Тысяча и одна ночь. В 12 томах [Автор неизвестен - Народные сказки] (fb2) читать онлайн

ТЫСЯЧА И ОДНА НОЧЬ ТОМ IV

ЗАНИМАТЕЛЬНЫЕ РАССКАЗЫ О ЗВЕРЯХ И ПТИЦАХ

ИСТОРИЯ О ГУСЫНЕ, ПАВЛИНЕ И ПАВЕ

А когда наступила

СТО СОРОК ШЕСТАЯ НОЧЬ,

Шахерезада сказала:

Рассказывали мне, о благословенный царь, что в древние, давнопрошедшие времена жил-был павлин, который любил ходить в обществе своей супруги на берег моря и прогуливаться по лесу, простиравшемуся до самого берега, и изобиловавшему текучими водами, и оживленному пением птиц. В течение дня чета эта спокойно отыскивала себе пищу, а с наступлением ночи скрывалась в ветвях густолиственного дерева, чтобы не подвергаться покушению со стороны какого-нибудь завистливого и беззастенчивого соседа, прельщенного красотою молодой павы. И таким образом, в мире и в неге, продолжали они жить, благословляя Создателя.

Но вот однажды павлин склонил свою супругу отправиться для перемены воздуха и местности на остров, который виден был с берега.

И так как пава ответила ему согласием и послушанием, то они вспорхнули и прилетели на остров.

А остров этот был покрыт прекрасными плодовыми деревьями и орошен множеством источников. И павлин и супруга его были в совершенном восторге от этой прогулки среди свежей растительности и, остановившись на время, отведали всех плодов и напились сладкой и чистой воды.

Но вот когда они уже собирались вернуться домой, они увидели гусыню, которая бежала к ним, трепеща крыльями и охваченная ужасом. И она подбежала, вздрагивая всеми своими перьями и прося у них убежища и защиты; и павлин с супругой не преминули встретить ее с величайшей сердечностью, а пава обратилась к ней самым приветливым образом и сказала ей:

— Добро пожаловать! Ты найдешь здесь привет и ласку!

Тогда гусыня стала успокаиваться; а павлин, ни на минуту не сомневаясь, что с ней случилась какая-нибудь удивительная история, ласково спросил ее:

— Что же с тобой случилось и почему ты в таком ужасе?

А гусыня ответила:

— Я еще не могу прийти в себя от того, что случилось со мною, и от ужасного страха, который внушает мне Ибн-Адам^[1]. О, да сохранит нас Аллах! Да спасет нас Аллах от Ибн-Адама!

А павлин, сильно расстроившись, сказал ей:

— Успокойся, моя добрая гусыня, успокойся!

А пава сказала ей:

^{Но вот однажды павлин склонил свою супругу отправиться для перемены воздуха и местности на остров, который виден был с берега.}

— Неужели ты думаешь, что Ибн-Адам доберется до этого острова, находящегося в открытом море? Ведь с берега ему не допрыгнуть, а по морю подойти — слишком далеко и слишком много воды.

Тогда гусыня сказала:

— Благословен Тот, Который поставил вас на моем пути, чтобы разогнать страх мой и вернуть мир моему сердцу!

А пава сказала ей:

— О сестра моя, расскажи же нам причину того страха, который внушает тебе Ибн-Адам, и всю историю, которая, без сомнения, случилась с тобою.

И гусыня рассказала:

— Знай, о славный павлин, и ты, кроткая, гостеприимная пава, что я живу на этом острое с самого детства и никогда я не знала здесь неприятностей, или забот, или чего бы то ни было, что могло бы смутить мою душу или оскорбить мой взор. Но в позапрошлую ночь, когда я заснула, спрятав голову под свое крыло, мне явился во сне Ибн-Адам, который захотел вступить в разговор со мной; и я уже собиралась ответить на его любезности, как вдруг услышала голос, который кричал мне: «Берегись, гусыня, берегись! Не доверяй Ибн-Адаму, и сладким речам его, и его коварным манерам. Не забывай того, что сказал о нем поэт:

ибо знай, бедная гусыня, что Ибн-Адам достиг такой хитрости, что сумеет, когда захочет, изловить обитателей лона вод и самых страшных чудовищ моря; он может низвергнуть на землю спокойно парящих в небе орлов, запустив в них пулей, сделанной из засохшей грязи; наконец, он настолько коварен, что при всей своей слабости может победить слона и пользоваться им как слугой или вырвать ему клыки, чтобы сделать себе из них орудие. О гусыня, беги! Беги!»

Тогда я встрепенулась ото сна и, не оборачиваясь, страшно испуганная, пустилась бежать, вытянув шею и развернув крылья. И так скиталась я то там, то здесь до тех пор, пока не почувствовала, что силы покинули меня, и тогда, находясь у подошвы горы, я на минуту скрылась за утесом, и сердце мое колотилось от страха и усталости, и грудь моя сжималась от всех тех опасений, которые внушал мне Ибн-Адам.

И в довершение всего я ничего не ела и не пила, голод и теперь терзает меня, и жажда также. И я не знала более, что мне делать, и не смела пошевельнуться, когда увидела перед собой у входа в пещеру молодого рыжего льва с кротким и добрым взглядом, который сразу внушил мне доверие и симпатию. И молодой лев, со своей стороны, тоже заметил меня; и он выказывал все признаки живейшего удовольствия, так сильно пленила его моя наружность и так много было во мне робости и застенчивости. И потому он позвал меня, говоря:

— О милая малютка, приблизься, поболтаем немножко!

И я была чувствительно тронута его приглашением и весьма скромно подошла к нему; и он сказал мне:

— Как тебя зовут и какой ты породы?

Я ответила ему:

— Меня зовут гусыней. И я принадлежу к породе птиц!

Он сказал мне:

— Я вижу тебя трепещущей и пораженной ужасом, но не знаю, отчего это!

Тогда я рассказала ему все, что я видела и слышала во сне. И каково же было мое удивление, когда он ответил мне:

— Но ведь и мне приснился такой же сон, и я рассказал его моему отцу-льву, который тотчас же предостерег меня от Ибн-Адама и посоветовал мне быть настороже против его хитростей и коварства! Но до сих пор я еще ни разу не имел случая встретить этого Ибн-Адама!

При этих словах молодого льва ужас мой еще увеличился, и я воскликнула:

— Нет более сомнений в том, как должно поступать! Настал момент освободиться от этого ужасного врага, и тебе одному, о сын царя зверей, должна принадлежать слава убить Ибн-Адама! И, сделав это, ты возвеличишь имя свое в глазах всех тварей неба, воды и земли!

И я продолжала подзадоривать молодого льва и льстить ему, пока не убедила его пуститься на поиски нашего общего врага.

Тогда молодой лев вышел из пещеры и сказал мне, чтобы я следовала за ним; и я шла позади него, тогда как он гордо продвигался вперед, громко хлопая себя хвостом по спине. И мы шли так вместе, я — по-прежнему сзади и едва поспевая за ним; наконец мы увидели облачко пыли, а когда пыль эта рассеялась, перед нами появился совершенно голый, без седла и без недоуздка, бегущий осел, который то скакал и брыкался, то бросался на землю и катался в пыли, болтая в воздухе всеми четырьмя ногами.

При виде этого друг мой, молодой лев, был порядочно удивлен, так как до тех пор родители никогда не позволяли ему выходить из пещеры; и он окликнул упомянутого осла:

— Эй ты! Иди сюда!

И тот поспешил повиноваться; и друг мой сказал ему:

— Неразумное животное, почему поступаешь ты таким образом? И прежде всего к какой породе животных принадлежишь ты?

Он ответил:

— О господин мой, я раб твой, осел из породы ослов.

Он спросил его:

— А для чего забрел ты сюда?

Он ответил:

— О сын царя, для того чтобы спастись от Ибн-Адама!

Тогда молодой лев засмеялся и сказал ему:

— Как можешь ты при твоем росте и сложении бояться Ибн-Адама?

Осел сказал, качая головой, с проникновенным видом:

— О сын царя, я вижу, ты совсем не знаешь этого зловредного существа! Если я боюсь его, то вовсе не потому, что он хочет моей смерти, — он хочет гораздо худшего, и страх мой происходит от той ужасной жизни, на которую он обрекает меня! Так знай же, что, пока я молод и силен, я служу ему для верховой езды, и для этого он кладет мне на спину вещь, которую называет седлом; потом стягивает мне живот чем-то, что он называет подпругой; и под хвост надевает мне кольцо, название которого я позабыл, но которое жестоко ранит самые чувствительные части моего тела; наконец, он всовывает мне в рот кусок железа, который до крови дерет мне язык и нёбо и который он называет удилами. И вот тогда он садится на меня, и, для того чтобы заставить меня идти скорее, чем я могу, он колет мне шею и зад остроконечной палкой. И если только, чувствуя себя разбитым, я замедляю шаг, то он разражается страшнейшими проклятиями и ругательствами, которые заставляют меня вздрагивать, — даром что я осел, — ибо он всенародно называет меня: «Сводник! Сын блудницы! Гуляка! Шлюха! Бабская задница!» И мало ли как еще! И если, на беду, я вздумаю облегчить грудь, выпустив воздух через зад, то бешенство его не знает более границ; а лучше уж чтобы я из уважения к тебе, о сын царя, не повторял всего, что он мне говорит, и всего, что делает со мной в таких случаях. И уж, конечно, я позволяю себе облегчаться таким образом, только когда знаю, что он остался далеко позади, или когда уверен, что я совершенно один. Но это еще далеко не все! Когда я состарюсь, он продаст меня какому-нибудь водовозу, который, положив мне на спину деревянное седло, с обеих сторон навьючит на меня тяжелые мехи^[2] и громадные кувшины с водой, и так до тех пор, пока наконец, изнемогая от дурного обращения и лишений, я не околею самым жалким образом. И тогда мой труп бросят на съедение собакам, бродящим среди куч мусора. И такова, о сын царя, злосчастная судьба, которую готовит мне Ибн-Адам. О, есть ли среди тварей другие, такие же несчастные, как я? Скажи, о добрая и нежная гусыня!

Тогда я, о господа мои, содрогнулась от ужаса и жалости и воскликнула, дрожа от волнения:

— О господин мой лев, осел поистине заслуживает извинения! Ибо, только слушая его рассказ, я умираю от страха!

И молодой лев, видя, что осел пустился удирать, крикнул ему:

— Но почему же ты так торопишься, приятель? Подожди немного, ты, право, заинтересовал меня! И мне бы хотелось, чтобы ты служил мне проводником в моих поисках Ибн-Адама.

Но осел ответил:

— Мне очень жаль, господин мой! Но я предпочитаю, чтобы между мной и им лежало расстояние в целый день пути, ибо, когда я вчера оставил его, он направлялся в эту сторону. И я ищу теперь какое-нибудь надежное убежище, чтобы скрыться от его хитростей и коварства. Притом мне хотелось бы, если ты позволишь, теперь, когда я уверен, что он не услышит меня, облегчиться, не стесняясь, и порезвиться ввиду хорошей погоды.

И, сказав это, осел принялся громко и продолжительно кричать, а затем, брыкаясь, громко выпустил из своего зада воздух триста раз подряд. Потом он довольно долго катался по траве и наконец поднялся, но, увидев облачко пыли, двигающееся по направлению ко льву, насторожил сначала одно ухо, потом другое, пристально вгляделся и, быстро повернувшись к нам спиной, пустился бежать и исчез.

Между тем пыль рассеялась — и перед нами предстал вороной конь, красивый, стройный, горделивый, с лоснящейся шерстью, с обычными белыми отметинами на ногах и белой, как серебряная драхма, звездой на лбу; и он приближался к нам с трепетным ржанием. Но когда он увидел друга моего, молодого льва, то приостановился из почтения к нему, а потом хотел из скромности удалиться. Но лев, совершенно очарованный его изяществом и прельщенный его наружностью, сказал ему:

— Кто ты, о прекрасное животное? Почему так мчишься ты среди этой пустыни и имеешь такой встревоженный вид?

Конь ответил:

— О царь зверей, я конь из породы коней! И я спасаюсь бегством от погони Ибн-Адама!

При этих словах изумление льва достигло крайних пределов, и он сказал коню:

— Не говори же так, о конь, ведь, право, стыдно тебе бояться Ибн-Адама при твоей силе, и росте, и ширине в плечах, ибо ты можешь одним ударом ноги отправить его на тот свет. Посмотри на меня! Я меньше тебя, а между тем я обещал этой маленькой трепещущей гусыне навсегда избавить ее от всех ее страхов тем, что нападу на Ибн-Адама, растерзаю его и съем всего целиком. И, сделав это, я доставлю себе удовольствие отвести эту бедную гусыню в ее дом, в круг ее семьи.

Но конь, выслушав речь льва, посмотрел на него с грустной улыбкой и сказал:

— Отбрось далеко от себя эти мысли, о сын царя, и не обольщайся так относительно моей силы, и роста, и быстроты моих ног, ибо все — ничто перед хитростью Ибн-Адама. И знай, что, когда я попадаю ему в руки, он находит средство управлять мной, как ему вздумается. Для этого он надевает мне на ноги путы из пеньки и конского волоса и привязывает меня за голову к шесту, вбитому в стену над моею головой, и, таким образом, я не могу ни двигаться, ни сесть, ни лечь. Но это не все! Когда он хочет ехать на мне верхом, то кладет мне на спину вещь, которую называет седлом, и подтягивает мне живот двумя жесткими подпругами, от которых мне очень больно; в рот он кладет мне кусок стали, который дергает посредством ремней, чтобы направлять меня, куда ему захочется; и, раз взобравшись мне на спину, он колет и сверлит мне бока острием так называемых стремян, и все тело мое покрывается кровью. Но это еще не конец. Когда становлюсь старым, и спина моя уже недостаточно гибка и упруга, и мускулы не могут двигаться достаточно быстро для него, он продает меня какому-нибудь мельнику, который заставляет меня день и ночь вертеть жернов мельницы до тех пор, пока я не одряхлею. Тогда он продает меня живодеру, и тот режет меня и обдирает и продает мою шкуру дубильщику, а волос — изготовителям решёт, сит и цедил. Такой удел мой у Ибн-Адама.

Молодой лев был чрезвычайно взволновал тем, что услышал, и спросил коня:

— Я вижу, что мне необходимо избавить мир от этого зловредного существа, которого вы все называете Ибн-Адамом. Скажи же мне, о конь, где и когда видел ты Ибн-Адама?

Конь сказал:

— Я оставил его около полудня. И теперь в погоне за мной он, вероятно, направляется сюда!

Но только конь успел произнести эти слова, как опять показалось облако пыли и повергло его в такой ужас, что он покинул нас, забыв даже извиниться, и помчался с места в карьер^[3]. И мы увидели, что в облаке пыли большими шагами приближается к нам, вытянув шею и ревя благим матом, испуганный верблюд.

При виде этого большого зверя, несоразмерно огромного, лев вообразил, что это и есть Ибн-Адам, и, не посоветовавшись со мной, бросился к нему и собирался уже одним прыжком задушить его, когда я закричала что было силы:

— О сын царя, остановись! Это совсем не Ибн-Адам, а честный верблюд, самое безобидное из животных. И он, наверное, сам спасается от Ибн-Адама!

И молодой лев успел вовремя остановиться и, сильно смутившись, спросил у верблюда:

— Так это правда, и ты тоже, странное животное, боишься этого существа? На что же годятся твои огромные ноги, если ты не можешь раздавить ими его рожу?!

И верблюд медленно поднял голову и бессмысленно, словно в тяжелом кошмаре, устремив в пространство тусклый взгляд, грустно ответил:

— О сын царя, взгляни на мои ноздри! Они еще носят следы проколов и изорваны кольцом из конского волоса, которое Ибн-Адам продевал, чтобы укрощать меня и управлять мной; и к этому кольцу была прикреплена веревка, которую Ибн-Адам вручал самому маленькому ребенку, и тот мог таким образом, сидя на маленьком ослике, вести меня, куда захочет, и не только меня, но и целую вереницу других верблюдов одного за другим. Взгляни на спину мою! Она изогнулась под тяжестью ноши, которую уже целые века навьючивают на меня! Взгляни на мои ноги! Они покрыты мозолями и разбиты долгими переходами и вынужденными путешествиями по пескам и камням. Но и это еще не все! Знай, что, когда я становлюсь старым после стольких бессонных ночей и стольких дней, проведенных без отдыха, он, вместо того чтобы выказывать почтение к моей старости и к моему терпению, умудряется еще извлечь пользу из моей старой шкуры и старых костей, продав мяснику, который, в свою очередь, продает мясо мое беднякам, шкуру — кожевенникам, а шерсть — прядильщикам и ткачам. Вот как обыкновенно обходится со мною Ибн-Адам.

При этих словах верблюда молодого льва охватило безграничное негодование; и он зарычал, и защелкал зубами, и ударил лапой о землю; потом он сказал верблюду:

— Скажи же мне скорей, где оставил ты Ибн-Адама?

И верблюд сказал:

— Он, конечно, теперь ищет меня и потому не замедлит появиться. Ты же будь милостив, о сын царя, позволь мне покинуть родную страну и удалиться в иные края. Ибо ни безлюдные пустыни, ни самые отдаленные земли не могут служить мне верным убежищем от его преследований.

Тогда лев сказал:

— О верблюд, поверь мне! Подожди немного, и ты увидишь, как я наброшусь на Ибн-Адама, и свалю его на землю, и раздроблю его кости, и выпью его кровь, и насыщусь его мясом!

Но верблюд ответил, тогда как дрожь волной пробегала по его телу:

— Дозволь мне удалиться, о сын царя! Я все-таки предпочитаю уйти, ибо поэт сказал:

И, продекламировав эти мудрые строки, добрый верблюд пал ниц перед львом, затем поднялся на ноги — и скоро мы увидели его ковыляющим где-то вдали.

Но только что успел он исчезнуть, как вдруг бог весть откуда появился маленький старикашка, тщедушный по виду, с хитрым, покрытым морщинками лицом, неся на плечах корзину со столярными инструментами, а на голове — восемь больших деревянных досок.

При виде его, о господа мои, у меня не хватило сил даже крикнуть и предупредить молодого друга моего, и я упала на землю в полном оцепенении. Что же касается молодого льва, то, весьма заинтересованный этим смешным маленьким существом, он направился к нему, чтобы лучше рассмотреть его; и столяр распростерся перед ним на земле и, улыбаясь, сказал ему самым смиренным голосом:

— О царь, могучий и прославленный, о ты, занимающий самое высшее место в ряду творений, я желаю тебе доброго вечера и молю Аллаха возвысить тебя перед глазами всего мира и увеличить твои силы и твои достоинства! Я же, притесняемый своим врагом, пришел к тебе просить помощи и защиты от преследующих меня несчастий.

И он принялся плакать, стенать и вздыхать.

Тогда молодой лев, сильно тронутый его слезами и жалким видом, смягчил свой голос и спросил его:

— Кто же притесняет тебя? И кто сам ты, о самый красноречивый и самый вежливый из всех известных мне животных, несмотря на то что ты, несомненно, самый уродливый из всех?

Тот ответил:

— О господин зверей, что касается моей породы, то я принадлежу к породе столяров; что же касается моего притеснителя, то это Ибн-Адам. О господин лев, да сохранит тебя Аллах от козней Ибн-Адама! Каждый день с самой зари заставляет он меня работать для своего удобства; и никогда он не платит мне, и потому, издыхая от голода, я бросил работать на него и обратился в бегство, чтобы уйти от городов, в которых он живет.

При этих словах молодой лев пришел в сильную ярость; он зарычал, крикнул, запыхтел и покрылся пеною; глаза его метнули искры, и он воскликнул:

— Да где же он, наконец, этот злосчастный Ибн-Адам?! Когда же попадет он в мои зубы, чтобы я мог растерзать его и отомстить ему за всех его жертв?!

Человек ответил:

— Он скоро покажется, ибо он пустился в погоню за мною, взбешенный тем, что у него нет более никого, кто бы строил ему дома.

Лев спросил его:

— Но ты-то сам, зверь-столяр, двигающийся таким мелким шагом и так нетвердо держащийся на своих двух лапах, в какую сторону направляешься ты теперь?

Человек ответил:

— Я иду сейчас прямо к визирю твоего отца-царя, к господину леопарду, который послал за мной одного из своих зверей-разведчиков, чтобы я пришел построить ему прочную хижину, где бы можно было укрыться и защититься от нападений Ибн-Адама, ибо распространился слух о скором прибытии Ибн-Адама в эти края. И для того-то я и несу, как видишь, эти доски и эти инструменты.

Когда молодой лев услышал это, то позавидовал леопарду и сказал столяру:

— Клянусь жизнью! Было бы необыкновенным нахальством со стороны визиря моего отца, если бы он претендовал, чтобы его заказы исполнялись раньше наших. Ты немедленно остановишься здесь и начнешь с того, что построишь мне такую хижину, — мне первому! Что же до господина визиря, то он может и подождать.

Но столяр сделал вид, что хочет уйти, и сказал молодому льву:

— О сын царя, я обещаю тебе вернуться, как только закончу работу, заказанную леопардом, ибо я очень страшусь его гнева. И тогда я построю тебе уже не хижину, а дворец.

Но лев не захотел ничего слушать и даже разгневался, и бросился на столяра, чтобы попугать его, и ударил в шутку лапой в грудь. Но от одной этой ласки маленький человечек потерял равновесие и покатился на землю вместе со своими досками и инструментами. И лев рассмеялся, увидав ужас и озадаченное выражение лица несчастного старикашки. А тот, все еще глубоко потрясенный, не показал, однако, и виду, и даже стал улыбаться ласковой улыбкой, и с предательской покорностью принялся за дело.

В сущности же это и было целью, к которой он стремился и ради которой он пришел.

И вот он аккуратно снял мерку со льва во всех направлениях и в несколько минут сколотил крепкий ящик, оставив в нем лишь узенькое отверстие; и он набил с внутренней стороны больших гвоздей, острия которых были обращены внутрь, и кое-где оставил небольшие щели; и, сделав все это, он почтительно пригласил льва принять во владение свое имущество. Но лев сначала поколебался и сказал человеку:

— Правду сказать, мне кажется, что это очень узко, и я не вижу даже, как могу я туда проникнуть.

Человек сказал:

— Наклонись и войди ползком, ибо, раз очутившись внутри, ты почувствуешь себя там превосходно.

Тогда лев изогнулся, и его гибкое тело проскользнуло внутрь, и только хвост остался снаружи. Но столяр поспешил свернуть этот хвост и засунуть его туда же, и в мгновение ока закрыл отверстие и накрепко забил его. Тогда лев попытался сначала пошевелиться и попятиться, но заостренные концы гвоздей впились ему в кожу и пронзили его со всех сторон; и он стал рычать от боли и закричал:

— О столяр, что же это за тесную хижину ты выстроил и что это за острия, которые так жестоко вонзаются в меня?

При этих словах человек издал радостный крик и принялся прыгать и, издеваясь, сказал льву:

— Это и есть острие Ибн-Адама! О собака пустыни, ты на себе самом узнаешь, что я, Ибн-Адам, несмотря на свое безобразие, трусость и слабость, могу восторжествовать над храбростью, силой и красотой!

И, произнеся эти ужасные слова, злодей зажег факел, обложил ящик хворостом и предал все огню. И я, более, чем когда-либо, оцепенев от ужаса и страха, видела, как мой бедный друг горел заживо и умирал самой ужасной смертью. А Ибн-Адам, не заметив меня, благодаря тому что я лежала, распростершись на земле, с торжеством удалился.

Тогда только я поднялась и удалилась с душою, полною ужаса, в противоположном направлении. И так добрела я сюда, и судьба столкнула меня с вами, о господа мои, чьи души полны сострадания!

Когда павлин и его супруга выслушали этот рассказ гусыни…

На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

СТО СОРОК СЕДЬМАЯ НОЧЬ,

она сказала:

Когда павлин и его супруга выслушали этот рассказ гусыни, то волнение их достигло крайних пределов, и пава сказала гусыне:

— Сестра моя, здесь мы в безопасности; оставайся же с нами, сколько захочешь, до тех пор, пока Аллах не возвратит тебе сердечного мира, единственно ценного блага после здоровья! Оставайся и раздели с нами нашу судьбу, какова бы она ни была!

Но гусыня сказала:

— О господа мои, мне страшно, очень страшно!

А пава возразила:

— Не надо страшиться. Желая во что бы то ни стало избежать жребия, который тебе был предначертан, ты искушаешь судьбу. Но она ведь сильнее тебя. И то, что начертано на нашем челе, должно совершиться. И всякое обязательство должно быть уплачено в срок. Если же срок нашей жизни назначен, то никакая сила не может его отменить. Но что должно особенно успокоить и утешить тебя, так это убеждение, что ни одна душа не может умереть раньше, чем истощив все блага, которые назначены ей Всеправедным Судьей!

Между тем, пока они беседовали таким образом, сучья вокруг них затрещали и послышался шум шагов, настолько встревоживший дрожавшую от страха гусыню, что она растерянно развернула крылья и устремилась к морю, крича:

— Берегитесь! Хотя судьба каждого и должна свершиться, берегитесь!

Но это была напрасная тревога, ибо между раздвинувшимися ветвями показалась голова хорошенькой косули с влажными глазами.

И пава крикнула гусыне:

— Сестра моя, не пугайся так! Вернись скорее! У нас новый гость! Это миленькая косуля из породы животных, как ты сама — из породы птиц; и она вовсе не ест кровавого мяса, а только траву и растения, которые производит земля. Иди же! И постарайся впредь не впадать более в такое состояние, ибо ничто так не истощает тело и не изнуряет душу, как опасение и заботы.

Тогда гусыня вернулась, переваливаясь на ходу; и косуля после обычных приветствий сказала им:

— Я в первый раз в этой стороне, и я никогда не видела земли более плодородной и травы более свежей и соблазнительной.

Позвольте же мне присоединиться к вашему обществу и пользоваться вместе с вами благодеяниями Творца!

И все трое ответили ей:

— Клянемся головами и очами нашими, о косуля, полная учтивости, что ты найдешь здесь довольство, привет и ласку.

И все они принялись есть, пить и вместе наслаждались чудным воздухом в течение многих дней. Но они никогда не забывали прочитать молитву утром и вечером, за исключением гусыни, которая, уверовав в полную свою безопасность, пренебрегала своими обязанностями по отношению к Подателю всякого благополучия.

Но вскоре она своей жизнью заплатила за эту неблагодарность по отношению к Аллаху.

Ибо однажды утром на берег был выброшен разбитый корабль; и люди высадились на остров и, заметив группу, состоящую из павлина, его супруги, гусыни и косули, быстро направились к ней. Тогда павлины улетели далеко на вершины деревьев, косуля сразу сорвалась с места и в несколько прыжков скрылась от преследования, и только гусыня осталась в полном замешательстве и тщетно пыталась бежать то в ту, то в другую сторону; и ее скоро окружили и поймали, чтобы съесть в первой же своей трапезе на острове.

Что же касается павлина и его супруги, то, прежде чем покинуть остров, чтобы возвратиться в родной лес, они крадучись вернулись узнать о судьбе гусыни и увидели ее в ту минуту, когда ее резали. Тогда они осторожно отыскали свою подругу-косулю и после взаимных приветствий и поздравлений с избежанием опасности сообщили косуле о злосчастной кончине бедной гусыни. И все трое много плакали, вспоминая о ней, и пава сказала:

— Она была кроткая, и скромная, и такая хорошенькая!

А косуля сказала:

— Это правда! Но последнее время она пренебрегала своими обязанностями по отношению к Аллаху, забывая благодарить Его за Его благодеяния!

Тогда павлин сказал:

— О дочь моего дяди^[4], и ты, косуля, помолимся!

И все трое пали ниц пред Аллахом и, облобызав землю, воскликнули:

Рассказав эту историю, Шахерезада на минуту остановилась. И царь Шахрияр воскликнул:

— Как восхитительна эта молитва и как даровиты эти животные! Но, о Шахерезада, неужели это все, что ты знаешь о животных?

И Шахерезада сказала:

— Это ничто, о царь, в сравнении с тем, что я могла бы тебе рассказать о них.

И Шахрияр сказал:

— Но чего же ждешь ты, чтобы продолжить рассказ? Шахерезада сказала:

— Раньше чем продолжить историю о животных, я хочу рассказать тебе, о царь, другую историю, которая подтвердит заключение предшествующей о том, насколько молитва угодна Господу!

И царь Шахрияр сказал:

— Ну разумеется!

Тогда Шахерезада сказала:

ПАСТУХ И ДЕВУШКА

Рассказывают, что в одной из горных пещер, находящихся в мусульманских странах, жил пастух, отличавшийся великою мудростью и пламенной верой; и пастух этот вел жизнь тихую и уединенную, довольствуясь своею судьбою, питаясь молоком и одеваясь шерстью стада своего. И столько кротости было в этом пастухе, и столько благословений почило на нем, что дикие звери никогда не нападали на его стадо и так почитали его самого, что, увидев его издали, приветствовали его своим криком и рычанием. И так жил этот пастух долгое время, нимало не заботясь, к своему великому счастью, о том, что творилось в городах вселенной.

Но вот однажды Аллах Всевышний захотел испытать степень его мудрости и истинную цену его добродетелей и не нашел другого, более сильного искушения для него, как красота женщин. А потому он повелел одному из своих ангелов переодеться женщиной и прибегнуть ко всем уловкам этого создания, чтобы ввести в соблазн святого пастуха.

И вот в один прекрасный день, когда пастух, хворавший с некоторых пор, лежал в своей пещере и прославлял в душе своей Создателя, пред ним внезапно предстала с лукавою улыбкой на устах, черноокая молодая девушка, которую можно было также принять и за юношу. И вся пещера мгновенно наполнилась благоуханием ее, и пастух почувствовал в своем старом теле содрогание. Но он сдвинул брови, забился в свой угол и сказал пришедшей:

— Зачем ты пришла сюда, о неведомая мне женщина? Я вовсе не звал тебя и не нуждаюсь в тебе!

Тогда девушка приблизилась и села подле старика и сказала ему:

— Человек, посмотри на меня! Ведь я еще не женщина, а все еще девственница, и я пришла, чтобы отдать тело свое твоим ласкам ради собственного наслаждения и ради того, что я слышала о твоей испытанной добродетели.

Но старик воскликнул:

— О искусительница ада, удались и дай мне забыться в созерцании Бессмертного!

Но девушка стала медлительно изгибать свой стройный стан и, взглянув на старика, который попытался отодвинуться, вздохнула:

— Скажи, почему ты отказываешься от меня? Я пришла к тебе с душою, полной покорности, и с телом, млеющим от желания! Взгляни: разве грудь моя не белее, чем молоко твоих овец? Разве нагота моя не свежее, чем вода горного источника? Потрогай волосы мои, о пастух! Они шелковистее, чем пушок ягненка в утробе матери. Бедра мои теплы и гладки и едва обрисовываются в первом расцвете юности моей. А мои маленькие, уже налившиеся груди содрогнулись бы, если бы ты только коснулся их пальцем. Подойди ко мне! Трепещущие губы мои хотят прильнут к твоему рту. Подойди! Подойди ко мне! Укусы зубов моих вливают жизнь в тело умирающих старцев, и мед капля за каплей сочится из всех пор моего тела. Подойди!

Но старик закричал, хотя борода его содрогалась каждым волоском своим:

— Уйди, о шайтан! Или я прогоню тебя этой суковатой палкой!

