Мир с членистоногими [Лев Цитоловский] (fb2) читать онлайн

Лев Цитоловский Мир с членистоногими

Зависший астроном

Когда выходишь на пенсию, испытываешь облегчение от чувства свободы. Мир оказывается проще, а люди сложнее. Конечно, так бывает не всегда. Если будущий пенсионер работал с удовольствием (такое иногда случается), тяжело пережить свою ненужность. Именно так было поначалу с Вадимом Семёновичем, бывшим астрономом. Он стал наводить порядок в своих старых записях. Черновиков накопилось много, и некоторые мысли были стоящие. Как раз самые ценные соображения опубликовать было невозможно, их трудно довести до ума. Они так и остаются в запасе, на потом. Теперь это время, как бы, наступило, но Владимира Семёновича ожидало разочарование. То, что он не смог завершить когда-то, и теперь было ему не по силам. Больше того, некоторые свои наиболее ценные догадки он сейчас плохо понимал. Успокойся, сказал себе Вадим Семёнович. Ушёл на покой и покойся с миром.

Выходить на пенсию Вадима Семёновича не торопили. Место он ничьё не занимал и никому не мешал, каждый решал свою собственную проблему. Коллеги были в курсе достижений друг друга и оттачивали логику своих поисков на семинарах, при перекурах и в задушевных беседах. Даже и дома Вадим Семёнович любил обсуждать новые идеи с женой, Любой. Она уже полтора десятка лет, как ушла на отдых, но ум, закалённый в топологии, никуда не делся. Тем более, её утешало, что она ещё способна помочь мужу.

Но внезапно Вадим Семёнович заметил, что к нему стали относиться подозрительно вежливо. Перестали спорить, а только учтиво и неожиданно быстро соглашались. Однажды Вадим Семёнович нарочно высказал полную чушь, но и тут никто не возразил. Вадим Семёнович всё понял и ушёл на покой. Люба поддержала его решение. Она видела, что он давно уже не тот и не скрывала от него это своё наблюдение, в особенности, когда была не в духе. Вадим Семёнович и сам чувствовал, что давно не ковбой, но имел в виду отнюдь не науку.

Поначалу, Вадим Семёнович предложил жене свои услуги по хозяйству, но мастерить он толком ничего не умел, а из кухни был изгнан с позором. Люба с утра до вечера была занята, об утраченной профессии не вспоминала и не скучала. Подруги никуда не делись, но почти все превратились во вдов. Охота к общению у всех куда-то пропала. Дел по дому у каждой было по горло, сплетни стали скучными, новости — несрочными, внуки выросли, и они уже не висели часами на телефоне, как раньше. Сегодня Вадим Семёнович встретил пожилую соседку, которая спрашивала, как здоровье жены, но беседовать ему было неловко, потому что он забыл её отчество. Кроме того, он спешил домой, потому что на ужин Люба пригласила подругу, вдову его бывшего сослуживца, так что он лишь поздоровался, поинтересовался успехами четырёх внуков, потом весь вечер просидел в интернете и вышел, когда его пригласили к столу.

Жизнь на пенсии складывалась у Вадима Семёновича не столь благополучно, как у заслуженных дам. Приятели уже были в дефиците, остался только друг детства Серёга, музыкант, известный когда-то бас. У него сохранилась привычка вставлять в беседу бессмысленные терции и кварты, у-а…, у-о…. Так он проверял, в порядке ли его драгоценные связки. Жил Серёга один, поклонницы давно разбежались, чему он был до крайности рад, они ему надоели ещё в молодости. Общались друзья редко, но подолгу. В таких случаях Вадим Семёнович приезжал с утра, они обменивались междометиями и наслаждались обществом друг друга, в тайне опасаясь, что эта встреча может оказаться последней. Каждый прислушивался, как друг дышит и как теряет иногда нить разговора.

Прежние подруги пытались поддерживать с Вадимом Семёновичем интеллектуальные отношения, но с годами он стал более требователен к женской красоте. Когда, скажем, актёр на сцене по ходу действия целовал свою партнёршу, ему становилояь жаль беднягу. Нельзя было, что ли, думал Вадим Семёнович, подобрать актрису более привлекательную. Каждая стремится повысить свою значимость, подчеркнуть свои достоинства, тут припухлость, там ложбинка. Короче, заломить цену. И как им не надоедает изо дня в день разглядывать перед зеркалом один и тот же образ, как будто они надеются однажды увидеть там Одри Хепбёрн. Мужики, конечно, тоже всегда готовы, но думают не только об этом. Люба с ним категорически не соглашалась. Вы, мужики, объяснила она, добьетесь своего, и пошли себе дальше, а мы, бабы, смотрим вперёд и строим жизнь. Ну и кто выглядит достойнее?

Чтобы не поглупеть окончательно, Вадим Семёнович попытался было придумать себе какое-нибудь занятие. Советовали изучить новый язык, он выбрал японский, но не осилил, как ни старался. Потом взялся читать лекции детям в местных школах. Ученики внимательно слушали и даже не сильно шумели. Когда Вадим Семёнович замолкал, они задавали вопросы, но всегда одни и те же, о квазарах и чёрных дырах. Сам Вадим Семёнович потратил всю жизнь на загадку вращения галактик, которые кружатся вокруг центра, как эдакое гигантское твёрдое тело, не меняя формы. Не так, как планеты вокруг Солнца — чем дальше, тем медленнее. Это противоречило законам тяготения. Пришлось придумывать тёмную материю, которая создает дополнительное притяжение. Есть ли эта сказочная материя на самом деле — не ясно и выглядело это, как попытка просто спрятаться от проблемы. Тем не менее, заинтересовать аудиторию этой задачей не удавалось. Дети не ощущали, что интересно как раз то, что не совсем ясно. Например, любой студент может узнать, когда Марс особенно приблизится к Земле и наступит Великое противостояние. А детей это интриговало, казалось им таинственным предсказанием будущего.

Первый свой телескоп он построил сам, ещё в школе, и в него было хорошо видно Луну и Сатурн. Его сразу же предупредили, что можно смотреть и на Солнце, но всего один раз в жизни. Поэтому он изготовил чёрное стекло, закоптил его керосиновой лампой, и все-таки посмотрел, как Меркурий проходит по диску Солнца. А когда он впервые навёл телескоп на звёздное небо и увидел шаровое звёздное скопление, он вдруг услышал волшебную музыку. Юный Вадим Семёнович тогда узнал, что ночь — лучшее время дня. Он позвал к телескопу Серёгу и тот объяснил, что это похоже на музыку Баха. Подумав, они решили, что Бах, может быть, тоже когда-то заглядывал в телескоп, его тогда уже успели изобрести. Теперь, вспоминая об этом, Вадиму Семёновичу захотелось снова собрать небольшой телескоп, но он решительно подавил в себе это желание, опасаясь впасть в детство. Школьные телескопы сейчас можно было легко приобрести в специальном магазине, но он счёл это баловством. А Баха он уже много лет итак слушал регулярно.

На работе, в большом телескопе обсерватории, никаких мелодий слышно не было. Поле зрения там больше напоминало чертёж, а не космическое пространство. Никто из коллег космическую музыку не слышал ни разу. В школьный аппарат они в детстве не заглядывали, а к рассказу Вадима Семёновича относились с лёгкой иронией, хотя немного завидовали, отдавая себе отчёт, что он единственный из них родился, чтобы слушать музыку сфер.

У него теперь появилась возможность гулять, не спешить, любоваться пейзажами. Вадим Семёнович, отдыхая, не планировал свои действия, что пришло в голову, то и ладно. А иначе твоя цель — завершение прогулки. Когда бродишь без всякого дела, ничто не отвлекает от размышлений.

Слоняясь по незнакомым переулкам, временами даже и ночью, когда не спалось, Владимир Семёнович не задумывался о риске, хотя в городе случалось всякое. Он перестал опасаться неожиданных угроз. Всё, что он мог совершить, он сделал, ничего нового осилить не сможет, да и не нужно, всё позади. Официальные новости потеряли интригу: некто очень важный, что-то заявил, другой, тоже большой человек, ему ответил. Он хорошо помнил, как всем морочили голову сообщениями типа «Ясер Арафат заявил…» и «Ицхак Рабин резко возразил…». Их давно уже нет, и теперь очевидно, что это была пустая трата времени. Сейчас тоже бурно обсуждают всякие мелочи. Одни и те же тенденции топтания на месте, неожиданности не случаются, всё уже было. Будущее внука вполне обрисовалось. Неизбежный конец Владимира Семёновича не пугал, разве что беспокоил сам момент перехода, да и то, чисто философски. Временами он с трудом пересиливал скуку. Однако, когда недавно, на переходе, неожиданно выскочившая из-за поворота машина оглушила его резким сигналом, он так вздрогнул, что чуть не споткнулся. Выходит, мало всё принимать умом, у тела свои резоны. Поэтому он тихо продолжал контактировать с миром.

Иногда удавалось побеседовать с другими, гуляющими тоже без особенных целей, Вадим Семёнович был старше их всех. Они быстро догадывались, почему он так долго трудился. И они бы не утомились, разглядывая небо. Товарищи по пенсионному несчастью охотно обменивались мыслями о проблемах личного здоровья, но легко теряли интерес, если перевести разговор на что-либо нейтральное. И все равно это было лучше, чем болтаться в одиночестве. Вадим Семёнович терпеливо выслушивал собеседника, не перебивая. Он только не любил, когда его принимали за астролога и мучили вопросами о предстоящем.

Прежде Вадим Семёнович никогда не уставал и даже плохо понимал, на что жалуются люди. Он хорошо знал, что такое вспотеть, запыхаться — это ему знакомо. Но устал? Не надоело, а именно устал? Когда, бывало, попутчикам на прогулке требовался отдых, Вадим Семёнович маячил поблизости, участвуя в общем разговоре. И вот теперь он понял, что это такое. То, что немного ныло, теперь вдруг начинало болеть.

Но он всё равно не сидел в четырёх стенах, бродил по знакомым улицам, перешагивал через никогда не пересыхающую лужу, обходил затянувшуюся стройку, терпеливо ждал на перекрёстке, здоровался с прохожими, о которых знал лишь то, что они местные. Почти в каждом доме на первом этаже располагалась аптека или какие-нибудь медицинские услуги — в основном, без посетителей. Вот мимо завернул на пляж автобус, он ему сегодня не нужен. За прилавком в магазине возится продавец, как обычно, небритый, но предупредительный. Он в курсе, что именно Вадим Семёнович обычно берёт к чаю.

Время от времени Вадим Семёнович заезжает куда-нибудь на электричке и бродит уже там. Поздним вечером, за городом, без обилия уличных фонарей на чёрном фоне ярко сияют звёзды. Это напоминает ему детство, когда берегли электроэнергию и звёзды появлялись до наступления сумерек.

Оставалось еще занятие, которое никто у него отнять не мог, поглощать знания, созданные другими и наслаждаться творчеством ушедших титанов. Кое-что можно было извлечь из интернета, стоило лишь найти источники-антиподы и усреднить новости, поэтому Вадим Семёнович не терял объективного взгляда на текущие события. На просторах сети легко было найти и беллетристику, но он предпочитал держать книги в руках.

На полках у Вадима Семёновича за долгие годы накопились книги, от которых, в свое время, он не решился избавиться при переезде, выбросил только откровенное барахло, боевики, фантастику и политику.

Начал он с детективов. Все они были, конечно, когда-то читаны, но память стала уже не та, и Вадим Семёнович благополучно забыл подробности сюжетов. Лишь иногда какая-либо деталь всплывала в памяти. Поэтому интрига криминальных розысков не потеряла для него остроты. Одних только 10 томов Агаты Кристи, добытых когда-то супругой, должно было хватить надолго. А ведь был ещё и Джеймс Чейз, и Юлиан Семёнов.

Потом, через год, оказалось, что одной лишь Агаты Кристи хватит навсегда. Когда Вадим Семёнович закончил десятый том и снова открыл первый, оказалось, что он забыл почти всё и можно читать с прежним удовольствием. Это его заинтересовало. Видимо, детективы и не стоят того, чтобы их запоминали, даже если это Агата Кристи.

И в самом деле, сняв с полки стихи любимого когда-то Дмитрия Кедрина, Вадим Семёнович обнаружил, что некоторые строфы он помнит наизусть до сих пор, а другие легко узнает. Но ведь стихи вообще лучше запоминаются, чем проза. Поэтому Вадим Семёнович, на пробу, раскрыл роман Булгакова «Мастер и Маргарита». И что же? Любая строка, наугад вырванная из текста, вызывала наслаждение. Только одна фраза поначалу породила у него некоторый диссонанс: «Тьма, пришедшая со Средиземного моря, накрыла ненавидимый прокуратором город». Изменения освещенности приходят с Востока, утром — это рассвет, а вечером оттуда же приходит и тьма. А Средиземное море находится на Западе от Иерусалима. Но нет, Булгаков не промахнулся, тьма тогда наступила из-за страшной тучи, которую принесло с моря. Вадим Семёнович помнил почти всю историю Пилата, Ешуа и приключения Воланда в совремённой Москве и, как и прежде, Маргарита и мастер показались ему лишними персонажами. Потом он решил испытать Николая Лескова, которым увлекался в студенческие годы. Результат был тот же, он помнил так, как будто читал всё это лишь вчера. Но ведь Лесков написал много и Вадим Семёнович, конечно, читал не всё. Он решил почитать из Лескова что-нибудь нечитанное, но не пошло. Не удалось пробиться сквозь текст. Вадим Семёнович тогда понял: то, что прочёл когда-то, то и осталось с ним навсегда.

Пришлось продолжить чтение детективов. Но и этому простому удовольствию вскоре пришёл конец. Постепенно Вадиму Семёновичу стало тяжело удерживать в голове имена участников картины преступления. Потом он стал забывать, что произошло в начале действия и ему стало трудно улавливать подробности расследования. Тогда Вадим Семёнович решил не лишать себя радости и приобрёл небольшой зеркальный телескоп.

Изучая звёздное небо, Вадим Семёнович испытывал не только радость, но и грусть. Слушая музыку бесконечности, он понимал, что и сейчас и в будущем всё будет ограничиваться лишь пассивным наблюдением. Посетить эти просторы человек не сможет никогда. Не он сам, а никто и никогда. Слишком далеко, не хватит жизни. Если даже найдутся энтузиасты и организуют мирок на огромном корабле, то вряд ли полет завершится успешно. Долететь смогли бы лишь потомки, такие отдалённые, что пра. пра…пра… пришлось бы произнести тысячу раз, а энтузиазм не передается по наследству. Путешественники, рассматривая в полете древние видеозаписи, сделанные на Земле, узнали бы, что предки их жили в раю, а им уготовили тюрьму. И они, конечно, вернутся. Но это, если говорить о звёздах нашего Млечного Пути. На посещение ближайшей галактики уже надо посылать хвостатых предков, к моменту прилёта они как раз превратились бы в людей.

Где-то, на бесконечных просторах жизнь, конечно, есть или была, или будет. Но мы никогда не встретимся. Только, если окажется, что современные физики ошибаются.

Но, кто знает, может быть, когда-нибудь построят огромный телескоп, и удастся рассмотреть подробности на расстоянии. Конечно, свет летит быстро, но долго, увидеть можно лишь прошлое звезд. Но лучше обо всём этом не думать, решил Вадим Семёнович, превратишься в фантаста.

Терапия склоки

Жизнь Мура поначалу складывалась удачно. Хозяин его обожал и разрешал ему почти всё. Нельзя было только ходить по столам, кухонной плите и грызть авторучку. Мур был сообразителен и моментально понял, для чего в туалете выставлен лоток — это было единственное место в квартире, заполненное чистым песком. Одно время Хозяин пытался приучить его ходить по своим надобностям непосредственно в унитаз, но потом узнал, что его начальник врёт про свою кошку. Тогда Хозяин, единственный из всех сотрудников, побывал на юбилее начальника и видел, как вконец избалованная лысая кошка чинно залезает на лоток, а дела свои делает мимо. Потом она старательно присыпала каловые массы песочком из лотка. Начальник, похоже, и дома, как на службе, требовал, чтобы никто не увиливал от порученного дела и правильно выполнял все процедуры. И, конечно, голая красавица нисколько не собиралась давить лапкой на рычажок, чтобы спустить воду в унитаз, хотя об этом у них в отделе слышали и глухие. Тогда Хозяин отвязался от Мура. Жаль было только, что правду об этой, якобы, уникальной кошке нельзя рассказать товарищам по работе, даже по секрету.

Спал Мур, везде, где захочет, в корзине для белья, в кресле, на свитере, брошенном на диван, на хозяйской подушке или даже на самом Хозяине. Нельзя было только на обогревателе. К Хозяину Мур относился вполне дружески. Мурлыкал, при необходимости. Когти не выпускал, дремал на хозяйских коленях, терпел комплименты и нежности. Он даже иногда встречал Хозяина у двери и помнил, что тот его называет Муром. Впрочем, Муром он стал не сразу, вначале его величали Муркой, а потом он подрос и превратился в рыжего красавца с роскошными каштановыми бакенбардами.

Тем не менее, однажды Хозяин предал своего кота. Так ощущал это Мур, не зная, что злого умысла у Хозяина не было.

Случилось, что соседская дворняга родила у их подъезда пятерых щенков. Потом, через неделю, четырёх она перетащила в более укромное место, под лестницу, а пятый остался один. Этих подробностей Мур, конечно, не знал. Он лишь однажды побывал за пределами своего жилища, выскользнув через приоткрытую дверь. Он тогда много натерпелся от голода и мальчишек, пока Хозяин не нашёл его в пыльном закутке подвала.

К моменту начала своего сиротства у щенка уже открылся один глаз. Вскоре он проголодался и стал пищать. Мать была поблизости, ревностно ухаживала за остальными, а пятый был ей почему-то не нужен. Тогда Хозяин поместил его в картонный ящик, принёс домой и поставил у стенки.

Щенок сразу не понравился Муру запахом и надоедливым нытьём. Мур сдвинул уши, предостерегающе рыкнул и занял позицию между ящиком и остальным помещением, слегка подрагивая кончиком хвоста. Здесь он проводил теперь свое время, даже дремал, отходя не слишком далеко.

Поначалу щенок на жилое пространство не претендовал, но Хозяин проводил у ящика слишком много времени, разговаривал с новым жильцом почти с теми же интонациями, как с самим Муром и называл его смешным именем — Боб. Потом Боб научился вылезать из ящика, и Хозяин постелил на это место коврик. Однако, Боб рос быстро, на коврике только спал и стал притязать на большую территорию.

Свои нужды, большие и малые, щенок справлял на полу, где придётся, обычно посередине комнаты, что приводило Мура в смятение. Закопать это было никак невозможно и ещё счастье, если Хозяин в таких случаях находился дома и быстро наводил порядок. К радости Мура, у Боба это быстро прошло, и он терпеливо ждал, когда его выведут погулять. Мур вряд ли догадывался, зачем Хозяин регулярно выводит Боба, но был доволен, что ему дают хоть немного отдохнуть от этого ненормального.

Вскоре Боб перерос Мура, но тот компенсировал свой малый размер тем, что ходил поверху, по стульям, дивану, подоконникам и прочим местам недоступных псу, и так продолжал господствовать. Однажды он даже забрался на стол, когда не было Хозяина. Боб на эту наглость только добродушно полаял. Он со щенячьих времён считал Мура старшим товарищем.

Шипеть на Боба Мур быстро перестал, много чести, Иногда только он позволял себе коротко рыкнуть, чисто предупредительно. Или выдвигал в его сторону лапы, выпуская когти, но, не употребляя их, снова втягивал. А Боб ни на минуту не оставлял его в покое и предлагал дружить. На эти монотонные заигрывания Мур внимания не обращал и старался жить так же, как в те времена, когда он был тут совершенно один, сам по себе. Ну, и Хозяин, конечно. Иногда, правда, к Муру в гости ненадолго заходила дочь Хозяина и приносила гостинец.

А теперь он оставался сам, только когда Хозяин выгуливал Боба, и Мур давно уже перестал надеяться, что когда-нибудь Хозяин вернется с прогулки один. Хорошо ещё, что Хозяин все-таки любил Мура значительно сильнее, чем Боба и кормил того какой-то гадостью, которую Мур не стал бы есть, даже умирая с голоду. Мур, конечно, как-то попробовал собачий корм и после этого миской Боба не интересовался. Только после раздачи еды символически проверял, что на этот раз получил Боб и, удовлетворённый, уходил прочь. Боб тоже как-то пытался заглянуть в миску Мура и, с удовольствием, в одно мгновение, уничтожил всё содержимое. Мур и опомниться не успел и тогда, в виде исключения, так наказал Боба, что тот теперь обходил миску старшего товарища издалека. Это, впрочем, было давно и всего лишь раз, так что Боб всё равно был расположен к Муру. Теплое чувство омрачало только отношение к Муру Хозяина.

Боб с трудом переносил, когда Хозяин слишком долго гладил кота, уютно расположившегося у него на коленях. Хозяин даже почти мурлыкал ему в ответ. Когда у Боба кончалось терпение, он становился на задние лапы и подсовывал морду под руку, между ладонью и кошачьим мехом. В таких случаях, Хозяин, понимая чувства пса, гладил его по холке, а на Мура опускал другую руку, потому что тот был тоже далеко не безразличен к хозяйской ласке.

Между тем, у Мура были свои грешки, но Хозяин об этом, похоже, не догадывался. Например, в отличие от Боба, Мур гадил в их собственной квартире и обоняние Боба очень от этого страдало. Он как-то раз попытался лаем привлечь внимание Хозяина к безобразию, которое творилось в лотке, но безуспешно. Хозяин подошел посмотреть, чем недоволен пёс и даже выразил Бобу сочувствие, поворошив ему шерсть. А что толку, Мур даже замечания не получил и это было обидно. Тогда Боб решил вопрос кардинально. Он аккуратно достал зубами из лотка кошачью колбаску, всю в песке, и подложил ее в парадный туфель Хозяина. Через некоторое время тот заметил диверсию, но эта ситуация его, почему-то, даже развеселила. Он шутливо поругал Боба, а Муру даже и слова не сказал.

А вскоре произошло событие, которое перевернуло всю жизнь маленькой общины. Однажды их посетила дочь Хозяина, но пришла не одна. Перед собой она катила коляску, в которой царственно расположился детеныш. Пакет с ребенком тут же переместился в объятья Хозяина, который пытался хоть немного пообщаться с наследником, но, при этом, не дай бог его не разбудить. И Мур, и Боб сразу сообразили, что это некто очень важный, и что соревноваться с ним за влияние бессмысленно. Да что там «влияние», как бы их самих не выгнали из дома!

Мур, в отчаянии, забрался на самую высокую, доступную ему, точку, на стол, и улегся в вазу с фруктами, а Боб втиснулся под стул и там дрожал крупной дрожью. Хозяин шикнул на Мура. Тот в ужасе покинул вазу и куда-то запропастился. Он даже не вышел отведать, принесенной ему, свежей рыбки.

Отвлекшись от кота, Хозяин, передав матери драгоценный кулек, попытался успокоить Боба, но безуспешно. Тот решил, что его пора уже пришла, жалобно завыл, не вылезая из-под стула и содрогаясь всем телом.

Громкий скандал разбудил ребенка, он проснулся, с интересом разглядывал Боба и даже что-то ему, как бы, советовал. Однако Боб, услышав голос малыша, завыл ещё жалобнее. Ясно было, что насладиться общением с ребенком в такой ситуации невозможно. Поэтому продолжить встречу решили на прогулке. И, укладывая малыша в коляску, обнаружили, что Мур забрался как раз туда и даже закопался в пеленки. Покинул коляску Мур неохотно, угрожая зубами и полагая, видимо, что застолбил это место навсегда.

Когда, вдоволь нагулявшись с внуком, Хозяин вернулся домой, встретить его никто не вышел. Зато он застал идиллическую картину. У себя на подстилке Боб мирно дремал вместе с Муром. Боб — на левом боку, Мур — на правом. Кот положил голову на морду собаки, а Боб лапой отгораживал Мура от превратностей жизни.

Соня против Мурки

Моей младшей дочери Кате какой-то поклонник, с виллы около караванного посёлка, подарил котёнка ангорской породы, который вырос в Мурку необыкновенной красоты — великолепный торс с коротким для кошки хвостом был покрыт не длинной, но густой темнокоричневой шерстью, создавая впечатление дорогого меха. Большие глаза, цвета янтаря, выражали бесконечное достоинство. Когда Катя улетала в Россию или какой-либо иной «зарубеж», Мурка проводила время у нас, в Ашдоде. Потом Катя тоже перебралась в Ашдод, но Мурка, которая привыкла прогуливаться на воле, между караванами, так и не примирилась с песком в ванночке, и продолжала справлять свои дела только в травке, на улице, с важным видом спускаясь по лестнице из подъезда.

Наши окна выходили в противоположную сторону от подъезда и Мурка, сделав сои кошачьи дела, обегала дом и мяукала под нашими окнами на втором этаже, чтобы я открыла ей дверь квартиры. Обычно, пока я доходила до двери, там уже караулила Мурка. Так что ума ей было не занимать. Однажды я не успела ещё открыть ей дверь, когда услышала истошный крик ребёнка, который кричал одно слово: «чёрный», что на иврите звучало как «шахор». Прибежавшая на крик её мама успокаивала девочку странным способом. Она убеждала напуганного ребёнка, что у Мурки на грудке есть несколько белых волосков, что было абсолютной правдой. Мурка, поэтому, не попадала в группу зловещих черных. В Израиле очень интересное отношение к животным. Например, убивать их нельзя — это большой грех, а вот выставить новорождённых котят или щенят, которых где-то нагуляла их мама, домашняя любимица, в коробке под палящее солнце, по-видимому, можно, раз мы находили такие сюрпризы не один раз. Раздавленные трупики на дорогах тоже не редкость. Но главный бич — детям разрешают брать котят из гнезда уличной кошки, поиграть и, наигравшись вдоволь, где-нибудь выбросить. Если детёныши не успели научиться вылизываться, и не могут запрыгнуть на злачную израильскую помойку, такие котята или щенята обречены на мучительную гибель, их предсмертные жалобные писки часто по нескольку дней раздаются где то в ночи. Как и везде на земле, люди все разные и в Израиле много энтузиастов, которые подкармливают животных у помоек, оставляя корм, и, бывает даже, промывают и лечат им глаза. Мурка ела то же, что и мы, но без гарнира. Мышей ловить она умела, но в пищу не употребляла. Дома они не водились, Мурка добывала их на улице и приносила мне в зубах, обычно ещё полуживых. Потом она сообразила, что я не слишком рада её добыче и охотиться перестала.

Рядом с нашим домом тоже стояла открытая помойка и кормилась на ней некая типичная уличная чёрная кошка с длиннющим хвостом и тощим торсом. Мурка ее обычно игнорировала, не та, видимо, кровь. Но зато Мурка познакомилась с Соней, нашей соседкой с первого этажа. Вернее, это Соня познакомилась с ней, потому что Мурка на Соню внимания не обращала, тогда как Соня сочла её своим личным врагом. Соня была известна всем на нашей улице, и даже на всех ближайших. Прославилась она ещё в 90-ом году, приехав во время первой волныу репатриации (что означает, как бы, возвращение на святую землю предков) с 10 холодильниками, энным количеством спальных гарнитуров и горок с хрусталём. Российские власти на первом этапе массового отъезда евреев не догадались установить весовой предел багажа при выезде на историческую родину, который потом был определен в одну тонну на семью и Соня этим тогда воспользовалась. Нужно было ещё в атмосфере дефицита товаров в позднем СССР достать всё, что она привезла с собой. Но Соня достала и, по прибытии в Израиль, энергично занялась распродажей. Иосиф, её муж, был красивым крупным мужчиной и часто хвастал, что в Союзе был дальнобойщиком и денег зарабатывал столько, что хоть наклеивай вместо обоев. Так что средства на эти покупки дал он, но в её бизнес не вмешивался и вообще мало перечил жене, а когда соседи жаловались на слишком активную, часто в ущерб окружающим людям, Соню, неизменно отвечал: не обращайте внимания, она же дура.

Дура Соня постоянно боролось за свои права, которые, якобы, кто-то (когда — кто) из соседей ущемлял. Нужно сказать, не то, чтобы Соня все свои беды высасывала из пальца, просто она очень преувеличивала. Играют, скажем, дети у неё под окном — конец света, крик на всю улицу, они ей мешают, того и гляди разобьют ей окна. Поливают газоны — опять крик, её квартира, якобы, уже плавает в воде. И так до бесконечности. В особенности тяжело она переносила посещения автолавки, которая раздавала почти новые вещи бедным. Соня заранее знала о сроке прибытия, всегда была первой, выбирала себе обновку и бдительно следила за действиями других претендентов на помощь. Эти, другие, старались загородить свои обновки от Сони, потому что, в случае чего, Соня требовала обменять свою добычу на новую находку, ведь она-то стояла в очереди первой. Так что никто и никогда был не вправе забыть, что главная задача окружающих всегда помнить о Соне и её интересах.

Неожиданно для нас, очередной мишенью для Сони стала наша Мурка. Крики «уберите вашу Мурку» раздавались едва ли не каждый день. Мы с мужем были в полном недоумении. Как могла Мурка находиться дома и одновременно карабкаться в квартиру на первом этаже? Вероятно, все черные кошки выглядели для Сони одинаково, и она не делала различия между нашей гордой красавицей и жительницей помойки. Мы неоднократно показывали ей на прогулке нашу любимицу. На время она замолкала, но вскоре всё начиналось сначала.

