новую сделку — Советский Союз отказывается от всего Люблинского воеводства и от части своей доли Варшавского воеводства, но просит передать ему всю Литву.

Шуленбург докладывал в Берлин:

«Сталин добавил, что, если мы согласны, Советский Союз немедленно возьмется за решение проблемы Прибалтийских государств в соответствии с протоколом от 23 августа и ожидает в этом деле полную поддержку со стороны германского правительства. Сталин подчеркнуто указал на Эстонию, Латвию и Литву, но не упомянул Финляндию».

Сталина и Молотова вдохновляла та легкость, с которой Гитлер присоединил к себе значительную часть Польши.

Все свои идеи они высказали Риббентропу.

Вообще-то немцы рассчитывали превратить Литву в немецкий протекторат. Вермахт был готов войти на территорию республики. Но имперский министр промолчал и тут же запросил окончательное мнение Гитлера.

Пока ждали ответа из Берлина, германскую делегацию отвезли в Большой театр смотреть «Лебединое озеро».

«Риббентроп сидел в царской ложе (так по старинке мы величаем и поныне центральную ложу театра), — вспоминает выдающаяся балерина Майя Плисецкая. — Он был сед, прям, породист. От большого кольца на его руке шло такое сияние, что рябило в глазах. Каратов тысяча! Он намеренно играл бликами своего ювелирного чуда, барственно уложив длиннопалые руки на бордюр ложи. Куда делось это кольцо, когда его повесили в Нюрнберге? А тогда, еще живой и могущественный, он с благосклонностью и вниманием взирал на сцену и, не скупясь, хлопал Улановой».

Риббентроп хотел после спектакля пройти за кулисы и поблагодарить приму-балерину. Но Шуленбург отсоветовал: это может не понравиться. Имперский министр удовлетворился тем, что послал Улановой букет цветов.

Пока Риббентроп развлекался, Сталин и Молотов продолжали действовать.

В Москве шли торговые переговоры с эстонскими представителями. Но торговля советских руководителей в тот момент совершенно не интересовала.

18 сентября из Таллина бежала интернированная польская подводная лодка. Молотов был разгневан и обвинял Эстонию в невыполнении обязательств, потому что польская лодка может нанести вред советским судам (см. Отечественная история. 1994. № 4). Балтийский флот получил приказ искать лодку по всему Финскому заливу. Советские корабли вошли в территориальные воды Эстонии и обстреляли ее побережье.

24 сентября в Москву прибыл министр иностранных дел Эстонии Карл Сельтер для подписания договора о торговле. В половине десятого вечера начались его переговоры с Молотовым.

Советский нарком предложил заключить военный союз или договор о взаимной помощи, который обеспечил бы Советскому Союзу военно-морские и военно-воздушные базы на эстонской территории.

Эстонский министр пытался возразить, сославшись на на нейтралитет своей страны.

Молотов угрожающе произнес:

— Если Эстония не согласна на военный союз с Москвой, мы обеспечим свою безопасность другим способом, без согласия Эстонии. Прошу вас, не принуждайте нас применять силу.

После раздела Польши эти слова не нуждались в расшифровке. Хотя эстонский министр, конечно, не подозревал о приказе наркома обороны Ворошилова командующему Ленинградским военным округом командарму 2-го ранга Кириллу Афанасьевичу Мерецкову:

«Немедленно приступить к сосредоточению сил на эстонско-латвийской границе... Задача Ленинградского военного округа — нанести мощный удар по эстонским войскам... Действия армий должны быть решительными, поэтому они не должны ввязываться во фронтальные бои на укрепленных позициях противника, а, оставляя заслоны с фронта, обходить фланги и заходить в тыл...»

Прощаясь с эстонским министром, Молотов снисходительно предупредил его:

— Не возлагайте надежд на Англию и Германию. Англия не в состоянии что-либо предпринять на Балтийском море, а Германия связана войной на Западе.

Карл Сельтер вернулся в Таллин. Дипломатический зондаж показал, что Молотов был прав. Финляндия и Латвия сообщили, что не станут вмешиваться. Германия посоветовала эстонским дипломатам удовлетворить советские требования.

27 сентября эстонская делегация вылетела в Москву. В этот день «Известия» сообщили, что в Финском заливе неизвестная подводная лодка потопила советское судно «Металлист». Видимо, это та самая польская подлодка, которую отпустили эстонцы... Эстонцы, правда, утверждали, что видели «Металлист» вполне невредимым уже после того, как его назвали потопленным. Но эстонцев никто не слушал.

Вечером 27 сентября начались переговоры. Молотов, напомнив о судьбе «Металлиста», потребовал согласиться на размещение на территории Эстонии советского гарнизона численностью тридцать пять тысяч человек. Министр Сельтер робко возразил, что это больше всей эстонской армии.

В этот момент в комнату вошел Сталин и снисходительно заметил Молотову:

— Ну, ладно, ладно, ты слишком суров с нашими друзьями. Ограничимся двадцатью пятью тысячами.

А в Берлине в имперской канцелярии Гитлера позвали к телефону. Риббентроп сказал, что Сталин претендует на все Прибалтийские государства. «Гитлер, — вспоминал адъютант фюрера по военно-воздушным силам полковник Николаус фон Белов, — бросил взгляд на быстро поданную ему карту и уполномочил Риббентропа принять советскую точку зрения». Хотя первоначально Гитлер собирался объявить Литву протекторатом Германии.

Фюрер объяснил свою податливость:

— Я хотел бы установить с ними прочные и тесные отношения.

Когда Риббентроп пересказал Сталину свой разговор с фюрером, генеральный секретарь понимающе кивнул:

— Гитлер понимает свою выгоду.

Молотов и Риббентроп подписали еще один секретный протокол о том, что «территория литовского государства включается в сферу йнтересов СССР, так как с другой стороны Люблинское воеводство и части Варшавского воеводства включаются в сферу интересов Германии».

Гитлер оставил тогда за собой небольшую часть Литвы, но вскоре и ее уступил Сталину. 10 января 1941 года Молотов и германский посол Шуленбург подписали еще один секретный протокол: правительство Германии отказалось от части литовской территории, которая ей полагалась по секретному дополнительному протоколу от 28 сентября 1939 года.

За это Сталин согласился выплатить Гитлеру семь с половиной миллионов золотых долларов. Одну восьмую этой суммы Германия должна была получить необходимыми для военной промышленности цветными металлами, остальная сумма пошла в погашение немецкого долга во взаимных торговых расчетах.

Судьба Прибалтики была решена.

28 сентября утром нарком Ворошилов утвердил план военной операции против Эстонии. Но он не понадобился.

Вечером договор с Эстонией о взаимопомощи сроком на десять лет был готов и подписан. Он включал положение о советском гарнизоне.

После подписания Сталин сказал эстонскому министру:

— Могу вам сказать, что правительство Эстонии действовало мудро и на пользу эстонскому народу, заключив соглашение с Советским Союзом. С вами могло бы получиться, как с Польшей.

1 октября начальник Генштаба Мерецков приказал подготовить основную часть войск 8-й армии к вторжению в Латвию.

2 октября вечером в Кремле начались переговоры с латвийским министром иностранных дел Вильгельмом Мунтерсом.

Молотов совершенно откровенно сказал:

— Нам нужны базы у незамерзающего моря. Еще Петр Великий заботился о выходе к морю. В настоящее время мы не имеем выхода. В таком положении больше оставаться нельзя. Поэтому мы хотим гарантировать себе использование портов, путей к этим портам и их защиту.

Сталин добавил:

— Я вам скажу прямо: раздел сфер влияния состоялся. Если не мы, то немцы могут вас оккупировать. Но мы не желаем злоупотреблять. Нам нужны Лиепая и Вентспилс.

Молотов в записи беседы пометил, что «разговор шел спокойно, без угроз». Что же в его представлении означало прибегать к угрозам?..

5 октября был подписан договор о взаимопомощи с Латвией на те же десять лет с размещением на территории страны двадцати пяти тысяч советских солдат.

3 октября начались переговоры с министром иностранных дел Литвы Юозасом Урбшисом. Сталин рассказал литовским дипломатам о том, что Германия отказалась от Литвы в пользу Советского Союза, поэтому нет смысла сопротивляться. В обмен на стандартный договор Литве обещали передать Вильнюс.

10 октября был подписан «Договор о передаче Литовской республике города Вильно и Виленской области и о взаимопомощи между Советским Союзом и Литвой» сроком на пятнадцать лет с размещением двадцати тысяч советских солдат.

В журнальном интервью бывший управляющий делами Совета министров СССР Михаил Смиртюков рассказывал:

«Я видел на лице Сталина полуироническое-полузлорадное выражение, когда он шел от Молотова, с переговоров о включении в состав Советского Союза прибалтийских республик...

Я помню, как с руководством Прибалтики возились до того момента, когда они подписали нужные документы. Сотрудники наркомата иностранных дел и ребята из совнаркомовского аппарата Молотова чуть ли не под руки их водили.

А как только все было оформлено, отношение к прибалтийским вождям изменилось разом. Их даже замечать перестали. Потом я не раз видел, как они, будто бедные родственники, часами сидят на краешках стульев в приемных руководства, ожидая, когда их вызовут».

После переговоров в честь Риббентропа устроили большой прием. Министр остался доволен московской кухней. Его усердно потчевали перцовкой, непривычно крепкой для имперского министра, и он вынужден был признать превосходство русских глоток над немецкими. Сталин рассмеялся и признался, что пьет только вино, которое по цвету не отличишь от перцовки.

Берия же неустанно подливал перцовки Густаву Хильгеру, советнику немецкого посольства в Москве. Немецкий дипломат пытался сохранить трезвую голову.

— Ну, если вы пить не хотите, никто вас заставить не может, — снисходительно сказал Хильгеру Сталин.

— Даже шеф НКВД? — шутливо спросил Хильгер.

— За этим столом даже шеф НКВД значит не больше, чем кто-либо другой, — серьезно ответил Сталин.

28 сентября Молотов и Риббентроп подписали второй договор «О дружбе и границе», а заодно еще несколько секретных документов. Среди них: доверительный протокол о праве немецких граждан и других лиц германского происхождения переселиться в Германию и секретный дополнительный протокол, который объединял усилия Германии и Советского Союза в борьбе с «польской агитацией».

Для ратификации советско-германского договора вновь собрали сессию Верховного Совета. 31 октября Молотов произнес свою знаменитую речь в защиту гитлеровской идеологии:

— Английские, а вместе с ними и французские сторонники войны объявили против Германии что-то вроде идеологической войны, напоминающей старые религиозные войны... Такого рода война не имеет для себя никакого оправдания. Идеологию гитлеризма, как и всякую другую идеологическую систему, можно признавать или отрицать, это дело политических взглядов. Но любой человек поймет, что идеологию нельзя уничтожить силой, нельзя покончить с ней войной. Поэтому не только бессмысленно, но и преступно вести такую войну, как война за «уничтожение гитлеризма», прикрываемая фальшивым флагом борьбы за «демократию»...

Речь Молотова немцы перевели на французский язык и в качестве листовок сбрасывали над Францией с самолетов в качестве убедительнейшего пропагандистского материала.

6 октября 1939 года, выступая в рейхстаге, Гитлер рассказывал о разгроме Польши:

— Заключенный между Германией и Советской Россией пакт о дружбе и сферах интересов дает обоим государствам не только мир, но и возможность счастливого и прочного сотрудничества.

Имперский министр народного просвещения и пропаганды Йозеф Геббельс 10 октября 1939 года записал в дневнике, что только что появившаяся в «Известиях» статья «вполне отвечает нашей точке зрения. Предполагают, что ее написал сам Сталин. В данный момент она пришлась нам чрезвычайно кстати и будет отмечена с благодарностью. До сих пор русские все свои обещания сдерживали».

Статья, видно, была так хороша, что Геббельс обсудил ее с Гитлером, как выяснилось, еще одним поклонником «Известий» образца 1939 года.

24 октября 1939-го министр Риббентроп выступал в Данциге. Он назвал Советский Союз наряду с Италией и Японией «внешнеполитическими друзьями Германии, чьи интересы солидарны с немецкими». Риббентроп пошел на беспрецедентный шаг — он заранее отправил Сталину проект той части своей речи, где говорилось об отношениях с Советским Союзом, и Сталин правил этот текст.

30 ноября 1939 года Сталин в интервью французскому информационному агентству Гавас назвал Францию страной, «выступающей за войну», а Германию — страной, «отстаивающей дело мира». Отвечая на вопрос главного редактора «Правды», Сталин развернуто изложил свою оценку ситуации: «Не Германия напала на Францию и Англию, а Франция и Англия напали на Германию, взяв на себя ответственность за нынешнюю войну... Правящие круги Англии и Франции грубо отклонили как мирные предложения Германии, так и попытки Советского Союза добиться скорейшего окончания войны».

В декабре 1939 года по случаю сталинского юбилея Гитлер прислал генсеку свое поздравление:

«Ко дню Вашего шестидесятилетия прошу Вас принять мои самые сердечные поздравления. С этим я связываю свои наилучшие пожелания. Желаю доброго здоровья Вам лично, а также счастливого будущего народам дружественного Советского Союза»...

Риббентроп поздравил Сталина отдельно:

«Памятуя об исторических часах в Кремле, положивших начало повороту в отношениях между обоими великими народами и тем самым создавших основу для длительной дружбы между ними, прошу Вас принять ко дню Вашего шестидесятилетия мои самые теплые поздравления».

Вождь ответил министру:

«Благодарю Вас, господин министр, за поздравление. Дружба народов Германии и Советского Союза, скрепленная кровью, имеет все основания быть длительной и прочной. И. Сталин».

Вся эта переписка была опубликована в «Правде».

Писатель Илья Григорьевич Эренбург писал, что эти слова вызвали в нем возмущение: «Это ли не кощунство! Можно ли сопоставлять кровь красноармейцев с кровью гитлеровцев? Да и как забыть о реках крови, пролитых фашистами в Испании, в Чехословакии, в Польше, в самой Германии...»

Но союз с Гитлером и с нацистами носил уже вполне идеологический характер.

Полпреду в Германии Александру Алексеевичу Шкварцеву (он работал в Берлине в 1939—1940 годах) Наркомат иностранных дел сделал выговор за то, что его подчиненные 26 ноября 1939 года побывали в рабочих кварталах Берлина: «Такие групповые визиты сотрудников полпредства в рабочие кварталы не только не нужны, но и совершенно недопустимы. Тем самым полпредство навлекает на себя подозрения, которые совершенно нежелательны при нынешних наших отношениях с Германией».

Прежде это была рутинная обязанность советских дипломатов — демонстрировать солидарность с рабочим классом. Но сближение с нацистским режимом было важнее пролетарского интернационализма. Еще недавно почитаемый в Советском Союзе вождь немецких коммунистов Эрнст Тельман сидел в концлагере. Его жена обратилась за помощью в советское полпредство. Помочь ей не захотели. От идеи обменять Тельмана и тем самым спасти главного немецкого коммуниста от неминуемой смерти отказались...

21 декабря страна отмечала шестидесятилетие Сталина. По этому случаю появилась новая статья Ворошилова «Сталин и строительство Красной армии». Нарком обороны напомнил, что свой знаменитый лозунг «кадры решают все» вождь произнес в 1935 году на выпуске слушателей военных академий.

«Сталина народы Советского Союза, вся Красная армия и флот, — писал Ворошилов, — зовут своим отцом и другом. В этом огромный смысл. Сталин действительно как истинный друг, как отец заботится о людях вообще и военных людях в частности и особенно».

Какой злой иронией звучат эти слова применительно к человеку, который многолетними репрессиями искалечил армию...

Вечером 21 декабря в Екатерининском зале Кремля состоялся товарищеский ужин. Собралось человек семьдесят—восемьдесят. Многие пришли с женами. Сталин появился последним, со всеми поздоровался за руку. Начались поздравления.

Вячеслав Михайлович Молотов исполнял обязанности тамады. Он произнес пышный тост:

— Многие из нас долгие годы работали с товарищем Лениным, а теперь работают с товарищем Сталиным. Большего гиганта мысли, более великого вождя, чем Ленин, я не знаю. Но должен сказать, что товарищ Сталин имеет преимущество перед Лениным. Ленин долгие годы был оторван от своего народа, от своей страны и жил в эмиграции, а товарищ Сталин все время живет и жил в народе, в нашей стране. Это, конечно, позволило товарищу Сталину лучше знать народ, быть ближе к нему. Вот почему товарища Сталина можно по праву назвать народным вождем.

Званый ужин затянулся. Из Екатерининского зала перешли в Георгиевский — там был устроен концерт. Потом застолье продолжилось. Разошлись только в восемь утра.

В апреле 1940 года Молотов поздравил немцев с удачным вторжением в Норвегию и Данию. В мае — по случаю вторжения в Бельгию, Голландию и Люксембург. Гитлер по одному громил потенциальных союзников России. Сталин радовался победам вермахта, словно не понимая, что скоро Красная армия останется один на один с фашистской Германией.

Выполняя условия пакта о ненападении, посол Шуленбург за три дня до начала наступления немецких войск на Западе предупредил об этом Молотова.

Нарком ответил:

— Советское правительство проявляет полное понимание того, что Германия должна защититься от англо-французского нападения.

Когда немецкие войска входили в Париж, некоторые сотрудники советского полпредства приветственно махали им руками. Советские дипломаты сразу же вступили в дружественные отношения с немецким оккупационным командованием и восторженно говорили о союзниках-немцах.

После того как Сталин заключил союз с Гитлером, все коммунистические партии получили из Москвы распоряжение прекратить антифашистскую пропаганду. Секретариат исполкома Коминтерна констатировал: «Англия и Франция стали агрессорами: они развязали войну против Германии и стараются расширить военный фронт с тем, чтобы превратить начатую ими войну в антисоветскую войну».

Европейским коммунистическим партиям было велено сотрудничать с немецкими оккупационными властями. Журнал голландской компартии «Политика и культура» опубликовал редакционную статью с призывом к населению «соблюдать корректное отношение к немецким войскам». Французские Коммунисты опозорили себя. Они 20 сентября 1939 года послушно одобрили вступление советских войск на территорию Польши и призвали собственное правительство заключить мир с нацистской Германией. После этого немцы попросили Наркоминдел организовать в Москве встречу личного представителя Риббентропа с кем-то из руководителей французской секции Коминтерна, чтобы попытаться наладить с коммунистами взаимопонимание в борьбе против французского правительства...

Премьер-министр Франции Эдуард Даладье запретил деятельность компартии. Коммунисты на время ушли вподполье. Когда вермахт вошел в Париж, французские коммунисты обратились к немцам с просьбой разрешить выпуск газеты «Юманите». Но немцы отказались иметь с ними дело...

Геббельс записал в дневник: «Сталин твердо остается с нами». Имперский министр с восторгом отмечал каждое выступление Молотова — «это лучшее, что Москва может сделать для Германии».

Сталин и Молотов разорвали дипломатические отношения с правительствами оккупированных европейских стран в изгнании. И признали все марионеточные правительства, которые были созданы немцами в оккупированных странах. Это было фактическое одобрение всех завоеваний Гитлера.

Сотрудничество на суше и на море

Молотов говорил позднее, что они со Сталиным сразу разгадали коварные замыслы Гитлера. Но как-то слабо верится в эту прозорливость. Слишком быстро немецкие войска летом 1941 года дошли до Москвы, слишком много советских людей погибло на поле боя, в плену, в оккупации и слишком тяжкой ценой далась победа в мае 1945-го.

Почему же Сталин и Молотов пошли на сближение с Германией?

Официальная версия: договор с Гитлером помог избежать гитлеровского нападения уже в 1939 году, оттянуть войну насколько возможно и лучше к ней подготовиться.

Версия неубедительная: Гитлер не собирался нападать на Советский Союз в 1939 году и не смог бы это сделать, имея за спиной враждебную Францию. Отказ подписать договор с Германией в августе 1939-го нисколько бы не повредил безопасности Советского Союза.

Сталин помог Гитлеру ликвидировать Польшу, которая была буфером между двумя странами, позволил уничтожить французскую армию, отвлекавшую вермахт на западе.

Получив отсрочку в два года, Сталин не сумел подготовить армию к страшной войне...

Так что дело в другом.

Гитлер дал Сталину и Молотову то, что не могли дать ни Англия, ни Франция. Он предложил им поделить мир. Для начала он отдал им Прибалтику, часть Польши, часть Румынии. И все это Москва получила буквально в один день, без борьбы, без уступок, без переговоров с Западом!

С помощью Гитлера Сталин стал ключевой фигурой мировой политики. Он приобрел вес в мировых делах. Сталин и Молотов осваивали роль вершителей судеб мира и быстро вошли во вкус. Они присоединили Литву, Латвию и Эстонию. Попытались отхватить и кусок Финляндии, но финны отстояли свою страну. И в Кремле думали, что все это лишь начало.

В июне 1941 года член политбюро Андрей Александрович Жданов, выступая на заседании Главного военного совета, говорил:

— Мы стали сильнее, можем ставить более активные задачи. Войны с Польшей и Финляндией не были войнами оборонительными. Мы уже вступили на путь наступательной политики.

Кроме того, были и личные причины для сближения двух вождей. Между Гитлером и Сталиным возник короткий роман.

И по сей день ходят слухи о тайной встрече Гитлера и Сталина на западной границе. Но ее не было. Они так и не увиделись. У них был роман по переписке. И они пристрастно расспрашивали Молотова друг о друге.

Йозеф Геббельс записал в дневнике: «Фюрер увидел Сталина в одном кинофильме, и тот сразу стал ему симпатичен. Тогда, собственно, и началась германо-русская коалиция». Гитлер сам рассказывал военному атташе в Москве Эрнсту Кёстрингу, что, когда ему показывали какой-то фильм о военных парадах на Красной площади, он обратил внимание на советского вождя:

— Я совершенно не знал, что Сталин такая симпатичная и сильная личность.

Риббентропа в Москву сопровождал личный фотограф фюрера Генрих Хоффман. Он много снимал Сталина и по личной просьбе Гитлера крупным планом сфотографировал мочки ушей Сталина. Фюрер верил, что по мочкам можно определить, есть ли в человеке еврейская кровь («если мочки прижаты к черепу — еврей, если нет — ариец»). Тщательно изучив фотографии, Гитлер пришел к выводу, что Сталин не еврей.

Один из нацистских партийных чиновников пошутил, что советским коммунистам впору готовить делегацию на съезд немецких национал-социалистов: единомышленники должны держаться вместе.

Среди старых нацистов были люди, которые помнили, что соперник Гитлера и признанный лидер национал-социалистов на севере Германии Грегор Штрассер отстаивал идею союза с Россией против Англии и Соединенных Штатов. Штрассер считал необходимым и идеологический союз с большевиками — ВКП(б) и НСДАП — это две рабочие партии.

Главный партийный пропагандист Йозеф Геббельс всегда интересовался коммунистическими идеями и с интересом следил за происходящим в СССР. В начале тридцатых годов на митингах в Берлине Геббельс выступал вместе с коммунистическими вожаками. Сохранились фотографии, на которых он запечатлен рядом с руководителем берлинских коммунистов Вальтером Ульбрихтом, который после войны станет главой Восточной Германии.

Даже в последние дни рейха Геббельс полагал, что нацисты могут договориться только со Сталиным.

8 марта 1945 года он записал в дневнике разговор с рейхсфюрером СС и министром внутренних дел Генрихом Гиммлером. Они вели беседу о возможности мира. Гиммлер считал, что договариваться надо с Западом. Геббельс придерживался иной точки зрения: «Я же думаю, что скорее всего чего-то можно было бы достигнуть на Востоке: Сталин кажется мне большим реалистом, чем англо-американские безумцы».

Фюрер признавался, что многое перенял у коммунистов. Прежде всего, он подхватил ленинскую мысль о том, что традиционные буржуазные партии устарели и для захвата власти нужна партия нового типа.

Гитлер сам говорил:

— Я многому научился у марксизма. Я изучал революционную технику Ленина и Троцкого. И признаю это без колебаний. В молодости я не боялся общаться с марксистами всех мастей. Я всерьез взглянул на то, за что робко ухватились эти мелочные секретарские душонки. У них было много возможностей развернуться по-настоящему. Но они были и остались мелкими людишками. Они не давали ходу выдающимся личностям. Им не нужны были люди, которые были на голову выше их среднего роста. Я не учился их занудному обществоведению. Я овладел их методами. Присмотритесь повнимательнее. Рабочие спортивные союзы, заводские ячейки, массовые шествия, пропагандистские листовки, доступные массам, — все наши новые средства политической борьбы идут, по сути, от марксистов. Мне нужно было только взять и развить их методы. Национал-социализм — это то, чем мог бы стать марксизм...

В середине тридцатых, когда обсуждалась будущая политика нацистского правительства, некоторые соратники фюрера, в частности Герман Раушнинг, предупреждали его об опасности союза со Сталиным.

— Что за опасность вы имеете в виду? — резким тоном спросил Гитлер.

— Опасность большевизации Германии.

— Такой опасности не существует, — уверенно заявил Гитлер. — Германия не станет большевистской. Скорее, большевизм станет чем-то вроде национал-социализма. Между нами и большевиками больше сходства, чем различий. Я всегда принимал во внимание это обстоятельство и отдал распоряжение, чтобы бывших коммунистов беспрепятственно принимали в нашу партию. Национал-социалисты никогда не выходят из бывших социал-демократов, но превосходно получаются из коммунистов.

Гитлер считал советского вождя самым значительным из своих современников. Во время беседы с Молотовым в декабре 1940 года фюрер заметил:

— Я считаю Сталина выдающейся исторической личностью. Да я и сам рассчитываю войти в историю. Поэтому было бы естественно, чтобы два таких политических деятеля, как мы, встретились. Я прошу вас, господин Молотов, передать господину Сталину мои приветы и мое предложение о такой встрече в недалеком будущем.

К этому времени Гитлер уже подписал директиву о подготовке нападения на Россию. Но определенное уважение к Сталину у него сохранялось. Фюрер иногда вспоминал, как после прихода нацистов к власти он сразу взял под контроль всю немецкую прессу, подобно тому, как это сделал Сталин в Советском Союзе.

Уже во время войны Гитлер сказал:

— На восточных землях можно добиться цели, лишь действуя совершенно беспощадными методами a la Stalin. После победы над Россией было бы лучше всего поручить управление страной Сталину. Конечно, при германской гегемонии. Он лучше, чем кто-либо другой, способен управиться с русскими...

Фюрер чувствовал, что советский вождь — единственный, кто может соревноваться с ним в жестокости и безжалостности:

— К Сталину, безусловно, тоже нужно относиться с должным уважением. В своем роде он просто гениальный тип. Его идеал — Чингисхан и ему подобные. О них он знает буквально все...

Сталин был менее сентиментален, но он высоко ценил способность фюрера добиваться своего. Он выспрашивал о Гитлере своих послов в Берлине, ревниво сравнивая фюрера с собой. Генеральному секретарю нравились именно те качества, которые стали в Гитлере роковыми для Германии.

Наверное, он видел в Гитлере настоящего партнера, вдвоем с которым они смогут управлять миром. При этом Сталина вполне устраивала бы долгая война на западе Европы, которая истощила бы силы и Англии, и Германии, а ему бы предоставила свободу действий на континенте.

Во время второй встречи с Риббентропом Сталин успокоил нацистского министра:

— Советское правительство не собирается вступать в какие-либо связи с такими зажравшимися государствами, как Англия, Америка и Франция. Премьер-министр Англии — болван, а премьер-министр Франции — еще больший болван...

И тут Сталин произнес неожиданную фразу:

— Если Германия вопреки ожиданиям попадет в тяжелое положение, то можете быть уверенными, что советский народ придет на помощь Германии и не допустит, чтобы Германию удушили. Советский Союз заинтересован в сильной Германии и не позволит, чтобы Германию повергли на землю.

Потрясенный Риббентроп понял Сталина в том смысле, что он готов поддержать Германию, если ее война с западными державами сложится неудачно. Риббентроп ответил, что в военной помощи Германия не нуждается, но рассчитывает на поставку военных материалов. В Берлине просто не поверили, что Сталин действительно произнес такую фразу.

Шуленбурга уполномочили сходить к Молотову и попросить у него точную запись сталинских слов. Немцы получили выписку и убедились, что Риббентроп правильно понял советского вождя: Сталин прямым текстом предлагал Германии военную помощь, если она начнет терпеть поражение в противоборстве с западными державами.

Сталин, конечно, не хотел усиления Германии, но и не желал ее разгрома, потому что, пожалуй, по-прежнему главным врагом считал Англию и вообще западные демократии.

Это откровенно выразил его преданный помощник — начальник политуправления Красной армии армейский комиссар 1-го ранга Лев Захарович Мехлис.

— Главный враг — это, конечно, Англия, — пояснил Мехлис, выступая 10 ноября 1939 года перед советскими писателями. — А Германия делает в общем, полезное дело, расшатывая Британскую империю. Разрушение ее поведет к общему краху империализма...

Германия в больших количествах получала из Советского Союза нефть, стратегически важное сырье и продовольствие.

В сентябре 1939 года британское правительство информировало Москву о введении морской блокады против Германии и намерении досматривать и задерживать суда, которые будут перевозить грузы, усиливающие немецкий военный потенциал. Германия сильно зависела от поставок сырья, поэтому англичане не без оснований полагали, что морская блокада .окажется для немцев чувствительным ударом.

Но Гитлер успокоил своих генералов:

— Нам нечего бояться британской блокады. Восток поставит нам зерно, скот, уголь, свинец, цинк.

Фюрер оказался прав.

В газете «Известия» появилась статья «Война на море», в которой содержалось обещание, несмотря на войну, снабжать Германию сырьем. Ответ советского правительства на британскую ноту был составлен в крайне жестких выражениях. Немцы были крайне довольны. Геббельс распорядился сообщить о советской позиции на первых полосах всех газет.

28 сентября Молотов и Риббентроп обменялись письмами о развитии экономических отношений между двумя странами.

В середине ноября 1939 года на переговорах в Берлине глава большой советской экономической делегации нарком судостроительной промышленности Иван Федорович Тевосян со значением заметил:

— Советское правительство не любой стране согласилось бы отпускать в таких больших количествах и такие виды сырья, которые оно будет поставлять Германии.

Некоторые виды сырья, нужного немецкой военной промышленности, Советский Союз специально покупал в других странах и поставлял Германии. Это в первую очередь редкие металлы и каучук, без которого моторизованные части вермахта через несколько недель бы остановились. В 1940 году больше половины советского экспорта уходило в Германию (см. Отечественная история. 2000. № 6). В общей сложности Гитлер получил от Сталина восемьсот с лишним тысяч тонн нефти, полтора миллиона тонн зерна, а также марганец, хром и другие стратегически важные материалы.

11 февраля 1940 года между Советским Союзом и Германией было заключено Хозяйственное соглашение.

Сотрудничеством с Германией поручили заниматься именно Тевосяну, потому что еще осенью 1929 года его, тогда еще инженера подмосковного завода «Электросталь», отправили в годичную загранкомандировку — в Германию, Чехословакию и Италию. В 1931 году Тевосян, уже главный инженер завода «Электросталь», провел в Германии полгода, перенимая немецкий опыт. Считалось, что он знает, как иметь дело с немцами.

В сотрудничестве с Советским Союзом больше других был заинтересован немецкий военный флот (см. Отечественная история. 2000. № 6).

В Мурманске немецкие суда укрылись от британских кораблей. Экипажи получили теплую одежду. Суда заправили топливом, и им помогли скрыться от англичан. Для этого выход судов других стран из порта был задержан на несколько часов, чтобы те не сумели выдать местонахождение немецких судов британским военным кораблям.

Главнокомандующий немецким военным флотом гросс-адмирал Эрих Редер (он будет осужден Нюрнбергским международным трибуналом как военный преступник) просил разрешить ему полномасштабное сотрудничество с советскими моряками. Он хотел снабжать свои корабли топливом и провиантом в советских портах, а при необходимости и ремонтироваться. Редер даже предлагал договориться об отправке советских танкеров для дозаправки в море немецких кораблей и подводных лодок.

В конце октября 1939 года его предложения обсуждались Верховным командованием вермахта, но Гитлер на это не пошел. Он не разрешил гросс-адмиралу Редеру и строить подводные лодки на советских судоверфях.

Тем не менее немецкому военному флоту была предоставлена «база Норд» на Кольском полуострове.

Для обеспечения секретности базы и безопасности немецкого флота политбюро 25 октября 1939 года приняло записанное под диктовку Сталина постановление об особом режиме в заливе:

«1. Признать нетерпимым нынешнее положение в Кольском заливе и в Мурманском порту, когда любое иностранное военное судно, замаскировавшись под гражданский пароход, может беспрепятственно пробраться в Мурманск или к нашим военно-морским базам в Кольском заливе.

2. Закрыть проход в Кольский залив для всех иностранных гражданских и тем более военных судов.

3. Возложить ответственность за исполнение пункта второго настоящего постановления на командование Северного военно-морского флота, которому подчинить в оперативном отношении пограничную морскую охрану НКВД в районе Кольского залива».

База использовалась немцами в ходе боевых действий на северных морях. С этой базы пришел танкер, который заправил топливом немецкие корабли, участвовавшие в операции по высадке частей верхмахта в Норвегии.

Командование немецкого флота отправило благодарственное письмо наркому военно-морского флота адмиралу Николаю Герасимовичу Кузнецову: база «имела огромную ценность для германской военно-морской стратегии и была символом того, как далеко может зайти сотрудничество стран с различными идеологиями и целями».

Командование вермахта постоянно обращалось к Ворошилову с различными просьбами: отправить советское метеорологическое судно на два месяца в район Британских островов, чтобы помочь немецкой авиации организовать налеты на Англию с запада; поделиться разведывательной информацией о положении во Франции; поддержать готовившееся абвером антибританское восстание в Афганистане...

Советский Союз не остался внакладе. Была запланирована пятилетка дружбы с нацистской Германией, которая помогала создавать советскую военную промышленность. Германия была переполнена советскими специалистами, которым все показывали и рассказывали. Немцы продали Советскому Союзу образцы новейших артиллерийских орудий и танков (а к ним и формулу брони).

28 января 1939 года заместитель наркома обороны по авиации и начальник Управления военно-воздушных сил Красной армии командарм 2-го ранга Александр Дмитриевич Локтионов передал наркому Ворошилову список вооружений, которые желательно приобрести в Германии. Отставание советской авиации было очевидно, поэтому в первую очередь хотели закупить авиационную технику — моторы и бортовое вооружение (см. Военно-исторический журнал. 2001. № 11).

16 марта Ворошилов утвердил большой список закупок авиационной техники в разных странах, в основном в Германии. Кроме того, за границей спешно закупались современные станки для пятнадцати заводов Наркомата авиационной промышленности.

После договора с Германией в Берлин отправилась комиссия по закупке военной техники во главе с Тевосяном. В комиссию включили авиаконструкторов, находившихся на свободе, — Сергея Владимировича Ильюшина, Александра Сергеевича Яковлева, Николая Николаевича Поликарпова. Могли бы поехать и другие — талантами Бог Россию не обидел. Но такие выдающиеся конструкторы, как Андрей Николаевич Туполев, Владимир Михайлович Петляков и Владимир Михайлович Мясищев, сидели за решеткой как «враги народа»...

Советских гостей принял командующий немецкой авиацией рейхсмаршал Герман Геринг. Впоследствии наши конструкторы почему-то жаловались, что им не все показали. На самом деле они увидели всю боевую технику, которая производилась для люфтваффе. Не показали им только ту, которая еще создавалась или испытывалась. Но подобные секреты не раскрывают даже самым близким друзьям.

В марте 1940 года Тевосян привез в Берлин новую большую военно-экономическую делегацию. В общей сложности в Германии приобрели тридцать боевых самолетов, в том числе все новейшие образцы авиационной техники.

Наши летчики перегнали в Советский Союз «Мессершмит-109» и «Мессершмит-110», «Юнкерс-52» и «Юнкерс-88», «Дорнье-215» и даже не принятый еще на вооружение, опытный образец «Хейнкель-100» — словом, все самолеты, с которыми в июне 1941-го военно-воздушные силы Красной армии столкнутся в небе. Так что у советских авиаконструкторов и летчиков было достаточно времени, чтобы получить полное представление о том, чего добились немецкие коллеги.

Немецкую технику изучали на четырех авиационных заводах с привлечением специалистов со всей страны. Наркому Ворошилову доложили о всех достижениях немецких авиаконструкторов, Ворошилов доложил Сталину. Он распорядился максимально использовать немецкие достижения. Авиаконструкторы брали у немцев что могли. Это позволило накануне войны радикально улучшить отечественные модели и дать армии более современные машины.

Будущий крупный партработник Леонид Николаевич Ефремов в своих воспоминаниях описывает командировку в Германию и посещение крупнейших немецких станкостроительных заводов.

Ефремов был старшим инспектором по оборудованию на Воронежском авиационном заводе № 18. Его по линии «Станкоимпорта» командировали в Германию для приемки новейших станков, сделанных специально для Советского Союза. Отправляли специалистов небольшими группами.

Ехали через Вильнюс, Каунас, Кенигсберг. В Берлин группа Ефремова прибыла 4 июня 1940 года, когда немцы отмечали свои победы на Западном фронте: «Стоявшие на тротуарах жители городов и селений, по которым проходили со знаменами и оркестрами воины-победители, забрасывали их цветами, приветствовали неистовыми возгласами восторга. Некоторые выбегали к маршировавшим солдатам, обнимали и целовали их...»

В Германии действовала карточная система. Советским специалистам по дипломатическим нормам выдавали карточки на хлеб, мясо, масло, сахар и так далее: «Причем для удобства эти карточки имели отрывные талоны вдоль перфолиний по 5, 10, 25, 50, 100 граммов каждый. И если, например, в пансионате, ресторане или в железнодорожном буфете вы решили поесть, то в меню рядом с денежной стоимостью каждого блюда указывалось, сколько и какие продуктовые талоны нужно дать официанту, чтобы получить первое, второе, кофе, чай. Без талонов за деньги в ресторанах подавалось только пиво и другие спиртные напитки.

При торгпредстве СССР действовал магазин «Конзум», где можно было приобретать различные товары, частично и продовольственные (консервы, чай, сгущенное молоко). А одежду, обувь, белье по дипломатическим паспортам мы заказывали в специально отведенных для этих целей властями магазинах или ателье...»

Советских специалистов размещали в пансионах. Многое из увиденного произвело на них сильное впечатление: порядок, царивший на немецких предприятиях, мастерство рабочих. И поразительная бережливость немцев: «Раз в неделю удавалось принять ванну. В квартире для этих целей имелась газовая колонка, и, при опускании в определенное отверстие монет, быстро появлялась горячая вода. Немцы во всем были весьма аккуратными и бережливыми. Так, при входе в дом, когда ключом открывалась парадная дверь, зажигался свет, и он гас уже после того, как дойдешь до квартиры».

Основные советские закупки делались для военного флота.

Немцы продали Красной армии самый современный для того времени тяжелый крейсер «Лютцов», заказанный наркомом Тевосяном. Весной 1940 года немецкий буксир привел его в Ленинград. Примерно семьдесят немецких инженеров и механиков под руководством адмирала Фейге участвовали в достройке крейсера.

Вообще говоря, огромные надводные корабли для будущей войны с Германией не были нужны. Надо понимать, флот предназначался для будущего соперничества с морскими державами — Англией, Соединенными Штатами, для завоевания господства на морях...

Почему Гитлер, уже зная, что нападет на Россию, щедро делился со Сталиным оружием и военными технологиями? Потому что он твердо знал, что Советский Союз ничем не успеет воспользоваться.

Уже когда шла война на востоке, один из адъютантов Гитлера записал его слова:

«Различные народы, например русские и японцы, которые сами ничего толком не изобрели, когда собираются изготовить какие-либо изделие — например, металлорежущий станок, — доставляют из Америки, Англии и Германии по одному его экземпляру. По возможности стараются раздобыть еще и чертежи. И затем монтируют из деталей трех станков четвертый, который, разумеется, представляет собой наилучший образец.

Насколько далеко может зайти бесстыдство в этой области, продемонстрировало продолжавшееся год сотрудничество с Советами.

Они, воспользовавшись совершенно наглым образом моим тяжелым положением, потребовали дать им приборы наблюдения за артиллерийским огнем, крейсера и даже целые линкоры вместе с чертежами. А поскольку я тогда балансировал на краю пропасти, то вынужден был поставить им также тяжелый крейсер. Но, слава богу, мне удалось, всячески затягивая поставку комплектующих деталей, так и не дать им артиллерию».

Зимняя война

Став союзником Германии, Сталин получил все, что хотел. Он вошел во вкус территориальных приобретений. Осечка вышла только с Финляндией, которая оказалась крепким орешком и не пожелала отказываться от своей независимости.

Сталин требовал от Финляндии подписать такой же договор, какой был подписан с Прибалтийскими странами и предусматривал создание на их территории советских военных баз. От финнов требовали и уступить часть территории — формально для того, чтобы отодвинуть границу подальше от Ленинграда. Но финны — в отличие от латышей, эстонцев и литовцев — не хотели без сопротивления отказываться от своей независимости.

Переговоры с финнами шли почти целый месяц, с 12 октября по 9 ноября 1939 года. Советскую делегацию возглавлял сам Сталин, финскую — будущий президент страны Юхо Паасикиви.

Сталин потребовал передать Советскому Союзу часть островов Финского залива, часть Карельского перешейка, полуостров Рыбачий, сдать в аренду часть полуострова Ханко.

В ответ Советский Союз готов был поступиться территориями в Восточной Карелии.

Финны отказались. Они отправились за помощью и советом в Берлин. Но немцы посоветовали финнам удовлетворить советские требования и предупредили, что Советский Союз может начать войну, а Германия не придет на помощь Финляндии.

Молотов сказал полпреду в Швеции Александре Коллонтай:

— Нам ничего другого не остается, как заставить их понять свою ошибку и заставить принять наши предложения, которые они упрямо, безрассудно отвергают на мирных переговорах. Наши войска через три дня будут в Хельсинки, и там упрямые финны вынуждены будут подписать договор, который они отвергают в Москве...

Сталин решил, что, если глупые финны сопротивляются, то придется забрать у них территории силой, а может быть, и полностью включить Финляндию в состав Советского Союза.

Когда переговоры еще шли, 26 октября 1939 года, нарком обороны Ворошилов приказал начать формирование 106-го особого стрелкового корпуса из советских финнов и карелов.

Комкором был назначен Аксель Моисеевич Антила, получивший боевой опыт в Испании (на следующий год он стал генерал-майором). Корпусу, усиленному танками и авиацией, предстояло стать основой Финской народной армии, которая восстала бы против правящего в Хельсинки режима. Русские офицеры, зачисленные в 1-й корпус народной армии Антилы, получили финские фамилии.

Первый план войны против Финляндии был составлен в штабе Ленинградского военного округа еще в 1935—1936 годах, когда округом командовал Борис Михайлович Шапошников.

Теперь план удара по Финляндии представил Сталину новый командующий Ленинградским военным округом командарм 2-го ранга Кирилл Афанасьевич Мерецков. Сталин отличал Мерецкова и поручил ему руководить Финской кампанией.

Первоначальные наметки Мерецков докладывал Сталину и Ворошилову еще в июле 1939 года и получил одобрение. Сталину только не понравилось, что на проведение операции Мерецков просил две недели. Вождь считал, что разгром маленькой Финляндии не займет столько времени.

29 октября военный совет Ленинградского округа представил Ворошилову уточненный «План операции по разгрому сухопутных и морских сил финской армии».

План был весьма поверхностным. В штабе округа исходили из того, что финны не окажут серьезного сопротивления, а финские рабочие вообще будут приветствовать наступление Красной армии. Продолжительность операции определили в десять—пятнадцать дней.

Осторожный Борис Михайлович Шапошников, который теперь возглавлял Генеральный штаб, предложил отложить начало военных действий на несколько месяцев, чтобы подготовиться получше и перебросить к границе дополнительные соединения и тяжелое оружие, но Сталин эту идею отверг и даже удивился:

— Вы требуете столь значительных сил и средств для разрешения дела с такой страной, как Финляндия? Нет необходимости в таком количестве.

Сталин высокомерно сказал, что с этой операцией справится Ленинградский округ, а Генштаб «пусть занимается другими делами». Тем не менее план официально был одобрен Генеральным штабом.

Главный удар на Карельском перешейке наносила 7-я армия, состоявшая из двух корпусов, насыщенных танками; ее возглавил сам Мерецков. Другие соединения и части должны были играть вспомогательную роль.

Для войны нужен был повод.

ТАСС сообщил, что 26 ноября 1939 года в 15 часов 45 минут финская артиллерия обстреляла советскую пограничную заставу на Карельском перешейке у деревни Майнила, четыре красноармейца убиты, девять ранены.

Нигде и никогда так и не были названы имена этих «убитых» и «раненых». Они таинственным образом исчезли, будто и не существовали. В Ленинградском округе об обстреле заставы вообще не знали, им сообщили об этом из Москвы.

За шесть с лишним десятилетий, прошедших с того дня, не нашлось ни одного факта, который бы подтвердил, что финны действительно стреляли первыми. Финские пограничники зафиксировали выстрелы с советской территории. Так оно, видимо, и было. Надо понимать, что по приказу Сталина устроили классическую провокацию. Точно такую же за три месяца до этого организовали нацисты как повод для нападения на Польшу: они переодели в польскую военную форму группу заключенных, которые напали на немецкую радиостанцию в Гляйвице.

Судя по некоторым свидетельствам, перестрелку на границе устроил начальник управления НКВД по Ленинградской области комиссар госбезопасности 2-го ранга Сергей Арсеньевич Гоглидзе. После финской войны, в апреле 1940 года, он получил орден Красного Знамени. В 1953 году Гоглидзе расстреляли вместе с Берией.

Да и с какой стати финны вдруг стали бы стрелять? Больше всего они пытались избежать войны с Советским Союзом. Население Финляндии составляло чуть больше трех с половиной миллионов человек — это меньше населения Ленинграда.

Вопрос о том, кто же все-таки начал войну, снял сам Сталин. Выступая в апреле 1940 года на секретном совещании в ЦК партии, он говорил:

— Правильно ли поступили правительство и партия, что объявили войну Финляндии? Нельзя ли было обойтись без войны? Мне кажется, что нельзя было. Второй вопрос, а не поторопилось ли наше правительство, наша партия, что объявили войну именно в конце ноября — начале декабря. Нельзя ли было отложить этот вопрос, подготовиться и потом ударить? Нет. Все это зависело не только от нас, а от международной обстановки. Там, на Западе, три самые большие державы вцепились друг другу в горло. Когда же решать вопрос о Ленинграде, если не в таких условиях, когда их руки заняты и нам предоставляется благоприятная обстановка для того, чтобы в этот момент ударить...

Никита Сергеевич Хрущев вспоминал, как члены политбюро сидели у Сталина, ждали сообщения из Ленинграда. Наконец позвонили: война началась. Она продолжалась сто пять дней и завершилась в марте 1940 года.

30 ноября 1939 года советская авиация бомбила Хельсинки. Части Ленинградского округа перешли границу.

Молотов, как нарком иностранных дел, заявил, что действия Красной армии — вынужденный ответ на враждебную политику Финляндии, а цель боевых действий — обеспечить безопасность Ленинграда.

Сразу же появилось сообщение о создании «народного правительства» Финляндии во главе с одним из создателей Финской компартии Отто Вильгельмовичем Куусиненом, который с 1921 года работал в Москве в аппарате Коминтерна.

1 декабря правительство никогда не существовавшей Финляндской Демократической Республики привезли в финский приграничный поселок Териоки, только что занятый советскими войсками (ныне город Зеленогорск). Отобранные Куусиненом финские коммунисты провели заседание, которое стенографировал сын самого Куусинена по-русски, и призвали финский народ встретить Красную армию как освободительницу.

Накануне, 30 ноября, Молотов доверительно предупредил немецкого посла в Москве Шуленбурга:

— Не исключено, что в Финляндии будет создано другое правительство — дружественное Советскому Союзу, а также Германии. Это правительство будет не советским, а типа демократической республики. Советы там никто не будет создавать. Но мы надеемся, что это будет правительство, с которым мы сможем договориться.

2 декабря Куусинен уже вернулся в Москву. Его принял Сталин. Молотов подписал с Куусиненом договор о взаимопомощи и дружбе. Отто Вильгельмович, как и сам Вячеслав Михайлович, возложил на себя обязанности министра иностранных дел.

Договор между советским правительством и Куусиненом предполагал передачу Советскому Союзу островов, прикрывавших вход в Финский залив. Полуостров Ханко передавался в аренду на тридцать лет. В обмен Советский Союз был готов отдать Финляндии территорию советской Карелии вместе с населением, которое никто не собирался спрашивать, желает ли оно оказаться в составе другой страны. Землю отдавали вместе с крепостными...

К договору, как водится, приложили «конфиденциальный протокол», который рассекретили только в конце девяностых годов. В протоколе говорилось:

«Установлено, что СССР имеет право держать на арендованной у Финляндии территории полуострова Ханко и примыкающих островов до пятнадцати тысяч человек наземных и воздушных вооруженных сил».

Поскольку мир был возмущен нападением на Финляндию, то Молотов немедленно обратился в Лигу Наций с заявлением:

«Советский Союз не находится в состоянии войны с Финляндией и не угрожает финскому народу. Советский Союз находится в мирных отношениях с Демократической Финляндской Республикой, с правительством которой 2 декабря заключен договор о взаимопомощи и дружбе. Этим документом урегулированы все вопросы».

По части цинизма Вячеслав Михайлович Молотов кому угодно мог дать сто очков вперед.

Соединенные Штаты и Швеция предложили Москве и Хельсинки посредничество, чтобы поскорее закончить войну.

Молотов ответил:

«Советский Союз не признает так называемого финляндского правительства, которое находилось в Хельсинки... Советское правительство признает только Правительство демократической Финляндии, во главе которого находится Куусинен».

В Москве были уверены в скорой победе Красной армии и свержении финского правительства.

Председатель исполкома Коминтерна Георгий Димитров записал в дневнике, как 21 декабря 1939 года, когда отмечали шестидесятилетие вождя, Сталин откровенно сказал гостям:

— В Союзе стало тесновато. Финляндия, Бессарабия, Черновцы нам не помешают.

Через месяц, 21 января 1940 года, на очередной дружеской вечеринке, Сталин произнес тост:

— Пока мы убили в Финляндии шестьдесят тысяч человек. Теперь надо убить остальных, и тогда дело будет сделано. Останутся только дети и старики.

Советские войска получили приказ разгромить финские войска, освободить финский народ от гнета помещиков и капиталистов и выйти на границу со Швецией и Норвегией, то есть изначально речь шла о полной оккупации страны, а вовсе не о том, чтобы отодвинуть границу от Ленинграда.

Превосходство Красной армии над финнами в живой силе и особенно в технике было многократным.

Думали, что Финская кампания будет такой же легкой прогулкой, как вторжение в Польшу в сентябре 1939 года. А пришлось вести тяжелые, кровопролитные бои. Отчаянное сопротивление финской армии опрокинуло все планы Сталина. Завоевать маленькую Финляндию не удалось. Выяснилось, что Красная армия не готова к современной войне.

По инициативе барона Карла Густава Маннергейма, генерал-лейтенанта царской армии и фельдмаршала финской, на Карельском перешейке еще в двадцатых годах была создана система долговременных оборонительных сооружений. В 1938—1939 годах она была модернизирована.

Однако «сотрудники нашей разведки, — вспоминал маршал Мерецков, — считали эту линию не чем иным, как пропагандой».

Глубина и надежность финской обороны оказались неожиданностью. Советские танки подрывались на минах и не могли прорвать финские укрепления. Артиллерия не пробивала бетонные стены финских дотов. Советские части по вине неумелых командиров попадали в окружение, несли большие потери.

Сталин был вне себя: весь мир видел, что огромный Советский Союз не может совладать с маленькой Финляндией.

В конце декабря 1939 года Ставка Главного командования приостановила боевые действия, чтобы подготовиться посерьезнее. В начале января неудачный ход войны обсуждался- на расширенном заседании политбюро, куда пригласили всех высших военачальников.

Для руководства войсками, которым предстояло прорвать линию Маннергейма, образовали Северо-Западный фронт. Командовать фронтом 7 января 1940 года поручили командарму 1-го ранга Семену Константиновичу Тимошенко. Начальником штаба перевели из Москвы первого заместителя начальника Генштаба командарма 2-го ранга Ивана Васильевича Смородинова. Членом военного со вета стал хозяин Ленинграда Андрей Александрович Жданов.

В состав фронта вошли две армии — 7-я (четыре стрелковых корпуса, пять танковых бригад) под командованием Мерецкова и 13-я (два корпуса), которой командовал Владимир Давыдович Грен-даль, тут же произведенный из комкоров в командармы 2-го ранга. Грендаль был известнейшим в стране артиллеристом, заместителем начальника Главного артиллерийского управления. Но он справился и с общевойсковой армией, получил за Финскую кампанию орден Ленина.

Войну начали, сосредоточив на финском фронте двадцать одну дивизию, а потом пришлось наращивать силы и довели их число до пятидесяти восьми. И еще четыре дивизии прибыли на фронт, но в боевых действиях не успели принять участие. Таким образом добились тройного превосходства в силах.

На финский фронт перебросили дополнительное вооружение, прежде всего артиллерию большой мощности и авиацию. Артиллерию резерва главного командования подтащили поближе к переднему краю и били по дотам прямой наводкой.

11 февраля после мощной артиллерийской подготовки советские войска начали новое наступление, теперь уже более успешное.

Нападение на Финляндию вызвало возмущение в мире.

2 декабря 1939 года полпред Суриц сообщал из Парижа:

«В связи с финскими делами очередной взрыв негодования. Больше всего ярости вызвало появление на сцене правительства Куусинена... даже больше, чем сами военные действия... Мы сейчас зачислены в число прямых врагов».

Франция и Англия заявили протест. Премьер-министр Даладье предложил исключить Советский Союз, как наглого агрессора, из Лиги Наций. 14 декабря это было сделано (см. Новая и новейшая история. 2001. № 4). Европейцы окончательно поставили знак равенства между Гитлером и Сталиным.

Эдуард Даладье отозвал французского посла из Москвы и сказал финскому посланнику, что готов разорвать отношения с Москвой, но это надо сделать синхронно с Англией. Реакция Лондона была более осторожной. Англичане исходили из того, что война в Финляндии мешает Сталину снабжать Гитлера сырьем и продовольствием.

Финляндия получила французское оружие: за четыре месяца в Хельсинки перебросили сто семьдесят пять самолетов, почти пятьсот орудий и пять тысяч пулеметов. Даладье был готов отправить в Финляндию англо-французский экспедиционный корпус и одновременно нанести бомбовый удар по нефтепромыслам в Баку. Он хотел не столько помочь финнам, сколько помешать поставкам советского горючего в нацистскую Германию.

Англичане и французы не пошли на это потому, что главным противником все-таки считали Гитлера, а фюрер был бы только счастлив такому повороту событий.

Союзники боялись, что Гитлер перебросит на Кавказ на помощь советской противовоздушной обороне немецкую авиацию. А если немцы помогут Сталину на Кавказе, Сталин в ответ пошлет свои танки против французов...

Видя, что творится в мире, Сталин поспешил закончить неудачную войну. В ночь с 12 на 13 марта 1940 года в Москве был подписан мирный договор с Финляндией. Финны сохранили свою независимость, но им пришлось отдать все, что от них требовал Сталин. Советский Союз получил все территории, которые хотел, а сверх того — в аренду весь полуостров Ханко, где должна была появиться советская военно-морская база.

Сталин остался недоволен итогами зимней кампании. Он вовсе не считал, что война с Финляндией закончена. Нарком обороны Тимошенко 18 сентября 1940 года подписал секретную директиву о подготовке новой операции против Финляндии, цель которой — захват Хельсинки. 25 ноября 1940 года штаб Ленинградского округа получил приказ готовить эту операцию.

В советском полпредстве в Париже на очередном собрании приняли приветственную телеграмму Сталину по случаю победы над «англо-франузскими империалистами». Но случилось непредвиденное: молодой сотрудник полпредства отнес текст не шифровальщику, а прямо на парижский телеграф. На следующий день телеграмму напечатали французские газеты.

19 марта советского полпреда Якова Захаровича Сурица власти объявили персоной нон грата.

После его отъезда исполнять обязанности посла в Париже остался советник посольства Николай Николаевич Иванов. В 1941 году в Москве его арестовали и приговорили к пяти годам «за антигерманские настроения»...

В Берлине после некоторых колебаний все-таки однозначно встали на сторону Сталина: «Основой нашей политики в северном вопросе является наша дружба с Советской Россией».

Гитлер публично поддержал Советский Союз в войне с Финляндией, сказав, что Сталин всего лишь хотел получить выход к незамерзающему морю.

Фюрер не ограничился словами. Он довольно активно помогал Москве в этой войне, пишет военный историк профессор Михаил Семиряга. Немецкие суда снабжали советские подлодки в Балтике продовольствием и горючим. Немцы блокировали Ботнический залив, чтобы Запад не смог помочь Финляндии.

Гитлер не разрешил итальянским самолетам с грузом для финнов лететь через немецкую территорию, и пригрозил Швеции, что ей будет плохо, если она поддержит Финляндию.

Главный военно-морской штаб советского флота попросил немцев организовать снабжение советских подводных лодок питанием и топливом в Ботническом заливе — там курсировали немецкие суда, которые шли в Швецию. В ответ командование военно-морского флота обещало оказать ответную услугу в любом советском порту.

Немцам идея понравилась — они нуждались в снабжении своих кораблей на Дальнем Востоке. Гитлер распорядился дать положительный ответ, о чем 10 декабря командование советского флота было уведомлено. Но 12 декабря советский флот внезапно отказался от своей просьбы. Сталин, видимо, передумал, понимая, какую реакцию вызовет в мире прямое военное сотрудничество с нацистской Германией.

В Москве были очень огорчены, что не удалось решить «финский вопрос». Но надежда присоединить Финляндию не исчезла. На партийном съезде в Карелии в апреле 1940 года говорилось, что скоро«пролетариат и трудящееся крестьянство Финляндии... поднимутся с новой сокрушающей силой и сбросят в мусорную яму всю эту продажную шайку Маннергеймов. В нужный момент мы протянем братскую руку помощи народу Финляндии в его борьбе против эксплуататоров».

Уже после Второй мировой войны член политбюро Андрей Алексадрович Жданов, который занимался отношениями с Финляндией, с большим сожалением сказал члену югославского руководства Миловану Джиласу:

— Мы сделали ошибку, что не оккупировали Финляндию. Теперь все было бы уже кончено.

Сталин добавил:

— Да, это была ошибка, мы слишком оглядывались на американцев, а они бы и пальцем не пошевелили.

Может быть, Сталин с Молотовым действительно опасались резкой реакции Соединенных Штатов, но скорее помнили, какое ожесточенное сопротивление оказали им финские войска, и не хотели рисковать во второй раз...

Выводы правильные и ошибочные

В 1940 году заявили, что потери Красной армии в войне с Финляндией составили сорок восемь тысяч человек. В начале девяностых пересчитали, и получилась другая цифра: сто тридцать тысяч убитых.

Финская армия потеряла двадцать девять тысяч. Каждый погибший был доставлен в родные места и там похоронен.

Сталин был возмущен тем, что Красная армия оказалась значительно слабее, чем он надеялся. Он хотел понять, в чем дело, и наказать виновных. Главную жертву он наметил заранее — наркому обороны Клименту Ефремовичу Ворошилову предстояло ответить за все неудачи армии.

В конце марта 1940 года на внеочередном пленуме ЦК нарком Ворошилов отчитывался за финскую войну. Там было решено обсудить итоги войны с участием широкого круга военных.

14—17 апреля 1940 года в ЦК проходило совещание начальствующего состава армии, посвященное итогам войны с Финляндией. Теперь эта стенограмма рассекречена и опубликована (см. Зимняя война 1939—1940. Книга вторая. «И.В. Сталин и Финская кампания»).

Против обыкновения не было докладчика, а сразу предложили выступать всем, кто желает.

Председательствовали на совещании по очереди Ворошилов и его заместитель по наркомату командарм 1-го ранга Григорий Иванович Кулик.

Желающих выступить оказалось предостаточно, и многие высказывались очень откровенно — наболело. Все говорили о том,<что к войне не подготовились, плохо знали противника, не имели о финской армии никакой информации.

Комбриг Иван Иванович Копец, командующий военно-воздушными силами Северо-Западного фронта, получивший за бои в Испании звание Героя Советского Союза, доложил:

— Разведывательные данные, которые были в штабе ВВС Ленинградского фронта, относились к 1917 году, более свежие — к 1930 году. Никаких других данных мы не имели, так как агентурная разведка ничего почти не делала.

Копец рассказал, что финны не ожидали войны и стали отступать, а потом пришли в себя и взялись за оружие:

— Финны начали действовать по флангам, по тылам и по коммуникациям наших частей. В результате откатилась обратно 75-я дивизия, а затем и 139-я. По существу, бежали, и прилично бежали, даже быстрее, чем наступали...

Командарм 2-го ранга Григорий Михайлович Штерн, который на последнем этапе войны командовал 8-й армией, говорил:

— 8-я армия в первые недели войны попала в тяжелое положение. Театр военных действий по-настоящему подготовлен не был. Первоначальный оперативный план командования 8-й армии, утвержденный командованием Ленинградского военного округа, был неправильный. Войск для столь важного направления было слишком мало. Все шесть дивизий понесли тяжелые потери.

Мерецков пренебрежительно заметил:

— Еще Суворов говорил, что воюют не числом, а умением.

Но Сталин любил, когда младшие по должности критикуют старших, и оборвал Мерецкова:

— Чего же вы все время просили подвоза дивизий, если воюют не числом?

Штерн не хотел ссориться с Мерецковым:

— Товарищ Мерецков, я рад учиться у тебя.

— Я повторяю, что Суворов говорил, — оправдывался Мерецков, напуганный сталинской репликой.

— Ты хорошо прорвал линию Маннергейма, — продолжал Штерн.

— Не я. — Мерецков чтил субординацию.

— Фронт был под командованием товарища Тимошенко, — поправился Штерн, — но ты там командовал 7-й армией. Товарища Тимошенко наша армия знает очень хорошо, так что не наше дело здесь делить, но нужно сказать прямо, товарищ Мерецков, тебя наградили крепко, по заслугам. Все мы тебя целуем и поздравляем, но, товарищ Мерецков, подготовил ты — правда, не один ты виноват, многие были виноваты — эту войну плохо.

Мерецков обиженно заметил:

— Я просил, чтобы меня перевели в 8-ю армию, когда там были окружения.

Сталин уточнил слова Штерна:

— Он хочет сказать, что округ-то ваш, Ленинградский, а подготовили войну плохо.

Штерн перечислял все промахи в планировании операции:

— Тыл обеспечен не был. Организация дивизий не соответствовала театру военных действий. Войска не были приспособлены и не обучены для действий в лесу, в глубоком снегу, плохо одеты. Наступали только по дорогам, растянувшись бесконечной и беспорядочной кишкой, изолированными одна от другой колоннами...

Плохо работали штабы, терялись в боевой обстановке, не зная ситуации на фронтах. Информация поступала с большим опозданием. Командующие армиями жаловались, что не получают разведывательных сводок. Стали проверять, почему к ним не попадают сводки.

— Оказалось, что работники Генерального штаба во главе со Смородиновым, — разъяснил Иван Иосифович Проскуров, начальник разведывательного управления Генерального штаба, — считали: какое дело 7-й армии, что делается на участке 8-й армии. Это идиотство. Как же так? Командование армии должно знать, что делается на соседнем участке!

Боевой летчик Проскуров командовал 2-й отдельной авиационной армией особого назначения в Воронеже. 14 апреля 1939 года его внезапно назначили заместителем наркома и начальником 5-го управления РККА. Разведкой он будет руководить недолго, до 11 июля 1940 года.

Командование Ленинградского округа делало ставку на массированное применение танков, артиллерии и авиации. Но неблагоприятные погодные условия ограничили возможности боевой техники. Незамерзающие болота, леса, снег, отсутствие дорог помешали использованию танков.

Финны мастерски устанавливали мины. Танки подрывались один за другим. Выяснилось, что танковая броня оказалась слишком слабой. Она не выдерживала попадания даже снаряда от 37-миллиметровой пушки.

Общевойсковые командиры плохо представляли, как следует использовать бронетанковую технику. Без нужды отдавали приказ перебросить танки с одного фланга на другой, но не обеспечивали горючим. В результате шестьсот танков, оставшись без горючего, стояли без движения, превратились в груду металла. Пришлось остановить наступление и их охранять, чтобы не достались финнам.

Авиации у Красной армии было больше, чем у финнов, но плохая погода мешала ее использованию. Выяснилось, что летчики обучены летать только в хорошую погоду, да и аэродромы не готовы к зимним полетам.

Комдив Михаил Петрович Кирпонос, обращаясь к Ворошилову, сказал:

— У нас интересное положение было, товарищ народный комиссар, с авиацией. В восемнадцать часов наши истребители летят ужинать или чай пить, а в это время противник летит нас бомбить.

— Противник знает, когда наши летчики чай пьют? — заинтересовался Сталин.

— Конечно, — подтвердил Кирпонос, — этим самым мы создаем благоприятные условия для противника.

Голос из зала:

— Такие случаи бывали часто или один раз?

— Это было несколько раз.

Накануне совещания, 21 марта 1940 года, Кирпоносу присвоили звание Героя Советского Союза. В апреле назначили командиром корпуса, а уже в июне сделали командующим Ленинградским военным округом.

Красноармейцев не учили прятаться от налетов вражеской авиации, они пугались финских самолетов, разбегались.

Известный летчик Павел Васильевич Рычагов, командующий военно-воздушными силами 9-й армии, награжденный за Испанию Золотой Звездой Героя, возмущался:

— Один из командиров дивизий сказал, что при такой мощной авиации, какая имеется у нас, ему не надо маскироваться, нас и так защитят. Другая дивизия бросила свою зенитную артиллерию под Ленинградом и вылезла на фронт, как на праздник. Когда один самолет противника появляется над нашим расположением, то поднимается паника, особенно в тылу... Нашу пехоту приучили, что авиация противника ее не будет бомбить. Мало нас били с воздуха, вот почему мы не знаем цену авиации...

Кирпонос напомнил о том, что командиры не привыкли заботиться о скрытности управления:

— Сколько у нас в мирное время говорят об этом, а пошли воевать — даже карта не закодирована. Все управление шло открытым текстом по телефону. Мне комдив Курочкин звонит: скажите, где у вас командный пункт? Пришлось просить разрешение сообщить об этом письменно, а не по телефону.

— Почему с рацией не вышло дело? — поинтересовался Сталин.

— Если часть ушла из пределов радиуса действия рации, то связь обрывается, — объяснил Кирпонос.

Кто-то в зале скептически заметил:

— Не верю я в рацию...

— Кабельная связь у меня в дивизии работала хорошо, — продолжал Кирпонос. — Хуже радиосвязь. Здесь говорят, что, во-первых, ее не любят, во-вторых, недостаточно занимаемся мы этим делом. Это правильно, не любят потому, что рацией плохо овладели, а этому надо учиться.

Когда на трибуне оказался бригадный комиссар Константин Хрисанович Муравьев, комиссар управления связи Красной армии, Сталин упрекнул его:

— Связь была везде плохой, все жалуются на фронтах на плохую связь.

Муравьев сделал недоуменное лицо:

— Первый раз слышу, товарищ Сталин, о том, что везде связь была плохой.

Сталин заметил:

— Ни одного участка не знаю, откуда бы не было жалоб на связь. Признают проволочную связь, радиосвязь не признают.

Муравьев стал объяснять:

— Я работаю с августа 1939 года в центре. Но на финском фронте был начальником связи 8-й армии.

— Чин хороший, а работа плохая...

Муравьев переложил ответственность на командиров, рассказал, что командиры частей и соединений вообще отказывались от радиостанций:

— 20-я танковая бригада, перейдя государственную границу, совершенно потеряла связь. Пришлось посылать специального командира с радиостанцией. Такое же положение было с 10-м танковым корпусом, который также пришлось разыскивать на дорогах и посылать специального командира с рацией. 18-я стрелковая дивизия бросила радиостанцию еще на своей территории и перешла государственную границу без радиосредств...

К финской войне в стране отнеслись не так, как к Польской кампании, которая вызвала подъем энтузиазма.

Степан Микоян вспоминает, как они с Тимуром Фрунзе ехали в трамвае, в вагон вошел пьяный рабочий и довольно громко произнес:

— Еще Финляндии им захотелось...

На него зашикали, а Тимур сказал Микояну-младшему:

— Сколько же у нас еще недовольных!

Финские солдаты защищали свою родину. Красноармейцы не очень хорошо понимали, во имя чего они воюют. Финнов не считали врагами. Многие думали, что война не нужна и люди гибнут напрасно.

Недостаток боевого духа пытались восполнить военной пропагандой невысокого качества. На финском фронте появился знаменитый литературный персонаж Василий Тёркин, образ далекий от того, который позже создаст Твардовский. Вот образец весьма сомнительной поэзии:

В реальности финские солдаты действовали умело и инициативно. Финны противопоставили превосходящим силам Красной армии действия хорошо подгототовленных мелких подразделений и одиночных бойцов. Сразу стала ясна разница между плохо обученным призывником и военным профессионалом. Красноармейцы были обучены действовать только по приказу, поэтому постоянно попадали под губительный огонь пулеметов.

Ворошилов докладывал Сталину:

«Пехота действует на фронте не как организованная сила, а болтается туда-сюда, как почти никем не управляемая масса, которая при первом раздавшемся выстреле разбегается в беспорядке по укрытиям и в лес».

Началось дезертирство, красноармейцы, попав под прицельный огонь, впадали в панику, бежали с поля боя, бросая оружие.

Комдив Павел Иванович Батов, командир 3-го стрелкового корпуса, рассказывал:

— Отдельные наши бойцы пользовались отсутствием требовательности, учета, контроля, самовольно уходили с поля боя.

Сталин забеспокоился:

— Чем это объясняется?

У Батова ответ был готов:

— Я считаю, что это объясняется тем, что мы не предъявляем к нашим бойцам и командирам должных требований и на сегодняшний день не издали твердого положения, по которому наш боец и командир отвечает прежде всего за порученный ему участок работы, за знание службы и выполнение ее.

Сталин недовольно заметил:

— В уставе есть, кажется, оговорка, я не читал этого устава, что все бойцы обязаны выполнять все приказы, кроме явно преступных. Никаких оговорок давать не следует. Все приказы обязательны, и точку надо поставить.

Голос из зала:

— Иначе говоря, нужен дисциплинарный устав, которого мы сейчас не имеем.

Сталин удивился:

— Нет такого устава?

Батов подтвердил:

— Не имеем.

Голос из зала:

— Есть дисциплинарный устав 1925 года, подписанный Бубновым.

Алексей Сергеевич Бубнов, который в 1925 году возглавлял политуправление Красной армии, уже был по приказу вождя расстрелян как «враг народа»...

Сталин ернически заметил:

— Ай, ай, ай, как же вы терпите это?

Батов предложил:

— Я считаю, что в нашем дисциплинарном уставе нужно записать, что боец и командир отвечают за знание и выполнение службы. Может быть, незначительную часть бойцов, которых можно отнести к числу нерадивых, подвергать дисциплинарным взысканиям в виде арестов, а также создать специальные исправительные и дисциплинарные батальоны с тем, чтобы покончить с расхлябанностью, которая у нас имеется.

Армейский комиссар 2-го ранга Александр Иванович Запорожец, член военного совета 13-й армии, подтвердил плохое моральное состояние вооруженных сил:

— Много было самострелов и дезертиров.

— К себе в деревню уходили или в тылу сидели? — уточнил Сталин.

— Было две категории. Одна — бежала в деревню, потом оттуда письма писала. Вторая — бежали не дальше обоза, землянок, до кухни. Таких несколько человек расстреляли. Когда появился заградительный отряд НКВД, он нам очень помог навести порядок в тылу. В одном полку было сто пять человек самострелов.

— В левую руку стреляют? — спросил Сталин.

— Стреляют или в левую руку, или в палец, или в мякоть ноги...

Дисциплину в действующей армии поддерживали смертными приговорами. Расстреливали в финскую войну часто, например за невыполнение приказа. Даже в тех случаях, если выполнить его было невозможно.

Финские части, уступавшие в численности, были подготовлены к ближнему бою и несравненно лучше вооружены — в первую очередь автоматами и минометами, что позволяло им косить наступавшую пехоту. Финны оснастили свою армию пистолетами-пулеметами «суоми», удобными в бою. Красноармейцы имели только винтовки.

В конце тридцатых Наркомат вооружения предлагал оснастить Красную армию автоматической винтовкой. Сталин сделал выбор в пользу самозарядной, вспоминал тогдашний нарком Борис Львович Ванников. Вождь объяснил, что хочет исключить возможность автоматической стрельбы. В бою солдат нервничает и будет вести бесцельную непрерывную стрельбу, расходуя слишком много патронов.

По той же причине незадолго до финской войны Ворошилов категорически возражал против автомата (тогда он назывался пистолет-пулемет), говорил:

— Где это нам набрать столько пуль, если поставим в войска автоматы?

Тем не менее советская промышленность приступила к выпуску пистолета-пулемета, сконструированного Василием Алексеевичем Дегтяревым. Стрельба из него велась пистолетными патронами, он имел очень простую конструкцию, и производство было сравнительным дешевым.

Но в 1939 году Наркомат обороны предложил отказаться от пистолета-пулемета. Военные заявили, что это оружие малоэффективное и приспособлено не для армии, а «для американских гангстеров при ограблении банков». Им не нравилась малая дистанция хорошей прицельной стрельбы и большой расход патронов. Сталин согласился с военными и подписал решение прекратить снабжение Красной армии пистолетами-пулеметами.

Огорченный Ванников из сталинского кабинета вышел в соседнюю комнату, где обыкновенно сидел начальник 1-го отдела Главного управления госбезопасности НКВД комиссар госбезопасности 3-го ранга Николай Сидорович Власик, начальник сталинской охраны. Ванников пожаловался, что напрасно отказались от такого хорошего оружия. На что Власик сказал, что если эти пистолеты-пулеметы действительно так хороши, то он может обеспечить через Наркомат внутренних дел небольшой заказ для пограничных войск.

Когда во время Финской кампании с фронта посыпались просьбы дать в войска автоматическое оружие, Сталин вызвал наркома Ванникова и строго спросил, почему отечественная промышленность не выпускает пистолеты-пулеметы. Борис Львович осторожно напомнил о принятом решении.

Тогда Сталин сказал:

— Надо организовать у нас изготовление финского пистолета-пулемета «суоми». Его очень хвалят наши командиры.

Ванников заметил, что советский автомат не хуже финского и наладить его выпуск можно проще и быстрее.

Сталин колебался:

— Командиры хвалят финский автомат.

И все же Ванников уговорил вождя. Теперь уже Сталин распорядился возобновить производство пистолета-пулемета Дегтярева: работать в три смены и к концу следующего месяца дать восемнадцать тысяч автоматов. Ванников твердо сказал, что это невозможно, Сталин снизил задание до двенадцати тысяч. Ваннников твердил, что заводы не справятся.

— Что же вы можете предложить? — раздраженно спросил Сталин. — С фронта ежедневно требуют вооружить пистолетами-пулеметами хотя бы одно отделение на роту.

Ванников вспомнил об автоматах, которые отдали пограничникам. Из соседней комнаты вызвали Власика. Сталин велел ему отобрать автоматы у пограничников и самолетами перебросить на финский фронт.

Потом возникла еще одна проблема. Кто-то сказал Сталину, что круглые дисковые магазины «суоми» вмещают в четыре раза больше патронов, чем плоские коробчатые (их называли рожками) магазины пистолета-пулемета Дегтярева. Поэтому очередь из финского автомата длиннее нашего.

Сталин распорядился комплектовать наши автоматы такими же дисками, как у «суоми». Ванников и Дегтярев доложили вождю, что приспособить диск «суоми» к нашему автомату можно, но на это уйдет много времени. Кроме того, диски громоздки, тяжелы. Перезаряжать их труднее, механизм сложнее, и больше вероятность, что оружие откажет в бою. Рожковые магазины надежные, легкие, их можно в большом количестве разместить в карманах шинели, брюк, засунуть за голенище сапог. Но Сталин велел сделать все как у финнов...

Когда Ванникова вновь пригласили к Сталину, настроение у вождя улучшилось. Теперь его интересовали только цифры.

— Сколько автоматов дадите до конца следующего месяца?

Ванников пояснил, что сможет назвать цифру только после инвентаризации имеющихся на заводе заделов. Тогда Сталин предложил ему немедленно выехать на завод, оттуда позвонить и повернулся к военным, которые ждали своей очереди. Ванников спросил:

— Могу ли я быть свободным?

— Пока вас никто не арестовал, вы свободны, — сказал Сталин и улыбнулся.

Конструктор пистолета-пулемета Василий Дегтярев получил звание Героя Соцалистического Труда и Сталинскую премию, стал генерал-майором инженерно-артиллерийской службы. Ванникова вскоре арестовали. Наверное, он вспомнил тогда сталинскую улыбку...

Пошли рассказы о так называемых «кукушках» — финских снайперах, которые забирались на деревья и оттуда стреляли. Но это оказалось чистой воды мифом. Кто же в сорокаградусный мороз может часами сидеть без движения на дереве?

Финны умело использовали лес для скрытных атак. Они подстерегали красноармейцев, из укрытия убивали командиров и быстро уходили на лыжах. А неопытные красноармейцы не могли определить, откуда по ним стреляют, и считали, что неуловимые снайперы гнездятся на деревьях.

Треть красноармейцев оказалась вовсе не обученной. Бойцы не умели даже стрелять из винтовки. Пулеметчики не знали ни станкового пулемета, ни ручного.

Батов говорил о том, что нужно вести рукопашный бой в траншее. Но бойцу даже нечем драться. С длинной винтовкой в траншее не развернешься.

— Каждому бойцу нужен нож. Следует видоизменить и укоротить существующий штык и дать его в форме кинжала, чтобы висел на поясе. Это будет удобнее для рукопашной схватки.

Сталин согласился переделать штык:

— Нужно сделать короче и острее.

Зашел разговор о том, что нужны младшие командиры, которые учат бойцов военному делу. Командиры старшего поколения с нескрываемой ностальгией вспоминали фельдфебелей царской армии, муштровавших солдат. Вернуть фельдфебелей не решились, но 2 ноября 1940 года были введены звания для рядового и младшего командного состава — ефрейтор, младший сержант, сержант и старший сержант.

Петр Степанович Пшенников, командир дивизии, жаловался:

— Чтобы поднять залегших бойцов на поле боя, командному составу приходилось применять массу труда и энергии. Они залегли, зарылись с головой и лежат. Вследствие этого мы имели большие потери командного состава.

Младшие командиры, которых учили всего несколько месяцев, не справлялись со своими обязанностями. Особенно заметно это было в артиллерии. Дело в том, что артиллеристам не давали в мирное время стрелять — экономили боеприпасы, отпускали три снаряда на орудие. Командиры просили хотя бы раз в год устраивать на полигонах стрельбы, чтобы солдаты привыкали к артиллерии, видели, как рвутся снаряды, и знали, как надо вести себя в бою.

Командарм 2-го ранга Курдюмов, начальник Управления боевой подготовки Красной армии, отверг эти упреки:

— В Ленинградском военном округе мы обучали войска взаимодействию и стреляли на полигоне из артиллерии через голову своих войск. Сопровождали атаку пехоты огнем артиллерии.

Голос из зала:

— И я стрелял, но это запрещено. Об этом речь идет.

Курдюмов возразил:

— Что же вы хотите, чтобы в приказе было написано, что стреляйте, а если кого убьете, никто не будет отвечать?

Голос из зала:

— У нас огневой вал запрещался. Это расценивали как неправильное действие, как вредное.

Курдюмов стоял на своем:

— Мы обучаем пехоту взаимодействию с другими родами войск на всех лагерных сборах. Но ведь нельзя сказать: практикуйтесь, а если у вас будут жертвы, то никто за это не будет отвечать. Нельзя об этом писать...

Красной армии не хватало современного оружия. Когда оно появилось, никто не умел с ним обращаться.

— Мы не должны засекречивать новые виды вооружения, — убеждал вождя комдив Петр Пшенников. — Взять, например, пятидесятимиллиметровый миномет. Абсолютно никто из начальствующего состава на знает этого миномета. Нам пришлось изучать его в боевой обстановке. Все виды нового вооружения мы должны рассекретить.

Пшенников, командуя уже армией, погиб в 1941 году.

На психику красноармейцев сильно действовала полярная ночь, когда светлого времени всего полтора-два часа в день. Влияла сильная пурга, снегопады, полное бездорожье.

Командовавший 70-й стрелковой дивизией Михаил Петрович Кирпонос сказал:

— В недостатках пехоты мы с вами повинны в первую очередь. В мирное время мы готовились воевать только летом, потому что зимой при пятнадцатиградусном морозе мы не выводили в поле нашего бойца.

— Вот это позор, — сказал Сталин.

— При пятнадцатиградусном морозе у нас не разрешалось выводить бойцов на занятия в поле, — повторил Кирпонос.

Его поддержал комкор Василий Иванович Чуйков, командовавший 9-й армией:

— Я считаю, что мы своих бойцов и командиров не учим в мирное время тяжелым условиям войны. Когда мы инспектировали части, мы больше всего обращали внимание на клубы, на столовые, где чище миски, где больше официанток, где больше отдыха. Но никто не проверял, умеют ли бойцы в поле приготовить обед, умеют ли они в котелке сварить пищу, как с режимом питья в походе. Приказ народного комиссара обороны о том, чтобы тридцать процентов занятий были ночными, мы не выполняли. Мы не закаляли бойца для трудных условий войны.

Выяснилось, что в вооруженных силах нет точных данных не только о противнике, но о количестве собственных бойцов и командиров. Армии и дивизии не могли сообщить, сколько у них в строю, сколько убито и ранено, сколько попало в плен...

Начальник Генерального штаба Шапошников отметил поразительное равнодушие к судьбе отдельного солдата, когда командиры даже не интересовались своими бойцами:

— Я был во время империалистической войны командиром полка. Бывало, в окопах сидишь и сам считаешь: вчера в роте было девяносто человек, сегодня восемьдесят девять. Куда ушел? Или убили, или ранили. Командира роты тянешь к ответственности. А у нас считают — пришлют пополнение, и все будет в порядке.

Запорожец рассказал:

— В 13-й армии убитых не хоронили, просто в штабеля складывали, и они лежали.

Выяснилось, что наши части, отступая, бросали тяжело раненных. И один из участников совещания горько сказал:

— Такой момент надо учесть — своевременно увозить погибших и раненных в бою. Это имеет большое моральное значение на войне для участников боя. Это нужно учесть. Враги-финны старались подбирать своих убитых...

Эти разговоры Сталина не заинтересовали. От мертвых солдат пользы не было. И многие командиры призывали не бояться потерь.

Кирилл Мерецков говорил:

— Мы неправильно ориентировались относительно потерь. У нас был лозунг, что нужно завоевывать победы малой кровью. Это очень хорошо. Но нельзя завоевывать вовсе без потерь. Когда танки понесли потери, некоторые слабые волей стали терять веру в свой род войск. У некоторых командиров был надлом...

Начальник Управления снабжения Красной армии Андрей Васильевич Хрулев подтвердил:

— В результате отсутствия данных о численности было тяжело снабжать Ленинградский военный округ. С товарищем Тимошенко у нас были расхождения буквально на двести тысяч едоков. Мы держались своей, меньшей цифры. Но у меня, товарищи, не было никакой уверенности, что прав я. Не окажется ли, что он прав и у него на двести тысяч больше, а потом начнут голодать...

— Надо заставить людей считать, — с угрозой в голосе произнес Сталин.

— Генеральный штаб численности действующей армии не знал в течение всей войны и не знает на сегодняшний день, — продолжал Хрулев.

— К сожалению, — заметил Сталин.

Он был недоволен начальником Генштаба Шапошниковым прежде всего потому, что Борис Михайлович оказался прав в оценке сложности Финской кампании. Поскольку Сталин своих ошибок не признавал, Шапошников должен был ответить за промах вождя.

Комкор Василий Иванович Чуйков, командующий 9-й армией, пожаловался:

— Когда я выпустил десять тысяч снарядов по шведскому корпусу, то тут же последовал запрос, почему так много израсходовал снарядов.

Сталин уточнил:

— От кого запрос?

— От начальника Генерального штаба.

Сталин покачал головой:

— Неправильно. Начальник Генерального штаба не понял сути современной войны.

Шапошников вскоре покинул Генеральный штаб.

К Финской кампании не подготовились и интендантские службы. Не было элементарных сухарей. Солдаты получали промерзшие буханки хлеба, которые приходилось пилить пилой или рубить топором. Кусочек мерзлого хлеба клали в рот, он таял, тогда его можно было разжевать... Сухари стали спешно сушить уже во время войны. Сталин распорядился кормить армию концентратами из пшена — так дешевле.

— Сделали продукт из пшена, который легко потребляется человеком, — гордо доложил Хрулев. — Этот концентрат быстро превращается в кашу: вы кладете таблетку, обдаете кипятком, и через три-четыре минуты у вас каша.

— Я пробовал, — подтвердил Сталин. — В горячую воду положить, и через три минуты распускается и получается каша. А в холодной воде через десять—двенадцать минут — готовая каша с салом.

Хрулев обещал:

— Товарищ Сталин, промышленность сейчас разработала очень хороший концентрат — овощной. Сделали концентрат: щи кислые, щи свежие и борщ красный. Через десять минут кипячения получается борщ. Вы знаете, какая это экономия на кухне. Перевозка овощей совершенно не нужна.

— На Дальний Восток посылайте, — попросил Штерн.

— Пошлем и на Дальний Восток, — обещал Хрулев. — Мы недавно разговаривали с вами по телефону, когда вы говорили, что концентраты послали вам такие, что вы своему врагу не посоветуете их есть...

Мнения врачей не спрашивали, а в Великую Отечественную стало ясно, что замена свежих продуктов концентратами быстро приводит к ослаблению организма и красноармеец теряет боеспособность.

Красная армия вступила в войну в летнем обмундировании, в ботинках — это зимой-то! Солдаты мерзли, а валенок не было, потому что поначалу снабженцы утверждали, что по штату не положено. Потом стали срочно валять валенки, шить шапки-ушанки, рукавицы.

— 163-я дивизия пришла на фронт босая, — сказал Мерецков.

— Босая? — удивился Хрулев.

— Так точно.

— А я имею постановление военного совета, где написано, сколько эта 163-я дивизия бросила имущества, — перешел в контратаку Хрулев. — Документ подписан товарищами Чуйковым и Мехлисом 13 января 1940 года.

— А я говорю о начале декабря, — поправил Хрулева Мерецков.

— Я считаю, что вопрос обмундирования, техники и оружия обстоит так, что все это варварски бросается. Об этом нужно говорить, а не спорить, и людей надо считать, а ты не знаешь, сколько у тебя людей в округе, — обрушился на Мерецкова маршал Кулик.

— Как это «не знаешь»? — возмутился Мерецков.

— Людей мы не считаем, — продолжал возмущаться Кулик, — пушки бросаем. Это, товарищи, факт, позор. Нужно было проводить жесткую политику, а вы считаете, что не виноваты. Посмотрите, сколько у нас теряется продовольствия, товарищ Сталин.

— Знаю, знаю, — ответил вождь.

Курдюмов, начальник Управления боевой подготовки Красной армии, признал:

— На Финском театре в первый период войны было много обмороженных, потому что люди прибывали в холодной обуви, в ботинках даже, а не в сапогах. Причем часть ботинок была рваной. Я здесь докладываю с полной ответственностью, что воевать при сорокаградусном морозе в ботинках, даже не в рваных, и в хороших сапогах, нельзя, потому что через несколько дней будет пятьдесят процентов обмороженных. Врачи могут сказать, что без достаточного количества теплых вещей тело человека может выдержать такую температуру четыре-пять дней, а на пятый день получается такое охлаждение, что независимо от употребления водки, сала — сопротивление организма будет понижаться.

Сталин не любил жалоб на плохое отношение к людям и иронически добавил:

— У товарища Курдюмова.

Курдюмов продолжал стоять на своем:

— Тут бывшие гвардейцы в своих выступлениях вспоминали о том, как они в мирное время в бескозырках ходили при пятидесяти- или шестидесятиградусном морозе. Я не знаю, как бы они себя чувствовали в боях в Финляндии при таком морозе.

Голос из зала:

— Я в 1915 году всю Сибирь прошел в сапогах, ничего не было. У меня были портянки, а мороз сорок градусов...

Вот такие удальцы Сталину нравились. Он раздражался, когда жаловались или что-то просили.

Некоторые военачальники пытались поставить принципиальные вопросы.

Мерецков предложил:

— Несмотря на то что мы опоздали с изучением опыта Запада, нам все же нужно скорее иметь документы и материалы, которые дают опыт современных войн. Сейчас идет война в Европе, мы не получаем зарубежных газет и журналов и не знаем, что там пишут. Только из наших газет получаем краткие сводки. Вот это, товарищ Сталин, и мешает нам следить за развитием военного дела за рубежом.

— Нетерпимое положение, — реагировал Сталин, как будто не он установил железный занавес и не он запретил ввоз иностранной литературы в страну.

Мерецков продолжал:

— Нашей разведке нужно широко нас ориентировать. Я думаю, что можно нам давать информацию о том, что делается у наших соседей. Эти материалы есть. Но они к нам не попадают.

Сталин тут же нашелся:

— Была брошюра, где были данные, как будет Финляндия действовать. Эта брошюра была издана за семь лет до начала войны. Семь лет она пролежала в Наркомате обороны и через две недели после начала войны была издана, а до этого на нее не обращали внимания.

Иначе говоря, виновата чья-то нераспорядительность, а не цензура и запрет знакомиться с иностранной литературой. Сталин даже не думал в тот момент, что любые сведения о финской армии за семь лет абсолютно устарели...

Участники совещания насели на Ивана Проскурова, военного летчика, Героя Советского Союза, которого Сталин поставил во главе военной разведки:

— Все засекречено! То, что за границей стоит во всех витринах, для Красной армии секрет.

Сталин услышал эти голоса и подыграл:

— Это манера людей, не хотят, чтобы наша Красная армия знала многое. Вот почему, видимо, у нас все секретное.

Вмешался председательствовавший на заседании Кулик:

— Мы должны добиться такого положения, чтобы то, что сегодня появляется в печати за границей, было бы на следующий день известно нашей Красной армии. А у нас сейчас все засекречено.

Сталин тут же задал ему вопрос:

— Вы являетесь заместителем наркома, у вас вся власть в руках. Почему вы ничего не предприняли?

— Я этот вопрос ставил перед наркомом, — возразил Кулик.

Голос из зала:

— Иностранные военные журналы являются секретными для нашей Красной армии.

Действительно, это было нелепо — скрывать от советских офицеров данные о западных армиях. Но Проскуров объяснил:

— Потому что в этих журналах есть всякая клевета о Красной армии.

Вот что было главным: не позволить офицерам узнать, что в мире думают о Советском Союзе и Красной армии. Идеологические интересы важнее, чем интересы обороны страны.

Голос из зала:

— За границей ежедневно выпускается бюллетень иностранных военных миссий, а у нас в открытом виде он не распространяется.

Сталин строго спросил Проскурова:

— Почему?

Проскуров пояснил:

— Там есть клевета на Красную армию.

Сталин нашелся:

— Интересные выборки надо делать.

На публике вождь никогда не высказывался в пользу цензуры и запретов. Такие указания вождь давал один на один. А тут Сталин пожурил Проскурова:

— У вас душа не разведчика, а душа очень наивного человека в хорошем смысле этого слова. Разведчик должен быть весь пропитан ядом, желчью, никому не должен верить. Если бы вы были разведчиком, вы бы увидели, что эти господа на Западе друг друга критикуют: у тебя тут плохо с оружием, у тебя тут плохо. Вы бы видели, как они друг друга разоблачают, тайны друг у друга раскрывают. Вам бы схватиться за эту сторону, выборки сделать и довести до сведения командования, но душа у вас слишком честная...

Наивно было бы всерьез принимать слова Сталина о необходимости широко распространять иностранную информацию. Тот же Проскуров понимал, что система запретов незыблема.

Он попытался оправдаться, привел примеры выпускаемых его управлением информационных материалов, показал, как красиво они напечатаны — с иллюстрациями, с картинками.

Сталин взял образец и строго спросил:

— Тут напечатана дислокация германских войск?

— Так точно.

— Это нельзя вообще печатать.

Сталин был возмущен. Он не хотел обижать Гитлера.

— Нельзя и секретно? — переспросил Проскуров, которого вождь только что ругал за отсутствие информации.

— Нельзя такие вещи излагать, вообще печатать нельзя, — зло повторил Сталин.

А потом удивлялись, почему советские командиры так плохо знали тактику и вооружение вермахта...

Проскуров сообщил, что на самом деле разведка снабжает вооруженные силы информацией, но ее не читают. Например, в штабе военно-воздушных сил никто не заинтересовался материалами разведки об опыте использования немцами авиации в Польской кампании. Такую книгу, как «Артиллерия германской армии», прочитали всего четыре человека...

Мерецков попытался оправдаться:

— Там стоит гриф «секретно». Домой не могу взять книгу, а на работе не могу читать, работой надо заниматься. Поэтому эти книги лежат без движения, никто их не читает.

— Кто это так придумал? — продолжал удивляться Сталин.

Проскуров пояснил:

— Был приказ народного комиссара обороны № 015.

Сталин буркнул:

— Вы же ему так предложили, он не мог сам так придумать.

Мерецков предложил:

— Тогда разрешите брать эти книги для чтения, но с оговоркой — не терять.

Никто эту идею не поддержал.

Бесконечные сталинские реорганизации безумно вредили разведке. Проскуров напомнил, что 5-е (разведывательное) управление ведает только закордонной разведкой, агентурной. А войсковую разведку передали оперативному управлению Генштаба, которое этим заниматься не может.

Проскуров предложил сосредоточить всю разведывательную работу в одних руках. Предложение повисло в воздухе. Реорганизации разведки будут продолжаться даже во время Великой Отечественной...

Борис Михайлович Шапошников осмелился заговорить о необходимости полноценных военных дискуссий:

— Здесь правильно товарищи говорили, что военная мысль не работает, нет журналов. У нас не бывает встреч, где люди могли бы совершенно свободно, не боясь, что их обвинят, выступить со своей точкой зрения, высказать свои мысли, чтобы военная мысль заработала, а также чтобы выводы игр стали достоянием широких масс. Выводы игр у нас были, опыты были, но они оставались в узком кругу, а те командиры, которые участвовали в играх, ничего не знают.

— Секретным считалось, — спокойно согласился нарком Ворошилов, как будто от него ничего не зависело.

Шапошников поднял и другую тему, которая больше заинтересовала Сталина:

— Наши военные писатели считают, что все, что было в старой царской армии, — нуль. Это неверно. Вы же знаете, что в старой царской армии были хорошие традиции, были первоклассные, хотя и колотили их, солдаты. Командный состав был образованным, и понимал дело, и, вообще говоря, вел дело неплохо. Надо, чтобы люди учились и воспринимали то хорошее, что было в старой армии. Если мы учимся у всяких наполеонов и мольтке, почему нельзя учиться у Кутузова?

Сталин согласился с тем, что нужно оживить военную мысль, как будто не понимал, что сам ее и задушил:

— У нас командный состав, средний командный состав, не приучен думать. Он приучен читать приказы и преклоняться перед ними. Но разве можно в приказах все уместить?

Военачальники жаловались на то, что волю, самостоятельность командира сковывает огромное количество проверяющих.

Дмитрий Тимофеевич Козлов, командир 1-го стрелкового корпуса, нарисовал типичную картину:

— Командир полка принимает решение, а у него сидят в качестве контроля: представитель из корпуса, представитель из органов особого отдела, представитель политуправления. Воля размагничивается...

Политработникам вообще досталось на совещании. Военачальники говорили, что младшие офицеры приходят в войска неподготовленными:

— У нас в соединении есть молодые лейтенанты, только что окончившие училища, а стрелять они из личного оружия не умеют. Особо следует сказать о политработниках. У нас много этих товарищей с очень низким уровнем военных знаний...

Мерецков обратил внимание на полный идиотизм политорганов:

— Товарищ Мехлис нам много помогал, но мы все-таки просмотрели один вопрос — это социалистическое соревнование на лучшее выполнение приказа. Вот, скажем, два бойца заключили соревнование на взятие огневой точки. А потом начался бой, сильный огонь, один из них человек храбрый и лезет в бой, а другой думает — на этот раз пусть я соревнование проиграю, а он пусть наступает. Следующий раз, может, огонь противника будет слабее, тогда я пойду вперед и тоже выиграю соревнование, но с меньшим риском.

— Нужно с толком соревноваться, — защищал свое ведомство Мехлис, начальник Главного политического управления Красной армии.

— Нет, это вредно, — стоял на своем Мерецков. — Если соревнуются на лучшее выполнение приказа — то это неправильно. Приказ подлежит обязательному выполнению всеми. Кто его не выполняет — тот изменник... Между прочим, нас никто не может обвинить в том, что мы над соревнованием не работали. Можно привести такой пример, когда боец в атаке на соревнование доходил до дота, ставил на него флаг, вставал во весь рост и погибал. Пренебрегал своей жизнью...

Эта безумная идея — социалистическое соревнование на войне! — не вызвала у Сталина возражений.

Избавить армию от особых отделов и политработников он тоже не хотел. Но все-таки 12 августа 1940 года — с учетом опыта боев в Финляндии — вновь был упразднен институт военных комиссаров. Командиры обрели чуть большую самостоятельность.

Григорий Михайлович Штерн осторожно заговорил о том, что, если требует обстановка, то нужно и отступить временно, перегруппировать силы, а не приказывать только наступать или стоять до последнего. И нужно учиться действовать в окружении, если уж так случилось.

Сталин заинтересовался:

— Товарищ Штерн, у нас в уставе или наставлении нет ли специального раздела, что должна делать часть, если она окружена?

— Есть, товарищ Сталин, в уставе. Она должна прорываться из окружения. Но сейчас на основе этой войны и целого ряда эпизодов других войн надо будет раздел боя в окружении и задачи начальников в условиях окружения лучше разработать и отразить вуставах.

Но предложение Штерна подумать о том, что нужно готовить войска к бою в условиях окружения, не прошло.

Сталин со злой иронией высказался о частях, попавших в окружение:

— Окружена была всего лишь одна дивизия, а сюда телеграммы шлете — партии Ленина—Сталина: герои сидят, окружены, требуют хлеба... Сидели, кормили дармоедов... Каждый попавший в окружение считается героем...

Эти слова вождя запомнили. Попавшие в окружение стали восприниматься как плохие солдаты, а то и как предатели.

По своей привычке Сталин возложил ответственность за неудачи на отдельных командиров, которые отстали от жизни.

Больше всех на совещании досталось командарму 2-го ранга Михаилу Прокофьевичу Ковалеву. С 1938 года, после расстрела его более талантливых предшественников, он командовал Белорусским военным округом. В финскую войну ему доверили 15-ю армию. Воевал Ковалев неудачно.

Сталин практически не давал ему говорить, иронически оценивал каждое его слово:

— Почему вы дивизию послали, как на парад, атаковать противника с одними винтовками, без артиллерии? Дивизия понесла большие потери, шестьсот человек погибли...

За несколько месяцев до этого, в сентябре 1939 года, Ковалев командовал Белорусским фронтом, который вошел в Польшу. Вторгнуться в обессилевшую Польшу — это у Ковалева получилось. А когда началась настоящая война, выяснилось, что воевать Ковалев не умеет.

Несколько дней с Ковалевым не было связи.

— Вы куда-то зарылись в берлогу и ничего на свете не хотели признавать, — выговаривал ему Сталин. — От вас просят связи с Москвой, хотят вам помочь, а вы это не делаете. У вас была связь, и проволочная, и радиосвязь, а вы отмалчивались. Товарищ Ковалев, вы человек замечательный, один из редких командиров Гражданской войны, но вы не перестроились по-современному. Первый вывод и братский совет — перестроиться. Вы больше всех опоздали к этой перестройке. Все наши командиры, которые имели опыт Гражданской войны, перестроились, а вы и Чуйков никак не можете перестроиться. Это первый вывод. Вы способный человек, храбрый, дело знаете. Но воюете по-старому, когда артиллерии не было, авиации не было, танков не было, тогда людей пускали, и они брали. Это старый метод. Вы человек способный, но у вас какое-то скрытое самолюбие, которое мешает вам перестроиться. Признайте свои недостатки и перестройтесь, тогда дело пойдет.

— Есть, товарищ Сталин, — отчеканил Ковалев.

А что еще он мог ответить? Сталин сам вознес его так высоко, не задаваясь вопросом: справится ли? А других, боЛее талантливых, которые не нуждались в разъяснениях, как надо воевать, вождь уничтожил.

Сталин отправил Ковалева командующим Забайкальским военным округом. Все годы, пока шла Великая Отечественная, Ковалев просидел в тылу. А когда округ стал фронтом — накануне войны с японцами, Ковалева заменил куда более умелый маршал Родион Яковлевич Малиновский, будущий министр обороны.

Сделав множество замечаний, Сталин, тем не менее, повелел считать Финскую кампанию победоносной. И, заключая совещание, сделал военным большой комплимент:

— Финнов победить — не бог весть какая победа. Мы победили еще их европейских учителей — немецкую оборонительную технику победили, английскую оборонительную технику победили, французскую оборонительную технику победили. Не только финнов, но и технику передовых государств Европы. Не только технику, мы победили их тактику, их стратегию. В этом основная наша победа!

Зал встал и начал аплодировать.

Председательствовавший Кулик произнес:

— Я думаю, товарищи, что каждый из нас в душе, в крови, в сознании большевистском будет носить те слова нашего великого вождя, товарища Сталина, которые он произнес с этой трибуны. Каждый из нас должен выполнить указания товарища Сталина. Ура, товарищи!

На совещании приняли решение отказаться от устаревших образцов военной техники и начать производство современных. Подготовили постановление «О мероприятиях по боевой подготовке, организации и устройству войск Красной Армии на основе опыта войны в Финляндии и боевого опыта последних лет».

На совещании Сталин благодушно заметил:

— Хорошо, что наша армия имела возможность получить этот опыт не у германской армии, а в Финляндии с божьей помощью.

Но стратегические уроки Финской кампании, как и опыт, извлеченный из боев в Испании, оказались ошибочными.

В Испании велась позиционная война, и вернувшиеся оттуда командиры говорили, что надо готовиться к такой войне и учиться «прогрызать» хорошо укрепленную оборону.

Финская война как бы подтверждала их правоту. Прорыв линии Маннергейма так тяжело дался Красной армии, что казалось, будто содержанием будущей большой войны и станет прорыв вражеских укреплений. Мысль о том, что Красная армия в принципе отстала в своем развитии, не обсуждалась.

Борис Михайлович Шапошников со всем своим авторитетом главного на тот момент военного теоретика подытожил:

— Война в Финляндии дала богатый опыт для развития современной нашей боевой готовности и боевой подготовки. Взятие укрепленной полосы финской обороны должно быть изучено и должно послужить камнем, на котором мы, как на оселке, должны готовить армию, обучать армию. Товарищ Сталин сказал, что во всех государствах столкнетесь с такой стеной, которую строили так долго финны и которую нам пришлось брать. Поэтому, я считаю, в наш полевой устав должны быть введены действия в условиях укрепленного района. Это первое, с чем мы столкнемся в той или иной мере на границе. Наверное, и румыны что-нибудь городят, и турки. Насчет Афганистана не знаю, но Иран старается закупать цемент.

— У нас хотят купить цемент для постройки, — весело добавил Сталин.

В зале охотно засмеялись.

Шапошникова поддержал и Мерецков:

— Наши уставы основаны на опыте маневренного периода мировой войны и совершенно не дают представления о войне в позиционных условиях при наличии долговременных сооружений. Мировая война на Западе развивалась в позиционных условиях, и там в этом направлении имеется богатый опыт, который получил большое развитие после мировой войны, но этот опыт до нас полностью не дошел.

Опыт немецкой армии в Польше показал обратное: современная война меньше всего будет позиционной. Напротив, это будет война стремительных и глубоких ударов, когда требуется хорошо подготовленный, но быстрый маневр наличными силами. Главную роль будут играть танковые и моторизованные части. Никакие укрепления остановить их не смогут.

Но этот опыт словно не замечали.

Мерецков продолжал:

— Главное, основное, с чем мы не встречались в свое время и о чем не получили настоящего представления, это будут глубокие оборонительные полосы с наличием бетона и других технических средств современной обороны. Все это должно лечь в основу оперативной подготовки начальников и тактической подготовки войск.

Через несколько месяцев, в августе 1940 года, Кирилл Афанасьевич Мерецков, сменив Шапошникова, вступил в обязанности начальника Генерального штаба.

На главные вопросы совещание ответа не дало. Более того, эти вопросы вообще не были поставлены, хотя ими задавались даже юные лейтенанты.

Курс, на котором учился будущий генерал армии Анатолий Иванович Грибков, был в декабре 1939 года по приказу Ворошилова досрочно выпущен из училища, Грибков получил звание лейтенанта и принял взвод в 39-й танковой бригаде, отправленной на финский фронт.

Влюбленный в армию молодой лейтенант не мог понять, почему все молчат, видя вопиющие просчеты в подготовке к войне. Молодые офицеры недоумевали: почему прославленная Красная армия никак не может справиться с откровенно слабым противником? А что же будет, если противник окажется посильнее?

«Только гораздо позже, — пишет Грибков в своих воспоминаниях, — я оценил это жестокое молчание как результат действия хорошо отлаженной военно-бюрократической машины управления войсками. Система репрессий завершила ее создание.

На должностные ступени разной высоты были расставлены слабо подготовленные командиры, многие из которых не отвечали требованиям занимаемой должности, но зато умели помалкивать. Из войскового обихода исчезли такие понятия, как «думать», «обсуждать», а фразы «это не ваше дело» или «это не мое дело» превратились в формулу жизни».

Комитет Обороны

Неудачная Финская кампания оказалась роковой для Ворошилова. В 1939 году Климент Ефремович еще входил в узкий круг ближайшего сталинского окружения. Вместе с Молотовым, Кагановичем и Микояном он чаще всего бывал в сталинском кабинете и визировал документы политбюро. В 1940 году, после провалов на Карельском перешейке, Сталин отстраняет от себя наркома обороны.

Впрочем, недовольство Ворошиловым проявилось у вождя еще до финской войны. В апреле 1939 года флагман флота 2-го ранга (адмирал, говоря современным языком) Николай Герасимович Кузнецов возглавил новый Наркомат военно-морского флота. Он обнаружил, что Сталин предпочитает не обсуждать с Ворошиловым флотские дела. Кузнецов сам однажды предложил согласовать какой-то документ с наркомом обороны. Сталин пренебрежительно махнул рукой:

— Он мало что понимает в кораблях.

Это была уничтожающая характеристика. Ведь долгие годы — до создания самостоятельного Наркомата военно-морского флота — Климент Ефремович руководил и моряками.

Многие сотрудники Ворошилова откровенно говорили о том, что нарком не только некомпетентен в военных вопросах, но и не особенно утруждает себя делами. Любит представительствовать и избегает решения серьезных проблем.

Сотрудник Института востоковедения Академии наук Владимир Михайлович Константинов до войны работал в Японии в военном атташате. В 1938 году его посадили. Незадолго до ареста вызвали к Ворошилову отчитаться о работе в Японии (см. кн.: Латышев И. Япония, японцы и японоведы).

— Пока я, стоя перед наркомом, минут двадцать докладывал о проведенной в Японии работе, — рассказывал Константинов, — Ворошилов сидел молча, не глядя в мою сторону и не перебивая меня. А когда я завершил отчет, то он после некоторой паузы задал мне лишь один вопрос: «Ну, скажи честно, а с японкой ты все-таки хоть раз переспал?» Я бодро ответил: «Нет, товарищ нарком обороны!» — «Ну и дурак, — ласково резюмировал Климент Ефремович. — Можешь идти».

И это уровень наркома...

Финская кампания послужила достаточным основанием для освобождения Ворошилова с поста наркома обороны. Причем Сталин не позволил ему просто уйти с должности, а назначил его виновным во всех бедах Красной армии.

8 мая 1940 года политбюро приняло решение «произвести сдачу и приемку дел по Наркомату обороны в течение не более десяти дней». Сталин распорядился создать комиссию по передаче дел. В нее включил члена политбюро Андрея Александровича Жданова, секретаря ЦК Георгия Максимилиановича Маленкова, ведавшего кадрами, и

Николая Алексеевича Вознесенского, кандидата в члены политбюро, заместителя Сталина в правительстве, а с апреля еще и председателя Совета по оборонной промышленности при Совнаркоме.

В процессе передачи дел комиссия выслушала доклады всех начальников управлений наркомата. Это была унизительная для Ворошилова процедура. Комиссию интересовал не процесс передачи ключей от сейфа с секретными бумагами, а выявление недостатков в работе бывшего наркома.

Комиссия составила подробный «Акт о приеме наркомата обороны Союза ССР С.К. Тимошенко от К.Е. Ворошилова». В этом обширном документе говорилось:

«К моменту приема и сдачи наркомата обороны оперативного плана войны не было, не разработаны и отсутствуют оперативные планы, как общий, так и частные.

Генштаб не имеет данных о состоянии прикрытия границ...

Точно установленной фактической численности Красной армии в момент приема наркомат не имеет. Учет личного состава по вине Главного управления Красной армии находится в исключительно запущенном состоянии».

Выяснилось, что отсутствует мобилизационный план, что переучет военнообязанных запаса не проводился с 1927. года, что среди военнообязанных числится три с лишним миллиона человек, не обученных военному делу.

В войсках не хватает командиров, особенно младших. Военные училища не способны восполнить некомплект...

Никто из членов комиссии не знал, чем закончится для Ворошилова эта опала. Но обычный путь был таков: снятие с должности, составление списка ошибок, исключение из состава ЦК партии и передача дела в НКВД, где в умелых руках следователей «ошибки» превращаются в «преступления».

Комиссия составила документ, который носил уничтожающий по отношению к Ворошилову характер. Говорилось о том, что войска не умеют «выполнять то, что требуется в условиях боевой подготовки... Пехота не умеет прижиматься к огневому валу и отрываться от него; артиллерия не умеет поддерживать танки; авиация не умеет взаимодействовать с наземными войсками». Причины: «Неправильное обучение и воспитание войск... Войска не тренируются в обстановке, приближенной к боевой действительности... Широкое применение системы условностей в обучении и воспитании войск создало в войсках неправильное представление о суровой действительности войны».

Но Ворошилов не был репрессирован. Видимо, Сталин все еще питал к нему какие-то чувства. Вождь не расстался со своим старым соратником. Он сделал Климента Ефремовича заместителем главы правительства и поручил руководить Комитетом обороны при Совнаркоме, что создавало ощущение причастности Ворошилова к военным делам.

Чем был Комитет обороны в те времена?

В годы Гражданской войны, 30 ноября 1918 года, ВЦИК образовал Совет рабочей и крестьянской обороны. Председателем был Ленин. В апреле 1920 года этот орган был преобразован в Совет труда и обороны (СТО), который рассматривал вопросы мобилизационной готовности и финансирования оборонной промышленности. В двадцатых годах СТО работал полноценно. На его заседаниях шли ожесточенные баталии между военными, работниками промышленности и финансистами.

По мере того как абсолютно вся власть сосредоточилась в руках Сталина, Совет труда и обороны стал терять свое значение. Все ключевые решения принимались не на официальных заседаниях политбюро, правительства или СТО, а в сталинском кабинете при участии тех людей, которых он считал нужным в тот момент пригласить.

В 1937 году Сталин сократил число принимающих главные решения до минимума.

Он разослал членам политбюро записку:

«Вопросы секретного характера, в том числе вопросы внешней политики, должны подготавливаться для политбюро по правилу секретариатом ЦК ВКП(б).

Так как секретари ЦК, за исключением т. Сталина, обычно работают либо вне Москвы (Жданов), либо в других ведомствах, где они серьезно перегружены работой (Каганович, Ежов), а секретарь ЦК т. Андреев бывает часто по необходимости в разъездах, между тем как количество секретных вопросов все более и более нарастает, секретариат ЦК в целом не в состоянии выполнять вышеизложенные задачи.

Я уже не говорю о том, что подготовка секретных вопросов, в том числе вопросов внешней политики, абсолютно невозможна без участия тт. Молотова и Ворошилова, которые не состоят членами секретариата ЦК.

Ввиду сказанного предлагаю политбюро ЦК ВКП(б) создать постоянную комиссию при политбюро ЦК ВКП(б) для подготовки, а в случае необходимости — для разрешения вопросов секретного характера, в том числе вопросов внешней политики, в составе тт. Сталина, Молотова, Ворошилова, Кагановича Л. и Ежова».

Политбюро, как водится, согласилось с вождем. Фактически это узаконило принятие важнейших решений в самом узком кругу. Остальные члены политбюро лишались даже права интересоваться военными и внешнеполитическими вопросами.

14 апреля 1937 было принято решение, дословно повторявшее записку Сталина:

«1. В целях подготовки для политбюро, а в случае особой секретности — и для разрешения вопросов секретного характера, в том числе и вопросов внешней политики, создать при политбюро ЦК ВКП(б) постоянную комиссию в составе тт. Сталина, Молотова, Ворошилова, Кагановича Л. и Ежова.

2. В целях успешной подготовки для политбюро срочных текущих вопросов хозяйственного характера создать при политбюро ЦК ВКП(б) постоянную комиссию в составе тт. Молотова, Сталина, Чубаря, Микояна и Кагановича Л.».

25 апреля 1937 года политбюро вообще упразднило Совет труда и обороны. 28 апреля появилось постановление правительства о создании Комитета обороны при Совнаркоме «в целях объединения всех мероприятий и вопросов обороны СССР».

В Комитет обороны вошли семь человек: глава правительства Молотов (председатель), Сталин, Каганович, Ворошилов, а также заместитель главы правительства Влас Яковлевич Чубарь, нарком оборонной промышленности Моисей Львович Рухимович и нарком тяжелой промышленности Валерий Иванович Межлаук.

Кандидатами в члены комитета определили Ежова, Жданова, заместителя наркома обороны и начальника политуправления Красной армии Яна Борисовича Гамарника и наркома пищевой промышленности Анастаса Ивановича Микояна.

Состав Комитета обороны постоянно менялся. Чубаря, Рухимовича, Межлаука и Ежова расстреляли. Гамарник застрелился. Молотова и Кагановича Сталин вывел из состава комитета, зато включил в его состав в июне 1939 года своего нового любимца Николая Алексеевича Вознесенского, а в апреле 1941-го — Жданова, наркома обороны Тимошенко и наркома военно-морского флота Николая Герасимовича Кузнецова (Военно-исторический журнал. 2000. № 5).

Комитет обороны руководил военной промышленностью, то есть определял объем военных заказов и ведал распределением вооружений среди родов войск.

В декабре 1937 года решением политбюро образовали главную инспекцию Комитета обороны, которой передавались полномочия военных групп в комиссиях партийного и советского контроля.

31 января 1938 года при Комитете обороны дополнительно образовали Военно-промышленную комиссию, ее председателем стал Влас Чубарь. Комиссия существовала до июня 1939-го, когда была упразднена, а ее функции перешли непосредственно к Комитету обороны.

В марте 1938 года постановлением ЦК и правительства при Комитете обороны образовали Совет по авиации, в котором председательствовал Ворошилов. В апреле при Комитете образовали Военно-техническое бюро в составе: Молотов (председатель), Сталин, Ворошилов, Лазарь Каганович, Михаил Каганович, Ежов — для обсуждения вопросов создания нового оружия. 1 сентября 1939 года бюро прекратило свое существование.

Словом, все время существования комитета прошло в постоянных реорганизациях. Бесконечное реформирование бюрократического аппарата диктовалось убежденностью Сталина в том, что ключ к решению любой проблемы — создание управляющей структуры.

И чем больше ведомств, тем надежнее. В результате управляющие органы, занятые перманентной перестановкой стульев, практически вообще не работали. А обилие указаний, исходивших из разных учреждений, только мешало производству.

До 1936 года вся военная промышленность была сконцентрирована в Наркомате тяжелой промышленности.

Для создания новой военной техники, например танков, требовалась сложная система кооперации множества производств. В условиях командной экономики это привело к созданию сложной системы управления военной промышленностью, больших бюрократических структур (Отечественнная история. 2000. № 3).

К 1936 году работавшими на оборону предприятиями руководили: Главное управление военной промышленности, Главное управление боеприпасов, Главоргхимпром, Главазот, Главное управление авиапромышленности.

Пришли к выводу, что Наркомат тяжелой промышленности не справляется. Военное производство выделили из Наркомтяжпрома и 8 декабря 1936 года образовали Наркомат оборонной промышленности. Его возглавил Моисей Львович Рухимович, соратник Ворошилова по Гражданской войне на Украине и достаточно близкий к Сталину человек.

В начале 1918 года Рухимович стал наркомом по военным делам Донецко-Криворожской советской республики, а в июле был назначен военным комиссаром Центрального управления по формированию Красной армии Украины. В начале тридцатых он был наркомом путей сообщения.

Моисей Рухимович на всех совещаниях говорил, что подъем железных дорог невозможен без капитальных вложений. Вождя это раздражало — он искал людей, способных делать невозможное без денег. Он потребовал снять Рухимовича. Политбюро выполнило указание вождя. Но Молотов сразу же предложил назначить Рухимовича на более высокий пост председателя Госплана. Сталин разозлился и потребовал отправить Рухимовича «на внемосковскую работу». Его сделали управляющим трестом «Кузбассуголь». Но толковых управленцев не хватало, и в 1934 году Рухимовича все-таки вернули в Москву заместителем наркома тяжелой промышленности по топливу.

Причем ценивший его Молотов намеревался выделить управление топливной промышленностью и электростанциями в отдельный наркомат и поставить во главе Рухимовича... Сталину срочно требовался нарком военной промышленности. Он остановил выбор на Рухимовиче. Однако в период большой чистки снова легко им пожертвовал. Так что военными делами Моисей Львович руководил меньше года. 16 октября 1937 года его арестовали, в июле 1938 года расстреляли.

В наркомате его сменил Михаил Каганович, старший брат всесильного Лазаря Моисеевича (третий из братьев, Юлий, был секретарем Горьковского обкома партии, затем работал в Наркомате внешней торговли).

Старший Каганович вообще никогда не учился, писал в анкетах «самоучка». Он несколько лет работал заместителем Орджоникидзе в Высшем совете народного хозяйства, а затем в Наркомате тяжелой промышленности. С 1935 года непосредственно руководил всей авиационной промышленностью.

Сталин ему полностью доверял. Отвечая из Сочи относительно одного из кадровых назначений, писал, что «надо поискать другого, почестнее и более партийного, с большим производственным стажем. Надо бы какого-либо вроде Михаила Кагановича». Михаил Каганович был единственным заместителем наркома, который в 1934—1939 годах был кандидатом в члены оргбюро ЦК. Высокое партийное звание делало его влиятельнейшим человеком.

11 декабря 1939 года Наркомат оборонной промышленности разделили на четыре: авиационной, судостроительной промышленности, вооружения и боеприпасов.

Это вообще был период разукрупнения органов управления. Наркомат машиностроения тоже разделили — на Наркоматы тяжелого, среднего и общего машиностроения. И многие предприятия всех трех наркоматов работали на армию. Скажем, производством танков ведал один из главков Наркомата среднего машиностроения. Боевые отравляющие вещества делали на предприятиях Наркомата химической промышленности (появился 28 февраля 1939 года).

Михаил Каганович возглавил Наркомат авиационной промышленности — важнейшее из всех оборонных ведомств, поскольку Сталин особенно интересовался авиацией. Валовая продукция авиапрома в 1940 году составляла сорок процентов всего производства военной промышленности. Ради авиации создали алюминиевую промышленность, промышленность легких сплавов (см. Отечественная история. 2000. № 3).

В марте 1940 года в Германию — изучать немецкие достижения — отправили большую делегацию авиаторов. Делегацию возглавлял известный авиаконструктор и будущий заместитель наркома Александр Сергеевич Яковлев. Его заместителем был будущий генерал-лейтенант и начальник Центрального аэрогидродинамического института Иван Федорович Петров. Вернувшись, Петров доложил, что немецкая авиапромышленность способна выпускать семьдесят самолетов в день. Советская промышленность производила двадцать шесть самолетов в день.

Потом стало известно, что в реальности Германия производила в день не больше тридцати пяти машин. Никто не знает, почему генерал Петров назвал такие цифры. То ли он просто ошибся — плохо понял рассказы немецких экскурсоводов и не расслышал названные ими цифры, то ли немцы сознательно ввели его в заблуждение. А может быть, он хотел выдвинуться, указав на непростительные ошибки врагов народа из Наркомата авиапромышленности...

О пугающем отставании от немцев говорил и новый нарком авиационной промышленности Алексей Иванович Шахурин, недавний первый секретарь Горьковского обкома партии. Во время обеда у Сталина на даче Шахурин завел речь о том, к каким выводам пришли в наркомате, обобщая впечатления от поездок в Германию.

Непринужденный застольный разговор был самым подходящим моментом для того, чтобы заговорить на сложную тему. Вождь находился в благодушном настроении и благосклонно выслушивал то, что в кабинете могло вызвать мгновенное раздражение.

Шахурин сразу же оценил возможности застольных бесед. Он только в первый раз сделал ошибку, когда после доклада услышал приглашение пойти пообедать. Вернее, Сталин обращался ко всем присутствующим:

— Кто не обедал, идемте обедать.

Шахурин, получивший массу указаний, решил продемонстрировать, что указания вождя исполняются незамедлительно. Он отказался от обеда:

— Товарищ Сталин, у меня так много заданий, нужно связаться с заводами, вызвать некоторых директоров в Москву, посоветоваться в наркомате. Большое спасибо за приглашение, но, если разрешите, я пойду.

Сталин недовольно ответил:

— Ну, как хотите.

Опытные люди потом объяснили молодому наркому, что следовало выйти в приемную, позвонить в наркомат, дать указания заместителям, а самому идти обедать. Так в дальнейшем Шахурин и поступал.

Перед войной Сталин обедал в кремлевской квартире, а в выходной день приглашал на ближнюю Кунцевскую дачу. На дальней даче обитали его родственники.

Во время одной из трапез на даче в июне сорокового Шахурин сказал вождю, что немецкая авиапромышленность примерно в два раза мощнее советской.

Сталин был удивлен и возмущен отставанием. В Наркомате авиапромышленности образовали Главное управление капитального строительства. Заложили девять самолетостроительных и шесть авиамоторных заводов. К началу войны авиапромышленность увеличила производственные мощности в полтора раза и в те же полтора раза превосходила немецкую промышленность.

А судьба Михаила Кагановича сложилась так. Он возглавлял наркомат год. Считается, что его позиции подорвали неудачи советской авиации в Испании — наши самолеты стали уступать немецким.

10 января 1940 года он был освобожден от должности наркома и получил назначение директором завода № 124 Наркомата авиационной промышленности. В феврале он был предупрежден, что если «не выполнит поручения партии и правительства, то будет выведен из состава членов ЦК и снят с руководящей работы».

Меньше чем через полгода Михаил Каганович покончил жизнь самоубийством.

Вокруг этой истории ходили разные слухи.

Лазарь Каганович в 1990 году рассказывал военному историку профессору Георгию Куманеву, что произошло с братом:

«Я пришел на заседание. Сталин держит бумагу и говорит мне:

— Вот есть показания на вашего брата, на Михаила, что он вместе с врагами народа.

Я говорю:

— Это сплошное вранье, ложь, — так резко сказал, не успел даже сесть. — Это ложь. Мой брат Михаил, большевик с 1905 года, рабочий, он верный и честный партиец, верен партии, верен ЦК и верен вам, товарищ Сталин.

Сталин говорит:

— Ну а как же показания?

Я отвечаю:

— Показания бывают неправильные. Я прошу вас, товарищ Сталин, устроить очную ставку. Я не верю всему этому. Прошу очную ставку.

Он поднял глаза наверх. Подумал и сказал:

— Ну что же, раз вы требуете очную ставку, устроим очную ставку.

Через два дня меня вызвали. Маленков, Берия и Микоян вызвали меня. Я пришел. Они мне говорят:

— Мы вызывали Михаила Моисеевича на очную ставку.

Я говорю:

— Почему меня не вызвали? Я рассчитывал, что я на ней буду.

Они говорят:

— Слушай, там раскрыты такие дела, что решили тебя не волновать.

Вызвали Ванникова, который был заместителем у Михаила и показывал на него, других, и устроили очную ставку. Ну, эти показывают одно, а Михаил был горячий человек, чуть не с кулаками на них. Кричал? «Сволочи, мерзавцы, вы врете» и так далее. Вывели арестованных, а Михаилу говорят:

— Ты иди, пожалуйста, в приемную посиди, мы тебя вызовем еще раз. А мы тут обсудим.

Только начали обсуждать, к ним вбегают из приемной и говорят, что Михаил Каганович застрелился. Он действительно вышел, одни говорят, в уборную, другие говорят, в коридор. У него при себе был револьвер, и застрелился. Он человек был горячий, темпераментный. И кроме того, он человек был решительный и решил: в следственную тюрьму не пойду. И лучше умереть, чем идти в следственную тюрьму».

Лазаря Моисеевича Кагановича, разумеется, спрашивали: почему же он не спас брата?

— Это обывательская, мещанская постановка вопроса, — ответил Каганович. — А если бы у меня были с ним политические разногласия? То есть если бы он пошел против партии, то почему я должен был его спасать? И должен ли брат брата спасать только потому, что он брат? Это чисто мещанская, непартийная, небольшевистская постановка вопроса. Я защищал его перед членами политбюро, перед Сталиным, потому что я знал — он честный человек, что он за партию, за ЦК. Михаил поторопился, взял и застрелился. Надо было иметь выдержку.

Лазарь Каганович, как и Молотов, чуть-чуть не дожил до ста лет. Помимо природного здоровья их спасала железная нервная система и полная безжалостность. Ни самоубийство брата, ни ссылка жены не могли ни нарушить их олимпийского спокойствия, ни поколебать их готовности служить Сталину...

Наркомат судостроительной промышленности возглавил Иван Федорович Тевосян. Выпускник Горной академии, металлург по специальности, он был переведен в Наркомат оборонной промышленности в декабре 1936 года. Через год он уже стал первым заместителем наркома. Тевосяна ждала большая карьера — он счастливо пережил эпоху репрессий и получил пост заместителя главы правительства.

Через год с небольшим, в мае 1940 года, наркомом судостроительной промышленности — и уже надолго — стал Иван Исидорович Носенко, который с 1914 года работал на кораблестроительном предприятии, а после революции окончил Николаевский кораблестроительный институт. В середине тридцатых его перевели в Ленинград. В январе 1939 года с должности директора завода имени Орджоникидзе назначили к Тевосяну первым заместителем. Когда Иван Федорович ушел, Носенко занял его место.

Министр судостроительной промышленности Носенко умер в 1956 году, урна с его прахом была захоронена в Кремлевской стене. О нем вспомнили через восемь лет после смерти, когда в феврале 1964 года бежал к американцам его сын, майор Юрий Иванович Носенко, заместитель начальника седьмого отдела второго (контрразведывательного) главного управления Комитета государственной безопасности СССР...

Наркомат вооружения возглавил Борис Львович Ванников, выпускник Московского высшего технического училища имени Н.Э. Баумана. Он возглавлял оружейный завод в Туле. В декабре 1937 года его назначили заместителем наркома оборонной промышленности, а с образованием нового наркомата дали самостоятельную работу. Борис Ванников ведал производством артиллерийского вооружения, военной оптикой и патронной промышленностью.

9 июня 1941 года (за несколько дней до войны!) Ванникова арестовали и поместили во внутреннюю тюрьму НКВД.

Ему повезло, что Сталин вспомнил о нем прежде, чем немцы подошли к Москве, иначе его бы расстреляли, как других видных арестантов, в октябре. 14 августа Ванникова освободили и назначили заместителем наркома вооружения, а через полгода — наркомом боеприпасов (прежний нарком Петр Николаевич Горемыкин остался у него заместителем). Генерал-полковник Ванников после войны руководил созданием атомного оружия и стал трижды Героем Социалистического Труда.

Арест Ванникова в июне 1941 года открыл дорогу вверх будущему министру обороны Дмитрию Федоровичу Устинову.

Член политбюро Жданов рекомендовал Сталину на освободившийся пост наркома вооружения молодого директора ленинградского оборонного завода «Большевик». На склоне лет Устинов вспоминал, как в воскресенье вечером 8 июня 1941 года ему позвонили из Смольного:

— Вам, Дмитрий Федорович, нужно ехать в Москву. Билет на поезд у сотрудника горкома. Он вас ждет у пятого вагона.

Устинов еле успел на вокзал. Сотрудник горкома отвел его в сторону и сказал:

— Товарищ Щербаков просил вам передать, что вас вызывают в Центральный комитет. Зачем, по какому поводу — неизвестно.

В Москву поезд пришел рано утром. Устинов прямо с вокзала поехал на Старую площадь. Там сказали, что пропуск заказан на одиннадцать. Полтора часа он прождал в сквере напротив здания ЦК.

Директора завода Устинова принял секретарь ЦК Маленков.

— Товарищ Устинов, вы знаете, зачем вас пригласили?

— Нет.

— В ЦК есть мнение назначить вас наркомом вооружения.

— Спасибо за доверие, — сказал Устинов. — Но сумею ли оправдать? Одно дело — завод, другое наркомат — десятки заводов.

— Подумайте, — сказал Маленков. — Сейчас идите в гостиницу. О нашем разговоре никому не говорите. Потом вызовем, и вы сообщите свое решение.

Но продолжения разговора не последовало. На следующее утро Устинов прочитал в «Правде» указ о собственном назначении. Он сразу пошел в наркомат и налетел на заместителя начальника главка. Тот, еще ничего не зная, стал распекать Устинова:

— Ты чего здесь? Разве не знаешь, что директорам запрещено без разрешения уезжать с предприятия? Кто тебе разрешил?

На шум вышел в коридор первый заместитель наркома Василий Михайлович Рябиков, позвал обоих в кабинет.

Тут ему позвонили. Рябиков снял трубку:

— Слушаю. Нет, не читал. А что?

Василий Михайлович удивленно посмотрел на Устинова. Взял газету, прочитал указ и тут же поднялся:

— Поздравляю от души, Дмитрий Федорович, с назначением.

Наркомом боеприпасов стал кадровый артиллерист комдив Иван Павлович Сергеев. Он с лета 1918 года служил в Красной армии, в 1931 году окончил Военную академию имени М.В. Фрунзе, сам преподавал и возглавлял артиллерийские школы в Москве и в Томске. В августе 1938 года с должности начальника артиллерийских курсов усовершенствования командного состава Ленинградского военного округа Сергеев был назначен начальником отдела Комитета обороны при Совнаркоме.

А уже через полгода Иван Павлович возглавил новый наркомат. Ничего удивительного в этом стремительном возвышении не было. Большой террор выкосил людей не только в армии, но и в промышленности. Некого было назначать на высокие посты.

Наркомом Иван Сергеев пробыл два года с небольшим. В марте 1941 года (накануне войны!) его сняли, послали преподавать в Академию Генерального штаба. Но это был стандартный прием перед арестом. 30 мая Сергеева посадили «как немецкого шпиона». Вместе с ним арестовали его заместителя Александра Константиновича Ходякова и нескольких руководителей наркомата рангом ниже.

За полгода до этого, в середине декабря 1940 года, посадили еще троих заместителей наркома боеприпасов — Василия Яковлевича Шибанова, Михаила Степановича Иняшкина и Николая Матвеевича Хренкова, «проводивших вредительскую работу в пользу Германии».

13 февраля 1942 года особое совещание при НКВД приговорило бывшего наркома Сергеева к высшей мере наказания. В тот же день его расстреляли...

Сталин бесконечно тасовал кадровую колоду. Видя, что у очередного назначенца ничего не получается, заменял его. Потом менял опять. Некоторые назначения оказались удачными, но большинство скороспелых выдвиженцев со своими обязанностями не справлялись.

В январе 1939 года были приняты постановления, которые обязывали наркоматы обороны, военно-морского флота и оборонной промышленности все свои предложения вносить обязательно в Комитет обороны. Постановлением ЦК и Совнаркома от 10 сентября 1939 года Комитет обороны обязывался «заседать ежедневно». Ворошилов заседал охотно. Этому он научился.

Георгий Константинович Жуков жаловался после войны, что ему так и не удалось заставить Ворошилова заняться организацией верховного командования и управления фронтами на случай войны: «Ворошилов был вообще противник каких бы то ни было планов войны, опасаясь того, что они могут стать известными разведке противника. И в этой нелепости его нельзя было переубедить».

Значимость того или иного учреждения зависела от влияния его руководителя. Когда опальный Ворошилов возглавил Комитет обороны, этот орган быстро стал терять свое значение. Впрочем, Климент Ефремович занимал этот высокий пост всего год. 21 марта 1941 года было создано бюро Совнаркома (Молотов, Вознесенский, Микоян, Булганин, Берия, Каганович, Андреев), которое взяло на себя многие военные вопросы.

Комитет обороны утратил свое значение. Его обязанности сузились — только принятие на вооружение новой техники. А 30 мая 1941 года Комитет обороны и вовсе был упразднен.

Вместо него появилась постоянная Комиссия по военным и военно-морским вопросам при Бюро Совнаркома в составе — Сталин (председатель), Вознесенский (заместитель председателя), Ворошилов, Жданов, Маленков.

Климента Ефремовича включили в комиссию (новый нарком обороны Тимошенко такой чести не удостоился), но его вес в принятии ключевых решений катастрофически уменьшился.

4 февраля 1941 года в Кремле отмечалось шестидесятилетие Ворошилова. Сталин несколько раз произносил тосты. Один из них звучал весьма неприятно для юбиляра.

— Старики, — говорил вождь, — должны понять, что если молодых не допускать до руководства, то это — гибель. Мы, большевики, тем и сильны, что смело идем на выдвижение молодых. Старики должны охотно уступать власть молодым.

Блокада Ленинграда

На следующий день после начала войны, 23 июня 1941 года, была образована Ставка Главного командования под председательством наркома обороны Тимошенко. Сталин включил в нее и Ворошилова. Но Климент Ефремович недолго пробыл в Москве.

10 июля Сталин разделил линию фронта на три сектора и образовал три главных командования — Северо-Западное, Западное и Юго-Западное. В этот же день, 10 июля, маршал Ворошилов был утвержден главнокомандующим войсками Северо-Западного направления. Членом военного совета утвердили Андрея Александровича Жданова, начальником штаба — генерал-майора Матвея Васильевича Захарова (будущего маршала и начальника Генерального штаба). В первых числах июля начальник Генерального штаба Жуков сделал Захарова своим заместителем по оперативному тылу. А буквально через два дня последовало новое назначение...

Штаб Северо-Западного направления сколотили на скорую руку — в основном из преподавателей Военной академии имени М.В. Фрунзе и Академии Генштаба. 11 июля штаб отправился по железной дороге в Ленинград.

Ворошилову предстояло координировать действия двух фронтов — Северо-Западного и Северного.

Причем один из двух фронтов находился в бедственном положении.

Войска Прибалтийского военного округа, преобразованного в Северо-Западный фронт, не выдержали удара немцев. Командующий фронтом Федор Исидорович Кузнецов докладывал о бедственном положении своих войск. Фактически фронт был разгромлен.

Военные историки невысоко оценивают полководческие способности генерала Кузнецова. У него был только опыт командования полком. Много лет он преподавал тактику в Военной академии имени М.В. Фрунзе. Начальником штаба фронта ему 30 июня прислали одаренного военачальника Николая Федоровича Ватутина, тогда еще генерал-лейтенанта, первого заместителя начальника Генштаба. Но и Ватутин ничего не мог сделать.

Почему же Северо-Западный фронт потерпел оглушительное поражение?

Историки отмечают, что разговоры о внезапности нападения 22 июня призваны были прекратить дискуссию о низких боевых качествах Красной армии, которая, имея численное превосходство над вермахтом в живой силе и технике, терпела одно поражение за другим.

На самом же деле привычные представления о том, что никто не готовился к войне, миф (см. Независимое военное обозрение. 2002. № 40).

18 июня 1941 года, получив приказ из штаба округа, командир 12-го механизированного корпуса (основной ударной силы округа) приказал привести личный состав и боевую технику в боевую готовность и выдвинуться к границе. К началу войны приказ был выполнен, войска заняли боевые позиции и организовали круговую оборону, наладили связь. Все находившиеся в командировках командиры были отозваны по месту службы. Войска получили запасы продовольствия, горючего, боеприпасов.

Штаб округа перебрался на командный пункт в лесу неподалеку от Паневежиса. К вечеру 21 июня соединения округа либо уже заняли новые позиции по плану прикрытия границы, либо подходили к своим позициям.

Другое дело: готовы ли были соединения и части к ведению войны?

В приказе генерала Кузнецова по войскам округа от 15 июня 1941 года говорилось о неспособности командиров «управлять своими подразделениями и частями»:

«Сбор по тревоге частей выполняется неправильно — выстраиваются целые полки на плацу и стоят на месте. Сбор происходит медленно, неорганизованно и без управления. Со сборной площадки полки вытягиваются по одной узкой дороге...

Командный состав ночью блуждает, не умеет управлять, бегает по полю боя вместо посыльных. Командир полка майор Гарипов лично сам искал более двух часов авангардный батальон. Никто из командиров подразделений боевой задачи от командира полка не получал, поэтому полк не был готов своевременно начать выполнение боевой задачи.

Особенно плохо организуется и ведется разведка. Оборона даже при наличии дотов и дзотов не отработана. Особенно плохо готовится ночная оборона...»

Командующий округом Кузнецов распорядился: установить проволочные заграждения, подготовить минные поля, «самолеты на аэродромах рассредоточить и замаскировать в лесах, кустарниках, не допуская построения в линию, но сохраняя при этом полную готовность к вылету. Парки танковых частей и артиллерии рассредоточить, разместить в лесах, тщательно замаскировать...»

Всем командирам дивизий округа было приказано подготовиться к «упорной обороне»: «Главное — уничтожить танки и пехоту противника, укрыть свои войска от авиации, танков и артиллерийского огня противника».

18 июня 1941 года Кузнецов подписал еще один приказ:

«К исходу 19 июня 1941 г. привести в полную боевую готовность всю противовоздушнуюоборону округа...

До 21 июня 1841 г. совместно с местной противовоздушной обороной организовать затемнение городов Рига, Каунас, Вильнюс, Двинск, Митава, Либава, Шяуляй...»

Затемнение в городах начальник Генерального штаба Жуков приказал отменить:

— Эти меры наносят ущерб промышленности, вызывают различные толки и нервируют общественность.

Остальные приказы остались в силе: прикрыть от пикирующих бомбардировщиков железнодорожные мосты, артиллерийские склады, штабы, наладить все средства связи, обратив особое внимание на радиосвязь с пограничниками, с зенитными войсками, авиацией и артиллерией...

Но ничто не помогло. Войска Северо-Западного фронта были наголову разгромлены в первые дни войны.

В первый день войны, 22 июня, в половине десятого утра генерал Кузнецов докладывал в Москву:

«128-я стрелковая дивизия большей частью окружена, точных сведений о ее состоянии нет...

184-я стрелковая дивизия еще не укомплектована нашим составом полностью (была укомплектована литовцами) и является абсолютно ненадежной...

17-я стрелковая дивизия в Свенцянах так же не укомплектована и ненадежна, так же оцениваю 181-ю стрелковую дивизию...

5-я танковая дивизия на восточном берегу реки Неман будет обеспечивать отход 128-й стрелковой дивизии и прикрывать тыл 11-й армии от литовцев...»

Донесение генерал-полковника Кузнецова опровергает расхожее преставление о том, что присоединение Прибалтики укрепило обороноспособность Советского Союза. В реальности прибалтов рассматривали как врагов, и на территории трех республик Красная армия чувствовала себя как на вражеской территории.

12-й механизированный корпус имел больше тысячи танков. Через неделю от него осталось тридцать пять машин.

Танки бросали в бой без поддержки артиллерии и авиации, без взаимодействия с пехотой. К середине июля фронт лишился бронетанковой техники.

В донесении начальника автобронетанкового управления Северо-Западного фронта от 2 июля говорилось:

«3-й механизированный корпус не существует. Остатки 12-го механизированного корпуса и остатки личного состава 3-го механизированного корпуса необходимо свести вместе, расположив их в районе города Луга для нового формирования».

Потери были настолько значительны, что в обороне образовалась огромная брешь, в которую хлынули немецкие танки.

На подступах к Ленинграду было два рубежа, на которых можно было организовать оборону: по реке Великой и по реке Луге (см. Скрытая правда войны: 1941 год. Неизвестные документы).

По реке Великой находились бывшие Псковский, Островский и Себежский укрепленные районы, которые были демонтированы в связи с переносом государственной границы на запад.

30 июня командующий Северо-Западным фронтом генерал-полковник Кузнецов приказал войскам отойти в укрепрайоны. Но именно в этот день Сталин отстранил Федора Кузнецова от командования фронтом.

Генералов не хватало, и через три недели он был назначен командовать Центральным фронтом. Опять не справился. Тогда Сталин предложил ему выбор: возглавить 51-ю отдельную армию в Крыму или Брянский фронт. Генерал-полковник Кузнецов предпочел армию. Тоже не получилось: армия была разгромлена и Перекоп не удержала. Тогда Кузнецова в 1942 году назначили начальником Высшей военной академии имени К.Е. Ворошилова, а в 1943-м потом послали командовать заштатным Южно-Уральским военным округом...

Смена командующего, пожалуй, только ухудшила ситуацию.

2 июля военный совет фронта приказал перейти в контрнаступление. Неожиданная смена планов привела к тому, что войска не сумели выполнить приказ. Штабы потеряли управление войсками. Немцы нанесли удар в стык между 8-й и 27-й советскими армиями, где, не оказалось никаких войск, и немецкие танкисты прорвались к реке Великой.

Уже 9 июля танкисты 4-й немецкой танковой группы генерал-полковника Эриха Гёпнера взяли Псков. Советские войска полностью оставили Прибалтику. 10 июля перешли в наступление и финские войска.

Вместо Кузнецова командующим Северо-Западным фронтом назначили генерал-майора Петра Петровича Собенникова, который и армией командовал всего три месяца (Военно-исторический журнал. 2001. № 6). Фронтом Собенников руководил с 4 июля до 23 августа. Ситуацию он не исправил, был назначен командовать армией, а потом и вовсе освобожден от должности.

В октябре против него возбудили уголовное дело и приговорили к пяти годам. Президиум Верховного Совета его помиловал и послал на фронт, лишив наград и генеральского звания. Он воевал в роли заместителя командующего армией и вернул себе генеральское звание.

Вместо Собенникова Северо-Западный фронт 23 августа 1941 года возглавил генерал-лейтенант Павел Алексеевич Курочкин, который окончил две академии. Он командовал фронтом значительно успешнее...

Северным фронтом (преобразован из Ленинградского военного округа) командовал молодой генерал-лейтенант Маркиан Михайлович Попов, который был хорошим штабистом и пользовался уважением в войсках. Веселый и доброжелательный по натуре, он был спокоен и деловит, подчиненных не дергал, к офицерам относился уважительно. В войсках его любили.

По планам Генштаба Ленинград предстояло оборонять от врага с севера, от финнов, поэтому главные силы Ленинградского военного округа были сосредоточены на Карельском перешейке. Возможность появления врага с юга просто не учитывалась. От государственной границы до Ленинграда было семьсот пятьдесят километров. Никто не предполагал, что немцы так легко преодолеют это расстояние.

Немцы наступали столь стремительно, что командование фронта зачастую не понимало истинного положения дел. Немцы наносили удар раньше, чем войска фронта успевали подготовиться к обороне.

И июля начальник разведывательного отдела штаба фронта комбриг Петр Петрович Евстигнеев, совершенно растерянный, жаловался командующему военно-воздушными силами Северо-Западного направления генерал-майору Александру Александровичу Новикову:

— Командующий требует точные сведения о противнике. А где их взять в такой обстановке? Разведка ничего толком сообщить не может, и пленных нет. Замечены какие-то танки, но откуда там танки и чьи они?..

Немецкие танки совершили стопятидесятикилометровый марш по бездорожью, через леса, считавшиеся непроходимыми, и появились совсем рядом с Ленинградом, у реки Луги, где их не ждали.

14 июля 1941 года главком Ворошилов подписал приказ, в котором говорилось:

«Над городом Ленина — колыбелью Пролетарской революции — нависла прямая опасность вторжения врага...

Войска Северо-Западного фронта, не всегда давая должный отпор противнику, часто оставляют свои позиции, даже не вступая в решительное сражение, чем еще больше поощряют обнаглевшего врага.

Отдельные паникеры и трусы не только самовольно покидают боевой фронт, но и сеют панику среди честных и стойких бойцов. Командиры и политработники в ряде случаев не только не пресекают паники, не организуют и не ведут свои части в бой, но и своим позорным поведением иногда еще больше усиливают дезорганизацию и панику на линии фронта...

Мною даны указания — произвести строжайшее расследование всех преступных случаев самовольного оставления фронта отдельными частями, командирами и бойцами и всех виновных, невзирая на ранги и старые заслуги, предать суду Полевых Военных Трибуналов с применением самого сурового наказания, вплоть до расстрела...

Приказываю:

1. Командирам корпусов, дивизий и полков навести воинский порядок в частях на фронте и в тылу, положить конец безволию, нерешительности и медлительности в действиях.

Не останавливаться перед крайними мерами, уничтожать трусов и паникеров на месте, если они тем или иным способом будут срывать боевую дисциплину и порядок на фронте.

2. Не отступать ни шагу назад без приказа старшего командования...

За наши боевые успехи!

За Социалистическую Родину, за нашу честь, за свободу!

За Великого Сталина!»

Но все угрозы и призывы маршала Ворошилова не могли изменить соотношение сил на фронтах. Только 19 июля советским войскам удалось остановить наступление немцев на рубеже реки Луги. Попытка немцев С ходу взять Ленинград не удалась. Наступило временное затишье.

21 июля Гитлер побывал в штабе группы армий «Север». Он потребовал покончить с Ленинградом, уверенный, что падение города приведет к полному краху большевизма.

Ставка приказала подготовить контрнаступление силами Северо-Западного и Северного фронтов. Начало операции наметили на 12 августа.

Но 4 августа Гитлер сказал своим генералам, что Ленинград важнее всего, важнее Москвы. 8 августа началось новое немецкое наступление. Сначала на красногвардейском направлении, а через день — одновременно на новгородском и лужском направлениях. Немецкие танки и мотопехота обрушились на советские войска и сильно продвинулись вперед.

Ставка возложила ответственность за происшедшее на командование Ленинградского фронта. Многие командиры отступивших частей пошли под суд.

15 августа Гитлер приказал группе армий «Центр» прекратить наступление на Москву и один танковый корпус передать группе армий «Север». Это, возможно, спасло Москву, но ухудшило положение защитников Ленинграда.

16 августа немецкие войска с боями вошли в Новгород, Нарву и Кингисепп. Подошли к Гатчине. Город Кингисепп наши войска отбили и вновь потеряли.

20 августа немцы вышли к Октябрьской железной дороге. Фактически Ленинград уже был отрезан от страны.

22 августа 1941 года Сталин вместе с Молотовым и Микояном спустились в переговорный пункт и по телеграфу долго разговаривали с Ленинградом (см. Военно-исторический журнал. 2002. № 1). К аппарату вызвали всех, кто отвечал за оборону города, — Ворошилова, Жданова, командующего фронтом генерала Попова и Алексея Александровича Кузнецова, второго секретаря горкома и члена военного совета фронта.

У Сталина накопилось много претензий к ленинградцам:

«1. Вы создали военный совет обороны Ленинграда. Вы должны понимать, что военный совет может создать только правительство или по его поручению Ставка. Мы просим вас в другой раз не допускать такого нарушения.

2. В военный совет обороны Ленинграда не вошли ни Ворошилов, ни Жданов. Это неправильно и даже вредно политически. Рабочие поймут это дело так, что Жданов и Ворошилов не верят в оборону Ленинграда, умыли руки и поручили оборону другим, ниже стоящим, это дело надо исправить.

3. В своем приказе о создании военного совета обороны вы предлагаете выборность батальонных командиров. Это неправильно организационно и вредно политически. Это тоже надо выправить.

4. По вашему приказу о создании совета обороны выходит, что оборона Ленинграда ограничивается созданием рабочих батальонов, вооруженных более или менее слабо, без специальной артиллерийской обороны. Такую оборону нельзя признать удовлетворительной... Нужно занять все возвышенности в районе Пулково и в других районах и установить там серьезную артиллерийскую оборону... Возможно, что в вашем плане обороны, если таковой имеется, у вас артиллерийская оборона учтена. Но правительству и Ставке об этом ничего не известно.

Мы требуем, чтобы Ворошилов и Жданов, безусловно, сообщали нам о своих планах операций. Они этого не делают, к сожалению. Они стали на путь непонятной нам самостийности и допускают ошибки, которые отражаются на качестве обороны Ленинграда».

Недовольство Сталина было продиктовано тем, что немецкие войска уже окружили Ленинград. Вина в этом бывшего наркома обороны была велика. Но он смело мог бы разделить ее с самим Сталиным... Поэтому о главных причинах отступления и неудач Красной армии разговора не было. Претензии вождя к бывшему другу и наркому носили в общем мелочный характер.

Выборность командиров в батальонах народного ополчения была, с военной точки зрения, нелепостью. Но бросать в бой ополчение — то есть людей немолодых, непригодных по состоянию здоровья к военной службе и не имеющих военной подготовки (а часто и оружия) — было не только нелепо, но и вообще преступно. Однако же именно Сталин распорядился о формировании частей народного ополчения, потому что кадровая армия была частично разгромлена, частично взята в плен... Ополченцы несли страшные потери.

По записи телеграфных переговоров видно, что даже в те критические дни Ворошилов и Жданов боялись Сталина больше, чем немцев. Два члена политбюро пытались объясниться, каялись, оправдывались и просили прощения.

Сталин продолжал разговор в столь же жестком стиле:

«Вы не дети и знаете хорошо, что в прощении не нуждаетесь. Ссылка ваша на перегруженность смешна. Мы не менее вас перегружены. Вы просто неорганизованные люди и не чувствуете ответственности за свои действия, ввиду чего и действуете, как на изолированном острове, ни с кем не считаясь...»

После телеграфных переговоров Сталин подвел итог:

«Немедленно отмените выборное начало батальонных командиров, ибо оно может погубить всю армию. Выборный командир безвластен, ибо в случае нажима на избирателей его мигом переизберут. Нам нужны, как известно, полновластные командиры. Стоит вам ввести выборное начало в рабочих батальонах, оно сразу распространится на всю армию, как зараза...»

Ворошилов в Ленинграде делал то, что привык делать в Гражданскую войну. Он был и остался командиром партизанского отряда. Сталин по политическим соображениям вознес его на вершину военной власти. Но Сталин же, потеряв к нему доверие и интерес, теперь не упускал случая публично унизить своего бывшего фаворита.

23 августа Северный фронт разделили на собственно Ленинградский, который должен был оборонять город, и на Карельский, довольно успешно противостоявший слабым и неактивным финским войскам.

28 августа 1941 года Сталин и Шапошников обрушились на генерал-лейтенанта Попова, который возглавил Ленинградский фронт. Генерал Попов нравился Сталину, но оказался в тяжелейшем положении: его войска отступали, не в силах выдержать удары превосходящих сил противника. Попов был талантливым и умным военачальником, но ему не повезло. Он возглавил фронт в тот момент, когда успех был невозможен.

Попов сообщал в Ставку о катастрофическом положении, требовал помощи, но в ответ слышал только приказ держаться:

«Ваши сегодняшние представления напоминают шантаж. Вас запугивают командующие армиями, а вы, в свою очередь, решили, видимо, запугивать Ставку всякими ужасами насчет прорывов, обострения положения и прочее.

Конечно, если вы будете только статистом, передающим жалобы армий, вам придется тогда через несколько дней сдавать Ленинград, но Ставка существует не для того, чтоб потакать шантажистским требованиям и предположениям.

Ставка разрешает вам отвести части с линии Выборга, но Ставка вместе с тем приказывает вам, чтобы части ни в коем случае не покидали подготовленного рубежа по линии Маннергейма. Ставка запрещает вам оголять Лужскую губу и отдавать ее противнику. Если даже придется 8-й армии чуточку отступить, то она все же во что бы то ни стало должна прикрыть Лужскую губу вместе с полуостровом.

Ставка требует, чтобы вы, наконец, перестали быть статистом и специалистом по отступлению и вошли в подобающую Вам роль командующего, вдохновляющего армии и поднимающего дух войск».

Чем же занималось в тот момент ленинградское руководство? Как оно готовилось к обороне города?

29 августа находившиеся в городе Молотов, Маленков, Жданов и Косыгин (будущий глава правительства, а тогда уполномоченный ГКО) отправили Сталину телеграмму:

«Сообщаем, что нами принято решение о немедленном выселении из пригородов Ленинграда немецкого и финского населения в количестве 96 тысяч человек.

Предлагаем выселение произвести в Казахстан — 15 000 человек, в Красноярский край — 24 000 человек, в Новосибирскую область — 24 000, Алтайский край — 12 000 и Омскую область — 21 000 человек. Организацию переселения возложить на НКВД. Просим утвердить это предложение».

30 августа 1941 года немецкие войска захватили станцию Мга и перерезали железнодорожную линию, которая соединяла город со страной. Началась блокада Ленинграда.

«Зловещее кольцо горящих вокруг Ленинграда населенных пунктов неуклонно приближалось к его окраинам, — вспоминал полковник-инженер в отставке Евгений Григорьевич Ледин, удостоенный Сталинской премии за создание взрывчатых веществ (см. Военно-исторический архив. 1999. № 7). — Многочисленные беженцы, покинув сгоревшие жилища, скапливались во дворах со своим убогим скарбом и пригнанным скотом, увеличивая число будущих жертв голодной блокады.

Вскоре немцы вышли к границам города и заняли Стрельну. Это произошло так внезапно, что пассажиры, выходя из городского трамвая, попадали к ним в плен...

Особенно интенсивными были ночные бомбардировки города, при которых сотни летящих строем самолетов, аэростаты ограждения, освещенные пожарами, и перекрещивающиеся лучи прожекторов были хорошо видны на фоне ночного неба. Это зрелище сопровождалось громким пульсирующим гулом самолетных винтов, истошным воем падающих бомб, громовыми ударами их взрывов и частым грохотом зенитных орудий».

Немецкая артиллерия получила возможность обстреливать весь город. Распространились слухи о том, что город будет сдан. Ленинградцев эвакуировали из города.

Прежде всего в тыл вывозили — в соответствии с постановлением ЦК — квалифицированных рабочих и инженеров, молодежь, пригодную к воинской службе, и ответственных работников, прежде всего партийных (см. Отечественная история, 2000. № 3).

Не отпускали врачей, рабочих оборонной промышленности, электростанций, важнейших объектов городского хозяйства.

Вывозили детей. Но уже с начала июля немцы начали бомбить станции, через которые шли эшелоны с эвакуируемыми.

Из-за глупости городского начальства, которое, впрочем, просто ничего не знало о ситуации на фронтах, до 21 июля детей эвакуировали в те районы Ленинградской области, рядом с которыми уже находились немцы. Когда это стало ясно, матери бросились за детьми и вернулись с ними в Ленинград. Эвакуироваться во второй раз они отказывались. Одни боялись, что в пути разбомбят эшелоны. Другие считали, что немцы не дойдут до Ленинграда. Третьи не верили, что на новом месте смогут обосноваться, что им помогут.

Власти рассылали по городу агитаторов, но им не верили. Пошли разговоры о насильственной эвакуации, ю лишении продовольственных карточек тех, кто не поедет. Это только усилило возмущение. И лишь в середине августа ленинградцы осознали, что надо бежать. Разрешали взять с собой имущество из расчета пятьдесят килограммов на каждого члена семьи. По карточкам выдавали хлеба на десять дней. Работающим платили выходное пособие, пенсионерам — пенсию. Путь в эвакуацию оказался тяжелым. В поездах не хватало воды, еды, не было вентиляции. Эвакуируемые страдали желудочными заболеваниями, потому что ели испорченную пищу.

Некоторые ленинградцы не захотели уезжать. Например, известный писатель Леонид Пантелеев (настоящее имя Алексей Иванович Еремеев), который вместе с Григорием Белых написал знаменитую «Республику ШКИД».

Пантелеев умер летом 1987 года, оставив жизнеописание, которое разрешил напечатать через три года после своей смерти. Он был искренне, глубоко верующим и очень порядочным человеком, ни в каких пакостях не участвовал.

«В сентябре 1941 года, за несколько дней до того, как вокруг Ленинграда сомкнулось кольцо блокады, — вспоминал Пантелеев, — меня, больного, забракованного двумя комиссиями райвоенкомата (вместе с тысячами других ленинградцев) вызвали — через дворничиху — повесткой в городской паспортный стол, зачеркнули в паспорте прописку, внесли туда 39-ю статью (то есть дали «минус») и предложили (как и тысячам других ленинградцев) в течение двух с половиной часов явиться с вещами на Финляндский вокзал. Это был последний или предпоследний поезд, уходивший в места, которые через несколько дней стали называться Большой землей».

Выглядела эта процедура так:

«Лестницы и коридоры забиты народом. И женщины, и мужчины. Больше, пожалуй, мужчин. Молодые, старые. Рабочие, интеллигенты.

Иду со своей повесткой и вижу, что такие повесточки у многих...

Попадаем в просторное помещение, чуть ли не зало. Десять-двенадцать столиков, за каждым сидит человек в милицейской форме.

На столиках карточки с буквами алфавита: А, Б, В, Г... Разыскиваю свою П, подхожу.

— Ваш паспорт.

— Пожалуйста.

Берет паспорт, уходит, через две минуты возвращается.

— Возьмите.

И протягивает обратно паспорт. В паспорт вложена какая-то бумажка, узкая ленточка. Раскрываю на этой закладке книжку паспорта и — прежде всего — вижу, что штамп моей прописки перечеркнут крест-накрест по диагонали черной тушью.

— Что это значит?

— Тут все сказано. Прочтите.

Читаю:

«Такому-то явиться с вещами сегодня, такого-то сентября к 14.00 на Финляндский вокзал к милиционеру Мельникову».

Взглянул на часы: без четверти двенадцать.

— К кому я могу обратиться за разъяснением? Где могу обжаловать это нелепое предписание?

— Обжалованию не подлежит. Постановление Совета фронта. Следующий!»

Пантелеев не уехал: «Десять месяцев жил с волчьим паспортом, без карточек. Меня ловили, хватали, сажали, грозили расстрелом...»

Перед войной в городе жило больше трех миллионов человек. К ним добавились беженцы из оккупированных районов страны. Эвакуация по железной дороге продолжалась до 27 августа 1941 года. За два месяца вывезли восемьсот тысяч человек, среди них было четыреста тысяч детей, но сто семьдесят пять тысяч из них вернулись в город.

Оставшиеся были обречены голодать.

5 сентября Маркиан Михайлович Попов перестал быть командующим фронтом. Он командовал различными армиями. Во время Курской битвы получил под командование Брянский фронт. С октября 1943-го по апрель 1944-го генерал армии Попов командовал 2-м Прибалтийским фронтом. Сталин пришел к выводу, что проведенные им операции результата не дали, Попова обвинил в зазнайстве и неспособности извлечь уроки из собственных ошибок (Военно-исторический журнал. 2001. № 6).

Говорят, что Сталин связывал с ним большие надежды, но генерал злоупотреблял горячительными напитками. Маркиана Михайловича понизили в звании до генерал-полковника и назначили начальником штаба Ленинградского фронта. В 1953-м Попов вновь получил погоны генерала армии...

Северо-Западное направление ликвидировали. Ворошилов возглавил Ленинградский фронт. Теперь маршал лично отвечал за оборону города — вместе с хозяином Ленинграда Андреем Александровичем Ждановым.

Как раз накануне войны Жданов уехал отдыхать.

10 июня 1941 года политбюро рассмотрело вопрос об отпуске хозяина города. Просто так большевикам отдыхать не полагалось — только в силу требований медицины. Как водится, была представлена записка начальника лечебного управления Кремля о необходимости отправить Жданова на месяц в Сочи в связи с болезненным состоянием и «общим крайним переутомлением».

Сталин расщедрился и распорядился предоставить отпуск на полтора месяца.

После начала войны Жданов — с некоторым опозданием — вернулся в свой город. Но в решающие дни обороны Андрей Александрович, питавший пристрастие к горячительным напиткам, вышел из строя.

Сын Георгия Максимилиановича Маленкова утверждает, со слов отца, что тот осенью 1941 года прилетел в осажденный Ленинград и застал Жданова «в роскошном бункере опустившегося, небритого, пьяного. Дал Жданову три часа, чтобы тот привел себя в божеский вид, и повел его на митинг, который по предложению отца был созван на знаменитом Кировском заводе».

Историки, правда, утверждают, что в документах нет следов поездки Маленкова в Ленинград.

Но сын второго секретаря Ленинградского горкома Алексея Александровича Кузнецова Валерий рассказывал мне, что в начале войны у Жданова действительно был нервный срыв. Он не мог работать, ему нельзя было появляться на людях. Кузнецов вынужден был изолировать Жданова в его резиденции и взять на себя руководство осажденным городом.

В отличие от других членов политбюро, которые прошли Гражданскую войну или суровые послевоенные годы, Жданов сделал карьеру в идеологической сфере. К серьезным испытаниям он не был готов. Члены политбюро, потом и кровью пробившиеся наверх, не любили Жданова, которому, как им казалось, слишком легко далось восхождение по партийной лестнице.

Андрей Александрович был незаменим в компании. Он любил петь песню: «Есть на Волге утес», часто исполнял ее на вечеринках у Сталина, с успехом рассказывал анекдоты. А когда собирались семьями, присаживался к роялю и наигрывал вальсы, а все танцевали. На ужинах, которые устраивал Сталин, он сажал рядом с собой Жданова и назначал его тамадой. Правда, всякий раз говорил ему, когда и за кого пить, а иногда и буквально диктовал текст тоста.

«Он неплохо играл на гармони и на рояле, — пишет Хрущев. — Мне это понравилось. Каганович же о нем отзывался презрительно: «Гармонист»... Каганович часто ехидно говорил:

— Здесь и не требуется большого умения работать, надо иметь хорошо подвешенный язык, уметь хорошо рассказывать анекдоты, петь частушки, и можно жить на свете.

Признаться, когда я пригляделся к Жданову поближе, в рабочей обстановке, стал соглашаться с Кагановичем. Действительно, когда мы бывали у Сталина (в это время Сталин уже стал пить и спаивать других, Жданов страдал такой же слабостью), то, бывало, он бренчит на рояле и поет, а Сталин ему подпевает. Эти песенки можно было петь только у Сталина, потому что нигде в другом месте повторить их было нельзя. Их могли лишь крючники в кабаках петь, а больше никто...»

6 сентября немецкие самолеты впервые бомбили Ленинград.

8 сентября бомбардировка была особенно тяжелой. Первая же волна бомбардировщиков подожгла Бадаевские продовольственные склады. Бомбили и район Смольного, где шло заседание военного совета фронта. Губительные для населения последствия пожара на Бадаевских складах еще не были оценены. На военном совете говорили о том, что немецкие войска захватили Шлиссельбург, вышли к Ладожскому озеру и замкнули вокруг Ленинграда кольцо. Таким образом город оказался в блокаде.

9 сентября начался штурм Ленинграда. Немцы взяли Красное Село, Пушкин и Новый Петергоф.

Ворошилов то и дело выскакивал из штаба и мчался на передовую, чтобы посмотреть, как идут бои. Он распекал своих подчиненных. Офицеры оправдывались: в их распоряжении одни необученные ополченцы, нет ни кадровых частей, ни танков и артиллерии.

Ворошилов злился:

— А мы в Гражданскую хорошо были обучены? И ничего — били разную белую сволочь.