Тогда небесная девушка страстно обхватила руками его шею и прошептала ему на ухо:

— Я плод кисло-сладкий; съешь его — и ты излечишься! Знаешь ли ты запах жасмина?.. Он показался бы тебе грубым, если бы ты вдохнул в себя аромат моей девственности!

Но старик воскликнул:

— Один только аромат молитвы не улетучивается! Вон отсюда, о искусительница! — И он оттолкнул ее обеими руками.

^{Зачем ты пришла сюда, о неведомая мне женщина? Я вовсе не звал тебя и не нуждаюсь в тебе!}

Тогда молодая девушка поднялась, легким движением сбросила одежды свои и предстала перед ним стройная и обнаженная, белая и окутанная волнами своих волос. И призыв-молчание ее в этой уединенной пещере был ужаснее, чем все крики исступленной страсти.

И старик не мог сдержать стона и, чтобы не видеть этой живой лилии, закутал голову плащом своим и закричал:

— Уходи отсюда! Уходи отсюда! О женщина с предательскими глазами! От самого сотворения мира ты являешься причиной наших бедствий! Ты губила мужчину испокон веков, и ты сеешь раздор между сынами земли! Человек, услаждающийся тобою, навеки отказывается от бесконечных радостей, которые открываются только людям, изгоняющим тебя из своей жизни!

И старик еще плотнее окутал голову складками своего плаща.

Но девушка продолжала:

— Что говоришь ты о древних? Самые мудрые из них обожали меня, и самые суровые меня воспевали! И красота моя не совращала их с истинного пути, а лишь освещала им дорогу и превращала жизнь их в блаженство! Истинная мудрость состоит в том, о пастух, чтобы обо всем позабыть на моей груди. Будь же мудр. Ведь я готова открыться пред тобою и напоить тебя истинной мудростью.

Тогда старик повернулся к стене и закричал:

— Прочь, о лукавая! Ты внушаешь мне ужас и отвращение. Сколько высоких людей ты предала и сколько злых поддерживала! Красота твоя лжива. И к тому, кто умеет молиться, является иная красота, невидимая для людей, созерцающих тебя. Прочь!

При этих словах девушка воскликнула:

— О святой пастух! Пей молоко овец твоих, и одевайся шерстью их, и молись Господу своему в уединении и в мире своего сердца!

И видение исчезло. Тогда со всех сторон горы к пастуху сбежались дикие животные и склонились перед ним до земли, прося его благословения.

На этом месте своего повествования Шахерезада остановилась, а царь Шахрияр, внезапно опечалившись, сказал ей:

— О Шахерезада! Поистине, пример пастуха заставляет меня задуматься. И я не знаю, не будет ли лучше для меня удалиться в пещеру и уйти навсегда от забот царской власти и вместо всякого другого занятия пасти овец. Но сначала я хочу выслушать продолжение рассказов о зверях и птицах.

И когда наступила

СТО СОРОК ВОСЬМАЯ НОЧЬ,

Шахерезада сказала:

РАССКАЗ О ЧЕРЕПАХЕ И ПТИЦЕ-РЫБОЛОВЕ

В одной из моих старинных книг повествуется, о царь благословенный, что самец птицы-рыболова находился однажды на берегу реки и, вытянув шею, внимательно следил за течением воды. Ибо таково было ремесло, которое позволяло ему снискивать себе пропитание и кормить своих детей, и он занимался им, не ленясь и весьма добросовестно исполняя обязанности, связанные с занимаемым им положением.

Между тем, в то время как он следил таким образом за малейшим движением и волнением воды, перед ним проплыло и остановилось под утесом, с которого он наблюдал, большое тело человеческой породы. Тогда он осмотрел его и заметил значительные раны на всех частях его и следы сабельных ударов и ударов копьем; и он подумал в душе своей: «Это, должно быть, какой-нибудь разбойник, которому пришлось искупить свои злодеяния».

Затем он взмахнул крыльями и благословил Промыслителя, говоря:

— Благословен будь Тот, Кто заставляет злых служить после смерти благосостоянию своих верных служителей!

И он намеревался наброситься на тело и оторвать от него несколько кусков, чтобы отнести их своим птенцам и съесть вместе с ними. Но он скоро увидел, как небо над ним потемнело от целой тучи больших хищных птиц — ястребов и коршунов, — которые принялись описывать широкие круги, все больше и больше приближаясь к телу.

При виде этого самца птицы-рыболова объял страх быть и самому растерзанному этими воздушными волками, и он поспешил улететь. И спустя несколько часов он опустился на верхушку дерева, находившегося посреди реки, у самого устья, и решил ждать здесь, пока течение не принесет к этому месту плывущий труп. И, глубоко опечаленный, он стал размышлять о превратностях судьбы и непостоянстве ее, и он говорил себе: «Вот я принужден был удалиться из моей страны, с того берега, где я родился и где находятся мои дети и моя супруга. Ах, как суетен этот мир! И насколько суетен тот, кто доверчивый, в счастье живет изо дня в день, не заботясь о завтрашнем дне. Если бы я был предусмотрительнее, я сделал бы запасы на случай такой голодовки, как сегодня, и воздушные волки могли бы оспаривать мою добычу, не повергая меня в особенное беспокойство. Но мудрец советует нам терпение в испытаниях. Будем же терпеливо ждать».

Между тем, в то время как он размышлял таким образом, он увидел, что к дереву, на котором он сидел, медленно подплывала, слегка высовываясь из воды, черепаха. Черепаха подняла голову и, заметив его на дереве, тотчас пожелала ему мира и сказала:

— Как могло случиться, о рыболов, что ты покинул тот береговой откос, где я обыкновенно встречала тебя?

И он ответил:

И я, о добрая черепаха, видя, что воздушные волки готовы завладеть моим откосом, предпочел, чтобы не видеть их неприятных лиц, покинуть всё и удалиться до той поры, пока Аллаху не будет угодно сжалиться над моей бедственной судьбой.

Когда черепаха выслушала эти слова, она сказала самцу птицы-рыболова:

— Если так, то я в твоем распоряжении и готова служить тебе со всей преданностью и быть тебе товарищем в твоем одиночестве и среди лишений, ибо я знаю, как несчастен иностранец вдали от своего отечества и от своих соотечественников и как сладко ему найти среди незнакомцев теплоту привязанности и участие. И вот я, зная тебя лишь по виду, буду тебе внимательной и преданной подругой.

Тогда рыболов воскликнул:

— О черепаха, полная сердечности, о ты, жесткая снаружи, но мягкая в душе! Я чувствую, что сейчас заплачу от умиления перед великодушием твоего предложения! Как я благодарен тебе! И как ты глубоко права в том, что ты говоришь о гостеприимстве, которое нужно оказывать иностранцам, и о дружбе, которую нужно предлагать людям в несчастье, если только они не лишены занимательности! Ибо что такое была бы, в самом деле, наша жизнь, если бы не было друзей, и дружеских бесед, и песен, и смеха с друзьями?! Мудр тот, кто умеет находить друзей, подходящих ему по натуре, ибо нельзя считать друзьями существ, которых бываешь вынужден посещать вследствие занятий, как я посещал птиц-рыболовов одинаковой со мной породы, которые соперничали со мной и завидовали моим уловам и моим находкам. Как должны они теперь радоваться моему удалению, эти мелочные и тупые товарищи, которые умеют говорить лишь о своих уловах и беседуют только о своих мелких делишках, но никогда не думают о том, чтобы вознестись мыслью к Подателю всех благ! И клювы их всегда наклонены к земле. И если у них есть крылья, то не для того, чтобы пользоваться ими, ведь большинство из них не могли бы летать, если б даже захотели, — они могут только нырять и долго остаются на дне.

При этих словах черепаха, которая слушала его в молчании, воскликнула:

— О рыболов, спустись сюда, чтобы я могла поцеловать тебя!

И рыболов спустился с дерева, и черепаха поцеловала его между глаз и сказала ему:

— Действительно, о брат мой, ты не создан, чтобы жить в обществе птиц твоей породы, которые совершенно лишены утонченности и не проявляют никакого изящества в манерах. Останься же со мной, и жизнь будет для нас легка на этом клочке земли, затерянном среди течений, под сенью этого дерева, при плеске волн!

Но рыболов сказал ей:

— Ах, благодарю тебя, о черепаха, сестра моя! Ну а мои дети? А супруга моя?

Она ответила:

— Аллах велик и милосерден. Он поможет нам перенести их сюда. И мы, свободные от забот, проведем здесь еще много спокойных дней.

При этих словах рыболов сказал:

— О черепаха, возблагодарим вместе Всеблагого, Который дозволил наше соединение!

И оба воскликнули:

На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что наступает утро, и с обычною скромностью умолкла.

Тогда царь Шахрияр сказал ей:

— О Шахерезада, твои слова только утверждают меня в возвращении к менее мрачным мыслям. И потому мне хотелось бы спросить тебя: не знаешь ли ты каких-нибудь историй о волках, например, или других столь же диких животных?

И Шахерезада сказала:

— Эти-то истории я и знаю лучше всего!

Тогда царь Шахрияр сказал:

— Так поспеши же рассказать их мне!

И Шахерезада обещала ему рассказать эти истории в следующую ночь.

И когда наступила

СТО СОРОК ДЕВЯТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

РАССКАЗ О ВОЛКЕ И ЛИСЕ

Знай, о царь благословенный, что лиса, вконец измученная от вечной злобы господина своего волка, постоянной его жестокостью и его поползновениями на последние права, остававшиеся ей, лисе, села однажды на ствол дерева и принялась раздумывать. Потом она вдруг спрыгнула, обрадованная одной мыслью, которая блеснула в ее голове и показалась ей разрешением вопроса. Она сейчас же пустилась разыскиватьволка, которого она и встретила наконец в сквернейшем настроении духа, с ощетинившейся шерстью и исковерканным от злобы лицом. Тогда, едва увидев его еще издали, она облобызала землю перед ним и смиренно приблизилась к нему, опустив глаза и ожидая, чтобы он сам обратился к ней с вопросом. И волк закричал ей:

— Что тебе нужно, собачья дочь?

Лиса сказала:

— Извини мою дерзость, господин, но я хочу высказать тебе одну мысль и обратиться к тебе с одной просьбой, если только ты уделишь мне минуту внимания.

А волк закричал:

— Пожалуйста, только не болтай слишком много и убирайся прочь поскорее, не то я переломаю тебе кости!

Тогда лиса сказала:

— Я заметила, господин, что с некоторых пор Ибн-Адам ведет непрерывную войну против нас; по всему лесу только и видим, что капканы, западни и всевозможные ловушки. Еще немного, и мы совсем не сможем больше жить в лесу. А потому, что ты сказал бы о союзе всех волков и всех лисиц для общего сопротивления Ибн-А-даму и для защиты от него нашей страны?

При этих словах волк закричал лисе:

— Я скажу, что это настоящая наглость с твоей стороны — рассчитывать на союз со мною и на мою дружбу, жалкая, плутоватая, хилая лисица! Вот тебе за твою дерзость! — И волк так хватил ее по спине своей лапой, что она полумертвая свалилась на землю.

Потом лиса поднялась, прихрамывая, но и не подумала, конечно, выказать свое раздражение, напротив, она приняла самый умильный и сокрушенный вид и сказала волку:

— Господин, прости рабе своей ее невоспитанность и бестолковость! Она сознает свои великие проступки. А если б даже она и не сознавала их, то ужасный и вполне заслуженный удар, который ты соизволил нанести ей и который мог бы насмерть свалить слона, наверное, вразумил бы ее.

Тогда волк, успокоенный немного смиренным поведением лисы, сказал:

— Ну ладно, это научит тебя не соваться другой раз в дела, которые тебя не касаются.

Лиса сказала:

— Как это верно! Недаром ведь мудрец сказал: «Не заговаривай никогда и не рассказывай ничего, прежде чем тебя не попросят об этом. И не забывай, что нужно обращать все свое внимание только на то, что тебя касается. Но более всего остерегайся расточать свои советы тем, которые могут не понять их, а также и злым, которые только рассердятся на тебя за предлагаемое им благо».

Вот какие слова говорила лиса волку; но про себя она думала: «Придет и мое время, и этот волк расплатится со мной до последнего обола^[5]; ибо спесь, нахальство, дерзость и глупое чванство навлекут на себя рано или поздно достойное наказание. Итак, будем же смиренны до тех пор, пока мы не достигнем могущества».

Потом лиса сказала волку:

— О господин мой, ведь ты знаешь, что справедливость есть добродетель могущественных, а доброта и кротость обхождения — дары сильных и их украшение. Ведь и сам Аллах прощает виновного, если он раскаивается. Что касается меня, то преступление мое огромно, я знаю это, но и раскаяние мое не менее велико; ибо этот тяжкий удар, который ты в благости своей соизволил нанести мне, хотя и повредил мое тело, но был целительным средством для души моей и источником ликования для нее; ибо так наставляет нас мудрец: «Первоначальный вкус наказания, которое налагает на тебя рука воспитателя, отдает горечью, но позднейший вкус его восхитительнее прозрачного меда со всею сладостью его».

Тогда волк сказал лисе:

— Я принимаю твои извинение и прощаю твои ошибки и то беспокойство, которое ты причинила мне, заставив ударить тебя. Но ты должна стать на колени и склонить голову в прах.

И лиса, нимало не задумавшись, стала на колени и смиренно преклонилась пред ним, говоря:

— Да ниспошлет тебе Аллах торжество во всех делах твоих и да укрепит владычество твое!

Тогда волк сказал:

— Ну хорошо, теперь ступай вперед и будь мне разведчиком. А если завидишь какую-нибудь дичь, беги скорее и скажи мне.

И лиса ответила повиновением и поспешила на разведку.

И вот она прибежала в виноградник, где нетрудно было заметить какое-то подозрительное место, похожее на западню; и она сделала большой обход, чтобы избежать его, сказав себе: «Тот, кто идет, не глядя на ямы, зияющие под ногами, должен попасть туда. К тому же я достаточно насмотрелась на разные ловушки, которые испокон веков строит мне Ибн-Адам, чтобы поучиться осторожности. Так, например, если бы я увидела в винограднике что-то вроде изображения лисицы, я не подошла бы, а бросилась бы бежать со всех ног, потому что это наверное была бы приманка, устроенная коварным Ибн-Адамом. А теперь я вижу посреди виноградника это местечко, которое кажется мне довольно-таки подозрительным. Надо держать ухо востро! Посмотрим-ка, что это такое, но будем осторожны, ибо осторожность стоит доброй половины храбрости».

Рассудив таким образом, лиса стала подходить понемножку, от времени до времени возвращалась назад и при этом каждый раз потягивала носом воздух; и она ползла и прислушивалась, потом шла дальше, чтобы опять вернуться; и наконец она достигла таким образом без всякой помехи границы этого столь подозрительного места. И оказалось, что она была совершенно права, ибо это была большая яма, прикрытая легкими ветвями и засыпанная поверх их землею. Увидев это, лиса воскликнула:

— Хвала Аллаху, Который одарил меня таким прекрасным качеством, как осторожность, и такими зоркими глазами!

Затем при мысли, что скоро туда попадется волк, она принялась плясать от радости, как если бы упилась вином, выжатым со всего этого виноградника, и пропела следующую песню:

А вслед за тем она вернулась и пошла искать волка, которому она сказала:

— Я принесла тебе добрую весть. Счастье твое велико, и удачи непрерывно сыплются на тебя. Да пребудут вечно благоденствие и всякая радость в доме твоем!

Волк сказал ей:

— Какую же весть ты принесла? Говори скорее и не болтай лишнего!

Лиса сказала:

— Виноградник так хорош сегодня, и все в нем полно ликования, ибо хозяин его умер и лежит там, посреди поля, прикрытый ветвями.

А волк закричал:

— Что же ты медлишь, гнусная сводница! Веди меня туда! Живее!

И лиса поспешно повела его на середину виноградника и, указывая ему на описанное место, сказала:

— Вот здесь.

Тогда волк радостно завыл и одним прыжком вскочил на ветви, которые сейчас же подались под его тяжестью. И он провалился в глубину ямы.

Видя падение врага своего, лисица пришла в такой восторг, что, прежде чем подбежать к нему и насладиться своим торжеством, принялась скакать и от избытка радости проговорила следующие стихи:

А затем с бьющимся сердцем несколькими прыжками подскочила к краю ямы. И с таким удовольствием смотрела она теперь на волка, который выл, и оплакивал свое падение, и предавался отчаянию, сокрушаясь при мысли о своей неизбежной погибели! Тогда лиса тоже принялась притворно плакать и стенать, а волк поднял голову и, увидев, что она плачет, сказал ей:

— О подруга моя лиса, какая ты добрая, что плачешь обо мне! Теперь я вижу, что я бывал иногда чересчур суров с тобой. Но сдержи, пожалуйста, свои слезы, сбегай к супруге моей и детям моим и скажи им, в какой я нахожусь опасности и какая жестокая смерть мне угрожает!

Тогда лиса сказала:

— Негодяй! Так ты до того глуп, что воображаешь, будто я по тебе проливаю эти слезы! Вот выдумал, проклятый! Если я плачу, так это о том, что ты до сих пор жил в таком благополучии, и я горько жалею, что это несчастье не случилось с тобой раньше! Издыхай же, злосчастный волк! А я помочусь на твою могилу и буду плясать со всеми другими лисицами на поглотившей тебя земле.

При этих словах волк подумал: «Теперь не приходится грозить ей, она одна может вызволить меня отсюда», и тогда он сказал ей:

— О подруга моя! Какую-нибудь минуту тому назад ты клялась мне в верности и на тысячу ладов выражала мне полную покорность! Откуда же такая перемена? Правда, что я был грубоват с тобою, но не гневайся на меня за это, вспомни, что сказал поэт:

Но лиса сказала ему, насмешливо оскалив зубы:

— О ты, глупейший из всех волков и из всех диких зверей! Вероятно, ты позабыл все свои безобразные поступки? И почему ты не знаешь этого мудрого наставления поэта:

А ведь ты так долго угнетал меня, что теперь я имею полное право радоваться твоим несчастьям и услаждаться зрелищем твоего унижения.

Тогда волк сказал:

— О мудрая лиса, блистающая плодотворными мыслям и изобретательным умом! Душа твоя выше, чем слова твои, и ты, наверное, не думаешь того, что говоришь; ты просто вздумала пошутить. А ведь, правду сказать, теперь не время для этого. Возьми же, пожалуйста, какую-нибудь веревку и постарайся привязать ее одним концом к дереву, а другой конец брось мне; я вскарабкаюсь по ней и выйду из этой ямы.

Но лиса расхохоталась и сказала ему:

— Погоди, о волк, погоди! Раньше твоя душа выйдет, а потом уж тело. И камни, которыми забросают тебя, живо помогут душе твоей выйти. О грубое животное с неповоротливыми мыслями и недальновидным умом! Я могу сравнить твою участь только с участью сокола и куропатки.

При этих словах волк воскликнул:

— Я не понимаю, что ты хочешь этим сказать?

Тогда лиса сказала волку:

— Знай, о волк, что однажды я пошла в виноградник, чтобы съесть несколько ягод винограда. В то время как я стояла там под тенистою листвою, с высоты неба вдруг низринулся большой сокол и опустился прямо на маленькую куропатку. Но куропатке удалось вырваться из когтей сокола, и она побежала, чтобы укрыться в свое убежище. Тогда сокол, который погнался за нею, но не успел вновь схватить ее, сел у небольшого отверстия, служившего входом в убежище куропатки, и сказал ей:

— Зачем ты прячешься от меня, дурочка? Разве ты не знаешь, как я забочусь о тебе и как я желаю тебе добра? Ведь если я поймал тебя, то потому только, что знал, как долго ты голодала, и хотел дать тебе зерен, которые я собрал для тебя. Выйди же, куропаточка, моя миленькая, хорошенькая куропаточка! Выйди без страха из своей норки и поешь зерен! И да будут они тебе приятны на вкус и сладостно легки твоему желудку, о куропатка, око мое, душа моя!

Услышав эти слова, куропаточка доверчиво вышла из своего убежища, но сокол сейчас же набросился на нее, и запустил ей в тело свои ужасные когти, и ударом своего клюва распорол ей живот. Тогда куропатка, испуская последний вздох, сказала ему:

— О проклятый предатель! Да превратит Аллах в яд мясо мое в желудке твоем!

И она умерла. Что же касается сокола, то он мгновенно сожрал ее, но в ту же минуту его постигло волею Аллаха заслуженное наказание; ибо едва куропатка оказалось в желудке предателя, как с него опали все его перья, как если бы их опалил изнутри какой-то огонь, и сам он, бездыханный, покатился на землю.

— А ты, о волк, — продолжала лиса, — ты попал в яму за то, что сделал мою жизнь столь тяжкою и унизил душу мою до последних пределов унижения.

Тогда волк сказал лисе:

— О подруга моя! Ради Аллаха, оставь все эти примеры, которые ты приводишь мне, и забудем прошлое. Я уже достаточно наказан за него, раз я сижу в этой яме, куда я упал с опасностью сломать себе ногу и выколоть глаз или даже оба глаза. Подумаем о том, как бы мне выбраться из этого скверного положения, ибо ведь ты знаешь, что самая надежная дружба родится там, где один помог другому в несчастье, и что истинный друг ближе нашему сердцу, чем родной брат. Помоги же мне выбраться отсюда, и я буду тебе лучшим другом и мудрейшим советником.

Но лиса только расхохоталась и сказала волку:

— Я вижу, что ты незнаком с наставлением мудрецов.

А волк с удивлением спросил ее:

— С каким наставлением и каких мудрецов?

И лиса сказала:

— Мудрец учит нас, о волк, гнусный и зловонный, что такие люди, как ты, люди с безобразным лицом, с грубым видом и уродливыми телом и душой, так же грубы и неспособны к благородным чувствам. И до какой степени это справедливо в применении к тебе! То, что ты сказал мне о дружбе, совершенно верно и неопровержимо, но как ты самообольщаешься, если думаешь, что эти столь прекрасные слова применимы к твоей низкой душе! Ибо если ты и в самом деле так изобретателен на мудрые советы, то почему бы тебе самому не найти средства выбраться из этой ямы? И если ты вправду так могуществен, как говоришь, то попробуй спасти свою душу от верной смерти! О, как ты напоминаешь мне историю с врачом!

— Какой там еще врач? — воскликнул волк.

А лиса сказала:

— Жил на свете один крестьянин, у которого приключилась большая опухоль на правой руке, и это мешало ему работать. И вот, выбившись из сил, он позвал врача, который слыл большим знатоком врачебной науки. И этот ученый пришел к больному с повязкою на глазу. И больной спросил его:

— Что это у тебя с глазом, о врач?

Он ответил:

— Опухоль, которая мешает мне видеть.

Тогда больной закричал ему:

— У тебя самого опухоль, и ты не можешь излечить ее! И после этого ты пришел лечить мою опухоль?! Поворачивай себе назад подобру-поздорову!

А ты, о волк проклятый, прежде чем мне давать совет и меня обучать мудрости, будь сам настолько мудр, чтоб спастись из этой ямы и оберечься от того, что сейчас польется на твою голову! А не то и сиди там, где сидишь!

Тогда волк заплакал, но, еще не совсем отчаявшись, сказал лисе:

— О подруга моя, прошу тебя, вытащи меня отсюда, ну хоть таким образом: подойди к краю ямы и протяни мне кончик своего хвоста, а я уцеплюсь за него и вылезу отсюда! И тогда обещаю тебе перед лицом Аллаха раскаяться во всех моих прежних жестокостях. И я спилю свои когти и обломаю свои большие зубы, чтоб не иметь даже искушения нападать на ближних моих. А потом я облекусь власяницею и удалюсь в уединенное место, чтоб предаться покаянию, и не буду есть ничего, кроме трав, и не буду пить ничего, кроме воды.

Но лиса, нимало не смягчившись, сказала волку:

— С каких же это пор стало так легко менять свою натуру? Ты волк, волком и останешься, и тебе не уверить меня в своем раскаянии! Да и очень уж это было бы наивно с моей стороны доверить тебе хвост свой. Нет, умирай себе там, ибо мудрец сказал: «Смерть злого есть благо для человечества, ибо она очищает землю».

На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что занимается утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

СТО ПЯТИДЕСЯТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

Смерть злого есть благо для человечества, ибо она очищает землю.

При этих словах волк укусил себе лапу от отчаяния и от сдержанной ярости, но он еще более смягчил голос и сказал лисе:

— О лиса, порода, к которой ты принадлежишь, славится между всеми зверями всей земли утонченностью манер, благородством души, красноречием и кротостью характера! Прекрати же эту игру, ибо ты не можешь говорить такие вещи всерьез, и вспомни обычаи своего рода.

Но лиса начала так хохотать при этих словах, что лишилась чувств. Но она не замедлила прийти в себя и сказала волку:

— Я вижу, о грубиян неслыханный, что никто не подумал заняться твоим воспитанием. Но мне теперь не приходится заниматься этим, и я хочу только, пока ты еще не издох, всадить тебе в уши несколько изречений мудрых людей. Итак, знай, что все можно излечить, кроме смерти; все можно испортить, кроме алмаза; и наконец, что от всего можно уйти, кроме своей судьбы. Что касается тебя, то, кажется, ты обещал сейчас наградить меня, в случае если выйдешь из ямы, и предлагал свою дружбу. Но мне думается, что ты сильно смахиваешь на змею, историю которой ты, конечно, не знаешь по своему невежеству.

И так как волк признался в своем невежестве на этот счет, лиса сказала:

— Так-то, о волк, была одна змея, которой удалось спастись из рук факира. Но, пробыв долгое время в мешке фокусника, змея эта так отвыкла от движения, что едва-едва ползла по земле и была бы непременно вновь поймана фокусником или раздавлена, если бы ее не заметил один сострадательный прохожий. Он подумал, что она больна, и из жалости поднял и отогрел ее. Но как только она ожила, первым ее делом было отыскать наиболее чувствительное место на теле своего избавителя и запустить в него свое ядовитое жало. И человек сейчас же упал мертвым.

Кроме того, ведь и поэт сказал:

А затем, о волк, есть еще следующие замечательные стихи, как нельзя более приложимые к данному случаю:

Итак, проклятый, чтобы приступить к твоему наказанию и дать тебе отведать тех сладостей, которые ожидают тебя, когда гладкие прекрасные камни будут ласкать твою голову в глубине этой ямы, вот что я предложу тебе в ожидании той поливки, которой я не пожалею для твоей могилы. Подними-ка голову, посмотри!

И, сказав это, лиса повернула спину, уперлась задними ногами в край ямы и так знатно обдала нечистотами волка в самую морду, что до конца жизни не отмыться ему от этой грязи и этой вони.

Сделав это, лиса взобралась на пригорок и принялась яростно выть, сзывая хозяев и сторожей, которые не замедлили сбежаться; при их приближении лиса поспешила удрать и спрятаться, но неподалеку от ямы, так что она могла видеть те огромные камни, которыми забрасывали яму обрадованные хозяева, и слышать предсмертный вой врага своего, волка.

Тут Шахерезада смолкла на минуту, чтобы выпить стакан шербета, который подала ей маленькая Доньязада, а царь Шахрияр воскликнул:

— Я сгорал от нетерпения, ожидая смерти волка! Теперь, когда он умер, я желал бы выслушать от тебя что-нибудь о простодушных и о неосмотрительной доверчивости и последствиях ее.

И Шахерезада сказала:

— Слушаю и повинуюсь!

РАССКАЗ О ЛАСКЕ И МЫШИ

Жила-была одна женщина, занимавшаяся лущением кунжута.

Вот однажды ей принесли меру кунжута наилучшего качества и сказали ей:

— Врач предписал одному больному питаться некоторое время одним только кунжутом. И мы принесли его тебе, чтобы ты как можно тщательнее обчистила и вылущила его.

И женщина взяла его и сейчас же принялась за работу и к вечеру успела уже обчистить и вылущить его. И любо было смотреть на этот белый, начисто вылущенный, аппетитный кунжут. И действительно, бродившая неподалеку ласка сейчас же соблазнилась им и, дождавшись ночи, принялась перетаскивать его с подноса, на котором он был рассыпан, в свою нору. И так ловко взялась она за это дело, что к утру на подносе осталась только самая малость кунжута.

Можно себе представить, каково было удивление и досада лущильщицы при виде этого подноса, почти опустошенного ласкою, которая наблюдала за ней, притаившись в своей норе! Потом лущильщица воскликнула:

— О, если бы я только могла выследить вора! Это наверно не кто другой, как проклятые мыши, которые развелись в доме с тех пор, как подохла кошка. Попадись мне одна из них, досталось бы ей от меня за то, что они все тут поделали!

Услышав эти слова, ласка сказала:

— Чтобы укрыться вернее от злобы этой женщины, я непременно должна подкрепить все ее подозрения насчет мышей. Не то она легко может догадаться, что это я сделала, и перешибет мне спину!

И она немедленно направилась к мыши и сказала ей:

— О сестра моя, всякий сосед должен быть другом соседу. Может ли быть что-нибудь противнее самолюбивого соседа, который не обращает ни малейшего внимания на тех, кто живет рядом с ним и в дни радости не пошлет им ничего из тех вкусных блюд, которые наготовила для него хозяйки дома, или из тех сладостей и пирожных, которые подаются в большие праздники?!

А мышь ответила:

— Как это справедливо, моя добрая ласка! Но я просто не нахвалюсь твоим соседством и тем доброжелательством, которое ты мне выказываешь, хотя живем здесь каких-нибудь несколько дней! Да будет угодно Аллаху, чтобы все соседки были так честны и так услужливы, как ты! Однако что ты хотела сказать мне?

Ласка сказала:

— Добрая женщина, которая живет в этом доме, получила меру свежего и чрезвычайно аппетитного кунжута. Она и дети ее уже досыта наелись им, так что осталась какая-нибудь горсточка или две. Так вот я прибежала предупредить тебя об этом, потому что мне в тысячу раз приятнее, чтоб этим остатком воспользовалась ты, а не ее прожорливые дети.

При этих словах мышь пришла в такой восторг, что принялась кружиться и вертеть хвостом. Нимало не задумываясь, не обращая внимания на лицемерный вид ласки, не замечая женщины, молчаливо подстерегавшей вора, и даже не задавшись вопросом, что могло принудить ласку к такому великодушию, она побежала во весь дух и, вскочив на самую середину подноса, на котором белел и сверкал вылущенный кунжут, жадно набросившись на него, набила им полный рот. Но в ту же минуту из-за двери выскочила женщина и одним ударом палки разбила мыши голову.

Таким образом бедная мышь, поддавшись неосмотрительной доверчивости, заплатила за чужой проступок своею жизнью.

При этих словах царь Шахрияр сказал:

— О Шахерезада! Какой урок осторожности преподает эта сказка! Если бы я знал ее раньше, я не был бы так безгранично доверчив относительно жены моей, этой развратницы, которую я убил собственной рукой, и этих предателей, черных евнухов, которые помогали ей в измене. Но не можешь ли ты рассказать мне какую-нибудь историю о верной дружбе?

И Шахерезада сказала:

РАССКАЗ О ВОРОНЕ И ЦИВЕТТЕ

До меня дошло, о царь благословенный, что однажды ворон и самец циветты^[6] почувствовали крепкую дружбу один к другому и проводили свободные часы в прогулках и различных играх.

Но вот однажды, когда они беседовали о чем-то, без сомнения очень интересном, так как они не обращали ни малейшего внимания на то, что происходило вокруг, их внезапно вернул к действительности ужасающий рев тигра, огласивший лес.