Однажды в нашу дверь громко постучали. Едва не сбив с ног открывшего ей мужа, влетела Соня, прямиком проникла почти на середину салона для выступления, и подбоченилась. Её сердитое и строгое лицо зловеще произнесло: «Сейчас же уберите вашу кошку с нашего окна — иначе Иосиф будет её убивать!» В это время Мурка не спеша вышла из-за дивана и грациозно присела у моих ног, послушать, что там про неё судачит соседка. «Соня! — говорю я ей. — Вот же наша Мурка!» Она глянула на Мурку, круто развернулась и с порога открытой двери закричала вниз: «Иосиф! Убивай! Это не их кошка! Мурка дома!» Ни тебе здраствуйте, ни до свидания, что уж говорить об извинениях. И, конечно, Иосиф никого убивать не собирался, ни кошку, ни Соню.

Но самыми примечательными были её схватки с другой соседкой с первого этажа, Дорой. Их двери и окна были рядом. Дора была психически не вполне здорова и, вдобавок, страдала диабетом. В Израиле больщинство таких больных принимают соответствующие препараты и живут дома. В обычное время Дора была интересным и неглупым человеком, но на неё, как говорится, находило. Её красавица дочь выгнала очередного мужа, занималась своим сыном и мать навещала редко. Вобщем, видимо, препараты принимала она через пень колоду и подступали галюцинации. Основным их лейтмотивом были ночные переходы Иосифа к Доре — сквозь стенку. Что тут начиналось! Мат и взаимные оскорбления часа на два. Соня заходилась в крике и негодовании, вопила, что эта Дора ни на фиг не нужна её Иосифу. Будет её Иосиф лазать по ночам к Доре! А Доре становилось обидно, чем это она так уж плоха! Уж не хуже дуры Сони, и пусть Соня не забывает, что им обеим далеко за семьдесят. Про то, что Иосиф вряд ли мог просачиваться через стенку, Соня как то уразуметь не умела. Я поутру пыталась объяснить Соне, что Дора больна, и не нужно так бурно обижаться. Выслушает и забудет. Так продолжалось не один год. Потом несчастная Дора умерла. Иосиф каждый день спал в кресле, выставленном в тень, пока не ушел в мир иной, и Соня стала невестой. На смотрины ходили пожилые мужчины, интеллигентные и не очень. Некоторые походили на профессоров, другие на важных начальников, или на бывших олимпийских чемпионов. Соня выбирала, в подъезде стало спокойнее, Мурка перестала её занимать.

Так что легенда, будто бы евреи все жутко умные и приспособленные — сильное преувеличение. Они разные: и умные и глупые и образованные и совсем тёмные. И хитрят лишь неоторые, а на скрипках играют единицы.

Истоки шовинизма

Чтобы понять самого себя, иногда полезно понаблюдать за более примитивными существами. Так, прошлым летом я близко познакомился с вороненком, у которого возникли трудности на жизненном пути. В мае птенцы обычно окончательно прощаются с родной скорлупой и начинают привыкать к жизни, но для некоторых она оборачивается суровой стороной, если они слишком рано покидают гнездо и лишаются материнской заботы. Причины могут быть разными, то ли малыш случайно выпал из гнезда, то ли не ужился с братьями в борьбе за пропитание, а иногда мог чем-то не понравиться собственной матери.

Приземлившись, мой будущий питомец не слишком долго страдал от одиночества, им тут же заинтересовалась соседская кошка. Вороненка я у неё успел отнять и назвал Кирой, размером она была всего лишь с ладонь. Принёс её домой, закрыл, от греха подальше, домашнего кота Винсента в другой комнате, и, для начала, поставил на стол, на собственные ноги. Оказалось, она уже была в состоянии ходить, это были её первые шаги, по гнезду-то не больно разгуляешься. Кира подошла к краю стола, заглянула вниз и осторожно отодвинулась. Тогда я спустил её на пол, пусть осваивается.

Но Кире было не до прогулок. Добывать пищу она не могла и, больше того, у неё не получалось даже склевывать лакомство с пола или с руки. Она задрала голову, широко разинула клюв, глядя одним глазом на меня и громко каркнула голосом почти взрослой птицы. Своим кормильцем она, похоже, назначила меня.

К счастью, Кира была не слишком разборчива в еде. Её устраивали крошки хлеба, колбасы, кусочки сырого мяса или рыбы и пойманные мною заранее мухи. В разинутый рот нужно было вкладывать лакомый кусочек, она глотала и сразу же требовала ещё. Было ощущение, что она бы заглотнула и металлическую гайку, если бы я решился на такое зверство. Возникало даже впечатление, что досыта не насыщалась она никогда. В процессе потребления еда быстро переваривалась, переработанные остатки она выбрасывала на чистое место. В этом отношении она была весьма аккуратна и, если обнаруживала где-то на полу непорядок, находила опрятный уголок, оставляла там свой подарок, и тут же продолжала выпрашивать еду снова. Не удивительно, что она, в конце концов, надоела матери-вороне.

Наступили солнечные дни, и пришло время, когда уже можно было выехать на дачу. Киру я задумал взять с собой, потому что здесь, в моё отсутствие, вряд ли удастся поддерживать её статус-кво с Винсентом, который уже больше недели пребывал под арестом. Поэтому кота я решил оставить на внука Тёму и так избавить от Киры. Я начал срочно упаковывать вещи и выносить их в машину. Однако при очередном возвращении в дом я застал неожиданную сцену. Винсент умудрился сам открыть комнату, замер на пороге в крайнем удивлении, а Кира стояла около него, задрав морду, разинув клюв и каркала, то ли сердилась, то ли громко требовала еды. Винсент, естественно, оценил нахальное поведение Киры, как признак её высокого положения на общественной лестнице, и даже втянул голову в плечи. Заметив мое появление, Кира поковыляла ко мне и потребовала внимания к своим проблемам. Поэтому, обнаружив мир в доме, я понял, что большой срочности в отъезде на дачу нет, и у меня впереди несколько дней на сборы.

Появившийся вскоре Тёма тоже признал ситуацию, как стабильную, и предложил ехать на дачу одному, а со зверинцем он управится и сам. Но это было недальновидное решение. Выращивать Киру следовало на природе. Там у неё появится возможность освоиться, научиться летать, добывать пищу и вернуться в дикую среду. Кто знает, вдруг она потом прибьётся к вороньей стае? А пока Кира активно продолжала насыщаться, попутно заглядывая во все углы.

На даче я быстро сколотил для Киры жилище. Это был вместительный загон из проволочной сетки, внутрь которого я поместил домик поменьше, на случай непогоды. Выход из клетки в сад я мог, при желании, осталять свободным, чтобы помочь Кире в акклиматизации. Но сохранялась возможность отгородить её от местных котов. Потом, правда, выяснилось, что котов она не боялась, но и не обижала, а позже, когда уже научилась летать, подружилась даже с соседским псом, который специально протискивался под забором, чтобы поиграть с Кирой. Посторонние люди тоже не вызывали у Киры страха. Еду, однако, она выпрашивала только у меня, настойчиво преследуя по тропинкам и широко разинув клюв.

Однажды ко мне заглянул сосед, я собирался поделиться с ним своими саженцами. Он присел на корточки около грядки и осторожно окапывал приглянувшийся ему куст. В это время на грядке объявилась Кира и попыталась проконтролировать, что там происходит. Всё, что находилось на её территории, Кира воспринимала, как подвластное ей. Сосед, до того ничего не знавший о Кире, от неожиданности встрепенулся, но, слава богу, обошлось без инфаркта.

Созревала Кира довольно быстро, как по габаритам, так и по умениям. Крылья её окрепли, она могла уже пролететь несколько метров, но, даже немного летая, она предпочитала ходить, до тех пор, пока не набралась опыта. Теперь ей удавалось взлетать на моё плечо и так, в полном комфорте, путешествовать по саду. Выпрашивать еду на плече тоже было намного удобнее. Она поворачивалась к моему уху и громко требовала угощения. Вряд ли она осознавала, что я слышу ухом и что именно туда нужно отправлять свои домогательства, но когда она садилась на плечо и поворачивала клюв ко мне, выглядело это как осмысленное действие. На плечо садилась она иногда и к гостям, но на чужом плече не попрошайничала.

Вскоре Кира разыскала весьма привлекательный объект — двухсотлитровую бочку с водой для полива. Она взлетала на край и с удовольствием плескалась в жаркие дни. Летала она уже вполне прилично, но территорию не покидала. Не забывала она и о своем личном домике, там она могла отдохнуть в одиночестве.

Потом Кира научилась самостоятельно клевать корм. Можно было насыпать ей угощение в кормушку, но надобность в этом вскоре пропала сама по себе. Кира внезапно обнаружила вокруг много прекрасной еды — кузнечиков, жуков, гусениц, червей. Любила Кира и ягоды, в особенности, красную смородину. Когда я собирал урожай, она сидела на моем плече и усердно мне помогала. А как-то Кира схватила лягушку, и эта лягушка закричала, как ребенок. Я до сих пор не могу забыть этот мучительный вопль.

Между тем, бесстрашие Киры всё-таки имело границы. На стене дома, под крышей, обнаружилось осиное гнездо. Я решил избавиться от неприятного соседства и сбил его длинным шестом. Гнездо состояло из двух этажей-пластин. Каждая из пластин содержала несколько десятков отверстий, в которых созревало осиное потомство. На верхнем этаже жили, похожие на гусениц, сантиметровые личинки, а на нижнем — почти взрослые, по внешнему виду, осы, которые пока не дозрели до полета. Гнездо это я, по доброте душевной, отдал Кире, и она с удовольствием проглотила личинок, всех до одной. Потом личинки кончились, и дошла очередь до юных ос. Не знаю, умели они жалить или ещё нет, но Кира решила не рисковать и ни одну из них не тронула. А ведь до того никого из этих злюк она в своей короткой жизни не встречала. Это напомнило мне, как она, совсем еще младенцем, опасалась свалиться со стола. Некоторые знания сидят в нас от предков. Когда, к примеру, по телу человеческого детеныша проскользнет что-нибудь длинное и гибкое, скажем, поясок материнского халата, малыш в ужасе вздрагивает, как будто кто-то, заботливый, заранее вложил в него страх перед ползучими тварями.

Как-то к нам в гости пожаловала сорока, ей что-то понадобилось в нашей компостной куче. Кира ею сразу же заинтересовалась. Она мгновенно подлетела и предложила ей любовь и дружбу. Конечно, я не понимаю по-вороньи и по-сорочьи не понимаю тоже, но сцена была очень выразительна. Кира не каркала, а ворковала, заглядывала сороке в глаза, показывала, какие у неё чудесные крылья. Сорока не проявила ответного интереса. Так, буркнула что-то скандальным криком, потом взлетела и села на провод высоковольтной передачи, за границей нашего участка. Кира никогда прежде так высоко не забиралась. Тем не менее, она поднялась, с некоторым напряжением, села на провод рядом с сорокой и попыталась объясниться с ней и там. Сорока взмахнула крыльями и улетела насовсем, а Кира вернулась, забралась мне на плечо и долго жаловалась на суровую жизнь.

Потом она спряталась в своем домике и не выходила до вечера. Так она узнала, что далеко не всякий тебе приятель, даже если он тебе не пища, ты ему тоже и вы друг другу совсем не мешаете. Иногда чужие — уже немного враги.

Через месяц, когда наступила осень, Кира встретила постороннюю ворону, и они улетели вместе. На следующее лето она пару раз подлетала, каркала сверху, делала круг, но на плечо больше не садилась. Однажды она искупалась в бочке и оставила на память своё перо.

Яша, бывший Ян

В гости к родителям Серёжи часто заходил седой, согнутый врач, Арнольд Моисеевич. Кряхтя, садился он у буржуйки, это было послевоенное время, гладил Серёжу по голове и тот запомнил, как у него дрожали пальцы. Между тем, ему тогда едва ли было за сорок. Ему недавно разрешили переселиться, он и его сын Яша долго ехали на поезде, а потом сняли комнату в серёжином подъезде. Ни Серёжу, ни папу, ни маму он не лечил, да они никогда и не болели. Просто ему нравился папа, и они обычно обсуждали что-то непонятное. Мама предупредила Серёжу, что если он любит папу и не хочет, чтобы папу у них забрали, никому не следует передавать, о чем они там говорят, даже друзьям. А что он мог передать? Серёжа прислушивался изо всех сил, но ничего не понимал, как ни старался.

Яша всегда был занят и редко гулял во дворе, но иногда приходил вместе с отцом, и Сережа ждал его, потому что они любили говорить о звёздах и галактиках. Всё это ярко сверкало вечерами на тёмном фоне, фонари тогда не горели и не мешали наблюдать за небесными чудесами, не то, что сейчас. Серёжа о звёздах и планетах узнавал от папы, а Яша умел читать себе сам. Они уже знали, что все эти небесные объекты находятся страшно далеко, дальше Солнца, что они на самом деле огромные, и понимали, что им не дожить до полетов человека хотя бы на Луну, а ведь она совсем рядом, можно разглядеть моря и океаны. Яша говорил, что им следовало бы родиться лет через 100, но ничего уже не поделаешь. Хотя Яша был на год старше и уже ходил в школу, Серёжа мог бы легко побить его одной левой, если бы вдруг захотел, так он был слаб и заморен. В школе его взяли сразу во второй класс, потому что он умел рисовать. А ещё он играл на пианино и красиво пел. Серёже Яшины песни нравились, даже когда он пел по-польски.

— Арнольд Моисеевич, — говорила мама, — почему вы не купите Яше пианино? В слякоть и в жару ребенок должен тащиться на тот край города, чтобы размять пальцы у каких-то знакомых. Для кого вам копить деньги?

— Ну вот, теперь и вы о моих деньгах, — обижался Арнольд Моисеевич. — Это хозяйка наша думает, что у меня миллионы. Всем жалуется, что я лечу её бесплатно, потому что от денег меня уже тошнит. Посудите сами, разве я могу позволить себе даже старенькое пианино? А вдруг война, на нас опять кто-нибудь нападёт и что делать? Снова всё бросить и ехать голым? Нет, есть у нас кровати, табуретки, почти новый стол, несколько хороших книг. Нам с Яном на кусок хлеба хватает, а там видно будет. — Он всегданазывал Яшу Яном.

Они убежали из Польши, когда на них набросились немцы, а Яшина мама не успела. Поселили их на Колыме. Арнольд Моисеевич не был заключённым, наоборот, он их лечил, но главный врач был одновременно уголовником. А сразу и не подумаешь, удивлялся Яша. Похож он был на старого профессора с седой бородой, как будто это про него придумывал книги Жюль Верн. А Яше он говорил «Вы», как большому.

Им тогда, по словам Яши, повезло: тех, кто остался, немцы убили. И мама где-то потерялась, а он её совсем не помнит, и у них её фотографии нет. Получается, что он никогда не узнает, какая у него была мама. Папа говорит, что очень красивая и с косой, а, как покажешь ему на какую-нибудь красивую тетеньку, он говорит, что мама была живой ангел, и сравнить даже невозможно.

— А как немцы угадывали, кого убивать, а кого нет? — недоумевал Серёжа.

— Да я и сам не знаю, может быть, от соседей. Мы ночью убежали, папа меня спасал, а мама пропала, но я ничуточки не виноват, папа говорит. Она не пришла вовремя, потому что её схватили немцы. Я тогда меньше тебя был, ходить не умел и ничего не помню. Ваших евреев потом убили тоже, когда пришли немцы. Не все догадались скрыться на Колыму, по-взрослому вздыхал он. Те, кто убежали подальше от немцев, те и спаслись, как мы с папой, а ваши все-все погибли.

Перед войной, наши люди ничего не знали о зверствах фашистов, об этом по радио не говорили и в газетах не писали, чтобы не испортить международные отношения. А пожилые тогда ещё помнили тех немцев, которые приходили в первую войну. Вежливые такие, культурные, никого не трогали. Тот, кто спрятал ценные вещи подальше, вообще не пострадал. Поэтому многие надеялись, что и на этот раз можно будет переждать, пока вернется Красная армия. Но Красная армия пришла слишком поздно.

Закат и дебют

Думаете, начальнику очень даже по нраву командовать нижестоящим персоналом? Полагаете, большое удовольствие? Кузьма Петрович точно знает, что это не так. Поднялся он высоко, ему подчинялась добрая половина завода, от его каприза зависели многие, но что за радость? Вот покомандовать бы директором…

Поэтому, когда Кузьма Петрович вышел на пенсию, он ощутил облегчение от вольной жизни и свободы. И пусть от него теперь ничего не зависит, но и он не зависит ни от кого. Мир оказался устроен проще, если смотреть снаружи, а люди сложнее, чем он полагал.

Естественные в его годы мелкие недомогания не мешали Кузьме Петровичу выглядеть крепким ещё мужчиной, во всяком случае, так он себя ощущал и на что-то надеялся. И вдруг, на днях, какая-то посторонняя школьница нечаянно жутко огорчила Кузьму Петровича.

Жена послала его за картошкой и луком. Он взял сетку того, сетку другого и, заодно, прихватил солидный грейпфрут, порадовать супругу. Всего-то и потянуло на несколько килограмм, ведро воды весит больше. Идет он не спеша, прогуливается, вдыхает аромат свежескошенного газона, чуть прихрамывая на левую ногу. Наблюдает, как ворона издевается над пытающейся задремать в тени киоска кошкой. И тут, как из ничего, сконденсировалась эта пигалица, концентрат чьей-то мечты. Дедушка, шепчет она, я вам помогу, а вы дышите свободно, отдохните, оглянитесь, какая вокруг красота, сейчас у вас всё пройдет.

Ношу свою Кузьма Петрович, конечно, отдавать не собирался, разве же это груз! Спасибо, говорит он, вон старушка плетётся, совсем ветхая, ей бы помочь. Похоже, она даже забыла, где живёт. Как же, забудет она, возразила девушка, знаю я её, она и вас переживёт. Еще хорошо, что молчит, услышали бы вы её зловредный голос! Кузьма Петрович решительно потянул на себя сумку с продуктами, но девица оказалась покрепче. Левой рукой схватила покупки, а правой аккуратно придержала Кузьму Петровича за локоть, как будто он вот-вот и потеряет равновесие. Ну, не драться же с девчонкой.

Поэтому Кузьма Петрович поблагодарил незваную помощницу и по пути узнал, что у неё в школе скоро выпускные экзамены и нет, она их не боится, ну ни капельки. Что она давно разочаровалась в мальчишках и замуж ни за что не пойдет. Что подруг у нее полно, и она даже не может выбрать из них самую-самую. А учиться она пойдёт на политика, но ещё не совсем знает, где этому учат.

Кузьма Петрович догадывался, где учат на политика и кого именно, но мыслями своими не поделился.

Деликатес

Когда Ванюша с родителями вернулся из эвакуации, квартира их была кем-то занята, не выгонять же их, да Ванюша её толком и не помнил. Поселили их в двухкомнатной коммуналке, они были третьей семьёй в этой квартире. Кроме них там жило обширное семейство местного почтальона. Из их комнаты всегда слышалось хныканье и визги, это ссорились четыре вредные сестрички. Кухню занимала толстая и весёлая продавщица, тетя Валя. Она, по дружбе, предлагала приносить им какие-нибудь продукты, но маме было неловко. Прихожая была очень большая, крупнее их комнаты и там никто не жил. Туда каждый вечер почтальон вкатывал свой мотоцикл, но Ванюше даже прикасаться к нему не разрешали. Особенно тяжело ему было это выдержать в воскресенье, с раннего утра до ночи, весь день.

Каждый вечер, после работы, мама и Ванюша выстаивали очередь за хлебом. Ванюша любил с ней ходить, потому что там всегда шныряли беспризорники, и с ними иногда удавалось, если повезёт, тайком поболтать, об интересном. Кроме того, тетя Валя обычно дарила ему конфету с повидлом — подушечку. Он её сберегал и потом отдавал беспризорникам: подлизывался, они домашних детей не очень-то почитали. Да ему и не жалко было этой конфеты, подумаешь, радость.

Как-то мама принесла от рыбаков огромную рыбу, еле дотащила. Не целую, конечно, только переднюю половину, морду, кусок живота и плавник на спине. Она шлёпнула её на стол, села рядом, и так устала, что никак не могла вздохнуть.

— Это сом, — сказала она, — только у него отрезали усы, чтобы они по земле не волочились.

— Сом? — недоверчиво кашлянул папа. — Кто его добил?

— Да никто. Он, бедняга, случайно запутался в сетях, — пояснила мама, — а рыбакам он был не нужен. Вот мы с Веркой и разделили его на двоих. Сейчас поджарю — пальчики оближете. Наверняка, и на завтра останется.

Мама растопила печь и поставила на нее старую сковородку, которая где-то валялась, ею пользовались ещё до войны, когда еды было много, а Ванюши не было. Эта загадка всегда Ванюшу мучила: где он был, когда его не было? Мама уверяла, что он тогда был у нее в животе, но разве это что-то объясняет? Ну, допустим, он как-то попал к ней в живот, а где он был до того? Выходит, он получился совсем из ничего? Или все-таки где-то был раньше? Когда человека убивают в бою и его разрушает снаряд, он перестаёт существовать. Это намного понятнее. А как он появляется из ничего? Поэтому, когда Ванюша увидел заслуженную сковородку, он снова попытался выяснить у папы подробности своего появления на свет.

— Ну, хорошо, — уговаривал его папа, — допустим, ты был и раньше. Вспомни, где ты был, что ты видел, что ты делал и что с тобой в то время происходило. А если ты ничего не помнишь, значит, ты тогда и не существовал вовсе.

— Хитренький! Вот я не помню, когда праздновали Победу, но ты же сам рассказывал, как вы с мамой брали меня на демонстрацию. Кого ты туда водил, меня или какого-то дурачка, который ничего не видит и ничего не понимает?

— Здесь ты прав, — соглашался папа, — дурачком ты не был. Радовался вместе со всеми, да потом забыл. Ранние годы все забывают. Вот скажи, ты помнишь, как, выловив картошку из своей тарелки с супом, всей пятернёй залезал в мамину, чтобы добыть картошку и оттуда?

— Нет, — смущенно ответил Ванюша, — а зачем я отнимал у мамы картошку, от голода?

— Да нет. Я думаю, в воспитательных целях. Потому что ты при этом назидательно заявлял: «Такие мамы не бывают, что кушают картошку». А был тогда ты вполне упитанным, голодать тебе не давали, мы с мамой это делали вместо тебя. На самом деле, никто не знает, как внутри человека появляется личность. Вот вырастешь и займись этой проблемой.

— И займусь! — пообещал Ванюша.

Беседуя так, они отвлеклись от замечательного лакомства, которое готовила мама. Из кухни стал проникать аромат, рыба истекала жиром. Ванюша с папой уплетали за обе щеки, тщательно вымакивая жир, но мама как раз была сыта и есть отказалась. Они с папой ели эту рыбу целую неделю, три раза в день. Да ещё часть спины вместе с огромным плавником отдали папиному другу, дяде Боре. Ели бы и дольше, но остаток испортился, и его выкинули: холодильников тогда ни у кого не было.

А что касается гигантской рыбы, мама только через годы призналась Ванюше, что сом тот был на самом деле дельфином. Вы когда-нибудь пробовали дельфиний жир? Наверняка — нет. Сейчас этих умных животных в пищу не употребляют. Может быть, жалеют, а может быть потому, что из них трудно приготовить что-либо съедобное.

Под лупой

Летом Лёша потерял друга, Мишу. Родители увезли Мишу куда-то в Израиль. Они, вдвоём, конечно, кое-что заранее разведали в интернете. Называлось это место Святая Земля и поэтому все интересовались тамошними событиями, не только они. Евреи и арабы нападали друг на друга, но тётя Лиза, Мишина мама надеялась, что пока Миша вырастет, наступит мир и ему не придётся идти воевать. Лёша с папой проводили их до самого аэродрома. Свои лыжи Миша оставил Лёше, там они будут ему не нужны. У Лёши лыжи уже были, и запасные он отвёз на дачу, чтобы не таскать их туда-сюда. Так Лёша остался один и в третий класс пошёл без Миши.

Лёша понимал, что Мише, конечно, легче переносить разлуку: новые места, новые друзья, новые впечатления. Рядом Средиземное море, самое большое море в мире, а у Лёши в Москве ничего нового не было, всё уже знакомо и всё напоминало Мишу. Вместо Средиземного моря есть только река, где они играли в рыбаков, закидывали с набережной удочки. Но попадалась только мелочь для кошки, жившей у них в подвале. Да и взрослые рыбаки рядом с ними ловили для своих кошек. Сейчас во дворе гулять было не с кем, и Лёша проводил время за компьютером, играл сам с собой.

Родителие говорили тогда, что это не навсегда, можно ездить в гости, и даже видеть друг друга по-Скайпу. Друзья заранее условились, обмениваться новостями в письмах. Лёша адреса Мишиного не знал, когда он уезжал, адреса ещё не было. А Миша Лешин знал, но неизвестно разрешают ли там писать по-русски. Прошло уже полгода, наступила зима, потом будет лето. И у Миши, наверное, тоже.

И вдруг, 1 января, в субботу, Миша вызвал Лёшу по Скайпу. Он совсем не изменился, как будто они расстались только вчера.

— Лёша, видишь меня, я жив-здоров.

— Ой, Миша, здравствуй! Вижу тебя хорошо. Как ты там, привыкаешь понемногу?

Он так заорал, что из другой комнаты прибежала мама, но сразу всё поняла и тихо оставила их одних, едва успев поздороваться с Мишей.

— Теперь уже легче, а вначале было ужасно. Жара, как будто ты в духовке, и в воздухе пыль. Кругом, ведь, пустыня, а дождь бывает редко. После дождя машины нужно мыть, на них даже видны грязные разводы. А когда вспотеешь, пыль налипает на спину. Только вернешься домой — сразу под душ. Иногда и ночью бывает жарко, но сейчас зима и вполне ничего.

— А у нас весь декабрь было пасмурно, забыл, как солнышко выглядит.

— Ой, побывал бы ты здесь. Солнце тут злое, чуть ли не сжигает. По-русски можно сказать солнце, а можно солнышко. А здесь нет такого слова «солнышко», только «солнце» — шэмеш. Злодей, который задумал тебя испепелить. Послушай, я тебе расскажу про соседского пса, Чапу. Я с ним иногда гуляю, потому что хозяин — совсем старый и больной. Чапа всегда спешит укрыться от солнца в тени. Но иногда мы гуляем перед сном, уже темно, светят только уличные фонари, а Чапа боится их света тоже. Быстро пробегает мимо столба, а потом медленно идет через тень. Мы, как прилетели, мама сразу сообразила — нежилая зона. — Он энергично помотал головой. — Но я же тебя с Новым годом не поздравил.

— И тебя с Новым годом, — поддержал его Лёша. — Жаль, что мы не вместе.

— Да у нас-то Нового года и нет совсем, я по старой памяти тебя поздравляю, — солидно ответил Миша.

— Как нет, всегда один и тот же год? — не сообразил Лёша.

— Да нет, Новый год начинается в сентябре, никаких ёлок не ставят, не положено. И деда Мороза нет, и снега нет. Но у нас-то дома ёлка стоит, — понизил голос Миша, — вот бы соседи удивились! Правда, ёлка не настоящая, она не пахнет, но вся в игрушках и в мишуре, мы из Москвы привезли. Здесь ни от чего не пахнет, ни от клубники, ни от помидоров. Даже розы не пахнут. Нет, один раз, на мамин день рождения, папа пахучие розы нашел, но они такие дорогие, что папа даже не признался, сколько он заплатил, — продолжал шептать Миша. — Но ёлка красивая, вся сверкает, переливается. Он немного повернул экран и показал Лёше свою праздничную красавицу.

— Выглядит, как настоящая, а запаха отсюда всё равно не учуять. Почему ты шепчешь, — тоже невольно понизил голос Лёша, — родители ведь знают, что у тебя стоит ёлка?

— Родители-то знают, но соседи могут обидеться. Они и так думают, что мы русские. Папа нарядился дедом Морозом, он переодевался на кухне, не мог же он в таком виде по улицам идти, народ не поймет. Я прикинулся, что его не узнал, — прошепал Лёша, — а он и рад, что хорошо замаскировался. Подарков мне надарили — полно. Но все подарки какие-то полезные: тетрадки, портфель, одежда, майки, сандалии, никакой радости. Только компьютеру я обрадовался, но папа предупредил, что он у нас пока будет общий.

— Миша, а почему тебя так долго не было? Я уже устал ждать.

— Да ведь папа только сегодня компьютер принес, и я сразу же тебе позвонил. Вначале ведь у нас не было совсем ничего, ни стульев, ни постелей. Соседи подарили нам старый диван и стол. Первое большое, что купили — холодильник. Ты лучше расскажи мне, что у вас нового?

— Да всё у нас по-старому, ты же здесь всё знаешь…. Ах, да, улицу нашу перерыли, теперь до будки с мороженым дальше бежать, чем до школы.

— Что же они там строят?

— Никто и не знает, даже папа. У нас учительница новая, лучше, чем Галина Петровна. Я люблю слушать про Александра Македонского.

— А что там сейчас, в нашем штабе? — напомнил Миша. Штабом они называли закуток, который оборудовали в своем подвале, секретное место, где они могли укрыться ото всех на свете. — Представляешь, здесь подвалов вообще нет — нигде!

— Как же без подвалов, где же у вас кошки живут? А штаб…. Что штаб? Я туда давно не хожу, там теперь Генка рыжий засел. Ты лучше сам давай, рассказывай, у тебя там другая страна, Святая Земля, какая она?

— Это я тебе просто объясню, — проникновенно произнес Миша загадочным голосом. — Святая Земля — это песок.

— Что-то я не уловил…

— Так и понимай, — весело подмигнул Миша. — Здесь просто другой земли нет, кругом песок. Если где-то нужно дерево, кустик или даже травка, привозят немного земли, насыпают сверху и сажают. Только нужно провести резиновую трубку, чтобы капала вода.