В недостатке храбрости его бы никто не упрекнул. Маршал наблюдал за боем, не обращая внимания на огонь немецкой артиллерии и минометов. Начальник охраны пытался увести его в укрытие. Ворошилов зло отвечал:

— Если ты боишься, то можешь прятаться. Я не держу тебя.

Но личной храбростью перечисление военных достоинств Ворошилова и исчерпывалось. Командовать фронтом ему было не под силу — не хватало ни военного образования, ни организаторских способностей. Мало того что маршал не понимал, как надо воевать. Он еще смертельно боялся самостоятельно принимать решения. Подчиненные не могли добиться от него внятного ответа. Все его время уходило на бесконечные обсуждения.

«У Климента Ефремовича была слабость к совещаниям, — вспоминал генерал Новиков. — На совещания к маршалу, как правило, собирались все сколько-нибудь ответственные руководители. В большинстве случаев присутствие многих из нас вовсе и не требовалось, так как часто обсуждались дела, не имевшие даже отдаленного касательства к нашим ведомствам. Люди надолго отрывались от исполнения своих непосредственных обязанностей и нервничали. А время было такое, что мы дорожили каждый минутой.

Сидишь, бывало, в переполненном кабинете главкома и не столько слушаешь выступающих, сколько поглядываешь на дверь и ловишь удобный момент, чтобы на минуту выскочить в приемную, быстро позвонить в штаб, узнать последние новости и отдать необходимые распоряжения».

9 сентября 1941 года Сталин, Молотов, Маленков и Берия телеграфировали в Ленинград Ворошилову и Жданову:

«Нас возмущает ваше поведение, выражающееся в том, что вы сообщаете нам только лишь о потере нами той или иной местности, но обычно ни слова не сообщаете о том, какие же вами приняты меры для того, чтобы перестать, наконец, терять города и станции.

Так же безобразно вы сообщили о потере Шлиссельбурга. Будет ли конец потерям? Может быть, вы уже предрешили сдать Ленинград? Куда девались танки КВ, где вы их расставили и почему нет никакого улучшения на фронте, несмотря на такое обилие танков КВ у вас? Ведь ни один фронт не имеет и половинной доли того количества КВ, какое имеется у вас на фронте. Чем занята ваша авиация, почему она не поддерживает действия наших войск на поле?

Подошла ли к вам помощь дивизий Кулика — как вы используете эту помощь? Можно ли надеяться на какое-либо улучшение на фронте или помощь Кулика тоже будет сведена к нулю, как сведена к нулю колоссальная помощь танками КВ?

Мы требуем от вас, чтобы вы в день два-три раза информировали нас о положении на фронте и о принимаемых мерах».

Когда читаешь такие телеграммы, создается впечатление, что Сталин был прав, подгоняя своих подручных, — без него они бы пропали. Но ведь это он выдвинул и воспитал таких людей, которые не были способны ни на инициативу, ни на самостоятельность — за то и другое вождь мог сурово наказать...

Ворошилов командовал Ленинградским фронтом всего неделю. Правда, именно в эту неделю немцы окончательно блокировали Ленинград. Сталин прислал в город комиссию во главе с Молотовым, вдогонку которому телеграфировал:

«Если так будет продолжаться, боюсь, что Ленинград будет сдан идиотски глупо, а все ленинградские дивизии рискуют попасть в плен. Что делают Попов и Ворошилов?.. Что за человек Попов? Чем, собственно, занят Ворошилов и в чем выражается его помощь Ленинграду?»

Молотов, чувствуя настроение вождя, официально доложил Сталину, что маршала Ворошилова нельзя оставлять в роли командующего фронтом.

11 сентября в Москву вызвали командующего армиями Резервного фронта генерала армии Георгия Константиновича Жукова. Вечером он был в Кремле. Начальник 1-го отдела НКВД (охрана руководителей партии и государства) комиссар госбезопасности 3-го ранга Николай Сидорович Власик отвел генерала на кремлевскую квартиру Сталина, где вождь ужинал с членами политбюро. В этот вечер Сталин сменил командование тремя фронтами. Главкомом Юго-Западного направления вместо Буденного назначил Тимошенко, который присутствовал на ужине. Вместо Тимошенко Западный фронт возглавил генерал-лейтенант Иван Степанович Конев. Его к Сталину не вызвали.

И наконец, вождь обратился к Жукову:

— Езжайте под Ленинград. Город в почти безнадежном положении. Немцы, взяв Ленинград и соединившись с финнами, могут ударить в обход с северо-востока на Москву, и тогда обстановка осложнится еще больше.

Сталин не верил, что город удастся удержать, и обреченно добавил:

— Видимо, пройдет еще несколько дней, и Ленинград придется считать потерянным.

11 сентября в начале восьмого вечера Сталин и начальник Генштаба Шапошников подписали приказ:

«1. Освободить Маршала Советского Союза тов. Ворошилова от обязанностей Главнокомандующего Ленинградским фронтом.

2. Назначить командующим Ленинградским фронтом генерала армии тов. Жукова с освобождением его от обязанностей командующего Резервным фронтом.

3. Тов. Ворошилову сдать дела фронта, а тов. Жукову принять в течение 24 часов с часа прибытия в Ленинград т. Жукова.

Генерал-лейтенанта Хозина назначить начальником штаба Ленинградского фронта».

Жуков вылетел в Ленинград, взяв с собой двух человек, которых хорошо знал: генерал-лейтенанта Михаила Степановича Хозина и генерал-майора Ивана Ивановича Федюнинского.

О приезде Жукова и его генералов ленинградцев не предупредили, и на аэродроме не нашлось ни одной машины. Прибывших генералов подвез командующий военно-воздушными силами Ленинградского фронта генерал Новиков.

Жукова не хотели впускать в Смольный, потому что у москвичей не было пропуска. Пятнадцать минут они ждали, пока их не провели прямо на заседание военного совета фронта, которое проводил Ворошилов.

Жуков вступил в командование фронтом.

13 сентября Ворошилов получил телеграмму:

«_{Совершенно секретно}.

Ворошилову

Приезжай в Москву.

Сталин. Молотов».

Климент Ефремович покинул город. Уверенности в том, что город удастся удержать, ни у кого не было. Еще вечером 11 сентября военный совет Ленинградского фронта решил подготовить важнейшие предприятия и мосты к уничтожению. В Москве Сталин сказал наркому военно-морского флота Николаю Герасимовичу Кузнецову:

— Придется нам Ленинград оставить. Обеспечьте минирование всех кораблей Балтийского флота. Ни один боевой корабль не должен попасть в руки противника!

Первый заместитель наркома внутренних дел комиссар госбезопасности 3-го ранга Всеволод Николаевич Меркулов прилетел в Ленинград, чтобы передать военному совету фронта указание Ставки о минировании кораблей Балтийского флота и торговых судов. Директива была подписана Сталиным, Шапошниковым и Кузнецовым.

Ввиду особой секретности и важности этого дела Меркулов вызвал к себе командующего Балтийским флотом вице-адмирала Владимира Филипповича Трибуца и лично отдал ему приказ минировать флот.

Трибуц в 1917 году окончил военно-фельдшерскую школу в Кронштадте и начинал фельдшером в военно-морском госпитале. Но медицинская карьера его не прельстила, поэтому в 1922 году он поступил в Военно-морское училище имени М.В. Фрунзе и честно проучился четыре года. Он начинал командиром башни на линкоре «Парижская коммуна», а в 1935 году уже получил под командование эсминец. Трибуц стал командовать Балтийским флотом в апреле 1939 года и в первые недели войны сумел эвакуировать флот из Таллина, где была главная база флота, в Кронштадт.

В соответствии с указаниями Москвы Трибуц издал особо секретный приказ, требуя от всех командиров соединений подготовить свои корабли к уничтожению.

6 сентября 1941 года был подписан особо секретный «План мероприятий на случай отхода из Ленинграда по кораблям и судам». В нем говорилось: «В случае вынужденного отхода из Ленинграда все корабли военного флота, торговые, промышленные и технические суда подлежат уничтожению... Ответственность и общее руководство за уничтожение и потопление кораблей флота и разрушение судов и кораблей на судостроительных заводах несет командующий Краснознаменным Балтийским флотом вице-адмирал Трибуц...» План подписал заместитель наркома военно-морского флота адмирал Исаков.

Был составлен список кораблей, подлежащих уничтожению. Для моряков это был страшный приказ, но он был исполнен. Флот заминировали, экипажи жили на заминированных кораблях.

20 сентября 1941 года начальник 3-го (особого) отдела балтийского флота дивизионный комиссар Лебедев доложил командующему фронтом генералу армии Жукову, что подготовка спецоперации проходит неорганизованно и что офицеры флота относятся к ней отрицательно. Офицеры говорят, что Ленинград готовят к сдаче. Особист перечислил имена.

Жуков написал на донесении:

«т. Исакову

1. Срочно расследовать, арестовать провокаторов.

2. Доложите, почему такая ответственная работа проходит преступно плохо».

В октябре и ноябре 1941 года в Ленинград приезжали сотрудники НКВД, которые проверяли, как выполнена директива Ставки. Адмирала Трибуца вызвали в ленинградское управление НКВД, где он подробно изложил весь план уничтожения флота на случай, если город будет сдан немцам.

Через год Трибуца обвинят в паникерстве: раз приказал минировать корабли, значит, не верил, что город удастся защитить. Нарком Кузнецов пошел к Сталину, чтобы напомнить: адмирал Трибуц выполнял личное распоряжение Верховного главнокомандующего.

Немцы продолжали наступать.

Командующий фронтом Жуков 17 сентября 1941 года подписал приказ, в котором говорилось:

«1. Учитывая особо важное значение в обороне южной части Ленинграда рубежа: Лигово, Кискино, Верх. Койрово, Пулковских высот, района Московская Славянка, Шушары, Колпино, Военный совет Ленинградского фронта приказывает объявить всему командному, политическому и рядовому составу, обороняющему указанный рубеж, что за оставление без письменного приказа Военного совета фронта и армии указанного рубежа все командиры, политработники и бойцы подлежат немедленному расстрелу.

2. Настоящий приказ командному и политическому составу объявить под расписку. Рядовому составу широко разъяснить...»

Жуков действовал более умело, чем Ворошилов, и оборона стала более активной. Поэтому Жуков считается спасителем Ленинграда. Ситуация в те дни казалась критической: боялись, что немецкие танки вот-вот ворвутся в город, хотя в реальности таких сил у немецкого командования уже не было.

Гитлер передумал и приказал сконцентрироваться для наступления на Москву и не отвлекаться на обреченный, как ему казалось, Ленинград. Гитлер распорядился город не штурмовать, а окружить, население «выморить голодом», а потом «сровнять Ленинград с землей».

Город сохранили, но в блокаду, по официальным данным, погибло шестьсот тридцать тысяч человек.

До сих пор неизвестно, сколько именно продовольствия хранилось на сгоревших Бадаевских складах. Но и сохранись эти склады, они бы не спасли людей от голода. Ленинград, как и‘любой крупный город, нуждался в постоянных поставках продовольствия (см. Независимая газета. 2001. 5 сентября).

Голод наступил очень быстро. Начались кражи продовольствия. За кражу расстреливали, но это не помогало. Были налеты на булочные, у людей вырывали из рук хлеб или карточки. Иногда убивали из-за карточек.

В документах фигурируют и попытки украсть пирожные, которые по карточкам не выдавались, следовательно, предназначались для высшего начальства. Руководство города — если судить по документам — снабжалось по обычным нормам. Но не было ни одного случая смерти от голода работников партийного аппарата — надо понимать, их как-то подкармливали.

В октябре 1941 года в Чистополь приехала эвакуированная из Ленинграда Анна Андреевна Ахматова. Встретившая ее там писательница Лидия Чуковская спросила:

— Боятся в Ленинграде немцев? Может так быть, что они ворвутся в город?

Анна Андреевна ответила:

— Что вы, Лидия Корнеевна, какие немцы? О немцах никто и не думает. В городе голод, уже едят собак и кошек. Там будет мор, город вымрет. Никому не до немцев.

«Ленинград не был сдан просто потому, что был окружен, — уже просто оставить его было нельзя — нужно было пробиваться, — записывал в дневнике Александр Трифонович Твардовский. — Трудно сказать, оправдывались ли жертвы Ленинграда удержанием города осажденного — с огромным населением, обреченным на смерть от голода и обстрелов».

Жуков недолго пробыл в Ленинграде. Убедившись в том, что немцы отказались от плана штурмом взять Питер, Сталин отозвал генерала оборонять Москву.

На Ленинградском фронте командующие вообще быстро менялись. Маркиан Попов командовал‘фронтом две недели, Ворошилов — неделю, Жуков — меньше месяца.

Вечером 6 октября Георгий Константинович уже попрощался со своими ленинградскими подчиненными. На следующий день на Комендантском аэродроме его провожал только командующий авиацией фронта генерал Новиков. Погода была пасмурной, но летчиков это только радовало.

— Это даже к лучшему, — сказал Новиков Жукову, — немцы не любят такую погоду. А видимость для полета на небольшой высоте достаточная. Для прикрытия выделены надежные летчики-истребители и сильное сопровождение.

Жуков сделал генерал-майора Федюнинского заместителем командующего Ленинградским фронтом, а уезжая — командующим.

Командир полка Иван Иванович Федюнинский отличился на Халхин-Голе и получил Звезду Героя. В начале войны полковник успешно командовал дивизией и корпусом на Юго-Западном фронте. То есть всего за два года Федюнинский прошел путь от комполка до комфронта.

Вероятно, это было слишком быстрое возвышение. Иван Иванович сам это почувствовал. Прокомандовав две недели, попросил освободить его от высокой должности. Его назначили командующим 54-й армией вместо генерала Хозина, который возглавил Ленинградский фронт.

Генерал-лейтенант Михаил Степанович Хозин окончил школу прапорщиков в 1916 году. Перед войной он был начальником Военной академии имени М.В. Фрунзе. Жуков сделал его своим заместителем в Генеральном штабе, потом взял с собой на Резервный фронт и, наконец, назначил начальником штаба Ленинградского фронта. Хозин командовал фронтом с 27 октября 1941-го по 9 июня 1942-го. От него требовали прорвать блокаду, но сил для этого не было. Хозина освободили от должности...

Главный партизан

Ворошилов вернулся в Москву. Работы для него не нашлось. 7 ноября 1941 года маршал Ворошилов принимал парад в Куйбышеве, куда эвакуировали основные министерства и иностранные посольства.

Потом Ворошилов получил указание заняться формированием новых дивизий. Маршалу предложили возглавить Волховский фронт, но он честно отказался, сказав, что «не хочет проваливаться на этом деле». Сталин уцепился за эту фразу.

Он сделал Ворошилова ответственным за блокаду Ленинграда. Сталин умел находить виновных в собственных ошибках.

Ворошилову было посвящено разгромное решение политбюро от 1 апреля 1942 года, с которым ознакомили партийно-государственный аппарат:

«О работе Ворошилова К.Е.

1. Война с Финляндией в 1939—1940 гг. вскрыла большое неблагополучие и отсталость в руководстве наркомата обороны. В ходе этой войны выяснилась неподготовленность НКО к обеспечению успешного развития военных операций. В Красной Армии отсутствовали минометы и автоматы, не было правильного учета самолетов и танков, не оказалось нужной зимней одежды для войск, войска не имели продовольственных концентратов.

Вскрылись большая запущенность в работе таких важных управлений НКО, как Главное артиллерийское управление, Управление боевой подготовки, Управление ВВС, низкий уровень организации дела в военных учебных заведениях и др.

Все это отразилось на затяжке войны и привело к излишним жертвам. Тов. Ворошилов,будучи в то время народным комиссаром обороны, вынужден был признать на Пленуме ЦК ВКП(б) в конце марта 1940 г. обнаружившуюся несостоятельность своего руководства НКО.

Учтя положение дел в НКО и видя, что т. Ворошилову трудно охватить такое большое дело, как НКО, ЦК ВКП(б) счел необходимым освободить т. Ворошилова с поста наркома обороны.

2. В начале войны с Германией тов. Ворошилов был назначен главнокомандующим Северо-западным направлением, имеющим своею главною задачей защиту Ленинграда. Как выяснилось потом, тов. Ворошилов не справился с порученным делом и не сумел организовать оборону Ленинграда.

В своей работе в Ленинграде т. Ворошилов допустил серьезные ошибки: издал приказ о выборности батальонных командиров в частях народного ополчения, — этот приказ был отменен по указанию Ставки, как ведущий к дезорганизации и ослаблению дисциплины в Красной Армии; организовал Военный совет обороны Ленинграда, но сам не вошел в его состав, — этот приказ тоже был отменен Ставкой как неправильный и вредный, так как рабочие Ленинграда могли понять, что тов. Ворошилов не вошел в Совет обороны потому, что не верит в оборону Ленинграда; увлекся созданием рабочих батальонов со слабым вооружением (ружьями, пиками, кинжалами и т. д.), но упустил организацию артиллерийской обороны Ленинграда, к чему имелись особенно благоприятные возможности, и т. д.

Ввиду всего этого Государственный комитет обороны отозвал т. Ворошилова из Ленинграда и дал ему работу по новым воинским формированиям в тылу.

3. Ввиду просьбы т. Ворошилова он был командирован в феврале месяце на Волховский фронт в качестве представителя Ставки для помощи командованию фронта и пробыл там около месяца. Однако пребывание т. Ворошилова на Волховском фронте не дало желаемых результатов.

Желая еще раз дать возможность т. Ворошилову использовать свой опыт на фронтовой работе, ЦК ВКП(б) предложил т. Ворошилову взять на себя непосредственное командование Волховским фронтом. Но тов. Ворошилов отнесся к этому предложению отрицательно и не захотел взять на себя ответственность за Волховский фронт, несмотря на то что этот фронт имеет сейчас решающее значение для обороны Ленинграда, сославшись на то, что Волховский фронт является трудным фронтом и он не хочет провалиться на этом деле.

Ввиду всего изложенного ЦК ВКП(б) постановляет:

1. Признать, что т. Ворошилов не оправдал себя на порученной ему работе на фронте.

2. Направить т. Ворошилова на тыловую военную работу».

Решение политбюро с перечислением его прегрешений было крайне унизительным для маршала Ворошилова. Но он не смел ни возражать, ни спорить. Зная, как это опасно, Климент Ефремович каялся и благодарил за суровую критику, Действовал он правильно. Унизив Ворошилова, Сталин на этом остановился.

Ворошилов томился без дела и выпрашивал себе какую-нибудь работу. Сталин тоже понимал, что есть смысл использовать столь знаменитое в стране имя, и поставил Климента Ефремовича руководить партизанским движением.

Постановлением Государственного комитета обороны 30 мая 1942 года был создан Центральный штаб партизанского движения при Ставке Верховного главного командования.

Штаб возглавил руководитель Белоруссии Пантелеймон Кондратьевич Пономаренко, который начинал свою фантастическую карьеру подмастерьем в шапочной мастерской. Он окончил Московский институт инженеров транспорта, четыре года прослужил в Красной армии. В 1937 году Пономаренко взяли в аппарат ЦК инструктором. Его приметил Маленков и сделал заместителем заведующего отделом руководящих партийных органов. А на следующий год Пономаренко — в тридцать шесть лет! — уже назначили первым секретарем ЦК компартии Белоруссии.

Сталин всегда отличал Пономаренко и, проживи вождь подольше, Пантелеймон Кондратьевич, возможно, добрался бы и до вершины власти...

Летом 1941 года территория Белоруссии была оккупирована, и Пономаренко остался без работы. Сталин поручил ему заниматься партизанскими делами. Но потом решил сделать главным партизаном популярного Ворошилова.

1 сентября 1942 года Сталин принял в своем кремлевском кабинете семнадцать руководителей партизанского движения, которых вывезли из немецкого тыла и разместили в номерах люкс в гостинице «Москва» (см. Отечественная история. 1999. № 3). Поздно вечером партизан доставили к Сталину, присутствовали Ворошилов и Молотов.

Разговор продолжался несколько часов. Сталин подробно расспрашивал о том, что происходит на оккупированных территориях, что способны сделать партизаны и в какой помощи они нуждаются.

В какой-то момент Сталин спросил:

— Как вы смотрите на то, чтобы назначить товарища Ворошилова главнокомандующим партизанским движением?

Партизаны, разумеется, одобрили предложение вождя.

6 сентября 1942 года Сталин подписал постановление Государственного комитета обороны:

«1. В целях усиления руководства партизанским движением в тылу противника и для дальнейшего развития этого движения учредить пост Главнокомандующего партизанским движением.

2. Для сосредоточения ответственности централизовать руководство партизанским движением, возложив руководство движением целиком на Главкома и его штаб.

3. Назначить Главнокомандующим партизанским движением Маршала Советского Союза К.Е. Ворошилова.

4. Центральный штаб партизанского движения при Старке Верховного Главного Командования подчинить Главнокомандующему партизанским движением...»

Пономаренко сохранил свой пост начальника штаба, но теперь он подчинялся Ворошилову.

Климент Ефремович воодушевился. Казалось, опала позади. Он получил заметный и самостоятельный пост, вновь был на виду. Да и партизанское дело считал близким для себя — все же начинал Гражданскую в роли командира партизанского отряда.

На следующий день после вступления в должность, 7 сентября 1942 года, Климент Ефремович подписал приказ, в котором говорилось:

«Как Главнокомандующий партизанским движением выражаю мою уверенность в том, что каждое слово приказа нашего великого вождя товарища Сталина будет служить для всех партизан и партизанок заветом нашей Родины, призывным голосом всего нашего великого народа.

Выше и выше знамя беспощадной и святой борьбы! Смерть немецким захватчикам! Да здравствует могучее всенародное партизанское движение! За здравствует наша победа!»

Ворошилов пытался централизовать управление партизанскими отрядами, руководить ими из Москвы, централизованно снабжать. Сформировал многочисленный штаб. Личный состав штаба, разумеется, проверялся органами Главного управления контрразведки Смерш Наркомата обороны.

Но Ворошилов недолго руководил партизанами. Буквально через пару месяцев Сталин решил, что Климент Ефремович и на этом посту ему не нужен.

Есть разные точки зрения относительно столь скорой отставки Ворошилова.

Одни считают, что маршал излишне военизировал партизанское движение, пытался командовать отрядами как частями регулярной армии, привел в штаб кадровых офицеров, не понимающих партизанской специфики, да еще безмерно увеличил командный аппарат, насоздавал генеральских должностей.

Другие полагают, что Ворошилова ловко спихнули Пантелеймон Пономаренко и другие партийные чиновники, которые не имели военной подготовки и которым маршал и его офицеры только мешали. Пономаренко говорил, что «партизанским движением надо не командовать, а руководить. А руководит им ЦК партии». Он и внушил Сталину, что партийные секретари лучше маршала Ворошилова понимают, как работать с партизанскими отрядами на временно оккупированных территориях.

19 ноября 1942 года Сталин подписал еще одно постановление ГКО о партизанском движении, полностью противоположное по смыслу предыдущему. Разумеется, никто не посмел обратить внимание вождя на то, что он сам себе противоречит.

В новом постановлении говорилось:

«В интересах большей гибкости в руководстве партизанским движением и во избежание излишней централизации:

1. Упразднить должность Главнокомандующего партизанским движением.

Возложить руководство партизанским движением на Центральный штаб партизанского движения.

2. Представленные штаты пересмотреть в духе состоявшегося обмена мнениями и представить на утверждение».

Ворошилов опять остался без дела. С этого момента (как выяснилось после смерти Сталина) маршала стали подслушивать — аппаратура «технического контроля» была установлена в его городской квартире и на даче. Записывались его телефонные разговоры.

15 декабря 1942 года Ворошилов отправился координировать действия фронтов по деблокаде Ленинграда. Но операция окончилась неудачей. В 1943 году несколько месяцев маршал возглавлял Трофейный комитет при ГКО.

Генерал Семен Матвеевич Штеменко, служивший в Генштабе, ехал однажды с Ворошиловым в одном поезде на фронт. Климент Ефремович сразу спросил, какие оперы он знает и любит. Когда Штеменко перечислил, Ворошилов засмеялся:

— Эй, батенька, этого же очень мало.

И стал сыпать названиями.

Вечером Ворошилов просил одного из своих помощников почитать что-нибудь из Чехова или Гоголя. Чтение продолжалось час-полтора, Ворошилов блаженствовал.

На встречу с американским президентом Франклином Рузвельтом и британским премьер-министром Уинстоном Черчиллем в ноябре 1943 года в Тегеране Сталин взял с собой маршала Ворошилова — для представительности.

Ему же доверил руководить комиссией, которая работала с композиторами и поэтами, писавшими новый вариант гимна Советского Союза.

4 сентября 1943 года Совнарком образовал Комиссию по вопросам перемирия, ее возглавил Ворошилов. Комиссия должна была представить соображения относительно того, как следует поступить с Германией после ее разрома и как следует развивать сотрудничество с государствами антигитлеровской коалиции. Многие предложения комиссии были воплощены в жизнь оккупационной администрацией.

А через год, 21 ноября 1944 года, Ворошилов испытал новое унижение — Сталин вывел его из состава Государственного комитета обороны. Климент Ефремович был единственным, кого Сталин лишил этой должности.

В 1945—1947 годах Ворошилов был председателем Союзной контрольной комиссии в Венгрии, которая участвовала во Второй мировой войне на стороне нацистской Германии (такой же пост в Болгарии занимал маршал Федор Иванович Толбухин, в Румынии — маршал Родион Яковлевич Малиновский).

После капитуляции Венгрия находилась под управлением союзников, фактически под полным советским контролем.

Советская часть Союзной контрольной комиссии руководила всей жизнью страны. Реально этим занимался политический советник комиссии, в Венгрии эту должность занимал известный дипломат Георгий Максимович Пушкин, будущий заместитель министра иностранных дел. Он же станет посланником, а затем и послом в Венгрии.

Под началом Пушкина трудилась большая группа помощников и экспертов, которые, с одной стороны, информировали советское руководство о положении в оккупированной Венгрии, а с другой — контролировали создание новых органов власти, лояльных Москве.

После заключения мирного договора с Венгрией в феврале 1947 года Союзная контрольная комиссия была ликвидирована. Ворошилов вернулся в Москву.

Климент Ефремович сохранил особые чувства к Венгрии и охотно ездил в Будапешт.

В 1950 году маршал приехал на празднование дня освобождения Венгрии и заболел. Врачи опасались, «нет ли у него чего-нибудь хирургического», вспоминал известный хирург профессор Борис Васильевич Петровский, будущий министр здравоохранения СССР. Петровского отправили в Венгрию, когда хозяин страны Матьяш Ракоши попросил ЦК КПСС прислать в Будапешт хирурга на роль директора хирургической клиники и руководителя кафедры Будапештского университета.

Петровского пригласили проконсультировать маршала. В постели лежал улыбающийся Климент Ефремович. Он сказал, что с врачами не согласен, чувствует себя отлично и должен сегодня выступать в венгерском парламенте.

Петровский пришел к выводу, что у маршала функциональный парез кишечника, рекомендовал строгую диету и постельный режим. Ворошилов очень серьезно сказал врачам, что он заместитель Сталина в Совете министров и ему поручено выступить в Будапеште и хоть на носилках, но он обязан выполнить указание товарища Сталина. Договорились, что он выступит, но сразу после этого в сопровождении Петровского вернется к себе и ляжет в постель...

На волосок от смерти

В 1947 году Климент Ефремович погрузился в работу правительства.

После войны Сталиным овладел административный зуд. Он постоянно создавал все новые управляющие органы, но вскоре их упразднял. В феврале 1947 года он распорядился образовать при Совете министров восемь различных бюро, каждое из которых руководило какой-то из отраслей народного хозяйства.

Ворошилов, как заместитель главы правительства, возглавил Бюро по культуре и здравоохранению.

Он курировал: министерства высшего образования, здравоохранения, медицинской промышленности, кинематографии;

комитеты при Совете министров СССР — по делам искусств, по радиофикации и радиовещанию, по делам физкультуры и спорта, по делам архитектуры, по делам мер и измерительных приборов, стандартов;

Объединенное государственное издательство (ОГИЗ), Государственное издательство иностранной литературы, Главное управление геодезии и картографии, Главное управление гидрометслужбы, Совет по делам Русской православной церкви, Совет по делам религиозных культов, Уполномоченного Совета министров СССР по делам репатриации граждан СССР, Уполномоченного Совета министров по охране военных и государственных тайн в печати и, наконец, ТАСС...

Впрочем, перечень оказался не окончательным. Через две недели последовало новое постановление политбюро:

«Исключить Министерство здравоохранения СССР и Министерство медицинской промышленности из числа министерств, руководство которых возложено на Бюро по культуре и здравоохранению при Совете Министров СССР, и в связи с этим именовать это Бюро: «Бюро по культуре при Совете Министров СССР».

Смысл постановления состоял в том, что Министерство медицинской промышленности перевели в Бюро по машиностроению, а Министерство здравоохранения продолжал курировать Ворошилов. Курирование означало, что соответствующие руководители министерств и ведомств должны были со всеми вопросами обращаться к Ворошилову. А Климент Ефремович отвечал теперь за все свое хозяйство, в том числе и за прогнозы погоды. И ему Сталин адресовал недовольство, если прогноз погоды не оправдывался. Или если ему что-то не нравилось в церковных делах.

10 августа 1948 года Ворошилов подписал распоряжение правительства, разрешающее открыть двадцать восемь новых православных храмов. Это не была его инициатива, такие вопросы, разумеется, предварительно решались в политбюро. Но Сталин вдруг передумал и велел все отменить, а Ворошилова наказать.

28 октября последовало постановление политбюро:

«1. Указать тов. Ворошилову на то, что он поступил неправильно, подписав распоряжения Совета Министров СССР об открытии церквей и молитвенных зданий в ряде населенных пунктов, так как такого рода распоряжения должны утверждаться Советом Министров СССР.

2. Отменить подписанные т. Ворошиловым распоряжения Совета Министров СССР...»

Только что открытые церкви закрылись. И до самой смерти Сталина ни один новый православный храм не был открыт. Более того, начиная с 1949 года вновь началось закрытие храмов. До смерти вождя успели закрыть больше тысячи храмов, которые передавали под клубы и склады.

Ворошилов «курировал» высшее образование в худшие для советской науки времена. Кибернетика была запрещена как буржуазная наука. Химическое отделение Академии наук провело сессию в подражание расправе, устроенной «народным академиком» Трофимом Денисовычем Лысенко в биологии, что нанесло тяжкий ущерб химии.

Положение Климента Ефремовича была весьма шатким. Сталин низвел его до роли обычного чиновника.

Отправляясь в отпуск, Ворошилов должен был написать Сталину объемистую официальную бумагу. Больше никаких дружественных обращений на «ты» и по имени — «Коба»! Это осталось в прошлом. Чиновник почтительно обращался к хозяину.

В апреле 1947 года Ворошилов почувствовал себя плохо — мучили тяжелые головные боли и бессонница. Врачи сначала уложили маршала в постель, а потом отправили на два месяца в Сочи. Климент Ефремович отпрашивался у вождя. Причем не лично, при встрече, а письменно, через канцелярию:

«Товарищу Сталину И.В.

По настоянию врачей я должен уехать 22 апреля в Сочи, в связи с чем представляю на Ваше рассмотрение следующий порядок руководства Бюро по культуре и Министерством здравоохранения на время моего отпуска.

У меня до сих пор нет заместителя и вряд ли целесообразно подбирать его в пожарном порядке. Поэтому обязанности председательствующего на Бюро по культуре предлагаю возложить на Министра высшего образования т. Кафтанова С.В.

Остальные текущие вопросы, не требующие обсуждения на Бюро Совмина, поручить рассматривать т. Косыгину А.Н., который дал на это свое согласие.

Наблюдение за работой Министерства здравоохранения СССР поручить также т. Косыгину А.Н. Кроме того, считал бы правильным поручить т. Жданову А.А. общее наблюдение за проведением в жизнь Постановления Совета Министров по вопросам здравоохранения в связи со сменой руководства этого министерства. Эти вопросы т. Жданову хорошо известны, и он также дал свое согласие на это.

Прошу Ваших указаний».

Решение было принято, Ворошилов поехал отдыхать и лечиться. Но как сильно изменилась его жизнь с предвоенных времен! В двадцатых и тридцатых годах он был одним из руководителей страны и запросто общался со Сталиным. После войны маршал оказался второразрядным чиновником, которого Сталин избегал и даже третировал. Другие члены политбюро, более молодые руководители правительства, увидев, как ослабли позиции маршала, давали Ворошилову указания, обязательные для исполнения.

Но Ворошилов по характеру был человеком неунывающим. И украшал свою жизнь общением с деятелями искусств, которые оказывали Клименту Ефремовичу всяческие знаки внимания, поскольку он отвечал в правительстве за культуру, и от него зависело выделение денег, распределение творческих мастерских, награждение почетными званиями и даже избрание в различные академии.

К нему на дачу приезжали столпы официального искусства — народный художник СССР скульптор Сергей Дмитриевич Мерку-ров, будущий президент Академии художеств Александр Михайлович Герасимов, писатель Леонид Сергеевич Соболев.

Среди близких знакомых был Василий Николаевич Яковлев, народный художник России, только что избранный действительным членом Академии художеств и благодарный за оказанную ему высокую честь.

«9 февраля 1947 года, в день моего шестидесятилетия, утром, — записывала в дневник жена Ворошилова, Екатерина Давидовна Горбман, — Климент Ефремович принес мне сюрприз — групповой портрет (масло), выполненный В.Н. Яковлевым по любимой моей фотокарточке. Она относится к 1910 году, когда мы с Климентом Ефремовичем снялись в городе Архангельске в день моего освобождения из архангельской ссылки.

Климент Ефремович проводил меня из Холмогор до Архангельска. За эту незаконную отлучку он был наказан, отсидев несколько дней в кутузке.

Мы тогда не думали, что наше расставание будет длиться два года...»

Дневник Екатерины Давидовны (она работала в Высшей партийной школе при ЦК, потом в Музее имени В.И. Ленина) сохранился и находится в бывшем партийном архиве.

«9 февраля 1947 года — день моего рождения совпал с днем выборов в Верховный Совет РСФСР. В двенадцать часов дня мы с К.Е. поехали с дачи в Кремль, где был наш избирательный участок № 1 Ленинского избирательного округа, чтобы выполнить свой долг и право — отдать свой голос за кандидата в депутаты Верховного Совета РСФСР Владимира Ивановича Дикушина, доктора технических наук, члена-корреспондента Академии наук, — представителя интеллигенции. После голосования мы быстро вернулись на дачу.

День моего шестидесятилетия мы отметили скромно...»

15 марта 1951 года постановлением политбюро Бюро по культуре было ликвидировано. Ворошилов в очередной раз остался без работы. Но Сталин нашел для него занятие:

«Возложить на тов. Ворошилова руководство работой Добровольных обществ: Советской Армии (Досарм), Военно-Морского флота (Досфлот) и авиации (Досав), обязав его иметь соответствующих помощников».

Сталин, когда правил проект постановления, сначала вычеркнул этот пункт, потом восстановил. Это незначительное поручение носило откровенно издевательский характер. Когда члена политбюро низводили до столь малой роли, это означало, что в составе высшего руководства ему оставаться недолго.

Возможно, Ворошилов этого не понимал или, скорее, гнал от себя такие мысли, но подобное постановление означало, что не только его карьера, но и жизнь близятся к концу.

Климент Ефремович больно переживал охлаждение к нему вождя. Он мучился, не понимая, почему хозяин так к нему переменился, почему они перестали быть друзьями?

Это уже в наши времена характер Сталина стал предметом исследования и кое-что прояснилось. Историк Михаил Гефтер замечал на сей счет: «Сталин обожал игру в близость с любым, в ком нуждался, и до той поры, пока в нем нуждался, был виртуозом этой игры».

Жена Ворошилова в своем дневнике ностальгически вспоминала те времена, «когда приходилось запросто бывать на даче под Москвой у тов. Сталина.

Вспомнилось гостеприимство И.В., песни, танцы. Да, да — танцы. Плясали все, кто как мог. С.М. Киров и В.М. Молотов плясали русскую с платочком со своими дамами.

А.И. Микоян долго шаркал ногами перед Надеждой Сергеевной (Аллилуевой), вызывая ее танцевать лезгинку. Танцевал он в исключительном темпе и азарте, при этом вытягивался и как будто становился выше и еще тоньше. А Надежда Сергеевна робко и застенчиво еле успевала ускользнуть от активного наступления А.И.

Климент Ефремович отплясывал гопака или же, пригласив партнершу для своего коронного номера — польки, танцевал ее с чувством, толком, расстановкой.

А.А. Жданов пел под собственный аккомпанемент на рояле. Пел и Иосиф Виссарионович. Были у И.В. любимые пластинки с любимыми ариями из опер и песнями. Пластинки И.В. сам сменял и занимал гостей. Особенно ему нравилось смешное...

После смерти И.В., когда подготовляли дачу в Кунцево к открытию дома-музея И.В. Сталина, здесь обнаружили много пластинок русской, грузинской, украинской и др. музыки и песен. На некоторых из этих пластинок есть пометки И.В.

Так, например, на пластинке «Пляска скоморохов» имеется пометка И.В.: «Хорошая». На пластинке «Карысь-Лекси» (Вьюга) народная ченгуринская» пометка И.В. гласит: «Смешная — хорошая». Есть и такая пометка И.В.: «Очень хорошая». Эту оценку получила пластинка с записью арии Карася из оперы «Запорожец за Дунаем» — «Ой, щось дуже загулявся»...

Какое это было замечательное время! Какие были простые, по-настоящему хорошие, товарищеские отношения. И как со временем жизнь в партии стала сложной, порой до боли непонятной, и взаимоотношения наши тоже».

К семидесятилетию Сталина, в декабре 1949 года, по традиции появилась новая статья Ворошилова «Гениальный полководец Великой Отечественной войны». Отставленный от военных дел, Климент Ефремович продолжал восхвалять полководческие таланты Сталина, называя его «Великим Генералиссимусом Советского Союза». Но лесть перестала помогать.

Судя по тем материалам, которые доступны исследователям, Ворошилов, как и Молотов с Микояном, был обречен. Старые члены политбюро намечались в жертвы новой большой чистки, которую готовил состарившийся Сталин. Это стало ясно на первом же, организационном пленуме нового состава ЦК, который собрался после XIX съезда партии в октябре 1952 года.

XIX съезд вошел в историю тем, что ВКП(б) переименовали в КПСС, а политбюро — в президиум.

После съезда в Георгиевском зале Кремля был устроен прием. Иностранных гостей приветствовал Ворошилов. Он произносил все тосты и находился в отличном расположении духа.

16 октября провели традиционный после съезда первый пленум нового состава ЦК, на котором предстояло избрать руководящие органы — президиум и секретариат.

Стенограмма пленума, к сожалению, не велась. О том, что в тот день происходило в Свердловском зале Кремля, известно лишь по рассказам участников пленума. В деталях они расходятся, но главное излагают одинаково. Самый подробный отчет составил тогдашний первый секретарь Курского обкома Леонид Николаевич Ефремов.

Начало пленума не предвещало никаких неожиданностей.

В президиуме расселись члены политбюро старого созыва. Маленков сразу же предоставил слово вождю.

Сталин в сером френче из тонкого коверкота прохаживался вдоль стола президиума и говорил:

— Итак, мы провели съезд партии. Он прошел хорошо, и многим может показаться, что у нас существует полное единство. Однако у нас нет такого единства. Некоторые выражают несогласие с нашими решениями.

Спрашивают, для чего мы значительно расширили состав Центрального Комитета? Мы, старики, все перемрем, но нужно подумать, кому, в чьи руки передадим эстафету нашего великого дела. Для этого нужны более молодые, преданные люди, политические деятели. Потребуется десять, нет, все пятнадцать лет, чтобы воспитать государственного деятеля. Вот почему мы расширили состав ЦК...

Спрашивают, почему видных партийных и государственных деятелей мы освободили от важных постов министров? Мы освободили от обязанностей министров Молотова, Кагановича, Ворошилова и других и заменили новыми работниками. Почему? На каком основании? Работа министра — это мужицкая работа. Она требует больших сил, конкретных знаний и здоровья. Вот почему мы освободили некоторых заслуженных товарищей от занимаемых постов и назначили на их место новых, более квалифицированных работников. Они молодые люди, полны сил и энергии.

Что касается самых видных политических и государственных деятелей, то они так и остаются видными деятелями. Мы их перевели на работу заместителями председателя Совета министров. Так что я не знаю, сколько у меня теперь заместителей...

Нельзя не коснуться неправильного поведения некоторых видных политических деятелей, если мы говорим о единстве в наших рядах. Я имею в виду товарищей Молотова и Микояна.

Молотов — преданный нашему делу человек. Позови, и, не сомневаясь, не колеблясь, он отдаст жизнь за партию. Но нельзя пройти мимо его недостойных поступков.

Товарищ Молотов, наш министр иностранных дел, находясь «под шартрезом» на дипломатическом приеме, дал согласие английскому послу издавать в нашей стране буржуазные газеты и журналы. На каком основании? Разве не ясно, что буржуазия — наш классовый враг и распространять буржуазную печать среди советских людей — это, кроме вреда, ничего не принесет.

Это первая политическая ошибка товарища Молотова. А чего стоит предложение Молотова передать Крым евреям? Это грубая ошибка товарища Молотова. На каком основании товарищ Молотов высказал такое предложение? У нас есть еврейская автономия. Разве этого недостаточно? Пусть развивается эта автономия. А товарищу Молотову не следует быть адвокатом незаконных еврейских притязаний на наш Советский Крым. Товарищ Молотов неправильно ведет себя как член политбюро. И мы категорически отклоним его надуманные предложения.

Товарищ Молотов так сильно уважает свою супругу, что не успеем мы принять решение политбюро по тому или иному важному политическому вопросу, как это быстро становится достоянием товарища Жемчужиной. Получается, будто какая-то невидимая нить соединяет политбюро с супругой Молотова Жемчужиной и ее друзьями. А ее окружают друзья, которым нельзя доверять. Ясно, что такое поведение члена политбюро недопустимо.

Теперь о товарище Микояне. Он, видите ли, возражает против повышения сельхозналога на крестьян. Кто он, наш Анастас Микоян? Что ему тут не ясно? С крестьянами у нас крепкий союз. Мы закрепили за колхозами землю навечно. И они должны отдавать положенный долг государству, поэтому нельзя согласиться с позицией товарища Микояна...

Пока Сталин произносил этот монолог, в зале стояла мертвая тишина. Ничего подобного давно не звучало в Кремле — со времен предвоенных массовых репрессий. Вождь выступал почти полтора часа, а весь пленум продолжался два часа с небольшим.

Сталин сказал, что нужно решить организационные вопросы, избрать руководящие органы партии. Он достал из кармана френча собственноручно написанный список:

— В президиум ЦК можно было бы избрать, например, таких товарищей...

Он огласил длинный список. В него вошли все члены политбюро старого созыва, кроме уже больного Андрея Андреевича Андреева, бывшего председателя Комитета партийного контроля, и ряд новых и сравнительно молодых партийных работников.

Сталин хотел к ним присмотреться. Он собирал новичков, беседовал подолгу, объяснял, как должен работать секретарь ЦК, что должен делать член президиума. Вождь готовился заменить старое руководство...

Потом Сталин неожиданно для присутствующих предложил избрать бюро президиума ЦК (этот орган раньше не существовал и уставом партии не был предусмотрен) — по аналогии с уже существовавшим бюро президиума Совета министров.

В бюро вождь включил, помимо себя, своих заместителей в правительстве — Берию, Булганина, Ворошилова, Кагановича, Маленкова, Сабурова и секретаря ЦК Хрущева.

Молотова в бюро президиума ЦК Сталин не включил. Как, впрочем, и Микояна. Что касается Ворошилова, то маршал, видимо, оказался в бюро президиума случайно. Список Сталин составил сам, ни с кем не советуясь. Видимо, его рука по привычке вывела знакомую фамилию некогда очень близкого ему человека. После пленума, увидев Ворошилова в списке членов бюро, Сталин изумленно спросил:

— Как так получилось? Как это пролез Ворошилов в состав бюро президиума?

Хрущев вспоминал, что присутствовавшие переглянулись и кто-то робко заметил:

— Он не мог пролезть, вы же его сами назвали, когда выступали, и он был выбран в состав бюро.

— Не понимаю, как это получилось, — недовольно повторил Сталин.

Его слова не сулили Ворошилову ничего хорошего.

Жизнь маршала висела на волоске. На дачу к себе Сталин его больше не пускал. Он вовсе не шутил, когда называл Молотова американским шпионом, а Ворошилова — английским. Последние месяцы своей жизни вождь общался в основном с молодыми работниками Министерства государственной безопасности, приглашал их к себе на дачу. Надо полагать, готовилось большое дело...

Ворошилова, как и других, спасла внезапная смерть вождя. Но он никогда не вспоминал эти страшные времена. Признать Сталина преступником означало бы перечеркнуть и собственную жизнь.

На июльском 1953 года пленуме ЦК, когда Маленков уже прямо говорил о культе личности Сталина, Ворошилов только заметил, что «товарищ Сталин в последние годы часто стал хворать» и этим, дескать, все непорядки и объясняются.

Закончил маршал свою речь так:

— Никакой враг не собьет нас с того славного пути, который указан нам и человечеству Лениным и Сталиным. Уверенной поступью вела и будет вести советский народ наша мудрая партия к тем сияющим вершинам коммунизма, за которые боролись мы, боремся, и убеждены, что в этой борьбе выйдем победителями...

9 февраля 1956 года, накануне XX съезда партии, президиум ЦК обсуждал необходимость дать Сталину историческую оценку.

Хрущев был настроен решительно:

— Раскрыть несостоятельность Сталина как вождя. Что за вождь, если он всех уничтожает? Надо проявить мужество, сказать правду.

Ворошилов был в смятении:

— Но ведь были же враги, были! Сталин осатанел в борьбе с врагами. Тем не менее, в нем было много человеческого. Но были и звериные замашки.

Маршала поддержали Молотов и Каганович.

Им резко возразил Сабуров:

— Молотов, Каганович, Ворошилов неправильную позицию занимают, фальшивят. Был один Сталин, а не два. Надо говорить не о его недостатках, а о его преступлениях.

Точка зрения Хрущева возобладала. Президиум ЦК поручил ему выступить с речью о сталинских репрессиях.

В 1960 году Ворошилов по поручению Хрущева беседовал с Василием Сталиным. Маршал отчитывал младшего Сталина за алкоголизм и пьяные выходки. Заговорил о старшем Сталине:

— В последние годы у твоего отца были большие странности, его окружали сволочи вроде Берии. Было же так, когда он спрашивал меня, как мои дела с англичанами. Называл же он меня английским шпионом... Это все мерзости Берии, ему поддакивали Маленков и Каганович. Я лишь потому уцелел, что он знал меня по фронту со времени Гражданской войны. Мы жили в Царицыне рядом — он с твоей матерью, тогда невестой, а я с Екатериной Давидовной и Петей. Он знал меня по делам. Когда на меня наговаривали мерзость, он гнал ее от себя, зная, что я не способен на это. Но меня могли и убить, как убили многих. Эта сволочь, окружавшая Сталина, определяла многое...

2 марта 1953 года жена Ворошилова записала в дневник:

«Сегодня рано утром Клименту Ефремовичу сообщили по телефону, что Иосиф Виссарионович внезапно заболел.

К.Е. в тяжелых моментах преображался. Он становился еще более подтянутым, волевым. Таким я его не один раз наблюдала во время особенно острых ситуаций в годы гражданской войны, в критических периодах борьбы нашей партии с врагами партии и народа и в жуткие годы Великой Отечественной войны. Таким я его увидела в сегодняшнее утро.

Он почти ничего мне не сказал. Но по тому, что он в такой ранний час так неожиданно и быстро собрался, точно идет в решительный бой, я поняла, что надвигается несчастье.

В большом страхе сквозь слезы я спросила:

— Что случилось?

К.Е. меня обнял и, торопясь, сказал:

— Успокойся, я тебе позвоню.

И тут же уехал».

Маленков, Берия и Хрущев поехали на сталинскую дачу. Они увидели, что вождь без сознания. Услышав от врачей, что Сталин плох, тройка отправилась в Кремль. В сталинском кабинете собралось уже все партийное руководство.

Сразу решили вызвать в Москву членов ЦК, чтобы в ближайшее время провести пленум.

По словам Жукова, Климент Ефремович оказался как бы в стороне от главных событий:

«Ворошилов выглядел явно растерянным. По его внешнему виду было трудно понять, был ли он в тревоге, опечален или вообще не имел своего определенного мнения. Таким его можно было и раньше наблюдать в процессе работы при Сталине.

А может быть, он еще и не верил в неизбежную смерть Сталина, поэтому на всякий случай решил выждать».

5 марта в восемь вечера открылось совместное заседание пленума ЦК, Совета министров и президиума Верховного Совета. Сталин еще был жив, но соратники мысленно его уже похоронили. Маленков, Молотов, Берия и Хрущев спешили поделить власть. При распределении портфелей Ворошилова не забыли.

Николая Михайловича Шверника, при Сталине возглавлявшего президиум Верховного Совета, сделали руководителем советских профсоюзов. Главой Верховного Совета СССР (пост безвластный, но заметный и почетный) 15 марта поставили Ворошилова. Маршал, живая легенда, понадобился новому коллективному руководству страны для солидности.

В стране о реальном соотношении сил в кремлевских сферах не знали. Для большинства советских людей маршал Ворошилов оставался героем Гражданской. Он по-прежнему был очень популярен. Его новая должность этому только способствовала.

28 марта 1953 года был опубликован указ «Об амнистии». На свободу вышли больше миллиона заключенных, и были прекращены следственные дела на четыреста тысяч человек. Амнистию (теперь ее именуют бериевской) в тот момент называли ворошиловской, потому что под указом стояла подпись председателя президиума Верховного Совета Климента Ефремовича Ворошилова.

Заключенные, которым зачитывали указ об амнистии, радостно кричали:

— Ура Ворошилову!

Маршал без армии

7 февраля 1955 года на заседании президиума ЦК был сформирован Совет Обороны Союза СССР под председательством Хрущева. В Совет Обороны по традиции включили и Ворошилова. Но в реальности Климента Ефремовича использовали как декорацию. Товарищи по президиуму ЦК его и в грош не ставили.

«Ворошилов, можно сказать, не играл почти никакой роли, — вспоминал маршал Жуков. — Я не помню ни одного случая, чтобы Ворошилов внес какое-либо деловое предложение. Рассылаемых материалов он не читал и к заседаниям не готовился».

Отношение к Ворошилову менялось постепенно. В 1955 году Хрущев с женой Ниной Петровной запросто приезжали к Ворошилову на дачу. Хрущев вел борьбу со своим главным соперником — Маленковым и нуждался в поддержке Ворошилова. В 1956 году к своему семидесятипятилетию Ворошилов, «верный ученик великого Ленина, один из выдающихся деятелей Коммунистической партии и Советского государства», получил Золотую Звезду Героя Советского Союза.

Но со временем Климент Ефремович стал раздражать нетерпеливого и импульсивного Хрущева. Или, точнее, Никита Сергеевич перестал себя сдерживать. Он за глаза весьма дурно отзывался о престарелом маршале, а потом принялся его откровенно третировать.

Ворошилову пересказали хрущевские слова. Климент Ефремович жаловался секретарю ЦК Шепилову:

— Дмитрий Трофимович, голубчик, ну что же у нас происходит? Как дальше жить? Как дальше работать? Он всех оскорбляет, всех унижает, ни с кем не считается. Все один, сам решает!

Шепилов резонно заметил:

— Климент Ефремович, почему вы мне это говорите? Вы же старейший член партии. Вы член президиума ЦК. Почему вы мне-то говорите?

— Вы у нас главный идеолог.

— Ну, какой я главный идеолог. Главный идеолог у нас Хрущев. Вы напрасно мне это говорите. Ставьте вопрос. У меня есть свое мнение.

Обиженный Ворошилов принял участие летом 1957 года в попытке свергнуть Хрущева с поста первого секретаря ЦК партии. Заговор затеяли Маленков и Молотов, которых Никита Сергеевич лишил должностей. А к ним присоединились Булганин, Каганович и Ворошилов, которых первый секретарь ругал при всяком удобном случае. У них было большинство в президиуме ЦК, и они полагали, что им легко удастся скинуть Хрущева.

18 июня 1957 года на заседании президиума ЦК, где обсуждался вопрос об уборке урожая и хлебозаготовках, Хрущев предложил всему составу президиума отправиться в Ленинград на празднование юбилея города.

Первым возразил Ворошилов:

— Почему все должны ехать? Что, у членов президиума нет других дел?

Каганович поддержал маршала, сказал, что у него много дел по уборке урожая:

— Мы глубоко уважаем Ленинград, но ленинградцы не обидятся, если туда поедут несколько членов президиума.

Никита Сергеевич обрушился на них в привычной для него манере. Но тут члены президиума сказали, что так работать нельзя. Маленков заявил:

— Я предлагаю изменить повестку дня и обсудить вопрос относительно грубого нарушения коллективности руководства. Стало совершенно невыносимо... Председательствующим предлагаю Булганина.

— Пожалуйста, — нарочито бодро бросил Хрущев и уступил председательское место.

Никита Сергеевич понял, что против него затеян заговор.

Маленков обвинил первого секретаря в зазнайстве:

Он обнаружил неспособность возглавлять ЦК. Он делает ошибку за ошибкой, он зазнался. Отношение к членам президиума стало нетерпимым, особенно после XX съезда. Он подменяет государственный аппарат партийным, командует непосредственно через голову Совета министров.

Маленкова поддержал Каганович:

— Хрущев систематически занимался дискредитацией президиума ЦК, критиковал членов президиума за нашей спиной. Такие действия Хрущева вредят единству, во имя которого президиум ЦК терпел до сих пор причуды Хрущева.

Ворошилов, которым Никита Сергеевич помыкал, внес оргпредложение:

— Я пришел к заключению, что необходимо освободить Хрущева от обязанностей первого секретаря. Работать с ним, товарищи, стало невмоготу. Не можем мы больше терпеть подобное. Давайте решать.

Времена были уже не столь суровые, поэтому об аресте или полном увольнении речи не шло. Хрущева предполагалось не на пенсию отправить, а назначить министром сельского хозяйства: пусть еще поработает, но на более скромной должности.

Расклад был не в пользу Никиты Сергеевича. Семью голосами против четырех президиум проголосовал за освобождение Хрущева с поста первого секретаря.

Но произошло нечто неожиданное: Хрущев нарушил партийную дисциплину и не подчинился решению высшего партийного органа. Ночь после заседания он провел без сна со своими сторонниками. Вместе они разработали план контрнаступления.

Никита Сергеевич точно угадал, что члены ЦК — первые секретари обкомов — поддержат его в борьбе против старой гвардии и простят Хрущеву грубое нарушение партийной дисциплины. Победитель получает все.

Ключевую роль в его спасении сыграли председатель КГБ Иван Александрович Серов и министр обороны Георгий Константинович Жуков. Жуков самолетами военно-транспортной авиации со всей страны доставлял в Москву членов ЦК, а Серов их правильно ориентировал. Пытались переубедить и некоторых членов президиума.

Жуков потом вспоминал:

«Я взял на себя ответственность лично переговорить с Ворошиловым, чтобы отговорить его от группы Маленкова—Молотова. Взялся я за эти переговоры по той причине, что мы с ним все же в какой-то степени были родственниками, хотя никогда по-родственному не встречались (его внук был тогда женат на моей дочери).

Но из переговоров ничего не получилось. Ворошилов был на стороне Молотова—Маленкова и против Хрущева».

Двадцать членов ЦК составили заявление:

«В Президиум Центрального Комитета

Нам, членам ЦК КПСС, стало известно, что Президиум ЦК непрерывно заседает. Нам также известно, что вами обсуждается вопрос о руководстве Центральным Комитетом и руководстве Секретариатом. Нельзя скрывать от членов Пленума ЦК такие важные для всей нашей партии вопросы.

В связи с этим мы, члены ЦК КПСС, просим срочно созвать Пленум ЦК и вынести этот вопрос на обсуждение Пленума.

Мы, члены ЦК, не можем стоять в стороне от вопросов руководства нашей партией».

Под письмом успели собрать пятьдесят шестьподписей.

Группа членов ЦК собралась в Свердловском зале. Они заявили, что поддерживают первого секретаря и пришли требовать от членов президиума отчета: что происходит?

Ворошилов возмущался:

— Раскольники! Фракционеры! Как вам не стыдно? Да вы что, не доверяете нам, да разве мы сами не разберемся, да есть ли у вас хоть грамм партийной совести? Вы допустили беспрецедентный случай в истории партии. Что это такое? Так поступали зиновьевцы, троцкисты. Дело дойдет до того, что кто-нибудь на заводе пятьсот коммунистов соберет и к нам придет. Нас, наверное, уже танками окружили.

И точно — со времен Троцкого никто не смел выступать против политбюро. Партийный аппарат вышел из подчинения. Молотову и Маленкову пришлось согласиться на проведение пленума ЦК, на котором люди Хрущева составляли очевидное большинство. Остальные, увидев, чья берет, тотчас присоединились к победителю. Роли переменились.

Хрущев выделил из семи членов президиума, выступивших против первого секретаря, троих — Молотова, Маленкова и Кагановича — и представил их антипартийной группой. Остальным дал возможность признать свои ошибки и отойти в сторону.

К Ворошилову на июньском пленуме отнеслись по-доброму. Секретарь ЦК Михаил Андреевич Суслов говорил: «Глубокоуважаемый нами всеми Климент Ефремович Ворошилов».

Один из выступавших сказал:

— Когда я еще в Донбанссе бегал в пионерском галстуке, то у меня уже были воспитаны любовь и уважение к вам, товарищ Ворошилов.

Жуков, предлагая говорить откровенно, процитировал маршала: «Позвольте открыть клапаны и, как говорит товарищ Ворошилов, позвольте опорожниться». В зале засмеялись.

Микоян на пленуме заметил:

— Товарища Ворошилова мы давно знаем и не допускаем, что он может быть против единства партии. Некоторые критические замечания он сделает, но против единства не пойдет.

Члены ЦК говорили, что Ворошилова «запутали», что он попал в группу «по недоразумению». Его решили вывести из-под удара, ограничиться проработкой на пленуме. Если, конечно, он признает свои ошибки.

Но поначалу разгневанный маршал Ворошилов кричал на руководителя комсомола Александра Николаевича Шелепина:

— Это тебе, мальчишке, мы должны давать объяснения? Научись сначала носить длинные штаны!

Александр Иванович Струев, первый секретарь Молотовского (Пермского) обкома партии, говорил:

— Мне горько слушать товарища Ворошилова. Недавно он страшно восхвалял нас, он называл нас такими кадрами, что он может спокойно умирать, ибо дело партии в надежных руках. Он тогда заявлял дословно так: «Вы же наши советские Мараты». А теперь, когда мы пришли в президиум, мы стали уже пираты.

В зале засмеялись.

Андрей Павлович Кириленко, первый секретарь Свердловского обкома, обратился к Ворошилову:

— Дорогой Климент Ефремович! Больно сознавать, что такой выдающийся человек нашей партии, о котором сложились замечательные песни в народе, в такой острый момент проявил такое непростительное колебание. У вас, Климент Ефремович, есть время доказать вашу честность. Вас ввели в заблуждение, и мы ждем от вас раскаяния.

Ворошилов прежде всего пытался объяснить, что его не так поняли. Он вовсе не предлагал снять Хрущева, а всего лишь хотел по-товарищески обсудить стиль работы в президиуме ЦК. Он всячески открещивался от своих слов насчет того, что восставшие члены ЦК уже окружили Кремль танками, — «я этого не говорил».

Вмешался первый заместитель министра обороны маршал Иван Степанович Конев:

— Говорил, я подтверждаю. Вы заявили на президиуме, что «нас могут окружить танками».

Ворошилов оборвал Конева:

— Вы лжете, это клевета. Вы же маршал!

Тут взял слово Хрущев, который решил нажать на Ворошилова, и с удовольствием напомнил некоторые его прегрешения:

— Я, например, не помню, чтобы Ворошилов говорил о танках. Но с другой стороны, неправильно, когда Ворошилов оскорбляет Конева, который это утверждает. Тут нельзя полагаться на память. Но я припомню один факт для того, чтобы ты не повторял больше этого. Пусть члены пленума знают.

И Хрущев рассказал, как в декабре 1955 года председателю президиума Верховного Совета Ворошилову вручал верительные грамоты новый иранский посол. После вручения грамот Ворошилов, как положено по протоколу, имел с послом беседу, о чем посол немедленно доложил шифротелеграммой в Тегеран.

— О том, что писал иранский посол своему правительству, — откровенно рассказывал Хрущев на пленуме, — нам стало вскоре известно. Мы перехватили и путем расшифровки прочли документ. Эта аппаратура находится у товарища Серова.

Последние две фразы из стенограммы пленума потом вычеркнули — не пристало руководителю страны признаваться в том, что председатель КГБ занимается перехватом посольских сообщений.

— В беседе с послом, — продолжал Никита Сергеевич, — Ворошилов говорил и о шахе. У нас, мол, тоже были цари, был у нас Николай, которого народ прогнал, и теперь мы без них обходимся. По существу, я с Климентом Ефремовичем согласен. Но говорить это иранскому послу — это никуда не годится. Мы обсуждали этот случай на президиуме ЦК и сказали товарищу Ворошилову, что так вести себя нельзя.

Ворошилов стал оправдываться:

— Товарищи, насчет шаха. Я такой глупости сказать не мог, потому что это не в моей натуре. Я, не хвастаясь, могу сказать, что в отношении деликатности и умения вести себя среди этой братии (смех в зале) я вполне владею. И в далекие революционные годы мне приходилось прятать оружие, которое я вывозил из Финляндии в Петербург, а оттуда в Донбасс. Я имел дело с такими людьми, как архитекторы (я у них прятал оружие), профессора Технологического института. Я умел с людьми быть деликатным... И как мог я теперь что-то говорить недопустимое?

Кто-то из членов ЦК сочувственно предположил:

— Может, переводчик перевел неправильно?

Хрущев не дал Ворошилову спастись и проявил редкую осведомленность (из чего следует, что рассказанная им история с послом была не импровизацией, а домашней заготовкой):

— Не думаю. Посол окончил в Петербурге университет и прекрасно разговаривает по-русски.

Правоту первого секретаря подтвердил и Николай Михайлович Пегов. Старый партийный аппаратчик, он при Ворошилове состоял секретарем президиума Верховного Совета СССР.

— Я присутствовал на этом приеме иранского посла, — доложил пленуму Пегов. — Климент Ефремович, очевидно, забыл. Он, правда, сказал об этом в шутку, но такой разговор с послом, Климент Ефремович, был. Он что-то пошутил насчет Николая II, что-де, мол, был у нас царь, а теперь его нет и живем мы не хуже, а лучше, а потом перешел к шаху. Конечно, тот понял, о чем идет речь...

В зале засмеялись, и председательствовавший на пленуме секретарь ЦК Суслов объявил перерыв. Члены ЦК вышли из зала, посмеиваясь над незадачливым и, видимо, уже впадающим в маразм Ворошиловым.

Когда на пленуме стали говорить об «антипартийной группе», опытный Климент Ефремович понял, чем ему грозит такая грозная формулировка, и стал кричать:

— Это мерзость, выдумка, никакой антипартийной группы нет!

Маршал обратился к Хрущеву:

— Почему ты молчишь? Ты же председатель, скажи, что никакой группы нет!

Хрущев не спешил сворачивать процесс гражданской казни своих обидчиков:

— Климентий Ефремович, оказывается, ты горячий человек. Меня обвиняешь в горячности, а сам не лучше меня в этом вопросе.

От Ворошилова требовали, чтобы выступил против главных закоперщиков — Молотова и Маленкова.

Маршал Конев с трибуны прямо обратился к Ворошилову:

— Наш уважаемый председатель президиума Верховного Совета, наш уважаемый и старейший большевик Климент Ефремович Ворошилов должен определить свое отношение к этой группе. Как же так можно? Климент Ефремович, мы вас любим, уважаем как авторитетнейшего человека в нашей стране. Как вы, глава советского государства, могли спокойно смотреть на то, что творят эти зарвавшиеся заговорщики!

Ворошилов буркнул:

— То, что я знал, — это в пределах допустимого. Ничего другого я не знал.

Голос из зала:

— Плохо, что не знали.

Маршал Конев продолжал:

— Когда вы нас принимали, ваша речь была возмутительная. Вы не ориентировали членов ЦК, что происходит в партии, а, наоборот, возмущенно заявили: зачем пришли, почему пришли, это неслыханное дело... Нехорошо, Климент Ефремович, мне говорить вам такие вещи, но я член партии, член ЦК и обязан это сказать прямо. И это не только мое мнение...

Слова первого заместителя министра обороны были предупреждением Ворошилову. Но Климент Ефремович поначалу пытался доказать, что он был прав. Он говорил, что Хрущев оскорбительно обращается с товарищами по президиуму ЦК:

— Я к нему отношусь очень хорошо. Но это не мешало частенько Никите Сергеевичу на заседаниях обрушиваться на товарищей, в том числе и на меня, если я невпопад скажу то или иное слово критики, слово, неприятное для товарища Хрущева. Он обрушивался и довольно неприятно, я бы сказал, резко реагировал на всякого рода такие вещи.

Ворошилов уверял, что он желал лишь исправить эти недостатки в работе президиума ЦК и в антихрущевский сговор ни с кем не вступал:

— Ничего не знал, нигде ни с кем не собирался. Один раз имел разговор на какую-то пустяковую тему. Товарищи, я со всей ответственностью повторяю и смею заверить вас, что у меня и большинства так называемой группы нет никаких расхождений с линией партии по внешним и внутренним вопросам. Мы всегда были единодушны. Зачем же приписывать то, чего нет?

Его слова не устроили членов ЦК.

Дмитрий Степанович Полянский, первый секретарь Краснодарского крайкома, заметил довольно резко:

— Вы не свои тезисы взяли, товарищ Ворошилов. Вы захватили, видимо, тезисы Молотова и хотите здесь по ним выступать.

Ворошилов, не привыкший к тому, что с ним так смело разговаривают младшие по званию, огрызнулся:

— Вам следовало бы свои мозги прочистить, тогда все стало бы яснее.

Полянский ответил маршалу столь же грубо:

— Но сегодня пока ваши будем чистить.

Первый секретарь Смоленского обкома Павел Иванович Доронин на пленуме вспомнил, как они с Ворошиловым осенью 1954 года ездили по области. Вернувшись, потрясенный увиденным Климент Ефремович сказал, что в Смоленской области хоть Карла Маркса посади, и,он ничего не сделает, колхозы там доведены до ручки...

— Я видел всю вашу большевистскую боль, когда вы после многих лет сидения в Москве увидели, что происходит в сельском хозяйстве страны, — напомнил ему Доронин. — Вы совершенно правильно говорили, что такое положение могло сложиться только потому, что члены политбюро и Сталин не представляли и не знали, как живет народ. Говорили ведь так, Климент Ефремович?

— Говорил, — подтвердил Ворошилов.

— Вы говорили, — напоминал ему Доронин, — что «только наша оторванность от парторганизаций, наша оторванность от жизни народа могла привести к такому положению, как у вас на Смоленщине». И это действительно так. Положение в сельском хозяйстве на Смоленщине было страшное. Я могу, товарищи, пленуму назвать такие цифры: за 1951 — 1953 годы из области ушло сто тысяч колхозников. Причем как уходили? Сегодня в колхозе пять бригад, завтра четыре. Ночью бригада секретно собиралась и уезжала, заколотив все дома...

Достаточно было хотя бы маленький намек сделать, что у тебя плохо с хлебом или с другими делами, как через три минуты тебя вызывают и начинают говорить: что это у вас там за настроение? Что это за мысли вы вынашиваете? Такая обстановка, когда приходишь в ЦК и входишь к секретарю Центрального Комитета партии в кабинет, но не знаешь, выйдешь ты из него или нет, не способствует откровенному разговору. И я вам об этом, товарищ Ворошилов, сказал. Вы тогда говорили: «Что вы молчите?» А я вам сказал: «Климент Ефремович! Вот если бы я к вам приехал и рассказал все, что вы сейчас видели своими глазами, вы бы мне сколько уклонов приклеили?»

Ворошилов гордо заявил:

— Я никогда не боялся правды — ни перед Сталиным, ни перед Лениным.

(Павел Доронин был сначала в Курске, а затем в Смоленске диктатором областного масштаба. После очередного тяжелого разговора с ним пытался покончить с собой замечательный писатель Валентин Овечкин, автор «Районных буден». Видя, что власть творит с деревней, он впал в полное отчаяние и выстрелил себе в голову из охотничьего ружья. Овечкин чудом выжил и вынужден был переехать в Ташкент, где прожил остаток жизни.)

Хрущев вступил в разговор:

— Действительно, Климент Ефремович меньше, чем другие, боялся Сталина. Он больше имел мужества. Но это не вся правда. Тебе не надо говорить, что не боялся Сталина. Все, кто не боялся, были уничтожены. Они уже сгнили, их уже нет.

И тогда у Ворошилова вырвалось то, чего он никогда не говорил:

— Я случайно не сгнил...

Доронин продолжал:

— Товарищ Ворошилов меня не понимает. Я хотел сказать не то, что он боялся или не боялся. Я хочу сказать, что он десять лет не видел живого колхозника в глаза. Если бы я рассказал ему всю картину, как живут колхозники Смоленщины, он бы не мог меня понять, потому что он знал жизнь по кинокартинам, знал жизнь по книжкам, где у нас все было в порядке, а жизни, как она есть, он много лет не видел...

Ворошилов вспомнил слова Сталина:

— Он, ругая нас, неоднократно говорил: как вам не стыдно, почему вы орете — Сталин! Кто такой Сталин? Причем говорил по-настоящему с возмущением. Что, мол, Сталин — дерьмо, а вот Ленин — это колокольня Ивана Великого. Неоднократно это говорил, честно, искренне. Подхалимаж действовал настолько энергично, что в конце концов...

Хрущев прервал Ворошилова:

— Не криви душой. Если бы Сталин всерьез захотел прекратить поток восхвалений и безудержной лести в его адрес, то он достаточно имел сил для этого. Цыкнул бы, и все перестали без меры восхвалять.

В зале:

— Правильно.

Выступавшие один за другим обращались к Ворошилову: отрекитесь от Молотова и Маленкова, дайте им оценку, и мы вас помилуем. Иначе будете наказаны вместе с ними. И уже прозвучало предложение «осудить неправильное поведение тов. Ворошилова».

Ворошилов понял, что дело плохо, и вновь пошел выступать. На сей раз он сослался на то, что полтора месяца отсутствовал в Москве:

— За последнее время группировщики, очевидно, сговорились между собой, спелись. Я ничего этого не знал. Мне об этом не сказали, а если бы сказали, я бы их послал к чертовой бабушке, и на этом бы дело закончилось. В президиуме ЦК мы начали обсуждать обычный, я бы сказал, невинный, с моей точки зрения, вопрос. Дорогие товарищи, поверьте мне, я не подозревал, что здесь кроется нечто больше того, о чем я думал: поговорим между собой откровенно, по душам, и кончим. Век живи, век учись, и можно оказаться в конце концов идиотом (в зале засмеялись), не понявшим существа дела, скверного, вредного дела...

Как только он открестился, его поведение сразу одобрили, зазвучали довольные голоса:

— Правильно осознал свою ошибку товарищ Ворошилов. Мы ему желаем здоровья, чтобы он больше не колебался. Если к нему кто придет с заговором, чтобы он всех посылал к чертовой бабушке, как он сам об этом здесь сказал...

Хрущев, выступая, как бы амнистировал Ворошилова:

— Климент Ефремович случайно попал в компанию, которую хотели сколотить члены антипартийной группы. Вначале он не разобрался, что к чему, а теперь искренне выступает. Его хотели использовать, всего он не знал. Мы верим в искренность ваших слов, Климент Ефремович.

Но Никита Сергеевич дал понять, что отныне судьба Ворошилова целиком и полностью в руках первого секретаря. Хрущев заговорил о том, что маршалу, может быть, пора на пенсию:

— Клименту Ефремовичу семьдесят шесть лет. От всего сердца желаю ему жить еще столько, но, товарищи, сил-то прежних у него нет. Климент Ефремович не всегда знает материал, который рассылают к заседаниям, и мне это понятно.

Ворошилов возразил:

— Я материал получаю в семьдесят-восемьдесят страниц, за два часа до заседания. Ни один молодчик не в состоянии этого сделать.

Хрущев этого оправдания не принял:

— Товарищи дорогие, неправильно Климент Ефремович говорит. Материалы к заседаниям президиума ЦК рассылаются по мере их поступления в ЦК. Большая часть материалов поступает за неделю, а то и раньше. Вероятно, эти материалы лежат у секретаря товарища Ворошилова, и их ему не докладывают. И получается нередко, что, когда обсуждаются те или иные материалы, он их не знает. Иной раз держит речь по материалам на среду, а уже пятница...

Хрущев был прав. Иностранные дипломаты, встречавшиеся с престарелым маршалом, говорили журналистам, что он туг на ухо и теряет память. Тем не менее, когда на пленуме формировался новый состав высшего партийного руководства, Ворошилова вновь включили в президиум ЦК.

Маршал все еще был нужен Хрущеву. И через несколько месяцев Климент Ефремович с удовольствием принял участие в расправе над маршалом Жуковым, назвав его «малопартийным человеком». Участники пленума оспаривали военные заслуги Жукова, и Ворошилову приятно было услышать, что не один Жуков спас Ленинград в годы войны, а и он тоже многое сделал.

Климент Ефремович продолжал представительствовать и раздавать награды в Кремле.

В мае 1957 года Ворошилов вручал известному писателю Корнею Ивановичу Чуковскому орден Ленина. Чуковскому маршал очень понравился, и тот записал в дневнике: «Милый Ворошилов — я представлял его себе совсем не таким. Оказалось, что он светский человек, очень находчивый, остроумный и по-своему блестящий».

В апреле 1958 года в Москву впервые приехал новый руководитель Египта Гамаль Абдель Насер. На торжественном обеде Хрущев произнес долгую застольную речь, которую не все выдержали. Ворошилов, сидевший рядом с Насером, спросил переводчика, которым был молодой разведчик Вадим Кирпиченко:

— Никита читает по бумажке или у него экспромт?

— Он сначала читал, — сообщил Кирпиченко, — а теперь уже говорит без бумажки.

— Это плохо, — вздохнул Ворошилов. — Когда начну засыпать, ты толкай меня, не давай заснуть.

И глава советского государства тут же задремал.

Кирпиченко озадаченно спросил у сотрудника охраны:

— Что же делать?

— Скорее толкай его, — зашептал тот, — пока он не захрапел!

Лишенный сна Ворошилов, дождавшись, пока Хрущев договорит, стал предлагать один тост за другим и пытался чокаться с арабскими гостями. Арабы же, вспоминал Кирпиченко, сидели как в воду опущенные и искоса поглядывали на Насера, не зная, как реагировать. Хрущев, понимая, что арабы при таком стечении народа пить точно не станут, выхватил у Ворошилова из рук рюмку с водкой и сам ее выпил за здоровье гостей. Климент Ефремович обиделся...

7 июня 1958 года на заседании президиума ЦК разбирали телеграмму советского посла в Париже, который излагал недовольство французских коммунистов публичным заявлением Ворошилова.

На приеме в финском посольстве 29 мая Ворошилов сказал корреспондентам, что если генерал Шарль де Голль придет к власти, то отношения между двумя странами будут хорошими. Слова Климента Ефремовича, формального президента страны, воспринимались как поддержка со стороны Советского Союза. Коммунисты требовали опровержения.

Кандидат в члены президиума и секретарь ЦК Екатерина Алексеевна Фурцева сказала, что Ворошилов не имел права говорить о де Голле «до определения нашей линии». Это нанесло удар по французской компартии. Леонид Ильич Брежнев предложил осудить поступок Ворошилова как самовольство, из-за которого разгорелся скандал.

— Вас надо строго осудить и предупредить, — грозно сказал амбициозный Николай Григорьевич Игнатов, член президиума и секретарь ЦК.

Председатель Комитета партийного контроля Николай Михайлович Шверник разговоривал с маршалом по-свойски:

— Ты начинаешь упираться, от этого толку не будет. Не сопротивляйся. Иногда ты вольничаешь.

Но Ворошилов твердо следовал принципу ни в чем не признаваться:

— С этими господами я никогда не разговаривал. То, что написано, выдумка. Моя вина, что вообще вступил в разговор. Повод дал для их разглагольствований. Виноват.

Члены президиума ЦК ограничились предупреждением.

Летом 1959 года в Москву приехал тогдашний вице-президент Соединенных Штатов Ричард Никсон. Его встречи в Кремле начались с официальной беседы в кабинете Ворошилова, председателя президиума Верховного Совета СССР. Потом гостя отвели в кабинет Хрущева.

Официальная цель поездки Никсона состояла в том, чтобы открыть в парке Сокольники первую в Советском Союзе американскую выставку. Когда советские руководители пошли смотреть выставку, Никсон и Ворошилов оказались впереди. Хрущев шел сзади. Никсон обернулся и пригласил Никиту Сергеевича присоединиться к ним. Хрущев с сардонической улыбкой ответил:

— Вы идите с президентом, а я знаю свое место.

В Москве Климент Ефремович с протокольными обязанностями справлялся. Появлялся на приемах с розовым, как у младенца, лицом, принимал верительные грамоты, беседовал коротко с послами. Но в заграничную поездку его одного посылать боялись. С ним обязательно ездил кто-то из членов президиума ЦК. Следили, чтобы немощный старец не наговорил лишнего.

В начале 1960 года в течение двух недель в Индии находилась советская делегация — Ворошилов, Фурцева и Фрол Романович Козлов, член президиума ЦК и первый заместитель председателя Совета министров. Формально Ворошилов был главой делегации, фактически — Козлов, которого Хрущев перевел из Ленинграда и сделал своей правой рукой.

9 февраля, через два дня после возвращения, на президиуме ЦК обсуждали итоги поездки. Козлов, докладывая, сообщил, что по вине Ворошилова были «недоразумения». Фурцева добавила, что, когда вышли из всемирно известного мавзолея Тадж-Махал в индийском городе Агре, недовольный «Климент Ефремович плюнул».

Сопровождавший делегацию первый заместитель министра иностранных дел Василий Васильевич Кузнецов, терпеливейший человек, пожаловался:

— Товарищ Ворошилов с претензией о себе заявлял, чтобы его больше показывали, обзывал меня подхалимом.

Тут министр Громыко, который всегда знал, что нужно говорить, перечислил все грехи Ворошилова на встречах с иностранными делегациями. Самым ярким примером были слова Климента Ефремовича на переговорах с президентом Италии Джованни Гронки и министром иностранных дел Джузеппе Пелла. Маршал, устав, сказал просто:

— Давайте кончать базар...

Никита Сергеевич, подводя итоги, предложил «считать полезной работу делегации», а относительно Ворошилова заметил:

— Самолюбие заедает товарища Ворошилова. Надо бы товарищу Ворошилову самому попроситься на отдых.

Через два месяца на президиуме ЦК Ворошилову вновь досталось. На сей раз за встречу с сыном Сталина.

Василий Иосифович Сталин был арестован 28 апреля 1953 года. 2 сентября 1955-го военная коллегия Верховного суда приговорила его к восьми годам лишения свободы за «злоупотребление служебным положением и антисоветскую агитацию».

11 января 1960 года с учетом плохого состояния здоровья его досрочно освободили.

Ему обещали трехкомнатную квартиру в Москве, военную пенсию, единовременное пособие в тридцать тысяч рублей и путевку в санаторий на три месяца. Но ничем этим Василий Сталин практически воспользоваться не успел.

9 апреля с Василием Сталиным по-отечески беседовал Климент Ефремович Ворошилов, корил его за выпивки:

— Я тебя знаю со дня, когда ты появился на свет, приходилось нянчить тебя. И я желаю тебе только добра. Но сейчас буду говорить тебе неприятные, плохие вещи. Ты должен стать другим человеком. Ты еще молодой, а вот какая у тебя лысина. У отца твоего не было, хотя он дожил до семидесяти четырех лет. Все это потому, что ты ведешь слишком бурную жизнь, живешь не так, как нужно. Ты носишь фамилию великого человека, ты его сын, и не должен это забывать...

Василий Сталин каялся и просил дать ему работу.

Хрущеву беседа Ворошилова со Сталиным не понравилась. 15 апреля он устроил обсуждение, все, как один, накинулись на Ворошилова, хотя ничего дурного Климент Ефремович не сделал. Но члены партийного руководства поняли, что Хрущев заказал проработку Ворошилова...

— Василий Сталин — это антисоветчик, авантюрист, — говорил Михаил Андреевич Суслов, член президиума и секретарь ЦК. — Надо пресечь его деятельность, отменить указ о досрочном освобождении и водворить его обратно в заключение. А создается впечатление, что вы, товарищ Ворошилов, эту мразь поддерживаете.

— Водворить в тюрьму, — поддержал Суслова Николай Игнатов. — Перерождение привело его к измене Родине.

— Василий Сталин оказался подлой, грязной личностью, — говорил Нуритдин Акрамович Мухитдинов, член президиума и секретарь ЦК, недавно переведенный в Москву из Узбекистана.

— Зачем товарищу Ворошилову надо было его принимать?

— Василий Сталин — предатель Родины, его место в тюрьме, а вы его приласкали, — отчитал маршала Фрол Козлов. — После беседы с товарищем Хрущевым он никуда не побежал, а после разговора с вами побежал в китайское посольство.

Василий Иосифович хотел просить китайское посольство разрешить ему поехать в Китай для лечения и работы. Отпускать сына вождя в Китай, отношения с которым портились на глазах, партийное руководство не собиралось.

— Василий Сталин — государственный преступник, — высказался Алексей Николаевич Косыгин, член президиума ЦК и заместитель Хрущева в правительстве. — Его надо изолировать. А товарищ Ворошилов неправильно себя ведет.

В решении президиума ЦК записали:

«В связи с преступным антиобщественным поведением В. Сталина отменить постановление Президиума Верховного Совета СССР от 11 января 1960 года о досрочном освобождении В. Сталина от дальнейшего отбытия наказания и снятии судимости; водворить В. Сталина в места лишения свободы для отбытия наказания согласно приговору Военной коллегии Верховного Суда СССР от 2 сентября 1953 года».

История с сыном Сталина была последней каплей.

4 мая 1960 года Хрущев произвел большие перестановки в высшем руководстве. Среди прочего договорились, что Ворошилов обратится к Верховному Совету с письмом об освобождении его от должности. А его пост займет Леонид Ильич Брежнев.

7 мая на сессии Верховного Совета было зачитано заявление Ворошилова (ему исполнилось семьдесят девять лет!) с просьбой освободить от обязанностей председателя президиума по состоянию здоровья.

Хрущев «тепло и сердечно поблагодарил Климента Ефремовича Ворошилова как верного сына коммунистической партии, от имени ЦК КПСС внес предложение присвоить товарищу К.Е. Ворошилову звание Героя Социалистического Труда».

Хрущев расщедрился на «Золотую Звезду» в качестве утешительного приза.

В июле Ворошилова вывели из состава президиума ЦК. Но членом президиума Верховного Совета он оставался до конца жизни и по мере сил присутствовал на всех официозных мероприятиях.

17 июля 1960 года под Москвой была устроена встреча руководителей страны с деятелями литературы и искусства. Газеты писали:

«Где бы ни появлялся Никита Сергеевич Хрущев и его товарищи-соратники, тотчас их окружали празднично одетые люди. Завязывались беседы, звучали шутки, вспыхивал смех...

Вот он вместе с К.Е. Ворошиловым подошел к украинскому композитору Данькевичу:

— Ну, помоги старику, — сказал Климент Ефремович и запел народную украинскую песню.

Тотчас к дуэту присоединился и Никита Сергеевич.

Знаменитый украинский певец Гмыря своим могучим басом поддержал зародившуюся песню. Это был необыкновенный концерт, веселый и радостный...

Время перешло за полдень. Под гигантским шатром, осененным вековыми липами, хлебосольно накрыты столы. Открывая обед, с большой программной для деятелей науки и искусства речью обратился к гостям член президиума ЦК КПСС, секретарь ЦК КПСС Михаил Андреевич Суслов...

С вполне понятным нетерпением ожидали собравшиеся выступления Никиты Сергеевича Хрущева. Остроумно, с юмором, с яркими развернутыми образами, просто и живо говорил Никита Сергеевич...»

В 1961 году заболела жена Ворошилова, которую он любил всю жизнь. Печальный диагноз не оставлял надежды. Екатерину Давидовну оперировал Борис Васильевич Петровский, заведующий кафедрой госпитальной хирургии 1-го Московского медицинского института, но смог лишь облегчить ее страдания.

В конце года Екатерину Давидовну вновь привезли в Кремлевскую больницу. Ворошилов сам пришел на консилиум. Он умолял врачей еще раз ее оперировать:

— Ведь она все выдержит!

Его горе было безутешным. Когда Екатерина Давидовна умирала, Климент Ефремович через день приходил к ней с букетом цветов. Похоронив жену, он остался, по существу, один. Его сын, Петр Климентьевич, стал танкистом. Он долго служил в Челябинске. Получив генеральские погоны, возглавил танковый испытательный полигон под Ленинградом.

В последние годы Ворошилов стал страдать спазмами сосудов головного мозга, головокружениями. Он вынужден был отказаться от гимнастики и верховой езды, заменил все ходьбой. Он жил на даче, рано вставал и до отъезда на работу каждое утро проходил шесть-восемь километров. Вечером, вернувшись на дачу, проходил еще четыре-шесть километров. Причем в любую погоду. Вернувшись, он тщательно записывал, сколько километров прошел.

В 1966 году новый хозяин страны Леонид Ильич Брежнев распорядился вновь избрать Ворошилова членом ЦК КПСС. В 1968 году Брежнев одарил Климента Ефремовича второй Золотой Звездой Героя Советского Союза.

На старости лет Ворошилов охотно вспоминал молодость, привечал военных журналистов, угощал их и сам выпивал рюмку-другую рябиновой, нравилось ему и шампанское, после чего он запевал украинские народные песни. Голос у него был молодой и звонкий.

Зато он не любил курильщиков и нещадно их отчитывал.

Писатель Иван Фотиевич Стаднюк рассказывал, как после вручения Михаилу Шолохову Нобелевской премии в правительственном особняке на Воробьевых горах был дан прием.

В вестибюле Стаднюк с сигаретой в руках столкнулся с Ворошиловым. Как бывший военный, приветствовал его по уставу:

— Здравия желаю, товарищ маршал.

Ворошилов остановился и вопросительно посмотрел на Стаднюка. Стоявший рядом главный редактор журнала «Советский Союз» Николай Матвеевич Грибачев, который прославился тем, что назвал писателей «автоматчиками партии», посоветовал:

— Маршал плохо слышит. Ты погромче,

Иван Стаднюк послушно гаркнул:

— Здравия желаю!

— Зачем ты куришь? — перебил его Ворошилов. — Зачем травишь себя?

— Привычка, Климент Ефремович, — стал оправдываться Стаднюк. — Сам бы рад бросить, да не получается.

— Прояви характер! — потребовал Ворошилов.

— Вон у Грибачева характер покрепче моего, — попытался перевести разговор Стаднюк. — Но ведь тоже курит!

— А в голове что у твоего Грибачева?! — Ворошилов сердито постучал себя по лбу...

В конце жизни маршал превратился в дряхлого старика, потерявшего память и с трудом ориентировавшегося в пространстве. Охранник из 9-го управления КГБ заботливо помогал ему подняться и спуститься по лестнице. На даче Климент Ефремович жил один.

«Когда вечером он уходил в спальню, то запирал изнутри все запоры: на окнах, на дверях, а под подушкой держал оружие», — вспоминает академик Евгений Иванович Чазов, тогдашний начальник 4-го главного управления при Министерстве здравоохранения СССР.

Маршал вставал поздно. Каждое утро охрана гадала: жив ли он еще? Стучать было бесполезно, он ничего не слышал. Однажды утром уже стали ломать дверь, как вдруг появился Ворошилов и спросил: отчего так много народа?

Ворошилов страдал атеросклерозом сосудов головного мозга. Часто болел воспалением легких, что привело к ослаблению сердечной деятельности. После очередной пневмонии он скончался. Это произошло 2 декабря 1969 года. Он немного не дожил до восьмидесяти девяти лет.

Маршала со всеми почестями похоронили на Красной площади. После его смерти Луганск опять назвали Ворошиловградом.

5 ноября 1935 года Луганск уже переименовывали в Ворошиловград. Но после смерти Сталина, 11 сентября 1957 года, президиум Верховного Совета СССР принял указ, который прекратил практику присвоения населенным пунктам, заводам и учреждениям имен руководящих деятелей партии и государства при их жизни. Так что в 1958 году Ворошиловграду вернули прежнее название. А в 1970 году Луганск вновь стал Ворошиловградом. И оставался им до 1990 года.

Часть вторая. Накануне

Нарком обороны Семен Константинович Тимошенко

Вечером 5 мая 1941 года в Кремле состоялся традиционный прием для выпускников и преподавателей шестнадцати военных академий и девяти военных факультетов гражданских учебных заведений.

Торжественная часть проходила в Большом Кремлевском дворце. В шесть вечера прием открыл народный комиссар обороны маршал Советского Союза Семен Константинович Тимошенко. Выступили начальник Управления военно-учебных заведений Рабоче-Крестьянской Красной армии генерал-лейтенант Илья Корнилович Смирнов, председатель президиума Верховного Совета СССР Михаил Иванович Калинин. И наконец, слово взял Сталин.

На следующий день «Правда» опубликовала всего лишь короткое сообщение:

«Товарищ Сталин в своем выступлении отметил глубокие изменения, происшедшие в последние годы в Красной Армии, и подчеркнул, что на основе опыта современной войны Красная Армия перестроилась организационно и серьезно перевооружилась. Товарищ Сталин приветствовал командиров, окончивших военные академии, и пожелал им успеха в работе.

Речь товарища Сталина, продолжавшаяся около сорока минут, была выслушана с исключительным вниманием».

О его выступлении ходили разные слухи.

Иностранные дипломаты и журналисты, работавшие в Москве, по всем каналам пытались выяснить, что именно говорил вождь военным, поскольку его выступление совпало с другим важным событием — назначением Сталина на пост главы правительства.

Секретная речь вождя

Накануне выступления генсека в Кремле, 4 мая 1941 года, политбюро утвердило секретное постановление «Об усилении работы советских центральных и местных органов»:

«В целях полной координации работы советских и партийных организаций и безусловного обеспечения единства в их руководящей работе, а также для того, чтобы еще больше поднять авторитет советских органов в современной напряженной международной обстановке, требующей всемерного усиления работы советских органов в деле обороны страны, — политбюро ЦК ВКП(б) единогласно постановляет:

1. Назначить тов. Сталина И.В. Председателем Совета Народных Комиссаров СССР.

2. Тов. Молотова назначить заместителем Председателя СНК СССР и руководителем внешней политики СССР с оставлением его на посту Народного Комиссара по иностранным делам.

3. Ввиду того что тов. Сталин, оставаясь по настоянию политбюро ЦК первым секретарем ЦК ВКП(б), не сможет уделять достаточного времени работе по Секретариату ЦК, назначить тов. Жданова А.А. заместителем тов. Сталина по Секретариату ЦК с освобождением его от обязанности наблюдения за Управлением пропаганды и агитации ЦК ВКП(б).

4. Назначить тов. Щербакова секретарем ЦК ВКП(б) и руководителем Управления пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) с сохранением за ним поста первого секретаря Московского обкома и горкома».

Постановление политбюро было разослано на голосование всем членам ЦК партии и оформлено как решение пленума ЦК.

Андрей Жданов, хозяин Ленинграда, официально становился вторым человеком в партии. Вероятно, он планировал вскоре перебраться в Москву. Но предварительно уехал в отпуск. А пока он отдыхал, началась война. Он вынужден был вернуться в Ленинград; переезд в столицу пришлось отложить.

О решении политбюро знали только посвящённые. Но 6 мая в газетах был опубликован указ президиума Верховного Совета СССР о назначении Сталина председателем правительства. И другой указ, составленный в довольно пренебрежительном тоне и решивший судьбу второго человека в стране:

«Ввиду неоднократного заявления тов. Молотова В.М. о том, что ему трудно исполнять обязанности Председателя Совнаркома СССР наряду с выполнением обязанностей Народного Комиссара Иностранных Дел, удовлетворить просьбу тов. Молотова В.М. об освобождении его от обязанностей Председателя Совета Народных Комиссаров СССР».

В словах о том, что Молотову «трудно» быть главой правительства, звучало очевидное осуждение его небольшевистской слабости. Сталин же не жалуется, что ему трудно руководить и партией, и правительством. Формулировки важнейших указов принадлежат самому Сталину, значит, он не упустил случая принизить роль Молотова в глазах народа.

Другим указом Вячеслав Михайлович утверждался заместителем председателя Совнаркома. Но даже не первым! Первым заместителем главы правительства стал новый любимец вождя — доктор экономических наук Николай Алексеевич Вознесенский, председатель Совета по оборонной промышленности и бывший председатель Госплана.

Почему Сталин принял на себя обязанности главы правительства? На сей счет существуют разные предположения. Большинство авторов сходится в том, что накануне войны вождь хотел сконцентрировать руководство страной в одних руках.

Но в реальности это уже произошло давным-давно! Уже с начала тридцатых, когда из руководства были устранены позволявшие себе собственную точку зрения Рыков и Бухарин, Сталин все решал единолично. Остальные члены политбюро могли лишь советовать, если он был склонен поинтересоваться их мнением. Глава правительства Молотов столь же беспрекословно исполнял его указания, как и любой чиновник...

Дело было в другом.

Он сделал Молотова главой правительства себе в подмогу в 1930 году, когда в политбюро еще сохранялись остатки разномыслия и Сталин нуждался в надежном сотруднике на ключевом посту. Десять лет спустя Сталин прочно перешел в разряд небожителей. Должность главы правительства, которую когда-то занимал Ленин, формально считалась равной посту генерального секретаря. А зачем ему держать рядом с собой равную фигуру?

Кроме того, назначение председателем Совета народных комиссаров изменило статус самого Сталина для внешнего мира.

Он сделал себя главой правительства, в частности, с прицелом на зарубежные поездки. Конечно, никто в мире не заблуждался относительно его реальной роли. Но с протокольной точки зрения генерального секретаря нельзя было пригласить с официальным визитом и оказать ему почести, достойные его высокого положения. Роль главы правительства позволяла Сталину поехать за границу, где он не был с дореволюционных времен.

Тем более, что в Москве обсуждался вопрос о том, что Сталину есть смысл самому побывать в Берлине и объясниться с Гитлером. Ситуация с каждым днем становилась все сложнее. Советские военные нервничали, видя, как немецкие войска концентрируются на западных границах Советского Союза.

После речи Сталина 5 мая советская разведка организовала утечку информации специально для германского посольства. И посол Шуленбург сообщил в Берлин, что Сталин в своем выступлении, сопоставив силы Красной армии и вермахта, «старался подготовить своих приверженцев к новому компромиссу с Германией».

После начала войны немецкие разведчики, допрашивая пленных советских офицеров, выпытывали у них, что им известно о речи 5 мая. Пленные говорили то, что немцы хотели услышать: Сталин призывал готовиться к наступательной войне против Германии и предостерегал от завышенных оценок боевых возможностей вермахта.

Показания пленных нужны были немецкой пропаганде. Гитлеру даже в узком кругу не хотелось признаваться в том, что он совершил агрессию против Советского Союза, и он искал себе оправдание. Фюрер упрямо повторял, что он вынужден был ударить первым, поскольку война с Россией была неизбежна:

— Если бы я прислушался к своим плохо информированным генералам и русские в соответствии со своими планами опередили нас, на хороших европейских дорогах для их танков не было бы никаких преград... Отчетливо представляешь себе, какая страшная опасность нависла бы над Европой, если бы я не нанес решительный удар... Если бы Сталин одержал победу, то мы бы имели во всех странах Центральной и Западной Европы коммунизм самого худшего образца...

Гитлер ссылался на якобы найденное у попавшего в плен сына Сталина, Якова, письмо приятеля, в котором шла речь о предстоящей «прогулке в Берлин».

На самом деле это письмо немцы обнаружили вовсе не у Якова Джугашвили.

18 июля 1941 года немцы допрашивали взятого в плен командира батареи 14-го гаубичного артиллерийского полка 14-й танковой дивизии старшего лейтенанта Якова Иосифовича Джугашвили. Ему и показали письмо советского офицера по имени Виктор, который писал приятелю, что надеется вскоре демобилизоваться, если только «этой осенью не будет предпринята прогулка в Берлин».

Основываясь на этом письме, немецкие пропагандисты делали вывод, что Советский Союз планировал напасть на Германию первым.

— Действительно ли были такие намерения? — допытывались они у сына Сталина на допросе.

— Нет, не думаю, — честно ответил Яков Джугашвили.

Таинственная речь Сталина, казалось, содержит в себе отгадку: собирался он все-таки первым нанести удар по Германии или нет?

Майское выступление Сталина не стенографировалось. Приглашенным на прием выпускникам академий строго-настрого запретили что-либо записывать, у них даже забрали письменные принадлежности. Но в мае 1948 года в Центральный партийный архив была сдана машинописная запись выступления. Ее сделал один из сотрудников Наркомата обороны. Она в целом совпадает с заметками генерального секретаря исполкома Коминтерна Георгия Димитрова, который, вернувшись домой, записал сталинские слова в своем дневнике, и заместителя председателя Совнаркома Вячеслава Александровича Малышева, который тоже вел дневник.

Знакомство с текстом сталинской речи не решило загадку, напротив, послужило поводом для новых споров и далеко идущих выводов. Многие историки увидели в ней призыв к превентивной войне против Германии.

Что же говорил тогда Сталин?

— Товарищи, разрешите мне от имени советского правительства и коммунистической партии поздравить вас с окончанием учебы и пожелать успеха в вашей работе.

Товарищи, вы покинули армию три-четыре года тому назад. Теперь вернетесь в ее ряды и неузнаете армии. Красная армия уже не та...

Мы перестроили нашу армию, вооружили ее современной техникой. Но надо прежде всего сказать, что многие товарищи преувеличивают значение событий у озера Хасан и Халхин-Гола с точки зрения военного опыта. Здесь мы имели дело не с современной армией, а с армией устаревшей. Не сказать вам всего этого значит обмануть вас.

Конечно, Хасан и Халхин-Гол сыграли свою положительную роль. Их положительная роль заключается в том, что в первом и во втором случае мы японцев побили. Но настоящий опыт в перестройке нашей армии мы извлеки из русско-финской войны и из современной войны на Западе.

Я говорил, что мы имеем современную армию, вооруженную новейшей техникой. Что представляет из себя наша армия теперь?

Раньше существовало сто двадцать дивизий в Красной армии. Теперь у нас триста дивизий. Сами дивизии стали несколько меньше, более подвижные. Раньше насчитывали восемнадцать—двадцать тысяч человек в дивизии. Теперь стало пятнадцать тысяч. Из общего числа дивизий — треть механизированные дивизии. Об этом не говорят, но это вы должны знать. Из этих ста дивизий — две трети танковые, а треть моторизованные...

Дальше Сталин подробно рассказал, какие появились новые танки, пушки и самолеты. Недоволен он был только уровнем подготовки в военных учебных заведениях:

— Здесь выступал докладчик товарищ Смирнов и говорил о выпускниках, об обучении их на новом военном опыте. Я с ним не согласен. Наши школы еще отстают от армии. Обучаются там еще на старой технике. Вот мне говорили, что в Артиллерийской академии обучают на трехдюймовой пушке. Так, товарищи артиллеристы?

Вождю возразил начальник Артиллерийской академии имени Ф.Э. Дзержинского генерал-лейтенант Аркадий Кузьмич Сивков:

— Нет, товарищ Сталин, мы изучаем новейшие пушки.

Сталин не сдержал своего недовольства:

— Прошу меня не перебивать. Я знаю, что говорю. Я сам читал конспекты слушателя вашей академии.

Его сын, Яков, только что закончил Артиллерийскую академию, и у Сталина была информация из первых рук. Пререкания с вождем дорого обошлись генералу Сивкову. Вскоре на посту начальника академии его сменил генерал-майор артиллерии Леонид Александрович Говоров, высокообразованный военный, окончивший Академию Генерального штаба.

Говоров — уникальный человек, ему простили даже службу в колчаковской армии. Репрессии обошли его стороной. Он отличился в Финскую кампанию. Артиллерия 7-й армии, где он служил, прямой наводкой крушила железобетонные укрепления линии Маннергейма. Комбрига Говорова назначили заместителем генерал-инспектора артиллерии Красной армии.

Лишился должности и Илья Смирнов, чей доклад тоже не понравился Сталину. Войну он начал начальником тыла Южного фронта, потом командовал армиями, но так и оставался генерал-лейтенантом.

Потребовав ликвидировать отставание в военном образовании, вождь перешел к главной теме:

— Вы приедете в части из столицы. Вам красноармейцы и командиры зададут вопросы: что происходит сейчас? Вы учились в академиях, вы там были ближе к начальству, расскажите, что творится вокруг? Почему побеждена Франция? Почему Англия терпит поражение, а Германия побеждает? Действительно ли германская армия непобедима?

Надо командиру не только командовать, приказывать. Этого мало. Надо уметь беседовать с бойцами. Разъяснять им происходящие события, говорить с ними по душам. Наши великие полководцы всегда были тесно связаны с солдатами. Надо действовать по-суворовски.

Ленин говорил, что разбитые армии хорошо учатся... Немецкая армия, будучи разбита в восемнадцатом году, хорошо училась. Германцы критически пересмотрели причины своего разгрома и нашли пути, чтобы лучше организовать свою армию, подготовить ее и вооружить...

Чтобы готовиться хорошо к войне — не только нужно иметь современную армию, но надо войну подготовить политически. Что значит политически подготовить войну? Политически подготовить войну — это значит иметь в достаточном количестве надежных союзников и нейтральных стран. Германия, начав войну, с этой задачей справилась, а Англия и Франция не справились с этой задачей. В чем политические и военные причины поражения Франции и победы Германии?

Сталин должен был бы признать, что его дружеское отношение к гитлеровской Германии, фактический союз с Гитлером серьезно помогли вермахту. Но он говорил о другом:

— Действительно ли германская армия непобедима? Нет. В мире нет и не было непобедимых армий. Есть армии лучшие, хорошие и слабые. Германия начала войну, и она шла в первый период под лозунгами освобождения от гнета Версальского мира. Этот лозунг был популярен, встречал поддержку и сочувствие всех обиженных Версалем. Сейчас обстановка изменилась.

Сейчас германская армия идет с другими лозунгами. Она сменила лозунги освобождения от Версаля на захватнические... Германская армия ведет войну под лозунгом покорения других стран, подчинения других народов Германии. Такая перемена лозунгов не приведет к победе.

 С точки зрения военной, в германской армии ничего особенного нет — и в танках, и в артиллерии, и в авиации. Значительная часть германской армии теряет свой пыл, имевшийся в начале войны. Кроме того, в германской армии появилось хвастовство, самодовольство, зазнайство.

Военная мысль идет вперед. А германская военная техника отстает не только от нашей. Германию в отношении авиации начинает обгонять Америка... В смысле дальнейшего военного роста германская армия потеряла вкус к дальнейшему улучшению военной техники.

Немцы считают, что их армия самая идеальная, самая хорошая, самая непобедимая. Это неверно. Армию необходимо изо дня в день совершенствовать. Любой политик, любой деятель, допускающий чувство самодовольства, может оказаться перед неожиданностью, как оказалась Франция перед катастрофой. Еще раз поздравляю вас и желаю успеха...

В первую очередь Сталин сам себе должен был объяснить причины быстрого разгрома англо-французских войск. Он пришел к выводу, что виной тому низкий моральный дух французской армии, дурное командование и отсутствие желания воевать среди французского народа. Эти выводы успокоили его самого.

После речи вождя нарком Тимошенко пригласил всех на банкет. В Георгиевском зале накрыли столы для высшего руководства страны и генералитета. Выпускников военных академий рассадили в других залах. За каждым столом разместились двадцать человек, один из них — чекист в штатском.

Банкет запомнился участникам роскошным меню: зернистая и кетовая икра, семга, севрюга, мясные деликатесы. Официанты спрашивали каждого, кто какое вино будет пить. Наливали из бутылок, завернутых в салфетки.

Все выступления транслировались по местной радиосети. Генеральный секретарь поочередно поднимал тосты за руководящие кадры академий, за здоровье артиллеристов, танкистов, авиаторов, связистов и пехотинцев. Особенно тепло сказал о конниках:

— Роль кавалерии в современной войне исключительно велика. Она будет преследовать отходящие части противника, вклиниваться в прорыв. Она обязана, преследуя отходящие части артиллерии, не дать возможность выбрать новые огневые позиции и на них остановиться.

Один из присутствовавших на приеме генералов предложил тост за мирную сталинскую внешнюю политику.

Сталин взял слово:

— Разрешите внести поправку. Мирная политика обеспечивала мир нашей стране. Мирная политика — дело хорошее. Мы до поры до времени проводили линию на оборону — до тех пор пока не перевооружили нашу армию, не снабдили армию современными средствами борьбы. Правда, проводя мирную политику, мы кое-что заработали.

Аудитория хорошо поняла, что вождь имел в виду недавние территориальные приобретения. Малышев пометил вечером в дневнике, что «т. Сталин намекнул на Западную Украину, Белоруссию и Бессарабию».

— А теперь, — продолжал Сталин, — когда мы нашу армию реконструировали, насытили техникой для современного боя, когда мы стали сильны —- теперь надо перейти от обороны к наступлению. Наступление — это лучшая оборона.

Организуя оборону нашей страны, мы обязаны действовать наступательным образом, объяснял вождь. От обороны перейти к военной политике наступательных действий. Нам необходимо перестроить наше воспитание, нашу пропаганду, агитацию, нашу печать в наступательном духе. Мы теперь должны переучивать свою армию и своих командиров. Воспитывать их в духе наступления. Красная армия есть современная армия, а современная армия — армия наступательная...

«План Жукова-Василевского»

Нарком обороны маршал Семен Константинович Тимошенко и начальник Генерального штаба генерал армии Георгий Константинович Жуков восприняли слова Сталина всерьез. Или, точнее сказать, воспользовались его словами, чтобы как-то ответить на сосредоточение немецких войск вдоль советских границ.

Заместитель начальника оперативного управления Генерального штаба генерал-майор Александр Михайлович Василевский, будущий маршал, под руководством Жукова составил «Соображения по плану стратегического развертывания сил Советского Союза на случай войны с Германией и ее союзниками».

Этот сверхсекретный план до 29 марта 1948 года хранился в личном сейфе Василевского, а потом в архиве Главного оперативного управления Генштаба. Рассекречен недавно.

Документ на пятнадцати страницах, написанный каллиграфическим почерком Василевского, адресован «Председателю Совета Народных Комиссаров тов. Сталину». На первой странице пометки: «Особо важно. Только лично. Экземпляр единственный». Даты нет. Но приложены карты, одна из которых датирована 15 мая. В тот день руководство страны получило спецсообщение разведывательного управления Красной армии о текущей дислокации частей вермахта. Эти сведения вошли в документ, написанный Василевским. Поэтому считается, что 15 мая работа над планом стратегического развертывания на случай войны с Германией была завершена.

И Жуков после войны подтвердил:

— 15 мая Василевский доложил проект директивы войскам наркому Тимошенко и мне.

«План Жукова—Василевского» рассматривается некоторыми историками как очевидное свидетельство наступательных намерений Сталина и командования Красной армии весной 1941 года.

Начинается документ такими словами:

«Докладываю на Ваше рассмотрение соображения по плану стратегического развертывания Вооруженных Сил Советского Союза на случай войны с Германией и ее союзниками...

Учитывая, что Германия в настоящее время держит свою армию отмобилизованной, с развернутыми тылами, она имеет возможность предупредить нас в развертывании и нанести внезапный удар.

Чтобы предотвратить это и разгромить немецкую армию, считаю необходимым ни в коем случае не давать инициативы действий германскому командованию, упредить противника в развертывании и атаковать германскую армию в тот момент, когда она будет находиться в стадии развертывания и не успеет еще организовать фронт и взаимодействие родов войск».

Далее излагается план грандиозной операции.

Генеральный штаб предлагал подготовить упреждающий удар по немецким войскам силами Юго-Западного (Киевский особый военный округ) и левого крыла Западного (Западный особый военный округ, до лета 1940 года — Белорусский) фронтов. На других направлениях предполагалась активная оборона.

Жуков с Василевским исходили из того, что располагают очевидным преимуществом в силах над вермахтом: сто пятьдесят две советские дивизии против ста немецких.

Первоначальная задача: в течение тридцати дней разгромить основные силы немецкой армии на польской территории восточнее реки Вислы, овладеть промышленной Силезией и отрезать Германию от ее союзников (Венгрии и Румынии с их нефтяными месторождениями).

Последующая задача: завершить разгром немецкой армии и «овладеть территорией бывшей Польши и Восточной Пруссией».

Тимошенко и Жуков не решились поставить свои подписи под этим планом и попросились на прием к Сталину.

Судя по всему, 19 мая последний стратегический документ, разработанный Генштабом до начала войны, был доложен Сталину. Во всяком случае, именно в этот день он принял Молотова, Тимошенко, Жукова и генерал-лейтенанта Николая Федоровича Ватутина, начальника оперативного управления Генштаба.

Одобрил Сталин представленный ему план или не одобрил?

Некоторые историки уверены, что Сталин сказал «да» и идея — упредить врага и атаковать первыми — начала реализовываться. Просто Сталин приказал всю подготовку вести максимально скрытно, чтобы немцы не насторожились.

Эта версия ничем не подтверждена. Разработанный в Генштабе документ остался неподписанным.

По словам Жукова, Сталин был несказанно удивлен, когда нарком обороны и начальник Генерального штаба предложили ему ударить первыми. Вождь раздраженно спросил:

— Вы что, с ума сошли, хотите немцев спровоцировать?

Оправдываясь, Жуков и Тимошенко ответили, что всего лишь развили его идеи, высказанные в выступлении 5 мая. Сталин снисходительно объяснил военачальникам:

— Я сказал это, чтобы подбодрить присутствующих, чтобы они думали о победе, а не о непобедимости немецкой армии, о чем трубят газеты всего мира.

Сталинская политика привела страну и Красную армию к трагедии лета сорок первого. Но в тот день вождь рассуждал разумнее, чем Тимошенко с Жуковым.

Если Жуков тогда всерьез предлагал нанести превентивный удар по вермахту, это означает только одно: начальник Генерального штаба плохо представлял себе соотношение сил и возможностей вермахта и Красной армии.

Жуков считал, что основные силы вермахта сконцентрированы на юге. На самом деле главные силы немцы сосредоточили севернее. Группа армий «Юг» состояла из десяти пехотных дивизий и одной танковой группы. А группа армий «Центр» — из двадцати четырех дивизий и двух танковых групп.

Военный историк Лев Александрович Безыменский считает, что в случае нанесения превентивного удара события развивались бы так.

Когда советский Юго-Западный фронт, выполняя задачу, поставленную Жуковым), двинулся бы на Краков и Люблин, он, по существу, нанес бы удар в пустоту. Зато подставил бы свой правый фланг под удар мощной группы армий «Центр».

Зато советский Западный фронт не имел сил и средств, чтобы противостоять танкам и моторизованным частям немцев, которые устремились бы прямиком на Москву.

Жуков с Василевским просчитались и с количеством немецких дивизий. Вернее, не они, а разведчики и операторы Генштаба, доложившие, что вермахт выставит против Красной армии примерно сто дивизий. Оказалось, что Гитлер сосредоточил против Советского Союза в полтора раза больше дивизий!

Впоследствии маршал Жуков сам признал:

— Хорошо, что Сталин не согласился с нами. Иначе при том состоянии войск могла бы произойти катастрофа...

Подготовленные Жуковым и Василевским в мае сорок первого, за месяц до нападения нацистской Германии, «Соображения...» не были импровизацией.

После финской войны идея наступательной войны торжествовала в руководстве Красной армии. Весной сорок первого на заседании Главного военного совета РККА выступавшие говорили только о наступательных действиях. Считалось, что если немцы и начнут войну, то сразу надо будет перейти в наступление и громить врага. Оборону Красная армия не признавала. Воевать предполагалось только на чужой земле. 5 мая Сталин еще раз повторил это молодым командирам, желая добавить им боевого духа.

Речь Сталина была продиктована его раздражением, вызванным немецкими победами на Западе. Ему не нравилось, что вермахт предстал непобедимым. Он решил успокоить своих командиров. Но одновременно Сталин все-таки хотел напомнить им, что Германия — потенциальный военный противник. Это не означало, что война вот-вот начнется. Это был лозунг завтрашнего дня. Красная армия должна постепенно готовиться к тому, чтобы в какой-то момент перехватить у Гитлера военную инициативу.

Через несколько дней после выступления Сталина только что избранный секретарем ЦК Александр Сергеевич Щербаков проводил совещание руководителей средств массовой информации. Он так сформулировал задачи антигерманской пропаганды:

— Осторожно, не дразнить, повода не давать, аналогии и намеки, но систематически, капля по капле.

Готовясь к войне, ненависть к врагу возбуждают не по капле...

За месяц до начала войны Герой Советского Союза генерал Дмитрий Данилович Лелюшенко, которому поручили формировать 21-й механизированный корпус, приехал в Москву к начальнику Главного автобронетанкового управления Красной армии с вопросом:

— Когда же к нам прибудут танки, положенные по штатному расписанию?

— Не волнуйтесь, — ответил начальник главка генерал-лейтенант Яков Николаевич Федоренко. — По плану ваш корпус должен быть укомплектован полностью в сорок втором году.

В марте в Генеральном штабе Красной армии составили график отпусков офицеров оперативного управления на весь год, включая летние месяцы. Если бы собирались воевать, кто бы разрешил генштабистам отдыхать? Более того, в начале июня Генеральному штабу было приказано в двухнедельный срок сократить штаты центрального и окружных аппаратов на двадцать процентов. Приказ не успели разослать по округам из-за начавшейся войны...

«Довольно внимательно изучая характер действий немецких войск в операциях в Польше и во Франции, — писал маршал Рокоссовский в своих воспоминаниях, — я не мог разобраться, каков план действий наших войск в данной обстановке на случай нападения немцев?

Судя по сосредоточению нашей авиации на передовых аэродромах и расположению складов центрального значения в прифронтовой полосе, это походило на подготовку прыжка вперед, а расположение войск и мероприятия, проводимые в войсках, этому не соответствовали...»

Маршал имел в виду, что приграничные войска были развернуты в наступательных порядках, словно готовясь нанести удар первыми, и потому оказались уязвимыми, когда им пришлось обороняться.

К удивлению Рокоссовского, Генеральный штаб в Москве и командование Киевского военного округа никак не реагировали на очевидные военные приготовления немцев:

«Атмосфера непонятной успокоенности продолжала господствовать в войсках округа.

В районе Ровно произвел вынужденную посадку немецкий самолет, который был задержан располагавшимися вблизи нашими солдатами. В самолете оказались четыре немецких офицера в кожаных пальто (без воинских знаков). Самолет был оборудован новейшей фотоаппаратурой, уничтожить которую немцам не удалось (не успели). На пленках были засняты мосты и железнодорожные узлы на киевском направлении...

Каково же было наше удивление, когда мы узнали, что распоряжением, последовавшим из наркомата обороны, самолет с этим экипажем приказано было немедленно отпустить в сопровождении (до границы) двух наших истребителей».

И все-таки некоторые военные приготовления весной сорок первого делались?

В середине марта Тимошенко и Жуков попросили Сталина призвать из запаса приписной состав для переподготовки. Вождь отказался: не хотел злить немцев.

Тимошенко и Жуков настаивали. Доложили, что «значительная часть нашего приписного состава подготовлена очень плохо, о чем свидетельствует отрицательный опыт во время войны с Финляндией и на Халхин-Голе. В основной массе приписной состав осваивал боевую подготовку и проходил воинскую службу в территориальных частях, в которых он не имел возможности изучить способы борьбы с танками, авиацией и тем более взаимодействовать с ними...»

Проявили настойчивость и убедили. В конце марта Сталин согласился призвать полмиллиона человек, чтобы доукомплектовать стрелковые дивизии в приграничных округах.

8 марта политбюро приняло постановление о проведении учебных сборов военнообязанных запаса:

«1. Разрешить НКО призвать на учебные сборы в 1941 году военнообязанных запаса в количестве 975 810 человек...

2. Разрешить НКО привлечь на учебные сборы из народного хозяйства сроком на 45 дней 57 700 лошадей и 1680 автомашин...»

Учебные сборы должны были пройти с мая по октябрь. Это тоже была форма боевой подготовки резервистов.

С 25 марта по 5 мая шел скрытый призыв в армию. Потом Сталин разрешил призвать еще триста тысяч резервистов, чтобы укомплектовать укрепрайоны, артиллерию резерва главного командования, инженерные войска, войска связи. В целом призвали восемьсот тысяч бойцов и младших командиров.

В середине мая началась переброска из внутренних военных округов четырех армий (16, 19, 21, 22-й) и одного стрелкового корпуса на рубеж Днепра и Западной Двины. Две армии предполагалось разместить именно в том районе, откуда планом Жукова и Василевского предполагалось нанесение главного упреждающего удара по вермахту.

12 июня нарком Тимошенко подписал директиву о выдвижении к границе стрелковых дивизий, находившихся в тыловых районах военных округов. Но не хватало транспорта, и переброска шла медленно.

27 мая западные пограничные округа получили указание срочно построить фронтовые полевые командные пункты поблизости от границы. 19 июня Прибалтийскому, Западному и Киевскому военным округам было приказано разместить на полевых пунктах фронтовые управления. В Одесском округе это уже было сделано. Штаб Киевского округа начал перебазироваться из Киева в Тернополь. Но зачем это делается — никого из командиров частей округа не информировали.

14—15 июня округа получили указание выдвинуть дивизии к границе. 19 июня — замаскировать аэродромы, районы расположения воинских частей, складов, баз.

17 июня на политбюро приняли еще одно решение:

«1. Разрешить Наркомату обороны призвать в армию 3700 политработников запаса для укомплектования среднего политсостава.

2. Призыв провести с 1 июля по 1 августа 1941 г. ...

5. Отобранные коммунисты должны быть политически подготовленными, проверенными, физически здоровыми, в возрасте от 22 до 30 лет, со средним и незаконченным средним образованием...

8. Обязать Главное управление политпропаганды отобранных в армию политработников направить в части для замены политработников, направленных из частей в новые формирования».

Постановлением Совнаркома и ЦК от 24 марта было организовано Главное управление аэродромного строительства — для ускоренного строительства аэродромов военной авиации. Курировал управление новый заместитель наркома внутренних дел Леон Богданович Сафразьян. Он построил Челябинский тракторный, Ярославский и Горьковский автомобильные заводы. С 1938 года руководил Главным управлением военного строительства при Совнаркоме. Весной сорок первого Берия забрал Сафразьяна в НКВД. До конца года он должен был построить в основных приграничных округах двести сорок взлетно-посадочных полос.

На 24 июня в Москве наметили совещание с наркомами внутренних дел союзных республик о строительстве аэродромов. Но в тот день утром наркому Берии придется информировать Киев и Минск о том, что совещание отложено...

Значит, Сталин все-таки предчувствовал приближение войны? Судя по всему, нет. Если бы Красная армия действительно готовилась к боевым действиям, немецкое нападение 22 июня не оказалось бы таким неожиданным для советского командования, удалось бы избежать чудовищных потерь.

Все предвоенные месяцы Сталин продолжал играть с Гитлером в сложные политические игры. Вождь пребывал в уверенности, что фюрер не станет воевать на два фронта — пока Англия не завоевана, вермахт не повернется на восток. А сосредоточение немецких дивизий на советской границе — средство политического давления на Москву.

Частичная мобилизация Красной армии и все остальные подготовительные меры были не военной, а ответной политической акцией. Сталин был уверен, что в сорок первом году он с Гитлером еще сумеет договориться. Нарком обороны маршал Тимошенко, возможно, втайне придерживался иной точки зрения, но спорить с вождем не решался.

Отчаянный рубака

Назначение Тимошенко на пост народного комиссара обороны многих удивило. Конечно, его предшественник Ворошилов в военном деле звезд с неба не хватал. Климента Ефремовича давно следовало заменить человеком более одаренным, образованным, с большим кругозором. Но Семен Константинович Тимошенко, строевой командир, поклонник кавалерии, в прошлом отчаянный рубака, так же отставал от современной военной мысли и слабо ориентировался в стратегических вопросах.

Зато Семен Константинович был человеком незлым, в армии к нему относились хорошо.

«Встреча получилась теплой и сердечной, — вспоминал будущий маршал Рокоссовский, как летом сорок первого его, еще генерала, принял нарком. — В ней не чувствовалось разницы в занимаемом положении. Семен Константинович не проявил никакого напускного величия, а сохранял простоту в обращении и товарищескую доступность, как в те времена, когда являлся комкором. Должен сказать, что он у всех нас, конников, пользовался не только уважением, но и любовью».

Новый нарком производил внушительное впечатление. «Он отличался кавалергардским ростом и телосложением, говорил рокочущим баритоном с заметным украинским акцентом» — так описывал его один из подчиненных.

Все знали, что Сталин из всех военачальников особо выделяет Тимошенко. Семен Константинович, бывший пулеметчик, в Гражданскую войну был рядом с вождем в Царицыне.

Сталин уважительно говорил:

— В Гражданскую войну под Тимошенко было убито семнадцать лошадей.

Семен Константинович Тимошенко родился 6 февраля (18 февраля по новому стилю) 1895 года в крестьянской семье в селе Фурманка Херсонской губернии. Недолго поучился в сельской школе. В двенадцать лет начал самостоятельную жизнь. В 1915 году сдал экстерном за три класса городского училища, и тут же его призвали на военную службу.

В царской армии будущий нарком служил пулеметчиком. В ноябре 1917 года вступил в Красную гвардию, командовал взводом. С июня 1918-го — в Красной армии: командир пулеметной команды, взвода, эскадрона в 1-м Черноморском красногвардейском отряде. С августа 1918 года — командир 1-го Крымского революционного полка. С ноября — командир 2-й кавалерийской бригады 1-й Сводной кавалерийской дивизии. Семен Константинович был лихим конником, это признавали все сослуживцы. В ноябре 1919-го — августе 1920 года он командовал 6-й кавалерийской дивизией. В августе 1920-го — октябре 1921-го — 4-й кавалерийской дивизией.

Тимошенко вышел из Гражданской войны в победном ореоле конармейца, разгромившего белых генералов. Победа над титулованными и образованными офицерами сыграла дурную шутку со многими красными командирами. Они уверились в своих талантах и не ощущали необходимости постоянно учиться.

Его карьера и безо всякой учебы складывалась более чем удачно. Летом 1924 года инспектором кавалерии Красной армии был назначен Семен Михайлович Буденный. Он взял Тимошенко к себе «для особо важных поручений». А в феврале 1925 года Тимошенко получил 3-й кавалерийский корпус. Высокое покровительство помогло ему стать одним из первых в Западном военном округе командиров-единоначальников, то есть он сам себе был комиссаром.

Командующий округом Михаил Тухачевский, аттестуя Тимошенко, писал в 1925 году: «Один из основных, из лучших командиров конницы. Обладая высокими качествами рубаки, в то же время непрерывно изучает военное дело и вопросы военной техники. Прекрасно понимает роль конницы».

Командующий войсками Белорусского военного округа Иероним Уборевич писал в служебной характеристике Тимошенко в 1932 году: «Исключительно опытный организатор боевой подготовки конницы. Овладевает успешно вопросами механизации и артиллерии. Много положил трудов, чтобы 3-й кав. корпус занял первое место по подготовке. Весьма дисциплинирован. Достоин выдвижения вне очереди по должности помощника командующего войсками округа или инспектора кавалерии РККА».

С представлением Уборевича согласились в Москве. На следующий год, в августе 1933 года, Тимошенко был назначен заместителем командующего войсками Белорусского военного округа по кавалерии. Через два года его перевели на ту же должность в Киевский округ.

Семен Тимошенко обошелся тем минимумом образования, который был обязателен в Красной армии. В 1924 году он окончил дивизионную партийную школу. Дважды (в 1922-м и 1927-м) учился на Курсах усовершенствования высшего начальствующего состава Военной академии имени М.В. Фрунзе и в 1930-м прошел курсы командиров-единоначальников высшего командного состава при Военно-политической академии имени Н.Г. Толмачева.

Иначе говоря, будущий нарком практически остался без серьезного общего и военного образования. Не зная иностранных языков и не испытывая к тому особого желания, он не следил за мировой военной мыслью, упустил то новое, что появилось в военной науке. Он видел свою задачу в том, чтобы доказать: в будущей войне конница сыграет еще более важную роль, чем в Гражданской.

Когда начались массовые репрессии в армии и освободились высокие посты, Тимошенко выдвинули на самостоятельную работу. В июле 1937 года он принял Северо-Кавказский военный округ. Не успел познакомиться с войсками и разобраться в проблемах, как в октябре его перевели в Харьковский округ.

Командарм 2-го ранга Тимошенко принял активное участие в чистке армии. 9 сентября 1937 года военный совет округа составил очередной список командиров, которых решено было отстранить от должности. Судьба людей решалась быстро и без обсуждения. Тимошенко по телеграфу обращался к наркому обороны с просьбой уволить их из РККА и дать санкцию на арест (см. кн.: Черушев Н. 1937 год: элита Красной армии на Голгофе). Как только из Москвы приходила ответная телеграмма, обреченных передавали в руки особистов.

Среди тех, кого Тимошенко назвал врагами народа, были люди, которых даже тогда сочли невиновными. Комдив Александр Александрович Тальковский, командир 3-й Крымской стрелковой дивизии, в мае 1940 года «за недоказанностью вины» был освобожден. Его даже вернули в армию, сделали начальником курса в Академии имени М.В. Фрунзе. Но в конце июня 1941 года (уже после начала войны!) Тальковского опять арестовали. В феврале 1942-го он умер в лагере.

При этом Тимошенко жаловался в Москву на нехватку командного состава: «Работать в одиночку трудно. У меня нет начальника управления пропаганды, члена военного совета, помощника по материальному обеспечению, помощника по авиации, двух командиров корпусов, трех командиров дивизий...»

В Харькове Тимошенко тоже не успел освоиться, потому что прослужил там всего несколько месяцев. В феврале 1938 года Тимошенко возглавил самый большой и стратегически важный округ — Киевский. 26 июля 1938 года округ был переименован в Киевский особый военный округ.

Одновременно с Тимошенко в Киев приехал новый первый секретарь ЦК компартии Украины Никита Сергеевич Хрущев. Он был сразу включен в состав военного совета округа.

«Сталин знал Тимошенко лучше, чем я, — вспоминал Хрущев. — Еще по Первой конной армии Буденного. Тимошенко вообще был на виду, особенно после репрессирования командного состава Красной Армии в тридцатые годы. На фоне оставшихся командиров Тимошенко выглядел довольно заметно.

Когда я уезжал из Москвы в Киев первым секретарем ЦК КП(б)У, командующим войсками округа был Тимошенко, и Сталин дал о нем благоприятный отзыв и хорошую характеристику. Правда, характеристика заключалась главным образом в том, что это честный человек, на которого можно положиться».

В разгар репрессий войска округа находились в бедственном положении. Но уже через месяц после приезда Семен Константинович. вместе с Никитой Сергеевичем подписали постановление военного совета Киевского округа «О состоянии кадров командного, начальствующего и политического состава округа»:

«В результате большой работы по очищению рядов РККА от враждебных элементов и выдвижению из низов беззаветно преданных делу партии Ленина—Сталина командиров, политработников, кадры командного, начальствующего и политсостава крепко сплочены вокруг нашей партии, вождя народа товарища Сталина и обеспечивают политическую крепость и успех в деле боевой мощи частей РККА...»

В феврале 1939 года Тимошенко присвоили звание командарма 1-го ранга. В сентябре он был назначен командующим войсками Украинского фронта, которые вошли на территорию Польши. В феврале 1940-го возглавил Северо-Западный фронт с задачей сокрушить, наконец, финскую оборону.

Участников Польской и Финской кампаний вождь щедро наградил. Тимошенко в марте стал Героем Советского Союза. Сталину казалось, что с такими проверенными в бою военачальниками он может чувствовать себя уверенно.

7 мая 1940 года президиум Верховного Совета СССР принял указ «Об установлении генеральских и адмиральских званий для высшего начальствующего состава Красной Армии и Военно-Морского флота».

Командармы 1-го ранга должны были стать генералами армии. Но Сталин сделал широкий жест: все три командарма 1-го ранга — Семен Константинович Тимошенко, Борис Михайлович Шапошников, начальник Генштаба, и Григорий Иванович Кулик, заместитель наркома обороны, — получили маршальские звезды.

Это вообще был большой день для Тимошенко. 7 мая 1940 года Сталин сделал его наркомом обороны.

Пропагандистский аппарат немедля приступил к прославлению нового наркома. Поэт-песенник Василий Иванович Лебедев-Кумач написал сразу два текста о Семене Константиновиче.

Песню «Боевая пехотная» исполнял ансамбль песни и пляски Наркомата внутренних дел:

Музыку «Песни о наркоме Тимошенко» написал Александр Васильевич Александров, художественный руководитель ансамбля песни и пляски Красной армии.

Присоединение Прибалтики и Бессарабии

Первой боевой задачей нового наркома стало присоединение трех Прибалтийских республик.

Осенью 1939 года под страхом оккупации они вынуждены были подписать со Сталиным пакты о взаимной помощи. Советский Союз получил право разместить на территории Эстонии и Латвии по двадцать пять тысяч своих солдат, в Литве — двадцать тысяч, а также организовать там военно-морские базы и пользоваться местными аэродромами.

Красную армию в Прибалтике встретили неприязненно. Да и командиры и политработники Красной армии старались оградить своих бойцов от общения с местным населением.

Советский военный атташе в Латвии полковник Константин Павлович Васильев докладывал начальству в Наркомате обороны, что красноармейцы производят неважное впечатление:

«Внешний вид бойца и командира выправкой и общей подтянутостью и опрятностью одежды в значительной степени отстает от латвийской армии. Как правило, наш командный состав, появляясь в общественных местах или просто в городе, под шинелью имеет револьвер и полевую сумку, отчего до комизма раздуваются бока, выходит в город в старых шинелях и небритым. Красноармейцы в старом засаленном обмундировании, в плохо подогнанных шинелях и тоже небритые. Все это производит неблагоприятное сравнение с латышами».

Красноармейцы были поражены высоким уровнем жизни прибалтов — особенно по контрасту с собственным жалким бытом.

Военный атташе Васильев сообщал в Москву:

«Бойцы и командиры газет и писем не получают, письма бойцов на родину не отправляются. Плохие условия размещения — спят на полу. Сыро и холодно, отсутствие банно-прачечного обслуживания (бойцы сами стирают белье), были случаи вшивости...»

Некоторые бойцы пытались дезертировать, чтобы остаться в Прибалтике. Советское командование обвинило местные власти в том, что они похищают красноармейцев и вообще нарушают подписанные договоренности.

Нарком внутренних дел Берия 19 октября 1939 года приказал начальникам особых отделов частей, расквартированных в Прибалтике:

«Тщательно проверить имеющуюся в частях агентурно-осведомительную сеть с точки зрения полного и равномерного охвата всех звеньев воинских соединений — от штабов до отдельных подразделений.

В связи с количественным увеличением агентурно-осведомительной сети создать крепкий, тщательно проверенный кадр резидентов для связи и работы с сетью.

Оперуполномоченным при частях и начальникам особых отделов ежедневно информировать командование о нездоровых проявлениях в частях, добиваясь принятия решительных мер к их ликвидации.

Через каждые три дня представлять спецсводки о политико-моральном состоянии частей, боеподготовке, взаимоотношениях с окружением, случаях недостойного поведения отдельных военнослужащих, фактах связей их с подозрительным и враждебным СССР элементом, попытках вербовок иноразведками военнослужащих...»

Сталин надеялся, что Германия надолго увязнет в войне с Францией и Англией. Быстрый разгром французской армии оказался для него неприятным сюрпризом.

17 мая 1940 года нарком иностранных дел Молотов просил немецкого посла Шуленбурга принять «самые горячие поздравления в связи с успехами германских войск во Франции». Но никакой радости в Москве не испытывали. Напротив, заспешили с присоединением Прибалтики.

Молотов откровенно предупредил германского посла, что во все Прибалтийские республики отправлены эмиссары, которым поручено сформировать там новые правительства, более приемлемые для Москвы.

Еще через несколько дней Молотов информировал Шуленбурга, что принято решение ввести советские войска в Северную Буковину и Бессарабию, принадлежавшие Румынии. Гитлер, выполняя взятые на себя обязательства по секретному протоколу, подписанному Молотовым и Риббентропом, рекомендовал румынскому королю не оказывать сопротивления.

Северная Буковина в разные времена принадлежала Турции и Австро-Венгрии, но ее население в основном составляли украинцы. Бессарабия триста лет принадлежала Турции. С 1812 года она входила в состав Российской империи. В 1918 году Румыния присоединила к себе Бессарабию.

В Москве долго не могли решить, как следует поступить в отношении Бессарабии. В апреле 1925 года на съезде общества бессарабцев герой Гражданской войны Григорий Иванович Котовский говорил:

— Вопрос об освобождении Бессарабии, вопрос о том, чтобы сделать Бессарабию красной, мог бы быть разрешен хорошим ударом нашего корпуса, куда входит, и Бессарабская кавалерийская дивизия, или, в крайнем случае, еще парой наших корпусов. Если рабоче-крестьянское правительство, руководимое коммунистической партией, скажет, что довольно дипломатических переговоров, прикажет нашей Красной армии броситься к границам Румынии, Бессарабии, на помощь восставшим рабочим и крестьянам, наш кавалерийский корпус будет впереди! Мы уверены, что, если этот исторический момент настанет, наша красная конница одним прыжком перемахнет через Днестр...

Максим Максимович Литвинов, нарком иностранных дел, считал, что нужно отказаться от прав на Бессарабию: ладить с Румынией важнее.

Сталин и Молотов придерживались иной точки зрения и, договорившись с Гитлером, добились своего.

Премьер-министр Англии Уинстон Черчилль пригласил советского посла Ивана Майского и поинтересовался:

— Что означает присоединение Бессарабии — возврат к империализму царских времен?

Майский, имевший инструкции из Москвы, пустился в объяснения.

Черчилль внимательно выслушал и с усмешкой заметил:

— Может быть, вы и правы. Но если ваши действия продиктованы не старым царем, а новым советским империализмом, у меня нет возражений. — И тут же спросил: — Должно быть, в Берлине не очень довольны вашей экскурсией в Румынию?

Черчилль ошибался. Фашистская Италия и нацистская Германия поддержали Сталина.

24 июля Бенито Муссолини, принимая в Риме нового советского полпреда Н.В. Горелкина, подчеркнул, что он полностью поддерживает присоединение Бессарабии и Прибалтики:

— Советский Союз возвращает то, что ему должно принадлежать по праву, и итальянское правительство считает это вполне справедливым.

Муссолини добавил:

— В настоящее время у трех стран — Советского Союза, Италии и Германии, несмотря на различие внутренних режимов, имеется одна общая задача — это борьба против плутократии, против эксплуататоров и поджигателей войны на Западе.

Германия же вообще заранее была поставлена в известность о советских планах в отношении Бессарабии и Буковины. Еще 25 июня Молотов беседовал с Шуленбургом. Немецкий посол передал мнение Риббентропа:

1. Германское правительство в полной мере признает права Советского Союза на Бессарабию и своевременность постановки этого вопроса перед Румынией;

2. Германия готова поддерживать советское правительство на этом пути, оказав со своей стороны воздействие на Румынию. Когда Советский Союз поднимет этот вопрос, Германия скажет Румынии: «соглашайся».

Но вот вопрос о Буковине, заметил немецкий посол, является новым для германского правительства...

— Постановку вопроса о Буковине, где преобладающее население украинцы, советское правительство считает правильной и своевременной, — сказал Молотов. — К настоящему моменту вся Украина за небольшими исключениями уже объединена.

Шуленбург, подготовленный к беседе, сослался на данные переписи 1925 года:

— Украинцы не составляют большинства в Буковине.

Молотов отверг этот аргумент:

— Эти данные, составленные в духе, благоприятном для румын, натяжка. Часть населения, зачисленная во время этой переписи в румыны, безусловно являются украинцами.

Генерал армии Жуков летом 1940 года возглавил специально образованный Южный фронт из трех армий — две взяли из Киевского округа и одну сформировали извойск Одесского округа. Его войска вошли в Северную Буковину и Бессарабию.

Северную Буковину включили в состав Украины (это Черновицкая область). На территории Бессарабии 2 августа 1940 года была образована Молдавская Советская Социалистическая Республика. Но три уезда — Измаильский, Аккерманский, Хотинский — тоже передали Украине.

Эти территориальные перемены Гитлер перенес легко. Но он опасался, что Красная армия двинется дальше и займет жизненно важные для него нефтеносные районы Румынии. Поэтому он предоставил Румынии гарантии территориальной целостности и отправил туда военную миссию и войска.

Сталину это не понравилось.

— Зачем вы дали эту гарантию? — спрашивал Молотов немецкого посла. — Вы были предупреждены, что мы не собираемся нападать на Румынию.

— Именно поэтому мы и дали эту гарантию! — с легкой иронией ответил Шуленбург. — Вы нам много раз говорили, что у вас больше нет никаких претензий к этой стране. Наша гарантия, следовательно, не может вас ни в чем стеснять.

В середине июня 1940 года Москва потребовала от Латвии, Литвы и Эстонии сформировать новые правительства, дружественные Советскому Союзу, и обеспечить свободный пропуск на свою территорию дополнительных советских воинских частей.

14 июня около полуночи Молотов принял литовского министра иностранных дел Юозаса Урбшиса и зачитал ему заявление советского правительства.

Урбшис попросил отсрочить исполнение требования.

— Я изложил вам решение правительства, в котором не могу изменить ни одной буквы, — сказал Молотов. — Заявление серьезное и категорическое, изменения и поправки в нем невозможны.

— Сколько еще предполагается ввести войск? — задал вопрос литовский министр.

— Три-четыре корпуса.

— Сколько это будет в дивизиях? — попросил уточнить Юозас Урбшис.

— От девяти до двенадцати, — пояснил Молотов.

— В какие пункты будут введены войска? — продолжал спрашивать литовский министр. — Каковы намерения в отношении Каунаса?

Город Каунас был между двумя мировыми войнами столицей независимой Литвы.

— В конечном счете это дело военных, — ответил Молотов, — но ясно, что войска придется ввести во все важнейшие пункты, в том числе и в Каунас.

Молотов говорил медленно, преодолевая заикание.

— Я должен вас предупредить, — сказал Вячеслав Михайлович, демонстрируя недовольство Литвой, — что если ответ задержится, то в Литву будут двинуты советские войска, и немедленно. Говорили раз, говорили другой, потом — третий раз, а дела со стороны литовского правительства не видно. Пора прекратить шутить.

— Литовское правительство сразу же поняло, что положение серьезное, — мрачновато заметил Урбшис.

— Нет, — немедленно откликнулся Молотов, — оно этого не поняло. Я допускаю, что отдельные лица честно отнеслись к выполнению договора о взаимопомощи между нашими странами, но литовское правительство далеко от этого.

— Будут ли советские войска вмешиваться во внутренние дела Литвы? — обреченно поинтересовался Урбшис.

— Нет, — сразу же ответил Молотов. — Внутренние дела — прерогатива вашего правительства. Правительство Советского Союза — пролитовское. Мы хотим, чтобы литовское правительство стало просоветским.

Министр Урбшис все понял правильно:

— Какое литовское правительство было бы приемлемо советскому правительству?

— О лицах мне трудно говорить, — ответил Молотов. — Нужна такая смена кабинета, которая бы привела к образованию просоветского правительства в Литве.

— Новый кабинет должен быть сформирован к утру завтрашнего дня? — уточнил Урбшис.

— Не обязательно так торопиться, — проявил великодушие Молотов. — Кабинет можно будет составить позднее, на другой день, например. Но при том обязательном условии, что все требования советского правительства будут приняты в срок.

Литовский посланник в Москве Наткевичюс поинтересовался:

— Нужно ли будет согласовывать состав нового кабинета с советским правительством? Если да, то как?

— Согласовать придется, — объяснил Молотов, — а как — можно потом договориться. Или непосредственно в Москве, или в Каунасе с нашим полпредом.

— Последний вопрос, — сказал министр Урбшис. — Я не вижу в литовском уголовном кодексе статьи, на основании которой можно выполнить еще одно ваше требование — отдать под суд министра внутренних дел полковника Казимира Скучаса и начальника политической полиции Аугустаса Повилайтиса. Как быть?

Вячеслав Михайлович не затруднился с ответом:

— Прежде всего нужно их арестовать и отдать под суд, статьи найдутся. Да и советские юристы могут помочь в этом.

На следующее утро Урбшис вновь был у Молотова. Литовский министр сообщил, что его правительство приняло все требования Советского Союза и ушло в отставку.

16 июня днем Молотов принял латвийского посланника в Москве. С посланником он не церемонился. Передал заявление советского правительства и сказал, что, если оно не будет принято и кабинет министров Латвии не уйдет в отставку, Москва примет соответствующие меры.

С литовским министром Молотов беседовал тридцать две минуты, с латвийским посланником — двадцать три. Эстонскому посланнику Молотов буквально не дал рта раскрыть.

Вячеслав Михайлович передал ему те же требования, что Литве и Латвии. Посланник хотел что-то спросить и уже начал:

— Нельзя ли...

Молотов даже не захотел его выслушать и сразу прервал:

— Нет, нет.

Уходя, посланник посетовал на то, что его правительству дается слишком мало времени для ответа.

— Ничего не могу поделать, бросил Молотов.

Руководство Латвии обратилось было к немцам с просьбой разрешить правительству и армии перейти на территорию Германии. Но Гитлер пока что хранил верность обязательствам, данным Сталину. Пришлось всем трем правительствам принять ультиматум Москвы.

Балтийские политики понимали, что сопротивляться напору Советского Союза бесполезно. Красная армия заняла бы всю Прибалтику и без их согласия.

Советские люди исходили из того, что страна безусловно имеет право расширять свою территорию.

Профессор Академии Генерального штаба генерал-лейтенант инженерных войск Дмитрий Михайлович Карбышев говорил:

— Сейчас наше положение такое, что можем делать что захотим. Такие государства, как Эстония, Латвия и Литва, — должны быть включены в состав какого-либо большого государства. Давно доказано, что маленькие страны самостоятельно существовать не могут и являются только причиной раздора...

В первых числах июня 1940 года войска Ленинградского, Калининского и Белорусского особого округов были подняты по тревоге и сосредоточены на границах Прибалтийских республик. Боевая задача: разгромить армии Литвы, Латвии и Эстонии (см. Отечественная история. 1994. № 4). Руководить операцией было поручено заместителю наркома командарму 2-го ранга Александру Дмитриевичу Локтионову.

В директиве советским пограничным войскам говорилось:

«Перед общим переходом частями Красной армии госграницы с Эстонией и Латвией погранчастям НКВД, расположенным на границе, совместно с подразделениями Красной Армии внезапным и смелым налетом захватить и уничтожить эстонские и латвийские погранкордоны...»

Директива Главного управления политической пропаганды Красной армии гласила:

«Наша задача ясна. Мы хотим обеспечить безопасность СССР, закрыть с моря на крепкий замок подступы к Ленинграду, нашим северо-западным границам. Через головы правящей в Эстонии, Латвии и Литве антинародной клики мы выполним наши исторические задачи и заодно поможем трудовому народу этих стран освободиться от эксплуататорской шайки капиталистов и помещиков».

17 июня Красная армия без боя заняла всю Латвию. В тот же день в Ригу приехал первый заместитель наркома иностранных дел Андрей Януарьевич Вышинский в роли «особоуполномоченного Советского правительства для проведения в жизнь латвийско-советского договора о взаимопомощи».

С таким же поручением в Литву отправился его коллега Владимир Георгиевич Деканозов. В Эстонию выехал Андрей Александрович Жданов. Кандидат в члены политбюро и секретарь ЦК Жданов был старшим в этой тройке. Деканозов и Вышинский ездили к нему в Таллин, докладывали о своей работе.

На роль нового главы правительства Латвии Вышинский выбрал микробиолога профессора Августа Кирхенштейна, который и не подозревал, что его бежавший в Советскую Россию брат Рудольф, военный разведчик, кавалер ордена Красного Знамени, два года назад был расстрелян НКВД.

Поляк Кирхенштейн пытался предложить вместо себя латыша Роберта Эйхе, который еще недавно занимал высокое положение в Москве. Кирхенштейн не знал, что бывшего кандидата в члены политбюро и наркома земледелия Эйхе тоже расстреляли.

18 июня Вышинский пришел к президенту Латвии Карлу Ульманису и представил ему список нового правительства, составленный в Москве. Президенту пришлось согласиться с условиями Сталина. Но и это правительство продержалось недолго — оно было нужно только на переходный период, чтобы избежать сопротивления латышей и латвийской армии.

17 июня такое же новое правительство (в соответствии со списком, привезенным из Москвы) было сформировано в Литве, 21 июня — в Эстонии.

17 июня нарком Тимошенко представил Сталину докладную записку со своими предложениями:

«Решительно приступить к советизации занятых республик, возможно скорее решить вопрос с «правительством» занятых республик, на территории занятых республик образовать Прибалтийский военный округ со штабом в Риге...»

21 июня мимо советского посольства в Риге прошла организованная коммунистами демонстрация в поддержку союза с Москвой. Эти люди верили, что только Советский Союз и его армия могут спасти Латвию от Гитлера. Вышинский стоял на балконе и с важным видом приветствовал демонстрантов.

Многие латыши, эстонцы и литовцы надеялись, что их страны станут военными союзниками СССР, но останутся независимыми. Это были наивные мечты.

Прибалтика еще не успела войти в состав Советского Союза, а 11 июля Тимошенко уже распорядился сформировать на территории Литвы, Латвии и западных районов Калининской области Прибалтийский военный округ.

Калининский округ расформировывался, а органы управления перебазировались в Ригу. Командующим округом назначили генерал-полковника Локтионова. Территория Эстонии первоначально включалась в состав Ленинградского военного округа. Но 17 августа Тимошенко приказал Эстонию передать в состав Прибалтийского округа, который переименовывался в Прибалтийский особый военный округ.

21 июля новый парламент Латвии без дебатов проголосовал за присоединение к Советскому Союзу. То же сделали парламенты Литвы и Эстонии.

20 ноября Андрей Александрович Жданов, выступая на объединенном пленуме Ленинградского обкома и горкома партии, с гордостью говорил о победах советской внешней политики:

— У нас нейтралитет своеобразный — мы, не воюя, получаем кое-какие территории.

Зал весело смеялся. Из стенограммы потом эти слова вычеркнули (см. Отечественная история. 2000. № 5).

В Прибалтийские республики прибыли оперативные группы НКВД. Практически сразу же начались массовые репрессии.

В Латвии разом арестовали восемнадцать тысяч человек — для небольшой республики это огромная цифра. Кого не расстреляли, отправили в лагеря в Сибирь. Офицеров латвийской армии демобилизовали и частично посадили, частично расстреляли, обвинив в шпионаже в пользу Германии или Англии — по выбору следователя местного райотдела НКВД.

Депортировали не только бывших полицейских и правительственных чиновников, но и представителей интеллигенции, ничем себя не запятнавших. Последняя предвоенная депортация прошла 14 июня 1941 года — за неделю до нападения Германии. Для Латвии, как и для других балтийских республик, депортации и расстрелы были трагедией, определившей отношение к Советскому Союзу.

Все это время Гитлер вел себя по отношению к Сталину исключительно лояльно.

Статс-секретарь министерства иностранных дел Германии Эрнст фон Вайцзеккер 17 июля 1940 года информировал немецкие дипломатические миссии:

«Укрепление русских войск в Литве, Латвии и Эстонии, реорганизация правительств, производимая советским правительством, касаются только России и прибалтийских государств. Поэтому ввиду наших неизменно дружеских отношений с Советским Союзом у нас нет никаких причин для волнения, каковое нам открыто приписывается некоторой частью зарубежной прессы...»

Вообще казалось, что отношения между нацистской Германией и Советской Россией хороши, как никогда.

10 июня 1940 года в Москве была подписана советско-германская конвенция по разрешению пограничных конфликтов и инцидентов на границе.

Генерал-лейтенант Иван Александрович Богданов, начальник пограничных войск НКВД Белоруссии, докладывал в Москву:

«Взаимоотношения с Германией за отчетный период были нормальными, поэтому возникавшие на границе конфликты и инциденты разрешались во взаимном согласии и в сравнительно короткое время... Претензии, выдвинутые советской стороной, представителями германской пограничной полиции признавались и были разрешены в пользу СССР».

1 июля Сталин принял в Кремле посла Великобритании Криппса. Английский дипломат пытался говорить о стремлении Гитлера господствовать в Европе, намекая на то, что это опасно и для России.

Сталин вступился за фюрера:

— Что касается субъективных данных о пожеланиях господства в Европе, то я считаю своим долгом заявить, что при всех встречах, которые я имел с германскими представителями, я такого желания со стороны Германии — господствовать во всем мире — не замечал.

Молотов в Берлине

А в Берлине шла дискуссия: что делать с Россией? Германия, Италия и Япония 27 сентября 1940 года подписали в Берлине соглашение о политическом и военно-экономическом союзе сроком на десять лет. Так, может быть, включить Россию в состав стран оси, превратить в долговременного союзника и всем вместе поделить мир?

Или же обезоружить Россию внезапным ударом, навсегда обезопасить себя с востока и присоединить к рейху плодородные земли Украины и нефтяные месторождения Кавказа?

Год спустя после заключения пакта Молотова—Риббентропа разногласия между Москвой и Берлином стали ощутимы. И Сталин, и Гитлер стремительно увеличивали свои империи, и их интересы начали сталкиваться в восточной части Европы.

Но в Москве старательно подчеркивали отсутствие разногласий с Берлином.

1 августа 1940 года Молотов выступал на сессии Верховного Совета СССР и, говоря о международном положении, подчеркнул:

— За последнее время в иностранной и особенно в английской и англофильствующей прессе нередко спекулировали на возможности разногласий между Советским Союзом и Германией, с попыткой запугать нас перспективой усиления могущества Германии. Как с нашей, так и с германской стороны эти попытки не раз разоблачались и отбрасывались как негодные.

Мы можем подтвердить, что, по нашему мнению, в основе сложившихся добрососедских и дружественных советско-германских отношений лежат не случайные соображения конъюнктурного характера, а коренные государственные интересы как Советского Союза, так и Германии...

6 августа советского полпреда в Берлине Александра Шкварцева пригласил Риббентроп. Находясь в крайне взволнованном состоянии, он сказал:

— Я пригласил вас по неприятному делу.

Он зачитал Шкварцеву перевод статьи из латвийский газеты «Яунакас синае», в которой говорилось, что немецкие коммунисты называют мирное соглашение с побежденной Францией «неслыханным диктатом».

Риббентроп заключил:

— Эта статья не соответствует соглашениям, подписанным мною в Москве, а также последним высказываниям фюрера и Молотова. Прошу вас передать советскому правительству, что, принимая во внимание дружественные отношения между Советским Союзом и Германией, появление подобных статей представляется германскому правительству нежелательным.

Получив шифровку Шкварцева, Молотов написал на ней:

«Скажите латышам (ЦК), что нельзя это допускать впредь. Держаться надо по «Правде».

13 октября 1940 года министр Риббентроп написал Сталину обширное письмо, подробно обосновывая каждый шаг немецкого правительства, и предложил встретиться:

«Историческая задача четырех держав в лице Советского Союза, Италии, Японии и Германии, по-видимому, состоит в том, чтобы устроить политику на долгий срок и путем разграничения интересов в масштабе столетий направить будущее развитие своих народов на правильные пути...

Мы бы приветствовали, если бы господин Молотов пожелал в ближайшее время посетить Берлин. Смею от имени имперского правительства передать самое сердечное приглашение. После моего двухкратного визита в Москву видеть господина Молотова в Берлине было бы для меня особой радостью.

Его визит дал бы фюреру возможность лично изложить господину Молотову свои мысли о будущем отношений между нашими странами».

17 октября Сталин получил послание. Посол Шуленбург объяснил Риббентропу, что столь важный документ нужно было передать Сталину «в безупречном переводе, так, чтобы в его содержание не вкрались бы неточности». Поэтому в посольстве «сначала перевели его на русский язык, поскольку мы знаем из опыта, что переводы, сделанные советскими переводчиками, плохи и полны ошибок».

Три дня Сталин обсуждал предложение Риббентропа со своим окружением. 21 октября Молотов передал послу Шуленбургу ответ Сталина. Всю ночь в посольстве его переводили на немецкий и в пять утра отправили шифротелеграммой в Берлин:

«Многоуважаемый господин Риббентроп!

Ваше письмо получил. Искренне благодарю Вас за доверие, так же как за поучительный анализ последних событий, данный в Вашем письме.

Я согласен с Вами в том, что вполне возможно дальнейшее улучшение отношений между нашими государствами, опирающееся на прочную базу разграничения своих интересов на длительный срок.

В.М. Молотов считает, что он у Вас в долгу и обязан дать Вам ответный визит в Берлин. Стало быть, В.М. Молотов принимает Ваше приглашение...

Я приветствую выраженное Вами желание вновь посетить Москву, чтобы продолжить начатый в прошлом году обмен мнениями по вопросам, интересующим наши страны, и надеюсь, что это будет осуществлено после поездки Молотова в Берлин.

Что касается совместного обсуждения некоторых вопросов с участием представителей Японии и Италии, то, не возражая в принципе против такой идеи, считаю, что этот вопрос следовало бы подвергнуть предварительному обсуждению».

12 ноября 1940 года глава советского правительства и нарком иностранных дел Молотов на поезде прибыл в столицу рейха в надежде решить спорные вопросы. Его сопровождали новый нарком черной металлургии Иван Тевосян, первый заместитель наркома внутренних дел Всеволод Меркулов, замнаркома иностранных дел Владимир Деканозов, который останется в Берлине полпредом, и еще шестьдесят человек, из них шестнадцать сотрудников охраны, врач и прислуга.

Молотов провел в Берлине два дня, наполненные переговорами. Немецкие собеседники желали говорить о мировых проблемах. В первой беседе Риббентроп внушал Молотову, что Англия уже разбита и пора делить наследство Британской империи, обозначив сферы влияния России, Германии, Италии и Японии.

— Не повернет ли в будущем на юг и Россия для получения естественного выхода в открытое море, который так важен для России? — задавал риторический вопрос немецкий министр.

Молотов поинтересовался, о каком море идет речь.

— Не будет ли для России наиболее выгодным выход к морю через Персидский залив и Аравийское море? — предложил Риббентроп.

Иначе говоря, Германия предлагала Советскому Союзу присоединить или превратить в свою колонию Ближневосточный регион, невероятно богатый нефтью.

Потом Молотова проводили к Гитлеру. Фюрер пустил в ход все свое искусство влияния на людей, чтобы расположить к себе советского наркома. Он предложил Советскому Союзу присоединиться к странам оси — Германии, Италии и Японии.

— Советскому Союзу, — говорил Гитлер, — предоставляется право указать те области в Европе, в которых он заинтересован. То же в отношении великого восточноазиатского пространства — Советский Союз должен сам сказать, что его интересует. Я предлагаю Советскому Союзу место четвертого партнера в этом пакте.

Фюрер тоже говорил, что готовит последний удар по Англии и нужно решить судьбу обширной Британской империи.

Молотов хотел для начала выяснить, зачем немецкие войска перебрасываются в Финляндию и Румынию. Он вовсе не имел в виду, что Германия готовит нападение на Советский Союз. Он выражал недовольство тем, что Гитлер претендует на страны, которые уже включены в сферу влияния Советского Союза.

Молотов прямо спросил Гитлера:

— Направлены ли гарантии, данные Германией Румынии, против Советского Союза в случае нападения СССР на Румынию?

— Гарантии, данные немцами, имеют общий характер, — ответил фюрер. — Однако Россия никогда не заявляла нам о каких-либо претензиях к Румынии помимо Бессарабии. Оккупация Северной Буковины уже явилась нарушением этих гарантий. Но я не думал, что Россия питает еще и другие намерения по отношению к Румынии.

Гитлер пытался избежать этой темы и расписывал выгоды движения в сторону Индии и Персидского залива.

Молотов идеи Гитлера не отверг. Напротив, в записи беседы Гитлера и Молотова помощники Вячеслава Михайловича несколько раз пометили: «Тов. Молотов приветствует это заявление рейхсканцлера... Тов. Молотов считает это заявление правильным... Тов. Молотов выражает с этим свое согласие и считает, что в своей основе мысль рейхсканцлера правильна».

Нарком просто хотел еще кое-что выторговать. Молотов отвечал, что они со Сталиным прежде всего хотят получить свободный выход из Балтийского и Черного морей, а также военные базы в Болгарии, на Босфоре и Дарданеллах, чтобы контролировать черноморские проливы. Если Германия на это согласна, то Москва не против присоединения к трехстороннему пакту.

Молотов, похоже, плохо понимал, что происходит.

После беседы с фюрером, около часа ночи он отправил Сталину шифротелеграмму: «Большой интерес Гитлера к тому, чтобы договориться и укрепить дружбу с СССР в сферах влияния налицо». На следующий день новое послание Сталину: «Принимают меня хорошо, и видно, что хотят укрепить отношения с СССР».

Сталин, одобряя действия Молотова на переговорах, в своих телеграммах уточнял позиции: добиваться полного контроля над черноморскими проливами и согласия Германии на ввод советских войск в Болгарию, отстаивать преимущественные права Советского Союза, «если немцы предложат раздел Турции», что касается раздела Ирана, то не обнаруживать большого интереса, но сказать, что, «пожалуй, не будем возражать против предложения немцев».

Во время второй беседы с Молотовым Гитлер сказал:

— Не без учета пакта с Советским Союзом Германия сумела так быстро и со славой для своего оружия осуществить операции в Норвегии, Дании, Бельгии, Голландии и Франции... Я считаю, что мы добьемся больших успехов, если будем стоять спиной к спине и бороться с внешними силами, чем если мы будем стоять друг против друга грудью и будем бороться между собой.

Молотов сказал, что он согласен с выводами рейхсканцлера. Но тогда они со Сталиным рассчитывают, Германия признает, что «Финляндия должна быть областью советских интересов». Гитлер не без колебаний согласился с этим.

— В той же степени, как, например, Эстония и Бессарабия? — Добивался своего Молотов.

К тому времени Бессарабия и Эстония уже стали частью Советского Союза.

— Я не хочу войны в Финляндии, — ответил Гитлер. — Кроме того, Финляндия является для Германии важным поставщиком.

— Эта оговорка является новым моментом, — заметил Молотов. — Прежде советские интересы в Финляндии признавались без оговорок.

— Нет ничего нового, — возразил Гитлер. — Когда вы вели войну с Финляндией, мы сохраняли лояльность. Мы советовали Финляндии согласиться на ваши требования. Но как вы говорили, что война в Польше будет источником осложнений, так я теперь заявляю, что война в Финляндии будет источником осложнений. К тому же Россия уже получила от Финляндии львиную долю того, что она хотела...

Прощаясь, Гитлер высказал сожаление о том, что ему до сих пор не удалось встретиться со Сталиным:

— Но едва ли Сталин покинет Москву ради поездки в Германию, а мне во время войны уехать никак невозможно.

Молотов присоединился к словам Гитлера о желательности такой встречи и выразил надежду, что она все-таки состоится.

Руководителю берлинской партийной организации и имперскому министру народного просвещения и пропаганды Йозефу Геббельсу, в отличие от Риббентропа, советские партийные товарищи совсем не понравились. Приглашенный на завтрак в честь советского гостя, министр пропаганды записал в дневнике:

«Молотов производит впечатление человека умного, хитрого. Лицо восковой желтизны. Из него едва ли что вытянешь. Слушает внимательно, и более ничего... Молотов — своего рода форпост Сталина, от того все и зависит... Свита Молотова — ниже среднего. Ни одной личности крупного масштаба. Словно они хотели во что бы то ни стало подтвердить наши теоретические представления насчет сущности большевистских масс. На их лицах был написан страх друг перед другом и комплекс неполноценности. Даже невинная беседа с ними почти полностью исключена. ГПУ бдит! Это ужасно! В этом мире человеческая жизнь не имеет никакой ценности».

Риббентроп предложил проект соглашения между четырьмя державами (Германия, Италия, Япония и СССР), к которому, как водится, прилагались секретные протоколы.

В одном из них Советскому Союзу обещали пересмотреть условия прохода кораблей через черноморские проливы. В другом шла речь о разделе мира, причем Советскому Союзу предоставлялась свобода рук в территориальных приобретениях в направлении Индийского океана.

Молотов ответил, что предложение следует серьезно обсудить. Ему нужно было получить прямое согласие Гитлера на присоединение Финляндии.

14 ноября Вячеслав Михайлович докладывал Сталину:

«Беседы не дали желательных результатов. Главное время с Гитлером ушло на финский вопрос. Гитлер заявил, что подтверждает прошлогоднее соглашение, но Германия заявляет, что она заинтересована в сохранении мира на Балтийском море. Мое указание, что в прошлом году никаких оговорок не делалось по этому вопросу, не опровергалось, но и не имело влияния..

Похвастаться нечем, но, по крайней мере, выяснил теперешнее настроение Гитлера, с которым придется считаться».

«Правда» опубликовала официальное сообщение:

«Во время пребывания в Берлине в течение 12—13 ноября сего года Председатель Совета Народных Комиссаров СССР и народный комиссар иностранных дел тов. В.М. Молотов имел беседу с рейхсканцлером г. А. Гитлером и министром иностранных дел г. фон Риббентропом. Обмен мнений протекал в атмосфере взаимного доверия и установил взаимное понимание по всем важнейшим вопросам, интересующим СССР и Германию.

Тов. Молотов имел также беседу с рейхсмаршалом г. Герингом и заместителем г. Гитлера по партии национал-социалистов г. Гессом...»

Рудольфа Гесса Вячеслав Михайлович расспрашивал о партийных делах, подробно выяснял, чем именно ведает заместитель фюрера. Министру авиации Герману Герингу, отвечавшему за четырехлетний план развертывания военной промышленности, Молотов жаловался на то, что Германия не выполняет план поставок промышленного оборудования Советскому Союзу. И Геринг, кстати говоря, требовал от концерна Круппа ускорить поставку башен и орудий для уже проданного крейсера «Лютцов».

Молотов сообщил Сталину:

«С Герингом говорили в общих чертах о желательности улучшения и развития экономических отношений. Беседа с Гессом не имела политического значения.

Принимают меня хорошо, и видно, что хотят укрепить отношения с СССР».

Сталин и Молотов все еще исходили из того, что у них с Германией стратегическое партнерство, а Гитлер уже решил, что покорит Россию. После отъезда Молотова он подписал секретную директиву о подготовке нападения на Россию.

19 ноября советское полпредство сообщало в Москву:

«Поездка В.М. Молотова в Берлин была воспринята здесь как событие исключительной важности для Германии, как «крупный успех германской дипломатии» (выражение немецких газет) и одновременно как новое поражение Англии... Привлечение СССР на сторону Германии является основой внешнеполитического плана Германии, нацеленного на ближайшее победоносное окончание войны с Англией».

25 ноября уже в Москве Молотов пригласил к себе посла Шуленбурга и сказал, что Советский Союз готов принять проект пакта четырех держав, но выдвигает свои условия:

немецкие войска должны покинуть Финляндию, которая по советско-германскому соглашению 1939 года является сферой влияния СССР. Экономические интересы Германии в Финляндии (поставки леса и никеля) будут обеспечены;

в районе Босфора и Дарданелл должна быть организована советская военная и военно-морская база, а Болгария подписывает с СССР пакт о взаимопомощи;

Япония отказывается от своих концессионных прав на добычу угля и нефти на Северном Сахалине;

сферой советских интересов будет признан район к югу от Батуми и Баку в общем направлении к Персидскому заливу.

Уже знакомая формула означала намерение присоединить этот регион к СССР.