И тотчас же ворон, сидевший внизу на стволе дерева, рядом со своим другом, поспешил подняться на верхние ветви. Что же касается самца циветты, то он, растерявшись, тем более затруднялся найти убежище, что не знал наверное, откуда раздался рев хищника. И в замешательстве он сказал ворону:

— Друг мой, что делать? Скажи мне, не можешь ли ты указать мне какое-нибудь средство спасения или оказать какую-нибудь существенную помощь?

Ворон ответил:

— Чего не сделал бы я для тебя, мой милый друг?! Я готов на все, чтобы только выручить тебя; но прежде чем я полечу за помощью, позволь мне напомнить тебе, что по этому поводу сказал поэт:

Продекламировав эти стихи, ворон понесся во весь дух к стаду, которое проходило недалеко под охраной нескольких больших собак, более внушительных на вид, чем львы. И он направился прямо к одной из собак и, вцепившись ей в голову, нанес ей сильный удар клювом. Затем он бросился на другую собаку и сделал то же самое; и, раздразнив таким образом всех собак, он принялся перелетать с места на место как раз на таком расстоянии, чтобы завлечь их и заставить гнаться за собой, но не попасться им в зубы. И он каркал во все горло, как будто поддразнивая их. И собаки, все более и более разъяряясь, пустились ловить его, пока не достигли середины леса. Тогда ворон рассудил: так как лай их наполнил шумом весь лес, то тигр с перепугу должен был скрыться; и он полетел, широко расправив крылья, оставляя далеко позади собак, которые и вернулись с носом к своему стаду. Затем он вернулся к своему другу самцу циветты, которого он избавил таким образом от близкой опасности, и зажил с ним в полном мире и благополучии.

— Но я спешу, о царь благословенный, — продолжала Шахерезада, — рассказать тебе историю о вороне и лисе.

РАССКАЗ О ВОРОНЕ И ЛИСЕ

Рассказывают, что одна старая лиса, совесть которой была отягощена многими проступками и многими грабежами, удалилась в глубину ущелья, изобиловавшего дичью, уведя с собой свою семью. И там она начала делать такие истребления среди мелкой дичи, что совершенно опустошила гору и кончила тем, что во избежание голодной смерти съела сначала собственных детей, которые были в самом соку, а затем однажды ночью предательски задушила свою подругу, которую сожрала в один момент. После этого ей уже нечем было поживиться.

Между тем она стала уже слишком стара, чтобы еще раз переселяться, и была недостаточно ловка, чтобы охотиться на зайцев и на лету ловить куропаток. В то время как она была занята этими мыслями, которые омрачали в ее глазах весь мир, она увидела, что на вершину одного дерева опустился утомленный ворон, она тотчас подумала в душе своей: «Если бы я могла убедить этого ворона вступить в дружбу со мною, какая бы это была удачная находка! У него отменные крылья, благодаря которым он может исполнять работу, уже навсегда непосильную для моих старых, больных ног. Таким образом он доставлял бы мне пищу и, сверх того, избавил бы меня от одиночества, которое уже начинает меня тяготить».

Задумано — сделано. Она приблизилась к дереву, на котором сидел ворон, чтобы тот лучше слышал ее, и после самых прочувствованных приветствий сказала ему:

— О сосед мой, ты, конечно, знаешь, что всякий мусульманин имеет два достоинства в глазах своего соседа-мусульманина: то, что он мусульманин, и то, что он сосед. Я же без колебаний признаю в тебе оба эти достоинства, и, сверх того, я чувствую себя сразу пораженной прямо в сердце твоей неотразимой привлекательностью и миловидностью и ощущаю внезапную склонность к братской дружбе с тобою. А ты, о ворон, что чувствуешь ты ко мне?

При этих словах ворон разразился таким хохотом, что чуть не скатился с дерева. Затем он сказал лисе:

— Ну уж, признаться, изумление мое не имеет пределов! И с каких же это пор, о лиса, такая необыкновенная дружба?! И с каких это пор искренность проникла в сердце твое, тогда как она всегда была у тебя лишь на кончике языка?! И с каких же пор породы, столь различные, как наши, стали способны к такому совершенному соединению?! Ведь ты принадлежишь к породе зверей, я — к породе птиц, и, самое главное, о лиса, не можешь ли ты сказать мне, раз ты уже так красноречива, с каких пор ваша порода перестала быть истребителями, а наша — истребляемыми?! Это удивляет тебя? Право, нечего удивляться! Ну полно, лиса, хитрая старуха, спрячь в карман все свои прекрасные изречения и избавь меня от этой дружбы, которая ничем себя не доказала!

Тогда лиса сказала:

— О рассудительный ворон, ты рассуждаешь идеально! Но знай, что нет ничего невозможного для Того, Кто сотворил сердца Своих созданий и Кто внезапно вложил в мое сердце это чувство к тебе. Но для того чтобы показать тебе, что существа различных пород прекрасно могут дружить, и привести тебе доказательства, которых ты совершенно вправе требовать от меня, я считаю самым лучшим рассказать тебе дошедшую до меня историю о блохе и мыши, если только ты расположен выслушать ее.

И ворон сказал:

— Раз ты говоришь о доказательствах, я вполне готов выслушать эту историю о блохе и мыши, которую никогда не слышал.

И лиса сказала:

— О милый друг, мудрецы, сведущие и в древних и в современных книгах, рассказывают, что блоха и мышь избрали место жительства в доме одного богатого купца, каждая в наиболее подходящем для нее месте.

Но вот однажды ночью блоха, которой надоело постоянно сосать лишь терпкую кровь домашней кошки, прыгнула на постель, где спала супруга купца, и проскользнула между ее одеждами, а оттуда забралась под рубашку, чтобы, двигаясь по ляжке, достигнуть самого нежного места в паху. И в самом деле, она нашла, что это место весьма нежно и мягко и кожа там белая и гладкая, как только можно пожелать; ни малейшей морщинки, ни грубого волоска, напротив того, о ворон, совершенно напротив. Одним словом, блоха засела на этом месте и принялась сосать сладкую кровь молодой женщины. Но она так нескромно принялась за дело, что молодая женщина проснулась, ощутив жгучую боль от укуса, и так быстро поднесла руку к укушенному месту, что неизбежно бы раздавила блоху, если бы та не успела ловко улизнуть в шальвары и скрыться в бесчисленных складках этой специальной женской одежды, а оттуда не выпрыгнула бы на пол и не поспешила бы скрыться в первой попавшейся щели.

Что касается молодой женщины, то она испустила болезненный стон, на который сбежались все рабыни и, поняв причину боли своей госпожи, поспешили засучить рукава и тотчас же принялись за дело, чтобы отыскать блоху в платье: две из них взялись обыскать верхнее платье, третья — рубашку, а две остальные занялись просторными шальварами, осторожно перебирая одну за другой все их складки, в то время как молодая женщина, совершенно обнаженная, при свете светильников исследовала свое тело спереди, а любимая рабыня ее старательно осматривала ее спину. Но ты, конечно, понимаешь, о ворон, что они решительно ничего не нашли. Ну, это о женщине.

Но ворон воскликнул:

— Но где во всем этом те доказательства, о которых ты говорила?

И лиса сказала:

— Мы как раз дошли до них! — И она продолжала: — Итак, щель, в которую укрылась блоха, была именно убежищем мыши…

На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

СТО ПЯТЬДЕСЯТ ПЕРВАЯ НОЧЬ,

она сказала:

Естественно, щель, в которой укрылась блоха, была как раз убежищем мыши.

И потому, когда мышь увидела, что блоха бесцеремонно ворвалась к ней, то была чрезвычайно оскорблена и крикнула ей:

— С какой стати явилась ты ко мне, о блоха, ты, существо другой породы и иного вида, от которого нельзя ожидать ничего, кроме неприятностей, вечная ты приживальщица!

Но блоха ответила:

— О мышь гостеприимная, знай, что если я так нахально ворвалась в твое жилище, то неумышленно, а лишь для того, чтобы спастись от смерти, которая угрожала мне от руки хозяйки дома. И все из-за нескольких капель крови, которые я у нее высосала. Правда, эта кровь была самого высшего качества, такая приятная, теплая — чудо! — и удивительно легкая для желудка. И я прибегаю к тебе за помощью, веря в доброту твою, и прошу тебя приютить меня, пока не минует опасность. И я не только не буду мучить тебя и не заставлю тебя покидать свое жилище, но выкажу такую отменную благодарность, что ты сама возблагодаришь Аллаха, дозволившего наше соединение.

Тогда мышь, убежденная искренним тоном блохи, сказала ей:

— Если это действительно так, о блоха, то ты можешь без страха разделить со мной мое убежище и жить здесь в спокойствии; и ты будешь моей подругой как в счастье, так и в горе. Что же касается крови, выпитой из ляжки супруги купца, то об этом тебе нечего и беспокоиться. И да будет она легка и приятна твоему желудку! Ибо каждый находит пропитание, где может, и в этом нет ничего предосудительного, так как Аллах дал нам жизнь не для того, чтобы мы допускали до себя возможность умереть от голода или жажды. Да вот, кстати, относящиеся к этому стихи, которые мне однажды пришлось слышать на улице из уст странствующего монаха:

Когда блоха выслушала речь мыши, то она была чрезвычайно тронута и сказала ей:

— О мышь, сестра моя, что за чудная жизнь потечет для нас с этих пор! Да приблизит Аллах ту минуту, когда я смогу отплатить тебе за твою доброту!

И минута эта не замедлила наступить. В самом деле, в тот же вечер мышь, бродя по комнате купца, услышала металлический звон и скоро разглядела, что купец пересчитывает по одному многочисленные динарии, которые вынимает из маленького мешочка; затем, пересчитав и проверив их все до одного, он спрятал их к себе под подушку и, растянувшись на постели, заснул.

Тогда мышь поспешила к блохе и рассказала ей все, что видела, и сказала:

— Вот наконец прекрасный случай для тебя прийти мне на помощь, перенеся вместе со мною эти золотые динарии с постели купца в мое убежище.

При этих словах блоха чуть не лишилась чувств от волнения, настолько чудовищным показалось ей это предложение, и грустно сказала мыши:

— Но подумай, что ты говоришь, о мышь! Разве ты не видишь, какого я роста? Как могла бы я перетащить на спине целый динарий, когда тысяча блох вместе не смогли бы даже сдвинуть его с места? Впрочем, я могу оказаться весьма полезной тебе в этом деле, ибо я беру на себя, я, блоха, такая, как я есть, тащить самого купца из его комнаты и даже из его дома; и тогда ты окажешься госпожой положения и сможешь на свободе не спеша перенести динарии в свое убежище.

Тогда мышь воскликнула:

— Это верно, добрая блоха, и я действительно не подумала об этом. Что же касается моего убежища, то оно достаточно просторно, чтобы вместить все это золото; а к тому же я позаботилась сделать семьдесят выходов из него на случай, если бы меня захотели запереть и замуровать в нем. Поспеши же устроить то, что ты мне обещала!

Тогда блоха в несколько прыжков очутилась на постели, где спал купец, и направилась прямо к нему пониже спины и там укусила его так, как никогда еще блоха не кусала человеческий зад. При этом укусе и той острой боли, которую он произвел, купец проснулся и, быстро протянув руку к этой существенной части тела, с которой блоха поспешила удалиться, послал ей тысячу проклятий, глухо прозвучавших среди царившего в доме молчания. Затем, перевернувшись несколько раз с боку на бок, он попытался уснуть вновь. Но плохо он рассчитал, ибо блоха, видя, что купец упорно нежится в постели, крайне взбешенная, вновь принялась за дело, и на этот раз укусила его в то столь чувствительное место, которое называется промежностью.

Тогда купец со стоном вскочил с кровати и, далеко отбросив одеяла и одежды, сбежал вниз к колодцу, где и стал смачивать укушенное место холодною водой; и уже не захотел вернуться к себе в комнату, а растянулся на скамейке во дворе, чтобы здесь провести остаток ночи.

А мышь могла совершенно свободно перенести в свою нору все золото купца; и когда наступило утро, в мешочке не оставалось более ни одного динария.

Таким образом блоха сумела отблагодарить мышь за ее гостеприимство и вознаградить ее сторицей.

— И ты, о ворон, — продолжала лиса, — надеюсь, скоро увидишь степень моей преданности тебе в отплату за тот дружеский договор, который я предлагаю заключить между нами.

Но ворон сказал ей:

— Правду сказать, сударыня лиса, твоя история далеко не убеждает меня. К тому же, в конце концов, каждый волен делать или не делать добро, особенно если это добро должно превратиться для него в источник бедствий. А в данном случае это именно так. Ведь в самом деле, ты уже давно славишься своими хитростями и изменами данному тобою слову, — как же могу я доверять тому, кто прославился своим коварством и еще так недавно умудрился предать и погубить своего двоюродного брата волка?! Ибо мне известно, о предательница, об этом преступлении, слух о котором облетел весь мир животных.

Если ты не задумалась погубить того, кто если не одной, то, во всяком случае, близкой тебе породы, после того как ты так долго бывала у него и пыталась всячески к нему подольститься, то весьма вероятно, что для тебя будет лишь простой забавой гибель того, кто тебе чужд и так разнится с тобою по породе. Кстати, это весьма напоминает мне одну историю, которая, видишь ли, на диво подходит к нашему с тобою случаю.

Лиса воскликнула:

— Какую историю?

Ворон сказал:

— Да историю о ястребе.

Но лиса сказала:

— Я не знаю этой истории о ястребе. Ну-ка, посмотрим, что это за штука!

И ворон сказал:

— Жил-был ястреб, тиранства которого переходили все возможные границы; ни одна птица, будь она большая или маленькая, не была застрахована от его притеснений; и он поселил ужас среди всех волков воздуха и волков земли, так что при одном приближении его дикие хищные звери бросали свою добычу и обращались в бегство, напуганные его страшным клювом и взъерошенными перьями. Но скоро настало время, когда под бременем лет опали его перья и притупились когти. И когда-то грозные челюсти ослабели, и крылья его утратили силу, и все тело одряхлело. До того жалок стал он в своем бессилии, что даже прежние враги его погнушались отплатить ему за его притеснение и наказали его лишь презрением. И он был вынужден, чтобы как-то питаться, довольствоваться объедками, которые оставляют птицы и животные.

И ты, лиса, если и утратила силу, то не утратила, как я замечаю, своего коварства. Ибо ты хочешь при твоей беспомощности сблизиться со мной, вполне сохранившим еще благодаря милости Творца силу крыльев, зоркость глаза и твердость клюва. Поверь мне, не пробуй поступать со мной как воробей!

И лиса в полном изумлении спросила его:

— О каком воробье ты говоришь?

Ворон сказал:

— Слушай. До меня дошло, что один воробей находился на лугу, по которому проходило стадо баранов, а он спокойно рылся клювом в земле, следя за баранами, как вдруг увидел, что огромный орел низринулся на маленького ягненка и, схватив его в когти, унесся с ним куда-то вдаль. При виде этого воробей оглянулся на себя с необычайной гордостью, распростер насколько мог свои крылья и сказал себе: «Но ведь и я умею летать и могу даже унести большого барана».

И он тотчас выбрал самого большого барана, у которого была такая густая и старая шерсть, что на животе, где она была пропитана навозной жижей, сбилась в клейкую и уже гниющую массу. И воробей ринулся на этого барана и хотел поднять его, только и всего. Но при первом же его движении лапки его запутались в клочьях шерсти, и сам он оказался пленником барана. Тогда прибежал пастух и схватил его, вырвал перья из его крыльев и, привязав его за ногу на веревку, отдал его как игрушку своим ребятам и сказал им:

— Посмотрите хорошенько на эту птицу! Это один из тех, кто захотел, на беду себе, сравняться с сильнейшим. За это он и наказан рабством.

И ты, о дряхлая лиса, ты хочешь теперь сравняться со мною, раз ты имеешь дерзость предлагать мне свой союз. Полно, хитрая старуха, поверь мне, убирайся-ка поскорей!

Тогда лиса поняла, что отныне бесполезно пытаться надуть столь бывалого парня, как ворон. И в бешенстве она стала так сильно скрежетать зубами, что сломала себе большой зуб. А ворон насмешливо сказал ей:

— Мне, право, очень жаль, что ты сломала себе зуб из-за моего отказа.

Но лиса посмотрела на него с безграничным почтением и сказала:

— Вовсе не из-за отказа твоего сломала я этот зуб, но из-за глубокого стыда, что нашла птицу, которая меня перехитрила.

И, сказав это, лиса поспешила удалиться и спрятаться.

— И такова, о благословенный царь, — продолжала Шахерезада, — история о вороне и лисе. Может быть, она показалась тебе слишком длинной, но зато завтра, если только Господь продлит жизнь мою и если ты благоволишь дать мне разрешение, я расскажу историю прекрасной Шамс ан-Нахар и князя Али бен-Бекара.

И царь Шахрияр воскликнул:

— О Шахерезада, не думай, что эти рассказы о зверях и птицах не привели меня в восхищение или показались мне слишком длинными, напротив. И я не прочь послушать и другие в таком же роде, хотя бы для того только, чтобы извлечь из них полезное наставление. Но так как ты обещаешь рассказать мне историю, одно название которой кажется мне очаровательным, то я готов слушать тебя!

Но в эту минуту Шахерезада увидела,что занимается заря, и попросила царя подождать до следующей ночи.

А когда наступила

СТО ПЯТЬДЕСЯТ ВТОРАЯ НОЧЬ,

она сказала:

ИСТОРИЯ АЛИ БЕН-БЕКАРА И ПРЕКРАСНОЙ ШАМС АН-НАХАР

До меня дошло, о благословенный царь, что в Багдаде в царствование халифа Гаруна аль-Рашида жил молодой купец, чрезвычайно красивый собой и очень богатый, по имени Абальгассан бен-Тагер. И он, без сомнения, был самый красивый, и самый любезный, и самый нарядный из всех торговцев Большого базара. И главный евнух дворца избрал его, чтобы он поставлял для фавориток султана всевозможные ткани и драгоценности, в каких только могли они нуждаться; и особы эти вполне полагались на его вкус, и в особенности на его много раз испытанную скромность, которую он проявил неоднократно, исполняя их поручения. И он никогда не забывал предложить всевозможные угощения евнухам, приходившим к нему с заказами, и каждый раз одарял их сообразно положению, которое занимали они при своих госпожах. И вот почему молодой Абальгассан был обожаем всеми женщинами и всеми невольниками дворца, и даже настолько, что сам халиф наконец обратил на него свое внимание; и, увидав его, он полюбил его за его прекрасные манеры и за его красивое лицо, такое приветливое и такого ровного цвета; и он даровал ему свободный доступ во дворец во всякое время дня и ночи; и так как молодой Абальгассан кроме всех этих достоинств обладал еще даром пения и стихосложения, то халиф, для которого не было ничего выше красивого голоса и хорошей дикции, нередко приглашал его к своему столу для собеседования и чтобы послушать, как Абальгассан импровизирует стихи безукоризненного ритма.

И лавка Абальгассана была хорошо известна всем, кто причислял себя к избранной молодежи Багдада — сыновьям эмиров и знати, — женам именитых сановников и придворным.

И вот одним из наиболее частых посетителей лавки Абальгассана был юный князь Али бен-Бекар, потомок древней персидской династии. У него был прекрасный стан, свежее лицо с нежным румянцем на щеках, несравненно очерченные брови, смеющийся рот с белоснежными зубами и приятная речь.

Однажды, когда молодой князь Али бен-Бекар сидел в лавке рядом со своим другом Абальгассаном бен-Тагером и когда оба они беседовали так и смеялись, они увидели, что к ним приближается десять молодых девушек, прекрасных, точно луны, и они окружали одиннадцатую, сидевшую на муле, на котором был парчовый убор с золотыми стременами. И эта одиннадцатая молодая девушка была закутана в изар^[7] из розового шелка, стянутый на талии поясом шириною в пять пальцев, вытканным из золота и украшенным крупными жемчужинами и драгоценными камнями. Ее лицо было прикрыто прозрачной вуалью, и сквозь нее светились прелестные глаза. И кожа ее рук была так же нежна, как шелковая ткань ее покрывала, и сияла белизной, и ее пальцы, украшенные бриллиантами, были точно выточенные. Что же касается до ее талии и ее форм, то о совершенстве их можно было судить по тому немногому, что было открыто взорам.

^{И так как она не стеснялась, находясь в лавке Абальгассана, то она откинула на минутку вуаль от своего лица.}

Когда шествие приблизилось к лавке, молодая девушка, опираясь на плечи своих невольниц, спустилась на землю и вошла в лавку с пожеланием мира Абальгассану, который ответил на ее приветствие со всеми знаками глубочайшего почтения, и поспешил поправить подушки и диван, и пригласил ее усесться, и отошел сам в сторону, выжидая ее приказаний. И молодая девушка начала небрежно перебирать золототканые материи, и разные драгоценности, и флаконы с розовым маслом; и так как она не стеснялась, находясь в лавке Абальгассана, то она откинула на минутку вуаль от своего лица — и красота ее засияла во всем блеске.

И лишь только юный князь Али бен-Бекар увидел это прелестное лицо, его охватил восторг, и страсть запылала в глубине его печени; и потом, когда из скромности он сделал вид, что собирается удалиться, прекрасная молодая девушка обратила на него свое внимание и тоже была глубоко потрясена и сказала Абальгассану своим дивным голосом:

— Я не хочу, чтобы из-за меня уходили твои клиенты, о Абаль-гассан! Пригласи же этого юношу остаться здесь! — И лицо ее озарилось восхитительной улыбкой.

При этих словах князь Али бен-Бекар почувствовал себя на вершине блаженства и, не желая уступить в любезности, сказал молодой девушке:

— Клянусь Аллахом! О госпожа моя, если я и хотел уйти, то только из боязни быть в тягость тебе, потому что, когда я увидел тебя, я вспомнил стихи поэта:

Когда молодая девушка услышала эти стихи, произнесенные голосом, полным отчаяния, она была прельщена утонченным чувством говорившего их и совершенно поддалась очарованию прекрасного юноши. И она окинула юношу долгим радостным взглядом и подозвала к себе жестом Абальгассана и вполголоса спросила его:

— Кто этот молодой человек и откуда он?

Он же отвечал:

— Это князь Али бен-Бекар, потомок персидских царей. Он столь же благороден, сколь и прекрасен, и он лучший мой друг.

— Он прелестен! — продолжала молодаядевушка. — Не удивляйся же, о Абальгассан, если вскоре после моего ухода отсюда к тебе придет одна из моих невольниц, чтобы пригласить вас, тебя и его, ко мне. Потому что я желала бы показать ему, что в Багдаде дворцы более красивы, женщины более прекрасны, альмеи^[8] более искусны, чем при дворе царей персидских!

И Абальгассан, которому было достаточно этих немногих слов, чтобы понять ее желание, почтительно поклонился молодой девушке и сказал:

— Клянусь моей головой моей и глазами моими!

Тогда молодая девушка опустила вуаль на лицо и вышла, оставив за собой тонкий аромат сантала и жасмина, сохраняемый ее платьями.

Что же касается Али бен-Бекара, то по удалении молодой девушки он оставался долгое время неподвижным, не зная, что сказать, так что Абальгассан вынужден был указать ему, что прочие клиенты замечают его волнение и начинают даже выказывать свое удивление. И Али бен-Бекар отвечал ему:

— О Бен-Тагер, как мне не волноваться и в то же время не удивляться, видя, что душа моя готова расстаться с телом и стремится к этой луне, побуждающей меня отдать мое сердце без совещания с моим разумом? — Потом он прибавил: — О Бен-Тагер, ради Аллаха, скажи мне, кто эта молодая девушка, с которой ты, по-видимому, знаком? Говори же немедля!

И Абальгассан отвечал:

— Это любимая фаворитка эмира правоверных. Имя ей Шамс ан-Нахар^[9], и халиф воздает ей такие почести, которыми едва ли пользуется сама Сетт Зобейда, законная его супруга. У нее есть дворец, в котором она распоряжается евнухами как полновластная госпожа, не зная никакого надзора; ибо халиф доверяет ей беспредельно, и это вполне справедливо, так как она наиболее прекрасная из всех женщин дворца и принадлежит к числу тех, о которых невольники и евнухи предпочитают не говорить, а лишь подмигивают глазами.

И вот едва только Абальгассан успел сообщить своему другу Али бен-Бекару все эти сведения, как в лавку вошла маленькая рабыня и, подойдя очень близко к Абальгассану, сказала ему на ухо:

— Моя госпожа Шамс ан-Нахар приглашает вас, тебя и твоего друга!

Тотчас же Абальгассан поднялся и сделал знак Али бен-Бекару и, заперев за собою лавку, последовал в сопровождении Али за маленькой невольницей, которая шла впереди них и таким образом довела их к дворцу самого Гаруна аль-Рашида.

И тут князь Али почувствовал себя как будто перенесенным неожиданно в обитель джиннов, где все было столь прекрасно, что язык человека скорее способен обрасти волосами, чем выразить все эти чудеса.

Но маленькая рабыня, не дав им времени выразить свой восторг, захлопала в ладоши — и тотчас же появилась негритянка с большим подносом, на котором было множество всевозможной снеди и фруктов, и поставила этот поднос на табурет; и уже один запах, распространявшийся от всего этого, был дивным бальзамом для ноздрей и сердца.

И сама маленькая невольница принялась прислуживать им с чрезвычайным вниманием и, когда они вполне насытились, подала им чашу и золотой кувшин с благовонной водой для омовения рук, потом подала им дивную кружку, богато украшенную рубинами и алмазами, наполненную розовой водой, и полила им сначала на одну, потом на другую руку для омовения их бороды и лица; потом она принесла им духов алоэ в маленькой золотой коробочке и согласно обычаю надушила их платья. Совершив все это, она раскрыла двери залы, в которой они находились, и пригласила их следовать за ней. И она ввела их в большую залу восхитительной архитектуры.

И действительно, над этой залой высился купол, поддерживаемый восьмьюдесятью прозрачными колоннами из чистейшего алебастра, и их основание и капители тончайшей скульптурной работы были украшены золотыми изображениями зверей и птиц. И этот купол был весь расписан по золотому фону разноцветными яркими линиями, повторявшими тот же рисунок, который был представлен на большом ковре, устилавшем пол залы.

И в свободных пространствах между колоннами стояли большие вазы с дивными цветами или просто большие пустые сосуды, прекрасные красотой линий и материалами, из которых были сделаны, — яшмой, агатами и хрусталем. И эта зала сообщалась прямо с садом, выход в который представлял тот же рисунок, что и ковер, только был выложен из маленьких разноцветных камешков; таким образом, купол залы и сад сливались в одно целое под открытым, спокойным голубым небом.

И вот в то время как князь Али бен-Бекар и Абальгассан восхищались этим изысканным сочетанием, они увидели сидящими вкруг десять молодых девушек с черными глазами, с розовыми щеками и пышными грудями, и каждая из них держала в руках какой-нибудь струнный инструмент.

Дойдя до этого места своего повествования, Шахерезада заметила наступление утра и скромно умолкла.

А когда наступила

СТО ПЯТЬДЕСЯТ ТРЕТЬЯ НОЧЬ,

она сказала:

Когда князь Али бен-Бекар и Абальгассан восхищались этим изысканным сочетанием, они увидели сидящими вкруг десять молодых девушек с черными глазами, с розовыми щеками и пышными грудями, и каждая из них держала в руках какой-нибудь струнный инструмент. И вот по знаку любимой маленькой невольницы все они заиграли сладостную прелюдию, так что князь Али, сердце которого было полно воспоминанием о прекрасной Шамс ан-Нахар, почувствовал, что веки глаз его наполняются слезами. И он сказал другу своему Абальгассану:

— Ах, брат мой, я чувствую, что душа моя в смятении! И эти аккорды говорят со мною языком, который заставляет рыдать душу мою, и я не знаю сам почему!

Абальгассан же сказал ему:

— Молодой господин мой, пусть душа твоя успокоится, и пусть все внимание ее будет отдано этому концерту, который обещает быть бесподобным благодаря прекрасной Шамс ан-Нахар, так как она, по всей вероятности, сейчас же явится сюда сама.

И действительно, не успел еще Абальгассан произнести эти слова, как десять молодых девушек поднялись все сразу, и одни, пощипывая струны, а другие, потряхивая в ритм маленькими тамбуринами с бубенчиками, запели:

И тут хор умолк, ожидая ответа, который пропела одна из молодых девушек:

Тогда князь, которого в песне сравнивали с солнцем, оглянулся и действительно увидел двенадцать негритянок, которые несли на своих плечах трон из серебра под бархатным балдахином, и на этом троне сидела молодая девушка, которой не было еще видно, так как вся она была окутана большим покрывалом из тончайшего шелка, развевавшимся вокруг трона. И у этих негритянок были обнажены груди и ноги; и шелковый с золотом платок, повязанный вокруг талии, обрисовывал всю роскошь ягодиц каждой из носильщиц. И когда они подошли и остановились среди певиц, они осторожно опустили серебряный трон, а сами отошли к деревьям.

Тогда ее рука отбросила ткань — и на лице, подобном луне, засияли глаза; это была Шамс ан-Нахар. На ней была широкая мантия из легкой ткани, голубой по золоту, усаженной жемчугами, алмазами и рубинами; и все они были отборные и необычайной ценности. И вот, отбросив драпировки, Шамс ан-Нахар подняла со своего лица маленькую вуаль и, улыбаясь, взглянула на князя Али и слегка наклонила голову. И князь Али со вздохом взглянул на нее, и они всё высказали безмолвно друг другу, и в несколько мгновений высказали гораздо больше, чем могли бы это сделать, разговаривая долгое время.

Но Шамс ан-Нахар отвела наконец свой взор от глаз Али бен-Бекара и приказала своим женщинам петь. Тогда одна из них извлекла аккорд из своей лютни и запела:

И тут Шамс ан-Нахар и Али бен-Бекар испустили глубокий вздох; и вот вторая певица, переменив ритм по знаку прекрасной фаворитки, запела:

При этих стихах князь Али бен-Бекар и прекрасная Шамс ан-Нахар обменялись долгим взглядом; но в это время третья певица запела:

Когда певица закончила эту песню, князь Али испустил глубокий вздох и, будучи не в силах сдерживать свое волнение, залился слезами. При виде этого Шамс ан-Нахар, которая была растрогана не менее его, заплакала тоже, и, так как она не могла более противиться своей страсти, она поднялась с трона и бросилась к дверям залы. И тотчас же Али бен-Бекар побежал в том же направлении и, приблизившись к большой занавеси дверей, встретился со своей возлюбленной, и, когда они обнялись, волнение их было так глубоко и желание так сильно, что оба они лишились чувств, один на руках другого, и они, конечно, упали бы тут же, если бы не были подхвачены девушками, которые следовали в некотором отдалении за своей госпожой, и они поспешили перенести их на диван и начали приводить в чувство, брызгая на них померанцевой водой и давая им нюхать оживляющие эссенции.

И вот первая очнулась Шамс ан-Нахар и посмотрела вокруг себя, она радостно улыбнулась, увидав своего друга Али бен-Бекара; но когда она заметила, что здесь нет Абальгассана бен-Тагера, она с тревогой осведомилась о нем. Он же, Абальгассан, из скромности отошел подальше, обдумывая не без страха последствие, которое могло иметь это приключение, если бы оно стало известно во дворце. Но когда он заметил, что фаворитка справляется о нем, он почтительно приблизился к ней и склонился перед ней. И она сказала ему:

— О Абальгассан, сумею ли я оценить когда-нибудь по достоинству добрые твои услуги! Только благодаря тебе познакомилась я с созданием, равного которому нет в мире, и узнала те несравненные минуты, когда душа замирает от полноты счастья! Будь же уверен, о Бен-Тагер, что Шамс ан-Нахар не будет неблагодарной!