— А откуда они её привозят, землю? — Поинтересовался Леша.

— Вот это я пока не знаю, — затруднился с ответом Миша, — надо порасспросить у местных.

— Ну ладно, а так, какой он, этот Израиль?

— Сейчас покажу.

Миша сорвался с места и крикнул издали подождать. Лёша остался перед экраном и вскоре увидел, что Миша что-то тащит. Потом на экране показались его руки, вцепившиеся в мяч. Но оказалось, не в мяч, а в глобус, который с трудом вместился в экран и Миша его немного отодвинул. Его рука накрыла какую-то точку и радостный голос произнес:

— Вот он, Израиль, теперь видишь?

— Ты же его пальцем закрываешь!

— Ну вот, теперь видишь? — Миша чуть сдвинул палец. — Он прямо на берегу моря.

Лёша пригляделся, рассмотрел лишь короткую черточку вдоль моря и вспомнил, что ещё весной они уже разглядывали это с Мишей. Он попросил того подождать и сбегал за бабушкиной лупой. Но и лупа не очень помогла.

— Какой он крошечный. Как ты там живёшь? Рядом с вами там Дания, она пошире.

— Не Дания это, а Иордания. И не такой уж он маленький. Это он на глобусе такой, а выйдешь на улицу — огромный, конца-края не видно. Он отложил глобус и широко раскинул ладони за край экрана. Тебе он кажется маленьким, потому что ты здесь не был. А некоторые живут здесь всю жизнь и не всё осмотрели.

Потом он рассказал, как в конце лета они с папой решили пойти на море, и они шли, шли, жара, а моря всё нет. Автобусы не ходят, часа два шли.

— Представляешь, даже папа устал. Он, правда, немного нес меня на плечах. Мне сначала понравилось, как на лошади, он даже подпрыгивал, а потом вижу — нас велосипед обогнал. Ну, мне обидно стало, я и слез. Но зато мы потом на песке повалялись, крепость строили и поплавали, только медузы здесь вредные.

— Автобусов там, наверное, нет, потому что Израиль такой маленький, что они и не нужны, — догадался Лёша.

— Ты что? — даже обиделся Миша, — автобусов здесь полно, но они не ходили, потому что была суббота. В обычный день папа работает, вот и пришлось добираться в субботу. Нет, у кого есть машина, тот ездит, что ему сделаешь, а у нас пока машины нет.

— Погоди, о чем ты, — перебил Лёша, — почему автобусы не ходят? Люди отдохнуть хотят, а им приходятся по жаре тащиться?

— А как же шофер, он же тоже в этот день не работает… — объяснил Миша.

— Ну, ты даешь! — не сдавался Лёша. — У нас тоже в субботу все отдыхают, а водители работают. Помнишь дядю Серёжу из нашего подъезда? Он даже любит в праздники работать, ему за это платят больше.

— Конечно, помню. А у нас он бы не работал, никто бы ему не разрешил. — уверенно возразил Миша.

— Как интересно. Я бы, конечно, понял, если бы в такой день шоферов не заставляли. Но если он сам хочет — кому какое дело. Желает отдыхать, имеет право, а не хочет, его проблемы.

— Я и сам, Лёша, не сразу понял, и даже родители не скоро сообразили, возмущались даже, а я уже им потом объяснил, мы в школе это проходили.

— А такси в субботу тоже не работает?

— Такси есть, но дороже чем в обычный день. Пока папа столько не зарабатывает.

Миша солидно вздохнул и популярно втолковал Лёше, что у них в праздники человек обязан набираться сил, даже если у него другие планы. Потому что бог создал мир за шесть дней, а на седьмой сел отдыхать. Даже бог за шесть дней устал, а тебе что, больше надо?

Начинается это всё в пятницу вечером и в следующий день, с утра до вечера, никто не работает, даже магазины закрыты и поликлиники. Нельзя писать, рисовать и даже зажигать огонь. И лифт вызывать нельзя, он сам ездит туда-сюда, автоматически. А новая неделя начинается в воскресенье, это первый день и все работают до седьмого дня, то есть, до следующей субботы. — Миша глубоко выдохнул, видно было, что ему всё это ясно, но не очень нравится.

— Мы-то дома делаем, что хотим. Вот я связался с тобой в субботу, а тоже нельзя. Но с местными лучше не вредничать, они и так нас держат за чужаков. Чуть что, сразу: поезжай в свою Россию. Мы с мамой уже говорим на иврите, а папа понимает, но сказать может только что-нибудь простое.

— Что я слышу? — удивился Лёша, — ты с мамой теперь говоришь не на русском?

— Скажешь тоже, — засмеялся Миша, — я умею говорить, и мама умеет тоже. Конечно, мы дома говорим только по-русски. Меня родители даже называют Мишей, а все остальные — Микаэль. Всем им кажется, что «Миша» звучит очень смешно.

— Оказывается, это очень трудно переехать в чужую страну, — заключил Лёша, — да ещё в такую крошечную.

— Мы уже почти привыкли, а сначала растерялись, теперь даже вспоминать смешно. Я, было, подумал, что самолет заблудился и это вовсе не Израиль. Никаких евреев, таких, как мы, почти что нет: ходят странные люди, негры, арабы, даже китайцы. Мама спрашивает у папы: где же тут жидовские морды, одни мы? А остальные попрятались, что ли? Потом только узнали, что местные называют себя иудеями. Кто верит в бога, тот и свой. И не важно, белый ты или краснокожий. Демократическая страна! — Миша поднял вверх указательный палец.

— Сдохнуть можно! — удивился Леша, — значит, в нашу церковь, на Якиманке, одни евреи ходят.

— Ну, насмешил! Боги бывают правильные и не очень, — торжественно и немного иронически произнес Миша. — Кто молится по-ихнему, тот и еврей. Бог, который в библии, правильный, а евангелие и коран в школе даже не учат.

— Но тебе и твоим родителем этот их обычай до лампочки. Вы же в эти сказки о боге не верите.

— Сказки о боге тут очень важны, даже для тех, кто не верит. Без этого страна развалится. Здесь это главная еврейская мудрость.

— Совсем ты меня запутал, Миша. Верующие всюду есть, во всех странах. И верят, кто во что. И чтобы без этих выдумок страна погибла!?

— Это не я запутал. Это кто-то напутал и очень давно. Собрали здесь сначала европейских евреев, вроде нас, потом негров, марокканцев, йеменцев и всяких других. Все друг друга любят не очень сильно, все не похожи друг на друга, привычки разные, еда особенная. А общее только одно — вера. Знаешь, как много здесь попов, ходят толпами, в черном, с лохматой бородой, в старинных шляпах, смотрят за обычаями. У них даже мальчишки в точности такие же, только без бороды. Лучше с ними не связываться.

— А тебя не могут выгнать, ты же ни во что не веришь?

— Не могут, у меня мама еврейка. Я свой и даже молиться не обязан. — Лукаво засмеялся Миша.

— Ты же говорил, что свой — тот, кто верит в правильного бога.

— Правильно. И ещё, если мама еврейка.

— Обалдеть! Это кто-то неумный придумал. А если папа еврей?

— Если только папа, приехать сюда может, но своим не считается, пока не выучит все их обычаи.

— Мужчинам, наверное, обидно?

— Конечно, обидно, но женщины здесь очень главные. Они здесь разговаривают, как начальницы. Соседки, когда ссорятся, они не ругаются, а выкрикивают. Командовать женщиной может только её сынуля.

— И тетя Лиза такая?

— Конечно. Мама меня никому в обиду не даст.

— Выходит, тебе не нужно прикидываться верующим и молиться?

— Ну вот, что ты меня не знаешь? Я на уроке прямо сказал Офре, нашей училке: я бога не видел, а ты видела?

— Прикольно! Назвал её на «ты», нарочно, чтобы показать, что презираешь верующих?

— Ничего подобного, тут вообще нет «вы», все друг другу тыкают, хоть директору школы. Я просто объяснил, что никакого бога не видел и потому не верю.

— И что она, Офра эта, сильно ругалась?

— Совсем нет, просто перестала обращать внимание, когда я на её уроках играю с мобильником. Один раз попробовала заставить меня мобильник спрятать, а я говорю, пусть богу своему на меня пожалуется, если он запретит — тут же и спрячу. — Здесь Миша хитро посмотрел на Лёшу. — Я тебе еще не рассказал, что в школе меня сначала зачислили во второй класс, а не в третий, из-за того, что я не знал иврита.

Всё первое время Миша учился с малышней, поэтому он ни с кем из этих сосунков не подружился. Но его потом проверили, перевели в третий класс, и оказалось, что здесь в третьем классе учат то, что он вместе с Лёшей уже прошёл во втором. Теперь у него вместо Офры, Ирис, тоже сердитая, но возиться с мобильником позволяет, пока она врёт про бога. Мама просила перевести его сразу в четвертый, но ей объяснили, что не стоит, так как там все его будут обижать. И правда, он заглядывал в дверь четвёртого класса — настоящие бугаи.

Здесь в комнату вошла тётя Лиза и позвала Мишу обедать. Она поздоровалась с Лёшей, и спросила, как поживают его родители, а он её не сразу узнал. Она так загорела, что превратилась почти что в негритянку, а волосы стали немного рыжими. Они распрощались, но прежде Миша попытался узнать, как поживает Маринка из дома напротив. Леша заверил, что выяснит и привет передаст, но Миша испуганно отказался.

Дожидаться завтрашнего дня Лёша не стал, выскочил во двор и попытался Маринку разыскать, он давно её не видел. Учились они в параллельных классах, а на улице Лёша теперь почти не бывал. Нашел он её на ледяной горке, она оседлала санки и веселилась с подругами. Он тут же к ним присоединился. Привет от Миши она восприняла с достоинством и тут же поделилась этим сообщением с девчонками. Пока они громко обсуждали эту новость, он побежал домой и сел за компьютер, но вызывать Мишу не стал. Он знал, что тетя Лиза не отпустит его из-за стола, пока он не доест обеда, а ел Миша медленно. Поэтому он смотрел в экран и ждал, ничем иным ему заниматься сейчас не хотелось. Наконец, он решил, что пора и кликнул друга.

— Привет, — сказал Лёша, — поел?

— Да я давно поел, а ты? Я ждал, думал и ты обедаешь.

— Я с горки катался на картонке, помнишь, за гаражами?

— Конечно, помню. — Вздохнул Миша. — А много снегу навалило?

— Не очень. Дворник подсыпал немного на горку, и можно кататься. Я там, между прочим, Маринку встретил, передал от тебя привет.

— Ты что, — обрадовался Миша, — ну, она, наверное, была на санках, со своей бандой?

— Там все девчонки на санках. И Маринка им тут же стала хвастаться. Мне вот интересно, почему ты в байковой рубашке и куртке? У нас сегодня на улице -9, а я в майке сижу, не мерзну. А у вас ведь жарища.

— Сегодня у нас нет никакой жарищи, на улице +14 и дома +14, а иногда бывает и холоднее. Но всё-таки не мороз же, поэтому дома здесь не отапливают, труб отопления нет совсем, да ещё полы здесь каменные, а не деревянные. У нас есть нагреватель, но мы включаем его только перед сном. Вот у тебя, сколько сегодня градусов?

Лёша сбегал на лоджию, где висел градусник и притащил его в комнату, а когда вернулся, Миша уже тоже запасся термометром и Леша рассмотрел на экране +16.

— Ночью намного холоднее. А у тебя, я вижу, +25! Поэтому ты и в майке.

— Это здесь, в комнате — пояснил Лёша, — а на лоджии +18. Там бы я в майке не сидел. Но и у вас все-таки не замерзнешь. А вот к чему я бы никогда не привык — это жить в таком тесном месте.

— Да я же рассказал, как мы с папой еле добрались до моря. Мы же не на краю страны живём, а в другую сторону от моря вообще пешком не доберешься. Две недели назад, тоже в субботу, папин новый знакомый возил меня и свою Дору, мы с ней вместе учимся, на реку Иордан, рядом с озером Кинерет, у него уже есть машина. Так у нас на дорогу ушло почти полтора часа, правда пробка была.

— Бедный ты бедный! Как ты выдержал полтора часа трепаться с этой девчонкой, ты её как-то по-ругательному назвал.

— Ничего не по-ругательному, — хихикнул Миша. — Дора она, не Дура. Я с ней за всю дорогу и слова не вымолвил, только «привет», да «пока». Мы разговаривали с дядей Ароном, у него ведь своего сына нет, вот он и обрадовался. Обещал отвезти в другой раз на Мертвое море. Там на берегу стоят почти прозрачные скалы из соли. Тут вообще полным-полно удивительных мест. Только леса здесь нет.

Леша, конечно, сразу попросил рассказать об этих удивительных местах. Иордан оказался почти ручейком, в десять раз уже, чем их московская река, где они с набережной ловили рыбу. А эта напоминает деревенскую речушку, и заросла тростником.

— На берегу, — объяснял Миша, — полно народу, иностранцев отовсюду и наших тоже, таких, как мы, которые недавно прибыли, — объяснял Миша. — Некоторые лезут в воду по пояс, а глубже там и мест нет. Других обливают речной водой на берегу, если им лень спуститься.

— Чувствую, немножечко фантазируешь, да? До меня не дошло, что им там так уж нравится. Тем более, рядом Средиземное море.

— Они думают, что это особенная вода: лечит и все желания исполняет. Будто бы, в этом месте Иисуса Христа кто-то крестил, вроде, какой-то Иван, но не русский. И каждый радуется, как песик, которого хозяин погладил. Тётка, которая там всё объясняла, громко прокричала — в Иордане больше святости и истории, чем воды. У другого берега вода немного почище, там людей нет, и плавают огромные сомы, больше меня.

— Здорово! А ты плавал около сомов?

— Мы вообще не спускались, даже ноги не полоскали. Папа Доры не разрешил нам и правильно: вода мутная, толпа огромная, можно какую-нибудь заразу подхватить. Какой-то почти взрослый мальчик, скоро школу закончит, попробовал подплыть к сомам, а тётка, которая командовала, как заорёт, что нельзя, там Иордания. А пацан не знал иврит, недавно приехал, я ему и перевёл.

— Так ты, получается, побывал на двух границах, и на морской, и на речной?

— Ну да, там почти сто километров. Уж не меньше шестидесяти — это точно.

— И по берегам этой речки стоят пограничники, прямо напротив друг друга?

— Нет, Лёша, их я не видел. Может быть, они где-нибудь в другом месте стоят.

— Всё у вас как-то наоборот, — пожал плечами Лёша, — граница — и без охраны. Мы же с тобой читали, что там всё время почти что война!

— Не бери в голову, я пока никакой войны не заметил, и в классе нашем никто даже самого никудышнего сражения не видел. Только по телевизору про войну талдычат и даже показывют пересстрелки. А ты думал, страна крошечная. Ничего себе, крошечная, если война, вроде бы, идет, а никто даже самой пустяковой стычки своими глазами не видел. Тут даже драк не бывает, если не считать пацанов. Ты бы посмотрел, как тут мужики, бывает, поссорятся, орут друг на друга страшно, руками размахивают, думаешь, вот ещё чуть-чуть и нос расквасят. Но потом устают и расходятся. А в телевизоре каждый день где-то стреляют, взрывают, камни кидают. Да и у вас тоже привирают по телику, я же знаю.

— Я телик не смотрю, что там интересного.

На этот раз позвали обедать Лёшу. Они попрощались, и Миша предупредил, что он пару дней не появится, у них экскурсия в Эйлат.

— Где это, не припомню?

— Это на берегу Индийского океана, — объяснил Миша.

Поэтому Леша, прежде чем начать обедать, заглянул в географический атлас и нашел Эйлат. Конечно, до Индийского океана там проход был, но, все-таки, плыть и плыть.

За едой он рассказал маме о новой жизни Миши. Она, оказывается, уже знала, что тётя Лиза сначала мыла посуду в кафе, а сейчас работает в поликлинике медицинской сестрой, но скоро сдаст экзамен и тогда устроится хирургом. Мишин папа пока разгружает машины в супермаркете, а в свободное время ездит по заводам и стройкам, ищет место руководителя, как объяснила тетя Лиза. Весь Израиль уже объездил, скоро пойдет по второму кругу. А Мишу однажды в школьном автобусе эфиопские одноклассники поколотили, и тётя Лиза тогда пошла в учительскую и чуть не поколотила Офру.

— Будем считать, что нашу семью бог миловал, — заключила мама, — здесь тоже не медом намазано, но, хотя бы своё. Если что-то не так — сами и виноваты, а там — кто-то нафантазировал, а ты теперь расхлёбывай.

После беседы с другом, Лёша долго сравнивал Мишину жизнь и свою. Всё там какое-то загадочное. Каждый день Миша сражался с неизвестными опасностями совершенно один, без Лёши. Он разгадал много тайн и жил интересно. Раньше они были во всем похожи, а сейчас Миша повзрослел и узнал много нового. Поэтому там необычно, а здесь скучно. Всюду одно и то же, всякие почти одинаковые дома, перекрестки, незнакомые люди. Зато есть леса, бывает снег, больше ста километров до дачи и земля состоит из почвы, а не песка. И люди, хоть и незнакомые, но свои, а когда дерутся, то по-настоящему.

Уголок тарелки

1

Летний лагерь для своих детей Народно-экономический университет организовал в чудесном месте. Малышей нужно было готовить к гимназии, так как каждый из них привык к индивидуальному наставнику, семейной обстановке и не имел опыта общения в коллективе. Было их не слишком много, две группы по 10–15 человек, младшие и старшие. Они с рождения пребывали в комфорте и не прижились бы в походных условиях. Так что, с одной стороны, им обеспечили жизнь на всём готовом, но, вместе с тем, на лоне дикой природы.

Густой хвойный лес, протянувшийся на много километров, преграждал доступ сюда туристов, грибников и акул пера. Кроме того, это поневоле мешало родителям излишне опекать своих отпрысков, дети должны были привыкать жить самостоятельно, рассчитывать на свои силы. Конечно, во взрослой жизни они будут опираться на связи, неформальные отношения и семейные капиталы, но собственная хватка помогла бы им превзойти успехи родителей.

Для их обитания построили маленькие избушки с некоторым подобием курьих ножек, как бы перекочевавшие сюда из сказки. Гаджеты были под строгим запретом. Вначале каждому намечали выделить отдельный домик, но, после здравого размышления, расселили по трое. Илюша, Григорий и Вадик жили вместе. Трое — это небольшой, но уже коллектив, в нем могут возникать интриги, заговоры и даже фракции. Бабу-Ягу не предусмотрели, в младшей группе правила воспитательница Валентина Ивановна, а в старшей — Клавдия Петровна. Свободное время Илюша и Григорий проводили с Элеонорой, из соседнего домика, поэтому Вадик им завидовал, хотя Элеонору эту немного недолюбливал.

Невдалеке протекала речка, дно было глинистое и поросло тростником, поэтому сюда завезли десяток грузовиков мелкой гальки, и можно было купаться в чистой воде. Рядом нашли участок, занятый тремя старыми дубами, и расчистили полянку, на которой установили столики, каждый на четверых. Так обеспечили контакт между коллективами двух домиков. Пищу принимали на открытом воздухе в любую погоду, густая крона даже во время дождя не пропускала ни капли. Элеонора трапезничала вместе с Илюшей, Григорием и Вадиком: украшала им жизнь. Только когда дождь превращался в ливень, все ели в своих избушках.

Связь с внешним миром поддерживал вертолет, обычно он стоял на своей площадке, готовый к вылету, на всякий случай. В родительские дни, которые стали назначать ближе к осени, в лагерь доставляли группу пап и мам. Предполагалось, что каждого ребенка за смену посетят всего лишь раз, чтобы не навредить становлению личности. Поэтому и в родительский день лагерь не был переполнен взрослыми.

Россыпи гальки у речки представляли кладезь и для девочек, и для мальчиков. Элеонора находила там разноцветные и полупрозрачные камешки, похожие, как она полагала, на украшения мамы и старшей сестры, а Илюша с Григорием выбирали гладкую гальку для игр. Камешки можно было кидать в цель, посылать щелбаном на дальность, запускать вдоль поверхности воды и разыгрывать сражения на столах под дубами, когда они были свободны от посуды. Вадик нашел себе шарообразные камешки, бродил неподалеку и научился жонглировать лучше всех.

Илюша любил рассказывать фантастические истории из жизни своего папы, и слушать их подходили даже из старшей группы. Потом, когда папа посетил Илюшу, он не мог понять, почему детвора за ним ходит гурьбой. Илюша, конечно, не признался.

У Григория были свои преимущества, он, один из всех, был совершенно рыжий, его было видно издалека. Зато Вадик носил штаны, каких не было ни у кого. Он всем демонстрировал, что в них есть ширинка, как у пиратов. В ответ на это, Элеонора клялась, что папа обещал купить ей лифчик.

— Зачем тебе лифчик, — смеялся Вадик, — у тебя ведь сисей совсем нет.

— Ну и что, — огрызалась Элеонора, — у Валентины Ивановны тоже нет, а она ведь лифчик носит. Вот приедет папа, обзавидуетесь тогда!

2

Незадолго перед завтраком столы у дубов заставляли посудой, а повариха Нюра вместе с тележкой объезжала столы и накладывала пищу. Потом сторож Николай звонил в колокол, и оголодавшая ребятня занимала свои места. Этот же колокол созывал всех к обеду, купанию на речке или ко сну.

После завтрака малыши были заняты. Младшая группа работала руками, каждый мастерил что-то свое, а старшие — головой: им показывали опыты, которые, на первый взгляд, граничили с волшебством, но они потом учились показывать эти опыты своими руками. Можно было узнать, почему двухколесный велосипед не падает, а магниты могут парить в воздухе. Обычный уксус, оказывается, делает кожуру на яйце такой мягкой, что им можно потом играть, как мячиком. Иногда они устраивали искусственный вулкан или вихрь в обыкновенной банке и делали моторчик из батарейки и магнита. Правда, почему моторчик крутится, никто из воспитанников так и не понял. Илюша напросился посещать эти занятия, и потом рассказывал друзьям, что удалось там узнать. Григорий и Вадик слушали с интересом, но Элеонора заявила, что когда к ним домой приходит фокусник, он ещё и не такие чудеса показывает. У Элеоноры были свои таланты, она нарисовала углем картину, на которой Илюша и Вадик лупят Григория — и все были так похожи, что даже Григорий не обиделся.

В свободное время каждый занимался, чем захочет сам, но всем нравилось играть в приключения. Иногда в игру принимали и Вадика, потому что вчетвером было веселее. Потом Илюша догадался принимать в компанию еще кого-нибудь, но втихомолку, так, чтобы сам он об этом не знал. Задача состояла в том, чтобы заставить этого чужого сделать что-то, что они вчетвером задумали заранее. Например, однажды они убедили Серёжу из старшей группы повонить в колокол всеобщего сбора. Для этого они разыграли целый спектакль, в котором невольно приняли участие Николай и Валентина Ивановна, не догадываясь об этом.

Как-то, в очень неудачный день, когда столы уже были готовы к обеду, а Нюра не успела доставить еду, Илюша и Григорий тренировались во вратарском искусстве. Один из них бросал издалека гальку, а другой ловил её одной рукой. В очередной раз Григорий сделал обманное движение, но кинул не справа, как он, будто бы, собирался, а прямо. Илюша подставил ладонь, но не поймал. Камешек, изменив направление, угодил в одну из суповых тарелок и со звоном отбил уголок. Илюша поднял с травяного пола треугольный обломок и попробовал прислонить его к тарелке. За этим занятием и застала его Валентина Ивановна.

— Достукался, — строго сказала она.

— Я не нарочно, он сам отскочил, — попытался оправдаться Илюша.

— Ну конечно, камешек немножко живой, куда хочет, туда и скачет. А твое какое участие? — повернулась она к Григорию.

— Какое-какое! Никакое! Я же видел, там посуда и в другую сторону бросал, а Илюша схватил и на стол кинул.

— Врет он всё, Валентина Ивановна, — выкрикнула Элеонора. — Я всё видела, он так запульнул, аж жуть. Чуть в глаз Илюше не попал. Подумаешь, тарелка! Лучше уж в тарелку, чем в глаз.

— А тебя, Элеонора, никто не спрашивал, тоже мне заступница! Обед скоро, а у тебя руки не вымыты.

— Добрее нужно быть, Валентина Ивановна. Тогда и к вам все будут по-доброму.

Валентина Ивановна взяла тарелку из рук Илюши и внимательно рассмотрела с обеих сторон. Потом пощелкала пальцами по ободку. Скрытой трещины не наблюдалось.

— Удачно разбил. Почти целая тарелка, из неё даже можно есть. Правда поместится только половина. Давай, мы с тобой, Илья, так и решим. Ешь из этой тарелки. У тебя теперь будет своя персональная посуда. И каждый раз вспоминай о своем безобразном поведении.

Илюша это решение воспринял даже с облегчением. Всё могло кончиться и хуже, а так — ерунда. Половины ему хватит. Обжорой он не был и обычно не доедал, родители всегда были этим недовольны.

Теперь у Илюши в завтрак, обед и ужин стояла его тарелка, наполненная едой до разлома. Туда легко умещалась котлета, запеканка или пирог — всё, что имело форму, но жидкие и полужидкие блюда лишь едва покрывали донышко. Поначалу это ничуть не тревожило Илюшу, но потом оказалось, что с наибольшим удовольствием он поел бы как раз то, чего ему не доставалось. Однако, многие ему откровенно завидовали, все-таки, какая-никакая, но своя особая тарелка.

Элеонора, а потом и Вадик иногда пытались втихомолку подсунуть Илюше свою порцию, но он их помощь отвергал, этого ещё не хватало. А с Григорием отношения после того случая натянулись. Тот признал, что немного наговорил тогда на Илюшу, но был уверен, что так и следовало поступить. Ты бы тоже, объяснял он, заступился за себя, а не за меня. А Вадик во время происшествия отсутствовал, поэтому думал иногда, как Григорий, а в другой раз жалел Илюшу.

3

Как-то утром Валентина Ивановна застала Клавдию Петровну, замотанную в платок и в слезах.

— Что с тобой, Клава, — спросила она, — что-то с мужем? Тебе вчера конверт передали.

— Ой, Валя, при чем тут муж… Мне от мужа прятаться теперь надо.

— Не пугай меня, Клава. Что могло произойти? Тут и мужиков-то стоящих нет.

Клавдия Петровна сдвинула платок и повернулась левой щекой к подруге. Волосы ее были обстрижены клочьями. Кое-где торчали вихры, местами проглядывала кожа. Исправить это было никак нельзя, разве что постричься почти что наголо.

— Твоя банда постаралась?

— Кто же ещё? Ночью.

— Крепко же ты спишь, подруга!

— И не говори! Вроде бы, не так уж много мы вечером наливочки приняли и вот, поди ж ты, отрубилась.

— Уму непостижимо. А я — ни в одном глазу. На кого ты думаешь? Кто на подозрении? Опять Сережа?

— По довольным мордам вижу, все знают и умирают от счастья, но разве скажут? И потом, ну узнаю, и что? Им всё можно.

— Не пойму я, ты же в лепешку расшибаешься, что им не так?

— Да всё ты знаешь, никаких загадок. Одеваюсь не в тренде, говорю не так, как у них в салонах. Чувствуют во мне чуждый элемент. Это у тебя они пока ангелочки.

— Как сказать! Уже барчуки. Недавно одна, симпатичная такая мордашка, Элеонора, пробралась на вертолетную площадку и передала письмо своему отцу.

— Уже писать умеет? Даже мои далеко не все освоили.

— Так она к твоему Сереже сходила, он и написал.

— На тебя, что ли, жалуется? — с пониманием усмехнулась Клавдия Петровна.

— Ну, как сказать, письмо у меня. Передать его никакой возможности не было, там указано: «Синий дом с красным балконом. Папе». На деревню, дедушке, но там, хоть указано было, если я не путаю, «дедушке, Константину Макарычу», а здесь просто — «папе».

— И что же она пишет?

— Почитай, получишь удовольствие.

Валентина Ивановна достала из кармана сложенный вчетверо листок и протянула Клавдии Петровне. Та вернула на голову платок и прочла: «Привези мне лифчик. У меня здесь уже сиси выросли немного. Но большие. А у Валентины Ивановны сисей совсем нет, а лифчик носит, задавака».

— Видишь, Валя, — восхитилась Клавдия Петровна, — ну как на Сережу обижаться? Писал под диктовку — и ни одной ошибки! А тебя она хорошо выставила перед Александром Петровичем. Интересно, знает она, что ты его секретарша?

— Думаю, вряд ли. У меня было тайное задание, за ней приглядывать.

Но Элеонора, конечно, знала и, при случае, пыталась командовать.

4

Наступление родительского дня ждали все, но не ясно было, чьи родители прибудут на этот раз. Илюша тоже надеялся, но его беспокоила история с тарелкой. Дома его никогда не ругали, да и ругать было не за что. Однажды, когда он пробрался в папин кабинет и уронил ноутбук на пол, он сам себя наказал: поставил себя в угол и стоял так больше часа, пока мама не вернулась из ателье. Потом, когда об этом узнал папа, он решил, что они в расчете, и попросил только больше его вещей не трогать. Илюша и не трогал, не хотел огорчать папу. А теперь Илюшапровинился по-настоящему. Кроме того, мама всегда расстраивалась, когда у него не было аппетита, а сейчас, из-за собственного безобразия, он давно уже не ел полную порцию. Поэтому Илюша даже облегченно вздохнул, когда из вертолета вышли все, кроме его родителей.