Все это Сталин и Молотов предлагали зафиксировать в пяти секретных протоколах. Шуленбург обещал немедленно довести советские предложения до сведения своего правительства. Но в Берлине геополитические игры с Советским Союзом уже никого не интересовали.

9 января 1941 года на секретном совещании в штабе оперативного руководства верхмахта Гитлер говорил:

— Сталин, властитель Европы, умная голова. Он не станет открыто выступать против Германии, но надо рассчитывать на то, что в трудных для Германии ситуациях он во все возрастающей степени будет создавать нам трудности. Он хочет вступить во владение наследством истощенной войной Европы. Он тоже жаждет успехов...

По странному совпадению на следующий день советские представители, не подозревавшие о далеко идущих планах Гитлера, подписали с немецкими партнерами дополнительное соглашение: Москва согласилась увеличить поставки Германии пшеницы, сырой нефти, металлолома, чугуна, платины, хлопка.

Советские представители обещали Германии пять миллионов тонн зерна. В марте сорок первого объем советских поставок заметно увеличился. Сталин и Молотов пытались умиротворить Гитлера. Поезда с советской нефтью и пшеницей шли в Германию до самого начала войны.

Гауптвахта и дисбаты

Семен Константинович Тимошенко взялся руководить вооруженными силами страны в соответствии со своими представлениями о том, что следует делать с Красной армией.

Тимошенко начал с наведения дисциплины в войсках. Финская кампания продемонстрировала невысокий боевой дух войск: было много случаев дезертирства и самострелов, красноармейцы не хотели идти в бой, бежали из частей.

Через месяц после вступления в должность, 11 июня 1940 года, Тимошенко подписал приказ «О ликвидации безобразий и установлении строгого режима на гауптвахтах».

Нарком обратился в ЦК с просьбой ужесточить наказание за воинские преступления. Такие просьбы исполнялись быстро. 6 июля в газетах появился указ президиума Верховного Совета СССР «Об уголовной ответственности за самовольные отлучки и дезертирство».

В Гражданскую войну были созданы штрафные части, в которые направлялись дезертиры. Потом они стали называться дисциплинарными частями. После Гражданской в них отправлялись военнослужащие, которые были осуждены на срок до одного года, на перевоспитание. В 1934-м дисциплинарные части упразднили, чтобы подчеркнуть политическую зрелость красноармейцев. Тимошенко приказал их восстановить.

15 июля Совнарком утвердил подготовленное по приказу Тимошенко «Положение о дисциплинарном батальоне Красной Армии». Самовольное оставление части каралось отправкой в дисциплинарные батальоны на срок до двух лет.

19 июля начальник особого отдела Главного управления госбезопасности НКВД майор госбезопасности Анатолий Михеев приказал всем начальникам особых отделов военных округов:

«Каждые десять дней высылать нам подробные спецсообщения о количестве дезертировавших из частей округа, количестве задержанных, преданных суду и осужденных...»

Дисбаты быстро переполнились. В них можно было угодить, например, за «самовольную отлучку в течение более чем двух часов». Попавшим в дисциплинарный батальон разрешалось писать родным — раз в неделю, свидание с родственниками — раз в два месяца. Батальоны были сформированы во всех военных округах, использовались на тяжелых работах.

Тимошенко лишил бойцов права обращаться с жалобами к вышестоящим командирам. Между прочим, такое право было предоставлено красноармейцам дисциплинарным уставом 1925 года.

Нарком вычеркнул это положение, и в уставе внутренней службы записали так:

«Категорически запретить обращаться к вышестоящим начальникам по служебным вопросам и жалобам без разрешения на то непосредственных начальников. Каждое обращение военнослужащего не по команде в какой бы то ни было форме рассматривать как нарушение советской воинской дисциплины».

По указанию Тимошенко 1 декабря был принят новый дисциплинарный устав Красной армии, в котором говорилось:

«Советская дисциплина Красной армии должна быть выше, крепче и отличаться более суровыми и жесткими требованиями, чем основанная на классовом подчинении дисциплина в других армиях... Интересы обороны социалистического государства требуют применения к нарушителям дисциплины самых суровых мер принуждения».

Устав позволял командирам добиваться исполнения приказов любыми мерами принуждения, вплоть до применения силы и оружия. Командир заранее освобождался от ответственности за последствия. Это привело к тому, что в Красной армии расцвело рукоприкладство, какого не было и в царской армии. Но дисциплина в вооруженных силах так и осталась слабым местом.

Почти год спустя после назначения Тимошенко на пост наркома, 22 февраля 1941 года, начальник Главного управления политической пропаганды армейский комиссар 1-го ранга Александр Иванович Запорожец подписал директиву «Об укреплении партийно-политической и воспитательной работы в частях Красной Армии и борьбе с чрезвычайными происшествиями».

Этот секретный документ свидетельствовал о неблагополучии в войсках, где процветали убийства, самоубийства, дезертирство, рукоприкладство, пьянство среди рядового и командного состава. Только за три недели января сорок первого Красная армия потеряла три роты убитыми и ранеными в результате различных происшествий.

Судя по письмам бойцов в «Красную звезду» и окружные военные газеты (см. «Отечественная история», № 4/2003), в предвоенные годы в армейском хозяйстве царил беспорядок. Бойцы не получали положенного продовольствия. Они жаловались не только на то, что пища невкусная и однообразная. Рацион был скудный, не хватало даже чая, бойцы уходили с обеда голодными, и к тому же кормили испорченными продуктами. Возникали массовые отравления, что списывали на диверсии иностранных разведок. В армейских столовых было грязно, зимой их не отапливали. Не хватало мисок и кружек. Продукты со складов уходили начальству. Командиры не брезговали кормиться за счет подчиненных.

В бедственном положении находились многие казармы, где было холодно и сыро, не хватало коек и умывальников — и бойцы утром не успевали умыться и почистить зубы.

Неэффективность и равнодушие к личному составу были характерны не только для экономического механизма вооруженных сил. То же самое касалось и боевой подготовки. Бойцы писали о том, что вместо боевой подготовки они месяцами занимаются хозяйственными работами, что на стрельбище им дают по одному патрону. В результате за год службы многие красноармейцы ни разу не стреляли, не получали элементарных воинских навыков. Все это скажется в сорок первом...

Разногласия с маршалом Шапошниковым

Став наркомом, Тимошенко решил изменить систему военной подготовки и учебы. Он пребывал в уверенности, что до него Красной армией руководили исключительно враги.

— К чему мы стремимся в этом году, особенно после приобретенного нами опыта в боях с белофиннами? — объяснял Тимошенко своим подчиненным. — Мы стремимся избавиться от того шаблона, который выражал, я бы сказал, преступную работу в течение продолжительного времени в Красной армии. Мы до того избаловались сверху донизу, что ложно воспитывали себя и ложно воспитывали и обучали бойцов, то есть ложно воспитывали и обучали нашу армию для борьбы с врагами.

16 мая 1940 года Тимошенко подписал приказ № 120 о боевой подготовке на летний период: «Учить войска только тому, что нужно на войне, и только так, как делается на войне».

В приказе признавалось, что подготовка командного состава не отвечает современным требованиям. Опыт финской войны показал: «Командиры терялись в общей массе бойцов. Авторитет комсостава в среднем и младшем звене был невысок. Наиболее слабым звеном оказались командиры рот, взводов, отделений. Старший и высший комсостав слабо организовал взаимодействие, неумело ставил задачи артиллерии, танкам и особенно авиации, плохо использовал штабы для решения этих задач...»

К сожалению, сам нарком сделал неверные выводы из собственного боевого опыта. Он уделял особое внимание подготовке пехоты и любимой кавалерии, пренебрегая танками и механизированными корпусами (см. Военно-исторический журнал. 2001. № 1).

Начальник Генштаба маршал Шапошников считал необходимым проводить масштабные учения, как это происходило в тридцать пятом — тридцать шестом годах, Тимошенко с Шапошниковым не согласился. Отработка взаимодействия различных родов войск наркому вообще казалась ненужной.

8 октября, выступая в Ленинградском военном округе, нарком Тимошенко свысока заметил:

— Очень многие почтенные и важные люди и в этом году отвлекали народного комиссара мыслью, что нам надо и теперь выходить в поле с большим количеством войск. Но мы правильно взяли упор на роту, батальон и полк.

Шапошников был освобожден от должности начальника Генштаба.

15 августа Тимошенко подписал соответствующий приказ:

«Начальник Генерального штаба Красной Армии Маршал Советского Союза Шапошников Борис Михайлович, согласно его просьбе, ввиду слабого здоровья освобождается от занимаемой должности и назначается заместителем Народного комиссара обороны Союза ССР.

Заместитель Народного комиссара обороны Союза ССР генерал армии Мерецков Кирилл Афанасьевич назначается начальником Генерального штаба Красной Армии с оставлением в должности заместителя Народного комиссара обороны Союза ССР».

Сталин не хотел обижать Шапошникова, сказал ему вполне доброжелательно:

— Всем понятно, что нарком и начальник Генштаба трудятся сообща и вместе руководят вооруженными силами. Нам приходится считаться, в частности, с международным общественным мнением. Нас не поймут, если мы при перемещениях ограничимся одним народным комиссаром. Мир должен знать, что уроки конфликта с Финляндией полностью учтены. Это важно для того, чтобы произвести на наших врагов должное впечатление...

Смена начальника Генштаба была большой ошибкой Сталина. В тот момент высокообразованный и опытный Шапошников остался единственным, кто мог занимать эту должность. Другие военачальники, способные руководить Генштабом, были уничтожены. Единственным недостатком Шапошникова была его деликатность, в силу которой он органически не мог навязывать свою точку зрения и пасовал, когда Сталин предлагал заведомо неправильные решения.

Новым начальником Генштаба стал генерал армии Кирилл Афанасьевич Мерецков, хорошо показавший себя в Финскую кампанию. Именно Мерецков на совещании в ЦК в апреле 1940 года первым начал расхваливать полководческие таланты Сталина. Он несколько раз повторил:

— Нам удался прорыв потому, что, в соответствии с указаниями товарища Сталина, атаковали одновременно весь фронт финнов... Развитие прорыва требует большого искусства, и это удалось нам потому, что мы применили указания товарища Сталина.

Мерецкову предстояло руководить работой Генштаба каких-нибудь полгода — до февраля 1941 года. Это явно недостаточный срок для того, чтобы освоиться в этой роли. Тем более, что опытные заместители начальника Генштаба комкор Левичев и комкор Меженинов были расстреляны. Расстреляли подряд пять руководителей разведывательного управления. За два года, с сорокового по сорок второй, десять раз менялись начальники важнейшего — оперативного — управления Генштаба. Некоторые из них работали всего месяц-полтора.

В военном ведомстве царила чехарда. Работники Генштаба не успевали войти в круг своих обязанностей, как их уже меняли другие офицеры, а тех — третьи. О каком управлении войсками можно было говорить в такой ситуации?

После расстрела лучших военачальников, по словам Хрущева, Наркомат обороны превратился «в дом сумасшедших, не то в собачник какой-то, если иметь в виду его руководителей»...

Полтора месяца Тимошенко сам ездил по округам и занимался разбором учений, внушал, что важнее всего — подготовка отдельных подразделений.

В Ленинградском округе Тимошенко понравилась 70-я дивизия, удостоенная Красного знамени. Дивизия участвовала в финской войне и была награждена орденом Ленина, а ее командир Михаил Петрович Кирпонос получил звание генерал-лейтенанта и сразу вступил в должность командующего войсками Ленинградского округа.

В конце августа Тимошенко и новый начальник Генштаба Мерецков находились в районе Бреста и Белостока, где проводили учения с находившимися там частями.

31 августа Тимошенко выступал перед командным составом округа:

— Правительство, Центральный комитет партии потребовали от нас по-настоящему перестроить нашу Красную армию, всю ее работу по боевой подготовке, на основе опыта последних войн. От нас потребовали, и совершенно справедливо, чтобы мы в этом году занимались не вообще, а на делеучили людей и учились сами.

Тимошенко проводил учения в 42-й стрелковой дивизии и остался доволен. Забегая вперед, заметим, что дивизия, которая так понравилась наркому, к реальным боевым действиям оказалась не готова и понесла тяжелейшие потери 22 июня 1941 года.

В начале сентября Тимошенко и Мерецков участвовали в учениях 6-й стрелковой дивизии. Выявилось неумение рассредоточиваться на марше и укрываться от авиации.

Нарком специально высказался на эту тему:

— А умолчать об этом я не могу. На финской войне мне, как командующему фронтом, человеку, что называется, с железным сердцем, приходилось переживать тяжелое состояние, когда масса бойцов и командиров зря проливали кровь и только потому, что не умели правильно действовать в боевых условиях...

В 41-й стрелковой дивизии наркому пожаловались, что весь год личный состав дивизии постоянно отвлекали от боевой учебы, отправляя на строительство оборонительных сооружений вдоль новой границы. Наркома это нисколько не огорчило.

— Эта задача также почетна. Причем некоторые места, где вы работали, я видел и убедился, что работа проведена неплохо. В дальнейшем мы эту работу должны продолжать.

Нарком и начальник Генштаба побывали в 99-й дивизии, которая дислоцировалась северо-восточнее Перемышля. Дивизией командовал Андрей Андреевич Власов, тот самый, который в годы Великой Отечественной станет печально знаменитым. А тогда комдив Власов продемонстрировал хорошую боевую выучку всей дивизии. Учения проходили с боевой стрельбой, пехота уверенно шла вслед за огневым валом.

Дивизия Власова произвела на наркома самое благоприятное впечатление. 27 сентября нарком удовлетворенно говорил:

— Я убеждаюсь, что люди уже не на словах, а по-настоящему на деле поняли, как нужно выполнять мой приказ. То, что было объявлено в печати, вами своевременно воспринято и показано на практической работе, которую мы наблюдали в течение этих последних трех дней.

Перед представителями 99-й дивизии, красноармейцами и младшими командирами, выступал и командующий Киевским особым военным округом генерал армии Жуков. Он постоянно подчеркивал заслуги нового наркома обороны:

— Проведенное учение отличается тем, что каждому из вас приходилось всем своим существом чувствовать полную реальность современного боя, всю сложность и трудность его проведения. Вам также показано всесокрушающее могущество нашей Красной Армии, ее сила в наступательном бою и особая сопротивляемость в оборонительном бою. В чем секрет ваших успехов?.. Успех в том, что вы быстрее других перестроили занятия так, как этому учит народный комиссар, энергично ликвидировали недостатки и много потрудились над тем, чтобы не на словах, а на деле, со всей большевистской настойчивостью полностью выполнить указания наркома.

99-я дивизия Власова получила переходящее Красное знамя. И еще отдельно переходящим Красным знаменем была отмечена артиллерия дивизии. Андрей Андреевич Власов стал одним из самых заметных военачальников.

Генерал Петр Григоренко замечает в своей книге воспоминаний: «Буквально дня не было, чтобы «Красная звезда» не писала о 99-й дивизии, которой командовал Власов. У него была образцово поставлена стрелковая подготовка. К нему ездили за опытом мастера стрелкового дела. Я разговаривал с этими людьми, и они рассказывали чудеса».

Осенью 1940 года Главное управление политической пропаганды выпустило льстивую книгу под названием «Школа боевой учебы. Народный комиссар обороны СССР Герой и Маршал Советского Союза С.К. Тимошенко на тактических занятиях».

К сожалению, обучение войск не соответствовало реальным задачам. Красноармейцев и командиров не готовили к тому, с чем им предстояло столкнуться летом сорок первого. Не учили обороняться, вести встречные сражения, отступать и вести бой в окружении.

Кадры решают всё

Сталин, Тимошенко, Жуков и предположить не могли, что приграничные сражения закончатся для Красной армии полным разгромом. Дело не только в том, что они много лет убеждали друг друга в непобедимости советских вооруженных сил, но и в том, что конце концов они сами в это поверили.

Красная армия по всем количественным параметрам действительно превосходила вермахт — она имела больше дивизий, больше танков, самолетов, артиллерии. Тимошенко и другие руководители Наркомата обороны были уверены в превосходстве советской военной машины и, уж конечно, не сомневались в собственных полководческих талантах.

Вооруженные силы располагали необходимыми людскими ресурсами и боевой техникой, чтобы успешно противостоять вермахту. Но армия осталась без подготовленного командного состава и сильно отстала в стратегии и тактике боевых действий. Именно на это делал ставку Гитлер, когда говорил, что «Сталин истребил высший состав советских военных кадров» и «хороших полководцев у русских нет».

В апреле 1940 года на совещании с военными Сталин вполне разумно рассуждал:

— Как у нас расценивают комсостав: а ты участвовал в Гражданской войне? Нет, не участвовал. Пошел вон. А тот участвовал? Участвовал. Давай его сюда, у него большой опыт. У всех в голове царили традиции Гражданской войны: мы обходились без мин, без автоматов, что ваша артиллерия. Наши люди замечательные, герои, мы напрем и понесем...

А в мае он же назначил новое руководство Наркомата обороны исключительно из людей, которые жили только опытом Гражданской войны, ничего иного не знали и знать не хотели!

Первым заместителем наркома обороны стал Семен Михайлович Буденный. Заместителем наркома — еще один царицынский герой маршал Григорий Иванович Кулик, который отвечал за артиллерийское и стрелковое вооружение (он занял эту должность в январе 1939 года вместо арестованного Ивана Ивановича Федько).

Кадрами в Наркомате обороны занимался Ефим Афанасьевич Щаденко, тоже конармеец.

«Направляясь на прием к Ефиму Афанасьевичу, — вспоминал генерал-лейтенант Константин Телегин, — следовало заранее запастись терпением и быть готовым выслушать пространные нравоучения, пересыпанные примерами из практики работы в годы Гражданской войны».

В Гражданскую он был военным комиссаром штаба Северо-Кавказского военного округа, участвовал в обороне Царицына, на Украине служил заместителем наркома по военным делам, членом реввоенсовета Первой конной армии. Этим объяснялась успешная карьера Щаденко. После Гражданской Щаденко был у Буденного помощником в инспекции кавалерии.

Все предшественники Щаденко, главные армейские кадровики, были уничтожены.

Комкор Николай Александрович Ефимов был начальником отдела по командному составу управления 2-го помощника начальника Штаба РККА с 1924 года, потом продолжал службу в Штабе, получил два ордена Красного Знамени, в декабре 1937 года он был уволен из армии, арестован и расстрелян.

Комкор Николай Владимирович Куйбышев с декабря 1926 года был начальником Командного управления Главного управления РККА, впоследствии командовал округами. Получил три ордена Красного Знамени, в 1938-м его арестовали и расстреляли.

Комкор Илья Иванович Гарькавый был назначен начальником командного управления Главного управления РККА 1 января 1928 года. Впоследствии командовал округами, получил орден Красного Знамени. Арестован и расстрелян в 1937 году.

Комкор Михаил Васильевич Калмыков был начальником командного управления Главного управления РККА с 1 мая 1930 года. Награжден орденами Ленина и Красного Знамени. Арестован и расстрелян в 1937 году.

Комдив Сергей Михайлович Савицкий возглавил командное управление 25 ноября 1930 года. Награжден орденом Красного Знамени. Арестован и расстрелян в 1937 году.

Комкор Борис Миронович Фельдман с декабря 1934 года руководил управлением по начальствующему составу РККА Наркомата обороны. Награжден орденом Красного Знамени. В мае 1937 года уволен из армии, арестован и расстрелян вместе с Тухачевским.

Армейский комиссар 2-го ранга Антон Степанович Булин был начальником управления по начальствующему составу РККА Наркомата обороны с апреля по август 1937 года. Награжден орденом Красного Знамени. Арестован осенью 1937 года и расстрелян...

Вот на место Булина, в ноябре 1937 года, в Москву и перевели армейского комиссара 1-го ранга Ефима Щаденко, члена военного совета Киевского военного округа. Его утвердили начальником управления по командному и начальствующему составу РККА Наркомата обороны. Затем он стал еще и заместителем наркома.

В вопросах мобилизации Щаденко должен был сотрудничать с начальником Генерального штаба Шапошниковым. Но они друг друга не выносили с тех пор, как мягкий и интеллигентный Шапошников был начальником Военной академии имени М.В. Фрунзе, а малограмотный и грубый Щаденко — комиссаром академии.

Щаденко внес свой вклад в уничтожение армейских кадров — не только не защищал своих сослуживцев, но и сам выискивал в армейских рядах «врагов народа».

«Пребывание на высоких постах в армии и дружеские отношения со Сталиным и Ворошиловым породили в нем чванство, заносчивость и привычку считать себя умнее всех своих подчиненных, которых он постоянно называл на «ты» и позволял себе по отношению к ним матерную ругань», — вспоминал заместитель главного военного прокурора Николай Порфирьевич Афанасьев.

Хрущев в воспоминаниях, не сдержавшись, называет Щаденко «совершеннейшим кретином».

Недобрым словом вспоминал Щаденко генерал армии и Герой Советского Союза Александр Васильевич Горбатов. До войны он командовал дивизией в Киевском военном округе. После ареста Якира Горбатова освободили от командования дивизией и исключили из партии «за связь с врагами народа».

Горбатов поехал в Москву. Сумел убедить начальство в своей невиновности. В начале марта 1938 года партийная комиссия ГлавПУРа восстановила его в партии. В мае его послали заместителем к Георгию Константиновичу Жукову, командовавшему 6-м кавалерийским корпусом.

Казалось, обошлось. Но осенью Горбатова уволили из армии. Он опять поехал в Москву. Нарком обороны не принял. Его привели к заместителю наркома по кадрам Щаденко. Ефим Афанасьевич мрачно выслушал Горбатова и сказал:

— Будем выяснять ваше положение.

Когда Горбатов уходил, Щаденко поинтересовался, где тот остановился. Ночью в номер гостиницы Центрального дома Красной армии позвонили.

— Кто? — спросил Горбатов.

Женский голос ответил:

— Вам телеграмма.

Открыл. Вошли трое военных:

— Вы арестованы.

С гимнастерки срезали знаки отличия, сняли ордена, отобрали документы. Горбатов возмутился — его ударили так, что он чуть не потерял сознание. На допросах Горбатова избивали. Александр Васильевич ни в чем не признался и получил пятнадцать лет заключения и пять лет поражения в правах. Отправили его в Колымский край добывать золото.

Поразительным образом его дело попало в список пересмотренных решением Верховного суда весной 1940 года. Горбатова вернули в армию. Он хорошо и храбро воевал. Осенью 1941 года после ранения оказался в Москве, зашел в наркомат. Щаденко, увидев его, мрачно заметил:

— По-видимому, его мало поучили на Колыме.

Ефим Афанасьевич Щаденко не одобрял освобождения репрессированных. Раз осудили, значит, виноват...

В сентябре 1938 года по обвинению в принадлежности к военно-фашистскому заговору чекисты арестовали Максима Петровича Магера, корпусного комиссара, члена военного совета Ленинградского округа.

Следствие затянулось, волна массовых репрессий сменилась более методичной чисткой военных кадров. Чекистов, арестовавших Магера в Ленинграде, уже самих посадили. Военная коллегия Верховного суда пришла к выводу, что обвинение не подкреплено доказательствами, и вернула дело Магера на доследование. Главная военная прокуратура вообще решила, что Магер арестован необоснованно. В феврале 1940 года главный военный прокурор РККА Павел Филиппович Гаврилов распорядился Магера освободить.

Заместитель главного военного прокурора Николай Афанасьев поехал в наркомат к Щаденко.

Услышав, что прокуратура освободила Магера, Щаденко стал кричать:

— Ты что, с ума сошел? Это же враг народа, а ты пришел с ходатайством о нем. Не выйдет. А то, что ты его освободил и прекратил дело, это мы еще посмотрим. Проверим, как и почему прокуратура защищает врагов народа. Все. Больше я об этой сволочи и слышать не хочу, а с тобой поговорят кому надо в ЦК или в другом месте.

Главному военному прокурору Гаврилову позвонил сам Сталин, поинтересовался:

— Почему освободили арестованного Магера?

Гаврилов доложил:

— Дело фальсифицировано.

Сталин многозначительно заметил:

— А при царе политически подозрительных лиц ссылали в Сибирь. Гаврилов ответил:

— Нет оснований для ссылки Магера, товарищ Сталин. Разрешите лично доложить обстоятельства дела.

Вождь сказал, что докладывать не надо, а освобождение Магера из-под стражи следовало согласовать с ЦК.

В марте сорок первого Магера вновь арестовали. Постановление подготовило 3-е управление (военная контрразведка) Наркомата обороны. Утвердил арест нарком Тимошенко. Чекисты добились своего. 20 июня, за день до начала войны, Магера признали виновным и расстреляли, хотя материалы в его деле были те же самые, которые годом раньше сами судьи признали недостаточными...

В 1940 году при очередном переформировании руководящего состава Наркомата обороны Щаденко перестал быть заместителем наркома. Но после нападения немцев Сталин вернул его на прежнее место.

Мобилизацией, призывом и укомплектованием войск до войны занимался Генеральный штаб. 29 июня 1941 года было создано Главное управление формирования и укомплектования войск Красной армии. Оно ведало созданием новых частей и обучением новобранцев. 8 августа начальником управления и заместителем наркома стал армейский комиссар 1-го ранга Щаденко.

«Я все больше склонялся к тому, что одной из основных причин наших неудач на фронте, — писал генерал Горбатов, — является недостаток квалифицированных кадров командного состава: сколько опытнейших командиров дивизий сидит на Колыме, в то время как на фронте приходится доверять командование частями и соединениями людям хотя и честным, и преданным, и способным умереть за нашу Родину, но не умеющим воевать.

Все это усугубляется неумелым подбором кадров... Да и может ли быть иначе, если формированием войск руководит Ефим Афанасьевич Щаденко, который сам мало смыслит в военном деле?»

Только в 1943 году Сталин убрал Щаденко из центрального аппарата Наркомата обороны, отправил членом военного совета Южного, а затем и 4-го Украинского фронта. Щаденко получил высокое звание генерал-полковника, четыре ордена Ленина, четыре ордена Красного Знамени, полководческий орден Суворова II степени, он оставался членом ЦК и депутатом Верховного Совета СССР.

«К концу жизни он стал совершенно ненормальным, — вспоминал генерал-лейтенант юстиции Николай Афанасьев, который после Великой Отечественной стал главным военным прокурором. — К чванству и кичливости прибавились какая-то патологическая жадность и скопидомство. Щаденко остался один — жена умерла, детей не было. На собственной даче в Баковке он торговал овощами и фруктами и копил деньги.

Заболев, он повез в Кремлевскую больницу свои подушки, одеяла и матрацы. Когда он умер, в матраце оказались деньги — свыше ста шестидесяти тысяч рублей. На них он и умер. Знаю об этом потому, что о происшествии пришлось составлять акт и посылать для этого в больницу военного прокурора...»

В июле сорокового Главное политическое управление Красной армии переименовали в Главное управление политической пропаганды.

12 августа появился указ президиума Верховного Совета СССР «Об укреплении единоначалия в Красной армии и Военно-Морском флоте». Опять отменили комиссаров, ввели должности заместителей командиров по политической части.

Армейский комиссар 1-го ранга Лев Захарович Мехлис в сентябре 1940 года снял военную форму. Сталин сделал своего бывшего помощника заместителем главы правительства и поручил ему новое дело.

Еще в конце апреля 1940 года Сталин заговорил о том, что следует создать Комитет государственного контроля, который будет следить за порядком во всех наркоматах, в том числе и в армии. Поэтому наркому госконтроля нужно дать большие права. Наркомом Сталин сделал Мехлиса.

Вместо него начальником управления политической пропаганды стал Александр Иванович Запорожец. До этого он был членом военного совета Московского военного округа, членом бюро горкома партии и считался человеком вошедшего в силу хозяина столицы Александра Сергеевича Щербакова.

Запорожец обратил на себя внимание Сталина на совещании в ЦК в апреле 1940 года, когда обсуждались итоги Финской кампании. Получив слово, профессиональный политработник Запорожец стал обличать командиров, которые пытались что-то скрыть от высшего руководства:

— Я должен доложить, что на фронте творились дикие вещи. Если бы здесь было время, я бы обо всем этом доложил. Иногда было сплошное вранье.

Сталин его мягко поправил:

— Может быть, не так надо сказать, не вранье.

— А как надо сказать? — преданно поинтересовался Запорожец.

— Преувеличение, — предложил Сталин.

— Преувеличение, — согласился Запорожец. — Никто из командиров, товарищ Сталин, не докладывал без преувеличения. И напротив, иногда командиры докладывали в преуменьшенном виде, что отошли не на семьсот метров, а на пятьсот.

Запорожец критическим отношением к командным кадрам понравился Сталину (такой будет обо всем сообщать, ничего от вождя не скроет). В марте сорок первого Александр Иванович стал еще и заместителем наркома обороны, и кандидатом в члены ЦК партии.

На посту главного армейского политработника Запорожцу предстояло в корне изменить систему политического воспитания войск. Ее основные недостатки перечислил Мехлис, уходя из армии в правительство:

«1) Низкая военная культура армейских кадров и вытекающее отсюда искаженное представление о характере современной войны и неправильное понимание советской военной доктрины.

2) Ложные установки в деле воспитания и пропаганды в Красной Армии (лозунги: непобедимость Красной Армии; армия героев; страна героев и страна патриотов; теория абсолютного технического превосходства Красной Армии; неправильное освещение интернациональных задач и т. д.).

3) Слабость военно-научной работы в армии и стране, забвение уроков прошлого и, в частности, — опыта русской армии, пренебрежение к изучению военной теории и культ опыта гражданской войны...

Война — это уравнение со многими неизвестными. Нашу армию необходимо воспитывать на ее героических традициях и на героическом прошлом русского народа. Армии надо прививать уверенность в свои силы, в свою технику, не скатываясь на путь бахвальства. Между тем во всей системе пропаганды и агитации хвастовство о непобедимости Красной Армии нашло самое широкое отражение...

Глубоко укоренился вредный предрассудок, что якобы население стран, вступающих в войну с СССР, неизбежно и чуть ли не поголовно восстанет и будет переходить на сторону Красной Армии, что рабочие и крестьяне будут нас встречать с цветами. Это ложное убеждение вырастает из незнания действительной обстановки в сопредельных странах».

Записка Мехлиса свидетельствует о том, что еще до войны Сталин решил отказаться от прежних идей «освободительной миссии Красной армии», «исполнения пролетарского долга» и т. д. Красная армия должна была служить только интересам собственного государства.

Впрочем, хвастовство и бахвальство так и остались отличительной чертой примитивной пропаганды предвоенных лет. И надежды на немецкий пролетариат, который поднимется против Гитлера, окончательно развеялись только летом сорок первого.

8 мая 1941 года ЦК и правительство установили распределение обязанностей в Наркомате обороны.

Наркому обороны Тимошенко напрямую подчинялись Главное автобронетанковое управление, финансовое управление, управление кадров и бюро изобретений.

Первый заместитель наркома Буденный руководил работой Главного интендантского управления, санитарного и ветеринарного управления, отдела материальных фондов.

Заместитель наркома Жуков возглавлял Генштаб и руководил работой управления связи, управления снабжения горючим, Главного управления противовоздушной обороны и Академии Генерального штаба.

Замнаркома и начальник Главного управления политической пропаганды Запорожец руководил издательскими и культурно-просветительскими учреждениями, Военно-политической академией имени В.И. Ленина, Военно-юридической академией и всеми военно-политическими училищами.

Замнаркома по артиллерии Кулик возглавлял Главное артиллерийское управление и руководил управлением химической защиты и Артиллерийской академией.

Замнаркома генерал-лейтенант Павел Васильевич Рычагов одновременно возглавлял Главное управление военно-воздушных сил Красной армии.

Замнаркома маршал Шапошников руководил Главным военно-инженерным управлением и управлением строительства укрепленных районов.

Замнаркома по боевой подготовке генерал армии Мерецков возглавлял инспекцию всех родов войск и управление военно-учебных заведений и боевой подготовки Красной армии.

Начальник Генштаба Жуков и первый заместитель наркома Буденный получили право непосредственно обращаться в правительство, не спрашивая разрешения Тимошенко.

«Что ни дурак, то выпускник академии»

Победители в Гражданской войне были на редкость амбициозны, но не думали о том, что они не получили полноценного военного образования. Стратегии как науке они никогда не учились. Да ее и не преподавали!

В 1935 году на военно-историческом факультете Военной академии имени М.В. Фрунзе запланировали курс лекций по теории стратегии. Заместитель начальника академии Ефим Афанасьевич Щаденко, будущий заместитель наркома по кадрам, возмущенно сказал начальнику факультета:

— Это что еще за курс стратегии? Стратегией занимается лично товарищ Сталин, и это не наше дело.

Начальник Генерального штаба маршал Егоров, когда представители академии просили разрешить им читать теорию стратегии, раздраженно заметил:

— Ну чем вы будете заниматься по стратегии? Планом войны? Стратегическим развертыванием? Или ведением войны? Никто вам этого не позволял, потому что это дело Генштаба.

В апреле 1936 года в академии была образована кафедра армейских операций. Ее возглавил комбриг Иссерсон. В академии он написал книги «Эволюция оперативного искусства» и «Основы глубокой операции», на которых учились будущие командиры, и в 1940 году успел подготовить труд «Новые формы борьбы», анализировавший действия вермахта в войне против Польши.

Кафедру Иссерсона переименовали в кафедру оперативного искусства. Его лекции производили сильнейшее впечатление на слушателей. Один из них вспоминал:

«То, что он говорил, захватывало. Изложение было столь логичное, что боязно было пропустить хотя бы одно звено единой логичной цепи. Когда кончался учебный час, возникало чувство, что ты возвратился из другого мира. Во время лекции ты целиком был у нее в плену».

Иссерсон одним из первых обратил внимание на то, как меняется характер начального этапа войны:

«Война ныне начинается заранее развернутыми вооруженными силами. Мобилизация и сосредоточение относятся не к периоду после наступления состояния войны, как это было в 1914 году, а незаметно, постепенно проводятся задолго до этого... От угрозы войны до вступления в войну остается один шаг».

Предположения Иссерсона вызвали резкие возражения. На совещании высшего командного состава Красной армии в декабре 1940 года начальник штаба Прибалтийского особого военного округа генерал-лейтенант Петр Семенович Кленов обрушился на книгу Иссерсона:

— Там делаются поспешные выводы, базируясь на войне немцев с Польшей, что начального периода войны не будет, что война на сегодня разрешается просто — вторжением готовых сил, как это было проделано немцами в Польше, развернувшими полтора миллиона людей. Я считаю подобный вывод преждевременным.

Генерал Кленов назвал немецкий блицкриг в Польше частным случаем. Сильное государство сокрушило слабое. «Уважающее себя государство», говорил Кленов, не позволит захватить себя врасплох, и эта немецкая стратегия против Советского Союза будет бессильна. В сорок первом генерала Кленова обвинили в разгроме Северо-Западного фронта, застигнутого войной врасплох, и расстреляли...

Выяснилось, что Иссерсон был прав. Командование Красной армии полагало, что немцам понадобится две недели, чтобы сосредоточить войска, а они сразу нанесли удар. Комбриг Иссерсон к тому времени уже сидел. Выпустили его только после смерти Сталина, в 1954 году.

В 1937 году попытались создать кафедру стратегии, но арест почти всех крупных военных теоретиков не позволил даже сформировать преподавательский состав. В конце года начальник Генерального штаба Борис Михайлович Шапошников исключил из академической программы стратегию как учебную дисциплину. Это прискорбно сказалось на уровне подготовки командиров Красной армии...

Но уже в конце тридцать седьмого его арестовали и расстреляли.

Беда состояла не только в том, что основное военное руководство было плохо образованно. Руководители наркомата еще и бравировали своей необразованностью.

Георгий Константинович Жуков не получил законченного академического образования и помнил об этом. Будущий генерал армии Николай Григорьевич Лященко вспоминал после войны свой разговор с Жуковым:

— Вы, наверное, академию кончали?

— Да.

— Так и знал. Что ни дурак, то выпускник академии.

Опыт Польской и Финской кампаний сыграл роковую роль. Эти небольшие войны ввели в заблуждение руководителей Наркомата обороны и генералитет. Участвуя в уничтожении уже обескровленной немцами польской армии, советские генералы уверились в собственном превосходстве.

Они с 1920 года привыкли считать, что Польша обладает могучими вооруженными силами, и, подавив слабое сопротивление поляков, верили, что одержали крупную победу.

На совещании по итогам финской войны комбриг Степан Ильич Оборин, начальник артиллерии 19-го корпуса, точно заметил:

— У нас не было серьезного противника и со стороны авиации, и со стороны артиллерии.

Сталин согласился:

— Нас поляки избаловали, а потом финны.

Но выводов командиры Красной армии не сделали. Сказалась привычка смотреть свысока на других, уверенность в собственном превосходстве.

Тот же Оборин гордо говорил на совещании:

— Артиллерия у нас мощная, в России еще не было такой мощной артиллерии.

Сталин заинтересовался:

— А если сравнить с артиллерией Германии или Франции?

— Вот если взять технические стрельбы, то немцы стреляли хуже, чем мы сейчас. Мы стреляем лучше, нежели стреляли немцы в старую войну. Сейчас посмотрим, как они на Западе будут стрелять.

В зале засмеялись. Советские военные равно пренебрежительно относились и к немцам, и к французам.

Перед войной Оборин получил звание генерала и стал командовать 14-м механизированным корпусом. Командующий 4-й армией в первый день войны бросил корпус Оборина в контратаку. И генерал потерял свою боевую технику — выяснилось, что немецкая артиллерия стреляет лучше, чем он предполагал. Генерал-майора Оборина расстреляли в сорок первом одновременно с бывшим командующим Западным фронтом генералом армии Дмитрием Григорьевичем Павловым. Сталин обвинил своих генералов в неудачах на фронте...

Жуков и Василевский исходили из того, что Германия сначала объявит войну, потом начнет развертывание — и вот тут надо опередить вермахт в развертывании и нанести удар первыми. Финская кампания утвердила их в убеждении, что и будущая война будет носить позиционный характер. Будущие маршалы и представить себе не могли, что вермахту не понадобится ни единого дня на развертывание, что мощный удар первыми нанесут немцы...

Жуков пишет в своих мемуарах:

«Нарком обороны и генеральный штаб считали, что война между такими крупными державами, как Германия и Советский Союз, должна начаться по ранее существовавшей схеме: главные силы вступают в сражение через несколько дней после приграничных сражений. Фашистская Германия в отношении сроков сосредоточения и развертывания ставилась в одинаковые условия с нами».

В Генштабе полагали, что немцы смогут развернуть свою группировку только через десять—пятнадцать дней после начала сосредоточения сил.

Советские военные находились во власти представлений времен Первой мировой — сдержать удар противника армиями прикрытия, а потом нанести удар. Но армии прикрытия были слишком слабыми, чтобы выдержать мощный удар немецких танковых колонн. Стремительное продвижение вермахта просто не оставляло времени для этого развертывания.

Армиям, расквартированным в приграничных округах, на развертывание требовалось двое суток. Дивизиям, чтобы занять приграничные укрепления, требовалось минимум десять часов: два-три часа на сборы и пять-шесть часов на марш и организацию обороны.

Опыт немецкой армии, которая за несколько недель оккупировала чуть ли не всю Западную Европу, высокомерно игнорировался. Это отразилось и в отчетной записке Мехлиса, уходившего из политуправления Красной армии в правительство.

Ссылаясь на выступление Сталина во время расширенного заседания Главного военного совета в апреле 1940 года, Мехлис докладывал:

«Вплоть до последних лет многие командиры представляли будущую войну как сумму чисто маневренных операций, характеризующихся действиями преимущественно на флангах и в тылу противника, организацией оперативного охвата, обхода и окружения.

На сегодняшний день мы болеем увлечением примата маневренной войны и недопониманием борьбы за прорыв современных оборонительных сооружений типа линии Мажино, Зигфрида и им подобных.

Теория и практика современных укрепленных районов, а также боевых действий в позиционных условиях, в войсках и в военных академиях почти не отрабатывались».

Командование Красной армии не увидело, что вермахт совершил революцию в военном деле, отказавшись от идей приграничных сражений, медленного фронтального наступления. Немецкие генералы в тридцать девятом—сороковом годах показали, что война начинается стремительным ударом с широким применением танков и самолетов — не для того, чтобы захватить территорию, а для того, чтобы сокрушить армию противника. А территория потом сама по себе попадет в руки победителя.

Нарком Тимошенко и его окружение видели, как действовал вермахт в Польше в сентябре тридцать девятого и во Франции в мае сорокового, но не сделали правильных выводов.

Маршал Тимошенко в декабре сорокового на совещании высшего командного состава, оценивая действия немцев во Второй мировой войне, пренебрежительно говорил:

— В смысле стратегического творчества опыт войны в Европе, пожалуй, не дает ничего нового.

Через полгода Тимошенко и его подчиненные увидят, как немец-. кие танки и штурмовая авиация пробивают брешь в позициях Красной армии и врезаются в эту пробоину, разрывая оборону на всю глубину. Стремительное продвижение немцев летом сорок первого просто не оставляло времени для развертывания. Темп наступления немцев ошеломлял, и целые советские соединения попадали в окружение. К такой стратегии ни Красная армия в целом, ни ее командный состав не были готовы.

Численность наступавших немецких войск составляла два миллиона человек. В первый год войны они взяли в плен вдвое больше — почти четыре миллиона красноармейцев...

Не только Тимошенко, не обремененный военным образованием, но и маршал Шапошников, которого считали высшим авторитетом в Красной армии, столь же невысоко оценивал действия вермахта.

— Вот немцы наделали ошибок, когда шли на Париж, — говорил Борис Михайлович. — К Парижу они дошли только благодаря тому, что их выручили командиры корпусов и дивизий, которые хорошо руководили войсками. Само главное командование расползалось по швам. Но войска были хорошие...

«Внезапный переход в наступление всеми имеющимися силами, притом заранее развернутыми на всех стратегических направлениях, не был предусмотрен, — вспоминал маршал Жуков. — Ни нарком, ни я, ни мои предшественники Шапошников, Мерецков, ни руководящий состав генштаба не рассчитывали, что противник сосредоточит такую массу бронетанковых и моторизованных войск и бросит их в первый же день компактными группировками на всех стратегических направлениях.

Этого не учитывали и не были к этому готовы наши командующие и войска приграничных округов».

Только наступление!

Характерная особенность советской военной стратегии — ставка на активные наступательные действия. В Полевом уставе РККА (1939 год) говорилось: «Если враг навяжет нам войну, Рабоче-Крестьянская Красная Армия будет самой наступающей из всех когда-либо наступающих армий... Войну мы будем вести наступательно, перенося ее на территорию противника».

Валентин Андреевич Трифонов, бывший член Всероссийской коллегии по организации и управлению Красной армии, бывший помощник военного атташе в Китае, к лету 1936 года закончил книгу «Контуры грядущей войны». Ознакомившиеся с рукописью военные специалисты оценили работу так же высоко, как и книгу начальника оперативного управления Штаба РККА Владимира Триандофилова «Характер операций современных армий». Но трифоновская работа свет так и не увидела.

Валентин Трифонов призывал анализировать опыт западных армий, писал о роли новой техники, но главное — о важнейшей роли обороны. Отстаивая свои взгляды, он в декабре 1936 года обратился с письмом в ЦК, обеспокоенный тем, что армию воспитывают только на идее наступательной войны:

«Обороне и защите границ придается второстепенное значение. Эта концепция не учитывает, что в грядущей войне наш наиболее вероятный и самый могущественный противник на западе — Германия, которая будет иметь перед нами крупное преимущество внезапного нападения. Это преимущество можно компенсировать только одним путем: созданием мощной обороны вдоль границ... Оборона является наиболее результативным способом действий и более полезна, чем наступление, для государства, располагающего обширной территорией».

Слова Валентина Трифонова оказались пророческими. Но в те годы к нему не прислушались. Он был включен в очередной список «врагов народа». 22 июня 1937 года Трифонова арестовали. Его долго избивали, прежде чем он подписал все, что от него требовали. 15 марта 1938-го его приговорили к смерти и расстреляли. Его сын, известный писатель Юрий Валентинович Трифонов, в своих книгах постоянно возвращался к трагической судьбе отца и всего этого поколения...

В конце 1938 года, выступая на заседании Военного совета при наркоме обороны, маршал Шапошников говорил:

— Вся система нашей подготовки в будущем году в основном должна быть насыщена не оборонительными тенденциями, а идеей наступательной операции. Обороне должно быть уделено внимание постольку-поскольку.

В проекте полевого устава РККА 1939 года говорилось:

«Войну мы будем вести наступательно, перенеся ее на территорию противника. Боевые действия Красной Армии будут вестись на уничтожение с целью полного разгрома противника малой кровью».

Но летом сорок первого наступать не получалось, а обороняться — и уж тем более организованно отступать — не умели, потому что отступление считалось позором. В результате отход часто превращался в беспорядочное бегство.

 Современный военный теоретик генерал-майор Иван Николаевич Воробьев (в серии статей, опубликованных журналом «Военная мысль», издаваемым Генштабом. 2002. № 6) отмечает недостатки в подготовке командиров и штабистов, которые оказались гибельными в сорок первом:

«В довоенное время командиры и штабы учились управлять войсками преимущественно в наступлении, в благоприятной обстановке при наличии превосходства над противником в силах и средствах и сохранении за собой инициативы».

Реорганизация армии накануне войны ухудшила управляемость армии. Были расформированы корпусные управления (из шестидесяти двух осталось шесть), и командующие армиями не справлялись с руководством войсками, которые действовали на различных направлениях.

Излишняя централизация управления, когда высшие командиры без нужды вмешивались в действия подчиненных, лишала офицеров инициативы и привычки принимать самостоятельные решения. Только в 1943 году Ставка приняла директиву, запрещающую старшим командирам без надобности вторгаться в действия подчиненных, управлять войсками «через их голову».

Немцы высоко оценивали качества русского солдата, но считали, что командование Красной армии склонно действовать по шаблону и беспомощно в неясной обстановке.

Страшным злом была шаблонность в планировании боевых действий. Этот недостаток советской тактики отметил немецкий генерал Курт фон Типпельскирх, который был начальником оперативного управления Генерального штаба сухопутных войск:

«Разведка боем являлась верным признаком того, что на другой день последует ожидаемое наступление противника. Одновременно это служило сигналом для нашей артиллерии и расчетов тяжелого пехотного оружия — занимать подготовленные позиции, для пехоты — покидать первую траншею и отходить на вторую, чтобы снизить эффективность артиллерийской подготовки противника».

Предвоенные уставы требовали строить оборону в один эшелон, выделяя очень небольшие резервы, пишет доктор военных наук, профессор Михаил Чернышев. А с началом войны командующим армиями запрещалось держать в резерве даже один батальон. Это было самоубийством в ситуации, когда противник быстро переносил направление удара, находил слабое место и вводил в прорыв танки, разрезая фронт на большую глубину.

При построении армий, дивизий и полков в одну линию командиры Красной армии не могли маневрировать своими частями, чтобы остановить прорвавшегося противника. Прорыв на одном участке приводил к прорыву всего фронта, целые части оказывались в окружении и вынуждены были пробиваться назад с боями. Вот цена неразработанной стратегии и привычки действовать по шаблону!

Только при обороне Москвы стали создаваться резервы, а стрелковым дивизиям придавали танки.

По-настоящему противостоять вермахту Красная армия научилась к 1943 году, когда появились свои танковые и воздушные армии, когда была освоена стратегия оборонительного боя. Поэтому на Курской дуге смогли выдержать невероятный напор вермахта, а потом начать наступление.

Особисты переходят в подчинение армии

25 мая 1940 года новому наркому Тимошенко докладывал председатель военной коллегии Верховного суда армвоенюрист Василий Васильевич Ульрих. Он сообщил, что за истекший год значительно возросло число дел военнослужащих, совершивших «опасные государственные преступления — измена Родине, шпионаж, диверсии, террор». По этим статьям военные трибуналы за год отправили за решетку десять тысяч человек. Иначе говоря, чистка армии продолжалась.

Но кое-кого из уже посаженных выпустили, свалив вину за «перегибы» на бывших и уже расстрелянных руководителей НКВД во главе с Ежовым. В армию вернулись больше двенадцати тысяч военнослужащих, чьи дела пересмотрели. Освободили двести пятьдесят арестованных командиров, среди них будущего генерала армии Горбатова. В марте сорок первого его принял Тимошенко. Сказал сочувственно:

— Отдыхайте, поправляйтесь. Я дал указание о восстановлении вас в кадрах армии и о выплате содержания по занимаемой должности за все тридцать месяцев.

Горбатов с женой получили путевки в санаторий «Архангельское», потом поехали в Кисловодск.

Вернувшись в Москву, опять пришел к наркому. Семен Константинович любезно поинтересовался:

— Нужен ли еще отдых?

— Нет.

Горбатов не хотел отдыхать. Он мечтал вернуться на военную службу. Тимошенко предложил ему должность заместителя командира стрелкового корпуса на Украине. Горбатов поспел к месту нового назначения как раз накануне войны. Первая мысль, которая у него возникла: «Как же мы будем воевать, лишившись стольких опытных командиров еще до войны? Это, несомненно, была по меньшей мере одна из главных причин наших неудач, хотя о ней не говорили или представляли дело так, будто тридцать седьмой — тридцать восьмой годы, очистив армию от «изменников», увеличили ее мощь».

В сорок втором, во время Сталинградской битвы, на фронт прилетел Маленков. Георгий Максимилианович пригласил к себе Горбатова для откровенного разговора. Главный партийный кадровик производил впечатление растерянного человека. Расспрашивал, в чем причины неудач на фронте, что нужно сделать.

«Сказать по совести, я удивился, — вспоминал Горбатов. — Так с нами раньше такие люди не разговаривали. Я сказал: прежде всего надо вернуть из лагерей арестованных командиров и направить на фронт».

Маленков попросил составить список людей, за которых Горбатов мог поручиться. Генерал всю ночь составлял список, стараясь никого не забыть. Маленков взял список и сказал, что этих людей обязательно освободят.

Но большинство уже расстреляли. Выпустили немногих. Освободили, в частности, Михаила Фомича Букштыновича, который до ареста был заместителем начальника штаба Ленинградского военного округа. Войну он окончил начальником штаба 3-й ударной армии, бравшей Берлин, стал генерал-лейтенантом.

Освободили будущего маршала Рокоссовского, будущего маршала авиации (тогда комдива) Григория Алексеевича Ворожейкина.

До ареста Ворожейкин был помощником начальника ВВС Особой армии по авиации. Его призвали в царскую армию в 1915 году, он окончил псковскую школу прапорщиков и так быстро продвигался по службе, что к концу Первой мировой войны командовал ротой в чине штабс-капитана. В Гражданскую командовал полком, получил орден Красного Знамени. Потом из пехоты перешел в авиацию, окончил Военно-воздушную академию...

Когда Ворожейкина выпустили, то поставили руководить Ленинградскими авиатехническими курсами усовершенствования ВВС Красной армии. Когда началась война и понадобились умелые летчики и командиры, Ворожейкин стал первым заместителем командующего ВВС Красной армии и маршалом авиации. Но чекисты не смирились сего освобождением. В 1948 году маршала арестовали и приговорили к восьми годам тюремного заключения. Выпустили после смерти Сталина...

Выпустили посаженного в 1939 году полковника Александра Ильича Лизюкова. В августе сорок первого ему за стойкость и мужество присвоили звание Героя Советского Союза. Во время обороны Москвы он командовал 1-й Московской стрелковой дивизией, которую преобразовали в гвардейскую.

В июле 1942 года командующий 5-й танковой армией генерал Лизюков был убит под Воронежем. Он погиб в танке, причем машину немецким снарядом разворотило, и тело командующего не сразу опознали. А Сталину поспешили доложить, что командующий 5-й армией исчез. Вождь злобно спросил:

— Лизюков у немцев? Перебежал?

В эту минуту он, вероятно, подумал, что напрасно отпустил даже тех немногих, кого вернули из ГУЛАГа перед войной.

«Красной звезде» запретили печатать некролог Лизюкова. Только через год, когда Сталину доложили, что командарм погиб в бою, имя Александра Ильича Лизюкова присвоили Саратовскому танковому училищу.

8 февраля 1941 года появилось совместное постановление ЦК партии и Совнаркома «О передаче особого отдела из НКВД СССР в ведение Наркомата обороны и Наркомата Военно-Морского Флота СССР».

Особый отдел ГУГБ НКВД был ликвидирован (остался только небольшой третий отдел, который контролировал пограничные и внутренние войска). При Наркомате обороны и Наркомате военно-морского флота создавались третьи управления, которые подчинялись непосредственно наркомам.

За особистами сохранялось право использовать «для проведения необходимых оперативных мероприятий (наружное наблюдение, оперативная техника) соответствующие средства наркомата госбезопасности».

Потом спохватились: выделение особых отделов из системы госбезопасности привело к тому, что нарком внутренних дел Берия и нарком госбезопасности Меркулов вовсе потеряли власть над вооруженными силами. Они даже не знали, чем занимаются их недавние подчиненные из военной контрразведки.

Руководители обоих наркоматов доложили в ЦК, что «не учтена необходимость взаимной информации органов госбезопасности и третьих управлений НКО и НКВМФ и целесообразность единства действий этих органов против антисоветских элементов, подвизающихся одновременно как внутри системы Армии и Военно-Морского Флота, так и вне ее».

19 апреля 1941 года Сталин подписал еще одно постановление, в соответствии с которым во всей системе особых отделов сверху донизу вводилась должность заместителя начальника, на которую назначались не военные контрразведчики, а сотрудники Наркомата госбезопасности. Они должны были информировать Лубянку о всех делах военной контрразведки. Особистам было предписано «о всех произведенных ими арестах, а также результатах допросов арестованных немедленно сообщать органам госбезопасности».

Более того, органам госбезопасности предоставлялось «право брать в свое производство любое следственное или агентурное дело, ведущееся в органах третьих управлений НКО и НКВМФ, с перечислением за собой арестованных и агентуры».

Этот пункт, конечно, сильно ограничивал возможности военной контрразведки.

29 мая при Наркомате госбезопасности был создан центральный совет по координированию оперативной и следственной работы Наркомата госбезопасности, третьего отдела НКВД и третьих управлений Наркомата обороны и Наркомата военно-морского флота. Это опять-таки ставило военную контрразведку в подчиненное положение.

Тем не менее, передача особых отделов в военное ведомство преподносилась как знак доверия к военным. Арестовать военнослужащего могли только с санкции Тимошенко или его первого заместителя Буденного.

Конечно, аресты крупных военачальников санкционировал сам Сталин. Судьба остальных зависела от их собственного начальства и, конечно, от чекистов. В ситуации, когда особисты подчинялись Наркомату обороны, можно было при желании снизить накал репрессий. Чекисты всегда тонко чувствовали настроения начальства. Но Тимошенко с Буденным не воспользовались возможностью спасти многих боевых товарищей. Оба маршала не обижали отказом особистов, которые изобретали один мнимый военный заговор за другим.

У себя на флоте адмирал Николай Герасимович Кузнецов действовал иначе. Пользуясь тем, что ему, как наркому военно-морского флота, подчинили морскую контрразведку, он пытался спасти известных ему людей. Тех, кто уцелел, он вытащил из тюрьмы и вернул на флот.

«Положение о третьем управлении НКО СССР и его периферийных органах», утвержденное 12 апреля 1941 года, перечисляло, чем занимаются особисты:

«а) выявляют, разрабатывают и пресекают деятельность подозрительных по шпионажу лиц в штабах, научно-исследовательских учреждениях, в частях и подразделениях Красной армии и среди гражданского окружения, изучают и вскрывают методы и формы враждебной деятельности иностранных разведок;

б) выявляют и пресекают все попытки диверсии в Красной армии, особенно на уязвимых в этом отношении объектах, как то: огнесклады, полигоны, ангары, пищеблоки и т. п.; выявляют и разрабатывают подозрительных по диверсии лиц как из числа военнослужащих, так и гражданского окружения;

в) вскрывают вредительство в учебно-боевой подготовке, в снабжении, вооружении частей Красной армии, организационной, мобилизационной, научно-исследовательской и испытательной деятельности штабов, учреждений и заведений Красной армии и принимают меры к его ликвидации;

г) вскрывают и ликвидируют всякого рода антисоветские проявления в Красной армии (контрреволюционная агитация, распространение антисоветских листовок, провокационных слухов и т. п.);

д) ведут профилактическую работу в целях предупреждения контрреволюционных проявлений по всем линиям, упомянутым в пунктах «а», «б», «в», «г», а также террора, измены Родине, дезертирства, возможного проникновения враждебных элементов в Красную армию, систематически очищают ряды армии от проникших социально опасных лиц;

е) выявляют недочеты в боевой и политической подготовке, несении охраны и служб, обучении командно-начальствующего состава, снабжении, вооружении, сохранении военной тайны, хранении мобилизационных, совершенно секретных, секретных документов и т. п. и устраняют их через командование соединений, частей и учреждений Красной армии».

Это положение показывает, что армия оставалась в полной власти особых отделов. Шпионов и диверсантов в мирное время было немного, никакого вредительства не существовало вообще, и чекисты просто придумывали различные заговоры, шпионские организации и вредительские группы. Любые недочеты или крамольные разговоры вполне можно было приравнять к враждебной деятельности. Это и происходило.

Аресты накануне войны

Генерал-майор Сила Моисеевич Мищенко, преподаватель Военной академии имени М.В. Фрунзе, был арестован 21 апреля 1941 года за «антисоветские разговоры». Начало войны ничего не изменило в его судьбе. Сталин считал, что лучше расстрелять опытного генерала, чем послать его на фронт. 17 сентября Мищенко приговорили к высшей мере наказания. 16 октября, когда судьба Москвы висела на волоске и в столице ждали прихода немцев, приговор привели в исполнение...

Волна арестов среди крупных военных за несколько дней до начала войны кажется абсурдом, нелепостью. Как можно подрывать оборону страны в решающий момент? Исследователи пытаются понять скрытую логику этих арестов.

«Аресты весны и лета сорок первого года, происшедшие после обострения ситуации, после нападения Германии на Югославию и после выявившейся уже совершенно четко опасности войны, видимо, носили тот самый превентивный характер, который носили и другие акции такого рода, — писал Константин Симонов. — Арестованы были Штерн, Смушкевич, Рычагов, ряд командующих авиационными округами, некоторые другие генералы. А ряд людей был подготовлен к аресту...

Видимо, цель этой акции — в предвидении войны ликвидировать еще каких-то недостаточно надежных, с точки зрения Сталина или не его прямо, а соответствующих органов и анкет, людей.

Вместо того чтобы в преддверии войны собрать армию в кулак и думать о действительной опасности, об опасности, надвигавшейся на границах, о приведении войск к предельной боевой готовности, думали о том, кто еще может оказаться изменником, кто еще может оказаться на подозрении, кого еще надо изъять до того, как немцы нападут на нас...»

Возможно, Симонов напрасно искал логику в действиях особистов. Сталин не верил, что война вот-вот начнется. И военная контрразведка продолжала рутинную работу. Причем нападение Германии нисколько чекистам не помешало.

Заместитель наркома обороны Герой Советского Союза генерал армии Кирилл Афанасьевич Мерецков 22 июня 1941 года по приказанию Сталина прибыл в Ленинград. На следующий день его срочно вызвали в Москву. 23 июня он был назначен постоянным советником при Ставке Главного командования. Ему предстояло ехать в Прибалтику, чтобы помочь командованию Северо-Западного фронта. На следующий день, 24 июня, генерал армии Мерецков был арестован.

Ему предъявили стандартное обвинение в участии в военном заговоре. Держали в Сухановской особой тюрьме для опасных политических заключенных. Следствие шло два месяца. Генерала армии нещадно избивали. Это признали в 1953 году арестованные Берия и его заместитель Меркулов.

Меркулов говорил на следствии:

«Мерецкова и Ванникова (Борис Львович Ванников был наркомом вооружения. — Авт.) били — рукой по лицу и резиновой палкой по спине и мягким частям тела... Я лично тоже бил Мерецкова, Ванникова и некоторых других арестованных, но пыток к ним не применял».

Один из бериевских следователей рассказал:

«Жестокие непрерывные истязания применяли к Мерецкову. Его били резиновыми палками. На Мерецкова до ареста имелись показания свыше сорока свидетелей о том, что он являлся участником военного заговора. В частности, были показания, что он сговаривался с Корком и Уборевичем дать бой Сталину».

Следователя спросили:

— Вы отдавали себе отчет в том, что избиваете крупнейшего военачальника, заслуженного человека?

— Я имел такое высокое указание, которое не обсуждается, — ответил бывший следователь.

Но в список расстрелянных Мерецков не попал. Говорят, что о нем вспомнил Лев Захарович Мехлис, когда обсуждали кадровые дела. Понадобился боевой генерал, возник вопрос, кого назначать, и Мехлис сказал:

— Мерецкова!

В сентябре Кирилла Афанасьевича прямо из тюрьмы привезли в Кремль. Сталин как ни в чем не бывало любезно приветствовал генерала:

— Здравствуйте, товарищ Мерецков! Как вы себя чувствуете?

Фарисейству вождя не было предела.

Иван Александрович Бенедиктов двадцать лет (1938—1958 годы) был министром сельского хозяйства. Когда в наркомат вернулись несколько выпущенных из тюрьмы сотрудников, он в разговоре со Сталиным выразил удовлетворение.

— А куда вы смотрели раньше? — сердито сказал Сталин. — Наверняка ведь знали этих людей, понимали, в каком положении они оказались. Почему не заступились за них, не пришли ко мне, в конце концов? Неприятностей боитесь? Так если вы спокойной жизни ищете, с наркомовского поста уходить надо.

Сталин никогда не брал на себя ответственность за чей-то арест. Наоборот, с упреком говорил:

— Вы верите в его невиновность? Почему не ставили вопрос на политбюро?

Получалось, сам виноват, что не защитил достойного человека. А что Сталин лично подписал расстрельный список, мало кто знал...

Освобожденного из тюрьмы Мерецкова назначили командовать 7-й армией. Войну он провел на Волховском фронте. В 1944 году его перевели на Карельский фронт, которым командовал Валериан Александрович Фролов. Генерал-полковника Фролова сделали заместителем Мерецкова...

Особенность арестов весной и летом сорок первого состояла в том, что в число врагов народа были зачислены люди, которых совсем недавно вождь лично вознес на высшие должности. Более того: их имена он приводил в пример, показывая, что большая чистка открыла дорогу настоящим военным талантам, которые приведут Красную армию к новым победам. И ведь многие верили сталинским словам. Теперь чекисты брали недавних сталинских любимцев одного за другим.

21 июня 1937 года постановлением ЦИК СССР звания Героев Советского Союза присвоили: комкору Якову Владимировичу Смушкевичу, комкору Дмитрию Григорьевичу Павлову, комкору Михаилу Петровичу Петрову, полковнику Ивану Ивановичу Копцу, майору Ивану Иосифовичу Проскурову. Смушкевича, Павлова и Проскурова расстреляли. Командующий 50-й армией Петров погиб в окружении. Генерал-майор Копец застрелился...

2 июня 1937 года Сталин выступал на расширенном заседании военного совета при наркоме обороны:

— Говорят, как же такая масса командного состава выбывает из строя. Я вижу кое у кого смущение, как их заменить.

В зале раздались голоса:

— Чепуха! Чудесные люди есть.

— В нашей армии непочатый край талантов, — продолжал вождь. — В нашей стране, в нашей партии, в нашей армии непочатый край талантов. Не надо бояться выдвигать людей, смелее выдвигайте снизу...

Мы послали в Испанию людей малозаметных, они же там чудеса творят. Кто такой был Павлов? Разве он был известен? Никто не думал, и я не слышал о способностях командующего у Берзина. А посмотрите, как он дело наладил. Замечательно вел дело.

Штерна вы знаете? Всего-навсего был секретарем у товарища Ворошилова. Я знаю, что Штерн не намного хуже, чем Берзин, может быть, не только не хуже, а лучше. Вот где наша сила — люди без имен... Вот из этих людей смелее выдвигайте, все перекроят, камня на камне не оставят. Выдвигайте людей смелее снизу...

Сталин внушал собравшимся военачальникам, что большая чистка, которая полным ходом шла в армии, не беда, вместо арестованных появятся другие. Вскоре вождь уничтожит и тех троих, которых недавно ставил в пример всей армии. Берзина и Штерна — за «шпионаж» и участие в «антисоветском заговоре», генерала Павлова — за «трусость, бездействие и развал управления войсками»...

Армейский комиссар 2-го ранга Ян Карлович Берзин (настоящее имя — Петерис Кюзис) погиб первым.

До революции он был приговорен царским военно-полевым судом к смертной казни, которую заменили каторгой. После неудачной попытки установить советскую власть в Латвии служил в Красной армии. В августе 1919 года он был назначен начальником особого отдела 15-й армии. Через год Берзина отправили в Москву в особый отдел ВЧК, но практически сразу перевели в военную разведку — регистрационное управление полевого Штаба РККА. В апреле 1924 года он стал начальником разведуправления Штаба РККА.

Успехи военных разведчиков связывают прежде всего с именем Берзина, который создал сильный коллектив в центре и мощные резидентуры за рубежом.

В апреле 1935 года Сталин внезапно убрал его из разведуправления и отправил к Блюхеру вторым (!) заместителем командующего Отдельной Краснознаменной Дальневосточной армией по политической части. Это было очевидной ссылкой. В 1936-м Берзин уехал в Испанию главным военным советником республиканской армии. Летом 1937-го его вернули в Москву. »

Через неделю после сталинской похвалы, 9 июня, Берзина вновь поставили во главе военной разведки. Казалось, справедливость восторжествовала, но уже через два с половиной месяца его сняли с должности. В октябре арестовали. 29 июля 1938 года военная коллегия Верховного суда вынесла ему смертный приговор, который в тот же день был приведен в исполнение.

Генерал-полковник Григорий Михайлович Штерн служил в Красной армии с 1918 года. Он окончил Академию имени М.В. Фрунзе. В начале тридцатых годов состоял «для особых поручений» при наркоме обороны Ворошилове, иначе говоря, был помощником Климента Ефремовича.

С марта 1936 года Штерн командовал 7-й Самарской кавалерийской дивизией (он сменил будущего маршала Рокоссовского, в этой же дивизии служил и Жуков). С января 1937-го по апрель 1938 года Штерн был главным военным советником при республиканском правительстве Испании. Он сменил на этом посту Яна Берзина.

После возвращения из Мадрида Григория Штерна отправили на Дальний Восток начальником штаба к Блюхеру. В августе 1938 года, поскольку Блюхер уже фактически был отстранен, Штерн руководил действиями в районе озера Хасан.

Когда бои закончились, в Малом Кремлевском зале Сталин устроил совещание. Разбиралась операция на Хасане. Докладывал Григорий Штерн.

Сидя с потухшей трубкой в руке, Сталин, по словам присутствовавшего на совещании заместителя ответственного редактора «Красной звезды» Давида Ортенберга, слушал невнимательно, отвлекался, разговаривал с Ворошиловым.

Когда Штерн закончил, Сталин спросил: «Вопросы будут?» — и, не ожидая ответа, сам стал спрашивать:

— Как вы допустили, что японцы не только перешли границу, но и захватили высоты Безымянную и Заозерную? Где вы были тогда?

Это был, конечно, не вопрос, а прямое обвинение. Штерн стал что-то объяснять. Но ответить Сталин не давал:

— Нет, вы объясните, почему вы отдали японцам наши высоты Заозерную и Безымянную?

Всякое объяснение Сталин отвергал:

— Вы не виляйте! Почему отдали сопки? Вы готовы были и весь Дальний Восток им отдать?..

Сталинское недовольство адресовалось маршалу Блюхеру, которого вскоре арестовали. Лично к Штерну претензий не было. Напротив, в приказе наркома обороны № 0040 от 4 сентября 1938 года говорилось: «Японцы были разбиты и выброшены за пределы нашей границы... благодаря умелому руководству операциями против японцев т. Штерном и правильному руководству т. Рычагова действиями нашей авиации».

После боев на озере Хасан и отставки Блюхера Дальневосточный фронт разделили на две армии. 1-ю Отдельную Краснознаменную возглавил комкор Штерн.

Штерн, по словам генерала Петра Григоренко, возродил штаб, фактически уничтоженный вместе с Блюхером. С приездом Штерна аресты прекратились, а кого-то даже выпустили, и офицеры-дальневосточники об этом знали.

«Штерн был симпатичен и сам по себе, — писал Григоренко. — Высокий, красивый по-мужски, брюнет, ходил немного клонясь вперед, как это делают спортсмены-тяжеловесы или борцы. Говорил слегка глуховатым голосом, напирая на «о».

За год совместной службы я ни разу не слышал, чтобы он повысил голос на кого-нибудь, чтобы он кого-то прервал или отнесся к сказанному как к глупости...»

При этом Григорий Михайлович Штерн был умелым царедворцем и знал, чего от него ждут. Выступая в марте 1939 года на XVIII съезде партии, командарм патетически говорил:

— Красная армия свято выполняет и выполнит до конца все указания великого и любимого вождя, великого патриота нашей Родины, своего родного Сталина. Красная армия знает, что Сталин ведет только к победе. Мы знаем, что, если уж нужно будет отдать свою жизнь, мы сделаем это так, чтобы раньше получить десять жизней врага.

— Десять мало, — прервал его нарком Ворошилов, — надо двадцать.

— Поправку принимаю, — откликнулся Штерн, — прошу внести в стенограмму.

Штерна по указанию Сталина избрали членом ЦК, сделали депутатом Верховного Совета.

В 1939 году был вновь образован единый Дальневосточный фронт. Командующим наметили Штерна. Прежде чем принять окончательное решение, Сталин спросил командарма 2-го ранга Ивана Степановича Конева, командующего 2-й Отдельной Краснознаменной армией, который тоже мог претендовать на эту должность или стать замом у Штерна, какие у них взаимоотношения.

— Личные отношения нормальные, а по службе — плохие, — ответил Конев. — Так как товарищ Штерн хотел бы командовать всем Дальним Востоком, а я считаю, что его претензии необоснованные.

Сталин не согласился с Коневым и поставил Штерна командовать Дальневосточным фронтом. А Конева в июне 1940 года перевел командующим войсками менее значительного Забайкальского военного округа, штаб которого находился в Чите.

С легкой руки Жукова Штерна принято считать неумелым командиром. Вспоминая о боях на Халхин-Голе, Георгий Константинович невысоко оценивал Штерна:

«Его роль заключалась в том, чтобы в качестве командующего фронтом обеспечивать наш тыл, обеспечивать группу войск, которой я командовал, всем необходимым.

В том случае, если бы военные действия перебросились и на другие участки, перерастая в войну, предусматривалось, что наша армейская группа войдет в прямое подчинение фронту. Но только в этом случае. А пока что мы действовали самостоятельно и были непосредственно подчинены Москве.

Штерн приехал ко мне и стал говорить, что он рекомендует не зарываться, а остановиться, нарастить за два-три дня силы для последующих ударов и только после этого продолжать окружение японцев. Он объяснил свой совет тем, что операция замедлилась и мы несем, особенно на севере, крупные потери.

Я сказал ему в ответ на это, что война есть война и на ней не может не быть потерь и что эти потери могут быть и крупными, особенно когда мы имеем дело с таким серьезным и ожесточенным врагом, как японцы. Но, приняв его рекомендации, мы либо не выполним плана, либо удесятерим свои потери.

Затем я спросил его, приказывает ли он мне или советует. Если приказывает, пусть напишет письменный приказ. Но я предупреждаю его, что опротестую этот письменный приказ в Москве, потому что не согласен с ним».

В реальности Жуков в 1939 году на Халхин-Голе подчинялся Штерну напрямую. Штерну было предписано руководить оперативной деятельностью войск, то есть руководить и Жуковым, который позднее утверждал, что Штерн ему только мешал.

Приказом Наркомата обороны № 0037 от 4 сентября 1937 года из войск, находившихся на территории Монголии, был сформирован 57-й особый корпус. Им командовал Иван Конев, затем Николай Владимирович Фекленко. Жуков возглавил корпус 12 июня 1939 года. Через месяц, 19 июля, он принял под командование армейскую группу.

5 июля была сформирована фронтовая группа Штерна. Ему подчинили 1-ю и 2-ю Отдельные Краснознаменные армии, войска Забайкальского военного округа и 57-й особый корпус Жукова.

Халхин-Гол стал для Жукова как военачальника первым настоящим боевым опытом. В Гражданскую он командовал всего лишь взводом и эскадроном. По мнению историков, Григорий Штерн был прав, когда предупреждал Жукова, что поспешность и неподготовленность обернутся большими потерями (см. Военно-исторический архив. 1998. № 3 и 2000. № 10).

Через три недели после вступления Жукова в командование, 2 июля, японцы перешли в наступление. Он не был готов и бросил в бой с ходу танковую бригаду, которая больше чем наполовину была уничтожена. Жуков нисколько не сожалел по этому поводу.

«Жуков начинал на Холхин-Голе, — горько замечал писатель-фронтовик Виктор Петрович Астафьев, — где не готовились к наступлению, а он погнал войска, и масса людей погибла. С этого начинал, этим и кончил...»

Примерно то же самое говорилось в приказе наркома обороны от 12 июля 1939 года, где оценивались действия Жукова:

«Действия корпуса за последние дни были неправильными. Противник 5 июля отступил. Надо было привести себя в порядок. Об отдыхе людей вы не заботитесь. 9 июля вы перешли в наступление, невзирая на мое предупреждение этого не делать...

Стремлением «перейти в атаку и уничтожить противника», как вы об этом часто пишете, дело не решается. Считаю недопустимо легкомысленным бросать наши танки ротами на противника, что вы делали неоднократно.

Мы несем огромные потери в людях, материальной части не столько от противника, сколько оттого, что вы, командиры, полагаете достаточным только желание и порыв. Необходима организованность, продуманность действий. Взаимодействие родов войск почти отсутствует, особенно слабо увязана работа авиации с наземными войсками».

После операции на Халхин-Голе офицеры Генерального штаба составили сборник статей с анализом боев, считая военный опыт крайне поучительным. Став начальником Генштаба, Жуков потребовал показать ему этот сборник. Просмотрев, запретил его печатать...

Жуков был скор на наказания и легко выносил расстрельные приговоры. Причем будущий маршал требовал лишить осужденных даже права подать кассационную жалобу.

Сохранились подписанные Жуковым документы того времени:

«Обращение командования 57-го корпуса к Президиуму Верховного Совета СССР, народному комиссару обороны СССР и начальнику генерального штаба РККА

г. Тамсак, 27 июня 1939 года

В 23 часа на полевом аэродроме Военный трибунал корпуса приговорил к расстрелу:

1. Капитан Агафонов Марк Прохорович, 35 лет, исключен из партии, в РККА с 1926 года.

2. Командир взвода лейтенант Дронов Сергей Никифорович, 23 лет, исключен из партии и из комсомола, в РККА с 1936 года.

3. Красноармеец Лагуткин Дмитрий Яковлевич, 24 лет, член ВЛКСМ, в РККА с 1937 года».

За что же им был вынесен столь суровый приговор?

Ночью 19 июня капитан Агафонов, который командовал небольшой автоколонной, состоявшей из бронемашины, машины с противотанковым орудием и машиной со снарядами, попал в засаду. Причем бронемашина заехала в окоп и застряла, то есть стала небоеспособной. Бойцы отступили перед превосходящими силами противника. А должны были героически погибнуть.

Троих Жуков приговорил к расстрелу, еще троих к различным срокам заключения. Командующий корпусом с возмущением писал, что водитель машины Лагуткин бежал, бросив противогаз, каску, шинель и патронташ...

Жуков просил:

«В связи с боевой обстановкой и особой опасностью этого преступления в порядке статьи 408 Уголовно-процессуального кодекса РСФСР ходатайствуем о непропуске кассационных жалоб Агафонова, Дронова, Лагуткина и немедленном приведении приговора в исполнение...»

Штерн добился, чтобы президиум Верховного Совета СССР предоставил военному совету фронтовой группы право помилования. Смертные приговоры были пересмотрены. Люди вернулись в строй и честно воевали.

После Халхин-Гола Жуков и Штерн получили по Звезде Героя одновременно — «за героизм и мужество, проявленные в боях с японскими захватчиками».

Генерал армии Павел Иванович Батов называл Штерна «талантливым, с высокой общей и военной культурой человеком».

Во время финской войны Штерна отозвали с Дальнего Востока и назначили командовать 8-й армией, потрепанной в боях с финнами.

— Прибыл в 8-ю армию товарищ Штерн, — говорил на совещании после финской войны комбриг Иван Копец, командующий военно-воздушными силами Северо-Западного фронта. — С этого момента почувствовалось, что мы начали собирать силы. Он сказал, что надо организованно наступать, прочесать каждый куст, лес, а сейчас надо закрепиться и мелкими уколами продолжать беспокоить противника, чтобы он чувствовал, что мы здесь, а за это время привести себя в порядок. Потом начали бить противника по-настоящему, как еще не били до сих пор.

Когда слово получил сам Штерн, он не упустил случая вознести хвалу вождю:

— Быстрой, в труднейших условиях, исторической победой над финнами мы обязаны в первую очередь тому, что товарищ Сталин сам непосредственно взялся за дело руководства войной, поставил все в стране на службу победе. И «штатский человек», как часто называет себя товарищ Сталин, стал нас учить и порядку, прежде всего, и ведению операций, и использованию пехоты, артиллерии, и работе тыла, и организации войск...

Сталин не остановил оратора, но иронически заметил:

— Прямо чудесный, счастливый человек! Как это мог бы сделать один я? И авиация, и артиллерия...

Штерн не смутился, видя, что вождю нравятся его слова:

— Товарищ Сталин, только вы, при вашем авторитете в стране, могли так,необыкновенно быстро поставить все на службу победе, и поставили, и нас подтянули, и послали лучшие силы, чтобы скорее одержать эту победу. Это же факт, что мы использовали артиллерию, как вы нам говорили...

Вождь не возражал. Не думал, видимо, о том, что, если штатскому человеку приходится объяснять генералам, как использовать артиллерию, значит, армия находится в бедственном положении. Сталин одних полководцев уничтожил, других запугал и в результате оказался корифеем военных наук.

Командуя Дальневосточным фронтом, Штерн сделал очень важное дело: добился приведения подчиненных войск в состояние высокой боевой готовности.

Еще 13 июля 1939 года Штерн обратился к наркому:

«Я по-прежнему считаю необходимым:

1. Тихо, распорядительным порядком влить в войска 1-й и 2-й Отдельных Краснознаменных армий все положенные мобилизационным планом местные ресурсы, хотя это и будет порядочным ущербом.

2. Отмобилизовать распорядительным порядком положенные сметой оргразвертывания для Востока части внутренних округов, учить и учить их».

Штерн приехал в Москву доказывать свою правоту. Сталин и Ворошилов были против. Но Штерн добился своего. К концу сорокового года войска были отмобилизованы, а к осени сорок первого обучены. Это те самые части, которые после начала войны были переброшены под Москву и спасли столицу. Так благодаря Штерну были заложены основы победы под Москвой. Но сам он об этом не узнал.

В последних числах декабря сорокового года в Москве заседал Главный военный совет, на котором выступали все самые заметные военачальники. Задача совещания — обобщить боевой опыт Красной армии в двух военных кампаниях, а также изучить ход уже начавшейся Второй мировой войны.

Главные доклады о характере наступательных операций в современной войне делали командующий Киевским округом Жуков и командующий Дальневосточным фронтом Штерн, содоклад был поручен генералу Михаилу Григорьевичу Ефремову, который блестяще покажет себя в Отечественную войну и погибнет в апреле сорок второго...

«Особый интерес вызвал доклад Штерна, — писал Матвей Васильевич Захаров, будущий маршал и начальник Генштаба. — Этот труд основывался на глубоком анализе опыта последних войн, в нем поднимались новые вопросы, связанные с управлением и вводом механизированного корпуса в прорыв...»

19 марта 1941 года генерал-полковник Герой Советского Союза Григорий Штерн возглавил противовоздушную оборону страны. Это была его последняя должность в вооруженных силах. Его арестовали 7 июня, за две недели до начала войны, с санкции первого заместителя наркома обороны маршала Буденного — маршал расписался на постановлении об аресте. Штерна расстреляли без суда 28 октября. Его жену тоже арестовали. Ее выпустили после смерти Сталина.

Штерна пытали, и 27 июня 1941 года следователь записал, что арестованный признался в работе на немецкую разведку. Малограмотному следователю и в голову не пришло, что глупо называть еврея Штерна агентом разведки нацистской Германии.

Когда арестованному дали подписать протокол допроса, Григорий Михайлович написал: «Все это не соответствует действительности и мною надумано, так как никогда в действительности врагом, шпионом и заговорщиком я не был».

Его слова не имели никакого значения для чекистов. Штерн был обречен, потому что весной сорок первого чекисты устроили большую чистку командного состава военной авиации и системы противовоздушной обороны.

Полеты на «гробах»

Военно-воздушные силы Красной армии перед войной в результате аварий теряли ежегодно от шестисот до девятисот самолетов (см. Независимое военное обозрение. 2003. № 6). В сорок первом началось освоение новых машин — с большими скоростями и более маневренных. Количество аварий резко увеличилось. В таких случаях Сталин легко находил виновных.

Командующие ВВС менялись с фантастической быстротой: генерал-лейтенант Яков Владимирович Смушкевич (ноябрь 1939-го — август 1940-го), командовал авиацией меньше года;

генерал-лейтенант Павел Васильевич Рычагов (август 1940-го — апрель 1941-го), девять месяцев;

генерал-полковник Павел Васильевич Жигарев (апрель 1941 года — апрель 1942-го), ровно год.

10 мая 1941 года политбюро распорядилось снять с должности командующего военно-воздушными силами Орловского округа генерал-майора Павла Александровича Котова и командующего авиацией Московского округа Героя Советского Союза генерал-лейтенанта Петра Ивановича Пумпура.

В постановлении говорилось:

«Отметить, что боевая подготовка частей военно-воздушных сил Московского военного округа проводится неудовлетворительно.

Налет на одного летчика за январь—март 1941 г. составляет в среднем только 12 часов. Ночным и высотным полетам летный состав не обучен. Сорвано обучение летчиков стрельбе, воздушному бою и бомбометанию.

Командующий ВВС округа т. Пумпур П.И., прикрываясь объективными причинами, проявил полную бездеятельность в организации подготовки аэродромов зимой 1940—1941 гг. для полетов на колесах.

В связи с этим СНК СССР и ЦК ВКП(б) постановляют:

1. Принять предложение Главного военного совета о снятии т. Пумпур П.И. с поста командующего военно-воздушными силами Московского военного округа, как не справившегося со своими обязанностями и не обеспечившего руководство боевой подготовкой частей ВВС округа, оставив его в распоряжении НКО».

Генералу Котову еще несказанно повезло. Его послали преподавать. А генералу Пумпуру предстояло пройти по всем кругам ада.

27 мая политбюро приняло новое постановление:

«Тов. Пумпур неоднократно настаивал на назначении в качестве заместителя командующего ВВС МВО генерал-майора авиации Шахта, который, как выяснилось при проверке, не может пользоваться доверием и является подозрительным человеком».

Генерал Эрнст Генрихович Шахт родился в Швейцарии. Как коммунист он приехал в. Советский Союз строить социализм, стал военным летчиком, воевал в Испании и получил Золотую Звезду Героя Советского Союза. Но и геройская Звезда не перевесила уверенности чекистов в том, что уроженец Швейцарии не может не быть вражеским агентом.

Решить судьбу генерала Шахта политбюро поручило начальнику военной контрразведки дивизионному комиссару Михееву. Особисты быстро соорудили обвинительное заключение, записали Шахта как немецкого шпиона.

Разгром военно-воздушных сил только начинался. Аресты среди авиационных генералов приобрели массовый характер.

31 мая арестовали Петра Пумпура.

В Гражданскую войну он был мотористом в 4-м истребительном авиационном отряде Красной армии. После войны учился в Егорьевской и Борисоглебской авиашколах, в Высшей школе стрельбы и бомбометания в Серпухове, командовал истребительной авиабригадой. В октябре 1936-го — мае 1937-го в Испании. За воздушную оборону Мадрида получил Золотую Звезду Героя. Командовал авиацией на Дальнем Востоке, потом возглавил Управление боевой подготовки ВВС РККА. И перед войной стал командовать авиацией столичного округа. 13 февраля 1942-го особым совещанием при НКВД Пумпур был приговорен к высшей мере. Расстрелян 23 марта...

4 июня был лишен генеральского звания начальник Управления кадров ВВС Красной армии генерал-майор авиации Василий Павлович Белов — «за нарушение порядка в подборе кадров и протаскивание на руководящие посты непроверенных и политически сомнительных людей».

Генерал-лейтенанта авиации Павла Александровича Алексеева сняли с должности начальника Главного управления авиационного снабжения Красной армии за то, что он «принимал от промышленности неполноценные и некомплектные самолеты, задерживал перевооружение авиачастей».

Сталин распорядился арестовать одного из самых известных в стране летчиков — заместителя наркома обороны и начальника Главного управления военно-воздушных сил Рабоче-Крестьянской Красной армии Героя Советского Союза генерал-лейтенанта Павла Васильевича Рычагова.

Молодой летчик Рычагов отправился в Испанию старшим лейтенантом, отличился в боях и вернулся полковником. В 1937—1938 годах он командовал советскими летчиками, воевавшими в Китае, после возвращения стал командующим авиацией Московского военного округа.

Павел Рычагов был влюбленным в авиацию человеком. На совещании в ЦК в апреле сорокового он публично обратился к Сталину с неожиданной просьбой:

— Я хотел бы, чтобы наше правительство издало такой закон, чтобы летному составу, окончившему школу и получившему звание командира, запрещалось совершенно официально жениться в течение двух-трех лет.

Зал покатился со смеху.

Сталин поинтересовался:

— А сами когда женились?

— На шестом году летной работы, — гордо ответил Рычагов. — Летчик у нас формируется в течение первых двух-трех лет. Ежели приезжает летчик — слезы на него смотреть — лейтенант двадцати трех лет, а у него шесть человек семья. Разве он освоит высокий класс? Не освоит, потому что у него сердце и душа будут дома. Надо закон такой издать.

Рычагов возглавил военную авиацию в августе сорокового. 8 марта 1941-го его назначили заместителем наркома обороны, а буквально через месяц, 9 апреля, вышло разносное постановление ЦК и Совнаркома «Об авариях и катастрофах в авиации Красной армии».

В постановлении говорилось, что «из-за расхлябанности ежедневно гибнет у нас при авариях и катастрофах два-три самолета, что составляет за год шестьсот—девятьсот самолетов».

Рычагова обвинили в том, что он скрывает от правительства аварии и катастрофы, и сняли со всех постов «как недисциплинированного и не справляющегося с обязанностями руководителя ВВС».

Он погубил себя неосторожными словами. На заседании политбюро Рычагов, возмущенный качеством самолетов, которые идут в войска, обратился к Сталину:

— Зачем нас на «гробах» в бой посылают?

Генсека охватил гнев. Генерал Рычагов сказал то, чего вождь не желал слышать. Сталин считал, что самолеты хорошие, а летчики плохо ими управляют. Он ходил по кабинету и повторял с более сильным, чем обычно, акцентом:

— Вы не должны были этого говорить...

Через день после начала войны, 24 июня, арестовали жену Рычагова — военную летчицу майора Марию Нестерову. Она была заместителем командира авиационного полка особого назначения. «Будучи любимой женой Рычагова, не могла не знать об изменнической деятельности своего мужа», — говорилось в следственном деле... Расстреляют их в один день в октябре сорок первого.

Арестовали генерал-инспектора ВВС Красной армии дважды Героя Советского Союза генерал-лейтенанта Якова Владимировича Смушкевича.

Смушкевич служил в авиации с 1922 года. В Испании он был старшим советником по авиации, воевал под псевдонимом «генерал Дуглас». За бои в небе Испании получил Золотую Звезду Героя Советского Союза и звание комкора. На Халхин-Голе он командовал действиями авиации, за что удостоился второй Золотой Звезды и возглавил всю военную авиацию. В начале 1940 года Смушкевич занял только что созданную должность помощника начальника Генштаба по авиации. С января 1941-го — генерал-инспектор ВВС.

«Среди многих авиационных командиров высоких рангов, с которыми сводила судьба, — писал Алексей Иванович Шахурин, который с довоенных пор руководил авиационной промышленностью, — я не встречал человека такой отваги, такой смелости суждений, такого обаяния, какими обладал Смушкевич. Видел я его и во время встреч со Сталиным. Свое мнение Яков Владимирович всегда отстаивал смело и настойчиво».

Смушкевич попал в авиакатастрофу, выжил, но подолгу лежал на больничной койке.

«Выглядел Смушкевич богатырем: крепко сбитый, с отличной выправкой, неизменно веселый. Мало кто догадывался, что он был практически инвалидом — во время аварийной посадки ему перебило ноги», — вспоминал известный военный журналист Давид Ортенберг.

Накануне войны врачи вновь его госпитализировали. Лечащим врачом была жена Ортенберга хирург Елена Георгиевна Бурменко. Однажды вечером она рассказала мужу:

— Сегодня утром, когда я была в палате Смушкевича, явились три работника госбезопасности, стянули его с постели и увели. А он еще еле ходит...

Во время обыска в доме Смушкевича чекисты забрали у семьи все вещи и деньги. Жена и дочь Роза спали на полу.

Уже в наши дни Роза Смушкевич рассказывала в интервью «Московским новостям», как она по совету адмирала Кузнецова написала письмо Сталину. Потом из квартиры Кузнецова по вертушке позвонила помощнику вождя Поскребышеву. Тот ответил:

Роза, товарищ Сталин занят важным государственным делом и не может с тобой встретиться. Но с тобой обязательно поговорят.

Дочь Смушкевича действительно привезли на Лубянку прямо к наркому внутренних дел Берии, который успокаивающе сказал:

— Мы все проверим, и все будет хорошо.

Смушкевича расстреляли в октябре сорок первого. Правда, Берия распорядился вернуть семье вещи и деньги. А во время войны, когда дочери Смушкевича исполнилось восемнадцать лет, ее тоже посадили...

Арестовали заместителя наркома обороны и командующего войсками Прибалтийского военного округа генерал-полковника Александра Дмитриевича Локтионова.

До революции Локтионов окончил Ораниенбаумскую школу прапорщиков и служил в лейб-гвардии Финляндском полку. Поручик Локтионов вступил в Красную армию, в Гражданскую командовал полком и бригадой. После войны — дивизией и корпусом. В 1933 году его назначили помощником командующего Белорусским округом по авиации, потом перевели в Харьковский округ. В 1937 году он стал командующим ВВС Красной армии.

В сороковом генерал Локтионов принял Прибалтийский особый военный округ. В марте сорок первого приехал в Москву лечиться. 19 июня, за три дня до войны, его арестовали как бывшего командующего военной авиацией.

После смерти Сталина один из бывших следователей госбезопасности рассказывал:

«Во время допроса Локтионов не признал себя виновным. Тогда Влодзимирский и Родос приказали Локтионову лечь животом на пол и принялись поочередно избивать его резиновой палкой. Локтионов от ударов катался от боли по полу и кричал, что он не виновен. Во время избиения Локтионов лишался сознания, и его окачивали водой...»

Локтионова расстреляли 28 октября сорок первого.

Влодзимирский и Родос руководили следственной частью НКВД-МГБ по особо важным делам. Обоих расстреляли.

Посадили заместителя командующего ВВС Ленинградского военного округа генерал-майор Александра Алексеевича Левина — «как немецкого шпиона». Чекисты записали в деле, что в 1924 году, когда Левин был в командировке в Берлине, его задержала полиция. Тогда, дескать, и завербовали... В реальности причина ареста была иной.

Генерал Левин, как начальник Сталинградской школы военных летчиков, когда-то учил летать Якова Ивановича Алксниса, уже расстрелянного командующего ВВС. Дружба с «врагами народа» Левину дорого обошлась.

Уничтожили генерал-майораАлександра Ивановича Филина, начальника Научно-исследовательского института ВВС РККА, главного летно-испытательного центра военной авиации.

Александр Филин был знаменитым летчиком-испытателем, совершал дальние перелеты, поражавшие воображение современников. В 1934 году на самолете «АНТ-25» установил мировой рекорд дальности полета по замкнутой кривой — пролетел больше двенадцати тысяч километров. Получил два ордена Ленина.

Филин стал одним из первых в стране летчиков-инженеров, что тогда было большой редкостью. Он занимался приемкой авиационной техники и сам летал на каждом новом самолете.

Нарком авиационной промышленности Алексей Шахурин вспоминал, как Филин, вызванный к Сталину, настолько интересно рассказывал об авиационных делах, что вождь оставил его обедать. Стройный, с красивым лицом и голубыми глазами, Александр Иванович не мог не вызывать симпатию.

За обедом Сталин продолжил разговор об авиации. Вождь угощал домашним вином из бутылки без фабричной наклейки, спрашивал, нравится ли. У Филина был больной желудок. Он старался не пить. Но ответил:

— Да, очень хорошее вино — слабое и приятное.

— Вам это можно пить? — поинтересовался Сталин и распорядился отнести Филину в машину несколько бутылок вина и фрукты.

Понимая меру своей ответственности, начальник института был крайне требователен. Например, настаивал на том, чтобы машины оснащались двусторонней радиосвязью, приборами для полетов в ночное время и в сложных метеоусловиях.

Авиаконструкторы же просили принять на вооружение самолеты, не укомплектованные необходимым оборудованием, обещая исправить недоделки в серийном производстве. Но либо не исполняли обещания, либо поставленное ими оборудование утяжеляло самолет.

Генерал Филин не шел на сделки с авиаконструкторами. Они постоянно жаловались Сталину, что придирчивый генерал мешает снабдить Красную армию новой техникой. Наконец, два влиятельных конструктора Артем Иванович Микоян, брат члена политбюро Анастаса Микояна, и Александр Сергеевич Яковлев, заместитель наркома авиапромышленности, решили избавиться от Филина.

Артем Микоян организовал перелет нового истребителя «МиГ-3» по маршруту Москва—Ленинград, оснастив машину прибором, который позволял летчику выбирать оптимальный режим работы двитателя (см. Щербаков А. Летчики. Самолеты. Испытания). В строевых частях таких приборов не было и быть не могло, так что это был прямой обман боевых летчиков.

Но Сталину доложили, что реальная дальность полета превысила ту, что зафиксировали государственные испытания. Получилось, что Филин сознательно занижает данные испытываемых самолетов. А это уже было политическое обвинение.

В решении политбюро записали: «Филин должен быть привлечен к судебной ответственности за то, что он своими действиями как руководитель НИИ тормозил и срывал дело вооружения ВВС и тем самым нанес ущерб делу обороны страны».

23 мая его арестовали, 13 февраля 1942 года приговорили к расстрелу, 23 февраля привели приговор в исполнение.

Жертвами особистов в авиации стали: начальник Военной академии командного и штурманского состава ВВС генерал-лейтенант авиации Федор Константинович Арженухин, начальник штаба ВВС Красной армии генерал-майор Павел Семенович Володин (он занимал пост начштаба с 11 марта по 27 июня 1941 года) и его заместитель генерал-майор Павел Павлович Юсупов, начальник Управления вооружения ВВС Иван Филимонович Сакриер, заместитель командующего ВВС Приволжского военного округа генерал-лейтенант Павел Александрович Алексеев... Параллельно брали руководителей авиационной промышленности.

Аресты военных летчиков продолжались и после нападения немцев. Война войной, а у особистов своя работа. Сначала они сажали военных летчиков как участников мнимого военного заговора. Потом поступила новая разнарядка — арестовать военных летчиков, на которых Сталин свалил вину за потерянную в первые дни войны авиацию...

К югу или к северу от Припяти?

Одна из главных причин трагедии лета сорок первого года — непоправимая ошибка руководства Наркомата обороны и Генерального штаба, которые неправильно оценили направление главного удара вермахта.

Пространство между Балтийским морем и Карпатами ровно посредине разделяется Полесьем, Полесской низменностью. Это непроходимая лесисто-болотистая местность. Действия механизированных войск здесь практически невозможны. Поэтому наступать немцы могли или севернее, или южнее Полесья.

Еще летом 1940 года немецкие генералы пришли к выводу, что надо сконцентрировать силы на северном направлении и наступать через Прибалтику и Белоруссию на Москву, чтобы заставить находящиеся на юге силы Красной армии вести бои с перевернутым фронтом.

От идеи нанести удар южнее Припятских болот штабисты вермахта отказались: железные и шоссейные дороги в Венгрии и Румынии не позволяли быстро сосредоточить и развернуть мощные силы и, кроме того, это слишком далеко от Москвы. Немецкие генштабисты учитывали плохое состояние дорог южнее реки Припять и необходимость форсировать Днепр.

Наступление севернее Припяти позволяло использовать высокую пропускную способность немецких и польских железных дорог и приличные дороги на советской территории, ведущие к Москве и Ленинграду. Словом, для проведения крупных операций территория севернее Припяти более благоприятна.

5 декабря 1940 года начальник Генерального штаба сухопутных войск вермахта доложил Гитлеру план операции: главные силы (группы армий «Центр» и «Север») наступают севернее Припятских болот, а более слабая группа армий «Юг» вторгается на Украину.

Вероятный немецкий выбор можно было угадать. Начальник Генштаба маршал Шапошников 24 марта 1938 года подписал докладную записку наркому Ворошилову, в которой довольно точно оценил направление главного удара вермахта.

Шапошников тоже отметил, что для развертывания севернее Полесья немцам потребуется меньше времени. Поэтому, по его мнению, основную группировку советских войск следует вовремя перенацелить на направление главного удара немцев.

Докладная записка Шапошникова была одобрена 13 ноября 1938 года на Главном военном совете.

В первоначальных «Соображениях об основах стратегического развертывания на 1940 и на 1941 год», написанных рукой Василевского и существовавших в одном экземпляре (документ был снабжен высшим грифом секретности: «Особой важности. Сов. секретно. Только лично» и предназначался для доклада Сталину), так говорилось относительно вероятного района развертывания главных сил немецкой армии:

«Основным, наиболее политически выгодным, а следовательно, и наиболее вероятным является 1-й вариант ее действий, то есть с развертыванием главных сил немецкой армии к северу от устья реки Сан.

Примерный срок развертывания германской армии на наших западных границах — десятый—пятнадцатый день от начала сосредоточения».

Поэтому маршал Шапошников и предлагал «главные силы Красной армии иметь развернутыми к северу от Полесья».

Тимошенко, став наркомом, этот план не одобрил. Семен Константинович еще недавно командовал войсками Киевского особого военного округа и считал Южное направление главным.

Он приказал переделать план стратегического развертывания. Этой работой занимался новый начальник Генштаба Мерецков и начальник оперативного управления Генштаба Ватутин.

18 сентября 1940 года Тимошенко и Мерецков представили на объединенном заседании ЦК и Совнаркома свои «Соображения об основах по стратегическому развертыванию Вооруженных Сил СССР на Западе и на Востоке на 1940—1941 годы».

Новые руководители Наркомата обороны исходили из возможности ведения войны на два фронта — одновременно против Германии и Японии. На Западе предлагалось развернуть сто семьдесят шесть дивизий, на Востоке тридцать четыре.

Тимошенко и Мерецков основным направлением развертывания главных сил Красной армии назвали район южнее Брест-Литовска. По их мнению, это более предпочтительный вариант с точки зрения последующего перехода в наступление. Концентрация войск там позволит не только отсечь Балканские страны от Германии и лишить ее важнейших экономических баз, но и «нанести поражение главным силам германской армии в пределах Восточной Пруссии».

Концентрацию главных сил севернее Брест-Литовска Тимошенко, Мерецков и Ватутин отвергли по следующим соображениям. Там сложные природные условия; «крайне затрудняющие ведение наступательных операций». Они опасались, что отчаянное сопротивление немцев приведет к затяжным боям и стремительное наступление Красной армии станет невозможным.

5 октября 1940 года они доложили Сталину и Молотову свой вариант подготовки к будущей войне. Сталин тоже считал, что немцы основной удар нанесут по Украине. Причем уверенность вождя не основывалась на каких-то новых донесениях разведки. Это было его личное умозаключение.

Он, вернув документ на доработку, потребовал еще большее внимание уделить Юго-Западному стратегическому направлению с тем, чтобы «действия Красной армии носили активный характер». Если воевать, то сразу наступать и громить немцев — иного себе никто и не представлял.

Основываясь на решении вождя, 14 октября 1940 года Наркомат обороны и Генштаб представили обновленный вариант плана стратегического развертывания, который предполагал сосредоточение в западных округах уже двухсот сорока дивизий.

Записка Тимошенко и Мерецкова начиналась так:

«Докладываю на Ваше утверждение основные выводы из Ваших указаний, данных 5 октября 1940 г. при рассмотрении планов стратегического развертывания Вооруженных Сил СССР на 1941 год».

Нанесение главного удара предполагалось на Юго-Западном фронте. Поэтому запланировали увеличить существующую там группировку сил. Возможность оборонительных действий даже не упоминалась. Намечались только наступательные бои.

Но главный удар в июне сорок первого немцы нанесли в полосе Западного особого военного округа, а не Киевского, как рассчитывали в Москве. Причем удары наносились в самое уязвимое место — в стык советских группировок. Мощные танковые группы проломили тонкую линию обороны севернее и южнее главной группировки Западного округа. Укрепленные районы были готовы на одну пятую и оказались слабой опорой обороняющимся войскам. Войска, которые Тимошенко намеревался подтянуть к границе, чтобы с ходу перейти в наступление, находились еще на марше...

Естественно, что после войны никто из разработчиков документа не желал вспоминать о своем авторстве. Василевский, ссылаясь на Мерецкова, писал, что это не Генштаб, а Сталин предпочел сосредоточить главную группировку наших войск на Юго-Западном направлении.

Сталин руководствовался политическими расчетами, а немецкие генштабисты (как и Шапошников) — чисто военными. Сталин полагал, что Гитлер прежде всего попытается захватить ресурсы Украины и Северного Кавказа, без которых длительная война невозможна. Но Гитлер и не собирался воевать долго...

Итак, новый план ведения боевых действий Красной армии исходил из того, что основным будет Юго-Западный фронт.

В январе сорок первого в Москве были проведены две оперативно-стратегических игры на картах. 2—6 января — на Северо-Западном направлении, 8—11 — на Юго-Западном.

Руководили играми нарком Тимошенко и начальник Генштаба Мерецков. Участвовал чуть не весь генералитет. Разыгрывалась вероятная война с Германией (см. Отечественная история. 1995. № 5).

Маршал Жуков, уже будучи в отставке, рассказывал:

«Я был командующим немецкими армиями. Я нанес три удара. Точно как потом по плану «Барбаросса»... Эта игра явилась генеральной репетицией начала Великой Отечественной войны. К сожалению, из ее уроков не сделали должных выводов ни Павлов, ни мы с Тимошенко, ни Сталин».

В данном случае память подвела маршала. В той игре, о которой он рассказывал, ничего подобного не происходило.

Да, сначала Жуков, командующий войсками Киевского округа, играл за «западных» (под ними понимались Германия и ее союзники) против генерала Дмитрия Григорьевича Павлова, командующего Западным (Белорусским) округом. Потом они поменялись ролями, и Жуков выступал за «восточных» (под ними понималась Красная армия).

Но начальный период войны в обоих вариантах просто был пропущен! Участники командно-штабных игр приступали к делу, когда войска «западных» уже были остановлены и отброшены к государственной границе. Как отразить агрессию — этот, главный вопрос даже не ставился! В том, что удар был успешно отражен, сомнений ни у кого в высшем эшелоне Красной армии не было.

Тот вариант войны, который был избран вермахтом для нападения на Советский Союз, даже не рассматривался.

Высший командный состав учился исключительно проведению наступательных операций на Северо-Западном и Юго-Западном направлениях. Задача Павлова, а потом Жукова состояла в том, чтобы разгромить «западных» на чужой, польской, территории. Причем имея полное превосходство в силах. И, кстати говоря, действовал генерал танковых войск Павлов совсем неплохо, разгромить его Жукову не удалось.

Так что опыт, приобретенный во время этих игр в январе сорок первого, ничем не помог советским генералам, когда полгода спустя началась настоящая война.

Январские игры проходили после большого совещания высшего командного и политического состава армии (23—31 декабря 1940 года). В работе совещания участвовали Жданов и Маленков. Сталин отсутствовал. После совещания вдруг всех вызвали в Кремль.

Вождь пребывал в дурном настроении и устроил прилюдную выволочку наркому обороны. Сталин раздраженно сказал, что он не спал всю ночь, читал проект заключительного выступления Тимошенко, собираясь дать свои поправки. Но нарком обороны поторопился произнести речь и закрыть совещание прежде, чем ознакомился со сталинскими замечаниями.

— Товарищ Сталин, — робко оправдывался Тимошенко, — я же послал вам план совещания и проект своего выступления и полагал, что вы знали, о чем я буду говорить при подведении итогов.

— Я не обязан читать все, что мне посылают, — вспылил Сталин.

Нарком осекся и замолчал.

— Ну, как мы будем поправлять Тимошенко? — обращаясь к членам политбюро, спросил Сталин.

— Надо обязать Тимошенко серьезнее разобраться с вашими замечаниями по тезисам и, учтя их, через несколько дней представить в политбюро проект директивы войскам, — предложил Молотов.

Кстати говоря, поправки в текст выступления Тимошенко вождь внес минимальные. Он дописал свои любимые сентенции:

«К обороне приступают для того, чтобы подготовить наступление... Оборона особенно выгодна лишь в том случае, если она мыслится как средство для организации наступления, а не как самоцель».

Ход военной игры членам политбюро докладывал начальник Генерального штаба Кирилл Афанасьевич Мерецков. Он и без того заметно волновался, а после двух-трех резких реплик Сталина сбился и начал повторяться.

Когда Мерецков, приводя данные о соотношении сил сторон, отметил преимущество «синих» (то есть вермахта) в начале игры, особенно в танках и авиации, Сталин оборвал начальника Генштаба:

— Откуда вы берете такое соотношение? Не забывайте, что на войне важно не только арифметическое большинство, но и искусство командиров и войск.

Мерецков ответил, что ему это известно, но количественное и качественное соотношение сил и средств на войне играет тоже не последнюю роль, тем более в современной войне, к которой Германия давно готовится и имеет уже значительный боевой опыт...

Эти слова вождю совсем не понравились. Сталин, обратившись к членам политбюро, с угрозой в голосе произнес:

— Беда в том, что мы не имеем настоящего начальника Генерального штаба. Надо заменить Мерецкова, — и, подняв руку, добавил: — Военные могут быть свободны.

Генералы вышли в приемную. Молчали. Мерецкова обидели незаслуженно. Кирилл Афанасьевич служил в Белорусском особом военном округе начальником штаба еще при Уборевиче. Иероним Петрович своего начштаба ценил.

14 января было принято постановление политбюро:

«Для улучшения подготовки войск округов и армий утвердить назначения:

1. Начальником Генерального штаба и заместителем наркома обороны — генерала армии Жукова Георгия Константиновича;

2. Заместителем наркома обороны по боевой подготовке — генерала армии Мерецкова Кирилла Афанасьевича...»

1 февраля Георгий Константинович принял дела у Мерецкова. Отстранение Кирилла Афанасьевича стало сигналом для особистов, что они могут соорудить на него дело.

Вместо Жукова Киевским особым округом стал командовать генерал-полковник Михаил Петрович Кирпонос. Это было роковое назначение. Кирпонос, имея опыт всего лишь дивизионного командира, после Финской кампании получил под командование сразу целый округ, Ленинградский. Не успел освоиться в новой роли — его перевели в Киев. Кирпонос погибнет на этом посту, а вместе с ним многие тысячи его бойцов и офицеров...

Да и Жуков стал начальником Генерального штаба, не имея достаточного опыта и знаний. Он, как и его предшественник, руководил Генштабом всего полгода. Но в эти месяцы военное руководство страны совершило грубые и непростительные ошибки. Биографы Георгия Константиновича утверждают, что он сделал все, чтобы исправить сталинскую ошибку при определении направления главного удара противника. В реальности Жуков, как и Тимошенко, тоже пришел из Киевского округа и разделял мнение наркома о том, что главным направлением должно быть Юго-Западное.

Все руководители наркомата и Генштаба были выходцами из Киевского военного округа: нарком обороны Тимошенко, начальник Генштаба Жуков, первый заместитель начальника Генштаба генерал-лейтенант Ватутин, новый начальник оперативного управления генерал-лейтенант Герман Капитонович Маландин.

Результаты январских командно-штабных игр нашли отражение в «Уточненном плане стратегического развертывания Вооруженных сил Советского Союза на Западе и Востоке». Этот документ разрабатывался уже под руководством Жукова и был утвержден 11 марта 1941 года.

В «Уточненном плане» без тени сомнений говорилось:

«Наиболее выгодным является развертывание наших главных сил к югу от реки Припять с тем, чтобы мощными ударами на Люблин, Радом и на Краков поставить себе первую стратегическую цель: разбить главные силы немцев и в первый же этап войны отрезать Германию от Балканских стран, лишить ее важнейших экономических баз...»

Разумные соображения маршала Шапошникова были отвергнуты. Развертывание немецких войск на Северном направлении представлялось Жукову сомнительным, потому что «борьба на этом фронте может привести к затяжным боям».

«Уточненный план» подкрепил уверенность командиров Красной армии, что в случае нападения Германии они легко отбросят вторгшегося противника и задача будет состоять в том, чтобы организовать разгром немецких войск на чужой территории, вдали от своих баз.

Константин Константинович Рокоссовский и во время войны, и работая над мемуарами, задавался вопросом: понятно, что немцы, нанеся первый удар, могли потеснить Красную армию, но тем временем следовало развернуть главные силы и нанести контрудар. Почему же этого не произошло?

Рокоссовский пишет, что когда-то генералитет царской армии обвиняли в бездарности. Но Рокоссовский убедился в обратном: накануне Первой мировой войны план развертывания был составлен с учетом возможностей Германии отмобилизоваться и сосредоточить главные силы. Генеральный штаб русской армии определил рубеж развертывания и его удаление от границы. В соответствии с этим определялись силы прикрытия границы.

Но был ли такой план у Генерального штаба Красной армии, задавался вопросом Рокоссовский.

Командование Красной армии, по его мнению, не учитывало оснащение вермахта новой техникой, которая обусловила иной характер войны. Неуместной была идея разрушить старые укрепленные районы на старой границе прежде, чем будет укреплена новая граница. Генштаб был обязан противостоять этой порочной идее...

«Мы останемся друзьями»

Историки находят много общего в методах Сталина и Гитлера. Но это были совершенно разные натуры. Сталин полагал, что фюрер так же холоден и расчетлив, как и он сам, и не станет рисковать, поставив на кон все достигнутое во имя нереальной цели — покорения России.

Но особая сила Гитлера состояла в умении бесстрашно строить воздушные замки. Сколько бы насмешек ни вызывал его вид, очевидная театральность выступлений, люди слушали фюрера открыв рот. Десять, лет его считали фантазером и безумцем. Его планы завоевания власти и мирового господства вызывали смех. Но наступил момент, когда все, что он хотел, стало реальностью. Гитлер сам поверил, что его воля способна преодолеть любые препятствия.

Он исходил из того, что Сталин боится войны, поскольку истребил командный состав собственной армии. В одном из разговоров фюрер пренебрежительно заметил, что советский генерал, которого прислали в командировку в Германию, в немецкой армии мог бы командовать только батареей.

А Сталин до последней минуты был уверен, что Гитлер на войну не решится, что он блефует и просто пытается заставить Россию пойти на территориальные и экономические уступки.

13 апреля 1941 года, в воскресенье, Сталин совершил невиданный жест. Он приехал на вокзал проводить польщенного таким вниманием министра иностранных дел Японии Ёсукэ Мацуоку. На самом деле Сталин хотел, чтобы весь дипломатический корпус увидел, как он обнял за плечи немецкого посла Шуленбурга и попросил его позаботиться о том, чтобы Германия и Советский Союз и дальше оставались друзьями.

Затем Сталин повернулся к немецкому полковнику Гансу Кребсу, исполнявшему обязанности военного атташе, и пожал ему руку со словами:

— Мы останемся друзьями, что бы ни случилось.

Весь мир обсуждал этот демонстративный жест Сталина. Только на немцев это не произвело никакого впечатления.

Йозеф Геббельс записал в дневнике: «Как хорошо обладать силой! Сталин явно не хочет знакомиться с германскими танками... Я провел весь день в лихорадочном ощущении счастья. Какое воскресение из долгой зимней ночи!»

Сталин и Молотов понимали, что рано или поздно интересы двух держав неминуемо столкнутся и кому-то придется отступить. Но это произойдет через три-четыре года. Сейчас Гитлер, считали они, войну на два фронта не осилит. Германия могла воевать с Францией и Англией потому, что получала советское сырье, советскую нефть и советскую пшеницу.

Жданов говорил наркому военно-морского флота Кузнецову, что договор с немцами будет действовать еще долго. Не потому, что в него кто-то чрезмерно верит, а потому, что война на Западе затягивается, Германия и Англия связаны борьбой, а нам представляется возможность заниматься своим мирным трудом и готовиться к войне.

В принципе Сталин и Молотов рассуждали правильно. Да только Гитлер и не планировал затяжную войну! Он хотел нанести молниеносный удар, разгромить Советский Союз за несколько месяцев и решить все проблемы.

Боялся ли Сталин войны с немцами?

«Сталин перед войной стал как бы мрачнее, — вспоминал Никита Сергеевич Хрущев. — На его лице было больше задумчивости, он больше стал пить и спаивать других. Буквально спаивать! Мы между собой перебрасывались словами, как бы поскорее кончить этот обед или ужин... Обеды у него продолжались иногда до рассвета... Водки и коньяка пили мало. Кто желал, мог пить в неограниченном количестве. Однако сам Сталин выпивал рюмку коньяка или водки в начале обеда, а потом вино. Но если пить одно вино пять-шесть часов, хотя и маленькими бокалами, так черт его знает, что получится!..

Берия говорил:

— Надо скорее напиться. Когда напьемся, скорее разойдемся. Все равно так он не отпустит.

Я понимал, что такая атмосфера создалась в результате какого-то вроде бы упаднического настроения. Сталин видел надвигавшуюся неумолимую лавину, от которой нельзя уйти, и уже была подорвана его вера в возможность справиться с этой лавиной... Его голову, видимо, все время сверлил вопрос о неизбежности войны, и он не мог побороть страх перед нею. Он тогда начинал пить и спаивать других...»

Тимошенко и Жуков, в отличие от Сталина с Молотовым, понимали, что концентрация немецких войск на границе может означать только одно. Но вождь не расположен был выслушивать мнение военных по крупным стратегическим вопросам.

Нарком обороны предупредил Жукова, что он должен докладывать Сталину не дольше десяти минут. Тот удивился: как он успеет за это время сказать все необходимое?

«Сталин очень мало интересовался деятельностью генштаба, — вспоминал Жуков. — Ни мои предшественники, ни я не имели случая с исчерпывающей полнотой доложить ему о состоянии обороны страны, о первоочередных военных вопросах и о возможностях нашего потенциального врага. Сталин лишь изредка и кратко выслушивал наркома или начальника генерального штаба.

Не скрою, нам тогда казалось, что в вопросах войны, обороны Сталин знает не меньше, а больше нас, разбирается глубже и видит дальше. Когда же пришлось столкнуться с трудностями войны, мы поняли, что наше мнение по поводу чрезвычайной осведомленности и полководческих качеств Сталина было ошибочным».

1 мая, выступая перед участниками военного парада на Красной площади, нарком Тимошенко говорил:

— Вторая империалистическая война, затеянная капиталистами в целях нового передела мира, покорения и эксплуатации народов малых стран и колоний, втянула в свою орбиту уже более полутора миллиарда человек... Только трудящиеся Советского Союза радостно отмечают великий пролетарский праздник. На глазах у всех, под мудрым руководством партии Ленина—Сталина, растет и процветает наша Родина — Советский Союз, пользуясь благами мира!

В начале мая начальник 2-го отдела разведывательного управления Генштаба полковник Кузнецов принес заместителю начальника управления генерал-майору танковых войск Алексею Павловичу Панфилову очередные донесения заграничных резидентур. Выслушав доклад, Панфилов объяснил подчиненному:

— Нас дезинформируют. Буквально несколько минут назад я разговаривал с товарищем Сталиным. Он сказал, что немцы хотят нас запугать. В настоящее время они против нас не выступят. Они сами боятся Советского Союза...

В конце мая, докладывая Сталину, Тимошенко сказал:

— Последнее время немцы слишком часто нарушают наше воздушное пространство и производят глубокие облеты нашей территории. Мы с Жуковым считаем, что надо сбивать немецкие самолеты.

Вождь отмахнулся от предупреждений:

— Германский посол заверил нас от имени Гитлера, что у них сейчас в авиации очень много молодежи, которая профессионально слабо подготовлена. Молодые летчики плохо ориентируются в воздухе. Поэтому посол просил не обращать особого внимания на их блуждающие самолеты.

Тимошенко и Жуков осторожно пытались втолковать вождю, что ему морочат голову: немецкие военные самолеты умышленно летают над важнейшими объектами и спускаются до непозволительной высоты, чтобы лучше их рассмотреть.

— Ну что же, — вдруг сказал Сталин, — в таком случае надо срочно подготовить ноту по этому вопросу и потребовать от Гитлера, чтобы он прекратил самоуправство военных. Я не уверен, что Гитлер знает про эти полеты.

В июне разведывательная деятельность немецкой авиации усилилась. Доложили Сталину. Он переадресовал военных в Наркомат иностранных дел:

— О всех нарушениях наших воздушных границ передайте сообщение Вышинскому, который по этим вопросам будет иметь дело с Шуленбургом.

Когда упрямый Жуков вновь обратил внимание вождя на то, что немцы усилили свою воздушную агентурную и наземную разведку, Сталин заметил:

— Они боятся нас. По секрету скажу вам, что наш посол имел серьезный разговор лично с Гитлером, и тот ему конфиденциально сообщил: «Не волнуйтесь, пожалуйста, когда будете получать сведения о концентрации наших войск в Польше. Наши войска будут проходить большую переподготовку для особо важных задач на Западе»...

Получается, что Сталин поверил обещаниям Гитлера никогда не нарушать свои обязательства по отношению к Советскому Союзу. А Жуков и другие, в свою очередь, безоговорочно верили Сталину. Но почему Сталин проявил столь несвойственную ему доверчивость? Он же видел, что Гитлер легко нарушал свои обязательства перед другими странами. И сам Сталин никогда не считал себя связанным собственными словами и обещаниями.

Обмануть можно только того, кто рад обманываться.

По словам Жукова, Сталин «полагал, что, если мы будем вести крайне осторожную политику и не давать повода немцам к развязыванию войны, будем выполнять взятые на себя торговые и иные обязательства, войны можно избежать или, в крайнем случае, оттянуть ее».

Сталин был уверен, что Гитлеру так нужна советская нефть, что он не нападет на Советский Союз. Да и в любом случае немцы сначала должны разделаться с Англией.

Конечно, Георгий Константинович не решался противоречить вождю. Но, как военный профессионал, он обязан был действовать более решительно. Не только доказывать Сталину правоту предложений Генштаба, что было, конечно, крайне сложно и опасно, но и своей волей принять определенные меры — отменить командному составу отпуска, предупредить приграничные округа, что они должны быть готовы к чему-то серьезному, позаботиться о маскировке аэродромов...

Руководители наркомата и Генштаба не приняли элементарных мер предосторожности. Они вели себя так, словно угроза войны существует лишь в чьем-то болезненном воображении.

Нарком военно-морского флота Кузнецов особенно негодовал по этому поводу и говорил, что напрасно Жуков утверждал, будто нельзя было подготовить войска к войне за несколько дней. По словам Кузнецова, достаточно было командующим округами и флотами сказать буквально одно слово, и они знали бы, что делать, и потери были бы неизмеримо меньшими.

Жуков жаловался на то, что начальник разведывательного управления Генерального штаба генерал-лейтенант Филипп Голиков ему не подчинялся. Голиков всю важнейшую информацию докладывал непосредственно Сталину, иногда наркому Тимошенко. Тот делился с Жуковым донесениями разведки.

Генерал Голиков был профессиональным военным, прежде не имевшим к разведке никакого отношения.

Осенью 1939 года комкор Голиков принял 6-ю армию, которая участвовала в войне с Польшей и вступила на территорию Западной Украины. Командующий округом писал в характеристике: «Крепкий большевик. В быту скромен. Связан с массами и заботится о них. Обладает большой силой воли и энергией...»

В июле 1940 года генерал-лейтенант Голиков возглавил 5-е (разведывательное) управление РККА и был утвержден заместителем начальника Генштаба, то есть стал подчиненным Жукова. На практике Голиков подчинялся только Сталину. Властного Жукова это злило.

У него появилась возможность сквитаться с непослушным генералом во время войны. С ноября 1941 года генерал-лейтенант Голиков командовал 10-й армией на Западном фронте. В середине января 1942 года немцы ее изрядно потрепали, и армия отступила. Жуков приказал Рокоссовскому и его штабу принять под командование войска Голикова и восстановить потерянное.

«Как начальник генерального штаба, принявший этот пост 1 февраля 1941 года, — вспоминал Жуков, — я ни разу не был информирован Сталиным о тех разведывательных данных, которые он получал лично.

По долгу службы я пытался выяснить, почему военному руководству не дается та информация, которая направляется Сталину и другим членам политбюро. Мне ответили: ,

— Таково указание товарища Сталина.

Мы как-то с Тимошенко рискнули серьезно поговорить со Сталиным. С присущим ему лаконизмом он ответил:

— То, что вам следует знать, вам будет сообщено».

Пусть даже Жуков не читал всех шифровок, которые приносили Сталину. Но информация о планах немецкого командования и сроках нападения у Жукова была. Другое дело, как он к ней отнесся и что сделал, вернее, чего не сделал.

Георгий Константинович пишет, что не имел разведданных о скором начале войны, и вслед за этим рассказывает, как они с Тимошенко просили Сталина дать им возможность приготовиться к военным действиям. Значит, понимали, что они вот-вот начнутся?

Сообщения разведки о концентрации немецких войск на советских границах не оставляли сомнений в смысле происходящего. Тимошенко не выдержал, позвонил Сталину и просил разрешения дать приграничным округам указание привести войска в боевую готовность и развернуть первые эшелоны в соответствии с планом прикрытия.

Сталин ответил:

— Сейчас этого делать не следует, мы готовим сообщение ТАСС и завтра опубликуем его.

И вождь, по обыкновению не прощаясь, повесил трубку.

— Ну что? — спросил наркома Жуков, присутствовавший при разговоре.

— Велел завтра газеты читать, — раздраженно ответил Тимошенко и, поднявшись из-за стола, добавил: — Пойдем обедать.

Сталин и Молотов до последней минуты были уверены, что Гитлер блефует и просто пытается заставить их пойти на территориальные и экономические уступки. Поэтому и подготовили заявление ТАСС, опубликованное 13 июня, в котором говорилось, что слухи о якобы готовящейся войне между Германией и Россией — это маневры враждебных сил. У Германии нет претензий к Советскому Союзу, обе страны неукоснительно соблюдают свои обязательства...

Сталин и Молотов рассчитывали на ответную реакцию Гитлера, надеялись, что и он подтвердит, что у него нет претензий к Советскому Союзу, и это снимет напряжение.

Берлин промолчал.

Геббельс записал в дневнике: «Вчера ТАСС опроверг в самой резкой форме то, что Россия концентрирует войска на западной границе. Итак, у Сталина — неприкрытый страх».

Считается, что заявление ТАСС было зондажом. Сталин хотел, дескать, проверить, какой будет реакция немцев, и все понял... Нет оснований так считать. Он продолжал верить, что войны не будет.

— Германия по уши увязла в войне на Западе, и я верю, что Гитлер не рискнет создать для себя второй фронт, цапав на Советский Союз, — втолковывал Сталин Тимошенко и Жукову. — Гитлер не такой дурак, чтобы не понять, что Советский Союз — это не Польша, это не Франция и что это даже не Англия и все они, вместе взятые.

Нарком обороны попробовал осторожно возразить:

— Ну а если это все-таки произойдет? В случае нападения мы не имеем на границах достаточных сил даже для прикрытия. Мы не можем организованно встретить и отразить удар немецких армий. Переброска войск к нашим западным границам при существующем положении на железных дорогах до крайности затруднена.

Сталин вспылил и отказался проводить мобилизацию и передислоцировать войска к западной границе: это равносильно объявлению войны.

В приграничных округах дивизионная, корпусная и зенитная артиллерия не прошла боевых стрельб, поэтому часть артиллерии накануне войны отправили на полигоны. Дивизии и корпуса остались в первые дни войны без артиллерии.

Последняя телеграмма в Берлин

17 июня нарком госбезопасности Меркулов отправил Сталину очередное спецсообщение, подписанное начальником 1-го управления (внешняя разведка) НКГБ старшим майором госбезопасности Павлом Михайловичем Фитиным:

«Источник, работающий в штабе германской авиации, сообщает, что все военные мероприятия Германии по подготовке вооруженного выступления против СССР полностью закончены, и удар можно ожидать в любую минуту.

В кругах штаба авиации сообщение ТАСС воспринято весьма иронически. Подчеркивают, что это заявление никакого значения иметь не может...

В.министерстве хозяйства рассказывают, что на собраниях хозяйственников, предназначенных для «оккупированных территорий СССР», выступал также Розенберг, который заявил, что понятие «Советский Союз» должно быть стерто с географической карты...»

Прочитав спецсообщение, Сталин раздраженно написал:

«Т-щу Меркулову

Можете послать ваш «источник» из штаба герм, авиации к еб-ной матери. Это не «источник», а дезинформатор».

Генеральный секретарь исполкома Коминтерна Георгий Димитров получил по своим каналам очередное предупреждение о готовящемся нападении немцев. На сей раз от компартии Китая: «Чан Кайши упорно заявляет, что Германия нападет на СССР, и даже называет дату — 21 июня!»

Утром 21 июня Димитров позвонил Молотову:

— Я прошу вас переговорить с Иосифом Виссарионовичем. Необходимо дать какие-то указания компартиям.

Молотов, несколько раздраженный звонком, ответил:

— Положение неясно. Ведется большая игра. Не все зависит от нас. Я переговорю с Иосифом Виссарионовичем. Если будет что-то особое, позвоню!

За несколько часов до начала войны Сталин и Молотов все еще думали, будто Гитлер с ними играет!

21 июня ближе к вечеру на заседании политбюро решили: «ПЕРВОЕ.

1. Организовать Южный фронт в составе двух армий с местопребыванием Военного совета в Виннице.

2. Командующим Южного фронта назначить т. Тюленева с оставлением за ним должности командующего Московским военным округом.

3. Членом Военного совета Южфронта назначить т. Запорожца.

ВТОРОЕ.

Ввиду откомандирования тов. Запорожца членом Военного совета Южного фронта назначить т. Мехлиса начальником Главного управления политической пропаганды Красной армии с сохранением за ним должности наркома госконтроля.

ТРЕТЬЕ.

1. Назначить командующим армиями второй линии т. Буденного.

2. Членом Военного совета армий второй линии назначить секретаря ЦК ВКП(б) т. Маленкова.

3. Поручить наркому обороны т. Тимошенко и командующему армиями второй линии т. Буденному организовать штаб с местопребыванием в Брянске.

ЧЕТВЕРТОЕ.

Поручить нач. Генштаба т. Жукову общее руководство Юго-Западным и Южным фронтами с выездом на место.

ПЯТОЕ.

Поручить т. Мерецкову общее руководство Северным фронтом с выездом на место.

ШЕСТОЕ.

Назначить членом Военного совета Северного фронта секретаря Ленинградского горкома ВКП(б) т. Кузнецова».

Поздно вечером Молотов пригласил немецкого посла Шуленбурга и вручил ему вербальную (то есть неподписанную) ноту с протестом против систематического нарушения границы германскими летчиками:

«Систематический характер этих налетов и тот факт, что в нескольких случаях германские самолеты вторгались в СССР на сто-сто пятьдесят и более километров, исключают возможность того, что эти нарушения были случайными».

Молотов дружески добавил:

— Любой другой стране мы бы уже давно объявили ультиматум. Но мы уверены, что немецкое командование положит конец этим полетам.

Покончив с официальной частью, нарком доверительно и даже несколько искательно обратился к Шуленбургу:

— Создается впечатление, будто немецкое правительство чем-то недовольно. Но чем? Нельзя ли объясниться? Советское правительство удивлено слухами о том, что Германия готовит войну против Советского Союза. И к тому же у нас имеются сведения, что жены и дети персонала немецкого посольства покинули Москву. С чем это связано?

18 июня нарком госбезопасности Всеволод Меркулов представил Сталину, Молотову и Берии записку, из которой следовало, что за последнюю неделю в Германию уехали тридцать четыре человека и еще несколько жен сотрудников посольства уедут в ближайшие дни.

Агентура внутри посольства записала несколько характерных разговоров среди посольских служащих:

— Эти дела подлежат уничтожению?

— В них говорится только о погоде. Они могут спокойно оставаться здесь. Шеф сказал, что эти дела известны русским. Мы их оставили в этой папке.

— А вообще-то вы сожгли все бумаги?

— Конечно.

— Значит, у вас больше ничего нет?

— Да...

Посол Шуленбург пытался объяснить отъезд дипломатов и их жен наступлением жаркого лета и обещал доложить о разговоре в Берлин, что и сделал незамедлительно.

Что еще он мог ответить Молотову? Шуленбург еще в апреле обратился к Гитлеру с личным посланием, в котором пытался в дипломатичной форме предупредить об опасности нападения на Советский Союз. Гитлер фактически уклонился от разговора. Шуленбурга не посвящали в тайны высшего руководства Германии, поскольку он был искренним сторонником дружбы с Россией. Но

он все понял. Вернувшись в Москву, Шуленбург обреченно сказал своему советнику Хильгеру:

— Война — дело решенное.

5 мая, в тот самый день, когда Сталин произнес свою таинственную речь перед выпускниками военных академий, Шуленбург и Хильгер пригласили к себе находившегося в тот момент в Москве советского посла в Германии Владимира Деканозова. Они попытались предупредить его, что Гитлер готовит нападение на Россию.

Но смертельно опасный для немцев разговор не получился. Деканозов не понял, что дипломаты ведут эту беседу на свой страх и риск, счел их слова попыткой спровоцировать советское правительство на какой-то опасный шаг.

Тогда Шуленбург в качестве последней попытки предотвратить войну предложил Деканозову организовать между Гитлером и Сталиным обмен письмами, чтобы решить накопившиеся проблемы. Деканозов доложил Сталину. Тому идея понравилась.

12 мая Деканозов завтракал с Шуленбургом и сообщил:

— Я говорил со Сталиным и Молотовым и рассказал им о предложении, сделанном вами об обмене письмами в связи с необходимостью ликвидировать слухи об ухудшении отношений между Советским Союзом и Германией. И Сталин, и Молотов в принципе не возражают против такого обмена письмами. Поскольку срок моего пребывания в Москве истек и я должен уезжать в Берлин, то, видимо, вам с Молотовым следует договориться о тексте писем.

Шуленбург бесстрастно выслушал Деканозова и ответил, что он, собственно, вел этот разговор в частном порядке и сделал предложение, не имея на то никаких полномочий. Поэтому посол не может продолжить переговоры с Молотовым, поскольку не имеет соответствующего поручения от своего правительства. Другое дело, если бы Сталин от себя обратился с письмом к Гитлеру...

И дальше разговор перешел на менее важные темы. Шуленбург поведал, что он распорядился поедать свою визитную карточку и карточки своих заместителей (Типпельскирха и Хильгера) Сталину в знак поздравления с назначением председателем правительства. Однако ответную визитную карточку получил только Типпельскирх, и теперь он ходит задрав нос...

Деканозов, составляя отчето беседе, не мог объяснить причину внезапной утраты Шуленбургом интереса к идее обмена письмами. А дело в том, что немецкий посол уже понял: никакие письма войну не остановят.

15 мая сотрудник германского МИД Карл Шнурре, занимавшийся торговыми делами, составил докладную записку, в которой отметил, что «мы могли бы предъявить Москве экономические требования, даже выходящие за рамки договора от 10 января 1941 года, требования, могущие обеспечить германские потребности в продуктах и сырье в пределах больших, чем обусловлено договором».

Но Шнурре констатировал, что Германия не выполняет свои обязательства, особенно в сфере поставок оружия. Имперское министерство авиации не поставило обещанные самолеты. Многие немецкие фирмы отказываются посылать в Москву персонал, необходимый для выполнения контрактов, потому что все говорят о скорой войне.

Шнурре не получил ответа на свою записку. Зачем обсуждать вопрос о поставках оружия в страну, которая скоро перестанет существовать?

В эти же дни посол Шуленбург телеграфировал в Берлин:

«Я и старшие сотрудники моего посольства постоянно боремся со слухами о неминуемом немецко-русском военном конфликте, так как ясно, что эти слухи создают препятствия для продолжающегося мирного развития германо-советских отношений. Пожалуйста, имейте в виду, что попытки опровергнуть эти слухи здесь, в Москве, останутся безуспешными, потому что эти слухи беспрестанно поступают сюда из Германии и каждый прибывающий в Москву не только привозит эти слухи, но может даже подтвердить их ссылками на факты».

Отсутствие ответа на его телеграмму было ясным сигналом: война начнется вот-вот.

А в Кремле Сталин с Молотовым все еще обсуждали идею обмена письмами между Гитлером и Сталиным, личной встречи двух вождей или новой поездки Молотова в Германию...

Историкам предстоит внести ясность еще в один загадочный сюжет тех месяцев.

С осени 1940 года в оперативном управлении Генштаба Красной армии занимались изучением Ближневосточного театра.

Именно в эти месяцы вермахт предпринимал усилия для проникновения в нефтеносные районы Ближнего Востока. Возникла надежда, что Гитлер устремится в этот регион. Однажды Сталин подвел Жукова к карте и показал на Ближний Восток:

— Вот куда немцы пойдут.

Возникает предположение: уж не готовились ли в Генштабе к совместным с вермахтом действиям на Ближнем, Востоке?

С марта сорок первого началась подготовка командно-штабных учений на Закавказском и Среднеазиатском театрах военных действий. Учениями должен был руководить начальник Генерального штаба Жуков.

В апреле сорок первого с помощью немецкой разведки к власти в Багдаде пришел генерал Рашид Али аль-Гайлани, вождь иракских националистов. Генерал-фельдмаршал Вильгельм Кейтель, начальник штаба Верховного главнокомандования вермахта, распорядился выделить Ираку тяжелое оружие. В Багдад перебросили немецких летчиков. Но Турция отказалась пропустить оружие через свою территорию, а Иран — поставлять авиационный керосин для немецких самолетов. И британские войска быстро подавили иракских друзей Гитлера...

И в мае выяснилось, что Жуков из Москвы не уедет, на учениях его заменят командующие округами.

Учения закончились накануне войны. 21 июня офицеры оперативного управления Генштаба прибыли в Москву...

Вернувшись в посольство после беседы с Молотовым, Шуленбург отправил шифротелеграмму в Берлин:

«Молотов вызвал меня к себе этим вечером в 9.30.

После того как он упомянул о якобы повторяющихся нарушениях границы германскими самолетами и отметил, что Деканозов получил по этому поводу указание посетить имперского министра иностранных дел, Молотов заявил следующее.

Есть ряд указаний на то, что германское правительство недовольно советским правительством. Даже циркулируют слухи, что близится война между Германией и Советским Союзом. Они основаны на том факте, что до сих пор со стороны Германии еще не было реакции на сообщение ТАСС от 13 июня; что оно даже не было опубликовано в Германии.

Советское правительство не в состоянии понять причин недовольства Германии. Если причиной недовольства послужил югославский вопрос, то он — Молотов — уверен, что своими предыдущими заявлениями он уже прояснил его, к тому же он не слишком актуален.

Он (Молотов) был бы признателен, если бы я смог объяснить ему, что привело к настоящему положению, дел в германо-советских отношениях.

Я ответил, что не могу дать ответа на этот вопрос, поскольку я не располагаю относящейся к делу информацией; я, однако, передам его сообщение в Берлин».

Директива № 1

В десять минут четвертого утра 22 июня управление Наркомата госбезопасности по Львовской области доложило по телефону в республиканский наркомат в Киеве, что границу перешел ефрейтор 221-го саперного полка вермахта Альфред Лисков.

Ефрейтор сообщил львовским чекистам, что он коммунист и бывший член Союза красных фронтовиков:

«Перед вечером его командир роты лейтенант Шульц отдал приказ и заявил, что сегодня ночью после артиллерийской подготовки их часть начнет переход Буга на плотах, лодках и понтонах. Как сторонник Советской власти, узнав об этом, он решил бежать к нам и сообщить».

Украинский Наркомат госбезопасности доложил о перебежчике в штаб Киевского особого военного округа.

Начальник штаба округа генерал Пуркаев связался с Генеральным штабом. Он встревоженно сообщил: Буг переплыл перебежчик и предупредил советских пограничников, что утром немцы начнут наступление.

Максим Алексеевич Пуркаев считался опытным штабистом. В курсантские годы он был веселым и находчивым человеком. Штабная работа приучила его к сухости и сдержанности. В 1939 году его отправили военным атташе в Германию, но немцы потребовали его отозвать. Когда война началась, в ноябре 1941 года, он получил под командование 60-ю армию, в августе 1942-го стал командовать Калининским фронтом, получил звание генерал-полковника и орден Суворова I степени, но в апреле 1943-го передал фронт более удачливому Андрею Ивановичу Еременко, а сам возглавил Дальневосточный фронт...

Жуков сообщил о звонке из Киева наркому. Сообщение Пуркаева они восприняли всерьез.

Без десяти девять вечера руководители Наркомата обороны, Тимошенко, Буденный и Жуков, вошли в кремлевский кабинет Сталина, где уже находились Молотов, Ворошилов, Берия, Маленков. Чуть позже вызвали Мехлиса, назначенного начальником Главного управления политической пропаганды Красной армии.

Сталин, увидев побагровевшее от волнения лицо Жукова и красную папку под мышкой, в которой начальник Генштаба носил проекты важнейших документов, нахмурившись, спросил:

— Ну что, за разрешением на подпись пришли, что ли?

Прочитав проект директивы войскам, Сталин велел его переделать. Он не хотел приводить в действие план прикрытия границы и соглашался только привести пять приграничных округов в частичную боевую готовность.

Жуков вышел в приемную и вызвал себе в помощь генерал-лейтенанта Ватутина. Дорога из наркомата в Кремль по вечерней Москве заняла несколько минут. Вдвоем они переписали бумагу и вновь доложили Сталину. Поставить свою подпись вождь отказался. Если выяснится, что тревога ложная, как он по-прежнему надеялся, зачем быть к этому причастным?

Сталин велел дать указание командирам наших передовых частей в случае начала боевых действий договариваться с немецкими офицерами об урегулировании конфликта. Он по-прежнему считал, что перестрелку способны начать какие-нибудь провокаторы, а Гитлер войны не желает...

В окончательном виде директива была составлена в половине двенадцатого ночи. От имени наркома обороны в ней говорилось:

«1. В течение 22—23 июня 1941 г. возможно внезапное нападение немцев на фронтах ЛВО, ПрибОВО, ЗапОВО, КОВО, ОдВО. Нападение может начаться с провокационных действий.

2. Задача наших войск — не поддаваться ни на какие провокационные действия, могущие вызвать крупные осложнения.

Одновременно войскам Ленинградского, Прибалтийского, Западного, Киевского и Одесского военных округов быть в полной боевой готовности встретить возможный внезапный удар немцев или их союзников.

ПРИКАЗЫВАЮ:

а) в течение ночи на 22 июня 1941 г. скрытно занять огневые точки укрепленных районов на государственной границе;

б) перед рассветом 22 июня 1941 г. рассредоточить по полевым аэродромам всю авиацию, в том числе и войсковую, тщательно ее замаскировать;

в) все части привести в боевую готовность. Войска держать рас-средоточенно и замаскированно;

г) противовоздушную оборону привести в боевую готовность без дополнительного подъема приписного состава. Подготовить все мероприятия по затемнению городов и объектов;

д) никаких других мероприятий без особого распоряжения не проводить».

Сталин распорядился, чтобы, помимо Тимошенко и Жукова, документ подписал член Главного военного совета Маленков.

Эта директива ничего не объясняла и, скорее, вводила в заблуждение. Приказ «не поддаваться на провокации», прежде неизвестный военной науке, только мешал командирам. Если нарком обороны и начальник Генерального штаба не знали, начинается война или нет, то как должны были себя вести их подчиненные? Но в любом случае директива опоздала минимум на сутки.

Жукова после войны спросили:

— Если бы директива о подготовке к войне была санкционирована Сталиным раньше, как это повлияло бы на ход войны?

— Дальше Днепра немцы бы не прошли, — ответил маршал.

Директиву сначала надо было зашифровать, потом отправить в штабы военных округов, где ее предстояло расшифровать и доложить командирам. На это ушло около пяти часов.

Начальник штаба Киевского округа генерал Пуркаев докладывал, что приказ о приведении войск в боевую готовность пришел с опозданием и «войска прикрытия по плану обороны начали выходить на государственную границу в 4—6 часов утра 22 июня 1941 года, то есть тогда, когда война уже началась».

Многие соединения вообще не успели получить никаких указаний — до того, как немцы начали их бомбить. Командующие округами просто не знали, что им следует делать, и не могли отдать конкретных указаний своим подчиненным. Каждый действовал в меру собственного разумения. При этом страх сделать что-то, чего не одобрит Москва, был сильнее страха перед немцами. Поэтому войска и не были приведены в боевую готовность.

По мнению военных историков, войска должны были получить простой сигнал: «Приступить к выполнению плана прикрытия государственной границы». На это ушло бы около получаса, и все командиры точно знали бы, как им действовать.

Когда военные уехали в наркомат, к Сталину вновь пришел отлучавшийся к себе на Лубянку нарком внутренних дел Берия. Он принес последние разведданные. В частности, сообщил, что в немецком посольстве в Леонтьевском переулке жгут бумаги. Смысл этого сообщения был совершенно очевиден. Тем не менее около часа ночи Сталин уехал на дачу и лег спать.

Тем временем шифровальщик немецкого посольства сообщил Шуленбургу, что из Берлина получена особо секретная телеграмма министра Риббентропа, адресованная лично послу. Но это не был ответ, которого ожидал Шуленбург.

В срочном послании Риббентропа говорилось:

«1. По получении этой телеграммы все зашифрованные материалы должны быть уничтожены. Радио должно быть выведено из строя.

2. Прошу Вас немедленно информировать господина Молотова, что у Вас есть для него срочное сообщение и что Вы поэтому хотели бы немедленно посетить его.

Затем, пожалуйста, сделайте господину Молотову следующее заявление:

«Советский полпред в Берлине получает в этот час от имперского министра иностранных дел меморандум с подробным перечислением фактов, кратко суммированных ниже...»

Далее на нескольких страницах Советский Союз обвинялся в подрывной деятельности против германского рейха, в концентрации войск на германской границе и в переговорах с Англией о военном сотрудничестве против Германии. Документ был состряпан на скорую руку, но никто в ведомстве Риббентропа и не озаботился тем, чтобы придать ему минимальную достоверность: чего зря стараться, если Россия уже обречена?

Ранним утром Шуленбург вновь приехал в Кремль. Ему пришлось подождать, пока Молотов его примет. Вячеслав Михайлович не спал. Он ушел к Сталину.

В ночь на 22 июня в служебном кабинете Тимошенко находились Жуков и его первый заместитель Ватутин.

Наркому звонили встревоженные Кирпонос и Павлов, командующие войсками Киевского и Западного особых округов. Они просили разъяснений: что им следует предпринять?

Тимошенко стереотипно отвечал:

— Сохраняйте спокойствие и не паникуйте.

Слова наркома окончательно запутали генералов. Директива № 1 вроде бы требовала готовиться к военным действиям, а Тимошенко говорит: сохраняйте спокойствие...

У себя в Наркомате военно-морского флота сидел Николай Герасимович Кузнецов. Он превысил свои полномочия и привел военный флот в боевую готовность. Адмирал сделал этот шаг на свой страх и риск.

Военный летчик и писатель Герой Советского Союза Марк Лазаревич Галлай справедливо задавался вопросом: «Представьте себе на минуту, что Гитлер по каким-то причинам отложил нападение на нас еще, скажем, на неделю, и ответьте самому себе, как в подобном случае обернулась бы для командования Военно-морским флотом его инициатива?»

Первым в Москву в начале четвертого утра позвонил командующий Черноморским флотом вице-адмирал Филипп Сергеевич Октябрьский и доложил о приближении со стороны моря неизвестных самолетов.

Морские офицеры в штабе Черноморского флота решили, что это Наркомат военно-морского флота проверяет готовность противовоздушной обороны города. Когда самолеты стали бомбить город, офицеры удивленно переговаривались:

— Значит, война? Но с кем?

Бомбардировка военно-морской базы в Севастополе началась в четверть четвертого ночи. Адмирал Кузнецов доложил Тимошенко и секретарю ЦК Маленкову о налете немецкой авиации. Маленков выслушал Кузнецова недоверчиво и тут же приказал соединить его с командованием Черноморского флота, чтобы перепроверить слова наркома военно-морского флота.

В половине четвертого немцы начали артиллерийскую подготовку по всей линии границы. С Тимошенко связался начальник штаба Западного округа генерал-майор Владимир Ефимович Климовских и доложил, что бомбят крупные приграничные города. Через несколько минут о том же сообщил Пуркаев. И наконец, без двадцати четыре об авианалетах доложил командующий Прибалтийским округом генерал Федор Исидорович Кузнецов.

Тимошенко попросил Жукова позвонить Сталину.

На ближней даче трубку телефона спецсвязи долго не брали. Потом раздался сонный голос, хорошо известный Жукову. К телефону подошел еще не окончательно проснувшийся и весьма недовольный комиссар госбезопасности 3-го ранга Николай Сидорович Власик, начальник 1-го отдела (охрана руководителей партии и государства) Наркомата госбезопасности.

— Кто говорит? — грубо спросил он.

— Начальник Генштаба Жуков. Прошу срочно соединить меня с товарищем Сталиным.

— Что? Сейчас? Товарищ Сталин спит.

— Буди немедленно! Немцы бомбят наши города. Началась война.

Власик некоторое время осмыслял услышанное и уже другим голосом сказал:

— Подождите.

Через несколько минут Сталин взял трубку.

Жуков коротко доложил о начале бомбардировок и попросил разрешения отдать приказ об ответных боевых действиях.

Сталин молчал. Сильная мембрана аппарата правительственной связи доносила только его тяжелое дыхание.

Начальник Генштаба повторил:

— Будут ли указания, товарищ Сталин?

Придя в себя, вождь спросил:

— Где нарком?

— Говорит по ВЧ с Киевским округом.

— Приезжайте с Тимошенко в Кремль. Скажите Поскребышеву, чтобы он вызывал всех членов политбюро.

Никакого приказа Сталин не отдал. Немецкая авиация уже бомбила советские города, наземные части вермахта переходили границу. Но Сталин не хотел верить, что это война. В войсках царила неразбериха.

Совещание в Кремле началось без пятнадцати шесть утра. Первыми приехали Молотов и Берия. Вслед за ними в кабинет вождя зашли Тимошенко, Жуков и Мехлис. Примерно через два часа появились Маленков, Микоян, Каганович, Ворошилов, первый заместитель Молотова Андрей Януарьевич Вышинский, председатель исполкома Коминтерна Георгий Димитров...

По словам Жукова, Сталин был очень бледен и держал в руках не набитую табаком трубку.

Первое, что он спросил у военных:

— Не провокация ли это немецких генералов?

Даже Тимошенко не выдержал:

— Немцы бомбят наши города на Украине, в Белоруссии и Прибалтике. Какая же это провокация?

Сталин не мог поверить в очевидное. Он продолжал стоять на своем:

— Если нужно организовать провокацию, то немецкие генералы будут бомбить и свои города. Гитлер наверняка не знает об этом. Прикажите огня не открывать, чтобы не развязать более широких военных действий. — Он обратился к Молотову: — Позвоните в германское посольство.

В посольстве сказали, что посол сам просит его принять.

«Мы этого не заслужили»

Когда посол Шуленбург попросил о встрече, у Сталина, похоже, шевельнулась надежда: все сейчас выяснится, это — все, что угодно, только не война. Может, Гитлер решил пошуметь на границе, чтобы придать весомости своим требованиям?

Молотов ушел в свой кабинет.

Тем временем Жукову в сталинскую приемную позвонил Ватутин, доложил, что немецкие войска перешли границу и наступают. Жуков и Тимошенко попросили Сталина разрешить отдать войскам приказ нанести контрудар.

— Подождем возвращения Молотова, — ответил Сталин.

Немецкие дипломаты заметили, что Вячеслав Михайлович очень устал. Шуленбург едва ли выглядел лучше. Помощник наркома иностранных дел Семен Павлович Козырев рассказывал потом, что у немецкого посла дрожали руки и губы. Он трагически переживал то, что ему предстояло объявить.

Шуленбург зачитал меморандум имперского министра Риббентропа, который заканчивался такими словами:

«Советское правительство нарушило договоры с Германией и намерено с тыла атаковать Германию в то время, как она борется за свое существование. Поэтому фюрер приказал германским вооруженным силам противостоять этой угрозе всеми имеющимися в их распоряжении средствами».

Молотов спросил:

— Что означает эта нота?

Шуленбург ответил:

— По моему мнению, это начало войны.

Риббентроп приказал послу «не вступать ни в какие обсуждения этого сообщения».

Вячеслав Михайлович был возмущен:

— Германия напала на страну, с которой подписала договор о дружбе. Такого в истории еще не было! Пребывание советских войск в пограничных районах обусловлено только летними маневрами. Если немецкое правительство было этим недовольно, достаточно было сообщить об этом советскому правительству, и были бы приняты соответствующие меры...

Молотов закончил свою речь словами:

— Мы этого не заслужили!

Он задал Шуленбургу риторический вопрос:

— Для чего Германия заключала пакт о ненападении, когда она так легко его порвала?

Шуленбург ответил, что ему нечего добавить к уже сказанному, и горько заключил:

— Я шесть лет добивался дружественных отношений между Советским Союзом и Германией, но судьбе противостоять невозможно.

 Молотов и посол пожали друг другу руки и разошлись.

Граф Фридрих Вернер фон Шуленбург после возвращения из Москвы работал в министерстве иностранных дел. Но партийное руководство и спецслужбы относились к нему с недоверием.

Бригадефюрер СС Вальтер Хевель, постоянный представитель министерства иностранных дел при ставке фюрера, пренебрежительно говорил:

«Из примерно пятидесяти наших дипломатов только пять-шесть светлых голов, а остальные — это где-то уровень почтальона. Пример тому — наш посол в Москве фон Шуленбург и наш военный атташе там генерал Кёстринг, которые были введены в заблуждение русскими. Они так и не поняли, зачем те сосредоточивали свои войска на нашей восточной границе» (см. книгу Генри Пикера «Застольные разговоры Гитлера»).

Участники офицерского заговора против фюрера, попытавшиеся убить его 20 июля 1944 года, чтобы закончить войну, прочили Шуленбурга на один из важных постов в новом правительстве. Он, видимо, стал бы министром иностранных дел.

Поэтому после 20 июля гестапо его тоже арестовало. 10 ноября бывшего посла повесили во дворе берлинской тюрьмы Плетцензее. Его подругу Аллу фон Дуберг гестапо отправило в психиатрическую лечебницу. Там ее умертвили...

После встречи с германским послом Вячеслав Михайлович Молотов вернулся в кабинет Сталина. Вождь был уверен, что Шуленбург передаст Молотову список политических, экономических и территориальных требований Гитлера и можно будет как-то договориться.

Но Молотов вернулся со словами:

— Германское правительство объявило нам войну.

Сталин тяжело опустился на стул.

Жуков и Тимошенко попросили разрешить, наконец, войскам приступить к активным действиям и нанести удар по немецким войскам.

— Дайте директиву, — согласился Сталин. — Но чтобы наши войска, за исключением авиации, нигде пока не нарушали немецкую границу.

«Трудно было понять Сталина, — писал Жуков. — Видимо, он еще надеялся как-то избежать войны. Но она уже стала фактом...»

Сталин не понимал, что Красная армия сможет перейти границу только через несколько лет. Да и Тимошенко с Жуковым еще пребывали в плену иллюзий и думали, что Красная армия легко отразит немецкий удар и перейдет в контрнаступление.

В начале восьмого утра Тимошенко, Маленков и Жуков подписали директиву № 2:

«22 июня 1941 г. в 04 часа утра немецкая авиация без всякого повода совершила налеты на наши аэродромы и города вдоль западной границы и подвергла их бомбардировке.

Одновременно в разных местах германские войска открыли артиллерийский огонь и перешли нашу границу.

В связи с неслыханным по наглости нападением со стороны Германии на Советский Союз

ПРИКАЗЫВАЮ:

1. Войскам всеми силами и средствами обрушиться на вражеские силы и уничтожить их в тех районах, где они нарушили советскую границу.

2. Разведывательной и боевой авиацией установить места сосредоточения авиации противника и группировку его наземных войск.

Мощными ударами бомбардировочной и штурмовой авиации уничтожить авиацию на аэродромах противника и разбомбить основные группировки его наземных войск.

Удары авиацией наносить на глубину германской территории до 100—150 километров.

Разбомбить Кёнигсберг и Мемель.

На территорию Финляндии и Румынии до особых указаний налетов не делать».

В войска директива № 2 попала через несколько часов. Но она, пожалуй, только внесла дополнительную сумятицу. Исполнить ее было невозможно.

Красная армия не могла не только уничтожить вторгшиеся на территорию страны части противника, но и остановить их. Советская авиация фактически перестала существовать, теперь немцы столь же методично жгли советские танки и артиллерию, бомбили склады боеприпасов и штабы.

Кто же командует войсками?

22 июня был подписан указ о мобилизации. Прибалтийский, Западный и Киевский округа были преобразованы в Северо-Западный, Западный и Юго-Западный фронты.

Сталин велел немедленно отправить маршалов Шапошникова и Кулика на Западный фронт, Жукова — на Юго-Западный фронт, чтобы помочь генерал-полковнику Кирпоносу.

— Наши командующие фронтами, — сказал Сталин, — не имеют достаточного опыта в руководстве боевыми действиями и, видимо, несколько растерялись.

Георгий Константинович изумился неожиданному приказу — начальник Генштаба должен быть на месте. Спросил у Сталина:

— А кто же будет осуществлять руководство Генеральным штабом в такой сложной обстановке?

— Не теряйте времени, — услышал он от Сталина. — Мы тут как-нибудь обойдемся. Оставьте за себя Ватутина.

Генерал-лейтенант Ватутин занимал теперь пост первого заместителя начальника Генштаба, но в этой должности он тоже был новичком. Сталин все еще мыслил категориями Гражданской войны, когда командиру важнее всего было находиться на поле боя и своими глазами видеть, что происходит.

Жуков вылетел в Киев, оттуда на машине добрался до штаба Кирпоноса в Тернополе. Тем самым начальник Генерального штаба был выключен из процесса принятия решений. А в системе управления царил хаос.

«Штабы фронтов и командующие, — вспоминал Жуков, — не могли получить от штабов армий и корпусов конкретных данных о противнике. Они просто не знали, где и какими силами наступают немецкие части, где противник наносит главные, а где второстепенные удары, где действуют его бронетанковые и механизированные соединения».

Первый удар немцев, по словам Жукова, привел к оцепенению командного состава.

«Неудачи первого периода войны Сталин объяснял тем, что фашистская Германия напала на Советский Союз внезапно, — писал Георгий Константинович. — Это исторически неверно. Никакой внезапности нападения гитлеровских войск не было. О готовящемся нападении было известно, а внезапность была придумана Сталиным, чтобы оправдать свои просчеты...

Из всех причин наших неудач на первое место я ставлю не внезапность, в смысле того, что наши войска оказались застигнуты врасплох, и даже не незавершенность технического переоснащения и реорганизации их, а вооружение противника, мощь его удара. Для нас это явилось большей неожиданностью, нежели внезапный переход границы».

Правдивой информации не поступало, никто ничего не знал. Связь с фронтами прервалась. Командование фронтов и не подозревало, что их части бросили позиции и отступают в беспорядке. Генералы отдавали приказы наступать частям, которые уже не могли вести боевые действия.

Предполагалось, что в случае войны армия воспользуется обычными средствами связи, причем приказы и распоряжения будут отдаваться по телеграфу. Военачальники по опыту Гражданской войны доверяли только телеграфу.

Но хозяйство Наркомата связи и ведомственные линии НКВД не годились для условий военного времени. Проводная связь нарушилась. В авиации и бронетанковых войсках проводная связь вообще неприменима. Не существовало подземной кабельной связи для больших штабов. Командиры и штабисты не умели пользоваться радиосвязью, да и не хватало радиосредств. Западный и Киевский округа имели только треть необходимого им количества радиостанций.

12 июля уполномоченные Наркомата обороны докладывали в Генштаб о состоянии войск Юго-Западного фронта:

«До сих пор не уточнен боевой и численный состав фронта. Связь с армиями и отдельно действующими соединениями осуществляется только, как правило, делегатами на автомобилях и по железной дороге. Осуществлять связь другими средствами до сих пор не представлялось возможным.

Сведения по обеспечению армий и отдельно действующих соединений доставляются фронту отрывочные и сугубо ориентировочные. Причины: отсутствие связи от армий и ниже и несистематическая связь в звене фронт — армия...»

8 августа особисты арестовали генерал-майора Николая Ивановича Галича, который с августа прошлого года служил начальником управления связи Красной армии. Его обвинили в том, что он «преступно руководил работой в управлении, не снабдил армию нужным количеством средств связи, и управление не обеспечило нужд фронта и оказалось неспособным наладить бесперебойную связь с фронтом».

Заодно изобретательные чекисты обвинили генерала Гапича в том, что в 1918 году, когда он под Хабаровском работал телеграфистом на железнодорожной станции Ерофей Павлович, то «установил шпионскую связь с японской военной разведкой и передавал ей сведения о партизанском движении и о частях Красной армии».

Генерал чудом избежал расстрела в сорок первом и просидел всю войну в ожидании суда...

Его арест не изменил бедственной ситуации со связью.

С 1939 года началось включение штабов армейского уровня в систему междугородной правительственной связи, в котором использовался принцип ВЧ-телефонирования, то есть переноса разговорного частотного спектра в область более высоких частот (см. Правительственная электросвязь в истории России. Часть 1. 1917-1945).

Сигнал, идущий через ВЧ-связь, человеческим ухом не воспринимается. Разговор по ВЧ считался гарантией секретности. Но выяснилось, что несложные приборы позволяют перехватывать и разговоры по ВЧ, поэтому с тридцатых годов пытались разработать шифраторы. Секретной телефонией занимался НКВД, в чьем подчинении находилась и междугородная правительственная связь. Членам политбюро устанавливались специальные шифрующие установки. Тем не менее секретные данные в разговоре по ВЧ называть было запрещено.

Командующим фронтами предоставлялась передвижная ВЧ-станция с шифратором, которая размещалась в поезде командующего. Но разговаривать можно было только во время стоянок. В армиях аппараты ВЧ-связи устанавливались командующему, члену военного совета, начальнику штаба и начальнику особого отдела.

Аппаратура ВЧ-телефонирования была крайне громоздкой, и только в ходе войны появились более компактные модели. Штабы оснащались и мобильными радиостанциями, снабженными шифраторами. Они гарантировали радиопереговоры от прослушивания, но разговаривать было крайне трудно — шифраторы делали речь неразборчивой...

В первые дни и недели войны немцы отмечали отсутствие единого командования в Красной армии. Каждая часть дралась сама по себе. Не имея связи, командиры не знали, что происходит у соседей и в тылу. Командиры ринулись в войска, чтобы понять, что происходит, но это только ухудшило ситуацию.

В конце дня 22 июня Ватутин доложил Жукову, что командующие фронтами Павлов и Кузнецов выехали в войска, никто не знает, где они, и связаться с ними невозможно.

После долгого разговора с Тимошенко, Ватутиным и Кузнецовым Сталин разрешил отправить в войска директиву № 3, столь же далекую от реальности, как и две предыдущие.

Войскам приказано было 24 июня «мощными ударами» уничтожить основные соединения противника. Теперь уже Сталин разрешил переходить границу. Директива стала поступать в войска вечером. Получив ее в Тернополе, Жуков был поражен. Войска не могли наладить оборону, а им приказывали наступать. Он сказал своему заместителю Ватутину по телефону:

— Но мы еще не знаем, где и какими силами противник наносит удары. Не лучше ли до утра разобраться в том, что происходит на фронте, и тогда уже принять готовое решение?

Ватутин ответил, что директиву одобрил Сталин.

Поговорить со Сталиным было невозможно. В шесть вечера он уехал на дачу отдыхать. И до трех часов ночи советское командование было парализовано. Вермахт продолжал перемалывать лучшие, кадровые части Красной армии. Немецкие генералы и не ожидали, что все это будет так легко...

Командующие фронтами выполнили приказ. Они вновь и вновь без подготовки бросали в бой свои механизированные корпуса, пока те просто не перестали существовать.

Ни командование фронтов, ни Ставка не представляли себе реального положения дел.

В оперативной сводке Генерального штаба вечером 22 июня говорилось, что «с подходом передовых частей полевых войск Красной армии атаки немецких войск на преобладающем протяжении нашей границы отбиты с потерями для противника». А немецкие танки уже на несколько десятков километров вклинились в глубь советской обороны. Неверная информация приводила к неверным действиям. Приказы Тимошенко «концентрическими сосредоточенными ударами, окружить и уничтожить группировку противника» были абсолютно невыполнимы.

Когда Сталин вновь приехал в Кремль в три часа ночи, уже наступило 23 июня. К нему пригласили Молотова, Ворошилова, Тимошенко, Ватутина и Кузнецова. Потом вызвали Берию и генерал-лейтенанта Павла Жигарева, начальника управления военно-воздушных сил Наркомата обороны.

Стало ясно, что немцы наступают на всем фронте. Быстрее всего они продвигаются на минском направлении. В половине седьмого утра Сталин со всеми распрощался и уехал.

Он вновь появился в Кремле только в шесть вечера. В течение всего дня Наркомат обороны и Генштаб были бессильны.* Без разрешения вождя Тимошенко не мог отдать ни одного серьезного распоряжения. Когда Сталин приехал, к нему вызвали Жигарева, Молотова и Тимошенко. Выяснив, что происходит, всю ночь Сталин занимался проблемами эвакуации. Около двух ночи он уехал. И приступил к работе на следующий день в четыре дня. В шесть утра уехал, а вернулся в семь вечера.

Такой график не позволял руководству вооруженных сил нормально работать и вовремя принимать необходимые решения. Днем генералы ожидали появления Сталина, а ночью, когда он принимался за дело, падали с ног от усталости.

23 июня Наркомат обороны предложил сформировать Ставку Главного командования во главе с главнокомандующим Сталиным.

Но он не спешил возглавить войска, поэтому председателем Ставки был назначен нарком Тимошенко. В состав Ставки вошли помимо Сталина начальник Генерального штаба генерал армии Жуков, нарком иностранных дел Молотов, председатель Комитета обороны при Совнаркоме маршал Ворошилов, первый заместитель наркома обороны маршал Буденный и нарком военно-морского флота Кузнецов.

При Ставке образовали институт постоянных советников в составе маршала Кулика, маршала Шапошникова, Мерецкова, начальника военно-воздушных сил Жигарева, Ватутина, начальника управления противовоздушной обороны Воронова, Микояна, Кагановича, Берии, Вознесенского, Жданова, Маленкова, Мехлиса.

Тимошенко стал главнокомандующим лишь формально. Он все равно не мог принять ни одного решения без Сталина и должен был ждать аудиенции у вождя. Так что просто удлинилась цепочка принятия решений. Тратилось драгоценное время.

Жуков потом жаловался:

«Сталин ежечасно вмешивался в ход событий, в работу главкома, по нескольку раз в день вызывал главкома Тимошенко и меня в Кремль, страшно нервничал, бранился и всем этим только дезорганизовывал и без того недостаточно организованную работу главного командования...»

Вождь не хотел оставаться один, и у него в кабинете постоянно сидели Ворошилов и Молотов, которые своими замечаниями только подогревали недовольство Сталина военными. Новости с фронта становились все менее утешительными. Хотя реальность была еще хуже.