И Абальгассан сделал глубокий поклон, испрашивая для нее у Аллаха исполнения всех желаний ее души.

Тогда Шамс ан-Нахар повернулась к своему другу Али бен-Бекару и сказала ему:

— О господин мой, я не сомневаюсь более в твоей любви, хотя моя любовь превосходит по своей силе все чувства, которые ты можешь питать ко мне. Но — увы! — мой рок пригвоздил меня к этому дворцу и не дозволяет мне свободно отдаться моим чувствам!

И Али бен-Бекар отвечал ей:

— О госпожа моя! Поистине, твоя любовь настолько проникла в меня, что срослась с моей душой и составляет ее часть, и после моей смерти моя душа будет одно целое с нею! Ах, какое несчастье для нас, что мы не можем свободно любить друг друга!

И после этих слов слезы дождем залили щеки князя Али, и Шамс ан-Нахар из сочувствия к нему тоже заплакала.

Но Абальгассан скромно приблизился и сказал им:

— Клянусь Аллахом, мне непонятны ваши слезы в то время, когда вы вместе. Что же было бы, если бы вы были разлучены? Поистине, теперь не время для печали; наоборот, лица ваши должны проясниться, и вы должны провести это время в радости и веселье!

При этих словах Абальгассана, советы которого ценились всегда высоко, прекрасная Шамс ан-Нахар осушила свои слезы и сделала знак одной из своих невольниц, и та тотчас же вышла и через минуту возвратилась в сопровождении многих прислужниц, которые несли на своих головах большие серебряные подносы, уставленные всевозможными блюдами, один вид которых радовал глаз.

И когда все эти подносы были поставлены на ковры между Али бен-Бекаром и Шамс ан-Нахар, все прислужницы отступили к стене и остались здесь в полной неподвижности.

И Шамс ан-Нахар пригласила Абальгассана сесть против них перед чеканными золотыми блюдами, на которых круглились фрукты и красовались пирожные. И тогда фаворитка начала брать собственными пальцами по кусочку из каждого блюда и класть их между губ своего друга Али бен-Бекара. Она не забывала тоже и Абальгассана бен-Тагера. И когда они поели, золотые блюда были убраны, и был принесен прекрасный золотой кувшин в чаше чеканного серебра, и они умылись благовонной водой, которую лили им на руки. После этого они сели опять, и молодые негритянки подали им кубки из разноцветного агата на блюдцах из серебра с позолотой, наполненные прекрасным вином, один вид которого радовал глаз и облегчал душу. И они медленно пили его, глядя друг на друга долгим взглядом; и когда кубки опустели, Шамс ан-Нахар отослала всех рабынь, оставив возле себя только певиц и играющих на разных музыкальных инструментах.

Тогда, не чувствуя себя расположенной петь, Шамс ан-Нахар приказала одной из певиц начать прелюдию, чтобы задать тон; и певица тотчас же настроила свою лютню и приятно запела:

Тогда Шамс ан-Нахар протянула руки и наполнила свой кубок вином, наполовину отпила из него и подала его князю Али, который пил из него, приложив свои губы к тому самому месту, которого касались губы его возлюбленной…

На этом месте своего рассказа Шахерезада увидела, что приближается утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

СТО ПЯТЬДЕСЯТ ЧЕТВЕРТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

И подала свой кубок князю Али, который пил из него, приложив свои губы к тому самому месту, которого касались губы его возлюбленной, в то время как струны любовно дрожали под пальцами исполнительниц. И Шамс ан-Нахар сделала знак одной из них и приказала ей спеть что-нибудь более мягким тоном. И юная невольница, понизив голос, пропела чуть слышно:

В этот миг Шамс ан-Нахар почувствовала, что она совершенно опьянена от трогательных нот этой песни, и, взяв лютню из рук невольницы, сидевшей позади нее, она полузакрыла глаза и от всей души запела следующие дивные стихи:

Когда Али бен-Бекар и Абальгассан бен-Тагер услышали эту песню Шамс ан-Нахар, они от восторга почувствовали, будто они куда-то уносятся; потом от удовольствия они затопали ногами и воскликнули:

— Аллах! Аллах!

Потом они заплакали и засмеялись; и князь Али, вне себя от волнения, схватил лютню и передал ее Абальгассану с просьбой аккомпанировать его пению. И потом он закрыл глаза и, склонив голову и подперев ее рукою, запел вполголоса такую песню своей родины:

И эти слова князь Али бен-Бекар произнес удивительным голосом. Но в тот самый момент, когда замирала эта песня, юная невольница, любимица Шамс ан-Нахар, вбежала, дрожащая и испуганная, и сказала Шамс ан-Нахар:

— О госпожа моя, Масрур и Афиф и прочие евнухи дворца у дверей и хотят говорить с тобою!

При этих словах князь Али и Абальгассан и все рабыни были крайне испуганы и уже трепетали за свою жизнь. Но Шамс ан-Нахар, которая одна только сохранила присутствие духа, спокойно улыбнулась и сказала всем им:

— Успокойтесь! Предоставьте действовать мне!

Потом она сказала своей наперснице^[10]:

— Ступай задержи Масрура и Афифа и всех других, попросив у них, чтобы они дали нам время приготовиться к приему, какой подобает их положению!

Потом она приказала своим рабыням запереть все двери залы и старательно задернуть все большие занавеси. Когда это было исполнено, она пригласила князя Али и Абальгассана остаться в зале и не бояться ничего; потом в сопровождении всех певиц она вышла из залы через дверь, ведущую в сад, и велела запереть ее за собою; и она прошла под деревья и села на трон, который она распорядилась принести сюда. Здесь она приняла томную позу, приказала одной из юных девушек растирать ей ноги, а всем остальным — отступить подальше и послала одну из негритянок отпереть двери Масруру и всем прочим.

Тогда Масрур и Афиф и двадцать евнухов с обнаженными мечами в руках и опоясанные длинными поясами, вошли и насколько возможно издалека склонились до земли и приветствовали фаворитку со всеми знаками величайшего почтения.

Шамс ан-Нахар сказала:

— О Масрур, да будет угодно Аллаху, чтобы ты принес мне добрые вести!

Масрур отвечал:

— Иншаллах!^[11] О госпожа моя!

Потом он приблизился к трону фаворитки и сказал ей:

— Эмир правоверных шлет тебе свои пожелания мира и просит сказать тебе, что он пламенно желает видеть тебя. И он извещает тебя, что этот день исполнен радости для него и благословен среди других дней; и он желает завершить его возле тебя, чтобы этот день был дивным днем до самого конца. Но он желает узнать, как ты расположена к этому и желаешь ли ты сама прийти к нему во дворец или, может быть, предпочтешь принять его здесь сама.

При этих словах прекрасная Шамс ан-Нахар встала, потом пала ниц и поцеловала землю, выражая этим, что желание халифа для нее равносильно приказанию, и сказала:

— Я, преданная и счастливая раба эмира правоверных, прошу тебя, о Масрур передать нашему господину, что я счастлива принять его у себя и что приход его озарит этот дворец.

Тогда глава евнухов и сопровождавшие его поспешно удалились, и Шамс ан-Нахар тотчас же побежала в залу, где находился ее возлюбленный, и со слезами на глазах прижала его к своей груди и нежно поцеловала, и он ее тоже; потом она высказала ему, какое для нее горе расставаться с ним раньше, чем она этого ожидала. И оба они заплакали на руках один у другого. И наконец князь Али сказал своей возлюбленной:

— О госпожа моя, умоляю тебя! Позволь мне, ах, позволь мне обнять тебя, дай мне насладиться сладостным твоим прикосновением, так как пришел роковой час разлуки! Я сохраню на своем теле любовное прикосновение твое и унесу в своей душе память о нем! Это будет мне утешением в нашей разлуке и усладой в моей скорби!

Она отвечала:

— О Али, клянусь Аллахом, только я одна обречена скорби, одна я, которая остается в этом дворце с воспоминанием о тебе! Ты же, о Али, пойдешь развеяться на базар и можешь смотреть на молоденьких девочек на улицах; и их юные прелести, и их продолговатые глаза заставят тебя забыть скорбь Шамс ан-Нахар, твоей возлюбленной; и звон хрустальных подвесок на их браслетах изгонит из твоих глаз последние следы моего образа! О Али! Как могу я отныне противиться своей скорби или подавить крик в своем горле и заменить его пением, которого потребует от меня повелитель правоверных?! Как может двигаться мой язык для нот гармонии, и с какой улыбкой могу принять я его самого, когда только ты один можешь развеселить мою душу?! Ах, могу ли я отвести свои взоры от того места, которое ты занимал передо мною, о Али! И могу ли я не умереть, когда поднесу к своим губам кубок, который мне предложит эмир правоверных? Поистине, если я отопью из него, яд без жалости потечет по моим жилам. И как же мне тогда будет легка смерть, о Али!

И в тот момент, когда Абальгассан бен-Тагер собирался утешить их, приглашая к терпению, доверенная невольница прибежала предупредить свою госпожу о приближении халифа. Тогда Шамс ан-Нахар с глазами, полными слез, могла только в последний раз обнять своего возлюбленного и сказала невольнице:

— Проводи их как можно скорее в ту галерею, которая обращена одной стороной к Тигру, а другой — к саду; когда же ночью достаточно стемнеет, ты выпустишь их как можно осторожнее на берег реки.

И, сказав эти слова, Шамс ан-Нахар подавила душившие ее рыдания и побежала навстречу халифу, который приближался с противоположной стороны.

В то же время юная невольница провела князя Али и Абальгассана в указанную галерею и ушла обратно, успокоив их и старательно заперев за собою двери. И тогда они очутились в совершенной темноте, но вот по истечении некоторого времени через ажурные окна они увидели яркий свет, который, приближаясь, дал им возможность рассмотреть целое шествие, состоявшее из ста юных черных евнухов с пылающими факелами в руках; и за этими ста юными евнухами шли сто старых евнухов из обычной стражи женщин дворца, и каждый из них держал в руке обнаженный меч, и, наконец, позади них в двадцати шагах во всем великолепии, предшествуемый начальником евнухов и окруженный двадцатью юными невольницами, белыми, точно луны, шествовал халиф Гарун аль-Рашид.

И вот халиф продвигался вперед, предшествуемый Масруром; и по правую руку его был помощник начальника евнухов Афиф, и по левую руку его — помощник начальника евнухов Вассиф. И поистине, он был необычайно величествен, прекрасный и сам по себе, и вследствие того сияния, которое отбрасывали на него факелы рабов и драгоценные камни женщин. И он продвигался таким образом вперед под звуки музыкальных инструментов, на которых сразу заиграли невольницы, и так до Шамс ан-Нахар, которая распростерлась у ног его. И он поспешил помочь ей подняться и протянул ей руку, которую она поднесла к своим губам; потом, счастливый тем, что видит ее, он сказал ей:

— О Шамс ан-Нахар, заботы о моем царстве долгое время не дозволяли моим глазам успокоиться на твоем лице. Но Аллах даровал мне этот благословенный вечер, чтобы я мог вдосталь потешить мои глаза твоими прелестями.

Потом он сел на серебряный трон, и фаворитка села перед ним, а остальные двадцать женщин образовали около них двоих круг, разместившись на стульях, поставленных на разных расстояниях один от другого. Что же касается играющих на музыкальных инструментах и певиц, то они составили отдельную группу неподалеку от фаворитки, в то время как евнухи, молодые и старые, удалились согласно обычаю под деревья по-прежнему с горящими факелами в руках и на такое расстояние, чтобы дать возможность халифу вполне насладиться прохладой вечера.

Когда халиф уселся и все заняли свои места, он дал знак певицам, и тотчас же одна из них под аккомпанемент всех других пропела ту знаменитую оду, которую халиф предпочитал всем остальным, которые только ему пели, за красоту ее рифм и за богатую мелодию ее финала:

И, пропев эти дивные стихи страстным голосом, певица умолкла.

Тогда Шамс ан-Нахар сделала знак своей любимице, которая знала о ее любви к князю Али; и она запела совершенно на другой лад стихи, которые так прекрасно соответствовали тайному чувству фаворитки к Али бен-Бекару:

Когда прекрасная Шамс ан-Нахар услышала эти стихи, ею овладело столь глубокое волнение, что она свалилась со своего сиденья и упала без чувств на руки своих женщин, которые сбежались к ней.

При этом князь Али, который, притаившись у окна, видел все происшедшее с его возлюбленной, был так потрясен от сочувственной скорби…

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила приближение утра и скромно умолкла.

А когда наступила

СТО ПЯТЬДЕСЯТ ПЯТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

Он был так потрясен от сочувственной скорби, что упал без чувств на руки своего друга Абальгассана бен-Тагера. Абальгассан пришел в крайнее смущение, приняв во внимание место, в котором они находились. И в то время как он тщетно искал в этой темноте воды, чтобы брызнуть ею в лицо своего друга, он увидел вдруг, что одна из дверей галереи открылась и в нее вошла, едва переводя дух, молодая невольница — доверенная Шамс ан-Нахар, — которая сказала ему испуганным голосом:

— О Абальгассан, подымайся скорее, ты и твой товарищ; я тотчас же выведу вас обоих отсюда, потому что здесь такая суматоха, которая не обещает нам ничего хорошего и, я думаю, будет для нас роковой. Следуйте же оба за мною, иначе все мы погибли!

Но Абальгассан сказал:

— О услужливая молодая девушка, разве не видишь ты, в каком состоянии мой друг? Подойди же и посмотри на него.

Когда невольница увидала князя Али без чувств на ковре, она побежала к столу, на котором, как она знала, находились различные флаконы, и нашла цветочную воду и освежила ею лицо молодого человека, который вскоре пришел в чувство. Тогда Абальгассан взял его за плечи, а молодая девушка за ноги, и так вдвоем они вынесли его из галереи, вышли из дворца и спустились до самого берега Тигра. И они осторожно положили его на одну из скамеек, которые здесь стояли, и молодая девушка захлопала в ладоши — и тотчас же по реке подплыла лодка с одним только гребцом, который поднялся, причалил к берегу и подошел к ним. Потом, не говоря ни слова, по одному знаку наперсницы он взял князя Али на руки и положил его в лодку, куда не замедлил войти также и Абальгассан. Что же касается юной невольницы, то она извинилась, что не может сопровождать их дальше, пожелала им мира крайне печальным голосом и поспешно поднялась во дворец.

Когда лодка подошла к противоположному берегу, Али бен-Бекар, который совершенно пришел в себя благодаря свежести ночного ветра и воды, был уже в состоянии, поддерживаемый своим другом, выйти на берег. Но вскоре он вынужден был присесть на камень, так как почувствовал, что душа его удаляется. И Абальгассан, не зная, как ему выйти из такого затруднения, сказал ему:

— О друг мой, мужайся и укрепи свой дух, потому что поистине эта местность далеко не безопасна и эти берега наводнены разбойниками и злодеями. Только немного бодрости — и мы будем в безопасности, невдалеке отсюда, в доме одного из моих друзей, проживающего у того самого огонька, который ты видишь, — потом добавил: — Во имя Аллаха!

И он помог своему другу подняться и медленно двинулся с ним к указанному им дому, и они приблизились к дверям его. Тогда он постучался в двери, и, несмотря поздний час, кто-то вышел отпереть их; и Абальгассан, назвавший себя, был тотчас же с большою сердечностью введен в дом, и его друг тоже. И он не замедлил найти причину, которая могла объяснить их присутствие в этом месте и их прибытие в таком состоянии в столь необычный час. И в этом доме, где по отношению к ним были соблюдены все правила самого широкого гостеприимства, они оба провели остаток ночи, и никто не беспокоил их неуместными вопросами. Но оба они мало спали в эту ночь: Абальгассан не привык спать вне своего дома, и, кроме того, он был озабочен мыслями о своих домашних, а князь Али не мог отогнать от себя образа Шамс ан-Нахар, бледной, без чувств, на руках женщин, у ног халифа…

И вот лишь только наступило утро, они простились со своим хозяином и направились к городу, и не медлили, как ни было трудно идти Али бен-Бекару, и пришли на ту улицу, на которой стоял их дом. Но так как они раньше подошли к двери дома Абальгассана, то он начал настойчиво приглашать своего друга зайти отдохнуть у него, так как не желал оставлять его в таком плачевном состоянии. И он приказал своим слугам приготовить для него лучшую комнату в доме и разостлать на полу новые тюфяки, которые хранились свернутыми в стенных шкафах для случаев, подобных этому. И князь Али, утомленный так, как если бы он шел много дней, не мог удержаться, чтобы не опуститься на тюфяк, и закрыл глаза и на несколько часов погрузился в сон. Проснувшись, он совершил омовение и исполнил свой молитвенный долг и оделся, чтобы уходить, но Абальгассан удержал его, говоря:

— О господин мой, не лучше ли тебе провести еще один день и одну ночь в моем доме, для того чтобы я мог побыть с тобою и рассеять твою тоску?!

^{Когда лодка подошла к противоположному берегу, Али бен-Бекар пришел в себя благодаря свежести ночного ветра и воды.}

И он убедил его остаться. И действительно, когда пришел вечер, Абальгассан, который провел весь день в беседе со своим другом, позвал наиболее известных в Багдаде певиц; но ничто не могло отвлечь Али бен-Бекара от его печальных мыслей, напротив, певицы только еще более усилили его отчаяние и его скорбь, и он провел ночь еще более беспокойную, чем предшествовавшая; и к утру состояние его ухудшилось настолько, что друг его Абальгассан не захотел более удерживать его у себя. И вот он решил проводить его до его дома, после того как усадил на мула, которого привели из его конюшен рабы князя. И когда он передал князя его слугам и убедился, что он пока не нуждается в его присутствии, он распростился с ним, и старался ободрить его словами, и обещал ему вернуться к нему вновь, лишь только это окажется возможным. Потом он вышел из дома и отправился прямо на базар и открыл свою лавку, которая была заперта все это время.

И вот лишь только он привел в порядок свою лавку и уселся в ожидании клиентов, как увидел…

Но на этом месте своего рассказа Шахерезада заметила приближение утра и скромно умолкла.

А когда наступила

СТО ПЯТЬДЕСЯТ ШЕСТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

Абальгассан уселся в ожидании клиентов и увидел, что к нему приближается молодая невольница, поверенная Шамс ан-Нахар. Она пожелала ему мира, и Абальгассан ответил на ее приветствие и при этом заметил, что она чем-то опечалена и расстроена, и увидел, что сердце ее бьется сильнее, чем обыкновенно. И он сказал ей:

— Как радостен для меня твой приход, о услужливая молодая девушка! Ах, пожалуйста, скажи мне, и поскорее, что сталось с твоей госпожой?

Она отвечала ему:

— Но, умоляю тебя, прежде передай мне все новости относительно князя Али, которого я оставила в таком печальном положении!

И Абальгассан рассказал ей все, что знал о горе и неисцелимом отчаянии своего друга. И когда он закончил, поверенная опечалилась еще больше и много вздыхала и взволнованным голосом сказала Абальгассану:

— О, как велико наше несчастье! Знай, о Бен-Тагер, что моя госпожа находится в еще более плачевном состоянии! Но я расскажу тебе подробно обо всем, что случилось после твоего ухода из залы вместе с твоим другом, после того как госпожа моя, лишившись чувств, упала к ногам халифа, который был сильно опечален и не знал, чему приписать эту внезапную болезнь. Вот когда я оставила вас обоих под охраной лодочника, я в большом беспокойстве поспешила к Шамс ан-Нахар, которая была по-прежнему без чувств и по-прежнему вся бледная, и слезы струились капля за каплей по ее распущенным волосам. И эмир правоверных, крайне опечаленный, сидел возле нее и, несмотря на все свои попытки, не мог достичь того, чтобы она очнулась и пришла в себя. И мы все были в таком отчаянии, какого ты даже не можешь себе представить; и на все вопросы, которые делал нам в тоске халиф, желая знать причину этой внезапной болезни, мы не ответили ни слова и только заплакали и бросились ниц между рук его, так как мы оберегали в глубине души тайну, которая не была ему известна. И это состояние невыразимой скорби длилось до полуночи. И вот мы освежали ей виски розовой водой и водой померанцевой, и обмахивали ее нашими опахалами, и наконец, к нашей радости, мы увидели, что она мало-помалу приходит в себя. Но лишь только она очнулась, слезы градом полились из глаз ее, к величайшему изумлению халифа, и он наконец заплакал и сам, и все это было так печально и необыкновенно!

Когда халиф увидел, что он наконец может заговорить со своей фавориткой, он сказал ей:

— Шамс ан-Нахар, свет очей моих, поговори со мною, скажи мне причину твоей болезни, чтобы я мог хоть немного помочь тебе! Смотри! Я сам страдаю от своего бездействия!

Тогда Шамс ан-Нахар хотела обнять и поцеловать ноги халифа, но он не допустил ее до этого; взял за руки и с нежностью продолжал расспрашивать ее.

Тогда она сказала разбитым голосом:

— О эмир правоверных, болезнь, которой я страдаю, мимолетна. И причина ее, вероятно, в том, что я сегодня ела очень много разных вещей, и они отравили, должно быть, мои внутренности.

И халиф спросил ее:

— Что же ты ела, о Шамс ан-Нахар?

Она отвечала:

— Два лимона, шесть кислых яблок, чашку простокваши, большой кусок кенафы и сверх того — меня так сильно мучил голод — много соленых фисташек и семечек арбуза и много обсахаренного гороху, только что вынутого из печи.

Тогда халиф воскликнул:

— О неосторожная маленькая возлюбленная моя, поистине, ты удивляешь меня! Не сомневаюсь, что все это очень вкусно и аппетитно, но ты должна беречь себя и не позволять своей душе набрасываться так безрассудно на все, чего ей хочется! Ради Аллаха! Не делай больше этого!

И халиф, который был обыкновенно очень сдержан в словах и ласках со своими женщинами, продолжал осторожно разговаривать со своей фавориткой, и это продолжалось до самого утра. Но когда он увидел, что ее состояние нисколько не улучшается, он приказал позвать всех врачей дворца и города, но они, конечно, побереглись разгадать настоящую причину болезни моей госпожи, состояние которой ухудшалось ещебольше от присутствия халифа. И все эти ученые прописали ей такой сложный рецепт, что, несмотря на все мое желание, о Бен-Тагер, я ни слова не могу припомнить из него.

Наконец халиф в сопровождении врачей и всех других удалился, и тогда я смогла свободно приблизиться к своей госпоже; и я покрывала ее руки поцелуями, и говорила ей слова ободрения, и уверила ее, что я устрою ей новое свидание с князем Али бен-Бекаром, и она в конце концов разрешила мне ходить за ней. И я тотчас же подала ей стакан холодной воды, смешанной с померанцевой водой, и это очень помогло ей. И тогда, отбросив всякую осторожность, она приказала мне на некоторое время оставить ее и сбегать к тебе и узнать все новости о ее возлюбленном, чтобы я могла ей потом передать все подробно о его беспредельной скорби.

При этих словах наперсницы Абальгассан сказал ей:

— О молодая девушка, теперь, когда ты услышала все, относящееся к состоянию нашего друга, спеши возвратиться к своей госпоже и передай ей мое пожелание мира; и скажи ей, что, узнав обо всем происшедшем с нею, я был очень опечален; и непременно скажи ей, что я нахожу крайне тяжелым ниспосланное ей испытание, но усиленно призываю ее к терпению и особенно советую ей быть как можно осторожнее со словами, чтобы это дело не дошло до ушей халифа. И завтра же ты вернешься опять в мою лавку, и, если только это будет угодно Аллаху, новости, которые мы передадим друг другу, будут более утешительны.

И молодая девушка долго благодарила его за его слова и за все добрые услуги его и потом простилась с ним. И Абальгассан провел остаток дня в своей лавке, которую он запер раньше обыкновенного, чтобы бежать к дому своего друга Бен-Бекара. И он постучался в двери, которые открыл ему…

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила приближение утра и скромно умолкла.

А когда наступила

СТО ПЯТЬДЕСЯТ СЕДЬМАЯ НОЧЬ,

она сказала:

И он постучался в двери, которые открыл ему привратник, и он вошел в дом и нашел своего друга окруженным многими врачами всех специальностей, и родственниками, и друзьями; и одни щупали у него пульс, и другие прописывали ему лекарства, каждый иное и совершенно противоположное другому; и старухи усердствовали здесь еще более и бросали на врачей косые взгляды; и юноша чувствовал, что душа его сильно сжалась от нетерпения и уже сделалась совершенно маленькой, и наконец, выбившись из сил и чтобы ничего более не слышать и не видеть, он уткнулся головою в подушки и закрыл уши обеими руками.

Но в этот момент Абальгассан приблизился к его изголовью, мягко коснулся его, и назвал по имени и сказал ему с многозначительной улыбкой человека, которому что-то известно:

— Мир над тобой, о Али!

И он отвечал:

— И над тобою мир и благодеяния Аллаха и Его благословение, йа Абальгассан! Да будет угодно Аллаху, чтобы ты был носителем добрых вестей, таких же ясных, как твое лицо, о друг мой!

Тогда Абальгассан, не желая более говорить в присутствии всех этих посетителей, ограничился только тем, что подмигнул Бен-Бекару; и когда все удалились, он обнял его и рассказал ему все, что передала ему наперсница, и прибавил:

— Ты вполне можешь быть уверен, о брат мой, что я весь к твоим услугам и что душа моя совершенно принадлежит тебе. И я не буду знать отдыха до тех пор, пока не возвращу тебе покой сердца твоего!

И Бен-Бекар был так тронут добрыми намерениями своего друга, что заплакал от всего сердца и сказал:

— Прошу тебя, доверши твои благодеяния, проведи эту ночь со мною, чтобы я мог побеседовать с тобой и рассеять свои мучительные мысли!

И Бен-Тагер не преминул исполнить его желание и остался у него, и читал ему поэмы, и пел ему тихим голосом любовные стихи, наклонившись к самому его уху. И одни из этих стихотворений были такие, в которых поэт обращается к другу, и другие — в которых поэт обращается к возлюбленной. И вот одно стихотворение из тысячи в честь возлюбленной:

И еще:

И тогда Абальгассан, увидав, что его друг чрезвычайно взволновался этим стихотворением сказал:

— О Али, теперь я хочу тебе спеть как раз ту самую оду, которую ты так любил напевать про себя, сидя рядом со мною на базаре, в моей лавке. Да будет она бальзамом для твоей больной души, йа Али! Слушай же, мой друг, эти дивные слова поэта:

При пении этой песни князь Али, слабый и без того, настолько упал духом вследствие ярких воспоминаний, которые возникли в его памяти, что опять принялся плакать; и Абальгассан не знал, что сказать ему, чтобы его успокоить, и провел всю эту ночь у его изголовья без сна, ни на минуту не сомкнув глаз. Потом с наступлением утра он отправился открыть свою лавку, о которой он совершенно не заботился. И он оставался в ней до самого вечера. Но в тот час когда по окончании купли и продажи он собирался удалиться, он увидел, что к его лавке идет, вся закутанная вуалью, юная наперсница Шамс ан-Нахар. И после обычных приветствий она сказала ему:

— Моя госпожа шлет Али бен-Бекару свои пожелания мира и поручила мне узнать о его здоровье. Что с ним? Скажи мне!

И он ответил:

— Не спрашивай меня, потому что поистине ответ мой будет печален. Потому что состояние моего друга далеко не лучше: он не спит больше, он не ест больше, он не пьет больше. И никакие средства не могут хоть немного вывести его из этого томительного состояния. О, если бы ты могла видеть желтизну его лица!

Она же сказала:

— Это большое горе для нас. Но вот что: моя госпожа, которой ничуть не лучше, а наоборот, поручила мне передать ее возлюбленному это послание, которое у меня в моих волосах. И она приказала мне не возвращаться без ответа. Можешь ли ты проводить меня к нашему другу, так как мне совершенно не известен дом его?

Абальгассан сказал:

— Слушаю и повинуюсь!

И он поспешил запереть лавку и пошел в десяти шагах впереди наперсницы, которая следовала за ним…

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила приближение утра и, по обыкновению, скромно умолкла.

А когда наступила

СТО ПЯТЬДЕСЯТ ВОСЬМАЯ НОЧЬ,

она сказала:

Он пошел в десяти шагах впереди наперсницы, которая следовала за ним. И когда он приблизился к дому Бен-Бекара, он сказал этой девушке, пригласив ее присесть на ковер у входа:

— Подожди меня здесь некоторое время. Я хочу прежде убедиться, нет ли там чужих.

И он вошел к Бен-Бекару и подмигнул ему, и Бен-Бекар понял этот знак и сказал всем окружающим:

— Простите меня! У меня болит живот!

Тогда все поняли его и, простившись с ним, удалились и оставили его наедине с Абальгассаном. И вот лишь только они ушли, Абальгассан побежал и разыскал наперсницу, которую и привел с собой. И при одном виде ее, который напомнил ему Шамс ан-Нахар, Бен-Бекар почувствовал себя гораздо бодрее и сказал ей:

— О, усладительный приход! Ох! Будь благословенна!

И молодая девушка наклонилась, благодаря его, и тотчас же передала ему письмо Шамс ан-Нахар. И Бен-Бекар взял письмо и поднес его к своим губам, потом к своему лбу и, так как он был еще настолько слаб, что не мог читать его, протянул его Абальгассану, который нашел в нем написанные рукою фаворитки стихи, описывавшие в самых трогательных выражениях все страдания любви. И так как Абальгассан полагал, что это чтение повергнет его друга в еще худшее состояние, то он ограничился только тем, что передал ему содержание письма в немногих словах, наиболее изысканных, и сказал ему:

— Я желаю тотчас же, о Али, заняться ответом, и ты подпишешь его!

И он исполнил это с большим искусством, и Бен-Бекар пожелал, чтобы общий смысл этого письма был такой: если бы печаль отсутствовала в любви, влюбленные не находили бы наслаждения в переписке друг с другом.

И он потребовал от наперсницы, которая перед этим долго отнекивалась, рассказать ее госпоже о том состоянии печали, в котором она его видела. После этого он передал ей свой ответ, обливая его слезами; и наперсница была так растрогана, что не могла скрыть этого и расплакалась тоже, и наконец она удалилась, пожелав мира его сердцу. И Абальгассан вышел тоже, чтобы проводить наперсницу на улицу; и он покинул ее только у своей лавки, где простился с нею, и затем он возвратился в свой дом.

И вот Абальгассан, придя домой, в первый раз начал обдумывать свое положение и так говорил себе, усевшись на диван: «О Абальгассан, ты видишь хорошо, что дело принимает очень плохой оборот. Что будет, если оно сделается известным халифу? Йа Аллах!

Что будет? Конечно, я так люблю Бен-Бекара, что готов вынуть и отдать ему один из своих глаз. Но Абальгассан! У тебя есть семья: мать, сестры и маленькие братья! Какой несчастной участи подвергнутся они вследствие твоего неблагоразумия! Поистине, это не может долго продолжаться! Завтра же я пойду к Бен-Бекару и постараюсь оторвать его от этой любви, которая может иметь столь плачевные последствия! Если же он не послушается меня, Аллах укажет мне, как держать себя далее!»

И Абальгассан, грудь которого сжималась от всех этих мыслей, не преминул на другое же утро отправиться к своему другу Бен-Бекару.