В их компании папа приехал к Элеоноре. Валентина Ивановна сразу вручила ему письмо дочери, кратко отчиталась в её успехах и постаралась исчезнуть до того, как тот прочтет записку. Александр Петрович положил ее в карман и вспомнил о ней, лишь, когда дочь напомнила о подарке. Письмо развеселило Александра Петровича, и он попробовал отшутиться, но Элеонора была настроена серьезно и требовала у него лифчик, лучше бы голубенький.

— Подожди немного, подрастишь грудь, будет тебе и голубенький и фиолетовый и даже в полосочку: какой сама выберешь. А пока тебе лифчик не нужен, это не украшение.

— Не обманывай меня, папа, я всё знаю. У Валентины Ивановны тоже сисей нет, а лифчик носит — голубенький.

Объяснить феномен Валентины Ивановны было не просто, и Александр Петрович напряг фантазию.

— Ты права, грудь у неё маленькая, но соски — крупные, больше твоего ногтя. А у тебя их толком и не видно.

— Неужели крупные, — удивилась Элеонора. — Ой, а она у тебя на работе без лифчика ходит?

— Нет, конечно, — попытался выкрутиться Александр Петрович, — у всех женщин соски крупные, мы это в институте учили.

— Ну и ладно, — наконец согласилась Элеонора, — лучше уж без лифчика ходить, чем с уродливыми сосками.

Она набрала из отцовской сумки персиков и шоколадных конфет для друзей. К угощению проявил интерес только Илюша, который с трудом дожидался похода в столовую. Заодно он поинтересовался, почему Элеонора у них самая длинная, а папа у нее такой невысокий. На Илюшу и остальные родители произвели странное впечатление. Не родители, а какие-то карлики. Когда его папа ходил с ним гулять, он загораживал всю улицу и половину неба. Илюша, конечно, всем сразу рассказал, что папа у него — великан, а мама — великанша.

— Наверно, ты похожа на маму, — сказал он Элеоноре, — мама у тебя выше папы?

— А вот и нет! — возразила Элеонора. — Папа выше. Когда они ходят под ручку, папа даже наклоняется к маме.

— Так бывает, — объяснил Вадик. — Дети не всегда на родителей похожи. Повар, на нашей вилле — весь нищий. У него только один костюм, и тот не новый. Приходит всегда голодный, пока не поест, не начинает варить-парить. И даже иногда спит у нас на кухне, когда дочка его выгоняет. А дочка богаче моей мамы и одевается лучше королевы. Женихи у нее все на крутых тачках, а подлизываются, как бедняки, водят её по ресторанам. А она, то одного выгонит, то другого. Мне брат рассказывал. Вот и получается: у негодного папы выросла богатая дочка. Мама бы давно этого повара выгнала, да все обожают его жаркое, и я тоже.

5

В следующий раз вертолет привез и папу Илюши. Когда родители добрались до детской площадки, Илюша папу не сразу заметил и подумал, было, что нужно ждать до следующего раза. Но папа сам обнаружил сына, а тот вначале не понял, что это его любимый папа, потому что он оказался не великаном. Илюша смущенно подошел и подозрительно оглядел толпу воспитанников, их окружавших со всех сторон.

— Эй, малышня, — обратился к ним папа, — дайте мне с сыном поздороваться. А ты, Василиса, что здесь делаешь? Вон твоя мама, мы с ней одним вертолётом прибыли. И тебе, Серёжа, что нужно? Папа тебя зовет, иди.

— Пойдем, — потянул отца за руку Илюша, — там скамейка есть около речки.

— Сынок, как ты вырос за лето, — обнял его отец, когда они остались одни — я вначале глазам своим не поверил, что это ты. Вот мама удивится.

— Я это, Илюша. — Солидно подтвердил Илюша. — Я так тебя ждал, каждый день и даже два раза в день. Измучился совсем, а где мама?

Здесь папа вспомнил, что получил поручение покормить сына домашней пищей. Илюша стал с удовольствием уплетать блины, но свой вопрос не забыл.

— Папа, я тебя очень сильно люблю. Больше всего на свете, но маму чуть-чуть больше. — Илюша показал ему прижатые друг к другу большой и указательный пальцы. — Мама ведь меня родила, а ты-то тут при чем? Ты только не обижайся.

Папа даже и не думал обижаться.

— У мамы не получилось приехать. — Объяснил он. — Решили, что посещать вас будет лишь один родитель, чтобы здесь не было столпотворения. И лучше всего папы, потому что мамы могут сорвать воспитательный процесс. А почему ты измучился, тебе здесь не понравилось?

— Нет, здесь интересно, нам даже разрешают смотреть в телескоп.

— В настоящий телескоп? И что же ты там разглядел?

— Лучше всего Луна, там видны настоящие горы. И Сатурн. А на звезды смотреть не интересно, как будто смотришь так, без телескопа, никакой разницы.

— Друзей ты здесь нашел, надеюсь, или бродишь один, как сыч?

— Да, у нас три друга и одна подруга.

— Так ты научился жить в коллективе?

— А что тут сложного, подумаешь! Только я не люблю, чтобы кто-то один был главным, хочу, чтобы все были главными.

Илюша неуверенно посмотрел на папу и задал вопрос, который волновал его с самого начала встречи. Он хорошо помнил, как сидел у папы на плечах, был выше всех и однажды даже попытался потрогать рукой облако.

— Я теперь вырос большой, и ты не сможешь покатать меня на плечах, как раньше?

— Ну что ты, Илюша, конечно, смогу, да хоть прямо сейчас.

Илюша быстро взлетел вверх, оказался на плечах, гордо осмотрел окружающих и уже сам себя ощущал великаном. Папа пробежал с ним вперед, и в сторону, и назад, и подпрыгнул вверх. Илюша чувствовал себя счастливым, но в этот момент раздался звон колокола, и нужно было идти на обед. Отец поставил сына на землю, а Илюша обнял его за ноги, поднял вверх лицо и сказал, что уже наелся блинчиков и обедать не хочет, ну ничуточки. Он немного забыл о своей беде, а теперь было страшно огорчать папу битой тарелкой. Но отец не воспринял отговорки и решительно направился вместе с ним к столам. Илюша, сдерживая дыхание, пошел к своему месту.

Обед уже начался, за его столом Элеонора и Григорий с Вадиком уже дружно хлебали борщ, аромат висел в воздухе. Илюша, немного прикрыв глаза, сдвинул стульчик и увидел на своем месте полную тарелку наваристого борща. А его проклятая тарелка куда-то исчезла. Напрасно, подумал Илюша, он обижался на Валентину Ивановну, все-таки она добрая.

Очарованные пунктиром

Как-то утром я пошел на работу в свой институт — это около старого пруда за двумя дубами. Неподалеку лежит большой пустырь, единственное сооружение на нем — цвёлый деревянный плакат, на котором написано: «Свалки нет, штраф 250 р».

Но в то утро пустырь оказался на том месте, где раньше стоял институт, а там, где был пустырь, возник огромный причудливый замок, то ли монастырь, то ли терем. Его окружала высокая кирпичная стена с зубцами, украшенная голубыми ёлками. Как и всегда в таких случаях…, впрочем, таких случаев со мной ещё не случалось. То ли день был особый, то ли я не в себе.

Казалось, что замок берут приступом. Стена была полуприкрыта мужчинами разного возраста, которые цеплялись за кирпичи руками, коленями, а некоторые даже небритыми подбородками. Я заметил, что кое-кто из них очень юн: их подбородка не касалась бритва, а молодые тела просто дышали энергией. Но таких было совсем немного, большинство уже покинуло средний возраст.

— В чем дело бабушка, — спросил я у стоявшей около телеги старушки, — не в себе они, что ли, чего им там надо?

— И… и, батенька, — протянула она былинным голосом, — да ты, видать, не отсюдовый. Ну, слушай: говорят в хоромах этих белокаменных… — старуха говорила так, будто жила еще во времена Змея Горыныча.

— Какие ж они белокаменные? Кирпич, да и тот от старости серый стал.

— А ты, молодец, не перебивай. Сказывают белокаменные, значит и есть белокаменные. Может, они изнутри известкой побелены, почем знать? Так вот, живет, говорят, в хоромах этих красна девица, да такая, какой солнечный лучик припомнить не может, и под Луной таких не было. Никто ее не видывал, да всякий о ней слыхивал. Вот и мечтают мужики увидеть ее. Уж сколько лет с утра до вечера силы свои богатырские тратят. Никому пока удачи не было. А у других и сил-то не осталось. Во-он видишь, мой дурень зубец обнял, седой бороды не стыдится. Солнце встает, и он встает, лишь к вечеру вертается. «Куда тебе, старый, — скажу ему, — с тебя труха уж сыплется». А он лишь вздохнет: «Да мне, бабка, хоть бы одним глазком посмотреть на красу такую, а там и помирать не жалко».

Сказала старуха и я задумался. Сколько жил, такое лишь в сказках читал, а тут на яву происходит. Как не попытать счастья, опыт у меня имеется, каждый отпуск группы в горы вожу. Тем более, институт всё равно куда-то исчез.

Подошел я к стене и попробовал использовать глубокую расселину и места, где порода давным-давно выкрошилась. Едва я остался босиком, мне это легко удалось.

Наверху сновало довольно много народу. В большинсте это были одиночки, но попадались и организованные бригады. Как видно, стена, это не главное препятствие. Я огляделся и увидел беспорядочное нагромождение из бесформенных глыб. Некоторые по величине превосходили пароход и попадались также правильные бетонные фигуры: кубы, пирамиды, конусы, цилиндры и даже эллипсоиды. Нижние фигуры уже частично погрузились в песок.

Терем стоял на вершине всего этого скопища, а его шпили задевали за облака. Промежутки между гигантскими булыжниками и бетонными блоками образовали сложный лабиринт, сквозь который предстояло пройти.

Я углубился внутрь, но через сотню шагов уже не знал, как выйти и решил идти вперед, раз выхода не было. Ещё через сотню шагов уже не ясно было, вперед я иду или назад. Так вот в чем трудность! Идти по дну кучи, под гигантскими обломками было легко, под ногами стелился ровный песок, а между ними всегда находилась щель, сквозь которую легко проходили плечи. Идти легко, но вокруг ничего не видно — петляй наугад. А если пробираться поверху, то не заблудишься, но зато карабкаться по каменным глыбам не стоит и пробовать, даже с моими альпинистскими навыками.

Так рассуждая, я продолжал шагать понизу. Навстречу мне пробирались друзья-соперники. Настроены они были доброжелательно и охотно делились опытом: не советовали идти туда, откуда они шли. Вначале я прислушивался к советам и менял направление. Но они пробирались мне навстречу из разных щелей и все советовали повернуть обратно. Тогда я решил искать дорогу сам.

Кругом было много стен и много потолков. Стены, другой раз, были расположены так, что их вполне можно было считать потолками. В некоторых местах они были влажными и поросли мхом. Ясно было, что бродить по песку между скал можно до бесконечности, к вершине так приблизиться невозможно.

Почти отчаявшись, я наткнулся на что-то, не похожее ни на стену, ни на потолок. Скорее всего, мне удалось найти каменный пол, неровный, шероховатый, с возвышения и впадинами. Нужно пытаться находить участки, которые наклонно уходят вверх, а там видно будет. Я стал подниматься и скоро заметил, что среди каменных глыб начал пропадать хаос. Наконец, они оказались точно пригнанными друг к другу, и к полудню я вышел на солнечный свет. Терем был совсем рядом. На одной из плит лежала кукла с перепутанными ногами. Ее тряпичное туловище было особенно жалким на ярком солнце.

Вдруг, в глубине мелькнула тень. Я бросился за ней, но она скрылась среди коридоров. Дальнюю стенку занимала ветхая дверь. Странная дверь, без замочной скважины. Я зажег спичку: нет, скважина есть, но она примостилась сбоку, и в ней торчал ключ. Он не поддавался. Тогда я обошел дверь через соседнюю нишу, миновал лабиринт вестибюлей и вошел в зал. Пахло пустотой.

В просторной комнате, прижавшись спиной к окну, стояла старуха. Луч солнца робко отражался от её темени. Единственная седая прядь волос опускалась на левое ухо. Выцветший кринолин еле держался на сухом теле, из прорехи выглядывал ржавый медный обруч. Ее слепые глаза смотрели мимо меня неподвижно. Она медленно подошла и коснулась моего лица.

— Ты пришел, — прошептала она, — я ждала тебя.

Я отстранился:

— А где люди, почему здесь так пусто?

— Никого нет. Слуги давно умерли, охрана куда-то ушла, я осталась одна. — Она приблизила ко мне трясущуюся голову. — Почему ты не приходил так долго?

— Кто же вам еду готовит, милая?

— В кладовых полно припасов, да я и не ем почти. Я устала без тебя.

— Но я здесь случайно, мимо проходил и зашел…. Мне нужно идти.

Я обошел несчастную старуху и выбежал на воздух. Не переводя духа, я проскочил каменную площадку, оказался на земляном полу, ринулся куда-то наугад и, наконец, достиг кирпичной стены с зубцами.

Осада замка продолжалась. Стена была полуприкрыта мужчинами, которые цеплялись за кирпичи руками, ногами, а некоторые даже небритыми подбородками. Среди них уже не было молодых.

Последняя услуга

Летом я остановился на пару дней в маленьком портовом городишке, где родился и провел детство. Мне посчастливилось найти старого приятеля, Витьку, и мы пошли по заветным местам «былых подвигов». Мало что изменилось, появился первый четырехэтажный дом, перенесли базар из центра на окраину, да еще резко обновился автомобильный парк. По улицам носилась пыль, в ожидании дождя.

На берегу моря почти никого не было, если не считать нескольких любительниц загара. Все мокли в воде, наслаждаясь прохладой. Мы тоже окунулись, проплыли вокруг волнореза, потом перебежали раскаленную полоску песка и прилегли на травку. К морю выходило городское кладбище. Здесь было тихо и почти прохладно, солнце слабо проникало сквозь ветви.

Невдалеке, около тополей, трудился старик. Я его сразу узнал, это дядя Серго, могильщик. Как и в прежние времена, он был немного пьян, это было его нормальное состояние. Воду он не употреблял, а жажду удовлетворял глотком красного вина от своего виноградника. Виноград, я помню, был настолько кислым, что попробовать его можно было только из любопытства. Лёгкое опьянение ничуть не мешало ни ему самому, ни его собеседникам, если старик снисходил до беседы. Ему, должно быть, уже за сто, во всяком случае, мой покойный дед слушал в детстве его рассказы о былом. Тогда он был с бородой, а сейчас щеки гладкие, то ли волосы перестали расти, то ли он не забывает регулрно бриться.

— Погоди, — спросил я у Витьки, — мне кажется или он в той же самой куртке?

— В той же. Ему предлагали новую, подбирали даже точно такую же — не соглашается. Он в ней и зимой.

— Жары он, похоже, не боится.

— Куда там! Видишь, как он деловито работает лопатой.

Витька полежал немного, потом забрал у старика лопату и продолжил копать сам. Я стоял рядом, перебирая землю пальцами ног. Меня дядя Серго не узнал, со времени нашего знакомства я значительно вырос и возмужал.

— Для кого это, дядя Серго? — спросил Витька.

— Рыбак вчера утонул.

— Слышал я, — внес ясность Витька, — это на сейнере. Свалился в воду и попал под винт. Обороты с восьмисот до пятисот упали. Но то, что от него осталось, нужно же захоронить…

— А семья у рыбака была?

— Дочь и бабушка, тёща, его, — пояснил мне Витька. — Помощи дяди Серго на этот раз не понадобится.

Я хорошо помнил, что иногда его помощь очень даже и требовалась. Когда после покойника оставался сирота, дядя Серго брал заботы на себя. Это, слава богу, происходило не часто. К своему домику он пристроил флигель и поселял туда сирот, обычно там дозревало до самостоятельной жизни несколько бесхозных мальчишек. Мы с Витькой когда-то охотно проводили время с воспитанниками дяди Серго. Девочек он пристраивал у знакомых, это не составляло особого труда, потому что в знакомых у него ходил весь город.

Мы помолчали. Из порта время от времени доносился протяжный скрип. Это большие старые корабли лениво терлись боками о пирс. Витька передал мне лопату и сел на траву, около старика.

— Говорят, кладбище скоро за город перенесут, — обратился он к дяде Серго, — здесь, будто бы, совсем уже места нет.

— Пустые разговоры. Двадцать лет пройдет — земля всё съест. В Колхиде земля жадная. Когда близкие забудут, снова можно хоронить.

Они закурили. Старик снял шляпу и отряхнул пыль. Шляпа была заслуженная и многое повидала. Её даже не нужно было снимать, чтобы почесать затылок.

Выбрасывать наверх тяжелую плотную землю было не просто, я вспотел и быстро выдохся, но не сдавался и прислушивался к их беседе. Они помолчали, а потом Витька спросил:

— Ты, дядя Серго, столько лет уже здесь один надрываешься, когда на пенсию пойдешь, все сроки давно вышли.

— Вот когда придумают, чтобы никто не умирал, тогда и пойду. Терпеливо жду, — почти серьёзно объяснил дядя Серго.

— Найдется кто-нибудь помоложе, а ты отдыхай.

— Молодой не понимает. Придет вдова, будет возиться одна, наводить порядок, а он в это время пойдет на футбол.

— А приемыши твои не хотят?

— Если бы я им предложил, кто-нибудь бы нашелся. Но они хороши к живым, тут я спокоен. А к этим, бывшим, они притерпелись.

Я, наконец, кончил копать и выбрался наверх, глубина оказалась нормальной, старик проверил.

— Пойдем, — предложил он, — отдохнете немного.

Он, не спеша, собрал инструмент и пошел по тропинке, а мы побежали к берегу, за одеждой. Домик находился около центрального входа, со стороны города, и по вечерам там всегда собирались мальчишки. Для чего собирались, толком не ясно, потому что дядя Серго — человек довольно угрюмый, но я запомнил, как это было нам когда-то неоходимо.

Мы догнали ветерана у самого дома. Пол в избушке был земляной и в центральной комнате, посередине, стоял пень. Не чурбан, а настоящий пень, вросший корнями в землю. Мальчишками, помню, мы соревновались за право на нем посидеть. Сейчас Витька уступил его мне. Пень был одновременно гладкий и шершавый. И теплый на ощупь. Старик быстро навел порядок и даже принес цветов, потом достал из дальнего ящика большого розового пупса и посадил у выхода.

— Зачем тебе кукла, дядя Серго, — спросил я. — У тебя же девочки не живут.

— У рыбака малышка осталась, отнесу ей завтра.

Он решил переодеться и расстегнул свою знаменитую куртку. Под ней ничего не было, кроме огромных белых шрамов. Между ними терялись редкие островки длинных седых волос. Видимо, ежедневно бреется, подумал я. Левая мышца была рассечена поперек: верхняя половина вспухла бугром, а нижняя сморщилась и приникла к ребрам. Я никогда прежде не видел сабельных шрамов, но сразу понял, что они именно такие.

— Что его заставило стать могильщиком, — шепнул я Витьке.

— Говорят, была какая-то романтическая история. Вроде бы из-за него погиб друг, и он решил всю жизнь провести с ним рядом. А жизнь оказалась долгой.

— Я попрошу его рассказать.

— Не стоит. Не ответит он, уйдет в сторону.

— Дядя Серго, — спросил всё-таки я, — что тебя заставило выбрать эту работу?

Старик так вздохнул, что стало неловко за своё пустое любопытство. Потом он отодвинул табурет от окна и сел.

— Вам, молодым, это трудно понять, — задумчиво сказал он. — Для вас кладбище — гиблое место. Ты любишь осень? — неожиданно спросил он. — Зачем спрашиваю, все любят. Разве нам жалко, когда умирают листья? — Он закурил. — Мы знаем, что будут новые листья, кто будет плакать о мертвых? Но листья живут всего лишь год, а люди живут много лет. Может быть, на свете есть бог. Или другие, очень большие люди. Они живут долго-долго, тысячу лет. Им не жалко, когда мы умираем. Они знают, что будут другие люди, не лучше и не хуже. Они показывают на это кладбище и говорят: «Смотри, были, и нет их, но пришли другие». А ты сам подумай, вдруг бы люди не умирали и жили всегда одни и те же? Ничего нового под солнцем, всё по-старому, никаких изменений, и навсегда! Или, еще хуже, нарождались бы новые люди, а старые не умирали. Было бы тесно молодым.

Старик помолчал немного и добавил:

— Я уже четвертое колено провожаю.

Ушли мы поздно, когда пришла и ушла шумная ватага мальчишек. Во дворах уже собирались на вечернюю беседу соседи. Хотелось мне присоединиться, поговорить о жизни, но я был чужой и мешал разговорам, пока меня не представил Витька.

Сеня семит

1

Сеня ворвался квартиру в расстегнутом пальто, с развевающимся шарфом, без шапки, потерянной во дворе, и с фингалом под глазом. Он замер перед матерью и гневно спросил:

— Мама, а что такое яврей?

— Ну, началось, дожили — буркнул папа маме, и как можно жизнерадостнее улыбнулся Сене. Но Сене было сейчас не до нежностей, он нетерпеливо ждал ответа и даже постукивал ногой по полу.

Мама выключила утюг, пригладила сыну вихры, сняла с него шарф и подчеркнуто равнодушно поинтересовалась:

— А почему ты спрашиваешь, тебе это зачем?

— Потому что яврей — это я, — крикнул Сеня — а вы с папой даже не догадывались, — и он утвердительно топнул ногой.

— Во-первых, не яврей, а еврей, а, во-вторых, чего это ты так разволновался? Ну, еврей и еврей, и что теперь?

— Я так не хочу! Евреи понаехали сюда и командуют, как предатели. Денег никому не дают, только своим, а работать не любят. Только курочек кушают. — Сеня прерывисто вздохнул. — Я что, и вправду еврей?

— Не думай, малыш, об этой ерунде. Евреи такие же люди, как и все.

— Не хуже и не лучше, — политкорректно поддержал папа. Впрочем, тогда это так не называли.

— А иногда и лучше, — не согласилась мама и решительно потрепала Сеню по голове, но тот на лесть не поддался:

— Не ерунда это! Я же, и вправду, командовать люблю.

— Все любят, да не у всех получается. И у тебя тоже — пока не очень-то. Какой из тебя командир, смех один!

— И ты мне только вчера курочку давала.

— Ну и что, — вмешался папа. Он отложил в сторону набросок беседки, так он подрабатывал после службы, и попытался посадить Сеню на колени, но тот уклонился. — Курицу сейчас все едят. Это раньше, думали некоторые, что кур нет, потому что их поедают евреи. Ты у Петьки своего спроси, едят они дома кур или нет. Петька тебе врать не станет.

— Чего спрашивать, — отмахнулся Сеня, — сегодня утром, пока я Петьку ждал, сам видел, как они курицу ели, с гречневой кашей. Петькина мама и мне предлагала. — Он задумался над неожиданно свалившимся на него несчастьем. — И всё равно обидно стать евреем. Вчера всё еще здорово было и вдруг! Пацаны просто так драться не начнут, да ещё все сразу, — Сеня осторожно погладил ушибленную скулу.

— Ну, драться ты и сам умеешь, — перебила мама. — Вот перевяжу тебя, будешь, как пират. Меньше нужно обращать внимание на болтовню. Люди иногда говорят глупости, даже взрослые. Помнишь, женщина из соседнего подъезда кричала, что наша собака на ее клумбу нагадила, она будто бы сама видела? А у нас и собаки сроду не было, только кот, да и тот из дому не выходит. Ты же сам тогда смеялся. А евреи всякие бывают. Но уж не хуже других. — По ходу разговора, мама перевязывала ему глаз черной лентой. — Вот скажи мне, ты папу любишь?

— Конечно, люблю. Папа — самый лучший!

— Но папа тоже еврей.

— Папа тоже? — поразился Сеня и сжал кулаки. — Ну, получат они у меня, когда завтра гулять пойду! Не дам им папу ругать!

Сеня немного успокоился, он теперь ощущал себя настоящим пиратом и был готов за себя постоять. Папа уточнил у него, где была драка, и пошел за потерянной шапкой, а когда вернулся, Сеня уже стащил сапоги, отдал матери пальто и расслабился. Жизнь теперь не казалась ему такой уж безнадежной. Но тут ему пришла в голову новая идея:

— Мама, а ты давай мне на улицу немного денег. Пусть все увидят, что евреи совсем и не жадные, ну нисколечко, и даже наоборот!

Маме идея не слишком понравилась, а папа хмуро посоветовал не быть подлизой: уступками противника не задобрить, он только обнаглеет.

— Лучше драться, — обрадовался Сеня.

— Ну, драться это уж в крайнем случае, когда нападают, — объяснил папа. — Ты запомни главное: в каждом человеке есть что-то и хорошее тоже, даже в последнем негодяе. Найди это хорошее, и тогда с ним можно будет поладить. Ну, если не получается обойти его стороной.

Сеня не до конца понял эти слова отца. Вот Петька — хороший. Весь хороший, и ничего в нем искать не нужно. А что такого особенного в Зинке, дразнится, кривляется, да вредничает? И назло ему сердито закидывает за спину светлую косу, как будто нарочно, подальше от Сени. Но он, как человек добросовестный, попытался разглядеть что-то хорошее в представителях дворовой братии. Это было совсем даже не скучное занятие и чаще всего что-нибудь хорошее ему найти удавалось. Больше всего намучился он найти хоть что-нибудь хорошее в Олеге, но потом вспомнил, что у Олега есть брат, Стасик, и этот Стасик лучше всех брызгал из лужи в прохожих, а потом делал вид, что это не он. Не у каждого был такой брат.

В общем, жили они уж повеселее, чем взрослые, у которых всегда не хватало времени на приключения. Обычно никто не опускался до мелочных придирок и уже на следующий день все забыли, что Сеня на самом-то деле еврей. Всё у них было по-честному. Хотя иногда, в перерыве между играми, можно было услышать что-нибудь вроде «ты хохол», а в ответ «а ты кацап». Но всё это звучало мирно, без особого наскока, как «ты хромой», «ты дурак» или «ты кривой». А как-то, когда Сеня во дворе заострял самодельную стрелу с помощью осколка стекла, его окружила компания ребят во главе с Данилой, он уже в школу ходил. Среди них был и его ближайший друг Петька. Некоторое время они молча смотрели на его труды и выжидательно молчали, а потом Данила торжественно возгласил:

— Скажи нам, Сеня, какая у тебя национальность?

Сеня сглотнул слюну и твердо сказал:

— Еврей.

Все были поражены его ответом, а Петька твердо произнес:

— А что я вам говорил? Он сам признается!

— Получается, не все они трусы, — удивленно протянул Данила.

Все разошлись, впечатленные отчаянной смелостью Сени, но, на всякий случай, матери он об этом ничего не рассказал.

2

Шло время. Сеня уже учился в институте приборостроения, атмосфера вполне располагала каждого чувствовать себя, как в своей семье. Кто-то посвящал себя учебе, другие жили интенсивной личной жизнью, а некоторые успешно делали карьеру на общественной лестнице — у этих обычно был сильный характер. Но все были в равном положении, никто не доминировал, никого не притесняли, да это было и невозможно: широкое жизненное пространство позволяло каждому найти свою нишу. Сеня, впрочем, особо и не искал, итак всюду чувствовал себя своим.

На улицах он иногда ловил косые взгляды или даже ехидные реплики, но редко и мимоходом. Это немного напоминало Сене рассказ преподавателя, недавно побывавшего в Шанхае: прохожие задерживали на нём взгляд, и было не очень комфортно, когда огромная толпа смотрит на тебя, и ты идешь в сопровождении этих взоров. А некоторые малыши поворачивались задом и демонстративно приспускали штанишки. Конечно, Сеня, слава богу, был не в Шанхае, но чем-то всё-таки, видимо, отличался от массы.

Жил он в общежитии, в одной комнате с Андреем, Коляном и Гоги. Компания сложилась теплая, вместе просыпались, не позавтракав, бежали на лекции, по вечерам активно проводили время, знали друг о друге всё и выпивкой никто из них не злоупотреблял. Вышли они из семей примерно одного достатка, немного подрабатывали, а деньги складывали в общий котел. Котлом служила книжка Хемингуэя. Андрей был по натуре миротворец, он всегда стремился войти в положение и, по возможности, обходил острые углы. Колян, как непреклонный правдолюбец, выступал полной противоположностью Андрею и вместе они гармонично дополняли друг друга. А Гоги самоотверженно бренчал на гитаре и прекрасно пел. Тогда к ним захаживали гости из соседних комнат, послушать. Некоторые захватывали с собой бутылку грузинского вина, из уважения к Гоги, да, в основном, сами эту бутылку и опустошали. Но украшение стола почему-то добавляло Гоги вдохновения, и он выводил такие рулады, что было непонятно даже, зачем он учится на инженера, мог бы выступать на эстраде и собирать полные залы. Себя самого Сеня старался оценивать критически, как серого отличника, лишенного особого своеобразия. Он пытался найти проблему, которой следовало бы заняться, но пока тщетно.

Однажды, когда Сеня и его друзья пошли в ближайший кинотеатр, там разыгралась неприятная сцена. В фойе висела реклама фильма, на которой был представлен в блеске своего обаяния Валентин Гафт. Перед сеансом студенты, облокотившись на перила, лакомились мороженным, попутно лениво обсуждая очередную девушку Гоги. Публика осаждала буфет, стоял легкий, доброжелательный гул. И тут мимо них к портрету Гафта прошествовала скромно одетая женщина средних лет с подстриженным под ноль первоклашкой. Судя по возрасту, это была, скорее, мать, побитая бытом, чем бабушка. Они остановились около афиши с Гафтом и женщина, направив палец в цель, как бы держа в руках пистолет, сказала менторским тоном:

— Смотри, Сеня, это еврей. Запомни эту рожу и никогда с такими гадами дела не имей. Никогда. Предадут и ограбят.