Привычка сообщать начальству только хорошие новости продолжала действовать и после начала войны. Люди думали, что это только в официальных сообщениях стараются все приукрасить — из политических и пропагандистских соображений. В реальности врали и Сталину, и самих себя обманывали.

«В Ставку поступало много донесений с фронтов с явно завышенными данными о потерях противника, — вспоминал главный маршал артиллерии Воронов. — Может быть, это и вводило Сталина в заблуждение: он постоянно высказывал предположение о поражении противника в самом скором времени».

Верховное командование никак не могло установить управление войсками. В первые дни войны Хрущев из Киева позвонил в Москву Маленкову, попросил данные на генерала Власова, которого хотели назначить командующим новой 37-й армией.

Маленков ответил:

— Ты просто не представляешь, что здесь делается. Нет никого и ничего. Ни от кого и ничего нельзя узнать. Поэтому бери на себя полную ответственность и делай, как сам считаешь нужным.

5 июля Хрущев уже сообщил Сталину шифротелеграммой, что на Украине сформировано шестьсот пятьдесят истребительных батальонов и можно организовать народное ополчение, но оружия для ополченцев нет.

— Нам нужно оружие, — обратился Хрущев еще и к Маленкову.

— Оружия нет, — отвечал Маленков, — а те запасы, которые были, направляются на вооружение рабочих в Москве и Ленинграде.

— Что же нам делать? — спросил Хрущев. — У нас же нет своих оружейных заводов.

— А вы куйте ножи, пики и вооружайте ими рабочих, — посоветовал Маленков...

В эти дни хватались за соломинку. Не знали, как бороться с танками, когда не осталось ни авиации, ни танков, не хватало артиллерии.

Через несколько дней после начала войны начальник Киевского танкового училища генерал-майор технических войск Михаил Львович Гориккер предложил свое изобретение — три рельса, сваренные в форме звездочки, ее название — «звездочка Гориккера». Если танк пытался преодолеть препятствие, то «еж» крутился и пропарывал ему днище (см. Комсомольская правда. 2001. 11 декабря).

Генерал Гориккер в Первую мировую войну был награжден двумя Георгиевскими крестами, в Гражданскую руководил артиллерийскими курсами. Он исходил из того, что это должна быть максимально простая конструкция, которую можно сварить на месте. Так появились знаменитые противотанковые «ежи» из сваренных рельс. 3 июля 1941 года после государственных испытаний «ежа» приняли на вооружение.

7 июля 1941 года ГКО принял постановление, которое обязывало Наркомат пищевой промышленности организовать с 10 июля заправку литровых бутылок вязкой горючей смесью, разработанной 6-м научно-исследовательским институтом Наркомата боеприпасов. В день следовало заправлять сто двадцать тысяч бутылок. «Противотанковые зажигательные гранаты (бутылки), — говорилось в постановлении, — применять пехотным частям путем метания зажженной гранаты в танк».

За что расстреляли генерала Павлова?

26 июня Сталин услышал от Ватутина, что Западный фронт практически перестал существовать. Часть войск попала в кольцо, часть отступает. Немецкие танки вышли к Минску. Сталин просто не поверил первому заместителю начальника Генштаба. Еще недавно он получал успокоительные сообщения об успешных контрударах. Но вскоре убедился в том, что ситуация еще опаснее, чем он предполагал.

Сталин приказал соединить его со штабом Кирпоноса в Тернополе, где находился Жуков. Вождь сказал ему:

— На Западном фронте сложилась тяжелая обстановка. Противник подошел к Минску. Непонятно, что происходит с Павловым. Кулик неизвестно где. Шапошников заболел. Можете ли вы немедленно вылететь в Москву?

Поздно вечером Жуков уже был в кремлевском кабинете Сталина. Перед Сталиным стояли навытяжку Тимошенко и Ватутин. Оба бледные, осунувшиеся, с покрасневшими от бессонницы глазами. Сталин был не в лучшем состоянии. Он даже не предложил им сесть.

Он сказал Жукову:

— Не могу понять путаных предложений. Подумайте все вместе и скажите, что можно сделать в сложившейся обстановке.

Западный особый округ, переименованный в Западный фронт, подвергся настоящему разгрому.

Командующий фронтом генерал Дмитрий Павлов вечером 21 июня наслаждался искусством Московского Художественного театра, приехавшего в Минск на гастроли. Его вызвали в штаб, где уже расшифровали полученную из Москвы директиву № 1.

В половине третьего ночи штаб округа начал передавать полученную из Москвы директиву в армии.

Позвонил нарком Тимошенко.

— Ну как у вас, спокойно?

Павлов доложил о передвижениях немецких войск по ту сторону границы.

— Вы будьте поспокойнее и не паникуйте, — заметил нарком. — Штаб же соберите на всякий случай сегодня утром. Может, что-нибудь случится неприятное. Но смотрите, ни на какую провокацию не идите. Если будут отдельные провокации — позвоните.

Нарком повесил трубку.

Павлов по ВЧ обзвонил командующих армиями и велел им всем находиться в штабах. Командующий авиацией генерал Копец и его заместитель генерал Таюрский доложили, что авиация приведена в боевую готовность и рассредоточена на аэродромах в соответствии с приказом наркома обороны.

В половине четвертого утра Тимошенко позвонил снова:

— Что нового?

Павлов доложил, что все необходимые указания командующим армиями отданы.

Под утро в кабинете Павлова собрались его первый заместитель Иван Васильевич Болдин, член военного совета корпусной комиссар Александр Яковлевич Фоминых, начальник штаба генерал-майор Климовских.

От их недавнего спокойствия не осталось и следа.

Павлову звонили командующие армиями и докладывали, что немцы бомбят города и армейские штабы, проводная связь с частями нарушена, перешли на радио. Но две радиостанции уже прекратили работы — может, уничтожены. Командармы спрашивали, какие будут приказания? Некоторые командиры решили, что идут учения, и жаловались на «растяп», которые стреляют по своим (см. Новая и новейшая история. 1992. № 5).

— Какая-то чертовщина, — повторял ничего не понимавший Павлов. — Что происходит?

Он связался с наркомом обороны. Выслушав доклад, Тимошенко дал Павлову ценное указание:

— Действуйте так, как подсказывает обстановка.

Нарком не сказал Павлову, а тот сам еще не понял, что началась большая война. Больше всего командующий округом, который стал фронтом, был встревожен потерей связи с 10-й армией. Павлов сказал своему заместителю Болдину:

— Сейчас полечу в Белосток, а ты оставайся здесь.

— Командующему нельзя бросать управление войсками, — возразил Болдин. — Лучше в Белосток полечу я.

— Вы, товарищ Болдин, — перейдя на официальный тон, распорядился Павлов, — первый заместитель командующего. Предлагаю остаться вместо меня в штабе.

В разгар спора позвонил Тимошенко и обоим запретил покидать Минск. Павлов вышел из кабинета. Опять позвонил нарком. Трубку аппарата ВЧ снял генерал Болдин.

— Товарищ Болдин, — сказал Тимошенко, — учтите, никаких действий против немцев без нашего ведома не предпринимать. Ставлю в известность вас и прошу передать Павлову, что товарищ Сталин не разрешает открывать огонь по немцам.

— Как же так? — не выдержал генерал. — Горят города, гибнут люди! Наши войска отступают.

— Разведку самолетами вести не дальше шестидесяти километров, — методично говорил нарком.

Болдин докладывал: потеряна авиация на аэродромах первой линии. Немецкие войска уже пересекли границу. Нужно пустить в ход все имеющиеся силы.

Но Тимошенко повторил прежний приказ:

— Никаких мер не принимать.

Когда в штабе Западного фронта, наконец, расшифровали директиву № 1, на нескольких участках вермахт уже глубоко вклинился на советскую территорию. В штабах армий расшифровали директиву, уже ведя ожесточенные бои.

Только в половине шестого утра командующий фронтом Павлов приказал своим армиям:

«Ввиду обозначившихся со стороны немцев массовых военных действийприказываю поднять войска и действовать по-боевому».

Но командующий 3-й армией генерал-лейтенант Кузнецов доложил Павлову, что от 56-й стрелковой дивизии остался только номер, ситуация с другими дивизиями столь же катастрофическая:

— Я чувствую, что нам придется оставить Гродно. В случае чего как быть со складами и семьями начсостава? Многие из них уже оказались у противника.

— При оставлении каких-нибудь пунктов, — ответил Павлов, — склады и все добро, которое нельзя вывезти, уничтожить полностью.

Кузнецов передал трубку армейскому комиссару 2-го ранга Бирюкову, члену военного совета 3-й армии. Тот повторил вопрос командующего армией:

— Как быть с семьями?

— Раз застал бой, — жестко ответил генерал Павлов, — сейчас дело командиров не о семьях заботиться, а о том, как ведется бой.

Павлов потребовал от Наркомата обороны самолетом перебросить в Минск радиостанции для связи с армиями. Москва сначала не ответила на запрос, когда командующий фронтом проявил настойчивость, пришло сообщение, что отправлены восемнадцать радиостанций. Но до своего ареста Павлов их так и не увидел.

25 июня штаб фронта окончательно потерял связь с 3-й и 10-й армиями. Отправка офицеров связи на самолетах окончилась плохо — немцы сбили самолеты. В районе предполагаемого расположения частей сбрасывали парашютистов с задачей вручить зашифрованную телеграмму или передать на словах направление отхода.

22 июня в столице Белоруссии стоял прекрасный летний день, вспоминала Ася Ефимовна Адам (ее воспоминания — «Три дня июня 1941. Минск» опубликовал «Новый мир». 2002. № 12):

«Событием этого дня был дневной спектакль МХАТа «Школа злословия» с участием выдающихся актеров — Андровской, Яншина, Кторова, Массальского. К Дому Красной Армии, где в недавно построенном здании был один из лучших в городе театральных залов, направлялись минские театралы. Мало кто из горожан обращал внимание на отдаленные звуки взрывов — все уже привыкли к военным учениям и учебным тревогам. Время от времени по радио раздавались призывы:

— Граждане! Воздушная тревога! К городу приближаются вражеские бомбардировщики!

Но и призывы не воспринимались всерьез; некоторые от них даже отмахивались: мол, тоже нашли время для учений. Да и радио было не во всех квартирах».

После первого акта на сцену поднялся военный и сообщил, что на страну напали фашисты. «Он объявил, что военнообязанные должны направиться в свои военкоматы, а остальные могут оставаться в зале, так как спектакль будет продолжаться. И спектакль продолжился и закончился как положено!»

На второй день над городом летали только самолеты-разведчики, а на третий, 24 июня, начались настоящие бомбардировки. Город был беззащитен, противовоздушной обороны словно не существовало. Началась паника.

«В какой-то мере растерянность городских властей объяснялась тем, что в их составе было много новых людей, недавно направленных из центра взамен репрессированных. Они еще не успели освоиться с управлением городским хозяйством. И в этот же, третий, день войны многие руководящие работники, используя вверенный им транспорт, вывозили свои семьи вместе с домашним скарбом...

Спасались, как могли. Бросая жилища и имущество, часто прямо с мест работы горожане бежали куда глаза глядят... Никем не управляемая, толпа бросилась в ближайший лес и далее на Могилевское шоссе, которое вело на восток. Встречным потоком на защиту города уже шли войска Красной армии. Молодые солдатики кричали в толпу:

— Возвращайтесь домой, мы защитим вас!..

Однако минчане, неорганизованной толпой уходившие из города 24 июня 1941 года, в большей своей части спасли себе жизнь. Шли пешком почти триста километров, прячась, как могли, от бомбежек и налетов, по пути приобретая какую-то еду и питье, — и, добравшись до организованной посадки в товарные вагоны, были направлены на восток, в пункты эвакуации: в Куйбышев, Казань, Саратов, Среднюю Азию».

Главный удар немцы наносили не на юге, как ожидали в Москве. На участке группы армий «Юг» Красная армия имела более чем двухкратное превосходство в силах, поэтому немцы первоначально ставили перед собой весьма скромные задачи. Но севернее Припяти командование вермахта добилось превосходства в танках и сделало на них ставку. Немецкие генералы старались рассечь линию фронта танковыми клиньями на максимальную глубину и зайти советским войскам в тыл.

Ни командующий Западным фронтом Павлов, сам танкист, ни Тимошенко с Жуковым не могли даже предположить, что немцы сосредоточат такую массу бронетанковых и моторизованных войск и бросят их в бой в первый же день.

Оперативная конфигурация войск Западного округа была крайне неудачной. После присоединения части польской территории войска расположили выступом в сторону противника, что помогло немцам нанести удар по флангам и окружить войска генерала Павлова.

23 июня Сталин дважды требовал соединить его с Павловым. Дежурный в штабе фронта отвечал:

— Командующий находится в войсках.

Генерал Павлов ринулся в войска, считая, что все проблемы — в нераспорядительности его подчиненных. Но его появление не меняло ситуации.

Немцы стремительно наступали на Минск. Управление войсками было утеряно в первый день войны. Штаб фронта не знал, где находятся части. Для передачи приказа в армии были отправлены: самолеты «У-2» — они могли сесть возле командного пункта и передать приказ, самолеты «СБ» — с задачей сбросить около командного пункта парашютиста с тем же приказом и, наконец, бронемашины с офицерами связи. Результат: все «У-2» немцы сбили, бронемашины сожгли, только пилотам «СБ» удалось сбросить парашютистов...

Павлов отдавал заведомо невыполнимые приказы. Его заместитель Болдин все-таки улетел в расположение 10-й армии. Когда наладили связь с Минском, его вызвал Павлов, распорядился ночью организовать контрудар.

— Как армия выполнит ваше приказание, — возразил Болдин, — когда соединения понесли потери и с трудом сдерживают натиск врага?

Павлов на долю минуты замолчал, потом сказал:

— У меня все. Приступайте к выполнению задачи.

Когда выяснилось, что Болдин не в силах исполнить приказ, из штаба фронта поступил запрос:

«Почему мехкорпус не наступал? Кто виноват? Немедля активизируйте действия! Не паникуйте, а управляйте! Надо бить врага организованно, а не бежать без управления. Каждую дивизию вы знать должны, где она, когда и что делает, какие результаты. Подвозите снаряды и горючее. Лучшее продовольствие берите на месте. Запомните, если вы не будете действовать активно, военный совет больше терпеть не будет».

Павлов и начальник штаба фронта генерал Климовских растерялись. Какие бы приказы они ни отдавали, логику боевых действий навязывали немецкие войска, и остановить их не удавалось. Павлов и Климовских не понимали, почему у них ничего не получается, и находились в подавленном состоянии.

В Минск вечером 22 июня приехали Кулик и Шапошников, но оба маршала ничем не помогли Павлову.

«Из сообщений Николая Федоровича Ватутина, — писал Жуков, — мне стало ясно, что на Западном и Северо-Западном фронтах сложилась почти катастрофическая обстановка. Николай Федорович говорил, что Сталин нервничает и склонен винить во всем командование Западного фронта, его штаб».

25 июня Шапошников попросил у Ставки разрешения немедленно отвести войска. Разрешение было дано. Но армии давно отходили и без всякого приказа. Западный фронт, потерявший авиацию и танки, был рассечен немецкими клиньями. Одиннадцать дивизий оказались в окружении. Прорваться на восток они не смогли, лишившись управления, были деморализованы и через несколько дней прекратили сопротивление.

26 июня штаб фронта переместился сначала в Бобруйск, затем в Могилев. Весь этот день штаб не работал, войска действовали по собственному разумению.

Обреченный Минск был предоставлен сам себе. Очевидцы рассказывали, что люди тащили добро со складов и магазинов. В первую очередь охотились за вином. На улицах появилось множество пьяных.

28 июня ударная сила вермахта, 2-я и 3-я танковые группы, соединились в районе Минска. Вечером советские войска оставили город.

На следующий день об этом стало известно в Москве. Появление немцев в столице Белоруссии было шоком для Сталина. Сталин позвонил Тимошенко:

— Что происходит под Минском?

Нарком, видимо, не решился сказать, что Минск потерян. Может быть, надеялся отбить город. Может, просто не нашел в себе силы признать совершившееся. Ответил уклончиво:

— Я не готов к докладу, товарищ Сталин. Нет связи с Западным фронтом.

Связи действительно не было. Офицеры оперативного управления Генштаба обзванивали сельсоветы, спрашивали, нет ли в деревне немцев.

Тогда Сталин взял с собой Молотова, Маленкова и Берию и приехал в здание Наркомата обороны на улице Фрунзе. Они поднялись в кабинет наркома на втором этаже. У Тимошенко собрались Жуков, Ватутин, офицеры Генштаба.

Сталин находился во взвинченном состоянии.

Нарком, побледнев, доложил:

— Товарищ Сталин, руководства наркомата и Генштаба изучают обстановку, сложившуюся на фронтах.

Сталин остановился у карты Западного фронта. Офицеры вышли. Остались Тимошенко, Жуков и Ватутин.

Сталин повернулся к ним:

— Мы ждем. Докладывайте обстановку.

Тимошенко так и не сумел собраться. Он заговорил, сильно волнуясь:

— Товарищ Сталин, мы не успели проанализировать все полученные от фронтов материалы. Многое для нас пока что неясно. Я не готов к докладу.

И вот после этих слов наркома, по словам очевидцев, Сталин сорвался:

— Да вы просто боитесь доложить нам правду! Потеряли Белоруссию и хотите поставить нас перед совершившимся фактом? — Он повернулся к Жукову: — Вы управляете фронтами? Или Генеральный штаб только регистрирует поступающую информацию?

— Нет связи с войсками, — вслед за наркомом повторил Георгий Константинович.

Сталин взорвался:

— Что это за Генеральный штаб? Что это за начальник штаба, который в первый день войны растерялся, не имеет связи с войсками, никого не представляет и никем не командует?

Гневные сталинские слова звучали так страшно, что Жуков буквально разрыдался и выбежал в соседнюю комнату. Воцарилось молчание. Молотов пошел вслед за ним. Минут через пять—десять Вячеслав Михайлович привел внешне спокойного Жукова. Но глаза у него были мокрые. Так, во всяком случае, рассказывал Анастас Микоян...

Сталин не пожелал продолжать разговор. Бросил соратникам:

— Пойдемте. Мы, кажется, действительно приехали не вовремя.

Утром 30 июня, без пятнадцати семь, Жуков связался с Павловым по «бодо» — это буквопечатающий пятиклавишный телеграфный аппарат, изобретенный французом Бодо. Впоследствии был заменен телетайпом.

— Мы не можем принять никакого решения по Западному фронту, не зная, что происходит в районах Минска, Бобруйска, Слуцка, — выговаривал ему Жуков. — Немцы передают по радио, что ими восточнее Белостока окружены две армии. Видимо, какая-то доля правды в этом есть. Почему ваш штаб не организует высылку делегатов связи, чтобы найти войска? Где Кулик, Болдин, Кузнецов? Где кавкорпус? Не может быть, чтобы авиация не видела конницу...

Жуков требовал от имени Ставки, чтобы Павлов собрал войска фронта и привел их в боеспособное положение.

Но в тот же день вечером на первом заседании только что созданного Государственного комитета обороны Дмитрий Григорьевич Павлов был отстранен от командования Западным фронтом, от которого остались одни воспоминания.

Тимошенко предложил на его место генерал-лейтенанта Андрея Ивановича Еременко.

Еременко в Первую мировую был солдатом, получил звание ефрейтора,,но, как сказано в документах, «в 1915 году был разжалован до рядового за дезертирство».

В Гражданскую командовал взводом, был начальником разведки кавалерийской бригады. Двадцать лет прослужил в кавалерии и в 1938 году получил под командование кавалерийский корпус. Прошел не только через Кавалерийские курсы усовершенствования командного состава РККА и политкурсы при Военно-политической академии имени Н.Г. Толмачева, но и окончил Академию имени М.В. Фрунзе.

Составляя в 1939 году характеристику комкора Еременко, заместитель командующего войсками Белорусского военного округа по кавалерии Георгий Константинович Жуков назвал Андрея Ивановича «волевым и энергичным командиром», но добавил: «Единственной отрицательной стороной т. Еременко является отсутствие у него скромности, выражающееся в том, что он слишком хвастливо популяризирует свою работу и состояние корпуса, тогда как оно значительно отстает от требований приказов Народного комиссара обороны».

Жуков и Еременко невзлюбили друг друга, что отразилось не только в их мемуарах, написанных на склоне жизни, но и в практике взаимоотношений двух крупных военачальников.

В 1940 году Еременко пол года командовал механизированным корпусом, потом два месяца (!) войсками Северо-Кавказского военного округа, а в январе 1941 года принял 1-ю Краснознаменную армию на Дальнем Востоке.

Еще до начала войны Еременко вызвали в Москву. 22 июня, когда он паковал вещи, позвонил начальник штаба Дальневосточного фронта генерал-лейтенант Смородинов:

— Только что сообщили из Генштаба: немцы перешли границу и бомбят наши города. Война!

Еременко удивленно спросил:

— Почему же штаб фронта держал в секрете от командиров армий сообщения из Генштаба о том, что надвигается война?

— Потому что их не было, — коротко ответил Смородинов.

Пятеро суток Еременко поездом добирался до Новосибирска, там пересел на самолет. В Москве его принял Тимошенко, сказал:

— Генерал армии Павлов и начальник штаба фронта отстранены от занимаемых должностей. Вы назначены командующим фронтом. Начальником штаба — генерал-лейтенант Маландин. Немедленно оба выезжайте на фронт.

Герман Капитонович Маландин был до этого начальником оперативного управления Генштаба.

Они выехали под Могилев. До штаба фронта, находившегося в лесу, добрались под утро. Павлов завтракал в своей палатке. Увидев Еременко, обрадовался:

— Какими судьбами к нам?

Еременко, вместо ответа, протянул ему приказ. Павлов недоуменно спросил:

— А меня куда же?

— Нарком приказал ехать в Москву.

Жуков вспоминал, что едва узнал бывшего командующего Западным фронтом — так Павлов изменился за восемь дней войны. Фронт был разгромлен, и о положении войск генерал Павлов сказать почти ничего не мог.

Целый день Дмитрий Григорьевич сидел в Генштабе, ждал вызова к Сталину. Но вождь не захотел его видеть. Павлову передали, чтобы он отправлялся назад. 2 июля Павлова принял Молотов. Генерал объяснял, почему войска отступили.

От Молотова Павлов вернулся несколько успокоенный. Сказал жене, что его отправляют к Тимошенко командовать танковыми войсками, а причины неудач Западного фронта позднее рассмотрят на заседании политбюро.

3 июля утром Павлов уехал в сторону Смоленска, чтобы получить у Тимошенко новое назначение. Прощаясь, бодро сказал жене:

— Поеду бить Гудериана, он мне знаком по Испании.

— Положить тебе парадную форму? — спросила жена.

— Победим, приедешь в Берлин и привезешь!

Членом военного совета Западного фронта был назначен Мехлис, остававшийся заместителем наркома обороны. Он с присущим ему рвением занялся поиском виновных в потере Минска.

4 июля в городе Довске генерала Павлова арестовали. Особисты его обыскали, забрали Золотую Звезду Героя Советского Союза, три ордена Ленина, два ордена Красного Знамени и депутатский значок.

В постановлении на арест, составленном следственной частью 3-го управления (военная контрразведка) НКВД, Павлову предъявлялось традиционное обвинение как участнику «военного заговора». Постановление об аресте утвердил Тимошенко.

Павлову сказали, что он арестован по распоряжению ЦК.

6 июля Мехлис телеграфировал Сталину:

«Военный совет установил преступную деятельность ряда должностных лиц, в результате чего Западный фронт потерпел тяжелое поражение. Военный совет решил:

1. Арестовать бывшего начальника штаба фронта Климовских, бывшего заместителя командующего ВВС фронта Таюрского и начальника артиллерии фронта Клича.

2. Предать суду военного трибунала командующего 4-й армией Коробкова, командира 9-й авиадивизии Черных, командира 42-й стрелковой дивизии Лазаренко, командира танкового корпуса Оборина.

Просим утвердить арест и предание суду перечисленных лиц».

Сталин ответил незамедлительно:

«Тимошенко, Мехлису, Пономаренко

Государственный комитет обороны одобряет ваши мероприятия по аресту Климовских, Оборина, Таюрского и других и приветствует эти мероприятия как один из верных способов оздоровления фронта».

Мягче всех отнеслись к члену военного совета фронта Александру Фоминых. 3 июля его освободили от должности и назначили с понижением комиссаром 124-й стрелковой дивизии, но уже в конце года утвердили членом военного совета 39-й армии. А в сорок третьем он стал членом военного совета Северо-Кавказского фронта, когда его сослуживцев по Западному фронту уже расстреляли...

На первом же допросе, 7 июля, следователь потребовал от Павлова:

— Приступайте к показаниям о вашей предательской деятельности.

— Я не предатель, — возмутился Павлов. — Поражение войск, которыми я командовал, произошло по не зависящим от меня причинам.

Следователь задал вопрос:

— В чем ваша персональная вина в прорыве фронта?

Павлов ответил:

— Я предпринял все меры для того, чтобы предотвратить прорыв немецких войск. Виновным в создавшемся на фронте положении себя не считаю. Основной причиной всех бед считаю огромное превосходство танков противника, его новой материальной части. Кроме того, на левый фланг Кузнецова (Прибалтийский военный округ) были поставлены литовские части, которые воевать не хотели. После первого нажима немцев на левое крыло прибалтов литовские части перестреляли своих командиров и разбежались. Это дало возможность немецким танковым частям нанести мне удар со стороны Вильно.

Особистов такое объяснение не устраивало.

— Нас не интересует, как потерпели поражение руководимые вами войска, — объяснил Павлову следователь. — Следствию важно знать другое. Как получилось, что именно на вашем, а не на другом участке фронта немецкие части так глубоко вклинились в советскую территорию? Не является ли это результатом изменнических действий с вашей стороны?

Павлов категорически отвергал это предположение:

— Измены и предательства я не совершал. Прорыв на моем фронте произошел потому, что у меня не было новой материальной части, какую имел, например, Киевский округ.

Следователь гнул свое:

— Напрасно вы пытаетесь свести поражение к не зависящим от вас причинам. Нами точно установлено, что вы еще в 1935 году стали участником заговора и тогда уже имели намерение в будущей войне изменить Родине. Создавшееся на фронте положение только подтверждает следственные данные.

Можно представить себе состояние Павлова, который вдруг понял, что его обвиняют не в плохом командовании фронтом, а в предательстве.

— Никогда ни в каких заговорах я не участвовал, ни с какими заговорщиками не общался, — говорил генерал. — Если на меня имеются какие-нибудь показания, то это сплошная и явная ложь.

На первом допросе Павлов еще не знал, каким способом чекисты добывают нужные показания. Ему дали высказаться, чтобы потом заставить признать: я пытался скрыть свое преступное прошлое, теперь признаю...

7 июля Павлов еще отвергал обвинения в заговорщической деятельности, а уже через день подписал все, что от него требовалось. Теперь уже не узнать, как именно действовали следователи. Возможно, генерала избивали. Но так или иначе Павлова заставили подписать показания о том, что он был участником военного заговора с 1937 года и специально открыл фронт немцам.

9 июля в протокол допроса Павлова записали, что в заговор его вовлекли тогдашний командующий Белорусским округом Уборевич и начальник штаба округа Мерецков (см. Новая и новейшая история. 1992. № 5). Уборевича расстреляли в тридцать седьмом, а Мерецков сидел в тюрьме. Павлова заставили дать показания на Мерецкова, а Кирилла Афанасьевича — на Павлова.

«По вражеской работе со мной были связаны: командующий Западным военным округом генерал армии Павлов Дмитрий Григорьевич, — записывал следователь в протокол допроса генерала Мерецкова. — О принадлежности Павлова к антисоветской организации я узнал в начале 1937 года, хотя и раньше имел основания предполагать о его связи с заговорщиками... Павлов неоднократно в беседах со мной высказывал резкое недовольство карательной политикой советской власти, говорил о происходящем якобы в Красной армии «избиении» командных кадров...»

Показаниями Мерецкова военная контрразведка не сумела воспользоваться. Сталин передумал и вернул Кирилла Афанасьевича из тюрьмы прямо на фронт. Особисты, видимо, сильно переживали: сколько страниц они исписали, придумывая «дело Мерецкова», и пропал их труд...

А генерал Павлов был обречен.

«Уборевич и Мерецков всему командному составу прививали германофильские настроения, — записывал следователь от имени Павлова, — говорили, что нам надо быть в союзе с Германией, так как германскую армию они очень высоко ценят, и всегда ставили в пример немецких офицеров. Будучи приверженцем Уборевича, я выполнял все его указания... Мерецков всегда внушал мне, что Германия в ближайшее время воевать с Советским Союзом не будет, что она глубоко завязла в своих военных делах на западном фронте и в Африке».

Иначе говоря, на Павлова возлагалась вина за всю сталинскую внешнюю и военную политику. Это, оказывается, не Сталин со своим окружением стремился к союзу с Германией, а Павлов и другие генералы. Не Сталин объяснял, Тимошенко, Жукову и другим военачальникам, что в ближайшее время войны с Германией не будет, а генералы-предатели...

Следствие точно знало, какие «признания» им нужны. Военная контрразведка не расследовала причины поражения Западного фронта в приграничном сражении, а сооружала алиби для Сталина.

«Я проявил преступное бездействие, — продолжал записывать следователь от имени Павлова, — вместо того чтобы, учитывая обстановку за рубежом, уже в конце мая вывести все свои части на исходное положение и тем самым дать возможность принять правильные боевые порядки, я ожидал директив генштаба, упустил время и в результате затянул сосредоточение войск, так что война застала большую половину моих сил на марше. Я допустил преступную ошибку, что разместил авиацию близко к границе на аэродромах, предназначенных на случай нападения, а не обороны. В результате в первый же день войны авиация понесла огромные потери, не успев подняться в воздух...»

Павлова обвиняли в том, что он неукоснительно исполнял приказы. Нарком обороны Тимошенко и начальник Генштаба Жуков, следуя сталинской воле, категорически запрещали любые военные приготовления не только в мае, но и в июне сорок первого. Что касается аэродромов, построенных ближе к границе, чтобы поддержать наступающую Красную армию, то такова была военная доктрина государства.

На всякий случай Павлова заставили подписать и показания против маршала Кулика. Особисты были запасливыми: вдруг понадобятся. И записали в протокол допроса:

«Кулик клеветнически отзывался о политике советского правительства, которое якобы попустительствует арестам командного состава армии. Он заявлял, что существующие порядки необходимо изменить. Оскорбительно отзывался о Ворошилове».

10 июля Сталину принесли уже заготовленный приговор:

«Военная коллегия Верховного суда приговорила:

1. Павлова Дмитрия Григорьевича

2. Климовских Владимира Ефимовича

3. Григорьева Андрея Терентьевича

4. Коробкова Александра Андреевича — лишить воинских званий; Павлова — «генерал армии», а остальных троих воинского звания «генерал-майор» — и подвергнуть всех четверых высшей мере наказания — расстрелу, с конфискацией всего лично им принадлежащего имущества... Приговор окончательный и обжалованию не подлежит».

Сталин сказал Поскребышеву:

— Приговор утверждаю, а всякую чепуху вроде заговора Ульрих чтобы выбросил. Пусть не тянут. Никакого обжалования. А затем приказом сообщить фронтам, пусть знают, что пораженцев карать будем беспощадно.

Сталин не хотел лишний раз пугать отступающие войска рассказами об «антисоветском заговоре» внутри Красной армии.

Обвинительное заключение переделали в соответствии с указаниями вождя.

16 июля Сталин подписал постановление ГКО о предании суду военного трибунала Павлова и других генералов «за позорящую звание командира трусость, бездействие власти, отсутствие распорядительности, развал управления войсками, сдачу оружия противнику без боя и самовольное оставление позиций».

21 июля военная коллегия Верховного суда под председательством Василия Васильевича Ульриха приняла решение:

«С обвинительным заключением согласиться, дело принять к своему производству. Дело назначить к слушанию в закрытом судебном заседании без участия обвинения и защиты, без вызова свидетелей».

Заседание началось в начале первого ночи. Уже наступило 22 июля. Ульриха особенно интересовали показания Павлова о Мерецкове. Не знал, что Мерецкова освободят...

Павлов отрекся от всех показаний, данных на предварительном следствии:

— Этим показаниям прошу не верить. Антисоветской деятельностью я никогда не занимался. Показания о своем участии в антисоветском заговоре я дал, будучи в невменяемом состоянии. Я хотел скорее предстать перед судом и ему доложить о действительных причинах поражения нашей армии. Я прошу доложить нашему правительству, что на Западном фронте измены и предательства не было. Все работали с большим напряжением. Мы в данное время сидим на скамье подсудимых не потому, что совершили преступление в период военных действий, а потому что недостаточно готовились к войне в мирное время...

Но слушать Павлова не захотели. Суд продолжался три часа. В начале четвертого утра Ульрих огласил приговор, утвержденный Сталиным задолго до суда.

В тот же день приговор был приведен в исполнение.

Вождь, как обычно, искал и успешно находил «стрелочников», перекладывая на них ответственность за собственные неудачи. Ему нужно было срочно назвать виновных в беспорядочном отступлении. Поэтому казнь Павлова и еще нескольких генералов — не только с Западного, но и с других фронтов — была показательной.

Во всех ротах, батареях, эскадронах и эскадрильях Красной армии было зачитано постановление ГКО № 169сс от 16 июля 1941 года:

«Государственный Комитет Обороны устанавливает, что части Красной Армии в боях с германскими захватчиками в большинстве случаев высоко держат великое знамя Советской власти и ведут себя удовлетворительно, а иногда прямо геройски, отстаивая родную землю от фашистских грабителей.

Однако, наряду с этим, Государственный Комитет Обороны должен признать, что отдельные командиры и рядовые бойцы проявляют неустойчивость, паникерство, позорную трусость; бросают оружие и, забывая свой долг перед Родиной, грубо нарушают присягу, превращаются в стадо баранов, в панике бегущих перед обнаглевшим противником.

Воздавая честь и славу отважным бойцам и командирам, Государственный Комитет Обороны считает вместе с тем необходимым, чтобы были приняты строжайшие меры против трусов, паникеров, дезертиров.

Паникер, трус, дезертир хуже врага, ибо он не только подрывает наше дело, но и порочит честь Красной Армии. Поэтому расправа с паникерами, трусами и дезертирами и восстановление воинской дисциплины является нашим священным долгом, если мы хотим сохранить незапятнанным великое звание воина Красной Армии.

Исходя из этого, Государственный Комитет Обороны, по представлению главнокомандующих и командующих фронтами и армиями, арестовал и предал суду военного трибунала за позорящую звание командира трусость, бездействие власти, отсутствие распорядительности, развал управления войсками, сдачу оружия противнику без боя и самовольное оставление боевых позиций:

1) бывшего командующего Западным фронтом генерала армии Павлова;

2) бывшего начальника штаба Западного фронта генерал-майора Климовских;

3) бывшего начальника связи Западного фронта генерал-майора Григорьева;

4) бывшего командующего 4-й армией Западного фронта генерал-майора Коробкова;

5) бывшего командира 41-го стрелкового корпуса Северо-Западного фронта генерал-майора Кособуцкого;

6) бывшего командира 60-й горнострелковой дивизии Южного фронта генерал-майора Салихова;

7) бывшего заместителя командира 60-й горнострелковой дивизии Южного фронта полкового комиссара Курочкина;

8) бывшего командира 30-й стрелковой дивизии Южного фронта генерал-майора Галактионова;

9) бывшего заместителя командира 30-й горнострелковой дивизии Южного фронта полкового комиссара Елисеева.

Воздавая должное славным и отважным бойцам и командирам, покрывшим себя славой в боях с фашистскими захватчиками, Государственный Комитет Обороны предупреждает вместе с тем, что он будет и впредь железной рукой пресекать всякое проявление трусости и неорганизованности в рядах Красной Армии, памятуя, что железная дисциплина в Красной Армии является важнейшим условием победы над врагом.

Государственный Комитет Обороны требует от командиров и политработников всех степеней, чтобы они систематически укрепляли в рядах Красной Армии дух дисциплины и организованности, чтобы они личным примером храбрости и отваги вдохновляли бойцов на великие подвиги, чтобы они не давали паникерам, трусам и дезорганизаторам порочить великое знамя Красной Армии и расправлялись с ними, как с нарушителями присяги и изменниками Родины».

Бывшего начальника артиллерии фронта генерал-лейтенанта артиллерии Николая Александровича Клича приговорили к расстрелу, но помиловали — сослали на Колыму. В 1957 году его реабилитировали.

Полковой комиссар Илья Константинович Елисеев тоже не был расстрелян и смог довоевать. Судьба полкового комиссара Ивана Григорьевича Курочкина из 60-й горнострелковой дивизии неизвестна.

История генерал-майора Маркиса Бикмуловича Салихова, командира 60-й горнострелковой дивизии 18-й армии Южного фронта, выглядит очень запутанной.

Окончив медресе, он служил еще в царской армии. С 1919 года в Красной армии. После Гражданской войны служил, постепенно поднимаясь по должностной лестнице, в апреле 1940 года принял 60-ю дивизию в Киевском военном округе. В приграничном сражении дивизия не выдержала напора вермахта и покатилась назад. 29 июля «за провал боевой операции» генерал Салихов был приговорен к десяти годам тюремного заключения с отбытием наказания после войны. Его понизили в звании до полковника. По сведениям Главного управления кадров Наркомата обороны он числился без вести пропавшим. По другим сведениям, в августе попал в окружение и в плен.

В сорок втором году один из арестованных агентов немецкой разведки рассказал, что в варшавской разведшколе, где немцы готовили свою агентуру из числа бывших военнопленных, преподает сдавшийся в плен генерал Салихов. 20 июля 1943 года военная коллегия Верховного суда заочно приговорила Салихова к расстрелу. В мае 1945 года американские войска передали генерала представителям Красной армии. 1 августа 1946 года Салихова повесили...

Генеральским семьям тоже досталось. Жену генерала Климовских отправили в саратовскую тюрьму, двоих детей-подростков — в исправительно-трудовой лагерь. Всю семью Павлова — родителей, жену, тещу и сына — по приговору военного трибунала выслали в Красноярский край на пять лет.

О степени виновности генерала Павлова историки спорят и по сей день. В «Красной звезде» (24 июля 2001 г.) кандидат исторических наук Михаил Мягков ставит закономерный вопрос — где заканчивается ответственность Сталина и его окружения и начинается ответственность фронтового командования?

Тремя военными округами, на которые пришелся немецкий удар, — Прибалтийским, Западным и Киевским — командовали неопытные генералы, которые даже не успели освоиться на своих должностях.

Генерал-полковник танковых войск Дмитрий Григорьевич Павлов возглавил Западный особый военный округ в 1940 году.

Он начал военную службу еще в Первую мировую. После революции вступил в Красную армию, воевал в Средней Азии с басмачами, с китайцами во время боев на КВЖД. В 1928 году окончил Военную академию имени М.В. Фрунзе, в 1930-м Павлов командовал полком в 7-й кавалерийской дивизии Рокоссовского. Окончил академические курсы технического усовершенствования начальствующего состава при Военно-транспортной академии в Ленинграде. Потом получил механизированную бригаду. В 1936 году его отправили в Испанию, где за храбрость он получил Золотую Звезду Героя Советского Союза.

В июле 1937 года Сталин назначил героя испанской войны из командиров бригады сразу заместителем начальника Главного автобронетанкового управления Красной армии, а уже в ноябре сделал начальником управления. Павлов участвовал в боях на Халхин-Голе и в финской войне. А за год до начала войны танкист Павлов, не имевший опыта командования крупными общевойсковыми соединениями, получил под командование второй по значению округ в стране. В подчинении у него оказалось сорок четыре дивизии.

Мог ли он за такой короткий срок овладеть полководческим искусством?..

Прошедшие через Испанию командиры стали главным кадровым резервом; их назначали с большим повышением — на высокие должности, освободившиеся в результате репрессий.

Николай Николаевич Воронов, который в конце войны стал главным маршалом артиллерии, вспоминал, как после возвращения из Испании группу командиров вызвал к себе нарком Ворошилов и велел подготовить предложения, вытекающие из опыта боев. Вечером их доставили в Кремль — в штатских костюмах и с записными книжками в руках.

Смушкевич рассказал о действиях авиации, Павлов — о танках, Воронов — об артиллерии. Потом Ворошилов предложил поблагодарить всех и закрыть заседание, а все остальное решить на следующий день.

— Зачем откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня? — подал голос Сталин, который любил красивые жесты. — У нас ведь все уже предрешено. Нужно это сейчас же объявить.

Вернувшиеся из Испании получили новые воинские звания, но не очередные, а через одну ступень.

Комбриг Воронов, отправленный в Испанию с поста начальника 1-й Ленинградской артиллерийской школы, получил ромбы комкора и сразу стал начальником артиллерии Красной армии. Яков Смушкевич, как и Павлов, до Испании тоже был комбригом, а стал командовать всей военной авиацией. Начальником Академии Генерального штаба (!) стал полковник Иван Тимофеевич Шлемин, до этого всего лишь командир стрелкового полка. Павел Иванович Батов (будущий генерал армии) — до Испании командир полка, а после Испании — командир корпуса. Михаил Петрович Петров уехал в Испанию с должности командира учебного батальона 1-й механизированной бригады. Получил Золотую Звезду Героя и в сорок первом командовал уже корпусом, а затем генерал-майор Петров получил армию. Иван Терентьевич Пересыпкин в 1937 году был старшим лейтенантом. В мае 1939 года он стал наркомом связи, в июле 1941-го одновременно заместителем наркома обороны, в 1944-м — маршалом войск связи.

На совещании в Москве в апреле 1940 года, когда обсуждались уроки Финской кампании, выступал и командир 245-го полка Иван Павлович Рослый. На финский фронт майора Рослого прислали из Академии имени М.В. Фрунзе, где он учился. Полк хорошо себя проявил, Рослый сразу стал полковником и Героем Советского Союза.

На совещании новоиспеченный полковник сказал:

— Мы давали такой замечательный артиллерийский огонь в течение двух часов и двадцати минут, что этот огонь можно было и в музыке воспевать, если бы был композитор.

Сталин одобрительно заметил:

— У артиллерии есть своя музыка. Правильно, есть.

После совещания Рослого вызвал заместитель наркома обороны и начальник Управления по командному и начальствующему составу РККА Щаденко:

— Вы, товарищ Рослый, назначены командиром 4-й стрелковой дивизии.

А Иван Павлович и полком командовал всего три месяца. Фактически из командиров батальона он сразу был произведен в комдивы. Так делались карьеры в эпоху массовых репрессий.

Расстрелянных и посаженных заменяли досрочными выпусками слушателей военных академий. Закончить образование им не давали (Военно-исторический архив. 2000. № 14). Их сразу назначали на высокие командные и штабные должности.

Одни, одаренные от бога, наделав ошибок, набираясь опыта и знаний, соответствовали своим высоким званиям. Другие становились жертвами новых репрессий в армии. Третьи так и не смогли справиться с новыми должностями. Иногда такие назначения оканчивались катастрофой для целых фронтов...

Не стоит думать, что генерал Павлов не пытался приготовиться к войне. Получая предупреждения разведки о подготовке немцами войны, он обратился в Москву за разрешением выдвинуть войска вперед и занять полевые укрепления вдоль границы. 20 июня он получил шифротелеграмму за подписью заместителя начальника оперативного управления Генерального штаба Василевского: просьба доложена наркому. Тимошенко ответил отказом: предложенная мера может вызвать провокацию со стороны немцев.

В живой силе, по количеству танков и самолетов Западный округ имел очевидное превосходство над противником — группой армий «Центр». Но наступающие немецкие части были готовы к боевым действиям технически и тактически. А им противостояли войска, не готовые к войне и не собиравшиеся воевать.

«К началу войны войска округа находились в стадии оргмероприятий. Формировались пять танковых корпусов, воздушно-десантный корпус, — вспоминал бывший заместитель начальника оперативного отдела штаба округа генерал-майор Б.А. Фомин. — Поступление материальной части шло медленно... Авиация округа находилась в стадии обучения летного состава на поступающей новой материальной части, но переобученных экипажей было мало».

Командование округа не имело плана обороны. Оборонительные действия рассматривались как короткая прелюдия перед началом наступления. И это не вина командования фронтом. Такова была стратегия Красной армии. Разговоры об обороне воспринимались как преступное «пораженчество».

Но Павлов и его подчиненные тоже совершили свою порцию ошибок. За несколько дней до войны всю артиллерию отправили на стрельбы за несколько сот километров от будущей линии фронта. Медленно строились оперативные аэродромы, поэтому потери авиации на Западном фронте были больше, чем у соседей. Почти вся авиация была уничтожена на земле — ее некуда было рассредоточить.

На вероятном направлении продвижения противника не оказалось минных полей. Не подготовили к взрыву мосты через пограничные реки, и немецкие танки спокойно перешли по мостам через Буг. Не охранялись линии связи, немцы легко их уничтожали.

Неумение воевать выявилось в первый же день.

Вечером 22 июня командующий фронтом Павлов, член военного совета Фоминых и начштаба округа Климовских отправили в войска шифротелеграмму:

«Опыт первого дня войны показывает неорганизованность и беспечность многих командиров, в том числе больших начальников. Думать об обеспечении горючим, снарядами, патронами начинают только в то время, когда патроны уже на исходе, тогда как огромная масса машин занята эвакуацией семей начальствующего состава, которых к тому же сопровождают красноармейцы, то есть люди боевого расчета.

Раненых с поля боя не эвакуируют, отдых бойцам и командирам не организуют, при отходе скот, продовольствие оставляют врагу...»

Что было главной причиной этих непростительных ошибок, удивительной беспечности и, скажем прямо, нежелания или неумения исполнять свои обязанности?

Командование и войска — веря Сталину — пребывали в уверенности, что войны не будет. Потому и не были морально готовы к тяжелому ратному труду, не могли организовать оборону, сопротивляться, как положено солдатам.

Сказались годы репрессий, которые не только лишили вооруженные силы профессионалов, но породили страх перед нарушением приказа. Генералов так долго учили не проявлять инициативы, что они терялись в горячке боя.

Вот факт, на который часто ссылаются. Осенняя проверка 1940 года показала: из двухсот двадцати пяти командиров полков в западных военных округах только двадцать пять окончили нормальные военные училища.

Общие данные об образовательном уровне командного состава армии (см. сборник «Скрытая правда войны: 1941 год. Неизвестные документы») на 1 января 1941 года таковы:

	С высшим военным образованием	Со средним образованием	С ускоренной подготовкой	Без военного образования
Командиры корпусов	55	50	—	—
Командиры дивизий	142	217	—	—
Командиры полков	260	1099	471	3

Таблица показывает, что абсолютное большинство командиров в звене полк—корпус имели всего лишь среднее образование. С такой подготовкой можно командовать батальоном — не выше. А четверть командиров полков не имели и среднего военного образования, без чего в армии не доверяют командовать и взводом. Заметим: речь идет не о военном времени, когда выбирать не приходится, а о мирном.

За три предвоенных года командный и начальствующий состав армии сменился на восемьдесят—девяносто процентов. Треть среднего командного состава была призвана из запаса.

Накануне войны некомплект командиров составлял тридцать шесть тысяч человек.

Девяносто три процента генералов воевали в Гражданскую, а многие еще и в Первую мировую. Но тогда они были рядовыми солдатами или командовали взводом или эскадроном. Люди с более серьезным боевым опытом были уничтожены. Лишь половинагенералов окончила военные академии, остальные прошли через краткосрочные академические курсы.

По подсчетам полковника Маркса Феликсовича Ваккауса, старшего преподавателя кафедры оперативного искусства Академии Генерального штаба, итоги первой оборонительной операции Западного фронта с 22 июня по 10 июля таковы.

Потери немецкой группы армий «Центр» — двадцать две тысячи человек (убитыми и пропавшими без вести — шесть тысяч).

Потери Западного фронта — четыреста с лишним тысяч человек, семьдесят процентов личного состава фронта (безвозвратные потери — триста сорок тысяч). Западнее Минска в плен попали практически все соединения фронта. В качестве трофеев немцы получили три тысячи танков и около двух тысяч орудий...

Сталинские соколы в небе и на земле

К началу войны немецкое командование не смогло добиться количественного превосходства над Красной армией. Нельзя говорить и о качественном превосходстве германской военной техники. Однако уровень подготовки личного состава и умение использовать боевую технику в вермахте были несравненно более высокими.

Никто не ожидал, что советская авиация практически перестанет существовать в первые дни войны. Страна гордилась своей авиацией. Казалось, для этого есть все основания: отечественные самолеты ничем не уступали иностранным, советские летчики ставили один рекорд за другим.

Генералы-летчики были очень молодыми. Троим генерал-лейтенантам авиации было не больше тридцати, двоим — тридцать три. Еще пятерым — меньше сорока.

Все они сделали стремительную карьеру, в основном — в Испании. Павел Васильевич Рычагов и Иван Иосифович Проскуров в 1940 году стали генерал-лейтенантами. А в 1936-м они оба были всего лишь старшими лейтенантами и сбивали первые вражеские самолеты в небе Испании.

Успехи советских летчиков в Испании породили уверенность в абсолютном превосходстве отечественной авиации. Самодовольство усилилось и после боев на Халхин-Голе, хотя никто не принял во внимание, что японское авиастроение было отсталым и победа над японскими летчиками далась легко. А немцы извлекли уроки из боев в Испании, радикально улучшили свои самолеты и изменили тактику использования истребительной авиации.

Главный маршал авиации Александр Новиков, анализируя события лета сорок первого, вспоминал, что еще недавно, в Испании, советские летчики били немецких, особенно на виражах, то есть в схватках, происходивших в горизонтальной плоскости. Советские истребители использовали очевидное преимущество в маневренности.

«Но уже тогда не составляло особого секрета, — писал Новиков, — что воздушный бой вскоре ввиду нарастания скорости у истребителей переместится в вертикальную плоскость, что повлечет за собой и существенные изменения в тактике истребительной авиации. Всех этих явлений и тенденций мы тогда не учли».

Лишь немногие летчики осмеливались говорить о том, что советским истребителям не хватает скорости, что отсутствует радиосвязь и боевые машины слабо вооружены, что следует отказаться от принятого в Красной армии деления истребителей на маневренные и скоростные (в реальности важно сочетание этих характеристик).

5 ноября 1940 года постановлением Совнаркома в составе Главного управления ВВС было образовано управление дальнебомбардировочной авиации. Авиаполки, на вооружении которых находились самолеты «ТБ-3», «ТБ-7» и «ДБ-3», были объединены в авиационные дивизии дальнего действия. Заместителем начальника Главного управления ВВС Красной армии по дальнебомбардировочной авиации назначили Героя Советского Союза генерал-лейтенанта Ивана Иосифовича Проскурова.

21 апреля 1941 года генерал Проскуров отправил Сталину и Жданову письмо:

«Авиация продолжает отставать. Как оказалось, она является самым запущенным родом войск в нашей армии, и могу смело утверждать, что и теперь по своей подготовке наша авиация не отвечает требованиям борьбы с сильным противником.

Главным недостатком в подготовке авиации считаю неумение, в массе своей, надежно действовать в сложных метеоусловиях и ночью, низкий уровень огневой и разведывательной подготовки (большинство экипажей не умеют отыскивать цели, даже в крупных пунктах)...

Ведь летают же немцы на приличные расстояния десятками, сотнями самолетов и в плохих метеоусловиях. Ведь летают же англичане сотнями самолетов на сильно защищенные объекты в плохих метеоусловиях и ночью, и плохо ли, хорошо, а задания выполняют...

Что я принял на 1 декабря 1940 года?

В частях дальнебомбардировочной авиации насчитывается около 2000 экипажей, из них летали ночью 231 экипаж, летали в сложных метеоусловиях 139 экипажей (около 6 процентов), обучались полетам вслепую 485 экипажей (около 24 процентов)...

К середине апреля с. г. приведенные выше цифры изменились. Теперь летают ночью 612 экипажей (30 процентов), летают в сложных метеоусловиях 420 экипажей (20 процентов), обучаются полетам в сложных метеоусловиях 963 экипажа (50 процентов)...

Этот перелом в качественной подготовке дальнебомбардировочной авиации сопровождается большим количеством летных происшествий — 18 катастроф в 1941 году. Из них: не установлены причины — 4, не справились со сложными метеоусловиями — 5, отказ моторов в воздухе — 4, недисциплинированность летного состава — 5...»

Иван Проскуров окончил 7-ю школу военных летчиков, а затем еще и школу военно-морских летчиков. Он командовал эскадрильей тяжелых бомбардировщиков, воевал в Испании — начал простым летчиком, а стал командиром группы скоростных бомбардировщиков. После возвращения на родину майор Проскуров получил под командование авиабригаду, на следующий год принял воздушную армию.

Обласканный Сталиным, он в 1939 году неожиданно стал заместителем наркома обороны и начальником военной разведки, хотя по своему опыту и складу характера едва ли подходил для этой специфической работы.

Кроме того, в те годы аппарат военной разведки был практически уничтожен массовыми арестами.

25 мая 1940 года в качестве начальника разведуправления Проскуров докладывал наркому Тимошенко:

«Последние два года были периодом чистки агентурных управлений и разведорганов от чуждых и враждебных элементов. За эти годы органами НКВД арестовано свыше двухсот человек, заменен весь руководящий состав до начальников отделов включительно. За время моего командования только из центрального аппарата и подчиненных ему частей отчислено по различным политическим причинам и деловым соображениям триста шестьдесят пять человек. Принято триста двадцать шесть человек, абсолютное большинство которых без разведывательной подготовки».

Понятно, что стоит за этими цифрами: опытных работников посадили или уволили, набрали новичков, не представляющих себе, что такое разведка. И это накануне войны!

После Финской кампании Проскурова убрали из разведки, возложив и на него ответственность за потери и неудачи. В сентябре 1940 года его вернули в авиацию. Сначала отправили командующим военно-воздушными силами Дальневосточного фронта. Но уже в октябре поставили руководить дальнебомбардировочной авиацией.

Ни успехи Проскурова в обучении летчиков, ни его предупреждения о бедственном состоянии бомбардировочной авиации не интересовали Сталина и его окружение.

За месяц до войны Проскурова сняли («за аварийность в частях дальней бомбардировочной авиации») и назначили на откровенно низкую должность — начальником авиационного отдела 7-й армии. Так всегда делали перед арестом. 27 июня генерал-лейтенант Иван Проскуров был отправлен на Лубянку. Уже шла война. Фронту отчаянно не хватало опытных летчиков...

«Материалами дела Проскуров обвиняется в том, что являлся участником военной заговорщической организации, по заданиям которой проводил вражескую работу, направленную на поражение Республиканской Испании, снижение боевой подготовки ВВС Красной армии и увеличение аварийности в Военно-Воздушных Силах», — это обвинительное заключение подписал начальник следственной части по особо важным делам Наркомата внутренних дел майор госбезопасности Лев Емельянович Влодзимирский (в 1953 году его расстреляют вместе с Берией)...

Ни Сталин, санкционировавший аресты летчиков, ни особисты не считались с тем, что их акция окончательно деморализует военную авиацию и систему противовоздушной обороны.

1 июня арестовали помощника генерал-инспектора военно-воздушных сил Красной армии комдива Николая Николаевича Васильченко как «германского и французского шпиона».

17 июня арестовали командующего ВВС Дальневосточного фронта генерал-лейтенанта Константина Михайловича Гусева.

24 июня, на третий день войны, чекисты взяли генерал-лейтенанта Героя Советского Союза Евгения Саввича Птухина. Талантливый летчик-истребитель, он три года под псевдонимом «генерал Хосе» был советником по авиации в Испании. В 1938 году, после возвращения, был назначен сразу командующим ВВС Ленинградского военного округа. Некоторое время был заместителем командующего авиацией Красной армии, затем его вернули в Ленинградский округ. В августе 1940 года Птухина перевели на ту же должность в Киевский особый военный округ.

14 февраля 1941 года его назначили начальником Главного управления ПВО РККА. В марте он попросил вернуть его в Киевский округ. Но Птухин уже попал в черные списки.

Накануне войны его решили заменить Новиковым, будущим главным маршалом авиации. 23 июня утром Александр Александрович Новиков должен был приехать к Тимошенко за назначением. Он уже взял билет. Но ему не удалось уехать в Москву, потому что началась война. Бог спас Новикова от должности командующего ВВС Киевского военного округа, иначе ему пришлось бы ответить за полное уничтожение авиации округа...

Героя Советского Союза Птухина приговорили к высшей мере наказания как «участника антисоветского заговора с 1935 года». 23 февраля 1942 года расстреляли.

26 июня взяли командующего ВВС Северо-Западного фронта генерал-майора Алексея Павловича Ионова. Затем арестовали командира 9-й смешанной авиационной дивизии генерал-майора Героя Советского Союза Сергея Александровича Черных.

12 июля арестовали начальника штаба военно-воздушных сил Юго-Западного фронта генерал-майора авиации Николая Алексеевича Ласкина как «участника контрреволюционного заговора 1936—1937 годов»...

Иван Иванович Копец за бои в Испании получил Золотую Звезду Героя Советского Союза. В июне 1937 года из старшего лейтенанта он стал сразу полковником. В финскую войну командовал воздушной армией. Перед войной командовал авиацией Западного особого военного округа. На второй день войны, видя вокруг сожженные самолеты, командующий ВВС Западного фронта генерал-майор Копец покончил с собой.

Если бы он не застрелился, его бы казнили вместе с генералом Павловым...

Чьи самолеты лучше: наши или немецкие?

Сталин считал главной истребительную авиацию — в ущерб бомбардировочной и особенно штурмовой. Сухопутные силы остались без авиации, способной их поддержать. Красная армия вступила в войну, не имея штурмовой авиации, преимущества которой продемонстрировали наступающие немецкие войска.

Сергей Ильюшин уже создал свой замечательный самолет «Ил-2», но в него не верили и не хотели принимать на вооружение. Штурмовик поначалу выпускали одноместным — без места для стрелка-радиста и крупнокалиберного пулемета для обороны задней полусферы. Одноместные «Ил-2» становились легкой добычей немецких летчиков.

На истребителях старых моделей не было приемно-передающих радиостанций. Управление истребителями в бою осуществлялось по старинке — командир эскадрильи покачивал самолет с крыла на крыло или давал крен.

На новых машинах радиопередатчик ставили только командирам эскадрильи, остальным устанавливали приемник, то есть летчики могли слышать указания, но ничего сообщить не могли. Радиоаппаратура не была доведена до рабочего состояния — часто связь во время полета нарушалась, в наушниках невыносимо трещало, и летчики в разгар воздушного боя выключали радио. Бортовые радиостанции превращались в балласт.

Отсутствие современного радионавигационного оборудования в большом воздушном бою ставило советскую авиацию в худшее положение. Не хватало и наземных радиостанций, то есть командование не могло связаться со своими летчиками.

Не было и штурманского оборудования, позволявшего летать ночью и в сложных метеоусловиях. Впрочем, все равно летать по приборам умели лишь отдельные асы.

Слабым местом были устаревшие системы прицеливания. Бомбардировки могли быть более точными, а самолеты меньше страдать от зениток, если бы имели более совершенные прицелы. Советские бомбардировщики не могли осуществлять бомбометание с больших высот, как это делали американские самолеты.

Тимошенко нанес престижу летного состава чувствительный удар — после училища летчикам стали присваивать не офицерское, а сержантское звание, их переодели в общевойсковую форму и перевели на казарменное положение, пишет Герой Советского Союза летчик-испытатель Александр Александрович Щербаков. Изменился, конечно, не только внешний вид летчика. В военную авиацию пришли недоученные пилоты.

Дело в том, что два предвоенных года численность самолетного парка выросла почти в десять раз. Но военно-воздушные силы не смогли освоить такое количество новой боевой техники. На один экипаж приходилось два самолета (такая же ситуация была в бронетанковых войсках, на один танковый экипаж — полтора танка). Подготовка летчиков невероятно упростилась. Курсантам летных училищ не хватало времени, чтобы освоить новые самолеты, поэтому из программы обучения выбросили многие фигуры высшего пилотажа, необходимые в воздушном бою.

25 февраля 1941 года ЦК и Совнарком приняли постановление «О реорганизации авиационных сил Красной армии». Наркомат обороны должен был открыть еще шесть авиационных училищ. Предполагалось, что до конца года летчики освоят новые самолеты, которые должны поступить на вооружение. Не успели...

В 1940 году советская авиационная промышленность давала ежемесячно 685 самолетов. За год было произведено 8232 самолета (Независимое военное обозрение. 2003. № 15). В Германии — всего 6470 самолетов.

В первой половине 1941 года выпуск самолетов в СССР несколько сократился — до 660 машин в месяц, потому что промышленность осваивала новые модели. Но в июле, когда уже началась война, выпустили 1807 машин! В сентябре — 2329 машин!

В декабре выпуск самолетов снова упал до 600 машин — из-за эвакуации заводов. Но и этот низкий уровень был равен ежемесячному производству самолетов в Германии. Немецкие заводы выпускали всего 635 машин в месяц. Люфтваффе хватало этого количества самолетов для завоевания господства в воздухе.

Быстрая эвакуация военных заводов на восток, невиданное напряжение сил позволили уже в середине 1942 года выпускать больше вооружения, и в частности самолетов, чем Германия. В конце 1943-го военно-воздушные силы Красной армии имели преимущество над немцами в три с половиной раза, к концу 1944-го — почти в шесть раз...

22 июня 1941 года военно-воздушные силы Германии располагали 4628 боевыми самолетами. Из них 3067 были использованы для нападения на СССР. Союзники Германии выставили еще около тысячи самолетов, но они во всем уступали советской авиации.

Чем располагала Красная армия?

Западные округа имели в общей сложности 6592 боевых самолета. Кроме того, на территории округов находились девять дивизий дальнебомбардировочной авиации — это еще 1346 самолетов. Флотская авиация — 1423 самолета. Итого — 9361 самолет. Иначе говоря, накануне войны Красная армия располагала почти тройным превосходством в авиации. Правда, девятьсот машин находились в ремонте.

Может быть, немецкие самолеты были лучше советских?

В литературе можно часто встретить такое объяснение: у них были современные машины, у нас устаревшие.

Люфтваффе (военная авиация нацистской Германии) имела 1285 современных бомбардировщиков, ВВС Красной армии — 891. На вооружении люфтваффе состояли 1129 современных истребителей, ВВС Красной армии — 980. То есть советская авиация вполне могла противостоять немецкой.

Командование Красной армии лишилось своей авиации в первые же дни войны из-за общей неподготовленности и неумения организовать боевые действия в воздухе.

Командование не позаботилось о рассредоточении авиации, держало большую часть машин у самой границы, не прикрыло аэродромы средствами противовоздушной обороны. Да и летчиков никто не учил взаимодействовать с зенитчиками.

Советская авиация в первый день войны даже не получила боевого приказа. Бомбить аэродромы противника было запрещено... Самолеты, когда кончалось горючее, возвращались на свои же аэродромы, не имевшие зенитного прикрытия, и немцы уничтожали их на земле.

Пытались перегонять самолеты на восток, чтобы их спасти, но только на Северо-Западном фронте потеряли при этом триста самолетов. Неисправные машины бросали, потому что не хватало запасных частей и механиков, способных быстро устранить поломку.

Военно-воздушные силы Западного округа имели к началу войны 1825 машин. Немцы на этом направлении располагали 1570 самолетами. К 1 июля на Западном фронте осталось только 120 исправных самолетов.

22 июня утром ударам немецкой авиации подверглись шестьдесят шесть аэродромов, пишет генерал-полковник Евгений Калашников. В первый же день войны были уничтожены 1136 советских самолетов, из них 800 даже не успели взлететь. Фактически западные округа потеряли в первый день войны каждый пятый самолет. Всего за первую неделю боев, с 22 по 30 июня, фронты потеряли 2548 самолетов. К 10 июля на всех фронтах осталось 2516 машин...

В целом в первый год войны советская авиация потеряла в пять раз больше машин, чем немецкая. Затем ситуация улучшилась, но потери советской авиации оставались вдвое большими, чем немецкой. При том что люфтваффе приходилось вести еще и воздушную войну с английской и американской авиацией.

Выяснилась ошибочность в стратегии развития авиационной промышленности. На вооружении находилось двадцать семь различных типов машин. Одни и те же модели имели разные моторы и разное вооружение. В состоянии хаоса первых недель войны возникли непреодолимые трудности в эксплуатации, ремонте и снабжении запасными частями.

Разбирая причины катастрофы лета сорок первого, говорят: страна не успела произвести все необходимое для обороны. Это не совсем так: деньги и ресурсы военно-промышленному комплексу были выделены огромные. Но оборонная промышленность страдала теми же недостатками, что и вся советская экономика. Более разумная организация экономической жизни позволила бы произвести все необходимое без такого напряжения сил народа.

Мания секретности в оборонке мешала нормальному управлению предприятиями.

8 апреля 1941 года Госплан представил секретарю ЦК Георгию Маленкову докладную записку «Об организации планирования оборонной промышленности»:

«При существующем положении Госплан при Совнаркоме СССР, в том числе его Мобилизационный отдел (теперь отдел военного машиностроения) не имеет права получений необходимых ему материалов по натуральному разрезу планов производства, производственным мощностям и потребности армии в оборонной продукции.

Все это приводит к недостаточной проработанности плана, к неувязкам внутри плана, к двойному планированию, к частым изменениям плана, к несвоевременному спуску плана на предприятия, что в целом часто делает утвержденные планы нереальными, не устраняет имеющихся диспропорций, а иногда и усугубляет их, дезорганизующе действуя на работу предприятий».

Но даже Маленкову было не под силу изменить систему полного засекречивания всего и вся...

С первого дня войны немецкая авиация господствовала в воздухе. Она беспрепятственно бомбила советские танковые части, воинские колонны, штабы и склады боеприпасов. Немецкие авианалеты оказывали гнетущее воздействие на необстрелянных бойцов. Услышав гул моторов, они разбегались, и командиры не могли потом собрать своих подчиненных.

А ведь шестьдесят процентов советской авиации в приграничных округах составляли истребители, которые должны были успешно противостоять налетам немецкой штурмовой и бомбардировочной авиации. Но опытные командиры были уничтожены, их место заняли молодые летчики и призванные из запаса, то есть не готовые к боевым действиям. Нечего удивляться, что они просто растерялись.

Сразу проявились все недостатки в боевой подготовке летчиков, которых учили летать в облегченных условиях — только в хорошую погоду, по одним и тем же маршрутам. Они не имели опыта полетов на малых высотах, что позволяло выжить в скоротечном воздушном бою, не знали высшего пилотажа, необходимого в противоборстве с вражескими истребителями, не привыкли уклоняться от зенитного огня при бомбометании.

Уже потом выяснилось, что летчики Западного особого военного округа предвоенной зимой практически вообще не летали. Налет летчиков Прибалтийского особого округа составил всего пять часов, Киевского особого — двенадцать часов. Кто умел летать и тот разучился... А средний налет немецких летчиков составлял триста-триста пятьдесят часов.

Скажем, весной—осенью сорок второго у советских летчиков было ощущение полного господства в воздухе немецкой авиации. Хотя в реальности у немцев было значительно меньше самолетов. Они, правда, были более совершенными, но главное не в этом. Александр Булах, главный редактор журнала «История авиации», пишет о том, что немецкая авиация часто использовала тактику «свободной охоты». Это позволяло меньшими силами эффективно действовать против больших сил противника.

Немцы половину своих истребителей отправляли в «свободную охоту», и они связывали значительно большее число советских самолетов. Тактически немецкие летчики были более подготовлены. Наших летчиков меньше учили. Летную науку они постигали уже в бою. Кто выходил живым из первых десяти боевых вылетов, впоследствии мог рассчитывать уже и на победы.

Во время Финской кампании поделили авиацию на армейскую и фронтовую. Армейская подчинялась непосредственно командующим общевойсковыми армиями. Это раздробило авиацию и мешало маневрировать имеющимися самолетами, концентрировать их на главном направлении.

В немецкой авиации восемьдесят пять процентов машин было сосредоточено в составе воздушных флотов, которые подчинялись непосредственно главному командованию. Это позволяло концентрировать самолеты там, где они могли принести максимальную пользу.

В Красной армии, напротив, восемьдесят три процента самолетов приходились на долю армейской авиации. То есть воздушный флот был распылен между общевойсковыми армиями, это исключало возможность его массированного применения.

«Я за 922 дня на фронте совершил 288 вылетов, то есть один вылет за 3,2 дня, — вспоминал Александр Ефимов, маршал авиации, дважды Герой Советского Союза («Красная звезда», 18 июля 2002 г.). — Лучший штурмовик люфтваффе Ульрих Рудель за 1247 дней совершил 2530 вылетов, то есть практически два вылета в день».

Через неделю после начала войны, 29 июня, была учреждена должность командующего военно-воздушными силами Красной армии — заместителя наркома по авиации. Ее занял генерал-лейтенант Павел Васильевич Жигарев.

25 января 1942 года Жигарев подписал директиву:

«Командующие военно-воздушными силами фронтов вместо целеустремленного массированного использования авиации на главных направлениях против основных объектов и группировок противника распыляют усилия авиации на всех участках фронта. Подтверждением этому служит равномерное распределение авиации между армиями».

Получалась нелепица: одни авиаполки изнемогали в воздушных сражениях и несли потери, а другие отдыхали, потому что перед ними не было противника, чьи самолеты переброшены на главное направление.

15 марта генерал Жигарев доложил Сталину, что необходимо создавать крупные авиа-объединения.

В апреле он отправил Сталину доклад «О реорганизации ВВС Красной Армии»:

«Боевая практика показывает, что современная авиация способна оказать решающее влияние на ход наземных операций, но при условии массирования ее усилий на решающих направлениях. Если же авиация распылена по всему фронту, то эффективность ее действий резко снижается».

Жигарев предложил: создать пять авиационных армий, которые будут подчиняться командующему военно-воздушными силами, штаб военно-воздушных сил переименовать в главный штаб ВВС Красной Армии, а его начальника сделать заместителем начальника Генерального штаба.

Летчикам долго пришлось убеждать Сталина в своей правоте. Вождь легко приказывал копировать иностранную боевую технику — это его не обижало. Он же не был инженером. Но в вопросах организации, в тактике и стратегии считал себя высшим авторитетом.

11 апреля Жигарева сменил генерал-полковник авиации Новиков. Вот ему удалось убедить вождя. 5 мая было принято решение объединить всю авиацию фронта в воздушную армию.

Сталин, наконец, подписал этот приказ:

«В целях наращивания ударной силы авиации и успешного применения массированных авиационных ударов объединить авиацию Западного фронта в единую воздушную армию, присвоив ей наименование 1-й воздушной армии».

Но мы забежали вперед...

Большое танковое сражение

В чем искали причину отступления в первые месяцы войны? В том, что у немцев было тройное превосходство в технике — ведь они подчинили экономику всех стран оккупированной Европы. Но превосходства на самом деле не было.

Вермахт имел 5639 танков и штурмовых (самоходных) орудий. Красная армия — 23 140 танков, многократно больше.

За несколько лет до начала войны отечественное танкостроение развивалось ускоренными темпами. На вооружение поступали боевые машины новых моделей. С января 1939-го по 22 июня 1941 года Красная армия получила семь тысяч танков.

Соотношение сил было таким.

На Восточном фронте немцы выставили 3712 танков и штурмовых орудий (см. Военно-исторический журнал. 2003. № 5).

Западные округа располагали девятнадцатью механизированными корпусами — это 10 394 танка. Иначе говоря, имели почти тройное превосходство в тяжелой технике.

Качественное соотношение тоже сложилось не в пользу вермахта. Немецкие машины были легки в управлении и удобны в эксплуатации, но их ремонт в полевых условиях оказался невозможен. На советских танках стояли дизельные двигатели, что обеспечивало вдвое-втрое больший запас хода, чем у немецких машин. Моторы немецких танков не были рассчитаны на русские морозы и утром плохо запускались. Впрочем, немецкие танкисты узнают об этом через несколько месяцев после начала войны, уже подойдя к Москве.

Половину немецких танков составляли легкие машины («Т-1», «Т-11», чешские «T-35t» и «T-38t»), которые уступали советским в скорости и калибре вооружения. Причем двести пятьдесят командирских танков вообще не имели пушек. Правда, накануне нападения на Советский Союз всем танкам усилили лобовую броню и приборы наведения оснастили хорошей оптикой.

Средние танки («Т-III», «Т-IV») обладали лучшей бронезащитой, чем советские «Т-26», «Т-35», «Т-38», но значительно меньшей огневой мощью, чем советские «Т-26» и «БТ-7».

Западные округа успели получить полтысячи тяжелых танков «КВ-1» и «КВ-2» (у немцев тяжелых машин вовсе не было), больше тысячи замечательных «Т-34».

Создатель танка «Т-34» Михаил Ильич Кошкин воевал в Гражданскую, потом учился в Коммунистическом университете имени Свердлова, был на партийной работе в Вятке. В 1929 году он поступил в Политехнический институт в Ленинграде, попал на военный завод и участвовал в проектировании танков «Т-29» и «Т-46-57». В 1937 году его отправили в Харьков руководить танковым конструкторским бюро. Опытные образцы «Т-34» были готовы в 1939-м, в сентябре 1940-го серийные машины стали поступать в войска. 26 сентября 1940 года Михаил Кошкин скончался от воспаления легких. Ему не было и сорока двух лет. Он не увидел триумфа своей машины. В 1942-м, посмертно, ему присудили Сталинскую премию, а через полвека после смерти, в 1990-м, присвоили звание Героя Социалистического Труда...

Накануне войны две трети советских танков не были готовы к боевому использованию — им требовался ремонт, однако отсутствовали запасные части. Как только «БТ-7» и «Т-26» сняли с производства, сразу прекратился выпуск запасных частей. Сломалась машина — починить невозможно.

Вот и получилось, что фактически в западных округах на ходу осталось тысячи две танков, в основном легких «Т-37», «Т-26» — со слабым вооружением и тонкой броней.

Большинство советских танковых экипажей до войны ни разу не стреляли из пушек. На год отпускалось шесть снарядов на машину, которые расходовали обычно перед итоговыми стрельбами.

Новые танки не были освоены, отсутствовала система их технического обслуживания. Но кто в этом виноват, кроме наркомов и генералов, не способных использовать то, что они имели?

И еще одно важное обстоятельство. Даже среди новеньких «Т-34» радиофицирована была только половина машин. Немецкие же танки все оснащались радиоприемниками. Командиры взводов и рот имели радиопередатчики для управления своими подчиненными. Командиры рот получали второй приемник, настроенный на волну батальона. Машины командиров батальонов и полков оснащались еще и средневолновыми радиостанциями для связи с командованием, соседними частями и ремонтными службами...

Так что нельзя говорить о превосходстве немецких танков. Разница состояла в другом. Вермахт мог похвастаться удачной организацией танковых и моторизованных частей, налаженным взаимодействием танков с пехотой и авиацией, боевой подготовкой экипажей и надежной техникой.

Летом 1940 года по инициативе Тимошенко началось формирование механизированных корпусов. Из корпусов и дивизий забрали все танки до единого. Пехота на поле боя осталась без поддержки. При этом механизированные корпуса оказались громоздкими, трудными в управлении. Командиры мехкорпусов не умели действовать в обороне и быстро теряли боевую технику.

Неудивительно, что в июньские дни советские танковые части были уничтожены в боях с численно меньшим противником. За первую неделю боев Красная армия потеряла тысячи танков. Помощник командующего Юго-Восточным фронтом докладывал в Москву: «На 1 августа фронт не имеет в своем составе механизированных соединений как боевых сколоченных единиц».

К 10 июля Красная армия потеряла 11 783 танка.

На 1 декабря в действующей, армии остался 1731 танк, большей частью это были легкие машины.

В первые недели советские танковые части беспорядочно перебрасывались из района в район, танкисты изматывались в бесконечных маршах, техника, пройдя несколько сот километров, выходила из строя, а ремонтировать ее было некогда. Танковые части не прикрывались с воздуха и не поддерживались артиллерией.

Боеприпасов и горючего войскам хватало только на три-четыре дня боевых действий. Полагалось иметь один боекомплект и одну заправку горючего. Добраться до стационарных складов большинству частей не удалось.

В июле корпуса упразднили, оставшуюся бронетехнику было решено сводить в танковые бригады, полки и отдельные батальоны. Командира 21-го мехкорпуса Лелюшенко отозвали с фронта. В Кремле его привели прямо в кабинет Сталина.

Не здороваясь, тот спросил:

— Когда вы сформируете танковые бригады?

— Какие? — удивился Лелюшенко. — Я не знаю, о каких бригадах идет речь.

— Разве? — насторожился Сталин.

— Я только вчера с фронта, — объяснил Лелюшенко.

Сталин повернулся к начальнику Генерального штаба:

— Товарищ Шапошников, объясните Лелюшенко цель нашего вызова.

— Вы назначены заместителем начальника Главного автобронетанкового управления и начальником управления формирования и укомплектования автобронетановых войск, — сказал Шапошников. — Вам поручается в сжатые сроки сформировать двадцать две танковые бригады. Материальная часть будет поступать с заводов и из ремонтных мастерских...

Теперь посмотрим, каково было соотношение сил в артиллерии.

Красная армия имела вдвое больше орудий и минометов, чем вермахт, зато боеприпасов было вдвое меньше.

За полгода до начала войны, 2 января 1941 года, начальник штаба Киевского особого военного округа генерал-лейтенант Пуркаев обратился в Генштаб:

«Мобзапас огнеприпасов в округе крайне незначительный. Он не обеспечивает войска округа даже на период первой операции. Значительные складские мощности пустуют... В округе совершенно нет мобзапаса материальной части артиллерии и ручного оружия. Нет никаких указаний по накоплению этих запасов для обеспечения первых месяцев войны.

Опыт войны говорит, что уже в первый месяц войны потребуется материальная часть артиллерии, винтовки и пулеметы для пополнения боевых потерь и новых формирований округа...»

Из Главного артиллерийского управления Пуркаев получил ответ, что в 1940 году Генштаб запланировал только частичное удовлетворение потребностей округа, да к тому же промышленность еще

и не выполнила план, и Генштаб распорядился в первую очередь обеспечить боеприпасами другие направления.

Боеприпасы округ так и не получил. Они были обещаны во второй половине 1941 года. 29 апреля Пуркаев приказал иметь на каждую 76-мм пушку стрелковых дивизий шесть бронебойных снарядов, мотострелковых дивизий — двенадцать снарядов... Что такое шесть снарядов, когда танки беспрерывно атакуют и пехота просит огня?

Наступавшие немецкие войска захватили склады с оружием, боеприпасами, горючим и продовольствием. Им досталось от восьми до десяти миллионов винтовок. В результате нечем было вооружать спешно формируемые ополченческие дивизии.

Часто пишут, что склады были размещены поближе к границе по настоянию Мехлиса. Но главный политработник армии к этому не имел отношения. Это командующие приграничными округами требовали приблизить к ним склады! Они же готовились к наступательной войне.

29 апреля 1941 года члены военного совета Киевского особого военного округа генерал-полковник Кирпонос, корпусной комиссар Вашугин и генерал-лейтенант Пуркаев жаловались начальнику Генштаба Жукову:

«По существующему плану мобилизационные фонды размещены почти полностью в восточных областях Украины.

В западных областях совершенно отсутствуют мобфонды основных продуктов... Такое размещение мобфондов вызовет в мобилизационный период и в первые же дни войны огромные железнодорожные перевозки продфуража, чрезмерную загрузку железнодорожного транспорта и ставит под угрозу нормальное и бесперебойное обеспечение войск».

На западном направлении

В первые же дни войны Сталин призвал на помощь своих любимцев из Первой конной армии. Маршалы Ворошилов, Тимошенко и Буденный возглавили Северо-Западное, Западное и Юго-Западное главные командования. Но они оказались лишним звеном в системе управления войсками.

Три маршала не умели воевать по-новому. Да они, собственно, даже и не знали, что им делать. В их распоряжении не было ни полноценных штабов, ни серьезных резервов. Эти сталинские назначения были, скорее, жестом отчаяния.

Через десять дней после начала войны Семен Тимошенко фактически перестал быть наркомом обороны.

2 июля в разговоре с Семеном Константиновичем Тимошенко Сталин уже себя самого назвал наркомом обороны, хотя официально это назначение состоялось только 19 июля. Тимошенко он послал на Западный фронт, хотя всего два дня назад поручил фронт генералу Еременко.

После катастрофы под Минском в советско-германском фронте образовалась трехсоткилометровая брешь, в которую устремились немецкие войска. Им должен был противостоять воссоздаваемый заново Западный фронт.

Утром 3 июля Еременко прибыл на командный пункт командира 1-й Московской мотострелковой дивизии полковника Якова Григорьевича Крейзера. Там находился и командующий 13-й армией генерал-лейтенант Петр Михайлович Филиппов.

Немецкие войска только что взяли город Борисов и двигались вдоль шоссе Минск—Москва. Еременко был раздражен потерей города. Полковник Крейзер вызвался контратаковать немцев. Еременко приказал действовать.

Дивизия располагала сотней танков, в том числе несколькими «Т-34» и тяжелыми «КВ». Командир дивизии незаметно для начальства исчез с командного пункта и пошел в атаку на головном «КВ». Дивизия выполнила приказ. В дни поражений и отступлений эта редкая удача была особенно ценна.

Увидев живого и невредимого Крейзера, Еременко, по свидетельству очевидца, неожиданно для всех и, может быть, для самого себя обнял полковника и сказал:

— Представлю к званию Героя Советского Союза и добьюсь, чтобы представлению дали ход. Запиши, Пархоменко, и передай кадровикам!

Порученцем у Еременко был сын начальника дивизии в Первой конной армии Александра Яковлевича Пархоменко, погибшего в бою (его сделали героем войны, сняли о нем фильм. В реальности за погромы и грабежи в Ростове в начале 1920 года Александра Пархоменко отдали под суд и приговорили к расстрелу. Но Сталин и Орджоникидзе его спасли).

Несколько дней дивизия Крейзера успешно оборонялась и даже контратаковала. Еременко сдержал свое обещание. За личное мужество командиру дивизии полковнику Якову Григорьевичу Крейзеру (будущему генералу армии) присвоили звание Героя Советского Союза. Через несколько дней Крейзер был ранен...

Фронтом Еременко командовал недолго.

4 июля Семен Константинович Тимошенко прибыл в штаб фронта, который располагался под Смоленском в бывшем санатории Белорусского военного округа. Еременко стал его заместителем.

Маршал Тимошенко спешил показать, что с его приездом ситуация на фронте изменилась. Он приказал организовать контрудар под Оршей.

В его распоряжении были четыре армии. Кроме того, он получил два свежих механизированных корпуса (5-й и 7-й) — тысячу шестьсот боевых машин. Правда, среди них оказалось много неисправных и устаревших танков. Тем не менее в бой пошли тысяча четыреста машин.

Ошибка Тимошенко состояла в том, что некому было организовать танковый бой. Маршал собирался поручить это генералу Павлову, назначил его своим заместителем по автобронетанковым войскам. Но Сталин приказал Павлова арестовать.

В результате по приказу Тимошенко танки бросили в атаку необдуманно, без прикрытия с воздуха и без взаимодействия с пехотой. Имея абсолютное превосходство в артиллерии и в танках (полторы тысячи против ста немецких), Тимошенко сумел только остановить и немного потеснить немцев.

В ходе операции мехкорпуса потеряли половину техники. Многие танки просто застряли в болотах. Западный фронт остался без боеспособных танковых соединений.

Затем силами 21-й армии Тимошенко приказал нанести контрудар под Жлобином, чтобы прикрыть направление на Могилев. 5 июля наступление началось. Войска не были поддержаны с воздуха, поэтому наступавшие части обнаружила немецкая авиаразведка и нацелила на них бомбардировочную авиацию.

Армия дралась ожесточенно, но понесла большие потери. Виновными были названы командующий 21-й армией генерал-лейтенант Василий Филиппович Герасименко, начальник штаба армии генерал-майор Гордов и командир 63-го стрелкового корпуса генерал-лейтенант Леонид Григорьевич Петровский. В августе корпус был окружен. В бою погибли и сам Петровский, и его начальник штаба полковник А.Л. Фейгин, и начальник артиллерии корпуса генерал-майор Александр Филимонович Казаков.

6 июля, выполняя приказ Ставки, Тимошенко организовал контрнаступление силами 20-й армии. Но встречный удар немецких войск смял механизированные корпуса. Плохо спланированная операция привела к тому, что большая часть советских танков застряла в болотах, и их пришлось подорвать.

Постановлением ГКО 10 июля 1941 года был упразднен пост председателя Ставки главного командования. Тимошенко лишился должности, которую занимал номинально, но остался в составе вновь сформированной Ставки Верховного Главного командования. В нее вошли: Сталин, Молотов, Тимошенко, Буденный, Ворошилов, Шапошников, Жуков.

В состав Государственного комитета обороны наркома обороны Тимошенко Сталин уже не включил.

В тот же день, 10 июля, началось сражение за Смоленск.

Сталин, свято веря, что кадры решают все, вновь перетасовал колоду и отправил под Смоленск людей, которым в ту пору доверял.

Тимошенко был утвержден командующим Западным направлением. Членом военного совета стал один из сталинских приближенных — Николай Александрович Булганин, заместитель председателя Совнаркома и председатель правления Государственного банка. Начальником штаба войск направления приехал маршал Шапошников. Герман Маландин остался его первым заместителем.

Западный фронт 19 июля вновь возглавил Еременко. Начальником штаба у него стал еще один будущий маршал — Василий Данилович Соколовский, до этого первый заместитель начальника Генштаба. Членом военного совета фронта утвердили дивизионного комиссара Дмитрия Александровича Лестева. (В ноябре 1941 года он погибнет. Лестев приехал в одну из армий фронта. Стоял в штабном домике у окна. А немецкая авиация бомбила колонны войск, двигавшихся по Можайскому шоссе. Одна из бомб упала рядом с помещением штаба, осколок попал Лестеву в затылок. Стоявший рядом с ним начальник штаба Калининского фронта генерал Евгений Петрович Журавлев был ранен...)

Помимо одного маршала и нескольких генералов под начало Тимошенко перешли еще и армии Резервного фронта. В руках маршала оказались силы, достаточные для того, чтобы остановить наступающего противника. Но в штабе маршала никто не думал об обороне. Все поступающие на фронт части немедленно должны были контратаковать противника. Делалось это без подготовки, поэтому люди и техника гибли напрасно.

20 июля Сталин разговаривал с главкомом Западного направления Тимошенко. Вождь был недоволен распылением средств и требовал собрать их в кулак:

«Вы до сих пор обычно подкидывали на помощь фронту по две, по три дивизии. Из этого пока что ничего существенного не получалось. Не пора ли отказаться от подобной тактики и начать создавать кулаки в семь-восемь дивизий с кавалерией на флангах? Избрать направление и заставить противника перестроить свои ряды по воле нашего командования?.. Я думаю, что пришло время перейти нам от крохоборства к действиям большимигруппами».

На следующий день начальник Генштаба Жуков, сообщая Тимошенко план операции по разгрому противника в районе Смоленска, добавил:

«Действия вашей ударной группы максимально обеспечить авиацией: прикрывать авиацией и бомбардировочной и штурмовой. Бить противника на поле боя. Обеспечить эти части, входящие в состав вашей ударной группы, средствами связи, радиосредствами, самолетами связи, делегатами на бронемашинах и танках, конными связными, чтобы вы и мы знали постоянно обстановку и положение наших частей».

Тимошенко задал только один вопрос, который прежде задавали ему: откуда взять авиацию, бронетехнику, связь?

Ему обещали кое-что подбросить, но в основном рекомендовали обходиться собственными силами...

Генерал-майору Рокоссовскому приказали прикрыть направление на Вязьму, не допустить прорыва немцев.

Рокоссовский получил в Ставке две автомашины со счетверенными пулеметами, радиостанцию и группу офицеров и с этим хозяйством прибыл на командный пункт Западного фронта. Но выяснилось, что войск, которые должны выполнять поставленную Ставкой задачу, просто не существует.

Маршал Тимошенко, который вообще не знал, что происходит, обещал Константину Константиновичу:

— Придут резервы, обещанные Ставкой, дадим тебе две-три дивизии, а пока выявляй и подчиняй себе любые части, выходящие из окружения, организуй сопротивление...

Рокоссовский не растерялся. Сначала он подчинил себе 38-ю стрелковую дивизию, потом вышедшую из окружения 101-ю танковую. Прошел слух, что Рокоссовский сопротивляется, и к нему потянулись бойцы, которым надоело отступать, которые хотели сражаться. Спокойный и уверенный в себе генерал внушал доверие. Он совсем не был похож на растерявшихся маршалов, которые не знали, что делать.

Рокоссовский обратил внимание на то, что пехота в обороне не ведет огня по наступающему противнику, а испуганно ждет повода отойти.

Принятые перед войной уставы учили строить оборону с помощью одиночных ячеек. Считалось, что боец в ячейке имеет больше шансов выжить. Рокоссовский сделал то, что не приходило в голову другим генералам. Он полез на передовую и остался в ячейке один. Он сразу понял, что испытывает боец, который не знает, что происходит вокруг него, и гадает, не сбежали ли уже соседи и не остался ли он в одиночестве.

Константин Константинович вместе с своими офицерами пришел к выводу, что нужны траншеи, в которых бойцы видят Друг друга и способны организованно обороняться.

Понятно, что под командованием такого человека бойцы сражались иначе, упорно, держались до последнего. А ведь Рокоссовский сколачивал части из беспорядочно отступавших солдат. И быстро создал то, что в Генштабе стали именовать «группой генерала Рокоссовского». Умелый командир сумел организовать сопротивление немцам, заставил их остановиться.

В Генштабе ответственному редактору «Красной звезды» рассказали, что «группа генерала Рокоссовского» нанесла сильный удар по немцам. К нему срочно послали корреспондента с просьбой написать статью. Константин Константинович выглядел смертельно усталым, сказал, что обещать не может — слишком занят.

Корреспондент чистосердечно предложил обычный вариант:

— Вы, товарищ командующий, распорядитесь, чтобы в штабе меня познакомили с соответствующими материалами. Мы сами подготовим текст. Вам останется лишь подписать статью.

Рокоссовского всего передернуло, но он сдержался и вежливо объяснил:

— Непривычен я, знаете, присваивать чужой труд. Если уж так необходима моя статья, давайте встретимся денька через два-три. Может быть, за это время я и сумею написать ее. А не сумею — не обессудьте...

На третий день статья была готова.

Тимошенко не сумел остановить наступление немецких войск. 16 июля они вошли в Смоленск. Две советские армии попали в окружение.

Рокоссовский собрал в кулак все силы, которые были ему подвластны, и даже контратаковал немцев, помогая вырваться окруженным под Смоленском войскам. Но спасти фронт было уже нельзя. Образовалась пустота — немцы могли наступать дальше, на Москву. Противостоять им было некому.

Некоторые части потеряли боеспособность и покатились назад. В июле особые отделы фронта задержали больше ста тысяч бойцов и командиров, потерявших свои части и беспорядочно отступавших (см. Независимое военное обозрение. 2001. № 43). В директиве Ставки № 001919 говорилось:

«В наших стрелковых дивизиях имеется немало панических и прямо враждебных элементов, которые при первом же нажиме начинают кричать: «Нас окружили!» — и увлекают за собой остальных бойцов. В результате подобных действий этих элементов дивизия обращается в бегство, бросает материальную часть».

Смоленская оборонительная операция продолжалась с 10 по 30 июля 1941 года.

По подсчетам полковника Маркса Ваккауса, Западный фронт имел преимущество над противостоящими немецкими войсками, но потери понес большие.

Потери немцев: 50 тысяч человек, 220 танков, 1000 орудий, 150 самолетов.

Потери Западного фронта: более 500 тысяч человек, около 2 тысяч танков, более 14 тысяч орудий и минометов, примерно 2300 самолетов.

«Сталин был вне себя, — писал Жуков. — Мы, руководящие военные работники, испытали тогда всю тяжесть сталинского гнева... Сталин не разрешил Совинформбюро до особого его распоряжения оповестить страну о сдаче Смоленска и потребовал вернуть город любой ценой. Это требование Верховного в сложившейся обстановке не могло быть выполнено, так как войска, дравшиеся под Смоленском, были окружены и вели бои в неравных условиях».

В конце июля Жукову позвонил главный помощник вождя Поскребышев:

— Где находится Тимошенко?

— Маршал Тимошенко в Генеральном штабе, — доложил Жуков, — мы обсуждаем обстановку на фронте.

— Товарищ Сталин приказал вам и Тимошенко немедленно прибыть к нему на дачу, — сказал Поскребышев...

Когда они вошли в комнату, за столом сидели почти все члены политбюро. Сталин в старой куртке стоял посредине комнаты и держал в руках погасшую трубку — верный признак дурного настроения.

— Вот что, — сказал Сталин, — политбюро обсудило деятельность Тимошенко на посту командующего Западным направлением и считает, что он не справился с возложенной на него задачей в районе Смоленска. Мы решили освободить его от обязанностей. Есть предложение на эту должность назначить Жукова. Что думаете вы?

Тимошенко молчал. Вождь посмотрел на Жукова.

Начальник Генерального штаба вступился за Тимошенко, заметив, что частая смена командующих болезненно отражается на ходе операций. Они не успевают войти в курс дела.

— Маршал Тимошенко, — сказал Жуков, — командует войсками менее четырех недель. В ходе Смоленского сражения хорошо узнал войска, увидел, на что они способны. Он сделал все, что можно было сделать на его месте, и почти на месяц задержал противника в районе Смоленска. Думаю, что никто другой больше не сделал бы. Войска верят в Тимошенко, а это главное. Я считаю, что сейчас освобождать его от командования несправедливо и нецелесообразно...

Сталин не спеша раскурил трубку, посмотрел на других членов политбюро и вдруг сказал:

— Может быть, согласимся с Жуковым?..

Тимошенко остался при должности и получил указание немедленно выехать на фронт. Когда они с Жуковым возвращались в Генеральный штаб, Семен Константинович не выдержал:

— Ты зря отговорил Сталина. Я страшно устал от его дерганья...

К тому времени Семен Константинович перестал быть наркомом обороны и чувствовал себя обиженным. Тимошенко перевели в заместители наркома, но и эта должность сохранялась за ним только до сентября.

В постановлении политбюро от 19 июля говорилось:

«1. Назначить Народным Комиссаром Обороны СССР Председателя Совета Народных Комиссаров СССР тов. Сталина Иосифа Виссарионовича.

2. Назначить Главнокомандующего Западного направления Маршала Советского Союза тов. Тимошенко Семена Константиновича заместителем Народного Комиссара Обороны СССР.

3. Назначить Начальником Штаба Главнокомандующего Западного направления Маршала Советского Союза тов. Шапошникова Бориса Михайловича.

4. Назначить Командующим Западного фронта генерал-лейтенанта тов. Еременко А.И.

5. Назначить начальником Штаба Западного фронта генерал-лейтенанта тов. Соколовского В.Д., а начальником оперативного Штаба Западного фронта тов. Маландина Г.К.

6. Назначить Членом Военного Совета Главнокомандующего Западного направления тов. Булганина Н.А.

7. Назначить членами Военного Совета Западного фронта тт. Пономаренко П.К. и Попова Д.М.»

Дмитрий Михайлович Попов — первый секретарь Смоленского обкома и горкома партии, впоследствии был начальником Западного штаба партизанского движения.

Несмотря на неуспехи, домой Тимошенко отправлял только бодрые письма. Несколько писем, сохраненных сыном маршала, опубликовал Владимир Семинихин.

19 августа Семен Константинович писал сыну:

«Дела мои идут хорошо — луплю «геносов» (так маршал именовал немцев. — Авт.) по всем правилам, нигде не даю им хода. Пленные, как правило, попадают с полными штанами не удержавшейся в желудке колхозной свинины. Видимо, достается им здорово, раз свинина не держится. Все они рассказывают, что хотят Гитлера зарезать, но охрана не пускает. Занимаются трепотней, боятся, чтобы их не расстреляли.

Напустил я на них казаков, которые им в тылу по ночам не дают покоя. Эти ребята наряжаются в деревенскую одежду, следят за немцами, пока они не лягут спать, потом окружают их в хатах, в садах и забрасывают гранатами, расстреливают из ручных пулеметов в упор...»

Надо полагать, что маршал хотел подбодрить сына такими историями. Трудно представить себе, что в августе сорок первого война рисовалась ему таким веселым приключением.

В сентябре Тимошенко перебросили на Юго-Западное направление — сменить Буденного. 11 сентября в три часа утра Семену Константиновичу позвонил Сталин. Маршал срочно выехал в Москву. Вечером его принял вождь. Ночью Тимошенко на поезде выехал в Полтаву.

Сталин надеялся, что Тимошенко сумеет удержать Киев и спасти Юго-Западный фронт. Но маршал успел спасти только собственный штаб. Боясь, что немцы окружат Полтаву, приказал спешно перебазироваться в Ахтырку.

Юго-Западный фронт был обречен на уничтожение. Впрочем, Тимошенко меньше других был в этом виновен...

Судьба генерала Кирпоноса

В одну из первых недель войны генерал-майор Рокоссовский прибыл с докладом к командующему Юго-Западным фронтом генералу армии Кирпоносу.

Константин Константинович приехал в Киев ночью 14 июля.

«Крещатик, обычно в это время кишевший народом, оглашавшийся громкими разговорами, шумом, смехом и сияющий огнями витрин, был пуст, молчалив и погружен в темноту, — вспоминал после войны Рокоссовский. — Ни одной живой души не видно на улицах. Остановив машину для того, чтобы узнать, где можно найти штаб фронта, я закурил папиросу. И тут же из мрака на меня обрушилось: «Гаси огонь!..», «Что, жизнь тебе надоела?..», «Немедленно гаси!..». Раздались и другие слова, уже покрепче. Это, должен признаться, меня сильно удивило. Уж очень истерические были голоса. Это походило уже не на разумную осторожность, а на признаки панического страха...»

На следующий день Рокоссовского принял командующий фронтом.

«Меня крайне удивила его резко бросающаяся в глаза растерянность. Заметив, видимо, мое удивление, он пытался напустить на себя спокойствие, но это ему не удалось.

Мою сжатую информацию об обстановке на участке 5-й армии и корпуса он то рассеянно слушал, то часто прерывал, подбегая к окну с возгласами:

— Что же делает ПВО? Самолеты летают, и никто их не сбивает... Безобразие!

Тут же приказывал дать распоряжение об усилении активности противовоздушной обороны и вызове к нему ее начальника. Да, это была растерянность, поскольку в сложившейся на то время обстановке другому командующему фронтом, на мой взгляд, было бы не до ПВО...

Приказывая бросать в бой то одну, то две дивизии, командующий даже не интересовался, могут ли названные соединения контратаковать, не объяснял конкретной задачи их использования. Создавалось впечатление, что он или не знает обстановки, или не хочет ее знать.

В эти минуты я окончательно пришел к выводу, что не по плечу этому человеку столь объемные, сложные и ответственные обязанности, и горе войскам, ему вверенным».

Рокоссовский был прав. Иона Эммануилович Якир, который в тридцатых годах командовал Киевским округом, будь он жив, никогда не позволил бы себе так растеряться. Под его командованием войска сражались бы иначе. Но Якир был расстрелян. Да и сам Константин Константинович лучше бы справился с этой должностью. Но Рокоссовский перед войной сидел в тюрьме, и другие люди быстрее поднимались по служебной лестнице.

В Гражданскую войну Михаил Петрович Кирпонос командовал полком, в 1927 году окончил Академию имени М.В. Фрунзе. С 1934-го по 1939 год он был начальником Казанского пехотного училища имени Верховного Совета Татарской АССР. Оттуда его забрали на финскую войну. За успешное командование 70-й стрелковой дивизией получил звание Героя Советского Союза и в июне 1940 года стал командовать Ленинградским округом.

А всего через несколько месяцев, когда в январе 1941 года Жуков стал начальником Генштаба, в Киеве его сменил генерал-лейтенант Кирпонос. На XVIII партийной конференции его избрали кандидатом в члены ЦК, а вскоре присвоили звание генерал-полковника.

По существу, Кирпонос имел только опыт командования дивизией, а в Киевском округе ему подчинялись полсотни крупных соединений. Конечно, он не успел освоить округ за то короткое время, что ему было отпущено до войны.

Рокоссовский с удивлением писал, что на Дальнем Востоке, где он долго служил, постоянно на учениях, на военных играх отрабатывались действия войск на случай войны. Командирам было известно, куда выводить войска и как действовать.

«Но только не в Киевском особом военном округе, — писал Константин Константинович. — Потому-то войска этого округа с первого же дня войны оказались совершенно неподготовленными к встрече врага. Их дислокация не соответствовала создавшемуся у нашей границы положению явной угрозы возможного нападения. Многие соединения не имели положенного комплекта боеприпасов и артиллерии, последнюю вывезли на полигоны, расположенные у самой границы, да там и оставили».

Руководство округа в пределах своих полномочий не проявило инициативы, не взяло на себя смелость и ответственность сделать то, что диктовалось обстановкой на границе. Ждали указаний сверху и получали только приказы ничего не предпринимать.

В начале июня Кирпонос просил наркома обороны и начальника Генерального штаба разрешить ему занять укрепленные районы и сосредоточить войска в соответствии с планом прикрытия границы. Кроме того, он хотел вернуть с полигонов артиллерию и саперов, занимавшихся летней учебой.

11 июня Кирпонос получил телеграмму от Жукова:

«Народный комиссар обороны приказал:

1) Полосу предполья без особого на то указания полевыми и уровскими (УР — укрепленный район. — Авт.) частями не занимать. Охрану сооружения организовать службой часовых и патрулированием.

2) Отданные Вами распоряжения о занятии предполья уровскими частями немедленно отменить.

Исполнение проверить и донести к 16 июня».

Кирпоносу объяснили, что война не предвидится.

19 июня Тимошенко приказал перебросить штаб округа во фронтовой полевой командный пункт. Часть штаба выехала из Киева вечером 20 июня, а основные отделы двинулись в путь на машинах 21 июня. Пока перебирались, началась война, и автоколонна штаба дважды попала под бомбежку. Никто не пострадал. Но в эти первые часы войны войска округа, переименованного в Юго-Западный фронт, оставались без управления...

22 июня в штаб фронта на помощь командующему Кирпоносу прибыл начальник Генерального штаба Жуков.

В конце дня Ватутин по телефону доложил Жукову, что сведения о противнике и о масштабах его продвижения противоречивые, сведения о наших потерях не поступили. Зато Сталин одобрил директиву № 3 о переходе к контрнаступлению, хотя руководство Красной армии не знало ни какими силами наступают немцы, ни какими силами само располагает.

Связи с соединениями фронта не было, дивизии и корпуса дрались самостоятельно, изолированные друг от друга, без взаимодействия с соседями, без поддержки авиацией и без руководства. Тем не менее, Жуков приказал Кирпоносу и начальнику штаба фронта Пуркаеву готовить контрнаступление. В тех условиях это было самоубийством.

Такие нелепые или бесполезные приказы Кирпонос продолжал получать и после того, как Жуков, пробыв в штабе округа четыре дня, 26 июня вылетел в Москву.

Попытки Кирпоноса и его штаба вывести войска из-под удара и организовать надежную оборону натыкались на приказы Ставки продолжать наносить контрудары. Фронт исполнял указания Ставки и всякий раз терпел неудачу. Поражение за поражением воспринималось в штабе фронта крайне болезненно.

30 июня после доклада о неудаче, постигшей 5-й механизированный корпус, который послали в контрнаступление, а он попал в окружение, член военного совета фронта корпусной комиссар Николай Николаевич Вашугин ушел в свой кабинет и застрелился.

Вашугин оказался впечатлительным и легкоранимым человеком, хотя служил в армии с 1919 года. Его взлет начался после 1937 года, когда появилось много вакансий. С поста командира полка его сделали сразу членом военного совета Ленинградского военного округа, потом перевели в Киев.

Сохранилась запись разговора Сталина с командованием Юго-Восточного фронта, Кирпоносом и Хрущевым:

«Сталин. Здравствуйте! Первое. Следовало бы при главкоме создать военный совет и включить в него товарища Хрущева. В военных советах обоих фронтов могли бы состоять в качестве членов Корниец, Бурмистенко и еще кто-либо из секретарей ЦК компартии Украины. Ваше мнение?

Хрущев, Кирпонос. С предложением согласны. Просим ваше мнение: на какой фронт кого из указанных вами товарищей включать членами военных советов?

Сталин. Об этом я вас хотел спросить.

Хрущев, Кирпонос. Наше мнение — товарища Бурмистенко назначить членом военного совета Юго-Западного фронта, а товарища Корниец — членом военного совета Южного фронта.

Сталин. Очень хорошо... Что касается того, чтобы я поддержал вас в деле пополнения и снабжения ваших частей, то я, конечно, приму все возможные и невозможные меры для того, чтобы помочь вам. Но я все же просил вас больше рассчитывать на себя. Было бы неразумно думать, что вам подадут все в готовом виде со стороны. Учитесь сами снабжать и пополнять себя. Создайте при армиях запасные части. Приспособьте некоторые заводы к производству винтовок, пулеметов, пошевеливайтесь как следует, и вы увидите, что можно многое создать для фронта на самой Украине. Так поступает в настоящее время Ленинград, используя свои машиностроительные базы...»

Сталин не только сам не знал, как действовать, но и другим мешал. Кирпонос после недели боев принял решение стрелковым корпусам занять линию обороны, а механизированные корпуса отвести, чтобы «за три-четыре дня подготовить мощный контрудар». Через несколько часов ему передали приказ Москвы: «Ставка запретила отход и требует продолжать контрудар. Ни дня не давать покоя агрессору».

Кирпонос был прав, а приказ Ставки ускорил разгром фронта. Армии ежедневно получали приказ переходить в наступление и... отступали на десятки километров в день, потому что приказы не позволяли им зацепиться и создать прочную оборону. Это была, как говорил позднее маршал Василий Данилович Соколовский, «игра в поддавки».

Кирпоноса подвела его исполнительность, убежденность в том, что все приказы Ставки подлежат неукоснительному исполнению. Он не решался спорить с Москвой и доказывать свою правоту.

Каким бы слабым командующим ни был Кирпонос, Юго-Западный фронт погиб не по его вине. Киев, конечно, все равно не удалось бы тогда удержать. Но если бы не сталинские приказы, части фронта отошли бы организованно и продолжали сражаться на новых рубежах.

По сути, это Сталин вместе с Наркоматом обороны и Генштабом погубили фронт. 11 июля Сталин отправил члену военного совета Юго-Западного фронта Хрущеву гневную телеграмму:

«Получены достоверные сведения, что вы все, от командующего Юго-Западным фронтом до членов Военного совета, настроены панически и намерены произвести отвод войск на левый берег Днепра.

Предупреждаю вас, что, если вы сделаете хоть один шаг в сторону отвода войск на левый берег Днепра, не будете до последней возможности защищать районы УРов на правом берегу Днепра, вас всех постигнет жестокая кара как трусов и дезертиров».

Ситуация же на фронте ухудшалась с каждым днем.

29 июля Жуков доложил Сталину, что Юго-Западный фронт необходимо целиком отвести за Днепр.

— А как же Киев? — спросил Сталин.

— Киев придется оставить, — сказал Жуков.

— Что за чепуха? — взорвался Сталин. — Как вы могли додуматься сдать врагу Киев?

Жуков писал в мемуарах, что предложение оставить Киев и отвести войска Юго-Западного фронта за Днепр и стало причиной его отставки с поста начальника Генерального штаба.

Присутствовавшие при разговоре Мехлис и то ли Маленков, то ли Берия (Жуков в разное время называл разные имена) подогрели недовольство Сталина. И Жуков отправился командовать войсками Резервного фронта.

Точнее было бы сказать, что Сталин убрал Жукова из Генштаба, ставя ему в вину катастрофу первых дней и не считая его способным наладить бесперебойную работу.

Возможно, Жуков вообще не был создан для штабной работы. Во всяком случае, в 1930 году командир 7-й Самарской кавалерийской дивизии Константин Константинович Рокоссовский, аттестуя своего подчиненного Георгия Жукова, командира 2-й бригады, писал: «На штабную и преподавательскую работу назначен быть не может — органически ее ненавидит».

Жукову представилась возможность попробовать себя на фронте. Впрочем, это не было опалой, Георгий Константинович остался и заместителем наркома обороны, и членом Ставки Верховного главнокомандования. Штаб Резервного фронта располагался недалеко от столицы, и в августе Жуков несколько раз присутствовал на заседаниях Ставки.

Надо отдать должное Георгию Константиновичу. Отставка с поста начальника Генштаба не изменила его характер и не повлияла на взаимоотношения с вождем. Когда он считал себя правым, отстаивал свою точку зрения до последнего.

Рокоссовский в своих воспоминаниях описывает поразивший его разговор Жукова и Сталина.

Сталин поручил Жукову провести небольшую операцию, кажется в районе станции Мга, чтобы чем-то облегчить положение ленинградцев. Жуков доказывал, что необходима крупная операция, только тогда цель будет достигнута. Сталин ответил:

— Все это хорошо, товарищ Жуков, но у нас нет средств, с этим надо считаться.

Жуков объяснял верховному:

— Иначе ничего не выйдет. Одного желания мало.

Сталин не скрывал своего раздражения, но Жуков твердо стоял на своем. Наконец Сталин сказал:

— Пойдите, товарищ Жуков, подумайте, вы пока свободны.

Рокоссовскому нравилась прямота Георгия Константиновича. Но когда они вышли, он сказал, что не следовало бы так резко разговаривать с Верховным главнокомандующим.

Жуков ответил:

— У нас еще не такое бывает...

Начальником Генштаба опять стал маршал Шапошников. Он был образованнее Жукова, но уступал ему в решительности и готовности отстаивать собственную точку зрения.

Шапошников, став начальником Генштаба, на доклады в Кремль брал с собой заместителя — Александра Михайловича Василевского. Василевский вспоминал, что встречал их Сталин не слишком доброжелательно:

— Не успевали мы переступить порог его кабинета, как он разражался гневными и к тому же грубыми упреками в адрес Генштаба, который якобы работает хуже самой захудалой конторы. Конечно, после грубых нападок, упреков и подозрительных вопросов типа «На кого вы работаете?» никакого дельного доклада не получалось.

Однажды Василевский с Шапошниковым договорились, что не уйдут от верховного, пока не получат от него разрешение на отвод армий Южного фронта на восемьдесят—сто километров. Зашли они в кабинет, и к их удивлению вождь на сей раз не ругал Генштаб. На своей карте, разложенной на столе, Сталин указал красную линию, за которую надлежало отвести войска Южного фронта.

Новый рубеж был удален всего на восемь—десять километров от тех позиций, на которых находились войска. Руководителям Генштаба было ясно, что через час-два и новый рубеж будет захвачен противником. Василевский выразительно посмотрел на Шапошникова. Борис Михайлович закрыл портфель и собрался уходить. Василевский все же решился и доложил Сталину соображения Генштаба. Сталин выслушал и согласился.

Когда уехали из Кремля, вспоминал Василевский, чувствовалось, что Шапошников был недоволен невыдержанностью своего заместителя. И уже в машине он сказал:

— Ах, голубчик, как вы смелы. Главком уже принял решение, а вы навязываете ему наши предложения.

Шапошников возражать Сталину не решался.

Борис Михайлович был чуть ли не единственным человеком, к которому Сталин обращался по имени-отчеству. Никогда не повышал на него голос. Рядом с Шапошниковым он чувствовал себя комфортно. Ему нравилось иметь рядом с собой рафинированного военного интеллигента.

Главный маршал артиллерии Николай Николаевич Воронов присутствовал на одном из докладов начальника Генштаба. Рассказывая о положении на фронтах, Шапошников отметил, что с двух фронтов так и не поступили сведения.

— Вы наказали людей, которые не желают нас информировать о том, что творится у них на фронтах? — сердито спросил Сталин.

Шапошников ответил, что обоим начальникам штабов он объявил выговор. Сталин хмуро улыбнулся:

— У нас выговор объявляют в каждой ячейке. Для военного человека это не наказание.

Шапошников с достоинством напомнил вождю старую военную традицию:

— Если начальник Генерального штаба объявляет выговор начальнику штаба фронта, тот должен немедленно подать рапорт с просьбой освободить его от занимаемой должности.

Шапошников работал в Генштабе до мая сорок второго, когда по состоянию здоровья сам попросился в отставку. Его утвердили начальником военной академии, а в июне Генштаб возглавил Александр Михайлович Василевский.

Шапошников умер 26 марта 1945 года. Его похоронили у Кремлевской стены, Сталин распорядился произвести салют в двадцать четыре залпа из ста двадцати четырех орудий.

Борис Михайлович Шапошников не мог не понимать, что происходит с войсками Юго-Западного фронта, но не смел противоречить верховному.

В августе нежелание отвести 6-ю и 12-ю армии привело к тому, что они были окружены в районе Умани. Сталин упорно приказывал удерживать Киев, несмотря на явную угрозу окружения войск фронта, что привело в конце концов к катастрофе.

Василевский вспоминал, что Сталин упрекал всех — Шапошникова, самого Василевского, командующего направлением Буденного — за то, что «пошли по линии наименьшего сопротивления: вместо того чтобы бить врага, стремимся уйти от него... При одном упоминании о жестокой необходимости оставить Киев Сталин выходил из себя и на мгновение терял самообладание.

Нам же, видимо, не хватало необходимой твердости, чтобы выдержать эти вспышки неудержимого гнева, и должного понимания всей степени нашей ответственности за неминуемую катастрофу на Юго-Западном направлении».

Первым опасность ситуации оценил начальник штаба фронта генерал-майор Василий Иванович Тупиков, который 28 июля сменил Пуркаева, отозванного в Москву.

Генерал Тупиков служил в армии с 1922 года, окончил Академию имени М.В. Фрунзе, был начальником штаба Харьковского военного округа, до начала войны работал военным атташе в Германии и одновременно возглавлял резидентуру военной разведки.

В конце августа Тупиков предложил военному совету фронта немедленно отвести войска, чтобы избежать окружения и разгрома. Зная, что Сталин против, военный совет отверг предложение начальника штаба.

— Киев ни в коем случае оставлять нельзя, — настаивал член военного совета Михаил Алексеевич Бурмистенко. — Испанцы, не имевшие армии, удерживали Мадрид больше года. У нас есть все возможности отстоять Киев. Если войска фронта попадут в окружение, будем оборонять Киев в окружении.

Бурмистенко был вторым секретарем ЦК компартии Украины, военного дела не знал, а потому не понимал, что в современной войне попавшие в окружение части быстро погибают. Длительная оборона осажденных крепостей осталась в далеком прошлом.

Немецкие танковые соединения обошли Юго-Западный фронт с флангов. 25 августа немецкие клинья соединились восточнее Киева. Юго-Западный фронт, в том числе штаб во главе с командующим войсками генералом Кирпоносом, оказался в гигантском котле.

Дважды Герой Советского Союза генерал-лейтенант Василий Степанович Петров (см. Военно-исторический архив. 2002. № 1) описал, что происходило с войсками, которые попали в окружение на днепровском рубеже:

«Система оперативного руководства войсками исчерпала свои возможности. Сопротивление пошло на убыль. Прекратилось снабжение. Не пополнялся расход боеприпасов, горючего. Моторы глохли, останавливались танки, автотранспорт, орудия.

Пришла в упадок организационно-штатная структура. Ни частей, ни соединений не существовало. Пылали бесчисленные колонны на дорогах, а мимо брели толпой тысячи, десятки тысяч людей. Никто не ставил им задач, не торопил, не назначал срок. Они предоставлены сами себе. Состояние необыкновенное, никаких оков. Хочешь — сиди, хочешь — оставайся в деревушке, во дворе, который приглянулся.

Кольцо окружения с каждым днем сжималось. Выли пикирующие бомбардировщики, рвались бомбы. Все пути на восток перехвачены, на буграх — танки, заслоны мотопехоты».

11 сентября Буденный, главком Юго-Западного направления, телеграфировал Сталину:

«Промедление с отходом Юго-Западного фронта может повлечь потерю войск и огромного количества матчасти».

В первые дни кольцо окружения еще не было прочным, можно было прорваться.

Военный совет фронта просил Ставку разрешить взять из Киева артиллерию и попытаться перекрыть направление главного удара немцев, чтобы не допустить полного окружения. Вместо ответа, прилетел Тимошенко с предписанием Буденному сдать командование Юго-Западным направлением. Прощаясь с Хрущевым, Буденный сказал:

— Вот каков результат нашей инициативы.

Семен Константинович прибыл с твердым указанием Сталина «покончить с пораженческими настроениями и удержать Киев». Тимошенко поначалу подозрительно присматривался к штабу направления. Тем более, что он сохранил присущее многим выходцам из Первой конной армии недоверие к штабистам.

Начальник штаба направления генерал Александр Петрович Покровский после войны рассказывал:

«Он имел с собой так называемую группу Тимошенко. Она находилась при соответствующих отделах штаба и докладывала ему свое мнение, свою точку зрения на события. Получались двойные донесения, двойная информация...»

Но, оказавшись на фронте, маршал Тимошенко своими глазами увидел, что положение окруженных войск ухудшается с каждым часом.

«Переменили главнокомандующего, но обстановка не изменилась, так как новый главнокомандующий приехал с голыми руками, — вспоминал Хрущев. — Следует отдать должное Тимошенко. Он отлично понимал обстановку, все видел и представлял, что для наших войск здесь разразится катастрофа. Но каких-либо средств, чтобы парализовать это, не было.

Несколько раз выезжали мы с Тимошенко в войска, как ездили раньше с Буденным. Выезжали, например, как помню, западнее Полтавы. Там у нас была механизированная группа, командовал ею генерал Фекленко. Когда Фекленко увидел нас, буквально глаза вытаращил от какого-то не то изумления, не то страха. Мы попросили, чтобы он доложил обстановку. Он кратко доложил и тут же попросил:

— Поскорее уезжайте отсюда!

Обстановка была такая тяжелая, что он не был уверен в нашей безопасности. Действительно, там, кроме остатков войск Фекленко, ничего не было. Над нами совершенно безнаказанно летал похожий на «У-2» итальянский самолет-разведчик. Враг пользовался безнаказанностью, и даже в дневное время спокойно летал такой тихоход».

Войну генерал-майор Фекленко встретил командиром формировавшегося 19-го механизированного корпуса, отличился, был награжден орденом Красного Знамени, в августе принял 38-ю армию.

14 сентября на рассвете, после бессонной ночи, начальник штаба Юго-Западного фронта генерал-майор Тупиков через голову Кирпоноса (он отказался подписывать телеграмму) и Тимошенко обратился напрямую в Генеральный штаб с просьбой разрешить войскам вырваться из кольца окружения. Это был последний шанс.

Телеграмма Тупикова заканчивалась словами:

«Начало понятной вам катастрофы — дело пары дней».

Борис Михайлович Шапошников доложил о телеграмме вождю и, услышав негативный ответ, перечить не стал.

Начальник Генштаба ответил командующему фронтом:

«Генерал-майор Тупиков представил в генштаб паническое донесение. Обстановка, наоборот, требует сохранения исключительного хладнокровия и выдержки командиров всех степеней. Необходимо, не поддаваясь панике, принять все меры к тому, чтобы удержать занимаемое положение и особенно прочно удерживать фланги. Надо заставить Кузнецова (21-я армия) и Потапова (5-я армия) прекратить отход.

Надо внушить всему составу фронта необходимость упорно драться, не оглядываясь назад, необходимо выполнять указания тов. Сталина, данные вам».

15 сентября основные силы Юго-Западного округа были полностью окружены.

Тимошенко понял, что положение фронта катастрофическое и надо отводить части на тыловые рубежи. Но подписать такой приказ он не решился.

16 сентября он вызвал к себе начальника оперативного управления фронта генерал-майора Ивана Христофоровича Баграмяна и приказал:

— Сегодня мы снова попытаемся переговорить с Москвой. Надеюсь, нам удастся убедить Ставку разрешить фронту отойти к реке Псел... А пока передайте командующему фронтом мое устное приказание: оставив Киевский укрепленный район, незамедлительно начать отвод главных сил на тыловой оборонительный рубеж. Пусть Кирпонос проявит максимум активности.

Из-за непогоды самолет смог вылететь только на следующий день. Еще сутки прошли...

17 сентября Баграмян передал приказ Кирпоносу.

— Вы привезли письменное распоряжение на отход? — с надеждой спросил Михаил Петрович.

— Нет, маршал приказал передать устно, ответил Баграмян.

Доставленный Баграмяном приказ противоречил всему, что слышал Кирпонос в последние дни. К тому же такое важное решение ему почему-то передают на словах... Едва ли Кирпонос заподозрил Баграмяна в предательстве. Но во всяком случае, командующий фронтом не решился действовать без письменного приказа, понимая, что отвечать перед Ставкой придется ему.

Тимошенко потом оправдывался, что не отдал письменного приказа, потому что самолет, которым приказ доставлялся войскам, мог быть сбит и секретный приказ попал бы в руки противника. Судя по всему, бывший нарком просто боялся подписывать приказ, понимая, что Сталин будет вне себя.

Кирпонос запросил Ставку: подтверждает ли она устный приказ, отданный ему от имени Тимошенко?

Это была еще одна ошибка генерала Кирпоноса.

Начальник Генерального штаба Шапошников ответил не сразу. Он должен был получить санкцию Сталина, а попасть к вождю можно было лишь в строго отведенные для этого часы. Драгоценное время — целые сутки! — было потеряно...

Историки задаются вопросом: кто больше виновен в трагедии Юго-Западного фронта — Шапошников или Сталин?

Многие военные склонны возлагать вину на маршала Шапошникова. Он — профессионал и, в отличие от дилетанта генсека, понимал, что ждет окруженную группировку.

Об этом писал маршал Кирилл Семенович Москаленко, который, будучи генерал-майором, начинал войну командиром 1-й противотанковой артиллерийской бригады на Юго-Западном фронте.

Летом 1966 года Константин Симонов возразил Москаленко:

«Документы, связанные с Шапошниковым, конечно, говорят об очень большой мере его ответственности за все случившееся под Киевом. Но для меня лично остается открытым вопрос — состоит ли его ответственность в том, что он сам был от начала и до конца яростным противником отвода войск из киевского мешка, или его ответственность состоит в том, что он целиком подчинил свою волю и свои взгляды на эту проблему воле и взглядам Верховного Главнокомандующего и как начальник генерального штаба не сумел убедить Верховного Главнокомандующего в неправильности принимаемых решений?..

Сталин поддался Шапошникову — маловероятно. Шапошников поддался Сталину и делал все, что ему было продиктовано, — это более психологически вероятно...

Имея абсолютно жесткую директиву Сталина, запрещавшую еще и тогда, 16 сентября, отход войскам Юго-Западного фронта, а в то же время понимая, что каждый час промедления гибелен, Тимошенко, не решившись дать письменную директиву, прямо противоположную директиве Ставки, дал устный приказ Кирпоносу делать то, что все равно придется делать, но не стал закреплять этот приказ в документе...

В этих условиях, когда командующий направлением, имея полную возможность отдать письменный приказ на отход, отдает вместо него устный, Кирпоносу, конечно, требовалось огромное гражданское мужество для того, чтобы выполнить этот устный приказ, учитывая все предыдущие запреты отхода, шедшие от Ставки...

На фоне всего того страшного нажима Ставки на Кирпоноса, который был до этого, запрос Кирпоноса в Ставку после получения устного приказа от Тимошенко кажется мне в общем-то естественным. Кирпонос всеми предыдущими приказами Ставки был буквально загнан в такое положение, когда ему пришлось запрашивать...»

Только в ночь на 18 сентября войскам, оборонявшим Киев, пришел по радио от имени Сталина приказ оставить город. Но было поздно. Выполнить приказ уже было невозможно. Штаб фронта лишился связи со Ставкой и главкомом Юго-Западного направления. Окруженное армии были рассечены и потеряли боеспособность. Кто мог, вырывался из окружения поодиночке или небольшими группами.

19 сентября немцы вошли в Киев. Немецкая оккупация продолжалась два года, до 6 ноября 1943-го.

Сталин запретил сообщать о падении столицы Украины. Газеты получили указание о Киеве ничего не писать.

Под Киевом в плен попали более шестисот тысяч бойцов и командиров, три с лишним тысячи орудий, более восьмисот танков. Командующий фронтом Кирпонос погиб. Погиб и начальник штаба генерал Тупиков.

7 октября 1941 года Хрущев переслал Сталину докладную записку красноармейца 91-го пограничного полка Качалина, адресованную начальнику войск НКВД и охраны тыла Юго-Западного фронта полковнику Рогаткину:

«21 сентября 1941 года, на второй день после боя в перелеске около села Авдеевка, я, оставшись один в окопе, в 12.00 пошел искать своих пограничников.

При поиске я нашел убитым генерала — высокого роста, полного сложения. Одет в темно-серую драповую шинель, знаки различия четыре звездочки, в голове с левой стороны в височной части у него была огнестрельная рана, с правой стороны голова была пробита, видимо, крупным осколком.

Осматривая труп убитого генерала, я увидел двух красноармейцев РККА во главе с лейтенантом, которому доложил об обнаружении трупа убитого генерала. Лейтенант поручил мне осмотреть убитого на наличие документов. В боковом кармане френча я обнаружил партбилет, прочитал фамилию убитого — Кирпонос. Партбилет я передал лейтенанту РККА, фамилию которого не знаю, только сказал он всей группе, что он из 21 армии. При передаче мною партбилета начали подходить немцы, с которыми у нас завязалась перестрелка.

Во время этого я был ранен в ногу.

Когда немцы бежали, лейтенант предложил посмотреть ордена у убитого. Так как я не мог идти, лейтенант пошел сам. По возвращению он не сказал, снимал ли он ордена, а предложил нам готовиться к выходу из этого места.

Всю ночь мы двигались вместе: я, лейтенант, один ст. политрук и два красноармейца, из какой они части, я не знаю.

Лейтенант вскоре заявил, что он сходит в ближайший хутор и принесет что-нибудь покушать. Из этого хутора он к нам не возвращался.

С наступлением ночи ст. политрук предложил двигаться на Киев, куда мы и отправились. Утром в селе все переоделись, ст. политрук направился в сторону Киева, а я один, встретившись с летчиком, возвратились обратно на восток.

По прибытии в Ахтырку 2 октября 1941 года я написал начальнику комплектования 21 армии рапорт с указанием об обнаружении убитого генерал-полковника Кирпоноса».

В январе 1944 года начальник Главного управления кадров Наркомата обороны генерал-полковник Филипп Иванович Голиков направил Сталину и секретарю ЦК Маленкову справку об обстоятельствах гибели Кирпоноса и других генералов в сентябре сорок первого на Полтавщине.

Аппарат штаба фронта, штабы двух армий, тыловые учреждения, не прикрытые с воздуха, стали легкой мишенью для немецкой авиации.

К рассвету 20 сентября остатки штаба Юго-Западного фронта и 5-й армии укрылись в роще Шумейково Сенчанского района Полтавской области. Всего там находилось около восьмисот человек, в основном штабных офицеров, с ними несколько бронемашин роты НКВД по охране штаба фронта, четыре противотанковых орудия и пять счетверенных пулеметов.

К утру разведка установила, что все дороги вокруг рощи заняты немцами. Надеялись переждать в роще до темноты. Но немцы их обнаружили. Около десяти утра немцы атаковали. Рощу обстреляли из минометов, затем двинулись танки, за ними пехота. Окруженные дрались отчаянно, несколько раз поднимались в контратаку. Командующий фронтом Кирпонос был ранен в левую ногу, нашел в себе силы пошутить:

— Эх, не везет мне на левую ногу.

Бой шел весь день. Около семи вечера мина разорвалась рядом с членами военного совета фронта. Осколки мины попали Кирпоносу в голову и в грудь. Раны оказались смертельными, через минуту он был мертв.

Член военного совета фронта Бурмистенко, секретарь ЦК компартии Украины, посмотрев на часы, сказал:

— Еще сорок—пятьдесят минут, наступит темнота, и мы будем спасены. Соберем группу командиров, в девять вечеравыступим и прорвемся к своим...

Но с наступлением темноты немцы плотно окружили рощу и всю ночь ее обстреливали. На рассвете адъютант командующего майор Гненный и офицер для особых поручений при члене военного совета фронта старший политрук Жадовский подползли к трупу Кирпоноса, сняли с него Звезду Героя Советского Союза, срезали с кителя петлицы со знаками различия. Труп спрятали в кустах.

На следующий день к вечеру последние, кто еще был жив, попытались прорваться из окружения. Группу возглавил начальник штаба фронта генерал-майор Тупиков. Но прорваться удалось единицам. 21 сентября погиб и начальник особого отдела фронта комиссар госбезопасности 3-го ранга Анатолий Николаевич Михеев, бывший начальник всей военной контрразведки.

Погибли оба члена военного совета фронта — и Михаил Алексеевич Бурмистенко, и дивизионный комиссар Евгений Павлович Рыков, который сменил покончившего с собой Вашугина. Рыков был комсомольским работником. За несколько лет он вырос из инструктора по комсомолу 1-й червонноказачьей кавалерийской дивизии в члена военного совета фронта...

Конечно, рассказы тех немногих, кто вышел из окружения, разнятся. Одни видели уже мертвого Кирпоноса в шинели, другие уверяли, что сняли с его тела все, что помогло бы немцам опознать генерала. Но все это происходило с Кирпоносом после его смерти. А пока он был жив, сражался. И погиб героически — в этом сомнений нет.

После освобождения Полтавы с помощью местных жителей нашли тела генерал-полковника Кирпоноса и генерал-майора Тупикова. Место захоронения бывшего начальника штаба фронта отыскали с трудом, потому что оно находилось в поле, которое за эти годы дважды запахивалось и засевалось. Останки генералов специальным поездом были доставлены в Киев и в декабре 1943 года захоронены с воинскими почестями...

Из окружения под Киевом вышли немногие.

Будущий маршал Иван Христофорович Баграмян во время отхода командовал ротой НКВД, которая охраняла управление фронта. Он больше всего боялся попасть в плен. В октябре сорок первого Баграмян, вспоминая эти дни, писал жене Тамаре:

«Я не раз подставлял себя под пули, может быть, даже подсознательно искал законной смерти, но меня окаянная пуля, оказывается, не берет.

С именем нашей Маргуши на устах я выходил из большой беды. Ужасно я не хотел, вернее, не мог допустить в мыслях, чтобы моя дочь... могла бы перенести бремя позора в моем лице... Я вышел с честью».

Из окружения вышел еще один будущий маршал, а тогда командующий 15-м стрелковым корпусом генерал Москаленко.

«Он был очень злобно настроен в отношении своих же украинцев, ругал их, что все они предатели, что всех их надо выслать в Сибирь, — вспоминал Хрущев. — Мне, конечно, неприятно было слушать, как он говорит несуразные вещи о народе, о целой нации в результате пережитого им потрясения. Народ не может быть предателем. И я спросил его:

— А как же тогда поступить с вами? Вы, по-моему, тоже украинец? Ваша фамилия — Москаленко?

— Да, я украинец, из Гришино.

— Я-то знаю Гришино, это в Донбассе.

— Я совсем не такой.

— А какой же вы? Вы же Москаленко, тоже украинец. Вы неправильно думаете и неправильно говорите.

Тогда я первый раз в жизни увидел разъяренного Тимошенко. Они, видимо, хорошо знали друг друга. Тимошенко обрушился на Москаленко и довольно грубо обошелся с ним:

— Что же ты ругаешь украинцев? Что они, предатели? Что они, против Красной армии? Что они, плохо с тобой поступили?

Москаленко, ругая их, приводил такой довод: он спрятался в коровнике. Пришла крестьянка-колхозница, заметила его и выгнала из сарая, не дала укрыться.

Тимошенко реагировал очень остро:

— Да, она правильно сделала. Ведь если бы ты залез в коровник в генеральских штанах и в генеральском мундире... А ты туда каким-то оборванцем залез. Она разве думала, что в ее коровнике прячется генерал Красной армии? Она думала, что залез какой-то воришка».

Уже через две недели после взятия Киева немецкая группа армий «Центр» перешла в наступление, нацелившись на Москву. И — новые котлы: в районе Вязьмы и южнее Брянска, и огромное количество пленных. После уничтожения Юго-Западного фронта сопротивляться наступающим немецким частям было некому.

В подписанной Гитлером директиве № 21 о плане войны против Советского Союза (план «Барбаросса») говорилось:

«Основные силы русских сухопутных войск, находящиеся в западной части России, должны быть уничтожены в смелых операциях посредством глубокого, быстрого выдвижения танковых клиньев. Отступление боеспособных войск противника на широкие просторы русской территории должно быть предотвращено».

Не разрешая войскам, которым грозило окружение, отходить, Сталин помогал немцам выполнить эту задачу...

Командующий 3-й танковой армией (приданной группе армий «Центр») генерал-полковник Герман Гот писал после войны:

«Упорное сопротивление, которое оказывали русские, удерживая свои позиции даже в тех случаях, когда им грозила опасность с обоих флангов, позволяло проводить операции на окружение. Оказывая упорное сопротивление, противник не только нес значительные потери в технике и оставлял пленных, но терял много людей во время отчаянных попыток вырваться из окружения, предпринимаемых слишком поздно».

Вместо того чтобы маневрировать, концентрировать силы на опасных направлениях, наносить ответные удары, командиры Красной армии пытались прикрыть всю полосу обороны, затыкали дыры и позволяли немцам бить себя по частям.

Вечером 28 сентября 1941 года заместителя военного прокурора диввоенюриста Николая Порфильевича Афанасьева отправили в сторону Киева — формировать военные прокуратуры.

Напутствовал его главный военный прокурор Владимир Иванович Носов. Он только что вернулся из Главного политуправления в мрачном настроении:

— Я пытался выяснить обстановку. Но Мехлиса на месте нет, а остальные не знают, где что творится. Одно ясно. Киев немцы обошли с юга и с севера и сейчас сжимают клещи где-то под Харьковом. Все, кто попал в этот котел, едва ли выберутся. Решен вопрос о новых формированиях взамен погибших. Где какие части будут — знает на месте командование в лице Тимошенко. Тебе надо в Харьков.

Утром 30 сентября Афанасьев выехал. К вечеру добрались до Орла. Фронт находился в ста с лишним километрах от города, за Брянском. 2 октября добрались до Курска. Афанасьев пошел в обком. Вдруг туда позвонили:

— В Орле немцы, идет бой.

Афанасьев был поражен — несколько часов назад в, городе было тихо. Связались с дежурным ближайшей от Орла железнодорожной станции. Он подтвердил:

— Связи с Орлом нет, Орел горит, оттуда слышна стрельба. При- . бывший из города паровоз еле проскочил, так как в городе немецкие танки. Из города все бегут.

Потом стало известно, что произошло. Немцы ночью прорвали фронт между Орлом и Курском. Два десятка немецких танков с десантом на бортах преспокойно прошли через боевые порядки советских войск и вышли на шоссе Курск—Орел. Когда они двигались через город Тростянец, местные жители были уверены, что это наши танки, и местные руководители приветствовали их с балкона райисполкома.

Немцы ворвались в спавший Орел, и внезапная атака удалась. В городе стояла запасная бригада, было танковое училище, части НКВД. Но никто не готовился к бою — даже патроны войскам не раздали. Город охватила паника, и все побежали. Командующий Орловским военным округом генерал-лейтенант Александр Алексеевич Тюрин, вырвавшийся из города, был приговорен к расстрелу. Расстрел заменили отправкой на фронт. Он командовал 20-й армией, 81-м стрелковым корпусом, звание ему восстановили.

3 октября Афанасьев добрался до Харькова — в городе была суета, никто ничего не знал. Начальник штаба округа, давно не спавший человек, сказал:

— Немцы где-то недалеко, западнее Харькова, замкнули котел со всеми нашими войсками. Все звонят, требуют, приказывают, а нам нечем командовать, да и округа, по существу, нет. Если вам что нужно, обращайтесь лично к маршалу Тимошенко. Он здесь под Харьковом.

30 сентября, после гибели Кирпоноса, Тимошенко возглавил войска Юго-Западного фронта, вернее, то, что от них осталось. Фактически фронт приходилось формировать заново. Штаб Тимошенко разместился в большом деревянном доме.

Сам маршал вместе с Хрущевым расположились на втором этаже. Посредине стоял большой стол, покрытый скатертью, у стены — другой стол, с картами.

— А, прокуратура уже здесь, — сказал Семен Константинович. — Садись, ужинать будем. Что, судить нас приехал за то, что вместо Берлина мы здесь, как в берлоге медведи, сидим?

Он налил прокурору водки. Афанасьев отказался, сославшись на язву желудка.

Тимошенко не поверил:

— Как хочешь. Знаю я этих юристов. Пьете не меньше других, но втихую.

Тимошенко сказал, что ситуация тяжелая:

— Некоторые части выходят из окружения. Подходят подкрепления. Так что немцев в Харьков не пустим.

Немцы взяли Харьков. Через полгода маршал Тимошенко попытался освободить город.

Трагедия на юге

В декабре сорок первого Тимошенко из командующих фронтом стал главнокомандующим Юго-Западным направлением; в него входили три фронта — вновь созданный Брянский (командующий — генерал-полковник Яков Тимофеевич Черевиченко), Южный (генерал-лейтенант Родион Яковлевич Малиновский, будущий маршал и министр обороны) и Юго-Западный (генерал-лейтенант Федор Яковлевич Костенко).

Генерал Черевиченко, выходец из Первой конной армии, как соратник Ворошилова, Буденного и Тимошенко, сделал изрядную карьеру. В 1937 году принял у Жукова 3-й кавалерийский корпус, а перед войной уже командовал округом. Но «военные таланты» Черевиченко были известны. Как только началась война, Сталин перевел его командовать 9-й армией.

Правда, в самые трудные месяцы войны у него появился шанс показать себя в роли полководца. Черевиченко все-таки недолго командовал Южным фронтом, в декабре 1941 года ему доверили Брянский фронт. Но уже в апреле 1942-го в Ставке пришли к выводу, что Черевиченко не справляется с управлением фронтом. Он был вновь понижен в должности. Яков Тимофеевич закончил войну командиром стрелкового корпуса (см. Военно-исторический журнал. 2001. № 6).

Генерал Федор Костенко в Первую мировую дослужился до унтер-офицера, после Гражданской командовал кавалерийскими частями. В начале войны командовал 26-й армией и сопротивлялся врагу упорно, за что и был повышен в должности.

После успешного контрнаступления под Москвой Сталин желал новых побед. У него наступило очередное головокружение от успехов. Вождь решил, что в сорок втором можно будет разгромить врага и закончить войну... Как обычно, прямо возразить ему никто не решался, но Шапошников и Жуков высказались за стратегическую оборону в первые полгода. Сталин же требовал наступать немедля.

5 января 1942 года Сталин провел совещание, на котором обсуждалась стратегия на новый год.

Контрнаступление под Москвой уже остановилось, потому что немцы надежно закрепились на новых позициях.

Оперативно-стратегическую обстановку доложил начальник Генштаба Шапошников. Он выглядел больным, и у него действительно побаливало сердце и мучила астма. Выступая, он часто делал паузы, чтобы передохнуть. Все понимали, как трудно ему работать со Сталиным, вспоминал Жуков, и искренне ему сочувствовали.

Сталин не дал Шапошникову договорить, сказал:

— Мы не должны ждать, пока немцы нанесут удар первыми. Надо самим нанести ряд ударов на широком фронте, измотать, обескровить противника и сорвать его наступательные планы. Жуков предлагает развернуть наступательную операцию в районе Вязьма—Ржев—Ярцево, а на остальных фронтах обороняться. Я думаю, что это полумера.

Взял слово Тимошенко:

— Я и военный совет Юго-Западного направления считаем, что мы сейчас в состоянии и должны нанести немцам на юге упреждающий удар, захватить инициативу в свои руки. Если мы не нанесем упреждающего удара, то наверняка повторится печальный опыт начала войны. Надо наступать и быстрее перемалывать немцев, чтобы они не смогли наступать весной.

Молотов и Ворошилов поддержали Тимошенко.

Засомневался только заместитель главы правительства Николай Вознесенский. Он задал Тимошенко резонный вопрос:

— В состоянии ли войска Юго-Западного направления осуществить наступление на Харьков в том случае, если Ставка не сможет сосредоточить столько сил и средств, сколько вам нужно?

Тимошенко уверенно ответил, что с поставленной задачей его войска справятся. Но Жуков тоже не верил, что Тимошенко по силам такая операция. Георгий Константинович предложил, обращаясь к вождю:

— Если вы, товарищ Сталин, считаете безусловно необходимым провести упреждающую наступательную операцию на юге, тогда я предлагаю перебросить на юг не менее десяти—двенадцати дивизий и пятьсот—шестьсот танков с других фронтов. Зато на остальных фронтах временно воздержаться от наступательных действий.

Сталин возразил:

— С московского направления ничего снимать не будем. Немцы наверняка повторят свое наступление на Москву летом.

Вождь на совещании уверенно сказал, что немцы в растерянности и надо переходить в наступление по всей линии фронта, не давать врагу передышки, заставить его израсходовать все резервы и «обеспечить таким образом полный разгром гитлеровских войск в 1942 году». Возразить никто не посмел.

Когда вышли из кабинета в приемную, Шапошников вполголоса заметил Жукову:

— Вы напрасно, батенька мой, спорили. Вопросы упреждающего удара наших войск на юге, по существу, были верховным уже решены с Тимошенко и Хрущевым.

Сталинские слова были воспроизведены в директивном письме, разосланном командованию всех фронтов.

«Ставка Верховного главнокомандования, — вспоминал генерал армии Александр Горбатов, — своим письмом от 10 января 1942 года требовала не давать немцам передышки, сосредоточенными силами, с превосходством над противником в три-четыре раза, взламывать их оборону на большую глубину, обеспечивая наступление артиллерией...»

Войска получили приказ постоянными наступательными действиями изматывать врага. Но изматывали сами себя, после чего истощенные войска могли только пытаться вытолкнуть врага с одного или другого участка. При этом они сами несли ненужные потери. Стратегического замысла не было. Изматывают при отступлении, изматывать наступлениями — нелепо.

Уже в январе началось наступление сразу на девяти фронтах. Получалось, что более слабый.наступал, а более сильный оборонялся. Но для наступления не было ни сил, ни средств, не хватало боевой техники, боеприпасов, автоматического оружия. Пехота раз за разом поднималась в атаку и гибла. Командующие доносили в Ставку о больших потерях. Сталин хладнокровно отвечал:

— Нечего хныкать, на то и война.

«Невольно возникал у меня, у многих других вопрос: почему же наше Верховное Главнокомандование, Генеральный штаб, да и командование фронта продолжают бесцельные наступательные операции? — писал Рокоссовский. — Ведь было совершенно ясно, что противник, хотя и отброшен от Москвы на сто с лишним километров, еще не потерял своей боеспособности, что у него достаточно возможностей для организации прочной обороны и, чтобы решиться на «разгромный» штурм, необходимо накопить силы, оснащенные в достаточном количестве вооружением и техникой.

Всего этого у нас в январе 1942 года не было. Почему же в таком случае мы не используем отвоеванное у врага время для подготовки вооруженных сил к предстоящим на лето операциям, а продолжаем изматывать не столько врага, сколько себя в бесперспективном наступлении?..

Наши силы были уже исчерпаны до предела. Командование фронта не могло не знать этого, а раз так, то оно не имело права требовать от войск того, что те выполнить не могли. Получалось, что Ставка и генеральный штаб не хотели видеть истинного положения дел, а командование фронтов, хорошо зная состояние войск, не делало попыток доказывать несостоятельность наступательных мероприятий».

Ни один из фронтов не смог выполнить поставленные Ставкой задачи. Силы были растрачены впустую. За первые четыре месяца сорок второго года Красная армия потеряла почти два миллиона человек (Вопросы истории. 2002. № 1).

25 января маршал Тимошенко писал сыну:

«У меня новости хорошие. Мы лупим «геносов» так, как им не снилось и во сне. Пока этого не объявляют по радио, но, видимо, скоро всем сообщат. Бегут подлецы, бросают все и на морозе замерзают. Только за вчерашний день нами захвачено сто шесть орудий и пятьдесят тысяч снарядов, мин и много другого добра. Я живу и командую из одной крестьянской хатки. Пока до свидания. Передавай привет всем — маме, Оле, Кате, Наде».

Откликаясь на призыв верховного, Тимошенко предложил организовать наступление из Барвенковского выступа, чтобы для начала освободить Харьков, затем Донбасс.

Шапошников возражал: нельзя наступать, подставляя левый фланг под удар противника. Не слушая голоса скептиков, Сталин охотно подхватил идею наступления, план утвердил и даже запретил Генштабу вмешиваться в эту операцию, чтобы не мешать Тимошенко.

Сталин исходил из того, что Гитлер попытается вновь взять Москву, поэтому считал Центральное направление главным. А Гитлер главный удар наносил на юге. Сталин и Генштаб этого не поняли. Сосредоточение немецких войск на Южном направлении воспринималось в Ставке как отвлекающий маневр.

В результате главные резервы сосредоточили вокруг Москвы. Сталин не позволил снимать войска со столичного направления. Поэтому на юге у Ставки не оказалось стратегических резервов. Это был крупнейший просчет.

Причем профессиональные разведчики видели, что летом сорок второго немцы предпримут наступление именно на юге. Именно туда, а не под Москву поступали свежие части, новая техника и боеприпасы.

Генерал-лейтенант Иван Баграмян, начальник оперативной группы Юго-Западного направления, в марте сорок второго прилетел в Москву и пришел в разведывательное управление Генштаба, где в информационном управлении служил его однокашник по академии генерал-майор Александр Георгиевич Самохин. Он и сказал Баграмяну, что, по его мнению, вермахт нанесет удар на южном фланге. Цель — овладеть нефтяными районами Кавказа и перерезать Волгу, главную водную артерию страны, в районе Сталинграда.

Баграмян пересказал слова генерала из разведуправления своему начальству — Тимошенко и Хрущеву. Семен Константинович остался при своем мнении:

— Если бы Гитлер действительно имел в виду летом наступать на юге, то в его группировке на московском направлении произошли бы существенные изменения, которые не скрылись бы от нашей разведки.

Член военного совета фронта Никита Сергеевич Хрущев, который оставался первым секретарем ЦК компартии оккупированной немцами Украины, конечно же всей душой стремился к освобождению значительной части республики и поддерживал замысел Тимошенко.

— Но надо признать, — рассказывал генералу Иванову уже после войны маршал Баграмян, — что Никита Сергеевич прислушивался к аргументам против столь масштабной операции. По-иному вел себя Тимошенко. После того как он добился успеха в войне с Финляндией и сменил Ворошилова на посту наркома, у него сложилось преувеличенное представление о собственных способностях, которое не уменьшилось и после многочисленных неудач в начальном периоде войны. Он питал надежды стяжать лавры победителя в планируемом сражении и вернуться в Москву на должность если не наркома обороны, то хотя бы первого заместителя верховного, потому что при всей своей преданности Сталину считал его «штафиркой», то есть сугубо штатским деятелем.

В ходе подготовки Харьковской операции, 8 апреля 1942 года, Костенко сделали заместителем командующего фронтом, а командующим утвердили Тимошенко. Семен Константинович желал лично взять Харьков и доложить о победе верховному главнокомандующему.

12 мая началось наступление Юго-Западного фронта. Южный фронт имел задачу прикрывать соседей. Поначалу войска успешно продвигались к Харькову. Сталин даже упрекнул Генштаб за недооценку идеи Тимошенко и поздравил маршала. Семен Константинович был на седьмом небе от счастья.

В реальности немцы отошли, заманивая советские войска в ловушку. Ни в Москве, ни в штабе Тимошенко не заметили, что в районе Краматорска скрытно сосредоточилась группа армий генерала Эвальда фон Клейста с большим количеством танков.

Через два дня, 15 мая, Клейст, опытный танкист, нанес мощный удар по 9-й армии (командующий генерал-майор Харитонов) Южного фронта, который не располагал оперативными резервами. Причем темп и напор немецкого наступления с каждым днем нарастали. Создалась угроза и для 57-й армии, в тылу которой могли появиться немецкие танки, и для всей ударной группировки Юго-Западного фронта, наступавшей на юг. Но в штабе Тимошенко особой тревоги не наблюдалось. Маршал утверждал, что угроза преувеличена и надо продолжать успешное наступление на Харьков.

В Москве первый заместитель начальника Генштаба Василевский, видя грозящую войскам опасность, забеспокоился. Он предложил немедленно прекратить наступление и использовать имеющиеся силы для того, чтобы попытаться остановить немцев. Для этого нужно было повернуть против них все силы Южного и Юго-Западного фронтов.

Сталину жаль было останавливать наступление, и он не прислушался к Василевскому. Тем более, что Тимошенко поддерживал в Сталине оптимистическое настроение и по-прежнему сулил победу. Семен Константинович доказывал, что удар по Харькову остановит немцев. На самом деле маршал и его штаб вводили Ставку в заблуждение. Собственных резервов, необходимых для успешной контригры, у Тимошенко не было.

Сталин подчинил Тимошенко четыре танковых корпуса и раздраженно выговаривал маршалу, что танков у него больше, чем у противника, но они либо стоят, либо отправляются в бой разрозненно.

18 мая ситуация ухудшилась. Немецкий танковый клин вонзался в тыл 6-й, 57-й армии и армейской группы генерала Бобкина. Леонид Васильевич Бобкин служил в аппарате инспектора кавалерии Красной армии. В начале войны был назначен заместителем командующего Юго-Западным фронтом по кавалерии.

Теперь уже забеспокоилось командование фронта и Юго-Западного направления. Решили прекратить наступление и приготовиться к обороне. Уговорили Тимошенко поставить свою подпись под документом.

Вечером Хрущев вернулся к себе, собираясь лечь спать. Вдруг вошел Баграмян:

— Я к вам, товарищ Хрущев, наш приказ отменен Москвой.

— А кто отменил?

— Не знаю, потому что с Москвой разговаривал по телефону Семен Константинович. Он отдал мне распоряжение отменить наш приказ, а сам пошел спать. Я совершенно убежден, что отмена нашего приказа и распоряжение о продолжении операции приведут в ближайшие дни к катастрофе. Я очень прошу вас лично поговорить со Сталиным. Это единственная возможность спастись.

В таком состоянии Хрущев еще Баграмяна не видел.

«Я знал Сталина и представлял себе, какие трудности ждут меня в разговоре с ним, — вспоминал Хрущев. — Повернуть его понимание событий надо так, чтобы Сталин поверил нам. А он уже нам не поверил, раз отменил приказ. Следовательно, теперь следует доказать, что он не прав, заставить его усомниться и отменить свой приказ. Я знал самолюбие Сталина в этих вопросах. Тем более при разговорах по телефону...»

Никита Сергеевич решил позвонить сначала в Генеральный штаб. Ответил Василевский.

— Александр Михайлович, отменили наш приказ и предложили выполнять задачу, которая утверждена в этой ситуации.

— Да, я знаю. Товарищ Сталин отдал распоряжение.

Хрущев стал просить:

— Александр Михайлович, вы знаете по штабным картам и расположение наших войск, и концентрацию войск другой стороны, более конкретно представляете себе, какая сложилась у нас обстановка. Возьмите карту, Александр Михайлович, поезжайте к Сталину.

— Товарищ Сталин сейчас на ближней даче.

— Вы поезжайте туда, он вас всегда примет, война же идет. Вы с картой поезжайте — с такой картой, где видно расположение войск, а не с такой картой, на которой пальцем можно закрыть целый фронт. Сталин поймет, что мы поступили совершенно разумно, отдав приказ о приостановлении наступления и перегруппировке наших главных сил, особенно бронетанковых, на левый фланг.

— Нет, товарищ Хрущев, товарищ Сталин уже отдал приказ!

Люди, которые с Василевским встречались, знают, как он говорил — таким ровным, монотонно гудящим голосом.

«Я положил трубку и опять стал думать, что же делать? — рассказывал Хрущев. — Звонить Сталину? Она меня обжигала, эта трубка. Обжигала не потому, что я боялся Сталина. Нет, я боялся того, что это может оказаться для наших войск роковым звонком. Если я ему позвоню, а Сталин откажет, то не останется никакого другого выхода, как продолжать операцию. А я был абсолютно убежден, что тут начало катастрофы наших войск...»

Он еще раз позвонил Василевскому:

— Александр Михайлович, вы же отлично понимаете, в каком положении находятся наши войска. Вы же знаете, чем это может кончиться. Единственное, что нужно сейчас сделать, это разрешить нам перегруппировку. Иначе войска погибнут. Я вас прошу, Александр Михайлович, поезжайте к товарищу Сталину...

Но Василевский тем же ровным голосом ответил:

— Никита Сергеевич, товарищ Сталин дал распоряжение.

Пришлось Хрущеву самому звонить Сталину.

«Я знал, что Сталин находится на ближней даче, хорошо знал ее расположение. Знал, что и где стоит и даже кто и где стоит. Знал, где стоит столик с телефонами, сколько шагов надо пройти Сталину, чтобы подойти к телефону. Сколько раз я наблюдал, как он это делает, когда раздавался звонок».

Трубку снял Маленков. Поздоровались.

— Прошу товарища Сталина.

Тот громко сказал, что звонит Хрущев и просит к телефону. Слов Сталина не было слышно, Маленков сообщил:

— Товарищ Сталин говорит, чтобы ты сказал мне, а я передам ему.

Никита Сергеевич повторил:

— Товарищ Маленков, я прошу товарища Сталина. Я хочу доложить товарищу Сталину об обстановке, которая сейчас складывается у нас.

Маленков повторил:

— Товарищ Сталин говорит, чтобы ты сказал мне, а я передам ему.

«Чем был занят Сталин? Сидел, пил и ел. Ему нужно было затратить полминуты или минуту, чтобы подняться из-за обеденного стола и подойти к столику, где стоял телефон. Но не захотел меня выслушать. Вероятно, ему доложил генеральный штаб, что командованием фронта решение принято неправильное: операция проходит успешно, наши войска, не встречая сопротивления, движутся на запад, а приказ о перегруппировке вызван излишней осторожностью командующего фронтом и члена военного совета.

Когда я просил, чтобы Сталин взял трубку, он проворчал:

— Хрущев сует свой нос в военные вопросы. Он не военный человек, а наши военные разобрались во всем, и решение менять не будем.

Об этом мне рассказал Анастас Иванович Микоян, который присутствовал при этом».

Хрущев сказал Маленкову, что наши войска, продвигаясь на запад, сокращают себе путь в немецкий плен:

— Мы растягиваем фронт, ослабляем его и создаем условия для нанесения нам удара с левого фланга. Этот удар неизбежен, а нам нечем парировать.

Маленков передал все Сталину. Ответ:

— Товарищ Сталин сказал, что надо наступать, а не останавливать наступление.

— Перед нами нет противника. Это-то нас и тревожит. Мы видим, что наше наступление совпадает с желанием противника. Мы, принимая решение, все взвесили.

— Товарищ Сталин говорит, что это ты навязал его командующему.

— Вы знаете характер Тимошенко. Если он не согласен, то навязать ему решение невозможно, да я никогда такой цели и не преследовал.

Маленков опять повторил:

— Надо наступать.

Разговор окончился...

Только к концу дня 19 мая Тимошенко остановил наступление на Харьков и приказал повернуть войска навстречу танкам Клейста. Но было поздно.

За пять дней Клейст фактически разгромил противостоявшие ему войска. 22 мая его части форсировали Северный Донец, соединились с 6-й немецкой армией генерал-полковника Фридриха фон Паулюса и перерезали пути отхода советским войскам.

9-я армия понесла тяжелое поражение. 6-я и 57-я армии и группа генерала Бобкина оказались в окружении. Тимошенко приказал своему заместителю Федору Яковлевичу Костенко объединить в своих руках командование окруженными войсками, надеясь, что опытный генерал сумеет организовать прорыв. Но пробились — в ночь на 29 мая — немногие. Остальные погибли или попали в плен.

30 мая на военном совете Юго-Западного направления Тимошенко подвел печальные итоги операции.

Общие потери — двести тридцать тысяч красноармейцев, полтысячи танков, три с половиной тысячи орудий и минометов. Погибли заместитель командующего войсками Юго-Западного фронта генерал Костенко, командующие 57-й армией генерал-лейтенант Кузьма Петрович Подлас и 6-й армией — генерал-лейтенант Авксентий Михайлович Городнянский (прославившийся при обороне Смоленска), командующий оперативной группой генерал Бобкин, начальник штаба 57-й армии генерал-майор Андрей Федорович Анисов, командир 21-го танкового корпуса генерал-майор танковых войск Григорий Иванович Кузьмин, командир 220-й стрелковой дивизии Заки Юсупович Кутлин, недавно награжденный орденом Ленина и произведенный в генерал-майоры...

Возник вопрос, кому отвечать за поражение?

Тимошенко свалил вину на командующего 9-й армией генерал-майора Харитонова. Он подписал приказ, который мог стать для Харитонова смертным приговором:

«Командующий 9-й армией генерал-майор Харитонов бросил войска на произвол судьбы и трусливо сбежал... Генерал-лейтенант Малиновский и его штаб не проявили достаточной энергии и решительности для быстрого восстановления утерянного управления, и до сего времени руководство боевыми действиями доверяется обанкротившемуся в бою генерал-майору Харитонову.

ПРИКАЗЫВАЮ:

за потерю управления войсками и трусливое поведение в бою отстранить генерал-майора Харитонова от командования армией и предать его суду военного трибунала».

Федор Михайлович Харитонов в Гражданскую два раза был ранен. Его комиссовали с заключением: «К строевой службе не годен». Он рвался в армию и через два года добился своего, но несколько лет вынужден был прослужить в военкоматах. В 1930 году его взяли на курсы усовершенствования командного состава РККА «Выстрел» и потом дали полк. Шесть лет он командовал полком. Только перед войной начался его служебный рост: начальник штаба дивизии, потом корпуса.

В сорок первом Харитонов окончил курсы высшего начальствующего состава Академии Генштаба и сразу принял воздушно-десантный корпус, в июле его перевели заместителем начальника штаба Южного фронта, в сентябре дали армию.

Казалось, послужной список свидетельствовал против Харитонова: слишком быстро, не имея необходимого опыта, получил под командование крупное соединение. Но, командуя армией, Федор Харитонов показал себя стойким и умным командиром.

За несправедливо снятого генерала вступился Василевский, который знал, кто на самом деле виновен в провале операции. 26 июня 1942 года генерал-полковник Василевский был утвержден начальником Генштаба. Харитонов получил под командование только что сформированную 6-ю армию, воевал, стал генерал-лейтенантом, но через год, 28 мая 1943 года, умер в госпитале от тяжелой болезни.

За провал операции Сталин распорядился наказать Баграмяна, который во время операции стал начальником штаба Юго-Западного фронта.

В распоряжении Ставки говорилось:

«Баграмян оказался неспособным извлечь уроки из той катастрофы, которая разразилась на Юго-Западном фронте. В течение трех недель Юго-Западный фронт благодаря своему легкомыслию не только проиграл наполовину выигранную Харьковскую операцию, но успел еще отдать противнику восемнадцать—двадцать дивизий».

Баграмяна хотели отдать под трибунал. За этим последовал бы расстрел. Жуков вступился за Баграмяна, который, помня добро, потом, после 1957 года, сохранял доброе отношение к опальному маршалу (см. Красная звезда. 2001. 1 декабря). 26 июня 1942 года Ставка освободила Баграмяна от должности начальника штаба фронта. Иван Христофорович попросил Сталина назначить его на командную должность. И получил ответ по телеграфу: «Ставка назначила генерал-лейтенанта Баграмяна заместителем командующего 61-й армии».

В сталинском приказе командующий фронтом маршал Тимошенко, который в первую очередь нес ответственность за поражение, лишь упоминался:

«Понятно, что дело здесь не только в тов. Баграмяне. Речь идет также об ошибках всех членов Военного совета, и прежде всего тов. Тимошенко и тов. Хрущева.

Если бы мы сообщили стране во всей полноте о той катастрофе _ с потерей восемнадцати—двадцати дивизий, которую пережил ваш фронт и продолжает еще переживать, то боюсь, что с вами поступили бы очень круто. Поэтому вы должны учесть допущенные вами ошибки и принять все меры к тому, чтобы впредь они не имели места».

Летом 1942 года начальником оперативного управления Генштаба стал генерал-майор Петр Георгиевич Тихомиров. В конце июля Сталин поручил ему подготовить проект документа, анализирующего причины неудачи под Харьковом.

Подготовленный Тихомировым проект документа Сталин счел вредным: в сентябре генерала перевели на Ленинградский фронт заместителем командующего 42-й армией.

Сталин не изменил своего отношения к Тимошенко.

Маршал отделался легким испугом, хотя провал операции под Харьковом стал началом трагедии, постигшей Красную армию летом сорок второго, когда войска откатились до самого Сталинграда. В конце июня немцы расширили масштабы наступления.

Воспользовавшись неудачей советских войск под Харьковом, немецкие войска 28 июня начали наступление на воронежском направлении, ударили в стык между Брянским и Юго-Западным фронтами и прорвали оборону. Зимние бои заставили истратить все резервы, и бросить в бой было нечего.

Они захватили стратегическую инициативу, стремительно продвигаясь к Волге и к Кавказу. И вновь, как летом сорок первого, возникло ощущение полного поражения.

«В результате крупных просчетов, допущенных генеральным штабом и Ставкой, инициатива опять перешла полностью в руки противника, — вспоминал Рокоссовский. — Покоя не давало сознание того, что совершенно иначе развернулись бы события летом 1942 года, если бы армия воспользовалась завоеванной в Московской битве передышкой».

По его мнению, ситуация была предельно проста — сражение проиграно, нужно определить рубеж, на котором надо сосредоточить силы, способные нанести контрудар.

Вместо этого навстречу наступавшим немецким войскам бросали части, которые не успевали развернуться и подготовиться к бою. Немцы их перемалывали и продвигались вперед.

«Желание Ставки не соответствовало возможностям войск, — писал Рокоссовский. — К сожалению, это явление глубоко укоренилось начиная с первых дней войны во всех звеньях руководящего командного состава. Все инстанции считали необходимым повторять то, что шло от Ставки, хотя обстановка, складывающаяся на фронте, к моменту получения директивы менялась и не соответствовала полученному распоряжению».

Бои, которые шли с июля по ноябрь 1942 года на юге страны, оказались крайне неудачными для Красной армии. Потери составили в общей сложности шестьсот двадцать пять тысяч бойцов и командиров, причем чуть ли не половина числилась пропавшими без вести.

Красная армия потеряла обширные территории, передовые части вермахта вышли к Волге и Главному Кавказскому хребту.

Значительная часть вины за это лежит на маршале Тимошенко, пишет профессор генерал-полковник Михаил Никитович Терещенко (см. Красная звезда. 2002. 15 июля). Во время войны Терещенко сам воевал на Юго-Западном направлении.

Вину с ним разделяет Сталин.

«Ход летней кампании сорок второго, — считает генерал армии Семен Иванов, — и, не исключено, всей войны пошел бы по иному руслу, если бы Сталин учел данные нашей разведки, а также информацию западных держав и в соответствии с этим сосредоточил основные резервы на южном крыле советско-германского фронта, снабдив их в возможно большем количестве авиацией и зенитными средствами. Но потребовалось еще немало времени и жертв, прежде чем Сталин постиг требования военной стратегии и научился прислушиваться к мнению компетентных военных деятелей».

Вместо Баграмяна начальником штаба фронта прислали генерал-лейтенанта Павла Ивановича Бодина. Но Тимошенко плохо его принял. 6 июля 1942 года, когда шли напряженные бои, Тимошенко уехал на вспомогательный пункт управления. Начальник штаба лишился связи с командующим фронтом. Сутки фронт не докладывал в Генштаб об обстановке. Это было чрезвычайное происшествие.

9 июля генерал Бодин сообщил в Генштаб:

«Всю сложность обстановки, какая назрела у нас, передать маршалу шифром по радио или с офицером связи не удается и невозможно. Доложил свои соображения тов. Хрущеву. Мы пришли к выводу о необходимости приезда маршала на основной командный пункт. Ответа не получили, но через лиц, прибывших от маршала, узнали, что с приездом на основной командный пункт он не торопится. Его отсутствие не позволяет проводить все неотложные мероприятия по проведению решения в жизнь с должной быстротой и решительностью...

