Как-то мы с несколькими товарищами по партии, обсуждая вопрос о пособиях по марксистской философии, пришли к выводу, что все существующие учебники никуда не годны. Более того — сомнительно, что сейчас возможно написать такой учебник и что в этом вообще есть необходимость. В одном документе, где излагалась общая концепция изучения марксистской теории на семинарах, я писал:
«Ленин, работая над Гегелем, отмечал у того мысль, что знание развивается по спирали. Это очень важное положение должно применяться и для изучения марксистской теории. Ведь действительно за всё время существования этой теории не написано ни одного стоящего учебника или „курса“, которые бы излагали всё марксистское учение „в общих чертах“ или подробно в последовательном порядке. Есть множество хорошей марксистской литературы — как старой, так и новой,— есть также, например, неплохие упрощённые пересказы „Капитала“, но учебники и курсы по марксизму „в целом“ убивают живую мысль, и их использование является не самым лучшим способом изучения марксизма».
На мой взгляд, подход когда мы в ходе изучения снова возвращаемся к тем же вопросам, но уже на более высоком уровне сложности, гегелевско-ленинская «спираль» — наиболее адекватная форма освоения марксистского метода.
В качестве учебника, где излагаются начала марксистской философии, часто используется «Анти-Дюринг» Энгельса. Но с этой книгой как с учебником именно по диалектике есть некоторые проблемы. Вопрос о том, что есть диалектика, раскрыт там довольно скупо; но, как правило, читателями пропускается и то, что там написано по этому вопросу, поскольку эта тема там сфокусирована на «трёх законах диалектики». В итоге читателю не совсем понятно, что собственно есть закон диалектики как таковой (при этом у него в голове даже самого этого вопроса не возникает). Кроме того, содержание книги многими толкуется так, что законов диалектики всего три. В действительности же Энгельс просто выделил самые важные законы. Изучение диалектики, таким образом, часто сводится к зазубриванию «трёх законов» без понимания того, что они есть сами по себе, и без изучения базовых моментов. Сам Энгельс, который вместе с Марксом и разработал метод материалистической диалектики, имел, разумеется, гораздо более глубокое её понимание — достаточно внимательно почитать его «Диалектику природы». Кроме того, позднее в письмах он сам признавал, что сильно упрощал в ряде своих работ изложение философских вопросов. Также следует учитывать, что «Анти-Дюринг» писался в эпоху, когда Гегель оказался забыт и мало кем понимался (в 40‑е годы, когда Марксом и Энгельсом были написаны наиболее важные философские тексты, ситуация была в этом плане совершенно иной). В 70‑е — 80‑е годы 19 века были популярны третьесортные позитивистские философы. Наконец, тот факт, что Энгельс был вынужден писать объёмный полемический текст против такого «мыслителя», как Дюринг, сам по себе уже достаточно характеризует философский уровень эпохи. И Энгельс был вынужден с этим уровнем считаться.
Задача данного текста — это введение в диалектику, т. е. главным образом объяснение, что есть материалистическая диалектика как таковая, и разъяснение самых базовых её понятий, таких как бытие, противоречие, что есть категории и т. д. Это делается на философском историческом материале, т. е. категории и понятия вводятся так, как это происходило в реальной истории греческой философии, в соответствии с внутренней логикой её развития. Этот небольшой текст ни в коем случае не является очерком по истории ранней греческой философии. Философы тут рассматриваются лишь с точки зрения их вклада в развитие диалектики. Это не начало какого-нибудь линейного курса по марксистской диалектике. Как указано выше, автор критически относится к подобного рода «курсам». Так что это не введение, а скорее «погружение» в материалистическую диалектику.
Историю философии Ленин поставил на первое место в числе тех областей знания, из которых должна сложиться теория познания и диалектика.[1] Это очень важное и верное положение. В данном тексте речь пойдёт о конкретном применении этого принципа, когда определённый период истории философии связывается с определённым же уровнем развёртывания категорий диалектики.
Надо сказать, что учения досократиков[2], как и наследие античной мысли вообще, открывают богатые возможности для развития самого марксизма через анализ этого наследия. Это огромное непаханое поле для работы. Тем более, сейчас эта работа упрощается (но и в определённом роде усложняется) тем, что к настоящему моменту в наличии имеется много материала в виде критических изданий первоисточников множества античных текстов, фактологических и филологических комментариев. Исследовательская академическая наука не стоит на месте, и со времён некогда канонического издания ранних греческих философов Германа Дильса она продвинулась далеко вперёд. Однако на настоящий момент стоящих марксистских текстов об античной философии настолько мало, что их можно сосчитать на пальцах одной руки.
Такая ситуация сложилась по нескольким причинам. Маркс был просто влюблён в античность, в особенности — в греческую. В молодости, ещё будучи идеалистом и гегельянцем, он написал в качестве докторской диссертации работу «Различие между натурфилософией Демокрита и натурфилософией Эпикура». Эта работа представляет немалый интерес как своей концепцией в целом, так и анализом учения Эпикура, но о Демокрите в ней написано крайне скупо. Этот текст Маркс рассматривал как часть серии работ на тему эллинистической философии, где бы анализировалось осмысление эллинистическими философами учений ранней греческой философии. Продолжить и развить этот план было бы интересно и сейчас, но всё же эллинистическая философия — это другая тема, как бы не была она продуктивна сама по себе. В более зрелые годы в философском плане наиболее актуальной задачей для Маркса была материалистическая критика Гегеля и разработка метода материалистической диалектики, прежде всего, на этой основе. Но и тут Маркс успел сделать далеко не всё, что планировал. Тем не менее, влияние на Маркса греческой философии, как и всего классического античного наследия, было огромным в течение всей его жизни.
Из классиков марксизма что-то значимое по античной философии нам оставил только Ленин. Его «Философские тетради», несмотря на то, что это не более чем конспекты с комментариями, в содержательном плане являются очень значимым текстом по марксистской диалектике, который впоследствии оказал огромное влияние на её дальнейшее развитие. Эти ленинские тексты содержат, в том числе, некоторое количество ценных мыслей и по античной философии, включая раннюю.
Но среди законченных марксистских текстов я в первую очередь хочу отметить книгу Л. К. Науменко «Монизм как принцип диалектической логики», изданную в 1968 году. Как и в данной статье, в книге Науменко античная философия служит материалом для изложения и анализа ряда принципов диалектики. Первая часть этой книги, которая посвящена греческой философии — вообще лучшее, что написано в марксистской литературе на эту тему.
Но почему собственно именно ранние греческие философы? Я ни в коем случае не собираюсь доказывать, что они были «стихийными марксистами» или что-то вроде того — хотя, конечно, они были материалистами и диалектиками. Дело в другом. В том числе тут, конечно же, не лишена правоты гегелевская идея о совпадении развития философской мысли с порядком развёртывания категорий диалектики. Гегель, правда, часто подгонял исторические факты под заранее подготовленные схемы. Но надо понимать, что такие вещи в истории во многом условны. Тем не менее, для меня несомненно, что самый ранний период развития греческой мысли — это идеальный материал для изложения именно основ материалистической диалектики. Правда, тут нужно сделать важное уточнение.
После элейцев наступает принципиально новый этап в развитии греческой философии, связанный с именами Эмпедокла, Анаксагора, Левкиппа и Демокрита. Это, безусловно, очень значимые фигуры греческой философии. Но они отказываются от большинства наиболее важных достижений предшествующей диалектической мысли. Это исторически обусловленный шаг назад, который проложит новые пути развития диалектики. Поставленные поздними досократиками вопросы о случайности и необходимости, о диалектике единого и многого, их гносеологические подходы — всё это будет развито уже на другом уровне, следующими поколениями философов. Но это в основном уже выходит за рамки рассматриваемой здесь темы, касающейся самых основ диалектики. Применительно к теме начал диалектики, для нас важен в первую очередь период от милетцев до элейцев включительно. Нельзя не отметить, что среди этого ряда философов выделяются величественные фигуры Гераклита и Парменида.