Сене показалось немного комичным, что пацан оказался его тезкой, и женщина как бы стращала его самого. Он, конечно, не был потрясен, слышал подобное и раньше, но не в присутствии друзей. Они резко прекратили треп и неловко посмотрели на Сеню, который отметил их реакцию. Он впервые ощутил, что друзья не забывали, кто он такой, и, конечно, поняли, что поклеп женщины должен его задеть.

— Плюнь, старик. Мало ли на свете уродов, — хлопнул его по спине Колян.

— Не бери в голову, сам видишь, жизнь у нее не сахар, — показал на женщину Андрей, — кто-то же в этом виновен? Не американцы, так евреи.

Сеня равнодушно пожал плечами, и комментировать не стал. Тут вовремя прозвенел звонок, и они направились в зал. Сцена в фойе произвела тяжелое впечатление на друзей, и они продолжили разговор уже в общежитии. Гоги, на днях, получил от родственников объемную бутыль Ахашени, они сбегали за фруктами и сейчас дегустировали в меру сладкое и терпкое вино из Гурджаани. Потом Гоги достал гитару и запел старый хит Вертинского:

Я больной усталый клоун.

Я машу мечём картонным,

И в испуге даже дети

Убегают от меня.

Все признавали Гоги тамадой. Он и начал разговор, когда все немного расслабились:

— Послушай сюда, Сеня. Ну, дура-баба. За всю жизнь, мамой клянусь, я таких разговоров не слышал. Ну, раньше, при дедах, вроде, бывало. А сейчас — нет.

— Гоги прав, — поддержал Андрей. — Никакого напряжения не ощущается. Я уж не говорю о нашем факультете. Нигде этого нет. Всем плевать, кто ты и откуда. Важно, что ты такое.

— Лично ты сам, своими ушами, слышал от наших знакомых антисемитские инсинуации? Если да, скажи — кто. Мало ему не покажется! — Дополнил Андрея Колян.

Обсуждать надоевший с детства национальный вопрос Сене было не в радость, тем более, ныть и плакаться. Однако, вместе они могли бы догадаться, в чем кроятся корни этой головной боли. Этого Сеня так до конца и не понял, принимал, как данность и не слишком задумывался.

— Да нет, не слышал я от наших ребят ничего подобного, — по возможности, равнодушно произнес он, — но мир не кончается здесь. Уж конечно, такие наветы мне не в новость, да и вы наверняка с этим соприкасались, разве нет?

— Чего тут скрывать, бывает.… Плюнешь, да пройдешь мимо. А что прикажешь делать, воевать? Разговор посторонний, касается не тебя. Если всякий раз, как ты с чем-то не согласен, встревать в чужую беседу, будешь выглядеть донкихотствующим придурком. — Пояснил Андрей.

— Это ясно. А по сути, кто-нибудь может растолковать, понятным языком, почему со мной нужно быть лично знакомым, чтобы убедится, что я не обормот? И тогда я, получается, свой парень, а остальные под микроскопом? Лично я не чувствую себя чужим, однако мне время от времени об этом напоминают. Что такое особенное вызывает недоверие у незнакомых людей? Колитесь.

— Мужики, хватит увиливать, — наконец вздохнул Андрей, — проблема есть. С твоими собратьями, Сеня, общаются все-таки не совсем так, как с коренными, а, как бы тебе объяснить, с некоторой осторожностью. Тебе кажется, что ты такой же, как все, но ты ведь не видишь себя со стороны. Ты — другой. Не хуже и не лучше, но другой.

— Это давно следовало бы обдумать. — Согласился с Андреем Колян. — Например, когда я сижу здесь, за столом, и занимаюсь, а ты проходишь у меня за спиной, я чувствую себя несколько неуверенно. Проскакивает некое напряжение, буквально на мгновение. Смутное, неконтролируемое ощущение. Мне самому неловко, но преодолеть эту волну не получается. А это ты, мой лучший друг, с которым, как говорится, можно хоть в атаку, хоть в разведку. А с посторонними, думаешь, проще? Хочешь — не хочешь, возникает настороженность. Конечно, я её подавляю, она, надеюсь, не проявляется вовне. Я, вот, по твоей удивленной морде вижу, что ты и не догадывался. Но это требует контроля со стороны рассудка. Но это требует контроля со стороны рассудка.

— Но почему, — поразился Сеня, — И прямо здесь, у нас! Я никогда не замечал. Выдумываешь!

— Да нет, всё так и есть, — смущенно поддержали Коляна Андрей и Гоги.

— Это что-то глубинное, — попытался обратить всё в шутку Колян. — Ты думаешь, почему у бабы Яги жесткий взгляд и крючковатый нос?

— Ну, старые еврейки и вправду не ангелы, — согласился Сеня. — Так я, что ли, немного напоминаю вам Кащея Бессмертного, а от посторонних евреев у вас кровь стынет в жилах?

— Не до такой степени, — усмехнулся Колян. — Это не страх, какое-то колебание, что ли.

— Да чем я отличаюсь-то? Вот смотрю я на вас, а потом на себя — в зеркало…. Морды, как морды, кирпича не просят. Назовите разницу.

— Ты к себе в зеркале привык, а важно внезапное впечатление. — Пояснил Андрей. — Люди своего племени ближе, это относится ко всем. Например, татары. Иногда не отличишь, татарин он или русский, но отношение все-таки другое. Не враждебное, конечно, но… Как бы это объяснить? Даже с белорусом связь не такая, как с русским. Подсознательно, не по здравому размышлению. Ты можешь им тысячу раз восхищаться, но помнить, что он иной. У каждого свое лицо, все имеют право на самобытность.

— Не нужно, Андрей, хватит, ты уходишь от сути, — решительно остановил его Колян.

— Вот именно. Что-то я не видел, чтобы мать подвела ребенка к портрету белоруса или татарина и призвала его к осторожности, — не согласился и Сеня. — И потом, когда у тебя за спиной проходит Гоги, ты чувствуешь себя не в своей тарелке? Я — совсем нет, ничего похожего.

— Да и я — нет. Гоги за спиной не вызывает никакого напряжения, — признался Андрей.

— Но почему? Гоги отличается от славян, не меньше, чем я, может быть, даже больше.

— Я отличаюсь только внешне. Объясни, Колян, — вставил Гоги.

— Точно, — согласился Колян. — Это потому что я хорошо понимаю Гоги. Я знаю, что он сделает в следующий момент. А вокруг тебя неопределенность. Ты эмоционален, мыслишь нестандартно и действуешь, временами, внезапно, как снег на голову. Я уж не говорю, что дискуссию ты часто поворачиваешь в неожиданное русло, и мы начинаем обсуждать не ту проблему, которую собирались. Даже лужу на тротуаре ты обходишь иногда не с той стороны, как собирался обходить ее твой спутник. Впрочем, мы давно к этому привыкли и так даже интереснее.

— И потом, как брату скажу, — добавил Гоги, — тебе трудно возражать также и потому, что ты, когда споришь, выставляешь не все свои резоны, а потом неожиданно достаешь спрятанный козырь и делаешь вывод, опираясь на неожиданную мысль.

— Да что тут странного, — не понял Сёма, — аргументов может быть полно, их приводят по мере надобности, когда того требует логика.

— Тут есть одна тонкость, Сёма, — пояснил Гоги. — Даже, если ты, на самом деле прав, это получается вдруг, внезапно, и тогда я думаю, что если бы спор начался с начала, я бы, может быть, возразил. Ты извини, бичо, я ничего плохого сказать не хотел.

— Короче, не ясно, чего ждать. — Сделал заключение Колян. — Вот и требуется, прежде чем сближаться, ну… обычная осторожность. Но кое-кто, к несчастью, перегибает палку.

— Возможно, вы и правы, — согласился Сеня, — мне это как-то не приходило в голову, я в своем поведении никаких загадок не вижу.

— Всё на самом деле вполне естественно. — Пожал плечами Андрей. — Условия жизни наложили отпечаток. На чужбине, в постоянном напряжении, вот и закалились. Приходилось скрывать свои намерения, на всякий случай. Впрочем, понятно не всё. Многие племена рассеяны среди других народов, а закалились только евреи? Может быть, всё дело в особой религии?

— Думаю, религия ни при чем. Когда все превратились в атеистов, ничего не изменилось, — попытался объяснить Сеня. — Так, как мы, не жил ни один другой народ. Например, цыгане проводят основную часть жизни в таборе, другие образуют на чужбине сообщества. А евреи пытаются слиться с коренным населением. Их прячут в резервации, а они стремятся вовне. Религиозные евреи этому противодействуют, да у них плохо получается.

— Похоже, что так и было. — Неуверенно согласился Андрей. — Но симбиоз, как правило, оказывался удачным, за одним печальным исключением, в Германии.

— Ну, это был далеко не исключительный случай, погромы устраивали столетиями. — Возразил Колян.

— Самое смешное, что каждый из нас, евреев, не ощущает себя инородцем, а при выезде за кордон испытывает ностальгию. Но, получается, любим страну без взаимности, — вздохнул Сеня.

— Насчет страны ты немного загнул. — Привычно заключил дебаты Гоги. — Официального гнета теперь нет нигде. Согласись, дорогой, прогресс налицо. Упорствуют какие-то подонки. Ну, попадаются еще проныры, которые виляют хвостом перед коренной массой и поругивают всех остальных, от евреев до кавказцев. И даже киевлян.

Гоги вновь наполнил стаканы Ахашени. Все были довольны, что тяжелый разговор завершился, но тут Колян вспомнил важный момент:

— Постойте, парни. Мы забыли, а Стас Данилов, с геологии, летом побывал в Израиле. Оказывается, евреи там, не такие, как у нас. Люди, как люди. Обычные, немного суматошные. А Эрик Вартапетян рассказывал об армянах. Здесь они в интеллектуальной элите, а в Ереване, кто — слесарь, кто учитель, кто — охранник. Так что дело не в генетике.

— Аминь, — провозгласил Андрей.

Петюня и очки

Электричка деловито проносилась мимо перелесков, речушек и дачных участков. Алексей Петрович сегодня устал на службе и поэтому рассеяно пропускал мимо внимания мелькающие пейзажи. За окном пока было светло, но в вагоне включили свет и тогда окна сразу потеряли прозрачность — в них теперь отражалась внутренность вагона. Вечером в субботу все, кому было необходимо, уже разъехались по дачам. Народу было немного, и все сидели в отдельных шестиместных секциях по обеим сторонам салона. В некоторых из них расположились дружные компании и что-то обсуждали. Секции создавали иллюзию уединения. Элегантно-растрепанный пенсионер углубился в газету, его там что-то заинтересовало, потому что он застыл неподвижно. Студенты сосредоточенно рылись в мобильниках, а группа слегка подвыпивших приятелей обменивалась шуточками. Парень и девушка, судя по их лицам, говорили друг другу нечто приятное, а дама в дальнем углу вагона баюкала в своей корзинке рассаду помидоров. Каждый был погружен в свои дела и мысли. Некоторые лакомились чем-то из пакетика. Вагон мерно погромыхивал разболтанными суставами. На промежуточных станциях вновь прибывшие занимали свободные места. Время от времени что-то бормотал машинист. Считалось, что это он объявляет остановки.

Поезд затормозил, и на очередной стоянке новая пассажирка сразу заявила о себе раздраженным голосом. Она выражала недовольство поведением своего субтильного спутника средних лет, нагруженного вещами. Самой женщине было немного за семьдесят. Её огромное, жилистое тело было добротно одето, не выглядело расплывшимся, хотя и состояло из одних мышц, без признаков жира. Двигалась она энергично, хотя опиралась на палку, и агрессивно ворчала на помощника, тащившего пузатый баул и видавший виды чемодан, перевязанный бельевой веревкой. Свободной рукой она требовательно стучала своему сопровождающему в спину, управляя таким образом их общим движением. Спутник терпеливо молчал и старался выполнять поступавшие в спину распоряжения. Население вагона поневоле обратило внимание на шумную пару. Едва раздвинув двери салона, мужчина попробовал было занять первое же полукупе, рассчитанное всего лишь на пятерых: скамья, примыкающая к раздвижной двери, вмещала лишь двоих.

Поставив поклажу на большую скамью, он показал старушке на свободную лавку, а сам в нерешительности остался стоять в проходе.

— Ещё чего! — возмутилась та, — ты бы меня в тамбур поместил! Вагон совсем пустой, двигай дальше, не рассыплешься. Гарантирую.

Она решительно подтолкнула мужчина вперед, и он, развернувшись боком, с натугой потащил багаж вглубь вагона.

Был он полубрит и скромно одет. Под старенькой болоньевой курткой проглядывала полосатая майка, голову покрывала хорошо послужившая кепка. Стоптанные ботинки оставляли за собой мокрые следы. На носу у него сидели сверкающие новизной очки, и мужчина их активно эксплуатировал: поворачивал голову то влево, то вправо и увлеченно рассматривал всё, что попадало ему в поле зрения. Когда в потемневшем окне появилось его собственное отражение, он сделал брезгливую гримасу и сосредоточился на чем-то другом.

Четвертая секция справа, как раз напротив Алексея Петровича, была свободна. Здесь мужчина и задержался. Он снова положил вещи на одну из лавок и предложил старухе сесть напротив. Но бабка ткнула его клюкой и потребовала поместить вещи на верхнюю полку:

— Бросил здесь и доволен? Свою миссию уже выполнил, страдалец? Дорога-то длинная, кто-нибудь обязательно заявится, да вещи на пол и сбросит. Нет уж, взялся за дело, так доведи до конца, не халтурь.

Мужчина послушно взгромоздил наверх сначала чемодан, а потом и баул, но уже над соседней, тоже пустой, секцией: вместе, на одной полке, они не помещались. Потом он сел напротив старухи и попытался отдышаться.

— Бабуля, — решил встрять Алексей Петрович, — очень уж вы строгая тёща. Сразу можно догадаться, что он вам зять, а не сын.

Старуха внимательно оглядела Алексея Петровича и, видимо, была вполне удовлетворена его прикидом.

— Ну и попали вы пальцем в небо, молодой человек. Не зять он мне и, уж тем более, никак не сын.

— И кто же он вам? Сосед или, может быть, наемный работник?

— Кто! Да никто. Он меня на платформе усмотрел. Пристал ко мне, давай, говорит, бабуля помогу ваши вещи забросить в вагон. А мне-то что, вольному — воля. Я таких не боюсь. У меня никто ничего не стащит. Вон он, голубчик, селнапротив, на что-то надеется. Я, конечно, сразу разузнала, что он выходит раньше меня, а то бы сразу послала его подальше.

Бабкин носильщик молча слушал и продолжал улыбаться, хотя и втянул голову в плечи. Потом привстал, переместился в секцию напротив и оказался как раз лицом к лицу с Алексеем Петровичем.

— Ничего, если я здесь посижу? — спросил он неуверенно. — Мне только четыре остановки…

— Сидите, — успокоил его Алексей Петрович. — Вас как зовут?

— Петюня.

— А меня — Алексей Петрович. Так вы бабушке — никто? Я так понимаю, просто — человек хороший?

— Обыкновенный я. Это я добрый, потому что мне повезло сегодня. У меня вся жизнь изменилась.

— Добрый он! — усмехнулась старуха. — Обыкновенный дурачок. Неприкаяный, на таком всегда воду возят.

— Вы зачем так, бабушка, — перебил её Алексей Петрович. — Как бы вы без него в электричку забрались? С клюкой, да с двумя неподъемными тюками.

— Фи! Тоже мне проблема! Можно подумать, что он здесь один такой, убогий. Всегда найдется какой-нибудь незваный доброхот. И если попросишь подсобить — никто не откажет. Да мне и палка моя не нужна. Я ловчее молодых буду. Таскаю её для солидности. С нею любая пигалица место мне уступит. — Она уверенно постучала палкой о пол вагона.

Столь откровенное хамство старухи не испортило настроение Петюни. На лице его блуждала довольная улыбка. Он рассматривал обстановку, пассажиров, пробегающие за окном фонари. Время от времени отодвигал от себя ладони и с удовольствием разглядывал собственные руки, шевеля мозолистыми пальцами.

Алексей Петрович с интересом смотрел на своего удовлетворенного жизнью попутчика, и ему захотелось узнать, что же такое замечательное произошло сегодня в его жизни.

— Сразу видно, что вам, Петюня, нынче несказанно повезло. Не расскажете ли, что вас так порадовало? А то вам уж скоро сходить и никто эту историю не услышит. Гадай потом…

— Да не тайна это никакая, паря. Я сегодня всё увидел и вспомнил, как это было раньше, когда жил ещё молодым. Вот и сейчас. Ты говоришь, а я вижу, как у тебя губы шевелятся. А до этого догадывался, кто передо мной, только по голосу. Всё колышется вдалеке, как в тумане, как будто там и нет ничего. Когда-то электриком работал, а сейчас, вот, канавы рою.

Петюня осторожно снял очки, повертел их в руках и торопливо снова надел их на нос, как будто у него их сейчас отнимут.

— Так вам очки выписали, — догадался Алексей Петрович.

— Откуда выписали? — не сразу осознал Петюня. — Я их нашел.

— Где нашли, — удивился Алексей Петрович, — прямо на улице?

— Ну да, около входа в наш рынок. Там прилавок и около него кавказец дежурит. Я споткнулся и в лужу вляпался, полный ботинок набрал. А он как завопит: «Ты что, слепой совсем, весь товар забрызгал!». Кавказец, а говорит, как мы, совсем не грузин.

— Тут он и предложил вам приобрести очки, — предположил Алексей Петрович. — Задешево, почти что задаром?

— Всё точно. А я подумал, шутит он или издевается? Разве настоящий мужик очки нацепит? А кавказец прикинулся почти что братом, уговаривает зайти за угол своего стола и примерить, мол, никто меня там не увидит. И он за пробу денег не возьмет. Тогда я за прилавок зашел и попробовал.

Петюня победно посмотрел на Алексея Петровича. Остальные пассажиры тоже давно заинтересовались разговором: влюбленная парочка перестала щебетать, пенсионер отложил в сторону газету, студенты оторвались от мобильников.

— Кавказец, наверное, и подбирать помогал?

— Какое там! Нечего их было подбирать. Почти все были хорошие. Я, как первые надел — потом снимать не захотел. Красота! Я уже забыл, как это было клёво раньше. Думаю, сниму очки — и ни шагу не сделаю, сразу споткнусь. Радуюсь, а самому немного страшно в наш двор вернуться, что мои кореша скажут?

— Так и взяли первые попавшиеся? — не поверил Алексей Петрович.

— Нет, продавец уперся — ни в какую. Ты, говорит, сейчас купишь, а потом обратно принесешь. И правда, мы потом нашли ещё лучшие. У него их много, и все разные. Некоторые только паршивые, в них совсем ни черта не видно, их носят для форса.

Поезд остановился на промежуточной станции, но никто не вышел и никто не вошел. Вагон дернулся и застучал колесами.

Петюня снял очки и радушно предложил Алексею Петровичу испытать самому и убедиться, как это здорово — не то, что с пустыми глазами.

— Ты только аккуратно, Петрович. Не сломай.

— Мне ни к чему, Петюня. Я и так хорошо вижу. Как вы в молодости. Вы же раньше как-то обходились?

Бережно напялив очки, Петюня огляделся и решил пересесть к пенсионеру, который его доброжелательно рассматривал, улыбался и молчаливым кивком приветствовал перемещение Петюни в свою секцию.

— Вечер добрый, дедуля! Я вам не помешаю? Нет? Спасибо. Хочу с вами поделиться своей удачей. Я теперь…

— Да я всё слышал, — ответил пенсионер, — и всё понял.

— Вы человек немолодой, глаза смотрят не так, как раньше. Может быть, и вам нужно попробовать очки. С ними всё будет по-другому. Только побыстрее, а то мне уже скоро выходить. Вам понравится, а я расскажу, где их можно достать. — И Петюня настойчиво протянул свое сокровище пенсионеру.

Здесь не выдержала и вмешалась старуха, которую Петюня опекал при посадке:

— Ну что? Говорила я, что он дефективный? Небось, ещё из начальной школы выгнали за неуспеваемость. Мне, в свое время, пришлось намучаться с такими недоделанными. А добрые они, потому что не могут придумать какую-нибудь пакость.

— Вам-то бабуля ничего и придумывать не нужно, — окончательно понял её Алексей Петрович.

В вагоне раздался неодобрительный гул, и этот гул, как бы, немного изолировал Петюню от нападок бабки. Тот, впрочем, не реагировал. Ему было, видимо, не впервой.

Хозяйка помидорных кустов привстала со своего места и позвала Петюню к себе:

— Прошу вас, Петюня, подсядьте поближе. Интересная история с вами случилась. Может быть, и меня это выручит…

Петюня пересел к женщине, и они стали что-то оживленно обсуждать. В основном, говорила дама, а Петюня растеряно улыбался. Собеседница говорила что-то утешительное, но остальным ничего не было слышно, и они потеряли к сюжету интерес, пока не раздался громкий голос раздраженной старухи:

— Эй, убогий, очнись. Ты как раз остановку свою прозевал. А вы все тут, добрые такие, нет бы напомнить калеке!

Петюня встрепенулся и бросился в тамбур, чтобы не прозевать и следующую остановку.

Кроха на допросе

Некоторые происшествия забываются быстро, как будто их и не было вовсе. Другие — запоминаются надолго. Мы помним их так, будто они случились только вчера. С нами остаются моменты, от которых зависела судьба: налево пойдешь…, направо пойдешь…. А ведь ты и сам уже не совсем такой, каким был раньше. Но всё равно тот же самый.

Шел 1946 год, в стране проводили первые выборы после войны. Наш детский садик сегодня не работал, голосовать нам не разрешили, даже и школьников туда не пускали, мы с Лёнькой гуляли на тротуаре одни и могли делать, что хотим. Всюду были развешены красочные картины с дядькой или теткой: на заборах, на стенах домов, на дверях подъездов и даже на стволах деревьев. Раньше тоже всюду висели всякие каляки-маляки, но их было меньше, они не так блестели и с них грозно смотрели тётки и дядьки с винтовкой или поднятым кулаком. Я тогда спрашивал у мамы, почему на них такие сердитые люди, а мама сказала, что они не сердиты, а суровы, делают серьёзное дело. А папа усмехнулся и попросил не морочить ребенку голову, то есть мне.

Теперь отовсюду сияли счастливые лица мужчин, женщин и стариков с седыми усами, некоторые держали на руках детей, толстых и довольных. Я таких весёлых улыбок прежде даже и не видел, но ведь праздник! На нашей улице тоже были выборы, и был праздник, Но еще не все успели развеселиться. На плакатах крупными красными буквами сверкали призывы «Все на выборы», «Народ и партия едины», «Догнать и перегнать». Впрочем, это сейчас я предполагаю, что именно это было на плакатах. Потом, через годы, я и сам это видел на праздничных транспорантах. Тогда я читать ещё не умел, мне скоро должно было исполниться шесть. Папа показывал, как писать «ма-ма». Я хорошо это запомнил и мог даже написать сам, но понимал эту премудрость неважно. До меня не доходило, почему в слове «ма-ма» звука всего два, а буквы четыре.

Гуляя по нашей улице вместе с Лёнькой, мы обнаружили, что один из нижних концов предвыборной афиши плохо прилегает к деревянному забору, выкрашенному голубой краской. Я потрогал за кончик: с одной стороны он был скользкий, как лед, а с другой — немного замазан мокрым клеем. И я потянул за уголок. Оказалось, приклеено было еле-еле, и весь лист с легким скрипом шевельнулся, надулся парашютом и очутился в моих руках. Лёнька удивился, как это было просто. Лист был плотный, гладкий и благоухал свежестью. Нам он, конечно, был не нужен, Лёнька опустил его в пустой картонный ящик, брошенный кем-то на углу, где кончался забор.

Их было полно, и я попробовал оторвать соседний лист. Он отклеился ещё быстрее, одним движением руки. Это было очень здорово, и я позвал Лёньку принять участие: вместе всегда веселее, а я не жадный. Но Лёнька не захотел:

— Ты дергай сам, — сказал он, — а я буду смотреть, чтобы никого рядом не было. Когда кого-нибудь увижу — тихонечко тебе свистну.

Некоторые вывески были широкие, и вдвоем их сдергивать было бы легче, но Лёнька всегда был осторожный, он смотрел со стороны, только подсказывал, где ещё висит наша добыча. Украшения на деревьях мы не трогали, ветер и без нас сдирал их со стволов. Мы решили, что вешать на деревья — смешная глупость. Кора не ровная и листы отклеиваются сами. Они даже дрожали на ветерке, Наверное, мест на домах и заборах не хватиало, вот их и цепляли, куда попало.

Нам никто не мешал, все готовились праздновать. Только раз сосед из Лёнькиного подъезда немного нас обругал. Но мы знали, что он сам — пьяница.

Мы уже перешли на соседнюю улицу, да тут Лёнька отвлёкся на пленных немцев: они разбирали остатки дома, который перед этим сами разбомбили. Их, как и нас, на выборы не пускали. Пока Лёнька показывал им язык, какая-то чужая женщина подкралась, схватила меня за воротник и потащила куда-то, прихватив оторванные плакаты. Я подумал — в милицию, но нет. Там было несколько мужчин в обычной одежде. Женщина рассказала им, что я уже пол-улицы разорил, и свалила на стол всё, что насобирала и обманула их, что меня хорошо знает и что она ещё раньше видела, как я на заборе писал ругательные слова. Только в тот раз я убежал, и она не успела меня поймать. А плакаты я срывал, потому что под ними плохие слова были намалёваны, и они слова эти закрывали. И у меня, видимо, как раз мела не было при себе, а то бы я прямо на плакатах это слово и написал.

Я сказал этой тетке, что писать умею только одно слово, меня папа научил. И я, правда, писал его. Два раза. На папиной газете, а не на заборе.

— Вот это слово тебя папа и научил! Такой же хулиган, наверное, как и ты.

Я всегда хотел быть таким же, как папа и не обиделся ничуть. Ну и что? Если папа — хулиган, так и я буду хулиганом.

— Спасибо за помощь, гражданка, можете идти. — Сказал ей какой-то главный таким громким голосом, как на утреннике. — Мы сами разберёмся, кто и с какой целью мешает нам выразить свою волю на выборах. — Эти слова я тогда не вполне понял, и мне было не ясно, о ком это он говорит. Наверное, какие-то нехорошие люди мешают ему и другим начальникам.

Она ушла, а ко мне подошел пожилой мужчина и потрепал меня по голове, как будто он мой папа. У него на груди был орден: красная звезда, такая же, как у солдат на пилотках, но побольше. Называть его нужно было дядя Василий. Папа был моложе и красивее, у него орден был даже лучше: почти круглый, с красным знаменем. Я видел его в шкафу на папином пиджаке.

Дядя Василий усадил меня перед собой на стул и сразу приказал строгим голосом:

— Давай, рассказывай, чему там тебя твой отец научил.

— Могу показать, — гордо сказал я, попросил карандаш и накарябал у него на бумажке то, чему научился. — Но только неправда, что я писал это на заборе.

Он сразу поверил, что я на заборе своё слово не писал, да и на плакатах, которые притащила вредная тетка, ничего написано не было: он всё проверил, но всё равно пристыдил:

— И до школы не дорос, а хулиганить уже научился. Ну, сам подумай, художник рисовал, потом печатали в типографии, люди расклеивали по всему городу, а ты — раз-два, и всё испортил. Или послал тебя кто-то?

Я и без него знал, что строить всегда труднее, чем потом ломать. Но лучше делать хоть что-то, чем совсем ничего. И я попытался это объяснить:

— Рисовать я немного умею и приклеивать к стенкам я тоже могу, но у меня клея нет. Всё самое интересное взрослые забирают себе. Но я же не каменный и не деревянный, мне тоже хочется самому. Потом, может быть, я тоже научусь рисовать хорошо. А ломать я уже и сейчас умею. Думаете, это так уж легко? У некоторых получается только всё разгромить, да раскидать. Мне в нашем садике все дети завидуют!

— Так ты герой! Лучше всех безобразничаешь? — сказал он строго. — Ты хоть объясни мне, что тут интересного — ломать?

— Как это — что интересного? Ну, если нужно узнать, как там всё устроено, внутри радиоприемника, что нужно сделать? Разломать. Вы, дядя Василий, когда были мальчиком, тоже так делали. Только забыли.

— Тогда приемников не было. Репродукторы были, на столбах. Не доберёшься.

— Ой, как вы бедно жили, — пожалел я, — а мясорубки у вас были? А стулья?

— Были, были. Да мы что-то отвлеклись. Расскажи лучше, кто тебя подговорил уничтожать агитационные материалы. — Он покашлял, сдвинул брови и показал толстым пальцем на кипу, сваленную на соседнем столе.

— Никто, — ответил я, и опустил голову, — сам придумал. — Мне уже было ясно, что гордится тут нечем.

— Сам? Интересно. И кому же ты хотел этим навредить? Рабочим людям?

— Никому, там и не было рабочих людей. Просто это было приятно и ужасно здорово. Да вы бы хоть разок сами попробовали. Потянешь за уголок, и весь лист, огромный такой, сразу сворачивается в трубу, шелестит и даже иногда падает на голову. Раз! — и стенка голая. Да их полно, этих вывесок и не очень-то их и жалко. Когда их клеят на стволы деревьев, они почти сразу сами и отпадают. А труднее всего отрывать от подъездов. Иногда один лист снимешь, а там другой, старый. Я пробовал его тоже снять, но он только на куски рвался, неровные такие лохмотья. И они все там какие-то серые. Я старые не трогал.

— И ты сам ходил, сам срывал? Никто даже не помогал?

— Один. Я Лёньку звал, да он не захотел. Боялся, что мама заругает.