Все мероприятия проводятся, но без доклада маршалу. У меня есть определенные опасения, что это дело добром не кончится».

«Товарищ Бодин! — ответил Василевский. — Если это необходимо, можете передать командующему фронтом, что Ставка считает — в целях удобства управления командующему фронтом лучше быть на основном командном пункте».

Только после этого Тимошенко вернулся в штаб фронта. Но фронт утратил связь со своими армиями и не мог ими управлять (см. воспоминания генерала армии Семена Матвеевича Штеменко «Генеральный штаб в годы войны»). Войска отступали в беспорядке, не имея ни боеприпасов, ни горючего. Армейские и фронтовые склады, все имущество досталось немцам.

Рассказывают, что в те дни у Тимошенко просто опустились руки. Маршал, по словам Хрущева, стал изрядно выпивать. Семен Константинович был подавлен, окружающим казалось, что он ищет смерти.

В какой-то момент Тимошенко вдруг объявил: они с членом военного совета фронта, дивизионным комиссаром Кузьмой Акимовичем Гуровым остаются, чтобы организовать войска, которые сумеют переправиться через Дон.

«Это было, на мой взгляд, очень странное решение командующего, — вспоминал Хрущев. — Несколько дней мы не имели с ним связи. Он не имел связи и со штабом. Мы его просто не могли найти. Когда Сталин обращался к нам, то мы не могли ответить, где находится командующий. Получается, что вроде бы мы его где-то бросили. Это в сталинские-то времена, когда любому мерещилось на каждом шагу — измена, предательство!

В тяжелейший период для нашей армии и уже дважды подряд на направлении, где командует Тимошенко и где я являюсь членом военного совета, подвергаются такому жесткому разгрому наши войска. А командующего вообще нет. Значит, он сбежал? Нет вместе с ним и члена военного совета дивизионного комиссара Гурова. Ей-богу, появилась у меня тогда такая мысль. Хотел ее отогнать, но она как бы сама нанизывалась...

Получаем новый приказ — переместить штаб в Сталинград. Поехали туда и в дороге встретили Тимошенко!

Позднее Гуров рассказывал мне, что они отсиделись в стоге сена. Разостлали под собой бурки и командовали теми, кто был вокруг. Никакой связи не имели.

— У Тимошенко, — говорит Гуров, — было такое настроение: что же поеду я сейчас и буду сидеть в штабе? Что я могу сказать Сталину? Войск нет, управлять некем. Мне будут указывать, как отражать натиск противника, а отражать-то нечем.

Одним словом, все сразу: и уязвленное солдатское самолюбие, и огорчение».

Может, маршал и в самом деле искал смерти, а скорее, боялся разговора со Сталиным. Что он, погубив столько людей и дивизий, мог сказать Верховному главнокомандующему?

Немцы били в стык Юго-Западного и Южного фронтов, точно зная, что стыки — самое слабое место у советского командования. Командующий Южным фронтом генерал-лейтенант Родион Малиновский должен был оборонять огромную линию фронта от Ростова до Дона в районе станицы Вешенской.

Прилетел начальник Генштаба Василевский. Он увидел, что немцы прорывают оборону на разных направлениях. Остановить немецкое наступление никак не удавалось.

Немцы разгромили Юго-Западный фронт, смяли Южный фронт. Вокруг Ростова была солидная оборона. Но немцы обошли город и вышли на Дон восточнее Ростова. Стали форсировать Дон. Красноармейцы бросили город, и противник 24 июля занял Ростов без боя.

Южный фронт, понесший потери, расформировали. За потерю Ростова и Новочеркасска генерал Малиновский попал в опалу. И только Хрущев спас Родиона Яковлевича от наказания. Он отделался понижением в должности.

В результате грубых просчетов Сталина и неумелого командования Тимошенко немецкие войска прорвали оборону в полосе около трехсот километров и прорвались к Сталинграду.

В июле штаб Юго-Западного фронта передали новому фронту — Сталинградскому. Остатки разгромленного фронта усилили несколькими резервными армиями.

Хрущева вызвали в Москву. Сталин спросил:

— Кого назначим командующим?

Стали перебирать возможные кандидатуры. Фамилия Тимошенко даже не упоминалась. Надо, кстати, заметить, что Никита Сергеевич не преминул сообщить Сталину о странностях в поведении Семена Константиновича.

К тому времени вождь уже успел разочароваться в большинстве своих любимцев. В сорок первом он перепробовал двадцать восемь генералов на роль командующих фронтами. Каждый третий был выходцем из Первой конной армии. Через месяц-другой Сталин снимал их с должности. Все они оказались непригодными для высоких должностей.

23 июля Сталинградский фронт возглавил генерал Василий Николаевич Гордов, членом военного совета остался Хрущев, начальником штаба — генерал Павел Иванович Бодин. Вскоре Бодина перевели на Закавказский фронт. 2 ноября 1942 года генерал Бодин погиб во время проведения Нальчикско-Орджоникидзевской операции — попал под бомбежку...

31 августа Жукову, командовавшему Западным фронтом, позвонил Сталин:

— Оставьте за себя начальника штаба фронта, а сами немедля выезжайте в Ставку.

Вечером Жуков был в Кремле.

Сталин не тратил время на приветствия. Сразусказал:

— Плохо получилось у нас на юге. Может случиться то, что немцы захватят Сталинград. Не лучше обстоят дела и на Северном Кавказе. Очень плохо показал себя Тимошенко. Мне рассказывал Хрущев, что в самые тяжелые моменты Тимошенко бросал штаб фронта и уезжал с адъютантом на Дон купаться. Мы его сняли. Вместо него поставили Еременко. И решили назначить вас заместителем Верховного главнокомандующего и послать в район Сталинграда для руководства войсками на месте. Сейчас там Василевский и Маленков. Маленков пусть останется с вами, а Василевский сейчас же возвращается в Москву... Когда вы можете вылететь?

— Готов вылететь немедленно, — ответил решительный Жуков, зная, что иной ответ не предполагается.

— Ну вот и хорошо, — заключил Сталин и, довольный, спросил: — А вы не голодны?

— Неплохо было бы подкрепиться, — честно сказал Жуков.

Сталин нажал кнопку звонка. Появился неизменный Поскребышев.

— Скажите, чтобы дали чай и бутерброды.

Маршал и драматург

Тимошенко отозвали в Москву. Три месяца, до октября 1942 года, Семен Константинович сидел без дела. У него появилось время для знакомства с литературными новинками, до которых на фронте руки не доходили.

В четырех номерах «Правды» (24—27 августа) печаталась новая пьеса популярного тогда драматурга Александра Евдокимовича Корнейчука «Фронт». Это были те самые дни, когда немецкие войска подошли к Сталинграду.

В вечернем сообщении Совинформбюро 25 августа впервые говорилось о том, что бои ведутся северо-западнее Сталинграда. В газетах это сообщение появилось 26 августа. А на следующий день, 27 августа, «Правда» вышла с передовой, на которую все обратили внимание, — «Бить немцев везде!».

В ней говорилось:

«Если мы сейчас не остановим врага, то он продвинется дальше, и положение нашей страны станет еще острее. С болью в сердце воспринимает советский народ каждое сообщение об отходе той или иной нашей части.

Да, враг платит кровавой ценой за каждый шаг своего наступления. Степные просторы Дона и Кубани усеяны трупами фашистов и ломом немецкой техники. Но натиск немцев на Юге еще не сломлен, и их продвижение еще не остановлено. Вот почему вся наша Родина с тревогой требует от воинов Красной Армии:

— Остановить врага! Не пускать его дальше ни на шаг!»

Именно в этот момент в главной газете страны появилась пьеса Корнейчука. Содержанием пьесы был конфликт между старым и недалеким командующим фронтом генерал-лейтенантом Горловым и молодым генералом Огневым.

Горлов — герой Гражданской войны, но он ничему не научился и учиться не желает, поэтому безнадежно отстал от современной военной науки. Огнев, напротив, получил хорошее военное образование и сражается по-современному. Он видит, что командующий фронтом отдает глупые приказы, поэтому сам разрабатывает план операции, получает санкцию Ставки, успешно проводит операцию и становится командующим фронтом...

На следующий день после окончания публикации, 28 августа, маршал Тимошенко, вероятно, узнав себя в образе генерала Горлова, отправил вождю возмущенную телеграмму:

«Тов. Сталину

Опубликованная в печати пьеса тов. Корнейчука «Фронт» заслуживает особого внимания. Эта пьеса вредит нам целыми веками, ее нужно изъять, автора привлечь к ответственности. Виновных в связи с этим следует разобрать.

Тимошенко».

Сталин ответил Семену Константиновичу в тот же день:

«Маршалу Тимошенко

Вашу телеграмму о пьесе Корнейчука «Фронт» получил. В оценке пьесы Вы не правы. Пьеса будет иметь большое воспитательное значение для Красной Армии и ее комсостава.

Пьеса правильно отмечает недостатки Красной Армии, и было бы неправильно закрывать глаза на эти недостатки. Нужно иметь мужество признать недостатки и принять меры к их ликвидации. Это единственный путь улучшения и усовершенствования Красной Армии».

Сталин даже переслал автору пьесы и телеграмму Тимошенко, и свой ответ маршалу. Драматург был счастлив:

«Дорогой Иосиф Виссарионович!

Сердечно благодарю Вас за внимание. Прочитал телеграмму и Ваш ответ. Насколько я понял, тов. Тимошенко требует, чтобы меня судили за пьесу. Это еще не так страшно, так как неизвестные «благородные» читатели дают мне клятвенное обещание по телефону, что обязательно поломают мне кости. Живу надеждой, что они не набросятся на меня все вместе, а поодиночке. С божьей помощью выдержу. Запорожский дух у нас еще не погас.

С глубоким уважением

Александр Корнейчук».

Тимошенко, конечно, не знал, что Сталин читал пьесу до публикации и сам правил текст. Вот что вождь вставил в уста одному из героев Корнейчука:

— Много еще у нас некультурных командиров, не понимающих современной войны, и в этом наша беда. Войну нельзя выиграть одной лишь храбростью. Чтобы выиграть войну, кроме храбрости нужно еще умение воевать, умение воевать по-современному. Опыт Гражданской войны для этого недостаточен.

Сообщая молодому генералу Огневу, что он поставлен командовать фронтом, член военного совета фронта произносит монолог, почти полностью написанный Сталиным:

— Сталин говорит, что нужно смелее выдвигать на руководящие должности молодых, талантливых полководцев... Надо бить самовлюбленных невежд, бить в кровь, вдребезги и поскорее заменить их другими, новыми, молодыми, талантливыми людьми, иначе можно загубить наше великое дело...

По распоряжению Сталина за постановку пьесы взялись сразу несколько театров. Начались и съемки кинофильма «Фронт». Новый начальник Главного политического управления Красной армии Александр Сергеевич Щербаков отправил Сталину проект рецензии на пьесу Корнейчука с припиской:

«Рецензию прошу разрешить напечатать без подписи в газетах «Правда», «Известия», «Комсомольская правда», «Красная звезда» и во фронтовых газетах».

Публикация пьесы имела для вождя большое значение. Разговаривая с военачальниками, Сталин интересовался их мнением относительно «Фронта».

Генерал-полковник Иван Степанович Конев, не зная, что Сталина можно по праву назвать соавтором Корнейчука, искренне ответил:

— Очень плохое. Когда командующего фронтом шельмуют, высмеивают в «Правде», это имеет не частное значение. Речь идет о ком-то одном, но это бросает тень на всех.

Сталин сделал ему выговор:

— Ничего вы не понимаете. Это политическая необходимость. В этой пьесе идет борьба с отжившим, устарелым, теми, кто тянет нас назад. Это хорошая пьеса. В ней правильно поставлен вопрос.

Конев продолжал настаивать, что в пьесе много неправды:

— Я не защищаю Горлова, я скорей из людей, которых подразумевают под Огневым, но в пьесе мне все это не нравится.

Тут уже терпение Сталина кончилось, он врезал генералу:

— Вы Огнев? Вы не Огнев. Вы уже тоже зазнались. Вы зарвались, зазнались. Вы, военные, вы все понимаете, вы все знаете, а мы, гражданские, не понимаем. Мы лучше вас понимаем, что надо и что не надо. — Сталин повернулся к Жукову: — А вы какого мнения о пьесе Корнейчука?

Жуков ответил, что еще не читал.

Сталин распорядился, чтобы члены военных советов фронтов опросили всех высших генералов. Командующий артиллерией Западного фронта генерал-майор Иван Павлович Камера сгоряча сказал Булганину:

— Я не знаю, что бы сделал с этим писателем. Я бы с ним разделался за такую пьесу.

Его слова включили в донесение, и только заступничество Ивана Степановича Конева спасло генерала артиллерии от больших неприятностей.

Не только Тимошенко с Коневым, но и многие другие генералы обиделись на то, что их изобразили отсталыми и неумелыми. Они считали, что драматург порочит высшее командование и подрывает боевой дух армии.

Они не понимали, что на карту поставлено нечто большее, чем репутация военачальников, — авторитет самого Сталина. Ему требовалось алиби, полное оправдание, и он нашел его — обвинил во всем старых и неумелых генералов, поэтому поддержал драматурга Корнейчука, поэтому расстрелял генерала Павлова и многих других.

Но остался без ответа главный вопрос — кто же назначил на высшие посты маршалов и генералов, которые не умеют воевать и которых пришлось срочно менять? Кто же им доверил армию? Кто, как не Сталин?

Двадцать с лишним лет спустя, в начале 1966 года, Александр Трифонович Твардовский работал над поэмой «По праву памяти». И у него родились такие строки о Сталине:

Сталинский расчет оказался правильным. В стране приняли пьесу, читатели и зрители согласились со сталинско-корнейчуковской трактовкой причин неудач и поражений.

Нарком танковой промышленности Вячеслав Александрович Малышев в июле сорок первого потерял должность из-за невыполнения плана выпуска танков «Т-34». Сталин послал его в Сталинград наладить работу военной промышленности города.

«В эти дни прочитал пьесу Конейчука «Фронт», — вспоминал Малышев. — Хотя художественно недоработано, но правды много, очень много. Прямо перед глазами были эти Удивительные, Хрипуны и им подобные...

Штабные работники малокультурны, многие не могут связать десятки событий или увидеть за этими, на первый взгляд, разрозненными событиями план противника (а он, безусловно, есть, и задача штаба — возможно быстрей разгадать этот план).

Вместо этого гоняются за мелочами, ломают голову над мелкими делами, а в это время младшие работники штаба, которые должны заниматься более мелкими делами и обрабатывать материалы для старших начальников, бездельничают, спят, разговаривают...» Александр Корнейчук настолько угодил Сталину, что вождь распорядился провести драматурга в академики, в 1943 году назначил его заместителем наркома иностранных дел СССР, а на следующий год — наркомом иностранных дел Украины.

Его жену писательницу Ванду Василевскую (дочь министра в довоенном польском правительстве) уже после войны вождь намеревался сделать министром иностранных дел народной Польши, но в последний момент удержался.

Сваты

Пока в пламени войны не закалились новые командиры, Сталин перебрасывал Тимошенко с фронта на фронт. Но у маршала ничего не получалось. 3 февраля 1943 года Тимошенко, который четыре месяца командовал Северо-Западным фронтом, был отозван в Москву.

Сталин перевел Тимошенко на роль представителя Ставки, лишив его возможности непосредственно командовать войсками.

В марте—июне 1943 года Семен Константинович в роли представителя Ставки координировал действия Ленинградского и Волховского фронтов.

В июле—ноябре 1943-го координировал действия Северо-Кавказского фронта и Черноморского флота.

В феврале—июне 1944-го координировал действия 2-го и 3-го Прибалтийских фронтов.

В августе 1944-го — мае 1945-го координировал действия 2-го, 3-го и 4-го Украинских фронтов.

Сталинский гнев, который после войны обрушился на многих видных военачальников, обошел стороной Семена Константиновича. 4 июня 1945 года он стал кавалером полководческого ордена Победы, хотя историку не просто привести примеры выигранных им сражений.

После войны в вооруженных силах начались сокращения. Многие военачальники остались без дела. Тимошенко в июле 1945 года получил назначение командующим войсками Барановичского военного округа. На следующий год на короткое время возглавил Белорусский округ и тут же был переведен в Южно-Уральский. В 1949 году вновь возглавил Белорусский округ.

Тимошенко оставался у вождя в чести. Более того, они оказались сватами. После войны Василий Иосифович Сталин женился на дочери Тимошенко Екатерине. Они стали жить вместе в 1946 году, брак был гражданским, потому что официально Василий так и не развелся с первой женой Галиной Бурдонской.

Екатерина Тимошенко оказалась весьма практичной особой. Василий после войны командовал авиакорпусом в оккупированной Германии, оттуда Екатерина вернулась с богатыми трофеями. И в Москве жила на широкую ногу.

Жили они в знаменитом Доме на набережной и получили дачу, которую только-только построил главный маршал авиации Новиков в Усове на берегу Москвы-реки.

Новикова в апреле 1946 года посадили. Считается, что именно Василий Сталин сыграл роковую роль в судьбе Новикова. Так что маршальская дача была своего рода трофеем. Это было принято в те времена. Прокурор Вышинский получил дачу бывшего секретаря ЦК Леонида Петровича Серебрякова, арестованного по подписанному тем же Вышинским ордеру. Причем до ареста Андрей Януарьевич часто гостил у Серебрякова и нахваливал дачу...

Екатерина Тимошенко была красивой женщиной. Но совместная жизнь с Василием оказалась непростым делом. Он сразу повышал голос, если ему что-то не нравилось. Отношения у супругов быстро разладились. Говорят, что Екатерина Тимошенко плохо относилась к детям Василия от первой жены, чуть ли не морила их голодом.

По словам невзлюбившей ее Светланы Аллилуевой, Екатерина Тимошенко походила на гоголевских колдуний. О ее матери, первой жене маршала Тимошенко, ходили разные слухи романтического толка.

Весной 1923 года в Минске Семен Тимошенко влюбился в красавицу турчанку по имени Нургаиль, которая в декабре родила ему дочь Катю, а через десять дней бесследно исчезла. Ходили слухи, что она бежала в Польшу.

Через три года Тимошенко женился вновь на учительнице Анастасии Михайловне Жуковской, она родила ему дочь Ольгу и сына Константина.

В 1949 году Екатерина Тимошенко и Сталин-младший расстались. У Екатерины и Василия Сталина было двое детей — сын Василий и дочь Светлана. Жизнь у внуков маршала и вождя не сложилась. Василий Сталин-младший рано пристрастился к наркотикам и умер молодым. Светлана Сталина-младшая родилась нездоровой и умерла в сорок лет.

Сын Тимошенко от второго брака, Константин, окончив военную академию, работал в оборонной промышленности. Он женился на дочери маршала Василия Ивановича Чуйкова. Зять Тимошенко (муж младшей дочери Ольги) служил военным атташе во Франции...

В апреле 1960 года Тимошенко серьезно заболел. Его перевели в группу генеральных инспекторов Министерства обороны. Это была синекура для военачальников, которым была ненавистна мысль о пенсии. В 1962 году он возглавил Советский комитет ветеранов войны. До конца жизни Тимошенко оставался кандидатом в члены ЦК КПСС.

Через двадцать лет после войны, 18 февраля 1965 года, уже при Брежневе, он получил вторую Золотую Звезду Героя Советского Союза. Леонид Ильич не упускал случая сделать приятное маршалам и генералам. В 1968 году Брежнев сделал пометку в своих рабочих записях:

«О наградах. Дать Гречко орден Ленина, Ворошилову и Буденному — героев. Епишеву — Ленина, Тимошенко, Еременко, Баграмяну и Москаленко — ордена Октябрьской революции. Всем маршалам дать по служебной «чайке».

Такое слово у Брежнева с делом не расходилось. По случаю пятидесятилетия советских вооруженных сил Тимошенко получил орден Октябрьский революции и Почетное революционное оружие с золотым изображением государственного герба.

Семен Константинович Тимошенко скончался 31 марта 1970-го. Урну с его прахом захоронили в Кремлевской стене.

Часть третья. Генералиссимус

Нарком обороны Иосиф Виссарионович Сталин

22 июня 1941 года утром сообщили, что в полдень все радиостанции Советского Союза передадут особо важное сообщение.

Члены политбюро считали, что по радио должен выступить Сталин, глава партии и правительства и вообще — вождь. Он отказался. Не нашел в себе силы обратиться к народу. Вместо него о начавшейся войне сообщил по радио заместитель главы правительства и нарком иностранных дел Молотов.

Вячеслав Михайлович никогда не пользовался популярностью как оратор. Его голос звучал сухо и монотонно:

— Граждане и гражданки Советского Союза!

Советское правительство и его глава товарищ Сталин поручили мне сделать следующее заявление. Сегодня в четыре часа утра без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны германские войска напали на нашу страну...

Нападение на нашу страну произведено, несмотря на то что между СССР и Германией заключен договор о ненападении и Советское правительство со всей добросовестностью выполняло все условия этого договора. Нападение на нашу страну совершено, несмотря на то что за все время действия этого договора германское правительство ни разу не могло предъявить ни одной претензии к СССР по выполнению договора...

Правительство призывает вас, граждане и гражданки Советского Союза, еще теснее сплотить свои ряды вокруг нашей славной большевистской партии, вокруг нашего советского правительства, вокруг нашего великого вождя товарища Сталина...

Речь Молотову написал его заместитель Вышинский, и она была полна ненужных и неуместных оправданий и упреков в адрес нацистской Германии. Люди в этот страшный час рассчитывали услышать другие слова.

«Мы сидели у приемника, ждали, что выступит Сталин, — писал Илья Григорьевич Эренбург. — Вместо него выступил Молотов, волновался. Меня удивили слова о вероломном нападении. Понятно, когда наивная девушка жалуется, что ее обманул любовник. Но что можно было ждать от фашистов?..»

Налет на Берлин и рейд на Констанцу

Страна далеко не сразу осознала, какое невероятное бедствие на нее обрушилось. Никто не сомневался, что Красная армия быстро справится с врагом. Не только сугубо штатские люди, но и профессиональные военные делились слухами о том, что наш десант уже выброшен на Берлин и немецкий пролетариат переходит на сторону Красной армии.

«Война, по-моему, встречена серьезно, спокойно, организованно, — записывал в дневнике известный литературовед Леонид Иванович Тимофеев (его интереснейшие записи тех лет опубликованы сравнительно недавно — см. Знамя. 2002. № 6). — Конечно, покупают продукты, стоят очереди у сберкасс, которые выдают по двести рублей в месяц, но в общем все идет нормально.

О войне узнали некоторые москвичи раньше: в два часа ночи некоторые слышали немецкое радио и речь Гитлера о войне. Они успели взять вклады в кассе».

В первые военные дни, еще не зная истинного положения дел на фронтах, и Сталин пребывал в уверенности, что наглость Гитлера будет наказана. Ему не терпелось нанести ответный удар. Первыми это попытались сделать военные моряки.

В ночь с 25 на 26 июня корабли Черноморского флота скрытно вышли в море с заданием обстрелять нефтехранилища в румынском порту Констанца.

Операцию проводил командующий Черноморским флотом Филипп Сергеевич Октябрьский, за месяц до начала войны получивший звание вице-адмирала. Его настоящая фамилия — Иванов, но в 1924 году молодой краснофлотец сменил ее на более революционную. На флоте Филипп Сергеевич начинал кочегаром на посыльном судне «Азилия», во время Гражданской окончил машинную школу Балтийского флота, в 1928-м курсы при Военно-морском училище имени М.В. Фрунзе. Он командовал Черноморским флотом с 1939 года.

В море вышла ударная группа в составе лидеров «Харьков» и «Москва». Лидер — это класс кораблей в довоенном советском флоте типа эскадренного миноносца, но большого водоизмещения и с хорошим вооружением. Вслед за ними покинул базу отряд поддержки — крейсер «Ворошилов», эсминцы «Смышленый» и «Сообразительный» (см. Скрытая правда войны: 1941 год. Неизвестные документы. М., 1992). К сожалению, морская операция была подготовлена из рук вон плохо и закончилась плачевно.

В пять утра сначала «Харьков», а затем и «Москва» начали обстрел Констанцы. Берег было плохо виден, стреляли вслепую. Стрельба продолжалась десять минут, моряки докладывали потом, что видели следы возникшего пожара.

На второй минуте ответили береговые батареи противника, а на четвертой минуте снаряды стали падать рядом с «Москвой». Румынские артиллеристы стреляли довольно прилично. Появились и эсминцы противника, которые открыли огонь по советским кораблям и быстро пристрелялись.

Командир отряда принял решение отходить, но главные потери группа понесла не от вражеского огня.

На подходах к Констанце стояли минные заграждения. Видимо, на мине и подорвался лидер «Москва». Он просто переломился пополам. Лидер «Харьков» пытался подобрать моряков, которые плавали вокруг погибающего корабля, но его тоже стали обстреливать и повредили. В котлах «Харькова» сел пар, и двигатели не могли набрать полный ход.

Отходящие советские корабли атаковали румынские пикирующие бомбардировщики. Командир отряда радировал в штаб: «Нужна поддержка авиацией».

Адмирал Октябрьский ответил: «Отходить полным ходом на главную военно-морскую базу».

Предполагалось, что одновременно с флотом по Констанце нанесет удар и морская авиация. Две авиагруппы не смогли долететь и вернулись на аэродромы. Только семь самолетов добрались до цели и сбросили свой груз на Констанцу, но после того, как советские корабли уже ушли.

Моряков с затонувшего лидера «Москва» подобрали румыны.

Наши моряки заметили след подводной лодки, которая выпустила несколько торпед, но они прошли мимо. Эсминец «Стремительный» сбросил глубинные бомбы и, как сказано в отчете, «обнаружил огромное пятно мазута и на момент показавшуюся корму подлодки, которая быстро погрузилась в воду».

Судя по всему, уничтоженная эсминцем подводная лодка не была румынской (в том районе находилась только одна румынская лодка, она никого не заметила и в бою не участвовала), а советская, «Щ-206», которую еще вечером 22 июня отправили в район Констанцы с приказом топить все корабли, входящие в порт и выходящие из него. Во всяком случае, «Щ-206» из похода не вернулась...

Сталину очень хотелось нанести и бомбовый удар по Берлину — хоть как-то уязвить Гитлера.

В начале августа этим занялся командующий авиацией военно-морского флота генерал-лейтенант Семен Федорович Жаворонков (впоследствии маршал авиации). Он начинал службу в авиации политработником, в тридцать пять лет окончил Качинскую военную школу летчиков имени Мясникова, а потом еще и оперативный факультет Военно-воздушной академии имени профессора Н.Е. Жуковского.

Он и предложил наркому военно-морского флота Николаю Кузнецову отправить на Берлин дальнюю флотскую авиацию. Для налетов на столицу нацистской Германии выделили 1-й минно-торпедный полк, которым командовал полковник Евгений Николаевич Преображенский. На вооружении полка состояли самолеты-торпедоносцы «ДБ-3».

Первый налет оказался психологически выигрышным, потому что немцы никак не ожидали увидеть в небе советские самолеты. Последующие полеты были менее удачными. Участвовало в них небольшое число самолетов. Особого урона немцам они не нанесли. Да и машин в полку осталось немного.

На Берлин посылали не только флотскую авиацию.

Главный маршал авиации Новиков, который командовал авиацией Северо-Западного направления и находился в Ленинграде, вспоминал, как в один из августовских дней ему поступил приказ принять на аэродроме в Пушкине 81-ю авиадивизию тяжелых бомбардировщиков «Пе-8». Это были новые четырехмоторные самолеты конструктора Владимира Михайловича Петлякова, казавшиеся гигантскими.

Сталину эти самолеты не нравились — слишком тяжелые. Он считал, что достаточно иметь двухмоторные машины. Но разрешил выпустить небольшую серию «Пе-8» и проверить их в налете на Берлин. Естественно, приказал все держать в секрете.

Операцией занимался сам командующий авиацией Красной армии генерал-лейтенант Павел Жигарев. Он тайно прилетел в Ленинград. О предстоящей бомбардировке не предупредил никого, даже систему противовоздушной обороны.

Бомбардировщики ушли на Берлин в ночь на 12 августа. Когда они на рассвете возвращались над Финским заливом, служба воздушного наблюдения и оповещения Кронштадта их засекла. Естественно, незнакомые самолеты, о которых никто не знал, приняли за немецкие. Зенитная артиллерия открыла огонь. На перехват поднялись истребители Балтийского флота. Только в ходе боя стало ясно, что самолеты советские.

Налеты на Берлин имели в основном психологическое значение и широко,использовались в пропаганде. Но собственная пропаганда не могла утешить вождя, когда через несколько дней после начала войны ему открылась истинная картина происходящего.

«Зачем приехали?»

Первые дни вождь работал в привычном режиме. Он появлялся в своем кабинете в Кремле ближе к вечеру, сидел до ночи, принимая посетителей и разговаривая по телефону, под утро уезжал и долго спал.

Что произошло с ним через неделю после начала войны, твердо ответить не может никто. Он выпустил из рук бразды управления страной и перестал приезжать в Кремль. Одни уверяют, что он просто заболел. Но эта версия ничем не подтверждается. Другие считают, что Сталин впал в депрессию.

На него словно столбняк нашел. Судя по словам очевидцев, он никак не мог собраться, чтобы исполнять свои обязанности руководителя страны.

«Когда я встретился со Сталиным, он произвел на меня удручающее впечатление: человек сидел как бы опустошенный и ничего не мог сказать, — рассказывал Никита Хрущев. — Я увидел вождя совершенно морально разбитым. Он сидел на кушетке. Я подошел, поздоровался. Он был совершенно неузнаваем. Таким выглядел апатичным, вялым. Лицо его ничего не выражало. На лице было написано, что он во власти стихии и не знает, что же предпринять. А глаза у него были, я бы сказал, жалкие какие-то, просящие...

Я привык видеть его уверенность, твердое такое выражение лица и глаз. А здесь был какой-то выпотрошенный Сталин. Только внешность Сталина, а содержание какое-то другое...

Он спал с лица. На подземном командном пункте Ставки на станции метро «Кировская» я просто не узнал Сталина: какой-то мешок в сером френче. И когда он спросил меня, как идут дела, я ответил ему:

— Плохо, товарищ Сталин, нет оружия.

Тут он медленно и тихо произнес:

— Ну вот, а говорили про русскую смекалку. Где же она теперь, эта русская смекалка?

И мне стало больно за народ... Сталин валил вину на народ в то время, как он сам был кругом виноват. Даже при том оружии, которое у нас имелось, можно было бы лучше подготовиться и достойно встретить врага на советских границах...

Я думаю, что, если бы, к примеру, Сталин умер перед войной, в 1939 году, мы успели бы все привести в движение и были бы подготовлены к войне технически и материально значительно лучше.

Трудно было бы справиться с потерей кадров, потому что кадры растут медленно, но при достаточном количестве вооружения и эти неопытные кадры, которые по вине Сталина оказались в руководстве армией, лучше бы справились с положением, когда Гитлер на нас напал».

События тех дней развивались так.

27 июня Сталин приехал в Кремль к четырем часам дня. Около трех ночи уехал на дачу.

28 июня появился только в восьмом часу вечера. Принял довольно много посетителей. Последние — Берия и Микоян — ушли от него около часа ночи.

А на следующий день, 29 июня, вождь вообще не приехал в Кремль. Не появился он и 30 июня. Страницы «Журнала записи лиц, принятых И.В. Сталиным» пусты. А сталинские секретари отличались редкой пунктуальностью.

«Сталин переживал тогда, — рассказывал на старости лет Молотов поэту Феликсу Чуеву. — Дня два-три он не показывался, на даче находился. Он переживал, безусловно, был немножко подавлен».

Сам Сталин однажды сказал, что ночь на 30 июня была самой тяжелой в жизни. Похоже, после падения Минска и разгрома Западного фронта Сталина охватил ужас. Вероятно, впервые за многие годы он ощутил полное бессилие. Его приказы не исполнялись. Наркомат обороны и Генеральный штаб потеряли управление фронтами. Войска отступали, часто беспорядочно, остановить их не удавалось.

30 июня главный интендант Красной армии генерал-лейтенант интендантской службы Андрей Васильевич Хрулев доложил начальнику Генштаба Жукову:

«Дело организации службы тыла действующей армии находится в исключительно тяжелом положении. Ни я, как главный интендант, ни управление тыла и снабжения на сегодняшний день не имеем никаких данных по обеспечению фронтов... Подвоза также нет, так как главное интендантское управление не имеет данных, куда и сколько нужно и можно завозить».

Жуков ответил Хрулеву:

— Я вам ничего не могу сказать, так как никакой связи с войсками у нас не имеется и мы не знаем, что требуется войскам...

Дальневосточный фронт получил приказ немедленно отправить на Запад весь запас вооружения и боеприпасов. Начальник штаба фронта генерал-лейтенант Иван Васильевич Смородинов возмутился:

— Какой дурак отбирает оружие у одного фронта для другого? Мы же не тыловой округ, мы в любую минуту можем вступить в бой.

Командующий фронтом генерал армии Иосиф Родионович Апанасенко не стал даже слушать своих штабистов, вспоминает генерал Петр Григоренко. Лицо Апанасенко налилось кровью, он рыкнул:

— Да вы что? Там разгром. Вы поймите, разгром! А мы будем что-то свое частное доказывать? Немедленно начать отгрузку. Мобилизовать весь железнодорожный подвижной состав. Грузить день и ночь. Доносить о погрузке и отправке каждого эшелона мне лично...

Стремительное наступление немцев создавало ощущение полной и непоправимой катастрофы.

Смертельно боялись немецких парашютистов, хотя боевое десантирование командованием вермахта практически не использовалось, и все сообщения о немецких парашютистах были порождением слепого страха.

Статьи в прессе о диверсантах, переодетых в советскую военную форму, были нацелены на усиление бдительности, а в реальности способствовали слухам и панике. Иногда расстреливали невинных людей, приняв их за диверсантов.

При стрельбе зенитной артиллерии снарядами старого образца в воздухе образовывались белые облачка, которые в горячке боя принимали за раскрывшиеся парашюты.

Начальнику Главного управления противовоздушной обороны генералу Воронову постоянно докладывали об обнаружении вражеского десанта. Однажды сообщили, что в направлении города Владимира летят вражеские дирижабли, чтобы высадить крупный десант. Офицеры ПВО помчались оцеплять район десантирования, да выяснилось, что ни дирижаблей, ни парашютистов не было и быть не могло. Необычного вида кучевые облака приняли за дирижабли, и началась паника...

Немцы еще были далеко, а страх перед ними охватил и московское руководство. Сидевшие в столице партийные руководители ждали появления немецких парашютистов в Москве и не надеялись на армию.

27 июня бюро Московского горкома и обкома партии приняли совместное постановление:

«В соответствии с указанием ЦК ВКП(б) и СНК СССР объединенное бюро МК и МГК ВКП(б) постановляет:

1. В районах г. Москвы, районах и городах Московской области создать для борьбы с парашютными десантами и диверсантами противника истребительные батальоны, по одному батальону в каждом районе.

2. Обязать первых секретарей ГК и РК ВКП(б) в трехдневный срок отобрать из проверенного партийного, комсомольского и советского актива, способного владеть оружием, бойцов для укомплектования истребительных батальонов...»

Нам не дано узнать, о чем, оставшись на даче один, размышлял в те последние июньские дни Сталин. Наверное, будущее рисовалось ему в самых мрачных тонах. Что он мог предположить? Если Красная армия не выдержит, немцы возьмут его в плен. Или его собственные генералы арестуют генсека и выдадут Гитлеру в обмен на сепаратный мир... Вождь боялся своих генералов, не верил им, считал, что среди них полно скрытых врагов, способных предать его в любую минуту.

Во всяком случае, Сталин выпустил из рук нити управления страной. Он никого не принимал и никому не звонил. Два дня его словно не существовало. А в стране и тем более в вооруженных силах ничего не решалось без его приказа. Он сам создал такую систему, где все и вся подчинялись ему одному. Без него ни нарком обороны Тимошенко, ни начальник Генштаба не смели ничего предпринять.

Члены политбюро растерялись: как действовать в условиях войны? А наступающий вермахт перемалывал советские дивизии. Линия фронта быстро отодвигалась на Восток.

В последний день июня в кремлевском кабинете Молотова собрались встревоженные члены политбюро — Берия, Маленков, Ворошилов, Микоян, Вознесенский. Они вернулись с ближней дачи совершенно расстроенные и не знали, что предпринять. Как управлять государством, когда немцы наступают, Красная армия не может их остановить, а Сталин пребывает в подавленном состоянии?

Вот тогда, вечером 30 июня, энергичный Лаврентий Павлович Берия с его быстрым умом и необузданным темпераментом предложил создать чрезвычайный орган управления — Государственный комитет обороны и передать ему все права ЦК партии, правительства и Верховного Совета. Единый центр власти будет управлять и армией, и промышленностью, и всей жизнью страны.

Члены политбюро согласились. Сразу возник следующий вопрос — кто станет во главе ГКО? Ответ напрашивался — разумеется, Сталин. Возникла идея тут же вновь поехать к нему на ближнюю дачу в Кунцево.

Но тут Вячеслав Михайлович Молотов откровенно заговорил о том, что Сталин в последние два дня находится в прострации. Он ничем не интересуется, не проявляет никакой инициативы, словом, находится в плохом состоянии. Как быть?

В отсутствие Сталина старшим в Кремле оставался сам Вячеслав Михайлович, старейший член политбюро, работавший еще с Лениным и воспринимавшийся в качестве очевидного наследника вождя. Вот тогда и прозвучала фраза первого заместителя главы правительства Николая Вознесенского:

— Вячеслав, иди вперед, мы пойдем за тобой.

Все поняли это в том смысле, что если Сталин окажется не способен руководить страной в критический момент, то государство должен возглавить Молотов; в глазах всего народа он второй человек в стране.

Все вместе поехали на дачу к Сталину. Он сидел в кресле в малой столовой. Увидев членов политбюро, явившихся без приглашения, он как бы вжался в кресло и недовольно спросил:

— Зачем приехали?

«Вид у него был настороженный, какой-то странный, не менее странным был и заданный им вопрос, — пишет Микоян. — Ведь по сути дела он сам должен был нас созвать. У меня не было сомнений: он решил, что мы приехали его арестовать».

Во всяком случае, будь среди членов политбюро человек сталинского характера, он бы, наверное, так и сделал, назвал бы генсека виновным в неудачах первой недели войны и взял власть в свои руки.

Но Вячеславу Михайловичу Молотову недостало решительности, или, напротив, ему хватило осторожности не претендовать на место первого человека. Других решительных людей в политбюро не осталось. Лаврентий Павлович Берия, которому характера и даже авантюризма было не занимать, состоял на вторых ролях. Он еще даже не вошел в политбюро. В стране его мало знали.

Молотов успокаивающе объяснил Сталину, что они приехали с новой идеей:

— В ситуации войны необходимо сконцентрировать власть в одних руках и создать для этого Государственный комитет обороны.

— Кто во главе? — выдавил из себя Сталин.

— Сталин, — хором сказали все члены политбюро.

— Хорошо, — только и сказал Стадии.

Этот эпизод навсегда врезался в память всех, кто ездил в тот день к вождю на ближнюю дачу.

Арестованный в июне 1953 года Берия написал из бункера, где его держали, записку товарищам по президиуму ЦК. Обращаясь к Молотову, он напомнил (сохранена стилистика оригинала):

«Вы прекрасно помните, когда в начале войны было очень плохо, и после нашего разговора с т-щем Сталиным у него на ближней даче Вы поставили вопрос ребром у Вас в кабинете в Совмине, что надо спасать положение, надо немедленно организовать центр, который поведет оборону нашей страны, я Вас тогда целиком поддержал и предложил Вам немедля вызвать на совещание т-ща Маленкова, а спустя небольшой промежуток времени подошли и другие члены Политбюро, находившиеся в Москве. После этого совещания мы все поехали к т-щу Сталину и убедили его о немедленной организации Комитета Обороны Страны со всеми правами».

Разговор на даче в Волынском произошел 30 июня вечером.

На следующий день, 1 июля, в «Правде» появилось сообщение об образовании Государственного комитета обороны из пяти человек: Сталин (председатель), Молотов (заместитель председателя), Ворошилов, Маленков и Берия.

В газетной заметке говорилось коротко:

«Сосредоточить всю полноту власти в государстве в руках Государственного Комитета Обороны».

Документ подписали председатель президиума Верховного Совета СССР Калинин и председатель Совнаркома Союза ССР и секретарь ЦК Сталин.

Характерен состав ГКО. Микоян в воспоминаниях утверждал, что пятерку предложил именно Берия.

Молотов — второй человек в стране. Маршал Ворошилов все еще олицетворял непобедимую Красную армию. Маленков уже стал для Сталина ближайшим помощником во всех организационно-кадровых делах. Берия получил место в списке как автор идеи ГКО и как карающая рука государства.

Газеты сообщили, что Государственный комитет обороны образован решениями президиума Верховного Совета СССР, Совнаркома и ЦК партии. Но эти решения в архиве отсутствуют, потому что их просто не было. Тогда же, на сталинской даче, все и решили. В архиве ЦК найден написанный красным карандашом проект постановления о создании ГКО. Почерк Маленкова. В его тексте Молотов поправил одно слово и Сталин два.

1 июля Сталин, наконец, приехал в Кремль и вызвал все тех же Молотова, Микояна, Маленкова, Берию, Тимошенко и Жукова. Увидев, что никто не собирается его свергать и что армия отступает, но упорно обороняется, вождь понемногу пришел в себя...

Впрочем, осторожность никогда не покидала Сталина. Он фактически отстранил Молотова от ключевых дел, но постоянно держал при себе. Вячеслав Михайлович часами сидел в кабинете Сталина и присутствовал при всех беседах.

«Внешне это создавало ему особый престиж, — писал Микоян, — а на деле Сталин изолировал его от работы, видимо, он ему не совсем доверял: как бы второе лицо в стране, русский, не стал у него отбирать власть».

Опасные слова Вознесенского «веди нас, Вячеслав», видимо, не прошли бесследно...

19 июля Сталин назначил себя наркомом обороны, 8 августа еще и Верховным главнокомандующим. Он занял все высшие посты в советской иерархии. И сам определял, какой орган управления оформит отданный им приказ — Государственный комитет обороны, политбюро, правительство, Ставка. Все равно — решения принимал он один. Его подписи было достаточно.

Командующие войсками фронтов, флотов и армий назначались приказами Ставки Верховного главнокомандования. Члены военных советов утверждались постановлениями ГКО.

Верховный Совет СССР не играл никакой роли и только штамповал уже принятые решения. Указами президиума Верховного Совета оформлялись кадровые изменения. За всю войну председатель президиума Верховного Совета Михаил Иванович Калинин побывал у Сталина всего три раза.

3 февраля 1942 года в состав ГКО были введены первый заместитель Сталина в правительстве и председатель Госплана Николай Алексеевич Вознесенский, который фактически руководил повседневной работой правительства, и Микоян, заместитель главы правительства и нарком торговли. 20 февраля в ГКО ввели заместителя главы правительства и наркома путей сообщения Кагановича. 22 ноября 1944 года членом ГКО стал новый заместитель наркома обороны Булганин (он был единственный, кто не входил тогда в высшие партийные органы). А попавший к тому времени в опалу Ворошилов потерял место в ГКО.

Распределение обязанностей внутри ГКО было оформлено постановлением от 4 февраля 1942 года. Молотову было поручено контролировать производство танков, Маленкову — производство самолетов и моторов. Берии вменялось в обязанность следить за формированием авиационных полков и их своевременной переброской на фронт.

Маленков отвечал еще и за формирование минометных частей Ставки Верховного главнокомандования (знаменитых «катюш»), Берия — за производство вооружения и минометов, Вознесенский — за производство боеприпасов и работу черной металлургии, Микоян — за снабжение Красной армии.

В 1942 году, вспоминает Микоян, у Сталина зашел разговор о выпуске танков, которых не хватало на фронте.

Берия поспешил сказать:

— Танками занимается Молотов.

— И что? — поинтересовался Сталин. — Как он занимается?

— Он не имеет связи с заводами, — гласил ответ, — оперативно не руководит, не вникает в дела производства, а когда вопросы ставит нарком Малышев или другие, Молотов созывает большое совещание. Они часами что-то обсуждают, но от их решений мало пользы, а фактически он отнимает время у тех, кто должен заниматься оперативными вопросами...

Сталин передал руководство производством танков Берии.

ГКО не имел никакого аппарата, кроме уполномоченных, которые не были штатными. Отправляя кого-то из партийных или хозяйственных руководителей с конкретным заданием, производили его в ранг уполномоченного ГКО и выдавали мандат, подписанный Сталиным. Сам институт уполномоченных отражал недоверие Сталина ко всем — он повсюду рассылал контролеров, которые обязаны были его лично информировать обо всех увиденных недостатках.

С той же целью Сталин создал институт представителей Ставки: он не верил своим генералам и постоянно перепроверял самых доверенных военачальников. Если кто-то из представителей Ставки в течение дня не связывался со Сталиным, тот сам звонил по ВЧ и спрашивал:

— Вам что, сегодня не о чем доложить?

Осенью 1942 года Сталин отправил Жукова и Маленкова под Сталинград. В конце сентября вызвал обоих для доклада. Когда Жуков подробно изложил ситуацию на фронте, Сталин недовольно спросил Маленкова:

— А почему вы, товарищ Маленков, в течение трех недель не информировали нас о делах в районе Сталинграда?

— Товарищ Сталин, я ежедневно подписывал донесения, которые посылал вам Жуков, — недоуменно ответил Маленков.

— Мы посылали вас не в качестве комиссара к Жукову, а как члена ГКО, и вы должны были нас информировать, — наставительно сказал Сталин.

То есть он хотел, чтобы Маленков присматривал не только за фронтом, но и за Жуковым.

name=t75>

Потерянная армия

3 июля Сталин, наконец, набрался сил выступить по радио. Он сильно волновался, но сообщил, что «лучшие дивизии врага и лучшие части его авиации уже разбиты...».

Это была чистой воды пропаганда. А что еще мог сказать Сталин своим согражданам? Не мог же он признать, что его предвоенная политика потерпела крах, что он совершил множество чудовищных ошибок и Красная армия в том виде, в каком она существовала до 22 июня, фактически разгромлена и вооруженные силы приходится формировать заново... Он оправдывал заключение в 1939 году пакта Молотова—Риббентропа. Он придумал, что договор с нацистской Германией позволил отсрочить войну почти на два года, и эта формула десятилетиями повторялась советскими историками.

Летом сорок первого вермахт был в расцвете своей мощи. Танковые колонны катились по дорогам России и Украины. Немецкие генералы прикидывали, сколько им осталось до Москвы и когда именно Советский Союз капитулирует.

4 июля, на следующий день после выступления Сталина, Адольф Гитлер самоуверенно сказал своим генералам:

— Я давно пытаюсь поставить себя в положение противника. Практически он уже проиграл войну. Очень хорошо, что нам в самом начале удалось уничтожить русские бронетанковые дивизии и авиацию. Русские не смогут восполнить эти потери...

Вот в этом Гитлер и ошибся.

Красная армия отступила до Москвы, важнейшие экономические районы оказались оккупированными врагом, но война не была проиграна.

Обширная территория, экономический потенциал и людские ресурсы Советского Союза были несопоставимы с немецкими. Население СССР в два с половиной раза превышало население Германии (хотя десятки миллионов оказались на оккупированной территории). Все равно оставалось достаточно мужчин, чтобы создать новую армию. Эвакуация промышленности на Восток и практически полный отказ от гражданского производства (плюс помощь, полученная от Соединенных Штатов по ленд-лизу) позволили снабдить Красную армию всем необходимым. А вот Германия длительной войны выдержать не могла.

Из внутренних округов были выдвинуты — в поддержку 170 дивизий, которые были в западных округах, — еще 73 стрелковые, 12 танковых и 11 моторизованных. Но и они сгорели в пламени первых месяцев.

За предвоенный год мобилизационный план перерабатывался четыре раза, и к началу войны этот процесс так и не завершился. Мобилизационные планы военной промышленности, о чем должен был позаботиться Ворошилов как председатель Комитета обороны, в принципе не были утверждены.

В соответствии с планами Генштаба соединениям первых эшелонов армий прикрытия требовалось три дня для полной мобилизации, второго эшелона — пять дней. А им пришлось сразу принять бой. Многие части не удалось полностью отмобилизовать, потому что склады с неприкосновенным запасом были уничтожены.

В первую неделю войны было мобилизовано пять с лишним миллионов человек. Хозяйственный и военный механизм не в состоянии был одеть и вооружить столько людей, свести их в боевые части, обучить и слаженно отправить на фронт. Призванные в армию ходили в своей одежде.

Стала ясна слабость системы, в которой все делалось по приказу, а когда не было прямого приказа, ничего и не делалось. Люди утеряли навык разумной самоорганизации, да это им и не позволялось.

Немецкие солдаты ночью, как правило, имели возможность отдыхать. Быт солдата и материальное обеспечение были устроены. Переброска частей вермахта, марши совершались на гужевом и автомобильном транспорте.

А Сталин и высшее командование Красной армии просто не думали о необходимости отдыха для личного состава. 9 июля Ставка Главного командования потребовала от командующих армиями, командиров соединений и частей вести ночные бои против немецких танковых и моторизованных частей, которые останавливались на отдых. Днем войска воевали, ночью совершали марши, занимали новые рубежи обороны, обустраивались и были постоянно утомлены.

3 сентября секретарь ЦК Белоруссии Пономаренко писал Сталину об очевидных недостатках в действующей армии:

«Немцы перевозят солдат на автомашинах. Солдаты не устают. У нас огромное количество автотранспорта загружено чем нужно и чем не нужно, но переброска дивизии — целая проблема, и дивизии большей частью идут походным порядком. Красноармейцы смертельно устают, спят прямо под артиллерийским огнем. В бои вводятся прямо после маршей, не успев передохнуть. К тому же бойцы перегружены носильными вещами...

Дивизии, корпуса и армии не выделяют резервы для подсмены на отдых частей. Как вошли в бой, так и дерутся до полного истощения...»

Укомплектовать части и соединения по штатам военного времени не получалось. Железные дороги и важнейшие узловые центры постоянно подвергались бомбардировкам.

Штаб Северо-Западного фронта 6 июля жаловался, что не может получить пополнение:

«Положение со всеми видами имущества и вооружения катастрофическое. Склады всех видов оказались в руках противника, и мы, по существу, ничего не имеем...»

Западный фронт лишился практически всей военной медицины. В Восточной Белоруссии началось спешное формирование новых госпиталей и эвакуационных пунктов, но для них не нашлось имущества. Не на чем было эвакуировать раненых, потому что фронт остался без автомобильного транспорта.

Склады горючего и артиллерийские склады Северо-Западного фронта были либо сожжены, либо достались противнику.

Части остались без транспорта и горючего, без белья, обуви, обмундирования, вещевых мешков и плащ-палаток, котелков и походных кухонь. Бойцов кормили сухим пайком. Нехватка всего и явная неспособность многих командиров исполнять свои обязанности снижали боевой дух.

27 июля член военного совета Западного фронта Николай Булганин сообщил Сталину, что нет ни мин, ни гранат, катастрофически не хватает снарядов, поэтому артиллерия молчит:

«Некоторые вновь сформированные части не только не имеют полагающегося по нормам вооружения, но не полностью обеспечены даже винтовками и пулеметами».

С 1927 года не проводилось переучета военнообязанных. Военные комиссариаты не знали, сколько именно у них военнообязанных и насколько они обучены.

Немцы наступали так быстро, что можно было лишиться семи миллионов мужчин, подлежавших призыву в армию в западных районах страны. Пытались призывников уводить колоннами, но поскольку к этому не готовились, то мало что получилось, пишет генерал-майор Василий Градосельский. В первые месяцы войны в плен попали полмиллиона человек, мобилизованных в Красную армию, но в войска не попавших.

Немцы захватили территорию, которая в пять с лишним раз превышала территорию самой Германии. Под оккупацией оказалось около восьмидесяти миллионов человек, а все население Советского Союза составляло сто девяносто миллионов. На оккупированных территориях осталось пять с половиной миллионов военнобязанных.

В стране, где существовала призывная система и все мужчины должны были получить военную подготовку, пришлось мобилизованных в армию учить самому простому — стрелять, укрываться от вражеского огня.

Став 28 апреля 1939 года наркомом военно-морского флота, адмирал Кузнецов поставил вопрос о сроках службы. Освоение новых кораблей требовало дополнительного числа матросов. Можно было увеличить срок службы или повысить процент сверхсрочников. Кузнецов считал, что нужно заинтересовать краснофлотцев морской службой с тем, чтобы они оставались на сверхсрочную. Адмирал понимал, что военные профессионалы лучше призывников, которые считают дни до демобилизации.

Но сверхсрочникам нужно было больше платить, предоставлять льготы, и Сталину это не понравилось.

— Служить пять лет тяжело, — уговаривал его Кузнецов.

— Наше правительство, — высокомерно ответил Сталин, — имеет такой авторитет, что, если потребуется, будут служить и десять лет...

Полагалось призванную молодежь отправлять в запасные части для подготовки. Но часто необученные новобранцы попадали прямиком в боевые части.

24 сентября главный военный прокурор Красной армии диввоенюрист Владимир Иванович Носов отправил обширную докладную записку Маленкову в ГКО и Мехлису в ГлавПУР:

«В восьмидневных боях в районе станции Жуковка на шоссе Брянск—Рославль понесла огромные потери 299-я стрелковая дивизия 50-й армии Брянского фронта.

На 12 сентября с. г. дивизия насчитывала менее 500 штыков. Причем из 7000 человек боевого состава убито около 500 человек, ранено 1500 человек и пропало без вести до 4000.

Расследованием установлено, что из числа 4000 человек пропавших без вести часть перешла на сторону врага, причем сдавались в плен противнику группами по 10—15 человек.

Перед фронтом дивизии, по данным командования, были незначительные силы противника — менее пехотного полка, без танков. Тем не менее дивизия растеряла почти весь свой личный состав.

Заградительный полк НКВД работал в глубоком тылу, и его представители прибыли в дивизионные тылы только 9 сентября, когда дивизия растаяла.

На формирование дивизии были обращены призывные контингенты, эвакуированные из Черниговской области, и дивизия была укомплектована одними только черниговцами. Это были крестьяне — колхозники, преимущественно старших возрастов от 30 до 50 лет, плохо обученные...

При формировании в Белгороде люди находились в истрепанной собственной одежде, большая часть босиком. В таком виде с ними проводилась в течение трех недель строевая подготовка. Оружия дивизия не получила никакого. Даже учебных винтовок не было. И месяц, в течение которого дивизия находилась в Белгороде, для боевой подготовки пропал.

За пять-шесть дней до отправки на фронт было выдано обмундирование и за два дня до погрузки в эшелоны выдали винтовки. Перед самой отправкой на фронт наспех провели одну боевую стрельбу. Дивизионной артиллерии до прихода на фронт дивизия не получала. В полковой артиллерии не было снарядов. Зенитный дивизион не имел материальной части. Командный состав состоял в большинстве своем из людей, окончивших краткосрочные курсы в 1941 году.

Несколько дней дивизия находилась в резерве фронта, а затем без зенитных и противотанковых средств была передана 50-й армии и брошена в бой в составе ударной группы...

Жестокая бомбежка не только дала большие потери. Она крайне понизила и без того недостаточную устойчивость бойцов. И командиры даже своим личным примером часами не могли поднять их в наступление. Несмотря на значительные потери, командование дивизии, выполняя боевой приказ, вело свои части в наступление, пополняя сильно поредевшие ряды полков всякими способами. Небольшими группами отправляло в бой на оголенные участки санитаров, хлебопеков, зенитчиков, разведчиков, кого только можно было собрать для выполнения боевой задачи, и дивизия, растаявшая до численности батальона, все же продолжала наступление.

Еще 4 сентября командир и комиссар дивизии доложили Военному совету армии о состоянии дивизии, но получили упрек, что ударились в панику, и Военный совет потребовал во что бы то ни стало сковать противника и драться до последнего бойца. 12 сентября командир дивизии с горечью сказал представителю военной прокуратуры, что он близок к осуществлению этой последней части приказа...»

Потери были настолько большими, что за месяц Красная армия поглощала миллион призывников. Таких темпов использования людских ресурсов до войны не предполагали.

В конце августа выяснилось, что все военнообязанные, родившиеся в 1905—1918 годах, уже призваны. Стали призывать людей старших возрастов, родившихся в 1885—1904 годах. Отменялись отсрочки от призыва — этим занималась комиссия во главе со Шверником. Снизили призывной возраст до восемнадцати лет, а в 1944-м, когда, казалось, война выиграна, снизили еще раз — брали с семнадцати лет. Повысили предельный возраст призыва с пятидесяти до пятидесяти пяти лет. Медицинские комиссии закрывали глаза на болезни призываемых.

«Мы были отправлены в Гороховецкие лагеря под Горьким на формирование маршевых рот для отправки на фронт, — вспоминает призванный в первый год войны Дмитрий Квок, впоследствии один из московских чиновников. — С тех пор прошел уже не один десяток лет. Чего я только не повидал, особенно на фронте, но Гороховецкие лагеря для меня и поныне означают одно — ужас.

Спали на нарах в заливаемых водой землянках. Тучи блох не давали сомкнуть глаз по ночам. А утром, после бессонной маеты, с полной выкладкой марш-бросок на тридцать пять — сорок километров. При возвращении — бурда без крупинки соли да пайка хлеба, выдававшаяся на весь день...

Кто во всем этом был виноват, мы тогда не знали. Может быть, жулики-интенданты, кравшие без зазрения совести, сообразуясь с тем, что со дня на день нас должны были отправить на фронт, а там, глядишь, война все спишет...

Как-то ночью для корма лошадей завезли жмых (спрессованные семена подсолнечника, из которого машинами выжато масло). Солдаты узнали об этом. Жмых тут же был растаскан по землянкам и съеден.

На утреннем построении командир полка орал:

— Разве вы люди? Вы звери! Животных оставили без корма.

А что этот жмых съели изголодавшиеся молодые солдаты, над этим «гуманист» командир даже не задумался».

«Армейские пороки были те же: шагистика, штыковые бои, — вспоминает главный режиссер Театра на Таганке Юрий Любимов. — Стрелять давали мало. Стрельбы были раз в неделю — по три патрона! И многие преувеличивают, когда говорят, что армия была такой профессиональной и боеспособной, а теперь вот она ужасна. Было, в общем, так же. Жили мы в холодной казарме... К счастью, я был тренированный, поэтому надо мной издеваться старослужащие не могли. Я мог и сдачи дать».

Некомплект командного состава был следствием массовых репрессий. Принятые накануне войны лихорадочные меры к подготовке командного состава не дали результата (см. Военно-исторический архив. 2002. № 1).

Масштабы потерь в первые месяцы боев были таковы, что в сухопутных войсках дефицит командиров исчислялся уже сотнями тысяч. По боевому уставу пехоты командиры должны были, показывая пример, подниматься в атаку первыми, поэтому они первыми и гибли. В сорок первом погибли пятьдесят тысяч офицеров и пропали без вести (то есть были убиты или попали в плен) еще сто восемьдесят тысяч.

Младших лейтенантов пытались готовить на трехмесячных курсах, но это было бессмысленно. Для подготовки командира взвода требовалось минимум полгода.

Полковник в отставке Александр Захарович Лебединцев в марте сорок первого стал курсантом Орджоникидзевского Краснознаменного пехотного училища, а через полгода, в декабре лейтенантом принял взвод разведки (см. Независимое военное обозрение. 2001. № 4).

Как готовили будущих офицеров?

Ежедневно — штыковой бой и строевая подготовка под песню с заразительным припевом:

Враг, подумай хорошенько,

Прежде чем идти войной,

Наш нарком, товарищ Тимошенко, —

Сталинский народный маршал и герой!

«У нас не было ни одного занятия по организации частей и соединений противника, их вооружению и тактике, — пишет полковник Лебединцев, — мы не знали организацию даже родного своего стрелкового полка. Мы не видели ни танка, ни самолета. Даже картинок не было для ознакомления. И это в училище, которое в предвоенные годы оспаривало первенство у Московского и Одесского пехотных...

Об экипировке русского пехотинца и говорить не приходится, тем более сравнивать с немецким солдатом. Наш солдат вернулся почти в каменный век и добывал себе огонек для прикуривания с помощью огнива, кремня и смоченного в растворе марганца бинта. Если кто усомнится, то может найти подтверждение на плакате примерно сорок третьего года, на котором изображен пехотинец, именно таким образом добывающий огонек для самокрутки. Назывался он «Русская «Катюша». У политического аппарата не нашлось даже разумения запретить тираж».

На учете офицеров запаса армии и флота состояло девятьсот с лишним тысяч человек. В первые же месяцы войны призвали из запаса шестьсот пятьдесят тысяч, то есть больше семидесяти процентов. Естественно, что уволенные в запас за мирные годы могут потерять навыки и подзабыть военное дело. Но большинству из них нечего было забывать — военному делу их, по существу, и не учили.

Вот сведения об образовательном уровне командиров запаса (см. сборник «Скрытая правда войны: 1941 год. Неизвестные документы») на 1 января 1941 года:

военные академии окончили 0,2 процента;

окончили курсы, школы, военные училища 9,9 процента;

получили краткосрочную подготовку 79 процентов.

На офицерские должности ставили сержантов. Сто двадцать шесть офицеров, которые окончили войну в должности командира стрелкового полка, вступили в войну рядовыми или младшими командирами (см. Красная звезда. 2001. 13 апреля).

Фронтовые условия потребовали упростить процедуру присвоения воинских званий. До начала войны звания от младшего лейтенанта до полковника присваивались приказами наркома обороны и наркома военно-морского флота.

В войну некогда было обращаться в Москву, и военным советам армий предоставили право присваивать звания до старшего лейтенанта и политрука включительно. Военным советам фронтов — до майора и батальонного комиссара включительно.

Продвижение по службе стало более быстрым. Если, конечно, удавалось выжить.

В постановлении ГКО от 20 ноября 1941 года говорилось:

«1. Установить для командного и политического состава строевых частей и соединений (до корпуса включительно), действующих на фронте, следующие сокращенные сроки выслуги в воинских званиях с переходом на очередное высшее звание: младший лейтенант, лейтенант и младший политрук — два месяца; старший лейтенант и политрук — три месяца; капитан и старший политрук — три месяца; майор и батальонный комиссар — четыре месяца; подполковник и старший батальонный комиссар — пять месяцев.

2. Для лиц начальствующего состава штабов армий и фронтов, а также армейских и фронтовых частей, соединений, учреждений установить сроки выслуги для присвоения очередного воинского звания в два раза более предусмотренных в статье первой настоящего постановления...

5. Лицам начальствующего состава всех категорий, раненным в бою или награжденным орденами за отличие в борьбе с немецкими захватчиками, срок выслуги очередного воинского звания сокращается наполовину в сравнении со сроком, установленным в статье первой настоящего постановления...»

В сорок втором стали вводить новые ордена. В мае появился орден Отечественной войны I и II степени. 29 июля — ордена Суворова, Кутузова, Александра Невского. В октябре 1943-го, когда шли бои за Украину, учредили орден Богдана Хмельницкого. Для военных моряков 3 марта 1944 года ввели ордена и медали Ушакова и Нахимова.

Трибуналы и водка

Видя, что происходит, фронтовые командиры и политработники могли предложить только одно универсальное средство решения всех проблем — менять кадры и наказывать виновных.

Начальник управления политической пропаганды Юго-Западного фронта бригадный комиссар Андрей Иванович Михайлов требовал в конце июля 1941 года:

«Ликвидировать факты преступной беспечности в тылу. Тщательно проверять работников тыла. Назначать в тыловые части и учреждения таких работников, которые способны в любых условиях обеспечить боевую деятельность войск и большевистский порядок в тылах».

Утром 22 июня президиум Верховного Совета утвердил первые четыре указа военного времени. Три — вызванные необходимостью и один — продиктованный уверенностью Сталина и его окружения в том, что только страх перед жестоким наказанием заставит красноармейцев воевать хорошо.

Первый указ — «О мобилизации военнообязанных по Ленинградскому, Прибалтийскому особому, Западному особому, Киевскому особому, Одесскому, Харьковскому, Орловскому, Московскому, Архангельскому, Уральскому, Сибирскому, Приволжскому, Северокавказскому и Закавказскому военным округам».

Второй указ — «Об объявлении в отдельных местностях СССР военного положения».

Третий — «О военном положении», который передавал всю власть в местностях, объявленных на военном положении, военным советам расположенных там фронтов, армий, округов.

И наконец, четвертый указ — «Об утверждении положения о военных трибуналах в местностях, объявленных на военном положении, и в районах военных действий». В первый же день войны Сталина занимала мысль о том, как именно будут наказывать провинившихся.

Указом устанавливалось: военным трибуналам при дивизиях подсудны до командира роты включительно и приравненные к нему по должностному положению лица;

военным трибуналам при корпусах — до командира батальона включительно и ему равные лица;

военным трибуналам при армиях — до помощника командира полка включительно и ему равные;

военным трибуналам при военных округах и фронтах — до командира неотдельной бригады включительно и ему равные.

Приговоры военных трибуналов кассационному обжалованию не подлежали и вступали в действие незамедлительно. Военным советам округов, фронтов и армий и командующим фронтами, армиями, округами принадлежало право приостановить исполнение приговора и сразу же сообщить свое мнение председателю военной коллегии Верховного суда и главному военному прокурору.

О расстрельных приговорах трибунал информировал главного военного прокурора и председателя военной коллегии Верховного суда. Если в течение семидесяти двух часов с момента вручения телеграммы не было приказа о приостановлении приговора, он приводился в исполнение.

29 июня Сталин и Молотов подписали «Директиву Совнаркома Союза ССР и ЦК ВКП(б) партийным и советским организациям прифронтовых областей». Пункт 6 требовал «немедленно предавать суду военного трибунала всех тех, кто своим паникерством и трусостью мешает делу обороны, невзирая на лица».

Выпущенный в тот же день, 29 июня, совместный приказ наркома госбезопасности, наркома внутренних дел и генерального прокурора приравнял всех сдавшихся в плен к изменникам Родины и предателям.

На самом деле сдававшиеся в плен бойцы были плохо обучены и не выдерживали напора вермахта. А столь же неподготовленные командиры не знали, как организовать сопротивление. Учили-то их наступать...

«Надо смотреть правде в глаза, — вспоминал Жуков, — и, не стесняясь, признать, что в начале войны противник был значительно сильнее и опытнее нас, лучше подготовлен, выучен, вооружен, оснащен. Мы же учились в ходе войны, выучились и стали бить немцев.

Газеты стесняются писать о неустойчивости и бегстве наших войск, заменяя это термином «вынужденный отход». Это не так. Войска были и неустойчивыми, бежали, впадали в панику. Были дивизии, которые дрались храбро и стойко, а рядом соседи бежали после первого же натиска противника».

В разговоре с главкомом Юго-Западного направления Буденным 5 августа маршал Шапошников, который в третий раз стал начальником Генштаба, заметил:

— В отношении новых формирований моя точка зрения такова, что нам в первую очередь надо стараться восстанавливать уже обстрелянные и закаленные в боях соединения. Опыт с новой 223-й стрелковой дивизией показал, что новые формирования, не будучи достаточно сколоченными, не выдерживают первых ударов противника и разбегаются.

14 августа бригадный комиссар Гришаев, начальник группы политсостава при главкоме Юго-Западного направления, составил докладную записку:

«Военному совету Юго-Западного направления

С 4 по 8 августа я изучал состояние 227-й стрелковой дивизии. Свою боевую жизнь она начала в двадцатых числах июля. В первом же бою, в ночь с 22 на 23 июля, ее полки разбежались при соприкосновении с противником. То же повторилось 26 и 30 июля. В результате дивизия потеряла почти все свое боевое оружие и больше двух третей личного состава...»

В первые же дни войны стали ясны подлинные настроения жителей тех районов, которые силой оружия были включены в состав Советского Союза.

Мобилизованные из республик Прибалтики, западных областей Украины и Белоруссии, недавно присоединенной части Молдавии вообще не хотели служить в Красной армии и защищать советскую власть, которая проводила чистки, депортации, аресты.

В конце июля начальник политуправления Западного фронта дивизионный комиссар Дмитрий Лестев обратился в военный совет Западного направления:

«В частях армий, прибывших из тыловых округов, служат красноармейцы — уроженцы западных областей УССР и БССР, среди которых с первых дней боев вскрыты довольно распространенные пораженческие и антисоветские настроения...

Все эти факты требуют, чтобы по отношению к этой неблагонадежной прослойке красноармейцев принимались организационные меры заранее, не выводя таких красноармейцев на Западный фронт.

Правильным решением этого вопроса будет: отправка их на службу в глубокий тыл, а по отношению к наиболее активной антисоветской части — решительные репрессивные меры».

6 сентября командующий 30-й армией генерал-майор Василий Афанасьевич Хоменко (недавний начальник пограничных войск Молдавии и Украины) и член военного совета бригадный комиссар Николай Васильевич Абрамов, подтверждая мнение Лестева, доложили военному совету Западного фронта:

«Военный Совет армии, анализируя факты позорных для армии явлений — сдачи наших красноармейцев в плен к немцам, установил, что значительная часть сдавшихся в плен принадлежит к красноармейцам по национальности белорусам, семьи которых в данное время находятся в оккупированных немцами областях.

В армии имеют место факты переходов к немцам из этой категории красноармейцев не только отдельных лиц, но за последнее время есть случаи, когда этот переход совершали организованно целые группы...

Приняты меры тщательной проверки красноармейцев белорусов, прибывших в последнее время в армию с маршевыми батальонами. Особенно, как показывает расследование, засоренным оказался маршевый батальон, прибывший к нам в конце августа из г. Тамбова.

Военный Совет армии считает возможным просить Военный Совет фронта:

а) Обязать соответствующие органы дальнейшее комплектование действующих армий производить людьми, тщательно проверенными в политическом отношении.

б) Особо тщательно проверять людей — уроженцев из Западных областей Белоруссии.

в) Прислать нам начальника Особого отдела армии, способного обеспечить чекистскую работу, т. к. имеющийся с работой явно не справляется».

На документе резолюция: «Тов. Цанава сообщил, что вчера послан новый начальник Особого отдела».

Комиссар госбезопасности 3-го ранга Лаврентий Фомич Цанава был наркомом госбезопасности Белоруссии. В июле сорок первого его утвердили начальником особого отдела Западного фронта. Цанава был человеком Берии, работал в Грузии секретарем райкома, первым заместителем наркома земледелия. Возглавив НКВД, Берия отправил своего тезку в Минск. Его настоящая фамилия — Джанджгава. Московским начальникам трудновато было ее выговорить. В 1938 году Берия попросил его сменить фамилию на более простую...

Многие мужчины, мобилизованные в Красную армию, особенно крестьяне, не горели желанием воевать. Они боялись бросить хозяйство и оставить семьи. Хотя уже 26 июня 1941-го появился указ президиума Верховного Совета о пособиях военнослужащим, которые оставили дома нетрудоспособных. Назначались они комиссиями при местных исполкомах. Это сделали для того, чтобы как-то успокоить призывников. Но пособия были небольшие. Прожить на них было невозможно. И те, кто до войны не работал, вынуждены были искать заработок.

Членов семей красноармейцев пытались трудоустраивать. При Совнаркомах союзных республик создавались управления (при местных Советах отделы) по государственному обеспечению и бытовому устройству семей военнослужащих.

В первые месяцы войны советские люди плохо представляли себе, что будет означать немецкая оккупация. Люди старшего поколения на Украине и в Белоруссии помнили кайзеровскую армию времен Первой мировой войны. Тогда немцы вели себя не хуже белых, красных или зеленых. И лишь позднее стало ясно, что на сей раз немецкие войска пришли с намерением уничтожить государство и народ.

Официальные данные таковы: всего в Великую Отечественную органы госбезопасности задержали 1 487 834 дезертира (см. Военноисторический журнал. 2001. № 6). Иначе говоря, почти полтора миллиона человек бежали, чтобы не служить в армии. Из них 852 тысячи передали военкоматам и непосредственно в воинские части. Арестовали 626 тысяч, из них 376 250 человек были осуждены.

3 июля 1941 года начальник управления политпропаганды Юго-Западного фронта бригадный комиссар Михайлов докладывал своему начальнику Мехлису:

«В частях 6-го стрелкового корпуса во время военных действий задержано дезертиров и возвращено на фронт до пяти тысяч человек. 3-м отделом расстреляно по корпусу сто человек дезертиров.

Из числа бежавших с фронта командирами частей расстреляно за дезертирство сто один человек.

В 99-й стрелковой дивизии из числа приписников западных областей УССР во время боя восемьдесят человек отказались стрелять. Все они командованием расстреляны перед строем.

Командир роты 895-го стрелкового полка 139-й стрелковой дивизии во время боя самовольно снял роту с фронта и пытался отходить. Командир дивизии генерал-майор Смехотворов тут же его застрелил...»

Политуправление Ленинградского фронта доложило Мехлису, что 2-я рота 289-го артиллерийско-пулеметного батальона в течение трех дней браталась с немецкими солдатами, после чего десять красноармейцев перебежали на сторону врага (см. Рубцов Ю. Alter ego Сталина).

3 сентября первый секретарь ЦК Белоруссии, член военного совета Брянского фронта Пономаренко писал Сталину о ситуации с пополнением, идущим на фронт:

«При первой бомбежке эшелоны разбегаются, многие потом не собираются и оседают в лесах, все леса прифронтовых областей полны такими беглецами. Многие, сбывая оружие, уходят домой... В Орловском округе из ста десяти тысяч человек призвано сорок пять тысяч, остальных не могут собрать.

Мы теряем большое число людей до фронта или получаем на фронт неполноценными, морально поколебленными людьми...

В армиях сравнительно мало расстрелов, но комиссары и командиры всех степеней этим угрожают при малейшем осложнении, кому нужно и кому не нужно, не только одиночкам, но и группам, — пример обратной, вреднейшей политработы. Самые жесткие действия при неправильном применении обращаются по результатам в свою противоположность. Лучше расстрелять одного в назидание другим, чем грозить этим всем...»

Обещать политические перемены и послабления после победы в войне Сталин не захотел. Он верил в эффективность страха. Считал, что заставит любого солдата воевать, если пригрозит карами его семье. И спешил предупредить личный состав Красной армии: сдаешься в плен или дезертируешь — значит, губишь собственную семью. Родителей, жен, детей ждет ссылка, лишение всех прав, направление на тяжелые работы и, скорее всего, голод.

24 июня 1942 года ГКО принял постановление «О членах семей изменников Родины»:

«1. Установить, что совершеннолетние члены семей лиц (военнослужащих и гражданских), осужденных судебными органами или Особым совещанием при НКВД СССР к высшей мере наказания по ст. 58-а УК РСФСР и соответствующим статьям других республик: за шпионаж в пользу Германии и других воюющих с нами стран, за переход на сторону врага, предательство или содействие немецким оккупантам, службу в карательных или административных органах немецких оккупантов на захваченной ими территории и за попытку к измене Родине и изменнические намерения, — подлежат аресту и ссылке в отдаленные местности СССР на срок в пять лет.

2. Установить, что аресту и ссылке в отдаленные местности СССР на срок в пять лет подлежат также семьи лиц, заочно осужденных к высшей мере наказания судебными органами или Особым совещанием при НКВД СССР за добровольный уход с оккупационными войсками при освобождении захваченной противником территории,..

Членами семьи изменника Родины считаются отец, мать, муж, жена, сыновья, дочери, братья и сестры, если они жили совместно с изменником Родины или находились на его иждивении к моменту совершения преступления или к моменту мобилизации в армию в связи с началом войны...»

Плен рассматривался как преднамеренно совершенное преступление. Тех, кто попал в плен, судили за измену Родине. Солдат, которые вырывались из окружения, встречали как потенциальных предателей.

28 июня нарком госбезопасности Меркулов, заместитель наркома внутренних дел Абакумов и прокурор СССР Бочков подписали приказ «О порядке привлечения к ответственности изменников Родине и членов их семей»:

«Наркомам государственной безопасности союзных и автономных республик, начальникам УНКГБ краев и областей обеспечить проведение следствия по делам об изменниках Родине в кратчайший срок; военным прокурорам следить за тем, чтобы такие дела рассматривались военными трибуналами вне очереди.

Членов семей изменников Родине, совершивших побег или перелет за границу, привлекать к ответственности... немедленно после установления путем расследования акта побега или перелета за границу...

Если Военный трибунал при судебном рассмотрении дела о лице, совершившем побег или перелет за границу, не признает его виновным в измене Родине, органам НКГБ входить с представлением в Особое совещание при НКВД СССР о возвращении из ссылки членов семей таких лиц».

Эти варварские карательные меры в реальности лишь продолжали традиции предвоенной сталинской юстиции.

Еще 8 июня 1934 года был принят закон, карающий за измену Родине. В случае побега или перелета за границу военнослужащего члены его семьи, совместно с ним проживавшие или находившиеся на его иждивении, подлежали лишению избирательных прав и ссылке в отдаленные места Сибири на пять лет.

Закон был совершенно средневековый, вводящий коллективную ответственность за проступок. Но для Сталина в этом не было ничего нового.

В Гражданскую войну во время обороны Петрограда Сталин вместе с хозяином города Григорием Евсеевичем Зиновьевым подписали еще более отвратительный приказ:

«Семьи всех перешедших на сторону белых будут арестованы, а сами перебежчики и всякие паникеры будут расстреливаться на месте...»

Тридцать лет спустя вождь еще меньше ценил человеческие жизни. 21 сентября Сталин в четыре часа утра продиктовал по телефону шифротелеграмму:

«Ленинград. Жукову, Жданову, Кузнецову, Меркулову

Говорят, что немецкие мерзавцы, идя на Ленинград, посылают впереди своих войск делегатов от занятых ими районов — стариков, старух, женщин и детей, с просьбой к большевикам сдать Ленинград и установить мир.

Говорят, что среди ленинградских большевиков нашлись люди, которые не считают возможным применить оружие к такого рода делегатам. Я считаю, что если такие люди имеются среди большевиков, то их надо уничтожать в первую очередь, ибо они опаснее немецких фашистов.

Мой ответ: не сентиментальничать, а бить врага и его пособников, вольных или невольных, по зубам. Война неумолима, и она приносит поражение в первую очередь тем, кто проявил слабость и допустил колебания. Если кто-либо в наших рядах допустит колебания, тот будет основным виновником падения Ленинграда. Бейте вовсю по немцам и по их делегатам, кто бы они ни были, косите врагов, все равно являются они вольными или невольными врагами. Никакой пощады ни немецким мерзавцам, ни их делегатам, кто бы они ни были.

Просьба довести до сведения командиров и комиссаров дивизий и полков, а также до Военного совета Балтфлота и командиров и комиссаров кораблей».

Первый замнаркома внутренних дел Меркулов был в тот момент членом военного совета Ленинградского фронта...

4 сентября командующий Резервным фронтом Жуков докладывал Сталину и начальнику Генштаба Шапошникову о подготовке Ельнинской операции. Сообщил, что создается выгодная ситуация для удара, что подтверждается показаниями перешедшего на сторону Красной армии немецкого солдата.

Сталин недовольно заметил:

— Вы в военнопленных не очень верьте, спросите его с пристрастием, а потом расстреляйте.

Жуков, заканчивая разговор, попросил:

— Прошу вас разрешить немедленно арестовать и судить всех паникеров, о которых я докладывал.

Сталин с готовностью поддержал командующего фронтом:

— Мы приветствуем и разрешаем судить их по всей строгости...

Как и следовало ожидать, жестокие приказы развязали руки рьяным службистам и откровенным садистам.

5 июля военный прокурор Витебского гарнизона военюрист 3-го ранга Глинка докладывал военному прокурору Западного фронта диввоенюристу Румянцеву:

«Вчера, 4 июля, мною арестован и предан суду военного трибунала бывший начальник тюрьмы Глубекского района Витебской области, ныне начальник Витебской тюрьмы, сержант госбезопасности, член ВКП(б), который 24 июня вывел из Глубекской тюрьмы в Витебск 916 осужденных и следственно-заключенных.

По дороге этот начальник тюрьмы Приемышев в разное время в два приема перестрелял 55 человек, а в местечке около Уллы, во время налета самолета противника он дал распоряжение конвою, которого было 67 человек, перестрелять остальных, и было еще убито 65 человек.

В этих незаконных расстрелах начальник тюрьмы сам принимал участие с револьвером в руках. Свои действия объясняет тем, что якобы заключенные хотели бежать и кричали: «Да здравствует Гитлер!»

Гарнизонный прокурор описал ситуацию в городе:

«Тревога и паника усилились еще и тем, что в городе стало известно, что ответственные работники облорганизации эвакуируют сами свои семьи с имуществом, получив на железнодорожной станции самостоятельные вагоны. Когда я об этом заявил в обкоме партии, мне сказали, что эвакуацию семей ответственных работников якобы разрешил ЦК компартии Белоруссии...

Милиция работает слабо, НКВД также сворачивает свою работу. Все думают, как бы эвакуироваться самому, не обращая внимание на работу своего учреждения...»

Военные советы фронтов получили право санкционировать смертные приговоры и немедленно приводить их в исполнение (см.: Печенкин А, Черный день Красной армии // Независимое военное обозрение. 2003. № 6). Этим правом командование фронтов пользовалось очень широко. За первые три с половиной месяца войны расстреляли больше десяти тысяч красноармейцев.

Причем устраивались показательные казни.

Начальник Главного управления политпропаганды Красной армии армейский комиссар 1-го ранга Мехлис, который почти всегда точно угадывал желания вождя, 7 июля предписал военным советам 22-й, 20-й, 21-й, 4-й и 13-й армий:

«Наиболее характерные приговоры в отношении красноармейцев и младших командиров с высшей мерой наказания разрешаю печатать в изложении в армейских и дивизионных газетах. В одном номере запрещаю печатать больше одного приговора.

Наиболее злостных дезертиров и паникеров, осужденных трибуналом, разрешаю в зависимости от обстановки расстреливать перед строем.

В последнем случае хорошо подготовиться. На месте обязательно присутствие представителей ПУАРМа, прокуратуры, трибунала и особого отдела. С директивой ознакомить прокуратуру, трибунал и 3-й отдел (НКВД)».

Легкость, с которой можно было расстреливать, неминуемо привела к тому, что стали убивать невиновных.

14 июля начальник управления политпропаганды Юго-Западного фронта бригадный комиссар Михайлов доложил Мехлису:

«Отдельные командиры совершают самочинные расстрелы. Так, сержант госбезопасности... расстрелял трех красноармейцев, которых заподозрил в шпионаже. На самом деле эти красноармейцы разыскивали свою часть.

Сам сержант — трус, отсиживался в тылу и первый снял знаки различия.

По-бандитски поступил лейтенант... 61-го стрелкового полка 45-й стрелковой дивизии. Он самочинно расстрелял двоих красноармейцев, искавших свою часть, и одну женщину, которая с детьми просила покушать...»

12 декабря бригадный комиссар Михайлов вновь доложил:

«Военный прокурор Юго-Западного фронта представил мне данные, свидетельствующие об имеющих место случаях превышения власти, самочинных расстрелах и рукоприкладстве со стороны отдельных командиров частей по отношению к своим подчиненным.

Нередко эти действия совершались в пьяном состоянии, на виду у красноармейских масс и местного населения...

Интенданту фронта в трехдневный срок представить мне на утверждение мероприятия по контролю отпуска и распределения алкогольных напитков в частях, которые обеспечили бы полное устранение фактов получения алкоголя больше положенной нормы кем бы то ни было из командиров...»

Нормы выдачи алкоголя были строгими. Но умелые старшины делили водку так, что пьющий командир получал столько, сколько хотел.

22 августа Сталин подписал постановление ГКО «О введении водки на снабжение в действующей Красной Армии»:

«Установить, начиная с 1 сентября 1941 г., выдачу 40-градус-ной водки в количестве 100 граммов в день на человека красноармейцам и начальствующему составу первой линии действующей армии».

Дискуссия о том, нужно ли давать солдатам водку, шла давно. В начале XX века царское правительство пришло к выводу, что спиртное вредит войскам. В Русско-японскую войну наши солдаты и офицеры слишком много пили: войскам, находившимся в заграничном походе, полагалась винная порция. Поэтому в 1908 году в солдатских буфетах и лавках запретили продавать крепкие напитки.

Когда началась Первая мировая война, император Николай вообще запретил продажу водки. Военный министр Владимир Сухомлинов боялся, что мобилизованные на войну солдаты проделают «длинный путь к театру военных действий в винном угаре». Так и получилось. Призывники громили питейные заведения, где перестали отпускать водку, и дико напивались. Погибло больше полутысячи человек (см. Независимое военное обозрение. 2001. № 48).

Сначала сухой закон действовал только в губерниях, где было объявлено военное положение. В остальной части страны крепкие напитки продавались в ресторанах первого класса. Кроме того, беспрепятственно торговали вином и пивом. Разумеется, начали гнать самогон.

После начала революции солдаты то и дело устраивали пьяные погромы. Если им удавалось найти винные склады, их грабили. Приэтом упивались до смерти. Разгоняли их стрельбой.

19 декабря 1919 года постановление Совнаркома запретило производство и продажу спиртных напитков крепче 12 градусов. Вино и пиво разрешались.

В 1925 году Россия отказалась от сухого закона — после долгих споров. Скажем, Троцкий был против. Он говорил:

— В отличие от капиталистических стран, которые пускают в ход такие вещи, как водку и прочий дурман, мы этого не допустим, потому что как бы они ни были выгодны для торговли, но они поведут нас назад к капитализму, а не вперед к коммунизму.

Но наполнение бюджета оказалось важнее идеалов.

В январе сорокового нарком Ворошилов приказал бойцам и командирам на финском фронте выдавать ежедневно по сто граммов водки, летному составу — коньяк. Так возникло понятие «наркомовские сто грамм». Холода были страшные, водка помогала согреться и снять напряжение. В войска были поставлены за два с половиной месяца десять миллионов литров водки и почти девяносто тысяч литров коньяка. На фронт доставляли спирт, который на месте разбавляли водой.

Летом сорок первого стали наливать по сто граммов, чтобы хоть как-то поднять настроение отступавшим войскам.

Летом сорок второго решили, что следует наливать только тем, кто реально находится на фронте и участвует в боевых действиях.

6 июня 1942 года появилось постановление ГКО № 1889сс:

«Во изменение постановления ГКО от 11 мая с. г. Государственный Комитет Обороны постановляет:

1. Прекратить с 15 мая 1942 г. массовую ежедневную выдачу водки личному составу войск действующей армии.

2. Сохранить ежедневную выдачу водки в размере 100 граммов военнослужащим только тех частей передовой линии, которые ведут наступательные операции.

3. Всем остальным военнослужащим передовой линии выдачу водки по 100 граммов на человека производить в следующие революционные и общественные праздники:

— в дни годовщины Великой Октябрьской социалистической революции — 7 и 8 ноября, в день Конституции — 5 декабря, в день Нового года — 1 января, в день Красной Армии — 23 февраля, в дни Международного праздника трудящихся — 1 и 2 мая, во Всесоюзный день физкультурника — 19 июля, во всесоюзный день авиации — 16 августа, а также в день полкового праздника (формирования части).

4. Постановление Государственного Комитета Обороны № 562сс от 22 августа 1941 г. отменить».

В принципе выдача водки была таким же послаблением, как более спокойное отношение к верующим. До войны появление командира Красной армии в церкви могло закончиться изгнанием с военной службы. В войну на это стали закрывать глаза.

Уже цитировавшийся в этой книге писатель Л. Пантелеев вспоминал:

«В 1944 году в Ленинграде, в нижнем храме Никольского Морского собора я своими глазами видел, как за всенощной человек двадцать—тридцать солдат и офицеров стояли в строю, двумя шеренгами, и молились. По окончании службы, когда старик священник вышел с крестом в руке на амвон и молящиеся, как всегда, хлынули прикладываться, седовласый батюшка отвел в сторону крест и громко сказал:

— В первую очередь военные!

И вот — капитаны, лейтенанты, ефрейторы и рядовые — в серых непарадных фронтовых шинелях, прижимая к левой стороне груди свои полевые фуражки и ушанки, — двинулись к амвону».

Считается, что Сталин способствовал возрождению церкви. В реальности он вынужден был реагировать на то, что на оккупированных территориях храмы открывались десятками. Немцы этому не препятствовали. В Курской области до войны было два храма, а в годы оккупации открыли еще двести восемьдесят (см. статью диакона Андрея Кураева. Труд. 2003. 26 июня).

Пришлось и Сталину встретиться с иерархами церкви. Но его кажущаяся терпимость к церкви закончилась вместе с победой в войне.

Послаблений вообще было немного. В основном закручивали гайки.

6 июля ввели военную цензуру «для гласного политического контроля за почтовой корреспонденцией». В каждом фронте отдел военной цензуры, в армии — отделение, там два десятка контролеров. В день полагалось прочитать шестьсот писем, на просмотренных ставился штамп: «Просмотрено военной цензурой N...» У каждого контролера личный номер. Сомнительное письмо передавалось уполномоченному особого отдела (затем Смерш).

Одно из первых постановлений ГКО касалось дополнительных мер по усилению политического контроля за почтово-телеграфной корреспонденцией:

«В связи с военной обстановкой в стране, в целях пресечения разглашения государственных и военных тайн и недопущения распространения через почтово-телеграфную связь всякого рода антисоветских, провокационно-клеветнических и иных сообщений, направленных во вред государственным интересам Советского Союза, Государственный Комитет Обороны постановляет:

1. От имени Народного комиссариата связи опубликовать правила приема и отправления международной и внутренней почтово-телеграфной корреспонденции в военное время, предусматривающие следующие ограничения:

а) запретить сообщения в письмах или телеграммах каких-либо сведений военного, экономического или политического характера, оглашение которых может нанести ущерб государству;

б) запретить всем почтовым учреждениям прием и посылку почтовых открыток с видами или наклеенными фотографиями, писем со шрифтом для слепых, кроссвордами, шахматными задачами и т. д.;

в) запретить употребление конвертов с подкладкой;

г) установить, что все международные почтовые отправления должны сдаваться отправляемым лично в почтовые отделения; марки на такие отправления наклеиваются при сдаче почтового отправления самими почтовыми работниками;

д) установить, что письма не должны превышать 4-х страниц формата почтовой бумаги.

2. Обязать Народный комиссариат государственной безопасности СССР организовать стопроцентный просмотр писем и телеграмм, идущих из прифронтовой полосы, для чего разрешить НКГБ СССР соответственно увеличить штат политконтролеров.

3. В областях, объявленных на военном положении, ввести военную цензуру на все входящие и исходящие почтово-телеграфные отправления.

Осуществление военной цензуры возложить на органы НКГБ и третьих управлений наркомата обороны и наркомата военно-морского флота.

На вскрытых и просмотренных документах ставить штамп «Просмотрено военной цензурой».

4. В связи с организацией в действующей армии подвижных военно-корреспондентских баз и военно-сортировочных пунктов красноармейской корреспонденции политический контроль этой корреспонденции передать из органов НКГБ органам третьих управлений НКО и НКВМФ вместе с наличным штатом политконтролеров.

5. Почтово-телеграфный обмен со странами, воюющими с Советским Союзом или порвавшими с ним отношения, прекратить».

Военная цензура была упразднена 10 ноября 1945 года постановлением правительства — везде, кроме воинских частей, находившихся на оккупированной части Германии.

Цензоры стали поставщиками контингента для чекистов. Офицер-артиллерист Александр Исаевич Солженицын попал в лагерь благодаря бдительной цензуре, выловившей его недозволенные послания товарищу из общего потока писем с фронта.

6 июля 1941 года был принят указ президиума Верховного Совета СССР «Об ответственности за распространение в военное время ложных слухов, возбуждающих тревогу среди населения». Виновные карались тюремным заключением на срок от двух до пяти лет, «если это действие по своему характеру не влечет за собой по закону более тяжкого наказания».

Указ открыл перед чекистами широкие возможности. Слухом при желании можно было назвать любые слова о бедственном положении на фронте, любое неодобрительное слово о командовании армии и тем более партийном руководстве.

26 июля «Известия» писали:

«Революционная бдительность — одно из важнейших условий организации победы над врагом. Пора понять, что болтун, словоохотливый человек — прямая находка для шпиона, вольный или невольный пособник врага».

В тот же день был арестован известный киноактер Борис Федорович Андреев. Его обвиняли в том, что во время налета на Москву немецкой авиации он вел «контрреволюционную агитацию» и высказывал «террористические намерения». Андрееву повезло — через несколько дней его отпустили. Видимо, Сталин к нему хорошо относился.

Другим повезло меньше.

В 1943 году будущего известного актера Петра Сергеевича Вельяминова, игравшего в кинофильмах «Вечный зов» и «Тени исчезают в полдень», арестовали за участие в мифической антисоветской организации «Возрождение России».

Знакомый отца девочки, с которой он дружил, не сдал радиоприемник и слушал немецкие радиопередачи. Всех, с кем этот человек был связан, арестовали. Вельяминову было шестнадцать лет. Чекисты учли, что его отца арестовали еще в 1930-м, а через год взяли и мать.

Петр Вельяминов провел в ГУЛАГе девять лет. Его спасло то, что он играл в лагерной самодеятельности. Он вышел на свободу в 1952 году. Ему было двадцать пять лет, учиться бы его никуда со справкой об освобождении не взяли. Но разрешили поступить в местный театр. Так началась его актерская карьера. Заявление о реабилитации он рискнул подать только в 1984 году. Получил справку, и ему сразу же присвоили звание народного артиста России...

Убиты и опозорены

25 июня секретарь Брестского обкома компартии Белоруссии отправил Сталину и первому секретарю ЦК Белоруссии Пономаренко записку:

«Брестский обком КП(б)Б считает, что руководство 4-й армии оказалось неподготовленным организовать и руководить военными действиями. Вторжение немецких войск на нашу территорию произошло так легко потому, что ни одна часть и соединение не были готовы принять боя, поэтому вынуждены были или в беспорядке отступать, или погибнуть...

В Брестской крепости при первых выстрелах среди красноармейцев создалась паника, а мощный шквал огня немецкой артиллерии уничтожил обе дивизии. По рассказам красноармейцев, которым удалось спастись, заслуживает внимание и тот факт, что не все части и соединения имели патроны, не было патронов у бойцов...

С первых же дней военных действий в частях 4-й армии началась паника. Застигнутые внезапным нападением, командиры растерялись. Можно было наблюдать такую картину, когда тысячи командиров (начиная от майоров и полковников и кончая младшими командирами) и бойцов обращались в бегство. Опасно то, что эта паника и дезертирство не прекращаются до последнего времени...»

Обком всего не знал. Как раз Брестская крепость отчаянно сопротивлялась. До конца июня шли бои по всей территории крепости, отдельные группы бойцов сопротивлялись до двадцатых чисел июля.

Письмо доложили Сталину, он прочитал и переадресовал его Маленкову, ведавшему в ЦК кадрами.

В последних числах июня с Москвой по железнодорожной связи соединился секретарь райкома партии из Пинской области (потом ее территорию поделили между Гомельской и Брестской областями). Он доложил:

«Сопротивление противнику оказывают отдельные части, а не какая-то организованная армия. Штаб 4-й армии после бомбардировки его в Кобрине до сих пор не собран, и отдельные части штаба ищут друг друга. Место пребывания командующего армией генерал-майора Коробкова до сих пор неизвестно, никто не руководит расстановкой сил...

Проведенная в нашем районе мобилизация людей и коней эффекта не дала. Люди скитаются без цели, нет вооружения и снарядов. В городе полно командиров и красноармейцев из Бреста, Кобрина, не знающих, что им делать, так как никакого старшего войскового командира нет...

В Пинске сами в панике подорвали артсклады и нефтебазы, а начальник гарнизона и обком партии сбежали к нам в Лунинец, а потом, разобравшись, что это была просто паника, вернулись в Пинск, но боеприпасы, горючее пропали, — и дискредитировали себя в глазах населения.

Шлют самолеты в разобранном виде, а собрать их негде. Их будем возвращать обратно.

Эти факты подрывают доверие населения. Нам показывают какую-то необъяснимую расхлябанность. Все требуют немедленных мер, назначения командующего, создания штаба, значительного усиления вооруженных сил, усиления истребительной авиации, так как сейчас бомбардировщики немцев чувствуют себя безнаказанно...»

Связь оборвалась. Запись показали наркому путей сообщения Кагановичу. Он переправил ее тому же Маленкову. Георгий Максимилианович решил, что двух сигналов достаточно для того, чтобы наказать командующего 4-й армией. Это было исполнено. К письму секретаря Брестского обкома, хранящемуся в архиве, приколота справка начальника Генштаба Жукова: «Командующий 4-й армией снят с работы и отдан под суд».

22 июня главный удар немецких войск пришелся именно по участку 4-й армии, сформированной в августе 1939 года в Белорусском особом военном округе. На дивизии 4-й армии обрушилась немецкая бомбардировочная авиация, которая часами обрабатывала позиции пехоты, а пикирующие бомбардировщики выводили из строя одно артиллерийское орудие за другим.

Задача армии состояла в удержании Брестского укрепленного района. Отсутствие опыта управления войсками, слабая подготовленность командного состава и штабистов, неустойчивая связь с частями и вышестоящими штабами — вот что усугубило катастрофу. Армия понесла огромные потери и не смогла удержать линию обороны. К концу первого дня войны части 2-й немецкой танковой группы уже заняли город Кобрин, где находился штаб 4-й армии (см. Военно-исторический журнал. 2002. № 12).

8 июля командующего армией генерал-майора Александра Андреевича Коробкова арестовали. 22 июля военный трибунал приговорил его к расстрелу.

Начальником штаба 4-й армии был полковник Леонид Михайлович Сандалов, который дослужился до звания генерал-полковника. В 1937 году он был назначен начальником оперативного отдела штаба Белорусского военного округа. В 1940-м Сандалов получил назначение в 4-ю армию.

«Едва ли кто возьмется доказать возможность предотвращения разгрома войск фронта и при другом, более талантливом составе командования войсками Западного фронта», — писал впоследствии генерал Сандалов, защищая честь своих товарищей по оружию.

В 1957 году генерала Коробкова посмертно реабилитировали. Не он был виноват в разгроме армии в первые дни войны. Но особисты не выясняли реальные обстоятельства дела. Если высшая власть разрешала им кого-то арестовать, этот человек заведомо считался виновным.

Столь же несправедливой была история с тремя генералами — Качаловым, Понеделиным и Кирилловым, которых опозорили на всю страну.

16 августа Сталин подписал печально знаменитый приказ Ставки Верховного главнокомандования № 270 «О случаях трусости и сдачи в плен и мерах по пресечению таких действий», продиктованный желанием найти виновных в неудачах на Западном фронте и объяснить причины разгрома нескольких армий трусостью их командиров.

Приказ был посвящен трем генералам: командующему 28-й армией генерал-лейтенанту Владимиру Яковлевичу Качалову, командиру 13-го стрелкового корпуса генерал-майору Николаю Кузьмичу Кириллову и командующему 12-й армией генерал-майору Павлу Григорьевичу Понеделину.

Они командовали соединениями, которые были разгромлены. Связь с ними потеряли, и Сталину доложили, что все три генерала без сопротивления сдались немцам.

«Понеделин, — говорилось в приказе, — не проявил необходимой настойчивости и воли к победе, поддался панике, струсил и сдался в плен врагу, совершив таким образом преступление перед Родиной, как нарушитель военной присяги».

Качалов обвинялся в том, что, «находясь вместе со штабом группы войск в окружении, проявил трусость и сдался в плен немецким фашистам».

«Кириллов, оказавшийся в окружении немецко-фашистских войск, вместо того чтобы выполнить свой долг перед Родиной, организовать вверенные ему части для стойкого отпора противнику и выхода из окружения, дезертировал с поля боя и сдался в плен врагу...»

Сталин упрекал не только тех, кто оказался в плену, но и тех, кто не помешал этому:

«Члены военных советов армий, командиры, политработники, особоотдельщики, находившиеся в окружении, проявили недопустимую растерянность, позорную трусость и не попытались даже помешать перетрусившим Качаловым, Понеделиным, Кирилловым и другим сдаться в плен врагу».

Характерный стиль приказа № 270 свидетельствует о том, что текст продиктовал сам Сталин. Вместе с ним свои подписи поставили маршалы Буденный, Ворошилов, Тимошенко, Шапошников и генерал армии Жуков.

Приказ готовился в спешке, и генерал-майор Понеделин ошибочно назван генерал-лейтенантом. Но это не главная ошибка, допущенная составителями приказа № 270.

Основанием для обвинения генерала Качалова в предательстве стала докладная записка главного военного прокурора диввоенюриста Носова, из которой следовало, что на командный пункт Качалова принесли немецкие листовки с предложением сдаться. Качалов будто бы положил одну листовку себе в карман, сел в танк и поехал в сторону немцев...

Но генерал-майор Качалов вообще в плен не попадал. Он погиб на поле боя, о чем в Ставку доложили с опозданием. Но извиняться и восстанавливать честь погибшего в бою генерала Сталин не захотел.

Владимир Яковлевич Качалов воевал еще в царской армии, в Гражданскую служил в коннице, накануне Великой Отечественной стал командиром дивизии. Перед войной он командовал войсками Северо-Кавказского, затем Архангельского военного округа.

В начале августа сорок первого он командовал 28-й армией Резервного фронта, которым руководил Жуков. Качалов участвовал в Ельнинской операции. Его штаб был отрезан от войск, подвергался постоянным бомбардировкам и обстреливался артиллерией. 4 августа, в последний день своей жизни, вспоминал маршал Еременко (он служил под началом Качалова в 14-й кавалерийской дивизии имени Пархоменко), командующий армией находился на командном пункте одной из своих дивизий.

Генерал Качалов был человеком храбрым, в бою не терял присутствия духа, шутил:

— Еще свинец не добыли для «моей» пули.

По сведениям Еременко, Качалов на танке двинулся вперед, надеясь поднять бойцов в атаку, но танк был подбит. По словам подчиненных Качалова, генерал, видимо, решил пробиться к другим частям своей армии, с которыми была потеряна связь. В любом случае он собирался не сдаваться, а воевать дальше. Из подбитого танка вытащили уже мертвое тело.

В документах немецкого 9-го корпуса говорится:

«Командующий 28-й армией Качалов вместе с танковой группой пытался прорваться через деревню Старинка, но был остановлен».

Тело генерала уже после войны отыскали в братской могиле в селе Старинка Смоленской области... А во время войны посадили и его жену, и тещу. Маленький сын остался один. Реабилитировали генерала Качалова в декабре 1953 года.

А что произошло с двумя другими генералами, чьи имена сделали тогда символом трусости и предательства?

Генерал Понеделин за Гражданскую войну и участие в Финской кампании был удостоен ордена Ленина и двух орденов Красного Знамени. Он был высокообразованным командармом, руководил кафедрой тактики в Академии имени М.В. Фрунзе. В 1940 году его назначили начальником штаба Ленинградского военного округа, в июне сорок первого он получил под командование 12-ю армию. Генерал Кириллов тоже служил неплохо, его наградили орденом Красного Знамени, избрали депутатом Верховного Совета Украины.

Но 7 августа под Уманью оба генерала попали в плен, и их былые заслуги больше не имели значения.

В те июльские дни войска Юго-Западного и Южного фронтов пытались контрударами остановить немецкое наступление. Но в результате боев войска 6-й армии и 12-й армии были окружены.

Если говорить о командовании 6-й армии, то из окружения вышел только член военного совета дивизионный комиссар Николай Константинович Попов.

Командовал армией генерал-лейтенант Иван Николаевич Музыченко, выходец из Первой конной, бывший командир 4-й Донской казачьей кавалерийской дивизии. Армию он принял на четвертый день войны, 26 июня.

8 августа тяжело раненный Музыченко попал в плен, но выжил и дождался освобождения. Он благополучно прошел через фильтрацию и 31 декабря 1945 года был восстановлен в кадрах армии и получил назначение начальником военной кафедры Томского университета. В 1946-м его перевели на курсы при Высшей военной академии имени К.Е. Ворошилова, в 1947-м отправили в отставку по болезни и сразу же арестовали. Реабилитировали в 1954 году.

Командир 49-го стрелкового корпуса генерал-майор Иван Алексеевич Корнилов попал в плен. Он тоже выжил и в один день с Музыченко был восстановлен в кадрах и получил назначение начальником военной кафедры Ростовского университета. Умер в 1953-м.

Командир 37-го стрелкового корпуса комбриг Семен Петрович Зыбин погиб 5 августа на своем командном пункте на опушке леса Зеленая Брама от разрыва мины.

Командир 80-й стрелковой дивизии 37-го корпуса 6-й армии генерал-майор Василий Иванович Прохоров 6 августа попал в плен. Он погиб в концлагере Флоссенбург...

В октябре 1957 года Хрущев, который в начале войны был членом военного совета Юго-Западного фронта, поставил разгром обеих армий в вину маршалу Жукову.

На пленуме ЦК Хрущев говорил:

— Мы с Кирпоносом приняли правильное решение — отвести 6-ю армию, видя, что противник замышляет отрезать эти войска. Генерал Музыченко отвел армию, а ты, товарищ Жуков, тогда позвонил и сказал: почему это сделали? Вернуть войска, занять рубежи и не дать врагу двигаться. Товарищ Жуков, чем кончилась эта затея?

— Это не моя затея, — резонно возразил Жуков, — я получил указание от Сталина.

— Кончилось это разгромом двух армий, — упрямо продолжал Хрущев. — Были разгромлены 6-я армия, 12-я армия, все штабы и командующие армиями попали в плен к немцам. Кто тогда был начальником Генерального штаба? Кто отдавал приказ? Жуков отдавал. Так или нет? Ты говоришь — это по указанию Сталина. Но ты докладывал Сталину. Ты бы и доложил, а Сталин тебя бы послушал в этом деле.

Никита Сергеевич лукавил. Он лучше многих знал, что Сталин не очень-то слушал военных, особенно в начале войны.

Генерал Понеделин и другие военачальники попали в плен по вине высшего руководства, отдававшего гибельные приказы. Но их же и наказали...

Военная коллегия Верховного суда заочно приговорила 29 сентября Качалова (уже мертвого), а 13 октября Понеделина и Кириллова к расстрелу. Репрессиям подверглись и их семьи.

Жену и отца Понеделина особое совещание при НКВД СССР 12 октября 1941 года «как членов семьи изменника Родины» приговорило к пяти годам исправительно-трудовых лагерей.

Жену генерала Кириллова военный трибунал Приволжского военного округа 19 октября 1941 года приговорил к пяти годам ссылки в Красноярском крае.

Понеделин и Кириллов сидели в немецком лагере. Они могли бы получить свободу, если бы присоединились к генералу Власову. Не захотели. Весной 1945 года их освободили американцы и передали советским властям, уверенные, что на родине генералов встретят как героев.

27 мая 1945 года Сталин получил донесение начальника военной контрразведки Виктора Семеновича Абакумова:

«В соответствии с Вашим указанием вчера, 26 мая с. г., работниками Главного управления «Смерш», действовавшими под видом сотрудников уполномоченного СНК СССР по репатриации, на двух самолетах из Парижа в Москву были доставлены 29 генералов Красной Армии, 3 комбрига и 1 бригадный военврач, находившиеся в плену у немцев.

Все прибывшие размещены в специально подготовленные здания под Москвой, им созданы соответствующие условия, и за ними обеспечено наблюдение.

Нашими работниками они подробно опрашиваются, и все комнаты, где они проживают, обеспечены оперативной техникой.

После тщательной проверки результаты расследования по каждому из них Вам будут доложены».

В этом списке значились генералы Понеделин и Кириллов.

В конце августа Абакумов предложил Сталину: часть генералов, которые «вели себя предательски и проводили антисоветскую деятельность», арестовать, тех, «на которых в процессе проверки каких-либо материалов пока не добыто, освободить и обеспечить агентурным наблюдением», в отношении остальных продолжать проверку.

Сталин не согласился выпустить ни в чем не повинных генералов под негласный надзор. Отпустили только бывшего командующего 19-й армией генерал-лейтенанта Михаила Федоровича Лукина, который в результате тяжелого ранения остался инвалидом.

21 декабря 1945 года Сталин как глава правительства получил полный отчет о результатах фильтрации генералов:

«В соответствии с Вашим указанием, рассмотрев материалы на 36 генералов Красной армии, находившихся в германском плену и доставленных в мае—июне 1945 года в Главное управление «Смерш», мы пришли к следующим выводам:

1. Направить в распоряжение Главного управления кадров НКО 25 генералов Красной армии (список прилагается).

С указанными генералами по прибытии их в НКО будет беседовать тов. Голиков, а с некоторыми из них тт. Антонов и Булганин.

По линии Главного управления кадров НКО генералам будет оказана необходимая помощь в лечении и бытовом обустройстве. В отношении каждого будет рассмотрен вопрос о направлении на военную службу, а отдельные из них в связи с тяжелыми ранениями и плохим состоянием здоровья, возможно, будут отправлены в отставку.

На время пребывания в Москве генералы будут размещены в гостинице и обеспечены питанием.

2. Арестовать и судить 11 генералов Красной армии, которые оказались предателями и, находясь в плену, вступили в созданные немцами вражеские организации и вели активную антисоветскую деятельность.

Список с изложением материалов на лиц, намечаемых к аресту, прилагается. .

Просим Вашего указания.

Булганин, Антонов, Абакумов».

На докладе пометка Абакумова: «Тов. Сталин утвердил наше предложение. Передал мне об этом т. Антонов по телефону 27 декабря 1945 г.»

Список из двадцати пяти генералов, которых решили выпустить на свободу, показывает, что почти все они попали в плен в начале войны, оказавшись в окружении больными или ранеными. И лишь некоторые оказались у немцев в руках в сорок третьем или даже в сорок четвертом, угодив в ловко устроенную засаду вблизи линии фронта...

30 декабря Понеделин и Кириллов были арестованы по распоряжению начальника Смерш Абакумова.

Оба сидели в Сухановской тюрьме особого режима. Теперь их обвинили еще и в том, что они, попав в плен, сообщили немцам сведения о составе своих частей.

Еще пять лет генералы провели за решеткой. Допросы прекратились. Казалось, о них забыли. Но летом 1950 года их судьба решилась. 2 августа приговор, вынесенный в сорок первом, был отменен. 25 августа военная коллегия Верховного суда вновь рассмотрела их дело.

На заседании суда Кириллов и Понеделин доказывали, что в сорок первом они приняли все меры для вывода войск из окружения и с поля боя не дезертировали. Виновными они признавали себя только в том, что, оказавшись в тяжелой обстановке, не нашли в себе силы воли покончить с собой... Никаких сведений о своих частях они немцам передать не могли, поскольку немецкое командование «эти сведения уже имело».

В справке, составленной Смерш о генерале Понеделине, говорилось:

«Из семьи крупного кулака, в 1937 году за притупление партийной бдительности Дзержинским райкомом ВКП(б) гор. Ленинграда ему был объявлен строгий выговор.

Признался, что 7 августа 1941 года в районе гор. Умань изменил Родине, сдавшись без сопротивления в плен к немцам.

После пленения допрашивался германскими офицерами и фельдмаршалом Клейстом, которым выдал известные ему секретные данные о личном составе и вооружении войск 12-й армии и ее соседей.

В период пребывания в плену немцы изъяли у Понеделина дневник, в котором он излагал свои антисоветские взгляды по вопросам политики В КП (б) и Советского правительства...

Узнав о приказе Ставки Верховного Главнокомандования Красной Армии об объявлении его изменником Родины, Понеделин в дневнике сделал запись, содержащую резкий выпад против товарища Сталина...

В конце 1941 года, когда Понеделин находился в немецком лагере военнопленных в гор. Ровно, представители германского генштаба предлагали ему поступить на службу к немцам, но это предложение он якобы не принял».

В справке о Кириллове говорилось:

«Показал, что 7 августа 1941 года в районе Умани попал в окружение противника и без сопротивления сдался в плен к немцам.

Находясь в плену, допрашивался германскими офицерами, в частности фельдмаршалом Клейстом, которые, как показал Кириллов, неоднократно предлагали ему подписать антисоветские обращения к военнослужащим Красной Армии и вступить на службу в так называемую «Русскую освободительную армию», но от этих предложений он якобы отказался».

Другие генералы, находившиеся в плену, подтвердили, что «за время пребывания в лагерях Кириллов на службе у немцев не состоял». Но и это ему не помогло. Никто не хотел пересматривать подписанный Сталиным приказ № 270, решивший его судьбу, как и судьбу Понеделина.

Военная коллегия вновь приговорила генералов к расстрелу. Приговор немедленно привели в исполнение.

В 1956 году генералов реабилитировали. Выяснилось, что обвинение относительно антисоветских разговоров, которые будто бы вел генерал Понеделин в плену, чекисты просто придумали. Дневник Понеделина никто не видел — немцы его изъяли в лагере. И никто после войны не захотел учесть того, что оба генерала в немецком плену вели себя мужественно...

По подсчетам Л. Репина и В. Степанова, авторов серии статей в «Военно-историческом журнале» о генеральских судьбах, в годы войны в плен попали восемьдесят генералов и комбригов (двое оказались на оккупированной территории). Бежали из плена пятеро. Погибли у немцев двадцать три. Присоединились к немцам двенадцать генералов и комбригов. Вернулись домой тридцать семь генералов и комбригов. В правах были восстановлены двадцать шесть...

Приказ № 270 заканчивался грозным предупреждением:

«1. Командиров и политработников, во время боя срывающих с себя знаки различия и дезертирующих в тыл или сдающихся в плен врагу, считать злостными дезертирами, семьи которых подлежат аресту, как семьи нарушивших присягу и предавших свою Родину дезертиров.

Обязать всех вышестоящих командиров и комиссаров расстреливать на месте подобных дезертиров из начсостава.

2. Попавшим в окружение врага частям и подразделениям самоотверженно сражаться до последней возможности, беречь материальную часть как зеницу ока, пробиваться к своим по тылам вражеских войск, нанося поражение фашистским собакам.

Обязать каждого военнослужащего независимо от его служебного положения потребовать от вышестоящего начальника, если часть его находится в окружении, драться до последней возможности, чтобы пробиться к своим, и, если такой начальник или часть красноармейцев, вместо организации отпора врагу, предпочтут сдаться в плен, — уничтожать их всеми средствами, как наземными, так и воздушными, а семьи сдавшихся в плен красноармейцев лишать государственного пособия и помощи.

3. Обязать командиров и комиссаров дивизий немедля смещать с постов командиров батальонов и полков, прячущихся в щелях во время боя и боящихся руководить ходом боя на поле сражения, снижать их по должности как самозванцев, переводить в рядовые, а при необходимости расстреливать их на месте, выдвигая на их место смелых и мужественных людей из младшего начсостава или из рядов отличившихся красноармейцев».

Иначе говоря, все попавшие в плен заранее объявлялись предателями и изменниками. Сталин требовал от всех красноармейцев в критической ситуации покончить с собой, но не сдаваться в плен. Такого призыва к массовому самоубийству не знала ни одна армия.

А ведь окруженные части были обречены. Мало что делалось для того, чтобы помочь им вырваться, чтобы спасти попавших в котел бойцов и командиров.

В конце концов это признал даже Сталин.

В директиве Ставки № 170569 от 15 августа 1942 года говорилось: «Немцы никогда не покидают своих частей, окруженных нашими войсками, и всеми возможными силами и средствами стараются во что бы то ни стало пробиться к ним и спасти их.

У советского руководства должно быть больше товарищеского чувства к своим окруженным частям, чем у немецко-фашистского командования. На деле, однако, оказывается, что советское командование проявляет меньше заботы о своих окруженных частях, чем немецкое. Это кладет пятно позора на советское командование. Ставка считает делом чести спасение окруженных частей...»

В боевой обстановке происходило иначе. Нередко спасали себя высшие командиры, бросая своих солдат.

Когда стало ясно, что Севастополь не удержать, 30 июня 1942 года командующий Севастопольским оборонительным районом вице-адмирал Филипп Сергеевич Октябрьский отправил шифротелеграмму в Ставку:

«Надо считать, при таком положении мы продержимся максимум два-три дня.

Исходя из данной конкретной обстановки, прошу вас разрешить мне в ночь с 30 июня на 1 июля 1942 года вывезти самолетами «Дуглас» двести — двести пятьдесят ответственных работников, командиров на Кавказ, а также, если удастся, самому покинуть Севастополь, оставив здесь своего заместителя генерал-майора Петрова».

Возражений не последовало, через несколько часов адмирал получил высочайшее одобрение:

«Ставка Верховного Главнокомандования утверждает Ваши предложения по Севастополю и приказывает приступить к их немедленному выполнению».

Благополучно перебравшись в Краснодар, вице-адмирал Октябрьский доложил в Москву:

«Вместе со мной в ночь на 1 июня на всех имеющихся средствах из Севастополя вывезено около шестисот человек руководящего состава армии и флота и гражданских организаций...

Отрезанные и окруженные бойцы продолжают ожесточенную борьбу с врагом и, как правило, в плен не сдаются».

То есть вывезли всех видных партийных работников и крупных командиров, бросив солдат и младших офицеров, которые должны были героически погибнуть.

Еще одну малосимпатичную деталь отмечает Михаил Ходаренок, опубликовавший эти документы в статье «Солдатская этика» (см. Независимое военное обозрение. 2001. № 19): командование флота улетело на двух «дугласах», а сухопутных командиров отправили на подлодках, у которых было немного шансов дойти до своих.

1 июля 1942 года, когда немецкое радио передало сообщение о падении Севастополя, в ставке фюрера «Волчье логово» обедали. «Гитлер, а вместе с ним и все, кто сидел за столом, — записал в дневнике один из адъютантов фюрера, — поднялись с мест, чтобы стоя и вытянув руки в немецком приветствии выслушать прозвучавший в конце передачи государственный гимн».

А вот пример другого отношения к своим солдатам, приведенный военным обозревателем «Независимой газеты» Михаилом Ходаренком.

Генерал-полковник Фридрих фон Паулюс, командующий окруженной под Сталинградом немецкой 6-й армией, 24 января 1943 года отправил телеграмму командованию сухопутных сил:

«Предлагаю вывести из котла отдельных специалистов — солдат и офицеров, которые могут быть использованы в дальнейших боевых действиях. Приказ об этом должен быть отдан возможно скорее, так как вскоре посадка самолетов станет невозможной.

Офицеров прошу указать по имени. Обо мне, конечно, речи быть не может».

Генерал-фельдмаршал Эрих фон Манштейн, который во главе группы армий «Дон» пробивался навстречу Паулюсу, писал:

«С чисто деловой точки зрения, естественно, было бы желательно спасти возможно большее число ценных специалистов. Но эту эвакуацию необходимо было рассматривать и с точки зрения солдатской этики.

Нормы солдатской этики требуют, чтобы в первую очередь были эвакуированы раненые. Эвакуация специалистов могла быть проведена только за счет эвакуации раненых. Кроме того, неизбежно большинство эвакуируемых специалистов составили бы офицеры, так как благодаря их подготовке и опыту они представляют большую ценность в войне, чем рядовые солдаты...

Но в той обстановке, в которой находилась 6-я армия, по понятиям немецкой солдатской этики, когда речь шла о спасении жизни, офицеры должны были уступить первую очередь солдатам, за которых они несли ответственность».

Ответ штаба сухопутных войск Паулюсу был краток:

«В отношении эвакуации специалистов: фюрер в просьбе отказал».

Из сталинградского котла немцы эвакуировали тридцать тысяч раненых, а двадцать генералов вывозить не захотели, поэтому они все во главе с Паулюсом и попали в плен. Никто не роптал. Командир не должен бросать своих солдат.

Как ни горько это признавать, Красной армии часто не хватало атмосферы солдатского товарищества. За сталинские годы было во многом потеряно то, что когда-то украшало Красную армию. Солдатское товарищество подорвала система привилегий. Исчезли доверие бойцов к командирам и командирская забота о бойцах. Мордобой стал обычным явлением. Не только офицеры били солдат, но и генералы били офицеров, а уж угрозы «расстреляю!» слышались постоянно.

Это одна из причин, по которым окруженные части и соединения Красной армии, пишет Михаил Ходаренок (сам в прошлом кадровый офицер), в начале войны «стремительно, за несколько суток, превращались в неуправляемые стада и сотнями тысяч сдавались в плен, хотя нередко попадали в кольцо с немалыми запасами вооружения, военной техники, боеприпасов, продовольствия. Вместо сопротивления врагу военнослужащие (и командный состав в том числе) иногда разыскивали своих командиров с целью сведения личных счетов».

Яков Джугашвили и другие пленные

Даже судьба собственного сына не вызвала у Сталина чувства сострадания к попавшим в плен.

Через три недели после начала войны, 16 июля, под Витебском в плен попал командир батареи 14-го гаубичного полка старший лейтенант Яков Иосифович Джугашвили.

Яков Джугашвили окончил Артиллерийскую академию имени Ф.Э. Дзержинского в мае 1941 года и получил назначение в 14-й гаубичный артиллерийский полк 14-й танковой дивизии. Дивизию, стоявшую под Москвой, перебазировали на Западный фронт. 26 июня он отправил жене Юлии Мельцер короткую открытку из Вязьмы, обещал написать подробнее, но уже не успел.

11 июля немецкие войска заняли Витебск. 14-я танковая дивизия оказалась в окружении. Некоторые подразделения прорвались, и командование полка, не зная, что Джугашвили из окружения не вышел, представило его к ордену Красного Знамени. Списки утвердил главнокомандующий войсками Западного направления маршал Тимошенко. Член военного совета Булганин сообщил Сталину, что его старший сын представлен к ордену.

Но награду Яков не получил. В Москве уже знали, что он в плену. Он, как это делали многие, закопал документы, но 16 июля был взят в плен. Видимо, он поспешил признать себя сыном Сталина, боясь погибнуть в лагере.

17 июля ему разрешили (или его заставили) написать отцу короткое письмо, которое по дипломатическим каналам попало в Москву:

«Дорогой отец!

Я в плену, здоров, скоро буду отправлен в один из офицерских лагерей в Германии.

Обращение хорошее. Желаю здоровья. Привет всем.

Яша».

18 июля старшего лейтенанта Джугашвили допросили. Протокол допроса сохранился:

— В чем причина плохой боеспособности (Красной) армии?

— Благодаря немецким пикирующим бомбардировщикам, благодаря неумным действиям нашего командования, глупым действиям... идиотским, можно сказать... потому что части ставили под огонь, прямо посылали под огонь.

— Что за полномочия имеет комиссар в армии?

— Вы же знаете, что в армии имеются рабочие, крестьяне, интеллигенция, среди них есть особо неустойчивые люди... в массе военнослужащих наиболее ненадежными являются представители богатого крестьянства, мелкой буржуазии. Этих следует изолировать.

— Считаете ли вы, что русский народ когда-либо выскажется против евреев?

— Все это ерунда, болтовня, они не имеют никакого влияния. Напротив, я лично, если хотите, я сам могу вам сказать, что русский народ всегда питал ненависть к евреям.

— А почему ненавидят комиссаров и евреев в тех городах и селах, через которые мы прошли?

— О комиссарах скажу позднее, о евреях я могу только сказать, что они не умеют работать, что евреи и цыгане одинаковы, они не хотят работать. Главное с их точки зрения — это торговля...

— Разве фамилия жены вашего отца не Каганович?

— Ничего общего. Никогда. Нет, нет, ничего подобного! Что вы там говорите? Никогда в жизни ничего подобного не было...

Фотографии Якова Джугашвили в военной форме без знаков отличия использовались в немецких листовках, которые сбрасывались над расположением советских войск.

В одной из них говорилось:

«По приказу Сталина учат вас Тимошенко и ваши политкомы, что большевики в плен не сдаются. Однако красноармейцы все время переходят к немцам. Чтобы запугать вас, комиссары вам лгут, что немцы плохо обращаются с пленными.

Собственный сын Сталина своим примером доказал, что это ложь. Он сдался в плен, ПОТОМУ ЧТО ВСЯКОЕ СОПРОТИВЛЕНИЕ ГЕРМАНСКОЙ АРМИИ ОТНЫНЕ БЕСПОЛЕЗНО!

Следуйте примеру сына Сталина — он жив, здоров и чувствует себя прекрасно. Зачем вам приносить бесполезные жертвы, идти на верную смерть, когда даже сын вашего верховного заправилы уже сдался в плен».

Можно представить себе, как Сталин был взбешен. Вождь требовал, чтобы красноармейцы сражались до последнего и предпочитали смерть плену, а тут собственный сын преподнес ему такой сюрприз!

Многие восхищались фразой Сталина из фильма «Освобождение», когда на предложение немцев обменять его сына, взятого в плен, на немецкого военачальника, он будто бы ответил:

— Я простого солдата на фельдмаршала не меняю.

А ведь эта фраза означала, что вождь безжалостен и к своим детям, и к чужим. Отец мог спасти сына, обменяв на пленных немцев, и в этом не было бы ничего дурного. Но не захотел. Мало кто думал о том, что в этом человеке умерли даже отцовские чувства. Похоже, своего первенца он просто не любил. В 1934 году довольно зло сказал о Якове:

— Его ничто не спасет, и стремится он ко мне, потому что ему это выгодно.

Сталину не нравилась и невестка. Когда Яков Джугашвили попал в плен, его жену арестовали. Так распорядился Сталин, который велел разобраться с невесткой: не причастна ли она к сдаче сына в плен?

Василий Сталин, узнав, что старший брат в плену, презрительнозаметил:

— Вот дурак — не мог застрелиться.

Василий явно говорил с чужих слов.

Впрочем, сейчас некоторые историки утверждают, что настоящий Яков Джугашвили погиб на поле боя в июле сорок первого, а за сына Сталина выдавал себя кто-то другой.

Вместе с Яковом в плену содержался один загадочный человек, который, попав к немцам в плен, выдавал себя за племянника Молотова.

За ужином в ставке Гитлера «Волчье логово» 1 июля 1942 года, записал один из адъютантов фюрера, «генерал-фельдмаршал Кейтель упомянул, что нам в руки попали также сын Сталина и племянник Молотова, и у племянника Молотова обморожены ноги, его пришлось лечить. Шеф сказал: мы всегда удивлялись тому, что у русских не бывает случаев обморожений. Теперь выяснилось, что Советы просто-напросто расстреливали по обвинению в «умышленном членовредительстве» солдат с отмороженными конечностями, чтобы не вызвать беспорядка в тылу».

Племянником Молотова был народный артист СССР Борис Чирков, о чем Гитлер не знал. В плену же за племянника Молотова выдавал себя Василий Васильевич Кокорин, старшина 1-й маневренной воздушно-десантной бригады (см. Независимое военное обозрение. 2000. № 20), с обмороженными ногами попавший в плен в апреле 1942 года. Через месяц он заявил коменданту лагеря для военнопленных, что его мать, Ольга Михайловна Скрябина, — родная сестра заместителя главы советского правительства Вячеслава Михайловича Молотова. Действительно, настоящая фамилия Молотова — Скрябин. Он сменил ее, потому что сильно заикался и не мог выговорить «Скрябин»...

Немцы поверили «племяннику», сразу поместили его в госпиталь. Хотя с одним самозванцем они уже имели дело. Некий шофер из Воронежа, Василий Георгиевич Тарасов, попав в плен, назвал себя сыном Молотова (у Вячеслава Михайловича была только дочь). Но обман вскоре вскрылся.

«Племянник» вел себя умнее. Он уверенно рассказал, что еще в марте видел дядю в Кремле, и Вячеслав Михайлович по-родственному объяснил ему, что цель Красной армии — вытеснить немецкие войска с советской территории, а затем подписать мир с Гитлером. Кокорина отправили в один лагерь с Яковом Джугашвили, сыном Сталина.

Кокорина немцы берегли. В конце апреля 1945 года из концлагеря Дахау переправили в Альпы. Тут война закончилась, немецкая охрана разбежалась. Итальянские партизаны переправили Кокорина в Рим и отдали представителям советской военной миссии. На корабле его вместе с другими освобожденными из плена отправили в Одессу, где немедленно арестовали.

Держали его во внутренней тюрьме на Лубянке. Занимался «племянником» Смерш. Следствие по его делу продолжалось на удивление долго. Возможно, мнимого племянника держали в камере на тот случай, если Сталин все-таки решит устроить процесс над Молотовым.

Но в январе 1952 года дело Кокорина рассмотрел военный трибунал Московского военного округа. Его приговорили к расстрелу. Приговор был приведен в исполнение 26 марта. Многое в истории этого человека осталось неясным. Но большинство историков не сомневается, что он был самозванцем...

В отношении Якова Джугашвили пока не обнародованы факты, которые позволили бы оспорить то, что сын вождя попал в плен летом сорок первого и погиб два года спустя. Сам Сталин нисколько в этом не сомневался, как и сотрудники советских спецслужб. Если обнаружились хотя бы малейшие сомнения, Сталин бы назвал обращавшегося к нему из плена человека самозванцем.

14 сентября 1946 года генерал-полковник Иван Александрович Серов (заместитель наркома внутренних дел, руководивший оперативной работой органов НКВД на территории оккупированной Германии) из Берлина докладывал министру внутренних дел генерал-полковнику Сергею Никифоровичу Круглову, (сохранена орфография оригинала):

«Оперативным сектором МВД гор. Берлина был арестован работник отдела «1-Ц» Главного штаба Центральной группы немецких войск — Генгстер Пауль. Он показал, что в 1941 году в городе Борисове он в качестве переводчика участвовал в допросе старшего лейтенанта артиллерии Джугашвили Якова. После допроса Джугашвили был направлен в концлагерь Заксенхаузен.

Американцы передали нам арестованных, в числе которых оказался комендант лагеря Кайндль, полковник «СС», и командир охранного батальона Вегнер, подполковник «СС»...

Кайндль показал, что в конце 1943 года старший лейтенант Джугашвили был убит часовым при следующих обстоятельствах:

Арестованные барака № 2 были на прогулке около барака. В 7 часов вечера СС-овец Юнлинг приказал зайти в барак, и все пошли. Джугашвили не пошел...

Джугашвили, идя в раздумьи, перешел через нейтральную тропу к проволоке. Часовой взял винтовку на изготовку и крикнул «стой». После этого окрика Джугашвили начал ругаться, схватился руками за гимнастерку, разорвал ворот, обнажил грудь и закричал часовому «стреляй». Часовой выстрелил в голову и убил Джугашвили...

В ходе следствия установлено, что Кайндль и Вегнер, боясь предстоящей ответственности за совершенные преступления в концлагере, не все говорят... В связи с тем, что при приеме нами арестованных работников «СС» лагеря Заксехаузен от американцев, последние просили пригласить их на суд, поэтому применить меры физического воздействия к арестованным Кайндлю и Вегнеру в полной мере не представилось возможным».

В 1950 году молодой дипломат Валентин Михайлович Фалин прибыл в Берлин для работы в аппарате Советской контрольной комиссии. К нему обратился сотрудник Института современной истории ГДР и рассказал, что сидел в одном концлагере с Яковом Джугашвили, знает, где того убили, готов все подробно рассказать. Фалин доложил начальству, отправили телеграмму в Москву. Оттуда сообщили, что ответа не будет. Судьбой сына отец не озаботился. Что же удивляться тому, что и других людей он так же презирал и не ценил?

Недоверие к красноармейцам, попавшим в плен к врагу, сформировалось во время финской войны 1939—1940 годов. После окончания боевых действий финны вернули пять с половиной тысяч пленных. Всех судили и отправили в лагерь.

В сорок первом попало в немецкий плен два миллиона солдат и офицеров Красной Армии, в сорок втором — миллион триста тысяч, в сорок третьем — почти полмиллиона и в сорок четвертом — двести тысяч. Выжило из них около сорока процентов.

Сразу после нападения Германии швейцарский Международный комитет Красного Креста обратился к Молотову с предложением организовать обмен списками военнопленных, чтобы они могли известить родных о своей судьбе, писать им письма.

Сталин разрешил Молотову дать согласие. Появилось сообщение, что в Москве откроется Центральное справочное бюро, в котором можно будет узнать о судьбе военнопленных. В Анкаре и Стокгольме (во время войны в нейтральных Турции и Швеции закипела дипломатическая жизнь) начались переговоры с представителями Международного комитета Красного Креста.

Но в политбюро пришли к выводу, что попавшие в плен — это трусы и предатели и заботиться о них незачем. Молотов отверг предложения швейцарского комитета устроить обмен тяжелоранеными и наладить снабжение пленных продовольственными посылками. В немецких лагерях пленные красноармейцы были единственными, кто не имел никакой защиты (а немцы старались не ссориться с Красным Крестом) и не получал ни медицинской помощи, ни продовольственных посылок, которые помогли бы им выжить.

Затем Молотов вообще запретил советским дипломатам втречаться с представителями МККК. Судьба пленных Вячеслава Михайловича не интересовала.

По последним подсчетам, два с половиной миллиона советских военнопленных погибли в немецком плену.

Немецкий военный историк Иоахим Хоффман, не склонный особенно винить вермахт в массовой гибели советских военнопленных, пишет: «Солдаты попадали в плен в состоянии крайнего истощения. Иногда они по шесть—восемь дней во время боя ничего не ели».

8 декабря 1941 года квартирмейстер командующего тыловым районом группы армий «Центр» докладывал начальству:

«Даже когда им дают еду в достаточном количестве, они не в состоянии принимать пищу. Почти из всех лагерей поступают сообщения, что военнопленные после первого приема пищи просто теряли сознание и умирали».

Это звучит сомнительно. Немцы относились к советским военнопленным бесчеловечно. Только потом они некоторым категориям, тем, кого собирались привлечь на свою сторону, например казакам, сделали послабление.

Страшно было попадать в немецкий плен. Но и возвращаться к своим попавшие в окружение тоже боялись.

Когда немцев выбили с территории Советского Союза, девятьсот тысяч военнослужащих, остававшихся под немцами, вторично были призваны в Красную армию.

В основном это были красноармейцы, которые оказались в окружении, но сумели избежать плена и либо осели в деревнях, либо партизанили. Дезертирами и изменниками объявлялись все окруженцы, не сумевшие перейти линию фронта и выйти к своим. Поэтому боялись даже идти в партизаны. Тем не менее, немалое число окруженных все-таки входили в партизанские отряды или даже ими командовали.

Когда они выходили к своим, встречали их без почестей.

За годы войны военные трибуналы осудили около миллиона военнослужащих, из них сто пятьдесят семь тысяч расстреляли, то есть пятнадцать дивизий уничтожили сами. В основном это были солдаты и офицеры, которые вышли из окружения или бежали из плена.

После контрнаступления под Москвой, когда Красная армия отбила у немцев первые города, предусмотрительные чекисты задумались над тем, как поступать с бывшими красноармейцами, которые будут освобождены в ходе будущих наступлений.

27 декабря 1941 года Государственный комитет обороны издал постановление о проверке и фильтрации «бывших военнослужащих Красной Армии, находившихся в плену и окружении».

Заместитель наркома обороны по тылу генерал Хрулев получил указание создать сборно-пересыльные пункты для бывших военнослужащих Красной армии, обнаруженных в местностях, освобожденных от войск противника. Все командиры получили приказ бывших военнопленных или окруженцев задерживать и передавать на сборно-пересыльные пункты, которыми руководили офицеры особых отделов НКВД.

На следующий день появился приказ № 001735 наркома внутренних дел Берии «О создании специальных лагерей для бывших военнослужащих Красной Армии, находившихся в плену и в окружении противника», предписывавший выявлять среди них «изменников родины, шпионов и диверсантов».

В соответствии с приказом наркома обороны № 0521 от 29 декабря освобожденные из плена или бежавшие из плена красноармейцы отправлялись в лагеря НКВД, раненые — в госпитали при лагерях. Все должны были пройти проверку. Содержали бывших военнопленных так же, как и особо опасных государственных преступников: высокие заборы, колючая проволока, охрану несли конвойные войска. Военнопленным запрещались свидания с родными, переписка.

После фильтрации многих военнопленных судили как «изменников родины» за то, что они выполняли в плену обязанности врачей, санитаров, переводчиков, поваров, то есть обслуживали самих военнопленных.

Семьи попавших в плен лишались во время войны денежных пособий и минимальных льгот, положенных родным красноармейцев, — вне зависимости от обстоятельств, при которых их отец или муж оказался военнопленным.

Причем попавшими в плен красноармейцами занималось управление НКВД по делам военнопленных и интернированных, то есть к ним относились как к солдатам вражеской армии.

27 января 1942 года ГКО принял постановление о том, что все побывавшие в окружении или в плену военнослужащие Красной армии поступают в спецлагеря НКВД. После проверки одни подлежат передаче особым отделам, другие — отправке на работу в военной промышленности, третьи возвращаются на фронт.

Постановлением ГКО были созданы двадцать два спецлагеря для «проверки бывших военнослужащих». В 1943 году фильтрационные лагеря передали в ГУЛАГ.

Марк Лазаревич Галлай, Герой Советского Союза, летчик-испытатель, 22 июля 1941 года во время первого налета на Москву сбил немецкий бомбардировщик. Потом вышел приказ Сталина летчиков-испытателей возвращать с фронта на прежнюю работу. Галлай нашел возможность остаться на фронте. Летал на дальних бомбардировщиках «Пе-8».

Летом 1943 года его самолет был сбит над Брянском. Экипаж покинул машину на большой высоте. На земле Галлай встретил только штурмана Гордеева. Они пошли не на восток, в сторону линии фронта, а на север, к партизанам. Это было правильное решение. В Брянских лесах они отыскали партизан, имевших радиосвязь, и через одиннадцать дней их на «У-2» вывезли на Большую землю.

«Летали мы в составе авиации дальнего действия, — вспоминал Галлай, — командующий которой генерал (в будущем главный маршал авиации) Александр Евгеньевич Голованов, испытывая острую нужду в опытных летчиках, добился у Сталина разрешения своих сбитых и вернувшихся из вражеского тыла летчиков не отдавать в бериевские «лагеря проверки», а ограничиваться расследованием всех обстоятельств дела непосредственно в части. Так и мы с Гордеевым доложили о своих приключениях, написали подробные рапорты — и продолжали служить».

Постановлением ГКО от 4 ноября 1944 года всех освобожденных из плена или вышедших из окружения офицеров стали отправлять рядовыми в штурмовые батальоны. После ранения или награждения орденом им возвращали офицерское звание, но остаться в живых в штурмовых батальонах удавалось немногим. Их бросали в атаку на самых гиблых направлениях. Через штурмовые батальоны прошли двадцать пять тысяч офицеров. Этого числа хватило бы на формирование офицерского состава двадцати двух дивизий.

В августе 1944 года Государственный комитет обороны принял решение о создании сети контрольно-пропускных пунктов и проверочно-фильтрационных пунктов для возвращающихся из Германии. После войны пленных и угнанных на работы в Германию сводили в трудовые батальоны и отправляли на работу в угольную и лесную промышленность в самых отдаленных районах страны.

Будущий генерал-полковник авиации Сергей Васильевич Голубев воевал с сорок первого. Он был сбит, оказался в плену, бежал, вновь воевал и получил Золотую Звезду Героя Советского Союза. Однако же через неделю после окончания войны был отправлен в лагерь под Уфой, как бывший военнопленный (см. Красная звезда. 2003. Октябрь)...

Павел Васильевич Чистов, который служил в органах госбезопасности с 1923 года, в годы ежовской чистки возглавил областное управление в Челябинске, затем в Донецке, получил звание майора госбезопасности, орден Ленина и был избран депутатом Верховного Совета СССР, сразу после начала войны был назначен заместителем начальника Главного управления строительства оборонительных сооружений.

В конце августа 1941 года ему поручили руководить строительством оборонительных сооружений на Юго-Западном фронте.

3 сентября, когда Павел Чистов выехал к городу Конотопу, его машину обстреляли внезапно появившиеся немецкие танки. Он был ранен и попал в плен. Сам Чистов потом рассказывал, что немцы сорвали с него ордена Ленина и «Знак Почета» и ремень с револьвером. Значок депутата Верховного Совета он сорвал и выбросил сам.

Допросивший его немецкий капитан плохо разбирался в советских регалиях и вернул ему партийный билет со словами:

— Личный документ пусть пока будет при вас.

Партбилет Чистов сразу уничтожил. Он назвался майором Красной армии, инженером по специальности, поэтому его отправили в обычный лагерь. Но в русской газете «Новое слово», которая выходила в Берлине, было написано, что Чистов на допросах рассказал все, что знал о строительстве оборонительных сооружений. Он сидел в лагере в Восточной Пруссии, там немцы сделали его руководителем команды по строительству бараков, бани и прачечной.

В декабре 1943 года его арестовало гестапо за антифашистскую агитацию и отправило в концлагерь Штутгоф, а летом 1944 года — в лагерь уничтожения Маутхаузен. Он выжил, его освободили американцы и передали советским войскам.

Целый год с июля 1945-го по сентябрь 1946-го его держали в Подольском проверочно-фильтрационном лагере. Следователи пришли к такому выводу: «В лагере вел себя пассивно по отношению к подпольной работе и только в 1945 году, незадолго до освобождения, примкнул к подполью». Особое совещание при МГБ приговорило его к пятнадцати годам лагерей. После смерти Сталина, в 1955-м, его освободили досрочно.

Уже после победы, 18 августа 1945 года было принято постановление Государственного комитета обороны «О направлении на работу в промышленность военнослужащих Красной Армии, освобожденных из немецкого плена, и репатриантов призывного возраста». Так появились рабочие руки в Печорском угольном бассейне, на Норильском и Ухтинском комбинатах НКВД.

Домой вернулись двое из троих пленных — миллион восемьсот тысяч. Судьбу бывших военнопленных решала тройка — представители Смерш, НКГБ и НКВД.

К концу войны существовали сорок три специальных и двадцать шесть проверочно-фильтрационных пунктов на территории СССР и еще семьдесят четыре пункта на территории Германии и других стран, где находились советские войска. Фильтрацию прошли почти все бывшие военнопленные. Шестьсот тысяч из немецких лагерей отправили прямиком в советские, еще шестьсот тысяч — в рабочие батальоны и на спецпоселение.

Полмиллиона не решились вернуться на родину.

И только маршал Жуков через одиннадцать лет после окончания войны вступился за пленных. В мае 1956 года он, будучи министром обороны, предложил восстановить справедливость.

«В силу тяжелой обстановки, сложившейся в первый период войны, — писал Жуков в ЦК, — значительное количество советских военнослужащих, находясь в окружении и исчерпав все имевшиеся возможности к сопротивлению, оказалось в плену у противника. Многие военнослужащие попали в плен ранеными, контужеными, сбитыми во время воздушных боев или при выполнении боевых заданий по разведке в тылу врага.

Советские воины, оказавшиеся в плену, сохранили верность Родине, вели себя мужественно и стойко переносили тяготы плена и издевательства гитлеровцев. Многие из них, рискуя жизнью, бежали из плена и сражались с врагом в партизанских отрядах или пробивались через линию фронта к советским войскам».

Жуковский взгляд на пленных радикально отличался от сталинского. Маршал считал необходимым «осудить как неправильную и противоречащую интересам Советского государства практику огульного политического недоверия к бывшим советским военнослужащим, находившимся в плену или окружении».

Он предложил снять с бывших военнопленных все ограничения, предоставить им работу по специальности, изъять из анкет вопрос о пребывании в плену, время, проведенное в плену, включить в общий трудовой стаж, пересмотреть дела, заведенные на бывших военнопленных, а тех, кто имел ранения или совершил побег из плена, представить к наградам. И всем вручить медаль «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941 — 1945 гг.»

Но самого Жукова вскоре сняли с поста министра обороны, и справедливость в отношении бывших военнопленных была восстановлена не скоро.

Особисты в тылу и на фронте

Двадцать с лишним лет военная контрразведка находилась в составе органов госбезопасности ВЧК-ОГПУ-НКВД. 8 февраля 1941 года совместным постановлением ЦК и правительства был ликвидирован особый отдел ГУГБ НКВД СССР и созданы органы военной контрразведки в Наркоматах обороны и военно-морского флота — третьи управления НКО СССР и НКВМФ СССР. Военная контрразведка перешла в руки военных. Но ненадолго.

Через несколько недель после начала войны, 17 июля сорок первого, Государственный комитет обороны передал военную контрразведку из Наркомата обороны назад в НКВД, где было создано управление особых отделов. Видя, что армия отступает, Сталин вернул контроль над вооруженными силами в руки НКВД. Начальником управления стал заместитель наркома внутренних дел Виктор Абакумов. Начальники особых отделов фронтов назначались приказами Берии.

В подписанном Сталиным постановлении говорилось:

«Дать Особым Отделам право ареста дезертиров, а в необходимых случаях и расстрела их на месте.

Обязать НКВД дать в распоряжение особых Отделов необходимые вооруженные отряды из войск НКВД».

Реорганизация сперва коснулась только сухопутных войск. Но в январе 1942 года третье управление Наркомата военно-морского флота преобразовали в девятый отдел управления особых отделов НКВД. Однако на этом перекройка органов контрразведки не закончилась.

Через год, 19 апреля 1943 года, особые отделы из НКВД опять забрали, и на их основе были созданы Главное управление контрразведки (ГУКР) Смерш Наркомата обороны и управление контрразведки Смерш Наркомата военно-морского флота. Один из отделов контрразведки Смерш присматривал за войсками Наркомата внутренних дел.

Начальником ГУКР Смерш был назначен комиссар госбезопасности 3-го ранга Виктор Семенович Абакумов. По должности он стал заместителем наркома обороны и подчинялся напрямую самому Сталину. Впрочем, через месяц, 25 мая, он перестал быть заместителем наркома, но подчинялся все равно только Верховному главнокомандующему.

В 1946 году военную контрразведку в виде особых отделов вернули в систему госбезопасности...

Смерш обладал собственной следственной частью и благодаря широким полномочиям и личному покровительству Сталина быстро превратился в мощное ведомство.

Первый отдел Смерш контролировал Генеральный штаб Рабоче-Крестьянской Красной армии, штабы фронтов и армий, Главное разведывательное управление и разведорганы фронтов и армий.

Второй отдел ведал противовоздушной обороной, авиацией и воздушно-десантными войсками.

Третий отдел — танковыми войсками, артиллерией, гвардейскими минометными частями.

Четвертый отдел руководил агентурно-оперативной работой фронтов. В этом отделе третье отделение занималось борьбой с дезертирством, изменами и самострелами и организацией заградительной службы, четвертое — ведало редакциями военных газет, трибуналами, военными ансамблями и военными академиями.

Пятый отдел отвечал за интендантское снабжение, военную медицину, военные перевозки.

Шестой отдел занимался оперативным обслуживанием войск НКВД (пограничники, внутренние и конвойные войска, части по охране тылов фронтов).

Седьмой отдел вел оперативный учет изменников Родины, шпионов, диверсантов, террористов, трусов, паникеров, дезертиров, самострельщиков и антисоветского элемента. Второе отделение седьмого отдела проверяло высший командный состав — тех, кто входил в номенклатуру ЦК, Наркоматов обороны и военно-морского флота, а также шифровальщиков. Кроме того, оно давало допуск к секретной работе и проверяло командируемых за границу.

В центральном аппарате Смерш служило 646 человек. Размещались сотрудники в доме № 2 на площади Дзержинского на четвертом и седьмом этажах.

Абакумов получал от особых отделов фронтов отчеты о допросах пленных немцев, анализ захваченных на поле боя писем, адресованных немецким солдатам из дома, офицерских дневников. Особые отделы выбирали исключительно негативную информацию о состоянии немецкой армии и положении в Германии. Абакумов усиливал эти акценты и отправлял спецсообщения членам политбюро. Эти сообщения годились для пропаганды, но создавали искаженное представление о реальном состоянии немецкой армии и настроениях в Германии...

Шла война, решалась судьба страны, многие прежние догмы рушились, но особисты продолжали действовать прежними методами. Даже недоверие к старым офицерам не исчезло, хотя их осталось совсем немного. И все они доказали свою преданность советской власти.

В 1942 году после Рокоссовского Брянским фронтом командовал Макс Андреевич Рейтер, которого призвали в армию еще в 1907 году. В 1910-м он стал офицером, к 1917-му дослужился до полковника, в начале 1918-го попал в немецкий плен. Весной 1919-го вернулся из плена и вступил в Красную армию, с тех пор верой и правдой служил советской власти.

Генерал Рейтер успешно командовал Брянским фронтом, получил погоны генерал-полковника, полководческий орден Суворова I степени. И вдруг незадолго до начала Курской битвы его сняли с командования фронтом и отправили в тыл командующим Степным военным округом. Это была невыносимая обида для боевого генерала. Его сослуживец вспоминал:

«Прощаясь, Макс Андреевич со слезами на глазах говорил:

— Опять кто-то вспомнил о том, что Рейтер — царский полковник и некоторое время был в плену в Германии. А не подумал, что в плен я попал, будучи в тифозной горячке, что я больше двадцати лет состою членом партии, что в боях за Советскую власть четырежды ранен и раз контужен...»

Николай Григорьевич Егорычев, бывший член ЦК КПСС и бывший первый секретарь Московского горкома, доброволец, прошедший всю войну, не раз раненный, очень смелый человек, рассказывал мне такую историю:

— На Северо-Западном фронте я был заместителем политрука стрелковой роты. Помню, вызывают меня в штаб батальона. Это в трехстах метрах от передовой. На берегу чудесного озера Селигер в землянке меня ждет холеный подполковник из Смерш:

— Вот вы заместитель политрука, хорошо знаете наш полк. Вы, пожалуйста, докладывайте мне о тех, у кого неправильные настроения, кто может подвести, сбежать.

Егорычев ему ответил:

— Товарищ подполковник, я замполитрука и каждого бойца знаю. Мы каждый день подвергаемся смертельной опасности. И я ни о ком из них вам ничего говорить не буду. Эти люди воюют на самой передовой. Почему вы не пришли к нам в окопы и там меня не расспрашивали? Почему вы здесь, в безопасности, со мной беседуете?

Подполковник возмутился:

— Ах, вы так себя ведете? Я вам покажу!

Егорычев обозлился и на «ты» к подполковнику:

— Ну, что ты мне сделаешь? Куда ты меня пошлешь? На передовую? Я и так на ней...

Подполковнику, видимо, стало стыдно, и он решил прийти в расположение роты дня через два. Она занимала высоту. Подходы к ней немцами просматривались и простреливались. Поэтому отрыли глубокий ход сообщения, чтобы в случае обстрела укрыться. Вдруг видят: кто-то ползет по ходу сообщения. Ребята стали хохотать. Показался тот самый подполковник и к Егорычеву:

— Что они смеются?

Егорычев честно ответил, что солдаты смеются из-за того, что подполковник трусоват:

— Мы-то ходим в полный рост, укрываемся только в случае обстрела, а вы ползете, когда опасности нет...

После того как личный состав роты сменился раза три (тяжкие были бои), ее отвели на несколько дней отдохнуть.

— У нас был мастер с Урала, — продолжал Егорычев. — Он брал запалы от противотанковых гранат и делал из них очень красивые мундштуки. Но однажды запал взорвался у него в руках. Ему оторвало два пальца на правой руке.

Трибунал рассматривал это дело и приговорил его к расстрелу. Заявили нам, что он это сознательно сделал. Было решено расстрелять его перед строем. Отрыли ему на болоте яму метр глубиной, она сразу водой заполнилась — это было начало ноября. Раздели его до нижнего белья — обмундирование потом тоже пошло в дело...

А он твердит одно и то же:

— Товарищи, простите меня. Я же не нарочно. Я буду воевать.

Стоит перед нами солдат, говорит Егорычев, которого мы знаем как смелого бойца, а ему приписали самострел. Построили отделение автоматчиков. Комдив скомандовал. Стреляют. На нижней рубашке одно красное пятно. Одна пуля в него попала. Никто не хотел в него стрелять.

Он стоит. Помните «Овод»?.. Стреляют еще раз. Еще два пятна на рубашке. Он падает. Но живой! Еще просит его пощадить. Подходит командир дивизии, вынимает пистолет и стреляет ему в голову.

— Мы все были страшно возмущены. До сих пор я вспоминаю это как страшный сон. Тыловые службы Смерш, прокуратура тоже хотели показать, что они делают нужное дело. Война все списала, к сожалению...

Народное ополчение

Части Красной армии в приграничных округах были разгромлены. Пока формировалась, по существу, новая армия, советское руководство лихорадочно искало силы, способные хоть на короткое время задержать натиск врага.

4 июля Сталин подписал постановление Государственного комитета обороны № 10 «О добровольной мобилизации трудящихся Москвы и Московской области в дивизии народного ополчения». Постановление вышло с грифом «Не опубликовывать».

Добровольного, как следует из текста постановления, было маловато:

«1. Мобилизовать в дивизии народного ополчения по городу Москве двести тысяч человек и по Московской области — семьдесят тысяч человек.

Руководство мобилизацией и формированием возложить на командующего войсками МВО генерал-лейтенанта Артемьева...

2. Мобилизацию рабочих, служащих и учащихся Москвы в народное ополчение и формирование двадцати пяти дивизий произвести по районному принципу...

3. Для пополнения убыли, кроме отмобилизованных дивизий, каждый район создает запасной полк, из состава которого идет пополнение на убыль.

4. Для руководства работой по мобилизации трудящихся в дивизии народного ополчения и их материального обеспечения в каждом районе создается чрезвычайная тройка во главе с первым секретарем РК ВКП(б) в составе членов: райвоенкома и начальника райотдела НКВД.

Чрезвычайная тройка проводит мобилизацию под руководством штаба МВО с последующим оформлением мобилизации через райвоенкоматы.

5. Формирование дивизий производится за счет мобилизации трудящихся от семнадцати до пятидесяти пяти лет...»

Первые двенадцать дивизий Сталин потребовал сформировать к 7 июля, то есть буквально через три дня. Это были заведомо обреченные части.

Формирование народного ополчения было актом отчаяния.

Подавляющее большинство ополченцев прежде не держали в руках винтовки, да и винтовок на всех не хватало. Половина была неисправной, разных типов, таким дивизиям не полагалось ни транспорта, ни артиллерии, ни танков. Никакой подготовки ополченцы не прошли. Да и любой новый воинский коллектив нуждается в боевом слаживании, а эти части сразу бросались в мясорубку войны.

28 июля постановлением Совнаркома вступившие добровольцами в Красную армию по месту прежней службы получали полный расчет с выдачей выходного пособия и компенсацией за отпуск. За ними сохранялась жилплощадь и прежние должности. При возвращении из РККА их должны были восстановить на прежнем месте. Да только мало кто вернулся... Потери московского ополчения огромны.

Формированием дивизий занимались московские райкомы партии. Они должны были произвести партийную мобилизацию. Но москвичи, даже никогда не державшие в руках оружие, белобилетники, вступали в ополчение и без партийного приказа. После первых десяти дней войны надежды на то, что Красная армия легко даст отпор врагу, улетучились. Москвичи чувствовали, что они должны сами защитить родной город.

Полковник в отставке Абрам Гордон рассказал в журнале «Отечественная история», как 1 июля 1941 года он получил диплом об окончании педагогического института. 3 июля в речи Сталина прозвучал призыв вступать в народное ополчение. 4 июля был митинг в институте, а 5 июля начала формироваться 5-я дивизия народного ополчения Фрунзенского района Москвы.

Предполагалось, что в народное ополчение возьмут тех, кто по возрасту или состоянию здоровья не может служить в регулярной армии. Брали всех, не выясняя военной специальности добровольца, его звания и не разбирая: может быть, того или иного ополченца разумнее отправить в обычные части или, напротив, оставить на производстве. Рядовыми в дивизии оказались командиры запаса, которые были нужны действующей армии. Брали даже студентов-медиков, которых потом отозвали, чтобы они доучились и стали врачами.

Вступали по месту призыва, а военкоматы по месту жительства не оповещались, и люди, которые не являлись по вызову, зачислялись в разряд «без вести пропавших». А это приравнивалось к плену и было гибельно для семьи. В военкомате не было даже списков вступивших в народное ополчение. Впрочем, говорили, что их уничтожили в октябре сорок первого, когда была опасность захвата немцами Москвы.

Дивизия отправилась на фронт своим ходом по Старокалужскому шоссе. Люди шли в штатской одежде. Потом выдали обмундирование — гимнастерки темного цвета, такие же бриджи, обмотки и ботинки. Вместо шинелей — куртки. Говорили, что это обмундирование сохранилось чуть ли не с царских времен. Оружие — польские винтовки без патронов.

В августе в дивизию для вручения знамени приехал первый секретарь Фрунзенского райкома Петр Владимирович Богуславский. С ним была и молодая женщина — секретарь райкома Екатерина Алексеевна Фурцева (та самая, которая станет секретарем ЦК и министром культуры). Приняли военную присягу, и теперь уже ополченцев переодели в обмундирование РККА.

Пока шла боевая подготовка, над дивизией висели немецкие разведывательные самолеты «фоккевульф». Один удалось сбить. Экипаж — офицера и двух ефрейторов — взяли в плен. Одного из них, бывшего рабочего, переводчик укоризненно спросил:

— Как же ты, пролетарий, пошел войной против страны Советов — родины пролетариата всего мира?

Ефрейтор даже не понял вопроса. Сказал, что рабочих и крестьян у них в части большинство, но их родина — Германия, а не Советский Союз. Красноармейцы были поражены: им внушали, что немецкий пролетариат мечтает встать на защиту Советского Союза...

В сентябре дивизии присвоили общеармейский номер — 113-я стрелковая дивизия. Дивизия с таким номером была уничтожена в боях с немцами... С октября начались тяжелые бои. Дивизию включили в состав Резервного фронта, переименованного в Западный. Немецкие войска прорвали оборону, 113-я дивизия оказалась в окружении и вновь была уничтожена... Абраму Гордону повезло — он остался жив, бежал из немецкого плена, прошел проверку в Смерш и вновь был отправлен на фронт...

На фронт отправляли всех способных носить оружие.

После начала войны досрочно освободили четыреста двадцать тысяч заключенных и передали их военкоматам. В 1942—1943 годах досрочно освободили еще сто пятьдесят тысяч заключенных. Они тоже были призваны на военную службу.

Президиум Верховного Совета принял указ о досрочном освобождении заключенных, осужденных за прогулы, бытовые, должностные и хозяйственные преступления; их отправляли в Красную армию.

Исполняющий обязанности генерального прокурора СССР бриг-военюрист Григорий Николаевич Сафонов доложил в ЦК:

«В местах заключения содержится до восемнадцати тысяч бывших военнослужащих, осужденных за такие воинские преступления, совершенные до начала войны, как самовольная отлучка, несвоевременная явка в часть и тому подобное».

Пленум Верховного Суда СССР постановил, что приговоренные к исправительно-трудовым работам в случае призыва в РККА освобождаются от дальнейшего отбывания наказания со дня призыва. Было решено прекратить дела в отношении призванных в армию и на флот, если за эти преступления законом предусмотрено наказание не выше исправительно-трудовых работ. Это распространялось и на вступивших в народное ополчение.

Освобожденным из лагерей повезло. У них появился шанс выжить и вернуться домой. На самой страшной войне было лучше, чем в лагере.

С началом войны положение заключенных в ГУЛАГе ухудшилось резко. Приказом Наркомата внутренних дел от 13 октября 1941 года вводились новые нормы питания в исправительно-трудовых лагерях и колониях. Паек заключенных, которые работали на подземных работах, составлял всего 2778 килокалорий, в то время как на таких тяжелых работах нужно было минимум вдвое больше. Дальше ситуация только ухудшилась.

Вслед за секретным постановлением Совнаркома от 24 ноября 1942 года последовал приказ НКВД об уменьшении норм питания заключенных до 2605 килокалорий.

За годы войны в лагерях, колониях и тюрьмах умерло около миллиона заключенных. Всем заключенным разрешили получать продуктовые посылки. Но в той ситуации далеко не все семьи заключенных могли что-то им посылать...

В сорок втором освободили и некоторых крупных военных, которых успели посадить в начале войны, но, к счастью, не расстреляли (см. Красная звезда. 2003. 22 февраля).

На фронт вернулся бывший генерал-майор Иван Сидорович Лазаренко. За неудачи 42-й дивизии в первые дни войны — дивизия обороняла Брестскую крепость и была полностью уничтожена — его приговорили к расстрелу. Но приговор не был приведен в исполнение. Лазаренко присвоили звание полковника, он получил полк. Хорошо воевал, вновь стал генералом и командиром дивизии, погиб под Могилевом.

Генерал-майор Иван Степанович Кособуцкий, командир 41-го стрелкового корпуса Северо-Западного фронта, в июле сорок первого был лишен звания и приговорен к десяти годам лишения свободы. В октябре сорок второго его досрочно освободили, отправили в действующую армию и назначили помощником командующего Юго-Западным фронтом по формированию. В сорок третьем судимость с него сняли, на следующий год сделали генерал-лейтенантом. После войны он преподавал в Высшей военной академии имени К.Е. Ворошилова.

Не был приведен в исполнение смертный приговор, вынесенный начальнику тыла Северо-Западного фронта генерал-майору интендантской службы Николаю Александровичу Кузнецову. Ему разрешили воевать, он вновь стал генералом.

Начальник тыла 50-й армии генерал-майор интендантской службы Константин Вениаминович Сурков потерял высокое звание и свободу после битвы под Москвой. Его сочли виновным в массовом падеже конского состава. Но отправили на фронт рядовым, и он вновь стал генералом.

Комбриг Александр Михайлович Кущев воевал на Халхин-Голе. Его посадили в 1939 году. Выпустили в конце сорок третьего полковником. Он стал Героем Советского Союза, генерал-полковником.

Генерал-майор Александр Вольхин был осужден за то, что его дивизия, выходя из окружения, понесла большие потери. Его вернули на фронт майором, заместителем командира полка. В 1944-м он вновь стал генералом, командовал корпусом...

Таким же образом в армию попал будущий Герой Советского Союза Александр Матвеевич Матросов.

Он воспитывался в детском доме, попал в колонию. Осенью 1942 года его призвали и отправили в пехотное училище на станции Платовка Чкаловской (Оренбургской) области. Учился он недолго. В середине января 1943 года половину курсантов отправили на фронт. Матросов попал в 91-ю отдельную стрелковую бригаду. Шесть дней бригада шла к линии фронта. Пять дней Матросов воевал. 23 февраля 1943 года он погиб, закрыв собой амбразуру дота.

19 июня ему присвоили звание Героя. 8 сентября Сталин подписал приказ о присвоении имени Александра Матросова 254-му стрелковому полку...

В марте 1942 года заместитель наркома внутренних дел Сергей Никифорович Круглов представил Молотову предложение наркомата призвать в армию спецпоселенцев — членов семей раскулаченных. Правительство приняло постановление: «Об отбывании воинской обязанности детей трудпоселенцев».

Постановлениями ГКО были призваны в армию более семидесяти тысяч из семей раскулаченных и высланных крестьян. Воевали они не хуже других. Это выяснилось впоследствии, в 1947 году, когда тот же Круглов составил справку для Берии о количестве награжденных орденами и медалями.

С началом войны некоторые вчерашние враги стали если не друзьями, то союзниками.

12 августа 1941 года президиум Верховного Совета СССР принял указ об амнистии «всех польских граждан, содержащихся ныне в заключении на советской территории в качестве военнопленных или на других достаточных основаниях». Этим Сталин признал, что в 1939-м вел против Польши войну. Теперь поляки понадобились как союзники в борьбе против общего врага.

Зато врагами стали считать всех советских немцев. Впрочем, не их одних. Появилась целая категория подозрительных народов.

В предвоенной секретной директиве Генштаба командующему войсками Закавказского военного округа говорилось:

«Военнообязанных запаса, в том числе и начальствующего состава следующих национальностей: немцев, поляков, румын, финнов, болгар, турок, иранцев, японцев, корейцев и китайцев к войсковым частям и учреждениям не приписывать...

Военнообязанных местных национальностей после тщательной проверки приписывать к боевым и тыловым частям рассредоточен-но, не создавая национальных подразделений».

26 августа 1941 года Совнарком и ЦК приняли постановление «О переселении немцев из Республики немцев Поволжья, Саратовской и Сталинградской областей».

28 августа председатель президиума Верховного Совета Калинин и секретарь президиума Александр Федорович Горкин оформили уже принятое решение указом «О переселении немцев, проживающих в районах Поволжья»:

«По достоверным данным, полученным военными властями, среди немецкого населения, проживающего в районах Поволжья, имеются тысячи и десятки тысяч диверсантов и шпионов, которые по сигналу, данному из Германии, должны произвести взрывы в районах, заселенных немцами Поволжья.