Ранние греческие философы обладают неким преимуществом, которое проистекает во многом именно из неразвитости и даже примитивности их взгляда. Позднейшим философам, да и нам сейчас, трудно так мыслить. Для этого приходится прикладывать куда большие усилия. То, что часто у позднейших философов было результатом сложной рефлексии, у ранних греческих философов понималось как нечто само собой разумеющееся. Как верно отмечал Ильенков:
«Весьма характерно, что самое наличие таких законов, одинаково управляющих и космосом и „душой“, для первых мыслителей является чем-то само собой разумеющимся, столь же самоочевидным, как и существование окружающего мира… Поскольку философия выступает здесь именно как теоретическое мышление вообще, она, естественно, и принимает эту предпосылку как само собой разумеющуюся предпосылку, как необходимое условие самой себя, как „безусловное условие“ самой возможности теоретического мышления. Именно поэтому философия и противопоставляет себя религиозно-мифологическому миропониманию, с одной стороны, как стихийный материализм, а с другой стороны, как столь же стихийная диалектика. Материализм и диалектика тут неотделимы друг от друга, составляя, по существу, лишь два аспекта одной и той же позиции — позиции „мыслящего рассмотрения предметов“, позиция теоретического мышления вообще, а тем самым — и философии, которая тут вообще себя ещё от теоретического мышления не отличает, тем более — не противопоставляет себя ему»[3].
Но есть также другая причина этого сочетания научного прорыва с элементами архаики. Позднейшая мысль (в особенности Нового времени, когда наступил качественно новый этап развития диалектики), так или иначе, исходит из раскола субъекта и объекта, их отделения. Прохождение этой огромной исторической эпохи и этапа философского развития неизбежно, чтобы двигаться дальше. Гегель изобразил это движение в «Феноменологии духа» как отчуждение и снятие этого отчуждения. Маркс переработал и подверг критическому анализу эти мысли Гегеля в «Экономико-философских рукописях 1844 года».
Но нас тут интересует более ранний этап развития общественного сознания, когда раскол субъекта и объекта ещё не препятствовал целостному восприятию мира. Феномен отчуждения в эту эпоху — эпоху классического греческого полиса — проявлялся в минимальной степени, несмотря на существование классов и государства. Впрочем, на тему социальных причин расцвета культуры, науки и т. д. в греческом полисе существует богатая и содержательная литература (в том числе Маркс в знаменитом «Введении» сформулировал ряд фундаментальных выводов по этим вопросам). Мы тут не будем в это углубляться. Целостное восприятие мира для ранних греческих философов есть нечто самоочевидное и естественное. Это непосредственное, наивное восприятие — и в этом смысле оно архаично. Но тут есть и великое преимущество. В конечном счёте, такое восприятие по своим основным чертам совпадает с позицией материалистической диалектики. Правда марксистская диалектика есть итог анализа не только всей предшествующей философской мысли, но прежде всего итог изучения исторического развития, смены формаций, развития производительных сил, выводов естественных наук и т. д. Иными словами, диалектика марксизма родилась на совершенно другом уровне научного и исторического развития. Поэтому, как бы ни были близки мысли ранних греческих мыслителей современной материалистической диалектике, записывать Анаксимандра или Гераклита в марксисты было бы нелепостью.
Но это целостное восприятие мира утрачивается уже в классический период развития греческой философии. Возьмём, например, Аристотеля, в структуре мышления которого разделение субъекта и объекта проступает очень отчётливо. У Аристотеля вот субъект, а вот объект (природа, мир). Субъект изучает мир как нечто внешнее с помощью логики, понимаемой как инструмент.
Диалектический подход совершенно иной. Если мы исходим из непосредственного единства субъекта и объекта, то субъект — это всего лишь часть природы, а законы мышления совпадают с законами развития объективного мира. А это ведь и есть правильное понимание диалектики — не как набора приёмчиков для понимания внешней реальности, а как закона, по которому развиваются и человеческое мышление, и природа. А мышление, разум — это ведь и есть высшая форма развития материи. Аристотель же пытается всячески отделить логику от онтологии. К счастью, у него это не всегда получается. Скажем, логический трактат «Категории» является также важнейшей частью аристотелевской онтологии. И такие «непоследовательности» у Аристотеля как раз наиболее интересны. Это отмечал ещё Ленин.
Л. К. Науменко так описывает «онтогносеологию» ранних греческих философов:
«Древних вообще мало интересует вопрос об отношении познания к предмету. Это отношение не фиксируется ими как некая самостоятельная проблема. Их интересует лишь отношение предмета к самому себе. Что же касается познавательного отношения, то оно лишь выражает и актуализирует эту предметную логику. Субъект не выделен из мира и не противопоставлен ему в своей исключительности (и притом так, что весь остальной мир для него есть лишь „предмет“, как это имеет место в новоевропейской философии). Субъект у древних находится в том же измерении, что и „предмет“. Подлинным субъектом является лишь мир в его целом. Поэтому и отношение теоретического субъекта к „предмету“ выглядит как частный случай отношения мира к самому себе. Рационально понятое теоретическое отношение познания к предмету есть предметное отношение действительности. Структура познавательного отношения сполна сводится к структуре реальности и выражается через предметные категории. Теория действительности здесь всегда поэтому рассматривается как внутреннее основание теории познания»[4].
В контексте субъектно-объектного отношения тут ещё интересен и способ изложения у ранних философов. Они как бы говорят не от собственного имени, а лишь служат голосом объективной действительности, голосом природы. Кстати, природу («фьюсис») они понимали не как нечто сугубо физическое в духе вульгарного материализма. В той или иной степени у философов этой эпохи явно присутствует тенденция к пантеизму. Пантеизм рассматривает мышление как свойство объективного мира, который материален. Эта верная мысль у греков проступает часто в религиозной оболочке, иногда с элементами фантастических выдумок.
Досократики при этом являлись ярыми противниками старой политеистической народной религии. Они даже атакуют такие авторитетные фигуры, как Гомер и Гесиод. Для них то, как изображаются божества у этих поэтов, чьё поведение далеко от каких-либо нравственных идеалов, является проявлением хаоса, неразумия.
Ксенофан метко вскрывает и истоки таких религиозных представлений:
Космосу и гармонии, по их мнению, больше отвечает монотеизм или даже пантеизм. Так что диалектика на первых этапах своего развития прокладывает себе путь в борьбе с… Гомером.