— А тебе, я вижу, повезло. Тебя твоя мама, небось, хвалить будет?

— Не-е. Мне попадет, если она узнает. — Я прерывисто вздохнул и продолжил. — Теперь она узнает. Вы же наябедничаете…

— Конечно, мы ей скажем, а ты как думал! А лучше объясни, почему Лёнька не хочет мать расстраивать, а тебе всё равно.

— Я думал, она не узнает. А Лёнька — трус. Он даже дорогу перед машиной боится перебегать, если машина близко.

— А может быть мама у тебя тоже агитацию не любит?

— Нет, дядя Василий, мама Агитацию любит, — заступился я на всякий случай за маму. Я не догадался, кто такая Агитация, но знал, что мама всех хороших людей уважает.

— А может быть, у тебя папа всё разрешает? Знает он, чем ты занимаешься на улице?

— Что вы, дядя Василий, папе ничего не говорите, а то и маме попадет.

— Тогда лучше признавайся сам. Всё равно скоро всё узнаю и тебя накажу. Заберу тебя у родителей, да в детский дом отдам. Хочешь? Не обрадуешься.

Дядя Василий долго меня ругал, и даже замахивался. Кто, спрашивал, меня науськал, как будто я собака. Но я знал, что врать нельзя, лучше молчать. А если уж говорить, то честную правду. Потом угощал меня вкусными конфетами с повидлом внутри — и поил чаем. После этого в комнату зашел еще более сердитый дядька, и тоже с орденом. Он громко накричал на дядю Василия:

— Ты зачем пацана обкуриваешь, дубина, да еще нарочно дым в него пускаешь? Не видишь разве, он уже почти что плачет: напроказничал сдуру, теперь сам жалеет. Врезать бы тебе, старому дураку. Твоего-то мы только на неделе отмазали, когда он драку на рынке учинил.

— Не дурак он, — вступился я за дядю Василия, — а дым мне даже нравится. Жалко, что папа у меня не курит. И дядя Василий мне конфеты давал.

— Ну, что я говорил, — ещё больше рассердился начальник, — пацан, глядишь, из-за тебя скоро покуривать начнёт.

— Может, прикажешь его отпустить, — хитро прищурился Василий, — я могу. Пусть и дальше рвёт плакаты, комкает, да ногами топчет.

— Ногами я не топтал, — обиделся я на предавшего меня дядю Василия, — вон они, как новенькие. Это тётка их помяла немного, когда тащила.

Однако, отпускать меня никто не собирался и послали посидеть в маленькой тёмной комнатке рядом с метёлками, халатами и помойными вёдрами. Они это называли «обеденный перерыв». Мне сразу там надоело, но я не плакал. Если глаза крепко открыть, из-за всех сил, то слёзы не польются. Лёнька в это время, наверное, пока меня нет, стреляет из моей рогатки по лампочкам.

После перерыва Василий меня выпустил и снова уговаривал рассказать какую-то «правду». Можно было бы наврать ему эту «правду», но я обещал маме никогда не обманывать.

— Я уже вижу, — объяснял он мне, — что это у тебя была такая игра. Все дети любят играть, не ты один. Мы тут как раз ищем дядьку-затейника в детский сад. Ты бы мог нам сильно помочь. Этот дяденька, который тебя научил так играть, был бы прекрасный воспитатель. Давай пригласим его. Друзьям твоим тоже понравилось бы.

— Дядя Василий, я сам придумываю интересные игры лучше всех. Всем ребятам нравится. И никого искать не нужно, я мог бы сам работать в саду. У меня получится, точно говорю. — Сказал я тихо и посмотрел на дядю Василия добрыми глазами, как будто не знал, что детей на работу не берут.

Конечно, я сообразил, что дядя Василий никакого воспитателя не ищет, он просто хитрит: не верит, что меня совсем никто не подговаривал. Он тоже сразу догадался, что и я хитрю и отодвинул от меня конфеты.

Мне было только не понятно, зачем он прицепился к такой ерунде. Подумаешь, какие-то плакаты. Когда мы нашу нянечку закрыли табуреткой в туалете, нас тоже сильно ругали. Но ведь не целый же день! В это время мы дома уже всегда ужинали, заканчивали играть с папой в шашки и ложились спать.

Ближе к вечеру пришли папа с мамой. Папа надел орден, а мама — свою медаль. В этом месте всем полагалось носить награды. Папа о чём-то долго беседовал с дядей Василием и его начальником. Я не слышал ничего — опять был в каморке. Но на этот раз там было хорошо, я сидел у мамы на коленях: стул там помещался только один. И нас не закрыли на ключ, как тогда. Наконец, нас позвали, и мама повела меня домой спать. Она объяснила, что папа остался пока у них вместо меня, а утром его обещали отпустить, а мне будут задавать какие-то вопросы. И чтобы я им ни в коем случае не вздумал что-нибудь присочинить, как я это обычно делаю, и рассказал всё, как было на самом деле.

На меня мама ни капельки не сердилась: она видела, что я устал, и весь день ел только конфеты. По пути мы зашли в рабочую столовую, которая открыта и ночью, и что-то купили. Кажется, кашу, но я точно не помню. Мне было стыдно, что я подвел папу и ему сейчас тоже, наверное, задают глупые вопросы.

Утром мы вернулись к дяде Василию. Папа вышел к нам с мамой из комнаты, где висели халаты. Он был, как будто, немного чужой, взъерошил мне волосы и сказал, чтобы никуда я отсюда не уходил, а у него сейчас дела и он потом за мной зайдет. Мама оставила мне сверток с едой, и они ушли.

Я честно ответил дяде Василию, что мама меня вчера вечером не хвалила, как он почему-то подумал. Но и не ругала. Потому что я пообещал ей, что больше плакаты срывать не буду. После этого со мной беседовала какая-то тетя, у нее даже ордена не было, только две медали. И она была похожа не на тетю, а на дядю. Говорила какую-то ерунду про малышей, у самой, наверное, детей никогда не было, и я немного обрадовался, когда снова пришел дядя Василий. Он уже успел забыть, о чём спрашивал меня вчера и повторял одно и то же. Самое смешное, что ему это всё надоело, как и мне — он даже зевал. Я тогда догадался, что даже взрослые люди иногда делают не то, что им хочется, а то, что полагается. На этот раз мы говорили недолго, до обеда. Я даже устать не успел. Только-только достал хлеб с маслом из маминого свертка, как за мной пришел папа. Он пообещал дяде Василию, что будет со мной построже.

Мое знакомство с силами правопорядка на этом благополучно завершилось. И я стал немного старше.

Лёнька уже знал, что меня арестовали, как взрослого. Он прошептал мне на ухо, что и спрашивать ничего не будет, он понимает, что такое военная тайна. Он сильно мне завидовал и теперь во всем меня слушался, как будто я его командир. А я сказал ему, что он сам тогда отказался срывать плакаты и сам виноват. Раньше я и не замечал, как мало Лёнька понимает в жизни.

Мир с членистоногими

Алексей не помнил, как он попал в этот странный мир. Жил он здесь давно, а, может быть, даже всегда. Преподавал географию в небольшом городке и чувствовал себя в своей тарелке. Людей было мало, членистоногих — больше. По улицам деловито сновали жуки, тарантулы, многоножки, скорпионы. Около фонтанов попадались и крабы. В воздухе жужжали шмели, пищали комары и бесшумно порхали бабочки. Летели, куда хотели. Запретов не знали.

Люди почти не общались с членистоногими, просто мирно жили рядом и относились друг к другу, как в детстве мальчики относятся к девочкам: вроде бы и свои, однако есть что-то непонятное и чужое.

Сколопендры работали врачами, тараканы — в магазинах, люди — в школах. Клещи были отличными полицейскими, клопы — дегустаторами, кузнечики — посыльными, мокрицы — дворниками, а стрекозы украшали жизнь.

В это утро Алексей отправился на работу, как обычно, но на днях запретили переходить через проспект и он, с непривычки, опоздал. Сгорбленные паучки приподняли паутину и пропустили его на школьный двор. Но дверь в школу была перекрыта осиным роем. Около окон учительской, в старой куче угля он увидел рассыпанную пачку денег. Нагнулся — аляповато нарисованный герб вызвал недоумение, кому нужна такая неумелая подделка? Алексей поднял одну из купюр, обсудить потом с приятелем. Сегодня, судя по всему, все равно не поработаешь. Не раздумывая больше, он свернул за угол школы, миновал паучков-швейцаров, вышел на улицу и направился к дому положенным маршрутом.

На тротуарах было угрюмо и зябко. Низкие облака цеплялись за башни и крыши домов, теряли серые клочья и по городу плыл туман. На обочине, у пчелиного гнезда, блестела горстка монет, а у светофора со светлячками рубли лежали россыпью. Кто-то их выбросил, или подбросил. Похоже на приманку, подумал Алексей. Прохожие сторонились встречных, не было слышно разговоров, только скучно и монотонно звенели мухи. Алексей понял, что ритм жизни города нарушен.

— Что-нибудь случилось? — Спросил он у женщины, которая стояла у витрины, где копошились большие черные тараканы. Коричневые муравьи выгружали из машины всякую снедь, молча переругиваясь.

— Да. Вы не слышали? Появились фальшивомонетчики.

Алексей остро почувствовал купюру в своем кармане. Так это и он, получается, соучастик. Качественная подделка и не была нужна, любой малограмотный клещь моментально определит, что банкнота у него фальшивая.

— Ну и что же теперь будет? — Выдавил он.

— Ничего. Членистоногие объявили террор.

Алексей слышал когда-то, что это такое. Членистоногие разнюхают всё, спрячутся в любой щели, в складке одежды. Долго ждали они подходящего случая, искали повод. К черту запреты, правила и законы. Сила у них. Они владыки. Сыщик находит подозреваемого и жалит его без волокиты. Иногда, для тренировки, жалит и невиновного. А тогда, либо подыхай в придорожном бурьяне, либо иди к усатому прусаку лечиться. А потом ограничат маршрут прогулок или даже сделают его замкнутым.

Алексей достал мятую ассигнацию и огляделся. Он устало брел по улице, ожидая смертельного укола. Где бросить фальшивое сокровище? Как скрыть его от целой армии соглядатаев? Вокруг тысячи внимательных глаз, чаще всего, фасеточных. А ведь как-то жили, не тужили…

Жизнь казалась тяжёлой и некрасивой. Домишки жались в кучу, день умирал, чтобы уже не родиться. Неизвестно как, Алексей оказался у себя, разделся и лег в постель, запрятав голову под одеяло. Но не было уюта, не было безопасности. По одеялу ползали какие-то твари, иногда скатываясь в толчее на простыню и оставляя тревожный зуд на коже.

За стеной хихикала женщина.

Алик

День был, как день. Осенний. Испытания двигателя прошли успешно, выявили только один незначительный огрех, его было легко исправить. Сергей Семёнович покинул полигон в хорошем настроении. Он заглянул в винный супермаркет, и приобрел бутылочку красного сухого и десяток небольших дынек для Алика. Шофёр помог погрузить всё это в машину, потом Сергей Семёнович отпустил его до завтра, сел за руль и через полчаса был уже дома.

Когда-то, в школе, Сергею Семёновичу и в голову не приходило, что он увлечётся ракетными двигателями. Его интересовали галактики, и он мастерил телескопы. Вначале он соорудил простую трубу из двух очковых линз. Но годилась она только для рассматривания Луны; даже кольцо Сатурна разглядеть не удавалось. Тогда он замыслил построить зеркальный телескоп. Звёздный свет у него собирало подсвечивающее зеркало от старого школьного микроскопа. Этот прибор работал уже лучше, но он мечтал достать где-нибудь большое зеркало, как те, что использовали на прожекторах. Но где его можно было достать? И здесь ему помог Алик.

Телескопами Алик не интересовался. Учился он неважно, но старательно. За добросовестность получал свои законные тройки, на второй год не оставался ни разу и приятелей не потерял. Правда, для посторонних он всё равно выглядел второгодником: был выше всех на голову и широк в плечах, а Серегу обогнал даже на полторы головы. Друзья пытались на уроках подсовывать ему шпаргалки, но Алика это не устраивало — он не любил хитрить и выкручиваться.

В школьные годы верховодят обычно те, кому повезло уродиться дерзким. Тогда ещё не играет роли богатство, общественное положение или блат. Алик не был агрессивен, и у него отсутствовала командирская жилка. В играх он опасался кого-нибудь случайно поранить и поэтому часто проигрывал, по-доброте. Это было известно всем, и кое-кто иногда дерзко подтрунивал над ним, хорохорился или даже задирался. Когда Алику это надоедало, он тихо говорил: «Уйди — умрёшь». Задира на всякий случай сразу успокаивался и поспешно растворялся в окрестностях.

Рефлектор для телескопа Алик добыл из прожектора на одной из мачт, которым освещали железнодорожные пути. Безлунной ночью он забрался на вышку, отсоединил светоотражатель, завернул его в дерюгу, чтобы не поцарапать поверхность зеркала и притащил его Серёже. По его словам, труднее всего было спуститься в обнимку с драгоценным зеркалом. К сожалению, отражатель был хорош лишь для прожектора: форма зеркала не была идеальной для оптического инструмента. Поверхность планет в этом телескопе казалась искажённой, но зато спектры получались отличные, и по ним удавалось определять, какими полезными ископаемыми богаты небесные светила.

С тех пор прошло больше 30 лет. Сергей Семёнович готовился к запуску лунного модуля, Алик пошел в милицию и дослужился до старшего прапорщика полиции. Казалось бы, у них не могло быть общих интересов, но они продолжали дружить и с удовольствием делились своими новостями. Сергею Семеновичу казалось, что без Алика его прошлое стало бы эфемерным. В самом ли деле он когда-то наткнулся на гадюку в зарослях ежевики, и Алик резко наступил ей на голову голой пяткой? Или всё было не совсем так и он что-то потом дофантазировал? Наверняка когда-то случилось только то, что они помнили оба. Алик делал их общие воспоминания реальными.

Странно, от каких пустяков иногда зависит судьба человека. Могло случиться так, что они с Аликом не жили бы по соседству и не учились в одном классе. И был бы у него другой закадычный друг и у них тоже свои якоря отмечали бы совместно пережитые события. Так бы оно, наверняка, и было, но представить кого-то другого на месте Алика у Сергея Семёновича не получалось.

Теперь Алик заглядывал к нему не часто: график работы у него был неравномерный и непредсказуемый. Наносить визиты Алику тоже было можно, но у того была семья и немаленькая, у себя дома Алик был нарасхват.

Сергей Семёнович освободил дыни от косточек, нарезал мякоть на дольки и свалил их на блюдо. Для себя поставил бокал — Алик не употреблял. Не из принципа — просто не любил.

— Слышу! Иду, — крикнул он в ответ на трезвон из прихожей. — Дверной звонок каким-то непостижимым образом всегда реагировал по-особенному на прикосновение необыкновенной ручищи.

Алик, мимоходом кивнув хозяину, и занял место у дынного развала.

— Рассказывай, — буркнул он. — Получилось?

— Можно и так сказать. Есть один прокол, но я уже знаю, в чем причина. Зимой, даст бог, запустим.

— Не повезло мне пентюхом уродиться. — Вздохнул Алик.

Алик не подразумевал, что он какой-то редкий остолоп или тупица. Всё у него было нормально, и никаких глупостей он в своей жизни не совершил. Он просто сожалел, что выдался слишком громоздким и никак не мог бы уместиться в посадочный модуль своего друга.

— Ты позавчера дежурил на площади перед прокуратурой? — В свою очередь поинтересовался Сергей Семёнович.

— Дежурил, куда я денусь. Всё путем.

— Так, вроде бы, дама одна под вашу машину попала и еле выжила.

— Обидно, конечно, но полиция тут не при делах. Сама под машину кинулась. А мы с народом разошлись мирно.

Речь шла о демонстрации у здания прокуратуры: толпа требовала отпустить задержанного незадолго перед этим пенсионера, который «агрессивно» настаивал наказать избившего его омоновца.

— То есть, народ был тоже удовлетворен исходом?

— Ты, Серега, не о том. У народа нет рожи. Кто-то хочет одного, а кто-то другого.

— Но, вроде, все хотели освободить пенсионера?

— Так это не мы решаем. Нам приказали очистить площадь перед прокуратурой. И мы очистили. Никого не побили.

— Ну, немножко все-таки дубинками поработали…

— Кстати, я давно у тебя хотел спросить, ты человек ученый — всё знаешь. Кто придумал дубинку?

— Что-то не понял я вопроса, Алик. — Удивился Сергей Семёнович. — Кто изобрел дубинку?

Алик отодвинулся от дынного изобилия и серьезно посмотрел на приятеля. Потом согнул левую руку в кулак, стукнул себя по колену и набрал полную грудь воздуха. Это означало, что он ожидает серьезного разговора. О чем-то, что давно его волнует.

— Я спрашиваю, Серёга, — кто этот малый, который первым догадался взять в руку дубинку?

— Ты имеешь в виду «милицейскую» дубинку или кусок палки, чурбан какой-нибудь?

— Да любую палку! Наша дубинка удобная, но ее любой дубина придумает. — Хохотнул своей шутке Алик. — Важна идея. Это был кто-то с хорошей головой, допереть до такого! Без нее кругом был бы полный бардак. Скажешь человеку «Отойди, здесь нельзя стоять» — не понимает. Берешь дубинку, стукнешь его легонько по котелку, совсем чуть-чуть — и он сразу осознал. И отошел. Кто этот гигант, чья идея? Или давно это было и теперь никто не помнит?

— Вопрос не пустяковый, — задумчиво протянул Серёга. — Конечно, давно, ну очень давно это было. Тот изобретатель тогда и человеком-то еще не был и считается, что именно взяв в руки палку, он постепенно и превратился в человека. Но что тебя-то здесь восхищает? Можно, ведь, и рукой двинуть…

— Что ты! — Категорически отверг такую возможность Алик. — Я рукой не могу, так и убить можно. Жалко же!

— А палкой по голове тебе его не жалко?

— Жалко. Но я чуть-чуть, чтобы только он понял. Я не для кайфа. Работа у меня такая. Хотя есть у меня в отряде бойцы, готовые оттянуться по-полной, но со мной не забалуешь.

— И ты говоришь им «Уйди — умрешь»?

— Нее… «Пойдешь под трибунал».

Везде можно оставаться человеком, — подумал Сергей Семёнович.

Нет — и всё!

Вагон был полон, в билетной кассе не наврали, но три часа можно было обойтись и без места в купе. Сёма положил локти на раму и подставил голову ветру. Приятно было рассеять взгляд между кленами, домишками, босоногими девчонками на лугах и всегда чем-то обиженными воронами. Сёма был доволен: план выполнен, потерь нет. Стоило ли вздыхать по поводу заплывшего глаза? А ведь чуть было не спустил в помойку тёткино наследство, он пошевелил пальцами свое сокровище в кармане.

Его удовлетворенность самим собой неожиданно прервала рука, которая легла на его плечо и легко повернула спиной к окну.

— Спички есть?

Сёма дал, — попробуй отказать такому бугаю. — Попутчик закурил и подмигнул так, как будто что-то знал о нём или догадывался.

— Только что сел?

— Да, а ты? — Сёма подумал: «Смотрит, как в замочную скважину, чем я ему не угодил»?

— А я от самого Сочи. И ещё почти четыре дня осталось. А с глазом у тебя что, с кастетом не поладил?

— Нет, это кулак. Кастетом было бы — живописней.

— Кулаком? — покачал головой сосед по вагону. — С любовью приложились.

— Ну да, с любовью. Точнее, за любовь.

Сёма повернулся к окну, считая, что разговор окончен, но рука легла снова и снова его развернула. Это у него очень естественно выходило, без всякой злобы. Лицо у попутчика было, как у старого друга, но Сёма таким не доверял.

— Пойдем ко мне, я один еду. У меня коньячок остался.

Сёма хотел отказаться, но тот руку с плеча не снял, и пришлось идти.

Он и в самом деле ехал совершенно один. Это было странно, потому что Сёма билет не достал и пришлось договариваться с проводником.

— Располагайся, — протянул тот руку, — Костя.

— Сёма. — Он неуверенно пожал обширную ладонь. — Ты что, всё время один едешь?

— Нет, девушка недавно вышла. — Он тяжело вздохнул, выплеснул за окно чай, достал из баула непочатую бутылку и налил в стаканы. — Понимаешь, так она ничего, красивая и все такое. Но вредная, как спичка на ветру. Целовать — можно, трогать — пожалуйста, раздевать — с трудом, но позволяет. А как до главного, так — «Нет» — и всё. — Он глубоко затянулся и посмотрел на Сёму немного недоверчиво.

Таких, как Сёма, Костя тоже интуитивно недолюбливал, антипатия у них возникла взаимная. Но Костю мучили угрызения совести, и ему трудно было оставаться наедине с самим собой.

Сёме было, собственно, не ясно, почему он переживает из-за такого пустяка и он лениво спросил:

— Вы что, отдыхали вместе?

— Мы? Нет. Случайно познакомились. Стою как-то у набережной, пью квас. Вижу — какой-то тип девушку к машине тащит. Она пищит, он тащит. Ну, дал я ему легонько по шее, так, чтобы почувствовал, но не сломать бы. Тут чувствую, кто-то клюнул меня в затылок. Поворачиваюсь — ещё трое. Пришлось, конечно, уложить их на заднее сидение — дверь-то своей машины они открыли заранее. Вот после этого она ко мне и прилипла. «Люблю, — говорит, — тебя больше жизни». Люблю — это отлично, а как до дела, так — «Нет» — и всё.

— Что ты не мог другую бабу найти? В Сочи-то недостатка не ощущается.

— Да понимаешь, в чем дело? Очень уж девка хороша, я никогда и не встречал таких. Я даже душой к ней прилип. И она же все позволяла. Почти все. Ну, думаю, завтра, ну, вот сейчас. Так время и шло. Отпуск у меня длинный, купюры были. Работать я умею, — он показал огромные ладони, с которых за лето так и не сошли мозоли. — Каждый день водил ее в ресторан — не помогало: пила, как птичка. Я уж чего только не пробовал, в горы с ней карабкался, комнату снял. Как-то взял лодку и заплыл в море. Как раз волна пошла, она укачалась, но держится, — «Нет» — и всё. И шутит — «Поженимся — успеет надоесть». Не буду же я её силой брать. Я ей, конечно, обещаю — вернусь домой, подготовлю жильё, дам тогда тебе знак и поженимся. И сам уже в это немного поверил. Но она стоит на своём. Я ее до сих пор уважаю. А как она пела! Как будто я её детёныш! Да ладно, ну ее к черту, выпьем.

Они выпили, Костя заметил, что бутылка опустела, и собрался в соседний вагон, в ресторан, за новой. Сёма достал кошелек, раскрыл и протянул Косте, бери, мол, сколько нужно. Но тот копаться в его кошельке, конечно, не стал и вскоре вернулся с ящиком пива.

— Водки не было, пива взял.

Он заставил бутылками стол, и они с удовольствием выпили. Пиво было холодное и очень вкусное.

— Ну что же, — спросил Сёма, прихлебывая, — так это и окончилось ничем?

— Ну да, отпуск прошел, надо было возвращаться. Нам в одну сторону, только ей всего одна ночь. Последний шанс, думаю. Купил купе и начал штурм. И что? Та же песня. «Люблю, — говорит, — тебя, но пока не поженимся — не будет этого». Всё равно, говорю, поженимся, чего упрямишься? — Не помогает. Была бы хоть малявка, а то уже двадцать шесть минуло. Знай же, говорю, стерва, не люблю я тебя и никогда не любил. И жениться не собирался. Сел у окна, курю. А уже светает. И тут, представляешь, прижалась она ко мне. «Спасибо, говорит, Костя, наконец, ты правду сказал, а я люблю тебя». И — всё. Уступила. Это у нее впервые было. Нет, браток, с женщинами лучше всего орудовать грубостью. Я в этом убедился. — Он тяжело вздохнул. — А теперь не знаю, смогу ли жить один. Может быть, и вправду вернусь. — Костя недоверчиво посмотрел на Сёму.

— Одно не пойму, — сказал Сёма после раздумья. — Она ведь собиралась ехать одну ночь, не так ли?

— Одну. А что?

— Зачем же тогда нужно было брать купе до самого конца?

— Да я как-то не подумал, мне тогда не до того было.

Поезд затормозил, и в купе ворвались голоса торговок. Костя высунулся в окно и купил ведро яблок.

— Лучше бы абрикосов.

— Я их тоже больше люблю, да они далеко, лень бежать. Хочешь — сбегай, ещё две минуты стоим.

— Да ладно, сойдут и яблоки, — согласился Сёма.

Состав дернулся, засеменили колеса и вокзал уплыл.

— Ну, Сёма, теперь твой черед. — Усмехнулся Костя. — Я сразу понял, что и ты не монах. Это ее дружок тебя пощупал, верно?

— Не совсем. Расскажу по-порядку. История эта не новая, познакомились мы года четыре назад. Я тогда был мастером на судоремонтном заводе. И вот, взял я как-то бинокль и забрался на стрелу портального крана полюбоваться видами. Был обеденный перерыв, территория завода пустовала. Навел я объективы на стоящий в сухом доке дредноут и за капитанской рубкой увидел женщину. Она была раздета: пока ремонтники обедали ей, видишь ли, захотелось позагорать. Жена капитана, красивая, под забором такие не валяются. Я соскользнул вниз, неслышно пробрался на палубу и к рубке. Спрятал ее одежду и занял позицию между ней и дверным проёмом. Жаль, ты не видел, как она испугалась. Мне с тех пор уже ни разу не удавалось довести ее до такого ужаса.

— Чего тянешь, — недобро усмехнулся Костя, — изнасиловал ты ее, что ли?

— Буду я пачкаться! Говорю ей очень так ласково и нежно: «Ложись, или здесь сейчас будет пол-завода. Думаешь, твой муж поверит, что мы здесь играли в шахматы»? «Уходи, говорит она, — мне всё равно, что подумают». А сама стоит в позе Венеры и напускает на себя презрение. «Торопись, — говорю, — обед окончится через 20 минут». Сам понимаешь, психологическая обстановка была не в ее пользу.

Сёма налил себе пива, оно было еще прохладным.

— Ну, это было только начало. Караулил её при каждом удобном случае и даже немного полюбил ее. Но вот ирония, всякий раз приходилось ее припугивать. Это же надо, такое, такое упорство! Я даже сфотографировал ее в интересном положении для верности. Вечно нужно было ее выслеживать, поджидать, подстраивать острые ситуации, осточертело даже. «Мужа, — говорит, — люблю и только ради него тебя терплю». Того и гляди, яду подмешает, я, правда, внимательно следил. Ну, думаю, запомнишь ты меня. Наконец, капитан ушел на пол-года в Атлантику. Я постарался, и она стала ждать ребенка. Теперь гуляет мамой-одиночкой, ни меня, ни мужа. Я как раз от нее, возил в подарок кольцо с настоящим бриллиантом, у меня после тётки осталось.

— Зачем, — не понял Костя.

— Должен же я был, как честный человек, заплатить ей за сына. Я не свинья.

— За что ты так свиней? Так она тебе за кольцо врезала? — Догадался Костя.

— Она. Но уже пожалела, будь спокоен. Этого бы ей надолго хватило.

Он вытянул пальцы, полюбовался игрой света на камне и победно посмотрел на Костю, ожидая оценки. В ответ на его взгляд, тот пустил ему в нос струю дыма.

— Знаешь, а ведь ты сволочь. Против таких, единственное оружие — презерватив. Чтобы не было: нет — и всё.

— Ну вот, а ты что, лучше?

— Ты на меня не кивай. Я, может, свою не брошу, вернусь. Я еще не решил. А ты никому на дух не нужен, даже если вернешься. Вечно будешь подбирать куски с чужого стола. — Он рыкнул. — Что развалился, пошел вон!

— Чего ты, чего ты? — Пролепетал Сёма. — Сам зазвал.

— Шевелись, не то другой глаз подобью.

Костя схватил его за шевелюру и приподнял. Волосы были густо намазаны кремом, и Костя вытер руку о свою рубашку. А Сёма боком выскочил в коридор и постарался, как бы независимо, пройти в тамбур. Здесь он остановился. Перебраться в другой вагон не было возможности, ведь он не договаривался с тем проводником. «А что, отлично время провел, — размышлял Сёма — пожрал, выпил, познакомился с толковым работягой».

Босоногие девчонки весело резвились на лугах. Они его не замечали.

Зверь

Потрепанный автобус привычно дребезжал стеклами и дверьми. Яркое солнце накалило железную крышу, и пассажиры истомились от жары и скрежета. На очередной остановке водитель вышел к автомату, утолить жажду газировкой, а пассажиры с тревогой ожидали, удастся ли вновь завести мотор. Но удалось.

— Граждане, не допускайте недоплату в кассу, — поприветствовал их водитель.

Стасик и не допускал. Он еле наскреб в общежитии на кафе-мороженное, да на кино. Если, конечно, та женщина согласится на столь скромную программу. Её кавалеры, небось, денег не считают.

Был он взбудоражен и, хоть и замечал, как морочит голову шофер, как монотонно трясут шевелюрами пассажиры, но думал всё время об этой женщине. Весь день он думал о ней. Даже, когда разговаривал с Женей, ни на миг не забывал, что произойдет вечером, в шесть. В запасе оставался час, но, кто её знает, вдруг она перепутает время. Стасик поежился от неясной перспективы и вышел. Делать пока было нечего, и он вошел в колоннаду.