О наличии такого большого количества диверсантов и шпионов среди немцев Поволжья никто из немцев, проживающих в районах Поволжья, советским властям не сообщал, — следовательно, немецкое население районов Поволжья скрывает в своей среде врагов советского народа и советской власти.

В случае, если произойдут диверсионные акции, затеянные по указке из Германии немецкими диверсантами и шпионами в республике немцев Поволжья или прилегающих районах, и случится кровопролитие, Советское Правительство по законам военного времени будет вынуждено принять карательные меры против всего немецкого населения Поволжья.

Во избежание таких нежелательных явлений и для предупреждения серьезных кровопролитий Президиум Верховного Совета СССР признал необходимым переселить все немецкое население, проживающее в районах Поволжья, в другие районы с тем, чтобы переселяемые были наделены землей и чтобы им была оказана государственная помощь по устройству в новых районах...»

Ходили слухи, будто немцев решил проверить и сбросили в Поволжье десант, переодетый в форму вермахта, и немцы никого не выдали... Это чистой воды миф. Советских немцев (а их насчитывалось почти полтора миллиона) наказали безвинно.

8 сентября появилась директива № 35105 Ставки Верховного главнокомандования, в соответствии с которой из Красной армии изъяли «военнослужащих рядового и начальствующего состава немецкой национальности». Некоторое количество немцев всемиправдами или неправдами старались остаться в действующей армии, они выдавали себя за евреев и мужественно сражались на фронте.

Автономная Советская Социалистическая республика немцев Поволжья была ликвидирована. Выселение шло с 3 по 20 сентября. У немцев отобрали дома, мебель, скот; их погрузили в эшелоны и отправили в Казахстан, Красноярский и Алтайский края, Омскую, Новосибирскую область. В их дома селили эвакуируемые семьи.

6 сентября ГКО принял секретное постановление «О переселении немцев из г. Москвы и Московской области и из Ростовской области». НКВД получил задание с 10 по 15 сентября выселить из Москвы и Подмосковья 8617 немцев в Казахстан. Берия приказал попутно «состоящий на учете НКВД антисоветский и сомнительный элемент арестовать, а членов их семей переселить в общем порядке». Арестовали 1242 человека. Чекисты обнаружили больше немцев, чем предполагалось. Всем давали сутки на сборы. С собой можно было взять двести килограммов имущества. Несколько человек покончили с собой. Поразительно, что «скрылись от переселения» всего десять человек. Люди не смели противиться воле государства.

Сосланных немцев определили в трудармию, в которой были лагерные порядки. Отменили их в январе 1946 года. И только 3 ноября 1973 года появился указ президиума Верховного Совета СССР, который разрешал советским немцам вернуться в Поволжье, но восстановление немецкой автономии оказалось невозможным — воспротивились местные жители...

Налеты на Москву

Война быстро приближалась к столице. 18 июля было утверждено постановление «О введении карточек на некоторые продовольственные и промышленные товары в городах Москве, Ленинграде и в отдельных районах Московской и Ленинградской областей» — на хлеб, крупу, сахар, кондитерские изделия, масло, мясо, рыбу, мыло, обувь и ткани.

Восемьсот граммов хлеба выдавали по рабочей карточке, шестьсот граммов по карточке служащего. Мяса — килограмм двести граммов на месяц.

Продукты еще продавались и в свободной торговле, но по удвоенным ценам. Сразу запретили только продажу водки. Это сделали потому, что в первые дни мобилизации начались пьянки, провожали на фронт с обильной выпивкой.

Первый месяц немецкие самолеты Москву не бомбили. Все силы люфтваффе были брошены на поддержку наступающих войск. Это позволило стянуть к Москве максимальное количество средств противовоздушной обороны.

Войска ПВО создавались накануне войны.

Начальники Главного управления противовоздушной обороны менялись очень быстро:

генерал-майор Михаил Филиппович Королев (июнь—ноябрь 1940- го), руководил ПВО меньше полугода (его убрали, потому что нарком Тимошенко нашел состояние ПВО страны неудовлетворительным);

генерал-лейтенант Дмитрий Тимофеевич Козлов (декабрь 1940-го — февраль 1941-го), меньше трех месяцев;

генерал-лейтенант Евгений Саввич Птухин (февраль—март 1941-го), меньше двух месяцев;

генерал-полковник Григорий Михайлович Штерн (март—июнь 1941- го), меньше трех месяцев;

генерал-полковник Николай Николаевич Воронов (июнь—июль 1941-го), меньше двух месяцев;

генерал-майор Алексей Александрович Осипов (июль—ноябрь 1941-го), меньше пяти месяцев...

Какими бы ни были эти военачальники, они в любом случае едва успевали вникнуть в круг проблем, которые им предстояло решать, как их перебрасывали на другой участок.

Генерал Воронов стал начальником Главного управления ПВО 19 июня, за три дня до начала войны. Во время разговора в ЦК он отказывался от назначения, не хотел уходить из артиллерии, которую хорошо знал. Но возражения не принимались:

— Вообще-то все предрешено. Мы ждем только вашего согласия.

— А если его не будет? — уточнил Воронов.

— Все равно вы будете назначены, Николай Николаевич.

25 января 1941 года было принято постановление Совнаркома «Об организации Противовоздушной обороны». В феврале появилось совместное постановление ЦК и Совнаркома «Об усилении противовоздушной обороны СССР». Приказом наркома обороны 14 февраля всю территорию страны поделили на тринадцать зон ПВО.

Но в конце мая на политбюро Жуков докладывал:

— Новая система не отработана до конца, оснащение новой техникой и ее освоение только началось...

19 июня появился приказ наркома обороны «О реорганизации системы управления авиацией ПВО городов Москвы, Ленинграда, Баку», в соответствии с которым началось формирование авиационных корпусов противовоздушной обороны.

За день до начала войны, 20 июня, были проведены учения столичной системы ПВО. Присутствовал Сталин, высшее военное руководство. Они в целом остались довольны.

Небо Москвы охраняли 6-й истребительный авиационный корпус — одиннадцать истребительных авиационных полков и 1-й корпус ПВО — шесть зенитных артиллерийских полков, один зенитный пулеметный полк, два полка аэростатов заграждения, два прожекторных полка и два полка воздушного наблюдения, оповещения и связи.

Командовал корпусом ПВО генерал Даниил Арсентьевич Журавлев. Для обороны столицы стянули со всей страны 585 истребителей, больше тысячи зенитных орудий, 336 зенитных пулеметов, 618 зенитных прожекторов (см. Красная звезда. 2001. 21 июля).

«Погасили и зачехлили звезды на кремлевских башнях, — вспоминал генерал Журавлев, — покрыли стойкими красками золотые главы церквей и соборов, нарисовали на Кремлевской стене, на Красной и Ивановской площадях — окна и двери...»

24 июня ночью была объявлена воздушная тревога, через полчаса открыли огонь зенитные оружия. Но вражеские самолеты так и не появились. Из Генштаба позвонили генерал-майору Михаилу Степановичу Громадину, помощнику командующего войсками столичного военного округа по противовоздушной обороне:

— Нечего лупить по своим бомбардировщикам, которые возвращаются через Москву с боевого задания.

21 июля Громадина и Журавлева вызвал Сталин. Приказал:

— Ну, показывайте, как вы будете отражать массированный дневной налет вражеской авиации.

Доклад длился полтора часа. Сталин сказал:

— Теоретически все выглядит убедительно, а вот на практике... — Повернулся к Журавлеву: — Продолжайте тренировать личный состав. И смотрите, если хоть одна бомба упадет на Москву, не сносить вам головы.

Буквально через несколько часов начался первый массированный налет на столицу. Он продолжался пять часов: начался в десять вечера и окончился примерно в половине четвертого ночи. В нем участвовало двести пятьдесят немецких бомбардировщиков.

Генерал Громадин доложил членам ГКО:

— В Москве возникло несколько сильных очагов пожаров. Сгорели деревянные бараки на одной из окраин, железнодорожный эшелон с горючим на Белорусском вокзале. Разрушены несколько жилых домов. Других потерь нет. Десять немецких самолетов сбили истребители на подлете к городу, еще десять подбили огнем зенитной артиллерии и пулеметов.

Сталин остался доволен:

— Двадцать уничтоженных самолетов — это десять процентов от числа участвовавших в налете. Для ночного времени нормально. Надо еще иметь в виду, что значительная часть немецких бомбардировщиков получила серьезные повреждения. Мне сейчас звонил маршал Тимошенко. Сказал, что наблюдал за самолетами противника, идущими от Москвы. Некоторые из них горят и падают за линией фронта.

В сообщении ТАСС о первом налете на Москву говорилось:

«В 22 часа 10 минут 21 июля немецкие самолеты в количестве более двухсот сделали попытку массированного налета на Москву. Налет надо считать провалившимся... Через заградительные отряды прорвались к Москве лишь отдельные самолеты противника. В городе возникло несколько пожаров жилых зданий... Ни один из военных объектов не пострадал...»

На самом деле начальник управления НКВД по Москве и Московской области старший майор госбезопасности Михаил Иванович Журавлев сообщил Берии, что по предварительным данным в ходе налета немецкой авиации на столицу в ночь с 21 на 22 июля пострадало 792 человека, из них 130 были убиты, 241 — тяжело ранен. Было разрушено 37 зданий.

«Всего в Москве от зажигательных бомб возник 1141 пожар, — докладывал старший майор Журавлев, — из них на оборонно-промышленных объектах — 24, на объектах военного ведомства — 18, на особо важных — 14...»

Самые крупные пожары вспыхнули на товарной станции Белорусского вокзала, ликеро-водочном заводе на Самокатной улице, на колхозном рынке на Тишинской площади...

Комендант Московского Кремля генерал-майор Спиридонов доложил Берии, что одна бомба весом в двести пятьдесят килограммов пробила перекрытие Большого Кремлевского дворца и упала в Георгиевском зале. К счастью, не взорвалась, а развалилась. Еще одна неразорвавшаяся термитная бомба была найдена на чердаке Кремлевского дворца. Еще одна неразорвавшаяся фугасная бомба упала в Тайницком саду, в тридцати метрах от Большого Кремлевского дворца.

Несколько зажигательных бомб упали в районе Тепловой башни, Комендантской башни и Боровицких ворот. Все они были потушены и особого вреда не причинили. Запорошило глаза красноармейцу, стоявшему на посту у Боровицких ворот, — там взорвалась зажигательная бомба.

Николай Кириллович Спиридонов, начинавший трудовую жизнь мальчиком в магазине ссудно-сберегательного товарищества, служил в пограничных войсках, после окончания Академии имени М.В. Фрунзе в 1938 году из майоров был произведен сразу в комбриги и получил назначение начальником 3-го спецотдела (шифровальная техника) НКВД, а потом столь же неожиданно стал комендантом Кремля.

Сталин спросил зенитчиков, что им нужно. Они составили длиннейший список: истребители, прожекторы, зенитные орудия, аэростаты... Сами они потом признавались, что им страшно было просить это у ГКО, понимая ограниченные возможности промышленности и отчаянное положение на фронтах. Но Сталин легко утвердил заявку. Речь шла о его собственной жизни, а это было поважнее очевидного соображения, что боевая техника в первую очередь нужна фронту.

Следующей ночью, 23 июля, последовал новый налет — сто восемьдесят немецких самолетов. Сбили четыре. Потом немецкие летчики пытались прорваться к городу мелкими группами. Всего с 22 июля по 15 августа было восемнадцать ночных налетов.

В целом свой бомбовый груз сбросили над столицей больше тысячи бомбардировщиков — зарегистрировано падение 1610 фугасных и более 110 тысяч зажигательных бомб на Москву, по две бомбы на каждый дом Москвы, вспоминает полковник в отставке Ю.Ю. Каммерер, в те годы начальник инженерного отдела штаба местной противовоздушной обороны столицы (см. Вечерняя Москва. 2001. 23 октября).

Погибло 2196 человек. Было разрушено 5584 здания, 90 поликлиник, 53 школы, 169 промышленных предприятий. Больше всего пострадали Трехгорная мануфактура, Центральный телеграф, МОГЭС, ГПЗ-1. Немецкая авиация сожгла помещение Книжной палаты, разрушила Театр имени Вахтангова, повредила Большой и Малый театру, здание университета на Моховой...

Появление немецких бомбардировщиков в небе столицы означало, что части вермахта неудержимо приближаются к Москве.

«А вы ему морду набили?»

Судьба Москвы решалась в сражениях, исход которых в значительной степени зависел от полководческого таланта высших командиров Красной армии.

В первые месяцы войны стал очевиден низкий уровень командования войск. Предвоенные выдвиженцы в большинстве своем не справлялись со своими обязанностями.

Войну выиграли такие полководцы, как Жуков, Рокоссовский, Василевский, Горбатов, военные профессионалы, которых Сталин и его подручные не успели погубить. Но путь талантливых профессионалов к высшим должностям не был ни простым, ни легким.

В июле сорок первого Центральным фронтом недолго командовал Федор Исидорович Кузнецов. Неудачливый Кузнецов никак себя не проявил, и его сменил генерал-лейтенант Михаил Григорьевич Ефремов, подготовленный и талантливый военачальник.

В 1938 году Ефремов командовал войсками Орловского военного округа. К нему обратился новый военный прокурор округа Николай Порфирьевич Афанасьев, которому поручили оформить дело бывшего председателя горсовета, бывшего балтийского моряка, обвиненного в организации вредительской троцкистской группы. Даже поверхностное знакомство с делом показало, что обвинения фальсифицированы. Не зная, что делать, Афанасьев пришел к командующему округом и все рассказал.

У Ефремова были все основания не заниматься этим делом и не связываться с органами госбезопасности. Михаил Григорьевич повел себя иначе.

Слушая рассказ, вспоминает Афанасьев, Ефремов нервно ходил по кабинету, а потом сказал:

— Ну, чем тебе помочь, Николай Порфирьевич? Надо тебе лично ехать к Вышинскому. Ну а мы, военный совет, твое сообщение запишем в протокол, а если нужно будет, не дадим в обиду и скажем слово и Вышинскому, и в ЦК партии. А с делом этим, раз начал, действуй. В чем надо, не стесняйся, поможем. А чтоб было вернее, протокол военного совета мы сегодня же пошлем Вышинскому...

Немногие военачальники в те опасные годы рисковали прямо высказывать свое мнение и противоречить органам госбезопасности.

На посту командующего фронтом Ефремов пытался наладить нормальную работу. Это почему-то возмутило политработников.

14 августа член военного совета Центрального фронта Пономаренко обратился к Сталину:

«В штабах, несмотря на усложняющуюся обстановку, наступило успокоение. Стали нормально, а то и больше спать и ничего не знать. Звонки почти прекратились. Руководство переведено, главным образом, на бумагу и поспевает в хвосте событиям. Положение на фронте перестает чувствоваться, а поток необоснованных хвастливых заявлений увеличивается...

Товарищ Сталин, глубоко чувствуя свою ответственность, заявляю, что с Ефремовым не выйдет дело. Он хвастун и лгун, я это могу доказать. Сейчас дело с руководством стало в несколько раз хуже, и это все чувствуют. Даже командиры, страдавшие от невероятной грубости Кузнецова, между собой говорят, что с Кузнецовым было тяжело работать, но воевать можно было уверенно.

Я просил Мехлиса передать Вам, что назначение Ефремова будет ошибкой, и вносил кандидатуру Еременко. Конечно, независимо от информации, сделаем все возможное для помощи Ефремову».

Сталин на следующий день ответил:

«Ваше поведение непонятно. Почему вы молчали, когда снимали Кузнецова? Теперь же, всего через несколько дней после назначения Ефремова, вы сразу определили, что он лгун, хвастун и что у него ничего не выйдет.

Вы член Военного Совета, а не наблюдатель, и обязаны добиться повышения требовательности к командирам армий и дивизий со стороны т. Ефремова, добиться непрерывной связи с армиями, дивизиями, знать оперативную обстановку и своевременно реагировать на нее.

Вы обязаны и имеете возможность заставить Ефремова работать по-настоящему.

Предлагаю Вам начистоту объясниться с Ефремовым по существу содержания вашей шифровки, с которой я знакомлю Ефремова. К вашему сведению сообщаю, что в ЦК имеются очень благоприятные отзывы о Ефремове таких товарищей, как Ворошилов и Микоян. Я уже не говорю о том, что Мехлис, ездивший для проверки, тоже хорошо отозвался о Ефремове».

Сталин действительно отправил телеграмму Ефремову:

«Я получил от Пономаренко шифровку, где он плохо отзывается о вашей работе и думает, что вы не сумеете руководить фронтом, так как вы не требовательны к своим подчиненным и не умеете их подтягивать, как этого требует обстановка.

Прошу вас лично объясниться с Пономаренко и принять решительные меры к исправлению недостатков, имеющихся в вашей работе».

И все же мнение члена военного совета фронта, к тому же не простого, а первого секретаря ЦК компартии Белоруссии, которого Сталин ценил, перевесило.

Ефремов командовал Центральным фронтом всего восемнадцать дней. Фронт расформировали. На его основе 16 августа образовали Брянский фронт. При выборе командующего кандидатура Ефремова даже не рассматривалась. Он получил под командование 13-ю армию.

Командовать фронтом поставили генерал-лейтенанта Андрея Ивановича Еременко.

В августе его вызвали к Сталину. В кремлевском кабинете находились члены Государственного комитета обороны. Еременко вызвали одновременно с генерал-полковником Федором Кузнецовым, бывшим командующим Северо-Западным фронтом и Центральным фронтом.

Сталин сказал, что нужно остановить противника на Брянском направлении и в Крыму. Для этого создаются Брянский фронт и отдельная армия на правах фронта в Крыму. Первым вождь спросил Еременко:

— Куда бы вы желали поехать, товарищ Еременко, на Брянский фронт или в Крым?

— Готов ехать туда, куда Ставка Верховного главнокомандования сочтет нужным меня направить!

— А все-таки? — переспросил Сталин.

— Пошлите меня туда, где противник будет применять танки, — предложил Еременко. — Я сам командовал механизированными войсками и знаю тактику их действий.

— Хорошо, — удовлетворенно заметил Сталин и повернулся к Кузнецову.

— Я солдат, товарищ Сталин, — ответил генерал-полковник, — буду воевать там, куда меня направят.

Вождь, подумав, сделал выбор. Кузнецов отправился в Крым, более бойкий Еременко получил Брянский фронт.

— Там будут тяжелые бои, — предупредил Сталин. — Там действует танковая группа вашего старого знакомого Гудериана, так что ваше желание исполнится.

Встреча с вождем в его кремлевском кабинете не смутила Еременко. Он твердо обещал в ближайшие дни разгромить «подлеца Гудериана». Уверенный в себе генерал страшно понравился Сталину. Вождь сказал:

— Вот человек, который нам нужен в этих сложных условиях.

Заведомо невыполнимое обещание разгромить Гудериана многие генералы и по сей день ставят Еременко в вину. После войны Андрей Иванович оправдывался тем, что сказал то, что желал услышать Верховный главнокомандующий:

— Как иначе я мог ответить Сталину, тем более учитывая его обещание, что я получу все необходимое? Жаль, что Шапошников и Василевский приняли мое заявление как должное и не сказали верховному, что имеют на сей счет другое мнение. Ведь они лучше знали общую обстановку, чем я...

Историки пишут, что Еременко был стойким и упорным командиром, но излишне самоуверенным, непомерно честолюбивым и неисправимо грубым.

Генерал армии Семен Павлович Иванов вспоминал о Еременко с откровенной симпатией:

«У меня осталось впечатление о нем как о выдающемся военачальнике, умевшем брать на себя ответственность за неординарные, смелые решения. Еременко обладал поистине неукротимой волей, твердостью в проведении принятых решений, уверенностью в возможности осуществления самых сложных, на первый взгляд невыполнимых задач...

Еременко был непосредственным человеком и не всегда умел сдерживать свое возмущение непорядками в частях и соединениях. Он не считался с амбицией нерадивых военачальников и распекал их, невзирая на чины и прежние заслуги, поэтому нажил себе немало недоброжелателей».

19 сентября к Сталину обратился член военного совета 13-й армии, секретарь ЦК Белоруссии И.П. Ганенко (см. Военно-исторический журнал. 2001. № 6):

«Находясь на передовой линии фронта истекшей ночью, я с генералом Ефремовым вернулись в опергруппу штаба армии для разработки приказа о наступлении.

Сюда прибыли командующий фронтом Еременко с членом Военного Совета Мазеповым. При них разыгралась следующая сцена: Еременко, не спросив ни о чем, начал упрекать Военный Совет в трусости и предательстве Родины.

На мои замечания, что бросать такие тяжелые обвинения не следует, Еременко кинулся на меня с кулаками и несколько раз ударил по лицу, угрожая расстрелом. Я заявил - расстрелять он может, но унижать достоинство коммуниста и депутата Верховного Совета он не имеет права. Тогда Еременко вынул маузер, но вмешательство Ефремова помешало ему произвести выстрел. После этого он стал угрожать расстрелом Ефремову.

На протяжении всей этой безобразной сцены Еременко истерически выкрикивал ругательства. Несколько остыв, Еременко стал хвастать, что он, якобы с одобрения Сталина, избил нескольких командиров корпусов, а одному разбил голову.

Сев за стол ужинать, Еременко заставлял пить с ним водку Ефремова, а когда последний отказался, с ругательствами стал кричать, что Ефремов к нему в оппозиции и быть у него заместителем больше не может, тем более что он не может бить в морду командиров соединений.

Прошу принять Ваше решение».

Еще 4 октября появился приказ наркома обороны № 0391 «О фактах подмены воспитательной работы репрессиями», который запрещал самосуд, рукоприкладство, запрещал командирам бить рядовых. Но этот приказ, составленный по предложению Главного политуправления, мало что изменил. Тем более, что вождь вовсе не считал кулак предосудительным аргументом. Еременко не случайно ссылался на сталинское одобрение.

«Это правда в то время считалось в какой-то степени положительной чертой командира, — вспоминал Хрущев. — Сам Сталин, когда ему докладывал о чем-либо какой-нибудь командир, часто приговаривал:

—- А вы ему морду набили? Морду ему набить, морду!

Одним словом, набить морду подчиненному тогда считалось геройством. И били!

Потом уже я узнал, что однажды Еременко ударил даже члена военного совета. Я ему потом говорил:

—- Андрей Иванович, ну как же вы позволили себе ударить? Вы ведь генерал, командующий. И вы ударили члена военного совета?!

— Знаете, такая обстановка была.

— Какая бы ни была обстановка, есть и другие средства объясняться с членом военного совета, нежели вести кулачные бои.

Он объяснил, что нужно было срочно прислать снаряды. Он приехал по этому вопросу, а член военного совета сидит и играет в шахматы.

Я говорю Еременко:

—- Ну, не знаю. Если он играл в шахматы в такое трудное время, это, конечно, нехорошо, но ударить его —- не украшение для командующего, да вообще для человека...

Давал в морду и Буденный. Бил подчиненных и Георгий Захаров...»

Генерал-лейтенант Георгий Федорович Захаров закончил две академии (в том числе Академию Генштаба), перед войной был начальником штаба Уральского военного округа. В войсках был известен самоуверенностью, раздражительностью, грубостью. Даже с равными по званию вел себя крайне сурово. Забегая вперед, скажем, что в октябре сорок первого, после ранения Еременко, он возглавит Брянский фронт. Но фронт скоро расформируют, и впоследствии Захаров будет служить начальником штаба фронта, хотя тяготел к командной работе.

Однажды Сталин сам не выдержал и перед началом наступления под Сталинградом, позвонив Хрущеву, вдруг добавил:

— Вы предупредите генерала Захарова, чтобы он там не дрался.

Хрущев стал советоваться с представителем Ставки Василевским, как повежливее передать слова вождя генералу Захарову, начальнику штаба фронта. Решили, что это должен сделать командующий фронтом Еременко, который сам и подталкивал Захарова к мордобою.

Вечером в землянке Еременко собрались командующий фронтом, Хрущев, Василевский и Захаров. Обсудили текущие дела. Осталось только, чтобы Еременко, как условились, сделал Захарову внушение. А у командующего фронтом язык не поворачивается выговаривать начальнику штаба за то, что сам не считал чем-то зазорным.

Хрущев с намеком заметил Еременко:

— Ну, Андрей Иванович, надо разъезжаться.

— Да, надо разъезжаться, — охотно согласился тот.

— Так мы поехали, — с нажимом повторил Хрущев. — По-моему, все ясно.

— Да, все. — Еременко делал вид, что не понимает, чего от него хотят.

Хрущев не выдержал:

— Андрей Иванович, следует сказать товарищу Захарову, так?

Еременко повернулся к Захарову:

— Смотрите, товарищ генерал, вот вы поедете в 28-ю армию, так не позволяйте себе бить там людям морды. Иначе дело для вас плохо обернется.

Захаров глаза опустил:

— Да что же я, уговаривать буду, что надо наступать?

Еременко прикрикнул на него:

— Товарищ генерал!

Тут и Хрущев, и Василевский сказали, что генералу следует вести себя сдержанно, иначе это обернется для Захарова большими неприятностями. Генерал, вместо ответа, пробурчал нечто невнятное.

Маршал Филипп Иванович Голиков, еще будучи генералом, откровенно писал Сталину, что ему «приходилось и не раз, и не хуже кого другого, применять и мат, и брать за ворот».

Генеральный штаб 3 июля 1943 года был вынужден обратиться к командующему Центральным фронтом по поводу грубого обращения с подчиненными командира 24-го стрелкового корпуса:

«По имеющимся данным, в среде руководящего состава 24-го стрелкового корпуса сложилась нездоровая обстановка в результате чрезвычайной грубости со стороны командира корпуса генерал-майора Кирюхина.

Постоянная ругань, угрозы расстрела и оскорбления своих заместителей и начальника штаба вошли в систему. Прошу указать генерал-майору Кирюхину на необходимость немедленного изжития подобного отношения к своим подчиненным...»

Так что Еременко осенью сорок первого мордобой сошел с рук, хотя на него жаловался не последний человек — член военного совета армии и секретарь ЦК компартии Белоруссии.

А генерала Ефремова вскоре отправили формировать новую армию — 33-ю. Его армия успешно сражалась под Москвой. 26 декабря 1941-го она освободила Наро-Фоминск, 4 января 1942-го — Боровск. 17 января начала наступление на Вязьму.

Зимой 1942 года армия Ефремова участвовала в проведении Ржевско-Вяземской операции, которая должна была стать продолжением сражения под Москвой.

Операцию проводили Западный и Калининский фронты. Ставка наперед была уверена в успехе, и операцию плохо подготовили. 33-ю армию бросили в бой с открытыми флангами. Ефремову не помогали ни командование, ни соседи. Его войска вошли в узкую горловину, которую нечем было прикрыть. В ночь со 2 на 3 февраля 1942 года немецкие танки разрезали наступавший клин советских войск, и ударная группа 33-й армии оказалась в окружении.

Жуков потом признавал:

«Критически оценивая сейчас эти события 1942 года, считаю, что нами в то время была допущена ошибка в оценке обстановки в районе Вязьмы... «Орешек» там оказался более крепким, чем мы предполагали».

Жуков считал, что в окружении виноват сам командарм Ефремов, отстаивал эту точку зрения и после войны.

Историки ответственность за гибель армии Ефремова возлагают на Жукова. Георгий Константинович знал, что у армии недостаточно сил, чтобы взять Вязьму, понимал рискованность операции, но не отменил ее. Жуков забрал дивизию, которая могла прикрыть место, где немцы прорвали фронт, и своим приказом запретил Ефремову находиться там, где, как он справедливо предполагал, немцы могут нанести удар.

И что характерно, после войны Жуков с поразительным равнодушием писал о судьбе окруженных войск: «Пришлось всю эту группировку наших войск оставить в тылу противника в лесном районе к юго-западу от Вязьмы».

В окружении оказались четыре дивизии — без боеприпасов и продовольствия. Патронами они снабжались с воздуха, но транспортная авиация не могла полностью обеспечить их. Ефремов сражался в окружении четыре с половиной месяца. Через голову Жукова он обратился к Сталину с просьбой разрешить вырваться из окружения.

Георгий Константинович был возмущен самовольством командарма и добился отрицательного ответа. Только в апреле Ставка разрешила отход, но было поздно, 33-я армия перестала существовать как организованная сила. В феврале Ефремов еще мог спасти людей. В апреле это стало невозможным. Бойцы отдельными группами прорывались из окружения. Вышли немногие: (см.: Капусто Юлия. Последними дорогами генерала Ефремова. По следам вяземской трагедии 1942 года).

За Ефремовым Ставка прислала самолет. Рассказывают, что генерал отказался лететь:

— Я с солдатами сюда пришел, с солдатами и уйду.

Другие генералы, попавшие в подобную ситуацию, улетали не колеблясь.

В ночь с 13 на 14 апреля Ефремов собрал остатки армии и пошел на прорыв. Но вырваться не удалось. Немецкие войска раздавили остатки армии. Не желая попасть в плен, 19 апреля в районе деревни Жары генерал-лейтенант Ефремов застрелился.

Немцы распорядились похоронить тело Ефремова. Вроде бы какой-то немецкий офицер счел необходимым сказать несколько слов о храбрости генерала, и даже позволил выступить одному из русских пленных...

Судьба Андрея Ивановича Еременко сложилась не в пример счастливее, хотя и его карьера складывалась не гладко.

Сталин надеялся, что решительный генерал и в самом деле остановит 2-ю танковую группу генерал-полковника Хайнца Гудериана.

Ситуация была критической.

4 сентября премьер-министр Великобритании Уинстон Черчилль объяснил советскому послу в Англии Ивану Михайловичу Майскому, что открытие второго фронта возможно только в 1944 году. Майский записал слова премьер-министра, но не решился сообщить о них в Москву:

— Я не хочу вводить вас в заблуждение. Я буду откровенен. До зимы мы не сможем оказать вам никакой существенной помощи ни созданием второго фронта, ни слишком обильным снабжением... Мне горько это говорить, но истина прежде всего. В течение ближайших шести-семи недель вам может помочь только бог.

Московское направление прикрывали три фронта — Брянский (командующий Еременко; 11 сентября, дабы поднять его боевой дух, Андрею Ивановичу присвоили звание генерал-полковника), Западный (командующий Конев, 12 сентября он принял фронт, через неделю тоже стал генерал-полковником) и Резервный (командующий маршал Буденный, его повышать было некуда).

Еще в августе военный совет Западного фронта задался целью обобщить опыт первых месяцев ведения войны (см. Красная звезда. 2001. 24 ноября). Подготовить такой доклад поручили генерал-лейтенанту Степану Андриановичу Калинину. Он участвовал еще в Первой мировой, в Гражданскую командовал бригадой, перед Великой Отечественной возглавил Сибирский военный округ. В начале войны командовал 24-й армией.

Калинин засел за работу и 25 сентября представил доклад, который до последнего времени оставался секретным. Генерал пытался сравнить достоинства и недостатки вермахта и Красной армии. Он очень критически оценивал немецкую тактику и был очень снисходителен к собственной армии. Тем не менее перечислял и недостатки:

«На всем театре Западного фронта я ни разу не видел движения колонны в ногу. Обычно часть в походе представляет собой гнусную картину. Вместо строя — толпа, никем не управляемая... При появлении даже отдельных самолетов колонна самостоятельно разбегается, сбор идет медленно и не на свои места...

Нет твердых навыков во владении оружием. Особенно плохо владеют автоматической винтовкой. Красноармейцы легко бросают ее и почти всегда готовы променять ее на пятидесятилетнюю старушку, на нашу трехлинейную винтовку. Главное, почему автоматическая винтовка не пользуется должным уважением у красноармейцев, — это потребность в большом уходе...

Наибольшие недостатки выявились у нас в управлении войсками, особенно в первый период. Штабы всех степеней располагались далеко от войск. Больше почему-то заботясь о безопасности и связи с высшим штабом, чем об управлении войсками. Линии связи длинны, ненадежны, а все, даже хорошие мероприятия, запаздывают...

Штабы сильно раздуты. Скорее согласимся дивизию расформировать, чем вычеркнуть из штатов штаба должность одного делопроизводителя. А сколько дублирования! Еще более чудовищные формы приняла охрана штабов. Помимо штатных частей привлекаются подразделения от войск. Я уже не говорю, что части, охраняющие штабы, держатся в полном комплекте, когда в ротах не остается и по десять человек...»

Причины разгрома Красной армии летом сорок первого были иные. Но и эта весьма умеренная критика, видимо, не понравилась. Генерал Калинин недолго командовал 66-й армией, потом его отправили руководить тыловыми округами. В июне сорок четвертого особисты до него добрались. Его арестовали и посадили. Выпустили после смерти Сталина, реабилитировали, вернули генеральские погоны и уволили в запас...

Еременко против Гудериана

Генерал-майор Рокоссовский принял 16-ю армию на Западном фронте с задачей защищать направление от Смоленска на Вязьму. Предусмотрительный генерал разработал и план обороны, и план на случай вынужденного отхода. Вторую часть плана командующий фронтом Конев не утвердил.

«Считаю, что это решение являлось не совсем обдуманным и противоречило сложившейся обстановке, — вспоминал Рокоссовский. — Враг еще был сильнее, маневреннее нас и по-прежнему удерживал инициативу в своих руках. Поэтому крайне необходимым являлось предусмотреть организацию вынужденного отхода обороняющихся войск под давлением превосходящего противника.

Ни Верховное главнокомандование, ни многие командующие фронтами не учитывали это обстоятельство, что являлось крупной ошибкой. В войска продолжали поступать громкие, трескучие директивы, не учитывающие реальность их выполнения. Они служили поводом для неоправданных потерь, а также причиной того, что фронты то на одном, то на другом направлении откатывались назад».

Во второй половине сентября, вспоминал Рокоссовский, которому присвоили звание генерал-лейтенанта, стало ясно: немцы что-то готовят, но никакой информации генерал не имел. Он не знал не только положения на других фронтах, но и того, что делается на его собственном фронте.

30 сентября Гудериан нанес удар по войскам Брянского фронта. Так что разбить Гудериана Еременко не удалось. Скорее наоборот, в ходе боев в октябрьские дни Брянский фронт был практически уничтожен.

2 октября политбюро приняло решение созвать 10 октября пленум ЦК и обсудить два вопроса:

«1. Военное положение нашей страны.

2. Партийная и государственная работа для обороны страны».

Но утром 2 октября началось наступление немцев на Москву. Операция «Тайфун» оказалась полной неожиданностью для Ставки. Немецкая авиация нанесла удар по штабам Западного и Резервного фронтов. Затем немецкие танки устремились к Вязьме, хотя в Генштабе ожидали, что группа армий «Центр» будет наступать вдоль Минского шоссе. Это был роковой просчет (Военно-исторический журнал. 2001. № 12).

3-я танковая группа генерал-полковника Германа Гота и 4-я танковая группа генерал-полковника Эриха Гёпнера прорвали оборону с неожиданной легкостью, хотя войска Западного, Резервного и Брянского фронтов месяц стояли в обороне и могли подготовиться к немецкому наступлению. Танкистам Гота и Гёпнера благоприятствовала ясная сухая погода, которая облегчила действия танков и авиации.

Сталин не дал вовремя разрешения отойти, и к 6 октября 19-я (командующий генерал-лейтенант Михаил Федорович Лукин) и 20-я армии (командующий генерал-лейтенант Филипп Афанасьевич Ершаков) Западного фронта, 24-я и 32-я армии Резервного фронта и группа генерал-лейтенанта Ивана Васильевича Болдина (в нее входили три танковые бригады, одна танковая дивизия и одна стрелковая), в общей сложности полмиллиона красноармейцев, попали в окружение западнее Вязьмы. Помощи они не получили и погибли.

Генерал Ершаков до войны командовал войсками Уральского военного округа, сформировал в округе армию и с ней в начале сорок первого оказался на фронте. Он попал в плен и в 1942 году умер в немецком лагере...

Командующий 24-й армией, сформированной в июне и хорошо показавшей себя в сентябре под Ельней, генерал-майор Константин Иванович Ракутин считался пропавшим без вести. Он погиб в окружении западнее Вязьмы, но обстоятельства его смерти остались невыясненными.

24-я армия сгорела в боях. Командующий Резервным фронтом генерал армии Жуков приказывал Ракутину:

«Ввиду выявившейся слабости комрот и комбатов ударные роты и батальоны вести в атаку лично командирам и комиссарам дивизий, полков и особо отобранным лицам старшего и высшего комсостава и комиссарам.

На ударные взводы отобрать особых храбрецов из командиров и политработников, которые себя проявили в боях, и всех желающих отличиться перед Родиной.

Еще раз предупреждаю командование 103-й стрелковой дивизии о преступном отношении к выполнению приказов и особо предупреждаю: если в течение 4 августа противник не будет разбит и дивизия не выйдет в назначенный район, командование будет арестовано и предано суду военного Трибунала...»

Соратникам генерала Ракутина повезло больше. Через неделю вышел из окружения начальник штаба 24-й армии Александр Кондратьевич Кондратьев (впоследствии стал генерал-лейтенантом), через три недели — начальник политотдела Константин Кирикович Абрамов (он стал генерал-майором и Героем Советского Союза). Через несколько месяцев вывезли члена военного совета армии Николая Ивановича Иванова — он был ранен и лежал в крестьянской избе (он тоже стал генералом)...

Управление 24-й армии расформировали, вышедших из окружения бойцов и командиров зачислили в другие части.

3 октября немцы захватили Орел, 6 октября — Брянск.

Брянский фронт был разрезан на несколько частей. Войска почти полностью попали в окружение. Вечером 7 октября все три армии фронта (3-я, 13-я и 50-я) получили приказ пробиваться на восток. Штаб фронта едва не был раздавлен немецкими танками, Генерал Еременко перебрался на командный пункт 3-й армии. Вместо него столицу должны были защищать другие.

Вечером 5 октября Рокоссовский получил приказ передать свои войска генерал-лейтенанту Ершакову, командующему 20-й армией, а самому со штабом прибыть 6 октября в Вязьму и организовать контрнаступление в сторону Юхнова.

Рокоссовский не поверил телеграмме: как это в такое время оставить войска? Он потребовал повторить приказ документом с подписью комфронта. И как выяснилось несколько позже, правильно сделал. Ночью прилетел самолет, и он получил оформленный по всем правилам письменный приказ за подписью командующего Западным фронтом генерала Конева и члена военного совета Булганина.

Связаться по радио со штабом фронта не получалось. Никаких частей Рокоссовский в районе Вязьмы не нашел. Обнаружились только разрозненные подразделения отступающих войск. Стало ясно, что немцы прорвали фронт. Встретили начальника штаба фронта Василия Даниловича Соколовского, и даже он не знал доподлинно, что происходит.

В Вязьме вообще осталась только милиция. Едва начали совещание с руководством города, появились немцы. Рокоссовский со своим штабом еле успел вырваться из окружения.

Под Можайском удалось связаться со штабом фронта, куда его немедленно и вызвали. В штабе находились Ворошилов, Молотов, Конев и Булганин. Увидев генерала Рокоссовского, Ворошилов возмущенно спросил:

— Почему вы оказались под Вязьмой вместе со штабом, но без войск?

На него нацелились, как на человека, которого решили признать виновным в беспорядочном отступлении.

Рокоссовский предъявил приказ Конева.

— Странно, — сказал Ворошилов.

Но письменный приказ спас Рокоссовского.

Маршал Ворошилов обрушился на Конева и Булганина. Потом показал на Жукова:

— Это новый командующий Западным фронтом. Он поставит вам задачу.

Войск у Жукова практически не было. Рокоссовский получил приказ организовать оборону в районе Волоколамска, подчинив себе в этом районе все войска, которые ему удастся обнаружить.

13 октября Рокоссовский приступил к формированию новой армии. В нее включили 3-й кавалерийский корпус генерал-майора Льва Михайловича Доватора, сводный полк, созданный из курсантов училища имени Верховного Совета РСФСР, и свежую 316-ю дивизию генерал-майора Ивана Васильевича Панфилова из фронтового резерва. Доватор и Панфилов погибнут в бою под Москвой и станут впоследствии Героями Советского Союза...

В тот же день, 13 октября, Еременко был ранен в правую ногу и правое плечо. За раненым Еременко прислали самолет «По-2», ночью его вывезли. Но самолет совершил вынужденную посадку, генерал потерял сознание, его уложили в кровать в крестьянской избе. Чекисты доложили о происшествии в Москву.

14 октября за ним прислали санитарную машину и в тот же день положили на операционный стол в Центральном военном госпитале. Но один из осколков достать не удалось. Еременко лежал с высокой температурой и, как он потом сам рассказывал, думал, что не выживет.

Ночью 15 октября к нему в госпиталь приехал Сталин. Мало кому вождь оказывал такую честь. Но в те страшные дни он сильно зависел от генералов, которые только и могли его защитить.

Тогда же, в середине октября, был ранен генерал Дмитрий Лелюшенко, который командовал 30-й армией (он сменил генерала Хоменко). Его эвакуировали в госпиталь в Казани. Вдруг в госпиталь приехал взволнованный первый секретарь Татарского обкома:

— Вам нужно добраться до обкома для разговора по ВЧ.

С помощью санитаров генерал оделся и поехал. Сидел в обкоме очень долго. Наконец позвонили из Москвы.

— Как себя чувствуете? — спросил Сталин. — Кость не задета? Спокойно лечитесь, слушайтесь врачей. Желаю скорейшего выздоровления и возвращения в строй...

Сталинского гнева за невыполненное обещание разгромить «подлеца Гудериана» Еременко избежал. Все-таки, видимо, некоторая неуверенность вождя в себе заставляла его держать рядом с собой таких самоуверенных и бравых генералов...

Еременко эвакуировали в Куйбышев, а когда пошел на поправку, вернули в Москву.

23 декабря генерал доложил в Ставку, что выздоровел. 24 декабря его вызвали к Сталину. Тот посмотрел на Еременко и неожиданно спросил:

— Скажите, вы обидчивы, товарищ Еременко?

— Нет, не очень.

— Склянского помните?

Эфраим Маркович Склянский всю Гражданскую войну был заместителем председателя Реввоенсовета Республики и заместителем наркома по военным и морским делам. Его очень ценили Ленин и Троцкий.

— Помню, — ответил Еременко.

— Так вот, будучи дважды наркомом, я в свое время подчинялся Склянскому — замнаркома. А вы не обидитесь, если мы назначим вас временно в подчинение товарищей, которые не так давно были вашими подчиненными?

Андрей Иванович Еременко был крайне самолюбивым человеком, но что он мог сказать в такой ситуации?

Еременко поехал на Северо-Западный фронт командующим 4-й ударной армией. Фронтом командовал генерал-лейтенант Павел Алексеевич Курочкин, образованный военачальник, окончивший две академии. Еще недавно на Западном фронте он был подчиненным Еременко. Прибыв на Северо-Западный фронт, Курочкин смог остановить немцев.

Впрочем, для Еременко опала была короткой. Вскоре Сталин выдвинул Еременко на пост командующего Юго-Восточным фронтом. Историки подсчитали, что Сталин десять раз назначал Еременкокомандующим фронтом и десять раз снимал...

А в октябре сорок первого сплошной линии фронта больше не существовало. Танковая группа Гудериана продвигалась к Туле. К вечеру 7 октября дорога на Москву была открыта. Группа армий «Центр» под командованием генерал-фельдмаршала Теодора фон Бока вышла на оперативный простор и двинулась в направлении столицы. Советских войск перед ними не осталось. Сколько-нибудь значительными резервами Ставка не располагала. Защищать Москву было некому.

Немцы могли в те дни войти в столицу. Но не хотели рисковать. Опасаясь фланговых ударов, они действовали по науке, намереваясь взять Москву ударами с трех сторон.

Сталин еще пребывал в смятении после киевской катастрофы, а тут выяснилось, что немцы приближаются к Москве.

Маршал Иван Степанович Конев на склоне жизни вспоминал, что Сталин растерялся. В один из октябрьских дней вождь позвонил в штаб Западного фронта Коневу под Вязьму и стал вдруг оправдываться, говоря о себе в третьем лице:

— Товарищ Сталин — не предатель, товарищ Сталин — не изменник, товарищ Сталин — честный человек. Вся его ошибка в том, что он слишком доверился конникам. Товарищ Сталин сделает все, что в его силах, чтобы исправить сложившееся положение.

У Конева возникло ощущение, что Сталин не соответствует представлению о нем как о человеке бесконечно сильном и волевом. С ним разговаривал растерявшийся и ощущавший свою вину человек.

Под конниками вождь имел в виду своих любимцев, свою главную опору среди военных — выходцев из Первой конной армии. Он испугался, что теперь его самого назовут предателем, как он назвал предателями генерала Павлова и других, и что его тоже могут арестовать и расстрелять.

В отчаянии вождь обратился за помощью к Жукову. Этот жесткий и уверенный в себе человек вселял в него какую-то надежду. Сталин попросил Жукова вернуться в Москву 5 октября. Георгий Константинович смог прилететь только 7 октября.

Его привезли на кремлевскую квартиру вождя. Сталин был простужен, плохо выглядел и встретил генерала сухо. Не поздоровался, ограничился кивком. Он был в бешенстве от неумелых действий командующих фронтами, оборонявших столицу.

Подошел к карте и, указав на район Вязьмы, сказал:

— Здесь сложилась очень тяжелая обстановка. Немцы через три-четыре дня могут подойти к Москве. Я не могу добиться от Западного и Резервного фронтов исчерпывающего доклада об истинном положении дел. Хуже всего то, что ни Конев, ни Буденный не знают, где их войска и что делает противник. Конева надо судить. Завтра я пришлю специальную комиссию во главе с Молотовым.

Жуков должен был немедленно выехать на фронт, разобраться в ситуации и доложить, что происходит.

— Звоните мне по ВЧ в любое время дня и ночи. Я буду ждать вашего звонка, — добавил вождь, — и ваших предложений.

Георгий Константинович долго искал штаб Буденного. Никто не мог сказать, где находится маршал. Обнаружил его в Малоярославце. Буденный не знал ни где штаб вверенного ему фронта, ни что происходит с его войсками.

Резервный фронт был создан 30 июля на базе резервных армий и сил Можайской линии обороны. В него включили войсковые соединения Наркомата внутренних дел, других частей под рукой не оказалось.

Арестованный Берия из заключения писал 1 июля 1953 года своим недавним товарищам, корявым языком напоминая о своих заслугах:

«Когда нечем было прикрыть Западный фронт, который немец сильно теснил, наша совместная работа по созданию под руководством ГКО, Ставки и лично Товарища Сталина резервного фронта для защиты подступов к Москве, одних только для Резервного фронта было организовано 15 полнокровных, чекистских войсковых дивизий...»

После удара противника от Резервного фронта мало что осталось. Возмущенный Жуков отправил маршала Буденного искать собственный штаб. 8 октября ночью Жуков доложил по телефону Сталину:

— Главная опасность сейчас заключается в том, что почти все пути на Москву открыты, слабое прикрытие на Можайской линии не может гарантировать от внезапного появления перед Москвой бронетанковых войск противника...

9 октября Шапошников сообщил Жукову, что он назначается командующим Западным фронтом.

Сталин освободил Буденного от должности. Резервный фронт решили влить в состав Западного. До начала боев личный состав частей фронта превышал полмиллиона бойцов, осталось меньше ста тысяч.

В штабе Западного фронта сидела комиссия ГКО, которая выясняла причины катастрофы войск фронта.

Западному фронту, отмечают историки, не везло: Павлов командовал фронтом восемь дней, Еременко — два дня, Тимошенко — восемнадцать дней, вновь Еременко — одиннадцать дней, вновь Тимошенко — полтора месяца, Конев — месяц...

Сталин спросил Жукова, что делать с Коневым. Он был готов отдать его под суд, как Павлова, расстрелянного за сдачу Минска. Но Жуков уговорил ограничиться снятием с должности, сказал, что берет Конева к себе заместителем, и тем самым его спас. В такой критической ситуации все дееспособные генералы были наперечет. Уже 17 октября Конев был фактически прощен и получил под командование Калининский фронт...

Членами военного совета Западного фронта, который предстояло сформировать заново, стали Булганин и заместитель наркома внутренних дел комиссар госбезопасности 3-го ранга Сергей Никифорович Круглов. Начальником штаба назначили генерал-лейтенанта Василия Даниловича Соколовского.

Жукову, только-только вступившему в командование Западным фронтом, позвонил Молотов, уполномоченный Сталиным найти виновных в разгроме Западного фронта. Он получил информацию о прорыве немецких танков, задавал какие-то вопросы. Жуков не мог ответить, потому что еще не владел обстановкой на фронте. Молотов говорил с ним на повышенных тонах:

— Или вы остановите это наступление немцев, или будете расстреляны!

Жуков попытался объяснить ситуацию:

— Не пугайте меня, я не боюсь ваших угроз. Еще нет двух суток, как я вступил в командование фронтом, я еще не полностью разобрался в обстановке, не до конца знаю, где что делается.

Молотова его слова еще больше разозлили.

— Как же это так, за двое суток не суметь разобраться!

Жуков рассказывал потом, что ответил очень резко:

— Если вы способны быстрее меня разобраться в положении, приезжайте и вступайте в командование фронтом.

Молотов бросил трубку. Жуков, разговаривая с членом политбюро так смело, видимо, понимал, что бояться ему надо только одного человека — Сталина.

Вячеслав Михайлович Молотов приезжал в 1943 году с комиссией изучать положение на Степном фронте, которым командовал опять же Иван Конев, обвинил его во всех смертных грехах, но Сталин опять-таки на решительные меры не пошел — ему нужны были эти генералы, спасавшие не только страну, но и его самого...

Жуков написал короткую записку Жданову в Ленинград, откуда так внезапно уехал:

«Как тебе известно, сейчас действуем на западе — на подступах к Москве. Основное — это то, что Конев и Буденный проспали все свои вооруженные силы. Принял от них одно воспоминание. От Буденного штаб и девяносто человек. От Конева штаб и два запасных полка».

Москву разбили на несколько секторов обороны, собираясь вести уличные бои. «В порядке трудовой повинности» жителей города и области ставили рыть окопы. На защиту столицы бросили все, что еще оставалось, прежде всего дивизии народного ополчения и курсантов московских военных училищ. Им суждено было погибнуть.

Появление свежей танковой бригады Катукова, укомплектованной новенькими «Т-34», воспринималось как манна небесная.

Спустя годы маршал бронетанковых войск Михаил Ефимович Катуков рассказывал (см. Красная звезда. 2000. 15 сентября), что в начале октября его 4-я танковая бригада стояла в резерве. В один из октябрьских дней Катуков прилег отдыхать, вдруг посыльный: вызывают в штаб армии.

Дежурный офицер взволнованно сказал:

— Скорее к аппарату ВЧ. Через несколько минут будет звонить товарищ Сталин!

Командира бригады соединили с самим Сталиным. Тот приказал грузиться и по железной дороге прибыть на станцию Кубинка, чтобы прикрыть Москву со стороны Минского шоссе.

— Товарищ Сталин, грузить танки на платформы опасно, — возразил Катуков.

— Почему?

— Сейчас темно, машины могут свалиться. А освещать нельзя — вражеские самолеты висят в воздухе. Идти своим ходом и скорее, и надежнее.

Вождь согласился с комбригом.

Если Сталин в октябрьские дни сам звонил всего-навсего командиру бригады и лично отдавал ему приказ, это свидетельствовало о той степени отчаяния, в которой находился вождь. Судьба Москвы висела на волоске.

Бригада прошла триста шестьдесят километров, оседлала шоссе и железную дорогу Москва—Минск. В ноябре Катуков был произведен в генерал-майоры танковых войск и получил орден Ленина. Приказом наркома обороны № 337 от 11 ноября его часть переименовали в 1-ю гвардейскую танковую бригаду. Приказ был опубликован, и только тогда страна узнала о создании гвардейских частей.

Гвардия появилась после контрудара под Ельней, когда войскам Западного и Резервного фронтов удалось потрепать противника. Четыре дивизии — 100-я, 127-я, 153-я и 161-я — были переименованы соответственно в 1-ю, 2-ю, 3-ю и 4-ю гвардейские. Но приказ наркома обороны № 308, подписанный Сталиным и Шапошниковым, в войска не рассылали. В сентябре появились еще гвардейские дивизии, и опять же никому об этом не было известно (см. Красная звезда. 2001. 1 сентября).

Сталин долго сопротивлялся появлению гвардии.

На совещании начальствующего состава армии, где подводились итоги Финской кампании, командующий 50-м стрелковым корпусом Филипп Данилович Гореленко, удостоенный звания Героя Советского Союза, говорил:

— Я считаю, что время иметь гвардию. Гвардию надо иметь обязательно. Это будет красота и гордость Красной армии. В приказе чтоб было: отбирать в пролетарскую дивизию людей соответствующего роста и так далее.

Голос из зала:

— Уже забыли это.

Гореленко продолжал:

— Я хочу поднять этот вопрос. В столичных городах — Москва и Ленинград — я думаю, что этот вопрос будет разрешен.

Сталин ответил:

— Нет. Все дивизии должны быть гвардейскими. Раньше дворянских сынков отдавали в гвардию, чтобы создать им привилегированные условия. У нас дворян нет. Надо, чтобы все дивизии были гвардейскими. Можно лишь считать дивизии ударными и не ударными...

Голос из зала:

— У нас есть краснознаменные дивизии.

Сталин закрыл дискуссию:

— Можно иметь первоочередные дивизии и дивизии второй очереди. А гвардейских полков не надо создавать.

Но в сорок первом вспомнили и о гвардии.

17 ноября появилось специальное сообщение Наркомата обороны с перечислением гвардейских дивизий. С этого момента начальствующий состав гвардии получал полуторный, а рядовые бойцы — двойной оклад содержания.

Указом президиума Верховного Совета СССР 21 мая 1942 года был учрежден нагрудный знак «Гвардия».

Впоследствии понятие «гвардия» девальвировалось. Уже при формировании гвардейскими становились воздушно-десантные корпуса и воздушно-десантные дивизии, все части и соединения реактивной артиллерии и танковые полки, получившие на вооружение тяжелые танки «Иосиф Сталин»...

Октябрьские дни в Москве

Сталин не исключал, что город не удастся отстоять. Обсуждался вопрос о создании линии обороны уже за Москвой. Вождь распорядился подготовить к взрыву промышленные предприятия и другие важные объекты в городе.

8 октября он подписал постановление ГКО «О проведении специальных мероприятий по предприятиям г. Москвы и Московской области»:

«В связи с создавшейся военной обстановкой Государственный Комитет Обороны постановляет:

1. Для проведения специальных мероприятий по предприятиям города Москвы и Московской области организовать пятерку в составе:

1) Заместителя наркома внутренних дел СССР т. Серова (руководитель);

2) Начальника Московского управления НКВД т. Журавлева;

3) Секретаря МГК ВКП(б) т. Попова;

4) Секретаря МК ВКП(б) т. Черноусова;

5) Начальника Главного военно-инженерного управления Наркомата обороны т. Котляра.

2. Создать в районах г. Москвы и Московской области тройки в составе:

Первого секретаря райкома ВКП(б) (руководитель), начальника райотдела НКВД и представителей инженерных частей Красной Армии.

3. Обязать комиссию в однодневный срок определить и представить Государственному Комитету Обороны список предприятий, на которых должны быть проведены специальные мероприятия.

Разработать порядок, обеспечивающий выполнение этих мероприятий, выделить исполнителей и обеспечить предприятия необходимыми материалами.

4. Поручить пятерке тщательно проверить исполнителей и организовать их соответствующую техническую подготовку.

5. Комиссии наладить надлежащую связь с районными тройками и оповещение их о начале действий».

9 октября комиссия представила Сталину список 1119 предприятий города и области, которые предполагалось вывести из строя. Из них четыреста с лишним предприятий, работающих на оборону, предполагалось взорвать, а еще семьсот ликвидировать «путем механической порчи и поджога».

Уничтожению подлежали заводы оборонной промышленности, а также хлебозаводы, холодильники, мясокомбинаты, вокзалы, трамвайные и троллейбусные парки, электростанции, здания ТАСС, Центрального телеграфа, телефонные станции...

Комиссия доложила, что 10 октября взрывчатые вещества будут доставлены на предприятия, подлежащие уничтожению. Всей подготовкой занимались московские чекисты, руководил столичным управлением НКВД старший майор госбезопасности Михаил Иванович Журавлев.

В прошлом он был партийным работником. Начинал секретарем парткома рыбокоптильного завода в Ленинграде. В январе 1939 года с должности второго секретаря одного из ленинградских райкомов его взяли на месячные курсы подготовки руководящего состава Наркомата внутренних дел. Через четыре недели Журавлев получил спец-звание капитана госбезопасности и пост наркома внутренних дел Коми АССР. В феврале 1941 года он возглавил Московское управление НКВД...

Тем временем члены ЦК партии со всей страны собрались в Москве. Они приехали на пленум, не зная, что политбюро его уже отменило.

«Ввиду создавшегося недавно тревожного положения на фронтах, — говорилось в секретном решении, — и нецелесообразности отвлечения с фронтов руководящих товарищей Политбюро ЦК постановило отложить Пленум ЦК на месяц».

10 октября членам ЦК объявили, что немцы прорвали фронт и пленум не состоится. Все ждали, что их хотя бы на час соберут и расскажут о положении на фронтах. Но Сталину не хотелось терять времени. Пленумы ЦК давно превратились в чистую формальность... Тогда командующий Дальневосточным фронтом Апанасенко попросился на прием к Сталину, который 12 октября все-таки нашел час с лишним, чтобы принять командующего фронтом, командующего Тихоокеанским флотом и руководителей Приморского и Хабаровского краев.

Настроение у вождя было плохое.

В этот день только что назначенный командующим Московским резервным фронтом и Московской зоной обороны генерал-лейтенант Павел Артемьевич Артемьев выехал в Малоярославец и, позвонив Сталину, встревоженно доложил, что между наступающими немцами и Москвой советских войск нет.

Начальник управления оперативных войск НКВД генерал-лейтенант Артемьев с началом войны стал командовать Московским военным округом. Но военачальником по приказу не становятся...

Сталин недовольно сказал генералу:

— Вас назначили командующим фронтом, а вы превратились в командира взвода разведки. Возвращайтесь в Москву.

Московский резервный фронт расформировали, подчиненные Артемьеву войска передали Жукову.

12 октября Сталин подписал распоряжение ГКО с поручением Наркомату внутренних дел взять под особую охрану зону, прилегающую к Москве с запада и юга.

Начальником охраны Московской зоны назначался заместитель наркома внутренних дел комиссар госбезопасности 3-го ранга Иван Александрович Серов. При наркомате создавался штаб охраны Московской зоны, которому подчинялись все войска НКВД в зоне, милиция, райотделы внутренних дел, истребительные батальоны и заградительные отряды.

Другой заместитель наркома комиссар госбезопасности 3-го ранга Богдан Захарович Кобулов назначался ответственным за бесперебойную работу правительственной ВЧ-связи, которая позволяла Сталину и Генштабу вести переговоры со штабами фронтов и армий.

В этот день в «Красной звезде» появилась знаменитая статья Ильи Эренбурга «Выстоять!». Там впервые было сказано, что немецкие войска подошли к столице:

«Враг грозит Москве. У нас должна быть одна только мысль — выстоять... С востока идут подкрепления... Мы должны выстоять. Октябрь сорок первого года наши потомки вспомнят как месяц борьбы и гордости. Гитлеру не уничтожить Россию! Россия была, есть и будет!»

Прочитав статью Эренбурга, ответственному редактору «Красной звезды» позвонил страшно недовольный московский хозяин Александр Сергеевич Щербаков:

— Что вы разводите панику в Москве? Почему раньше Совинформбюро выскакиваете?

Щербаков, первый секретарь Московского горкома и обкома, кандидат в члены политбюро и секретарь ЦК, стал и начальником Совинформбюро. Газеты лишились права сообщать информацию о положении на фронтах раньше Совинформбюро.

13 октября заместитель начальника штаба Западного фронта генерал-майор Голушкевич подписал приказ:

«Учитывая особо важное значение укрепленного рубежа, объявить всему командному составу до отделения включительно о категорическом запрещении отходить с рубежа. Все отошедшие без письменного приказа Военного совета фронта и армии подлежат расстрелу».

Но такого рода приказы не могли остановить ни отступающие советские части, ни наступающие немецкие.

14 октября немецкие танки вошли в Калинин (Тверь).

Город должна была оборонять 30-я армия. Член военного совета армии бригадный комиссар Николай Васильевич Абрамов доложил члену военного совета Западного фронта Булганину, что оперативная группа управления 30-й армии прибыла в Калинин утром 13 октября (см. Скрытая правда войны: 1941 год. Неизвестные документы). В городе царила паника:

«Все население в панике убежало, эвакуированным оказался и весь транспорт. 13 октября из города сбежала вся милиция, все работники НКВД и пожарная команда. Милиции имелось в городе до девятисот человек и несколько сот человек работников НКВД... Настроение у всех руководителей было не защищать город, а бежать из него».

Командование сформировало заградотряд, который останавливал всех, кто бежал в сторону Москвы. Несколько человек расстреляли. Части 30-й армии вступили в бой, но остановить немцев не смогли...

14 октября немецкие войска повели наступление непосредственно на Москву.

В ночь на 15 октября Сталин подписал постановление ГКО «Об эвакуации столицы СССР г. Москвы»:

«Ввиду неблагополучного положения в районе Можайской оборонительной линии, Государственный Комитет Обороны постановил:

1. Поручить т. Молотову заявить иностранным миссиям, чтобы они сегодня же эвакуировались в г. Куйбышев (НКПС — т. Каганович обеспечивает своевременную подачу составов для миссий, а НКВД — т. Берия организует их охрану.)

2. Сегодня же эвакуировать Президиум Верховного Совета, а также Правительство во главе с заместителем председателя СНК т. Молотовым (т. Сталин эвакуируется завтра или позднее, смотря по обстановке).

3. Немедля эвакуироваться органам Наркомата обороны и Наркомвоенмора в г. Куйбышев, а основной группе Генштаба — в Арзамас.

4. В случае появления войск противника у ворот Москвы, поручить НКВД — т. Берия и т. Щербакову произвести взрыв предприятий, складов и учреждений, которые нельзя будет эвакуировать, а также все электрооборудование метро (исключая водопровод и канализацию)».

— В октябре, в самые трудные дни боев под Москвой, — вспоминал Жуков, — из Кремля валом шли различные запросы и часто не соответствующие обстановке указания Сталина. О том, что Верховный главнокомандующий находился в шоковом состоянии, можно судить хотя бы по постановлению ГКО об эвакуации столицы. По этому документу в случае появления войск противника у ворот Москвы Берия должен был взорвать свыше тысячи объектов в столице.

Верховный Совет, аппарат правительства во главе с первым заместителем председателя Совнаркома Николаем Вознесенским уехали в Куйбышев. Центральное статистическое управление отправили в Томск, Наркоматы мясной промышленности и земледелия, Сельхозбанк обосновались в Омске, Наркомат торговли — в Новосибирске, Главное управление Северного морского пути — в Красноярске.

Писатель Корней Иванович Чуковский записал в дневник об отъезде в эвакуацию:

«Вчера долго стояли неподалеку от Куйбышева, мимо нас прошли пять поездов — и поэтому нам не хотели открыть семафор. Один из поездов, прошедших вперед нас, оказался впоследствии рядом с нами на куйбышевском вокзале, и из среднего вагона (зеленого, бронированного) выглянуло печальное лицо М.И. Калинина.

Я поклонился, он задернул занавеску. Очевидно, в этих пяти поездах приехало правительство. Вот почему над этими поездами реяли в пути самолеты, и на задних платформах стоят зенитки».

Аппарат Наркомата внутренних дел тоже был эвакуирован (вместе с семьями) из Москвы. Берия оставил в столице только оперативные группы.

Наркомат обороны и Наркомат военно-морского флота перебрались в Куйбышев. Вечером 17 октября ушли два железнодорожных эшелона с личным составом Генштаба, который во главе с Шапошниковым перебрался в Арзамас-11.

В Москве задержалась оперативная группа Генштаба во главе с Василевским. Оставшиеся генштабисты, вспоминал генерал Штеменко, работали круглосуточно. На ночь располагались в вагонах метро, но сидя спать было плохо, и туда подогнали железнодорожные вагоны. Тогда уже разместились с некоторым комфортом. В ночь на 29 октября фугасная бомба разорвалась во дворе Генштаба. Погибли три шофера, несколько человек были ранены. Генштаб остался без кухни. После этого уже полностью обосновались в метро.

Ситуация под Москвой была неясна, поэтому утром операторы Генштаба садились в машины, ехали в штаб Западного фронта в Перхушково, затем объезжали штабы армий и таким образом собирали информацию...

На случай взятия немцами Москвы было принято решение оставить в городе пять нелегальных резидентур военной разведки. Людей в них подобрали самых обычных, не имеющих опыта конспиративной работы — учителей, инженеров, рабочих, даже артистов. Согласился среди других и артист московского цирка Карандаш.

На Центральном аэродроме дежурили транспортные «дугласы», чтобы в последний момент эвакуировать Сталина и всех, кто с ним оставался. Личные вещи Сталина увезли вместе с бумагами, книгами и документами.

В Куйбышеве под зданием обкома партии спешно строили бункер для Сталина и сопровождающих его лиц (примерно сто пятнадцать человек). Проект был готов к февралю сорок второго, тогда в Куйбышев отправили шестьсот метростроевцев, которые занялись строительством. Работали в три смены (см. Независимая газета. 2001. 10 апреля).

1 ноября 1942 года бункер с двумя выходами был готов. Он гарантировал защиту от бомб и отравляющих газов. Там разместили установку по регенерации воздуха, создали давление, чуть превышающее атмосферное, так что бункер был герметичен. Завезли запас продуктов, баки с питьевой водой, баллоны с кислородом. В бункере можно было продержаться пять суток.

Основной вход находился в холле обкома, там постоянно дежурил чекист. Кабинет Сталину устроили на глубине тридцати четырех метров. Он был скопирован с кремлевского площадью около пятидесяти квадратных метров. За кабинетом — личный туалет с канализационной системой...

Утром 16 октября в Москве впервые не открылось метро. В магазинах раздавали продукты. По распоряжению Микояна председатель исполкома Моссовета Василий Прохорович Пронин приказал выдать каждому работающему два пуда муки. В городе работала только одна мельница, дважды в нее попадали бомбы, боялись, что она вовсе выйдет из строя и столица останется без хлеба.

Уже не топили, кто не уехал, мерз. Закрылись поликлиники и аптеки. В учреждениях отделы кадров жгли архивы, уничтожали личные документы сотрудников и телефонные справочники. Возникла паника. Люди, решив, что немцы вот-вот войдут в Москву, в страхе бросились на Казанский вокзал и штурмовали уходившие на восток поезда. Многие начальники, загрузив служебные машины вещами и продуктами, пробивались через контрольные пункты или объезжали их и устремлялись на Рязанское и Егорьевское шоссе.

Впрочем, далеко не все боялись прихода немцев.

Историк литературы Эмма Герштейн вспоминает, как соседи в доме обсуждали вопрос — уезжать из Москвы или оставаться? О фашистских зверствах мало что было известно. Собрались друзья и соседи и уговаривали друг друга никуда не бежать:

«Языки развязались, соседка считала, что после ужасов 1937-го уже ничего хуже быть не может. Актриса Малого театра, родом с Волги, красавица с прекрасной русской речью, ее поддержала.

— А каково будет унижение, когда в Москве будут хозяйничать немцы? — сомневаюсь я.

— Ну так что? Будем унижаться вместе со всей Европой, — невозмутимо ответила волжанка».

Профессор-литературовед Леонид Иванович Тимофеев запечатлел приметы тех дней:

«15 октября

Настроение подавленное и критическое. Киев, говорят, наутро после вступления немцев... уже имел правительство, в котором оказались и члены Верховного Совета. Вероятно, то же будет и в Москве...

Позитивный слух: приехала Дальневосточная армия из Сибири. Оборона Москвы поручена Штерну (раньше говорили, что он расстрелян за измену под Минском)...

В первые дни войны на фронте была такая каша, перед которой Русско-японская война — верх организованности. Такова система, суть которой в том, чтобы сажать на все ответственные места, посты не просто безграмотных людей, но еще и обязательно дураков.

Ведь я, простой обыватель, был уверен, что на границе каждую ночь напряженно сторожат готовые к бою части, а они ничего не подозревали и ни к чему не были готовы...

16 октября. Утро

Итак, крах. Газет еще нет. Не знаю, будут ли. Говорят, по радио объявлено, что фронт прорван, что поезда уже вообще не ходят, что всем рабочим выдают зарплату на месяц и распускают, и уже ломают станки. По улицам все время идут люди с мешками за спиной. Слушают очередные рассказы о невероятной неразберихе на фронте. Очевидно, что все кончается. Говорят, что выступила Япония.

Разгром, должно быть, такой, что подыматься будет трудно. Думать, что где-то сумеют организовать сопротивление, не приходится. Таким образом, мир, должно быть, станет единым под эгидой Гитлера...

Метро не работает. Всюду та же картина. Унылые люди с поклажей, разрозненные военные части, мотоциклы, танки. По Ленинградскому шоссе проехали три тяжелые пушки. Теперь смотришь на них, как на «осколки разбитого вдребезги»...

Получили на эвакуационное свидетельство хлеб на десять дней. В очередях и в городе вообще резко враждебное настроение по отношению к старому режиму: предали, бросили, оставили. Уже жгут портреты вождей...

Национальный позор велик. Еще нельзя осознать горечь еще одного и грандиозного поражения не строя, конечно, а страны. Опять бездарная власть, в который раз. Неужели народ заслуживает правительства? Новые рассказы о позорном провале в июне...»

16 октября утром, вспоминает один из сотрудников московского партаппарата Дмитрий Квок, работавший тогда на заводе «Красный факел», поступило распоряжение: станки разобрать, все, что удастся, уничтожить и вечером уйти из города.

«Москва представляла собой в тот день незавидное зрелище — словно неистовая агония охватила всех и вся — и город, в котором еще не было ни одного вражеского солдата, где никто не стрелял, вдруг решил в одночасье сам покончить с собой, принявшись делать это неистово, отчаянно, хаотично.

Толпы людей, кто в чем, со скарбом, беспорядочно двигались на восток. Появились мародеры, грабившие магазины, банки, сберкассы. Из некоторых окон на проезжую часть выбрасывали сочинения классиков марксизма-ленинизма и другую политическую литературу».

Эту картину дополняет Эмма Герштейн:

«Кругом летали, разносимые ветром, клочья рваных документов и марксистских политических брошюр. В женских парикмахерских не хватало места для клиенток, «дамы» выстраивали очередь на тротуарах. Немцы идут — надо прически делать».

Маршал Жуков рассказывал военному историку Виктору Александровичу Анфилову, как в октябрьские дни его привезли к Сталину на ближнюю дачу. Георгий Константинович вошел в комнату и услышал разговор Сталина и Берии.

Вождь, не замечая появления Жукова, продолжал говорить наркому внутренних дел, ведавшему разведкой, чтобы тот, используя свою агентуру, прозондировал возможность заключения мира с немцами в обмен на территориальные уступки.

В свое время Ленин, чтобы остаться у власти, пошел на заключение Брестского мира, отдал немцам чуть не полстраны, да еще и заплатил Германии огромную контрибуцию золотом. Так что Сталин вполне мог повторить Ленина.

Другое дело, нужен ли был мир Гитлеру? В октябре сорок первого он пребывал в уверенности, что с Красной армией покончено. Зачем ему соглашаться на часть советской территории, если он может оккупировать всю страну?

Генерал-лейтенант госбезопасности Павел Анатольевич Судоплатов рассказывал потом, что он получил от Берии указание связаться с немцами. В качестве посредника был избран болгарский посол в Москве Стаменов. Болгария была союзником Гитлера, но болгарский посол являлся давним агентом НКВД.

Судоплатов встретился с послом в специально оборудованном кабинете в ресторане «Арагви» и сообщил, что Москва хотела бы вступить в секретные переговоры с немецким правительством. На этом, кажется, все закончилось.

Болгарский посол не спешил связываться с немцами. А тем временем контрнаступление советских войск под Москвой наполнило Сталина уверенностью, что он выиграет эту войну, разгромит Германию и накажет Гитлера. Теперь уже два вождя думали только о том, как уничтожить друг друга...

Тайные расстрелы

Начиная с июля большую часть заключенных московских тюрем эвакуировали из столицы. Сталин боялся, что Москву не удержать, и не хотел, чтобы его враги оказались в руках немцев. В страхе, что собственные сограждане повернут оружие против советской власти, Сталин велел Берии уничтожить «наиболее опасных врагов», сидевших в тюрьмах.

11 сентября сто пятьдесят семь заключенных Орловского централа вывезли за город в Медведевский лес и расстреляли. Среди них была лидер левых эсеров Мария Спиридонова, ее муж, тоже левый эсэр, Илья Майоров, бывший глава правительства Советской Украины Христиан Раковский, профессор Дмитрий Плетнев, Ольга Каменева (жена Льва Каменева и сестра Троцкого), а также несколько десятков немцев-коммунистов и других политэмигрантов.

Одновременно шли новые аресты среди военных.

Скажем, 18 сентября был арестован военинженер 1-го ранга Артур Артурович Гюннер, начальник отдела в Главном артиллерийском управлении Красной армии. Чех по происхождению, он давно вызывал подозрения у чекистов.

Правда, предъявить ему было нечего. Но вспомнили, что в октябре 1939 года он ездил в Германию в составе делегации артиллеристов. И в обвинительном заключении особисты записали: «Гюннер, проживая в Берлине, занимал в гостинице отдельный номер, который под предлогом доставки служебных документов посещал сотрудник министерства иностранных дел. Там же в Берлине Гюннер задерживался представителем германской полиции якобы с целью проверки документов».

Он просидел всю войну в тюрьме без суда и следствия...

16 октября по приказу Берии были уничтожены сто тридцать восемь заключенных Бутырской тюрьмы, среди них видные в прошлом чекисты, например начальник личной охраны Ленина в 1919—1924 годах Абрам Яковлевич Беленький. Майор госбезопасности Беленький служил особоуполномоченным при наркоме внутренних дел, в мае 1938 года его арестовали, через год приговорили к пяти годам лишения свободы «за антисоветскую агитацию», а 7 июля 1941 года вновь судили и на сей раз приговорили к смертной казни.

17 октября расстреляли бывшего члена коллегии ВЧК Михаила Сергеевича Кедрова. В июле он был оправдан военной коллегией Верховного суда, но приказ наркома Берии значил больше, чем вердикт Верховного суда.

Берия составил список из двадцати пяти арестованных, которых приказано было срочно вывезти из Москвы и уничтожить. Сохранился документ, подписанный наркомом внутренних дел и датированный 18 октября:

«Сотруднику особых поручений

спецгруппы НКВД СССР

старшему лейтенанту госбезопасности

Семенихину Д.Э.

С получением сего предлагается вам выехать в город Куйбышев и привести в исполнение приговор — к высшей мере наказания — расстрелять следующих заключенных...

Об исполнении донести».

28 октября в поселке Барбыш под Куйбышевом (Самара) по указанию Берии расстреляли двадцать осужденных. Некоторых вместе с женами. Среди них были восемь Героев Советского Союза и один дважды герой — Яков Смушкевич.

За первый год войны чекисты арестовали большую группу генералов. Тех, кого не расстреляли в октябре сорок первого, уничтожили на следующий год.

29 января 1942 года Берия представил Сталину список из сорока шести арестованных, среди них были семнадцать генералов и руководители военной промышленности во главе с бывшим наркомом боеприпасов Иваном Павловичем Сергеевым.

Сталин написал на первом листе: «Расстрелять всех поименованных в списке» и поставил дату — 13 февраля 1942 года.

Приговор оформили постановлением особого совещания НКВД. А расстреляли 23 февраля, в день Красной армии.

Вот неполный список генералов, репрессированных в первые восемь месяцев войны.

Генерал-лейтенант авиации Павел Александрович Алексеев.

Еще в конце 1916 года Алексеев был отправлен на курсы аэрофотограмметристов, в царской армии дослужился до подпоручика. В 1920-м поступил в летную школу, командовал учебной эскадрильей 1-й военной школы летчиков, командовал 2-й тяжелобомбардировочной авиабригадой. В 1937—1938-м военный советник в Испании, после этого начальник Главного управления авиационного снабжения. Накануне ареста — заместитель командующего ВВС Приволжского военного округа. Арестован 19 июня 1941-го, в октябре расстрелян.

Генерал-лейтенант Федор Константинович Арженухин, начальник Военной академии командного и штурманского состава ВВС. Арестован в сорок первом, расстрелян 28 октября без суда.

Генерал-майор авиации Павел Семенович Володин, с 11 марта по 27 июня 1941-го начальник штаба ВВС Красной армии. 28 октября расстрелян без суда.

Генерал-майор Сергей Гаврилович Галактионов, командир 30-й горно-стрелковой дивизии на Южном фронте. 21 июля приговорен к расстрелу, приговор сразу привели в исполнение.

Генерал-майор Николай Михайлович Гловацкий, командир 118-й стрелковой дивизии. Военная коллегия Верховного суда СССР приговорила его к расстрелу за оставление Пскова. Расстрелян 26 июля.

Генерал-майор танковых войск Николай Дмитриевич Гольцев, начальник отдела автобронетанковых войск 18-й армии Южного фронта, был арестован 14 октября за то, что «без сопротивления сдался немцам в плен». Расстрелян в сорок втором.

Генерал-майор Гончаров Василий Сафронович, командующий артиллерией 34-й армии Северо-Западного фронта, был обвинен в «дезорганизации управления артиллерией армии и личной трусости». Василий Гончаров воевал еще в Гражданскую, имел два ордена Красного Знамени. В разгромленную 34-ю армию приехало высокое начальство, и по приказу уполномоченных Государственного комитета обороны генерала армии Мерецкова и армейского комиссара 1-го ранга Мехлиса И сентября в деревне Заборовье в присутствии личного состава штаба генерал Гончаров был расстрелян.

Генерал-майор Андрей Терентьевич Григорьев, начальник войск связи Западного фронта, расстрелян в июле.

Генерал-лейтенант авиации Константин Михайлович Гусев, командующий ВВС Дальневосточного фронта, расстрелян в сорок первом.

Генерал-майор Александр Николаевич Де-Лазари, профессор Военной академии химической защиты, был арестован 26 июня. Подполковник царской армии, он пять раз арестовывался чекистами, пока они все-таки не подвели его под расстрел как участника «антисоветского военного заговора» и за «связь с итальянским шпионом». 13 февраля 1942 года особое совещание при НКВД СССР приговорило его к расстрелу. Приговор приведен в исполнение 23 февраля.

Генерал-майор Качанов Кузьма Максимович, командующий 34-й армией Северо-Западного фронта, был обвинен в неисполнении приказа военного совета фронта — нанести удар во фланг и тыл противника. Вместо этого Качанов отдал приказ об отводе войск. Иного приказа он отдать не мог — армия была окружена. Но вникать в ситуацию никто не захотел, и 29 сентября сорок первого генерала расстреляли.

Генерал-майор технических войск Матвей Максимович Каюков, начальник управления в Главном артиллерийском управлении РККА. Расстрелян без суда 28 октября.

Генерал-лейтенант Петр Семенович Кленов, начальник штаба Северо-Западного фронта, был арестован 6 июня, за две недели до начала войны, «как участник право-троцкистской организации». Причем пригодились показания, выбитые из офицеров еще во время большой чистки. Они уже были расстреляны, а их показания пошли в дело, поскольку собирали тогда материалы на всех. Расстрелян в сорок первом.

Генерал-майор авиации Александр Алексеевич Левин, заместитель командующего ВВС Ленинградского военного округа. 13 февраля 1942-го особое совещание при НКВД приговорило его к расстрелу. Расстрелян 23 февраля.

Генерал-майор Сила Моисеевич Мищенко, преподаватель Военной академии имени М.В. Фрунзе, арестован 21 апреля 1941-го. 17 сентября приговорен к высшей мере. 16 октября расстрелян.

Генерал-майор Макарий Петрович Петров, преподаватель Военной артиллерийской академии имени Ф.Э. Дзержинского. Арестован 30 июня за «антисоветские разговоры и вредительскую деятельность». 13 февраля 1942-го приговорен особым совещанием к высшей мере. Расстрелян в феврале.

Генерал-лейтенант авиации Иван Иосифович Проскуров, Герой Советского Союза, командующий авиацией 7-й армии, расстрелян в сорок втором.

Генерал-лейтенант авиации Евгений Саввич Птухин, командующий ВВС Юго-Западного фронта, был арестован как «участник антисоветского военного заговора, завербованный Уборевичем в 1935 году». Расстрелян в сорок втором.

Генерал-майор Георгий Косьмич Савченко, заместитель начальника Главного артиллерийского управления Красной армии, расстрелян в сорок первом.

Генерал-лейтенант Иван Васильевич Селиванов, командир 30-го стрелкового корпуса Западного фронта, был арестован 23 ноября и приговорен к расстрелу за «проведение антисоветской пораженческой агитации. Он подписал показания, что восхвалял германскую армию, клеветнически отзывался о руководителях партии и правительства».

Можно представить себе, что говорил командир корпуса в трагические дни лета сорок первого о руководителях страны, которые допустили такой разгром. Но наказали не тех, кто был виноват, а генерала, посмевшего возмутиться. Расстрелян в феврале сорок второго.

Генерал-майор Яков Григорьевич Таубин, руководитель особого конструкторского бюро № 16 Наркомата вооружений. Таубин работал над созданием авиационных пушек и авиационного пулемета. В ноябре 1940-го он получил орден Ленина. В мае 1941-го был арестован. Расстрелян 28 октября.

Генерал-майор авиации Андрей Иванович Таюрский, заместитель командующего ВВС Западного фронта, был арестован 8 июля. Его обвинили в «бездеятельности, в результате которой вверенные ему войска понесли большие потери и в людях и материальной части». Расстрелян в сорок втором.

Генерал-лейтенант технических войск Николай Иустинович Трубецкой, начальник Управления военных сообщений РККА. Арестован в июле сорок первого «за вредительскую работу», расстрелян.

Генерал-майор авиации Герой Советского Союза Сергей Александрович Черных, командир 9-й смешанной авиационной дивизии, расстрелян 27 июля сорок первого.

Генерал-майор авиации Эрнст Генрихович Шахт, помощник командующего ВВС Орловского военного округа, был арестован

30 мая как немецкий шпион с 1922 года. Расстрелян в феврале сорок второго.

Генерал-майор авиации Павел Павлович Юсупов, заместитель начальника штаба ВВС РККА, арестован 17 июня 1941-го по обвинению в антисоветском заговоре. 13 февраля 1942-го особым совещанием приговорен к смертной казни. 23 февраля расстрелян.

Генерал-лейтенант Константин Павлович Пядышев, заместитель командующего Северным фронтом, был арестован в сорок первом. Его приговорили к десяти годам заключения. Через два года, в сорок третьем, умер в лагере.

Контр-адмирал Константин Иванович Самойлов, начальник управления военно-морских учебных заведений Наркомата военно-морского флота и старший морской начальник в Ленинграде, 4 июля 1941 года был назначен командующим морской обороной города. 8 июля он был арестован как «участник антисоветской офицерской организации». Из него выбили показания, что в 1922 году в Баку его «завербовал персидский консул Мирза-Хан в пользу французской разведки».

Десять лет адмирала продержали в тюремной камере без суда! Он умер в сентябре 1951 года в заключении.

Точно так же, с 23 июня сорок первого, сидел бывший командующий военно-морским флотом Эстонии Иоганес Сантпанк. Ему присвоили звание капитана 3-го ранга, назначили командиром посыльного судна «Пиккер», а на второй день войны его арестовали и обвинили в работе на английскую разведку...

15 ноября 1941 года Берия обратился к Сталину с просьбой разрешить ему немедленно привести в исполнение уже вынесенные смертные приговоры, а также наделить особое совещание НКВД правом приговаривать к высшей мере наказания.

По существовавшему тогда порядку расстрельные приговоры военнослужащим утверждались военной коллегией Верховного суда, а затем комиссией политбюро. Это занимало время, а Берия не хотел ждать. Случалось, что судьи или комиссия политбюро пересматривали приговор.

Через день просьба Берии былаоформлена решением ГКО. Приговоренные к смерти лишились последнего шанса уцелеть — иногда в Москве все-таки отменяли липовые приговоры. А НКВД получил право расстреливать людей без суда и следствия, просто оформляя дело решением особого совещания.

Аресты военных по выдуманным обвинениям продолжались, несмотря на то что шла жестокая война и каждый человек был нужен на фронте. Масштабы арестов среди генеральского состава свидетельствуют о том, каким большим осведомительным аппаратом была пронизана военная среда. Особисты держали под подозрением всю армию и огромное число людей заставляли доносить на боевых товарищей и сослуживцев.

22 ноября 1941 года были арестованы сразу два преподавателя Академии имени М.В. Фрунзе: генерал-майор Николай Иванович Плюснин, начальник курса, и генерал-майор Федот Семенович Бурлачко, начальник кафедры мобилизации. Они утверждали, что «коллективизация сельского хозяйства привела к разорению крестьян, в результате чего они не хотят воевать за Советскую власть».

На этом аресты среди преподавателей не закончились. Особисты сооружали большое дело о заговоре и пораженчестве внутри Академии (см. публикацию «Судьбы генеральские» в «Военно-историческом журнале». 1992. № 12).

28 ноября арестовали генерал-майора Георгия Александровича Армадерова, старшего преподавателя кафедры конницы. Чекисты вспомнили, что он тоже в 1922 году «восхвалял Троцкого», состоял в «офицерской заговорщической организации в поддержку Троцкого» и «клеветнически утверждал, что правительство своей неправильной политикой насаждения колхозов лишило крестьян, составляющих основной контингент армии, стимула драться и побеждать».

В царской армии Армадеров дослужился до капитана, после Гражданской был начальником штаба 2-го кавалерийского корпуса, в 1926-м его назначили инспектором кавалерии Украинского военного округа, а в сентябре неожиданно уволили в резерв. Потом все-таки вернули в армию...

23 ноября взяли генерал-майора Александра Яковлевича Соколова, еще одного старшего преподавателя академии, который «клеветал на Красную армию и ее боеспособность, высказывал свое враждебное отношение к коллективизации сельского хозяйства».

19 декабря арестовали генерал-майора Александра Генриховича Ширмахера, преподавателя Академии имени М.В. Фрунзе. Ему совсем нечего было предъявить, поэтому приписали участие в «антисоветской офицерской группе, существовавшей в 1923 году, и связь в 1931 году с командующим войсками Северо-Кавказского военного округа Кашириным (расстрелян)».

29 декабря арестовали генерал-майора Федора Кузьмича Кузьмина, начальника оперативно-тактического цикла академии. Он в 1924 году «примыкал к троцкистам и голосовал за троцкистскую резолюцию», кроме того, «высказывал пораженческие настроения» и «вошел в антисоветскую группу Плюснина», арестованного первым из преподавателей академии.

11 января 1942 года был арестован генерал-майор Федор Николаевич Романов. В начале войны он был начальником штаба Южного фронта, потом начштаба 27-й армии. Перед арестом находился в распоряжении Главного управления кадров Наркомата обороны и ожидал нового назначения. Его арестовали за «антисоветские разговоры о неправильной политике Советского правительства» и за участие в «антисоветском заговоре».

Больше десяти лет он просидел в тюрьме, пока в августе 1952 года военная коллегия Верховного суда не приговорила его к двенадцати годам лишения свободы.

18 января арестовали генерал-майора Владимира Арсентьевича Меликова, начальника кафедры военной истории Высшей военной академии имени К.Е. Ворошилова. Его обвинили в дружбе с уже расстрелянными Тухачевским, Егоровым, Алкснисом и в том, что он «временные неуспехи Красной армии считал следствием неподготовленности к войне армии и страны в целом».

16 февраля арестовали комбрига Николая Федоровича Гуськова, начальника артиллерии 58-й резервной армии. Его вина: «Клеветал на советскую систему государственного управления, считая ее бюрократической, и с троцкистских позиций толковал вопрос армейского строительства».

18 февраля арестовали генерал-майора Петра Гавриловича Цирюльникова, командира 51-й стрелковой дивизии. Его обвинили в том, что он в начале октября сорок первого потерял управление дивизией, которая попала в окружение, и добровольно сдался в плен. На самом деле Цирюльников бежал из плена и в ноябре перешел линию фронта. Но вместо награды увидел ордер на арест.

19 февраля арестовали генерал-майора Александра Александровича Туржанского, преподавателя Военной академии командного и штурманского состава ВВС Красной армии. Прежде он был начальником знаменитой Качинской Краснознаменной военной авиационной школы пилотов имени А.Ф. Мясникова, в которой учился и Василий Сталин. Его брат, Василий Туржанский, был летчиком-испытателем, за участие в боях в Испании получил Золотую Звезду Героя Советского Союза.

Александра Туржанского обвинили в том, что он «клеветнически отзывался о сообщениях Совинформбюро, заявляя, что сообщения печати не соответствуют действительности и предназначены для успокоения масс».

10 апреля взяли генерал-майора Георгия Семеновича Дьякова, заместителя начальника кафедры общей тактики Академии имени М.В. Фрунзе. Он утверждал, что «Советское правительство неправильно ориентировало народ в отношении подготовки страны к войне и не приняло достаточных мер к обеспечению Красной армии техникой».

Генерал Дьяков всю войну просидел в тюрьме и погиб в заключении.

19 июля был арестован заместитель начальника штаба Западного фронта генерал-лейтенант Владимир Сергеевич Голушкевич. Фронтом тогда командовал Жуков.

Арестовал Голушкевича начальник управления особых отделов Абакумов на основании показаний «участников антисоветской группы» из Академии имени М.В. Фрунзе, которые «являлись сторонниками террористических актов против руководства партии и правительства». Голушкевич тоже прежде служил в академии. Но поскольку к тому времени он уже воевал, его арестовали отдельно и позже других.

В 1939—1940-м Голушкевич преподавал, начальником штаба 13-й армии участвовал в войне с Финляндией. В январе—мае 1942 года он был начальником штаба Западного фронта, потом его сменил генерал-лейтенант Соколовский.

Георгий Константинович Жуков тогда дал показания в защиту своего начальника штаба:

«Лично я знал генерала Голушкевича в бытность его на Западном фронте в период Московской битвы зимой 1941 года как честного, боевого генерала, и ничего плохого, антисоветского у него в то время не было. Думаю, что он стал жертвой клеветы».

Следствие по делу Голушкевича велось до января 1943 года, а потом в течение восьми лет его даже не допрашивали. Виновным в участии в «заговорщической группе» он себя не признал. В конце 1950 года о нем вспомнили. Ему предъявили иное обвинение — «ведение антисоветских разговоров». И стали допрашивать заново — на сей раз требовали показания на Жукова. В мае 1952 года приговорили к десяти годам лишения свободы — при том, что десять лет он уже отсидел. Когда после смерти Сталина Голушкевича освободили, он стал работать в Военно-научном управлении Генштаба.

13 мая арестовали дивизионного комиссара Ивана Ивановича Жукова, комиссара штаба 18-й армии Южного фронта. В 1938 году его уже арестовывали, но он попал в число тех, кого на следующий год выпустили «за недоказанностью состава преступления». Его обвинили в пораженческих разговорах. Кроме того, установили, что в 1928 году Жуков учился в Военно-политической академии имени Н.Г. Толмачева и «голосовал за антипартийную резолюцию».

5 октября арестовали генерал-майора Ивана Никифоровича Рухле, заместителя начальника штаба Сталинградского фронта. Его обвинили в провале ряда боевых операций, считая, что он работает на немецкую разведку. Основания? В 1918 году Иван Рухле жил в деревне Великое Село близ города Молодечно. Деревня была оккупирована кайзеровской армией, и немцы использовали будущего генерала «для ремонта дорог, очистки конюшен, заготовки и подвоза дров». Тогда его и завербовали, заключили особисты.

18 января 1943 года арестовали корпусного комиссара Стефана Иосифовича Мрочковского. Он руководил заграничной сетью коммерческих предприятий, которые использовались разведывательным управлением Красной армии. Иначе говоря, создавал предприятия, которые служили крышей для военных разведчиков. Его назвали одновременно немецким и французским шпионом и — на всякий случай — троцкистом.

17 марта взяли комбрига Александра Семеновича Чичканова, бывшего командира 189-й стрелковой дивизии. Он попал в плен в августе сорок первого. Жил на оккупированной немцами территории в Кировоградской области. Когда пришли свои, то его задержали и обвинили в работе на немецкую разведку. Без всяких доказательств, разумеется.

27 апреля был арестован генерал-майор авиации Борис Львович Теплинский, начальник штаба ВВС Сибирского военного округа. Генерал «утверждал, что отступление советских войск на фронтах в первые месяцы войны явилось результатом неподготовленности армии и страны к войне, и обвинял в этом Советское правительство».

22 мая был арестован генерал-лейтенант Владимир Степанович Тамручи, заместитель командующего Юго-Западным направлением по автобронетанковым войскам. Обвинения? В 1926 году разделял взгляды Троцкого, а в начальный период войны говорил, что «отступление Красной армии есть результат проведенных в 1937—1938 гг. арестов, в итоге чего армия осталась без опытных командиров».

В тот же день арестовали генерал-майора Евгения Степановича Петрова, начальника Смоленского артиллерийского училища. «Утверждал, что быстрое продвижение немецких войск в глубь советской территории является следствием неспособности Советского правительства организовать отпор наступающему противнику». Брату генерала Петрова в ноябре 1937 года уже вынесли смертный приговор...

26 мая арестовали генерал-майора Александра Федоровича Бычковского, слушателя Высшей военной академии имени К.Е. Ворошилова. В 1938 году он уже был арестован, но в 1940-м его освободили «за недоказанностью состава преступления». Теперь особисты записали ему «враждебные выпады по адресу Верховного Главного Командования Красной армии». Это было надежное обвинение — недовольного Сталиным во второй раз не выпустят.

18 июня особисты взяли генерал-майора Александра Алексеевича Вейса, командира 6-й запасной артиллерийской бригады. Обвинение: «Временные неуспехи Красной армии на фронтах в первые месяцы Отечественной войны рассматривал как результат неправильной политики Советского правительства и отсутствия опытных кадров, которые, по его утверждению, были истреблены органами НКВД. Вейс допускал враждебные выпады против вождя народа».

30 июля был арестован генерал-майор Дмитрий Федорович Попов, начальник управления учебных частей Главного управления формирования Красной армии. Обвинение: «Клеветнически утверждал, что бойцы и командиры Красной армии в боях стойкости не проявляют и не заинтересованы в войне, так как до войны, будучи рабочими и колхозниками, жили плохо».

31 августа арестовали генерал-майора артиллерии Степана Арсентьевича Мошенина, бывшего начальника артиллерии 24-й армии. В октябре сорок первого он попал в окружение. Плена избежал и жил под оккупацией. Когда вернулась Красная армия, особисты обвинили его в работе на немецкую разведку.

20 декабря был арестован генерал-лейтенант Иван Андреевич Ласкин, начальник штаба Северо-Кавказского фронта.

Молодой полковник Ласкин, начальник штаба 15-й Сивашской мотострелковой дивизии, в августе сорок первого под Уманью оказался в окружении вместе со своими войсками. Попал в плен, бежал и в сентябре вышел к своим.

В октябре он получил назначение начальником штаба 172-й стрелковой дивизии в Крыму. В первом же бою показал себя храбрым и умелым командиром. Командира дивизии сняли, Ивана Ласкина назначили на его место. Он сражался отчаянно, был ранен при обороне Севастополя. Ласкина высоко ценил его начальник Павел Иванович Батов, будущий генерал армии.

Под Сталинградом генерал Ласкин уже был начальником штаба 64-й армии. Когда немецкие войска были окружены, Ласкин, рискуя жизнью, с группой офицеров пробился на командный пункт 6-й немецкой армии и лично захватил командующего армией гене-рал-фельдмаршала Фридриха Паулюса.

И после этого боевого генерала с блестящим послужным списком обвинили в «связях с разведорганами врага» — дескать, немцы его завербовали и отправили назад в Красную армию.

Восемь лет его держали в тюрьме. В июне 1950 года военная коллегия Верховного суда вернула дело на доследование. Ласкина обвинили в том, что, оказавшись в сорок первом в окружении, он «нарушил воинскую присягу» — уничтожил партбилет, бросил оружие и переоделся в гражданскую одежду. Этого хватило для того, чтобы приговорить генерала к десяти годам лишения свободы.

27 января 1944 года арестовали генерал-майора артиллерии Петра Августовича Гельвиха, преподавателя Артиллерийской академии и члена артиллерийского комитета Главного артиллерийского управления Красной армии.

Для обвинительного заключения хватило и того, что генерал Гельвих, немец и офицер царской армии, уже трижды был арестован. В 1919-м питерские чекисты взяли его как заложника. В 1931-м особисты Ленинградского военного округа — как вероятного участника антисоветской офицерской организации. И в 1938-м — как вероятного иностранного шпиона. Правда, все три раза его отпускали как ни в чем не виновного. Но в четвертый раз его посадили уже надолго.

26 февраля арестовали генерал-майора Рихарда Иоганновича Томберга, заместителя начальника кафедры общей тактики Академии имени М.В. Фрунзе. Поскольку перед войной он жил в независимой Эстонии, его обвинили в связях с английской разведкой, а также в разговорах о том, что «Советское правительство якобы оторвано от народа, не знает действительного положения в стране и что народ в СССР голодает».

24 июня арестовали генерал-лейтенанта Степана Андриановича Калинина, командующего войсками недавно восстановленного Харьковского военного округа. Генерал обвинял «Верховное Главное Командование Красной армии в том, что оно не заботится о сохранении людских резервов, допускает в отдельных операциях большие потери, брал под защиту репрессированных кулаков, высказывал недовольство карательной политикой Советского правительства».

29 августа арестовали генерал-майора Георгия Андреевича Буриченкова, заместителя командующего войсками Среднеазиатского военного округа. Его обвинили в том, что «в 1912 году, будучи арестованным во Владивостоке за участие в нелегальном собрании рабочих-печатников, рассказал в жандармском управлении о деятельности подпольной революционной организации...»

20 ноября арестовали генерал-майора интендантской службы Тыниса Юрьевича Ротберга, интенданта 22-го стрелкового эстонского корпуса. В июле сорок первого он попал в плен. Немцы его, допросив, выпустили. Три года он прожил в Таллине. Когда пришла Красная армия, его обвинили в работе на немецкую разведку.

18 мая 1945 года, уже после окончания войны, арестовали генерал-майора Владимира Васильевича Кирпичникова, бывшего командира 43-й дивизии. Дивизия воевала на Ленинградском фронте и в сентябре сорок первого попала в окружение. Контуженный Кирпичников попал в плен к финнам и сидел в лагере до выхода Финляндии из войны. Обвинили его в том, что на допросах он выдал данные о концентрации советских войск на выборгском направлении и другие секретные данные.

Обвинительные заключения по делам арестованных генералов свидетельствуют о том, что многие военачальники в своем кругу откровенно говорили о причинах катастрофы лета сорок первого и о роли самого Сталина в подрыве обороноспособности страны. Значит, такие настроения в офицерской среде были достаточно распространены. Но большинство из осторожности держали подобные мысли при себе.

Главное управление кадров Министерства обороны в 1963 году назвало имена 421 генерала и адмирала, погибших во время войны, пропавших без вести, репрессированных, умерших от ран или по другим причинам. Вероятно, это не окончательный список. Исследователи называют другую цифру — 437 генералов и адмиралов. Из них 58 были Героями Советского Союза (см. Военно-исторический журнал. 2000. № 5).

Многие из них погибли вовсе не от руки врага.

В годы войны был арестован сто один генерал и адмирал. Двенадцать умерли во время следствия. Восьмерых освободили за отсутствием состава преступления. Восемьдесят один был осужден военной коллегией Верховного суда и особым совещанием.

«Удержим ли Москву?»

16 октября Сталин спросил у командующего Западным фронтом Жукова, смогут ли войска удержать Москву. Георгий Константинович твердо ответил, что он в этом не сомневается.

— Это неплохо, что у вас такая уверенность, — сказал довольный Сталин. — Но все же набросайте план отхода войск фронта за Москву, но только чтобы кроме вас, Булганина и Соколовского никто не знал о таком плане, иначе могут понять, что за Москву можно и не драться. Через пару дней привезите разработанный план.

План Сталин утвердил без поправок.

16 октября Сталин предполагал сам покинуть Москву. Но уверенность Жукова в том, что столицу удастся отстоять, удержала Сталина.

17 октября литературовед Леонид Тимофеев записывал в дневник:

«Сегодняшний день как-то спокойнее. Тон газет тверже. Немцев нет, и нет признаков ближнего боя. Объявилась руководящая личность: выступил по радио Щербаков, сказал, что Москва будет обороняться, предупредил о возможности сильных бомбардировок...

Для партии и вообще руководства день 16 октября можно сравнить с 9 января 1905 года. Население не скрывает своего враждебного и презрительного отношения к руководителям, давшим образец массового безответственного и, так сказать, преждевременного бегства. Это им массы не простят.

Слухи (как острят, агентства ГОГ — говорила одна гражданка, ОБС — одна баба сказала и т. п.) говорят, что Сталин, Микоян и Каганович улетели из Москвы 15-го. Это похоже на правду, так как развал ощутился именно с утра 16. Говорят, что Тимошенко в плену, Буденный ранен, Ворошилов убит.

Во всяком случае, сегодня газеты признали, что наши войска окружены на Вяземском направлении. Вчера все шло по принципу «Спасайся, кто может». Убежали с деньгами многие кассиры, директора...

Сегодня говорят о расстрелах ряда бежавших директоров военных предприятий, о том, что заставы на всех шоссе отбирают в машинах все, что в них везут, и т. п. Но очереди огромные. Резко усилилось хулиганство. Появились подозрительные личности: веселые и пьяные. Красноармейцы не отдают чести командирам и т. п. Но части проходят по Москве с песнями, бодро...»

19 октября Сталин продиктовал постановление ГКО о введении в Москве осадного положения. Оно начиналось так:

«Сим объявляется, что оборона столицы на рубежах, отстоящих на сто — сто двадцать километров западнее Москвы, поручена командующему Западным фронтом генералу армии т. Жукову, а на начальника гарнизона г. Москвы генерал-лейтенанта т. Артемьева возложена оборона Москвы на ее подступах...»

Сталин, который не любил давать никакой информации, вдруг прямо называет имена тех, кто обороняет Москву... Мало того, в тот же день Сталин позвонил ответственному редактору «Красной звезды» и распорядился опубликовать портрет Жукова.

— На какой полосе? — спросил Ортенберг.

— На второй, — ответил Сталин и повесил трубку.

Фотокорреспондент немедленно отправился в Перхушково, где находился штаб Западного фронта. Через час позвонил: Жуков отказывается фотографироваться. Ортенберг соединился с командующим фронтом:

— Георгий Константинович, нам срочно нужен твой портрет для завтрашнего номера газеты.

— Какой там еще портрет? — резко ответил Жуков. — Видишь, что делается?

Узнав, что это указание верховного, согласился.

Редактор «Красной звезды» считал, что Сталин хотел показать москвичам: столицу обороняет человек, на которого они могут положиться.

Жуков потом объяснил Ортенбергу:

— Наивный ты человек. Не по тем причинам он велел тебе напечатать мой портрет. Он не верил, что удастся отстоять Москву, точнее, не особенно верил. Он все время звонил и спрашивал меня: удержим ли Москву? Вот и решил, что в случае потери столицы будет на кого свалить вину...

Если бы немцы все-таки вошли в столицу, жизнь Георгия Константиновича висела бы на волоске. Вождь заранее решил, что за потерю столицы ответит Жуков, как генерал Павлов ответил за сдачу Минска.

14 октября генерал Рокоссовский прибыл в Волоколамск с приказом ни при каких условиях город не сдавать. Его офицеры собирали всех, кто выходил из окружения или подходил с тыла, и отправляли в бой.

Рокоссовский держался очень стойко. Тем не менее войска пятились назад, и 27 октября Волоколамск перешел в руки противника. В штаб армии прибыла комиссия, назначенная командующим фронтом Жуковым, «для расследования и привлечения к ответственности виновных, допустивших овладение противником Волоколамском».

Появление комиссии в такой обстановке возмутило Рокоссовского до глубины души: «Мы оценили этот жест как попытку заручиться документом на всякий случай для оправдания себя, так как командующий фронтом не мог не знать, в какой обстановке и при каких условиях противник овладел Волоколамском».

Рокоссовский не знал, что грозило самому Жукову, которого Сталин в случае падения Москвы, не колеблясь, сделал бы козлом отпущения.

В первых числах ноября Сталин потребовал от Жукова нанести два контрудара, чтобы сорвать новое наступление немцев. Жуков пытался возразить: нельзя тратить последние резервы, нечем будет держать оборону Москвы.

Но Сталин не стал его слушать, просто повесил трубку. Он соединился с членом военного совета фронта Булганиным и угрожающе сказал:

— Вы там с Жуковым зазнались. Но мы и на вас управу найдем! Рокоссовский вспоминает с раздражением, как от Жукова пришел приказ нанести удар по волоколамской группировке противника. Сил не было, времени на подготовку тем более. Дали одну ночь. Рокоссовский просил добавить время на подготовку. Жуков не дал. Как и следовало ожидать, пользы было мало. Войска двинулись вперед, и на них тут же обрушились немцы, пришлось немедленно отступать, чтобы не попасть в окружение.

Рокоссовский обижался на Жукова, не зная, что тот исполнял приказ верховного...

Судя по дневнику Леонида Тимофеева, его не отпускали впечатления от того, что происходило 16 октября в столице:

«Знакомый, ночью бродивший по Москве, говорил, что он побывал на десятке больших заводов: они были пусты, охраны не было, он свободно входил и выходил, все было брошено.

Интересны причины этой паники, несомненно шедшей сверху. Говорят, что на фронте совершенно не было снарядов, и войска побежали в ночь на 16-е, все бросив. Отсюда паника в Москве. Что спасло положение — неизвестно.

Начались суды и расстрелы над бежавшими. Владимирское шоссе закрыто для частного транспорта. Снова поднимают на крыши зенитки, на бульвары вернулись аэростаты, которые было увезли. Все это знак того, что Москву хотели оставить, а потом раздумали. Интересно, узнаем ли мы, в чем дело. В эти дни всюду сожгли архивы, на горе будущим историкам».

Страх охватил даже руководителей партии и аппарат ЦК, партийные чиновники без оглядки бежали из города.

21 октября заместитель начальника 1-го отдела НКВД старший майор госбезопасности Шадрин доложил заместителю наркома внутренних дел Меркулову:

«После эвакуации аппарата ЦК ВКП(б) охрана 1-го Отдела НКВД произвела осмотр всего здания ЦК. В результате осмотра помещений обнаружено:

1. Ни одного работника ЦК ВКП(б), который мог бы привести все помещение в порядок и сжечь имеющуюся секретную переписку, оставлено не было.

2. Все хозяйство: отопительная система, телефонная станция, холодильные установки, электрооборудование и т. п. — оставлено без всякого присмотра.

3. Пожарная команда также полностью вывезена. Все противопожарное оборудование было разбросано.

4. Все противохимическое имущество, в том числе больше сотни противогазов «БС» валялись на полу в комнатах.

5. В кабинетах аппарата ЦК царил полный хаос. Многие замки столов и сами столы взломаны, разбросаны бланки и всевозможная переписка, в том числе и секретная, директивы ЦК ВКП(б) и другие документы.

6. Вынесенный совершенно секретный материал в котельную для сжигания оставлен кучами, не сожжен.

7. Оставлено больше сотни пишущих машинок разных систем, 128 пар валенок, тулупы, 22 мешка с обувью и носильными вещами, несколько тонн мяса, картофеля, несколько бочек сельдей, мяса и других продуктов.

8. В кабинете товарища Жданова обнаружены пять совершенно секретных пакетов...»

Старший майор госбезопасности Дмитрий Николаевич Шадрин служил в органах с 1929 года. В 1939 году, окончил Военную академию механизации и моторизации РККА имени Сталина. Перед войной стал заместителем начальника 1-го отдела наркомата, который занимался охраной руководителей партии и правительства. Меркулов распорядился переправить его рапорт секретарю ЦК Георгию Максимилиановичу Маленкову.

27 октября Тимофеев записал:

«Слухи мрачные. Судя по газетам, даже начался распад армии, дезертирство, бегство. Говорят, что на квартиру артистки Марецкой приехали семь командиров (и в том числе ее муж) на грузовике и в ночь уехали, оставив в квартире свое оружие и обмундирование. Судя по тому, что сегодня в газете цитируется обращение командования Западного фронта, где говорится о том, что надо уничтожать шкурников, этот эпизод характерен.

У москвичей боевого настроения нет. Говорят, что на заводах почти не работают. Когда заводы минировали, были столкновения рабочих с саперами. Народ озлоблен, чувствует себя преданным и драться за убеждения не будет.

Говорят о либерализме немцев в занятых областях. В украинском правительстве профессор Филатов и артист Донец. Говорят, что во главе московского правительства значится профессор И.А. Ильин, знакомый москвичам и в свое время высланный в Германию...

Говорят, что мы ввели в бой наши «чудо-пушки», что ими вооружены самолеты, что они действуют на четыре квадратных километра, все сжигая, что их конструкция опровергла многие законы физики, что команда пушки сорок человек и ее специально подбирает нарком обороны из особо проверенных людей и что немцы все-таки захватили эти пушки под Ельней...

Меня некоторые знакомые пугали, что если я останусь, то должен буду войти в правительство — это нелепая идея. Очевидно, что курс взят на интеллигенцию русскую и даже здешнюю».

4 ноября:

«Говорят, что 7-го в Москве будет парад! Рискованно, но умно. Политический эффект от этого будет равен военному успеху и сильно ударит по престижу Германии...

Приходили по поводу платы за электричество. Оказывается, что 16-го там решили уничтожить все бумаги, относящиеся к электричеству. И все служащие старательно жгли и рвали карточки абонентов. В Москве 940 тысяч счетчиков, на каждом имеется несколько картонных карточек с указанием сумм, подлежащих уплате, фамилии и адреса.

Если бы эти документы и достались немцам, они им ничего не сказали бы секретного! Но все же это все разорвано, причем у рвавших руки были в мозолях, а собрать теперь плату за сентябрь, октябрь и начало ноября невозможно, так как неизвестны показатели счетчиков, записанные в последний раз и уничтоженные.

Поразительна все-таки какая-то стихийная сила России, которая, несмотря на весь идиотизм, пронизывающий нашу систему сверху донизу, позволяет ей уже пять месяцев бороться буквально со всей Европой. Народ — богоносец, но и убогоносец».

17 ноября ударили морозы, и танковые части немцев получили свободу действий.

Жуков вызвал Рокоссовского в Звенигород и предложил возглавить конную армию, которую собирались сформировать из четырех конных дивизий, переброшенных из Средней Азии, и корпуса Доватора. Жуков хотел, чтобы эта армия нанесла удар в тыл и фланг немецких войск в районе Волоколамска.

«С большим трудом, — писал Константин Константинович, — мне удалось доказать нецелесообразность затеи, которая могла привести только к бесполезной гибели множества людей и потере коней. Собранные вместе, кавалерийские соединения были бы легко истреблены авиацией и танками».

Кавалерийские дивизии из Средней Азии были плохим подспорьем. Лошади оказались не подкованными по-зимнему, они скользили и падали. Бойцы не имели опыта действий в пересеченной местности.

Рокоссовский видел, что удержаться ему теперь удастся только на рубеже Истринского водохранилища, где сама местность позволяла создать сильную оборону.

Попросил у Жукова разрешения отойти, чтобы организовать оборону, иначе немцы отбросят обороняющиеся войска и на их плечах форсируют реку и водохранилище.

Жуков приказал Рокоссовскому стоять насмерть.

Рокоссовский считал, что за 16-й армией других войск нет. Если она будет уничтожена, немцам откроется путь на Москву. Он обратился напрямую к начальнику Генштаба Борису Михайловичу Шапошникову. Тот согласился с Рокоссовским.

Но тут же пришла резкая телеграмма от Жукова:

«Войсками фронта командую я! Приказ об отводе войск за Истринское водохранилище отменяю, приказываю обороняться на занимаемом рубеже и ни шагу назад не отступать».

Пришлось подчиниться. Но Рокоссовский был прав. Немцы форсировали Истру с ходу и захватили плацдарм на левом берегу. Обстановка ухудшалась с каждым днем.

В дни тяжелых боев на Истре в штаб к Рокоссовскому приехал Жуков и привез соседа слева — командующего 5-й армией генерал-майора Леонида Александровича Говорова. Профессиональный артиллерист, Говоров в ноябре получил под командование общевойсковую армию и хорошо с ней справлялся. В сорок четвертом он станет маршалом...

Жуков раздраженно сказал Рокоссовскому:

— Что, опять немцы вас гонят? Сил у вас хоть отбавляй, а вы их использовать не умеете. Командовать не умеете!.. Вот у Говорова противника больше, чем перед вами, а он держит его и не пропускает. Вот я его привез сюда для того, чтобы он научил вас, как нужно воевать.

Жуков не совсем был прав. Против Рокоссовского действовали танковые дивизии немцев, против Говорова — только пехотные. Рокоссовский и Говоров сели обсуждать, как действовать сообща. Жуков вышел в другую комнату позвонить. Вдруг влетел разъяренный и набросился на Говорова, которого только что превозносил:

— Ты что? Кого ты приехал учить? Рокоссовского? Он отражает удары всех немецких танковых дивизий и бьет их. А против тебя пришла какая-то паршивая моторизованная и погнала на десятки километров. Вон отсюда на место! И смотри, если не восстановишь положение!..

Пока Жуков и Говоров ехали к Рокоссовскому, свежая моторизованная дивизия немцев перешла в наступление и продвинулась вперед на пятнадцать километров.

Бедный Говоров не мог вымолвить ни слова.

«Это тоже был один из жуковских методов руководства и воздействия — противопоставлять одного командующего другому, играть на самолюбии людей», — писал Константин Константинович.

Отношения с Жуковым, с которым они познакомились еще в 1924 году, у него складывались сложно. Рокоссовский помнил, что только несправедливость судьбы позволила Жукову так далеко обогнать его — в результате один встретил войну генералом армии, прославленным на всю страну, а другой всего лишь генерал-майором с пятном в биографии, оставленным арестом.

Наверное, Константин Константинович, несмотря на разницу в званиях, рассчитывал на нормальные дружеские отношения. Но Георгий Константинович по своему характеру не мог быть другим, и подчиненным приходилось тяжко.

«По отношению к подчиненным, — писал Рокоссовский, — у Жукова преобладала манера в большей степени повелевать, чем руководить. В тяжелые минуты подчиненный не мог рассчитывать на поддержку с его стороны — поддержку товарища, начальника, теплым словом, дружеским советом.

Высокая требовательность — необходимая и важнейшая черта военачальника. Но железная воля у него всегда должна сочетаться с чуткостью к подчиненным, умением опираться на их ум и инициативу. Наш командующий в те тяжелые дни не всегда следовал этому правилу. Бывал он и несправедлив, как говорят, под горячую руку».

Известно, что Жуков часто срывался, оскорблял подчиненных, попавших ему под горячую руку. Он несправедливо приказал привлечь к ответственности генерала Федора Дмитриевича Захарова, обвинив его в сдаче Клина. Но прокурор не нашел в действиях генерала состава преступления и дело прекратил.

Рокоссовский в воспоминаниях не раз сетовал на то, что Жуков устраивал разносы:

«Некоторые занимающие высокие посты начальники думали, что только они могут хорошо справляться с делами, что только они желают успеха, а к остальным, чтоб подтянуть их к собственному желанию, нужно применять окрики и запугивание...

Его личное «я» очень часто превалировало над общими интересами. Вспоминаю один момент, когда после разговора по ВЧ с Жуковым я вынужден был ему заявить, что если он не изменит тона, то я прерву разговор с ним. Допускаемая им в тот день грубость переходила всякие границы...

Главное, видимо, состояло в том, что мы по-разному понимали роль и форму проявления волевого начала в руководстве. На войне же от этого много зависит».

Жуков тоже помнил, что был когда-то в подчинении у Рокоссовского. Наверное, инстинктивно хотел показать, что эти времена остались в прошлом, поэтому командующий Западным фронтом Жуков составил кисло-сладкую боевую характеристику Рокоссовского:

«Успешно провел оборонительную операцию войск 16-й армии и не пропустил врага к Москве, также умело провел наступательную операцию по разгрому немецких войск...

Хорошо подготовлен в оперативно-тактическом отношении, лично храбр, инициативен и энергичен. Войсками армии управляет твердо. В организации операции и боя были случаи поверхностного отношения, в результате чего части армии несли потери, не добившись успеха».

Георгий Константинович привык подавлять волю подчиненных. С Рокоссовским это не получалось. Сдержанный и спокойный, он сохранял достоинство. Кроме того, Жуков, отдавая приказы другим генералам, считал себя — и не без оснований — более талантливым военачальником. Но военное дарование Рокоссовского было не меньшим. Они оба были выдающимися полководцами.

Кто же спас Москву в сорок первом?

Немцы полагают, что это сделал «генерал Мороз» — из-за небывало холодной зимы смазка в немецких танках замерзла, и наступление остановилось.

Военные разведчики уверены, что это дело рук руководителя нелегальной резидентуры в Токио Рихарда Зорге. Обладая огромными связями, Зорге сообщил в Москву, что Япония не намерена нападать на Советский Союз — императорская армия нанесет удар по Юго-Восточной Азии. Это позволило Ставке забрать дивизии с востока и бросить их в контрнаступление под Москвой.

На самом деле переброска сил и средств с Дальнего Востока на Запад началась с первых дней войны. Все, что можно было забрать с Дальнего Востока, забрали почти сразу.

К декабрю от личного состава довоенной Красной армии осталось лишь семь процентов. А ведь в июне она насчитывала больше пяти миллионов солдат и офицеров. За эти месяцы армия потеряла больше двадцати тысяч танков и примерно восемнадцать тысяч самолетов. Иначе говоря, к моменту контрнаступления под Москвой в сражение с немецкими войсками вступила новая, сформированная на ходу армия (см. Вопросы истории. 2002. № 1). Она и нанесла удар по выдохшимся немецким войскам.

Дойдя до Москвы, передовые части вермахта утратили свой боевой потенциал. И откатились под ударом свежих сил Красной армии.

Командование вермахта не приготовилось к долгой войне. В Берлине были уверены, что Россия, потеряв такую территорию, капитулирует, и ошиблись.

«Переброска войск под Москву с Востока (причем, конечно, не только дальневосточных, но и сибирских, уральских, приволжских, среднеазиатских, кавказских) действительно имела большое значение для ее обороны, — пишет президент Академии военных наук генерал армии Махмут Гареев. — Но всего под Москвой сражались сто десять дивизий и бригад, в их числе было всего восемь дальневосточных, которые, несмотря на всю их доблесть, никак не могли составить «основу декабрьской победы».

Многие авторы уверенно описывают бравых сибиряков, которые 7 ноября прошли по Красной площади и сразу вступили в бой. На самом деле ни сибирские, ни дальневосточные части в знаменитом параде не участвовали. Шестьдесят лет спустя «Красная звезда» рассказала, как готовился этот парад.

Выслушав очередной доклад командующего Московским военным округом генерал-полковника Павла Артемьева, Сталин поинтересовался:

— Вы готовитесь к параду войск Московского гарнизона в ознаменование 24-й годовщины Октябрьской революции?

Вопрос застиг Артемьева врасплох.

— Товарищ Сталин, мы все отдали на фронт. Вряд ли наберем нужное для парада количество войск. Танков у меня ни одного нет. Артиллерия — вся на огневых позициях...

Но распоряжения вождя не обсуждаются.

Вернувшись в штаб, Артемьев собрал членов военного совета. Решили вывести на парад курсантов Окружного военно-политического училища, Краснознаменного артиллерийского училища, один полк 2-й Московской стрелковой дивизии, один полк 332-й дивизии имени Фрунзе, части дивизии имени Дзержинского, Московский флотский экипаж, Особый батальон военного совета округа и Московской зоны обороны, сводный зенитный полк ПВО и два танковых батальона резерва Ставки, которые должны были 7 ноября прибыть из Мурманска или Архангельска.

Сохраняя тайну, командирам и комиссарам частей и училищ говорили, что есть намерение провести смотр частей, отправляющихся на фронт, показать их москвичам, поэтому надо заняться строевой подготовкой.

Генерал-лейтенант Николай Кириллович Спиридонов, комендант Кремля, получил приказ подготовить Красную площадь к параду. Сталин распорядился в ночь на 7 ноября снять маскировочные чехлы со звезд на кремлевских башнях и открыть Мавзолей. Он был укрыт ящиками с песком и суровым полотном, на котором был нарисован дом — окна, двери.

Сталин распорядился подогнать к Красной площади кареты «скорой помощи» — на случай налета вражеской авиации. Но вождь предупредил:

— Парад войск не будем приостанавливать ни при каких обстоятельствах.

Накануне парада, 6 ноября, рядовой стрелкового полка войск противовоздушной обороны Москвы Дмитриев устроил засаду на Красной площади возле памятника Минину и Пожарскому. Он несколько раз выстрелил по правительственным машинам, которые выезжали из Кремля. Никто не пострадал.

Дмитриева схватили. Он утверждал на допросе, что хотел отомстить руководителям страны, которые говорили, что Красная армия — самая сильная в мире, что наша армия непобедима, а в реальности позволили немецким войскам дойти до самой Москвы. Дмитриева расстреляли.

Больше никто не пытался помешать проведению военного парада в Москве.

В ночь на 7 ноября пошел снег, и это обезопасило столицу от немецкой авиации. Тем не менее на подмосковных аэродромах в готовности номер один находились пятьсот пятьдесят самолетов, вспоминал генерал-полковник Даниил Журавлев, командующий Московским фронтом ПВО.

Расчеты зенитного полка, который тоже прошел через Красную площадь, имели в нарушение обычного порядка комплект боеприпасов и были готовы остановиться и открыть огонь, если бы появились немецкие самолеты.

Сначала прошли курсанты артиллерийского училища, потом появилась конница, тачанки, танки. Играл оркестр штаба округа, дирижировал военинтендант 1-го ранга Василий Иванович Агапкин, автор марша «Прощание славянки».

Зоя Космодемьянская

Сталин приказал авиации и артиллерии уничтожать деревни, сжигать дома, чтобы немцам негде было остановиться. Но тем самым крестьяне лишались шанса выжить военной зимой.

Приказ Ставки Верховного главнокомандования № 0428 от 17 ноября подписали Сталин и начальник Генштаба маршал Шапошников:

«Опыт последнего месяца войны показал, что германская армия плохо приспособлена к войне в зимних условиях, не имеет теплого одеяния и, испытывая огромные трудности от наступивших морозов, ютится в прифронтовой полосе в населенных пунктах.

Лишить германскую армию возможности располагаться в селах и городах, выгнать немецких захватчиков из всех населенных пунктов на холод в поле, выкурить их из всех помещений и теплых убежищ и заставить мерзнуть под открытым небом — такова неотложная задача, от решения которой во многом зависит ускорение разгрома врага и низложение его армии.

ПРИКАЗЫВАЮ:

1. Разрушать и сжигать дотла все населенные пункты в тылу немецких войск на расстоянии 40—60 км в глубину от переднего края и на 20—30 км вправо и влево от дорог.

Для уничтожения населенных пунктов в указанном радиусе немедленно бросить авиацию, широко использовать артиллерийский и минометный огонь, команды разведчиков, лыжников и подготовленные диверсионные группы, снабженные бутылками с зажигательной смесью, гранатами и подрывными средствами...

3. При вынужденном отходе наших частей на том или другом участке уводить с собой советское население и обязательно уничтожать все без исключения населенные пункты, чтобы противник не мог их использовать...

Ставке каждые три дня отдельной строкой доносить, сколько и какие населенные пункты уничтожены за прошедшие дни и какими средствами достигнуты эти результаты».

Этот приказ привел к трагической гибели московской девушки Зои Космодемьянской.

Исполняя волю Сталина, Московский городской комитет комсомола набирал добровольцев для партизанских отрядов и диверсий в тылу врага. Недостатка в добровольцах не было. Война раскрыла во многих людях лучшие их качества.

В горком, к секретарю по военной работе Александру Николаевичу Шелепину (будущему члену политбюро) пришла проситься в партизаны и ученица 201-й московской школы Зоя Космодемьянская. Принимали тех, кто говорил, что готов умереть за дело Сталина. Шелепину показалось: Зоя боится, что не сможет провести операцию, и он ей отказал. А потом все-таки включил девушку в список.

Зою взяли в воинскую часть № 9903, командовал ею майор Спрогис (см.Московский комсомолец. 2001. 8 декабря). В Кунцеве, в помещении детского сада их готовили к диверсионной работе. Учили стрелять, закладывать взрывчатку.

Обычно курс обучения продолжался десять дней. Группу Зои сочли готовой через четыре дня. Группа получила приказ поджигать населенные пункты, занятые немцами.

Уже было известно, что группы действуют не очень удачно, попадают в руки немцев. Потому что местное население ненавидит людей, сжигающих их дома. Немцы поджигателей вешали, на грудь прикрепляли фанерную табличку с надписью «поджигатель».

23 ноября Зоина группа перебралась на занятую немцами территорию возле Наро-Фоминска. Пять дней они двигались в сторону деревни Петрищево. Считалось, что они должны были разложить костры, чтобы помочь нашим самолетам-разведчикам установить линию фронта. Потом — что им дали приказ уничтожить штабную радиостанцию в Петрищеве, которая мешала советской радиоразведке (см. Вечерняя Москва. 2001. 27 ноября). Ни того, ни другого они не сделали. Большая часть группы Зои погибла, остались трое.

Вечером 27 ноября двое пробрались в деревню, перерезали провод полевого телефона и подожгли конюшню. Загорелась и изба крестьянина Петра Свиридова. Тот выскочил из избы, схватил поджигателей и передал немцам.

Один — Василий Клубков — все рассказал. Немцы его перевербовали и отправили назад, в расположение Красной армии. Он попал в руки чекистов. Его расстреляли.

Зоя на допросе упорно молчала, даже не выдала свое настоящее имя. Она назвала себя Таней в честь героини Гражданской войны Тани Соломахи, которую казаки изрубили. Утром 29 ноября ее повесили...

Когда немцев из этого района выбили, туда приехал корреспондент «Правды» Петр Лидов. Ему рассказали эту историю. Эксгумировали труп и с трудом опознали десятиклассницу 201-й московской школы Зою Космодемьянскую. Ее история прогремела на всю страну. Зоя стала символом стойкости и мужества.

Фронтовик и литературный критик Лазарь Лазарев пересказывает в своих записках слова режиссера Лео Оскаровича Арнштама, который снял в 1944 году фильм о Зое Космодемьянской:

«Он был уверен, что эта девочка, с военно-прагматической точки зрения ничего существенного не совершившая, была человеком незаурядным, из той породы, что и Жанна д’Арк. Она жила высокими помыслами и страстями.

Советско-германский пакт тридцать девятого года вызвал у нее такое возмущение, такой нервный срыв, что ее положили в больницу. Со школьных лет она была одержима идеей героического жертвенного подвига. Искала случая, чтобы его совершить.

Очень дурно Арнштам говорил о Шелепине как о человеке, который несет немалую ответственность за то, что «цвет московской молодежи» (эти слова я точно запомнил) угробили без всякого смысла и пользы: там, куда забрасывали эти группы, в одну из которых входила Зоя, — сто километров от Москвы — условий для партизанской войны не было никаких, они были обречены.

С еще большим негодованием говорил он о матери Зои: она снимала пенки с гибели дочери, она славы радивытолкнула в добровольцы младшего брата Зои, он по возрасту еще не должен был призываться, и мальчишка погиб.

— Когда фильм был готов, — рассказывал Лео Оскарович, — я со страхом думал о том, как она его будет смотреть. Ведь там пытают и казнят героиню. Это актриса, но ведь за ней стоит ее дочь, ее страшная судьба. А она мне говорит: «По-моему, ее мало пытают». Я ужаснулся...»

И без того жестокая война унесла множество жизней, которые можно было сохранить, если бы не действовал принцип «Любой ценой!». Воевали так, как привыкли жить: не жалея человеческих жизней. Технику берегли — она стоила денег. За потерю танка или артиллерийского орудия командира могли отстранить от должности, отдать под трибунал. За бессмысленно погибших подчиненных спрашивали редко...

Вот как гибли по чужой вине плохо подготовленные бойцы.

«Начальнику управления НКВД Московской области

ст. майору государствен, безопасности

тов. Журавлеву

РАПОРТ

26 ноября 1941 г. помощник начальника оперпункта разведотдела 33 армии капитан Смирнов сообщил мне нижеследующий факт легкомысленного отношения к формированию диверсионных групп, предназначенных для действия в тылу противника.

Пушкинским райотделом УНКД Московской области была сформирована диверсионная группа в составе четырнадцати человек. Боевая подготовка была произведена плохо, бойцы даже не умели обращаться с гранатами и горючей жидкостью. Начальник группы тов. Породин был назначен буквально за несколько минут до выступления и не знал своих бойцов.

При переходе линии фронта бойцы вели себя недисциплинированно, шумели, курили.

В нескольких стах метрах от линии фронта у одного из бойцов от неизвестной причины вспыхнула горючая жидкость. Снаряжение на нем было подогнано неправильно, он не имел возможности сбросить с себя сумку с горючей жидкостью, и пламя охватило его. Остальные бойцы растерялись, не знали, что им предпринять. Вскоре на них также вспыхнула одежда. Возникла паника.

Подоспевшие красноармейцы под угрозой оружия заставили горевших бойцов сбросить с себя одежду и этим несколько уменьшили количество жертв.

Два бойца от полученных ожогов умерли, три бойца получили тяжелые ожоги, пятеро получили ушибы и легкие ранения.

Работники разведотдела армии отмечают, что случаи плохого инструктажа перебрасываемых диверсионных групп не единичны, и просят принять соответствующие меры.

Оперуполн. 3-го КРО УНКВД МО

мл. лейтенант госбезопасности Шейнюк.

27 ноября 1941 года».

Впрочем, случались и другие истории. Бойцы записывались в диверсионные группы, чтобы перейти на ту сторону фронта и дезертировать — не хотели воевать. Особенно часто это происходило с теми, чьи семьи оказались на оккупированной территории. Они убегали из армии и надеялись пробраться к родным.

Начальник политуправления Юго-Западного фронта дивизионный комиссар Сергей Федорович Галаджев 9 декабря отдал распоряжение всем начальникам политотделов:

«В частях фронта имели место факты, когда отдельные командиры и политработники, посылая добровольцев на задания по выкуриванию немцев из хат, не изучали политической благонадежности этих добровольцев.

Командир 9-й стрелковой роты 383-го стрелкового полка 121-й стрелковой дивизии младший лейтенант т. Собокарь получил задачу уничтожить населенный пункт, где располагались немцы. Для этой цели ему дали пять красноармейцев-добровольцев из состава 4-й стрелковой роты. В пути «добровольцы» убили младшего лейтенанта Собокаря и дезертировали к врагу. Только один красноармеец возвратился в часть.

ПРЕДЛАГАЮ:

1. Тщательно проверять и готовить всех добровольцев-охотников, посылаемых на выкурирование немцев из хат, уничтожение живой силы и техники врага.

2. Потребовать от командиров и политработников всесторонне изучать всех добровольцев. Отчислить из состава добровольцев лиц, не внушающих политического доверия. Особенно осторожно относиться к лицам, происходящим из временно оккупированных территорий, при изъявлении ими желания быть добровольцем в разведке и подобных мероприятий».

Тотальная мобилизация

На территории, которая была оккупирована к ноябрю сорок первого, до войны жило около сорока процентов населения страны и производилось тридцать три процента валовой продукции промышленности.

К ноябрю промышленное производство сократилось вдвое. Выпуск военной продукции был минимальным. Скажем, в ноябре выпустили всего 627 самолетов, а ведь в сентябре авиационные заводы дали 2329 машин... Поставки оружия и боеприпасов для армии сократились до минимума (см. Военно-исторический журнал. 2001. № 11).

В стране была проведена тотальная мобилизация.

24 июня ЦК и Совнарком создали Совет по эвакуации, его возглавил член политбюро Лазарь Моисеевич Каганович.

27 июня ЦК и Совнарком приняли постановление «О порядке вывоза и размещения людских контингентов и ценного имущества». 30 июня при правительстве был образован Комитет по распределению рабочей силы.

5 июля появилось постановление правительства «О порядке эвакуации населения в военное время». В этот же день политбюро приняло решение о создании на железнодорожных узлах и пристанях эвакуационных пунктов — они должны были формировать и принимать эшелоны и пароходы с эвакуированными, снабжать их продовольствием и оказывать медицинскую помощь.

16 июля Совет по эвакуации вместо Кагановича возглавил глава профсоюзов Николай Михайлович Шверник, его заместителями стали Алексей Николаевич Косыгин и Михаил Георгиевич Первухин (оба — заместители председателя Совнаркома).

26 сентября при Совете образовали управление по эвакуации населения.

25 октября постановлением ГКО был создан Комитет по эвакуации в глубь страны из районов прифронтовой полосы продовольственных запасов, мануфактуры, текстильного оборудования и сырья, кожевенного оборудования и сырья, оборудования холодильников, оборудования обувных, швейных и табачных фабрик и мыловаренных заводов, табачного сырья и махорки, мыла и соды.

К концу сорок первого эвакуировали двенадцать миллионов человек. В первую очередь это была рабочая сила, необходимая для военного производства, которое в сжатые сроки удалось восстановить.

Бюджет был пересмотрен в пользу вооруженных сил. Военные расходы в 1941 году составили около девяти миллиардов рублей. Откуда взялись деньги? Урезали бюджет и отобрали у людей их сбережения. Это дало два миллиарда рублей. То, что можно было купить не по карточкам, продавалось по коммерческим, то есть высоким ценам. Это принесло государству больше полутора миллиардов рублей. Принудительная подписка на займы дала еще девять миллиардов.

21 ноября президиум Верховного Совета ввел налог на холостяков, одиноких и бездетных граждан — пять процентов заработка. Налог платили мужчины в возрасте от двадцати до пятидесяти лет, женщины в возрасте от двадцати до сорока пяти лет. Освобождались от уплаты военнослужащие и их жены, учащиеся — мужчины в возрасте до двадцати пяти лет и женщины в возрасте до двадцати трех лет, пенсионеры и «лица обоего пола, если им или их супругам по состоянию здоровья, в соответствии с решением врачебной комиссии, противопоказано деторождение». В инструктивном письме Наркомата финансов говорилось, что освобождаются от налога родители, чьи дети погибли на фронте.

В июле установили временную добавку к подоходному налогу, а 29 декабря был введен военный налог. Им облагались все граждане, достигшие восемнадцати лет. Освобождались военнослужащие, их семьи, живущие на пособие от государства, инвалиды первой и второй группы, не имеющие дополнительных заработков, мужчины после шестидесяти и женщины после пятидесяти пяти, не имеющие источников доходов. Была установлена шкала налогообложения. При годовом заработке до 1800 рублей платили 120 рублей, свыше 24 тысяч — 2700 рублей.

Мужчины, освобожденные от призыва и мобилизации, чьи сверстники призваны, платили полуторную ставку налога.

Военный налог давал около миллиарда в год. В целом налоги и добровольные взносы населения составили четвертую часть бюджета страны.

3 октября 1942 года президиум Верховного Совета отменил процентные надбавки к зарплате рабочим и служащим и все льготы, связанные с работой в отдаленных местностях, вне крупных городских поселений и на Крайнем Севере.

Драконовские меры позволили полностью милитаризировать экономику. Но вот мнение доктора экономических наук Григория Ханина, одного из лучших знатоков отечественной экономики советского периода:

«Неэффективность советских вооруженных сил обусловила их огромную потребность в людях и технике. В итоге ресурсов хватало в основном для развития военного сектора экономики, где сосредоточились лучшие силы, и было совершенно недостаточно для экономики гражданской, которая обеспечивалась по остаточному принципу» (см. Свободная мысль. 2003. № 9).

Жизнь стала трудной сразу во всей стране, даже там, где влияние войны еще не ощущалось.

После десятилетия ограбления деревни, изъятия хлеба, уничтожения крепких хозяев (кулаков) сельское хозяйство страны к началу войны оказалось в худшем положении, чем до начала массовой коллективизации.

28 июня организационно-инструкторский отдел ЦК ВКП(б) информировал секретарей ЦК о ходе мобилизации и политических настроениях населения:

«Как сообщают, в первые дни после начала военных действий в торговой сети усилился спрос на продукты питания и промтовары, в связи с чем в магазинах образовались очереди. Наибольший спрос наблюдался на сахар, соль, спички, мыло, муку, крупы».

В некоторых областях в первые же дни войны, еще до введения карточек, началось сокращение норм выдачи продовольствия. Карточки отоваривались нерегулярно. В начале сорок четвертого ввели так называемую коммерческую торговлю, где цены были в пятнадцать—двадцать раз выше, чем в нормированной торговле. Люди пытались что-то покупать на рынке, где цены стали астрономическими.

Но и крестьянам пришлось не легче. Выпуск сельскохозяйственной техники и удобрений полностью прекратился. Мужчин мобилизовали в армию. Урожай отбирали. Деревня с трудом сама себя кормила. Скажем, полностью отсутствовал сахар, нужный детям. В годы войны, судя по запискам Берии в политбюро, голодали в Свердловской области, в Чувашии, Татарии, Узбекистане, Казахстане, Кабардинской и Бурят-Монгольской автономных республиках. В селах Кировской области ели древесную кору, резко увеличилась детская смертность. Люди собирали на полях проросшее зерно, употребление которого приводило к смерти.

В апреле 1943 года заместитель наркома внутренних дел Богдан Кобулов докладывал в ЦК и Совнарком о ситуации в Вологодской области (см. «Людские потери СССР в Великой Отечественной войне»):

«Централизованные фонды муки были сокращены, в результате чего значительное количество связанных с сельским хозяйством семейств красноармейцев, в том числе и сорок тысяч детей, сняты со снабжения хлебом.

Вследствие низкой урожайности многие из снятых со снабжения хлебом красноармейских семейств в 1942 году хлеба на трудодни в колхозах не получали и в настоящее время продуктов питания не имеют.

УНКВД по Вологодской области сообщает, что в ряде районов имеют место многочисленные факты употребления в пищу суррогатов (мякины, клеверных верхушек, соломы, мха) и трупов павших животных».

От голода и истощения за годы войны в тылу умерло полтора миллиона человек.

Голод сказывался и на городском населении, которое вообще не имело возможности раздобыть продовольствие.

Еще до войны в стране были установлены драконовские меры, которые превращали рабочих в крепостных.

19 июня 1940 года, собрав руководителей правительства, Сталин сказал, что нужно вводить восьмичасовой рабочий день. Заместитель главы правительства Вячеслав Александрович Малышев записал его слова:

— Нам надо больше металла, угля и всяких других продуктов. А мы, видите, работаем семь часов, да и то плохо. А вот у капиталистов работают по десять—двенадцать часов. Наши профсоюзы развратили рабочих. Это не школа коммунизма, а школа рвачей. Профсоюзы натравливают рабочих против руководителей и потакают иждивенческим настроениям. Мы совершили большую ошибку, когда ввели семичасовой рабочий день. Сейчас такое время, когда надо призвать рабочих на жертвы и ввести восьмичасовой рабочий день без повышения оплаты.

Заговорили о текучести рабочих кадров. После жаркого спора Сталин предложил издать закон, запрещающий рабочим и служащим по собственному желанию менять место работы:

— Мы должны научиться регулировать рабочую силу в народном хозяйстве. А тех, кто будет нарушать этот закон, надо сажать в тюрьму.

Иных способов привлекать рабочих на важные производства, кроме как угрозой лагеря, Сталин не знал.

Через неделю на политбюро приняли решение о переходе на восьмичасовой рабочий день и на семидневную рабочую неделю. Сталин вновь стал распекать профсоюзы за «реформистскую» политику:

— Разве не развращают профсоюзы рабочих, когда профсоюзные работники приходят и тушат в цеху свет в то время, когда рабочие хотят работать сверхурочно?

Указ президиума Верховного Совета СССР (будто бы по просьбе ВЦСПС) увеличил продолжительность рабочего дня с семи до восьми часов. Существовала шестидневная рабочая неделя — пять дней работали, шестой отдыхали. Теперь перешли на семидневку: шесть дней работать, седьмой, в воскресенье, отдыхать. То есть количество выходных уменьшилось.

Запрещалось по собственному желанию уходить с работы или переходить на другое предприятие — только с разрешения начальника. Самовольный уход карался тюремным заключением на срок от двух до четырех месяцев. Отменили такое наказание, как увольнение за прогул, ввели уголовную ответственность: исправительно-трудовые работы по месту работы на срок до шести месяцев с удержанием до четверти зарплаты.

Судам предписывалось рассматривать такие дела в пятидневный срок и приговоры приводить в исполнение немедленно. Если директор не отдавал прогульщика под суд, он сам подлежал уголовной ответственности. Если он принимал самовольно ушедшего с другой работы, тоже подвергался судебной ответственности.

Не помогало. Люди совершали мелкие правонарушения, лишь бы сменить место работы. В конце июля 1940 года Сталин на пленуме ЦК, где обсуждался вопрос о трудовой дисциплине в промышленности, возмущался:

— Сейчас рабочий идет на мелкое воровство, чтобы уйти с работы. Этого нигде в мире нет. Это возможно только у нас, потому что у нас нет безработицы. Плохо, что нет притока рабочей силы на предприятия из деревни. Раньше деревенские работники мечтали пойти на работу в город и считали счастьем, что их принимают на завод. Надо добиться, чтобы дармоеды, сидящие в колхозах, ушли бы оттуда. Людей, живущих в достатке в деревне и мало работающих, много. Их надо оттуда выгнать. Они пойдут работать в промышленность...

Деревня обезлюдела. Промышленность получила необходимые рабочие руки. Но ситуация в оборонной промышленности осталась тяжелой. Новички приходили не только необученные и необразованные. Они не хотели хорошо работать — как известно из истории, крепостные работают без желания. Поэтому в военной промышленности сохранялся высокий процент брака. Брак на авиационных заводах приводил к катастрофам. Качество советской серийной военной продукции было ниже немецкой.

Указ президиума Верховного Совета СССР от 26 июня 1941 года о режиме рабочего времени позволял руководителям предприятий устанавливать обязательные сверхурочные работы продолжительностью от одного до трех часов в день. Не привлекали только беременных женщин начиная с шестого месяца беременности, и кормящих матерей — пока ребенку не исполнится шесть месяцев. Такого длительного рабочего дня не было ни в одной западной стране.

Отменялись все отпуска, кроме отпуска по болезни и беременности. Первоначально предполагалось выплачивать компенсацию за неиспользованный отпуск. Но указ президиума Верховного Совета от 9 апреля 1942 предписывал прекратить выплату компенсаций. Эти средства обещали переводить в сберкассы и выдать после войны.

Военные и местная власть получили право мобилизовывать гражданское население на строительство укреплений и широко пользовались этим правом.

Член военного совета Брянского фронта Пантелеймон Кондратьевич Пономаренко докладывал Сталину:

«Мы производим огромные оборонительные работы. На Днепропетровском рубеже копали рвы более пятисот тысяч человек, а всего на всех рубежах в Белоруссии было занято два миллиона человек. Возведены огромные оборонительные сооружения. Все города и весь путь на Восток опоясаны огромными противотанковыми рвами, волчьими ямами, надолбами, завалами, но части противника действовали по дорогам.

Дороги не перекапывались, чтобы дать возможность двигаться нашим войскам. При отходе наших войск дороги, как правило, не минировались, не взрывались, и противник проходил беспрепятственно. И вся эта огромная работа сводилась к нулю... Рвы и другие противотанковые препятствия сооружаются без всякого инженерного руководства...»

Иначе говоря, мобилизовали миллионы людей на строительство оборонительных сооружений — и все зря, рыли не то, что надо, и не так. Это была пустая растрата сил.

Полмиллиона москвичей, в основном женщин, отправили рыть окопы вокруг города. Сто человек погибли.

26 декабря 1941 года был принят указ президиума Верховного Совета СССР «Об ответственности рабочих и служащих предприятий военной промышленности за самовольный уход с предприятий». Рабочие не только оборонных предприятий, но и смежных производств считались мобилизованными и закреплялись за своими предприятиями. Перейти на другое место работы они не могли. Самовольный уход рассматривался как дезертирство и карался тюремным заключением на срок от пяти до восьми лет.

 Люди не могли распорядиться своей судьбой и сами подыскать себе новое место работы, даже если предприятие закрывалось или сокращались штаты. Совнаркомы союзных республик, областные и краевые исполкомы получили на время войны право переводить рабочих и служащих на работу в любые другие учреждения. За отказ от перехода наступала уголовная ответственность по указу президиума Верховного Совета от 26 июня 1940 года как за самовольный уход с предприятия.

13 февраля 1942 года президиум Верховного Совета принял указ «О мобилизации на период военного времени трудоспособного городского населения» — он распространялся на всех мужчин в возрасте от шестнадцати до пятидесяти пяти лет и на женщин в возрасте от шестнадцати до сорока пяти лет, которые не работали в тот момент на государственных предприятиях или в государственных учреждениях. Мобилизованных отправляли на военные заводы и строительство.

19 сентября указ изменили, увеличив возраст мобилизации для женщин до пятидесяти лет. Не брали только школьников и матерей, у которых были дети в возрасте до восьми лет, если некому было за ними ухаживать. Уклонение от мобилизации наказывалось принудительными работами на срок до одного года.

13 апреля появилось постановление Совнаркома и ЦК «О порядке мобилизации на сельскохозяйственные работы, в колхозы, совхозы и МТС трудоспособного населения городов и сельских местностей».

Местная власть получила право отправлять на сельхозработы трудоспособное население городов, не занятое в промышленности и на транспорте, часть служащих государственных учреждений, студентов, учащихся техникумов и школьников начиная с шестого класса. Они должны были отработать от шести до восьми часов.

Отказ грозил судом и приговором — шесть месяцев принудительных работ с удержанием половины зарплаты.

Во второй половине сорок второго были приняты дополнительные меры для увеличения мобилизованной рабочей силы.

10 августа вышло постановление Совнаркома «О порядке привлечения граждан к трудовой повинности в военное время».

В нем говорилось, что трудовая повинность вводится Совнаркомом, а в местностях, объявленных на военном положении, военными властями, для выполнения оборонных работ, заготовок топлива и проведения специальных строительных работ.

Срок обязательной трудовой повинности определялся в два месяца — восемь часов ежедневно и три часа обязательных сверхурочных, то есть одиннадцать часов в день. Не привлекались только дети до шестнадцати лет, мужчины старше пятидесяти пяти, женщины старше сорока пяти, инвалиды первой и второй группы, беременные женщины начиная с пяти месяцев беременности.

28 августа появилось постановление Совнаркома «О привлечении на время войны инвалидов третьей группы, получающих пенсию по государственному социальному страхованию, на работу в предприятия и учреждения».

Наркомы социального обеспечения союзных республик получили указание направить неработающих инвалидов третьей группы (мужчин в возрасте до пятидесяти пяти лет, женщин в возрасте до сорока пяти) на общественно-полезные работы.

Тем, кто пойдет на работу, разрешили сохранить пенсию. Тем, кто откажется от работы, было предписано с 1 декабря прекратить выплату пенсий. Запрещалось только заставлять инвалидов работать сверхурочно.

Совместное постановление Совнаркома и ЦК от 18 марта 1943 года «О государственном плане развития сельского хозяйства на 1943 г.» предусматривало, что все живущие на селе подростки с четырнадцати лет в обязательном порядке привлекаются к работам в совхозах.

Такой каторжный труд в тылу всего населения страны стал ведущим фактором грядущей победы в войне...

Приказ № 227

28 июля 1942 года Сталин подписал знаменитый приказ № 227. Его зачитали тогда всем военнослужащим, но не опубликовали. Он оставался секретным до лета 1988 года, хотя мало кто из прошедших войну не ссылался на него.

Над проектом приказа работали офицеры Главного политического управления. Сталину текст не понравился. Он назвал его «беззубым и либеральным» и сам стал диктовать наиболее важные положения.

Приказ был продиктован катастрофой на южном направлении, когда немецкие войска, разгромив Юго-Западный (маршал Тимошенко) и Южный фронты (генерал Малиновский), вышли к Волге в районе Сталинграда.

Как же остановить немецкую военную машину? Что предпринять? Тогда и появился приказ № 227, который запрещал войскам отходить без приказа. Попавшая в безвыходное положение воинская часть или отдельный красноармеец должны были умереть, но не отступить.

Собственно говоря, в этом требовании не было ничего нового. Самовольный отход и раньше считался преступлением. Но до этого приказа дело отступившего командира рассматривал военный трибунал. Приказ № 227 разрешал стрелять в спины тем, кто дрогнул и отступил.

Приказ свидетельствовал о растерянности и отчаянии Сталина, который не знал, что еще делать, как остановить отступающую по его же вине армию:

«Чего же у нас не хватает? Не хватает порядка и дисциплины в ротах, батальонах, в полках, в дивизиях, в танковых частях, в авиаэскадрильях. В этом теперь наш главный недостаток. Мы должны установить в нашей армии строжайший порядок и железную дисциплину, если мы хотим спасти положение и отстоять нашу Родину...» .

Как наводить порядок, Сталин, разумеется, знал. Но на всякий случай сослался на немецкий опыт:

«После своего зимнего отступления под напором Красной армии, когда в немецких войсках расшаталась дисциплина, немцы для восстановления дисциплины приняли некоторые суровые меры, приведшие к неплохим результатам.

Они сформировали более ста штрафных рот из бойцов, провинившихся в нарушении дисциплины по трусости или неустойчивости, поставили их на опасные участки фронта и приказали им искупить кровью свои грехи.

Они сформировали, далее, около десятка штрафных батальонов из командиров, провинившихся в нарушении дисциплины по трусости или неустойчивости, лишили их орденов, поставили их на еще более опасные участки фронта и приказали им искупить свои грехи.

Они сформировали, наконец, специальные отряды заграждения, поставили их позади неустойчивых дивизий и велели им расстреливать на месте паникеров в случае попытки самовольного оставления позиций и в случае попытки сдаться в плен. Как известно, эти меры возымели действие, и теперь немецкие войска дерутся лучше, чем они дрались зимой.

И вот получается, что немецкие войска имеют хорошую дисциплину, хотя у них нет возвышенной цели — защиты своей родины, а есть лишь одна грабительская цель — покорить чужую страну, а наши войска, имеющие возвышенную цель защиты своей поруганной Родины, не имеют такой дисциплины и терпят ввиду этого поражения.

Не следует ли нам поучиться в этом деле у наших врагов, как учились в прошлом наши предки у врагов и одерживали потом над ними победу?

Я думаю, что следует».

На самом деле немецкое командование ставило заградительные отряды только в тылу заведомо неустойчивых частей союзников, в основном румын, которые не хотели воевать.

А в Красной армии первые заградительные отряды были созданы годом раньше.

Директива Ставки 5 сентября 1941 года разрешила командующему войсками Брянского фронта генералу Еременко создать заградотряды в дивизиях, которые показали себя как неустойчивые. Главная задача — предотвратить бегство военнослужащих, которые бросали оружие при первом появлении немцев и с криками «Нас окружили!» разбегались.

Заградотряды должны были не допускать самовольного отхода частей с занимаемых позиций, «а в случае бегства — остановить, применяя при необходимости оружие».

Теперь заградительные отряды создавались на всех фронтах. Верховный главнокомандующий и нарком обороны распорядился сформировать «в пределах армии по три-пять хорошо вооруженных заградительных отрядов (до двухсот человек в каждом), поставить их в непосредственном тылу неустойчивых дивизий и обязать их в случае паники и беспорядочного отхода частей дивизий расстреливать на месте паникеров и трусов».

Заградотряды были расформированы приказом наркома обороны № 349 от 29 октября 1944 года и вошли в состав частей НКВД по охране тыла действующей армии...

После приказа № 227, запрещающего войскам отступать без приказа, были созданы штрафные роты и батальоны.

Еще в Гражданскую войну в Красной армии появились штрафные части, в которые направлялись дезертиры. Потом они стали называться дисциплинарными частями. После Гражданской в них отправлялись на перевоспитание военнослужащие, осужденные на срок до одного года. В 1934 году дисциплинарные части упразднили. В 1940-м Тимошенко восстановил дисциплинарные батальоны.

Положение о штрафных ротах и батальонах 26 сентября 1942 года подписал заместитель наркома обороны генерал армии Георгий Константинович Жуков.

В штрафроты направлялись на срок от одного до трех месяцев рядовые и младшие командиры, виновные «в нарушении дисциплины по трусости или неустойчивости, чтобы искупить кровью свою вину перед Родиной отважной борьбой с врагом на трудном участке боевых действий».

В штрафбатах искупали вину командиры и политработники.

В подписанном Жуковым положении говорилось:

«Штрафные батальоны имеют целью дать возможность лицам среднего и старшего командного, политического и начальствующего состава всех родов войск, провинившимся в нарушении дисциплины по трусости или неустойчивости, кровью искупить свои преступления перед Родиной отважной борьбой с врагом на более трудном участке боевых действий».

Постоянному составу штрафбатов воинские звания присваивались вдвое быстрее. Каждый месяц службы в штрафбате засчитывался при назначении пенсии за полгода.

В штрафбат отправляли осужденных военным трибуналом с применением отсрочки исполнения приговора на срок от одного месяца до трех. Провинившихся командиров разжаловали в рядовые, им выдавали красноармейские книжки специального образца. Ордена и медали отбирали и отдавали на хранение в отдел кадров фронта. За храбрость в бою или ранение штрафника досрочно освобождали и восстанавливали в звании и всех правах.

На фронте полагалось иметь один—три штрафных батальона и пять—десять штрафных рот. Их бросали в самые безнадежные места, где было мало шансов выжить.

30 июля политорганы получили подписанную Щербаковым директиву Главного политического управления: приказ № 227 — основной документ, которым следовало руководствоваться командному составу. «Не должно быть ни одного военнослужащего, — писал Щербаков, — который не знал бы приказа И.В. Сталина». Он приказал дважды в день докладывать ему о ходе разъяснения приказа в войсках.

Многие историки и по сей день продолжают считать, что эти жесткие меры были необходимы, что без них бы не победили, словно признавая, что советский солдат сражался только из страха быть расстрелянным за отход. В реальности эти меры, как и всякая избыточная жестокость, только вредили.

Николай Егорычев считает, что надо бы разобраться с приговорами, вынесенными военными трибуналами, и реабилитировать тех, кого расстреляли несправедливо:

— На девяносто процентов несправедливо это было, в штрафные батальоны отправляли офицеров за неудачно проведенную операцию. Так ведь это же война, противник не ждал нас с поднятыми руками. За что же отдавать офицера под суд? Можно понизить в должности, если у него не получается хорошо командовать, но не судить. Мы же все не умели воевать, когда в первый раз шли в бой. По белому снегу в темных шинелях... Немцы брали на мушку и стреляли нас по одному. Командиры не умели командовать, потом только научились. Сами гибли, а то отдали бы под суд и в штрафную роту...

Не у каждого на фронте выдерживали нервы, но ведь это не предательство, говорит Егорычев. Трудно сохранить хладнокровие в бою. Помню: ночью при луне в полный рост идет на нас группа немецких солдат — молча. Солдаты запаниковали: где командир, где политрук? Я говорю: здесь политрук! Огонь! Удалось удержать позицию, а то убежали бы наши солдаты. Но обвинять их в том, что не выдерживали, нельзя, тем более расстреливать...

Приказы «стоять насмерть» — особенно в начале войны — отдавались очень часто.

«Походило это, — считал Рокоссовский, — на стремление обеспечить себя (кто отдавал такой приказ) от возможных неприятностей свыше. В случае чего обвинялись войска, не умевшие якобы выполнить приказ, а «волевой» документ оставался для оправдательной справки у начальника или его штаба. Сколько горя приносили войскам эти «волевые» приказы, сколько неоправданных потерь было понесено!»

Приказом № 227 Сталин свою вину за уничтожение командных кадров и неподготовленность армии к войне ловко переложил на саму армию. Его слова «население нашей страны теряет веру в Красную армию, а многие проклинают Красную армию за то, что она отдает наш народ под ярмо немецких угнетателей, а сама утекает на восток», профессиональные военные воспринимают как клевету на армию.

И после выхода приказа советские войска продолжали отступать — и на сталинградском направлении, и на Северном Кавказе. Сам по себе приказ не мог изменить соотношение сил на фронте.

Литературный критик Лазарь Лазарев, тогда курсант Высшего военно-морского училища имени М.В. Фрунзе, пишет, что ситуацию на фронте изменил не приказ № 227, а настроения в армии, где понимали, что нужно выбираться из страшной ямы, в которую попали, — иначе гибель.

Летом сорок второго курсантов военно-морского училища три недели учили воевать в пехоте и бросили в составе бригад морской пехоты на фронт.

«Надо было, чего бы это каждому из нас ни стоило, упереться, — считает Лазарев. — И уперлись. Уперлись в Сталинграде, Воронеже, Новороссийске.

Из мрака и ожесточения, которые были в наших душах (Пушкин, размышляя о том, что решило дело в 1812 году, назвал это «остервенением народа»), и родилась та сила сопротивления, с которой так победоносно наступавшие немцы справиться не смогли, сломались».

Что же стало причиной перелома в войне?

Накопился боевой опыт, появились прилично обученные резервы, солдаты больше не разбегались и не паниковали. Напротив, упорно сопротивлялись. Командный состав научился воевать и использовать слабости противника. В сорок втором военные училища подготовили больше полумиллиона молодых офицеров. Сменился высший командный состав армии, выходцев из Первой конной потеснили талантливые полководцы, показавшие себя в упорных боях: Конев, Малиновский, Толбухин, Говоров, Ватутин, Черняховский...

Изменилась структура управления войсками. Формировались танковые армии, артиллерийские дивизии, воздушные армии. Все это давало возможность концентрировать технику на направлениях главного удара и успешно противостоять вермахту.

Восстановили корпуса, расформированные в начале войны из-за недостатка личного состава и опытных командиров (к концу сорок первого из шестидесяти двух корпусов осталось шесть), что упростило командование войсками.

9 октября 1942 года появился указ президиума Верховного Совета СССР «Об установлении полного единоначалия и упразднении института военных комиссаров в Красной Армии».

Освобождение армии от комиссаров, которые вмешивались в военные дела и сковывали волю командиров, тоже имело немалое значение.

Сложилась система подготовки стратегических резервов, когда не только формировались новые соединения из призывников, но и отводились в тыл на переподготовку боевые части, нуждавшиеся в отдыхе и пополнении. Летом сорок второго так были восстановлены две танковые армии, восемьдесят стрелковых дивизий (см.: Павленко Н.Г. Была война...).

Вся промышленность была ориентирована на военные нужды. Уже в сорок втором оборонный комплекс дал вдвое больше самолетов, чем германская индустрия, вчетверо больше танков, втрое больше орудий! Новые типы советских самолетов превосходили немецкие, немецкая авиация утрачивала господство в воздухе. Наконец появились в большом количестве штурмовики — «Ил-2», способные поддержать пехоту и танки.

Необходимо учитывать еще одно важное обстоятельство — резко ухудшился качественный состав войск противника. С начала войны и до конца сорок второго года немецкие войска потеряли около трех миллионов солдат и офицеров.

Людской потенциал Германии не позволял легко компенсировать такие потери. Кроме того, потеряны были кадровые, хорошо подготовленные и обученные солдаты с боевым опытом. Им на смену прибывали неопытные резервисты и тыловики. Более широкое использование войск союзников — венгров и румын — в значительной степени определило поражение под Сталинградом, где советские войска нанесли удар именно по румынским частям и легко прорвали фронт.

Не так просто сравнивать боевые качества красноармейца и немецкого солдата. Исход схватки решала выучка, умение владеть оружием и само его наличие, присутствие умелых командиров. И в бою немецкие части были такими же стойкими. Но неприхотливость, привычка обходиться малым, терпеливо переносить лишения — эти качества красноармейцев сыграли свою роль в самые тяжелые месяцы войны.

«Без отпусков, без солдатских борделей по талончикам, без посылок из дому, — писал поэт Борис Слуцкий, прошедший всю войну, — мы опрокинули армию, которая включала в солдатский паек шоколад, голландский сыр, конфеты. Зимой сорок первого наша снежная нора, согреваемая собственным дыханием, победила немецкую неприспособленность к снежным норам».

Но способность терпеть, не замечать собственную боль связана и с умением не замечать чужую боль. Академик Александр Николаевич Яковлев, воевавший в морской пехоте, говорил: это система, при которой человека не жалко, но это и система, при которой и человеку себя не жалко. И командиры не считались с потерями, и сами бойцы шли на смерть даже тогда, когда можно было обойтись меньшей кровью.

30 июня 1942 года в «Волчьем логове» на обеде у Гитлера присутствовал только что получивший звание генерал-фельдмаршала Георг фон Кюхлер, главнокомандующий группой войск «Север». Он рассказал фюреру:

«Русские солдаты сражаются как звери, до последнего дыхания, и их приходится убивать одного за другим. Явлений, подобных тем, которые происходили во время Первой мировой войны, в 1916— 1917 годах, когда русские в окопах втыкали штыки в землю и уходили с позиций, нигде не наблюдается».

Ставка Верховного

«В первые дни войны, — вспоминал генерал Воронов, — Сталин был в подавленном состоянии, нервный и неуравновешенный. Когда ставил задачи, требовал выполнения их в невероятно короткие сроки, не считаясь с реальными возможностями».

Когда Сталин пришел в себя, он стал «проявлять излишнюю нервозность», нередко выводившую Генштаб и аппарат Наркомата обороны из рабочего состояния.

В первые дни войны Сталин раздраженно спросил начальника Генштаба Жукова, почему все решения принимаются с опозданием.

Тогда Жуков ответил верховному очень осторожно, а потом уже откровенно рассказывал, как шла работа:

— В девять часов утра я получаю сводку. По ней требуется сейчас же принять меры. Но я не могу этого сделать. Я докладываю наркому Тимошенко. Но и нарком не может принять решение. Мы обязаны доложить это Сталину, приехать в Кремль и дожидаться приема. В час или в два он принимает решение. Мы едем, оформляем и направляем приказания на места. Тем временем обстановка уже изменилась. Мы хотели удержать какой-то пункт, придвинуть к нему войска, но немцы за это время заняли его. Наоборот, мы хотели вывести войска из какого-то другого пункта. А немцы тем временем уже обошли его и отрезали. Между получением данных, требующих немедленного решения, и тем решением, которое мы принимаем, проходит семь-восемь часов. А за это время немецкие танки делают сорок—пятьдесят километров, и мы, получив новые сведения, принимаем новые решения и снова опаздываем...

У Сталина ночь и день давно поменялись местами, и все высшее чиновничество подлаживалось под него. Попытки вести нормальный образ жизни вызывали недоумение.

Нарком авиапромышленности Шахурин вспоминал, как однажды около двенадцати ночи в кабинете Сталина обсуждались какие-то вопросы, связанные с авиацией. Понадобилась справка по гражданской авиации. Ее возглавлял тогда Василий Сергеевич Молоков, известный летчик, Герой Советского Союза, генерал-майор авиации.

Сталин вызвал Поскребышева:

— Соедините меня с Молоковым!

Поскребышев ушел и долго не возвращался. Сталин нетерпеливо нажал копку:

— В чем дело?

Поскребывшев ответил, что Молокова в управлении гражданской авиации нет.

— Позвоните домой!

— Его и дома нет, — сказал Поскребышев. — Наверное, он в дороге.

Через некоторое время Сталин опять вызвал Поскребышева. Вождь уже серьезно рассердился:

— Вы что, заснули? Почему не соединили меня с Молоковым?

Поскребышев объяснил:

— Товарищ Сталин, я выяснил. Молоков приехал домой, но он принимает ванну и поэтому не может подойти к телефону.

Все присутствовавшие в кабинете Сталина онемели. Мысль о том, что в полночь кто-то уже может готовиться ко сну, когда вождь бодрствует, показалась чудовищной.

Изменить свой ритм жизни Сталин не захотел даже в военные годы.