И он пожелал ему мира и спросил у него:

— Йа Али! Ну, как ты?

Он отвечал:

— Хуже, чем когда-либо!

И Абальгассан сказал ему:

— Поистине, во всей моей жизни я еще не видел приключение, равное твоему, и даже не слышал, чтобы говорили о чем-нибудь подобном. И никогда еще не знал я такого странного влюбленного, как ты. Ты знаешь, что Шамс ан-Нахар любит тебя так же, как ты любишь ее, и, несмотря на эту уверенность, ты страдаешь, и твое состояние ухудшается изо дня в день. Что же было бы, если бы та, которую ты так любишь, не разделяла твоей страсти или, вместо того чтобы быть верной в своей любви, она была бы как большая часть влюбленных женщин, которым милее всего ложь, коварство и интриги? Но в особенности, о Али, подумай о бедствиях, которые свалились бы на наши головы, если бы эта интрига стала известна халифу? И вот поистине, нет ничего невероятного в том, что это может случиться, потому что эти приходы и уходы наперсницы могут пробудить внимание евнухов и любопытство рабов, и тогда один Аллах ведает, какие бедствие ожидают нас. Поверь мне, о Али, упорствуя в этой безвыходной любви, ты обрекаешь себя гибели, и прежде всего себя, и Шамс ан-Нахар вместе с собою. Я уже не говорю о себе, потому что я буду в один миг вычеркнут из числа живущих, и вся моя семья тоже.

Но Бен-Бекар, поблагодарив своего друга за его совет, объявил ему, что его воля не подвластна более ему и что, впрочем, несмотря на все бедствия, которые могли бы постичь его, он никогда не согласится беречь себя, в то время как Шамс ан-Нахар не боится рисковать своей жизнью из любви к нему.

Тогда Абальгассан, видя, что теперь всякие слова бесполезны, распростился со своим другом и направил свой путь к своему дому, совершенно отдавшись тревожным мыслям о будущем.

И вот у Абальгассана среди друзей, которые чаще других приходили повидаться с ним, был молодой ювелир, очень любезный, по имени Амин, скромность которого он не однажды имел случай оценить. И этот самый молодой ювелир пришел навестить Абальгассана в тот момент, когда он, облокотившись на подушки, погрузился в тяжелые раздумья.

И после взаимных приветствий он сел рядом с ним и, так как он был немного осведомлен об этой любовной интриге, спросил у него:

— О Абальгассан, в каком положении любовные дела Али бен-Бекара и Шамс ан-Нахар?

Абальгассан же отвечал:

— О Амин, да будет к нам милосерден Аллах! Я предчувствую, что мне не предстоит ничего хорошего!

На этом месте своего повествования Шахерезада заметила приближение утра и скромно умолкла.

А когда наступила

СТО ПЯТЬДЕСЯТ ДЕВЯТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

И вот так как ты человек надежный и верный друг, я хочу открыть тебе замысел, который я предполагаю привести в исполнение, чтобы вывести себя и свою семью из этого опасного положения.

И молодой ювелир сказал ему:

— Ты можешь говорить с полным доверием, о Абальгассан. Ты найдешь во мне брата, который готов пожертвовать собою, чтобы оказать тебе услугу.

Абальгассан сказал ему:

— Есть у меня мысль, о Амин, развязаться со всем, что удерживает меня в Багдаде, получить по обязательствам, уплатить мои долги, распродать с уступкой мои товары, перевести в деньги все, что только может быть переведено, и уехать отсюда подальше, в Басру, например, и спокойно выжидать там развязки. Потому что, о Амин, это положение становится далее невыносимо, и жизнь здесь для меня более невозможна, после того как меня начал преследовать страх, что я буду указан халифу как человек, который был замешан в этой любовной интриге. Ибо весьма вероятно, что эта интрига в конце концов сделается известной халифу.

При этих словах молодой ювелир сказал ему:

— Поистине, о Абальгассан, твое намерение есть намерение очень разумное, и план твой — единственный, который мог бы быть принят по здравом размышлении человеком дальновидным. Да просветит тебя Аллах и да укажет Он тебе наилучшие пути, для того чтобы ты мог выйти из этого опасного положение! И если моя помощь может способствовать тому, чтобы ты уехал без угрызений совести, то я готов действовать за тебя, как действовал бы ты, и служить твоему другу Бен-Бекару моими глазами.

И Абальгассан сказал ему:

— Но как же ты сделаешь это, если ты совершенно не знаешь Али бен-Бекара и не имеешь никаких сношений с дворцом и с Шамс ан-Нахар?

Амин отвечал:

— Что касается дворца, то я уже имел случай продавать туда камни при посредничестве юной наперсницы Шамс ан-Нахар; что же касается Бен-Бекара, то не может быть ничего легче, как познакомиться с ним и внушить ему доверие к себе. Да успокоится твоя душа, и, если ты желаешь уехать, не заботься об остальном, ибо Аллах есть Привратник, Который открывает, когда это нужно, все двери!

И, сказав это, ювелир Амин простился с Абальгассаном и ушел от него.

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила приближение утра и скромно умолкла.

А когда наступила

СТО ШЕСТИДЕСЯТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

Амин простился с Абальгассаном и ушел от него. Однако по истечении трех дней, когда он пришел к нему, он нашел дом совершенно пустым.

Тогда он начал расспрашивать соседей, которые сказали ему, что Абальгассан уехал по делам в Басру, и что он сказал им, что поездка его не будет продолжительна, и что, лишь только он получит следуемые ему от дальних клиентов деньги, он не преминет вернуться в Багдад.

Тогда Амин понял, что Абальгассан в конце концов поддался страху и что он нашел более благоразумным скрыться раньше, чем известие об этом любовном приключении дойдет до ушей халифа.

Но сам он в первую минуту не знал, на что решиться; наконец он направил свой путь в сторону жилища Бен-Бекара. Здесь он попросил одного из рабов проводить его к его господину, и раб впустил его в залу собраний, где молодой ювелир нашел Бен-Бекара лежащим на подушках и совершенно бледного. Он пожелал ему мира, и Бен-Бекар ответил на его приветствие.

Тогда Амин сказал ему:

— О господин мой, хотя мои глаза еще не имели радости знать тебя до сегодняшнего дня, я пришел попросить у тебя извинения за то, что я так долго медлил справиться о твоем здоровье. Кроме того, я пришел сообщить тебе нечто, что, по всей вероятности, будет для тебя неприятно, но равным образом я приношу с собой и лекарство, которое поможет тебе при этом!

И Бен-Бекар, дрожа от волнения, спросил у него:

— Ради Аллаха! Какая могла еще случиться неприятность?

И молодой ювелир сказал ему:

— Знай, о господин мой, что я всегда пользовался доверием твоего друга Абальгассана и что он ничего не скрывал от меня. И вот уже три дня, как Абальгассан, который навещал меня каждый вечер, исчез; и так как мне известно, по его признанию, что ты тоже его друг, я пришел спросить у тебя, не знаешь ли ты, где он и почему он исчез, не сказав ни слова своим друзьям.

При этих словах бедный Бен-Бекар чрезвычайно побледнел, и ему сделалось так худо, что он едва не лишился чувств. Наконец он нашел силы произнести:

— Для меня это тоже совершенная новость. И я действительно не знал, чему приписать отсутствие Бен-Тагера в течение этих трех дней. Но если я пошлю одного из моих рабов спросить об этом, то, быть может, мы узнаем, в чем дело.

И он сказал одному из рабов:

— Ступай скорее в дом Абальгассана бен-Тагера и спроси, тут ли он или уехал. Если тебе ответят, что он уехал, не позабудь спросить, в какую сторону он направился.

И тотчас же раб вышел, чтобы пойти узнать новости, и через некоторое время вернулся и сказал своему господину:

— Соседи Абальгассана сказали мне, что Абальгассан уехал в Басру. Но вместе с тем я нашел молодую девушку, которая тоже справлялась об Абальгассане и которая спросила меня: «Ты, без сомнения, из числа людей князя Бен-Бекара?» Когда же я ответил утвердительно, она прибавила, что должна кое-что сообщить тебе, и сопровождала меня до самого дома.

И Бен-Бекар ответил:

— Введи ее сейчас же сюда!

И вот через некоторое время молодая девушка вошла, и Бен-Бекар узнал наперсницу Шамс ан-Нахар. Она приблизилась и после обычных приветствий сказала ему на ухо несколько слов, которые то озаряли, то омрачали его лицо.

Тогда молодой ювелир нашел уместным вставить свое слово и сказал:

— О господин мой, и ты, о юная девушка, знайте, что Абальгассан перед отъездом открыл мне все, что он знал сам, и выразил мне весь свой ужас, который он испытывал при мысли, что ваши отношения могут дойти до сведения халифа. Но я, у которого нет ни жены, ни детей, ни семьи, я от всей души готов заменить его перед вами, потому что я глубоко тронут всеми подробностями, которые передавал мне Бен-Тагер относительно вашей несчастной любви. Если вы только не желаете отказаться от моих услуг, клянусь вам именем нашего святого пророка (молитва и мир над ним!), я буду так же верен, как мой друг Бен-Тагер, но только более тверд и постоянен.

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила приближение утра и скромно умолкла.

А когда наступила

СТО ШЕСТЬДЕСЯТ ПЕРВАЯ НОЧЬ,

она сказала:

И даже в случае если мое предложение не нравится вам, не подумайте, что у меня не будет достаточно благородства сохранить тайну, которая вверена мне. В противном же случае, если слова мои могли убедить вас двоих, нет жертвы, которой я не принес бы, только чтобы угодить вам; потому что я готов воспользоваться всеми средствами, которые находятся в моем распоряжении, чтобы удовлетворить все ваши желания, и даже готов сделать свой дом местом твоих свиданий с прекрасной Шамс ан-Нахар, о господин мой.

Когда молодой ювелир сказал это, князь Али почувствовал в себе такой прилив радости, что у него явились силы, и душа его оживилась, и он приподнялся на своем сиденье и обнял ювелира Амина и сказал ему:

— Сам Аллах послал тебя, о Амин! И я вполне доверяю тебе и жду своего спасения только из рук твоих!

И после этого он еще долго благодарил его и простился с ним, плача от радости.

Тогда ювелир удалился, уведя с собою молодую девушку; и он довел ее до своего дома и сообщил ей, что с этого времени здесь будет место свиданий его с нею, точно так же как и предполагаемых им свиданий князя Али с Шамс ан-Нахар. И молодая девушка, узнав таким образом дорогу к этому дому, не пожелала более медлить и поспешила уведомить свою госпожу о положении дел. И она пообещала ювелиру возвратиться на другой же день с ответом Шамс ан-Нахар.

И действительно, на другой же день она пришла в дом Амина, и сказала ему:

— О Амин, моя госпожа Шамс ан-Нахар была чрезвычайно обрадована, когда узнала о твоих хороших намерениях относительно нас. И она поручила мне пойти и взять тебя и привести тебя к ней во дворец, где она сама желает поблагодарить тебя собственными устами за твое добровольное великодушие и участие, с которым ты отнесся к людям, целям которых ты вовсе не обязан служить.

При этих словах молодой ювелир, вместо того чтобы выказать всевозможную готовность исполнить желание фаворитки, наоборот, задрожал всем телом и чрезвычайно побледнел и наконец сказал молодой девушке:

— О сестра моя, я прекрасно вижу, что Шамс ан-Нахар и ты тоже не обсудили того шага, который вы мне предлагаете сделать. Вы забыли, что я человек простой и что у меня нет ни известности Абальгассана, ни его отношений, которые он успел завязать среди евнухов дворца, куда он мог входить во всякое время, исполняя всевозможные поручение; и у меня нет ни его уверенности, ни его удивительного опыта в сношениях с людьми, которых ему приходилось видеть. Как осмелюсь я войти во дворец, я, который уже трепетал, только слушая рассказ Абальгассана о его посещениях фаворитки?! Поистине, у меня нет мужества подвергнуть себя такой опасности! Но ты можешь сказать твоей госпоже, что мой дом действительно наиболее подходящее место для свиданий; и если она согласится прийти сюда, мы можем здесь беседовать, сколько нам угодно, не подвергаясь никакой опасности.

Но молодая девушка, несмотря на это, все-таки пыталась побудить его следовать за нею и наконец даже принудила его подняться, но при этом им сразу овладела такая дрожь, что он едва не свалился с ног, и молодая девушка должна была поддержать его и помогла ему сесть и поднесла ему стакан холодной воды, чтобы он напился для успокоения чувств.

Тогда молодая девушка, увидав, что настаивать долее неблагоразумно, сказала Амину:

— Ты прав. Гораздо лучше и в наших общих интересах убедить Шамс ан-Нахар, чтобы она пришла сюда сама. И я хочу попытаться и наверно приведу ее сюда. Подожди же нас здесь, не отлучаясь ни на минутку.

И действительно, совершенно так, как предвидела наперсница, лишь только она уведомила свою госпожу о невозможности для ювелира явиться во дворец Шамс ан-Нахар, нисколько не колеблясь, она поднялась и, закутавшись в большое шелковое покрывало, последовала за наперсницей, забыв свою слабость, которая была так сильна, что вынуждала ее лежать неподвижно на подушках. Наперсница вошла первая в дом, чтобы посмотреть, не подвергается ли ее госпожа опасности попасться на глаза какому-нибудь рабу или постороннему, и спросила Амина:

— Отослал ли ты, по крайней мере, людей из дома?

Он отвечал:

— Я живу здесь один со старухой-негритянкой, которая ведет мое хозяйство.

Она сказала:

— Все-таки надо позаботиться, чтобы она не вошла сюда, — и пошла и сама заперла кругом все двери и побежала за своей госпожой.

Шамс ан-Нахар вошла, с ее появлением все залы и все коридоры наполнились дивным благоуханием ее одежд. И, не говоря ни слова и не оглядываясь, она пошла и села на диван и оперлась на подушки, которые молодой ювелир поспешил положить за ее спиной.

И она оставалась в неподвижности довольно долго, подавленная слабостью и едва дыша. Наконец она, несколько отдохнув от этой непривычной ходьбы, подняла вуаль и сняла с себя большое покрывало. И молодой ювелир, ослепленный, подумал, что он видит в своем жилище само солнце. И Шамс ан-Нахар некоторое время всматривалась в него, в то время как он почтительно держался в нескольких шагах от нее, и сказала на ухо своей наперснице:

— Это и есть тот самый, о котором ты мне говорила?

И когда молодая девушка ответила: «Да, госпожа!» — она сказала молодому человеку:

— Как ты поживаешь, йа Амин?

Он отвечал:

— Хвала Аллаху! В добром здравии! Да обережет тебя Аллах и да сохранит тебя, как благоухание в золотом сосуде!

Она сказала ему:

— Ты женат или холост?

Он отвечал:

— Клянусь Аллахом, холост, о госпожа моя! И у меня нет ни отца, ни матери и никого из родных. И вот для всякого дела я готов предоставить себя в твое распоряжение; и все малейшие твои желания будут над моей головой и перед моими глазами.

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила приближение утра и скромно умолкла.

А когда наступила

СТО ШЕСТЬДЕСЯТ ВТОРАЯ НОЧЬ,

она сказала:

И все малейшие твои желание будут над моей головой и перед моими глазами. Кроме того, знай, что я вполне отдаю в твое распоряжение для твоих свиданий с Бен-Бекаром дом, принадлежащий мне, в котором не живет никто и который расположен прямо напротив того дома, в котором живу я сам. И я хочу тотчас же обставить его для того, чтобы достойно принять вас и чтобы у вас не было ни в чем недостатка!

И Шамс ан-Нахар очень благодарила его и сказала ему:

— Йа Амин, какое для меня счастье встретить друга, такого преданного, как ты! Ах! Я чувствую теперь, как необходима помощь бескорыстного друга, и в особенности как отрадно найти оазис покоя после пустыни волнений и страданий! Верь мне, Шамс ан-Нахар когда-нибудь докажет тебе, насколько она умеет ценить дружбу! Посмотри на мою наперсницу, о Амин! Она молода, мила и изящна; ты можешь быть вполне уверен, что, несмотря на всю тяжесть разлуки с ней, я подарю ее тебе, и она осветит твои ночи и освежит твои дни!

И Амин посмотрел на молодую девушку и нашел, что она действительно очень привлекательна и что у нее великолепные глаза и удивительные бедра.

Но Шамс ан-Нахар продолжала:

— Она пользуется моим безграничным доверием, поэтому не бойся поверять ей все, что только будет тебе говорить князь Али. И люби ее, потому что в ней много хороших качеств, которые освежают сердце.

И Шамс ан-Нахар наговорила ювелиру еще много приятного и ушла в сопровождении своей наперсницы, которая своими улыбающимися глазами сказала «прости» своему новому другу.

Когда они ушли, ювелир Амин побежал в свою лавку, вынул оттуда все драгоценные вазы и все чеканные кубки и серебряные чашки и перенес их в дом, в котором он предполагал принять влюбленных. Потом он пошел ко всем своим знакомым и занял у одних ковры, у других шелковые подушки и у третьих фарфор, подносы и кувшины. И таким образом в конце концов он великолепно обставил дом.

И вот когда он привел все в порядок и на минутку присел, чтобы бросить на все общий взгляд, он увидел, что к нему тихо входит его подруга, юная наперсница Шамс ан-Нахар. Она приблизилась к нему, грациозно покачивая бедрами, и сказала ему после приветствий:

— О Амин, госпожа моя шлет тебе пожелание мира и свою благодарность и говорит, что теперь благодаря тебе она вполне утешилась в отъезде Абальгассана. Кроме того, она поручает мне сказать тебе, чтобы ты передал ее возлюбленному, что халиф уехал из дворца и что сегодня вечером она может прийти сюда. И вот необходимо тотчас же предупредить об этом князя Али; и эта новость, без всякого сомнения, окончательно вылечит его и вернет ему силы и здоровье.

И молодая девушка вынула из-за пазухи кошелек, наполненный динариями, протянула его Амину и сказала ему:

— Госпожа моя просит тебя производить все расходы без всякого отчета!

Но Амин оттолкнул кошелек и вскричал:

— Неужели мое достоинство так ничтожно в ее глазах, что твоя госпожа, о молодая девушка, дает мне в вознаграждение это золото?! Скажи ей, что Амин получил уже свое вознаграждение, и свыше меры, золотом ее слов и взглядов!

Тогда молодая девушка взяла обратно кошелек и, крайне обрадованная бескорыстием Амина, побежала рассказать обо всем Шамс ан-Нахар и предупредить ее, что уже все приготовлено в доме. Потом она помогла ей принять ванну, причесаться, надушиться и нарядиться в самые красивые одежды.

Ювелир Амин, со своей стороны, поспешил передать обо всем этом князю Али бен-Бекару, однако не раньше, как поставил в вазы свежие цветы, расположил в порядке подносы, полные всякого рода снеди, пирожных, варений и напитков, и расставил у стены в наилучшем порядке лютни, гитары и другие музыкальные инструменты.

И он вошел к князю Али, которого нашел уже немного повеселевшим от надежды, которую он вложил накануне в его сердце. И ликование молодого человека было безмерно, когда он узнал, что через несколько минут он наконец увидит свою возлюбленную, причину его слез и радости. И вдруг он забыл всю свою печаль и все свои страдания, и цвет лица его изменился, и он весь просиял, и лицо его стало еще прекраснее, чем раньше, и, кроме того, приобрело самое приятное выражение.

Тогда при помощи своего друга Амина он надел самые роскошные из своих одежд и, совершенно бодрый, как будто он не был еще недавно у преддверия могилы, направился, вместе с ювелиром к его дому. И когда они пришли, Амин настойчиво пригласил князя сесть, и разложил за его спиной мягкие подушки, и поставил рядом с ним, справа и слева, две прекрасные хрустальные вазы с цветами, а ему самому вложил меж пальцев розу. И оба они, тихо беседуя, ожидали прихода фаворитки.

И вот не прошло и нескольких минут…

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила приближение утра и скромно умолкла.

А когда наступила

СТО ШЕСТЬДЕСЯТ ТРЕТЬЯ НОЧЬ,

она сказала:

И вот не прошло и нескольких минут, как кто-то постучал в двери, и Амин побежал отпереть их и тотчас же возвратился в сопровождении двух женщин, одна из которых была вся закутана в густой изар из черного шелка. И это было в самый час призыва к молитве с минаретов на закате солнца. И в то время, как на дворе, при ясном небе, восторженный голос муэдзина призывал благословение Аллаха на землю, Шамс ан-Нахар откинула свою вуаль, представ перед глазами Бен-Бекара.

И влюбленные, увидав друг друга, упали в обморок, и прошло не менее часа, прежде чем они могли прийти в чувство. Когда же наконец они открыли свои глаза, они молча посмотрели друг на друга долгим взглядом, будучи не в состоянии выразить иным способом свою страсть. И когда они настолько овладели собой, что могли заговорить, они обменялись такими нежными словами, что наперсница и молодой Амин не могли в своем углу удержаться от слез.

Но вскоре Амин подумал, что пора предложить угощение, и он позаботился с помощью молодой девушки принести прежде всего приятные благовония, которые расположили бы их отведать яств, фруктов и напитков, бывших здесь в изобилии и наилучшего качества. После этого Амин полил им на руки воды из кувшина и подал им салфетки с шелковой бахромой. И тогда, придя в себя и оправившись от волнения, они могли наконец действительно насладиться всей прелестью свидания.

И Шамс ан-Нахар, не медля более, сказала молодой девушке:

— Подай мне эту лютню, я попробую выразить ту неизмеримую страсть, голос которой так силен в душе моей!

И наперсница подала ей лютню, которую она взяла и положила к себе на колени, и, быстро настроив ее струны, она сначала сыграла мелодию без слов. И инструмент под ее пальцами то рыдал, то смеялся, и душа ее изливалась в гармоничных ходах, которые задерживали у всех дыхание. И все начали приходить в экстаз. И тогда только, устремив свои глаза в глаза друга, она запела:

Прослушав эту песню, все трое пришли в такой восторг, что восклицали из глубины души:

— Йа аль-ляйль! Йа салам!^[12] Вот! Ах! Какие восхитительные слова!

После этого ювелир Амин, полагая, что в его присутствии нет более никакой необходимости, и чрезвычайно довольный, видя влюбленных в объятиях друг у друга, скромно удалился и, чтобы нисколько не смущать их, решил оставить их одних в этом доме. И он направился к своему дому, в котором он жил обыкновенно, и, совершенно успокоенный, не замедлил прилечь на своем ложе, размышляя о счастье своих друзей. И он уснул до самого утра.

И вот, проснувшись, он увидел перед собою перекосившееся от ужаса лицо старой своей негритянки, которая, плача, била себя руками по щекам. И когда он открыл рот, собираясь спросить ее, что случилось с нею, растерявшаяся негритянка безмолвным жестом указала ему на соседа, который стоял у дверей, ожидая его пробуждения.

По просьбе Амина сосед его приблизился и после приветствий сказал ему:

— О сосед мой, я пришел утешить тебя в ужасном несчастье, постигшем этой ночью твой дом!

И ювелир вскричал:

— О каком несчастье говоришь ты, скажи же, ради Аллаха!

Человек ответил:

— Если ты еще не знаешь, то знай, что этой ночью, лишь только ты возвратился к себе, воры, которых это не первый подвиг и которые, вероятно, видели тебя накануне, как ты переносил в свой второй дом разные драгоценные вещи, дождались твоего ухода и поспешили внутрь этого дома, где они не рассчитывали кого-нибудь застать. Но они увидели гостей, которых ты поместил там на эту ночь, и они, вероятно, убили их или скрыли куда-нибудь, потому что теперь никто не может найти даже следов их. Что же касается твоего дома, то воры окончательно разорили его, не оставив в нем ни одной циновки или подушки. И он очищен совершенно и пуст — как никогда и не было!

При этой новости молодой ювелир вскричал, поднимая в отчаянии кверху руки:

— Йа Аллах! Какое горе! Мое имущество и вещи, данные мне на время друзьями, погибли безвозвратно, но это ничто в сравнении с гибелью моих гостей!

И, совершенно обезумев, он побежал босиком и в одной рубашке к своему второму дому, сопровождаемый соседом, который сочувствовал его горю. И он действительно убедился, что в залах лишь звенящая пустота. Тогда он, плача и вздыхая, упал на пол и вскричал:

— Ах! Что делать мне, о сосед мой?

И сосед отвечал…

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила приближение утра и скромно умолкла.

А когда наступила

СТО ШЕСТЬДЕСЯТ ЧЕТВЕРТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

И сосед отвечал:

— Я думаю, о Амин, что самое лучшее для тебя — терпеливо перенести свое несчастье и подождать, пока не схватят воров, которые рано или поздно будут взяты; потому что стражи правителя уже разыскивают их и не только за это воровство, но и за многие другие злодейства, совершенные ими в последнее время.

И бедный ювелир вскричал:

— О Абальгассан бен-Тагер, мудрый человек! Как благоразумно поступил ты, спокойно удалившись в Басру! Но что предначертано, должно свершиться!

И Амин печально пошел к своему жилищу среди толпы людей, которые уже узнали об этой истории и сожалели о нем, увидав его.

И вот, приблизившись к дверям своего дома, ювелир Амин заметил в прихожей человека, которого он не знал и который дожидался его. И человек, увидав его, встал и пожелал ему мира, и Амин ответил ему тем же. Тогда человек сказал ему:

— Я хочу сказать тебе по секрету два слова, но только с глазу на глаз.

И Амин хотел ввести его в дом, но человек сказал ему:

— Лучше будет, если мы останемся с тобой наедине; не лучше ли нам пойти в другой твой дом?

И Амин, удивленный, спросил его:

— Но я не знаю тебя; как же ты знаешь меня и все мои дома?

Незнакомец улыбнулся и сказал:

— Я объясню тебе все это. И если Аллаху угодно, я кое-что сделаю для твоего облегчения.

Тогда Амин вышел с незнакомцем и приблизился с ним ко второму своему дому; но тут незнакомец заметил Амину, что двери этого дома выломаны ворами и что поэтому здесь они ничем не ограждены от нескромного любопытства. Потом он сказал ему:

— Следуй за мной! Я проведу тебя в одно место, хорошо мне известное.

Тогда этот человек пошел вперед, и Амин последовал за ним, и они шли из одной улицы в другую, с одного базара на другой, из одних ворот в другие, и так до наступления ночи. И вот когда они таким образом достигли берега Тигра, человек сказал Амину:

— Мы, конечно, будем в большей безопасности на том берегу.

И тотчас же неизвестно откуда к ним приблизился по воде лодочник, и, прежде чем Амин мог подумать или отказаться, он уже был вместе с незнакомцем в лодке, и несколькими сильными ударами весел они были перевезены на противоположный берег реки. Тогда человек помог Амину сойти на землю и, взяв его за руку, повел его по узким кривым улицам. И Амин, который был наконец обеспокоен всем этим, подумал про себя: «В жизни моей ноги не было здесь! Что это за странное приключение?»

А человек подошел наконец к низкой двери из цельного железа и, вытащив из-за пояса огромный заржавленный ключ, вложил его в замок, который страшно заскрипел, и отпер дверь. И человек вошел в нее и ввел Амина. После этого он запер дверь. И вот перед ними протянулся коридор, по которому надо было ползти на четвереньках. И, пройдя этот коридор, они очутились сразу в зале, освещенной одним лишь факелом, находившимся посередине ее. И вокруг того факела Амин увидел сидящими неподвижно десять человек, совершенно одинаково одетых, и до такой степени похожих лицами друг на друга, и настолько одинаковых во всем, что ему показалось, будто он видит одно лицо, повторенное десять раз зеркалами.

При виде этого Амин, уже и без того истомленный ходьбой в течение целого дня, почувствовал общую слабость и упал на землю. Тогда человек, который его привел сюда, слегка брызнул ему водой в лицо и таким образом привел его в чувство. Потом, когда был накрыт стол, десять двойников расположились есть, но не раньше как одним и тем же голосом пригласив Амина разделить их трапезу. И Амин, видя, как эти десять едят из всех блюд, сказал себе: «Если бы тут был яд, они бы не стали есть!»

И, несмотря на свой страх, он приблизился к ним и наелся досыта, так как с самого утра его томил голод.

Когда все поели, один и тот же десять раз повторенный голос спросил:

— Знаешь ли ты нас?

Он отвечал:

— Нет, клянусь Аллахом!

А те десять сказали ему:

— Мы воры, которые последней ночью ограбили твой дом и похитили твоих гостей, молодого человека и молодую девушку, которая пела. Но к несчастью, бывшая там еще прислужница их успела бежать через террасу.

Тогда Амин вскричал:

— Заклинаю Аллахом всех вас, господа мои! Пожалуйста! Укажите мне, где находятся двое моих гостей! И успокойте мою истерзанную душу, о великодушные люди, утолившие мой голод! И да соизволит Аллах, чтобы вы в мире наслаждались всем взятым у меня! Покажите мне только моих друзей!

Тогда воры простерли руки свои, все в одно и то же время, по направлению к запертой двери и сказали ему:

— Не опасайся нисколько за их участь; у нас они в большей безопасности, чем в доме правителя, а впрочем, и ты тоже. И действительно, знай, что мы привели тебя сюда, чтобы узнать от тебя всю правду относительно этих двух молодых людей, прекрасная наружность которых и благородство манер так поразили нас, что мы не осмелились даже допрашивать их, сразу увидав, с кем мы имеем дело.

Тогда ювелир Амин почувствовал значительное облегчение и думал теперь только о том, как бы окончательно расположить воров в свою пользу; и он сказал им:

— О господа мои, теперь я вижу с полной ясностью, что, если человеколюбие и учтивость исчезнут с лица земли, их найдут неприкосновенными в вашем доме. И я вижу с не меньшей ясностью, что, если приходится иметь дело с лицами, столь великодушными и столь благородными, как вы, самый лучший способ заслужить их доверие — не скрывать от них истины. Выслушайте же мою историю и их тоже, потому что она удивительна до крайней степени!

И ювелир рассказал ворам всю историю Шамс ан-Нахар и Али бен-Бекара и о своих отношениях с ними, не упуская ни одной подробности, от начала и до конца. Но поистине, я считаю бесполезным повторять ее.

Когда воры выслушали эту странную историю, они действительно были изумлены и воскликнули:

— Поистине, какая честь для нашего дома служить в настоящую минуту убежищем для прекрасной Шамс ан-Нахар и князя Али бен-Бекара! Но, о ювелир, верно ли, что ты не издеваешься над нами? Они ли это в действительности?

И Амин вскричал:

— Клянусь Аллахом! О господа мои, это именно они самые, собственными персонами!

Тогда воры все как один человек встали и открыли дверь, на которую они указывали, и выпустили князя Али и Шамс ан-Нахар, и подносили им тысячи извинений и говорили им:

— Умоляем вас простить неприличие нашего поведения, ибо поистине мы никак не могли подозревать, что можем захватить лиц вашего положения в доме ювелира! — Потом они повернулись к Аминуи сказали ему: — Что же касается тебя, то мы сейчас же возвратим тебе драгоценные вещи, которые мы похитили у тебя, и мы очень сожалеем, что мы не можем равным образом возвратить тебе и мебель, так как мы разделили ее, чтобы распродать по частям на базарах.

И действительно, они поспешили возвратить мне драгоценности, сложенные в один большой сверток; и я, забыв обо всем остальном, не преминул горячо поблагодарить их за этот великодушный поступок^[13].

Тогда они сказали всем нам троим:

— Теперь мы не будем более задерживать вас здесь, если только сами вы не пожелаете оказать нам высокую честь остаться среди нас.