Солнце умерило свой пыл, краски смягчились и зной ослабил хватку. Стасик напряженно оглядывал прохожих. Всякий бы запомнил такую женщину. «А меня зовут Вера».Вера! Как он осмелился к ней подойти? Но, почему-то, не отказала. Пожилые солидные мужчин смотрели на него с завистью, а юнцы просто нахально облизывались. Он отлично помнит собственное ощущение, когда заметил, какие она выделывает кренделя всей своей фигурой. Как в постели, но вполне целомудренно и у смотрящего создавалось ощущение, что он подглядывает. Теперь, когда знакомство почему-то состоялось, шагая рядом, Стасику даже неловко было, что и он участвует в этом представлении.

Назначив свидание у колоннады, он тут же побежал к Жене, но это его не излечило. Она сразу почуяла неладное, а он лишь краснел, чувствуя себя скотом. Говорят, со временем это проходит, а сейчас он точно не выдержит и побежит. Женя — совсем другое, она одна поняла его, когда он ухлопал всю зарплату на бинокль. «Конечно, это игрушка, но и ладно. Подольше оставайся мальчишкой». А с Верой, голова перестает работать…

Глядя на проплывавших мимо дам, он отмечал: «не тот класс». Но подсознательно надеялся, что она не придет, в карманах-то пусто.

Веру Стасик увидел издали, но, бывает же, рядом семенил подтянутый юноша, классом уж точно повыше, чем Стасик. Они о чем-то мило беседовали.

— Ну, вот видите, — сказала Вера кавалеру, когда они подошли, — что я говорила?

— Да, я понимаю, — расшаркался тот. — Вы не обижайтесь, обратился он к Стасику, — мог ли я пройти мимо. Её диаметр — мой периметр. Вы, конечно, знакомы с понятием «периметр»?

Стасик был знаком. Кроме того, он умел избавляться от подобных типов.

— Проваливай отсюда, — прошипел он тихо, — пока жив.

— Да, да, — угодливо согласился тот. И затерялся меж колон.

— Такие дела, Стасик, — вздохнула Вера, — невозможно выйти на улицу. А хамить я не люблю.

Они были почти одного роста, но Вера намного крупнее и Стасик заглядывал снизу.

— А ты попробуй изменить походку, может, легче будет, — иронично посоветовал он.

— Ничего не выйдет, у меня такие кости. Итак, какие у тебя предложения, в ресторан пойдем?

Стасик смущенно пошевелил пальцами:

— Понимаешь, на это у меня сегодня не хватит финансов.

— Да ну? — удивилась она. — А я довольно дорогая женщина.

— Я так и думал, но не будем торговаться, у меня прорва дел. — И он торопливо зашагал прочь, даже слишком торопливо.

— Да хватит тебе трусить, — окликнула она его. — Чувствительный какой! Есть у меня деньги, я плачу.

— Ни за какие коврижки.

— Ладно-ладно. А домой ко мне пойдешь?

Сердце у Стасика прыгнуло и заметалось. Он покачнулся и даже положил руку на грудь.

— Ого! — засмеялась Вера, — смотри, инфаркт не дай бог получишь, возись потом с тобой на больничной койке. — Она сжала ему запястье и замерла на мгновенье, отсчитывая удары сердца. — Пульс горячий, но выживешь. Я так понимаю, что уговаривать тебя не нужно? Насчет ресторана, просто тебя попугала. Дома у меня всё готово для теплого приема, сам увидишь.

Вскоре они оказались у двери в прихожую, и Вера почему-то позвонила. У нее, оказывается, уже были гости, парень и девушка. Они свободно расположились за столом, придвинутым к дивану. Девушка — ничем не приметна, разве что слишком уж худосочная, но парень! Мало того, что размерами он напоминал слона средних лет, у него было страшное, ассиметричное лицо дегенерата. Отовсюду выпирала такая сытая сила и жестокость, как будто он годами отбирал завтраки у заключенных. Когда Стасик вошел, он жевал, потом оказалось, что жует он всегда. Вера рядом с этим детиной казалась маленьким, никому не нужным бантиком, девушка просто затерялась где-то у его локтя. Стасику сделалось нехорошо, и он заставил себя смотреть на Веру. Пожалуй, у нее и в самом деле такие кости. Дома это выглядело ещё красочней — уже не размеренные движения вверх и вниз, а какие-то умопомрачительные восьмерки.

Будто не замечая, как поразили Стасика ее гости, она сказала:

— Я пойду на кухню, а вы здесь поболтайте немного. Это Зина, а это Борис. Можешь называть его просто Бобик. А юношу нашего зовут Стасик.

Она выскользнула, а Стасик примостился у окна и отдернул занавеску. За окном было тихо, пустынно, скучно и он развернулся к необычной паре. Ну и бандюги, подумал он, куда я попал?

Зина пыталась уложить реденькие, белесые волосики, они никак не лежали. На столе покоилась миска салата. Бобик, то и дело, запускал в нее объемистую деревянную ложку, потом надвигался на Стасика, деловито работал рижней челюстью и меланхолично глядел в окно за его головой, пока не проглатывал последние остатки пищи и тогда снова опускал в миску ложку. А Стасику всякий раз мерещилось, что он собирается закусить им самим. Поэтому он счел за благо завязать разговор.

— Я вас где-то видел э-э… Бобик, — сказал он. — Вы, случаем, не работали на стройке?

— Не-а. Я не работаю. — Он покачал челюстью и благодушно ухмыльнулся. — Салат. Вера говорит, питательный. Покушай. — Он облизнул ложку и протянул её Стасику.

— Спасибо, — отстранился Стасик, — я салат не ем.

— А то, будут ватрушки. Во! — Он показал обеими руками. Объедение.

— Вы, кажется, заткнете за пояс Собакевича, — натянуто улыбнулся Стасик.

— Не стоит изощряться, — вмешалась Зина, — Бобик читать не умеет.

— Зина, — позвала из кухни Вера, — будет наводить красоту, помогай!

Пока они накрывали на стол, Бобик, положив блюдо на колени, рассказывал Стасику, как его любят женщины и какие они готовят ему вкусные вещи. Попутно он уписывал остатки салата, а под конец опустил в блюдо открытую ладонь и языком очистил его от майонеза. Стасик ожидал, что он вытрет ладонь о собственные брюки, но нет, Бобик воспользовался пачкой салфеток.

Наконец, сели за стол. Бобик, видно давно ждал этой минуты, он расположился поудобнее, сразу видно, надолго, и, широко раздувая ноздри, заявил:

— А я могу всю это водку в один бидон слить и выдуть без перерыва.

— Не нужно, Бобик, — попыталась остановить его Вера, — придется снова бежать в магазин.

— А я хочу, — помотал головой Бобик. — Хочу.

— Но ведь это вредно, — поддержала Веру Зина. — Ты можешь заболеть.

— Ну и пусть, — стоял на своем Бобик, — что вам водки жалко?

— Не водку жалко, а тебя, дурня.

— Сейчас встану и уйду! — Пригрозил он.

Уломать его не удавалось, а у Стасика никак не укладывалось, чего они с ним так цацкаются. Погнали бы его подальше — и дело с концом, тем более, сам предложил. Кончилась эта канитель тем, что Бобик вылакал-таки всю водку залпом, а Зина пошла в ларек.

Потом включили музыку, и она заглушила довольное урчание Бобика. Иногда только в мелодию вклинивался хруст индюшиных костей, которые он перемалывал и глотал. Вера делала попытку оживить вечеринку непритязательной болтовней, а Зина молча возила вилкой по тарелке.

Медленные блюзы сменились быстрым танцем, Стасик пригласил Веру и, шаг за шагом, вывел ее в коридор. Стасика било током, когда они касались в поворотах танца.

— Ты часто меняешь мужчин?

— Да как сказать, мы уже не дети.

— А я тебе приглянулся?

— Не сказала бы, но у тебя такое тонкое лицо. Не удивилась бы, если бы оказалось, что ты балуешься стихами. Ты мальчишка, а мне надоела грубость. Мужчина без интеллекта навевает тоску.

Ещё бы, подумал Стасик. Вот, Бобик. Только и радости, что звериная злоба и свирепость.

— Это верно, — согласился он, — каково там Зине!

— Знаешь, пригласи ее на танец.

— Вот ещё! Буду я за него отдуваться, пусть сам, наконец, оторвется от жратвы, извини за грубость.

— А ты и не должен, но ведь и не развалишься?

Нужно пригласить, решил Стасик, а то решит, что он боится этого чудовища. Бобик меланхолично жевал, а Зина сидела рядом и томилась. Стасик остановился напротив неё и небрежно поманил рукой. Зина просветлела и торопливо отодвинула стул.

Танцевала она не плохо, но просто, сразу подчинялась партнеру. Держалась, правда, чересчур близко и Стасик с тревогой косился на Бобика. Но тому было не до Зины, за едой он ни на что не отвлекался. Мелодия завершилась, и Стасик с облегчением проводил Зину к дивану.

Стемнело и настало время расходиться по спальням. Вера незаметно кивнула Стасику и вышла, выделывая бедрами свои несусветные коленца. Она прошла на кухню и села у плиты. Была она заметно утомлена.

— Сегодня тебе придется поститься, — устало сказала она.

— Это как же, — не понял он.

— Да так. Я на эту ночь занята.

— Кто ж тебя зафрахтовал, может быть, Бобик?

— А ты думал, Зина?

— А как же я? Меня ты пригласила поиздеваться?

— Так получилось, но я о тебе позаботилась. — Она показала на гостиную. — Это тебе в утешение.

— Очень благодарен, — нервно засмеялся Стасик. — Хороша замена.

Он сделал, было, шаг к выходу, но одумался. Это был бы полный разрыв. А ведь ещё и не было ничего. Вон она, совсем близко, красивая, только бери, и вдруг лишиться такой женщины? Он похолодел и нерешительно, тыльной стороной руки коснулся ее груди.

— А можно… Можно я тебя хоть поцелую?

— Ну, разумеется, можно. — Она властным движением посадила его себе на колени, сочно поцеловала, потом выпрямила ноги и нежно подтолкнула коленями к двери спальни.

Зина уже была там, сидела на кровати, опустив плечи, и кивнула, когда он вошел.

— Ну, что будем делать? — спросил Стасик, — Предложения есть?

— Нет, — пожала она плечами и показала на кровать, — садись.

— Хорошо, хоть, не сразу предложила ложиться.

Он сел рядом, ожидая, что она предпримет, но Зина притихла. Итак худенькая, она скрючилась в совсем уже невзрачный комочек, понимая, что не вызывает у него никаких восторгов. Стасик на помощь не приходил. Он вовсе не собирался наносить такое оскорбление Жене, это кем же нужно быть, чтобы поменять Женю на Зину, даже мимолетом? Лишь бы переждать, забыться, а потом будет Вера. Что у нее с этим Бобиком? Может быть, он ей муж, вот бы выведать у Зины.

Он взял её за плечи и потянул на себя. Она не противилась, мужчины ее редко замечали. Она и в юности не могла похвастаться красотой, да потом ещё дурнела с каждым днем, а Вера всё хорошела и хорошела, и говорила, что нечему тут радоваться, одна морока и, будь ее воля, она поменялась бы с Зиной, не задумываясь. Зина бы тоже поменялась, будь ее воля.

Стасик осторожно погладил девушку.

— Давно ты с Верой-то дружишь?

— Да с детского сада, родители говорят, что с самого рождения.

— Я, было, вначале подумал, что Бобик с тобой.

— Нет, куда мне. Здесь старая любовь.

— Гнусный тип, неужели такой может нравиться?

— А что мне-то, он Вере по душе.

— Не по душе, а по телу.

— Может быть, дело такое…

— И давно ты с ним знакома?

— Да как привезла она его, с тех самых пор.

— Откуда же она его выкопала?

— Да врачевала она в деревне, там его и нашла. Худущий он был, страшно смотреть. Били его. Сам видел, какой из него работник, а ест за пятерых. Побирался, да плохо подавали, бедная была деревня. Вера называла его «мой ледащий», да я думала, это такое любовное слово. Это он здесь отъелся.

— Так говоришь, били, — вздохнул Стасик. — Смелые там люди, он же невзначай изуродовать может.

— Что ты, он добрый, это он кажется страшным. Я когда его увидела, он еле двигался.

Стасик высвободил руку и лег на спину. Всё ясно, она его содержит, специально для этого дела.

— Послушай, — опять повернулся он к Зине, — а они женаты?

— Ты, как ребенок, — она недовольно пожала плечами. — Она же одна его не потянет. А он без нее пропадет.

— Но живет-то он здесь?

— Нет, конечно. В соседней квартире, Вера ему выбила. Вера, если захочет, что угодно выбьет. Она и меня жилплощадью обеспечила.

Зина понемногу осмелела. Преодолевая легкое сопротивление, она прижалась к нему всем телом, а он смотрел в окно, в нетерпении ждал рассвета и ворочался с боку на бок. Но рассвет долго не наступал. Стасик не ревновал. Казалось ему, стоит он у кабины телефона-автомата и стучит монеткой по стеклу. А кто-то говорит, смеется в трубку и он опять его торопит.

Настало утро, когда скрипнула дверь и вошла Вера. Кутаясь в легкий халатик, она остановилась у кровати и спросила:

— Ну как, молодые люди, договорились?

— Куда там, — поморщилась Зина, — он не может.

— А где Бобик, — поинтересовался Стасик.

— Спит, — пожала плечами Вера, — это до обеда.

— Интересно, а он во сне жует?

— Стасик, не нужно быть злым.

Она села на спинку кресла у стены, полы халата чуть распахнулись и Стасик опустил ноги на голый пол.

— Пойдем в ту комнату, Вера. Нам нужно, ну, это…. Поговорить.

Вера приложила палец к губам: молчи, мол, имей совесть и показала жестом на Зину.

— О чем говорить в такой ранний час, — сказала она громко.

Показывая, какое сейчас раннее утро, она демонстративно потянулась всем телом и зевнула. Халатик снова предал хозяйку и Стасик, как пьяный, протянул ладони и шагнул на встречу. Эй, вы, как бы закричал он, стуча монеткой по телефонной кабине, положено не больше трех минут.

Не сознавая ничего, он впился в нее, опрокинул, придавил к полу и мял её руками, коленями и головой, не помня ни о чем. Он не слышал, как засуетилась Зина, как почти что задохнулась Вера, как ее чуть не стошнило. Всё это он увидел потом.

Вера медленно поднялась, машинально что-то отряхнула и опустилась на пол около Зины.

— Ах ты скот, — еле слышно сказала она, — как я ошиблась. Зиночка, ты видишь, какие они бывают?

Она опустила голову и умолкла. Стасик поправил брюки уже в прихожей и выскользнул на улицу. Конечно, Вера права, можно было и потерпеть. А этот Бобик? Безмозглое животное, как можно было так опуститься? Стасик был обижен на человеческую несправедливость. Но зато теперь он чист перед Женей, больше такого не случится. Никогда. Милая Женя, как ты там, без меня? Я скоро буду. На остановке затормозил автобус. Стасик вскочил на подножку, и машина скрылась за поворотом. Осталось только большое желтое облако пыли.

Глупые птицы

Сначала Арон прошел мимо. Свернул уже от пивзавода, перешел речку через деревянный мост и ступил на тропку через поросшую бурьяном улицу, когда шевельнулось смутное какое-то воспоминание.

Рыжего он, слава богу, видит впервые, но этот, низкорослый, с прилипшим чубчиком, он так знакомо шнырял глазами. Подобные шустрые глазки не часто встретишь и когда-то на них он уже напоролся…

Нет, не было у него таких друзей, не было. Это точно. Хотя, какие там друзья, скорее наоборот. Знал он одного когда-то. Хорошо знал, даже слишком хорошо. Арон остановился и помедлил. В конце концов, какие проблемы. Прошло столько лет. И, кроме того, получился из него обычный работяга, а не «кровопивец», как предрекал этот, с чубчиком, двадцать лет назад..

— Боря? — Неуверенно спросил Арон, вернувшись к мосту.

— Вор? — Встрепенулся тот. — Вор, да. А у тебя что, деньжата завелись, лишние?

— Я говорю — Боря. Ну, мы это… в школе… забыл? — Арон не решился разъяснить, что значит «это».

— В какой школе? Постой, да уж не Абгаша ли ты, поганец мой родной? — Произнес он нараспев ласково гнусавым голосом. Арон вспомнил, как тот приучал себя когда-то говорить гнусаво. А теперь, похоже, привык намертво.

— Ясно, Абрам, — утвердил Рыжий, — не видно, что ли?

— Ну да, — неуверенно согласился Арон с Борей, — вспомнил, наконец? Где ты пропадал?

Боря, пожалуй, другого имени и не помнит. Да никогда, видимо, и не знал. Стоит ли обижаться? Мишу из соседнего дома тоже звали Абрамом, а тут сам бог велел.

— Неделя, как на воле. Пора, думаю кончать, — быстро сориентировался Боря, — баста. А то ведь сгниешь там, как свинина у завхоза в загашнике.

Арон свинину ел и никогда не скрывал это от знакомым.

Рыжий ехидно хмыкнул, сплюнул в воду, но снова промазал. А уткам до него не было дела. Они ныряли, что-то доставая из тины, выставляя наружу только ноги, да желто-белый зад.

— Такие дела, Абрам, — продолжал Борис, не обращая внимания на Рыжего. — А у тебя что, всё считаешь, считаешь? Не надоело? Если бы я тогда столько пар штанов протер, как ты, я бы давно уже профессором был. Помнишь, как я четверку схватил у нашего Циркуля? Уважал меня Циркуль.

Арон не помнил его четверку. И чтобы его дед уважал Бориса, тоже не помнил.

— Нет, не считаю давно. Варю пиво, не до учебы. Тут старикан один рецепт редкостный подкинул, старинный, перестраиваемся. А ты-то сам как? На что живешь? — не подумав, спросил Арон.

— Петрушка выходит. Мучаюсь. Дружки, вот, на дно тянут, — он тихо пихнул Рыжего, думая, что Арон не видит. — Как думаешь, может взяться за старое, послать всё к черту?

Арону, видимо, отводилась роль положительного героя из кинофильма, и сейчас следовало отговаривать Борю от дурных намерений и взяться за перевоспитание. Но что-то не хотелось. Да и не лезло в голову ничего подходящего.

Снизу послышался возмущенный гомон.

— Во! — Обрадовался Рыжий. — Попал! Теперь главное не начать сначала. Ну их, этих уток. Я себя знаю: пока своего не добьюсь, не успокоюсь — такой упорный. — Он замахнулся на птиц. — Да заткнитесь вы, тоже мне цацы. — Но те гневно продолжали возмущаться.

Арону мучительно захотелось свернуть разговор, но он не знал как. Однако, он и сам, похоже, надоел Рыжему.

— Ты лучше двигай отсюда, пока мне лень. — Процедил тот. Он, как бы сплевывал слова сквозь зубы, но очевидно было, что он просто подражает какому-то, ему одному ведомому, авторитету.

— Заткнись, дубина ты недоструганная. — Остановил Рыжего Борис. — На что живем, говоришь? Перебиваемся. Три дня в рот ничего не брали, голодный, как собака.

От Бориса так пахло, что поверить ему можно было, только, если допустить, что он не закусывал. Но держался он стройно и не был пьян. Арон торопливо достал пятерку, которую тут же выхватил Рыжий, и собрался уже прощаться, но Борис грубо отнял деньги у Рыжего и церемонно вернул Арону.

— Не уважаешь старого друга? Позвал бы в дом, угостил бы. Брезгаешь, родимый? Хоромы твои теперь где?

Рыжий, наконец, принюхался к разговору и облизнулся. Глаза у него были водянистые и пустые, но всё равно не страшные. «Что можно такими глазами разглядеть?» — подумал Арон. Что три дня не ел как раз Рыжий, поверить было легче, так он был одет. Редкие волосы лоснились, а на мочках ушей были вытатуированы какие-то идиотские клипсы. То ли на спор, то ли в карты продулся, но не для собственной же радости?

В голове Арона беспорядочно закружились мысли, но никакого повода отделаться от гостей найти не удавалось. Да и хоромы его расположились тут же, у моста. Это был старый, неуклюжий инвалид, в один этаж, с кучей флигелей, самодельных пристроек и веранд. Стоял он у склона холма и одним углом выпирал на проезжую часть улицы, потому что был старше и улицы, и моста. Сдвинуть его мешал холм, а сломать накладно, потому что его населением можно было бы заполнить целую пятиэтажку. Впрочем, по их улице и ездили-то не каждый день.

— Да идти-то недалеко, — показал Арон Борису, — забыл, что ли?

— Иди ты! — Удивился Борис. — На старом месте?

Разумеется, Борис прекрасно знал место, где он в школьные годы караулил Арона по утрам, перед школой, отобрать свой законный ломоть хлеба. Это была для него единственная возможность как-то наполнить желудок, потому что отец учил, что водка — самый, что ни на есть калорийный продукт и сам не ел вовсе, разве только между запоями. А у Арона отец не вернулся с фронта и потому жил Арон привольно, сам себе голова.

Борис внезапно вспомнил, как Абрам тогда ухитрился лишить его последнего куска: подкатил к местному придурку, Федотом, кажется, звали того верзилу. Впрочем, кликали они его Фитилем, а как его называли по-настоящему теперь и не вспомнить. Абрамчик и списывать тому Фитилю давал, и подсказывал, и втолковывал ему вечно какую-то ерунду заумную. Ну а придурок тот, после всего, конечно, пальцем не давал своего подхалима тронуть.

— И снова здесь живешь? — Недоверчиво протянул Борис.

— Да я и не жил нигде больше, с чего ты взял? Ладно. Пошли. — Он прерывисто вздохнул. — Только при маме я не Абрам. Арон меня зовут.

— Чуйствительные гады. — С уважением отметил Рыжий, и напоследок ловко сплюнул через перила.

Теперь он уже попал сходу. Утки захлопали крыльями и яростно заскандалили.

— Ну, пусть Арон, не всё ли равно? — Недовольно процедил Борис. — Я сегодня добрый.

— Маме не всё равно.

— Ладно, — согласился Борис, — никак называть не буду. Ну, двинули, что ли?

Он брезгливо посмотрел на домишко, опасаясь, что напрасно теряет время.

Мама штопала брюки.

— Ты не один?

— Нет, это Боря, мы учились до седьмого класса. А с ним Борин друг. Собери на стол, если можешь, мы ужасно проголодались. Ты Борю помнишь? — добавил он.

Разумеется, она не помнила, и помнить не могла. Арон никогда о нем не рассказывал и в гостях у них Боря, конечно, не был. Она только уловила интонацию, отложила брюки, заколола иглу в подушечке на стене и, молча, вышла.

— Чего это она в потолок уставилась? — Спросил Рыжий. — Нас боится?

— Будет она кого-то бояться! — Арон оглядел Рыжего. — Она же вас не видит.

— Здорово шьет. — С уважением сказал Борис. — Ну, не проймешь вас ничем.

— Вот вам деньги, — открыл тумбочку Арон, — на две недели хватит, а там…

Продолжая предложенную Борисом игру, он хотел было сказать, что потом они получат получку, если устроятся на работу, но фальш была бы слишком заметна и он замолчал.

— На две недели хватит, — охотно подхватил Рыжий, — а там у тебя и получка подоспеет.

Он выхватил одну купюру и с видом знатока посмотрел на свет. В кухне скрипнула дверь, и он торопливо сунул бумажку в носок.

Мать несла горячие щи. Она быстро накрыла на стол и вновь принялась за шитье.

— Во дают! — Борис обратил внимание Рыжего, как мать вдевает нитку в иголку. — Ну не пропадут нигде, соколы наши ясные.

— Фигня всё, — не заинтересовался Рыжий, — притворяется. Лучше нас видит, вот те бог. — Он повернулся к Борису, уплетая щи. — Богато живете, а добро, небось, заныкали куда-то…. Не сильно нуждаетесь?

— Заработки у нас ничего, не жалуемся.

— Налево, никак, стараешься, — не поверил Борис, — я вашего брата знаю. Ты и в школе был такой. Ласковый. Везде успеешь.

— Так его! — Поддержал Рыжий, обгладывая кость. — Душить их.

Арон вспомнил уток под мостом, но не придумал, как ответить. Мать отложила шитье и заинтересовалась разговором, но слышалось только громкое, неторопливое чавканье. Утолив первый голод, Борис вытянул ноги и сыто зевнул.

— Послушаёй, Абрам, — начал он.

Арон оглянулся, но мать будто бы не услыхала.

— Послушай, куда вы заработки деваете?

— Какие заработки?

— Левые, какие ещё. Любая бабища, у пивной бочки, жиры отращивает, а ты на пивзаводе на зарплату живешь?

— Я пивом не торгую. Микробиолог я. То есть, был. Сейчас я специалист по закваске.

Борис кинул взгляд на обшарпанную мебель, на высохшего, лысоватого, с проваленными глазами Арона, на седую, сгорбленную старуху в застиранном переднике и вдруг понял, что напрасно теряет время. Да он и не верил никогда молве. Дураки это, обычные дураки. Только подлючие очень. Надо же, на улице высмотрел, домой затащил, другом прикидывается. И, будто бы, не замечает, что людей от одной морды его тошнит. Неспроста это. Он незаметно скосил глаз в окно, но там не было ни души.

— Потарапливайся, дел полно. — Бросил он Рыжему, и направился к выходу.

Тот всё ещё ел и поперхнулся от обиды:

— Пустые, что ли пойдем? А то нам пожрать было негде!

— Ну-ну, давай, — презрительно хмыкнул Борис. — Сгони эту ведьму с кушетки, да сдери это драное покрывало. Зинка твоя тебе спасибо скажет.

— Прячут они всё, нюхом чую! Эй, Абрам, добром отдай. Сам найду — хуже будет.

— Молодой человек, — вмешалась мать. — Вы, кажется, едите?

— Ну и ем. Спасибо не скажу!

— Не надо спасибо. А только живот у Вас от этой еды не болит разве? А у Вас, — Она повернулась к Борису.

Рыжий вдруг обхватил живот руками и согнулся.

— И точно — ведьма. Отравила…

Внезапно и Борис почувствовал какую-то неуверенность в желудке. Что-то шевельнулось там, защемило. Острая боль пронзила внутренности. Борис застыл на месте не в силах пошевелиться от ужаса и боли. Только теперь он понял, зачем его заманили в это логово.

— Убью… гадов.

— Убивали уже. Слез больше нет, не заплачу. Ты о себе подумай.

Арон невольно прислушался к собственным ощущениям. Конечно, внушение, но как ей удалось? Откуда у нее это?

Борис с напряжением вдохнул воздух. Новая волна страха, похожего на боль, прошла через каждую его жилку. Он шагнул к матери, коснулся вспотевшими пальцами платья и застонал. В этот момент он был уверен, что она может всё, что она простит, вылечит, а он будет благодарен ей до конца дней.

— Ой, мать родная, спаси, бабуля. Спаси и помилуй. Никогда больше…. И другим скажу. Спаси от яда! — Борис, шатаясь опустился на подстилку и попытался обхватить ее колени. — Спаси меня!! Спаси.

Мать отстранилась и протянула руку над его вздрагивающим телом.

— Встань уже. Это не мой яд, это твой. Из твоих пор проступает. Посмотри-ка на ладони.

Борис поднес руки к глазам и стал поспешно вытирать ладони и свои брюки.

— Если я умру, у меня дружков полно.

— Хватит пугать и ненавидеть. Не умрешь.

Внезапно Рыжий почувствовал, что боль его отпустила. Он выпрямился и осмотрелся. Что он искал в этой убогой конуре? Он пинком помог Борису подняться, и затравлено огляделся. Борис всё ещё не решался разогнуться. Проходя мимо Арона, он открыл, было, рот, но, оглянувшись на мать, молча показал ему кулак и боком прошмыгнул в дверь. Арон не выдержал и хмыкнул, а Борис уже промелькнул за окном.

Арон обнял мать.

— Прости меня. Слава богу, я кое-что понял. Но ты-то!

— Ты видишь, они просто трусы.

— Наверное, и я трус.

— Называется это по-другому, но долгое терпение пачкает душу.

На речке сердито закричали утки. Это Рыжий переходил через мост.

Наташа под ударами

Наташе не везет с некоторыми мужчинами, она не в меру доверчива. Не со всеми, конечно, но другие не обращают на нее внимания.

В прошлом месяце Наташу приметил Артузик, вполне обаятельный поклонник, только немного тощий, видимо, не доедал. Он шутил и заразительно смеялся, а Наташа решила в другой раз не надевать высоких каблуков, так они с ним будут лучше смотреться. Понравились они друг другу, как говорится, с первого взгляда. Во всяком случае, Наташа в жизни не слышала о себе столько приятного.

Артузик был не местный, только что с поезда, ни знакомых, ни друзей, даже негде приткнуться с дороги. А ему нужно было перекантоваться до утреннего поезда, и он волновался, как переживет без Наташи целую неделю, пока вернется из командировки. Поэтому Наташа позвала его к себе, накормила, постелила постель и ушла ночевать к соседке, Марине. Она, конечно, и не думала оставаться с малознакомым кавалером, но он, по счастью, даже и не предложил, а то она могла бы оказаться в неловком положении.

Марина охотно приютила Наташу, только никак не могла понять, зачем этот таинственный Артузик вышел из поезда и решил остановиться здесь на ночь, ехал бы спокойно дальше по командировочным делам, но Наташа объяснила, что это, видимо, судьба.

— Завтра посмотрим, — прекратила рассуждать Марина. — Не пойму, ты умная, вроде, баба, на работе верховодишь, в компании за словом в карман не лезешь, а с посторонними мужиками простовата, как из кухни. Небось, обворует, как тот, прошлой весной.

— Ой, не смеши меня, — улыбнулась Наташа. — Да что у меня взять после того случая?

Всё прояснилось наутро. Встав пораньше, задолго до работы, Наташа тихонечко, чтобы не потревожить сон Артузика, проникла к себе, приготовить завтрак посытнее. Когда ещё тому удастся поесть в следующий раз? Любопытная Марина, конечно, за ней увязалась.