Он по-прежнему вставал очень поздно. Однажды Василевский и Жуков, приехав к нему на дачу к двум часам дня, были приглашены назавтрак. Сталин пояснил:

— Я еще не успел позавтракать.

В Кремле он появлялся только к вечеру, обычно после шести вечера, и работал до двух-трех часов ночи. После этого с членами политбюро уезжал к себе на дачу — ужинать.

«Соответственно складывался и рабочий день всех остальных военных и гражданских руководителей, — вспоминал маршал авиации Новиков. — Пока Сталин находился в Кремле, нечего было и думать об отдыхе: в любую минуту можно было ожидать вызова к Верховному или телефонного звонка от него».

Вооруженные силы опирались не на четкую организацию, а на личные указания Сталина. А он не имел даже советников, которые докладывали бы ему особо срочные письма, писал адмирал Кузнецов. Он жаловался на то, что его письменные обращения к вождю оставались без внимания, какими бы срочными они ни были. И только когда он сам оказывался в сталинском кабинете, мог попросить решить, наконец, «залежавшиеся» вопросы.

Кузнецов вспоминал, что когда он командовал Тихоокеанским флотом, то считал, что где-то в генштабовских сейфах лежат все необходимые планы и разработки на случай войны. Оказавшись в Москве, он понял, что никаких продуманных планов нет. Есть только «указания товарища Сталина». Но если они сформулированы, то руководствоваться ими невозможно.

На некоторые вопросы нарком военно-морского флота не мог получить ответа и от Сталина. А когда проявлял настойчивость, ловил на себе косые взгляды окружения: зачем лезешь в сферы, тебе недоступные? А официально получал один и тот же ответ:

— Когда будет нужно, узнаете.

«Перед Отечественной войной и особенно после войны, — писал Жуков, — Сталину приписывали особо выдающуюся роль в создании вооруженных сил, в разработке основ советской военной науки, основных положений оперативного искусства...

Все это наворотили в угоду Сталину, чему способствовал он сам, распространявший версию о том, что якобы Ленин не знал военного дела и требовал от молодых работников ЦК досконального изучения основ военной науки, и в первую очередь требовал этого от него, Сталина...

До Сталинградской битвы Сталин практически слабо разбирался в вопросах военной стратегии и еще хуже в оперативном искусстве. Слабо разбирался и в организации современных фронтовых и еще хуже армейских операций.

В начале войны он пытался проявить свое личное оперативно-стратегическое искусство, основанное на его опыте времен Гражданской войны, но из этого ничего хорошего не получилось...

Не разбираясь глубоко в сложности, методах и способах подготовки современных фронтовых операций, Сталин зачастую требовал явно невыполнимых сроков подготовки и проведения операций. И они по его категорическим требованиям нередко начинались слабо подготовленными и недостаточно обеспеченными. Такие операции не только не достигали цели, но влекли за собой большие потери в людях и материальных средствах.

Ведя борьбу с врагом в 1941 — 1942 годах за выигрыш времени, Верховному Главнокомандующему необходимо было с особой бережливостью относиться к сохранению людских ресурсов с тем, чтобы в нужный момент, оснастив их новейшей техникой, обрушить затем на врага. Но Сталин часто этого не делал.

Горячась, он нередко требовал вводить в сражения все новые и новые части, не считаясь с тем, что некоторые соединения войск, вводимые в бой, только что мобилизованы и еще не успели получить необходимую боевую подготовку».

Вообще говоря, странно было бы требовать от профессионального политика знания военного искусства. Он не только академий, но и вообще никаких высших учебных заведений не оканчивал и в армии не служил. И скорее в заслугу Сталину можно поставить то, что, будучи уже далеко не молодым человеком, он в конце концов многое усвоил в военной науке.

Так что укорять его в незнании оперативно-стратегического искусства было бы несправедливо.

Другое дело, что Сталин всегда мнил себя крупным стратегом. Он не просто брался за управление войсками, не зная, как это делается, но фактически узурпировал военное руководство и лишил своих генералов самостоятельности. Когда он прислушивался к умным советам, его решения оказывались правильными. Когда он руководствовался собственными представлениями, это заканчивалось для Красной армии большой кровью.

По мнению Жукова, серьезным минусом для Сталина было то, что за время войны он лично ни разу не побывал в войсках фронтов и своими глазами не видел боевых действий. Все выводы он строил на основе докладов своих заместителей, Генштаба, командования фронтов и спецсообщений органов госбезопасности. Верховный только однажды выезжал на фронт — в начале августа 1943 года.

3 августа началось наступление войск Воронежского и Степного фронтов, и Сталин приехал к генералу Соколовскому на командный пункт Западного фронта в районе Юхнова. А утром 5 августа побывал в селе Хорошево под Ржевом, на командном пункте Калининского фронта у генерала Еременко. В этот день были освобождены Орел и Белгород, Сталин позвонил в Генштаб и велел подготовить приказ в связи с этой победой...

Первые годы войны Сталин Лишь формально рассматривал Генеральный штаб как мозг армии. В результате начальник Генштаба Василевский, его заместитель Ватутин постоянно находились на фронтах, где брали на себя руководство операциями, а в Генштабе некому было делать их работу.

После войны Сталин любил говорить:

— А помните, когда Генеральный штаб представлял комиссар штаба Боков?..

Федор Ефимович Боков, окончив в 1937 году Военно-политическую академию имени В.И. Ленина, был назначен ее начальником. В 1941 — 1943 годах он был сначала военным комиссаром Генерального штаба, а затем заместителем начальника Генштаба по оргвопросам. Генерал-лейтенант Боков, человек без военных знаний и талантов, иногда оставался в Генштабе старшим начальником и докладывал Верховному главнокомандующему оперативные разработки.

Вспомнив Бокова, Сталин обычно весело смеялся. Между тем именно он сам считал Генштаб «канцелярией», с которой любой управится, и отправлял в войска талантливых штабистов, которым следовало держать в руках все нити управления вооруженными силами.

Поскольку он никому не доверял, то больше дорожил возможностью отправлять своих генералов в качестве представителей Ставки. Считалось, что они координировали действия фронтов и помогали командующим. Но, по мнению Рокоссовского, когда начальник Генштаба оказывался на фронте, его решения определялись фронтовым кругозором. Начальник Генштаба, по существу, становился командующим фронтом, а командующий фронтом низводился до роли его помощника: ходил на телеграф, вел переговоры по телефону, собирал сводки и докладывал о них.

Сам Генштаб Сталин использовал как источник информации и промежуточную инстанцию, через которую его приказы передавались войскам.

За первые шестнадцать месяцев войны сменились три начальника Генштаба — Жуков, Шапошников, Василевский.

Еще чаще менялись начальники важнейшего, оперативного, управления, которые, конечно, не успевали освоиться в новой роли. Они постоянно держали в приемной опытных офицеров — на случай, если у Сталина возникнет какой-то вопрос. В результате оперативное управление не могло спокойно работать. •

А среди офицеров Генерального штаба и так была распространена нервозность. В провалах на фронте винили предателей и паникеров. Одного из офицеров оперативного управления приехавший с фронта военачальник обвинил в преувеличении мощи противника.

Некоторое время заместителем начальника Генштаба и начальником оперативного управления был генерал-лейтенант Вениамин Михайлович Злобин.

Он был старшим генерал-адъютантом у наркома Тимошенко, в январе сорок первого уехал начальником штаба в Северо-Кавказский военный округ. В июле его вернули в Москву. Злобин не понравился Сталину и в конце 1943 года возглавил кафедру оперативного искусства Академии Генштаба.

Дольше на этой должности продержался Семен Матвеевич Штеменко, который вполне устраивал верховного.

Обстановку на фронтах руководители Генштаба докладывали верховному три раза в день (см. книгу генерала Штеменко «Генеральный штаб в годы войны»).

Существовавшие в оперативном управлении отделы упразднили. Все офицеры управления разместились в зале заседаний. Рядом — телеграф, кабинет начальника Генштаба. Каждый фронт обслуживала группа операторов.

С семи утра они собирали информацию о фронтах, суммировали и докладывали начальнику оперативного управления. Ему же разведуправление сообщало о положении войск противника. Операторы пытались фиксировать ход переброски на фронт воинских частей и соединений, которые разгружались в разных местах.

Группа офицеров готовила все материалы для доклада в Ставку. На двух столах раскладывались карты по каждому фронту. Телефонный аппарат прямой связи со Сталиным сделали с длинным шнуром, чтобы начальник управления мог ходить вдоль столов с картами.

Между десятью и одиннадцатью утра звонил только что проснувшийся Сталин с традиционным вопросом:

— Что нового?

Под рукой у начальника оперативного управления всегда был график перевозок, справка о состоянии резервов и книга боевого состава действующей армии с фамилиями командного состава до командиров дивизии включительно. Никто не знал, какой вопрос может задать верховный.

Если Сталин давал указание, начальник оперативного управления повторял его вслух, и один из его заместителей сразу же записывал.

К двенадцати начальник управления шел к начальнику Генштаба и докладывал ему обстановку и замечания Сталина.

К трем часам оперативное управление заканчивало анализ происшедшего за первую половину дня. Начальник управления ложился поспать, а его заместитель докладывал начальнику Генштаба (Сталин сам предписал, сколько кому работать. Например, заместитель начальника Генштаба имел право отдыхать с пяти-шести утра до двенадцати дня). Часам к пяти начальник Генштаба знакомил со всей информацией Сталина.

К девяти вечера обобщались данные за день. Ночью, после двенадцати, начальник Генштаба и начальник оперативного управления ехали в Кремль и лично докладывали Сталину ситуацию за истекшие сутки.

В Кремль въезжали через Боровицкие ворота, объезжали здание Верховного Совета по Ивановской площади и сворачивали в «уголок» — там находились кремлевская квартира и кабинет верховного. Почти всегда в кабинете присутствовали члены политбюро. Они садились у стены лицом к военным.

Сначала рассказывали, что делали свои войска за истекшие сутки — о ситуации на каждом фронте отдельно, для чего изготовлялась специальная карта с указанием положения каждой дивизии. В кабинете, обшитом светлым дубом, стоял длинный стол. На нем стелили карты. Сталин завел такой порядок: фронты, армии, танковые и механизированные корпуса назывались по фамилиям командующих. Дивизии — по номерам.

Распоряжения и директивы войскам Сталин любил диктовать. Обычно их записывал начальник оперативного управления, потом зачитывал вслух. Сталин правил. Эти документы даже не перепечатывались; их отдавали на узел связи, и распоряжения немедленно передавались фронтам.

Отправляясь в Кремль, руководители Генштаба брали с собой проекты директив и приказов Ставки, которые следовало представить Сталину на подпись. Менее важные документы с санкции верховного подписывал начальник Генерального штаба.

Приезжали обыкновенно с тремя папками. В красной — важнейшие документы, требующие немедленного ответа. Они докладывались обязательно. В синей — менее важные бумаги. Если Сталин был занят, откладывали на другой день. В зеленой — представления к наградам и приказы о перемещениях, словом кадровые дела. Ее раскрывали, улучив момент, когда Сталин пребывал в хорошем настроении.

Если Сталин был доволен положением на фронтах, предлагал посмотреть фильм, отказываться было нельзя. В Генштабе ждали распоряжений, но приходилось сидеть в кино. Объяснить Сталину, что так нельзя, что идет война, — никто не решался.

Нарком военно-морского флота Кузнецов рассказывал, что после официального ужина Сталин приглашал всех в небольшой кинозал. Несколько раз, к удивлению собравшихся, он требовал крутить картину «Если завтра война».

Приглашенные на очередной просмотр наркомы и генералы спрашивали друг друга:

— Какая будет сегодня картина?

Нарком черной металлургии Иван Тевосян, лукаво улыбнувшись, отвечал:

— Самая новая: «Если завтра война».

Этот широко известный в довоенные годы фильм описывал победоносную войну с Германией, когда на помощь Красной армии приходил немецкий пролетариат. Война проходила совсем не так, как в картине, но Сталин совершенно не обращал на это внимания.

Когда начинался фильм, Сталин обыкновенно повторял присутствующим, что война началась для нас неудачно, потому что Гитлер напал неожиданно... Но то, что происходило на экране, ему нравилось. Он хотел видеть эту картину вновь и вновь. На большом экране советские войска немедленно переходили в контрнаступление и гнали врага, уничтожая его на чужой территории малой кровью, могучим ударом.

И звучала песня, написанная братьями Даниилом и Дмитрием Покрассами на стихи Василия Ивановича Лебедева-Кумача:

В целом мире нигде нету силы такой,

Чтобы нашу страну сокрушила, —

С нами Сталин родной, и железной рукой

Нас к победе ведет Ворошилов!

Вечер у Сталина заканчивался в три-четыре часа утра. После чего вождь отправлялся на дачу отдыхать, а руководители Генштаба возвращались в наркомат и только потом ложились спать. Сон у них был недолгим. Они должны были встать пораньше, чтобы приготовиться к вопросам и упрекам вождя.

Себя он никогда и ни в чем не признавал виновным. Мысль о собственных ошибках даже не приходила ему в голову.

26 июля 1941 года ночью Сталин потребовал от маршала Шапошникова доклад о положении дел на Западном направлении. Шапошников ответил, что не от всех армий получены сводки. Сталин ему выговорил:

— Очень плохо, что у фронта и главкома нет связи с рядом армий, с остальными армиями связь слабая и случайная. — Добавил едко: — Даже китайская и персидская армии понимают значение связи в деле управления. Неужели мы хуже персов и китайцев?

Маршал мог бы, конечно, поинтересоваться, а кто создал такую армию, но, разумеется, промолчал.

— Сейчас три часа утра, — продолжал Сталин, — а сводок еще нет. Невозможно терпеть дальше эту дикость, этот позор. Я обязываю вас лично и главкома заставить армии и дивизии уважать службу связи и держать постоянно связь с фронтом, вовремя передавать сводки. Либо будет ликвидировано разгильдяйство в деле связи, либо Ставка будет вынуждена принять крутые меры.

Такие слова звучали угрожающе, поэтому подчиненные на лету подхватывали его указания и бросались их исполнять.

Сложилась такая система управления, что фактически исполнялись только личные указания Сталина. Поэтому Верховный главнокомандующий часто занимался мелочами.

«В то очень трудное время, — вспоминал генерал Воронов, — Ставка и Государственный комитет обороны частенько отвлекались на мелочи, излишне много времени уделяли снайперской и автоматическим винтовкам, без конца обсуждали, какую винтовку оставить на вооружении пехоты — пехотного или кавалерийского образца? Нужен ли штык? Трехгранный или ножевого типа? Не отказаться ли от винтовки и не принять ли вместо нее карабин старого образца? Много занимались ружейными гранатами, минометом, лопатой».

Журнал «Военно-исторический архив» опубликовал воспоминания полковника в отставке Евгения Григорьевича Ледина, лауреата Сталинской премии, специалиста по созданию взрывчатых веществ.

Он предложил новые взрывчатые вещества для повышения эффективности противотанковой артиллерии. 7 декабря 1941 года его пригласили прямо в Кремль к Сталину.

Для входа в коридор, где в Кремле сидел Сталин, требовался специальный пропуск. Но никого не проверяли и не обыскивали. Затем шла анфилада комнат — секретариат, комната Поскребышева и комната охраны, где всегда находилось несколько человек. Начальник охраны генерал Николай Сидорович Власик дремал в кресле у самой двери.

«Через несколько минут дверь открылась, и Поскребышев пригласил нас войти, — писал Ледин. — Группа расступилась, и мне пришлось быть первым. Войдя в большой, продолговатый зал, я увидел сидящего у дальнего торца длинного, покрытого зеленым сукном стола Сталина.

Встав и пройдя мне навстречу до середины зала, Иосиф Виссарионович сказал, пожимая мне руку:

— Здравствуйте, товарищ Ледин.

На лице Иосифа Виссарионовича виднелось множество мелких кровеносных сосудов, образуя густую сеть. Эти капилляры резко выделялись, отличаясь от цвета кожи. Кроме того, он оказался совсем не такого высокого роста, каким я его представлял...»

После того как участники совещания заняли все места за столом, судя по длине которого их было около двадцати, Сталин спросил:

— Кто будет докладывать?

Маленков указал на Ледина.

Ледин рассказал об особенности новых взрывчатых веществ ц использовании уже разработанного мощного противотанкового снаряда.

Сталин слушал молча, ни разу не взглянул в сторону докладчика и казался чрезвычайно сосредоточенным, рисуя на листке блокнота странные фигуры трехцветными карандашами. Находясь в непосредственной близости, Ледин невольно следил за хаотическими движениями его руки, не понимая этого странного занятия и его связи со смыслом излагаемого вопроса.

После окончания доклада Сталин отодвинул занимавший его блокнот, взял одну из разложенных на столе коробок «Герцеговина Флор» (вид которых вызвал у Ледина, привыкшего курить самокрутки с махоркой, невольный восторг), вынул три папиросы, набил табаком из них свою трубку, раскурил ее и, посмотрев на присутствующих, сказал:

— Товарищ Ледин совершенно прав. — Затем спросил у заместителя наркома боеприпасов: — Сколько нужно?

Тот без запинки ответил:

— Десять тысяч тонн.

Этот ответ требовал создания новых значительных мощностей шестью наркоматами, занятыми в то время перебазированием своих предприятий в глубокий тыл, а также огромного дополнительного расхода электроэнергии, которой тогда катастрофически не хватало.

Учитывая реальные возможности, я предложил несколько снизить названную цифру. Это вызвало недовольство Сталина:

—- Считаете ли вы, товарищ Ледин, предложенное количество новых взрывчатых веществ излишним для обеспечения потребностей вооруженных сил?

— Я так не считаю, — выпалил Ледин.

— Тогда без всяких но, — сказал Сталин. — Если нужно, то надо делать. Мы планируем со следующего года начать бомбовые удары по Германии. При действиях авиации по глубоким тылам, сопряженных со слишком большими потерями личного состава и техники, нельзя пренебрегать возможностью снаряжения предназначенных для этих операций авиационных бомб мощными взрывчатыми веществами.

Затем он продиктовал Маленкову текст постановления ГКО о создании комиссии для «Выработки мер по организации производства и внедрению на вооружение новых мощных взрывчатых веществ».

Вождь спросил у Ледина, с кем он намерен работать. Тот ответил, что в Ленинграде находятся сотрудники Научно-технической лаборатории Военно-морского флота и группа специалистов по взрывчатым веществам из Технологического института. Сталин тут же приказал командующему ВВС Красной армии генерал-полковнику Жигареву выделить для их доставки в Москву специальный самолет, а ленинградскому хозяину Жданову — найти и доставить на аэродром специалистов по прилагаемому списку...

В ожидании, когда постановление будет отпечатано и представлено ему на подпись, Сталин поделился с присутствующими своими соображениями о дальнейшем развитии противотанковой артиллерии.

Живое обсуждение с участием всех присутствующих продолжалось довольно долго. Наконец, спохватившись, Сталин послал Поскребышева за постановлением, но тот, вернувшись из машбюро, сообщил, что оно еще не отпечатано. Это вызвало возмущение вождя:

— Что, они ногами печатают, что ли? Распустились! Сейчас же пусть напечатают!

Через неделю Ледин был назначен начальником Специального экспериментально-производственного бюро Наркомата боеприпасов для разработки технологии и внедрения новых мощных взрывчатых веществ. Ледину присвоили звание военинженера 3-го ранга и велели переодеться в соответствии с новым званием. Но в управлении вещевого довольствия Наркомата военно-морского флота ответили, что им приказ не поступил.

Тогда Ледин смело позвонил в приемную наркома военно-морского флота:

— Это секретариат народного комиссара ВМФ?

— Да.

— Докладывает бывший краснофлотец Ледин. Мне народный комиссар присвоил звание военинженера третьего ранга.

— Поздравляю вас.

— Благодарю вас, но прошу доложить наркому, что не могу выполнить его приказ о срочном переодевании, так как интенданты мне в этом категорически отказали.

— Товарищ Ледин, с вами говорит нарком. Я дам указание адъютанту размножить и разослать приказ, так что вы можете обратиться к адъютантам.

В два часа ночи Ледина вызвали на Лубянку. Сотрудник госбезопасности сказал, что его ведомству поручено оказывать содействие работам, поэтому они будут постоянно встречаться в это же время. Каждая встреча заканчивалась вопросом, от которого Ледин вздрагивал:

— Нет ли у вас замечаний о противодействии или саботаже проведению работ?

Во время подготовки боеприпасов к испытаниям на заводе произошел взрыв. По неизвестной причине взрывчатое вещество воспламенилось раньше, чем его успели загрузить в корпус снаряда. Погибли двенадцать человек.

На следующую ночь Ледина вызвали на Лубянку уже как подследственного. Его спрашивали:

— Почему вас не было на заводе среди участников работы? Не является ли катастрофа результатом допущенных вами нарушений правил при изготовлении взрывчатых веществ или ошибок в технической документации?

Но все обошлось.

Когда Сталину доложили об обстоятельствах катастрофы, он спросил:

— Сколько человек погибло?

— Двенадцать.

Сталин распорядился:

— Дайте ему еще двадцать четыре.

Все зависело от того, к кому прислушивался вождь. Его расположение в равной степени мог завоевать и настоящий ученый, и шарлатан.

Василий Семенович Емельянов, ученый-металлург (со временем он стал членом-корреспондентом Академии наук), занимался созданием броневой стали. Его вызвали на совещание к Сталину, где рассматривалась идея инженера Николаева.

Он предложил оснащать танки двухслойной броней — раздвинуть броневые листы на небольшое расстояние. Тогда пуля, пробив первый лист из высококачественной стали, со вторым уже не справится (см. Отечественная история. 2003. № 3). По мнению Емельянова, это предложение ничего не давало. Перед заседанием он громко заявил:

— Чудес на свете не бывает!

Заседание открыл Молотов, сообщил, что в правительство внесен проект производства танков с новым типом брони.

— Кто доложит? — спросил Сталин. — Автор предложений здесь? Пригласили его? Может быть, сразу его и послушаем?

Автор говорил ясно и просто. Выступление закончил эффектно:

— Все современные типы брони являются пассивными средствами защиты, а новая броня будет активной, ибо она, разрушаясь, защищает.

Сталину эти слова понравились.

— Она, разрушаясь, защищает! Интересно. Вот она, диалектика в действии! А как относятся к вашему предложению представители оборонной промышленности, товарищ Николаев?

— Они возражают против этого типа броневой защиты.

— А почему? — недовольно удивился Сталин. — В чем суть возражений?

— Свои возражения они никак не обосновывают, — ответил Николаев, — говорят, что чудес на свете не бывает.

Сталин подошел к Николаеву:

— Кто так говорит?

У Емельянова холодок по спине пробежал. Но Николаев был порядочным человеком.

— Я не помню, товарищ Сталин.

— Не помните? Напрасно. Надо помнить таких людей.

Сталин вернулся к столу.

После короткой паузы Молотов предложил утвердить предложенный проект создания новой бронезащиты. Но ни один из созданных образцов испытаний не выдержал. Эта броня не защищала экипаж танка даже от пуль...

Впрочем, и откровенно неправильные решения генсека не вредили его авторитету. Для людей далеких от власти Сталин оставался великим вождем, божеством. Они сохранили веру в гений Сталина даже после поражений сорок первого.

Военный писатель Иван Фотиевич Стаднюк отступал от Минска. В книге «Исповедь сталиниста» он пишет о себе:

«Я относился к категории тех самонадеянных, воспитанных на лозунгах и политических догмах молодых людей, которые даже в пору прорыва немецких войск к Москве были уверены в незыблемости Советской власти, происшедшее на фронтах оценивали как случайность, временный недосмотр нашего командования или даже осмысленный стратегический замысел Сталина».

Для многих военных возможность увидеть вождя была счастьем, о котором они вспоминали всю свою жизнь.

Генерал-майор Николай Сергеевич Осликовский в сорок первом командовал кавалерийской дивизией. Но после болезни его не допускали на фронт. Осликовский обратился с письмом к генерал-испек-тору кавалерии генерал-полковнику Оке Ивановичу Городовикову с просьбой вернуть его в родной кавалерийский корпус; (см. Красная звезда. 2003. 26 февраля).

Его просьбу уважили и назначили командиром 3-го гвардейского кавалерийского корпуса. По этому случаю генерала принял верховный.

Осликовский оставил записки «Моя встреча с товарищем Сталиным», которые заботливо хранились в семье:

«Прибыв в указанное время к маршалу Буденному, я от него узнал, что меня вызывает лично товарищ Сталин. Излишне говорить о том волнении и радости, которые охватили меня.

В кабинете маршала Буденного мы ждали звонка из Кремля. Около двух часов ночи позвонил товарищ Поскребышев.

Приехав в Кремль и пройдя в рабочие комнаты товарища Сталина, мы были приглашены в его кабинет. Войдя за товарищем Буденным в кабинет, я увидел товарища Сталина, стоявшего в своей обычной позе посредине кабинета.

Представился ему. Он поздоровался со мной, спросил, как чувствую себя после ранения, и предложил сесть. Когда я повернулся к столу, то увидел сидящими там товарищей Молотова, Берию, Маленкова. Мне пришлось сесть рядом с товарищем Молотовым. Товарищ Сталин несколько минут был занят разговором по ВЧ, а затем, подойдя к столу, объяснил, что я назначаюсь командиром 3-го кавалерийского корпуса под Сталинград, и спросил, справлюсь ли я с этой большой должностью.

Я ответил, что постараюсь оправдать доверие Родины и выполнить его, товарища Сталина, приказы.

Затем мне были вручены бумаги, и Сталин приказал дежурному генералу отправить меня на самолете под надежной охраной, простился и пожелал мне удачи.

Эта встреча служила мне путеводной звездой в самые тяжелые дни войны и послужит ею на всю жизнь».

После контузии Осликовский заикался. И он, представляясь Сталину, никак не мог выговорить ни слова. И Сталин, усадив генерала рядом с Молотовым, пошутил, что вы, мол, найдете общий язык. Молотов тоже заикался. Такого рода шутки считаются неуместными, но восторженный генерал даже не понял, что над ним издеваются, поскольку эти несколько минут рядом с вождем запомнились ему на всю жизнь.

Люди, которые постоянно общались со Сталиным, были достаточно циничны. Они демонстрировали полную преданность, но отнюдь не всегда проявляли рвение в исполнении служебного долга. Им это сходило с рук.

Маршал Конев говорил Константину Симонову, что в определенном смысле Сталин был очень доверчивым человеком. Доверчивость была оборотной стороной его мании величия. Он считал, что человек, которому он смотрит в глаза, не посмеет соврать вождю и скажет правду. И, поняв это, люди циничные, преданно глядя в глаза, преспокойно врали.

«Некоторые думают, что Сталин никогда ничего не забывал и упаси бог было не выполнить его указания, — писал тогдашний заместитель наркома обороны по тылу генерал Хрулев. — На самом деле это далеко не так. Ежедневно решая сотни больших и малых дел, Сталин подчас давал самые противоречивые указания, взаимно исключавшие друг друга. Поскольку обычно никаких стенограмм и протоколов при этом не велось, то некоторые его распоряжения оставались невыполненными. Конечно, те, кто в силу различных причин рисковал идти на это, имели наготове лазейку, чтобы свалить вину на другого...»

Сам Андрей Хрулев некоторое время входил в число сталинских любимцев.

21 июля Сталин назначил его заместителем наркома обороны и поручил подготовить проект решения ГКО о создании тыла Красной армии (см. Военно-исторический журнал. 2000. № 6). Через неделю Сталин получил документы. В тот вечер Москву бомбили, и совещание проходило в бомбоубежище на станции метро «Кировская». Сталин попросил Жукова просмотреть проект. Тот сказал, что не согласен:

— Тыловики хотят подмять под себя Генеральный штаб.

Сталин раздраженно сказал:

— Вы никакой не начальник Генерального штаба, а просто кавалерист и в таких делах мало понимаете.

1 августа Сталин подписал приказ № 0257 «Об организации Главного управления тыла Красной Армии».

Генерал-лейтенант Андрей Васильевич Хрулев стал начальником Главного управления тыла РККА. Были назначены начальники тыла фронтов — причем из числа строевых генералов. Всех принял Сталин и потребовал навести железный порядок в снабжении войск:

— Вам нужно быть диктаторами в тыловой полосе своих фронтов.

Недовольный Кагановичем, вождь в феврале 1942 года назначил Хрулева еще и наркомом путей сообщения. И тот на протяжении года руководил железными дорогами. Он лишился поста наркома, когда посмел возразить вождю.

После окружения немецких войск под Сталинградом Ставка решила перебросить часть сил Донского фронта (командующий — Рокоссовский, которому только что присвоили звание генерал-полковника) в район Курска и продолжить наступление. Если бы это удалось сделать, немцы не заняли бы вновь Харьков и Белгород.

Донской фронт переименовали в Центральный и приказали перебазироваться в район Ельца. Но к тому времени успели восстановить только одноколейную дорогу, которая не справлялась с переброской войск. Рокоссовский доложил в Ставку, но лучше бы он этого не делал...

— Вы что — не хотите разбить Гитлера? — зловеще спросил Сталин наркома Хрулева. — Надо перебросить войска максимум за три недели.

Хрулев стал объяснять, почему это невозможно:

— Во-первых, линия Поворино—Сталинград не в состоянии пропустить такое количество поездов. Во-вторых, войска не успеют сосредоточиться для погрузки. В-третьих, пункты назначения не в состоянии принять такое количество поездов.

Тогда Сталин поручил навести порядок в Наркомате путей сообщения Лаврентию Павловичу Берии. Через час в наркомат приехал комиссар госбезопасности 2-го ранга Кобулов с большой группой чекистов. Кобулов фактически отстранил Хрулева и сам занялся организацией перевозок.

«Сотрудники НКВД, рьяно приступившие к выполнению задания, перестарались и произвели на местах такой нажим на железнодорожную администрацию, что та вообще растерялась, — писал Рокоссовский. — И если до этого существовал какой-то график, то теперь от него и следа не осталось.

В район сосредоточения стали прибывать смешанные соединения. Материальная часть артиллерии выгружалась по назначению, а лошади и машины оставались еще на месте. Были и такие случаи, когда техника выгружалась на одной станции, а войска — на другой. Эшелоны по нескольку дней застревали на станциях и разъездах. Из-за несвоевременной подачи вагонов 169 тыловых учреждений и частей так и остались под Сталинградом. Снова пришлось обратиться в Ставку. Попросил предоставить железнодорожной администрации возможность самостоятельно руководить работой транспорта».

Чекисты ушли из Наркомата путей сообщения, но и Хрулев перестал быть наркомом.

Андрей Васильевич Хрулев родился в деревне Большая Александровка Редькинской волости Ямбургского уезда Петербургской губернии. Работал на Охтинском пороховом заводе.

В августе 1918 года вступил в Красную армию, служил в Первой конной армии стал начальником политотдела 11-й кавдивизии. После Гражданской войны окончил годичные Военно-политические академические курсы высшего комсостава, продвигался по линии политработы, с декабря 1928 года был заместителем начальника политуправления Московского военного округа, а в августе 1930-го был назначен начальником Центрального военно-финансового управления.

Потом Хрулев был управляющим делами Наркомата обороны, в ноябре 1935 года получил звание корпусного комиссара, а в августе 1936-го назначен начальником Строительно-квартирного управления Наркомата обороны (это было понижение). В начале июня 1938 года Ворошилов отправил его на Украину начальником военно-строительного управления для проведения работ на территории Киевского военного округа.

А в октябре 1939-го, после того как Ворошилов представил его Сталину как старого конармейца, стал начальником управления снабжения Красной армии.

За год до войны, 2 июня 1940 года, управление было преобразовано в Главное интендантское управление Красной армии, Хрулева произвели в генерал-лейтенанты интендантской службы. Он отвечал за продовольственное и вещевое снабжение армии, руководил квартирно-эксплуатационным управлением, ведал Военнохозяйственной академией и Ярославским военно-хозяйственным училищем.

Заместитель наркома по тылу отвечал за введение новых наград.

8 ноября 1943 года указами президиума Верховного Совета был учрежден полководческий орден «Победа». Первоначально его хотели назвать орденом Багратиона. Даже проектные рисунки были с барельефом Багратиона.

Одновременно учредили солдатский орден Славы, который очень походил на дореволюционные Георгиевские награды. Возникла идея разрешить носить кресты или даже заменять орденами Славы.

12 октября 1944 года начальник ГлавПУРа Щербаков и начальник тыла Красной армии Хрулев доложили Сталину:

«В соответствии с Вашими указаниями относительно ношения бывшими солдатами старой армии Георгиевских крестов или замены этих крестов на ордена Славы докладываем:

По нашему мнению, не следовало бы производить этой замены, так как очень трудно установить факт награждения того или иного лица Георгиевским крестом. Полагаем, что можно было бы ограничиться разрешением носить Георгиевские кресты наряду с орденами и медалями СССР...»

Хрулев занимался и введением погон в армии, что стало большим событием, поскольку живы были еще те, кто с гордостью рассказывал, как «рубал золотопогонников».

Рокоссовский вспоминал, как 4 февраля 1943 года его с Донского фронта вызвали в Ставку. На Центральном аэродроме в Москве он увидел офицеров с золотыми погонами и недоуменно спросил:

— Куда это мы попали?

Тут только ему объяснили, что введены погоны.

Под личным руководством Хрулева сшили маршальский мундир Сталину. Принесли первый вариант. Он не стал мерять, решив, что стоячий воротник ему не подходит. Сказал о себе в третьем лице:

— Товарищу Сталину этот воротник не подходит, сделайте отложной.

Хрулев доложил:

— Сшили в соответствии с приказом и утвержденным вами образцом. Рисунок формы опубликован в печати.

— А приказ кто подписал? — сказал вождь. — Сталин. Значит, Сталин может его и изменить, хотя бы для себя.

Летом 1945 года на знаменитом приеме по случаю окончания войны, когда Сталин произносил свои тосты, он не забыл заместителя министра вооруженных сил по тылу Хрулева:

— За подлинного полководца и великого труженика войны, без которого не было бы этой великой победы. Выпьем за товарища Хрулева!

А 1948 году вдруг пропала жена Хрулева Эсфирь Самсоновна. Заместитель министра три дня искал ее по больницам и моргам. Потом узнал, что она арестована — ее пристегнули к мнимому «сионистскому заговору», который сооружали чекисты. Жену Хрулева приговорили к двадцати пяти годам заключения.

Из военного ведомства его в апреле 1951-го перевели заместителем министра промышленности строительных материалов. Ни смерть Сталина, ни арест Берии ничего в его судьбе не изменили. В августе 1953-го его перевели замом в Министерство автомобильного транспорта и шоссейных дорог, потом в Министерство строительства.

В октябре 1953-го генерала армии Хрулева уволили из вооруженных сил. Министром обороны был тогда Булганин, его первым заместителем Жуков. Только в 1958 году, когда Булганин перестал быть главой правительства, а Жуков министром обороны, Хрулева восстановили в кадрах вооруженных сил и перевели военным инспектором-советником в Группу генеральных инспекторов Министерства обороны. Когда он умер в июле 1962 года, его похоронили у Кремлевской стены...

Сталинская любовь быстро испарялась. Многие молодые выдвиженцы вождя, очарованные его вниманием, вдруг низвергались со своих постов.

Такова была судьба и Ивана Ковалева.

После начала войны комиссия под руководством члена политбюро Андрея Андреевича Андреева установила, что вагоны с воинскими грузами отправляются без согласования с управлением военных сообщений, которое подчинялось Генштабу, им не присваиваются номера воинских транспортов, поэтому они задерживаются в пути, а то и пропадают. Комиссия доложила свои выводы Сталину (см. Красная звезда. 2001. 27 июня).

8 июня 1941 года Сталин распорядился снять с должности начальника управления сообщений Генерального штаба генерал-лейтенанта технических войск Николая Иустиновича Трубецкого. Затем последовал арест и расстрел по обвинению в сознательном срыве военных перевозок.

Его место занял военный инженер 1-го ранга Иван Владимирович Ковалев, который за месяц до войны стал заместителем наркома государственного контроля по железнодорожному транспорту.

Сталин его часто принимал, обыкновенно это происходило в два часа ночи. Спрашивал о ходе перевозок, вникал в детали, интересовался чуть ли не каждым эшелоном. Ковалев приходил с письменной сводкой — итог дня, но он все помнил — память у него была прекрасная. Сталину это особенно нравилось.

В 1942 году Государственный комитет обороны рассматривал вопрос о расформировании железнодорожных войск, чтобы пополнить ими действующую армию. Ковалев, пользуясь сталинским расположением, отстоял свои войска, в которых начинал командиром взвода. Ковалев нашел убедительный для вождя аргумент: объяснил, что не удастся перейти в наступление без железнодорожных войск, которые отремонтируют и восстановят железные дороги.

Сталин произвел Ковалева в генерал-лейтенанты технических войск и в 1944-м назначил наркомом путей сообщения. А в 1948-м охладел к недавнему любимцу и отправил его в Китай — сначала главным советником при ЦК компартии Китая, а потом и вовсе представителем по делам Китайской Чанчуньской железной дороги...

Маршал Кулик и его исчезнувшая жена

Накануне польской войны с заместителем наркома обороны и начальником Главного артиллерийского управления Рабоче-Крестьянской Красной армии Григорием Ивановичем Куликом приключилась странная история. Его молодая жена Кира Ивановна, одна из признанных московских красавиц, пользовавшаяся большим успехом у мужчин, отправилась днем в поликлинику на мужниной машине, а домой не вернулась.

Встревоженный Кулик позвонил в Наркомат внутренних дел. Берия обещал помочь, сказал, что поднимет на ноги всю милицию. Сам Кулик несколько дней вместе с адъютантом объезжал больничные морги, думая, что Кира Ивановна стала жертвой каких-то бандитов. Ее объявили во всесоюзный розыск и искали чуть ли не до смерти самого Кулика. Но она исчезла.

Руководители НКВД извиняющимся тоном сказали Кулику, что найти следы его жены пока не удается. А в служебной, секретной, переписке Наркомата внутренних дел о Кире Кулик говорилось совсем другое — что она работала на иностранную разведку и, боясь разоблачения, бежала за границу...

Григорий Иванович, тосковавший о жене, об этом и не подозревал. Тем более, что отношение к нему Сталина не изменилось, хотя, казалось бы, как может — да еще в те времена! — муж шпионки оставаться заместителем наркома обороны? Но Сталин любил такие интриги. Он посадил жен Молотова и Калинина, жену своего бессменного помощника Поскребышева. А к соратникам вроде никаких претензий.

Более того, в те годы вождь особо отличал и продвигал Кулика, сделал его одним из руководителей армии.

Григорий Иванович Кулик родился 28 октября (9 ноября) 1890 года на хуторе Дудниково (Полтавская область). Образование — двухклассное училище. Весной 1912 года его призвали в армию и определили в артиллерию.

После революции Кулик сформировал в Полтаве красногвардейский отряд. Весной 1918 года он познакомился с Климентом Ефремовичем Ворошиловым, что во многом определило его дальнейшую судьбу. Ворошилов взял его командовать артиллерией в 5-ю Украинскую армию, которая формировалась из отступающих с Украины красноармейских отрядов. Они вместе оказались под Царицыном, где Ворошилов возглавил 10-ю армию, а Кулик опять же командовал артиллерией.

Вместе с Ворошиловым они вернулись на Украину. Кулик стал губернским военным комиссаром в Харькове, принимал участие в подавлении восстания бывшего штабс-капитана Николая Александровича Григорьева. (В Красной армии Григорьев командовал 6-й Украинской сводной стрелковой дивизией и весной 1919 года поднял мятеж против советской власти. Его войска захватили несколько городов — Кременчуг, Черкассы, Херсон, Николаев. На свою голову Григорьев присоединился к Нестору Ивановичу Махно, который в союзниках не нуждался и приказал убить бывшего штабс-капитана, тем самым облегчив задачу Красной армии...)

Летом 1920 года Кулик командовал артиллерией в Первой конной под началом Буденного и Ворошилова. А конармейцы сделали блистательную карьеру. После Гражданской Кулик стал начальником артиллерии Северо-Кавказского округа, опять же у Ворошилова, который тащил за собой старого сослуживца.

В 1923 году Григория Ивановича отправили учиться на годичные курсы при Военной академии РККА. После курсов назначили помощником начальника артиллерии Красной армии. Через год, в октябре 1925 года, неожиданноутвердили заместителем председателя Военно-промышленного комитета Высшего совета народного хозяйства. Управление военной промышленностью оказалось не его стезей, и в конце 1926 года Кулика вернули в Главное артиллерийское управление РККА. Он прослужил там три года, несколько месяцев «состоял в распоряжении народного комиссара по военным и морским делам», то есть сидел без дела. А в апреле 1930 года получил под командование Московскую пролетарскую дивизию. Впрочем, все его командование продолжалось чуть больше полугода, и его опять отправили учиться.

На сей раз он грыз гранит военной науки два года — в особой группе Военной академии имени М.В. Фрунзе и, превратившись в общевойскового командира, в ноябре 1932 года получил назначение командиром-комиссаром 3-го стрелкового корпуса. На этой должности он засиделся — нарком Ворошилов вспомнил о нем, когда понадобились военные специалисты для Испании. Кулик под псевдонимом «генерал Купер» был главным военным советником в Испании, но недолго.

После возвращения из Испании Кулик получил орден Ленина. 23 мая 1937 года его принял Сталин и предложил возглавить всю артиллерию Красной армии. Надо отдать должное Кулику, он отказывался от этого предложения. Но Сталин настаивал. Как раз в мае 1937 года в вооруженных силах начались массовые репрессии, нужно было заполнять вакансии. Кому же еще доверять высокие посты, как не доверенным людям из царицынской команды?

Подчиненные Кулика не любили. Будущий главный маршал артиллерии Николай Николаевич Воронов служил тогда первым заместителем Кулика. «Григорий Иванович был человеком малоорганизованным, — вспоминал Воронов, — много мнившим о себе, считавшим все свои действия непогрешимыми. Лучшим методом своей работы он считал держать в страхе подчиненных. Любимым его изречением при постановке задач и указаний было: «Тюрьма или ордена».

Григорий Кулик возглавлял артиллерийское управление (затем Главное управление) Красной армии до самой войны. Познакомившись с ним поближе, Сталин в январе 1939 года произвел главного артиллериста страны в заместители наркома обороны.

Летом командарм 1-го ранга Кулик был командирован на Халхин-Гол, чтобы присматривать за действиями молодого Жукова. Эмоциональный Кулик решил, что Жукову не хватит сил и японская армия может перейти в наступление.

Вернувшись в Москву, Кулик вызвал к себе помощника начальника Генерального штаба Матвея Васильевича Захарова (будущего маршала) и поинтересовался, известна ли тому обстановка на Халхин-Голе.

Захаров ответил утвердительно.

— Нет, не знаете, — сказал Кулик. — Обстановка там такова, что если мы срочно не подбросим пять—семь дивизий, то японцы через несколько дней будут в Чите. Я вызвал вас для того, чтобы вы представили свои соображения, откуда и в какой срок можно отправить эти дивизии в район Читы.

Зная вспыльчивый характер Кулика, рассказывал впоследствии Захаров, он дипломатично попросил дать ему время подумать. А выйдя от Григория Ивановича, позвонил Ворошилову. Нашел его на даче и доложил о распоряжении Кулика. Нарком велел ничего не предпринимать и отчитал своего заместителя за паникерство.

В сентябре 1939 года вождь доверил Кулику руководить всей военной операцией против Польши. Эта недолгая военная кампания увенчалась полным успехом. Но никто тогда не думал, что она станет прологом к будущим катастрофам. И самое поразительное состоит в том, что печальная, трагическая судьба постигнет именно тех советских генералов, которые вели эту маленькую победоносную войну, в первую очередь Кулика.

После Польши Кулика ждала другая война — финская. 21 марта 1940 года он получил Золотую Звезду Героя Советского Союза за то, что советская артиллерия взломала финские укрепления и проложила путь пехоте.

На совещании после финской войны Григорий Иванович, выступая, говорил:

— Я считаю, что мы рано отменили отдачу под арест командиров.

Тут даже Сталин засомневался:

— Какое достоинство у командира будет, когда его арестуют?

Кулик стоял на своем:

— Я лично считаю, не знаю, как правительство, мы рано отменили отдачу под арест. Суд судом, а арест нужен.

— Какой авторитет будет иметь командир в глазах бойца, — повторил Сталин, — если он будет отдан под арест? На него все будут показывать — это тот самый, который сидел.

— Офицеры в старое время сидели, — упорствовал Кулик.

— Не судите по-старому. Старый командный состав был из дворян. Там палками били. Вы не будете бить солдат палками.

— Не буду, но сажать под арест надо.

— У вас, я вижу, руки чешутся, — развел руками Сталин.

— Когда порядок надо навести — да, — упрямо заявил Григорий Кулик.

Грубый по характеру Кулик всегда был сторонником жесткой линии в кадровых делах. Сослуживцы, в том числе те, кто был близок к Сталину, обращали внимание вождя на то, что главному артиллеристу не хватает общей культуры и военного образования.

Но Сталин неизменно повторял:

— Я Кулика знаю по Царицыну, по Гражданской войне. Это человек, знающий артиллерию. И он храбрый человек.

Одной только храбрости на таком высоком посту было явно недостаточно.

Кулик не сумел оценить реактивные снаряды — знаменитые «катюши». Сопротивлялся их принятию на вооружение. 17 июня 1941 года на Софринском полигоне все-таки испытали первые две установки реактивных снарядов «М-13» с пусковых установок «БМ-13». Испытания прошли успешно. 21 июня было принято решение о серийном выпуске установок и формировании частей реактивной артиллерии. Слишком поздно...

7 мая 1940 года Сталин сделал Тимошенко наркомом обороны, Кулика — его заместителем. Григорий Иванович получил еще и маршальские звезды, но все равно остался недоволен. Он пренебрежительно относился к Тимошенко. В узком кругу раздраженно говорил, что Тимошенко не способен быть наркомом и во главе армии должны были поставить его, Кулика. Крамольные высказывания маршала были зафиксированы в оперативно-разыскном деле его пропавшей жены Киры.

Впрочем, товарищи тоже не слишком высоко ценили Григория Ивановича, с раздражением (и завистью!) рассматривали его маршальские звезды. Щаденко ядовито заметил:

— Ты теперь маршал, в больницу попадешь, так клизму ставить тебе уж не простого санитара пришлют.

За несколько дней до войны в кабинете Кулика пошла речь о сводках Генерального штаба, где говорилось о сосредоточении немецких войск вдоль советских границ. Кулик разговор прервал:

— Это большая политика, не нашего ума дела!

Накануне войны заместитель наркома обороны Кулик перестал быть начальником Главного артиллерийского управления. 23 июня он собирался сдать дела генералу Николаю Дмитриевичу Яковлеву, который до этого командовал артиллерией Киевского военного округа. Жуков и другие выходцы из округа собирали в Москве своих сослуживцев...

В ночь на 22 июня в кабинете Кулика шло совещание по зенитным снарядам. Оно затянулось далеко за полночь, пока Кулику не позвонили по «вертушке». Лицо маршала побледнело. Он вызвал генерала Яковлева в соседнюю комнату. Сказал, что немцы бомбят приграничные города. Его вызывают в ЦК, так что сдавать дела ему некогда...

В первый же день войны Кулик отправился на фронт. Сталин приказал ему прибыть в штаб Западного фронта, который буквально развалился под ударами немцев, и навести порядок.

Перед отъездом маршал Кулик заглянул к наркому вооружения Дмитрию Федоровичу Устинову, ведавшему производством артиллерийских орудий, и предупредил:

— Сейчас еду на фронт. Начальником Главного артиллерийского управления назначен Яковлев. С ним теперь и поддерживайте связь.

В Минск вместе с Куликом был отправлен Шапошников.

Может быть, Сталин верил, что Кулик сумеет поднять армии и нанести встречный удар по немцам и разгромить их... В эти первые дни войны казалось, что все дело в отсутствии твердой руки. Борис Михайлович благоразумно остался в штабе округа, моторный Кулик посчитал, что его место в войсках.

23 июня Григорий Иванович вылетел в Белосток, чтобы руководить действиями 3-й и 10-й армий и организовать контрудар силами конно-механизированной группы, которую сформировал заместитель командующего фронтом генерал Болдин. Но генерал Болдин сразу доложил, что у 6-го механизированного корпуса горючего на четверть заправки. Доставить горючее в войска оказалось невозможным, немецкие самолеты бомбили дороги, и поезда не ходили.

Кулик ничем не мог помочь войскам. Он не умел командовать крупными соединениями, и ситуация была такая, что остановить отступающие войска никому не удавалось. Армии были окружены.

Жуков вспоминает, как Сталин «упрекал в бездеятельности маршала Кулика. Маршал Шапошников, находившийся при штабе Западного фронта, сообщил, что Кулик 23 июня был в штабе 3-й армии, но связь с ней прервалась».

Командовал 3-й армией Василий Иванович Кузнецов, который дослужился впоследствии до генерал-полковника и стал Героем Советского Союза.

Из 3-й армии Кулик на третий день войны добрался до штаба 10-й армии, уже разрезанной на части и фактически окруженной. Командовал армией генерал-майор Константин Дмитриевич Голубев, на его командном пункте находился первый заместитель командующего Западным фронтом Болдин.

«Неожиданно на командный пункт прибывает Маршал Советского Союза Кулик, — вспоминал генерал Болдин. — На нем запыленный комбинезон, пилотка. Вид утомленный. Докладываю о положении войск и мерах, принятых для отражения ударов противника.

Кулик слушает, потом разводит руками, произносит неопределенное:

— Да-а.

По всему, видно, вылетая из Москвы, он не предполагал встретить здесь столь серьезную обстановку. В полдень маршал покинул наш КП.

Я смотрел вслед удалявшейся машине Кулика, так и не поняв, зачем он приезжал».

Маршал и не заметил, как вместе с частями 3-й и 10-й армий оказался в немецком тылу. Радиостанции у него не было. Сообщить о своем местонахождении он не мог.

В суматохе и хаосе найти Кулика не удалось. Никто не знал, где маршал. Сталин рвал и метал.

30 июня командующий Западным фронтом генерал армии Павлов доложил Жукову:

«Послана группа с радиостанцией с задачей разыскать, где Кулик и где находятся наши части. От этой группы ответа пока нет».

Поползли слухи, что и маршал Кулик перешел к противнику, что Кулик изменник... А он оказался в окружении.

9 июля 1941 года начальник Главного управления политической пропаганды Мехлис, находившийся в штабе Западного фронта в Смоленске, подучил информацию о судьбе Кулика.

Вышедший из окружения лейтенант Соловьев из 88-го пограничного отряда НКВД доложил, что Кулик вместе с группой командиров 10-й армии движется по немецким тылам к линии фронта (см. книгу Ю. Рубцова «Alter ego Сталина»). Последний раз лейтенант Соловьев видел маршала 30 июня.

Мехлис переправил информацию Сталину, приписав: «Изложенное сообщаю для принятия надлежащих мер».

Какие меры Лев Захарович имел в виду? Попытки помочь маршалу, вывести его из окружения с помощью чекистов?

Кулик вместе с бойцами 10-й армии почти две недели выходил к своим. Он переоделся в крестьянскую одежду. Натер ноги, не мог идти, говорил потом, что в какой-то момент от отчаяния был готов застрелиться. И все же в июле переправился через Днепр и попал к своим.

Через много лет после войны полковник Гурий Константинович Здорный, который в июне сорок первого командовал 86-м пограничным отрядом НКВД Белоруссии, рассказал, как он спас маршала Кулика («Военно-исторический архив», № 6/2002).

От своего начальства Здорный вовремя получил приказ отойти, поэтому спас себя и своих подчиненных, Пограничники отступали относительно организованно, чего нельзя было сказать об армейских соединениях. На глазах Здорного 26 июня утром возле города Слоним какие-то солдаты расстреляли полковника, пытавшегося навести порядок в колонне.

Поэтому Здорный вел только пограничников и отказывался принимать к себе солдат и офицеров из отходящих и деморализованных войск. Не отказал только командующему 10-й армией генерал-майору Константину Дмитриевичу Голубеву, профессору Академии Генштаба генерал-лейтенанту Дмитрию Михайловичу Карбышеву и маршалу Кулику, который присоединился к пограничникам возле города Волковыска.

Здорный подбирал безопасные маршруты, обходил населенные пункты, уже занятые немецкими войсками, поэтому шел медленно и только 18 июля перевел свой отряд через линию фронта. Генерал Карбышев 10 июля ушел из отряда, сказав, что постарается переправиться через Днепр в районе города Быхова. Он был тяжело ранен и попал в плен, где и погиб. А Кулика и генерала Голубева Здорный благополучно вывел к своим.

В других армиях выбравшихся из плена награждают за мужество и перенесенные страдания. Но Сталин не доверял окруженцам и решил для себя, что маршал не оправдал высокого доверия. В сентябре 1941 года он назначил Григория Ивановича Кулика всего лишь командовать армией. Кулик принял 54-ю армию, которая должна была прорвать блокаду Ленинграда с востока. В состав армии входили восемь дивизий.

Армия подчинялась непосредственно Ставке. Жуков, назначенный командовать Ленинградским фронтом, был этим недоволен. Его раздражала медлительность Кулика. Жуков сказал ему, что «на вашем месте Суворов поступил бы иначе. Извините за прямоту, но мне не до дипломатии».

Маршал Кулик игнорировал указание генерала армии Жукова. Властный Георгий Константинович пожаловался Сталину. Тот лично приказал Кулику усилить нажим на немцев и ускорить наступление. Но прорвать линию немецкой обороны Кулик не сумел. Как общевойсковой командир, он, судя по всему, был человеком бесталанным. Впрочем, прорвать блокаду не удалось тогда и самому Жукову.

29 сентября 1941 года 54-ю армию переподчинили Ленинградскому фронту, Кулика от командования освободили. Сталин вызвал маршала к себе и поручил ему организовать оборону Ростова.

Неудачи первых дней войны и окружение не изменили характера Кулика. Он уже перестал быть заместителем наркома обороны, но все еще ощущал себя одним из руководителей вооруженных сил страны. Уезжая на фронт, 12 октября, Кулик написал Сталину записку непочтительным тоном всезнающего человека, что едва ли понравилось вождю:

«т. Сталин!

Я бы считал необходимым организовать по каждому шоссе, идущему на север, запад и юг от Москвы, группу командного состава; во главе поставить боевого командира, умеющего на поле боя организовать отражение танков противника. Эти группы должны подчиняться Ставке, иметь связь с вами, и придать им обязательно заградительный отряд для остановки бегущих.

А также нужно расставить зенитную артиллерию и пулеметы ПВО Москвы с учетом отражения моточастей противника. Это такая грозная сила, что она не даст ворваться танкам противника в Москву.

В 9.00 сегодня улетаю в Ростов. По прибытии и ознакомлению с обстановкой доложу лично Вам».

Кулик сформировал 56-ю армию, которая должна была оборонять город (см. книгу Б. Соколова «Истребленные маршалы»). Но, забегая вперед, скажем, что Ростов — не по вине Кулика — сдали практически без боя.

Одно тяжелое поручение следовало за другим. 10 ноября Сталин отправил маршала Кулика уполномоченным Ставки Верховного главного командования оборонять Севастополь и Керченский полуостров. Это оказалось безнадежным заданием.

Крым был потерян в первую очередь из-за неудачных действий командования Южного фронта. Решение о создании Южного фронта было принято за несколько часов до начала войны, еще 21 июня, на базе войск Одесского военного округа. Но штаб нового фронта — по личному указанию Сталина — сформировали из офицеров Московского военного округа.

Вождь не доверял ни командующему войсками Одесского военного округа генерал-полковнику Черевиченко, ни его подчиненным. Командовать Южным фронтом 21 июня 1941 года по предложению наркома Тимошенко поставили генерала армии Ивана Владимировича Тюленева, еще одного конармейца. Перед войной он благодаря Тимошенко и Буденному стал командовать войсками Московского военного округа. 7 мая 1940 года получил высокое звание генерала армии вместе с двумя будущими маршалами — Жуковым и Мерецковым.

Первые же боевые действия показали, что назначение оказалось неудачным — Тюленев не мог управиться с фронтом. Убедившись в невысоких талантах Тюленева, Сталин снял его с должности. Повод легко нашелся — в августе Тюленев сам участвовал в атаке и был ранен.

Тюленев с горечью говорил своему преемнику:

— Звонил по ВЧ верховному, просил оставить. А он отчитал меня за участие в атаке и полученное ранение. Втолковывал, что располагаю достаточным количеством людей, которым положено ходить в атаки и в силу служебного долга, а мне не положено. Да мало ли чего не положено. Я ведь человек, а не параграф.

Впрочем, Буденный помог Тюленеву стать весной 1942 года командующим войсками Закавказского фронта...

А пока что тот же Буденный предложил заменить Тюленева другим конармейцем — генерал-лейтенантом Дмитрием Ивановичем Рябышевым. Войну он начал, командуя механизированным корпусом, который понес большие потери.

Рябышев командовал фронтом сорок дней и не смог остановить немецкое наступление. 5 октября его отстранили от должности. Разговор со Сталиным сложился для него удачно, и он получил армию. Однако после провала Харьковской операции был отправлен на курсы при Академии Генерального штаба и впоследствии командовал только корпусами...

Войск в Крыму было совсем немного. Задача их состояла в том, чтобы не допустить высадки десанта. Но неудачи Южного фронта привели к тому, что немецкие войска подошли к Крыму с севера. А удар по-прежнему ждали с моря.

Начальник Главного морского штаба флота адмирал Иван Степанович Исаков писал, что «у немцев не было реальных возможностей для высадки (тоннаж, прикрытие, поддержка с моря). Но, как видно, все были заражены психозом десанта, причем морского».

В августе стало ясно, что вермахт приближается к Крыму. 14 августа Ставка приняла решение сформировать для защиты Крыма 51-ю отдельную армию. Командовать армией прислали генерал-полковника Федора Исидоровича Кузнецова, бывшего командующего разгромленным Северо-Западным фронтом. Его заместителем назначили генерала Павла Ивановича Батова, который прибыл в Крым за несколько дней до войны командиром 9-го стрелкового корпуса.

В состав армии включили две стрелковые и три кавалерийские дивизии, малочисленные и необученные. Еще четыре дивизии Ставка приказала сформировать на месте.

Несмотря на то что немцы были уже на пороге Крыма, Ставка по-прежнему требовала надежно прикрывать береговую линию. Страх перед десантом не отпускал ни Сталина, ни его московских генералов. Это помешало даже имеющиеся силы сконцентрировать на главном направлении. В результате наступавшие немецкие войска получили идеальную возможность бить советские дивизии по одной.

Главком Юго-Западного направления Буденный не выполнил задачу Ставки сорвать переправу немцев через Днепр, 31 августа первые части вермахта перешли на другой берег в районе Каховки. Командующий 9-й армией генерал Черевиченко этого даже не заметил — он не имел никаких сведений о противнике.

В результате немецкие войска подошли к Крыму. После боев преодолели Перекоп и ворвались на территорию полуострова.

7 октября 1941 года Сталин получил тревожную телеграмму из Симферополя от членов военного совета 51-й армии Булатова, Малышева и Николаева:

«Обстановка на Крымском участке фронта требует более решительного руководства армией. Командующий армией Кузнецов не обеспечивает этого. Для пользы дела просим Вас сменить командующего».

Даже Сталин был смущен и ответил:

«Мы не можем на основании трех строчек телеграммы, без приведения каких-либо мотивов, снимать командующего. Сообщите, в чем дело, изложите ваши мотивы, сообщите вашу кандидатуру».

Кто же обратился к вождю с требованием сменить командующего армией?

Против командарма сплотились партийно-политическое и морское начальство Крыма. Генерал Кузнецов не сумел наладить отношения ни с кем из руководителей полуострова.

Корпусной комиссар Андрей Семенович Николаев сделал перед войной фантастическую карьеру: всего за год с небольшим выпускник академии стал членом военного совета крупнейшего округа в генеральском звании.

В августе 1936 года молодой офицер Николаев получил звание старшего политрука, в декабре 1937-го окончил Военно-политическую академию и сразу был назначен начальником политотдела Академии Генерального штаба, через полгода уехал из Москвы начальником политотдела 1-й армии Краснознаменного Дальневосточного фронта (потом начальником политуправления 1-й Отдельной Краснознаменной армии). В ноябре 1938 года Николаев стал членом военного совета Киевского военного округа и вскоре получил высокое звание корпусного комиссара...

Командующий Азовской военной флотилией Александр Петрович Александров в двадцать лет был начальником следственного отдела уголовного розыска в городе Николаеве, а затем членом военной коллегии Верховного трибунала Крыма.

В 1922 году он поступил в Военно-морскую академию и связал свою жизнь с флотом. Служил на линкоре «Марат», преподавал в академии, возглавил кафедру стратегии и военно-морского искусства, а в 1936 году возглавил alma mater. Написал несколько трудов о боевых операциях на море, в том числе о действиях подводных лодок в будущей войне.

В Испании Александров был советником командования республиканского флота. В октябре 1937 года он вернулся на родину. В декабре его уволили со службы, в феврале 1938-го посадили. Ему повезло. Расстрелять его не успели, и его фамилия попала в небольшой список тех, кого Берия и Тимошенко выпустили.

В феврале 1940 года Александрова реабилитировали и восстановили в кадрах флота. В июне он возглавил Новороссийскую военно-морскую базу Черноморского флота. В июле 1941-го принял Азовскую военную флотилию, которая участвовала в обороне Крыма...

Владимир Семенович Булатов с довоенных времен был первым секретарем Крымского обкома. Он вошел в руководство 51-й армии по должности. После начала войны членами военных советов стали пятьсот секретарей ЦК компартий национальных республик, крайкомов и обкомов партии. В ноябре 1941-го Булатова включили в состав военного совета Черноморского флота, в апреле 1942-го — в военный совет Крымского фронта. Он руководил партизанским движением в Крыму...

Член военного совета 51-й армии Николай Васильевич Малышев окончил Машинную школу Морских сил Балтийского моря в 1926 году и служил на Балтийском флоте мотористом, а затем политруком. Он окончил военно-морской факультет Военно-политической академии в 1937 году, где был оставлен на преподавательской работе. В феврале 1939-го Малышева взяли инструктором оргпартотдела ЦК, а с апреля 1939-го он заведовал отделом кадров военно-морского флота управления кадров ЦК партии. С началом войны главного флотского кадровика неожиданно отправили защищать Крым...

11 октября 1941 года Сталину пришла более подробная телеграмма за подписью Александрова и Малышева:

«Обстоятельства падения Турецкого вала и других пунктов до Ишуньских позиций и вся организация дела по выполнению Вашей директивы 00931 и шифровки 002387 со всей очевидностью показали, что Кузнецов не может и не способен организовать войска армии, Черноморский флот и население на разгром вражеских войск и удержание Крыма.

Человек, по-барски относящийся ко всем нижестоящим себя. До чрезвычайности нескромен и хвастун. Буквально ненавидит комиссаров и Военный совет. Не считаясь и не советуясь ни с кем, отдавая беспрерывно единоличные распоряжения войскам, он дезорганизовал войска и штаб армии. Такое же пренебрежительное отношение он выявил к местным ответственным партийным и советским работникам, НКВД тов. Каранадзе и другим.

В сдаче Турецкого вала и всего Перекопского перешейка основной виновник Кузнецов. Он не принял своевременных мер к поддержке 156-й стрелковой дивизии. Все последующие дни, когда хорошо было известно, что противник сильно потрепан и деморализован, Кузнецов буквально саботирует активные действия наших войск, оставляя их в хаотической запутанности и стеснении. Такие действия Кузнецова могут привести к поражению наших войск и падению Крыма.

Чтобы спасти наши войска от разгрома и сохранить Крым Советским, просим немедленно Кузнецова снять.

Наши кандидатуры: генерал-лейтенант Болдин Иван Васильевич, генерал-майор Усенко Матвей Алексеевич, генерал-лейтенант Батов Павел Иванович.

Булатов в Москве, но мы уверены, что он такого же мнения».

Желая добиться своего, члены военного совета 51-й армии обвинили генерала Кузнецова в тяжелейшем преступлении — пренебрежении партийным руководством и аппаратом госбезопасности. Упомянутый в шифротелеграмме майор госбезопасности Григорий Теофилович Каранадзе, одолевший три класса духовного училища, в тридцатых годах был секретарем райкома в Грузии. Берия перевел его в аппарат НКВД и назначил наркомом внутренних дел Крыма...

К обращению членов военного совета Сталин не мог остаться равнодушным. Они делали то, чего он от них хотел.

Члены военного совета в первую очередь призваны были контролировать военачальников. Без их подписи приказы были недействительны. Они имели право в случае несогласия обратиться к Верховному главнокомандующему и знали, что их, как минимум, внимательно выслушают.

Это подрывало единоначалие, коллегиально руководить войсками невозможно. Политработники практически не зависели от командиров, у них была своя вертикаль подчинения. Продвижение по службе зависело от мнения вышестоящих политработников. Командиры побаивались своих политработников, которые имели возможность сломать им карьеру. Они писали политдонесения в вышестоящие органы и указывали любые недочеты командиров. Судьба генерала Кузнецова была решена.

22 октября приказом Ставки в Крыму создавалось единое командование. Командующим войсками Крыма назначался заместитель наркома военно-морского флота вице-адмирал Гордей Иванович Левченко. До войны он командовал Черноморским флотом, поэтому сразу после нападения Германии его отправили координировать действия флота с сухопутными войсками. Генерал Батов стал его заместителем.

На помощь 51-й армии была отправлена Приморская армия генерала Ивана Ефимовича Петрова, которую эвакуировали из Одессы. Задача Кузнецова состояла в том, чтобы продержаться до ее подхода. Но на равнинной местности и генерал Петров, не имевший артиллерии крупного калибра, не смог задержать немецкие танки.

Дивизии Петрова были смяты наступавшими немецкими войсками и стали отходить к Севастополю, главной базе флота. Адмирал Левченко поручил генералу Петрову оборонять Севастополь, генералу Батову, которому подчинили остатки 51-й армии, — удержать Керченский полуостров. Но эта задача оказалась непосильной.

Маршал Кулик прибыл в Крым 12 ноября. Уже было поздно что-либо предпринимать. Немецкие войска, прорвав укрепления на Перекопе, двигались к Севастополю. Отступавшие войска беспорядочно переправлялись через пролив на Таманский полуостров.

13 ноября адмирал Левченко доложил Сталину:

«Войска Керченского направления последнее время понесли большие потери, а ведущие бой крайне устали... Войска, не имея достаточного количества автоматического оружия и минометов, потеряли всякую сопротивляемость.

Сегодня мной принято решение на переправу с Керченского на Таманский полуостров: ценной техники, тяжелой артиллерии, специальных машин, излишнего автотранспорта».

Кулик увидел, что войска на Керченском полуострове разгромлены и бегут. Он отстранил адмирала Левченко и поручил командовать генералу Павлу Батову, руководителю Керченского оборонительного района.

Но остановить войска, отходившие на Тамань, не удалось. Кулику всего лишь оставалось санкционировать продолжавшийся отход. Войска, измученные боями, были деморализованы и небоеспособны. На суде Кулик обиженно говорил:

— Мне нечем было отстоять Керчь. Там собралась потрепанная бражка — просто банда. Армия стала бандой! Пьянствовали, женщин насиловали. Разве с такой армией я мог удержать Керчь? Приехал я уже поздно — спасти положение было нельзя.

Эвакуация шла 14 и 15 ноября. В ночь на 17-е части прикрытия на катерах Черноморского флота переправились на Таманский полуостров.

Кулик отправился в Краснодар, оттуда приехал в Ростов. Но 21 ноября Ростов взяли немцы.

Начальник штаба Юго-Западного фронта генерал Бодин и начальник оперативного управления генерал Баграмян доложили, что Ростов сдан немцам из-за неграмотности командования Южным фронтом. Они говорили Хрущеву:

— Можно собрать кулак и отбить город. Но эту операцию должен проводить не Южный фронт, а сам Тимошенко как главком направления.

Тимошенко увлекся такой возможностью и получил от Ставки разрешение.

«Мне очень нравилась распорядительность Тимошенко, — вспоминал Хрущев. — Он, как говорится, блеснул при проведении этой операции толковым использованием войск и умением заставить людей выполнять приказы. Ростов мы взяли!»

Ростов удалось отбить 29 ноября 1941 года.

Пытались вернуть еще и Таганрог, но сил не хватило. Сталин все равно похвалил Тимошенко и Хрущева. Это был важный пример — успешное наступление.

Зато у Сталина накопилось недовольство действиями Григория Ивановича Кулика. Он решил, что маршал должен ответить за две неудачи подряд — в Крыму и в Ростове.

1 декабря 1941 года Сталин писал своему бывшему помощнику Борису Александровичу Двинскому, который стал первым секретарем Ростовского обкома:

«Теперь можно считать доказанным, что ростовские военные и партийные организации оборону Ростова вели из рук вон плохо и преступно легко сдали Ростов...

Мы хотели бы также выяснить, какую роль играл во всей этой истории сдачи Ростова Кулик? Как он вел себя — помогал защите Ростова или мешал?..»

5 декабря Борис Двинский, не зная, как повернется дело, продиктовал по ВЧ осторожный ответ Сталину, в котором, в частности, говорилось:

«Маршал Кулик руководил всей операцией, для чего мы и считали его призванным, рассматривая как безусловный военный авторитет. Я считаю, что он несколько суматошный человек, работает вразброс. В дальнейшем, в случае необходимости, следует послать другого, поспокойнее и порассудительнее».

Сталин распорядился сурово наказать виновных в потере Керченского полуострова.

Пострадали, конечно, не все, кто был причастен к неудачным оборонительным действиям.

Корпусной комиссар Николаев продолжал воевать. Он пропал без вести в июне сорок второго.

Николай Малышев в декабре сорок первого был назначен с большим повышением заместителем наркома военно-морского флота по кадрам и получил звание дивизионного комиссара. После переаттестации в конце сорок второго стал генерал-майором береговой службы. После войны он утратил высокий пост.

Нарком внутренних дел Крыма Григорий Каранадзе был благодаря покровительству Берии переведен на такую же должность в Дагестан. В сорок третьем комиссар госбезопасности Каранадзе стал наркомом внутренних дел Грузии. Правда, из-за Берии в апреле 1952 года генерал-лейтенант Каранадзе был арестован по делу так называемой мегрельской заговорщической группы. После расстрела Берии он был уволен из Министерства внутренних дел «по фактам дискредитации генеральского звания». Но до самой смерти преспокойно работал заместителем преседателя госкомитета лесного хозяйства Грузии...

А вот генерал-полковник Федор Кузнецов был назначен с понижением начальником штаба другой армии.

Командующий Азовской флотилией Александров «за нарушение воинской дисциплины во время проведения боевой операции» был отстранен от должности и направлен в распоряжение командного управления военно-морского флота. В ноябре 1942-го его арестовали. Ему грозил расстрел. Но ему вновь повезло — за него вступился нарком флота адмирал Кузнецов. Александрова освободили и в январе 1942-го назначили начальником 2-го отделения в исторический отдел Главного морского штаба.

Впрочем, уже летом перевели в действующий флот — начальником штаба Ленинградской военно-морской базы. Он проявил себя во время боевых операций — занимался подготовкой десантов и организацией переправы в районе Невской Дубровки. Командовал Ладожской военной флотилией, был командиром Лужской и Ленинградской военно-морской баз. В 1944 году адмирал Александров был помощником Жданова как председателя Союзной контрольной комиссии в капитулировавшей Финляндии и занимался отправкой в Советский Союз финских кораблей и судов, полученных в счет репараций.

В апреле 1945-го его назначили начальником штаба Балтийского флота. Получив несколько орденов, контр-адмирал Александров погиб в январе 1946 года в авиационной катастрофе, вылетев в командировку в Берлин...

Адмирала Левченко 1 декабря 1941 года арестовали. На следствии он подписал все, что от него требовали особисты. 25 января 1942 года его приговорили к десяти годам за сдачу Керчи. В марте тюремное заключение заменили отправкой на фронт с понижением в звании до капитана 1-го ранга. Он командовал Ленинградской и Кронштадтской военно-морскими базами. В апреле 1943-го его произвели в контр-адмиралы, в феврале 1944-го восстановили в звании и должности заместителя наркома флота. Гордей Иванович Левченко — если сравнивать его судьбу с историей Кулика — еще легко отделался.

Историки отмечают, что маршал Григорий Кулик и армейский комиссар 1-го ранга Лев Мехлис — две главные фигуры, на которых принято возлагать чуть ли не всю ответственность за провалы и поражения первого периода войны. Это произошло потому, что еще во время войны Сталин публично сделал их козлами отпущения, а затем наши военачальники и военные историки охотно повторяли сталинские зады.

Не в оправдание Кулику, а ради справедливости надо заметить, что из всех родов войск как раз артиллерия накануне войны была в приличном состоянии. И обвиняли его не в том, в чем он действительно был повинен...

Ему было посвящено специальное постановление Государственного комитета обороны № 1247сс от 6 февраля 1942 года:

«1. Государственный Комитет Обороны устанавливает, что т. Кулик был обязан в своих действиях по обороне Керчи и Керченского района руководствоваться следующими приказами Ставки Верховного Главнокомандования:

а) «Главной задачей Черноморского флота считать активную оборону Севастополя и Керченского полуострова всеми силами» (приказ Ставки за подписью тт. Сталина, Шапошникова и Кузнецова — Наркомвоенмора от 7 ноября 1941 г.);

б) «Удержать Керчь во что бы то ни стало и не дать противнику занять этот район» (приказ от 15 ноября 1941 г. за подписью т. Шапошникова, данный по распоряжению т. Сталина).

2. Вместо честного и безусловного выполнения этих приказов Ставки и принятия на месте решительных мер против пораженческих настроений и пораженческого поведения командования крымских войск, т. Кулик в нарушение приказа Ставки и своего воинского долга санкционировал сдачу Керчи противнику и своим паникерским поведением в Керчи только усилил пораженческие настроения и деморализации в среде командования крымских войск.

3. Попытка т. Кулика оправдать самовольную сдачу Керчи необходимостью спасти находившиеся на Керченском полуострове вооружение и технику только подтверждает, что т. Кулик не ставил задачи обороны Керчи &о что бы то ни стало, а сознательно шел на нарушение приказа Ставка и своим паникерским поведением облегчил временный захват Керчи и Керченского полуострова.

4. Государственный Комитет Обороны считает, что такое поведение т. Кулика не случайно, так как пораженческое поведение имело место также при самовольной сдаче Ростова без санкции Ставки и вопреки приказу Ставки

5. На основании всего сказанного Государственный Комитет Обороны постановляет привлечь к дуду Маршала Кулика и передать его дело на рассмотрение Прокурора СССР.

Состав суда определить особо».

16 февраля 1942 года дело Кулика рассматривала военная коллегия Верховного суда.

Его обвиняли в том, что он разрешил войскам отойти с Керченского полуострова без разрешения Ставки. На суде попытались еще и обвинить Кулика в связях с немцами, но в конце концов признали виновным в невыполнении боевого приказа (статья 193, пункт 21 «б» Уголовного кодекса РСФСР).

Маршал Кулик был бездарным военачальником. Так ведь это Сталин поставил такого человека на один из высших постов в армии. Осудили Кулика за то, в чем он не был виноват. После смерти Сталина главная военная прокуратура, изучавшая дело Кулика, запросила мнение Генерального штаба относительно обстоятельств сдачи Керчи в ноябре сорок первого.

Генштаб пришел к такому выводу:

«Изучение имеющихся документов показывает, что в сложившихся условиях командование войсками керченского направления, а также бывший маршал Советского Союза с наличными и притом ослабленными силами и средствами удержать город Керчь и изменить ход боевых действий в нашу пользу не могли...»

Во время суда над Куликом вскрылась и неприглядная сторона жизни крупных военачальников, которые и в военные годы устраивали себе красивую жизнь (см.: Карпов В. Расстрелянные маршалы).

Из Ростова Кулик отправил свой самолет (американский транспортный «Дуглас») в Свердловск к новой жене с запасом продуктов, полученных через начальника Краснодарского военторга. Остальные продукты он послал в личном вагоне в Москву, и адъютант доставил продукты на квартиру маршала.

В самолет грузили ящиками яблоки, колбасу, рыбу, муку, масло, сахар. В вагон влезло побольше: несколько мешков муки, риса, гречки, сахара, сорок с лишним ящиков мандаринов, тысяча лимонов, двести бутылок коньяку, десятки килограммов икры, килограммы конфет, чая, варенья... Это были не запасы на голодную зиму, которые с большим или меньшим успехом пытались делать все советские люди. Кулик готовил выпивку и закуску для приятных вечеров в компании сослуживцев.

Напрасным будет предположение, что так вел себя один лишь Григорий Иванович Кулик.

26 августа 1941 года заместитель наркома обороны генерал-лейтенант интендантской службы Хрулев отправил послание военному совету Западного фронта:

«По смете Наркомата обороны Военным Советам округов, фронтов и армий отпускаются средства на организацию чая-завтраков во время заседаний Военного Совета и при его поездках в специальном вагоне.

Между тем некоторые Военные Советы, не считаясь с ассигнованиями, обращают эти спецсредства на полное питание членов Военного Совета и других лиц. В результате допускаются перерасходы. Предлагаю расходы на организацию чая-завтраков производить в пределах назначенных на эту надобность средств и предупреждаю, что перерасходы покрываться не будут».

Фотографии наших полководцев, на которых по всем швам трещали сшитые на заказ кители, свидетельствуют о том, что и во время войны они питались настолько усиленно, что это было вредно для их здоровья. И не из солдатского котла.

Когда солдаты голодали и мерзли в окопах, маршалы и генералы вели более чем комфортную жизнь, многие из них вели себя просто по-барски.

Красная армия отличалась тем, что в ней кормили в соответствии с должностью. Начиная с командира взвода офицерам полагался дополнительный паек. Правда, известный писатель Григорий Яковлевич Бакланов, лейтенантом-артиллеристом прошедший всю войну, не видит в этом ничего дурного. Он своим доппайком делился с солдатами.

Но дело не в окопных лейтенантах, которые не ели в одиночку. При полевом управлении каждого фронта было несколько столовых — военного совета, политуправления и просто военторговская — для низовых работников. И кормили там не так, как в окопах, где часто просто не хватало еды. Между тыловыми офицерами шла грызня за право обедать в столовой более высокого ранга, где кормили лучше и обильнее.

Система дополнительных пайков, специальных столовых и других привилегий для начальства подрывала необходимый в армии дух солдатского товарищества.

Скажем, 10 ноября 1941 года начальник финансового отдела 5-й армии сообщил секретарю военного совета армии:

«В соответствии с указанием финансового отдела Западного фронта разрешается расходовать на представительские расходы Военного Совета Армии ежемесячно в сумме 1500 рублей с отнесением их на статью 9 сметы НКО СССР.

Расходование этих средств должно производиться на организацию чая, завтраков во время заседания Военного Совета и его поездки только в пределах назначения, так как перерасходы покрываться не будут.

Основание: Директива финансового отдела Зап. фронта № 1/60 от 4 ноября 1941 года».

Что такое полторы тысячи рублей в ценах сорок первого? Большие это деньги или маленькие? Может быть, военным советам армий выделялись настолько скромные средства, что они не могли попить чаю во время долгих заседаний?

Поллитра водки осенью сорок первого стоили 11 рублей 50 копеек, килограмм говядины — 12 рублей, свинины — 17, сливочного масла — 25, шоколадных конфет — 20 рублей (см. Скрытая правда войны: 1941 год. Неизвестные документы).

Так что это были порядочные деньги. Впрочем, в военные годы не деньги имели значение, а возможность получить дефицитные продукты. Этим высшее командование не обделяли.

29 сентября 1941 года секретарь военного совета Западного фронта батальонный комиссар Астапов обратился к начальнику Главвоенторга Зайцеву:

«Для проведения ряда мероприятий Военным Советом Западного фронта прошу Вашего распоряжения об отпуске:

1. Фруктов разных (виноград, груши, яблоки, апельсины, мандарины и консервированные фрукты).

2. Рыбных изделий (балык, семга, тешка, севрюга), икры.

3. Консервов рыбных (шпроты, сардины, кильки, бычки).

4. Винно-водочных изделий на 3000 рублей.

5. Кондитерских изделий в ассортименте.

6. Пива и фруктовых вод».

Виноград, балык и коньяк в больших количествах требовался командованию Западного фронта в сентябре сорок первого, в тот самый момент, когда судьба страны висела на волоске, когда части фронта отходили назад, когда рядовых красноармейцев не во что было одеть и нечем было кормить...

Вся система привилегий крупного армейского начальства сохранялась в неприкосновенности.

Заместитель начальника Генерального штаба 20 июня 1943 года обратился к начальнику штаба Дальневосточного фронта:

«В личном пользовании командующего 25-й армией содержатся семь легковых машин, семь шоферов, пятьповаров.

У членов Военного совета 25-й армии по три машины и по три шофера. Помимо этого содержится нештатная конюшня в составе 9 лошадей и 7 коноводов.

В штабах фронта и армий на должностях шоферов, как правило, вместо рядового состава содержится младший начсостав.

Предлагаю призвать к порядку тов. Парусинова и ликвидировать обнаруженные нарушения штатной дисциплины».

О наказании командующего армией за непозволительное барство и речи не шло...

В мае 1943 года Еременко, тогда командующий войсками Калининского фронта, записывал в дневник впечатления от посещения командующего 43-й армии генерал-лейтенанта Константина Дмитриевича Голубева (см. Независимое военное обозрение. 2000. № 15):

«Вместо заботы о войсках занялся обеспечением своей персоны. Он держал для личного довольствия одну, а иногда и две коровы (молоко и масло), три-пять овец (для шашлыков), пару свиней (для колбас и окороков) и несколько кур. Это делалось у всех на виду, и фронт об этом знал».

Еременко генерала Голубева не любил и в июне вернулся к описанию жизни командарма:

«Командный пункт генерала Голубева — новенький, рубленный с русской резьбой пятистенок, прямо-таки боярский теремок. Кроме того, построен домик для связных, ординарцев, кухни и охраны.

Подземелье и ход в него отделаны лучше, чем московское метро. Построен маленький коптильный завод. Голубев очень любит копчености: колбасы, окорока, а в особенности рыбу; держит для этого человека, хорошо знающего ремесло копчения. Член военного совета армии не отставал от командующего...»

И это происходило на фронте, где рядовые солдаты буквально голодали.

В 1943 году редакция «Красной звезды» отправила докладную записку Сталину о причинах массового авитаминоза в частях Калининского фронта, где немалую часть личного состава пришлось отправить в медсанбаты с диагнозом — истощение.

Интенданты вместо мяса выдавали яичный порошок, вместо картофеля и овощей — пшено. Теоретически это разрешалось инструкциями тыла Красной армии. Такая замена продуктов вела к авитаминозу и истощению.

По распоряжению Сталина Щербаков, Хрулев и Щаденко выехали на Калининский фронт. 24 мая 1943 года появилось постановление ГКО о «перебоях в питании красноармейцев». Начальника тыла фронта отдали под трибунал. Командующего фронтом генерала армии Максима Алексеевича Пуркаева сняли.

Вот тогда его сменил Андрей Иванович Еременко. Он записал в дневнике:

«В первом квартале 1943 года было семьдесят шесть случаев смерти от истощения. В связи с этим происходила конференция врачей. Некоторые медики, в том числе и начальник санитарного управления фронта, доказывали, что наш паек плохой — мало калорий, из-за этого солдаты болеют дистрофией и умирают. Эту вредную теорию мы разбили. Организовали нормальное снабжение, контроль за сохранностью продуктов, и дело пошло на лад».

А генерала Голубева, который устроился на войне с таким комфортом, в конце концов забрали с фронта и назначили заместителем уполномоченного Совнаркома по делам репатриации советских граждан...

19 февраля 1942 года президиум Верховного Совета лишил Григория Кулика маршальских звезд, звания Героя Советского Союза и всех наград.

17 марта его разжаловали в генерал-майоры.

Несколько месяцев он находился в распоряжении Наркома обороны, обивал пороги высоких кабинетов и просил отправить его на фронт. До весны 1943 года Кулик сидел без дела. В марте ему удалось поговорить с Жуковым, который был ему обязан — Кулик поддерживал его во время Халхин-Гола.

Жуков взял на себя трудную миссию — переговорить со Сталиным. Заступничество Георгия Константиновича подействовало. 15 апреля 1943 года Кулика произвели в генерал-лейтенанты и дали ему 4-ю гвардейскую армию. Жуков даже хотел сделать его генерал-полковником, просил, чтобы ему вернули звание Героя.

4-ю гвардейскую армию перебросили на Степной фронт, которым командовал генерал-полковник Конев, но оперативное использование армии Кулика разрешалось только по согласованию со Ставкой.

На фронте Кулика увидел его недавний подчиненный генерал Воронов. Григорий Иванович откровенно рассказал ему о том, что творилось у него на душе, как он переживает строгое наказание. У Воронова сложилось впечатление, что Кулик решил искупить свою вину личной храбростью.

Казалось, опала позади. Но бывшие подчиненные и товарищи по службе рады были добить попавшего в опалу маршала.

Хрущев с неприязнью вспоминает, как столкнулся с Куликом в 1943 году, когда тот командовал 4-й гвардейской армией. Начальником политотдела (затем членом военного совета) у Кулика оказался полковник Дмитрий Трофимович Шепилов, будущий секретарь ЦК и министр иностранных дел.

«Командовать армией прислали совершенно неподходящего человека, с очень низкой общей культурой и малограмотного в военном отношении, — вспоминал Шепилов. — По своему кругозору, уровню культуры и моральному облику это был старорежимный фельдфебель-держиморда. Он совершенно не понимал ни роли новейшей сложной боевой техники, ни искусства взаимодействия различных родов войск. Все командование Кулик сводил к крикам, брани и неизменным наставлениям: «Если кто не выполняет приказания — плеткой его в морду».

В разгар операции Кулик бросал командный пункт, выезжал на линию фронта, шел в окопы и ложился за пулемет. На передовой, в солдатской цепи он чувствовал себя на месте. Шепилов пишет, что он обратился в военный совет фронта с рапортом о полном несоответствии Кулика занимаемой должности.

Полковник Шепилов Хрущеву понравился, что и предопределило его карьеру. А появление Кулика раздражало. Хрущев и командующий фронтом Ватутин постарались от Кулика избавиться; они жаловались на бывшего маршала Сталину до тех пор, пока тот к ним не прислушался.

Кулика отстранили от командования и отозвали с фронта в распоряжение Главного управления кадров РККА. Сталину напомнили о Кулике, и вождь продолжал методично добивать своего недавнего любимца.

В январе 1944 года в Москве провели единственный за всю войну пленум ЦК ВКП(б), одобрили решение о преобразовании Наркомата обороны и Наркомата иностранных дел из общесоюзных в союзно-республиканские и о создании войсковых формирований союзных республик.

Первым заместителем председателя президиума Верховного Совета СССР предложили избрать главу советских профсоюзов Николая Михайловича Шверника — Михаил Иванович Калинин был уже тяжело болен и работать не мог.

Пленум одобрил замену старого государственного гимна «Интернационал» новым государственным гимном «Союз нерушимый республик свободных». «Интернационал» решили сохранить как партийный гимн ВКП(б).

И наконец, члены ЦК задним числом утвердили постановление политбюро от 19 февраля 1942 года о Кулике, которое повторяло постановление ГКО, принятое 6 февраля:

«Член ЦК ВКП(б), маршал Советского Союза и зам. Наркома Обороны Кулик Г.И., являясь уполномоченным Ставки Верховного Главного Командования по Керченскому направлению, вместо честного и безусловного выполнения приказа Ставки от 7 ноября 1941 г. об активной обороне Севастополя и Керченского полуострова всеми силами и приказа Ставки от 14 ноября 1941 г. «удержать Керчь во что бы то ни стало и не дать противнику занять этот район», самовольно, в нарушение приказов Ставки и своего воинского долга, отдал 12 ноября 1941 года преступное распоряжение об эвакуации из Керчи в течение двух суток всех войск и оставлении Керченского района противнику, в результате чего и была сдана Керчь 15 ноября 1941 г.

Кулик по прибытии 10 ноября 1941 года в Керчь не только не принял на месте решительных мер против пораженческих настроений и пораженческого командования Крымских войск, но своим пораженческим поведением в Керчи только усилил пораженческие настроения и деморализацию в среде командования Крымских войск.

Такое поведение Кулика не случайно, так как аналогичное его пораженческое поведение имело место также при самовольной сдаче в ноябре 1941 года города Ростова без санкции Ставки и вопреки приказу Ставки.

За все эти преступные действия Государственный Комитет Обороны отдал Кулика Г.И. под суд. Специальное присутствие Верховного суда СССР установило виновность Кулика Г.И. в самовольной сдаче Керчи в ноябре 1941 года, вопреки приказам Ставки, в преступном нарушении им своего воинского долга, во внесении деморализации в войска Керченского направления.

Кулик Г.И. признал себя виновным в предъявленных ему судом обвинениях. Суд приговорил лишить Кулика Г.И. званий Маршала и Героя Советского Союза, а также лишить его орденов Союза ССР и медали «XX лет РККА». Кулик Г.И. обратился в Президиум Верховного Совета СССР с просьбой об отмене приговора. Президиум отклонил просьбу Кулика Г.И.

Кроме того, ЦК ВКП(б) стали известны также факты, что Кулик во время пребывания на фронте систематически пьянствовал, вел развратный образ жизни и, злоупотребляя званием маршала Советского Союза и зам. Наркома Обороны, занимался самоснабжением и расхищением государственной собственности, растрачивая сотни тысяч рублей из средств государства.

В силу всего этого Политбюро ЦК В КП (б) постановляет:

1. Исключить Кулика Г.И из состава членов ЦК ВКП(б).

2. Снять Кулика Г.И. с поста зам. Наркома Обороны Союза ССР.

Секретарь ЦК ВКП(б) И. Сталин».

На самом деле исключение из ЦК оформили опросом членов Центрального комитета тогда же, но провели как решение пленума и просто включили в материалы январского пленума 1944 года.

Но и это еще не было катастрофой. Григорий Иванович верил, что рано или поздно старые грехи ему простят.

В январе 1944 года Кулику подобрали должность второго заместителя начальника Главного управления формирования и укомплектования войск Красной армии.

Управлением (вместо отправленного на фронт Щаденко) руководил генерал-полковник Иван Васильевич Смородинов, который прежде был управляющим делами Наркомата обороны, заместителем начальника Генштаба. Иначе говоря, до войны заместитель наркома и маршал Кулик был для Смородинова недосягаемым начальством. Теперь роли переменились. Разумеется, бывший подчиненный не испытывал добрых чувств к бывшему маршалу и не упускал случая пожаловаться на своего заместителя.

Впрочем, поначалу казалось, что опала Кулика заканчивается. Впервые за всю войну он был награжден орденом Красного Знамени, и в наградном листе Смородинов назвал его «опытным и всесторонне подготовленным генералом».

Постановлением президиума Верховного Совета СССР от 3 июня 1944 года ему вернули два ордена Ленина и три ордена Красного Знамени, полученные до войны.

На следующий год, в феврале сорок пятого, Кулик получил еще один орден Ленина.

А потом настроения опять изменились. И генерал Смородинов докладывал заместителю наркома обороны Булганину:

«Изучая внимательно на протяжении года работу и личное поведение т. Кулика, прихожу к выводу о необходимости немедленно снять его как не соответствующего должности».

Конечно, это не была инициатива начальника Главного управления. Все, что касалось бывшего маршала, докладывалось лично Сталину. В начале июля 1945 года Кулика сняли с должности «за бездеятельность» и зачислили в распоряжение Главного управления кадров Наркомата обороны.

9 июля (сразу после войны, когда других награждали и повышали) поставлением Совнаркома Кулика опять понизили в звании до генерал-майора и — что было опаснее всего в те годы — исключили из партии.

19 июля он получил новое назначение — заместителем командующего Приволжским военным округом. Отъезд из Москвы не означал, что его оставили в покое. Совсем наоборот. Он продолжал служить, а в Наркомате (затем Министерстве) госбезопасности продолжали следствие по его делу.

Летом следующего года комиссия Наркомата обороны сочла уровень боевой и политической подготовки в округе неудовлетворительным. К бывшему маршалу были и личные претензии. Кулика обвинили в том, что он вместо службы увлекался тем, что стрелял по уткам из пулемета, установленного на самолете «У-2». Так он охотился.

28 июня 1946 года генерал-майор Кулик был уволен из рядов вооруженных сил в отставку.

Но самое страшное ждало его впереди.

Семейные дела маршала Кулика сложились неудачно. Его первой женой была Лидия Яковлевна Пауль, пишет Владимир Карпов. Познакомились они в Ростове-на-Дону, где служил Григорий Иванович. У них родилась дочь Валентина.

В 1930 году Кулик на курорте познакомился с Кирой Ивановной Симонич и сразу влюбился в признанную красавицу. Он развелся и женился на Кире Симонич. Ее отец был обрусевшим сербом. Рассказывают, будто он был графом и после революции его расстреляли чекисты. Ради Кулика Кира Ивановна оставила мужа и сына Михаила. В 1932 году у Куликов родилась дочь, которую назвали Кирой — в честь матери.

Соседями в доме была семья Гамарников. Когда 31 мая 1937 года заместитель наркома обороны и начальник Главного политуправления Красной армии Ян Борисович Гамарник застрелился, а его вдову с дочерью выселили, Кулик присоединил освободившуюся квартиру к своей.

Кулик, конечно, не подозревал о том, что телефонные разговоры его новой жены давно прослушивались. Еще до брака с Куликом, когда Кира Ивановна жила в Ленинграде, чекисты за ней следили, потому что она, по мнению чекистов, «вела свободный образ жизни, была знакома с иностранцами».

Ее тайно арестовали по личному приказу Сталина. Занимался делом Киры Кулик заместитель Берии и будущий нарком госбезопасности Всеволод Николаевич Меркулов, который увлекался драматургией и писал пьесы на современные темы под звучным псевдонимом Всеволод Рокк.

Эта история всплыла во время суда над Берией в 1953 году. Его спросили:

— Почему вы отдали распоряжение Меркулову похитить Кулик-Симонич?

— Я получил небольшую сводку о Кулик, — рассказывал Берия. — Вернее, я попросил, чтобы мне дали о ней сводку. Получив сводку, я показал ее Сталину. Мне было приказано изъять Кулик-Симонич, и так, чтобы об этом никто не знал. Получив такое указание, я вызвал Меркулова и Влодзимирского и поручил произвести операцию. Они выполнили мое поручение.

Капитан госбезопасности Лев Емельянович Влодзимирский был тогда заместителем начальника следственной части Главного экономического управления НКВД.

Влодзимирского судили вместе с Берией. Он рассказал:

— В 1939 году, в июне или июле, меня вызвали в кабинет Берии. Там находился Меркулов и еще кто-то. Берия дал указание Меркулову создать группу из трех-четырех человек и произвести арест жены Кулика. Я был участником этой группы. Меркулов разработал план, как устроить засаду, и предложил жену Кулика взять секретно. Ордера на арест не было...

Задержание гражданки Кулик должно было быть произведено на улице, без огласки. Для этого были выделены одна или две легковые машины. На второй или третий день, когда гражданка Кулик вышла из дома и пошла по пустынному переулку, она была нами задержана и доставлена во двор здания НКВД СССР. С ней оставались сотрудники 3-го спецотдела НКВД...

Непосредственно операцией по аресту Кулик-Симонич занимались Шалва Отарович Церетели, начальник 3-го спецотдела НКВД, и Вениамин Наумович Гульст, заместитель начальника 1-го отдела по охране НКВД, впоследствии заместитель наркома внутренних дел Эстонии.

Церетели занимался у Берии «мокрыми делами». Летом того же 1939 года он по устному распоряжению Лаврентия Павловича убил молотком полпреда и резидента внешней разведки в Китае Ивана Тимофеевича Бовкуна (он же Луганец-Орельский)...

Гульст показал, что его вызвал Берия и сказал:

— Надо украсть жену Кулика. В помощь даю Церетели и Влодзимирского. Но надо украсть в тот момент, когда она будет одна.

В районе улицы Воровского в течение двух недель они держали засаду. Но жена Кулика одна не выходила. Каждую ночь к ним приезжал сам Меркулов. Он их торопил.

Киру Кулик сдали на Лубянку. Оттуда ее отправили в страшную Сухановскую тюрьму, где держали «особо опасных» политических преступников. Она провела в заключении полтора месяца, а потом ее уничтожили.

В 1953-м на допросе бывший первый заместитель Берии Богдан Захарович Кобулов рассказал:

— Берия, сославшись на указание инстанции, сказал, что имеется указание уничтожить Симонич-Кулик... Но уничтожить нужно таким образом, чтобы, кроме Влодзимирского, об этом никто не знал. Тут же Берия проинструктировал Влодзимирского, как это сделать... Закрыть лицо Кулик шалью и в таком виде доставить ее в специальное помещение и поручить Блохину расстрелять ее.

— Через полтора месяца меня вызывал Кобулов, — рассказал на суде Влодзимирский, — приказал выехать в Сухановскую тюрьму, получить там жену Кулика и передать ее Блохину. Я понял, что если она передается коменданту НКВД Блохину, то для исполнения приговора, то есть ее расстреляют.

Капитан госбезопасности Василий Михайлович Блохин несколько лет служил начальником комендантского отдела административно-хозяйственного управления НКВД. Он же при необходимости исполнял обязанности палача. После смерти Сталина его не расстреляли вместе с Берией, а всего лишь лишили генеральского звания «как дискредитировавшего себя за время работы в органах...».

— Гражданку Кулик, — рассказывал Влодзимирский, — мы доставили в помещение НКВД в Варсонофьевском переулке. Нас встретил во дворе комендант Блохин, который отвел ее во внутреннее помещение нижнего этажа здания. Я с ними прошел в первое помещение и остался в нем, а Блохин провел гражданку Кулик в другое помещение, где ее и расстреляли.

Через несколько минут, когда мы вышли уже во двор, к нам подошли прокурор СССР Бочков и заместитель наркома внутренних дел Кобулов. Я хорошо помню, как Блохин при мне доложил им, что приговор приведен в исполнение. Бочков тогда выругал Блохина, сделав ему строгое замечание, что он привел приговор в исполнение, не дождавшись его и Кобулова...

— Меня вызвал заместитель наркома внутренних дел Кобулов, — вспоминал Блохин, допрошенный в качестве свидетеля, — и сказал, что Влодзимирский приведет ко мне женщину, которую надо расстрелять. При этом Кобулов запретил мне спрашивать эту женщину о чем-либо, а сразу после доставки ее расстрелять. Я выполнил указание Кобулова и ее расстрелял. Никаких документов на эту женщину ни Кобулов, ни Влодзимирский мне не передавали, и точно так же я о произведенном расстреле никаких документов не составлял...

— Так за что же убили Кулик-Симонич? — спросили на суде Меркулова.

— Берия сказал мне, что о ее расстреле есть указание свыше, — объяснил Меркулов.

Лаврентию Павловичу указания мог давать только один человек в стране — сам Сталин...

Аппарату НКВД было приказано считать, что шпионка Кира Кулик бежала за границу. Уже после расстрела Кулик чекисты сажали людей, которые всего лишь были с ней знакомы. 15 мая 1940 года следственная часть НКВД СССР арестовала Бориса Аркадьевича Мордвинова-Шефтеля, главного режиссера Государственного академического Большого театра, профессора консерватории, заслуженного артиста республики.

В справке, составленной 1-м спецотделом НКВД в 1944 году, говорилось:

«Обвинялся в том, что, будучи знаком с женой начальника Главного артиллерийского Управления Красной Армии Кулика Г.И. — Кулик Кирой Ивановной, в продолжении нескольких месяцев до ее побега из СССР имел с ней подозрительные по шпионажу конспиративные встречи.

Будучи допрошенным по существу предъявленного обвинения, Мордвинов-Шефтель в наличии преступного характера встреч с Кулик К.И. виновным себя не признал, но не отрицал самого факта этих встреч и их конспиративный характер.

Осужден Особым Совещанием при НКВД СССР 12 апреля 1941 года за шпионские связи к заключению в исправительно-трудовой лагерь сроком на три года.

Наказание Мордвинов-Шефтель отбывал в Воркутинском исправтрудлагере НКВД, освобожден из-под стражи в 1943 году и работает в лагере по вольному найму в качестве Главного режиссера театра Воркутауголь.

По сообщению оперативного отдела лагеря, показаниями заключенного Войтова изобличается в причастности к повстанческой деятельности. Кроме того, занимается в лагере самоснабжением, используя для этой цели заключенных».

Дело в том, что Мордвинов написал письмо Сталину, в котором просил, поскольку он отбыл срок полностью, разрешить ему вернуться к подлинной творческой жизни. Но руководители госбезопасности не хотели разрешать даже освобожденным заключенным вернуться к обычной жизни. Оперчекистские подразделения лагерей собирали материалы на всех осужденных, чтобы была возможность посадить еще раз — например, режиссера «за участие в повстанческой деятельности».

А Мордвинов не мог понять, за что его посадили.

Он писал Сталину:

«15 мая 1940 года моя жизнь оборвалась. В результате курортного знакомства в июле 1939 года с семьей и в частности с женой одного крупного военного начальника и в связи с неизвестной мне до сих пор причиной я был арестован...»

Если бы эта история не была такой трагической, она бы свидетельствовала об опасности курортных романов.

Писатель Владимир Карпов считает, что у Сталина был роман с красавицей Кирой Кулик. Режиссер Мордвинов оказался ненужным соперником.

Некоторые ветераны госбезопасности предполагают, что Берия похитил красивую женщину, так сказать, в личных целях, но, натолкнувшись на сопротивление, приказал ее убить.

Романтические версии не выдерживают столкновения с практикой советской госбезопасности.

Меркулов рассказал в 1953 году на суде, что они получили от Киры Кулик согласие быть тайным осведомителем.

Меркулов показал на суде:

— Кулик-Симонич я допрашивал вместе с Берия, правильнее сказать, допрашивал ее Берия, а я вел запись протокола. Никаких показаний о своей шпионской работе она не дала и была нами завербована в качестве агента.

За крупными военными следили всегда, их окружали агентами госбезопасности. Вот решили и жену маршала Кулика превратить в источник информации. Но потом намерения изменились, и от нее избавились.

Приказав арестовать и убить жену Кулика, вождь нисколько не утратил своего расположения к Григорию Ивановичу.

Маршал понял, что Киру он больше не увидит, и в октябре 1940 года женился на школьной подруге своей дочери — Ольге Яковлевне Михайловской. Разница в возрасте между супругами составила тридцать два года. На свадьбе был Сталин...

Погибли практически все родственники Киры Кулик.

После войны на Лубянке готовили новое «дело военных». Главной фигурой был маршал Жуков. Но его Сталин трогать пока не разрешил. Зато санкционировал арест генералов, связанных с Жуковым. По его делу взяли больше семидесяти человек.

Среди сторонников Жукова числился и бывший маршал Кулик. Известно было, что Жуков за него заступался.

Материалы на Кулика особисты собирали еще с довоенных времен. За несколько дней до начала войны чекисты вскрыли очередной «заговор» среди артиллеристов. Арестовали ближайших подчиненных Кулика — заместителя начальника Главного артиллерийского управления Красной армии генерал-майора Георгия Косьмича Савченко и начальника одного из управлений ГАУ генерал-майора Матвея Максимовича Каюкова.

Савченко заставили подписать показания, в которых Кулик назывался соучастником преступной группы, готовившей поражение Красной армии в войне с Германией.

С тех пор особисты не выпускали Кулика из-под контроля и ждали только высочайшей команды.

В конце войны Куликом занялся сам начальник Главного управления военной контрразведки Смерш генерал-полковник Виктор Абакумов. Он провел беседы с двумя известными генералами, которые хорошо знали Кулика.

После разговора с Абакумовым 10 апреля 1945 года генерал Иван Ефимович Петров, а 17 апреля генерал Георгий Федорович Захаров написали на Кулика доносы. Они сообщали, что Григорий Иванович ведет антипартийные разговоры, восхваляет офицерский корпус царской армии и считает неверной кадровую политику в Красной армии.

Кулик потом признал:

«В начале 1945 года на квартире генерала армии Петрова, у которого находился генерал Захаров (маленький), во время выпивки зашел разговор о том, что Петров однажды послал Ворошилову вагон мебели и лошадь, но, несмотря на это, Петрова дважды снимали и вместо него назначали других лиц. Мы тогда говорили о чести мундира и о занимаемом нами положении.

От Петрова я вместе с Захаровым зашел к нему на квартиру, и во время выпивки я поднял тост за Жукова».

Во время следствия Кулик подписал более полные показания с описанием этого эпизода:

«Петров высказал мне недовольство снятием его с должности командующего 4-м Украинским фронтом. Как говорил Петров, его — заслуженного генерала — Ставка проработала за то, что он позволил себе вывезти из Румынии для личного пользования мебель и другое имущество. При царском строе, по словам Петрова, такое обвинение генералу не предъявили бы.

Вскоре Захаров, проживавший этажом ниже, пригласил нас перейти в его квартиру. Мы согласились. Разговорившись, я стал жаловаться на несправедливое, на мой взгляд, отношение ко мне Сталина. В этой связи я заявил, что правительство изгоняет из Красной армии лучшие командные кадры и заменяет их политическими работниками, несведущими в военном деле.

Из основных военных работников в руководстве армией оставался один лишь Жуков, но и его «отшивают», назначив первым заместителем наркома обороны Булганина, ничего не смыслящего в делах армии. Я поднял тост за Жукова...»

Назначение Николая Александровича Булганина первым заместителем наркома, то есть фактически хозяином военного ведомства, вызвало недовольство и более лояльного генералитета. А тут собрались три обиженных генерала. У всех троих не очень сложилась военная судьба, число падений превысило число взлетов.

Личный интерес к Кулику генерал-полковника Абакумова означал, что о разговоре трех генералов информировали Сталина, поскольку подвыпившие военачальники посмели критиковать кадровую политику вождя.

Кулик ни о чем не подозревал и совершил непоправимую ошибку. Однажды в Москве он встретился со своим бывшим командующим генерал-полковником Василием Бордовым, которого тоже сняли с должности.

Василия Николаевича Бордова призвали в царскую армию в 1915 году, он участвовал в Первой мировой, получил лычки унтер-офицера. В Красную гвардию вступил в декабре 1917 года. В Гражданскую дослужился до командира полка. После войны учился на курсах старшего комсостава, курсах «Выстрел», в Академии имени М.В Фрунзе. В 1925—1926 годах он был инструктором в Монгольской народной армии, затем начальником штаба Московской пехотной школы. В 1937 году принял стрелковую дивизию. В 1939 году его назначили начальником штаба Калининского военного округа, на следующий год — Приволжского. В период массовых репрессий его тоже арестовали, но выпустили, говорят, что за него вступился нарком Тимошенко.

В мае 1940 года Василию Николаевичу присвоили звание генерал-майора. Войну генерал Бордов встретил на посту начальника штаба 21-й армии, в октябре стал ее командующим.

В сорок втором Гордов принял 64-ю армию. Василий Иванович Чуйков (будущий маршал), назначенный его заместителем, вспоминал, что увидел «седеющего генерал-майора с усталыми серыми глазами».

В разгар тяжелых боев на юге страны понадобился — взамен Тимошенко — командующий Сталинградским фронтом. Член военного совета фронта Хрущев предложил Гордова, которого считал энергичным и храбрым человеком.

Генерал-майора Гордова вызвали к Сталину. 23 июля он назначил Гордова командующим фронтом и сразу произвел в генерал-лейтенанты. Сталину нравились командиры с сильным характером и волей.

И Жуков в целом хорошо отзывался о Гордове. Через много лет после войны вспоминал, как 1 сентября 1942 года он прилетел под Сталинград, и командующий Сталинградским фронтом Гордов прибыл к нему с докладом. «Доклад Гордова произвел благоприятное впечатление, — писал Жуков, — чувствовалось знание противника, знание своих войск и главное — вера в их боеспособность».

Генерал армии Семен Иванов, воевавший под Сталинградом, писал:

«Это был, безусловно, храбрейший и волевой генерал... Внешне это был очень собранный, энергичный, с хорошей выправкой строевой генерал, но чувствовалась в нем, к глубокому сожалению, и какая-то унтер-офицерская закваска. Очень часто Гордов бывал груб и несправедлив, окрик нередко являлся у него методом руководства».

Внезапное выдвижение, возможно, вскружило ему голову.

Известно было, что генерал Гордов даже бил подчиненных. Это не помогло Василию Николаевичу справиться с управлением целым фронтом. Его сменил Рокоссовский. Гордова оставили его заместителем. Он запомнился Рокоссовскому привычкой распекать подчиненных. Его стиль управления называли «матерным». И в роли заместителя командующего фронтом Городов вел себя точно так же.

Затем Гордов командовал 33-й армией на Западном фронте. Красная армия вышла к границам Польши, Чехословакии и Румынии. И только на белорусском направлении не удавалось добиться успеха.

Командующий Западным фронтом генерал-полковник Василий Данилович Соколовский провел одиннадцать наступательных операций, и все они были безуспешными. Потери за полгода составили почти четыреста тысяч человек. И это при очевидном превосходстве над немецкими войсками (Независимое военное обозрение. 2001. № 31).

Сталин отправил к Соколовскому комиссию ГКО под руководством Маленкова. Комиссия пришла к выводу, что фронт исключительно плохо готовил операции. Войска вводились в бой неподготовленными. Из-за плохой разведки и несогласованности действий артиллерия вела огонь по тем позициям, где немцев не было. Танки бросали в наступление, когда немецкая артиллерия не была подавлена, и танковые части несли огромные потери.

Хуже всех, по мнению комиссии, действовал командующий 33-й армией генерал-полковник Василий Гордов, половина потерь фронта пришлась на его армию.

Девиз генерала гласил: «Лучше нам быть сегодня убитыми, чем не выполнить задачу».

Гордов бросал в атаку даже разведывательные подразделения, хотя это запрещалось указаниями Ставки. Разведчики гибли, и некому было их заменить.

Вот его приказы:

«Весь офицерский состав поставить в боевые порядки и цепью пройти лес, назначив небольшие отряды для выкуривания автоматчиков из их гнезд...

Немедленно все управление корпуса отправить в цепь. Оставить в штабе только начальника оперативного отдела...»

Гордов потерял четырех командиров дивизий, восемь заместителей командиров дивизий и начштаба дивизий, тридцать восемь командиров полков и их заместителей, сто семьдесят четыре командира батальонов.

Постановлением Государственного комитета обороны Западный фронт разделили на два — 2-й и 3-й Белорусские. Соколовского отправили начальником штаба 1-го Украинского фронта. После войны он стал начальником Генерального штаба и первым заместителем министра обороны. Булганин, как член военного совета, получил выговор за то, что не сообщал в Ставку о недостатках в деятельности командующего.

Василий Гордов был назначен командующим 3-й гвардейской армией 1-го Украинского фронта, которая участвовала во взятии Берлина, а потом — в освобождении Праги. Командующий фронтом Конев назначил генерала Гордова начальником гарнизона Праги. В 1945 году он стал Героем Советского Союза. А после войны и он оказался в опале.

Бывшие сослуживцы обосновались в гостиничном номере и крепко выпили. Были склонны к употреблению горячительных напитков и невоздержанны на язык. Стали вспоминать войну, заговорили о Сталине, о Жукове...

Наивные в определенном смысле люди, они и не подозревали, что за ними следят. Наверное, думали, что отставники никого не интересуют. Или не понимали масштабов слежки военной контрразведки за командным составом вооруженных сил.

Номер, где встретились генералы, говоря чекистским языком, был оснащен техническими средствами контроля.

Поскольку речь касалась самого вождя, то запись бесед отставных генералов положили на стол Сталину.

Особисты записали также разговоры Гордова с генерал-майором Филиппом Трофимовичем Рыбальченко, который в войну был начальником штаба 3-й гвардейской армии, а в январе — июле 1946-го начштаба Приволжского военного округа. Потом аппаратуру прослушивания установили и в квартире Василия Гордова.

3 января 1947 года министр госбезопасности Абакумов отправил Сталину донесение:

«Представляю при этом справку о зафиксированном оперативной техникой 31 декабря 1946 года разговоре Гордова со своей женой и справку о состоявшемся 28 декабря разговоре Гордова с Рыбальченко.

Из этих разговоров видно, что Гордов и Рыбальченко являются явными врагами Советской власти.

Считаю необходимым еще раз просить Вашего разрешения арестовать Гордова и Рыбальченко».

Василий Николаевич говорил с женой Татьяной Владимировной о только что снятом с должности маршале Жукове:

— Ты все время говоришь — иди к Сталину. Значит, пойти к нему и сказать: «Виноват, ошибся, я буду честно вам служить, преданно». Кому? Подлости буду честно служить, дикости? Инквизиция сплошная, люди же просто гибнут... Сейчас расчищают тех, кто у Жукова был мало-мальски в доверии. Их убирают. А Жукова год-два подержат, а потом тоже... Я очень многого недоучел. На чем я потерял голову свою? На том, на чем сломали такие люди — Уборевич, Тухачевский...

— Когда Жукова сняли, ты мне сразу сказал: все погибло, — напомнила жена. — Но ты должен согласиться, что во многом ты сам виноват.

— Значит, я должен был дрожать, рабски дрожать, чтобы они мне дали должность командующего, чтобы хлеб дали мне и семье? Не могу я! Что меня погубило — то, что меня избрали депутатом. Вот в чем моя погибель. Я поехал по районам, и, когда я все это увидел, все это страшное, — тут я совершенно переродился. Не мог я смотреть на это. Отсюда у меня пошли настроения, я стал высказывать их тебе, еще кое-кому, и это пошло как платформа. Я сейчас говорю, у меня такие убеждения, что если сегодня снимут колхозы, то завтра будет порядок, будет рынок, будет все. Дайте людям жить, они имеют право на жизнь, они завоевали себе жизнь, отстаивали ее!

Приехавший навестить Гордова Рыбальченко остановился на его квартире, и они поговорили откровенно — по душам.

— Нет самого необходимого, — говорил Рыбальченко. — Буквально нищими стали. Живет только правительство, а широкие массы нищенствуют. Я вот удивляюсь, неужели Сталин не видит, как люди живут.

— Он все видит, все знает, — бросил Гордов.

— Или он так запутался, что не знает, как выпутаться?.. Народ внешне нигде не показывает своего недовольства, внешне все в порядке, а народ умирает... Народ голодает, народ очень недоволен.

— Но народ молчит, боится.

— И никаких перспектив, полная изоляция.

— Нам нужно было иметь настоящую демократию, — сказал Гордов.

— Именно, чистую, настоящую демократию, — согласился Рыбальченко.

Первым Сталин предложил арестовать Рыбальченко. Потом взяли и остальных. Им инкриминировали «антисоветские разговорчики» и преувеличенную оценку роли Жукова. В тот момент Кулик, Гордов и Рыбальченко нужны были чекистам не сами по себе, а как подельники маршала Жукова. Но генеральские разговоры свидетельствуют о том, что и в те свинцовые годы люди военные, то есть приученные исполнять приказы и не сомневаться, понимали, что происходит, и внутренне не хотели с этим примириться.

Следствие шло долго, больше трех с половиной лет, потому что ставший министром госбезопасности Абакумов все ждал приказа арестовать Жукова и устроить большой процесс. Но уничтожить Жукова Сталин все же не решился, а Кулика разрешил расстрелять.

Обвинительное заключение по его делу было составлено 2 августа 1950 года:

«МГБ СССР 11 января 1947 года за активную вражескую деятельность был арестован Кулик Григорий Иванович.

Расследованием по делу установлено, что Кулик Г.И., являясь врагом советской власти, на протяжении ряда лет вел подрывную работу в Советской армии.

На допросе 5 февраля 1947 года Кулик показал:

«...Злоба и ненависть к советскому правительству появились,у меня после моего разжалования в связи со срывом по моей вине обороны Керчи от немцев. 1942 год был началом моего политического падения, в результате которого я скатился на вражеские позиции, и близких мне людей стал обрабатывать в духе вражды и ненависти к ВКП(б) и советской власти».

В 1945 году, став заместителем командующего войсками Приволжского военного округа, Кулик на почве общности антисоветских взглядов установил вражескую связь с бывшим командующим войсками того же округа Гордовым и с начальником штаба Рыбальченко...

Обсуждая изменнические планы, Кулик, Гордов и Рыбальченко на своих сборищах высказывали угрозы в отношении руководителей советского государства и заявляли о необходимости свержения советского правительства...

Расследованием установлено, что в 1938 году Кулик Г.И. установил преступную связь с участниками антисоветского военного заговора: бывшим командующим западным фронтом Павловым и бывшим заместителем начальника Главного артиллерийского управления Красной армии Савченко, с которыми вел вражеские разговоры и вместе с ними принимал меры к тому, чтобы сохранить от ареста уцелевшие еще кадры заговорщиков.

Вместе с тем на протяжении многих лет Кулик поддерживал тесную связь с враждебными элементами из числа родственников своих жен и, злоупотребляя своим служебным положением, оказывал им всяческое содействие.

Так, в 1929 году Кулик связался с проживавшим в Ростовской области немецким колонистом, отцом своей первой жены, кулаком Паулем, и пытался сохранить его от раскулачивания.

Женившись в 1930 году на Симонич К.И., являвшейся агентом иностранной разведки, Кулик поставил ее в известность об имевшихся на нее в соответствующих органах компрометирующих материалах, а также покровительствовал родственникам Симонич, репрессировавшимся при советской власти...

На основании изложенного — Кулик Григорий Иванович, 1890 года рождения, уроженец села Куликовка (бывш. хутор Дудников), Полтавской области, украинец, в 1913—1914 годах состоял в партии эсеров, являлся членом ВКП(б) с 1917 года, исключен в 1946 году за антипартийные высказывания и бытовое разложение, бывший заместитель командующего войсками Приволжского военного округа, генерал-майор, до ареста находился в отставке, — обвиняется в измене Родине...»

Военная коллегия Верховного суда рассматривала его дело 23 августа 1950 года. Кулик заявил, что отказывается от показаний, данных на следствии, — его избивали. Это судей не интересовало. Приговор был вынесен заранее. 24 августа его расстреляли. Вместе с Гордовым и Рыбальченко.

После смерти Сталина реабилитировать Кулика не спешили. Родным прислали липовую справку:

«Ваш муж (отец) был осужден 24 августа 1950 года и, отбывая наказание, умер 8 января 1954 года».

Его вдова Ольга Михайловская, которая ничего не знала о судьбе мужа, обратилась по старой памяти к Жукову, который стал министром обороны. Георгий Константинович в мае 1955 года написал главному военному прокурору:

«Почему не говорят правду о Кулике? Я прошу Вас срочно подготовить и дать ответ его жене.

Мне кажется, что Кулик осужден безвинно».

Слова Жукова возымели действие.

28 сентября 1957 года постановлением президиума Верховного Совета Кулика реабилитировали. Посмертно ему вернули и маршальское звание, и все награды. Но у него нет даже могилы. Тела казненных семьям не выдавали.

Мехлис и Щербаков

Крым сломал карьеру еще одному заместителю Сталина по Наркомату обороны — Льву Захаровичу Мехлису.

Мехлис дважды назначался на пост заместителя наркома — оба раза неожиданно для себя, хотя армейская служба началась для него еще в 1911 году, когд его призвали в царскую армию (подробно биографию Мехлиса рассказал Юрий Рубцов в книге «Alter ego Сталина»). Его зачислили рядовым во 2-ю гренадерскую артиллерийскую бригаду, через год произвели в бомбардиры (ефрейторы). С началом Первой мировой он оказался на Юго-Западном фронте.

После революции он присоединился к большевикам, вступил в Красную армию. Энергия, решительность и личная храбрость не остались незамеченными. Его назначили комиссаром запасной маршевой бригады, затем 46-й дивизии. Он сам вставал в цепь вместе с бойцами, поднимая их в атаку. Пулям не кланялся ни тогда, ни позже.

В апреле 1920 года он был ранен. После ранения три месяца служил в реввоенсовете Юго-Западного фронта. Членом реввоенсовета был Сталин. Тогда будущий вождь и приметил человека, которого вскоре сделает своим помощником.

В декабре 1920 года Мехлиса демобилизовали и откомандировали в распоряжение ЦК партии. 3 января 1921 года управляющий делами Совнаркома Николай Петрович Горбунов назначил Мехлиса начальником канцелярии правительства. Горбунов знал Мехлиса, поскольку некоторое время руководил политотделом 14-й армии. А в ноябре Сталин забрал Мехлиса к себе в Наркомат рабоче-крестьянской инспекции. Лев Захарович руководил центральной административной инспекцией, то есть проверял работу главных учреждений страны.

Сталин ценил ревностное отношение Мехлиса к работе и заботился о нем. 17 июля 1925 года написал записку главе правительства Рыкову и секретарю ЦК Молотову:

«Прошу Вас обоих устроить Мехлиса в Мухалатку или другой благоустроенный санаторий, не обращайте внимания на протесты Мехлиса, он меня не слушает, он должен послушать Вас, жду ответа».

В ноябре 1922 года Сталин взял Мехлиса в свой личный секретариат. Лев Захарович стал одним из доверенных помощников генерального секретаря. Через год новое повышение — Мехлиса утвердили первым помощником генсека и заведующим бюро секретариата ЦК. В его руках оказалась вся канцелярия важнейшего партийного органа, ведавшего в первую очередь расстановкой кадров. Он же отвечал за подготовку материалов к заседаниям политбюро.

В январе 1926 года Мехлис ушел из ЦК на курсы марксизма при Коммунистической академии, затем поступил в Институт красной профессуры. Одни историки говорят об опале, другие, напротив, полагают, что Сталин отправил его учиться с дальним прицелом — имея в виду назначить на важные идеологические должности...

Сейчас трудно сказать, что именно произошло. Сталинского расположения Мехлис не утратил, но место среди помощников вождя потерял. Вождь периодически менял аппарат. До Мехлиса на главной роли был Амаяк Назаретян, послеМехлиса — Иван Товстуха, его, в свою очередь, сменил Александр Поскребышев, который оказался самым подходящим для этой работы и надолго засел в сталинской приемной.

В Институте красной профессуры Мехлис проучился четыре года. Кстати, в 1935 году ему без защиты диссертации Коммунистическая академия присвоила степень доктора экономических наук.

С мая 1930 года Мехлис работал в «Правде», главной газете страны, сначала секретарем редакции, потом был произведен в главные редакторы. Он поражал всех своей работоспособностью. Часами просиживал над рукописями и гранками, прочитывал весь номер от корки до корки, прежде чем он уходил в печать. Домой уезжал под утро.

В 1934 году Сталин сделал его кандидатом в члены ЦК, в октябре 1937-го произвел в члены ЦК. 4 сентября его утвердили по совместительству заведующим отделом печати и издательств ЦК партии. Но через четыре месяца его жизнь внезапно изменилась.

30 декабря 1937 года решением политбюро Мехлис был возвращен в кадры армии. Его назначили заместителем наркома обороны и начальником политического управления РККА, присвоили звание армейского комиссара 2-го ранга.

14 января 1938 года на пленуме ЦК Сталин ввел Мехлиса в состав оргбюро ЦК, занимавшегося кадровыми делами.

Мехлис возглавил политическое управление армии с задачей довести до конца большую чистку армии. Он выполнил сталинское указание с присущим ему рвением и даже фанатизмом. Многие военные были изгнаны из армии и оказались в ГУЛАГе по вине Мехлиса.

Летом 1938 года заместитель наркома выехал на Дальний Восток, где на гастролях находился Краснознаменный ансамбль песни и пляски.

Мехлис телеграфировал в Москву:

«В ансамбле тяжелое положение. Прихожу к заключению: в ансамбле орудует шпионско-диверсионная группа. Уволил на месте девятнадцать человек. Веду следствие. В составе есть бывшие офицеры, дети кулаков, антисоветские элементы...»

Он миловал только тех, кого знал и ценил.

Хорошо его знавший бывший редактор «Красной звезды» генерал-майор Давид Иосифович Ортенберг (см. его книгу «Сталин, Щербаков, Мехлис и другие») рассказал, как уже после войны Мехлис отмечал юбилей Министерства госконтроля.

После торжественной части и в ожидании концерта Мехлис отвел гостей в комнату отдыха. Лев Захарович налил всем коньяку и, обращаясь к своему бывшему заместителю по Главному политуправлению генерал-полковнику Федору Федотовичу Кузнецову, сказал:

— Выпей за здоровье Ортенберга, он это заслужил.

В 1938 году, когда Ортенберг был у Мехлиса с докладом, тот вдруг вытащил из сейфа толстую папку и спросил:

— Вот тут написано о Кузнецове: и враг, и вредитель, и предатель. И еще много чего... — Он спросил Ортенберга: — Каково ваше мнение о Кузнецове?

В те времена «компрометирующий материал» полагалось сразу отправлять в НКВД. Тот, кто не спешил это сделать, рисковал превратиться в пособника «врага народа».

Ортенберг, не задумываясь, ответил:

— Не верю. Кузнецов не враг. Федор Федотович честный человек.

Мехлис выругался, взял папку и швырнул ее на стол, да с такой яростью, что бумаги полетели на пол.

— Я тоже так думаю...

Неожиданный либерализм Мехлиса объясняется просто. Кузнецов, бывший секретарь Пролетарского райкома партии Москвы, был его личным выдвиженцем. А Лев Захарович не мог ошибаться в кадрах.

Благодаря Мехлису Федор Кузнецов смог стать в войну заместителем начальника Генштаба и руководителем военной разведки. После войны он возглавил Главное политуправление, а затем Главное управление кадров Министерства обороны.

Мехлис чувствовал себя уверенно, зная, что Сталин его поддерживает. А это было главное. Когда генерал Иван Иванович Ильичев в сорок втором внезапно стал начальником военной разведки, он растерялся. Опытный Мехлис ему посоветовал:

— Почаще ходи к Сталину, тебя все бояться будут и слова поперек не скажут.

Мехлис упрямо отстаивал свою линию, признавая авторитет только одного человека — Сталина.

В ноябре 1938 года он обратился к вождю с жалобой на своего начальника — наркома обороны Ворошилова. Мехлис считал, что в военной разведке надо продолжать чистку, приказал устроить показательное партийное собрание, а нарком собрание отменил.

«С линией Наркома в этом вопросе я не согласен, — писал Мехлис. — Неправильно также, что собрание отменяется через голову начальника Политуправления РККА... Вообще мне уже пора отвечать хотя бы за кое-что в Наркомате...

Прошу вызвать меня и дать линию. Наркому я доложил, что вопрос передаю в ЦК ВКП(б)».

Ортенберг рассказывал, что Мехлис, когда он отстаивал более жесткую позицию, позволял себе возражать и самому вождю. Однажды у Мехлиса со Сталиным, уверял Ортенберг, возник сердитый разговор. Дошло до того, что Сталин покрыл Мехлиса матом. И Лев Захарович такими же словами ответил Сталину.

Присутствовавший при беседе Каганович написал Мехлису записку: «Как ты смел? Сейчас же извинись». Мехлис не извинился. Он и в самом деле частенько позволял себе спорить со Сталиным, иногда публично, в присутствии многих людей. Вождь не обижался, видя, что Мехлис старается быть большим сталинцем, чем сам генсек.

В Финскую кампанию, оказавшись на фронте, Мехлис, как и в Гражданскую, сам поднимал бойцов в атаку. Сопровождающие пытались его удержать, боясь сталинского гнева: что с ними сделают, если с заместителем наркома что-то случится? Но спорить с Мех-лисом было невозможно.

После финской войны вождь сменил все высшее военное руководство. Убрал из армии и Мехлиса. Но не в порядке наказания. Следующая война предвиделась не скоро, и Мехлис понадобился на другом поприще.

6 сентября 1940 года Лев Захарович был назначен наркомом государственного контроля (эта должность сохранится за ним до октября 1950-го, когда его отправят на пенсию) и заместителем председателя правительства (он сохранит этот пост до мая 1944-го).

26 мая 1940 года на политбюро Сталин говорил:

— Ни одно государство не обходится без государственного контроля. У нас был госконтроль, но мы его раздолбали. Сделали попытку провести весь рабочий класс через школу государственного управления — рабоче-крестьянскую инспекцию. Эти попытки не увенчались успехом. Это дело оказалось непосильной задачей. У нас оба контроля — и партийный, и советский — захирели. Надо просто хорошо учитывать, хорошо считать то, что у нас есть. Контролеры должны учитывать материальные и финансовые ценности, контролировать расходы. Скрытое надо выявлять. Контролерам нужно дать большие права.

Мехлис получил широчайшие полномочия, в том числе право контролировать весь государственный аппарат.

Наркомат создавался на пустом месте. Мехлис привел с собой большую группу военных политработников. Но проработать в наркомате ему пришлось недолго.

Утром 21 июня 1941 года Ортенберг застал Мехлиса за странным занятием. Он рылся в ящиках письменного стола, разбирал папки и передавал своему заместителю.

Объяснил:

— Вот-вот может начаться война. Меня вернули в ГлавПУР.

21 июня армейского комиссара 1-го ранга Запорожца утвердили членом военного совета Южного фронта. Его отправили из Москвы, чтобы освободить должность начальника Главного управления политической пропаганды.

Днем Мехлис предупредил Ортенберга:

— Мы с Тимошенко едем в Западный округ, в Минск. Поедете со мной. Никуда не отлучайтесь, ждите в приемной наркома.

Приемная Тимошенко была забита военными с папками, картами. Все были возбуждены, но говорили шепотом. Руководители наркомата уехали к Сталину.

Утром Мехлис сказал:

— Немцы начали войну. Наша поездка отменяется.

10 июля Мехлис вновь стал еще и заместителем наркома обороны.

А еще 25 июня на политбюро приняли постановление, имевшее прямое отношение к Мехлису:

«1. В целях сосредоточения руководства всей военно-политической пропаганды и контрпропаганды среди войск и населения противника создать Советское бюро военно-политической пропаганды.

2. Утвердить Советское бюро военно-политической пропаганды в составе тт. Мехлис (начальник бюро), Мануильский, Кружков, Пальгунов, Лозовский.

Тов. Варга привлечь в качестве советника.

3. Возложить на Советское бюро военно-политической пропаганды:

а) составление листовок, обращений и лозунгов к войскам и населению противника;

б) организацию радиопередач к войскам и населению противника в районе действующих армий».

Но работу с войсками и населением противника пришлось отложить до лучших времен. Важнее было позаботиться о состоянии собственных войск. Как старый газетчик, Мехлис высоко ценил возможности прессы.

Ответственным редактором главной военной газеты «Красная звезда» с сентября 1940 года был Владимир Николаевич Богаткин, до этого член военного совета Московского военного округа. Он попал в газету случайно и при Мехлисе не удержался на этом посту.

Через неделю после начала войны, 29 июня вечером, Богаткин и его заместитель Ортенберг привезли Мехлису в ГлавПУР сверстанные полосы завтрашнего номера. Мехлис, просмотрев первую полосу, недовольно сказал Богаткину:

— Что это у вас за шпигель?

В советском газетном обиходе шпигелем именовались вынесенные на первую полосу, обычно рядом с названием газеты, главные темы номера.

Богаткин покраснел:

— А где шпигель, товарищ армейский комиссар?

Мехлис вскипел:

— Как? Вы восемь месяцев редактируете газету и до сих пор не знаете, где шпигель?

На следующий день Мехлис объявил:

— Вот что, товарищ Богаткин, вы назначены членом военного совета Северо-Западного фронта. А вы, — кивок в сторону Ортенберга, — утверждены в должности редактора «Красной звезды». Решение принято товарищем Сталиным.

Когда Ортенберг уходил, Мехлис добавил:

— Подписывать газету будете фамилией Вадимов.

Давид Иосифович так растерялся, что даже не спросил у Мехлиса почему. А потом вспомнил историю пятилетней давности. В 1936 году ему, собственному корреспонденту «Правды» по Днепропетровской области, позвонил заместитель главного редактора:

— Как зовут твою жену?

— Лена, — недоуменно ответил Ортенберг.

— Не подходит. А сына?

— Вадим.

— Так вот. Завтра в «Правде» идет твой очерк, мы его подпишем псевдонимом Вадимов.

С тех пор в «Правде» его статьи и очерки, уже не спрашивая у Ортенберга, подписывали Вадимовым. Вскоре и у других корреспондентов-евреев появились псевдонимы. На совещании в Москве на недоуменные вопросы собкоров руководители газеты, не называя имени, показывали пальцем наверх.

Уже потом Мехлис подтвердил — распоряжение исходило от Сталина. А в сорок первом, назначая Ортенберга, вождь не захотел, чтобы «Красную звезду» подписывал еврей, объяснил:

— Не надо дразнить Гитлера...

Решением ЦК 16 июля 1941 года Главное управление политической пропаганды Красной армии опять преобразовали в Главное политическое управление.

Сталин вновь ввел институт военных комиссаров, который был упразднен меньше года назад, 11 августа 1940 года. В положении о военных комиссарах говорилось, что они обязаны «своевременно сигнализировать Верховному командованию и Правительству о командирах и политработниках, порочащих своим поведением честь Рабоче-Крестьянской Красной Армии». В первоначальном проекте этой фразы не было. Она появилась по указанию Сталина.

Впрочем, большое число пленных и дезертиров в первые месяцы войны показало, что обилие политработников не гарантирует высокого морального духа войск.

В первые месяцы войны армейский комиссар 1-го ранга Мехлис перебывал на всех фронтах, знакомясь с положением дел и поведением командного и политического состава. Сталин перебрасывал его с фронта на фронт, веря в способность Мехлиса наводить порядок. Лев Захарович ощущал себя если не личным представителем Сталина, то, как минимум, главным контролером. Он занимался всем — от комплектования войск до присылки оркестра для поднятия духа личного состава.

Наводя порядок на фронте, Мехлис не останавливался даже перед расстрелами и сам подписывал смертные приговоры.

В январе сорок второго Мехлиса отправили на Крымский фронт. Никто не мог предположить, что эта командировка окажется роковой не только для самого Мехлиса, но и для многих тысяч бойцов и офицеров фронта.

25 декабря 1941 года 51-я и 44-я армии с Таманского полуострова начали успешную Керченско-Феодосийскую десантную операцию. Десанты высадились в Керчи и Феодосии, затем в Евпатории и Судаке. Это было неприятным сюрпризом для немцев.

2 января Красная армия освободила Керченский полуостров. Немецкие войска ослабили напор на Севастополь.

Приказом Ставки для полного освобождения Крыма был сформирован отдельный фронт. Он состоял из 44-й, 51-й и 47-й армий. Командующим фронтом стал генерал-лейтенант Дмитрий Тимофеевич Козлов, членом военного совета — дивизионный комиссар Федор Афанасьевич Шаманин, начальником штаба генерал-майор Федор Иванович Толбухин (будущий маршал).

Зачем Сталин отправил туда Мехлиса, непонятно. Крымский фронт нуждался в подкреплениях. Но подкреплений не выделили, послали Мехлиса, чтобы он железной рукой заставил фронт держаться. Он и делал то, что от него требовалось.

Он сразу сообщил, что командующий фронтом генерал-лейтенант Козлов «оставляет впечатление растерявшегося и неуверенного в своих действиях». И решил, что должен взять все заботы на себя.

Он уже сделал так в Финскую кампанию, когда был назначен членом военного совета 9-й армии. Командующий армией комкор Василий Иванович Чуйков оказался в трудном положении. Мехлис, как заместитель наркома, его подавлял и отменял его приказы. Точно так же Мехлис пытался командовать вместо генерала Козлова.

С присущей ему энергией Лев Захарович добивался от Ставки оружия, пополнения, опытных офицеров. Он требовал от командующего фронтом показывать ему все приказы и распоряжения, без его санкции не исполнялся ни один документ.

Начальник штаба фронта Федор Толбухин решительно не понравился Мехлису. Он потребовал сменить Толбухина, поставил на его место генерал-майора Петра Пантелеймоновича Вечного, которого привез из Генштаба.

Командующий армией попал в трудное положение. Козлов был всего лишь генерал-лейтенантом, звание Мехлиса приравнивалось к званию генерала армии. Кроме того, Мехлис был заместителем наркома обороны, то есть высоким начальством, чьи приказы генерал Козлов был обязан исполнять беспрекословно.

Он даже запросил заместителя начальника Генштаба Василевского, должен ли по-прежнему представлять свои боевые планы в Генштаб или достаточно получать санкцию Мехлиса?

15 февраля Мехлиса вызвал к себе Сталин. Мехлиса — не командующего фронтом! Вождь потребовал ускорить подготовку к наступлению с задачей освободить Крым. Плохо организованное наступление началось 27 февраля. Крымский фронт имел значительное превосходство в живой силе, но немцы легко остановили наступающие войска.

В феврале—апреле Крымский фронт трижды пытался прорвать оборону немцев. Но ничего не получилось. Мехлис просил заменить Козлова генералом Рокоссовским. Сталин не согласился. А против них действовал один из самых умелых немецких генералов — Эрих фон Манштейн, командовавший 11-й армией. Он остановил наступление войск Крымского фронта.

Мехлис пытался повторять методы Сталина в Гражданскую войну, когда вождь обращался с командующими как с подозрительными военспецами, контролировал каждый их шаг и отменял те решения, которые считал неправильными.

Его действия парализовали штаб фронта.

Мехлис называл трусами и паникерами всех, кто говорил правду о силе врага, кто не лез на передовую. А командующий фронтом Козлов, образованный и опытный военный, боялся взять на себя ответственность, не решался ни противоречить Мехлису, ни отстаивать свою правоту перед Ставкой.

А ведь Козлов, невозмутимый и упорный военачальник, был на хорошем счету у Сталина.

Дмитрий Тимофеевич был призван в царскую армию в 1915 году, окончил школу прапорщиков. В Гражданскую воевал на Восточном фронте и в Туркестане, окончил курсы «Выстрел» и Академию имени М.В. Фрунзе. В Финскую кампанию Козлов командовал корпусом, потом вождь сделал его начальником ПВО страны, а накануне войны поставил во главе Закавказского военного округа.

Два с лишним месяца прошли в попытках вновь и вновь перейти в наступление. И никто — ни в штабе фронта, ни в Генштабе — не заметил, что к наступлению готовится Манштейн.

В общем плане действий немецких войск летом сорок второго на одном из первых мест фигурировал Крым. Задача — очистить от советских войск Керченский полуостров и превратить его в плацдарм для атаки на Северный Кавказ, немцам надо было только переправиться через Керченский пролив. Одновременно это позволяло высвободить 11-ю армию Манштейна.

На Крымском фронте ничего не было сделано для подготовки к обороне на случай немецкого наступления.

7 мая генерал Манштейн нанес внезапный удар и взломал слабую советскую оборону. Точно определив слабое место советских войск, немецкие войска ударили во фланг 44-й армии, где наступления не ждали.

Первые же атаки вызвали растерянность, штабы потеряли управление. Крымский фронт имел превосходство во всем, кроме авиации. Тем не менее в первый же день линия фронта была прорвана. Советские войска, не имевшие плана обороны, отступали беспорядочно, не думая о соседях.

Взбешенный Сталин писал Мехлису:

«Вы держитесь странной позиции постороннего наблюдателя, не отвечающего за дела Крымфронта. Эта позиция очень удобна, но она насквозь гнилая. На Крымском фронте Вы — не посторонний наблюдатель, а ответственный представитель Ставки, отвечающий за все успехи и неуспехи фронта и обязанный исправлять на месте ошибки командования. Вы вместе с командованием отвечаете за то, что левый фланг фронта оказался из рук вон слабый.

Если вся обстановка показывала, что с утра противник будет наступать, а вы не приняли всех мер к организации отпора, ограничившись пассивной критикой, то тем хуже для Вас. Значит, Вы еще не поняли, что Вы посланы на Крымфронт не в качестве Госконтроля, а как ответственный представитель Ставки...»

Мехлис даже не пытался оправдаться. Он писал Сталину:

«Бои идут на окраине Керчи, с севера город обходится противником. Напрягаем последние силы, чтобы задержать к западу от Булчанак. Части стихийно отходят. Эвакуация техники и людей будет незначительной. Командный пункт переходит в Еникале. Мы опозорили страну и должны быть прокляты...»

15 мая Сталин отправил распоряжение генералу Козлову с требованием не сдавать Керчи и напоминанием:

«Командуете фронтом Вы, а не Мехлис. Мехлис должен Вам помочь. Если не помогает, сообщите...»

Но фронт был уже обречен. Манштейн меньшими силами разгромил превосходящие войска Крымского фронта. Говорили, что в те трагические дни Мехлис словно искал смерти. Во всяком случае, он метался по фронту, пытаясь остановить бегущие войска, и не думал о своей судьбе. Но он даже не был ранен.

Бои на Керченском полуострове продолжались неделю и закончились полным разгромом наших войск. Эвакуация на Таманский полуостров переросла в бегство. Деморализованная армия захватывала суда и бежала. Весь Крым (за исключением Севастополя) был занят немецкими войсками. В плен попали сто пятьдесят тысяч солдат и офицеров. 4 июля Манштейн взял и Севастополь, который оборонялся героически.

Сталин и Василевский подписали приказ Ставки Верховного главнокомандования:

«1. Снять армейского комиссара 1-го ранга т. Мехлиса с постов заместителя Народного Комиссара Обороны и начальника Политического управления Красной армии и снизить его в звании до корпусного комиссара.

2. Снять генерал-лейтенанта т. Козлова с поста командующего фронтом, снизить в звании до генерал-майора и проверить его на другой, менее сложной работе...»

Такая же судьба постигла члена военного совета фронта дивизионного комиссара Шаманина, начальника штаба генерал-майора Вечного, командующих армиями генерал-лейтенанта Черняка и генерал-майора Колганова, а также командующего военно-воздушными силами фронта генерал-майора Николаенко.

Генерал Козлов потом командовал 20-й армией под Сталинградом и мог бы, наверное, восстановить свою боевую репутацию, но Сталин ему уже не доверял. Пришлось Козлову сдать армию, в октябре сорок второго он стал заместителем командующего войсками Воронежского фронта. Но дела у него не заладились, и в августе 1943-го его перевели в тыл — заместителем командующего Забайкальским фронтом — к такому же опальному генералу Михаилу Прокофьевичу Ковалеву.

Федор Афанасьевич Шаманин, человек очень жесткий и нелюбимый в войсках, был назначен начальником политотдела 2-й ударной армии на Волховский фронт. После трагедии в Крыму он изменился и показал себя человеком более справедливым.

Генерал Вечный возглавил отдел Генштаба по использованию опыта войны.

Генерал-майора Ивана Федоровича Дашичева, командующего 44-й армией, 4 июля арестовали. «За преступное руководство войсками и сдачу противнику города Феодосии» он был приговорен к четырем годам лишения свободы. Потом чекисты вновь им занялись, потому что генерал вел «антисоветские разговоры: призывал по примеру Гитлера к уничтожению евреев, комиссаров и политработников».

Крымский фронт расформировали. Штаб стал штабом нового Северо-Кавказского фронта под командованием Буденного. Ему подчинили Черноморский флот и Азовскую флотилию.

Вообще говоря, за провал должны были нести ответственность и командующий Северо-Кавказским направлением маршал Буденный, и Генштаб, и Ставка, которые видели, что происходит, но не вмешались вовремя.

Маршал Жуков говорил Константину Симонову:

«В мае 1942 года Сталин сравнительно мягко отнесся к виновникам Крымской катастрофы, очевидно, потому что сознавал свою персональную ответственность за нее.

Наступление там было предпринято по его настоянию. Генеральный штаб предлагал другое решение: отвести войска с Керченского полуострова на Таманский и построить нашу оборону там. Но он не принял во внимание эти предложения, считая, что, действуя так, мы высвободим воевавшую в Крыму 11-ю немецкую армию Манштейна. В итоге вышло, что армия Манштейна все равно была высвобождена, а мы потерпели под Керчью тяжелое поражение...»

26 июня Мехлис был назначен членом военного совета Северо-Западного фронта, но через неделю Сталин передумал и отправил его в 6-ю резервную армию.

Мехлиса назначили членом военного совета армии. Это было очень серьезное понижение. Больше всего Льва Захаровича убивало то, что Сталин к нему переменился. На самом деле Сталин сохранил привязанность к Мехлису как к человеку, который не только был бесконечно ему предан, но и во всем подражал вождю и действовал исключительно сталинскими методами. Наверное, для Сталина наказать Мехлиса это было почти то же самое, что наказать самого себя.

Вскоре Лев Захарович получил пост члена военного совета фронта. С тех пор за три года войны Мехлис перебывал членом военного совета девяти фронтов.

Вот его послужной список.

В сентябре—октябре 1942-го член военного совета Воронежского фронта, в октябре 1942-го — апреле 1943-го — Волховского фронта, в апреле 1943-го — Резервного, в июле—октябре 1943-го Брянского, в октябре 1943-го — Прибалтийского, в октябре—ноябре 1943-го — 2-го Прибалтийского, в декабре 1943-го — апреле 1944-го Западного, в апреле—июле 1944-го — 2-го Белорусского, в августе 1944-го — июле 1945-го — 4-го Украинского.

Нигде подолгу он не задерживался. Повсюду очень жестко относился к кадрам, безжалостно и часто несправедливо снимал с должности.

Пожалуй, единственная его черта, вызывающая симпатию, это личное бесстрашие.

Константин Симонов описал в своих военных дневниках, как они с Мехлисом заехали в опасное место, где могли быть немцы:

« — Мельников, дайте мне автомат, — сказал Мехлис.

Его ординарец Мельников, сидевший сзади со мной, вытащил большой итальянский пулемет-автомат, вынул его из чехла и передал Мехлису. Мехлис деловито поставил его между колен. Я слышал от многих о его граничащей с фанатизмом храбрости. Мне в нем нравилось, что он весь был аккуратный, подтянутый, без всякой рисовки.

Я прекрасно представлял себе мысленно, как этот человек где-нибудь в окопе переднего края, попав в неожиданные критические обстоятельства, точно так же аккуратно, как он это делает за своим письменным столом, читая бумаги, вынет из кармана пенсне, натянет на нос и, каждый раз тщательно прицеливаясь, будет стрелять до последнего патрона, который так же аккуратно непременно оставит для себя, отнюдь не забыв об этом в горячке боя».

От него была польза, когда речь шла о снабжении войск. Ему помогали громкое имя, высокое партийное звание, наркомовская должность. Он не стеснялся обратиться к Сталину, даже когда речь шла о том, что солдаты на его фронте остались без табака. Но очевидцы говорили, что Мехлису было скучновато.

У Мехлиса, как и у других партийных работников, отправленных в армию, отсутствовало военное образование. Должность представителя Ставки или члена военного совета фронта требовала высказывать свое мнение по чисто военным вопросам, но что разумного могли посоветовать профессиональным военачальникам Мехлис, или Булганин, или Пономаренко, или Хрущев?

В принципе неясно было, чем должен заниматься член военного совета. Тылом? Для этого есть второй член военного совета. Зачем его дублировать. Политработой? Так для этого существует начальник политуправления или политотдела со своим аппаратом.

Главная задача члена военного совета состояла в том, чтобы контролировать командующих и докладывать лично Сталину обо всех непорядках и проступках командующих.

Вот с этой задачей Мехлис вполне справлялся.

«Мне показалось, что в Мехлисе есть черта, которая делает из него нечто вроде секиры, которая падает на чью-то шею потому, что она должна упасть, и даже если она сама не хочет упасть, то она не может себе позволить остановиться в воздухе, потому что она должна упасть», — писал Симонов.

Обращения Мехлиса немедленно докладывались Сталину. Вождь часто соглашался со своим бывшим помощником, хотя в других случаях становился на сторону командующих.

Так, 60-й армией командовал генерал Иван Данилович Черняховский, а членом Военного совета был у него бывший главный политработник Красной армии Александр Иванович Запорожец. Пониженный в должности, Запорожец все равно вел себя начальственно. У них случались стычки с молодым командармом.

Командующий фронтом Рокоссовский доложил Сталину, что в военном совете армии сложилась ненормальная ситуация.

Тот подумал и согласился:

— Да, их надо развести.

Через два дня Запорожца отозвали в Москву.

Сталин сделал выбор в пользу Черняховского, который вскоре получил погоны генерала армии и стал командовать фронтами. В спорах между членами военных советов и командующими фронтами Сталин становился на сторону командующих. Он понял ценность и незаменимость своих лучших полководцев и дорожил ими больше, чем партийными работниками. Этих было много, а умелых полководцев, способных командовать фронтами, оказалось всего десятка полтора.

Запорожец, утвержденный членом военного совета 63-й армии, осенью 1943 года просил Мехлиса взять его к себе: «Возьмите меня отсюда, потому что меня здесь будут еще раз гробить».

Карьера Запорожца завершилась на посту начальника политотдела Военно-инженерной академии...

Генерал Горбатов в июне сорок третьего получил под командование 3-ю армию, которая входила в состав Брянского фронта. Командовал фронтом Маркиан Михайлович Попов, членом военного совета был Мехлис. У них с Горбатовым произошло неприятное столкновение в Москве, когда Мехлис еще был начальником ГлавПУРа.

«При каждой встрече со мной Мехлис не пропускал случая задать мне какой-нибудь вопрос, от которого можно было стать в тупик, — писал после войны Горбатов. — Я отвечал просто и, вероятно, не всегда так, как ему хотелось. Однако заметно было, что он, хотя и с трудом, меняет к лучшему свое прежнее отношение ко мне.

Когда мы уже были за Орлом, он вдруг сказал:

— Я долго присматривался к вам и должен сказать, что вы мне нравитесь как командарм и как коммунист. Я следил за каждым вашим шагом после вашего отъезда из Москвы и тому, что слышал о вас хорошего, не совсем верил. Теперь вижу, что был не прав...

После этого разговора Мехлис стал чаще бывать у нас в армии, задерживался за чаепитием и даже говорил мне и моей жене комплименты, что было совершенно не в его обычае.

Он был неутомимым работником, но человеком суровым и мнительным, целеустремленным до фанатизма, человеком крайних мнений и негибким, — вот почему его энергия не всегда приносила хорошие результаты. Характерно, что он никогда не поручал писать кому-либо шифровки и писал их только сам, своим оригинальным почерком».

Летом 1943 года Мехлис получил первый за войну орден — Красного Знамени. Он был еще не раз награжден, а летом 1944-го произведен в генерал-полковники.

Войну он закончил на 4-м Украинском фронте. Фронт расформировали, штаб и части были превращены в Прикарпатский военный округ, командование округа разместилось в Черновцах.

Мехлис приметил среди своих подчиненных генерал-майора Леонида Ильича Брежнева, начальника политотдела 18-й армии, приблизил его к себе и назначил в июне 1945 года начальником политуправления сначала фронта, а затем Прикарпатского округа. Так что именно Мехлису Леонид Ильич был обязан фактически первым за все годы повышением в должности.

В марте 1946 года Мехлис вернулся в Москву. Он снял погоны и приступил к работе в Наркомате госконтроля. Занимаясь привычным делом, Лев Захарович почувствовал себя увереннее.

В декабре 1946 года в кабинете Сталина обсуждались железнодорожные дела, выпуск паровозов, вагонов. Сталин заметил, что надо давать больше прав директорам предприятий.

Министр транспортного машиностроения Вячеслав Александрович Малышев подал реплику:

— Теперь директоров заводов лишили многих прав.

Сталин заинтересовался:

— А кто же отобрал у директоров права?

— Товарищ Мехлис. Он многих директоров уже наказал и вызывает каждый день, и директора теперь не знают, что можно делать, а чего нельзя.

Сталин засмеялся и сказал, обращаясь к Берии:

— Вот теперь у них Мехлис жупелом стал. Но надо навести в этом деле порядок.

Вождь сохранил симпатию к своему прежнему помощнику, хотя часто бывал им недоволен.

Печально закончилась для Мехлиса попытка вскрыть коррупцию в азербайджанском республиканском аппарате. Руководитель республики Мир Джафар Багиров, защищаясь, пустил в ход все свои связи, обратился к Сталину. И в Министерстве госконтроля устроили чистку, права министерства сократили, лишив права проверять министерства и приравненные к ним ведомства.

В 1949 году Мехлис отметил шестидесятилетие, получил орден Ленина, потом еще один. А в декабре у него случился инсульт, затем инфаркт. Он почти не мог ходить, одна рука не действовала.

В октябре 1950 года его перевели на пенсию, хотя он оставался еще членом оргбюро ЦК. В решении политбюро о предоставлении пенсии, щадя Льва Захаровича, записали: «Имея в виду, что после выздоровления тов. Мехлиса он будет направлен на партийную работу».

Лев Захарович жил на даче, почти в полном одиночестве. Никто его не навещал. У него и раньше друзей было немного, а тут — отставка, об отставниках в советском истеблишменте забывали быстро.

— Это был особый, чрезвычайно тяжелый и даже свирепый человек. Он не терпел стиль дружеских бесед, давал непрерывные указания, — говорил о нем генерал-майор Михаил Иванович Бурцев, который в ГлавПУРе руководил управлением по разложению войск противника.

На XIX съезд партии в октябре 1952 года Мехлиса, пенсионера, уже не избрали. Понимая, что это последний в его жизни съезд, Мехлис написал Сталину письмо с просьбой разрешить ему присутствовать на съезде с правом совещательного голоса, как это записано в уставе партии. Через день Мехлису позвонили и сказали, что Сталин ответил отказом, заметив:

— Нечего устраивать на съезде лазарет.

Мехлис был убит, переживал.

«Через несколько дней я снова приехал к нему, — пишет в своих воспоминаниях бывший главный редактор «Красной звезды» генерал-майор Ортенберг. — В этот час принесли «Правду». В газете был опубликован новый состав ЦК партии. И вдруг мы увидели в списке членов ЦК фамилию Мехлиса! Это небывалый случай, вернее, единственный случай в жизни партии, когда неизлечимо больного, парализованного человека избрали в члены ЦК!»

Мехлис умер 13 февраля 1953 года. Сталин, которому самому оставалось жить три недели, распорядился похоронить Льва Захаровича по высшему разряду — урну с его прахом замуровали в Кремлевской стене...

А на посту руководителя политорганов Красной армии его сменил человек иной формации и иных взглядов.

Начальником Главного политического управления и заместителем наркома обороны вместо Мехлиса в начале июня сорок второго года стал Александр Сергеевич Щербаков, молодой политик, которого Сталин быстро поднимал по служебной лестнице.

Щербаков, который начинал трудовую деятельность разносчиком газет в Рыбинске, после революции стал секретарем Туркестанского крайкома комсомола. Он окончил в 1924 году Коммунистический университет имени Я.М. Свердлова и работал в Нижегородском крае секретарем Муромского окружкома партии.

В 1930 году он приехал в Москву учиться в Институт красной профессуры, но в 1932 году его взяли в аппарат ЦК партии — заместителем заведующего орготделом. Через два года он стал секретарем только что созданного Союза советских писателей (то есть был своего рода комиссаром при Максиме Горьком) и одновременно заведовал отделом культурно-просветительной работы ЦК.

В 1936 году его сделали вторым секретарем Ленинградского обкома, а в апреле 1937-го утвердили первым секретарем Иркутского (Восточно-Сибирского) обкома, где он провел массовую чистку. 18 июня Щербаков докладывал члену политбюро Жданову о проделанной работе:

«Должен сказать, что людям, работавшим ранее в Восточной Сибири, — верить нельзя. Объединенная троцкистско-«правая» контрреволюционная организация здесь существовала с 1930—1931 года...

Партийное и советское руководство целиком было в руках врагов. Арестованы все руководители областных советских отделов, заворготделами обкома и их замы (за исключением пока двух), а также инструктора, ряд секретарей райкомов, руководители хозяйственных организаций, директора предприятий и т. д. Таким образом, нет работников ни в партийном, ни в советском аппарате.

Трудно было вообразить что-либо подобное.

Теперь начинаем копать органы НКВД.

Однако я не только не унываю, но еще больше укрепился в уверенности, что все сметем, выкорчуем, разгромим и последствия вредительства ликвидируем. Даже про хворь свою и усталость забыл, особенно когда побывал у тт. Сталина и Молотова».

Так тогда делались карьеры — на чужой крови. В начале 1938 года Щербакова перевели в Сталинский (Донецкий) обком, но в октябре того же года Сталин поставил его во главе Московского горкома и обкома партии. Перед войной сделал секретарем ЦК, членом оргбюро и кандидатом в члены политбюро. А после начала войны — еще и начальником Совинформбюро. В сорок третьем Щербаков стал одновременно заведовать отделом международной информации ЦК. Это была нагрузка, превышающая человеческие возможности.

Историки считают его чуть ли не самым исполнительным помощником Сталина, готовым в лепешку расшибиться, лишь бы исполнить указание вождя. Если многие его коллеги были исполнительными карьеристами, то Щербаков подчинялся вождю искренне. Это было, пожалуй, единственное, что роднило их с Мехлисом. В остальном они были совершенно разными людьми. Александр Сергеевич Щербаков, типично кабинетный работник, на фронт, даже став начальником ГлавПУРа и генерал-полковником, практически не выезжал.

Один из его подчиненных по ГлавПУРу вспоминал, что «на рабочем столе Щербакова никогда не было никаких бумаг или книг — только аппарат для связи с Кремлем, телефонный справочник и простой письменный прибор». Резолюции на бумагах Щербаков, подражая Сталину, всегда писал красным или синим карандашом.

Щербаков, недавно вознесенный на вершину партийной власти, чувствовал себя неуверенно, перед Сталиным стоял чуть ли не навытяжку. Возражать не смел и ставить серьезные вопросы не решался: а вдруг не угадал настроение, спросил то, что не следовало бы?

Но дел у него было по горло.

Однажды Щербаков вызвал главного редактора «Правды» Петра Николаевича Поспелова, будущего академика и секретаря ЦК, и ответственного редактора «Красной звезды» Ортенберга.

На столе лежали номера газет, где фотографии были расчерканы красным карандашом. Щербаков объяснил редакторам:

— Видите, снимки так отретушированы, что сетка на них выглядит фашистскими знаками. Это заметил товарищ Сталин и сказал, чтобы вы были поаккуратнее. Нужны вам еще пояснения?

С тех пор главные редакторы в лупу рассматривали полосы с фотографиями. Если что-то смущало, снимок возвращался в цинкографию, где его подчищали...

11 сентября 1942 года пришло сообщение Совинформбюро о том, что сдан Новороссийск. А корреспондент «Красной звезды» сообщал в редакцию, что немцы ворвались в город, но они остановлены и идут бои.

Редактор «Красной звезды» позвонил Щербакову:

— Александр Сергеевич, надо дать поправку. У нас и так много городов «утекло». Зачем же прибавлять? Что скажут наши воины, те, кто сражается в городе? И так горько, зачем еще прибавлять им горечи?

Щербаков равнодушно ответил:

— Сводку составляли в оперативном отделе Генштаба. Не пойдут они на поправки. Этим только дисредитируют наше Совинформбюро, перестанут верить этим сводкам...

У партийного работника Щербакова были свои заботы. В ноябре 1942 года он сделал Ортенбергу замечание:

— Почему «Красная звезда» не пишет о социалистическом соревновании на фронте? Ни одной статьи, ни одной заметки я не видел. Почему такое могучее средство воспитания и организации людей на фронте вы игнорируете?

Ортенберг ответил, что, по мнению работников «Красной звезды», попытки устроить социалистическое соревнование на фронте приносят только вред.

Щербаков не согласился. Тогда Ортенберг написал записку Сталину:

«Красная звезда» держит курс на то, что в частях действующих армий не может быть социалистического соревнования. Приказ командира должен исполняться точно и в срок. Между тем армейские, фронтовые и ряд центральных газет широко раздувают социалистическое соревнование на фронте, в том числе вокруг таких вопросов, как укрепление дисциплины, самоокапывание, взятие опорных пунктов и т. п.

Права редакция «Красной звезды» или местные газеты?»

Письмо вернулось Ортенбергу с резолюцией Сталина:

«По-моему, права «Красная звезда», а фронтовые газеты не правы».

Довольный Ортенберг поехал к Щербакову в ЦК. Тот прочитал письмо, ознакомился с резолюцией и сказал:

— Ну что же, так и будет...

Он даже не обиделся на то, что оказался в глупом положении и должен был отказаться от собственной точки зрения. В войска немедленно ушла новая директива ГлавПУРа.

Перед войной стремительно взлетел молодой писатель из Донецка Александр Авдеенко. Но в августе 1940 года «Правда» раздраконила поставленный по его сценарию фильм «Закон жизни». 9 сентября в ЦК было устроено совещание о кинофильме «Закон жизни». Выступил сам Сталин:

— Весь грех Авдеенко состоит в том, что нашего брата большевика он оставляет в тени, и для него у Авдеенко не хватает красок. Не хватает красок изобразить наших людей. Я хотел бы знать, кому из своих героев он сочувствует? Во всяком случае, не большевикам. Неискренний человек не может быть хорошим писателем. По-моему, Авдеенко пишет не о том, о чем думает, что чувствует. Он не понимает, не любит советскую власть. Влезать в душу — не мое дело, но и наивным не хочу быть. Я думаю, что он человек вражеского охвостья...

Авдеенко не посадили, но его исключили из партии, из Союза писателей и выселили из квартиры.

В 1943 году в «Красную звезду» стал писать с фронта лейтенант Авдеенко. Ортенберг поручил выяснить: оказалось, тот самый Авдеенко, окончивший минометное училище. По заказу редакции он написал очерк, который Ортенбергу понравился.

Ортенберг написал Сталину:

«Писатель А. Авдеенко, находящийся на Ленинградском фронте, прислал в «Красную звезду» свои очерки. Некоторые из них, по-моему, хорошие.

Авдеенко является младшим лейтенантом, служит в 131-й дивизии, участвовал в прорыве блокады Ленинграда. По сообщению корреспондента «Красной звезды», которому я поручил ознакомиться с деятельностью Авдеенко, этот писатель ведет себя на фронте мужественно и пользуется уважением бойцов и командиров.

Считаю, что тов. Авдеенко в дни Отечественной войны искупил свою прошлую вину, прошу разрешения напечатать его очерки в «Красной звезде».

Через час Ортенбергу позвонил Поскребышев и соединил со Сталиным. Вождь сказал:

— Можете печатать. Авдеенко искупил вину.

Ночью к редактору «Красной звезды» пришел цензор, показал список запрещенных авторов. Авдеенко стоял на первом месте. Полковник испуганно заявил:

— Пропустить не могу!

Ортенберг спокойно ответил:

— Под мою ответственность.

Цензура, разумеется, доложила в ЦК, что ответственный редактор «Красной звезды» своей властью опубликовал запрещенного автора.

Позвонил Щербаков с угрозой в голосе:

— Вы почему напечатали Авдеенко?

Ортенберг позволил себе вольность. Имея разрешение Сталина, он невинно спросил:

— Александр Сергеевич, а вы читали очерк? Понравился он вам? Раздраженный Щербаков не желал обсуждать достоинства запрещенного писателя. Тогда Ортенберг пересказал секретарю ЦК слова Сталина. Настроение Щербакова немедленно изменилось, и он распорядился передать очерк Авдеенко по радио...

Щербаков стремительно набирал политический вес. Он вполне мог сменить Жданова в качестве главного идеолога и второго человека в партии. Но Александр Сергеевич был тяжелым сердечником, неправильный образ жизни усугубил его нездоровье. Для него смертельно опасным было участие в сталинских застольях. Но Щербаков об этом не думал, напротив, считал за счастье быть приглашенным к вождю на дачу.

Первые победы вернули Сталину прежнюю уверенность в себе, и вовремя так называемых обедов, которые затягивались за полночь, вождь веселился от души.

«Просто невероятно, что Сталин порой выделывал, — рассказывал Хрущев. — Он в людей бросал помидоры, например, во время войны. Я лично это видел. Когда мы приезжали к нему по военным делам, то после нашего доклада он обязательно приглашал к себе. Начинался обед, который часто заканчивался швырянием фруктов и овощей, иногда в потолок и стены то руками, то ложками и вилками.

Меня это возмущало: «Как это вождь страны и умный человек может напиваться до такого состояния и позволять себе такое?» Командующие фронтами, нынешние маршалы Советского Союза, тоже почти все прошли сквозь такое испытание, видели это постыдное зрелище.

Такое началось в 1943 году и продолжалось позже, когда Сталин обрел прежнюю форму и уверовал, что мы победим. А раньше он ходил как мокрая курица. Тогда я не помню, чтобы случались какие-то обеды с выпивкой. Он был настолько угнетен, что на него просто жалко было смотреть».