«Материализм и идеализм исчерпывают важнейшие направления философской мысли. Правда, рядом с ними почти всегда существовали те или другие дуалистические системы, признававшие дух и материю за отдельные, самостоятельные субстанции. Дуализм никогда не мог ответить удовлетворительно на неизбежный вопрос о том, каким образом эти две отдельные субстанции, не имеющие между собою ничего общего, могут влиять одна на другую. Поэтому наиболее последовательные и наиболее глубокие мыслители всегда склонялись к монизму, т. е. к объяснению явлений с помощью какого-нибудь одного основного принципа (monos по-гречески значит единый). Всякий последовательный идеалист есть монист в такой же степени, как и всякий последовательный материалист»[6].Правда, Плеханов тут неправ в последнем утверждении. Платон, например, был последовательным идеалистом, но при этом дуалистом — хотя дуализм Платона, безусловно, один из ключевых недостатков его философии. В остальном Плеханов полностью прав. Но его определение всё же нуждается в ряде дополнений, в более широком понимании. Прежде всего, важно подчеркнуть, что монизм вообще исходит из единства мира. Но принцип монизма применим не только к миру в целом, но и к определённым ограниченным областям и кругам явлений, например, когда речь идёт о чётком определении предмета науки. Принцип монизма предусматривает, что единичная вещь должна рассматриваться с точки зрения её роли в некой тотальности. Без понимания этой роли невозможно понимание сущности этой вещи. Анализируя самые ранние этапы развития греческой философии, необходимо понимать, что диалектические законы и категории представлены там ещё не в философских категориях, а непосредственно в объяснении материального мира, иногда в метафорах. В то время ещё не было философской терминологии; кроме того, конечно, логика не была отделена от естественных наук. Впрочем, она не была отделена и в более поздние эпохи — в том смысле, что философы занимались и геометрией, и астрономией, и проч., и собственно философией, но в более поздние времена это всё же рассматривалось как внутрифилософские дисциплины. Но у самых ранних философов всё это было единым целым. Ионийских философов принято называть «физиками». Но в древности у этого слова был немного другой смысл. Довольно распространённой и очень грубой ошибкой является непонимание логического содержания учений ионийских философов, восприятие их просто как представителей естественных наук.
«А из каких [начал] вещам рожденье, в те же самые и гибель совершается по роковой задолженности, ибо они выплачивают друг другу правозаконное возмещение неправды [= ущерба] в назначенный срок времени»[7].Во-первых, тут мы видим циклическое рождение и уничтожение всего. Но что означает «возмещение вреда»? Некоторой популярностью пользуется толкование этого момента, идущее от Ницше[8], что вещи таким образом расплачиваются за своё индивидуальное бытие. Но это неверно, потому что в этом фрагменте вещи расплачиваются не перед беспредельным, а друг перед другом. Исходя из анализа того, что мы знаем об общих взглядах Анаксимандра, тут речь идёт о нарушении баланса сторонами противоположности. Ущерб, вина — это когда одна вещь преобладает над другой. Тёплое над холодным, вода над сушей и т. д. Анаксимандр скорее исходит из принципа гармонии как основы сущего, условия существования апейрона. Но тут интересно, как Анаксимандр понимает противоречие. Стороны противоречия должны быть в гармоничном равновесии. Это не означает ни в коем случае примирения противоречий в духе оппортунизма. Противоречие остаётся противоречием, но оно не является принципом развития через его снятие (как у Гераклита, Гегеля, Маркса). Переход противоположностей друг в друга рассматривается как отклонение от гармоничного устройства мира, как нарушение баланса, который должен быть восстановлен, а нарушители должны подвергнуться наказанию. Стороны противоречия должны находятся в равновесии. Отрицание тут играет роль не разрешения противоречия, а способом поддержания равновесия его сторон. Впрочем, можно это толковать и с другой стороны. Поскольку расплата за нарушение баланса в любом случае происходит, как и само нарушение баланса, разрешение противоречий всё равно имеет место, только оно толкуется не как закон (как, скажем, у Гераклита), а как нарушение закона, либо наказание за это нарушение. Но поскольку это нарушение закона также рассматривается как неотъемлемая часть устройства мира, оно само является законом. Закон и нарушение закона, таким образом,— это стороны единого диалектического процесса, в котором преобладает положительный полюс — гармония. Проблема этого диалектического движения в том, что оно не доходит до становления, разрешение противоречия не приводит к новому качеству. Исходя из этого, гармоничное сосуществование противоречий предпочтительнее их разрешения, если последнее не ведёт к рождению нового, переходу на следующий уровень. Положение Анаксимандра о бесконечном как о начале в противоположность учению тех, у кого началом была конкретная «стихия», является правильным так же в другом аспекте. Тут отчётливо просматривается параллель с полемикой Ленина против физиков (в частности Анри Пуанкаре) в «Материализме и эмпириокритицизме» о понятии материи. Пуанкаре приходит к выводу, что «материя исчезла», т. к. исследование электронов показывает, что на микроуровне определённые её признаки и атрибуты отсутствуют. Ленин в ответ пишет, что многие естествоиспытатели и позитивисты понимают под материей определённые её состояния, и Ленин даёт собственное определение материи: «…философская категория для обозначения объективной реальности, которая дана человеку в ощущениях его, которая копируется, фотографируется, отображается нашими ощущениями, существуя независимо от них»[9]. Причина, по которой Анаксимандр объявил началом апейрон, бесконечную фьюсис, правда, другая — по всей видимости, та, о которой пишет Аристотель. Но Анаксимандр прав в этом в противоположность тем, кто началом объявлял какую-либо «стихию» (воду, воздух, огонь, землю) или их смесь, бесконечную смесь разнообразных частиц Анаксагора и т. д., также по той причине, по которой прав Ленин против Пуанкаре и позитивистов. Однако может быть возражение, что совершенно некорректно сопоставлять позицию Анаксимандра и Ленина, поскольку они писали, когда научные познания о материи стояли на совершенно разных уровнях. Но дело в том, что тут идёт речь именно о философском понятии материи, а не о естественнонаучных наивных догадках древних. Кроме того, рассматривая в качестве начала (архе) не конкретную ограниченную материальную субстанцию, а нечто более абстрактное — бесконечное, Анаксимандр продвинулся в сторону категориального мышления, хотя его «бесконечное» всё же ещё не является полноценной философской категорией.
«Так как первоначало указанных философов лишь материально, то они не дают бестелесного, не дают предмета как понятия. Правда, что сама материя, как рефлексия в сознании, имматериальна; но философы, о которых идёт теперь речь, не знают, что то, что они высказывают, есть сущность, принадлежащая области сознания. Первым их недостатком является, следовательно, то, что всеобщее высказывается ими в частной форме»[10].
«Простое положение Фалеса представляет собою философское учение потому, что в нём берётся не чувственная вода в её особенности, противопоставляемой другим вещам природы, а вода как мысль, в которой все вещи природы растворены и заключены,.. первоначально имеет у древних философов определённую, ближайшим образом физическую форму. Для нас это имеет не философский, а лишь физический характер; у древних философов, однако, материальное имеет философское значение»[11].Тут, правда, необходимо отметить, что Гегель толкует эти моменты сугубо в идеалистическом духе, делая идеалиста даже из Фалеса. Вода у последнего, конечно, не только мысль, понятие, но и собственно вода, материальный элемент. Неповторимая ни в какой позднейшей философии черта ионийцев как раз заключается в том, что они это могли это органически совмещать.