Никаких следов кражи или, тем более, разрухи видно не было. Марина даже удивилась. Наташа начала возиться на кухне, а Марина прислушалась и вдруг уловила из спальни смех и голоса. Их перебил голос Наташи:

— Артузик, — позвала она громко, — просыпайся, опоздаешь на поезд. Я у плиты, сейчас будет завтрак. К тебе можно? Я соскучилась.

Смех в комнате прекратился, потом послышался неуверенный шепот. Марина решительно толкнула дверь, ворвалась внутрь и позвала Наташу.

— Сюда иди, растяпа. Полюбуйся.

— Прошу меня извинить, — удивился Артузик, приподнимаясь на локтях и с недоумением оглядывая Марину, — вы кто такая, вообще?

— Кто я такая, — переспросила Марина, — Наташа я, а ты так быстро меня забыл, что даже не узнаешь? А вчера был почти что влюблен!

Дородная дама на кровати втянула голову в плечи и натянула на себя одеяло, поэтому Артузик совершенно оголился и чувствовал себя неуютно. Наташа, наконец, тоже переступила порог и вежливо поздоровалась, но так тихо, что было почти не слышно. Потом она глотнула в себя обиду и спросила сквозь слёзы:

— Где ты её взял, Артузик, у тебя же в нашем городе совсем никого нет?

— Это у тебя, разини, никого здесь нет. — Возразил Артузик, пытаясь натянуть на бедра угол одеяла, но дама не отдавала.

— Но почему? — не могла сообразить Наташа. — Что я сделала не так?

— Что, почему? — Не совсем понял Артузик. — Пришлось. У неё муж в больнице, а дома дети, у меня жена отдыхает в Турции, а теща её покой стережёт. Куда нам деваться?

— Но причем тут я? — продолжала не понимать Наташа. — За что?

— Потому что ты недотепа, — объяснила Марина.

— Вот-вот, — обрадовался Артузик, — тебя весь город знает.

— Ты поддержки у меня не ищи, сопля недозрелая, выметайтесь отсюда. Оба, — жестко огрызнулась Марина.

— Весь вечер так восхищался… — всхлипнула Наташа, — некрасиво… ты же меня и взаправду почти что околдовал.

— Ты бы к зеркалу подошла, кому ты понравиться можешь, мымра. Да ещё прикинулась недотрогой!

Марина резко сдернула с гражданки одеяло и потребовала немедленно выкатиться на лестничную клетку.

— Я тут причем? Я и знать ничего не знала. Дайте хоть одеться, — возмутилась та. — Скажи им, Артузик.

— А что я, сама выпутывайся, не девочка. — Он ленивым жестом потянулся за брюками.

Марина оказалась быстрее. Она собрала развешанные на стульях одежды, двинулась к дверям и посоветовала поспешить на лестничную клетку и одеться там, если не хотят голышом собирать свои тряпки на улице, под окном.

— И поторопитесь. Снять бы вас на мобильник и разослать, да ну вас к чёрту, — она распахнула входную дверь и выкинула туда комок тряпок и обуви.

Незваные гости выскочили вслед за своими тряпками, а Наташа обняла Марину и зарыдала.

— Что это было, Марина, как это можно назвать? Больше никому из них не поверю.

— Верить просто нужно не всем. А называется это удар в спину. Гнусно и обидно, конечно, да хоть не больно. Не каждый самец — потенциальный кавалер.

Между тем, Наташа отнюдь не была неразборчивой. В соседнем подъезде жил Константин Илларионович, настойчивый Наташин ухажер, бывший военный. Храбро ли он в свое время воевал — неизвестно, однако заговорить с Наташей никак не решался. Обычно он просто ходил за Наташей, куда бы она ни пошла, да и то на приличном расстоянии, и не разглядишь в другой раз. Он, видимо, догадывался, что не по душе Наташе и смирно волочился позади, даже, когда она прогуливалась с очередным воздыхателем.

И вот однажды, вскоре после печального происшествия с Артузиком, Константин Илларионович решил переступить через себя и перехватил Наташу около их дома. Когда он приблизился, Наташа сразу почувствовала, что он немного выпил для храбрости. А речь свою он, похоже, выучил наизусть заранее.

— Добрый день, Наталья, — продекламировал он. — Я давно за вами наблюдаю и понял, что мы созданы друг для друга.

— Погодите, Константин Илларионович, — мягко перебила его Наташа, — но так быть не может. Вы лет на 20 старше и, когда вас создавали, меня и в проекте не было. Вы имеете в виду, что это я создана конкретно для вас? Спасибо за доверие.

— Надо же, — смутился Константин Илларионович, — вы оказывается не дура. А я-то думал, обычная женщина. Да и бог с вами, я продолжу, раз уж начал. Вы давно подыскиваете себе подходящую пару и пора, наконец, обратить внимание на меня, своего старинного соседа. Я тот, кто вам нужен. У меня хорошая военная пенсия, хватит на двоих, да и вы что-то зарабатываете. Квартиру вашу, или даже мою, мы легко можем сдать, и это будет нам хорошая прибавка. Женщина вы хозяйственная, меня вполне устраиваете, и внешне и вообще. Ваши многочисленные увлечения мы забудем, я вас попрекать не буду, обещаю. — Константин Илларионович снисходительно оглядел Наташу.

— Спасибо вам большое, Константин Илларионович за лестную оценку. А мои чувства вас не интересуют? Что если вы мне не по душе.

— Да ладно, Наталья. Я хорошо изучил ваши вкусы, кого я только с вами не видел, блондины и брюнеты, рыжие и лысые. На осанку вам тоже плевать, были и тучные, и худосочные, один хромал на правую ногу, другой сразу на обе. Не смешите меня.

— Но я, понятно в вашем вкусе?

— Ясное дело, вы мне понравились, когда ещё совсем пацанкой были.

— А что же вы, Константин Илларионович, так долго собирались объясниться?

— Расчет, Наталья, трезвый расчет. Пусть, думаю, нагуляется лучше до свадьбы, чем после.

— Что ж, Константин Илларионович, вынуждена вас расстроить. Я ничего против вас не имею, но вы не в моем вкусе.

Вначале Константин Илларионович решил, что ослышался. Какой это у Натальи особенный вкус? Может быть, она что-то не поняла?

— Будьте серьезнее, Наталья. Я делаю вам официальное предложение. Хватит шутить, я и передумать могу.

— Спасибо, Константин Илларионович. Мой ответ — нет. Я не буду вашей женой.

У Константина Илларионовича даже голос пропал. Такой результат плохо помещался у него в голове, и он никак не мог сообразить, что ответить Наташе и поэтому надолго замолчал. Наконец, он промямлил:

— Это что же получается, я хуже всей вашей братии?

— Что вы, Константин Илларионович, я такого и в виду не имела, просто вы не в моем вкусе.

— Понятно. Думаю, что о своем решении вы сильно, очень сильно пожалеете.

— Если пожалею, честно вам скажу, Константин Илларионович. Но вряд ли.

Константин Илларионович, не попрощавшись, ушел, Наташе было его даже жалко, но это была не та жалость, о которой он сказал напоследок. Да и он имел в виду совсем не то сожаление, как это поняла вначале Наташа.

Загадка разрешилась на следующее же утро. К ней чуть свет вломилась Марина и потребовала срочно собираться на выход. Пока Наташа, ничего толком не сообразив, приводила себя в порядок, Марина уговаривала её не волноваться, убеждая, что плевать, всё будет хорошо и это даже весело. Наташа ничего не могла понять, и, гадая, что могло произойти, начала нервничать. Наконец, они спустились к доске объявлений домоуправления.

Вся доска была увешана портретами. В центре красовалась Наташа, а все остальное поле было занято маленькими изображениями мужчин, ведущих ее под руку или чуть приобняв. И никаких комментариев.

Наташа опустилась на ступеньку лестницы и почти отключилась. Марина ожидала чего-то подобного и присела рядом. Некоторое время они молчали, ясно было, что Наташе сейчас не до бесед и не до сочувствия. Мимо них, ничего не заметив, проскочил в школу подросток, Валерка, потом показался дядя Матвей, который всем им чинил электричество, а они кормили его вкусностями. Он приостановился у стенда и засмеялся:

— Ну, ты, Наташа и хвастушка! — И, громко гогоча, ушел.

— Видишь, дуреха, — шепнула Марина, — никто всерьез и не примет. Чья это работа, знаешь?

— Знаю, — пробормотала Наташа, — Константина Илларионовича, из среднего подъезда.

— А что этому старому хрычу нужно? Ничего святого у подлеца!

Услышав вчерашнюю историю, Марина попыталась удалить компромат, но бумажки были приклеены таким клеем, что никак не поддавались. Притащили нож и скребок, но удалось только поцарапать поверхность, и всё равно можно было разглядеть подробности. Тогда они завесили компромат старой скатертью, Наташа осталась караулить доску, а Марина сбегала в магазин за растворителем и только после этого дело сдвинулось.

— Это был уже не удар в спину, — поставила диагноз Марина, — это называется удар ниже пояса. Но самый кайф, скажу я тебе, недотёпе, это удар в спину ниже пояса. Рекомендую. Всем телом ощущаешь упоение. И хватит корчить из себя недотрогу. Время-то идет.

Потом Наташа поднялась в квартиру Константина Илларионовича и решительно предупредила, что если он попытается ещё хоть раз вытворить что-либо подобное, то будет бит смертным боем, приятелей у нее много, он и сам знает.

Идол изнутри

(Эссе)

1. Как ты возник из тлена

Мы уже много знаем об окружающем мире и, в общих чертах, понимаем, как что устроено. Конечно, некоторые проблемы пока не решены: поведение черных дыр, загадки квантовой запутанности, прозрачность темной материи. Не понятно, как возникла жизнь из праха. Однако мы надеемся со временем разобраться во всем том, что пока не понимаем, потому что верим в силу нашего разума. А проблема самого разума стоит особняком. Нет на свете ничего более сложного, чем сознание. Здесь нам предстоит постигнуть себя и не вполне очевидно, что это возможно. Скажем, мясорубка устроена вполне примитивно, но она этого не знает.

Даже научного определения сознания, можно признаться, пока нет. Точнее, их множество, что, между прочим, одно и то же. Вместо определения часто дают синонимы. Сознание понимают, как нечто волевое, высшее, духовное, идеальное, нематериальное, непознаваемое, нередуцируемое, осмысленное, переживаемое, психическое, самоопределяющее, созерцаемое, субъективное, чувственное. И этот ряд легко продолжить

Всё это верно, но неконкретно. Отцы-основатели квантовой механики понимали сознание, как особый атрибут материи, вроде протяженности, заряда, массы и времени. Это бы означало, что сознание присуще любому материальному объекту, и мы имели бы немного мыслящие электроны и более разумные булыжники. К такому допущению приходят только от отчаяния перед сложностью проблемы. Прежде всего, необходимо понимать, о чем идет речь, и в чем особенности феномена.

Вполне естественно считать, что сознание — порождение жизни. Так мы сразу отсекаем от рассмотрения мыслящие камни. Животные, несомненно, обладают некоторым уровнем сознания. В последние годы появились данные, что каким-то, скорее всего примитивным, сознанием обладают и растения, они даже обмениваются сигналами. Этого долго не замечали, потому что ментальные процессы растений крайне медленные.

Мы не можем стать на место куста калины, муравья или мыши. Строго говоря, каждый из нас точно знает о существовании только собственного сознания. Даже о психике собеседника судят по его поведению и по аналогии с самим собой. Наличие какого-то сознания у одиночной клетки выявить тем более трудно, хотя его существование вполне вероятно на уровне «мне хорошо» или «мне плохо». Во всяком случае, клетки могут менять свое поведение, в зависимости от обстоятельств и вступают в коалиции, чтобы облегчить условия существования. Но хотелось бы, конечно, понять, каким это непостижимым образом чудо жизни возникло из ничего.

Один из важнейших законов физики утверждает, что в мире возрастает беспорядок, а для того, чтобы воссоздать порядок в хаосе необходимо затратить работу. Например, разбить вазу ничего не стоит, а реставрировать её сможет не каждый. Когда в древние времена, каким-то удивительным путем, возникло нечто, похожее на живую клетку, она тут же и погибла бы, если бы не имела возможности защитить себя от среды и деградации. Трагедия может случиться не только из-за внешней угрозы, но также из-за какого-то внутреннего сбоя, а при напряженной работе, сбои происходят постоянно. Поэтому обязательным атрибутом жизни является способность к самовосстановлению, гомеостаз, располагая которым живое ведет себя целесообразно. Пришедшее в мир существо должно было получить возможность оценивать степень своей целостности и восстанавливать свое самочувствие.

Особняком стоят бактерии, несоразмерно более простые, чем клетки, из которых построены растения, животные и мы сами. Жизнь их коротка, часы или дни, им не обязательно уметь воссоздавать норму. Есть более простой выход, разделиться надвое и каждая из половинок будет идентична изначальной. Скорее всего, бактериям также ни к чему совершенствовать свое поведение, и у них полностью отсутствует индивидуальность. В популяции их взаимоотношения ограничивается конкуренцией за субстрат, хищничеством или симбиозом.

Далее произошло кардинальное усложнение, неорганические молекулы удачно встретились и образовали живую клетку, так что появилась возможность судить о своем состоянии, воспринимать среду, обучаться, ставить цель, действовать, оценивать результат и даже вступать в отношения друг с другом. Не слишком убедительный сценарий?

Конечно, геном способен совершенствоваться путем отбора в эволюции тех случайных поломок, которые оказались удачными. Но срок существования предшественников живого не может быть долог, когда они ещё не способны себя защитить. А должны успеть удачно поломаться сразу во многих местах.

Между тем, наследственность зависит от воздействия среды и тогда фактор удачных случайностей не единственный путь эволюции генома. Как обнаружил Л.Б. Меклер, пространственная структура белка, с одной стороны, специфична своему рабочему субстрату, как ключ к замку, а, с другой стороны, подходит к своей ДНК тоже, как ключ к замку. Во всяком случае, иногда это так и есть. Получается, что геном — это коллекция копий тех субстратов, с которыми приходится иметь дело. Так мог сформироваться и первичный геном бактерий. Следует предупредить читателя, что нарисованная схема отнюдь не полна и нуждается в доработке. Она лишь демонстрирует, что нет повода предполагать участие акта творения в появлении жизни. Поэтому отнюдь не исключено, что способность к размножению возникла самопроизвольно. Но это отнюдь не единственное полезное умение, мы способны на большее.

2. Что делает тебя собой

Однажды возникнув, живое не может существовать, не имея какого-то, хотя бы самого примитивного, сознания. Одни обстоятельства оно воспринимает, как комфортные, а другие — как тревожные. Испытывает трепет радости жизни, но иногда ощущает угрозу гибели. Поэтому оно стремится избежать опасности и для постороннего наблюдателя это выглядит разумным действием. Любой, оценивающий свое состояние, осознает себя, как нечто особенное, отличающееся от всего остального и стремится уцелеть.

Здесь мы совершили логический скачок. Отматериальных процессов резко перешли к идеальному, идолу, живущему внутри нас. В каждой из клеток многоклеточного организма содержится ее стремление выжить, а их общее намерение спастись сливается в цель всего организма. Внутри, как бы, пребывает некий идол, единственная задача которого — уцелеть. Из гомеостаза рождается цель.

Возможностью непосредственно регистрировать субъективные явления мы не располагаем (кроме, подчеркнем, своих собственных). Тем не менее, влиять на них вполне реально, но о результатах мы судим по косвенным признакам. Как образуются чувства и где их субстрат, мы даже не пытаемся объяснить. Мы просто постулируем: если возникло живое, то возникло и ощущение.

Простейшее живое, клетка, обязана ощущать радость жизни или страх её потерять, иначе ей не выжить. Для живого существа нет ничего ужаснее, чем перспектива близкой смерти. Это выделяет её из неживой природы. И этого предположения достаточно, чтобы объяснить все тонкости сознания. Примитивное существо, конечно, не понимает, что такое смерть, но испытывает неприятное переживание при ухудшении своего состояния, а это усиливает беспокойство.

Существует множество вариантов повреждения сложной системы. Заранее запрограммировать все пути восстановления нереально. Но при обнаружении дефекта можно пробовать варианты и тогда появляется шанс избежать опасности. Вот почему способность оценивать свое положение на шкале «жизнь-смерть» обязательна для выживания. Невозможно оставаться живым без умения исцелять себя после поломки.

Легко показать, что следуя правилу «если тебе плохо делай хоть что-нибудь и чем тебе хуже, тем интенсивней действуй», ты удалишься от смерти, и не обязательно прилагать усилия в правильном направлении. Двигайся случайно, куда-нибудь. Если не туда, следующая попытка будет более мощной, а если угроза ушла — успокойся. Это свойство необходимо для жизни, но его не достаточно.

В частности, и неживой объект, способный увеличивать свою случайную активность, при отклонении некоего параметра от нормы, будет выглядеть, как немного мыслящий. Например, броуновские частицы смещаются в случайном направлении тем сильнее, чем выше температура в их окрестности. И если в среде создать полюс холода, то именно туда приведет частицу ее случайное блуждание и это даже используют, когда хотят очистить раствор от загрязнений. Поэтому способность к саморегуляции не свидетельствует о наличии осознанной цели, необходимо, чтобы цель была желанна. Природа наделила клетки способностью запоминать, какие факторы обычно ведут к беде. Поэтому сознание — это процесс оценки степени своей безопасности в данный момент, важных для настоящего времени прошлых событий и будущего, на которое ты надеешься или которого опасаешься.

3. Тебя собрали по крохам

Цель — это благоприятный вариант будущего, который когда-то уже имел место в твоём прошлом, или даже в прошлом твоих предков. Клетки и, в первую очередь, нейроны обладают полноценным химическим аппаратом памяти и перестраивают активность при обучении.

Нейроны одного организма получают разную информацию от тела и среды, и память их не вполне совпадает. Поэтому их вклад в состояние идола организма различается. Есть нейроны, связанные лишь с исходным стремлением выжить, они активируются всякий раз при угрозе, вне зависимости от обстоятельств, почти не участвуют в обучении, обеспечивая общую охрану безопасности тела, самооценку. Другие нейроны подключаются в экстренных случаях, после сопоставления актуальных данных с аппаратом памяти. Мозг — скорее коллектив нейронов, чем конструкция.

Внутренний мир конкретного нейрона не может быть чрезмерно богат. Скорее всего, его ощущения одномерны, ему хорошо или плохо. Плохо может быть по разным причинам, поэтому, когда одним нейронам неважно, другим комфортно, а большинству может быть просто безразлично. Вклад одних нейронов ты ощущаешь, как голод, других как страх, третьих как жажду. А каких-то — как твои впечатления от незнакомого бородача, с которым ты невзначай разговорился на прошлой неделе. Нейроны пробуждают воспоминания, которые когда-то были порождены в сходных ситуациях. Кроме того, опыт напоминает, какие тревоги они пережили потом, как следствие этого опыта.

И все эти элементарные ощущения отдельных нейронов складываются в некоего идола, который хранит все твои разрозненные переживания, простые и сложные, в неактивной форме, до тех пор, пока некоторые из них не понадобятся для формирования поведения в текущий момент. Тогда они переходят в активную форму, и ты ощущаешь себя деятельной личностью. Иногда он влияет на твоё поведение даже, если ты это не осознаешь. Естественно, в следующий момент идол подкорректирует компоненты духовных испытаний. Идол это весь ты, а не ты сейчас. Так это можно описать на идеальном уровне, но важно понять, что происходит в рамках материального мира.

Клетки мозга как-то объединяют свои усилия в борьбе за выживание. Нейроны взаимодействуют, обмениваясь нервными импульсами, которые бегут по аксону весьма быстро, это занимает доли секунды. Но не настолько быстро, как мысль. Нервный импульс влияет на тот объект, куда он прибыл. Образуется иерархия нейронной активности, каждая ступенька в ней требует времени и набегает секунда, или даже больше. Ясно, что этот сценарий не подходит для обогащения ощущений в данный момент и слияния их в твоем сознании.

Проблему, вероятно, могут решить прямые электрические связи между клетками, их называют щелевыми контактами. Образованы они особыми белками в местах соприкосновения клеток. Полости в каждом из белков, расположенных друг против друга, образуют трубку, которая связывают протоплазмы соседних клеток. Нейроны способны регулировать её проводимость с каждой из сторон, в зависимости от текущей ситуации и накопленного опыта. Помимо электрического тока через контакты проходят ионы и небольшие молекулы. Так возникает объединенное внутриклеточное пространство клеток, адекватных для данного момента, временный организм внутри нас. Он живет, пока мы испытываем данное переживание и динамически перестраивается вместе с нашими ощущениями.

Надо отметить, что такими связями наиболее богаты астроциты. Так что не исключено, что нейроны лишь обслуживают астроциты, а те уже и являются вместилищем сознания. Нейроны, релевантные событию, на своем месте и в свое время через щелевые контакты вовлекают астроциты, распространяя информацию почти мгновенно. Астроциты связывают воедино свою внутреннюю среду, свой опыт, свои возможности во временную коалицию и так сливают свои простые ощущения воедино. Впрочем, это пока лишь гипотеза. Во всём, что касается сознания, гипотез больше, чем реальных выводов.

4. Ты и твой мир

Организм, используя свойства своих клеток, их опыт и текущие обстоятельства, создает в некоем идеальном мире субъекта, идола, который проявляет во времени ту или иную свою ипостась. Но идол не повисает в пустоте. Совокупность факторов, оказывающих на тебя влияние, образуют среду, в которой ты существуешь, и образ этой среды постепенно запечатлевается в памяти, как целое. Элементы Я и элементы фона сосуществуют в твоем внутреннем мире. Но как различить, какой из элементов принадлежит тебе, а какой — окружающей обстановке, если и то, и другое виртуально, лишь плод воображения? В частности, как быть с твоим телом? Личность идеальна, а тело материально. Ты, скажем, ощущаешь, что рука — твоя. Но ведь Я не уменьшится, если ты потеряешь руку, ампутированная конечность может ныть или зудеть.

Критерий прост. Твое это то, чем ты всецело распоряжаешься, что полностью от тебя зависит. Ты командуешь своей рукой, как хочешь. Поэтому рука — часть тебя. На элементы внешнего мира тоже можно влиять до некоторой степени, но иногда и безраздельно. Твоя собственность, и реальная. и виртуальная, тоже часть тебя, и это изобрел не человек: крошечный зверек защищает окрестности своего гнезда, как самого себя. Даже и те, кто подвластен тебе, если у тебя они есть в наличии, сотрудники, слуги, рабы — часть тебя. В старину благородная дама могла принимать ванну в присутствии лакея, не воспринимая его, как отдельную личность. А вот существующий в твоей памяти фонарный столб или малознакомый бородач — не ты.

В распоряжении идола находятся представления о себе самом и окружающей среде. Это события, когда-то произошедших с тобой, твоя личная история, твои убеждения и даже элементы опыта прошлых поколений. Следы этих событий оседают в памяти, так что внутри живешь ты сам и всё остальное — твой мир. Кроме того, это и бесчисленные факты, о которых ты узнал тем или иным путем, хотя некоторые из них никогда не происходили на самом деле и живут лишь в твоем воображении.

Проявляет себя идол лишь в адекватных ситуациях. Сознание — это состояние идола, ограниченное штрихами данного момента. По ходу обслуживания идола сознание занято выживанием, самоутверждением и восторгом от себя самого. Тебе необходимо удовлетворить обширные аппетиты идола для поддержания жизни, расширить ареал влияния, чтобы сделать полезное для себя реально возможным, вырасти, усилиться и не нажить врагов. Всё это заметно и посторонним, но самолюбование в меньшей степени, чаще оно прячется в подсознании, хотя это наиболее сильное переживание идола. Его обеспечивает относительно постоянная популяция нейронов, слабо связанная с текущей деятельностью, но совершенно необходимая в нашем жестоком мире. Игнорирование её интересов приведет к утрате воли к жизни и серьезной поломке в организме.

Помимо важной для жизни информации, в памяти хранится много несущественного. Потом, когда земной путь окончен, оказывается, что несущественным было почти всё, и оно не пригодилось при встрече с реальностью. Несущественное, но твое. Как ты сидел на плечах у дяди Мони, возвышаясь над толпой и держась руками за его надежную голову. Как дрались пьяные матросы у причала. Как на твою улицу однажды опустился густой туман и даже пальцы вытянутой руки были почти не видны. Как на соседней толкучке ты с Валериком, сбежав от родителей, рассматривали бесчисленные сокровища, разложенные на газетах, и одно запомнилось особенно: сверкающий медью окуляр от перископа подводной лодки. Интересно, где он сейчас?

5. Ты и иные

Ты воспринимаешь себя в центре своего мироздания, ты и всё остальное. Ты, как бы, равноценен всему существующему, это целиком субъективное ощущение собственного величия, хотя оно обычно спрятано в глубинах идола. В этом чувстве ничего позорного или презренного нет. Жизнь это радость, а её утрата — беда. Ты воспринимаешь это через себя, иначе это сделать и невозможно. Вместе с непомерно высокой ценностью своей собственной персоны, отнюдь не атрофирована способность ощущать значение своих близких, каждый из которых немного ты сам. И это случается не только у нас, царей природы, но и у животных, которые иногда рискуют собой.

Почему каждый из нас так дорожит своей жизнью, что мы особенно ценим? Индивидуальный опыт, который мы собрали ценой нелегких усилий, наши достижения, добрые дела, на которые мы иногда решались? Нет, значимость себя самого превышает все остальные ценности. Любой человек, не слишком примечательный с точки зрения посторонних, ощущает себя венцом творенья, жизнь которого бесценна. Без него и мир внутри него погрузится во мрак.

И наши претензии не уникальны. На каждого из нас приходится по четверть миллиарда насекомых, которые вполне индивидуальны. Правда, их сознание обслуживает всего по миллиону нейронов, но в целом нервных клеток у них в тысячи раз больше, чем у нас. Их мир содержит больше информации, чем наш. Но, конечно, по сложности индивидуального сознания мы далеко впереди.

Куда же денется твой богатый внутренний мир потом? Поневоле ощущаешь что-то неестественное в том, что столь совершенная персона, уникальная, наполненная информацией, грандиозными планами после смерти исчезает бесследно. Только что была — и уже нет. Исчезновение сознания после смерти кажется логически неприемлемым, хотя разрушить всегда легче, чем создать.

Когда ты уйдешь из этого мира, тот мирок, в котором ты жил, на некоторое время останется, твой след, слабый или резкий, сохранится. Ты часть своего мира, он живет в тебе, а ты — в памяти его жителей, в памяти своей кошки и собаки своего приятеля. Ты иногда оживаешь в их воспоминаниях.

Но постепенно все твои знакомые исчезнут, возникнут новые сообщества, а потом уйдут и они. Изменится даже ландшафт. А вот Луна всё также будет оставлять на поверхности моря мерцающую дорожку. Луна и море не умирают. Правда, они и не живут.

Остаются лишь дела, которые ты успел совершить, сохраняются идеи и свершения. Ну и злодейства. Скажем, чувства большого поэта живут, пока жив язык, на котором он писал. Миллионы людей ощущают те переживания и блаженный покой, которые испытывал когда-то Иоганн Себастьян Бах. И всё равно, это не он сам среди нас. Даже если чьи-то свершения были грандиозны, помнят не его, помнят миф, легенду, сочиненную почитателями.

Ты, бесценный, исчезаешь. Поневоле те, кто слаб, придумывали себе утешение в виде бессмертной души и потустороннего мира. Но ещё 2000 лет назад император Траян и Плиний Младший в своей переписке иронизировали по поводу надежд плебса на загробный мир. Можно, однако, и позавидовать слабым. Дело не в страхе перед собственной гибелью, она лишь в будущем, не сию минуту. Но когда трагически погибает отец или дочь, надежда, что они где-то продолжают существовать, утешает.

Между тем, существует способ почти неограниченного продления разумной жизни. Соединение в коллектив, стаю или колонию способствует выживанию. Например, поведение огромной стаи птиц не выглядит случайным движением отдельных особей. Край стаи может взмахнуть вверх или опуститься вниз. Потом птицы все вместе изменяют направление полета. И вдруг, в какой-то момент, их координация нарушается, они движутся хаотически, а потом снова устанавливают связь. Естественно, птицы видят соседей, но согласованность их полетов на один-два порядка более точная, чем позволяет время их реакции на поведение соседей. Вероятно, они, будучи в чём-то похожи, просто сходно реагируют на какие-то внешние сигналы, порыв ветра, громкие звуки или затемнение. Телепатия здесь ни при чем.

Но что, если в будущем разные человеческие личности вступят в коалицию и сольются в единое сознание, как это, в примитивных случаях, иногда бывает в толпе, охваченной общим порывом? Кто знает, вдруг мы когда-нибудь научимся сливать вместе утонченные и, вместе с тем, разнородные человеческие стремления: наука и техника движутся вперёд. Пока мы знаем лишь один надежный пример, когда клетки мозга объединяют усилия в субъективный мир хозяина. В применении к людям, это привело бы к возникновению неугасаемого сверхразума, физические законы этому не противоречат. А если случится, никто об этом не узнает, так же, как одиночные нейроны не догадываются о существовании божественной души властелина.

Оглавление

Зависший астроном

Терапия склоки

Соня против Мурки

Истоки шовинизма

Яша, бывший Ян

Закат и дебют

Деликатес

Под лупой

Уголок тарелки

Очарованные пунктиром

Последняя услуга

Сеня семит

Петюня и очки

Кроха на допросе

Мир с членистоногими

Алик

Нет — и всё!

Зверь

Глупые птицы

Наташа под ударами

Идол изнутри