Сталин развлекался так. Наливал в стакан водку или коньяк, подзывал кого-то из приглашенных и заставлял его пить до дна. И ни у кого не хватало смелости отказаться...

«Берия, Маленков и Микоян сговорились с девушками, которые приносили вино, чтобы те подавали им бутылки от вина, но наливали бы туда воду и слегка закрашивали ее вином или же соками, — вспоминал Хрущев. — Таким образом, в бокалах виднелась жидкость нужного цвета: если белое вино — то белая жидкость, если красное вино — то красная. А это была просто вода, и они пили ее.

Но Щербаков разоблачил их: он налил себе «вина» из какой-то такой бутылки, попробовал и заорал:

— Да они же пьют не вино!

Сталин взбесился, что его обманывают, и устроил большой скандал Берии, Маленкову и Микояну.

Мы все возмущались Щербаковым, потому что не хотели пить вино, а если уж пить, то минимально, чтобы отделаться от Сталина, но не спаивать, не убивать себя. Щербаков тоже страдал оттого же. Однако этот злостный подхалим не только сам подхалимничал, а и других толкал к тому же. Кончил он печально. Берия тогда правильно говорил, что Щербаков умер потому, что страшно много пил. Опился и умер.

Сталин, правда, говорил другое: что дураком был — стал уже выздоравливать, а потом не послушал предостережения врачей и умер ночью, когда позволил себе излишества с женой. Но мы-то знали, что умер он оттого, что чрезмерно пил в угоду Сталину, а не из-за своей жадности к вину...»

Александр Сергеевич Щербаков умер 10 мая сорок пятого, когда страна отмечала победу в войне. Ему не было и сорока четырех лет.

Творческая интеллигенция особых симпатий к партийному идеологу не питала.

Корней Иванович Чуковский писал в своем дневнике:

«Когда умер сталинский мерзавец Щербаков, было решено поставить ему в Москве памятник. Водрузили пьедестал — и укрепили доску, извещавшую, что здесь будет памятник А.С. Щербакову.

Теперь — сообщили мне — убрали и доску, и пьедестал.

По культурному уровню это был старший дворник. Когда я написал «Одолеем Бармалея», а художник Васильев донес на меня, будто я сказал, что напрасно он рисует рядом с Лениным — Сталина, меня вызвали в Кремль, и Щербаков, топая ногами, ругал меня матерно. Это потрясло меня. Я и не знал, что при каком бы то ни было строе всякая малограмотная сволочь имеет право кричать на седого писателя. У меня в то время оба сына были на фронте».

Буденный и конница

Перед войной первым заместителем наркома обороны Сталин сделал маршала Семена Михайловича Буденного.

Пожалуй, никого отечественная военная история не оделяла такой громкой славой, как командующего Первой конной армией.

Поскольку почти вся история Гражданской войны связана с именем Троцкого, что подлежало забвению, то именно Первая конная оказалась чуть ли не единственным разрешенным сюжетом для писателей, поэтов-песенников и кинематографистов.

Хотя в годы Гражданской войны у Первой конной была весьма сомнительная репутация. Конники Буденного отличились по части мародерства и грабежей. Но на это закрывали глаза.

В Гражданскую войну Красная армия вошла фактически без конницы. Кавалерию невозможно создать в короткий срок. Для этого требуются подготовленные наездники и обученные лошади. Командный состав кавалерии русской армии составляли либо отпрыски дворянских семей, либо выходцы из Донской области, с Кубани, словом, из мест, где живут прирожденные наездники.

После революции офицеры-кавалеристы почти все оказались на стороне Белой армии. Кавалерийские формирования белых — кубанская конница Шкуро, конница генерала Улагая, конная группа Врангеля — легко прорывали линию фронта и губительным смерчем прокатывались по тылам Красной армии.

Поэтому конники, перешедшие на сторону красных, оказались на вес золота. Среди них особенно популярны были Филипп Миронов и Борис Думенко.

Филипп Кузьмич Миронов, признанный вождь казачества, был самородком, талантливым военачальником. Он не признавал власти комиссаров, возражал против расказачивания. Кончилось это мятежом. Троцкий приказал подавить мятеж, но не трогать Миронова.

Троцкий ценил Миронова.

Сохранился выданный им мандат от 14 марта 1919 года:

«Тов. Миронов — заслуженный боевой командир, оказавший Советской Республике огромные услуги на Донском фронте. По моему вызову он прибыл сюда и хочет воспользоваться случаем для того, чтобы приобрести для своей обобранной и вконец износившейся семьи некоторое количество мануфактуры. Очень прошу соответственные учреждения оказать ему всяческое содействие в этом направлении».

Когда Миронов восстал против притеснения казаков, его арестовал Буденный, тогда еще командир конного корпуса 10-й армии. Буденный и его окружение воспользовались этим поводом, чтобы уничтожить опасного конкурента.

Столкнулись два человека, между которыми не было ничего общего. Филипп Миронов был скромным человеком, со своими принципами и убеждениями. Он действительно готов был жизнь положить за обездоленных казаков и крестьян. Он не позволял своим частям заниматься грабежами, что позже расцвело в Первой конной. И этим Филипп Кузьмич отличался от Буденного.

Семен Михайлович Буденный подписал приказ:

«Миронова, объявленного Советским правительством вне закона, расстрелять».

Тут, как говорится в мемуарах самого Буденного, ночью внезапно приехал Троцкий, чтобы не позволить расстрелять Миронова перед строем.

— Предпринимаемые вами репрессии в отношении Миронова неправильны. Ваш приказ я отменяю и предлагаю: Миронова и остальных под конвоем отправить по железной дороге в Москву в распоряжение Реввоенсовета Республики.

«Я, — пишет Буденный, — пытался напомнить Троцкому, что Миронов объявлен Советским правительством вне закона, и поэтому мы имели полное право расстрелять его без суда и следствия.

— Зачем вам заниматься Мироновым, — прервал меня Троцкий. — Ваше дело арестовать и отправить его. Пусть с ним разберутся те, кто объявил его вне закона».

Троцкий считал необходимым использовать Миронова для завоевания симпатий казачества.

10 октября 1919 года Троцкий предложил:

«Я ставлю в Политбюро ЦЕКА на обсуждение вопрос об изменении политики к донскому казачеству. Мы даем Дону, Кубани полную «автономию», наши войска очищают Дон. Казаки целиком порывают с Деникиным...»

Председатель Реввоенсовета Республики поставил Миронова во главе Второй конной армии. Один раз Троцкий его спас, но потом Миронова все равно уничтожили.

Только 15 ноября 1960 года военная коллегия Верховного суда реабилитировала Филиппа Кузьмича. Но до конца своей жизни Буденный не позволял сказать правды о Миронове, убийство которого открыло ему дорогу к славе и успеху.

Семена Буденного, который родился на Дону, взяли в армию в двадцать лет, в 1903 году. Он участвовал в войне с Японией, где в первый раз был ранен. После войны его отправили учиться в Петербургскую школу наездников при Высшей офицерской кавалерийской школе. Здесь готовили инструкторов по выездке верховых лошадей. Это занятие Буденному всегда нравилось. В начале Первой мировой войны его назначили унтер-офицером в 18-й Северский драгунский полк. Его взводом командовал поручик Кучук Улагай, будущий деникинский генерал. В Гражданскую они встретятся на поле боя.

После революции Буденный — полный георгиевский кавалер — приехал на Дон. Но к мирной жизни не вернулся. Летом 1918-го был сформирован 1-й социалистический кавалерийский полк, командиром стал Думенко, помощником он взял Буденного.

«Вместе с Думенко, под его началом испытал тогдашний его помощник радость первых успехов на поле боя, первых отблесков славы, но вместе с ними душу стала снедать зависть к удачливому начальнику, разрасталась язва соперничества в продвижении по служебной лестнице; когда же не стало Думенко, его посмертная слава преследовала выросшего под его началом Семена Буденного до конца его дней», — пишет Василий Дмитриевич Поликарпов, доктор исторических наук, действительный член Академии военных наук.

Борис Моисеевич Думенко в царской армии был вахмистром. Весной 1918 года организовал на хуторе Веселом кавалерийский отряд и заявил, что поддерживает Советскую власть. Летом отряд преобразовали в 1-й кавалерийский крестьянский социалистический полк. Осенью Думенко принял под командование сводную кавалерийскую дивизию, включенную в состав 10-й армии.

2 марта 1919 года приказом Реввоенсовета Республики он был удостоен ордена Красного Знамени за номером пять. Тогда же, в марте, Думенко свалил тиф. Командование дивизией он доверил своему помощнику Буденному. Временно.

Первым делом новый комдив отправил в штаб армии собственноручно написанное письмо:

«Прошу Вашего распоряжения дат мне машину легковую которую вручит тов. Новицкому который прибудет ко мне на фронт а в товарища Думенко отберите она ему совершенно не нужна».

На обороте Семен Михайлович приписал:

«Кроми того прошу Вас зделат мне палто на меху покрыт цвет хыке смерку снят на товарища Новицкого ибо теряю здоровье от того что Вам очевидно.

пом начдив Буденный

Вери печати нет Буденный».

Утверждая, что Думенко машина больше не понадобится, Семен Михайлович как в воду смотрел.

25 мая Думенко был тяжело ранен в бою у хутора Плетнева. Ему удалили три ребра и одно легкое. Пока он лежал на больничной койке, его дивизию отдали Буденному и на ее основе сформировали 1-й кавкорпус.

В сентябре Думенко, выздоровев, стал формировать 2-й сводный кавалерийский корпус. Но в ночь со 2 на 3 февраля 1920 года вблизи хутора Манычско-Балабинский, где находился полевой штаб корпуса, был убит новый комиссар корпуса В.Н. Микеладзе.

Комиссия реввоенсовета Кавказского фронта пришла к выводу, что убийцы сидят в штабе Думенко. Член РВС фронта Ивар Тенисович Смилга и прежде считал, что Думенко недостаточно надежен, не выполняет приказы.

«Я думал снять его с корпуса и отправить в тыл, — вспоминал Ивар Смилга в 1923 году. — После же бессмысленного убийства комиссара корпуса надо было кончить с Думенко раз и навсегда».

18 февраля он приказал командованию 9-й армии:

«Арестовать комкора Думенко и весь его штаб как виновников убийства и предать их суду реввоентрибунала, как только к этому представится возможность по соображениям оперативного характера.

В случае неповиновения и отказа сдаться добровольно, применить вооруженную силу и смести виновников с лица земли. Действовать решительно и иметь в виду, что быстрая ликвидация главного очага бандитизма в 9-й армии имеет огромное значение для всего фронта».

Штаб корпуса без единого выстрела арестовал командир 1-й бригады Дмитрий Петрович Жлоба.

Бориса Моисеевича обвинили в бандитизме и подготовке мятежа. Причем организаторы этой провокации, судя по телеграммам Серго Орджоникидзе, члена реввоенсовета фронта, Сталину, даже не пытались скрыть своего желания убрать Думенко во что бы то ни стало.

Во время следствия стало известно, что комиссар Микеладзе вполне поладил с Думенко.

Убил комиссара ночью неизвестный — всадил ему пулю из браунинга, а затем зарубил шашкой. Проезжавшие мимо двое красноармейцев из 1-го Кубанского полка имели возможность поймать убийцу, которого они видели, но предпочли поживиться. Как сказано в заключении чрезвычайной следственной комиссии, «они немедленно приступили к обычному для красноармейцев конного корпуса мародерству и сняли с убитого сапоги и револьвер».

Два дня, 5 и 6 мая 1920 года, дело рассматривал ревтрибунал в составе: Карл Данишевский (председатель), Константин Мехоношин и Семен Аралов. Все трое были членами Реввоенсовета. Показания против Думенко Буденный, Ворошилов и Щаденко написали заранее и передали в ревтрибунал. Они утверждали, что Думенко намеревался увести корпус к белым и только ждал подходящего момента. Буденный утверждал, что Думенко призывал его выступить против советской власти.

Защита просила вызвать всех троих на заседание, чтобы они подтвердили свои показания. Обвинитель сказал, что в этом нет необходимости:

— Мне не нужны никакие свидетели, ибо политкомы, Буденный дали показания, собственноручно написанные, и если Ворошилов написал что-то, то отвечает за свои слова.

Бойцы хотели освободить Думенко из тюрьмы. По приказу Буденного примчался Щаденко с эскадроном и велел всех бунтовщиков арестовать. 11 мая 1920 года Думенко и его помощники были расстреляны. Многие казаки именно Буденного считали виновным в гибели Бориса Думенко.

«Поскольку имена политически опороченных людей изгонялись со страниц героической истории, то подвиги, совершенные бойцами Красной армии под их командованием и оставшиеся как бы «бесхозными», пригодились Семену Михайловичу», — пишет Василий Поликарпов (см. его статью «Другая сторона буденновской легенды» в сборнике «Гражданская война в России. События, мнения, оценки. Памяти Ю.И. Кораблева»).

Десятилетиями считалось, что не Думенко, а Буденный организовал первые отряды красной кавалерии, из которых сформировали две конные армии.

В книге Буденного «Пройденный путь» описывается, как Первая конная в ноябре 1920 года ворвалась в Крым. Семен Михайлович с удовольствием описывал, как они с Климентом Ефремовичем ехали по освобожденному их конниками Симферополю.

Но найденные в архивах документы свидетельствуют о том, что первой в Крым ворвалась Вторая конная армия во главе с Мироновым и она же освободила Симферополь. Первая конная Буденного отстала от войск Миронова на сутки и появилась в районе Симферополя, когда части Деникина уже эвакуировались с полуострова...

Военная коллегия Верховного суда отменила 27 августа 1964 года приговор в отношении Думенко и его соратников «за отсутствием в их действиях состава преступления».

Взбешенный Буденный позвонил в главную военную прокуратуру:

— А не собираетесь ли вы и Врангеля реабилитировать?

— Нет, не собираемся, — спокойно ответил заместитель главного военного прокурора Борис Викторов.

— Ну, смотрите, — с угрозой в голосе произнес маршал.

В феврале 1970 года в журнале «Вопросы истории» появилась статья Буденного, в которой вновь повторяются все обвинения против Миронова и Думенко. Маршал спасал свою славу.

Армию Буденного сформировали осенью 1919 года.

17 ноября Реввоенсовет Республики рассмотрел предложение РВС Южного фронта создать Конную армию. Докладывал командующий фронтом Александр Ильич Егоров, Троцкий благословил создание Первой конной.

19 ноября 1919 года Егоров и Сталин, назначенный членом военного совета фронта, превратили 1-й конный корпус (присоединив к нему 11-ю кавалерийскую дивизию) в Конную армию. Так Буденный всего за год из помощников командира полка превратился в командующего армией.

5 декабря 1919 года в штаб Первой конной прибыли Егоров и Сталин. Встречали их Буденный и члены военного совета армии Ворошилов и Щаденко. Встретились люди, от которых многие годы будет зависеть судьба армии и страны. Они и шли по жизни сплоченной группой, сметая соперников и поддерживая друг друга.

Ворошилов станет наркомом обороны, Буденный — первым заместителем наркома, Щаденко — заместителем наркома и начальником Главного управления кадров, Егоров — заместителем наркома и начальником Генерального штаба Красной армии. Из пяти участников той встречи трое станут маршалами.

Сталин тут же решил вопрос о приеме Буденного в партию, сам написал ему рекомендацию и наградил золотым портсигаром.

Командиры Первой конной присягнули на верность Сталину и встали на его сторону в борьбе с Троцким, которого и сами от души ненавидели.

Сталин взял под свое покровительство Первую конную армию и командарма Семена Буденного, защищая его от всех обвинений. Если бы не заступничество Сталина, судьба Буденного, будущего маршала, сложилась бы куда менее удачно и военным пропагандистам не удалось бы превратить его в символ геройства и доблести.

Окончание Первой мировой войны вернуло в страну огромное число людей с оружием, которым было либо некуда, либо неохота возвращаться к тяжкому крестьянскому труду. Они добывали себе пропитание, пользуясь навыками, полученными на фронте. Добровольцами в Красную армию иногда вступали настоящие бандиты, для которых война стала источником обогащения. Превращение Красной армии в регулярную было для нее благом, бандитский элемент улетучился или был изъят. Впрочем, не во всех частях.

В декабре 1919 года комиссар 42-й стрелковой дивизии В.Н. Черный докладывал: «Нет ни одного населенного пункта, в котором побывали буденновцы, где не раздавался бы сплошной стон жителей. Массовые грабежи, разбой и насилие буденновцев шли на смену хозяйничанью белых. Буденный разрешил кавалеристам грабить, но так, чтобы не попадались...»

Сам Семен Михайлович, любивший погулять, устраивал вечеринки прямо в штабе, куда вызывали оркестр и приводили женщин легкого поведения (см. Вопросы истории. 1994. № 12). Комиссарам, пытавшимся его урезонить, Буденный, хватаясь за маузер, кричал:

— Я уничтожил Шкуро, Мамонтова и Улагая. Ты будешь меня судить?

В феврале 1920 года один из руководителей ВЧК Ян Христофорович Петерс телеграфировал в Москву Ленину и Троцкому из Ростова:

«Армия Буденного разлагается с каждым днем: установлены грабежи, пьянство, пребывание в штабе подозрительных женщин, по слухам, были случаи убийства наиболее сознательных товарищей.

Буденный перестает считаться с кем-либо. Бесчинства, творимые им на железной дороге, совершенно невероятны: непрерывные захваты топлива, паровозов, вагонов экстренных поездов, расхищение трофейного имущества. За каждой частью следует хвост вагонов, наполненных женщинами и награбленным имуществом».

Председателю ВЧК Дзержинскому Петерс сообщал:

«Армия Буденного вместо того, чтобы преследовать бежавшего противника, начала заниматься грабежами, пьянством в Ростове. О погромах буденновцев местные товарищи рассказывают ужасы. Но это еще не так важно, как поведение самого Буденного — он ни с кем не может больше разговаривать и страдает манией величия».

Если бы речь шла о ком-то другом, не о Буденном, его бы yoke арестовали. Но трогать Буденного чекистам запретили.

Буденный срочно написал слезное письмо Ленину (сохранена стилистика оригинала):

«Глубокоуважаемый Вождь Владимир Ильич!

Простите мне зато что обращаюс к Вам с этим письмом. Я очен хочу лично Вас видит и приклонится перед Вами как Великим Вождем всех бедных Крестьян и Рабочих. Но дела фронта и банды Деникина мешают мне зделат это. Я должен сообщит Вам тов. Ленин что конная армия переживает тяжелое время еще некогда так мою конницу не били, как побили тепер белые, а побили ее потому что командующий фронтом поставил конную Армию в такие условия что она могла погибнуть совсем...

Это явное преступления. Прошу обратит Ваше внимание на это и защетит красною конною Армию и другие армии понапрасно гибнущие от такого преступного командования.

Крепо жму Вашу руку

С тов. приветом Командарм 1 конной

Буденный»

Командующий фронтом Василий Иванович Шорин, на которого жаловался Буденный, до революции окончил юнкерское училище и офицерскую стрелковую школу, в Первую мировую дослужился до полковника. После революции сами солдаты избрали его командиром дивизии. С лета 1919-го он командовал Особой группой Южного фронта, а с января 1920-го — Кавказским фронтом.

Шорин и член военного совета фронта Валентин Андреевич Трифонов, а также командующий 8-й армией Григорий Яковлевич Сокольников были крайне недовольны неумелыми действиями Буденного.

Первой конной было приказано после взятия Ростова продолжить преследование противника, чтобы не дать белым уйти в Крым. Если бы приказ был выполнен, Гражданская война закончилась бы раньше. Но Первая конная, захватив Ростов, дальше не пошла. На приказы командующего фронтом Буденный с Ворошиловым внимания не обращали.

На совещании в штабе 8-й армии Сокольников говорил, что реввоенсовет Первой конной обязан прекратить гулянки и грабежи в городе и выполнять боевую задачу. Шорин сказал, что Первая конная «утопила свою славу в ростовских винных подвалах». В ответ Буденный кричал, что его армия нуждается в отдыхе. Ворошилов, вторя ему, подтверждал, что Первая конная имеет право расслабиться после тяжелых боев.

Буденный, Ворошилов и Щаденко обратились к своему покровителю Сталину с требованием «снять Шорина с должности командующего Кавказским фронтом». Сталин выполнил их просьбу, и бывшего полковника перевели в Москву на должность помощника главкома.

После ухода Троцкого с поста председателя Реввоенсовета, в 1925 году, Шорина отправили в отставку. А в тридцать седьмом уничтожили.

Командование Первой конной заодно жаловалось и на Трифонова с Сокольниковым — они не понимают, что конармия нуждается в «товарищеском и бережном отношении».

Ссора с руководством Первой конной им обоим дорого обойдется. Сокольникова арестовали в 1936-м, приговорили к десяти годам тюремного заключения. В 1939-м его убили сокамерники в Верхнеуральском политическом изоляторе (это город Тобольск). Валентина Трифонова арестовали в 1937-м, в следующем году расстреляли...

Командовать Кавказским фронтом поставили Михаила Николаевича Тухачевского, которого в Первой конной тоже невзлюбили и занесли в черный список. Недаром именно Буденный судил Тухачевского в тридцать седьмом.

Членом реввоенсовета фронта сделали Серго Орджоникидзе. Он был человеком Сталина и к компании Буденного благоволил. Орджоникидзе 17 февраля 1920 года бодро доложил Ленину: «Крики о разложении в смысле потери боеспособности неосновательны. Пьянство и грабежи у них старое явление».

А все военные неудачи Орджоникидзе объяснил «организационными ошибками» уже снятого Шорина и командующего 8-й армией Сокольникова, который «будет заменен».

Через полгода, в октябре 1920 года, член Реввоенсовета Южного фронта Сергей Гусев телеграфировал Троцкому:

«Части Первой конной армии терроризируют власть, грабят и расстреливают жителей и даже семьи служащих в Красной Армии, весь скот угоняется, забирается последняя лошадь у хозяина. С криком «бей жидов и коммунистов» конармейцы носятся по селам и деревням, есть убитые и раненые, в числе которых много советских работников... Результаты бесчинств уже сказываются, те села, которые были на стороне советской власти и далеки от участия в бандитизме, теперь, наоборот, питают страшную ненависть к Красной армии и советской власти...»

Троцкий переправил телеграмму Ленину. Реакции не последовало. Эти документы, адресованные Ленину, рассекретили совсем недавно.

Командиры Первой конной именно на войне зажили «полноценной» жизнью. Они пьянствовали, грабили, набивали тачанки одеждой и драгоценностями. То, что им не отдавали, брали силой.

«Доношу, — писал 2 октября 1920 года начальник 8-й кавалерийской дивизии червонного казачества Виталий Маркович Примаков, ненавидивший грабителей, — что вчера и сегодня через расположение вверенной мне дивизии проходила 6-я дивизия Первой конной армии, которая по пути производит массовые грабежи, убийства и погромы. Вчера убиты свыше тридцати человек в местечке Сальница, убит председатель ревкома и его семейство; в местечке Любар свыше пятидесяти человек убиты.

Командный и комиссарский состав не принимают никаких мер. Сейчас в местечке Уланов продолжается погром. Ввиду того что в погроме принимает участие и командный состав, борьба с погромщиками очевидно выльется в форму вооруженного столкновения между казаками и буденновцами.

Вчера я говорил с начдивом-6 (Апанасенко). Начдив сообщил мне, кто военком Дивизии и несколько лиц комсостава несколько дней тому назад убиты своими солдатами за расстрел бандитов. Солдатские массы не слушают своих командиров...»

Командование Первой конной покрывало бандитов. Начальник особого отдела армии докладывал своему начальству:

«В армии бандитизм не изведется до тех пор, пока существует такая личность, как Ворошилов, ибо человек с такими тенденциями является лицом, в котором находили поддержку все эти полупартизаны-полубандиты».

Особиста убрали из Первой конной...

6 октября командующий Южным фронтом Михаил Васильевич Фрунзе сообщил Ленину:

«Обращаю внимание на необходимость серьезных мер по приведению в порядок в политическом отношении Первой Конной армии. Полагаю, что в лице ее мы имеем большую угрозу для нашего спокойствия в ближайшем будущем».

Политуправление Реввоенсовета Республики информировало ЦК и Совнарком, что «буденновцы ознаменовали свое прибытие на Южный фронт погромами, население напугано налетами и дебошами нашей кавалерии, озлоблено так, что тыл неблагополучен и представляет серьезную угрозу для армии».

14 октября руководители Киевской губернии обратились за помощью к председателю правительства Украины Христиану Георгиевичу Раковскому:

«Последнее время беспрерывно сыпятся жалобы на бесчинства, творимые проходящими частями Первой конной армии. Ограблению подверглись все жители, совработники и даже совучреждения... Киевский губвоенком доносит: проходящие части Первой конной расстреляли на станции Бородянка состав комиссии по закупке лошадей и семь красноармейцев».

Грабить приятнее, чем воевать. В феврале 1920 года к Нестору Махно перешел из Первой конной целый полк под командованием Г. Маслакова, друга Буденного. В мае к полякам перебежали три эскадрона из Первой конной, в июле — полк (см. «Гражданская война в России. События, мнения, оценки. Памяти Ю.И. Кораблева»)...

28 сентября бойцы 6-й дивизии убили комиссара, который пытался остановить озверевших бандитов-конноармейцев. Это переполнило чашу терпения вышестоящего начальства.

В конце октября 1920 года в 6-й кавдивизии арестовали несколько сот бойцов, уличенных в расстрелах, грабежах и изнасилованиях. Судили их в Елизаветграде, сто сорок человек, в том числе девятнадцать командиров, приговорили к расстрелу. Сто десять конармейцев, уличенных в грабежах и убийствах мирного населения, расстреляли. Командира дивизии Иосифа Родионовича Апанасенко тоже судили, но фактически оправдали. Его военной карьере это не помешало.

В тридцатых годах он был заместителем командующего войсками Белорусского, затем Киевского военного округа по кавалерии. В январе 1941 года Сталин по предложению нового наркома обороны Тимошенко отправил Иосифа Родионовича командовать Дальневосточным фронтом, в феврале присвоил ему звание генерала армии.

Апанасенко много раз просил Сталина перевести его в действующую армию. В июне 1943 года добился своего — получил назначение заместителем командующего Воронежским фронтом. Но повоевать не успел. Был смертельно ранен в августе в боях под Белгородом во время авианалета...

Что представлял собой Буденный и его армия, Ленин прекрасно понимал, но сделать ничего не мог. Другой кавалерии в его распоряжении не было. А наказывать лично Буденного, пользовавшегося полной поддержкой Сталина, ему тем более не хотелось.

Выходцы из Первой конной армии руководили обороной страны в течение четверти века: маршал Ворошилов был наркомом обороны с 1925-го по 1940 год, маршал Тимошенко возглавил военное ведомство перед самой войной, в 1940—1941-м, маршал Гречко — в 1967—1976 годах. В общей сложности из Первой конной вышли восемь маршалов Советского Союза, девять маршалов родов войск и генералов армии.

В августе 1923 года Буденный приезжал в Москву. Хотел встретиться со Сталиным. Не получилось. Уезжая, оставил генеральному секретарю вполне грамотное письмо (видимо, кем-то написанное):

«Глубокоуважаемый Иосиф Виссарионович!

Сегодня уезжаю и очень жалею, что перед отъездом не удалось повидаться с Вами, ибо уезжаю с очень тяжелым чувством.

Дивизии 1-й Конной армии переходят на новые стоянки, и, если не иметь за ними постоянного наблюдения, их боеспособность падает, а наблюдать за ними из Ростова мне совершенно невозможно.

Прошу Вас лично возможно скорее вывести этот вопрос из неопределенного положения. Со своей стороны считаю, что единственным полезным для дела решением, которое даст мне возможность поднять всю кавалерию республики на должную высоту, это есть назначение меня помощником Главкома по кавалерии и членом Реввоенсовета Республики.

Мне должна быть дана возможность иметь небольшое управление, где должны быть сосредоточены все вопросы, относящиеся к кавалерии: ее организация, обучение, ремонт и инспектирование. Это же управление будет включать кадры полевого штаба 1-й Конной армии.

Очень прошу Вас, уважаемый Иосиф Виссарионович, провести решение этого вопроса в самом срочном порядке и вывести меня, наконец, из того неопределенного и тяжелого положения, в котором я нахожусь, и, если Вас не затруднит, о последующем мне сообщить.

Глубоко Вас уважающий

С. Буденный»,

На следующий день Сталин отправил в Ростов-на-Дону шифровку:

«Буденному

Можете быть уверены, что проведем Вас членом Реввоенсовета Республики и помощником Главкома и начальником кавалерии республики.

Сталин».

Генсек сдержал слово. Осенью 1923 года Буденный стал помощником главкома по кавалерии, хотя Ворошилов предостерегал Сталина против своего сослуживца по Первой конной.

«Буденный слишком крестьянин, чересчур популярен и весьма хитер, — писал Климент Ефремович генеральному секретарю. — В представлении наших врагов Буденный должен сыграть роль какого-то спасителя (крестьянского вождя), возглавляющего «народное» движение...

Наши милые товарищи (в центре), не отдавая себе отчета, чересчур уж много кричат о Буденном, «буденновской» армии, «буденновцах» и прочем, что ни в какой менее не отвечает ни партийным, ни общереволюционным задачам.

Сегодня комиссар 1-й Конной т. Тер сообщил мне случай из жизни эскадрона при штабе армии 1-й Конной. На вопрос молодому красноармейцу, за что он будет драться, последний ответил: «За Буденного».

Предупреждение Ворошилова едва ли произвело впечатление на Сталина. Вождь быстро разобрался с Буденным, у Семена Михайловича политических амбиций не было. Он сам не метил в вожди. Его вполне устраивал стиль героя войны и комфортный образ жизни, который он мог вести.

Главным военным инспектором коннозаводства и коневодства и инспектором кавалерии РККА был герой Первой мировой войны генерал от кавалерии Алексей Алексеевич Брусилов. Его отправили в отставку. И в апреле 1924 года пост Брусилова занял Буденный. Инспекция кавалерии входила в управление боевой подготовки РККА.

«Сам по себе вахмистр Буденный, — вспоминал генерал Брусилов, — ко мне относился всегда очень почтительно, только жаль, что еле-еле умел подписывать свою фамилию и за него писали статьи и приказы другие...»

Буденный объехал конные заводы и доложил Сталину, что коневодство в упадке, что надо восстанавливать поголовье и улучшать породу. В лошадях Семен Михайлович знал толк.

В марте 1926 года его отправили в Ташкент добивать тех, кого именовали басмачами. В 1928-м Буденный вместе с Микояном был отправлен на хлебозаготовки в Сибирь и на Дальний Восток. После массового изъятия хлеба начался голод. Никакого сочувствия к людям, у которых отбирали хлеб, у крестьянского сына Буденного не обнаружилось.

Жуков вспоминал, как весной 1927 года к нему в полк приехали Тимошенко и Буденный.

Как положено по уставу, Жуков отрапортовал и представил своих помощников. Буденный сухо со всеми поздоровался и, повернувшись к Тимошенко, заметил:

— Это что-то не то.

Тимошенко согласился:

— Не то, не то, Семен Михайлович. Нет культуры.

Жуков был несколько обескуражен, не знал, как понимать диалог Буденного и Тимошенко, но чувствовал, что допустил какой-то промах, что-то недоучел при организации встречи.

Буденный пожелал пройти на кухню, «подробно интересовался качеством продуктов, их приготовлением» и попросил показать лошадей полка. Осмотрев конский состав, Семен Михайлович поблагодарил красноармейцев за отличное содержание лошадей, сел в машину и сказал:

— Поехали, Семен Константинович, к своим, в Чонгарскую дивизию.

Когда машины ушли, секретарь партбюро полка обиженно сказал:

— А что же мы — чужие, что ли?

Заместитель командира полка по политчасти добавил:

— Выходит, так.

Через полчаса в. полк приехал комдив Дмитрий Аркадьевич Шмидт. Жуков пересказал ему все, что произошло. Опытный комдив, улыбнувшись, сказал:

— Надо было построить полк для встречи, сыграть встречный марш и громко кричать «ура», а вы встретили строго по уставу. Вот вам и реакция.

Замполит полка сказал:

— Выходит, что живи не по уставу, а живи так, как приятно начальству. Непонятно, для чего и для кого пишутся и издаются наши воинские уставы.

Жуков обратил внимание на то, что Буденный, приезжая в войска, «занятий, учений или штабных игр с личным составом не проводил», интересовался только лошадьми. Как это отличалось от манеры командующего Западным округом Уборевича, который, приезжая в часть, поднимал ее по тревоге, а потом проводил тактические учения или командирскую учебу...

В маневренной Гражданской войне кавалерия играла огромную, а в некоторых случаях решающую роль. Поэтому Сталин, окруженный такими полководцами, как Буденный и Ворошилов, верил, что конница сохранит свое значение и в будущей войне.

Надо сказать, что такие же иллюзии сохранялись и в других странах. Конечно, армия по природе своей консервативна. Но кавалерия, надо признать, оказалась фантастически живучей. Она должна была исчезнуть еще в начале XX столетия, а продержалась до середины века.

Проблема истолкования опыта прежних войн до сих пор не решена. Если бы война выигрывалась одной битвой, ее можно было бы считать показательной. Но войны продолжаются годами, одна битва следует за другой, то, что оказалось удачным в одних условиях, привело к поражению в других.

Каждая армия испытывает необходимость иметь стратегию, доктрину, концепцию, на основе которой учат молодых офицеров, строят армию и разрабатывают новые виды оружия. Но создание такой доктрины, отклонение от которой запрещается, мешает гибкому восприятию военного опыта, умению видеть разнообразие способов ведения боевых действий.

Развитие боевой техники в XX веке свело на нет многие предсказания. Очередная революция в военном деле ставит в трудное положение генералов. Одни искренне верят, что новая система оружия изменит ход войны. Другие, напротив, считают, что новое оружие ничего не стоит.

В реальности все сложнее. Бомбардировочная авиация сыграла колоссальную роль во Второй мировой войне и ничтожную во вьетнамской войне, потому что в аграрном Вьетнаме нечего было бомбить. Танки тоже оказались практически бесполезными и во Вьетнаме, и в Афганистане.

В Англо-бурской войне буры, превосходные стрелки и виртуозные наездники, использовали коней как транспортное средство. Они внезапно исчезали и столь же неожиданно возникали там, где их не ждали, и, спешившись, метко стреляли по англичанам.

Но британский лорд Робертс, главнокомандующий британской армией, пришел к выводу, что кавалерийские атаки свое отжили: пехота, вооруженная современным стрелковым оружием, уничтожает кавалерию, вооруженную холодным оружием. Лорд Робертс настоял на том, чтобы началось перевооружение кавалеристов, пика исчезла. Он увидел, что и атака в сомкнутом строю тоже отошла в прошлое — плотную цепь косят пулеметы. Но лорда Робертса убрали с его поста, и пику вновь приняли на вооружение. Она находилась на вооружении британской конницы аж до 1927 года.

А фельдмаршал сэр Джон Френч, который стал военным министром, считал, что опыт Русско-японской войны не показателен, потому что она шла не в Европе, а в Маньчжурии, и кавалерия была плохо подготовлена, лошади были ужасные и всадники только и думали о том, чтобы поскорее спешиться и начать стрелять... Сэр Джон Френч был прав в одном: готовиться надо не к той войне, которая была, а к той, которая предстоит. Но его ставка на кавалерию была гибельной...

К началу Первой мировой войны армии основных держав уже были вооружены магазинной винтовкой с обоймами, которая обеспечивала высокий темп стрельбы. Эти винтовки были приняты на вооружение после долгих споров: с наибольшим трудом почему-то пробивает себе дорогу самое простое оружие.

Появилось и автоматическое оружие. Американец Хайрем Максим к 1885 году зарегистрировал все патенты на свои пулеметы. Пулеметы Максима и Гочкиса состояли на вооружении основных держав к началу Русско-японской войны 1904—1905 годов.

В это же время ученые обнаружили, что использование глицерина в противооткатном механизме артиллерийского оружия позволяет сохранять наводку после выстрела. То есть исчезла необходимость заново прицеливаться после каждого выстрела, что превратило пушку в скорострельное оружие.

К тому же еще в 1874 году началось производство колючей проволоки, ряды которой конница преодолеть не могла.

Казалось бы, все это ставило крест на кавалерии, которую безжалостно расстреливали из нового оружия. Но сами кавалеристы не сомневались в том, что они нужны. Прежде всего потому, что не было другого транспорта. Кавалерийский отряд за сутки мог преодолеть сто с лишним километров. Кавалеристы форсировали водные преграды. Они были незаменимы в разведке, в дозорах, в патрулировании, в проведении внезапных рейдов в тыл противника.

Особенно восхищался кавалерией германский император Вильгельм II. Немецкие генералы в силу какой-то слепоты отказывались принимать всерьез пулемет. В Первую мировую войну немецкая кавалерия вступила, вооруженная саблями и пиками. Считалось, что главная задача кавалерии — психологически сломить противника своим напором и добить холодным оружием.

Точно так же французская армия не отказалась от красных форменных брюк. Французские генералы утверждали, что красные брюки — отличительная черта армии — сплачивают пехотинцев и придают им необходимый боевой дух. При такой логике внедрение тканей цвета хаки, маскирующих бойцов на поле боя, выглядело как подрыв национальной безопасности.

И немецкая кавалерия, и французские пехотинцы стали превосходной мишенью для пулеметчиков и артиллеристов.

Кавалеристы активно участвовали в войне, хотя конь был в основном транспортным средством, позволявшим быстро перемещаться к линии фронта. Пытались и атаковать, если противник испытывал нехватку артиллерии и пулеметов.

Но кавалерию сохранила война, которая шла на территории Палестины, где британские войска сражались с армией Оттоманской империи. Вот где все было как в старые добрые времена. Кавалеристы схватывались друг с другом, протыкали врага пиками и ловко орудовали саблями.

В России конницу сохранила Гражданская война. Но было сплошной линии фронта, и кавалерийские части благодаря своей мобильности стали играть особую роль.

Самое поразительное, что и после Первой мировой войны кавалеристы доказывали, что их род войск должен остаться в неприкосновенности. И лишь немногие военные специалисты пытались доказать, что кавалерия безнадежно устарела.

Накануне Второй мировой войны генералы рассматривали танки как экспериментальное оружие, еще недостаточно испытанное. Танки нуждаются в топливе, запасных частях, обслуживании — разве сравнишь с неприхотливой лошадью? Кавалеристы уверенно говорили, что танки будут сражаться между собой, но коня не заменят, потому что танки не способны делать то, что может лошадь. Разве танк заменит коня при проведении разведывательной операции или скрытом рейде в тыл противника? К тому же новое противотанковое оружие сделает танки бесполезными, и единственной атакующей силой останется конница.

В Германии и в Англии танкисты были признаны, танковые войска получили самостоятельность, и это обеспечило им успех в войне.

В Англии же были серьезные сторонники сокращения кавалерии, они полагали, что сохранение королевской конной гвардии и двух конных полков в Египте — нецелесообразно; они считали, что будущая война будет механизированной и нужно добывать нефть, а не заготавливать сено.

В Соединенных Штатах и в Польше танкисты оставались фактически в подчинении у кавалеристов, и для Польши это обернулось поражением, а американцам пришлось перестраиваться на ходу.

В Соединенных Штатах перед войной промышленность не была заинтересована в продаже оружия армии и не собиралась тратить деньги на разработку новых видов военной техники. Военные министры тоже мало интересовались развитием военной техники, они занимались чистым администрированием. Всех устраивало существование кавалерийских частей. В США было десять миллионов лошадей, поэтому конезаводчики, поставщики фуража и фабриканты седел были заинтересованы в дальнейшем существовании кавалерии.

Французский Генеральный штаб воспринимал танки как вспомогательное средство для поддержки пехоты и кавалерии. Французы помнили, как в Первую мировую упорная оборона помогла им остановить немцев и победить. Французы считали, что без конницы им не обойтись. Они опять сделали ставку на оборонительную войну и проиграли.

Молодые немецкие офицеры, напротив, жаждали реванша, хотели наступать и увидели в танках и моторизованных частях желанное оружие победы. Завидное положение немецких танкистов объяснялось тем, что у них была прямая поддержка главы государства. Гитлер, увидев танки на маневрах, сказал:

— Вот то, чтомне нужно! Вот то, что я хочу иметь!

А советские поклонники кавалерии, выходцы из Первой конной, продолжали ссылаться на Энгельса, который в XIX веке писал, что ни одна армия не может надеяться на успех, если она не имеет кавалерии. Называли врагом народа Троцкого за то, что он говорил о будущей механизации армии, о необходимости создания механизированных частей.

На XVI съезде партии летом 1930 года инспектор кавалерии Красной армии Буденный завел разговор о коне:

— Мне хотелось бы остановиться на одном из больших вопросов нашего народного хозяйства — на коневодстве.

В зале аплодисменты, смех, голоса:

— Даешь коня!

— Этот вопрос обходят как-то сторонкой, — продолжал Буденный, — и я, когда слушал первый доклад, отчет ЦК нашей партии, который делал товарищ Сталин, послал ему записку (смех), чтобы он в заключительном слове коснулся этого вопроса (смех, аплодисменты). Товарищ Сталин в заключительном слове указал на то, что он получил записку. Но так как все делегаты съезда догадались, кто ее писал (смех), то все засмеялись. А в газетном отчете появилась совершенно нежелательная, по крайней мере для меня, формулировка: когда товарищ Сталин сказал, что подана записка о коневодстве, съезд засмеялся. Я думаю, что смеялись не потому, что будто бы лошадь нам совершенно не нужна, а потому, что догадались об авторе записки...

Буденный жаловался на то, что «коневое хозяйство не совсем доступно для широких масс», поэтому его слова постоянно перевирают:

— Выступая на Московской областной конференции, мне пришлось отметить, что лошадь имеет значение как тягловая сила и как фактор в обороне страны, имеет еще и товарную продукцию. Мною было указано, что лошадь дает мясо, кожу, волос, копыта («рог»), кости. А наша печать перепутала мои слова. Что они написали? Оказывается, Буденный заявил, что лошадь дает мясо, кожу, щетину (смех) и даже... рога (гомерический хохот).

Буденный говорил о значении конницы в будущей войне:

— Сейчас вся военная мысль склоняется к тому, что при наличии мотора в воздухе, а на земле — броневых сил конница, опираясь на этот мотор, приобретает невиданную пробивную силу. Современная война будет маневренной. И одним из серьезнейших факторов этой маневренной войны является конница.

На XVII партийном съезде в начале 1934 года аплодисментов еще больше. Речи в защиту лошади еще темпераментнее.

Буденный, встреченный «бурными, долго не смолкающими аплодисментами, переходящими в овацию» (в стенограмме пометка: «Зал встает. Крики «ура!»), произнес большую речь в защиту лошади:

— Лошадь ни в коей степени не может быть противопоставлена развитию нашего автотранспорта и других машин. Машина берет на себя тяжелую работу, лошадь — легкую. Машина и лошадь таким образом друг друга дополняют, а не вытесняют. На близком расстоянии автомобиль является нерентабельным, он рентабелен только для дальних расстояний. Зато лошадь на близком расстоянии рентабельна. А некоторые думают: пусть горит горючее, разве его жалко? А потом кричат, что у нас нет, не хватает его.

Буденный с упреком говорил о том, что во время посевной кампании забывают о выжеребовке и случной кампании, что плохо идет осеменение маток...

Выступая в 1938 году по случаю двадцатилетия создания Красной армии, нарком Ворошилов говорил:

— Конница во всех армиях мира переживает кризис и во многих армиях почти что сошла на нет. Мы стоим на иной точке зрения. Мы убеждены, что наша доблестная конница еще не раз заставит о себе говорить как о мощной и непобедимой красной кавалерии. Красная кавалерия по-прежнему является победоносной и сокрушающей вооруженной силой и может и будет решать большие задачи на всех боевых фронтах.

В 1935 году были введены персональные воинские звания. Буденного включили в пятерку первых маршалов. Когда началась чистка в армии, выходцы из Первой конной вышли на первые роли. Они с удовольствием избавлялись от конкурентов.

Ненависть Буденного к Тухачевскому не имела границ. Когда ему из ЦК прислали одобренное политбюро предложение исключить из партии Тухачевского и Рудзутака и передать их дела в НКВД, маршал написал: «Безусловно «За». Нужно этих мерзавцев казнить».

Чистка в армии означала появление вакансий и сулила быстрое продвижение по службе.

Через месяц после расстрела Тухачевского Буденного назначили командующим войсками Московского военного округа, хотя на этой должности нужен был человек и с военным образованием, и с опытом общевойскового командира, и с полководческими задатками. На следующий год Буденного ввели в состав Главного военного совета, в 1939-м утвердили заместителем наркома обороны и избрали в ЦК, в 1940-м сделали первым заместителем наркома обороны. Это была вершина его карьеры.

«Ваше имя олицетворяет победную мощь пролетарской революции... Буденный у нас был и есть только один», — говорилось в поздравлении наркома Ворошилова по случаю пятидесятилетия Семена Михайловича.

Маршал, правда, не знал тогда, что и на него в НКВД готовилось дело — на тот случай, если Сталин потеряет к нему интерес.

Буденному чекисты отводили роль руководителя антисоветского подполья среди казачества. Его бывший покровитель маршал Егоров, внезапно утративший расположение вождя и арестованный, дал показания о том, что Буденный — активный участник военного заговора.

8 марта 1938 года Егоров, который согласился признать, что он вместе с Дыбенко и Буденным возглавил антисоветскую организацию в армии, подписал такие показания:

«Я, Егоров, вместе с Дыбенко и Буденным возглавлял руководство антисоветской организации правых в Красной Армии, имевшей своих участников в военных кругах. Эта наша антисоветская организация была на особо законспирированном положении...

Имя, которое имеет Буденный в стране, увеличивало вес нашей организации... Буденный, входя в состав нашего центра и зная почти обо всем, что делала наша организация правых, имел от нашего центра специальное задание — возглавить антисоветские элементы конницы РККА.

Именно он, Буденный, осуществлял связь с Кашириным, Апанасенко, Жлобой, которые проводили активную антисоветскую работу среди казачества. Они использовали создание специальных казачьих частей для подготовки своих контрреволюционных формирований... Из числа участников антисоветского подполья в коннице Буденный назвал мне Косогова (комкор), Шеко (комдив), Горячева (комкор), Сердича (комкор)...»

И жена маршала Егорова тоже подписала показания о том, что у Буденного собиралась группа военачальников, недовольных жизнью:

«Возглавлял группу Семен Михайлович... Я знаю Семена Михайловича с 1920 года как человека приятного, веселого, себе на уме, как человека честолюбивого, тщеславного, человека позы и некоторой доли актерства».

Бывший командующий Северо-Кавказским военным округом Николай Дмитриевич Каширин, арестованный в тридцать седьмом, подписал такие показания:

«Во время разговоров со мной в июле 1932 года Егоров назвал своим сообщником и главной опорой Буденного Семена Михайловича... По расчетам Егорова, антисоветское вооруженное восстание должна будет поддержать большая часть конницы РККА по главе с самим Буденным... Во главе Союза всех казачьих войск намечалось поставить Буденного с присвоением ему титула атамана всех казачьих войск...»

Похоже, в 1938 году жизнь Семена Михайловича висела на волоске. Он вполне мог последовать вслед за маршалом Егоровым. И это было известно в армии.

В октябре сорок первого попал в плен в районе Вязьмы командующий 19-й армией генерал-лейтенант Михаил Федорович Лукин. Он был тяжело ранен, ему ампутировали ногу. В немецком полевом госпитале его допрашивали сотрудники отдела 1-Ц (разведка и контрразведка) группы армий «Центр».

Лукин высказывался очень откровенно, продемонстрировал ненависть к советскому режиму. Он рассуждал, возможно ли создание нового русского правительства (см. Военно-исторический архив. 2002. № 6). Кто мог бы в него войти, поинтересовались немецкие разведчики.

— Есть только два человека, являющиеся одновременно и популярными, и достаточно сильными, чтобы изменить существующий порядок, — это Буденный и Тимошенко, — ответил генерал Лукин. — Буденный — это человек из народа, но достаточно культурный и обстоятельный. Но им еще, пожалуй, не забыта опала у Сталина, в которую он попал в 1938 году! Если бы вам удалось заполучить этих людей, то удалось бы избежать большого кровопролития в будущем. Поэтому создание русского альтернативного правительства возможно. Ни Буденный, ни Тимошенко не являются апологетами коммунистических принципов. Конечно, они смогли высоко подняться, но они были бы за иную Россию, если бы им представилась такая возможность...

Впрочем, сталинская опала была недолгой.

Вторую жену Буденного, певицу Ольгу Стефановну Михайлову, арестовали, потом отправили в лагерь. Самого маршала Сталин не тронул. Буденный нужен был ему как символ.

Выступая в январе 1938 года перед военными, вождь говорил:

— Известно, что у нас пять маршалов Советского Союза. Из них меньше всего заслуживал этого звания Егоров, я не говорю уже о Тухачевском, который, безусловно, этого звания не заслуживал и которого мы расстреляли, несмотря на его маршальское звание. Законно заслужили звание маршала Советского Союза Ворошилов, Буденный и Блюхер. Почему законно? Потому что, когда мы рассматривали вопрос о присвоении звания маршалов, мы исходили из следующего: мы исходили из того, что они были выдвинуты процессом Гражданской войны из народа. Вот Ворошилов — невоенный человек в прошлом, вышел из народа, прошел все этапы Гражданской войны, воевал неплохо, стал популярным в стране, в народе, и ему по праву было присвоено звание маршала. Блюхер — прошедший все этапы Гражданской войны от партизанских ее форм до регулярной армии, также заслуженный и пользуется популярностью у народа, сам вышел из народа, и поэтому ему присвоено звание маршала. А Егоров — выходец из офицерской семьи, в прошлом полковник. Он пришел к нам из другого лагеря и относительно к перечисленным товарищам меньше имел права к тому, чтобы ему было присвоено звание маршала...

Сталин еще не знал, что скоро и Блюхера сочтет недостойным звания маршала. Эти слова Сталина многое объясняют в его кадровой политике: воинские звания присваивались не в соответствии с военными знаниями и успехами. Значение имело социальное происхождение и политическая преданность.

Вот поэтому, когда началась война, Сталин оказался в отчаянном положении. Те, кого он вознес и поставил во главе армии, терпели поражение и отступали. Пытаясь спасти положение, он отправил на фронт своих главных маршалов, выходцев из Первой конной армии, — это Ворошилов, Буденный, Тимошенко, Кулик.

Ни у одного из них ничего не получилось. Не только потому, что остановить немцев летом сорок первого было крайне трудно, но и потому что выходцы из Первой конной были абсолютно необразованны, не представляли себе, что такое современная война, и начисто были лишены военных талантов. Выше своего унтер-офицерского потолка они так и не поднялись.

За несколько часов до начала войны Сталин назначил Буденного командующим группой армий резерва Ставки. Но уже через несколько дней его армии включили в состав Западного фронта. Командующим фронтом назначили маршала Тимошенко. Буденного сделали его заместителем. На этой должности он продержался неделю.

9 июля Сталин вызвал его в Москву и назначил главнокомандующим Юго-Западным направлением. Буденный должен был координировать действия Юго-Западного и Южного фронтов. Но он оказался просто лишним звеном в системе управления войсками, его действия были совершенно беспомощными.

Хрущев вспоминал, как на фронте появился Буденный, хорошо пообедал — с коньяком, потребовал доклада об обстановке и стал кричать, что начальника оперативного управления фронта Баграмяна (будущего маршала) надо расстрелять. На следующий день маршал уехал. Ездил он на танке — берег себя.

Один из киевских чекистов, переживших войну, рассказывал, как он докладывал обстановку Буденному. Закончил доклад. Буденный сказал:

— Свободен. Иди.

Чекист продолжал стоять навытяжку:

— Разрешите, товарищ маршал Советского Союза, обратиться с вопросом.

Он весело посмотрел:

— Разрешаю.

— Киев удержим, товарищ маршал Советского Союза?

Маршал гордо ответил:

— Пока у Семена Михайловича Буденного есть усы — Киев был и будет советским.

И подмигнул.

А на следующий день самолетом улетел в Москву. Немцы дошли уже до Киева, и на посту главкома Буденного опять сменил Тимошенко. Он, видимо, казался Сталину более подкованным в военном деле, чем Буденный.

Буденный получил под командование Резервный фронт. Но командовал фронтом он всего двадцать семь дней. 2 октября немецкие части из группы армий «Центр» нанесли сокрушительный удар по войскам Буденного. Сталин срочно отозвал Буденного в Москву, а его войска распорядился передать в состав Западного фронта под командование Жукова.

Не зная, чем занять Буденного, Сталин поручил ему принять парад на Красной площади 7 ноября 1941 года. Вот с этой задачей маршал справился.

Семен Михайлович выполнял незначительные поручения Ставки, скажем, инспектировал строительство оборонительных сооружений. Сталин утвердил его уполномоченным ГКО по формированию, обучению и сколачиванию частей, потом назначил председателем Центральной комиссии по сбору трофейного вооружения и имущества.

Но Сталин по-прежнему испытывал острую нехватку командных кадров и дал Буденному еще один шанс.

В апреле 1942 года было образовано Северо-Кавказское стратегическое направление под командованием Буденного. В него вошли Крымский фронт, Севастопольский оборонительный район, Северо-Кавказский военный округ, Черноморский флот и Азовская флотилия. Буденный возглавил это направление с задачей организовать жесткую оборону. Но он потерял все — и Крым, и Севастополь.

28 июля Северо-Кавказский и Южный фронты были объединены в Северо-Кавказский фронт. Командующим стал Буденный, его заместителем — будущий министр обороны Родион Яковлевич Малиновский, начальником штаба — Алексей Иннокентьевич Антонов, будущий начальник Генштаба. Членом военного совета Сталин прислал Лазаря Моисеевича Кагановича, временно впавшего в немилость по причине неудовлетворительной работы вверенного ему железнодорожного транспорта.

Краснодар удержать не удалось, несмотря на приказ Ставки. Маршал должен был не допустить прорыва немцев к Сталинграду. И это Буденному не удалось. Немецкие войска вышли на Волгу.

Летом сорок второго Гитлер приказал захватить кавказскую нефть и лишить Советский Союз экономической базы на юге. Оборону держал Северо-Кавказский фронт под командованием Буденного (см. Военно-исторический архив. 2002. № 3). Начальником штаба стал Алексей Иннокеньевич Антонов, будущий начальник Генерального штаба.

Закавказским фронтом, которому было поручено оборонять такие важные центры, как Баку и Грозный, командовал генерал армии Иван Владимирович Тюленев, тоже конармеец.

Считалось, что Буденный легко прикроет перевалы Главного Кавказского хребта. Штабы двух фронтов исходили из того, что высокогорные перевалы непроходимы. Но хорошо подготовленные немецкие горные стрелки спокойно их преодолевали. Если бы немцы проникли в тыл фронтов, рухнула бы вся оборона на Северном Кавказе. Советская власть в Чечне в сорок втором уже не существовала. Значительная часть местного населения считала власть немцев предпочтительнее советской власти, от которой одни неприятности.

28 июля членом военного совета Северо-Кавказского фронта был назначен Каганович.

21 августа на Кавказе появился Берия. С ним приехали его заместители Меркулов и Серов, офицеры НКВД и группа генштабистов во главе с генерал-лейтенантом Бодиным. Еще один заместитель наркома внутренних дел Кобулов руководил штабом НКВД по обороне Кавказа. Его офицеры готовили истребительные отряды, которые должны были оборонять перевалы.

В августе командующим Северной группой войск Закавказского фронта, которая прикрывала важнейшее направление от Орджоникидзе и Нальчика до Каспийского моря, был назначен заместитель Берии по внутренним войскам генерал-лейтенант Иван Иванович Масленников. До этого он командовал 39-й армией Калининского фронта. Армия попала в окружение и была уничтожена. Масленникова вывезли на самолете.

«У Масленникова, — вспоминал генерал армии Павел Батов, — отношения с военным искусством были чисто административные. Одному подчиненному попало от него даже за попытку надежнее укрыть узел связи: Масленников усматривал в этом проявление трусости».

Масленников вел себя самостоятельно, и Тюленев жаловался, что Масленников считает «необязательным для себя докладывать Военному совету, штабу фронта о своих намерениях».

Берия предложил Сталину объединить фронты. Предложение было принято 31 августа. Северо-Кавказский фронт стал именоваться Черноморской группой Закавказского фронта. Сталин распорядился запросить мнение Берии, кого ставить во главе фронта — Буденного или Тюленева.

Берия ответил: «Командующим считаю целесообразным назначить т. Тюленева, который отдает работе все и при всех его недостатках, по моему мнению, более отвечает этому назначению, чем т. Буденный». Добавил о маршале, что его авторитет «значительно пал, не говоря уже о том, что вследствие свой малограмотности безусловно провалит дело».

1 сентября Тюленев был назначен. В военный совет вошли Берия и первый секретарь ЦК компартии Азербайджана Мир Джафар Аббасович Багиров. Первым заместителем командующего фронтом Берия попросил прислать генерала армии Кирилла Афанасьевича Мерецкова, командующего Волховским фронтом. Исследователи полагают, что Берия хотел иметь под рукой человека, который не рискнет возразить ему даже в мелочах, потому что Мерецков уже сидел и знал, с кем имеет дело.

Когда в 1953 году арестовали самого Берию, он признался, что к Мерецкову, как к «опасному запирающемуся заговорщику, применялись беспощадные избиения. Это была настоящая мясорубка». Кирилла Афанасьевича выпустили, хотя к нему был приставлен особист, который следил, чтобы генерал не убежал к немцам...

Буденного отозвали в Москву в распоряжение наркома.

27 августа 1942 года «Правда» сообщила, что первым заместителем наркома обороны и первым заместителем Верховного главнокомандующего назначен Жуков. Буденный лишился высокой должности. Его эпоха окончилась.

22 августа 1944 года маршал Жуков писал начальнику Главного управления кадров Наркомата обороны:

«Чему нас учит полученный опыт? Во-первых, мы не имели заранее подобранных и хорошо обученных командующих фронтами, армиями, корпусами и дивизиями. Во главе фронтов встали люди, которые проваливали одно дело за другим (Павлов, Кузнецов, Попов, Буденный, Черевиченко, Тюленев, Рябышев, Тимошенко и др.). На армии ставились также малоизученные и неподготовленные люди...

Короче говоря, каждому из нас известны последствия командования этих людей и что пережила Родина, вверив свою судьбу в руки таких командующих и командиров».

Другому цепь сплошных неудач могла стоить карьеры, если не жизни. Заместитель наркома обороны маршал Кулик за такой же провал на фронте был разжалован в генерал-майоры. Буденный остался при своих регалиях.

Другой на его месте, вероятно, сам бы тяжело переживал неудачи, пытался понять причины своих провалов и промахов. Буденному эти интеллигентские рефлексии были чужды. Он никогда ни в чем не сомневался и своей вины ни в чем не признавал. А Сталину нужен был национальный герой как символ. Да ему просто нравился Семен Михайлович. Он приглашал маршала на дачу, тот прихватывал с собой гармонь, чтобы сыграть вождю.

Специально для Буденного в январе 1943 года ввели должность командующего кавалерией Красной армии. Он оставался на виду, символизировал продолжение традиций и всегда помнил, кому он обязан своей счастливой жизнью.

2 декабря 1949 года указом президиума Верховного Совета маршала включили в состав Комитета по разработке и организации проведения мероприятий, связанных с семидесятилетием товарища И.В. Сталина.

17 декабря на заседании комитета председательствующий Николай Михайлович Шверник, кандидат в члены политбюро и председатель президиума Верховного Совета, рассказал, как решено отметить юбилей великого вождя:

— Первое. 21 декабря в Большом театре предлагается провести торжественное заседание. Второе. 22 декабря — в Кремле правительственный прием. Третье. Наградить товарища Сталина орденом Ленина и учредить международные Сталинские премии «За укрепление мира между народами».

Буденному предложения показались излишне скромными.

— Я предлагаю, — сказал маршал, — соорудить в нашей стране памятники там, где шли решающие бои, в которых участвовал сам товарищ Сталин. Но памятники военные. Скажем, в местах, где был товарищ Сталин, когда шли сражения против Юденича, на юге — против Деникина, на западе — против поляков. Вот в этих местах надо создать военные памятники. Одно замечание. У нас почему-то привыкли изображать товарища Сталина неподвижным, в шинели и одного. Надо показать его с войсками, на важнейших направлениях, где решались судьбы армии как в Гражданской, так и в Отечественной войне. Это первое предложение.

Вношу на обсуждение второе предложение: учредить орден товарища Сталина, который будет даваться и военным, и гражданским лицам за выдающиеся заслуги перед Родиной.

Третье предложение — присвоить товарищу Сталину звание Народного Героя. У нас существуют звания — Герой Социалистического Труда, Герой Советского Союза, а товарищ Сталин — Народный Герой...

— Кто еще желает взять слово? — поинтересовался Шверник.

— Есть предложение приступить к обсуждению, — нетерпеливо сказал секретарь ЦК Маленков.

Георгий Максимилианович был явно недоволен попыткой Буденного показать, что он больше других любит вождя. Как будто бы маршал не знал, что все предложения были согласованы с самим Сталиным и потому любая инициатива исключалась. А то бы и без Буденного придумали, как еще можно выразить всенародную любовь вождю.

Более дипломатичный Молотов сказал:

— Нам надо ограничиться намеченными мероприятиями, которые отвечают духу и желанию самого товарища Сталина. Было бы неправильно идти против желания товарища Сталина и вырабатывать какие-нибудь частные второстепенные меры, которых можно привести очень много...

Буденный поспешил первым согласиться:

— Это правильно.

В 1947 году Буденного назначили заместителем министра сельского хозяйства по коневодству. Маршал вернулся к любимым лошадям. Под его именем вышел большой труд «О племенной работе в коневодстве и конезаводстве».

В сентябре 1954 года Буденного лишили должности инспектора кавалерии. Он позволил себе в компании других военачальников, хорошо выпив, критически отозваться о новом руководстве страны. Говорят, что это Тимошенко пересказал Хрущеву слова пьяного Буденного. Скорее, это сделали чекисты, присматривавшие за маршалами.

Буденного было решено уволить из армии.

26 октября он написал покаянное письмо:

«Президиуму ЦК КПСС

ПРОСЬБА

Согласно решению Президиума ЦК КПСС я написал свое объяснение о моем антипартийном поведении и независимо от того, в каком состоянии я его совершил, взыскание я получил заслуженно. После взыскания я был настолько потрясен, что не мог даже представить себе о том, с чем я могу встретиться, будучи вне рядов Советской Армии.

Учитывая первоначальное решение Президиума об увольнении меня из армии, я просил изменить мне меру наказания путем личного моего заявления об увольнении меня в отставку, полагая, что этим облегчу свое тяжелое состояние.

Однако это был самообман. Формальная сторона не изменила ни существа фактического увольнения меня из армии, ни моего морального потрясения.

Прошу Президиум ЦК КПСС — помогите мне в моем большом горе. Оставьте меня в армии с зачислением в резерв. Я не прошу предоставления мне работы в Министерстве обороны. Я буду работать на той работе, которую мне поручит Центральный Комитет партии.

Я убедительно прошу Президиум ЦК КПСС дать мне возможность до конца моей жизни находиться в рядах Советской Армии, с которой я сроднился с первых дней ее возникновения и отдал лучшие годы своей жизни».

Члены высшего партийного руководства смилостивились. Отставку отменили. Он числился «в распоряжении министра обороны». Правда, горячо любимая им конница исчезла.

В январе 1956 года председатель Совета министров Украины Никифор Тимофеевич Кальченко обратился в союзное правительство с просьбой пересмотреть размеры оборонных фондов «Лошадь — Советской Армии» и «Обороне — повозка с упряжью». Эти фонды были образованы в тридцатых годах для снабжения кавалерии конским составом, повозками и упряжью. Каждый колхоз и совхоз по всей стране были обязаны пять процентов конского поголовья держать специально для нужд армии.

Кроме того, любой колхоз должен был зарезервировать для кавалерии одну повозку с каждых пятидесяти дворов, а совхоз — каждую десятую повозку с упряжью.

Обслуживанием фондовых лошадей, писал Никифор Кальченко в правительство, только в колхозах Украины заняты пять тысяч конюхов, этим лошадям выделяются лучшие корма. Получалось накладно... Запросили мнение министра обороны Георгия Константиновича Жукова.

18 февраля 1956 года Жуков отправил в ЦК записку с предложением ликвидировать эти фонды:

«В 1956 году в связи с произведенным сокращением конского состава в войсках и упразднением кавалерии закупка лошадей не планируется. В последующие годы потребность в конском составе также будет крайне незначительной...

В связи с сокращением поставки лошадей для нужд Вооруженных сил считаю дальнейшее содержание в народном хозяйстве оборонных фондов «Лошадь — Советской Армии» и «Обороне — повязка с упряжью» — нецелесообразным...»

Впрочем, в Соединенных Штатах кавалерия была расформирована только в 1951 году. Еще в 1956 году бельгийский Генеральный штаб предложил союзникам по НАТО подумать над тем, чтобы на случай ядерной войны вновь создать в структуре вооруженных сил кавалерию, которая не зависит от наличия бензина, запасных частей и ремонтных заводов, которые могут быть разрушены в ходе обмена ядерными ударами...

Буденного сохранили, потому что он по-прежнему был нужен власти как живой музейный экспонат — для выступлений перед призывниками, комсомольцами и пионерами. К маршалу приставили военного журналиста, который непрерывно писал ему воспоминания.

Когда Хрущев отправил Жукова в отставку, то пожаловал Буденному Золотую Звезду Героя Советского Союза. Боевые дела Семена Михайловича относились ко временам Гражданской войны, но Хрущеву нужно было сделать приятное военным. Когда кресло под Хрущевым стало шататься, в 1963-м, он дал Буденному еще одну Звезду, а третьей, в 1968-м, его одарил уже Брежнев. Так Семен Михайлович Буденный стал трижды Героем Советского Союза.

Судьба хранила его и от чужих пуль, и от своих. Практически все, кто был рядом с ним, были уничтожены или оказались в забвении. Его все это миновало, хотя много лет его разговоры — по телефону, дома, на даче — прослушивались.

После ареста Берии в июне 1953 года в материалах 2-го спецотдела Министерства внутренних дел обнаружились документы, касающиеся установки оперативной техники на квартирах Буденного, Жукова и Тимошенко.

План установки аппаратуры прослушивания в квартире Буденного в доме для начальства на улице Грановского одобрил осенью сорок второго заместитель наркома внутренних дел Богдан Кобулов. В июне сорок третьего в маршальской квартире установили дополнительную технику — на сей раз по указанию начальника Главного управления контрразведки Смерш комиссара госбезопасности 2-го ранга Виктора Абакумова. Вождь хотел знать, о чем в домашнем кругу говорит главный конник...

Наверное, Буденный об этом догадывался, но это его совершенно не беспокоило. Слушать его разговоры было совершенно бессмысленно. По-настоящему его интересовали только лошади. Вот их он любил искренне и бескорыстно всю свою жизнь.

Он всегда занимался спортом, но курил до самой смерти. Правда, его дочь Нина Семеновна (см. Аргументы и факты. 2002. № 38) рассказывала, что после инсульта он ограничивал себя в курении. За обедом выпивал рюмку коньяка или водки. Любил охоту, рыбалку, с удовольствием играл на гармони.

Маршал был трижды женат. С Надеждой они поженились в 1903 году. Она служила вместе с ним в Первой конной, заведовала снабжением армии.

13 декабря 1925 года Михаил Булгаков записал в дневнике: «Я около месяца не слежу за газетами. Мельком слышал, что умерла жена Буденного. Потом слух, что самоубийство, а потом, оказывается, он ее убил. Он влюбился, она ему мешала. Остается совершенно безнаказанным.

По рассказу — она угрожала ему, что выступит с разоблачениями его жестокости с солдатами в царское время, когда он был вахмистром».

Как же погибла первая жена маршала? По словам дочери Буденного от третьего брака, «пистолет мужа, который она взяла в руки, оказался снятым с предохранителя». Странная история для женщины, которая столько лет провела среди профессиональных военных и знала, как следует обращаться с огнестрельным оружием.

Во второй раз Семен Михайлович женился на Ольге Стефановне Михайловой. Они познакомились в Кисловодске. Вместе они прожили тринадцать лет, но детей не было, как и в первом браке. Ольга Михайлова стала солисткой Большого театра. На красивую певицу обращали внимание аккредитованные в Москве дипломаты, не подозревавшие, что обычное приглашение в иностранное посольство смертельно опасно для советского человека.

Нарком внутренних дел Ежов по-свойски объяснил Семену Михайловичу:

— Есть опасность, что ее затянули или могут затянуть в свои сети иностранцы.

В 1937 году Ольгу Михайлову посадили. Не убили, как жену маршала Кулика, а отправили в лагерь. Девятнадцать лет она провела в заключении и ссылке. Прошла через такое, что и врагу не пожелаешь. Ее все ненавидели, потому что чекисты распространили слух, будто она собиралась отравить народного героя Буденного. Ее освободили после смерти Сталина, но прожила она недолго.

Семен Михайлович, видно, не сильно переживал. Он сразу же женился на двоюродной сестре своей второй жены, молоденькой девушке, которая приехала в Москву учиться на стоматолога. И уже в 1938 году у них родился сын, Сергей. Затем дочь, а в 1944-м еще один сын — Михаил.

В апреле 1973 года маршалу исполнилось девяносто лет. Случилось так, что за несколько недель до юбилея я побывал у Буденного на даче. Я еще учился в школе, для меня это было большое событие. Для своего возраста маршал находился в завидной форме.

В нем ощущалось чувство превосходства над окружающими. В определенном смысле у него были для этого основания. Сколько вокруг было ярких, блестящих и умных людей, которые за ним не признавали никаких талантов. И где они? В большинстве сгинули в братских могилах, убитые своими или немецкими пулями. Чувство сожаления по поводу того, что он приложил руку к гибели стольких прекрасных людей, что он тоже виновен в трагедии сорок первого года, маршал никогда не испытывал.

В шестидесятых годах в военном санатории «Архангельское» кто-то спросил Буденного, как он относится к военачальникам, расстрелянным в тридцать седьмом (см. Красная звезда. 2003. 26 апреля).

— Да правильно их всех расстреляли! — ответил Буденный, не раздумывая.

Присутствовавший при разговоре генерал-лейтенант артиллерии в отставке Степан Ефимович Попов рассказывал потом, что ему было неприятно это слышать и он отошел в сторону...

В октябре 1973 года Семен Михайлович скончался от кровоизлияния в мозг. В больнице Буденный говорил врачам, что в юности мечтал стать коннозаводчиком.

Солдатский долг (маршал Рокоссовский)

На вершине власти — место только для одного. И не обязательно это место достается самому достойному. Был полководец, который пользовался уважением и любовью и в армии, и в стране, а высшие должности занимали другие.

Он, правда, стал министром, но в другой стране, в Польше, откуда ему, впрочем, через несколько лет пришлось уехать при малоприятных обстоятельствах. И он с горечью говорил, что в России его всегда считали поляком, а в Польше — русским. Я имею в виду Константина Константиновича Рокоссовского, дважды Героя Советского Союза и дважды маршала.

Считается, что низенькие люди не выносят высоких и терпеть не могут задирать голову, разговаривая с ними. К Сталину это не относилось. Он не завидовал людям высокого роста, зная, что в любую минуту может укоротить любого из них, снеся ему голову с плеч.

Напротив, он симпатизировал статным и красивым генералам. Особенно когда они приносили ему удачу. Маршал Рокоссовский был одним из тех, кто осенью сорок первого спас Москву и Сталина. Но поскольку маршал не был человеком амбициозным, то он не только не говорил, но и не думал о своей особой роли. Это тем более нравилось вождю. И Сталин был даже рад, что во время предвоенного уничтожения командных кадров Красной армии Рокоссовский случайно остался жив.

Командир и комиссар 5-го кавалерийского корпуса Рокоссовский был арестован 17 августа 1937 года. Сразу после того, как политбюро утвердило приказ наркома внутренних дел Ежова «О ликвидации польских диверсионно-шпионских групп». Липовые дела о подпольных польских боевых организациях фабриковались по всей стране. Посадили восемнадцать тысяч человек.

Поляков, служивших в Красной армии, как, скажем, Рокоссовского, арестовывали. Из них выбивали показания, что они пытались ослабить Красную армию накануне нападения Польши. В Москве все еще готовились воевать с Польшей!

5-й кавалерийский корпус располагался в Пскове, так что Рокоссовским занимались особисты Ленинградского особого округа. Сидел он в «Крестах».

Генерал-лейтенант Николай Павленко, в ту пору главный редактор «Военно-исторического журнала», бывал в шестидесятых годах на даче у Рокоссовского. И разговорил Константина Константиновича. Тот стал рассказывать о том, о чем никогда не вспоминал. Как его обвинили, что его завербовал польский агент Юшкевич. А он знал только одного Юшкевича — своего первого начальника в царской армии Адольфа Казимировича Юшкевича. В 1920 году тот командовал полком в дивизии Блюхера и погиб.

На заседании суда Рокоссовский рассказал, что Юшкевич погиб в Гражданскую:

— Судите, если у вас и мертвые дают показания.

Суд прервали. Его дело поручили другому следователю.

Особисты все-таки нашли в Красной армии командира по имени Юшкевич. Его арестовали и получили от него показания, что он завербовал Рокоссовского. Но тут ситуация изменилась, и Рокоссовского освободили. И так получилось, что через несколько лет ему прислали на должность командира корпуса генерала Василия Александровича Юшкевича, заслуженного офицера со многими орденами. Он пытался объяснить Константину Константиновичу, что его заставили дать ложные показания. Рокоссовский выслушал Юшкевича, но отказался служить с ним вместе. Генерала перевели в другую армию...

История романная, но в реальности едва ли будущего маршала спасла грубая ошибка следствия. Другим командирам Красной армии предъявляли еще более абсурдные обвинения, тем не менее военная коллегия Верховного суда или окружные трибуналы преспокойно выносили смертные приговоры.

Рокоссовскому повезло, что следствие по его делу затянулось. А когда наркомом внутренних дел стал Берия, кое-кого освободили. 23 марта 1940 года отпустили и будущего маршала. Освободили еще нескольких военных, которых чекисты включили в преступную «польскую группу», например, генерал-лейтенанта артиллерии Ивана Семеновича Стрельбицкого.

Рассказывают, что в тот день, когда Рокоссовского выпустили, шел сильный ливень. Он попросил разрешения переждать дождь.

Его заперли в камере. На следующий день, хотя дождь продолжался, будущий маршал немедленно ушел...

4 апреля 1940 года комдив Рокоссовский написал подробную автобиографию, особо отметил:

«Партийным взысканиям не подвергался. В других партиях не состоял. Ни в каких антипартийных группировках не состоял и никогда от генеральной линии партии не отклонялся. Был стойким членом партии, твердо верящим в правильность всех решений ЦК, возглавляемого вождем тов. Сталиным...

С августа 1937 года по март 1940 года находился под следствием в органах НКВД. Освобожден в связи с прекращением дела».

Богатырское здоровье и железный характер помогли Рокоссовскому выстоять. Он, видимо, сказал себе, что этого просто не было. Генерал армии Горбатов, который прошел через лагерь, все описал в книге воспоминаний. Рокоссовский молчал.

Борис Захацкий — полковник, старший адъютант Рокоссовского в 1956—1968 годах, говорил мне, что Константин Константинович никогда об аресте не вспоминал и ни с кем на эту тему не говорил.

Но каково приходится людям, попавшим в беду, понимал. Когда после войны началось преследование Жукова и арестовали одного из его друзей — генерал-лейтенанта Константина Федоровича Телегина, жена генерала в отчаянии позвонила маршалу Буденному — они дружили. Буденный с женой врага народа разговаривать не стал и передал, чтобы его оставили в покое, а то и семья последует за генералом. Семен Михайлович приказал уволить со службы сына Телегина. Семья осталась без денег. Тогда сын Телегина решился позвонить домой маршалу Рокоссовскому. Тот принял его и помог...

Вернувшись на службу за год до войны, Рокоссовский армию не узнал. Прежние командиры были уничтожены. На высшие посты выдвинулись новые люди. За три года, что Рокоссовский провел в заключении, они сделали фантастическую карьеру.

Белорусским особым военным округом командовал генерал Павлов, который у Рокоссовского командовал полком. Киевским особым военным округом командовал генерал Жуков, который у Рокоссовского был командиром полка.

А сам Константин Константинович вернулся на прежнюю должность — возглавил 5-й кавалерийский корпус, получил звание генерал-майора и стал выполнять приказы своих бывших подчиненных.

Рокоссовский и Жуков ровесники. Оба прошли через Первую мировую, правда, Жуков попал на фронт на два года позже. Оба служили в кавалерии — драгуны. Оба получили унтер-офицерские лычки. Но в Гражданскую Рокоссовский проявил себя быстрее, чем Жуков. В 1921 году он уже командовал бригадой, а Жуков всего лишь эскадроном. В 1930-м Рокоссовский командовал дивизией, Жуков был у него в подчинении. В мае 1936-го Рокоссовский получил кавалерийский корпус, Жуков командовал дивизией. Но уже через год арест оборвал карьеру Рокоссовского, а у Жукова начался стремительный взлет.

Перед самой войной, когда Жуков уже руководил Генеральным штабом, Рокоссовский получил приказ возглавить один из десяти механизированных корпусов, которые формировались на Украине. В конце 1940-го его послали командовать 9-м механизированным корпусом, который еще предстояло формировать. Для него это была неожиданность — всю военную службу он провел в кавалерии. Но он не успел получить положенные ему танки, технику и стрелковое вооружение.

Трудно сказать, как сложилась бы судьба Рокоссовского, если бы он в тридцать седьмом избежал ареста и в сорок первом командовал бы, скажем, округом. Может быть, и его сочли бы виновным в катастрофе и устроили бы над ним показательный суд, как над генералом Павловым. А может быть, под командованием Рокоссовского, как минимум, один из западных округов оказался бы более готовым к войне.

22 июня Рокоссовский безуспешно пытался связаться с Москвой, с округом, с армией. Связи не было. Никто ничего не знал. Он должен был действовать на свой страх и риск. Корпус был застигнут войной в момент формирования, получив лишь треть положенных ему танков.

Только на второй день войны Константин Константинович связался со штабом фронта. Он страдал из-за отсутствия информации о соседях, о положении на других участках фронта. Ему еще повезло, что главный удар немцы наносили южнее его корпуса...

Генерал получал сверху приказы, совершенно не отражавшие ситуации на фронте. Ему приказывали нанести контрудар, но он мог только обороняться.

Механизированный корпус Рокоссовского представлял собой слабое пехотное соединение, но не имел и положенного пехоте вооружения. А задача корпусу ставилась так, словно его полностью укомплектовали.

«О чем думали те, кто составлял подобные директивы, вкладывая их в оперативные пакеты и сохраняя за семью замками? — задавался вопросом Рокоссовский после войны. — Ведь их распоряжения были явно нереальными.

Зная об этом, они все же их отдавали, преследуя, уверен, цель оправдать себя в будущем, ссылаясь на то, что приказ для «решительных» действий войскам отдан. Их не беспокоило, что такой приказ — посылка мехкорпусов на уничтожение. Погибали в неравном бою хорошие танкистские кадры, самоотверженно исполняя в бою роль пехоты.

Даже тогда, когда совершенно ясно были установлены направления главных ударов, наносимых германскими войсками, а также их группировка и силы, командование фронта оказалось неспособным взять на себя ответственность и принять кардинальное решение для спасения положения, сохранить от полного разгрома большую часть войск, оттянув их в старый укрепленный район.

Уж если этого не сделал своевременно генеральный штаб, то командование фронта обязано было это сделать, находясь непосредственно там, где развертывались трагические события.

Роль командования фронта свелась к тому, что оно слепо выполняло устаревшие и не соответствующие сложившейся на фронте и быстро менявшейся обстановке директивы генерального штаба и Ставки. Оно последовательно, нервозно и безответственно, а главное, без пользы пыталось наложить на бреши от ударов главной группировки врага непрочные «пластыри», то есть неподготовленные соединения и части».

Войска были, но дивизии бросали в бой поодиночке, и они гибли. Сразу стало ясно, что приграничное сражение проиграно. Надо было, применяя подвижную оборону, отходить до того рубежа, на котором собрались бы свежие силы, способные к отпору, справедливо писал Рокоссовский.

Приказ «Стоять насмерть!», которым так любили хвастаться некоторые полководцы, отдать несложно. Сложнее создать для себя более выгодное положение, не ввязываясь врешительное сражение, отходить в глубь страны, мобилизуя силы и готовя ответный удар. Рокоссовский высоко оценивает действия Кутузова, который пошел даже на сдачу Москвы, видя, что уступает французам.

«Если бы такое решение, — заключал Рокоссовский, — было принято Генеральным штабом и командующими фронтами, то совершенно иначе протекала бы война и мы бы избежали тех огромных потерь, людских, материальных, которые понесли в начальный период фашистской агрессии».

Сам он хладнокровно вступил в бой с немцами.

Войска находились в шоке, бойцы и командиры бежали, не сопротивляясь. Войска были не боеспособны. Офицеры срывали знаки различия и разбегались. Одного пожилого полковника, вышедшего из окружения, Рокоссовский чуть сам не расстрелял. Тот упал на колени и стал просить пощады, клялся, что кровью искупит свою вину.

«Даже целые части, попавшие под внезапный фланговый удар небольшой группы вражеских танков и авиации, подвергались панике, — вспоминал после войны Рокоссовский. — Боязнь окружения и страх перед воображаемыми парашютными десантами противника в течение длительного времени были настоящим бичом».

Генерал Рокоссовский умело сопротивлялся, получил четвертый орден Красного Знамени и уже в июле был назначен командующим 4-й армией на Западном фронте.

Рокоссовский, писал маршал Баграмян, «выделялся своим почти двухметровым ростом. Притом он поражал изяществом и элегантностью, так как был необычайно строен и поистине классически сложен. Держался он свободно и, пожалуй, чуть застенчиво, а добрая улыбка, освещавшая его красивое лицо, притягивала к себе».

Рокоссовский обладал одним исключительным качеством. За всю войну ни разу не повысил голоса на своих подчиненных. Входящих в его кабинет встречал стоя и садился, лишь усадив гостя. Но он вовсе не был мягкотелым, слабовольным человеком. Любое его указание исполнялось немедленно.

Сослуживцы вспоминали, что Рокоссовский «в самых сложных ситуациях не терял присутствия духа, неизменно оставался невозмутимым и удивительно хладнокровным. В его присутствии совершенно невозможно было проявить признаки беспокойства или растерянности. Было просто стыдно».

Была у него еще одна редкая черта — это умение прощать промахи. Он не был ни жестоким, ни злопамятным.

В июне 1942 года советская штурмовая авиация обстреливала позиции противника реактивными снарядами. Во время боя Рокоссовский приказал всем спрыгнуть в окоп и оказался прав: наши штурмовики потеряли ориентировку и, решив, что засекли какого-то немецкого генерала, обстреляли собственные позиции. Рокоссовский запретил наказывать летчиков.

Почему он держался, когда другие — в больших чинах, растерявшись, отступали, бежали, попадали в окружение? Рокоссовский был военным до мозга костей. Он попал в армию не по партийному набору и рос в званиях заслуженно, потому что учился, а не потому, что принадлежал к влиятельной группировке выходцев из Первой конной армии.

Сражаясь с немцами, он нисколько не ощущал их превосходства. Он был не менее образован и талантлив в военном деле, чем его противники. Поэтому он чувствовал себя уверенно на поле боя. Когда Сталин и его окружение были готовы бежать из Москвы, Рокоссовский, как военный профессионал, не сомневался, что немцы будут разгромлены.

Солдатская честь не позволяла Рокоссовскому воевать плохо. Он не считал возможным требовать от солдат, чтобы они стояли насмерть и умирали, компенсируя бездарность своих командиров. Он искал и находил военное решение, которое позволяло с блеском выполнить задачу без лишних потерь.

Он не выносил командиров, которые отдавали приказ: стоять насмерть! За этим приказом, по мнению Рокоссовского, стояла профессиональная беспомощность. Люди, которые в начале войны командовали Красной армией, не умели воевать. Они гнали солдат на смерть и грозили подчиненным расстрелом.

Еще до войны, командуя 15-й кавдивизией, Рокоссовский издал приказ:

«Обращая внимание всего начсостава на решительное искоренение случаев грубости и нетактичности по отношению к подчиненным, одновременно обращаю внимание и на недопустимость каких-либо послаблений воинской требовательности к подчиненным. Командир должен быть требовательным, настойчивым и решительно до конца проводящим свою волю, направленную на укрепление боеспособности армии».

Он действительно жалел своих солдат. И после войны всегда останавливался у памятника 16-й армии, поставленного под Москвой. Говорил:

— Это мои солдаты.

Когда у Кремлевской стены появился памятник Неизвестному солдату, то прах взяли из братской могилы бойцов 16-й армии, армии Рокоссовского.

Судьба его хранила.

Накануне битвы на Курской дуге Рокоссовский едва не погиб. В одиннадцать вечера он обычно подписывал итоговую шифровку в Ставку, а потом шел ужинать в столовую Военного совета вместе со всеми. А в тот день он раньше обычного пошел в столовую и всех туда позвал. Когда принесли шифровку, прилетел немецкий бомбардировщик и сбросил бомбу прямо на дом Рокоссовского, где в тот момент находился только часовой...

За годы военной службы он был трижды ранен.

Весной 1942 года, когда Рокоссовский, собираясь пойти вместе с офицерами штаба на торжественное собрание по случаю 8 Марта, подписывал итоговый документ о действиях войск, за окном дома, где находился штаб, разорвался снаряд, и осколок попал генералу в спину.

Ранение было тяжелым, с обильным кровотечением. Жуков приказал эвакуировать Рокоссовского в госпиталь. Из Москвы отправили санитарный самолет. Оперуполномоченный особого отдела 16-й армии Иван Лаврентьевич Устинов (будущий генерал-лейтенант госбезопасности, первый заместитель начальника 3-го управления КГБ СССР) получил указание от начальника отдела:

— Организуйте эвакуацию и обеспечьте безопасность командующего.

Когда прилетел самолет, оперуполномоченный Устинов решил проверить самолет. Много лет спустя он рассказал корреспонденту «Красной звезды»:

— Ведь в сорок первом немцы перехватили информацию и захватили одного командующего. Мне сразу бросилось в глаза, что трое врачей какие-то не совсем белые и по-русски с акцентом говорят! Докладываю по телефону, что вот такое дело...

Пока сигнал бдительного особиста проверяли, самолет задержали. Тяжело раненный Рокоссовский, который дышал уже с трудом, ждал. Через полчаса уполномоченному позвонили:

— Отправляй, это испанцы, эмигранты, — они создали санитарный отряд.

Он лежал в госпитале для высшего командного состава, находившемся в здании Тимирязевской академии. Туда приехала выступать известная актриса Валентина Серова, вдова военного летчика Анатолия Константиновича Серова. Он уехал в Испанию старшим лейтенантом, сбил восемь самолетов и вернулся полковником и Героем Советского Союза. В двадцать восемь лет он стал начальником Главной летной инспекции военно-воздушных сил Красной армии, служил под началом Смушкевича.

А на следующий год, 11 мая 1939-го, комбриг Серов разбился, пилотируя учебный истребитель. Вместе с ним погибла знаменитая летчица майор Полина Денисовна Осипенко, Герой Советского Союза.

Валентина Серова осталась молодой вдовой с маленьким ребенком на руках...

Между высоким и статным Рокоссовским и красавицей Серовой вспыхнул роман. Она говорила:

— В первый раз после смерти Толи я влюбилась.

Но Рокоссовский был женат и вскоре вернулся к семье. Первый секретарь Московского горкома Георгий Михайлович Попов счел необходимым навестить в госпитале уже хорошо известного в стране генерала и сразу же выделил ему квартиру. Жена с дочерью приехали в Москву из эвакуации.

А Валентина Серова вышла замуж за Константина Симонова, который посвятил ей свое самое знаменитое стихотворение «Жди меня»...

Интересно, что человечный и доброжелательный к людям Рокоссовский до конца жизни любил Сталина, а жесткий и даже жестокий Жуков оказался в конечном итоге антисталинистом.

Жуков возложил на Сталина вину за катастрофу лета сорок первого. Жуков хотел, но не успел реабилитировать военнопленных. Рокоссовский тоже много писал о причинах трагедии первого года войны, но имени Сталина не называет.

Видимо, он наивно верил, что в 1937-м его посадили какие-то негодяи, а Сталин разобрался и выпустил. А потом сделал его маршалом, Героем и всегда говорил ему теплые слова. Вождь был одаренным артистом.

«Не могу умолчать о том, что Сталин в нужные моменты умел обворожить собеседника теплотой и вниманием и заставить надолго запомнить каждую встречу с ним», — писал Константин Константинович.

Рокоссовский до конца жизни не мог простить Жукову его жестоких приказов осенью сорок первого. Жуков командовал фронтом, защищавшим Москву, Рокоссовский — одной из армий.

Жуков, правда, полагал, что их отношения испортились в сорок пятом, когда Рокоссовский должен был брать Берлин, а Сталин поручил берлинскую операцию Жукову.

В сорок четвертом Рокоссовский хотел взять Киев, и его 60-я армия под командованием генерала Ивана Даниловича Черняховского уже была на подступах к столице Украины, но во второй половине сентября его фронт перенацелили на черниговское направление. Киев отдали Воронежскому фронту. Рокоссовский позвонил Сталину. Тот ответил коротко:

— Это сделано по настоянию товарищей Жукова и Хрущева, они находятся там, им виднее.

И теперь опять его лишали возможности нанести удар на главном направлении.

Рокоссовский не выдержал и спросил верховного:

— За что такая немилость, почему с главного направления — на второстепенный участок?

Сталин в своей манере ответил, что Константин Константинович ошибается: 2-й Белорусский фронт тоже будет действовать на главном направлении. Вождь знал, как разговаривать с Рокоссовским.

Константин Константинович не раз рассказывал, как во время обороны Москвы его впервые вызвали к аппарату ВЧ — разговаривать со Сталиным. Он ждал разноса и волновался.

«Услышал спокойный, ровный голос Верховного Главнокомандующего. Он спросил, какая сейчас обстановка на истринском рубеже. Докладывая об этом, я сразу же пытался сказать о намеченных мерах противодействия.

Но Сталин мягко остановил, сказав, что о моих мероприятиях говорить не надо. Тем подчеркивалось доверие к командарму. В заключение разговора Сталин спросил, тяжело ли нам. Получив утвердительный ответ, он сказал, что понимает это:

— Прошу продержаться еще некоторое время, мы вам поможем...

Нужно ли добавлять, что такое внимание Верховного Главнокомандующего означало очень многое для тех, кому оно уделялось. А теплый, отеческий тон подбадривал, укреплял уверенность».

Рокоссовский не понимал, что в тот момент вождь зависел от своих генералов: его собственная жизнь висела на волоске.

Сталин вновь позвонил Рокоссовскому, когда немцы появились в районе Красной Поляны. Сталин боялся, что из Красной Поляны немецкая артиллерия сможет обстреливать столицу. Рокоссовский получил дополнительные силы для контратаки.

Впервые Рокоссовский написал хвалебные строки о Сталине в декабре сорок первого, когда контрнаступление под Москвой еще продолжалось. Тогда Константин Константинович согласился написать статью для «Красной звезды». В ней говорилось:

«Не раз и не два Верховный Главнокомандующий находил время для того, чтобы непосредственно снестись с частями, действующими на нашем участке фронта.

Это было в критические дни, когда мы отходили под напором превосходящих сил неприятеля. Неожиданно меня вызвали к телефону. Я услышал:

— Говорит Сталин. Доложите обстановку.

Подробно, стараясь не упустить ни одной мелочи, я обрисовал положение на нашем участке фронта. В ответ услышал спокойный голос:

— Держитесь крепче. Мы вам поможем.

Буквально на следующий день мы почувствовали эту помощь. Меры, принятые Сталиным, позволили нам прекратить отход и в конечном счете перейти в контрнаступление».

Получив статью, ответственный редактор «Красной звезды» Ортенберг отправил материал в набор и вечером переслал гранки в секретариат Сталина. Не был уверен, что получит ответ быстро и успеет напечатать статью в завтрашнем номере. Но Сталин сразу же прочитал статью Рокоссовского и не стал мешать генералу выразить свою любовь к вождю публично.

В час ночи Ортенбергу позвонил Поскребышев:

— Можете печатать. Сталин согласен.

Эту способность Сталина очаровывать Рокоссовский, простая душа, принял за чистую монету. И он боготворил Сталина. В декабре 1943 года Рокоссовского вызвали в Ставку. Вождь пригласил его поужинать. Это совпало с днем рождения Рокоссовского. Сталин предложил выпить за генерала. Константин Константинович до конца жизни помнил, какую честь оказал ему верховный...

А в сорок пятом Рокоссовский, конечно, решил, что это Жуков выпросил себе право взять Берлин и закончить войну. Константин Константинович не понимал, что Сталин во всех сферах жизни назначал руководителей по своему образу и подобию.

Рокоссовскому Сталин не жалел ни званий, ни орденов, ни теплых слов. Но на первую роль не выдвигал.

Полководцем номер один Сталин назначил Жукова и делал так, чтобы тот всегда был на главном направлении, чтобы люди верили: где Жуков — там победа. Поэтому брать Берлин мог только Георгий Константинович.

Впрочем, у Жукова была своя версия того, что произошло.

В начале октября 1944 года Жуков и Рокоссовский предложили прекратить выдыхающееся наступление на участке 1-го Белорусского фронта, чтобы дать войскам отдохнуть. Немцы упорно оборонялись и отбивали все атаки. Сталину не хотелось останавливаться. Он вызвал обоих в Москву.

Жуков развернул карту и начал докладывать.

Сталин нервничал: то к карте подойдет, то отойдет, то опять подойдет, пристально всматриваясь своим колючим взглядом то в Жукова, то в карту, то в Рокоссовского. Даже трубку отложил в сторону, что бывало всегда, когда он начинал терять хладнокровие и контроль над собой.

Жуков и Рокоссовский упорно стояли на своем, поэтому Сталин неожиданно прервал Жукова:

— Идите и еще раз подумайте, а мы здесь посоветуемся.

Через пятнадцать—двадцать минут к ним в комнату вошли Берия, Молотов и Маленков.

— Ну, что надумали? — поинтересовался Маленков.

— Мы ничего нового не придумали. Будем отстаивать свое мнение, — ответил Жуков.

— Правильно, — неожиданно сказал Маленков. — Мы вас поддержим.

Это означало, что Сталин передумал.

Когда Жукова и Рокоссовского вновь позвали в сталинский кабинет, вождь сказал:

— Мы тут посоветовались и решили согласиться на переход к обороне наших войск. Что касается дальнейших планов, мы их обсудим позже. Можете идти.

Все это, как показалось Жукову, было сказано далеко не дружелюбным тоном. Сталин почти не смотрел на маршалов. Георгий Константинович знал, что это нехороший признак...

На другой день вождь позвонил Жукову и сухо спросил:

— Как вы смотрите на то, чтобы руководство всеми фронтами в дальнейшем передать в руки Ставки?

Жуков понял, что вождь намерен упразднить институт представителей Ставки, которые координировали действия фронтов, и чувствовал, что эта идея возникла не только в результате вчерашнего спора. Война подходила к концу, осталось провести несколько завершающих операций, и Сталин наверняка хотел, чтобы проведение этих операций было связано только с его именем.

Вот тогда Жукова назначили командовать 1-м Белорусским фронтом вместо Рокоссовского. Тот принял 2-й Белорусский, но обиделся на Георгия Константиновича, хотя Жуков думал иначе.

— Костя не обидчивый, — однажды сказал Жуков в присутствии ряда генералов. — Мы с Рокоссовским по службе бывали в разных взаимоотношениях, и я ходил под его началом, а вот с двадцать пятого года, с ленинградских курсов, никак не отвыкну: нет-нет да и назову его совершенно не по-уставному.

А Рокоссовскому еще было неудобно перед прежним командующим фронтом генералом армии Георгием Федоровичем Захаровым, которого с понижением назначили заместителем к Жукову.

Кстати, на самого Рокоссовского, в свою очередь, обижался Андрей Иванович Еременко: Сталинград оборонял он, а самое приятное — ликвидацию окруженных под Сталинградом немцев — поручили командующему Донским фронтом Рокоссовскому...

Многие военачальники считают, что Сталин ошибся. Если бы Берлин брал Рокоссовский, а Жуков был представителем Ставки и координировал действия фронтов, то удалось бы избежать многих просчетов, да и потерь понесли бы меньше...

24 июня 1945 года Рокоссовский командовал парадом Победы в Москве. Принимал парад Жуков.

Вообще последние месяцы сорок пятого были, может быть, лучшими месяцами жизни Рокоссовского. Его награждали орденами, поздравляли, чествовали. Жизнь была наполнена приятными хлопотами. А затем Сталин назначил его главнокомандующим северной группой советских войск, находившихся на территории Польши. Рокоссовский вернулся в страну своего детства и юности — тридцать лет спустя.

Отец будущего маршала Ксаверий работал паровозным машинистом. Он женился на русской женщине — Антонине Овсянниковой, так что Рокоссовский вырос в двуязычной семье. В шесть лет Константин Константинович остался без отца, попавшего в Железнодорожную катастрофу — поезд сошел с рельс.

Сначала помогали родственники, и мальчик учился в гимназии, где внушал одноклассникам уважение своей силой и начитанностью. Но умерли один за другим два брата отца, и Косте пришлось расстаться с учебой. Он работал в кондитерском магазине, на трикотажной фабрике и в каменотесной мастерской, где делали надгробные плиты и каменные ограждения.

В 1914-м его призвали в армию и зачислили в 5-й Каргопольский драгунский полк. Поляки в Первой мировой войне сражались по обе стороны фронта. Рокоссовский рассказывал потом, что если они брали в плен поляка из австро-венгерской армии, то сразу отпускали.

Уже после революции, в конце декабря 1917 года 5-й драгунский полк был отправлен в район Вологды. Здесь полк расформировали, солдат демобилизовали. Рокоссовский не захотел возвращаться к мирной жизни и вступил в Каргопольский красногвардейский отряд.

Весной 1918-го отряд отправили воевать против гетмана Украины Скоропадского, а в июне — на Восточный фронт. На Дальнем Востоке и в Сибири Рокоссовскому предстояло прослужить многие годы.

7 ноября 1919 года ночью Рокоссовский во главе Отдельного Уральского кавалерийского дивизиона ночью атаковал штаб войск Колчака. Зарубил шашкой командующего омской группой войск Колчака полковника Воскресенского, который все же успел выстрелить в Рокоссовского и попасть ему в плечо.

Зимой 1920/21 года командир 2-го кавдивизиона 30-й стрелковой дивизии Рокоссовский занимался уничтожением банд в лесах Приангарья. Это были бывшие солдаты армии Колчака и те, кто восстал против советской власти. В селе Уян командир полка, которому было двадцать четыре года, зашел на вечеринку и показал, как танцуют у него на родине в Польше.

Этот эпизод послужил основанием для возбуждения Партийного дела. Сначала Рокоссовского разбирали на бюро коммунистической ячейки полка, а потом на общем партсобрании, где зачитали памятку «Что такое орден Красного Знамени и кто его носит?»:

«Тот, кто носит на своей груди этот высокий пролетарский знак отличия, должен знать, что он из среды равных себе выделен волею трудящихся масс как достойнейший и наилучший из них; что своим поведением он должен всегда и везде, во всякое время являть пример сознательности, мужества и преданности революции».

Решили, что командир полка, награжденный орденом в апреле 1920-го Реввоенсоветом 5-й армии, нарушил это правило, зайдя на вечеринку, где могли быть дети кулаков и прочие враждебные элементы... Рокоссовскому дали выговор.

Вскоре его дивизион перебросили на границу с Монголией. В июне 1921 года, когда добивали барона Унгерна, Рокоссовский в бою зарубил нескольких вражеских конников, сам был ранен в ногу, лошадь под ним убило, он потерял много крови, попал в госпиталь. Ему дали второй орден, он получил новое назначение, а выговор остался.

В 1926 году в политуправлении Сибирского военного округа аттестационная комиссия политуправления отметила, что Рокоссовский «достоин продвижения во внеочередном порядке на должность командира отдельной кавалерийской бригады. Единоначальником полка быть не может». То есть командовать полком без комиссара не достоин.

И только Сибирский крайком (он находился в Новосибирске) рассмотрел его дело и снял выговор (Отечественный архив. 1998. № 4).

В 1925 году он окончил в Ленинграде кавалерийские курсы усовершенствования командного состава. С июля 1926-го по июль 1928 года служил в Улан-Баторе инструктором Монгольской кавдивизии. В 1929-м он окончил еще и курсы при Академии имени М.В. Фрунзе. В его аттестации говорилось:

«Тов. Рокоссовский — хорошо подготовленный командир. Военное дело любит, интересуется им и все время следит за его развитием. Боевой командир, с волей и энергией. Очень ценный и растущий командир».

Он получил под командование бригаду, затем дивизию, в феврале 1936 года принял кавкорпус.

Тем временем Польша обрела независимость. Рокоссовский остался в России. Он был совершенно обрусевшим человеком, не считал себя поляком, только говорил с мягким польским акцентом. Он даже сменил отчество Ксавериевич на более простое — Константинович. Стал Константином Константиновичем.

Ему напомнили, что он поляк, когда арестовали в 1937-м, а потом — когда Сталин задумался о послевоенном устройстве Польши. Войска Рокоссовского освобождали Польшу, и на митинге в Люблине впервые после долгого перерыва маршал говорил по-польски. Ему подчинили 1-ю польскую армию под командованием генерала Зигмунта Берлинга.

Казалось, вот-вот будет взята Варшава. 1 августа 1944 года в Варшаве вспыхнуло восстание. И в тот же день советские войска остановились, не дойдя до польской столицы.

26 августа Рокоссовскому было поручено дать интервью корреспонденту британской газеты «Санди тайме» Александру Верту. Рокоссовский объяснял, почему войска вдруг остановились, когда говорили, что вот-вот войдут в Варшаву:

— Я признаю, что некоторые советские корреспонденты проявили 1 августа излишний оптимизм. Нас теснили... На войне такие вещи случаются... Мы теряем много людей. Учтите, что у нас за плечами более двух месяцев непрерывных боев... И Красная армия может временами уставать. Наши потери очень велики.

История эта так до конца и не ясна. Поляки потом обвиняли Сталина в том, что он дал время немцам подавить восстание, чтобы власть в Варшаве взяли его ставленники. Советские историки утверждали, что поляки специально подняли восстание в самый неподходящий момент. Но так или иначе, пока немцы расправлялись с Варшавским восстанием, советские войска не тронулись с места.

После войны Рокоссовский остался в Польше. Его 2-й Белорусский фронт был преобразован в Северную группу войск, расквартированную на польской территории. После многих трудных лет Рокоссовский мог насладиться жизнью. Он занимался конным спортом, играл в теннис и волейбол. Но больше всего любил охоту.

В октябре 1949 года Рокоссовского внезапно вызвали к Сталину. Вождь сказал, что есть идея назначить его — как поляка — польским военным министром.

Лучше бы Сталин этого не делал. Профессиональный военный Рокоссовский попал в пучину интриг, из которых вышел с чувством глубокой горечи.

6 ноября 1949 года на совместном заседании Государственного совета и Совета министров президент Польши и председатель ЦК Польской объединенной рабочей партии Болеслав Берут заявил:

— Принимая во внимание, что маршал Рокоссовский является поляком по национальности и пользуется популярностью в польском народе, мы обратились к советскому правительству с просьбой, если это возможно, направить маршала Рокоссовского в распоряжение польского правительства для прохождения службы в рядах Войска Польского.

Советское правительство, учитывая дружественные отношения, которые связывают СССР и Польшу, и принимая во внимание то, что маршал Рокоссовский предоставил право решения этого вопроса советским властям, согласилось удовлетворить нашу просьбу — освободить маршала Рокоссовского от прохождения службы в Советской Армии и направить в распоряжение польского правительства...

Рокоссовскому присвоили звание маршала Польши и назначили министром. Его ввели и в состав политбюро ЦК Польской объединенной рабочей партии.

Сталин хотел не только укрепить контроль над польской армией, но и иметь своего человека в высшем руководстве Польши, раздираемом интригами. В польском политбюро разные группы непрерывно боролись между собой.

Болеслав Берут и его люди устранили с поста генерального секретаря ЦК ПОРП Владислава Гомулку. Сторонниками Гомулки считались министр обороны маршал Михаил Жимерский (псевдоним Роля, который с января 1944-го был главнокомандующим Армией Людовой, с июля — Войска Польского), и его первый заместитель генерал Мариан Спыхальский.

Маршала Жимерского обвинили в связях с Западом, а Спыхальского — в том, что он убирает из армии советских товарищей и заменяет их польскими офицерами, вернувшимися из Лондона. После войны в польскую армию действительно вступило много офицеров прежней, довоенной армии, а также те, кто вернулся из эмиграции на Западе, и те, кто служил в Армии Крайовой. Это тревожило Москву.

В ноябре 1949 года генерала Спыхальского вывели из политбюро и ЦК партии, в мае следующего года арестовали. Под давлением представителей советского Министерства госбезопасности в Польше за Роля-Жимерским и его семьей было «установлено тщательное агентурное наблюдение». В марте 1953 года его тоже арестовали.

1 января 1950 года новый министр обороны Константин Рокоссовский подписал приказ о чистке вооруженных сил (см. «Москва и Восточная Европа. Становление политических режимов советского типа»). Она носила чисто идеологический характер. Профессионализм и боевые заслуги увольняемых не имели значения. За несколько лет доля кадровых офицеров в Войске Польском уменьшилась в десять раз.

Зато на высших командных должностях резко возросло число бывших советских офицеров. Через год после приезда Рокоссовского в Варшаву из пятидесяти двух генералов польской армии сорок были генералами Советской армии. Они командировались в Польшу решениями политбюро ЦК ВКП(б). Каждый год в польскую армию командировали около сотни высших офицеров.

В октябре 1950 года Военная комиссия польского политбюро утвердила новый план развития Войска Польского. Рокоссовский, по существу, создал новую армию и наладил в Польше собственное военное производство. В рамках Организации Варшавского договора польская армия считалась одной из самых сильных. Поляки уступали только Национальной народной армии Германской Демократической Республики.

Осенью 1952 года Рокоссовский с гордостью сказал:

— Никогда еще в Польше не было такой армии, как наше народное войско.

При этом и на посту министра Рокоссовский избегал категоричности. Не приказывал, а говорил:

— Прошу сделать то-то и то-то, если это возможно.

Во время серьезной дискуссии с начальником Генерального штаба генерал-полковником Юрием Бордзиловским маршал признал его аргументы достойными внимания и, усмехаясь, поднял руки:

— Сдаюсь! Я согласен с Генеральным штабом.

В 1952 году Рокоссовского избрали депутатом сейма, а затем назначили заместителем премьер-министра. Но отношения с главой Польши Берутом, да и с другими членами политбюро складывались плохо.

20 октября 1953 года Рокоссовский обратился к советнику советского посольства с жалобой на то, что ему, как «человеку Москвы», создают трудности в работе, в политуправлении Войска Польского слишком много евреев, а Болеслав Берут к нему не очень прислушивается. Из Москвы польскому руководству поступила рекомендация «привлечь Рокоссовского к более активной работе в политбюро и ввести его в новый состав политбюро».

22 января 1954 года Рокоссовский обратился к советскому министру обороны Булганину с жалобой на то, что начальник военной контрразведки Войска Польского «перестал советоваться и докладывать по важнейшим вопросам», а выходит непосредственно на политбюро.

Зато и сам Рокоссовский не считал нужным докладывать о своих действиях польскому руководству, а работал непосредствено с Москвой. Константин Константинович, по мнению историков, тяготился своим постом (см. «Москва и Восточная Европа. Становление политических режимов советского типа»). Он писал в Москву, что «хотел быть главным военным советником, так как это определило бы срок его пребывания в Польше».

В 1955 году вслед за Советской армией провели сокращение и Войска Польского. Советские военные специалисты вернулись домой, их заменили польские командно-технические кадры.

Семь лет Рокоссовский провел в Польше. Но после смерти Сталина в стране начались перемены. 12 марта 1956 года умер Болеслав Берут. В том же году польские рабочие вышли на улицы с антисоветскими и антисоциалистическими лозунгами.

Первым секретарем Центрального комитета Польской объединенной рабочей партии вопреки воле Москвы избрали Владыслава Гомулку, того самого, которого в 1949 году обвинили в правонационалистическом уклоне и арестовали.

Хрущев приехал в Варшаву в октябре 1956 года, но не получил права присутствовать на пленуме польского ЦК. Важнейшие вопросы поляки — впервые за все эти годы — решали сами, без Москвы. Хрущев понял, что лучше не вмешиваться. И проявил благоразумие. Он смирился с избранием Гомулки и пожертвовал Рокоссовским. Поляки хотели сами управлять своей страной, и московские наместники им были не нужны.

На заседании президиума ЦК КПСС 20 октября Хрущев говорил, что если Рокоссовский сохранит свой пост, тогда еще можно терпеть происходящее в Польше.

В Москве обсуждался вопрос, не пустить ли в ход военную силу, чтобы помешать смене партийного руководства.

Рокоссовский оказался между двух огней. Из Москвы от него требовали навести порядок. Поляки ему, как московскому человеку, не доверяли.

Советская танковая колонна двинулась на Варшаву. Но польские генералы, особенно во внутренних войсках, где было мало советских ставленников, предупредили, что встретят советских солдат огнем. 20 октября на пленуме ЦК ПОРП Рокоссовский сказал, что это всего лишь «плановые •маневры» советских войск. Ему пришлось приказать танкам остановиться, а через несколько дней вернуть их в ангары.

21 октября пленум ЦК ПОРП проголосовал против Рокоссовского, и он был выведен из состава политбюро. Ему пришлось подать в отставку с поста заместителя главы правительства и министра обороны.

В Москве решили им пожертвовать, чтобы не злить поляков. 30 октября на заседании президиума Хрущев сказал:

— Я объяснил Гомулке, что Рокоссовский — это ваш вопрос, решайте сами.

В середине ноября 1956 года Рокоссовский уехал в Москву с горестными словами:

— В России я всегда был поляком, а в Польше русским.

В Москве его поначалу встретили хорошо: сделали заместителем министра обороны, избрали кандидатом в члены ЦК, депутатом Верховного Совета.

В октябре 1957 года, выступая на пленуме ЦК, он заговорил о грубости, унижающей человеческое достоинство:

— Слово «товарищ» принято у нас в армии при обращении командира к солдату или солдата к командиру. Мы понимаем, что это слово объединяет нас. .Если я обращаюсь к солдату: товарищ солдат или товарищ сержант, то он должен чувствовать, что он является равноправным членом нашей великой советской семьи. Разве у нас так? Нет. Это обращение предусмотрено уставом, но сплошь и рядом наши офицеры и высшие начальники обращаются друг к другу на «ты» или по фамилии. Я считаю это совершенно неправильным...

Когда на Ближнем Востоке началась война, 19 октября 1957 года, Рокоссовского назначили командующим войсками Закавказского военного округа. Он занимал этот пост три месяца. Война на Ближнем Востоке окончилась, маршал попросился назад.

31 декабря 1957 года на заседании президиума ЦК Хрущев сказал:

— Надо удовлетворить просьбу товарища Рокоссовского, отозвать для исполнения тех обязанностей, которые он выполнял. А товарищу Малиновскому подумать о кандидатуре на пост командующего Закавказским округом.

Волнения последних лет не прошли даром. У маршала случился обширный инфаркт. Он несколько месяцев провел на больничной койке. Когда поправился, его восстановили в должности заместителя министра обороны, назначили главным инспектором Советской армии — контролировать ход обучения и проверять боевую готовность вооруженных сил.

Но Хрущеву Рокоссовский не нравился, у Никиты Сергеевича были свои фавориты среди военных — те, с кем он воевал. Говорят, что у Хрущева произошел с Рокоссовским неприятный разговор. На следующий день его место в Министерстве обороны занял другой маршал.

В апреле 1962 года Рокоссовскому дали место в группе генеральных инспекторов Министерства обороны, то есть отодвинули от всех дел. Но в армии-то его все равно любили.

Он много занимался депутатскими делами. Все, кто когда-то служил под его началом, обращались к нему за помощью. Он отвечал на каждое письмо, которое получал. Чем мог — помогал. Написал книгу воспоминаний. Ее искромсали военная цензура и ГлавПУР. Как выразился его адъютант, когда рукопись дошла до ЦК, уже нечего было резать... Вычеркнутое цензурой опубликовал «Военно-исторический журнал» в 1989 году.

У Рокоссовского был рак предстательной железы. Он знал, что смертельно болен. Держался мужественно. Терпел боль, не просил делать ему обезболивающие уколы. Говорил:

— Я же солдат.

Он скончался 3 августа 1968 года.

Он прожил семьдесят два года, из них пятьдесят четыре — в военной форме.

Смерть встретил без страха. Жалел, что так и не успел увидеть свою книгу. Ему предлагали разные названия. Он все отверг, сказал: слишком пышно. И назвал ее просто — «Солдатский долг». Лучше, пожалуй, не скажешь.

Парад Победы и судьба победителей

После того как Красная армия перешла в контрнаступление и начала громить врага, Сталин окончательно пришел в себя и обрел прежнюю самоуверенность.

«После наших побед Сталин ходил буквально как петух, грудь колесом, смотрел на всех свысока, и его нос задирался высоко в небо, — вспоминал Хрущев. — Я только подчеркиваю тут разницу с прошлым: я же видел Сталина и когда приближалась война, он ходил тогда как мокрая курица».

И к своим полководцам вождь стал относиться несколько иначе. Он больше от них не зависел. И он спешил напомнить им, насколько они зависели от него.

Во время войны он бывал даже снисходителен к военным. Начальник Главного артиллерийского управления Николай Дмитриевич Яковлев присутствовал в кабинете вождя, когда Поскребышев доложил, что прибыл вызванный Сталиным генерал.

— Пусть войдет, — распорядился вождь.

Но появившийся генерал с трудом держался на ногах. Запах спиртного завершал картину. Ухватившись за край стола, он пробормотал, что явился по приказанию. Все затаили дыхание, ожидая невероятной вспышки гнева.

Но Сталин мягко спросил:

— Вы как будто сейчас нездоровы?

— Так точно, — выдавил из себя генерал.

— Тогда мы встретимся с вами завтра, — сказал Сталин.

Когда генерал вышел, Сталин заметил:

— Товарищ сегодня получил орден за успешно проведенную операцию. Что его вызовут в Ставку, он, естественно, не знал. Ну и отметил на радостях свою награду. Так что особой вины в том, что он явился в таком состоянии, считаю, нет...

Потом настали другие времена.

Однажды Сталин вызвал к себе, того же Яковлева и командующего артиллерией Красной армии главного маршала артиллерии Николая Николаевича Воронова.

Внешний вид бравого маршала Воронова обычно вызывал у Сталина доброжелательную реакцию (см. Военно-исторический журнал. 2002. № 12). А тут, держа потухшую трубку в руке (это, как все знали, показатель дурного настроения), он молча прохаживался по кабинету.

Яковлев и Воронов стояли по стойке «смирно». Суровый взгляд Сталина уперся в грудь высокого Воронова и, естественно, в ордена начальника артиллерии Красной армии. И вождь вдруг недовольно произнес:

— Зазнались, орденов нахватали!..

Фраза показалась неуместной, как будто не он сам раздавал ордена своим маршалам. Но в ней отразилось некое беспокойство вождя: а вдруг боевые маршалы и генералы, увенчанные воинской славой, станут менее управляемыми?

Маршала артиллерии Яковлева после войны арестовали...

Сталин теперь не упускал возможности напомнить, что без его ведома ничего делать нельзя.

«Осенью 1944 года до некоторых офицеров генштаба, в том числе и до меня, — писал генерал-лейтенант Павленко, — дошли слухи о том, что в одной из комнат, примыкавших к кабинету нового заместителя наркома обороны Булганина, работает группа офицеров. Она ищет «вредительство» в двух артиллерийских уставах, утвержденных Жуковым».

Офицеры поработали не зря, и в декабре Сталин сделал замечание начальнику Генштаба и начальнику оперуправления за то, что изданы два артиллерийских устава в нарушение установленных правил.

Разбор этого дела, вспоминал генерал Штеменко, Сталин устроил на заседании политбюро. Командующий артиллерией Красной армии главный маршал артиллерии Воронов представил 29 мая 1944 года — Боевой устав зенитной артиллерии, а 18 октября 1944-го — Боевой устав артиллерии Красной армии. Оба устава утвердил Жуков, как заместитель наркома обороны.

Сталин, выступая, сказал:

— Проверка показала, что эти уставы в связи с поспешностью, допущенной при их утверждении, имеют серьезные пробелы, они не учитывают ряда новых систем орудий и не увязаны с планом принятия уставов артиллерии Красной армии. Устав — это не приказ, имеющий силу на короткий срок. Устав — это свод законов для Красной армии на годы. Поэтому требуется перед утверждением устава тщательная его проверка с вызовом товарищей с фронта. Товарищ Воронов пренебрег этим методом выработки и представления уставов, а маршал Жуков забыл об этом...

Сталин отменил подписанные Жуковым приказы и продиктовал новый приказ, в котором говорилось:

— Обязываю маршала Жукова впредь не допускать торопливости при решении серьезных вопросов.

Сам Георгий Константинович впоследствии говорил, что отношение Сталина к нему стало меняться именно с конца сорок четвертого. Появились упреки в «зазнайстве» и «отсутствии большевистской скромности». Война заканчивалась, и присущая вождю подозрительность в отношении военных брала верх.

Будущий президент Франции, а тогда лидер временного правительства только что освобожденной от нацистской оккупации страны, генерал Шарль де Голль, который приезжал в Москву в декабре 1944 года, запомнил, как Сталин обращался со своими военными.

Генерал прилетал в Москву в годы войны, чтобы договориться о совместной борьбе против Германии. Генерал понял, что за человек перед ним. На него Сталин произвел тягостное впечатление: «Приученный жизнью, полной заговоров, скрывать подлинное выражение своего лица и свои душевные порывы, не поддаваться иллюзиям, жалости, искренности, приученный видеть в каждом человеке препятствие или опасность, он был весь маневр, недоверие и упрямство. Молчал Сталин или говорил, его глаза были опущены, и он непрестанно рисовал карандашом какие-то иероглифы...»

Генерал де Голль не знал, что Сталину он не понравился.

«Сталин был невысокого мнения о способностях военных лиц в политической деятельности, — рассказывал Хрущев. — Его любимое слово «солдафон» означало наличие тупости, ограниченности, непонимания социальных условий, в которых живешь. Такое мнение распространялось им не только на наших генералов, но и на генералов всех стран, включая де Голля... Сталин относился к нему без особого уважения».

После обеда Сталин пригласил всех, в том числе летчиков из полка «Нормандия — Неман», посмотреть кино. Принесли фрукты и шампанское.

«Сам был крепко подвыпивши, его даже шатало, — вспоминал Хрущев. — Нам стало неудобно, мы переглядывались между собой. С нашей стороны там присутствовали при этом Берия, Маленков и я... Сталин обнимался с французами, пил сам и их спаивал. Французы могли подумать, что он пьяница. Нам этого не хотелось, хотя такое заключение было бы абсолютно правильным... Остановить Сталина вообще никто не мог, да никто и не пытался. Это ведь означало стать его личным врагом».

Во время торжественного обеда Сталин тридцать раз поднимался с места, чтобы выпить за здоровье присутствующих русских, писал де Голль в своих мемуарах.

Первыми тоста удостоились народные комиссары — Молотов, Берия, Булганин, Ворошилов, Микоян, Каганович... Затем он перешел к генералам и чиновникам. Сталин торжественно называл пост, занимаемый каждым из них, и отмечал его заслуги, но при этом все время подчеркивал и превозносил могущество России. Обращаясь к главному маршалу артиллерии, он воскликнул:

— Воронов! За твое здоровье! Тебе поручено развертывать на полях сражений наши орудия всех систем и калибров. Благодаря этим орудиям мы громим врага. Действуй смелее! За твои пушки!

Обращаясь к главнокомандующему военно-морским флотом:

— Адмирал Кузнецов! Люди еще не знают всего, что делает наш флот. Терпение! Настанет день, и мы будем господствовать на морях!

Авиаконструктору Яковлеву:

— Я приветствую тебя! Твои самолеты очищают небо. Но нам их надо еще намного больше и чтобы они были получше. Дело за тобой!

Дойдя до Новикова, командующего военно-воздушными силами, произнес:

— Это ты используешь наши самолеты. Если будешь использовать их плохо — должен знать, что тебя ждет.

Указав пальцем на Хрулева, вождь заметил:

— А вот начальник тыла. Он обязан доставлять на фронт материальную часть и людей. Пусть постарается делать это как следует! Иначе он будет повешен, как это делается в нашей стране.

Заканчивая тост, Сталин кричал тому, кого называл:

— Подойди!

Тот торопливо подходил к Сталину, чтобы чокнуться с ним. В какой-то момент Сталин вдруг сказал:

— Ох, уж эти мне дипломаты! Какие болтуны! Есть только одно средство заставить их замолчать: расстрелять из пулемета. Булганин, сходи-ка за пулеметом.

После подписания советско-французского договора Сталин заявил:

— Это надо отпраздновать!

В мгновение ока столы были накрыты, и начался ужин.

Сталин сказал де Голлю:

— Вы хорошо держались. В добрыйчас. Люблю иметь дело с человеком, который знает, чего хочет, даже если его взгляды не совпадают с моими.

Де Голль пригласил Сталина в Париж. Он ответил:

— Как это сделать? Ведь я уже стар. Скоро я умру.

Прощальные слова Сталина были теплыми и сердечными:

— Рассчитывайте на меня! Если вы, если Франция будет нуждаться в нас, мы разделим с вами все, вплоть до последнего куска хлеба.

Французский гость покинул ужин при первой возможности. Провожая де Голля, Сталин мрачно посмотрел на переводчика Бориса Подцероба, помощника Молотова, и вдруг сказал ему:

— Ты слишком много знаешь. Мне хочется отправить тебя в лагерь.

«Вместе с моими спутниками, — пишет в воспоминаниях де Голль, — я вышел. Обернувшись на пороге, я увидел Сталина, в одиночестве сидевшего за столом. Он снова что-то ел».

«Шутки», поразившие де Голля, были обычными для Сталина. Когда в августе сорок второго в Москву прилетел британский премьер-министр Уинстон Черчилль, тоже был устроен прием. Представляя Черчиллю наркома авиационной промышленности Алексея Ивановича Шахурина, вождь заметил:

— Вот наш нарком авиапромышленности. Он отвечает за обеспечение фронта боевыми самолетами. Если он с этим не справится, мы его повесим.

Шахурин писал в воспоминаниях, как он сделал вид, будто оценил юмор вождя, и весело смеялся. На самом деле нарком вполне представлял себе, что вождь запросто может свою «шутку» превратить в реальность.

В разгар боевых действий на месте не оказалось ни одного из руководителей военно-воздушных сил, и к Сталину вызвали оказавшегося старшим генерала Николая Александровича Соколова-Соколенка.

Он попал к сталинский кабинет в первый раз и рапортовал Верховному главнокомандующему, как положено по уставу. А Сталин этого не любил. Оглядев вытянувшегося в струнку генерала, Сталин стал задавать вопросы, на которые Соколов-Соколенок ответа не знал, поскольку был в тот момент начальником Военно-воздушной академии имени Н.Е. Жуковского.

— Как это «не знаю»! — возмутился Сталин. — Как вы можете приходить ко мне и отвечать на мои вопросы «не знаю»! Да я вас немедленно арестую! Через два часа чтобы все сведения были у меня в письменном виде.

Генерал вылетел из сталинского кабинета бледный как мел. Изумленно спросил у знакомого:

— Он что, действительно прикажет меня арестовать?

— А ты что думал? Давай скорее собирай людей и готовь справку... Принимать парад Победы в Москве 24 июля 1945 года должен был Верховный главнокомандующий. Но возникла техническая трудность. Объехать войска, выстроенные на Красной площади, надо было на коне. Говорят, что Сталин даже пробовал ездить верхом, ему подводили смирного коня. Но не получилось. Все-таки ему было шестьдесят шесть лет, а в кавалерии он не служил, в отличие от маршала Жукова, чья военная карьера начиналась с драгунского эскадрона.

12 июня 1945 года Калинин вручил Жукову третью Золотую Звезду Героя. А через несколько дней его пригласил к себе на дачу Сталин. Спросил, не разучился ли маршал ездить на коне.

Жуков ответил:

— Нет, не разучился, да и сейчас продолжаю упражняться в езде.

— Вам придется принимать парад Победы, — сказал Сталин. — Командовать парадом будет Рокоссовский.

Жуков дипломатично заметил, что парад по праву и обязанности следует принимать Верховному главнокомандующему. Но Сталин сказал:

— Я уже стар принимать парады. Принимайте вы, вы помоложе.

Прощаясь, Сталин заметил:

— Советую принимать парад на белом коне, которого вам покажет Буденный...

На другой день Жуков поехал на Центральный аэродром посмотреть, как идет тренировка к параду. Там встретил сына Сталина Василия. Он отозвал маршала в сторону и рассказал любопытную историю:

— Говорю вам под большим секретом. Отец сам готовился принимать парад Победы. Но случился казус. Третьего дня во время езды от неумелого употребления шпор конь понес отца по манежу. Отец, ухватившись за гриву, пытался удержаться в седле, но не сумел и упал. При падении ушиб себе плечо и голову, а когда встал — плюнул и сказал: «Пусть принимает парад Жуков, он старый кавалерист».

— А на какой лошади отец тренировался? — спросил Жуков Василия Сталина.

— На белом арабском коне.

На том самом, на котором вождь рекомендовал Жукову принимать парад...

Считается, что Сталин обиделся на то, что пришлось уступить Жукову право принимать парад Победы. В реальности он мог принять парад, стоя в открытой машине. Так делал Троцкий, принимая парады в двадцатых годах.

Сталин не захотел исполнять эту роль, потому что это поставило бы его вровень с другими военачальниками. А вождь не мог быть там, внизу. Он мог быть только над всеми, на трибуне Мавзолея.

В параде Победы участвовали сводные полки всех фронтов от Карельского до 4-го Украинского и сводный полк Военно-морского флота. Не повезло летчикам: из-за нелетной погоды они не смогли пролететь над Красной площадью.

Небо заволокли тучи, моросил дождь. На лица солдат и офицеров с козырьков фуражек стекали струйки воды. Но на кадрах сохранившейся хроники это совершенно незаметно. Участники парада, как и вся страна, были счастливы.

Под барабанный бой двести солдат бросили к подножию Мавзолея двести знамен разгромленной немецкой армии. Это был миг торжества для всех, воевавших и невоевавших. Может быть, только у Верховного главнокомандующего настроение было подпорчено тем, что не он на этом параде оказался главным, а полководцы во главе с Жуковым, одержавшие победу над врагом.

После парада Победы вечером главному редактору «Известий» Леониду Федоровичу Ильичеву позвонил вождь:

— Сталин говорит. Это главный корректор?

— Товарищ Сталин, это главный редактор «Известий».

— Так вот, корректор, позвони во все газеты и скажи, что на приеме по случаю дня Победы было не тысяча двести, а тысяча триста человек.

По тону разговора Ильичев понял, что Сталин празднует уже давно.

Ильичев сразу позвонил главному редактору «Правды» Петру Николаевичу Поспелову, понимая, что тот будет ревновать. Потом набрал номер ответственного руководителя ТАСС Якова Семеновича Хавинсона, чтобы в отчете ТАСС, который поступит в редакции всех газет и на радио, значилась правильная цифра. Эту историю Леонид Федорович Ильичев на склоне лет рассказал Валерию Болдину, своему бывшему помощнику...

Вокруг маршала Жукова ходит множество слухов. И по сей день многие уверены, что он собирался совершить военный переворот и что армия была готова его поддержать. И только в последний момент его остановил Хрущев.

Но и те, кто не верит в эту версию, не могут понять, почему все послевоенные годы Жукова, который имел основания почивать на лаврах, словно преследовал злой рок?

Он навсегда обеспечил себе место в истории. И если можно назвать человека, которого любит народ, то это именно он. И тем не менее, значительную часть жизни маршал прожил в опале, несколько лет ждал ареста. Долгие годы его имя старались упоминать пореже, ему было запрещено появляться в общественных местах, он был изолирован от старых друзей и сослуживцев. Что же случилось с Жуковым после парада Победы в 1945 году?

На следующий день Жуков собрал у себя на даче нескольких близких ему генералов. Счастливые военачальники с радостью пили за Георгия Константиновича как за выдающегося полководца, одолевшего фашистскую Германию. Все разговоры на даче Жукова записывались, а записи показали Сталину. Он был крайне раздражен, потому что настоящим победителем считал себя, а вовсе не Жукова.

Не прошло и года после того, как маршал Жуков, увенчанный славой, принимал в Москве парад Победы, а над ним уже сгустились тучи.

После победы несколько месяцев Жуков возглавлял в оккупированной Германии советскую военную администрацию. В марте 1946 года Сталин соединился с Жуковым по ВЧ:

— Правительство Соединенных Штатов отозвало из Германии Эйзенхауэра, оставив вместо него генерала Клея. Английское правительство отозвало Монтгомери. Не следует ли вам также вернуться в Москву?

Вместо Жукова главкомом и главноначальствующим в советской зоне оккупации назначили генерала Соколовского.

— Мы решили ликвидировать должность первого заместителя наркома, — сказал Сталин Жукову при следующем разговоре, — а вместо него иметь заместителя по общим вопросам. На эту должность будет назначен Булганин. Он представил мне проект послевоенного переустройства вооруженных сил. Вас нет среди основных руководителей Наркомата обороны. Начальником Генерального штаба назначается Василевский. Главкомом Военно-морского флота думаем назначить Кузнецова. Какую вы хотели бы занять должность?

Жуков дисциплинированно ответил, что будет служить там, куда поставит Центральный комитет партии.

По-моему, вам следует заняться сухопутными силами, — сказал Сталин. — Мы думаем, во главе их надо иметь главнокомандующего. Не возражаете?..

25 февраля 1946 года Красная армия была переименована в Советскую армию. Наркоматы обороны и военно-морского флота слили в единый Наркомат вооруженных сил. 15 марта он стал называться министерством.

В апреле 1946 года Жуков вернулся в Советский Союз и через несколько дней зашел к Николаю Александровичу Булганину, ставшему первым заместителем Сталина в военном ведомстве. Жуков прочитал положение о распределении обязанностей и остался недоволен. Ему не понравилось, что он как главнокомандующий сухопутными силами фактически будет подчиняться не Сталину, а Булганину, которого он ни в грош не ставил. Булганин пытался обосновать это положение тем, что Сталин перегружен делами партии и государства.

— Это не довод, — возразил Жуков. — Сегодня Сталин министр, а завтра может быть другой. Не для отдельных лиц пишутся законы, а для конкретной должности.

Булганин поспешил доложить Сталину о разговоре с маршалом. Вождь воспринял недовольство Жукова как претензию на более высокую должность.

Министерство госбезопасности приступило, как это называется на профессиональном языке, к оперативной разработке маршала. Иначе говоря, на него стали собирать показания и конечно же следили за каждым шагом.

Сталин стал рассказывать о Жукове странные вещи:

— Вот все хвалят Жукова, а он этого не заслуживает. Говорят, что Жуков на фронте перед какой-либо операцией поступал так: возьмет горсть земли, понюхает ее и потом говорит — можно, мол, начинать наступление или, наоборот, нельзя, дескать, проводить намеченную операцию.

16 марта 1946 года Совет министров принял решение снять главного маршала авиации Александра Новикова с должности командующего ВВС как «не справившегося с работой».

23 апреля Новикова арестовали у подъезда собственного дома. У чекистов даже не было ордера, его просто схватили и засунули в автомобиль.

Из Новикова выбивали показания на маршала Жукова. Он подписал показания, в которых говорилось, что Жуков «очень хитро й в осторожной форме... пытается умалить руководящую роль в войне Верховного Главнокомандования, и в то же время Жуков, не стесняясь, выпячивает свою роль в войне как полководца и даже заявляет, что все основные планы военных операций разработаны им».

Сталину представили показания и других арестованных военачальников, из которых следовало, что Жуков зазнался, политически неблагонадежен, враждебен к партии и Сталину.

Булганин доложил Сталину, что задержаны семь вагонов с мебелью, вывезенной из Германии для Жукова.

1 июня 1946 года на заседании Высшего военного совета Жуков подвергся публичной экзекуции. Его вину сформулировали так: «Маршал Жуков, несмотря на созданное ему правительством и Верховным главнокомандующим высокое положение, считал себя обиженным, выражал недовольство решениями правительства... Маршал Жуков, утеряв всякую скромность и будучи увлечен чувством личной амбиции, считал, что его заслуги недостаточно оценены, приписывал себе разработку и проведение всех основных операций Великой Отечественной...»

Военный совет предложил «просить Совет Министров Союза ССР освободить т. Жукова от должности главнокомандующего сухопутными войсками и назначить его командующим одного из военных округов».

3 июня Совет министров принял это предложение. Одновременно Георгий Константинович перестал быть заместителем министра вооруженных сил.

4 июня Жуков отправил в Кремль докладную записку:

«Министру Вооруженных Сил Союза ССР

Генералиссимусу Советского Союза

товарищу Сталину И.В.

В соответствии с постановлением Совета Министров Союза ССР № 1157—476с от 3-го июня 1946 года должность главнокомандующего сухопутными войсками Вооруженных Сил Союза ССР и обязанности заместителя министра Вооруженных Сил по сухопутным войскам — 4 июня 1947 года сдал маршалу Советского Союза тов. Коневу Ивану Степановичу».

Жукова отправили командовать войсками второстепенного Одесского военного округа.

9-го числа генералиссимус Советского Союза Сталин, как министр вооруженных сил, подписал приказ с перечислением всех грехов Жукова. Приказ разослали всем округам и флотам.

На пленуме ЦК в феврале 1947 года Жукова вывели из числа кандидатов в члены ЦК. Накануне пленума Сталин вызвал к себе секретарей ЦК Жданова, Кузнецова и Патоличева. Предупредил, что предстоит вывести из ЦК нескольких человек. Предложение о выводе Жукова поручил внести Жданову.

Кадровые вопросы рассматривались сразу после начала пленума, вечером 21 февраля 1947 года.

Андрей Александрович Жданов попросил слово для внеочередного заявления и сказал:

— Я вношу предложение вывести из состава кандидатов в члены Центрального комитета Жукова. Он, по моему мнению, рано попал в Центральный комитет партии, мало подготовлен в партийном отношении. Я считаю, что в кандидатах Жукову не место. Ряд данных показывает, что Жуков проявлял антипартийное отношение. Об этом известно членам ЦК, и я думаю, что будет целесообразно его не иметь в числе кандидатов в члены ЦК.

Председательствовавший на пленуме Молотов спросил:

— Кто желает высказаться по этому поводу? Нет желающих. Голосую. Кто за предложение товарища Жданова об исключении из состава кандидатов в члены ЦК Жукова — прошу поднять руки. Прошу опустить. Кто против? Таких нет. Кто воздержался? Таковых тоже нет. Предложение об исключении Жукова из состава кандидатов в члены ЦК утверждено единогласно.

Когда пленум проголосовал, Жуков встал, несколько помедлил, затем повернулся направо и четким строевым шагом вышел из зала. Обычно вслед за исключением из ЦК следовал арест...

Жуков написал Сталину письмо, которое начиналось словами: «Исключение меня из кандидатов ЦК ВКП(б) убило меня».

В феврале 1947 года на пленуме ЦК Сталин сказал:

— У меня небольшое заявление насчет себя. Я очень перегружен работой, особенно после войны пришлось пойти в глубь работы по гражданской части, и я бы просил, чтобы пленум не возражал против того, чтобы я был освобожден от обязанностей министра вооруженных сил. Меня мог бы с успехом заменить товарищ Булганин — мой первый заместитель. К тому же и возраст сказывается.

Председательствовавший на пленуме Молотов спросил:

— Есть ли желающие высказаться? Нет желающих высказаться. Есть ли возражения против предложения товарища Сталина?

Стенограмма зафиксировала голоса с мест:

— Принять.

Молотов констатировал:

— Принимается.

Почему Сталин выбрал на пост военного министра именно Булганина, который хотя и получил высокое военное звание, но в реальности остался штатским человеком? Почему подчинил ему целую плеяду полководцев, победивших в войне и рассчитывавших, что пост министра достанется кому-то из них?

Скорее всего, это был сознательный жест. Вождь не хотел возвышать кого-то из прославленных военачальников, напротив, поставил над ними гражданского человека, причем того, кого очевидно недолюбливали в войсках.

Положение Жукова в Одессе было очень тяжелым. Местные власти и политорганы вели себя с ним самым оскорбительным образом. После отъезда Жукова с санкции Сталина на его даче и в квартире произвели обыск. Кончилось это тем, что маршал свалился с инфарктом.

20 января 1948 года специальным постановлением ЦК «вынес т. Жукову последнее предупреждение, предоставив ему в последний раз возможность исправиться и стать честным членом партии, достойным командирского звания. Одновременно ЦК ВКП(б) освободил т. Жукова с поста командующего войсками Одесского военного округа для назначения командовать одним из меньших военных округов».

4 февраля 1948 года министр вооруженных сил Булганин своим приказом освободил маршала Жукова с поста командующего войсками Одесского военного округа и перевел в еще менее значительный Уральский военный округ.

Создается такое ощущение, будто Иосиф Виссарионович ревновал Жукова, завидовал его славе. Но ведь солнце не может завидовать луне? Сталин — такой великий — вдруг завидует маршалу?

Опала Жукова была показательной акцией, чтобы все видели: даже самого Жукова наказали! Нескольких генералов из его окружения посадили, чтобы военачальники не заблуждались: мол, раз они войну выиграли, то им теперь все можно.

Вождь упивался своей ролью победителя.

Через день после парада Победы, 26 июня 1945 года, президиум Верховного Совета СССР принял указ об установлении высшего воинского звания «генералиссимус Советского Союза». На следующий день это звание присвоили Сталину.

До него генералиссимусами были: командующий армией при Петре Великом боярин Алексей Семенович Шеин (14 декабря 1695 года), Александр Данилович Меншиков (12 мая 1727 года), принц Антон-Ульрих Брауншвейгский (11 ноября 1740 года) и Александр Васильевич Суворов (28 октября 1799 года).

Любопытно, что императоры, жаловавшие других высоким званием, не подумали возвести в генералиссимусы себя самого. Давать звания самому себе считалось неудобным. Последний русский император Николай II так и остался полковником — в том звании, в которое его произвел перед смертью отец-император.

Сталин же, ни дня не служивший в армии, в марте 1943 года захотел стать маршалом. Он с удовольствием носил маршальскую форму с широкими золотыми погонами и брюки навыпуск с красными лампасами. Потом его, видимо, стало раздражать, что он оказался одним из многих маршалов, и он польстился возможностью поставить себя выше военачальников и принял нелепое звание, смешно звучащее для русского уха. Значит, верх взяло стремление к почестям.

Прежде чем принять новое звание, Сталин недовольно говорил своим маршалам, что ему это не нужно. Причем о себе он по обыкновению говорил в третьем лице:

— Товарищу Сталину это не нужно. Товарищ Сталин и без этого имеет авторитет. Товарищу Сталину не нужны никакие- звания для авторитета.

А потом согласился, как бы уступив настояниям маршалов. В этой сцене, вспоминал маршал Конев, проявилось свойственное Сталину «чрезвычайное высокомерие, прятавшееся за той скромностью, которая паче гордости».

Поклонники вождя любят рассказывать о его равнодушии ко всему мирскому, о его подчеркнутой скромности, о стоптанных сапогах и залатанной одежде. На самом деле мундиры он носил с золотым шитьем. Старательные интенданты предложили множество вариантов формы генералиссимуса, но Сталину хватило ума их отвергнуть.

Зато он не обошел себя орденами.

Только первый орден Красного Знамени он получил в 1919 году при Ленине. Остальные награды он давал себе сам: еще два ордена Красного Знамени (в 1930-м и 1944 годах), три ордена Ленина (1939, 1945, 1949-й). В 1939 году он получил Золотую Звезду Героя Социалистического Труда № 1.

6 ноября 1943 года за руководство операциями Красной армии в Великой Отечественной войне против немецких захватчиков и достигнутые успехи указом президиума Верховного Совета оформили награждение генерального секретаря ЦК ВКП(б), председателя Совнаркома, председателя Государственного комитета обороны, народного комиссара обороны и Верховного главнокомандующего Вооруженнымии силами СССР маршала Сталина орденом Суворова I степени.

8 ноября 1943 года президиумом ВС СССР были учреждены орден Славы трех степеней и орден Победы с бриллиантами — высший военный орден для награждения лиц командного состава Вооруженных сил СССР. Этой награды удостоились всего семнадцать человек. 29 июля 1944 года «за исключительные заслуги в организации и проведении наступательных операций Советской Армии» Сталин сам себя наградил первым орденом Победы.

А в июле 1945 года советский народ поздравлял товарища Сталина с награждением его вторым орденом Победы и с присвоением «любимому учителю и другу звания Героя Советского Союза и высшего воинского звания».

Славу победителя в войне он не хотел делить даже с Жуковым. Сразу после сорок пятого вождь стал переписывать историю войны. Ему многое хотелось забыть. Он потому и пленных загнал в Сибирь, чтобы они не рассказывали, как все было, не напоминали о поражениях, о том, как миллионы людей попадали в окружение.

Меньше всего Сталин хотел отвечать на недоуменные вопросы вернувшихся домой победителей: почему победа далась такой дорогой ценой? Как Германии удалось захватить полстраны? Кто допустил немцев до Москвы и Волги?

К началу войны в Красной армии находилось 4 миллиона 826 тысяч 900 человек. За четыре года войны мобилизовали еще 29 миллионов 575 тысяч человек. Всего было призвано в вооруженные силы 34 миллиона 476 тысяч 700 человек.

После войны в армии состояло 12 миллионов 839 тысяч 800 человек. Из них в строю находились 11 миллионов 390 тысяч, на излечении в госпиталях — 1 миллион 46 тысяч, в формированиях гражданских ведомств — 400 тысяч.

Убыло из армии 21 миллион 636 тысяч 900 человек. Уволено по ранению и болезни 3 миллиона 798 тысяч (2 миллиона 576 тысяч остались инвалидами), передано для работы в промышленности, местной противовоздушной обороне и в подразделения ВОХР 3 миллиона 614 тысяч, направлено на укомплектование войск и органов НКВД, а также в соединения и части Войска Польского, чехословацкой и румынской армии — полтора миллиона. Осуждено 994 тысячи (почти миллион!). Из них в штрафные подразделения отправлены 422 тысячи, в места заключения 436 тысяч. Не найдено 212 тысяч дезертиров и отставших от эшелонов при доставке на фронт.

С июня по ноябрь сорок первого каждый день страна теряла двадцать четыре тысячи человек. Из них примерно семнадцать тысяч убивали, семь тысяч ранили. Иначе говоря, каждый день армия лишалась двух дивизий.

В конце войны, с января 1944-го по май 1945-го, когда побеждали, теряли чуть меньше — по двадцать тысяч солдат и офицеров в день. И структура потерь была иной: пять с небольшим тысяч убитыми, четырнадцать тысяч с лишним ранеными.

Сам Сталин сказал, что в войне погибло семь миллионов советских людей. На этом старания статистиков установить точное число жертв закончились. Вождь терпеть не мог говорить о потерях, запрещал писать о них. Когда гибли известные военачальники, не разрешал публиковать некрологи:

— Слишком много потерь. Не будем радовать Гитлера.

Сколько же на самом деле погибло в Великой Отечественной? Споры между историками, военными и демографами идут и по сей день.

Хрущев признал, что погибло больше двадцати миллионов. При Брежневе подсчетами занялась комиссия, которую возглавлял заместитель начальника Генерального штаба генерал-полковник Штеменко. Закончив работу, он доложил министру обороны маршалу Андрею Антоновичу Гречко:

«Принимая во внимание, что статсборник содержит сведения государственной важности, обнародование которых в настоящее время не вызывается необходимостью и нежелательно, сборник предполагается хранить в генеральном штабе как особый документ, к ознакомлению с которым будет допускаться строго ограниченный круг лиц».

Эти сведения были обнародованы только в горбачевские времена, когда стало возможным определить цену победы.

22 июня 1941 года в Красной армии было 303 дивизии и 22 отдельные бригады. В ходе войны сформировали еще 661 дивизию и-666 бригад. Из них были уничтожены 297 дивизий...

Цифры потерь в войне, по данным Генерального штаба, таковы. Безвозвратные потери Красной армии — 11 миллионов 944 тысячи 100 человек. А в целом страна потеряла 26 миллионов 600 тысяч человек. Гражданское население потеряло больше, чем армия, — 17,4 миллиона человек.

Кроме того, осенью сорок первого немецкие власти начали отправлять в Германию работоспособное население оккупированных территорий. За годы войны вывезли пять с лишним миллионов человек. Из них около двухсот пятидесяти тысяч — этнические немцы, пожелавшие вернуться на историческую родину.

К убитым нужно бы прибавить и искалеченных. Из каждых ста мобилизованных двадцать восемь стали инвалидами.

Демографы и историки полагают, что окончательная цифра потерь нуждается в уточнении. Но есть непреодолимые препятствия в выяснении истины.

Командиры и политработники Красной армии имели удостоверение личности. А рядовых бойцов и младших командиров лишили личных документов. В 1940 году нарком обороны Тимошенко отменил красноармейские книжки для рядового и младшего командного состава действующей армии.

Правда, приказом Наркомата обороны от 15 марта 1941 года было утверждено «Положение о персональном учете потерь и погребении погибшего личного состава Красной армии в военное время». Каждому красноармейцу должны были выдать медальон с пергаментным вкладышем, на котором указывались фамилия, имя и отчество, воинское звание, год и место рождения, адрес семьи.

Но обеспечить медальонами весь личный состав не успели. 17 ноября 1942 года личные медальоны были отменены приказом Наркомата обороны. Это еще больше затруднило учет потерь.

Если бойцы гибли, а рядом не оказывалось сослуживцев, способных их опознать, то хоронили убитых безымянно, в братской могиле (а во время отступления просто бросали на поле боя), и получалось, что красноармеец пропал без вести.

Виктор Астафьев писал:

«Видел на Житомирском шоссе наших солдат, разъезженных в жидкой грязи до того, что они были не толще фанеры, а головы расплющены, — большего надругательства человека над человеком мне видеть не доводилось. Отступали из Житомира, проехались по людям наши машины и танки, затем наступающая немецкая техника, наступая в январе, мы еще раз проехались машинами и танками по этим трупам...» (см. Дружба народов. 2002. № 8).

Поэтому так много оказалось неопознанных тел. И по сей день находят останки бойцов, и невозможно узнать, кто отдал жизнь за Родину, памятник поставить, родным сообщить...

Без вести пропавшими числились сотни тысяч — с большой долей вероятности можно сказать, что они погибли в первые месяцы войны, но документов у них не было.

7 октября 1941 года Сталин подписал приказ № 330 «О введении красноармейской книжки в военное время в тылу и на фронте»:

«Красноармейцы и младшие командиры оказались на фронте без документов, удостоверяющих их личность, а наши дивизии, которые должны явиться замкнутой крепостью, недоступной для проникновения посторонних лиц, превратились на деле в проходной двор...

Не может быть сомнения, что немало болтающихся людей в тылах дивизий и армий, одетых в красноармейскую форму, являются агентами противника, собирающими сведения о наших частях, борьба с которыми невозможна по причине отсутствия документов у бойцов Красной Армии, чтобы можно было отличать своих людей от агентуры противника.

И наконец, отсутствие на руках у красноармейцев документов лишает возможности органы снабжения проверять их обеспеченность обмундированием, оружием, снаряжением и другими видами довольствия...

Немедленно ввести во всех частях и учреждениях Красной Армии как в тылу, так и на фронте красноармейскую книжку с фотографической карточкой владельца, согласно объявленного образца...»

Самое отвратительное состоит в том, что в армии не было воспитано уважение к павшим. Офицеры и политработники не считали своим долгом хотя бы по-человечески похоронить убитых подчиненных.

В декабре 1941 года заместитель наркома обороны Мехлис подписал директиву «О наведении порядка в погребении и учете погибших в боях военнослужащих»:

«Главное Политуправление Красной Армии располагает фактами, когда многие командиры и комиссары действующих частей не заботятся о том, чтобы организовать сбор и погребение трупов погибших красноармейцев, командиров и политработников. Нередко трупы погибших в боях с врагом за нашу Родину бойцов не убираются с поля боя по нескольку дней и никто не позаботится, чтобы с воинскими почестями похоронить своих боевых товарищей, даже тогда, когда имеется полная возможность».

Сталина же раздражало не отсутствие заботы о памяти погибших, а плохо налаженный учет личного состава. Убитые ввиду своей бесполезности его не интересовали, но дурно налаженная статистика мешала работе военной машины.

12 апреля 1942 года он подписал новый приказ:

«Учет личного состава, в особенности учет потерь, ведется в действующей армии совершенно неудовлетворительно... На персональном учете состоит в настоящее время не более одной трети действительного числа убитых. Данные персонального учета пропавших без вести и попавших в плен еще более далеки от истины».

Сталин приказал захоронением трупов, оставшихся на поле боя, заняться не армии, а исполкомам местных Советов. Не для того, чтобы отдать последний долг павшим воинам, а «в целях приведения в должное санитарное состояние территории, освобожденной от противника...»

Осенью 1945 года из служебного сейфа Жукова госбезопасность изъяла личные записи маршала. Сталин позвонил ему:

— Вы что, собираетесь писать историю? Не надо. Пусть этим занимаются историки, когда мы умрем.

То же самое он сказал Василевскому:

— Писать мемуары сразу после великих событий, когда они не успели прийти в равновесие и не остыли страсти, рано. В этих мемуарах не будет должной объективности.

Сталин сделал так, что ветераны войны перестали носить ордена. Сказал: пора гордиться орденами, полученными за восстановление страны. Вождь отменил празднование Дня Победы над Германией, вместо 9 мая выходным сделали 1 января.

В приветствии ЦК ВКП(б) и Совета министров СССР по случаю семидесятилетия Сталина в декабре 1949 года говорилось:

«Великий полководец и организатор победы, ты, товарищ Сталин, создал передовую советскую военную науку. В сражениях, руководимых тобою, воплощены выдающиеся образцы военного, оперативного и стратегического искусства...»

Маршал Жуков командовал округом, а по всей стране одного за другим брали его бывших подчиненных и людей из его окружения. Арестованных обвиняли в том, что они участвовали в заговоре, во главе которого стоял Жуков.

В общей сложности по делу Жукова сидело около сотни генералов — без суда. Новый министр госбезопасности Семен Денисович Игнатьев, принимая после арестованного Абакумова дела, спросил Сталина:

— Что с ними делать? Может быть, пропустить их через особое совещание и отправить в лагерь?

Сталин ответил министру через Берию. Игнатьев добросовестно записал — товарищ Сталин, как передал товарищ Берия, сказал: пусть еще посидят.

Аресты среди окружения Жукова шли почти до самой смерти Сталина. И маршал понимал, на какой тонкой веревочке он подвешен.

Сталину принесли запись разговора Жукова с женой:

— Я раньше думал, что Сталин принципиальный человек, а он слушает, что ему говорят его приближенные. Ему кто-нибудь скажет, и он верит. Вот ему про меня сказали, и я в немилости. Ну, х... с ними, пусть теперь другие повоюют...

Через двадцать лет после войны самый знаменитый военный писатель и журналист Константин Михайлович Симонов писал одному из своих читателей:

«Я когда-то хотя и с некоторыми внутренними сомнениями, но в общем-то любил Сталина. Но сейчас я не люблю и не могу любить, зная о нем все то, что я о нем сейчас знаю. Если бы я знал все это тогда, я бы и тогда его не мог любить».

Вместо послесловия

Возможно, кто-то из читателей решит, что у автора книги есть личный счет к Сталину.

Если порыться в истории нашей семьи, то на ум приходит мой двоюродный дядя, Николай Иванович Снитко, белорусский крестьянин. Он рано присоединился к большевикам и стал героем Гражданской войны в Сибири. По словам тех, кто его помнил, это был мягкий, добрый и обаятельный человек. Он сгинул в лагере. Его жена, школьная учительница, в день ареста потеряла ребенка, которого носила; храня память о Николае Ивановиче, замуж она больше не вышла.

Однако мой личный счет к Сталину другой. Я считаю, что он искалечил нашу страну. Мы и по сей день расхлебываем посеянное сталинизмом.

Часто можно услышать: нельзя все мазать черной краской, в деятельности Сталина надо уметь отделять плохое от хорошего, плюсы от минусов.

Я не понимаю такой логики. Какие плюсы имеются в виду, если речь идет о человеке, замаравшем себя постыдными преступлениями?..

Иосиф Виссарионович был мастером саморекламы и ловко записал себе в заслугу то, что надо бы поставить в вину.

Это ведь из-за Сталина Россия, которая могла кормить пол-Европы, стала хронически голодать, а потом вынуждена была ввозить хлеб. Ограбили деревню, чтобы провести индустриализацию.

Скажут: а как иначе было создать крупную промышленность? Так ведь и в других странах тоже создали промышленность, но без ограбления крестьянина. Миллионы людей выгнали из деревни. Другие сами ушли в город, чтобы прокормиться. Вот так была разорена деревня, разрушено сельское хозяйство страны. Как могут люди, считающие себя патриотами, славить Сталина, уничтожавшего русское крестьянство?

Есть и другой популярный тезис: мы построили великое государство и одержали победу в Великой Отечественной благодаря Сталину.

Да разве можно всерьез славить мудрость и прозорливость Сталина, методично уничтожавшего командный состав собственной армии и допустившего эту войну?

Территория, экономический потенциал и людские ресурсы Советского Союза были несопоставимы с немецкими. И по боевому составу, и по вооружению (количественно и качественно) Красная армия превосходила вермахт. Численность наступавших немецких войск составляла два миллиона человек. В сорок первом они дошли до Москвы и взяли в плен вдвое больше — почти четыре миллиона красноармейцев... Этого не должно было произойти! И эта трагедия, этот национальный позор — на совести Сталина.

Войну выиграл не Сталин. Вермахт разбили такие полководцы, как Жуков, Василевский, Рокоссовский, Конев, Горбатов. И они еще должны были заботиться о том, чтобы вождь не мешал им воевать!.. А если сказать еще точнее, то войну выиграли бойцы и командиры, которые остановили вермахт, а потом и погнали его назад. Они сражались не за Сталина, а за свою землю и за свои семьи. И если бы стоял во главе страны другой человек, то победа далась не такой дорогой ценой.

Принято говорить, что история не знает сослагательного наклонения. Это ошибка. Всегда нужно рассматривать возможность альтернатив. Прекрасно представляю себе, что, не будь Сталина, судьба России сложилась бы счастливее.

Россия существовала до Сталина и, слава богу, существует и без него. Но тридцать сталинских лет — это тяжелое наследство, которое никак не удается преодолеть. Да и сменившие Сталина властители не очень-то спешили отказаться от его заветов...

Больше полувека прошло после смерти Сталина, а Россия все еще не достигла уровня жизни своих европейских соседей. И виной тому не трагедия войны. Германия и Япония, разгромленные в сорок пятом, давно создали своим гражданам достойную жизнь. Впрочем, все, что происходило с армией и страной после Великой Отечественной, это уже тема другой книги.

 Иллюстрации

Первые маршалы. Сидят: Тухачевский, Ворошилов, Егоров. Стоят: Буденный и Блюхер. Троих Сталин приказал расстрелять

В начале тридцатых Сталин хотел, чтобы рядом с ним был не только Ворошилов, но и Тухачевский

Михаил Николаевич Тухачевский был, вероятно, самым выдающимся военачальником Красной армии. Сталин не мог этого не понимать и все-таки уничтожил маршала

В годы большого террора только один из военачальников попытался избежать уготованной ему участи — это герой Гражданской войны Гай Дмитриевич Гай, начальник кафедры военной истории Военно-воздушной академии имени Н.К. Жуковского

Если бы в июне сорок первого Западным и Юго-Западным фронтами командовали Иона Эммануилович Якир (слева) и Иероним Петрович Уборевич, война оказалась бы менее кровавой. Но их расстреляли в тридцать седьмом

Начальник оперативного управления Штаба РККА Владимир Кириакович Триандофилов был одним из главных энтузиастов боевого использования танков. Но в 1931 году он погиб в авиационной катастрофе

Командующий Дальневосточным фронтом генерал-полковник Григорий Михайлович Штерн подготовил дивизии, которые в декабре сорок первого отстояли Москву. Но он этого не увидел, его расстреляли в октябре

Дважды Герой Советского Союза Яков Владимирович Смушкевич был одним из самых смелых советских летчиков. Расстрелян

Александр Андреевич Свечин был выдающимся военным теоретиком. На его лекциях выросло целое поколение командиров Красной армии. Расстрелян

23 августа 1939 года. Москва. Нацистский министр иностранных дел Иоахим фон Риббентроп только что подписал с Молотовым советско-германский договор и секретные протоколы

Когда Риббентроп доложил Гитлеру о полном успехе миссии в Москву, фюрер воскликнул: «Теперь весь мир у меня в кармане!»

Маршал Шапошников был самым образованным в высшем военном руководстве. И Сталин к нему прислушивался. Но Борису Михайловичу не хватало твердости характера и умения доказать правоту своих решений

Маршал Ворошилов в 1940 году был снят с поста наркома обороны. Но еще почти тридцать лет после этого получал награды за победы, которые он не одерживал

Маршал Тимошенко производил внушительное впечатление ростом, выправкой и командирским голосом

В 1940 году новый нарком обороны Тимошенко (в центре) полтора месяца ездил по округам и наблюдал за ходом учений

Генерал армии Кирилл Афанасьевич Мерецков в августе 1940 года стал начальником Генерального штаба. В январе Сталин перевел его на должность заместителя наркома по боевой подготовке. 24 июня, на третий день войны, Мерецкова арестовали. Даже война не отвлекла особистов от привычного дела

Армейский комиссар 1-го ранга Александр Иванович Запорожец (слева), который понравился Сталину критическим отношением к командным кадрам, недолго был начальником Главного управления политической пропаганды РККА

Генерала армии Павлова, генерал-майора Климовских, генерал-майора Коробкова, генерал-майора Качанова опозорили и расстреляли в сорок первом, потому что кто-то должен был ответить за сталинские ошибки и преступления

Вермахт, а не только СС, сознательно уничтожал советских военнопленных

К немецким военнопленным относились значительно лучше

Только через десять дней после начала войны Сталин нашел в себе силы обратиться к народу

Когда началась война, на пост главного армейского политработника вернулся Лев Захарович Мехлис (на фото слева, справа — маршал Б.М. Шапошников), фанатичный поклонник вождя

Сменивший Мехлиса на посту начальника Главного политуправления Александр Сергеевич Щербаков мог стать одним из руководителей страны. Но он рано умер

Генерал Маркиан Михайлович Попов (слева) входил в число сталинских любимцев. Но потом утратил расположение вождя. Его снимали с должности, понижали в звании. Словом, его карьера складывалась значительно сложнее, чем у маршала А.М. Василевского (справа)

К.К. Рокоссовский был маршалом двух армий. Но и в польском мундире он оставался выдающимся советским полководцем

Они потерпели поражение. Гитлер и его полководцы: генерал-фельдмаршал Вильгельм Кейтель, руководитель Верховного командования вермахта; генерал-фельдмаршал Герд фон Рунштедт, командующий группой армий «Юг»; генерал-фельдмаршал Федор фон Бок, командующий группой армий «Центр»; рейхсмаршал авиации Герман Геринг; генерал-фельдмаршал Вальтер фон Браухич, главнокомандующий сухопутными войсками; генерал-фельдмаршал Вильгельм фон Лесб, командующий группой армий «Север»; генерал-фельдмаршал Вильгельм Лист, командующий группой армий «А»; генерал-фельдмаршал Ганс фон Клюге, в 1941-м командовал 2-й и 3-й танковыми армиями; генерал-фельдмаршал Эрвин фон Вицлебен, в 1941-м командующий войсками на Западе; генерал-фельдмаршал Вальтер фон Рейхенау, командующий 6-й армией

На военную службу в годы войны призвали тридцать четыре миллиона человек, почти всех способных носить оружие

Они по праву одержали победу. Советские полководцы: маршал Иван Степанович Конев, маршал Федор Иванович Толбухин, маршал Александр Михайлович Василевский, маршал Родион Яковлевич Малиновский, маршал Георгий Константинович Жуков, маршал Леонид Александрович Говоров, маршал Константин Константинович Рокоссовский, генерал армии Андрей Иванович Еременко (он станет маршалом в1955-м), маршал Кирилл Афанасьевич Мерецков, генерал армии Иван Христофорович Баграмян (станет маршалом в 1955-м)

Генералиссимус Советского Союза И.В. Сталин

Победа в Великой Отечественной войне досталась огромной ценой

Оглавление

От автора

Часть первая. Красная армия между двумя войнами

  Нарком обороны Климент Ефремович Ворошилов

  Встреча в Царицыне

  Переезд в Москву

  Рабочие и крестьяне в рабоче-крестьянской армии

  «Сколько раз мы проваливали Сталина!»

  «Внутриармейская оппозиция»

  Военный бюджет, деньги и интриги

  Подвеска Кристи для «Т-34»

  Красная армия и Рейхсвер

  Первые генералы

  Покровитель искусств

  Особисты и армия

  Мятеж в Москве

  «Кремлевское дело»

  Побег комкора Гая

  Главный секрет Сталина?

  Красная папка обергруппенфюрера Гейдриха

  Рапорт Артузова

  Тухачевский и Сталин

  Первые аресты

  Высший военный совет

  Суд на Никольской улице

  Расстрельные списки

  «Не надо больше крови»

  Дальневосточный фронт

  Бои на Хасане и судьба маршала Блюхера

  Халхин-Гол

  С Гитлером или с Западом?

  Братство, скрепленное кровью

  Вечеринка по случаю юбилея

  Сотрудничество на суше и на море

  Зимняя война

  Выводы правильные и ошибочные

  Комитет Обороны

  Блокада Ленинграда

  Главный партизан

  На волосок от смерти

  Маршал без армии

Часть вторая. Накануне

  Нарком обороны Семен Константинович Тимошенко

  Секретная речь вождя

  «План Жукова-Василевского»

  Отчаянный рубака

  Присоединение Прибалтики и Бессарабии

  Молотов в Берлине

  Гауптвахта и дисбаты

  Разногласия с маршалом Шапошниковым

  Кадры решают всё

  «Что ни дурак, то выпускник академии»

  Только наступление!

  Особисты переходят в подчинение армии

  Аресты накануне войны

  Полеты на «гробах»

  К югу или к северу от Припяти?

  «Мы останемся друзьями»

  Последняя телеграмма в Берлин

  Директива № 1

  «Мы этого не заслужили»

  Кто же командует войсками?

  За что расстреляли генерала Павлова?

  Сталинские соколы в небе и на земле

  Чьи самолеты лучше: наши или немецкие?

  Большое танковое сражение

  На западном направлении

  Судьба генерала Кирпоноса

  Трагедия на юге

  Маршал и драматург

  Сваты

Часть третья. Генералиссимус

  Нарком обороны Иосиф Виссарионович Сталин

  Налет на Берлин и рейд на Констанцу

  «Зачем приехали?»

  Потерянная армия

  Трибуналы и водка

  Убиты и опозорены

  Яков Джугашвили и другие пленные

  Особисты в тылу и на фронте

  Народное ополчение

  Налеты на Москву

  «А вы ему морду набили?»

  Еременко против Гудериана

  Октябрьские дни в Москве

  Тайные расстрелы

  «Удержим ли Москву?»

  Зоя Космодемьянская

  Тотальная мобилизация

  Приказ № 227

  Ставка Верховного

  Маршал Кулик и его исчезнувшая жена

  Мехлис и Щербаков

  Буденный и конница

  Солдатский долг (маршал Рокоссовский)

  Парад Победы и судьба победителей

Вместо послесловия

 Иллюстрации