«Лассаль совершенно не знает чувства меры в этом сочинении, прямо-таки топя Гераклита в Гегеле»[14].Безусловно, по меркам эпохи классической немецкой философии, Гераклит наивный и очень архаичный философ, но его вполне можно назвать «Гегелем древности». Сам Гегель писал, что у Гераклита нет ни одного положения, которое бы он не взял в свою логику. Кстати, ниже мы увидим, что это не совсем так. Для Гераклита мир — это Логос. Слово «логос» в греческом языке имело несколько смыслов и оттенков значений. Это и слово, смысл, логика, закон, мысль и т. д. Центральная мысль учения Гераклита — это понимание мира как существующего по законам диалектики. Эти законы и есть сущность мира. Мудрость состоит в том, чтобы «услышать» (т. е. прочесть — греки читали книги только вслух), понять этот Логос и действовать в соответствии с ним. Подавляющее большинство людей не понимает Логоса, за что Гераклит обращает свой гнев на них:
«Поэтому должно следовать общему логосу. Но хотя этот логос — общий, большинство людей живут так, будто у каждого из них свой особенный рассудок»[15].При этом Гераклит констатирует, что люди все же стихийно в ходе своей деятельности вынуждены подчиняться объективным законам и использовать их в своих целях, например, в ремёслах: «Искусство подражает природе»[16] — однако происходит это скорее неосознанно. Тут Гераклит близок даже не Гегелю, а уже скорее Марксу. В других сохранившихся фрагментах Гераклит называет мир огнём. Но, учитывая то, что Гераклита не очень интересовало чисто физическое устройство вселенной, «огонь» следует понимать не как «начало» в духе милетцев, а скорее как метафору, означающую активный, самодвижущийся принцип мироустройства. Но, будучи представителем ионийской философии, он вместе с милетцами (сам он был из другого ионийского города — Эфеса) разделяет принцип монизма, логически обогащая его, делая более содержательным:
«Движение и Werden, вообще говоря, могут быть без повторения, без возврата к исходному пункту и тогда такое движение не было бы „тождеством противоположностей“. Но и астрономическое и механическое (на земле) движение и жизнь растений и животных и человека — всё это вбивало человечеству в головы не только идею движения, но именно движения с возвратами к исходным пунктам, т. е. диалектического движения»[24].Ленин абсолютно верно объясняет исторические причины «циклического» мировоззрения древних, но, как видим, он тут не отделяет циклы без поступательного развития, с возвращением к тому же самому, от циклов, когда движение через отрицание отрицания возвращается «к тому же самому», которое, пройдя цикл, представляет в действительности уже нечто более развитое. А именно последний тип движения есть подлинно диалектический. Безусловно, Ленин это понимал, и тут даже нет никакой необходимости это доказывать. Совершенно нелепо было бы утверждать, что Ленин понимал диалектику как круговорот без прогрессивного развития. Но почему он не отмечает или даже, возможно, не видит этого слабого места у греков? Надо понимать, что «Философские тетради» — текст полемический, несмотря на то, что это заметки, написанные для самого себя. Причём полемика ведётся не только с авторами конспектируемых сочинений, но и явно или неявно с современными философскими противниками Ленина, а это в первую очередь позитивисты, идеалисты (точнее, идеализм как таковой), метафизические тенденции в мировоззрении Плеханова. Критика теории Ницше «вечного возвращения того же самого» или разбор древневосточных учений о круговороте совершенно не входили в круг интересов Ленина, поэтому он и не стал останавливаться на аналогичных положениях у Гераклита и фиксировать в этих записях для себя этот момент. Но в любой работе, посвящённой всестороннему анализу древнегреческой диалектики, мы должны самым серьёзным образом отнестись к этому вопросу. Явления, «вбивавшие в головы» людей идею циклического развития, которые перечисляет Ленин, сугубо природные, не общественные. Как в развитии космоса, так и в эволюции жизни, безусловно, есть поступательное развитие, но циклы этого развития даже в течение жизни многих поколений людей не дают возможность эмпирически увидеть в этих циклах развитие. Развитие в природе происходит гораздо медленнее, чем в общественных процессах. И, несмотря на гениальные догадки в космогонии и теории эволюции жизни, идея круговорота и повторяемости того же самого была очень сильна относительно теорий развития. Понадобился богатый опыт общественно-политической и экономической истории, которая в миллионы раз отчётливо виднее даже в течение жизни одного поколения, чтобы движение через противоречия стало пониматься как развитие, образом которого стал уже не круговорот, а образ спирали, столь полюбившийся Ленину. «Суть вещей сокрыта»[25], «Незримый лад (гармония) превосходнее зримого»[26] — эти фрагменты формулируют гносеологические принципы Гераклита. Логос не лежит на поверхности, нужен анализ действительности, чтобы его «услышать». Как говорил Маркс:
«…Если бы форма проявления и сущность вещей непосредственно совпадали, то всякая наука была бы излишня…»[27].Изучение мира — это изучение его законов, а не собирание набора фактов. Преклонение перед голой фактичностью скорее препятствует познанию сути, т. е. Логоса.
«Многознание уму не научает, иначе бы оно научило Гесиода с Пифагором, равно как и Ксенофана с Гекатеем»[28].По существу, из этих же принципов спустя тысячелетия исходила марксистская критика позитивизма — например, у таких философов, как Лукач и Ильенков[29]. Гераклит не только имеет глубокое понимание того, что есть диалектика, но и формулирует ряд её важнейших законов. Для Гераклита мир находится в постоянном изменении. Всё течёт, всё изменяется. Одно переходит в другое. «Всё движется», «ничто не постоянно»[30], «когда мы дважды входим в одни и те же реки, нас омывают притоком каждый раз разные воды»[31]. Знаменитое выражение «нельзя дважды войти в одну и ту же реку» является переделкой этого фрагмента Гераклита. «Огонь живёт за счёт смерти земли, и воздух живёт за счёт смерти огня, вода живёт за счёт смерти воздуха, земля — за счёт смерти воды», «Холодное нагревается, горячее охлаждается, влажное высыхает, иссохшее орошается»[32]. Развитие, движение и изменение происходит через противоречие. Гераклит понимал противоречие как всеобщий закон, который движет миром.
«Должно знать, что вражда всеобща, что вражда — справедливость (Дике), и что всё рождается через вражду и за счёт другого», «Война — отец всех существ»[33].Без противоречия невозможна жизнь и вообще наш мир. Плутарх пишет: «И Гомер, по словам Гераклита, молясь о том, чтобы вражда пропала из мира богов и людей, сам того не сознавая, насылает проклятие на рождение всех существ, которые рождаются благодаря войне и взаимной неприязни», так же Аристотель в «Этике»: «По его мнению, не было бы музыкальной гармонии без высоких и низких звуков, равно как и живых существ без женского и мужского пола, которые друг другу противоположны»[34]. Гераклит — это философ становления. Парменид ввёл понятия бытия и небытия, сформулировал противоречие между ними, но не смог его решить. Истина бытия и небытия есть становление — это понял Гераклит, но он не смог выразить это в понятиях. Всеобщая текучесть, развитие через противоречие — важнейшие законы диалектики. Однако, на мой взгляд, главное научное достижение Гераклита всё же не открытие этих законов, а понимание им, что такое диалектика как таковая, каков её онтологический статус. Без правильного усвоения учения Гераклита о Логосе невозможно дальнейшее изучение диалектики. Без этого роль конкретных законов диалектики не будет правильно понята. А. В. Лебедев, выпустивший несколько лет назад новейшее критическое издание фрагментов Гераклита, которое мы тут используем (А. В. Лебедев «Логос Гераклита. Реконструкция мысли и слова», изд. «Наука», 2014) не видит у милетцев логики и диалектики, поскольку они лишь «физики». Но самое несуразное то, что он противопоставляет им Гераклита как религиозного философа, необоснованно разрывая ионийскую традицию. Гераклита действительно меньше волнуют сугубо естественные, «физические» вопросы. Но Логос Гераклита — это не бог, а логика, законы, по которым существует мир и мышление. Появление философии в Милете вызвало практические потребности развития естественных наук. Но чтобы родилась философия (т. е. наука о мышлении), она должна подняться над этими науками и обрести автономность по отношению к практическим задачам. Иначе тогда это не философия, а физика в современном (а не античном) смысле. И если у милетцев логика присутствует ещё в скрытом виде, то в учении Гераклита она выходит на первый план. Если мы говорим, что в мире действуют объективные законы, это не означает, что мы стоим на религиозной точке зрения. Что такой вообще закон природы или закон диалектики? Это не какая-то отдельная сущность или существо. Гераклит не отрывает Логос от мира, а наоборот всячески подчёркивает его «встроенность» в мир, фактически отождествляет мир и Логос. В материи, материальном мире есть закономерность, есть смысл. Напротив, как раз в религиозном мировоззрении материя бессмысленна и греховна, а весь смысл вне материи, смысл в боге. Гераклит не теолог, как считает Лебедев, но и не «физик», как считали английские исследователи вроде Бернета, с которыми полемизирует Лебедев. Гераклит — объективный логик и диалектик.