И они тотчас же предоставили себя в наше распоряжение, взяв только с нас обещание не выдавать их и забыть миновавшие уже неприятные минуты. И они повели нас на берег реки, и еще мы даже не подумали поделиться друг с другом своей тревогой, настолько наши опасения стесняли наше дыхание и настолько еще мы склонны были верить, что все эти события происходят с нами во сне. Потом с величайшими знаками почтения эти десять человек помогли нам войти в их лодку и сами принялись грести с такой силой, что в мгновение ока мы очутились на противоположном берегу. Но лишь только успели мы высадиться, — каков был наш ужас! — мы увидели себя окруженными со всех сторон стражами правителя и немедленно же были схвачены. Что же касается воров, то, едва только они остались одни в лодке, они несколькими ударами весел успели скрыться из виду.

Тогда начальник стражи приблизился к нам и угрожающим голосом спросил:

— Кто вы и откуда?

И мы, охваченные страхом, остановились в замешательстве, и это еще более усилило недоверие начальника стражи, который сказал нам:

— Отвечайте немедленно, или я тотчас же прикажу своим людям связать у вас ноги и руки и увести вас! Говорите мне, где живете, на какой улице и в каком квартале!

Тогда, желая во что бы то ни стало спасти положение, я заключил, что необходимо говорить, и отвечал:

— О господин, мы музыканты, и эта женщина — профессиональная певица. Мы были этим вечером на празднике, который происходил в нашем присутствии в доме этих особ, проводивших нас до этого места. Что же касается того, чтобы сказать вам имена этих особ, то мы не можем этого сделать, потому что не в обычае у людей нашей профессии справляться о таких мелочах, так как мы ищем только хорошего вознаграждения!

Но начальник стражи сурово посмотрел на меня и сказал:

— Вы нимало не походите на певцов; вы мне кажетесь слишком испуганными и слишком неспокойными для людей, которые только что ушли с праздника. И ваша спутница, на которой такие прекрасные камни, не походит на альмею. Эй, стражи, берите этих людей и ведите их тотчас же в тюрьму!

При этих словах Шамс ан-Нахар решилась вмешаться сама и, приблизившись к начальнику стражи, отвела его в сторону и сказала ему на ухо несколько слов, которые оказали на него такое действие, что он отступил на несколько шагов и поклонился до земли, бормоча формулы величайшего почтения. Тотчас же он отдал приказ своим людям привести две лодки, и в одну из них он помог войти Шамс ан-Нахар, в то время как я садился в другую вместе с князем Бен-Бекаром. После этого он приказал лодочникам везти нас туда, куда только мы укажем, тотчас же лодки поехали по разным направлениям: Шамс ан-Нахар — к своему дворцу, а мы двое — к своему месту жительства.

Что касается нас обоих, то, едва только мы прибыли к дому князя, я увидел, что он, обессиленный и изнуренный этими непрерывными волнениями, упал без чувств на руки служителей и женщин его дома…

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила приближение утра и скромно умолкла.

А когда наступила

СТО ШЕСТЬДЕСЯТ ПЯТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

И упал без чувств на руки служителей и женщин его дома, ибо, судя по тому, что он успел передать мне дорогою, после всего случившегося он потерял всякую надежду увидеться еще раз со своей возлюбленной Шамс ан-Нахар.

И вот в то время как женщины и служители были заняты тем, что приводили князя в чувство, родные его вообразили, что я причиной всем этим несчастьям, которых они не понимали, и они захотели, чтобы я им передал все подробности случившегося. Но я поостерегся раскрывать им что бы то ни было, и я сказал им:

— Добрые люди, случившееся с князем так необыкновенно, что он один только может сказать вам об этом!

И к счастью для меня, в этот момент князь пришел в себя, и его родные не осмелились более перед ним продолжать свой допрос. И я, опасаясь новых расспросов и немного успокоившись относительно состояния Бен-Бекара, взял свой сверток и направился со всевозможной поспешностью к своему дому.

Прибыв домой, я нашел там свою негритянку, которая издавала самые пронзительные и самые отчаянные вопли и била себя по лицу руками, и все соседи собрались вокруг нее, утешая ее в моей гибели, которую считали несомненной. И вот, увидев меня, негритянка подбежала ко мне и бросилась к моим ногам и тоже хотела подвергнуть меня новым расспросам. Но я сразу же пресек ее попытку, сказав ей, что в настоящую минуту я хочу только уснуть; и я бросился, истомленный, на тюфяки и, уткнувшись лицом в подушку, заснул тяжелым сном до самого утра.

И утром моя негритянка пришла ко мне и начала расспрашивать меня; и я сказал ей:

— Подай мне поскорее полную кружку!

И она мне подала ее, и я сразу осушил ее; и, так как моя негритянка продолжала настаивать, я сказал ей:

— Случилось то, что случилось.

Тогда она ушла. И я опять погрузился в сон и не просыпался на этот раз два дня и две ночи.

Когда я окреп настолько, что мог присесть, я сказал себе: «Теперь непременно надо пойти принять ванну в хаммаме!»

И я тотчас же отправился туда, хотя был очень озабочен состоянием Бен-Бекара и Шамс ан-Нахар, о которых ничего не слышал. И я пошел в хаммам, где принял ванну, и тотчас же направился оттуда к своей лавке; но лишь только я вынул ключ из кармана, чтобы отпереть дверь, как маленькая рука коснулась сзади моего плеча и чей-то голос сказал мне:

— Йа Амин!

Тогда я обернулся и узнал свою молодую приятельницу, наперсницу Шамс ан-Нахар. Но вместо того чтобы обрадоваться при виде ее, я внезапно был охвачен жестоким страхом, опасаясь, чтобы мои соседи не увидели меня в разговоре с ней, ибо все знали, что это наперсница фаворитки халифа. Тогда я поспешил поскорее сунуть ключ в карман и, не оборачиваясь, побежал вперед, совершенно обезумев; и, несмотря на многократный зов молодой девушки, которая бежала за мною, упрашивая меня остановиться, я все время продолжал бежать впереди наперсницы, пока не достиг дверей одной малопосещаемой мечети. И я вскочил внутрь ее, быстро сбросив у дверей ее свои бабуши^[14], и я направился в самый темный угол, где тотчас же принял положение молящегося. И тогда более, чем когда-нибудь, я думал о том, сколь велико было благоразумие давнишнего моего друга Абальгассана бен-Тагера, который избежал всех этих печальных осложнений, спокойно удалившись в Басру. И я подумал в душе своей: «Ну конечно! Если только Аллаху будет угодно, чтобы я выпутался беспрепятственно из этого приключения, я даю клятву, что я никогда не пущусь в подобные приключения и никогда не возьму на себя подобной роли!»

И лишь только я очутился в этом темном углу, как ко мне подошла…

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила приближение утра и скромно умолкла.

А когда наступила

СТО ШЕСТЬДЕСЯТ ШЕСТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

И лишь только очутился я в этом темном углу, как ко мне подошла наперсница, с которой на этот раз я мог решиться поговорить свободно, так как здесь не было ни одного свидетеля. Она начала с того, что спросила у меня:

— Как твое здоровье?

И я отвечал ей:

— Как нельзя лучше! Но я предпочел бы даже смерть этим беспрестанным волнениям, среди которых мы живем!

Она отвечала мне:

— Увы! Что сказал бы ты, если бы ты знал состояние моей бедной госпожи?! Йа Рабби!^[15] Я чувствую, что слабею при одном воспоминании о том моменте, когда она вернулась во дворец, куда я успела возвратиться первая, бежав из твоего дома с террасы на террасу и бросившись наконец на землю с высоты последнего дома.

Йа Амин! Если бы ты видел ее! Кто мог бы узнать в этом бледном лице, которое может быть только у выходца из могилы, лицо лучезарной Шамс ан-Нахар?! И вот, увидев ее, я не могла не разрыдаться, и я бросилась к ее ногам и обняла их. Но она забыла о себе и думала только о лодочнике, для которого она дала мне, чтобы тотчас же передать ему, тысячу золотых динариев в качестве награды за его труд. После этого силы изменили ей, и она упала без чувств на мои руки; тогда мы поспешно перенесли ее на ее постель; и я брызгала ей в лицо цветочной водой, и протирала ей глаза, и обмывала ноги и руки, и переменила ей все одежды, верхние и нижние. И тогда только я с радостью увидела, что она приходит в себя и слегка дышит; и тотчас же я дала ей испить розового шербета и понюхать жасмина и сказала ей:

— О госпожа, Аллах да будет над тобою! Береги себя, береги себя! Что будет с нами, если это продолжится?

Но она ответила мне:

— О верная моя наперсница, у меня нет более ничего на земле, что привязывало бы меня к ней! Но прежде чем умереть, я хочу узнать, что с моим возлюбленным. Ступай же разыщи ювелира Амина и отнеси ему эти кошельки, полные золота, и попроси его принять их в возмещение убытков, причиной которых было наше присутствие в его доме.

И наперсница протянула мне сверток, очень тяжелый, который она держала в руках и который, должно быть, содержал не менее пяти тысяч золотых динариев (в этом я действительно имел случай убедиться впоследствии). Потом она продолжала:

— Шамс ан-Нахар поручила мне, кроме того, передать тебе последнюю ее просьбу — сообщить нам все новости, все равно, хорошие или печальные, о князе Али бен-Бекаре!

Тогда я действительно не мог отказать ей в том, чего она просила у меня как милости, и, несмотря на мое решение не вмешиваться более в эту опасную историю, я велел ей прийти вечером в мой дом, куда я не замедлю явиться со всеми необходимыми для нее сведениями. И я вышел из мечети, попросив прежде молодую девушку пройти раньше ко мне и оставить там сверток, который она держала в руках; и я направился к Бен-Бекару.

И тут я увидел, что все, женщины и слуги, в течение трех дней ожидали меня и не знали, что делать, чтобы успокоить князя Али, который беспрестанно требовал меня среди глубоких вздохов. И я нашел его с потухшими глазами, и он походил более на мертвеца, чем на живого человека. Тогда я приблизился к нему со слезами на глазах и прижал его к моей груди…

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила приближение утра и скромно умолкла.

А когда наступила

СТО ШЕСТЬДЕСЯТ СЕДЬМАЯ НОЧЬ,

она сказала:

И прижал его к моей груди, и говорил ему много приятных вещей, чтобы немного утешить его, но на этот раз я не достиг этого, потому что он сказал мне:

— О Амин, так как я чувствую, что душа моя собирается улететь, я хочу, по крайней мере, оставить тебе перед смертью знак моей благодарности за твою дружбу. — И он сказал своим рабам: — Принесите сюда то-то и то-то!

И тотчас же рабы озаботились принести и разложить передо мною в корзинах всевозможные ценные вещи, вазы из золота и серебра и драгоценности высокой стоимости.

И он сказал мне:

— Я прошу тебя принять это взамен вещей, которые были украдены из твоего дома! — Потом он приказал служителям перенести все это ко мне. И в заключение он сказал мне: — О Амин, знай, что все в этом мире имеет свою цель! Горе тому, кто не достиг своей цели в любви: ему не остается ничего, кроме смерти. И вот если бы не уважение к закону нашего пророка (да будет мир над ним!), я бы ускорил момент своей смерти, приближение которой я уже чувствую! Ах, если бы ты знал, Амин, сколько мои ребра скрывают под собою страданий! Я не верю, чтобы какой-нибудь человек мог испытывать когда-нибудь такие муки, которыми переполнено мое сердце!

Тогда я сказал ему, чтобы немного отвлечь его, что я прежде всего должен передать все новости о нем наперснице, которая ждет их от меня и которую Шамс ан-Нахар послала ко мне с этой целью. И я расстался с ним, чтобы отправиться к молодой девушке и рассказать ей об отчаянии князя, который предчувствовал свой конец и который покидал землю с единственным сожалением, что он разлучен со своей возлюбленной.

И действительно, через некоторое время после моего прихода я увидел, что ко мне входит молодая девушка, но в состоянии невообразимого волнения и смятения; и из глаз ее неудержимо лились слезы. И я, все в большей и в большей тревоге, спросил у нее:

— Ради Аллаха! Что могло быть еще хуже того, что случилось?

Она с дрожью в голосе отвечала мне:

— То, чего мы так опасались, постигло нас. Мы наверно погибли все до последнего! Халиф узнал все! Слушай: по нескромности одной из наших невольниц у начальника евнухов появились подозрение, и он начал допрашивать всех женщин Шамс ан-Нахар, каждую отдельно. И, несмотря на их отрицание, он напал на истинный путь вследствие противоречий в полученных им сведениях. И он довел все это дело до сведения халифа, который тотчас же распорядился привести к себе Шамс ан-Нахар в сопровождении, против обыкновения, двадцати евнухов дворца. И вот все мы в тоске и в величайшем страхе. И я едва могла улучить минутку, чтобы прибежать к тебе и предупредить тебя о последнем несчастье, которое угрожает нам. Ступай предупреди скорее князя Али, чтобы он принял все необходимые в подобном случае предосторожности.

И, проговорив эти слова, молодая девушка отправилась со всевозможной поспешностью во дворец.

Тогда свет померк пред глазами моими, и я вскричал:

— Нет прибежища и силы вне Аллаха Всевышнего и Всемогущего!

Но что я мог сказать перед лицом судьбы?! И вот я решил вернуться к Али бен-Бекару, несмотря на то что расстался с ним всего лишь несколько минут назад, и, не дав ему даже времени потребовать у меня объяснений, я вскричал:

— О Али, ты непременно должен тотчас же следовать за мною, или тебя ждет самая позорная смерть! Халиф, который узнал все, должен сию минуту прислать сюда своих людей, чтобы схватить тебя! Уедем же, не теряя ни минуты, и отправимся за рубеж нашей страны, за пределы власти тех, которые ищут нас!

И тотчас же именем князя я приказал рабам нагрузить трех верблюдов наиболее ценными вещами и съестными припасами для дороги, и я помог князю подняться на того верблюда, на которого я вскарабкался и сам, и сел позади него. И, не теряя больше времени, как только князь простился с матерью, мы тронулись с места и направили свой путь к пустыне.

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила приближение утра и прервала повествование.

А когда наступила

СТО ШЕСТЬДЕСЯТ ВОСЬМАЯ НОЧЬ,

она сказала:

Мы тронулись с места и направили свой путь к пустыне.

Но все предначертанное приходит, и судьба под всяким небом должна свершиться. И действительно, наши бедствия еще должны были продолжаться, и мы бежали от одной опасности, чтобы быть ввергнутыми в другую, еще более ужасную.

И действительно, под вечер, в то время как мы шли по пустыне и перед нашими взорами открылся оазис и в нем среди пальм — минарет, мы вдруг увидели, что слева от нас показалась толпа разбойников, которые вскоре и окружили нас. И так как мы знали, что единственное средство спасти жизнь — это не делать никаких попыток к сопротивлению, мы позволили обезоружить и обобрать себя. И разбойники взяли у нас верблюдов со всей их ношей и даже сняли с нас одежды, оставив на наших телах одни только рубахи. И после этого они удалились, не беспокоясь более о нашей участи.

Что же касается моего бедного друга, то он был не более как вещь в моих руках, до того он был изнурен беспрерывными волнениями. Я только мог помочь ему дотащиться шаг за шагом до мечети, которую мы видели в оазисе; и мы вошли в нее, чтобы провести там ночь. И князь Али упал на землю и сказал мне:

— Здесь наконец суждено мне умереть, ибо Шамс ан-Нахар в этот час уже нет более в живых!

И вот в мечети в этот момент какой-то человек совершал моление. Когда он закончил, он повернулся к нам и некоторое время смотрел на нас, потом приблизился к нам и любезно сказал:

— О молодые люди, вы, без сомнения, иноземцы, и вы пришли сюда, чтобы провести здесь ночь?

И я ответил ему:

— О шейх, мы действительно иноземцы, на которых напали в пустыне разбойники; и они совершенно ограбили нас и оставили только рубахи, которые теперь на нас.

При этих словах старик исполнился жалости к нам и сказал:

— О бедные молодые люди, подождите здесь меня некоторое время, я вернусь еще к вам.

И он покинул нас и вскоре вернулся обратно в сопровождении мальчика, который нес сверток, и старик вынул из этого свертка одежды и попросил нас облачиться в них; потом он сказал нам:

— Идите со мной в мой дом, где вам будет лучше, чем в этой мечети, потому что вы, должно быть, чувствуете голод и жажду.

И он принудил нас следовать за ним до его дома, куда князь Али пришел только для того, чтобы упасть бездыханным на ковер. И тогда издалека вместе с ветерком, который проносился через оазис сквозь его пальмы, донесся голос какой-то несчастной, которая жалобно пела такие стихи:

И вот лишь только Али бен-Бекар услышал это пение, он, совершенно вне себя, поднял голову и начал прислушиваться. И когда голос умолк, мы увидели, что он с глубоким вздохом упал опять; и он испустил дух.

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила приближение утра и скромно умолкла.

А когда наступила

СТО ШЕСТЬДЕСЯТ ДЕВЯТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

Он с глубоким вздохом упал опять и испустил дух.

При виде этого мы оба, старик и я, разразились рыданиями и находились в таком состоянии всю ночь; и я рассказал старику сквозь слезы эту печальную историю. Потом с наступлением утра я попросил его оставить у себя тело, пока родные, предупрежденные мною, не придут за ним. И я простился с этим добрым человеком и отправился с величайшей поспешностью в Багдад, воспользовавшись отбытием каравана, который направлялся туда. И я пошел прямо, не теряя времени на перемену одежды, в дом Бен-Бекара, где я предстал перед его матерью, которой я пожелал печально мира.

Когда мать Бен-Бекара увидела, что я пришел один, без ее сына, и заметила мой печальный вид, она задрожала, предчувствуя беду.

И я сказал ей:

— Аллах, о почтенная мать Али, повелевает, и творения Его не могут не повиноваться Ему! И когда письмо призыва написано душе, душа эта должна немедля предстать пред лицо Господа своего!

При этих словах мать Али испустила крик раздирающей сердце скорби и сказала мне, упав ниц:

— О, горе! Значит, сын мой умер?

Тогда я опустил глаза и не мог произнести ни слова. И я увидел, что бедная мать, задыхаясь от рыданий, совершенно лишилась чувств. И я заплакал тоже, проливая все слезы сердца моего, в то время как женщины наполнили дом ужасными воплями.

Когда мать Али могла наконец выслушать меня, я рассказал ей со всеми подробностями о его смерти и сказал ей:

— Да познает Аллах всю глубину твоих заслуг, о мать Али, и да укрепит тебя Своими благодеяниями и Своим милосердием!

Тогда она спросила у меня:

— Но не сделал ли он каких-нибудь распоряжений, чтобы ты передал их его матери?

Я отвечал:

— Конечно! Он поручил мне сказать тебе, что его единственное желание заключается в том, чтобы ты перенесла его тело в Багдад!

Тогда она опять залилась слезами, разорвав на себе одежды, и ответила мне, что она тотчас же отправляется в оазис с караваном, чтобы перевезти тело своего сына.

И действительно, через некоторое время я оставил их всех занятыми приготовлениями к путешествию и отправился к своему жилищу, сказав в душе своей: «О Али бен-Бекар, несчастный влюбленный, какая жалость, что твоя молодость была подрезана в полном своем расцвете!»

И таким образом я пришел к себе и только опустил руку в карман, чтобы вынуть ключ от дверей, как почувствовал, что кто-то слегка коснулся моей руки, и я обернулся и увидел одетую в траур и с очень печальным лицом юную наперсницу Шамс ан-Нахар.

И я хотел уже было бежать, но она остановила меня и заставила войти вместе с нею в мой дом. Тогда я, еще ничего не зная, заплакал вместе с нею.

Потом я сказал ей:

— И ты уже узнала эту печальную новость?

Она спросила меня:

— Какую, йа Амин?

Я сказал ей:

— Смерть Али бен-Бекара.

И когда я увидел, что она заплакала еще сильнее, я понял, что она не знала еще ничего, и я рассказал ей обо всем случившемся, испуская вместе с нею глубокие вздохи.

Когда я закончил, она сказала мне, в свою очередь:

— И ты, йа Амин, я вижу, ничего еще не знаешь о моем горе.

И я вскричал:

— Шамс ан-Нахар предана смерти по повелению халифа?

Она же отвечала:

— Шамс ан-Нахар умерла, но не так, как ты предполагаешь. О моя госпожа!

Потом речь ее прервалась, и она опять плакала некоторое время и наконец сказала мне:

— Слушай же, Амин! Когда Шамс ан-Нахар, сопровождаемая двадцатью евнухами, предстала пред халифом, халиф одним знаком отослал всех их, потом он приблизился сам к Шамс ан-Нахар и посадил ее рядом с собою и голосом, звучавшим необыкновенной добротой, сказал ей: «О Шамс ан-Нахар, я знаю, что у тебя много врагов в моем дворце, и эти враги пытались повредить тебе в моем мнении, искажая твои поступки и представляя их мне в свете, не достойном ни меня, ни тебя. Запомни же хорошенько: я люблю тебя больше, чем когда-либо, и, чтобы доказать это всему дворцу, я отдаю приказание расширить обиход твоего дома, и умножить число твоих рабов, и увеличить твои расходы. И я прошу тебя, сбрось с себя этот печальный вид, который печалит и меня.

И чтобы помочь тебе развеяться, я тотчас же прикажу прийти сюда певицам моего дворца и принести подносы с фруктами и напитками.

И тотчас же вошли танцовщицы и певицы, и явились рабы, обремененные большими подносами, гнувшимися под тяжестью всего того, что на них было. И когда все было приготовлено, халиф, сидя рядом с Шамс ан-Нахар, которая чувствовала себя все более и более слабой, несмотря на всю его доброту, приказал певицам начать прелюдию. Тогда одна из них под аккомпанемент лютен, звучавших под пальцами остальных, начала такую песню:

Но вдруг, раньше чем были допеты до конца эти строки, Шамс ан-Нахар слабо вздохнула и упала навзничь. И халиф, крайне взволнованный, быстро наклонился к ней, полагая, что она только лишилась чувств; но он поднял ее уже мертвой.

Тогда он далеко отбросил от себя кубок, который держал в руке, и опрокинул подносы и, так как мы испускали ужасные крики, отослал всех нас, приказав нам разбить лютни и гитары празднества; и он не оставил в зале никого, кроме одной меня. И он взял тогда Шамс ан-Нахар на свои колени и плакал над нею всю ночь, приказав мне не впускать никого в залу.

На другое утро халиф поручил тело плакальщицам и обмывальщицам и отдал приказ похоронить свою фаворитку как законную жену, и даже еще пышнее. После этого он ушел и заперся в своих покоях. И с тех пор никто еще не видел его в зале правосудия.

Тогда я, после того как мы с молодой девушкой еще некоторое время оплакивали смерть обоих влюбленных, пришел вместе с нею к заключению, что Али бен-Бекара необходимо похоронить рядом с Шамс ан-Нахар. И мы подождали прибытия тела, за которым поехала в оазис его мать, и мы устроили ему прекрасные похороны, и нам удалось опустить его в землю рядом с могилой Шамс ан-Нахар.

^{Ни я, ни молодая девушка, которая сделалась моей женой, не перестаем навещать две эти могилы, чтобы оплакивать влюбленных.}

И с тех пор ни я, ни молодая девушка, которая сделалась моей женой, не перестаем навещать две эти могилы, чтобы оплакивать влюбленных, которым мы были верными друзьями.

— Такова, о благословенный царь, — продолжала Шахерезада, — трогательная история Шамс ан-Нахар, фаворитки халифа Гаруна аль-Рашида.

В эту минуту маленькая Доньязада, будучи не в состоянии сдерживаться долее, разрыдалась, уткнувшись головою в ковер.

И царь Шахрияр сказал:

— О Шахерезада, эта история очень опечалила меня!

Тогда Шахерезада сказала:

— Да, о царь! Я рассказала тебе эту историю, которая не походит на другие, ради прекрасных стихов, которые звучат в ней, а главным образом чтобы получше расположить тебя к тому наслаждению, которое, несомненно, доставит тебе другая история, которую я собираюсь рассказать тебе, если ты только пожелаешь разрешить мне это.

И царь Шахрияр вскричал:

— Да, о Шахерезада, заставь меня забыть мою печаль и скажи мне скорее название истории, которую ты обещаешь рассказать мне!

Шахерезада сказала:

— Это чудесная история о принцессе Будур, прекраснейшей из всех лун.

И маленькая Доньязада воскликнула, поднимая голову:

— О сестра моя Шахерезада, как бы было хорошо, если бы ты начала ее сейчас же!

Но Шахерезада сказала:

— От всего моего дружеского сердца и в качестве почета этому царю, столь благовоспитанному и с такими прекрасными манерами! Но только не раньше следующей ночи! — И так как она заметила приближение утра, то, по обыкновению, скромно умолкла.

Когда же наступила

СТО СЕМИДЕСЯТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

ИСТОРИЯ ПРИНЦА КАМАРА АЛЬ-ЗАМАНА И ПРИНЦЕССЫ БУДУР, ПРЕКРАСНЕЙШЕЙ ИЗ ВСЕХ ЛУН

Сгорая от нетерпения, маленькая Доньязада, поднялась с ковра, на котором она сидела, и сказала Шахерезаде: — О сестра моя, прошу тебя, расскажи нам скорее обещанную тобой историю, одно заглавие которой заставляет меня трепетать от удовольствия и волнения!

А Шахерезада улыбнулась сестре и сказала:

— Разумеется! Но для начала я жду, чтобы получить свое удовольствие от царя.

Тогда царь Шахрияр, который так страстно ожидал этой истории, что гораздо скорее обычного закончил свои любовные игры с Шахерезадой, сказал:

— О Шахерезада, разумеется, ты можешь сейчас же начать эту волшебную историю, которая, по твоим словам, доставит мне такое большое наслаждение!

И Шахерезада сейчас же приступила к рассказу и поведала следующее:

— Слыхала я, о царь благословенный, что в древние времена в стране Каладанской^[16] жил-был один царь, по имени Шахраман, обладавший могучим войском и огромными богатствами. Но царь этот, хотя и был необыкновенно счастлив и имел семьдесят наложниц, не считая четырех законных жен, постоянно мучился в душе, так как был бездетен; ибо он дожил уже до преклонного возраста, и кости его и мозг его начинали уже сохнуть, а Аллах не дал ему сына, который мог бы унаследовать престол его государства.

И вот однажды он решился посвятить в свою тайную скорбь великого визиря своего и, позвав его, сказал:

— О визирь мой! Я, право, не знаю, чему приписать мое бесплодие, от которого я так ужасно страдаю?

И великий визирь раздумывал в течение целого часа, потом поднял голову и сказал царю:

— О царь, по правде сказать, это чрезвычайно щекотливый вопрос и один лишь Аллах Всемогущий может разрешить его. Я же, со своей стороны, поразмыслив обо всем этом, могу предложить одно только средство.

А царь спросил его:

— Какое же средство?

Визирь ответил:

— Вот какое. Сегодня ночью, перед тем как войти в гарем, постарайся как можно усерднее выполнить все обязанности, предписанные нам законом, соверши старательно все омовения и вознеси молитву Аллаху Всеблагому с покорностью Его воле в сердце. Таким образом союз твой с супругой, которую ты изберешь себе, будет благословен свыше!

На эти слова визиря своего царь Шахраман воскликнул:

— О визирь, слова твои исполнены мудрости, и совет твой поистине превосходен!

И он стал горячо благодарить великого визиря за его совет и подарил ему почетное платье. Затем, когда наступил вечер, он вошел в женские покои, тщательно исполнив все предписания закона; и он избрал самую молодую из своих жен, девственницу высокого рода, отличавшуюся особенно роскошными бедрами, и сочетался с нею в эту ночь. И с первого же раза, в первый час и в первую минуту союза с нею, она зачала от него; и по прошествии девяти месяцев, день в день, она родила ему дитя мужского пола посреди всеобщих ликований и при звуках кларнетов, флейт и кимвалов.

А новорожденный мальчик оказался до того прекрасен и до того похож был на луну, что отец его, полный восхищения, назвал его Камар аль-Заман^[17]. И в самом деле, дитя это было прелестнейшим из существ, которые когда-либо были сотворены на земле. Особенно заметно это стало тогда, когда мальчик подрос, и пятнадцатилетний возраст его дал развернуться всем цветам красоты, какие только могут прельщать взор человеческий. И действительно, с течением времени прелесть его достигла последних пределов возможного; в глазах его было больше чарующей силы, чем у ангелов Харута и Марута^[18], взор его был соблазнительнее, чем у тагута^[19], а щеки его были нежны, как анемоны. Стан его был стройнее бамбуковой трости и тоньше шелковой нити.

Что же касается его чресл, то они настолько выросли, что их можно было принять за гору зыбучих песков, и соловьи, увидев их, начали петь. Поэтому неудивительно, что его тонкая талия часто жаловалась на огромный вес, который следовал за ней, и что часто, уставая от этого своего бремени, обижалась на мощные бедра.

При всем том юноша был по-прежнему свеж, как роза, и обольстителен, как дыхание вечернего ветерка. И поэты его времени пытались воспеть поражающую их красоту и сочинили в честь него тысячи стихотворений, одно из которых гласит:

И царь Шахраман чрезвычайно любил своего сына, до такой степени, что не хотел расставаться с ним. И он чрезвычайно опасался, чтобы сын его не предался излишествам и не расточил совершенства свои и красоту свою, поэтому он хотел еще при жизни своей женить его и радоваться, глядя на свое потомство. И вот однажды, когда мысли эти волновали его более обыкновенного, он открылся великому визирю своему, который ответил на это:

— Мысль эта превосходна, ибо брак смягчает настроение души.

Тогда царь Шахраман сказал своему главному евнуху, чтобы тот пошел скорее и сказал сыну его Камару аль-Заману, чтобы он пришел поговорить с ним.

И как только евнух исполнил это приказание, Камар аль-Заман явился к своему отцу и, почтительно пожелав ему мира, остановился перед ним, скромно опустив глаза, как это и подобает всякому покорному сыну.

На этом месте своего повествования Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

СТО СЕМЬДЕСЯТ ПЕРВАЯ НОЧЬ,

она сказала:

И скромно опустил глаза, как и подобает всякому покорному сыну.

Тогда царь Шахраман сказал ему:

— О сын мой Камар аль-Заман, мне очень хотелось бы женить тебя при своей жизни и усладить сердце свое свадьбою твоей!

При этих словах отца Камар аль-Заман сильно изменился лице и дрогнувшим голосом ответил:

— Знай, о отец мой, что поистине я не чувствую ни малейшей склонности к браку; и душа моя не имеет никакого влечения к женщинам. Ибо, не говоря уже о природном моем отвращении к ним, я столько читал в книгах мудрецов о злости и коварстве их, что теперь саму смерть предпочитаю союзу с ними. Между прочим, о отец мой, вот что говорят на их счет наиболее почитаемые из наших поэтов:

Другой говорит:

А третий говорит:

Итак, о отец мой, хотя я и боюсь огорчить тебя, но я не задумываясь убил бы себя, если бы ты захотел принудить меня к браку.

Услышав эти слова сына своего, царь Шахраман был чрезвычайно удивлен и опечален, и свет превратился во мрак перед глазами его. Но поскольку он необыкновенно нежно любил своего сына и не хотел причинять ему никакого огорчения, то он ограничился следующими словами:

— Камар аль-Заман! Я не буду настаивать на этом, ибо я вижу, что это неприятно тебе. Но так как ты еще юн, то ты можешь с течением времени поразмыслить об этом и также подумать о том, какою радостью было бы для меня видеть тебя женатым и дождаться детей твоих!