«Этот антропоморфизм греческой философии, ранней в особенности, сказался и в решении проблемы о соотношении материального и идеального. Ранние греческие философы ещё не знали ни чисто материального начала, ни чисто идеальной сущности. Для них идеальное — это мера, гармония, форма материального, телесного, физического. В этом их отличие от спиритуалистических и теологических учений средних веков, идеалистических и материалистических течений Нового и Новейшего времени, которые не представляют себе, как может познающий ум и воспринимающий субъект обойтись без противопоставления идеального материальному и, наоборот, материального идеальному»[35].Пантеизм — это часто мост от религии к атеизму либо прямо атеизм, скрытый за теологическими понятиями. Но нам тут важно, какие выводы следуют из пантеистической позиции для логики и онтологии. Если бог на тот или иной манер понимается как разум, то, как учил Спиноза, мышление является атрибутом материального мира («субстанции»). Из этого, в свою очередь, следует понимание отношения мышления и бытия как моментов одного целого, а не как двух разных субстанций. Впрочем, эти вопросы начнут решаться уже в новое время, начиная со Спинозы, и в особенности в гегелевской диалектике субъекта и объекта, которую переработает Маркс в материалистическом духе. В греческой философии эти вопросы ещё не могли быть решены. Это могло быть сделано только на основе более богатого историко-социального опыта, накопленного человечеством.
«То, что высказывается и мыслится, необходимо должно быть сущим [„тем, что есть“], ибо есть — бытие, А ничто — не есть: прошу тебя обдумать это… …Остаётся только один мысленный путь, [Который гласит]: „ЕСТЬ“. На нём — очень много знаков, Что сущее нерождённым, оно и не подвержено гибели, Целокупное, единородное, бездрожное и законченное [?]. (5) Оно не „было“ некогда и не „будет“, так как оно „есть“ сейчас — всё вместе [~ одновременно], Одно, непрерывное. Ибо что за рожденье будешь выискивать ему? Как и откуда оно выросло? Из не-сущего [„того, чего нет“]? Этого я не разрешу Тебе высказывать или мыслить, ибо нельзя ни высказать, ни помыслить: „Не есть“. Да и какая необходимость побудила бы его (10) [Скорее] позже, чем раньше, начав с ничего, родиться на свет? Следовательно, оно должно быть всегда или никогда»[37].Если мыслить непротиворечивую действительность, то движение и множество невозможны. Отсюда также следует, что времени нет, ибо прошлое означало бы небытие. Есть лишь настоящий миг, в точности как в советской песне:
«Есть только миг между прошлым и будущим. Именно он называется жизнь».По Пармениду существует, таким образом, только единое Бытие, которое не имеет различий внутри себя, сплошное — в нём нет никакого движения и изменения. Парменид пишет также, что оно имеет форму шара, но это явно метафора, показывающая совершенность, завершённость бытия. Таким образом, Парменид логически приходит к абсурдным выводам, что в мире существует лишь такое абстрактное бытие. Проблема в том, что логика Парменида построена на неприятии противоречия, и, последовательно её применяя, он лишь обнажил ограниченность такой логики. Но даже с точки зрения логики, которая всюду должна избегать противоречия, Парменид, сам того не замечая, допускает противоречие в своём ключевом тезисе. Утверждая, что «небытия нет» т. е. несуществование небытия, небытие небытия, Парменид признаёт наличие небытия. Но, поставив и заострив вопрос о бытии и небытии, Парменид дал мощный толчок развитию диалектической мысли. Заслуга Парменида в том, что он выявил противоречие между логикой и реальной, эмпирической действительностью. Истинная суть проблемы в том, что бытие действительно не существует как нечто отдельное, как некая субстанция, граничащая с бытием, но оно существует внутри бытия. Небытие — это граница вещей, не только пространственная, но прежде всего логическая. Стул — это небытие стола, яблоко — небытие автомобиля. Изменение, движение — это исчезновение одного и возникновение другого, т. е. это также происходит через небытие. Уже у Платона в диалоге «Софист» даётся достаточно глубокое изложение диалектики бытия и небытия, и в общих чертах даётся ответ на вопрос Парменида о небытии.
«Чужеземец. Небытие, таким образом, необходимо имеется как в движении, так и во всех родах. Ведь распространяющаяся на всё природа иного, делая все иным по отношению к бытию, превращает это в небытие, и, следовательно, мы по праву можем назвать всё без исключения небытием и в то же время, так как оно причастно бытию, назвать это существующим»[38].
«Чужеземец. А мы не только доказали, что есть несуществующее, но и выяснили, к какому виду относится небытие. Ведь, указывая на существование природы иного и на то, что она распределена по всему существующему, находящемуся во взаимосвязи, мы отважились сказать, что каждая часть природы иного, противопоставленная бытию, и есть действительно то самое — небытие»[39].Но ещё более отчётливо диалектика бытия и небытия становится понятна при анализе апорий Зенона, ученика Парменида.
«Сие можно и должно обернуть: вопрос не о том, есть ли движение, а о том, как его выразить в логике понятий»[40].Это, по существу, главный вопрос элейской школы. Сама постановка этого вопроса — один из ключевых моментов в истории развития диалектики. Апории против множества построены на том, что при бесконечно делении мы получим элемент, не имеющий величины. И если прибавлять к одному элементу, не имеющему величину, другой элемент, не имеющий величины, то никакого прибавления не получается. Сложение нулей не даёт величины. Оставим в данном случае позиции современной физики о характеристике известных сейчас науке мельчайших частиц, чтобы рассмотреть данную апорию именно с логической стороны. В случае, если при бесконечном делении мы не получаем частиц без размера, тогда вся апория не имеет смысла. Поэтому тут стоит рассмотреть апорию о множестве именно в той постановке вопроса, как его обозначил Зенон. Дело в том, что материя не делится, как пирог. По мере углубления в материю мы находим на каждом уровне рассмотрения качественно разные частицы, которые не являются простым сложением более мелких частиц, а представляют собой качественно новые сущности. Например, атом — это не просто сумма протонов, нейтронов и электронов, а некая новая субстанция, существующая по своим собственным законам, нечто качественно иное. Иными словами, на каждом уровне мы видим действие закона перехода количества в качество. Таким образом, следуя Зенону, предположим самые мельчайшие частицы без размера и массы. Но ошибка Зенона состоит в том, что он просто складывает эти частицы механически. Но материя так устроена, что тут действует не просто сложение, а образование на каждом уровне качественно иных частиц из частиц низшего уровня. Таким образом, «нулевые» частицы, соединяясь, взаимодействуя особым образом, могут образовывать новые частицы, которые обладают новыми качествами. И среди этих новых качеств могут быть и размер, и масса. Сущность новой частицы, её «логос» не вытекает из простого механического прибавления нулевых частиц. Происходит переход количества (не количества размера частиц, а самих частиц) в качество. Конечно, в эпоху Зенона не было никаких научных данных о строении материи, и это в том числе объясняет его представление о делении материи подобно пирогу. Но нас тут интересовал сугубо логический подход Зенона. Приведём одну из самых известных апорий против движения. Летящая стрела неподвижна, так как в каждый момент времени она занимает равное себе положение, то есть покоится; поскольку она покоится в каждый момент времени, то она покоится во все моменты времени, то есть не существует момента времени, в котором стрела совершает движение.[41] Уже Аристотель пытался разрешить эту апорию лишь через вопрос дискретности — недискретности времени и пространства. Это важный аспект этой проблемы, но сам по себе он не решает её с логической стороны и больше представляет естественнонаучный интерес. В контексте вопроса о диалектике тут необходима постановка вопроса на более фундаментальном уровне. Диалектическое решение вопроса заключается в том, что стрела в каждый данный момент времени и находится, и не находится в определённом месте. В этом и есть суть движения. Движение — это противоречие само по себе. И тут наиболее ясна разница между диалектикой и формальной логикой. Ленин:
«Движение есть сущность времени и пространства. Два основных понятия выражают эту сущность: (бесконечная) непрерывность (Kontinuitat) и «пунктуальность» (=отрицание непрерывности, прерывность). Движение есть единство непрерывности (времени и пространства) и прерывности (времени и пространства). Движение есть противоречие, есть единство противоречий»[42].Также Гегель:
«Но двигаться означает быть в данном месте и в то же время не быть в нём,— следовательно, находиться в обоих местах одновременно; в этом состоит непрерывность времени и пространства, которая единственно только и делает возможным движение»[43].В самом содержании своих апорий Зенон не выходит за пределы теории Парменида, но в методе доказательств он делает важный шаг вперёд в развитии диалектики. Ложность тезиса доказывается имманентно, движением его собственных определений. Самодвижение предмета, развитие его внутренних противоречий — ввиду того, что эти ключевые принципы диалектики впервые так отчётливо проступают в мышлении Зенона, Гегель называет его «родоначальником подлинно объективной диалектики»:
«Ксенофан, Парменид, Мелисс кладут в основание положение: „ничто есть ничто, ничто не существует, или тождественное представляет собою сущность“, т. е. они признавали сущностью один из противоположных предикатов. Значит, там, где они встречают в каком бы то ни было определении противоположный предикат, они упраздняют это определение; но последнее, таким образом, упраздняется лишь другими определениями,— моим установлением определённого положения, различением, которое я провожу, различением, согласно которому одна сторона истинна, а другая ничтожна. Они исходят из некоторого определённого положения; ничтожность противоположного положения не выступает в нём самом, оно не упраздняет само себя, т. е. не имеет противоречия внутри себя. Я устанавливаю, например, что нечто ничтожно, затем показываю наличность этого нечто в движении, из чего, следовательно, вытекает, что последнее ничтожно. Но другое сознание не устанавливает этого положения. Моё сознание объявляет это положение непосредственно истинным, но другой имеет право устанавливать, как нечто непосредственно истинное, нечто другое, а именно движение. Это часто бывает, когда одна философская система опровергает другую: первая система кладётся в основание, и, исходя из неё, сражаются с другой. Мы очень облегчаем себе задачу, если говорим: „Другая система не истинна, потому что она не согласуется с моей“. Ведь другая система имеет право сказать то же самое. Нисколько не улучшает дела то обстоятельство, что я доказываю свою систему или своё положение и затем умозаключаю: следовательно, противоположное ложно; этому противоположному положению первое всё же представляется чем-то чуждым, внешним. Неистинность ложного положения должна быть доказана не другим положением, не на том основании, что противоположное положение истинно, а в нём самом; у Зенона мы видим пробуждение этой разумной точки зрения»[44].
«Бесполезно спорить, являются ли действия этих сил (Любви и Распри) физическими или психологическими, ибо они и те и другие. Не могло быть иначе когда сами психические функции отождествлялись с чем-то материальным»[46].Делить греческих философов на материалистов и идеалистов — это проблема не только ранней, но и всей античной философии, ввиду того, что сами материальное и идеальное плохо дифференцированы. Чаще это говорит в пользу материализма, но в любом случае этот момент каждый раз требует отдельного анализа. Из того, что у Эмпедокла представляет интерес с точки зрения развития диалектики, можно также отметить его попытку поставить вопрос о сущности вещи. Определением вещи является конкретная пропорция элементов (т. е. четырёх стихий) в составе смеси в ней. С абстрактно-логической стороны это близко к пифагоризму, но подход Эмпедокла рационалистичен и уже не содержит никакой надуманной мистики. Эмпедокл решает этот вопрос с позиции материализма. Но, несмотря на ряд диалектических подходов и постановок отдельных вопросов, в основе философии Эмпедокла лежит всё же механицизм. Вместо превращения, смерти одного и рождения другого, у Эмпедокла механистическая смесь одних и тех же элементов:
«Ещё скажу тебе: изо всех смертных вещей ни у одной нет ни рожденья (φύσις), Ни какой бы то ни было кончины от проклятой смерти, А есть лишь смешение и разделение смешанных [элементов], Люди же называют это „рождением“»[47].Это колоссальный шаг назад. И у Анаксагора он ещё более отчётлив — это путь от диалектики к механистической метафизике.
«…Есть лишь атомы и пустота».У Демокрита присутствует разделение, сущности и явления у вещей. Но в данном случае это нельзя признать положительным достижением атомистической мысли, поскольку как таковой индивидуальной сущности в атомистической системе у вещи нет. Сущность всех вещей одна и та же — атомы и пустота (тут, кстати, Демокрит в определённой степени возвращается к монизму, объяснению мира из единого принципа). Существование самой индивидуальной вещи эфемерно. В связи с тем, что сказано нами выше о «цикличности» в греческой философии, нужно отметить, что Демокрит отказывается от циклического понимания времени, характерного для большинства греческих философов. Но его точка зрения ещё дальше от диалектики, чем одинаково повторяющиеся мировые циклы более древних авторов. Демокрит не переходит на точку зрения прогрессивного времени, как у Гегеля. У философа из Абдер нет ни прогресса, ни регресса в историко-логическом смысле, есть просто перемещения атомов. У атомистов мы так же, как у Анаксагора и Эмпедокла, видим отход от достижений в диалектике предшествующих школ. На поставленные Парменидом проблемы ответ атомистов — это метафизический материализм. Парменид вплотную подвёл своей постановкой вопроса к возможности выработки развёрнутой диалектики бытия и небытия, перехода одного в другое. Атомисты же просто отделили в пространстве бытие и небытие (т. е. атомы и пустоту). Они не переходят друг в друга, а существуют рядом друг с другом. Л. К. Науменко объясняет, почему атомисты не готовы были дать подлинно диалектический ответ на поставленные элеатами вопросы:
«Определённым бытие может быть постольку, поскольку оно берётся на фоне небытия, поскольку это небытие существует и определённость бытия фиксируется его границей с небытием, его отрицанием. Эта граница может быть только внешней, так как, будучи внутренней границей бытия, она попросту упразднила бы его. Ведь имманентное тождество бытия и небытия, внутреннее отрицание возможно лишь при условии его определённого характера, что в свою очередь предполагает более богатое, более развёрнутое определение самого бытия. Внутренняя граница не может быть проведена, так как отсутствует общая основа для противоположных определений бытия и небытия, в которой и была бы проведена их граница. Но других определений греческая философия ещё незнает. Остаётся внешняя граница, но и она предполагает некую общую основу. Этой внешней основой, выражающей условия построения логической модели мира, служит у Демокрита пространство. Определённость бытия есть его отграниченность от небытия в пространстве. На почве этой категории бытие интерпретируется уже как „полное“, а небытие как „пустое“»[48].Этот переход от монистической традиции ранних досократиков к рассмотрению мира как множества был, тем не менее, необходимым этапом в развитии диалектики. Гегель следующим образом изображает этот переход в «Науке логики». «Для-себя-бытие» — это отношение бытия к самому себе через отношение к другому. «Для-себя-бытие» — это «одно», которое, в свою очередь, через отталкивание порождает множество. Внутри множества действует не только отталкивание, но и притяжение. В этой конструкции Гегеля много искусственного и надуманного. В соответствующих главах «Науки логики» Гегель рассматривает и атомистов и делает ряд нападок на них, далеко не всегда справедливых. Но основной ход мысли Гегеля всё же верен. Маркс в «Капитале» следует аналогичной структуре анализа предмета, когда он от рассмотрения «капитала вообще» переходит на уровень взаимодействия многих капиталов. Но в сформулированном Марксом плане его экономической работы заключительным разделом должен быть мировой рынок, понимаемый как единый организм. Впрочем, уже при рассмотрении кредита это множество капиталов приобретает черты некоторого единства.[49] В отличие от Гегеля и Маркса, Демокрит понимает это множество крайне механистическим образом, поэтому и останавливается на нём и не переходит к новому единству, тотальности. Без рассмотрения мира как множества, которое в античной философии наиболее последовательно сформулировано у атомистов, невозможно понимание диалектики случайности и необходимости. Необходимость прокладывает себе путь через множество случайностей. Демокрит поставил вопрос о случайности и необходимости, но не смог его правильно решить. Демокрита принято относить к крайним детерминистам и отрицателям случайности. Это не совсем так, его мысль сложнее. Симпликий, например, так излагает его позицию по этому вопросу:
«Демокрит, хотя при возникновении мира, по-видимому, и прибегал к помощи случая, но для более частных (явлений) утверждал, что случай не является причиной ни одного из них, и сводил (эти явления) к другим причинам. Так, например причиной нахождения клада он считает вскапывание (земли) или посадку оливкового дерева…»[50].Проблема в том, что Демокрит не смог диалектически решить вопрос о случайности и необходимости, но он, безусловно, видел проблему. Энгельс пишет:
«В противовес обеим этим концепциям выступает Гегель с совершенно неслыханными до того времени положениями, что случайное имеет некоторое основание, ибо оно случайно, но точно так же и не имеет основания, ибо оно случайно; что случайное необходимо, что необходимость сама определяет себя как случайность и что, с другой стороны, эта случайность есть скорее абсолютная необходимость („Логика“, кн. II, отд. III, гл. 2: „Действительность“). Естествознание предпочло просто игнорировать эти положения как парадоксальную игру слов, как противоречащую себе самой бессмыслицу, закоснев теоретически, с одной стороны, в скудоумии вольфовской метафизики, согласно которой нечто является либо случайным, либо необходимым, но не тем и другим одновременно, а с другой стороны — в едва ли менее скудоумном механическом детерминизме, который на словах отрицает случайность в общем, чтобы на деле признавать её в каждом отдельном случае»[51].В рамках такого механистического учения, как атомизм, нельзя было понять эту диалектику случайности и необходимости. Атомизм на разных этапах своего развития допустил обе ошибки, о которых пишет Энгельс. Если Демокрит был детерминистом, то Эпикур прибавил к строгому детерминизму самопроизвольное отклонение движения атомов от своей траектории:
«…Природа содержит в себе всякого рода предметы и процессы, из которых одни случайны, другие необходимы, причём всё дело только в том, чтобы не смешивать между собой эти два сорта… А затем объявляют необходимое единственно достойным научного интереса, а случайное — безразличным для науки. Это означает следующее: то, что можно подвести под законы, что, следовательно, знают, то интересно, а то, чего нельзя подвести под законы, чего, следовательно, не знают, то безразлично, тем можно пренебречь. Но при такой точке зрения прекращается всякая наука, ибо наука должна исследовать как раз то, чего мы не знаем. Это значит: что можно подвести под всеобщие законы, то считается необходимым, а чего нельзя подвести, то считается случайным. Легко видеть, что это такого сорта наука, которая выдаёт за естественное то, что она может объяснить, и приписывает сверхъестественным причинам то, что для неё необъяснимо»[52].Как не раз тут упоминалось, развитие философии не есть прямая линия прогресса. Но отступления назад также часто сопровождаются новыми прорывами вперёд. Более того, как правило, между утратами и новыми достижениями есть тесная взаимосвязь. Понимание мира как множества, а среди них самое последовательное — атомизм, без сомнения, имели под собой некоторые социальные основания. Первые признаки кризиса классического полиса не просто обращают человеческую мысль к индивиду (что в открытой и последовательной форме будет проявляться в мысли Сократа), но и ведут к осознанию все большего разрыва субъекта и объекта. Это, в свою очередь, даёт толчок к развитию гносеологии. Ранние мыслители не задумывались о способах познания мира, они просто вещали от его имени, как его неотъемлемая часть. Демокрит, наряду с Эмпедоклом, был одним из первых, кто серьёзно стал заниматься вопросами гносеологии. И даже сформулировал свою теорию отражения, хотя она у него носила довольно нелепый характер. Тут открывается новая страница в истории философии, и это уже выходит за рамки нашей темы. Долгий путь развития диалектики субъекта и объекта приведёт к «онтогносеологии» — пониманию того, что познание человеком объективной реальности само входит в эту объективную реальность, что «действительность стремится к мысли» (Маркс), «природа познаёт само себя с помощью человека» (Энгельс), а «логика, диалектика и теория познания суть одно и то же» (Ленин). В какой-то степени это будет возвращением к принципам ранней греческой философии (к Гераклиту, прежде всего), но, разумеется, на совершенно уже другом уровне. Однако, чтобы снова прийти к целостному диалектическому пониманию мира, философской мысли на этому пути вперёд ещё не раз придётся делать отступления назад, в стороны, идти обходными путями.
«Предмет, объективный и субъективный мир, не только должны вообще совпадать с идеей, но они сами суть совпадение понятия и реальности; та реальность, которая не соответствует понятию, есть только явление, субъективное, случайное, произвольное, которое не есть истина» — Ленин резюмирует: «Согласие понятий с вещами не субъективно»[54].Аристотель считал, что истина может быть лишь в области соответствия наших представлений вещам и отрицал, что можно говорить об истинных или неистинных вещах самих по себе. Но, чтобы перейти от школьного понятия истины к диалектическому, необходимо ставить вопрос о соответствии вещи своему собственному понятию. Именно с этим подходом солидаризуется Ленин у Гегеля. Бытийность, реальность вещи, таким образом, определяется через степень причастности идее, т. е. соответствия её собственному понятию. Например, кажимость — отклонение от понятия. Это нами осознается даже на бытовом уровне, когда мы, например, говорим «настоящий друг», что подразумевает, что может быть друг, который вроде как друг, но в действительности «и не друг, и не враг, а — так…». При этом нет идей плохих вещей, есть недостаточная причастность к идее хорошей вещи. Подлинное бытие «хорошее», а плохое — недостаток хорошего. Каждая вещь в реальном мире обладает степенью «хорошестью». Тут Платон вводит в онтологию некий положительный полюс, к которому вообще тяготеет бытие. Разберём это более подробно. В учении Платона не только вещи причастны идеям, но и идеи могут быть причастны друг другу. Просто хотя бы потому, что одна идея может включать в себя содержание нескольких других. Скажем, идея красоты включает в себя также идеи совершенства, идею гармонии и т. д. Наряду с другими идеями существует идея блага. Это центральная идея Платона, и тут важно, что она соединяет в себе онтологическое, этическое и гносеологическое содержание. Идея блага не является каким-то потусторонним существом вроде бога, как это иногда понимается, например, у неоплатоников. Это просто одна из идей, но причастность к ней играет особую роль. Благо — это красота, соразмерность, истина. Т. е. нечто положительное. И через идею блага может определяться как, например, понятие справедливости, так и, скажем, качество чертежа какой-нибудь детали. Гносеологический аспект всего этого не менее важен. Понимание, что хорошо, а что плохо, мы получаем через познание идеи блага, к которому мы идём. Знание есть путь к благу. Тут, как видно, Платон следует по пути Сократа, значительно обогащая его идею о знании как пути к истине и нравственности. Это важнейший аспект философии Платона, который важен и в марксизме. Истина объективна. Не будем пересказывать тут целиком известный миф Платона о пещере из книги «Государство». Важнейшая метафора из этого мифа — это сравнение идеи блага с Солнцем. Свет Солнца делает вещи видимыми (познаваемыми) для нас. Солнце также причина вещей, т. к. солнечный цвет даёт жизнь. Благо как «хороший» полюс есть причина мира и причина его познаваемости. Эту гениальнейшую теоретическую конструкцию в истории мировой философии Мих. Лифшиц, переработав в материалистическом, марксистском духе, назвал «онтогносеологией». Лифшиц пишет:
«Например, врачеватель или флейтист совершенны, когда по виду их искусства они не терпят в нём никакого недостатка, но, „употребляя это выражение в переносном смысле и применительно к дурному, мы говорим о законченном доносчике и законченном воре, раз мы называем их хорошими, например: хорошим вором и хорошим доносчиком“. Отсюда следует то, что впоследствии было сказано и Гегелем,— есть некоторое преимущество за положительным, ибо и отрицание есть нечто реальное утвердительное — даже плохой человек является в своём роде истинным человеком, в противном случае он уже совсем не человек. Словом, как пишет Ильенков, каждый предмет имеет свою собственную форму и меру, которую нужно понять в её „чистом“ виде. Но это не означает полного релятивизма, равноправия хорошего и дурного. Всё хорошо в своём роде, но роды бывают разные, сказал однажды Н. Г. Чернышевский… Когда речь идёт о более абстрактных уровнях материального бытия, изучаемых, например, физикой, положительный знак можно превратить в отрицательный, и наоборот, меняя соответственно всю терминологию, например, в теории электричества. Но при переходе к более конкретным областям это уже не так. Когда мы говорим об эволюции видов, о прогрессе в обществе, то при всей диалектике утрат и приобретений восхождение к более высоким ступеням положительного, нормального, доброго здесь есть. Разумеется, речь идёт о добре не в моральном или, если хотите, не только в моральном смысле, а в том объективном значении, которое оно имело у древних, особенно у Платона и мегарца Эвклида, сочетавшего учение Сократа с великим бытием Парменида. Существует, утверждал он, одно только „благо“, называемое разными именами. Приблизительно то же самое говорит, как известно, и Платон… Так надо понимать и средневековую формулу: сколько же есть во всем добра, столько и существования. Это повторение знаменитого места из „Государства“ Платона: „Считай, что и познаваемые вещи могут познаваться лишь благодаря благу; оно же даёт им и бытие, и существование…“ К этому, правда, у Платона присоединяется другая мысль — благо находится за пределами существования, превышая его достоинством и силой. Это уже идеализм в полном смысле этого слова… Таким образом, при всей критике идеализма, равно опасного у Платона, Аристотеля и Гегеля, нельзя не согласиться с ними в том, что в мире, отражением которого является наша мысль, есть некое „расположение“ к положительному. Это и хотел сказать Платон, утверждая, что бытие обусловлено благом. Разумеется, в онтологическом смысле этого слова, не только в смысле полезности для человека или в смысле общественного и нравственного добра…»[55].Всё это, правда, уже далеко вышло за пределы темы «введения в диалектику». Но важность этой теории Платона для марксизма невозможно переоценить.
«Логика Аристотеля есть запрос, искание, подход к логике Гегеля,— а из неё, из логики Аристотеля (который всюду, на каждом шагу ставит вопрос именно о диалектике), сделали мёртвую схоластику, выбросив все поиски, колебания, приёмы постановки вопросов. Именно приёмы постановки вопросов, как бы пробные системы были у греков, наивная разноголосица, отражаемая превосходно у Аристотеля»[56].К этой предельно меткой характеристике Ленина необходимо, впрочем, добавить, что она относится к таким текстам как «Метафизика», «Физика» и др., которые представляют собой конспекты лекций, черновики, размышления. Эти тексты стали известны уже после смерти Аристотеля. Те же произведения, которые имели хождение и при его жизни, для нас не дошли. Но, возможно, нам как раз повезло, что до нас дошли именно «колебания, приёмы постановки вопросов», а не популяризаторские сочинения перипатетической школы. Аристотель критикует теорию идей Платона, отвергая возможность существования идей вне вещей. Аристотель обращается к единичным вещам, но не впадает при этом в эмпиризм. Он, по сути, даёт определение вещи, близкое эмпирическому описанию, но приходит к этому другим, рационалистическим путём. И в этих рассуждениях о сущности вещи Аристотель довольно непоследователен, местами очень путанно излагает. Его позиция не проработана до конца. Но, тем не менее, его учение о сущности — одно из самых ценных частей его наследия. Тут надо, прежде всего, заметить, что сама постановка вопроса не вполне корректна: «Находится ли сущность вещей в вещах или вне их?» К такой постановке вопроса, в свою очередь, возникают другие вопросы, аналогичные тем, которые возникали у самого Аристотеля к утверждению пифагорейцев о том, что вещи составлены из чисел. Аристотель ставит вопрос о «вещи самой по себе», что делает вещь её самой. Тут он разделяет первую и вторую сущность. Допустим, мы исследуем, что является сущностью Сократа. Сам Сократ — это первая сущность, а роды и виды, то, что он «человек», «живое существо» — вторая сущность. Аристотель при этом утверждает, что в реальности существует только первая сущность, т. е. единичная вещь, а роды и виды — только в единичных вещах. Вопрос о статусе родов и видов остаётся, тем не менее, не прояснённым. И тут снова Ленин ухватывает самую суть:
«Наивная запутанность, беспомощно-жалкая запутанность в диалектике общего и отдельного — понятия и чувственно воспринимаемой реальности отдельного предмета, вещи, явления»[57].Отвергнув идеализм Платона, он не может правильно решить вопрос об объективности общего, потому что не понял, что ответ тут невозможен без понимания того, что «сущность как определённость самой вещи не принадлежит вещи именно потому, что сама эта вещь „принадлежит“ не себе, а некоему целому, в котором она играет роль подчинённого момента. Единичная вещь — орган этого целого, конечное выражение и воплощение природы этого целого» (Науменко[58]). Исходя из своей теории материи и формы, Аристотель подходит к тому, что сущность вещи — это «последняя форма». Материя — «то, из чего» (не только материальное — например, слово из букв), форма — это не только и не столько внешний вид, но в целом, что есть вещь. Вещь — единство формы и материи, при этом на вопрос, что есть вещь, сама по себе отвечает главным образом форма. Первая форма — род, следующая — вид, подвид и т. д. Определение, что такое «стул» — это предпоследняя форма, дальше последняя форма — описание конкретного экземпляра стула (включающая путь от рода к виду и т. д.). Во всём этом ценна сама материалистическая тенденция, которой следует Аристотель. Он пытается преодолеть идеализм и дуализм Платона, но сохранить при этом какую-то значимость и объективность общего («родов» и «видов») и не впасть в механистический и метафизический материализм, не признающий ничего, кроме единичных вещей. Более того, с помощью понятия «формы» он всё же близко подходит к диалектическому и материалистическому понятию сущности. Но решить до конца эту задачу невозможно без понимания диалектики общего и отдельного. Резюмировав всё, что касается теории сущности Аристотеля, можно сказать, что его главное достижение — это то, что он сохранил идеальное в реальном. Последовательно он эту задачу, правда, решить не смог. Он отверг идеализм Платона, но всячески пытался избегнуть вульгарного материализма и сохранить сам вопрос о сущности. «Форма» Аристотеля — это и есть идеальное, но это идеальное находится в материальном мире. И в этом Аристотель полностью прав. Не смог же он понять, как оно там находится. Для того чтобы подойти к решению этого вопроса, необходимо исходить из точки зрения «тотальности».