И в этот день он ничего больше не сказал ему об этом, а только приласкал его и сделал ему разные прекрасные подарки, и поступал с ним таким образом в течение целого года.

И по прошествии года он снова позвал его к себе, как и в первый раз, и сказал ему:

— Помнишь ли ты, Камар аль-Заман, увещание мое и думал ли ты о моей просьбе и о том счастье, которое ты доставил бы мне, если бы согласился жениться?

Камар аль-Заман простерся пред царем, отцом своим, и сказал ему:

— О отец мой! Как мог бы я забыть твой совет и выйти из послушания тебе, если сам Аллах повелевает мне быть почтительным и покорным тебе? Но что касается брака, то я все время размышлял об этом и более, чем когда-либо, тверд в решении своем не соглашаться на это, и более, чем когда-либо, книги древних и новых мудрецов поучают меня избегать женщин, чего бы это мне ни стоило, ибо они хитры, глупы и отвратительны. Да сохранит меня от них Аллах, хотя бы мне пришлось поплатиться за это жизнью!

Услышав эти слова, царь Шахраман понял, что было бы опасно и на этот раз уговаривать или насильственно склонять к послушанию этого, столь любимого им сына. Но скорбь его была так велика, что он поднялся и в полном отчаянии велел позвать к себе своего великого визиря и сказал ему:

— О визирь мой, какие же безумцы отцы, желающие иметь детей! Они получают от них только горе и разочарование! Ведь теперь Камар аль-Заман еще более, чем прежде, утвердился в решении своем избегать женщин и брака. Какое это ужасное несчастье для меня, о визирь мой! И что тут можно сделать?

Тогда визирь опустил голову и задумался; потом он поднял голову и сказал царю:

— О владыка века нашего, вот что нужно сделать: потерпи еще год, и тогда, вместо того чтобы говорить с ним с глазу на глаз, ты соберешь всех эмиров, визирей и главных лиц двора, а также всех начальников дворцовой стражи и объявишь ему перед всеми о своем решении немедленно женить его. И тогда он не дерзнет ослушаться тебя перед этим почетным собранием и ответит тебе смирением и покорностью.

На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что приближается утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

СТО СЕМЬДЕСЯТ ВТОРАЯ НОЧЬ,

она сказала:

И он ответит тебе смирением и покорностью.

Эта речь визиря так понравилась царю, что он воскликнул:

— Клянусь Аллахом, вот поистине исполнимая мысль!

И в знак своей радости он подарил визирю одно из прекраснейших почетных платьев. Затем он терпеливо ждал в течение означенного времени и тогда созвал собрание, о котором говорил визирь, и позвал сына своего Камара аль-Замана. И юноша вошел в ярко освещенную залу. И что за прелестная родинка была у него на подбородке! И что за аромат — о Аллах! — распространялся от него, когда он шел! А когда он предстал пред лицом отца, он трижды облобызал землю перед ним и стоя ожидал, чтобы отец первый обратил к нему речь свою. Царь сказал ему:

— О дитя мое, знай, что я призвал тебя в это собрание, чтобы выразить тебе мою волю: я хочу женить тебя на принцессе, достойной твоего сана, и, прежде чем умру, порадоваться на твое потомство!

Когда Камар аль-Заман услышал эти слова отца своего, на него нашло что-то вроде безумия, и он ответил отцу в столь непочтительных выражениях, что все присутствующие опустили глаза от смущения, а царь был оскорблен до последней степени оскорбления; и так как он не мог потерпеть такой дерзости в присутствии людей, он закричал на своего сына ужасным голосом:

— Теперь ты увидишь, как поступают с детьми, которые не слушаются отца своего и выказывают непочтение ему!

И он немедленно приказал стражам связать ему руки за спиной и увести его прочь и запереть в башню старой, полуразвалившейся крепости, которая прилегала к дворцу. И все это было немедленно исполнено.

И один из стражей остался у дверей, чтобы наблюдать за принцем и приходить в случае надобности на его призыв.

Очутившись таким образом в заключении, Камар аль-Заман очень опечалился и подумал: «Быть может, было бы лучше, если бы я послушался отца и женился в угоду ему, хотя бы и против своей воли. Тогда я, по крайней мере, не причинил бы ему огорчения и не попал бы в эту конуру на вершине старой башни. О проклятые женщины, вы и тут являетесь причиной моего злополучия!»

Вот что было с Камаром аль-Заманом.

Что же касается царя Шахрамана, то он удалился в свои покои и, думая о любимом сыне своем, который был в эту минуту так одинок и печален в своем заключении и, может быть, даже предавался полному отчаянию, стал жаловаться на судьбу и плакать. Ибо любовь его к сыну была очень велика, и он уже забыл о той дерзости, которую сын его публично нанес ему. И он страшно сердился на визиря, который посоветовал ему собрать Совет; и, позвав его, он сказал:

— Это ты виноват во всем! Не дай ты мне этого злополучного совета, мне не пришлось бы так жестоко поступать с моим собственным ребенком! Ну, говори теперь! Посмотрим, что ты ответишь мне! И что теперь делать? Ибо я не могу примириться с мыслью о том наказании, от которого страдает теперь мой сын, пламя сердца моего!

Тогда визирь сказал:

— О царь, потерпи только немного, оставь его в заключении на две недели, и ты увидишь, что он поспешит исполнить твое желание.

Царь сказал:

— Уверен ли ты?

Визирь сказал:

— Разумеется!

Тогда царь глубоко вздохнул несколько раз, а затем лег в постель, где он провел бессонную ночь, — так терзалось его сердце мыслью о его единственном сыне, который был его величайшею отрадою; и ему тем труднее было заснуть, что он привык спать рядом с ним на одной постели, подкладывая ему свою руку под изголовье и самолично охраняя его сон. И в эту ночь, как он ни вертелся и ни повертывался, ему не удалось сомкнуть глаз.

Вот что было с царем Шахраманом.

Что же касается принца Камара аль-Замана, то дело было так. С наступлением ночи раб, которому поручено было охранять двери, вошел к нему с зажженным светильником и поставил этот светильник в ногах, у постели; ибо он позаботился устроить в этой комнате постель, какая подобала царскому сыну; и, сделав это, он удалился. Тогда Камар аль-Заман поднялся, совершил омовение, прочел на память несколько глав из Корана и стал раздеваться на ночь. И он снял с себя все одежды, оставив на теле одну только рубашку, а лоб свой он повязал голубым шелковым платком. И он стал от этого еще прекраснее и был теперь совсем подобен луне в четырнадцатую ночь месяца. Тогда он растянулся на своей постели и, хотя был в отчаянии от мысли, что огорчил отца своего, немедленно погрузился в глубокий сон.

При этом он и не подозревал, — да и как можно было знать это! — что случится с ним в эту ночь в этой старой башне, охраняемой духами воздуха иземли.

На самом деле…

На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что занимается утренняя заря, и скромно умолкла.

А когда наступила

СТО СЕМЬДЕСЯТ ШЕСТАЯ НОЧЬ^[20],

она продолжила:

При этом Камар аль-Заман и не подозревал, что на самом деле башня, в которой он был заключен, была уже с давних пор необитаема, а сооружена она была еще во времена древних римлян; и у подножия этой башни был колодец, тоже чрезвычайно древний и тоже римской постройки; и этот-то колодец служил жилищем для молодой ифриты по имени Маймуна.

Ифрита Маймуна, из потомства Иблиса, была дочерью могущественного ифрита Домриата, главы всех подземных духов. Маймуна была очень доброй ифритой, верующей и покорной, и она прославилась между всеми дочерьми духов в области неведомого своими добродетелями.

И вот в эту ночь, около полуночи, она вышла, по своему обыкновению, из колодца, чтобы подышать воздухом, а затем поднялась в небесную высь, чтобы направиться туда, куда повлечет ее. И, проносясь мимо вершины башни, она с удивлением увидела светящийся огонь, которого уже столько лет не бывало там. И она подумала: «Конечно, этот огонь находится здесь не без причины. Нужно проникнуть туда и посмотреть, в чем дело».

Тогда она взяла отмычку и проникла в башню; и она увидела лежащего у дверей раба, но она с легкостью переступила через него и вошла в комнату. И каково же было ее удивление и очарование при виде полуобнаженного юноши, спавшего на постели!

Она остановилась сначала, поднявшись на цыпочки, а затем, опустив свои крылья, которые несколько стесняли ее в этой тесной комнате, тихонько подошла, чтобы лучше рассмотреть его. И, откинув одеяло, которое скрывало лицо юноши, она замерла, пораженная его красотою. И в течение целого часа она не смела дохнуть из боязни разбудить его, прежде чем она успеет налюбоваться всеми его совершенствами. Ибо в самом деле, прелесть, которая от него исходила, нежная окраска щек его, теплота его век с длинными ресницами, отбрасывавшими бледную тень, дивный изгиб его бровей — все это вместе с пьянящим запахом его кожи и мягкими отсветами на его теле не могло не взволновать прекрасную Маймуну, которая за всю свою жизнь, во все путешествия по обитаемой земле не видала еще подобной красоты… Ибо в самом деле, к нему одному были применимы эти слова поэта:

Итак, когда ифрита Маймуна, дочь ифрита Домриата, усладила глаза свои этим дивным зрелищем, она воздала хвалу Аллаху, воскликнув:

— Благословен Творец, создавший такое совершенство!

Потом она подумала: «Как это отец и мать этого юноши могли расстаться с ним и запереть его одного в этой разрушенной башне? Неужели они не боятся злых духов моей породы, населяющих развалины и всякие пустынные места? Клянусь Аллахом, если они не заботятся о своем сыне, то я, Маймуна, возьму его под свое покровительство и буду защищать его от всякого ифрита, который, прельстившись красотой его, замыслил бы что-нибудь сделать с ним!»

Потом она склонилась над Камаром аль-Заманом и запечатлела осторожные поцелуи на его губах, веках и щеках, прикрыла его одеялом и, не разбудив, распростерла свои крылья, вылетела через высокое окно и понеслась в небо.

И вот когда она поднялась на порядочную высоту и, наслаждаясь свежим воздухом тихо летала там, размышляя о спящем юноше, она вдруг услышала недалеко от себя шум и быстрые взмахи крыльев, и, обернувшись в ту сторону, она увидела, что шум этот распространяет ифрит Данаш — один из тех злых и непокорных духов, которые не верят в Аллаха и признают власть одного Сулеймана ибн Дауда^[21]. Данаш этот был сын Шамураша, который отличался между ифритами особенною быстротой воздушных полетов.

Увидев злого Данаша, Маймуна испугалась при мысли, что этот разбойник увидит свет в башне и что-нибудь натворит там. Поэтому она бросилась на него, как ястреб, и готова была уже растерзать его, когда Данаш сделал ей знак, что он сдается, и, дрожа от страха, сказал ей:

— О могущественная Маймуна, дочь царя духов, заклинаю тебя именем Всевышнего и талисманом со священной печатью Сулеймана, не злоупотребляй своею властью и не губи меня! Я же, со своей стороны, обещаю тебе не делать ничего предосудительного!

Тогда Маймуна сказала Данашу, сыну Шамураша:

— Хорошо, я пощажу тебя. Но скажи мне скорее, откуда ты теперь летишь, что ты там делал и куда теперь направляешься? Но только будь правдив в словах своих, о Данаш! Иначе я собственными руками вырву перья из крыльев твоих, сдеру с тебя кожу и переломаю кости, а потом сброшу тебя вниз как какую-нибудь падаль! Итак, не надейся спастись от меня ложью, о Данаш!

Тогда ифрит сказал:

— О госпожа моя Маймуна, знай, что ты встретила теперь меня как нельзя более кстати, чтобы выслушать от меня самые удивительные вещи. Но обещай мне, по крайней мере, отпустить меня с миром, если я удовлетворю желание твое, и дай мне пропускной лист, который служил бы мне охраною от злонамеренных ифритов, врагов моих в воздухе, на море и на земле, о ты, дочь царя нашего, грозного Домриата!

Так говорил ифрит Данаш, сын быстрокрылого Шамураша.

Тогда Маймуна, дочь Домриата, сказала:

— Обещаю тебе это и клянусь в этом геммою с печатью Сулеймана ибн Дауда! Да пребудет над ним молитва и мир! Но рассказывай скорее, ибо я предчувствую, что приключение твое очень интересно.

Тогда ифрит Данаш замедлил полет свой и, повернувшись, полетел рядом с Маймуной. Затем он рассказал ей следующее свое приключение:

— Скажу тебе, о славная Маймуна, что я прилетел теперь из отдаленных краев, с дальних границ Китая, страны, где царствует великий Гайюр, владыка Эль-Убура^[22] и Эль-Косейра^[23], где возносятся к небу многочисленные башни и где находится двор его, и жёны его со всеми их прелестями, и стражи всех сокровищ его. И тут-то глаза мои узрели самое прекрасное из всего, что я когда-либо видел в полетах и странствиях моих, — единственную дочь его эль-Сетт Будур!

И поскольку мне невозможно никакими самыми красноречивыми словами описать красоту эту, я попытаюсь просто исчислить тебе ее качества.

Слушай же, о Маймуна! Я скажу тебе о ее волосах, потом я скажу тебе о ее лице, потом о щеках, потом о губах, языке, шее, грудях, животе, бедрах, ягодицах, ногах и, наконец, о том, что находится между ее бедрами, о Маймуна!

Бисмиллах!^[24] Волосы ее, о госпожа моя, они чернее, чем разлука друзей! Когда они заплетены в три косы, которые падают до пят, мне кажется, что передо мною три ночи вместе!

Лицо ее! Оно как тот день, когда друзья встречаются после разлуки! Если я смотрю на нее в ту минуту, когда на небе блещет полная луна, я вижу две луны одновременно!

Щеки ее подобны анемону, разделенному на две чашечки; румянец ее подобен пурпурному вину, а нос ее тонок и прям, как клинок кинжала.

Губы ее подобны цветному агату и кораллу; язык ее — когда она пошевелит им — это само красноречие; а слюна ее слаще виноградного сока — она может утолить самую жгучую жажду! Таков рот ее!

А груди ее! Да будет благословен Творец! Это воплощенный соблазн, они подобны по цвету чистейшей слоновой кости, и каждую из них едва можно охватить пятью пальцами руки.

На животе у нее есть ямочки, полные тени и расположенные с такой же гармонией, как арабские буквы на печати коптского писца в Египте.

И над этим животом стройно покачивается талия, гибкая и словно сделанная резцом ваятеля. О Аллах!

А ее чресла! Ее бедра! Я весь дрожу! Они так объемны и массивны, что тянут вниз ее владелицу, когда она встает и садится, когда она ложится спать! И, право, о госпожа моя, я не могу описать тебе их иначе, как только прибегнув к следующим стихам поэта:

Таков ее зад! Он словно выточен из белого мрамора, линии ее бедер достойны славы, они словно две текущие струи, готовые соединиться вместе. Они переходят в линии ног, а ее красивые ступни такие маленькие, что я поражаюсь, как они могут нести столько нагруженных друг на друга тяжестей! Что касается центра ее бедер, о Маймуна, то, по правде говоря, я отчаиваюсь, пытаясь описать его должными словами, как положено, потому что это превосходит всяческое совершенство! И пока это все, что мой язык может открыть тебе, ведь даже жестами я не смогу заставить тебя оценить всю эту роскошь!

Такова, и только приблизительно, о Маймуна, юная принцесса, дочь царя Гайюра, эль-Сетт Будур!

На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что приближается утро, и с обычною скромностью отложила продолжение рассказа до следующей ночи.

А когда наступила

СТО СЕМЬДЕСЯТ ДЕВЯТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

А я должен сказать тебе также, о Маймуна, что царь Гайюр чрезвычайно любил дочь свою эль-Сетт Будур, совершенства которой я только что исчислил; и любил он ее такой горячей любовью, что ему доставляло особенное удовольствие ежедневно изыскивать для нее новые развлечения. И поскольку по прошествии некоторого времени он истощил для нее все виды развлечений, он стал думать о том, чтобы доставить ей иного рода радость, сооружая для нее чудесные дворцы. И он начал ряд этих сооружений семью дворцами, причем все они были разного стиля и из различного драгоценного материала. В самом деле, он велел построить первый дворец из цельного хрусталя; второй — из прозрачного алебастра; третий — из фарфора; четвертый сделан был целиком из мозаики и драгоценных камней; пятый — из серебра, шестой — из золота, а седьмой — из жемчуга и алмазов. И все эти дворцы царь Гайюр приказал убрать так, чтобы это лучше всего подходило к стилю сооружения, и он собрал здесь все, что могло сделать пребывание в них еще более усладительным, заботясь, например, с особенною тщательностью о красоте фонтанов и садов.

В этих-то дворцах и жила ради развлечений дочь его Будур, но лишь по одному году в каждом дворце, ибо царь хотел, чтобы она не имела времени соскучиться и чтобы одно удовольствие непрерывно следовало за другим.

Понятно, что посреди всех этих прекрасных вещей красота девушки только подчеркивалась и достигала того высшего совершенства, которое так пленило меня. И ввиду всего этого ты не должна удивляться, о Маймуна, если я скажу тебе, что все цари, соседи по государству царя Гайюра, страстно добивались руки этой девушки с роскошными ягодицами. Однако будь уверена, что она осталась девственной, ибо до сих пор она с ужасом отвергала все предложения, которые передавал ей отец; и каждый раз, отвечая ему, она ограничивалась следующими словами:

— Я сама себе царица и единственная госпожа! И как могу я вынести прикосновение мужчины к моему телу, если оно едва выносит прикосновение шелковых тканей?!

И царь Гайюр, который скорее согласился бы умереть, чем причинить неудовольствие дочери своей Будур, не находил никаких возражений на это и вынужден был отклонять предложения царей, соседей своих, и принцев, которые приезжали с этой целью в его государство из самых отдаленных стран. Но случилось однажды, что, когда один молодой царь, превосходивший красотой и могуществом всех других, явился к нему с тою же целью, послав ему перед тем множество подарков, царь Гайюр заговорил об этом с Сетт Будур; тогда она пришла в негодование и, разразившись упреками, воскликнула:

— Я вижу, что мне остается одно только средство покончить с этими непрерывными муками! Я возьму вон тот меч и погружу острие его себе в сердце, так что конец его выйдет из моей спины. Клянусь Аллахом, это единственное, что мне остается!

И так как она действительно готова была прибегнуть к этому средству, царь Гайюр пришел в такой ужас, что высунул язык, замахал руками и закатил глаза; затем он поспешил приставить к Будур десять мудрых и богатых опытом старух, одна из которых была кормилицей Будур. И с этих пор десять старух ни на минуту не покидали ее и поочередно наблюдали за нею, сидя у дверей ее комнаты.

И вот, о госпожа моя Маймуна, как обстоит дело в настоящее время. Я же, со своей стороны, не пропускаю ни одной ночи, чтобы не отправиться туда посмотреть на красоту принцессы и усладить чувства зрелищем ее совершенств. Ты же, конечно, можешь быть уверена, что если я не насладился как следует ее телом, то не потому, что у меня не хватало на это желания; но я полагаю, что жаль было бы покуситься на эти столь хорошо охраняемые прелести против воли их собственницы. И я довольствуюсь тем, о Маймуна, что наслаждаюсь лицезрением ее и осторожно ласкаю ее во время сна; я целую, например, ее лоб между глаз самым осторожным образом, хотя мне страстно хочется поцеловать ее покрепче. Но я не доверяю себе самому, зная, что если позволю себе что-нибудь, то уж я не удержусь; поэтому я предпочитаю полное воздержание, чтобы не сделать чего-нибудь с девушкой.

Теперь же я умоляю тебя, о Маймуна, отправиться туда со мной и взглянуть на подругу мою Будур, красота которой, без сомнения, очарует тебя, и совершенства которой, я уверен в этом, приведут тебя в восторг. Полетим, о Маймуна, в страну царя Гайюра полюбоваться на принцессу эль-Сетт Будур!

Так говорил ифрит Данаш, сын быстрокрылого Шамураша.

На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что приближается утро, и с обычною скромностью умолкла.

А когда наступила

СТО ВОСЬМИДЕСЯТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

И ифрит Данаш, сын быстрокрылого Шамураша, закончил свой рассказ.

Выслушав его, молодая ифрита Маймуна вместо всякого ответа насмешливо расхохоталась, ударила ифрита Данаша своим крылом прямо по животу, плюнула ему в лицо и сказала:

— Ты просто противен со своей глупой девчонкой! И право, я даже не понимаю, как ты осмелился мне говорить о ней, зная, что она не может выдержать никакого сравнения с прекрасным юношей, которого я люблю.

А ифрит, вытирая себе лицо, воскликнул:

— Однако, о госпожа моя, я ведь совсем не знаю твоего юного друга, и, извиняясь перед тобою, я прошу тебя показать мне его, хотя я сильно сомневаюсь, чтобы он мог сравниться красотой с моей принцессой.

Тогда Маймуна закричала на него:

— Замолчишь ли ты, проклятый! Повторяю тебе: друг мой до того прекрасен, что, если бы ты увидел его хоть во сне, с тобой сделался бы припадок падучей и ты распустил бы слюни, как верблюд!

А Данаш спросил:

— Но где же он и кто он такой?

Маймуна сказала:

— О негодяй, знай, что он в таком же положении, как твоя принцесса, и он заключен в старой башне, у подножия которой я живу в моем подземелье. Но не обольщай себя надеждой увидеть его без меня, ибо я знаю твою подлую душу и не доверила бы тебе охранять даже задницу дервиша^[25]. Однако я согласна сама показать тебе его и выслушать твое мнение. Но предупреждаю тебя, что, если ты будешь иметь наглость солгать, говоря о том, что ты увидишь, я вырву тебе глаза и сделаю тебя самым жалким из ифритов. Кроме того, полагаю, что ты как следует расплатишься со мной, если друг мой принц действительно окажется красивее твоей принцессы; в противном же случае я согласна ради справедливости уплатить что-нибудь тебе.

И Данаш воскликнул:

— Я принимаю эти условие. Полетим же взглянуть на эль-Сетт Будур в государство отца ее, царя Гайюра.

Но Маймуна сказала:

— Будет гораздо скорее спуститься раньше в башню, которая находится у нас под ногами, чтобы ты мог судить о красоте моего друга; а потом мы сравним.

Тогда Данаш ответил:

— Слушаю и повинуюсь!

И оба немедленно спустились с воздушной высоты на вершину башни и проникли через окно в комнату Камара аль-Замана.

Тогда Маймуна сказала ифриту Данашу:

— Не трогайся с места! А главное, будь сдержан.

Затем она подошла к спящему юноше и откинула простыню, которою он был прикрыт в эту минуту. И, повернувшись к Данашу, она сказала:

— Смотри, о проклятый! Да не растянись от восторга во всю свою длину!

А Данаш вытянул шею и, пораженный, отступил; потом он снова вытянул шею и долго всматривался в лицо и тело прекрасного юноши, после чего он покачал головой и сказал:

— О госпожа моя Маймуна, теперь я вижу, что тебе вполне извинительно думать, будто друг твой ни с кем не сравним по красоте; ибо в самом деле я никогда еще не видал таких совершенств в теле юноши, а ведь ты знаешь, что я имел возможность видеть красивейших из сынов человеческого рода. Однако, о Маймуна, форма, посредством которой он был сделан, разбилась лишь после того, как из нее вышел другой, женский, образец красоты, и это именно принцесса Будур.

При этих словах Маймуна бросилась на Данаша и так ударила его крылом по голове, что сломала ему один рог, а потом закричала:

— О подлейший из ифритов! Изволь немедленно отправляться в страну царя Гайюра, во дворец эль-Сетт Будур и принеси сюда эту принцессу, ибо я не намерена утруждать себя, сопровождая тебя к этой девчонке! А когда ты принесешь ее сюда, мы положим ее рядом с моим юным другом и собственными глазами сравним их. Да возвращайся скорее, Данаш, иначе я изорву в клочья все твое тело и брошу тебя на съедение воронам и гиенам!

Тогда ифрит Данаш поднял с полу рог свой и, почесывая себе спину, печально удалился. Затем он как стрела перенесся через все пространство и по прошествии часа вернулся уже назад со своей ношей.

А спящая принцесса, которую Данаш нес на своих плечах, была в одной рубашке, и тело ее сверкало своей белизной. И на широких рукавах этой рубашки, затканной золотом и многоцветным шелком, были вышиты красиво переплетающимися буквами следующие стихи:

Тогда Маймуна сказала Данашу:

— Мне кажется, что дорогой ты забавлялся с этой молодой девушкой, потому что очень уж долго ты пропадал. Хорошему ифриту не нужно столько времени, чтобы слетать в Каладанскую страну, находящуюся в глубине Индии, и вернуться оттуда по прямой дороге!

Впрочем, это твое дело! Но положи скорее эту девушку рядом с моим другом, чтобы можно было сравнить их!

И ифрит Данаш с бесконечными предосторожностями положил принцессу на постель и снял с нее рубашку…

И в самом деле, девушка была удивительно хороша собой и как раз такова, как описал ее ифрит Данаш. И Маймуна должна была согласиться с ним, что сходство молодых людей было до того поразительно, что их можно было принять за близнецов; отличие их состояло только в их органах; но это было то же лицо, похожее на луну, тот же стройный стан.

Тогда она сказала Данашу:

— Я вижу, что действительно можно поколебаться на минуту в вопросе о преимуществах того или другого из наших друзей; но нужно быть слепым или таким безумным, как ты, чтобы не понимать, что из двух одинаково красивых молодых людей, из которых один мужчина, а другая женщина, мужчина всегда должен превзойти женщину. Что ты скажешь на это, о проклятый?

^{И в самом деле, девушка была удивительно хороша собой и как раз такова, как описал ее ифрит Данаш.}

Но Данаш ответил:

— Что касается меня, я знаю то, что знаю, и вижу то, что вижу, и время не заставит меня разувериться в том, что я видел собственными глазами. Однако, о госпожа моя, если ты настаиваешь, чтобы я солгал, то в угоду тебе я солгу.

Услышав эти слова Данаша, ифрита Маймуна пришла в такое бешенство, что громко расхохоталась. И, видя, что ей никогда не удастся прийти к соглашению с упрямым Данашем каким-либо обыкновенным способом, она сказала:

— Мне кажется, есть средство проверить, кто из нас прав, а именно прибегнув к нашему вдохновению: тот из нас, кто прочтет наиболее прекрасные стихи во славу своего избранника, должен быть прав в своих чувствах. Согласен ли ты на это? Или ты неспособен к такому утонченному состязанию, которое годится только для благородных и нежных натур?

Но ифрит Данаш воскликнул:

— Это как раз то, о госпожа моя, что я и хотел предложить тебе. Ибо отец мой Шамураш научил меня правилам стихосложения и искусству сочинять легкие и совершенные стихи. Но начинай ты, о прелестная Маймуна!

Тогда Маймуна приблизилась к спящему Камару аль-Заману и, склонившись над ним, запечатлела легкий поцелуй на его губах; потом она осторожно коснулась его лба и, положив руку на волосы его, проговорила, не отрывая от него взгляда:

Выслушав эти стихи Маймуны, ифрит Данаш восхитился до последних пределов восхищения и затрепетал от головы до ног, воздавая этим должное таланту ифриты и выражая волнение, вызванное в нем этими прекрасными стихами; затем он поспешил подойти, в свою очередь, к подруге своей Будур и, склонившись над ее обнаженною грудью, осторожно поцеловал ее; и, вдохновившись чарами ее, он проговорил, не отрывая от нее взгляда:

Выслушав эту прелестную маленькую оду, Маймуна…

На этом месте своего повествования Шахерезада заметила, что приближается утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

СТО ВОСЕМЬДЕСЯТ ВТОРАЯ НОЧЬ,

она сказала:

И выслушав эту прелестную маленькую оду, Маймуна не без удивления увидела, что при всем своем безобразии Данаш не лишен таланта; и поскольку, несмотря на свою женскую природу, она была одарена известной способностью к суждениям, она не преминула высказать свою похвалу Данашу, который пришел от этого в величайший восторг. Но она сказала ему:

— Правду сказать, о Данаш, душа твоя, обитающая в этом уродливом теле, отличается некоторым благородством; но не воображай, пожалуйста, что ты можешь быть признан победителем надо мной в искусстве стихов и что Сетт Будур должна быть признана красивее Камара аль-Замана.

А пораженный Данаш воскликнул:

— Неужели ты так думаешь?

Она сказала:

— Разумеется.

Он сказал:

— Сомневаюсь.

Она сказала:

— Вот тебе! — и одним ударом крыла выбила ему глаз.

Он сказал:

— Это ничего не доказывает!

При этих словах Маймуна, еще более взбешенная, хотела броситься на Данаша и изуродовать ему какую-нибудь часть тела, но Данаш предвидел это и, мгновенно превратившись в блоху, без дальних слов прыгнул на постель, где лежали молодые люди; и так как Маймуна опасалась разбудить их, она вынуждена была, чтобы выманить его, поклясться Данашу, что не сделает ему ничего дурного; и ввиду этой клятвы Данаш принял свой прежний вид, но продолжал держаться с осторожностью.

Тогда Маймуна сказала ему:

— Слушай, Данаш, я не вижу другого средства закончить наш спор, как только прибегнув к суждению третьего лица.

Он сказал:

— Я и сам так думаю.

Тогда Маймуна ударила ногою об пол — и пол раскрылся, и из него вышел страшный ифрит, отличавшийся невероятным безобразием. На голове у него было шесть рогов, каждый длиною в четыре тысячи четыреста восемьдесят локтей, а на спине три хвоста такой же длины; он был хромой и горбатый, а глаза его помещались посредине лица; одна рука его достигала длиною пяти тысяч пятисот пятидесяти пяти футов, а в другой было всего полфута; а кисти рук его, огромные, как сковороды, заканчивались львиными когтями, а его ноги оканчивались такими копытами, что они заставляли его косолапить при ходьбе; а его зебб был в сорок раз больше, чем у слона, и он заворачивался у него на спину и казался возбужденным. Этот ифрит назывался Кашкаш бен-Факраш бен-Атраш и происходил из потомства Иблиса Абу Ганфаша.

Когда пол снова закрылся, ифрит Кашкаш заметил Маймуну и, сейчас же облобызав землю перед ней, смиренно взглянул на нее, скрестив руки, и сказал:

— О госпожа моя Маймуна, дочь царя нашего Домриата, я раб твой и ожидаю приказаний твоих.

Она же сказала:

— Я хочу, Кашкаш, чтобы ты был судьей в споре, который произошел у нас с этим проклятым Данашем. А спорили мы о том-то и о том-то. И теперь ты должен взглянув на эту постель и беспристрастно сказать нам, кто прекраснее: этот юноша, друг мой, или эта молодая девушка?

Тогда Кашкаш обернулся к постели, на которой тихо спали обнаженные молодые люди, и при виде их пришел в такой восторг, что левой рукой схватил свой зебб, возвысившийся у него над головой, и принялся приплясывать, держа правой рукой свой трехконечный хвост.

После чего он сказал Маймуне и Данашу:

— Клянусь Аллахом! Рассмотрев их, я вижу, что они равны по красоте и отличаются только полом. Однако я знаю одно средство, которое могло бы разрешить этот спор.

Они сказали:

— Скажи нам скорее, какое это средство?

Он отвечал:

— Позвольте мне сначала пропеть что-нибудь в честь этой молодой девушки, которая так волнует мои чувства.

Маймуна сказала:

— Теперь не время. А впрочем, пожалуй, если только ты согласен пропеть нам какие-нибудь стихи об этом прекрасном юноше.

А Кашкаш сказал:

— Это будет нечто не совсем обычное.

Она ответила:

— Пропой все-таки, только стихи должны быть правильны и коротки.

Тогда Кашкаш пропел следующие, довольно темные и запутанные по содержанию стихи:

Тогда Маймуна сказала:

— Я не стану вдаваться в разгадывание этих стихов. Но сообщи же нам скорее средство, чтобы узнать, кто из нас двоих прав.

И ифрит Кашкаш сказал:

— Я думаю, что единственное средство узнать это состоит в том, чтобы мы разбудили их, сначала одного, потом другого, а сами стали невидимыми и незаметно для них наблюдали за ними; и вы согласитесь, что тот из двух, который выкажет больше страсти к другому в движениях и ласках своих, тот должен быть признан менее красивым, ибо он окажется порабощенным чарами другого.

При этих словах ифрита Кашкаша…

На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что приближается утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

СТО ВОСЕМЬДЕСЯТ ТРЕТЬЯ НОЧЬ,

она сказала:

А при этих словах ифрита Кашкаша Маймуна воскликнула:

— Ах, какая превосходная мысль!

И Данаш также воскликнул:

— Это во всех отношениях прекрасно!

И он сейчас же опять превратился в блоху, но на этот раз для того, чтобы укусить в шею прекрасного Камара аль-Замана.

При этом укусе, который отличался необыкновенною силою, Камар аль-Заман сейчас же проснулся и схватился рукой за укушенное место; но конечно, он никого не мог поймать, ибо проворный Данаш, который таким образом выместил на коже юноши все оскорбления, которые он молча перенес от Маймуны, успел уже опять превратиться в невидимого ифрита, чтобы быть свидетелем всего, что должно было произойти.

И в самом деле, то, что произошло, оказалось весьма достопримечательным.

Еще не совсем очнувшись ото сна, Камар аль-Заман опустил руку, которой ему не удалось поймать блоху, и рука эта прикоснулась к обнаженному бедру молодой девушки. Это ощущение заставило молодого человека открыть глаза, но он сейчас же снова закрыл их, пораженный и словно ослепленный. И он почувствовал подле себя это тело, которое было нежнее масла, и это дыхание, более сладостное, чем аромат мускуса. И удивление его было безгранично, но в то же время не лишено приятности, и, наконец, он поднял голову и стал всматриваться в несравненную красоту спавшей рядом с ним неизвестной ему молодой девушки.

И вот, облокотившись на подушки и забыв на минуту о том отвращении, какое он питал к женщинам, он принялся разглядывать очарованным взглядом все совершенства молодой девушки. И он сравнил ее в душе своей сначала с прекрасною башнею, увенчанною куполом, потом с жемчужиной, потом с розой, ибо он не умел делать верных сравнений, так как всегда отказывался смотреть на женщин и ничего не понимал в их формах и в их прелестях. Но скоро он заметил, что последнее его сравнение самое справедливое, а предпоследнее самое верное; что же касается первого сравнения, то скоро он сам улыбнулся над ним.

Тогда Камар аль-Заман склонился над розою, и запах ее кожи показался ему до того сладостным, что он стал тянуться носом то к одной, то к другой части ее тела. И это доставило ему такое наслаждение, что он подумал: «А если бы я потрогал ее, — что тогда было бы?»

И он стал осторожно ощупывать пальцами тело жемчужины. И он воскликнул:

— Все совершается согласно с волею Аллаха!

И ему захотелось обладать этой девушкой. И он стал ощупывать ее, думая при этом: «Странно, что на ней нет шальвар…»

А затем он стал поворачивать ее и, пораженный, воскликнул:

— Клянусь Аллахом! Какой огромный зад!

Затем он погладил ее по животу и сказал себе: «Воистину, это чудо нежности!»

После чего его соблазнила ее грудь, и он взял ее в руки и почувствовал, как она их заполнила, и, дрожа от удовольствия, он воскликнул:

— О Аллах! Я непременно должен разбудить ее, чтобы все сделать правильно! Но почему она до сих пор не проснулась, несмотря на мои прикосновения?

На самом деле молодая девушка не просыпалась только потому, что ифрит Данаш погрузил ее в особенно крепкий сон, чтобы таким образом предоставить большую свободу Камару аль-Заману.

Итак, Камар аль-Заман прильнул губами к губам Сетт Будур и запечатлел на них долгий поцелуй; и поскольку она не просыпалась, он поцеловал ее еще, потом еще раз, причем она оставалась совершенно бесчувственной. Тогда он обратился к ней, говоря:

— О сердце мое! Око мое! Душа моя! Пробудись! Ведь это я, Камар аль-Заман!

Но молодая девушка не шевелилась.

Тогда Камар аль-Заман, видя, что призыв его остается без ответа, сказал:

— Клянусь Аллахом! Я не могу больше ждать! Я должен войти в нее, все подталкивает меня к этому! Посмотрим, смогу ли я добиться успеха, пока она спит?

И он растянулся на ней, вот и все. А Маймуна, и Данаш, и Каш-каш это наблюдали. И Маймуна начала уже сильно волноваться и уже готовилась сказать, что это в счет не идет, ведь Камар аль-Заман просто лег на девушку, которая спала на спине.

На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что приближается утро, и с присущей ей скромностью умолкла.

А когда наступила

СТО ВОСЕМЬДЕСЯТ ЧЕТВЕРТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

Это-то и наблюдали три ифрита. Камар аль-Заман хотел уже приступить к тому, к чему влекло его желание, как вдруг он содрогнулся, выпустил ее из рук, покачал головою и подумал: «Конечно, это царь, отец мой, велел положить эту девушку на постель ко мне, чтобы испытать, как подействует на меня соприкосновение с женщиной; и теперь он, вероятно, стоит за стеною, приложив глаз к скважине, и смотрит, удастся ли это. А завтра он войдет ко мне и скажет: «Камар аль-Заман, ты говорил, что питаешь отвращение к браку и к женщинам. Что же ты сделал сегодня ночью с этой молодой девушкой? Ага, Камар аль-Заман, значит, ты хочешь наслаждаться женщинами втайне, а от брака отзываешься, хотя и знаешь, какое это было бы счастье для меня — знать, что мне обеспечено потомство и что престол мой перейдет к детям моим». И тогда я окажусь лгуном и обманщиком. Нет, лучше уже я воздержусь от совокупления в эту ночь, несмотря на все мое желание, и подожду до завтрашнего дня, а тогда я попрошу моего отца дать мне эту прелестную девушку в жены. И таким образом, отец мой будет счастлив, а я смогу наслаждаться этим благословенным телом».

Затем, к великой радости Маймуны, которая начинала уже страшно беспокоиться, и к немалому огорчению Данаша, который подумал, что сейчас юноша овладеет девушкой, и уже принялся от радости плясать, Камар аль-Заман склонился еще раз над Сетт Будур и, поцеловав ее в губы, снял у нее с мизинца бриллиантовое кольцо и надел его на свой мизинец в знак того, что отныне он смотрит на молодую девушку как на свою жену; затем, надев ей на палец свое кольцо, он повернулся к ней спиною и скоро, хотя и с крайним сожалением, заснул.

При виде этого Маймуна пришла в неистовый восторг, а Данаш был чрезвычайно смущен, однако он не замедлил сказать Маймуне:

— Это ведь только половина испытания; теперь твоя очередь!

Тогда Маймуна немедленно превратилась в блоху и вспрыгнула на бедро Сетт Будур, а оттуда она пробежала к ее пупку, а затем вернулась на четыре пальца вниз и остановилась прямо на вершине кургана, который возвышается над долиной роз, и, пылая ревностью и местью, укусила молодую девушку с такой яростью, что та вскочила от боли, открыла глаза, села и схватилась за укушенное место между ног обеими руками. Но вслед за тем она испустила крик ужаса и изумления, заметив рядом с собою спавшего юношу. Но едва только она взглянула на него, как ужас ее перешел в восхищение, а восхищение превратилось в наслаждение, а наслаждение — в радость, переходящую в бред.

Действительно, в минуту первоначального испуга, она подумала про себя: «Несчастная Будур! Теперь ты навеки опозорена! В постели у тебя чужой юноша, которого ты никогда даже не видала! Какая наглость с его стороны! О! Сейчас же я кликну евнухов и прикажу им выбросить его из моих окон прямо в реку! Однако, о Будур, быть может, это муж, которого избрал для тебя отец твой? Всмотрись в него, о Будур, прежде чем думать о расправе с ним!»

И тогда-то Будур взглянула на юношу, и при одном этом взгляде была ослеплена красотой его и воскликнула:

— О сердце мое! Как он хорош!

И не прошло и минуты, как она была уже совершенно очарована им и, склонившись к его улыбающемуся во сне рту, запечатлела поцелуй на губах его и воскликнула:

— Как это сладко! Клянусь Аллахом! Его я хотела бы иметь мужем! Почему отец мой так медлил и не приводил его ко мне?

Потом, дрожа от волнения, она взяла руку молодого человека и, сжав ее обеими своими руками, ласково заговорила, стараясь разбудить его:

— О друг мой прекрасный! О свет очей моих! О душа моя! Проснись! Проснись! Обними меня! Обними меня, милый! Умоляю тебя, проснись же!

Но так как Камар аль-Заман, усыпленный чарами мстительной Маймуны, оставался неподвижным, прекрасная Будур подумала, что она сама была виновата в этом и что призыв ее был недостаточно горяч.

Поэтому, больше не беспокоясь о том, смотрит ли на нее кто-нибудь или нет, она полуоткрыла шелковую рубашку, которую наскоро набросила на себя при пробуждении, и прильнула к молодому юноше и обняла его, прижав свои бедра к его бедрам, и страстно прошептала ему на ухо:

— Послушай! Возьми меня совсем! Ведь я так нежна и покорна тебе! Вот нарциссы моей груди и лужайка моего живота, она так сладка, посмотри! Вот мой пупок, который любит нежные ласки, так возрадуйся же! И ты вкусишь от всех плодов, которые во мне! Ночь не покажется длинной для всех наших любовных утех, и до самого утра мы будем упиваться блаженством!

На этом месте своего повествования Шахерезада заметила, что приближается утро, и с присущей ей скромностью умолкла.

А когда наступила

СТО ВОСЕМЬДЕСЯТ ПЯТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

Послушай, до самого утра мы будем упиваться блаженством!

Поскольку Камар аль-Заман, погруженный в глубокий сон, по-прежнему ничего не отвечал ей, прекрасной Будур пришла на минуту мысль, что он просто притворяется спящим, чтобы сильнее поразить ее внезапным пробуждением; и полушутя-полусерьезно она сказала ему:

— Ну полно, полно же, друг мой прекрасный! Не хитри со мной! Быть может, это мой отец научил тебя так схитрить, чтобы победить мою гордость! Но, право, это совсем напрасно! Ибо уже одна красота твоя, о юный, стройный, прекрасный олень мой, делает меня покорнейшей рабыней любви!

Но так как Камар аль-Заман продолжал лежать неподвижно, Сетт Будур, все более и более горячась, заговорила снова:

— О царь красоты! Посмотри же на меня! Меня тоже считают прекрасной: все, что окружает меня, преклоняется перед моей холодной, чистой прелестью. Одному тебе удалось зажечь желание в холодных очах Будур. Почему же ты не просыпаешься, о дивный юноша? Почему ты не просыпаешься? Смотри! Ведь это я с тобою! И я умираю от любви!

И молодая девушка просунула голову под руку юноши и тихонько укусила его шею и ухо — но и это не подействовало. Затем, больше не в силах противостоять пламени, впервые зажженному в ней, она начала гладить молодого человека между ног и бедер и обнаружила, что они настолько гладкие и полные, что это не мешает ее руке скользить по их поверхности. Затем как будто случайно она натолкнулась на нужную дорогу и обнаружила объект, настолько новый для нее, что она посмотрела на него удивленным взором, заметив при этом, что под ее рукой он все время меняет свою форму. Сначала она была очень напугана, но потом без промедления поняла его конкретное применение, потому что желание женщин гораздо сильнее, чем мужчин, и поэтому их ум несравненно быстрее воспринимает сообщения о чудесных органах. Поэтому она взяла его обеими руками, горячо поцеловала молодого человека и… случилось то, что случилось. После чего Сетт Будур покрыла своего спящего друга поцелуями, не оставив ни единого места, на котором она бы не запечатлела свои губы. Затем, немного успокоившись, она взяла его руки и поцеловала их одну за другой до ладоней; затем она повернула его, обняла и обвила руками за шею; и в этом объятии, когда они тесно прижимались друг другу телами и их дыхания смешивались, она уснула, улыбаясь.

Вот что произошло.

А три ифрита невидимо присутствовали при этом, не пропуская взглядом ни одного движения. И когда все это закончилось столь решительным образом, Маймуна предалась беспредельному ликованию, а Данаш без споров должен был признать, что Будур проявила больше страсти и что он проиграл. Но Маймуна, уверившись в своей победе, оказалась великодушной и сказала Данашу:

— Что касается уплаты за твой проигрыш, то я избавлю тебя от нее, о проклятый! И даже дам тебе пропускной лист, который обеспечит тебе спокойствие в твоих воздушных странствиях. Но не вздумай злоупотребить им и постарайся держать себя отныне приличнее! — После чего молодая ифрита обернулась к Кашкашу и ласково сказала ему: — Благодарю тебя, Кашкаш, за совет, который ты дал нам! В награду за это я назначу тебя главой над всеми посланцами моими и добьюсь того, чтобы и отец мой Домриат одобрил это назначение. — Потом она прибавила: — Теперь удалитесь оба да возьмите эту молодую девушку и отнесите ее скорее во дворец отца ее Гайюра, владыки Эль-Убура и Эль-Косейра! После того как она столь быстро раскрылась на моих глазах, я дарую ей свою дружбу и отныне буду с доверием относиться к ее будущему. Вы увидите, что она совершит на своем веку славные дела.

И оба ифрита ответили:

— Иншаллах! — а затем…

На этом месте своего повествования Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

СТО ВОСЕМЬДЕСЯТ ШЕСТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

Отнесите эту молодую девушку скорее во дворец отца ее Гайюра, владыки Эль-Убура и Эль-Косейра! После того как она столь быстро раскрылась на моих глазах, я дарую ей свою дружбу и отныне буду с доверием относиться к ее будущему. Вы увидите, что она совершит на своем веку славные дела.

Оба ифрита ответили:

— Иншаллах! — а затем подошли к постели, подняли молодую девушку к себе на плечи и полетели с ней к дворцу царя Гайюра, куда и не замедлили прибыть. Там они осторожно положили ее на постель, а затем улетели — каждый в свою сторону.

Что же касается Маймуны, то, поцеловав своего друга в глаза, она вернулась в свой колодец.

Вот и все об этих трех ифритах.

Что же касается Камара аль-Замана, то утром он пробудился наконец от своего сна, но голова его была еще полна тем, что он пережил ночью. И он повернулся направо, потом налево и, конечно, не нашел молодой девушки. Тогда он подумал: «Значит, я угадал, что это было испытание, которое устроил мне мой отец, чтобы склонить меня к браку. Хорошо, что я решил подождать и, как подобает хорошему сыну, испросить на этот брак его согласия».

Потом он позвал раба, лежащего у дверей, и закричал:

— Эй ты, бездельник! Вставай!

И раб вскочил и поспешил, еще не вполне очнувшись ото сна, принести своему господину таз и кувшин с водой. Камар аль-Заман взял таз и кувшин и пошел в отхожее место по своим надобностям, потом тщательно совершиломовение, затем помолился, съел кусок хлеба и прочел главу из Корана. Потом самым спокойным и развязным тоном он спросил раба:

— Сауаб, куда ты дел молодую девушку, которая была здесь ночью?

Раб с удивлением воскликнул:

— Какую молодую девушку, о господин мой Камар аль-Заман?

Он ответил, возвышая голос:

— Я говорю тебе, бездельник, чтобы ты отвечал мне без всяких уверток: где та девушка, которая провела эту ночь со мной, в моей постели?

Он ответил:

— Клянусь Аллахом, о господин мой, я не видел никакой девушки и никакого юноши! И к тому же никто не мог войти сюда, потому что я спал у самых дверей.

Камар аль-Заман воскликнул:

— Евнух злосчастный! Как ты смеешь спорить со мной и портить мне кровь?! Ага, проклятый! Это они научили тебя хитрить и лгать! Еще раз приказываю тебе: говори мне правду!

Тогда раб поднял руки к небу и воскликнул:

— Один Аллах велик! О господин мой Камар аль-Заман, я решительно не понимаю, о чем ты меня спрашиваешь?

Тогда Камар аль-Заман закричал:

— Подойди сюда, проклятый!

И когда евнух подошел, он схватил его за шиворот, бросил наземь и начал яростно топтать его ногами. И он продолжал топтать и осыпать его ударами, пока не избил до полусмерти; так как евнух испускал какие-то нечленораздельные звуки, то Камар аль-Заман сказал только: «Погоди у меня!» — и побежал за толстой пеньковой веревкой, которая служила для доставки из колодца воды, потом обмотал его этой веревкой поперек тела, завязал крепко-накрепко и потащил к отверстию колодца, куда он и спустил его, погрузив с головой в воду.

А дело было зимой, и вода была пренеприятная, да и снаружи было холодно, поэтому евнух принялся страшно чихать и просил пощады. Но Камар аль-Заман еще несколько раз погрузил его в воду и каждый раз при этом кричал:

— Не выпущу тебя отсюда, пока ты не скажешь мне правду! А не то совсем утоплю тебя!

Тогда евнух подумал: «Наверное, он так и сделает, как говорит», и потом закричал:

— О господин мой Камар аль-Заман, вытащи меня отсюда, и я скажу тебе всю правду!

Тогда принц вытащил его и увидел, что он дрожит, как тростник на ветру, и столько же от холода, сколько и от страха стучит зубами; при этом с одежды его струилась вода, а из носа у него текла кровь, и ужасно он был противен в этом виде.

Однако, почувствовав себя вне опасности, евнух, не теряя ни минуты, сказал:

— Позволь мне раньше сходить переменить платье и вытереть нос.

И Камар аль-Заман сказал:

— Ну ступай! Только не теряй времени и возвращайся скорее рассказать мне все, что нужно!

А евнух побежал и бросился прямо во дворец к отцу Камара аль-Замана.

Между тем царь Шахраман как раз в эту минуту разговаривал с великим визирем своим и говорил ему:

— О мой визирь, я провел ужасно скверно эту ночь: это сердце мое тревожится о сыне моем Камаре аль-Замане. И я очень боюсь, чтобы с ним не случилось чего-нибудь недоброго в этой старой башне, столь мало приспособленной для житья такого нежного молодого человека, как мой сын!

Но визирь ответил ему:

— Будь спокоен! Клянусь тебе Аллахом, что ничего с ним не случится в этой башне! И это будет только на пользу ему, потому что укротит непокорный дух его и смирит гордость его.

Но как раз в эту минуту явился евнух в том виде, как было уже сказано, и, бросившись к ногам царя, возопил:

— О владыка наш, о царь! В доме твоем приключилось горе! Господин мой Камар аль-Заман проснулся сумасшедшим. А чтобы ты поверил мне, что он точно сошел с ума, знай, что он сделал со мной то-то и то-то и сказал мне то-то и то-то! А я, клянусь Аллахом, знать не знаю ни о какой девушке и ни о каком юноше!

При этих словах царь Шахраман уже не мог сомневаться в верности своих предчувствий и закричал своему визирю:

— Проклятие! Это все по твоей вине, о визирь! О собака! Это ты внушил мне пагубную мысль запереть в башню сына моего, пламя моего сердца! О собака! Встань и беги скорее посмотреть, в чем дело, а потом вернись сейчас же и расскажи мне!

И великий визирь сейчас же вышел в сопровождении евнуха и направился к башне, расспрашивая по дороге о подробностях случившегося, и раб сообщил ему весьма тревожные новости. Поэтому визирь вошел в комнату лишь после бесчисленных предосторожностей, просунув в дверь сначала одну только голову, а потом уже постепенно и тело.

И каково же было его изумление, когда он увидел, что Камар аль-Заман преспокойно сидит на своей постели и внимательно читает Коран!

На этом месте своего повествования Шахерезада заметила, что близко утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

СТО ВОСЕМЬДЕСЯТ СЕДЬМАЯ НОЧЬ,

она сказала:

Тут он увидел, что Камар аль-Заман преспокойно сидит на своей постели и внимательно читает Коран. Он приблизился и после самого почтительного приветствия сел на пол подле постели его и сказал: — Как напугал нас, однако, этот черномазый евнух! Представь себе, что этот сын блудницы пришел к нам совершенно ошалелый и в самом паршивом виде и наговорил нам таких вещей, что неприлично даже и повторить их тебе! Он так расстроил нас, что я и теперь еще, как видишь, не могу прийти в себя!

Камар аль-Заман сказал:

— Правду сказать, если он вас расстроил, то меня он еще больше расстроил. Однако, о визирь отца моего, мне очень хотелось бы знать, что такое он мог рассказать вам?

Визирь ответил:

— Да сохранит Аллах юность твою! Да укрепит Аллах разумение твое! Да удержит Он тебя от поступков неистовых и язык твой от слов необдуманных. Этот ублюдочный сын уверяет, будто ты внезапно сошел с ума, будто ты говорил ему о какой-то девушке, которая провела с тобой ночь и была потом похищена у тебя, и тому подобные нелепости, и, наконец, будто ты избил его и бросил в колодец. О Камар аль-Заман, господин мой, не правда ли, какая это наглость со стороны этого гнусного негра?

При этих словах Камар аль-Заман лукаво улыбнулся и сказал визирю:

— Ради Аллаха! Кончил ли ты, старый греховодник, эти шутки, или же ты тоже хочешь искупаться в колодце? Предупреждаю тебя, что, если ты не скажешь мне сейчас же, что ты и мой отец сделали с моей возлюбленной, черноглазой молодой девушкой со свежими розовыми щечками, ты заплатишь за свои хитрости дороже, чем евнух.

Тогда визирь, снова охваченный невыразимым беспокойством, поднялся, попятился и сказал:

— Да будет Аллах над тобою и с тобою! Ах, Камар аль-Заман, зачем говоришь ты такие вещи! Если это сон, который приснился тебе из-за несварения желудка, то очнись от него поскорее! Ах, Камар аль-Заман, право, речи твои совсем неразумные!

При этих словах Камар аль-Заман воскликнул:

— Чтобы доказать тебе, о шейх проклятый, что я не ухом моим видел эту молодую девушку, а глазами моими, вот этим и вот этим, и не глазами ощупывал и обонял розы ее тела, а пальцами и носом, — вот тебе! — И при этом он так ударил визиря головою прямо в живот, что тот растянулся на полу, потом он схватил его за бороду (она была очень длинна) и обмотал ее вокруг своего кулака, и, уверившись таким образом, что теперь тот не вырвется, набросился на него и бил его до тех пор, пока позволили его силы.

А несчастный визирь, видя, что борода его волосок за волоском все редеет и что сама душа его того и гляди распростится с телом, подумал: «Придется мне, видно, солгать. Это единственное средство для меня спастись из рук этого сумасшедшего».

А потом он сказал ему:

— О господин мой, прости меня, пожалуйста, за то, что я обманул тебя! Но виноват не я, а отец твой, который приказал мне под страхом немедленного повешения скрыть от тебя, куда мы спрятали молодую девушку, о которой ты говоришь. Но как только ты отпустишь меня, я побегу к отцу твоему и умолю его выпустить тебя из этой башни; и я сообщу ему, что ты хочешь жениться на этой молодой девушке, что, конечно, доставит ему величайшую радость.

При этих словах Камар аль-Заман отпустил его, говоря:

— В таком случае беги скорее к моему отцу, а затем сейчас же принеси мне его ответ!

Почувствовав себя на свободе, визирь бросился вон из комнаты и, заперев на двойной запор двери, побежал, не переводя дух и не думая о своем разорванном платье, прямо в тронную залу.

Увидав своего визиря в этом плачевном состоянии, царь Шахраман сказал ему:

— Я вижу тебя в самом жалком состоянии и без тюрбана. По-видимому, ты ужасно удручен. Вероятно, что-нибудь неприятное случилось с тобой?

Визирь же ответил:

— То, что случилось со мною, еще не так неприятно, как то, что произошло с твоим сыном, о царь!

И он спросил:

— Но что же именно?

Визирь же сказал:

— Он совсем сошел с ума, дело ясное!

При этих словах свет померк в глазах царя, и он сказал:

— Да подкрепит меня Аллах! Скажи мне скорее, какой вид сумасшествия постиг сына моего?

А визирь ответил:

— Слушаю и повинуюсь! — и рассказал царю все подробности происшедшего, не исключая и того, каким способом ему удалось спастись от Камара аль-Замана.

Тогда царь впал в великий гнев и закричал:

— О злосчастнейший из визирей! Ты должен был заплатить головой своей за то известие, которое ты сообщаешь мне! Клянусь Аллахом! Если только правда то, что ты говоришь мне о состоянии сына моего, я велю распять тебя на самом высоком из минаретов. Тогда ты будешь знать, что значит давать такой скверный совет, как этот совет, вызвавший несчастье сына моего!

И он бросился к башне и в сопровождении визиря вошел в комнату Камара аль-Замана.

Увидев отца своего, Камар аль-Заман быстро поднялся с постели и, поцеловав руку его, как это подобает доброму сыну, почтительно остановился перед ним, скрестив руки. А царь, довольный, что видит сына своего в таком спокойном состоянии, обхватил руками его шею и, плача от радости, поцеловал его между глаз.

Затем он посадил его рядом с собою на постель и, обернувшись к визирю, с негодованием сказал:

— Ты видишь теперь, что ты последний из последних между визирями! Как ты смел рассказывать мне про моего сына то-то и то-то, и наполнить ужасом сердце мое, и растерзать печень мою! — Потом он прибавил: — Впрочем, сейчас ты собственными ушами услышишь разумнейшие ответы возлюбленного сына моего! — И, взглянув на молодого человека с отеческой искренностью, он спросил его: — Камар аль-Заман, знаешь ли ты, какой день у нас сегодня?

— Конечно. Сегодня суббота.

Царь бросил негодующий и торжествующий взгляд на испуганного визиря и сказал ему:

— Ты слышишь?

Потом он продолжал:

— А завтра, Камар аль-Заман, какой у нас будет день? Ведь ты знаешь?

Он ответил:

— Разумеется! Завтра будет воскресенье, потом понедельник, потом вторник, среда, четверг и, наконец, святой день, пятница!

На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что приближается утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

СТО ВОСЕМЬДЕСЯТ ВОСЬМАЯ НОЧЬ,

она сказала:

Какой у нас будет день? Ведь ты знаешь?

Камар аль-Заман ответил:

— Разумеется! Завтра будет воскресенье, потом понедельник, потом вторник, среда, четверг и, наконец, святой день, пятница!

И царь, не помня себя от восторга, воскликнул:

— О дитя мое, о Камар аль-Заман, да сохранит тебя Аллах от всяких дурных предсказаний! Но скажи мне еще по-арабски, какой у нас теперь месяц?

Он ответил:

— Месяц этот называется по-арабски Зуль-када. За ним следуют месяцы: Зуль-хиджа, потом Мухаррам, потом Сафар, Раби аль-авваль, Раби ас-сани, Джумада аль-уля, Джумада ас-сани, Раджаб, Шаабан, Рамадан и, наконец, Шавваль^[26].

Тогда царь пришел в беспредельный восторг и, успокоившись относительно сына своего, повернулся к визирю, плюнул ему в лицо и сказал:

— Если кто-нибудь сошел с ума, то это ты, злосчастный старик!

А визирь покачал головою и хотел ответить, но остановился, подумав про себя: «Посмотрим еще, что будет дальше».

Затем отец сказал сыну:

— Дитя мое, представь себе, что этот шейх и этот наглый евнух передали мне, будто ты говорил то-то и то-то про какую-то девушку, которая будто бы провела с тобой эту ночь! Скажи же им в лицо, что они солгали!

При этих словах Камар аль-Заман с горечью улыбнулся и сказал царю:

— О отец мой, право, у меня нет ни терпения, ни малейшего желания продолжать эти шутки, и мне кажется, что пора бы уже бросить их. Избавь меня, пожалуйста, от этого мучения и не говори об этом больше ни слова, ибо я чувствую, что душа моя и так уже совсем высохла от всего, что ты заставил меня перенести! Однако знай, о отец мой, что теперь я твердо намерен послушаться тебя и жениться на этой прекрасной девушке, которая по твоему повелению провела со мной эту ночь. Я нашел ее чрезвычайно привлекательной, и при одном взгляде на нее во мне закипела вся кровь!

При этих словах сына царь воскликнул:

— Имя Аллаха с тобою и над тобою, о дитя мое! Да сохранит Он тебя от всяких напастей и от безумия! О сын мой, что такое пригрезилось тебе во сне и о чем ты говоришь? И что такое ты ел вчера вечером, чтобы несварение желудка так пагубно повлияло на твой мозг? Ради самого Аллаха, успокойся, дитя мое! Никогда в жизни я не стану более насиловать твоих желаний! И да будет проклят брак, и час совершения брака, и всяк, кто будет говорить еще о браке!

Тогда Камар аль-Заман сказал отцу своему:

— Пусть так, о отец мой. Но поклянись мне сначала великою клятвою, что ты в самом деле ничего не знаешь о приключении сегодняшней ночи и о прекрасной девушке, которая, как я сейчас покажу тебе, оставила мне залог союза нашего!

И царь Шахраман воскликнул:

— Клянусь тебе истиною святого имени Аллаха, бога Мусы и Ибрахима, ниспославшего к тварям своим Мухаммеда в залог мира и спасения их! Аминь.

И Камар аль-Заман повторил:

— Аминь.

Но затем он сказал отцу своему:

— Далее, что ты скажешь, если я действительно представлю тебе доказательство того, что молодая девушка была между руками моими?

Царь сказал:

— Я слушаю.

И Камар аль-Заман продолжал:

— Что бы ты изрек, о отец мой, если бы кто-то сказал тебе: «Прошлой ночью я проснулся от потрясения и увидел перед собой особу, готовую сражаться со мной до крови. Тогда я, хотя и не желал протыкать ее, без своего ведома сделал движение, которое ткнуло мечом в середину ее обнаженного живота. А утром я проснулся и увидел, что мой меч действительно окрашен кровью и в пене». И что бы ты сказал, о отец мой, тому, кто, держа свой язык за зубами, показал бы тебе свой окровавленный меч?

И царь ответил:

— Я бы сказал ему, что одна кровь, без тела рядом, дает только половину доказательств!

Тогда Камар аль-Заман сказал:

— О отец мой, я тоже сегодня утром, проснувшись, увидел, что весь низ моего живота покрыт кровью; чаша, которая еще стоит в кабинете отдохновения, даст тебе доказательство этому. Но еще более убедительное доказательство — это кольцо этой юной девушки. Что касается ее самой, то она исчезла, как видишь.

При этих словах царь побежал к кабинету отдохновения и увидел, что там действительно стоит чаша, о которой шла речь.

На этом месте своего повествования Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

СТО ДЕВЯНОСТО ПЕРВАЯ НОЧЬ,

она продолжила:

Проснувшись сегодня утром, я увидел, что весь низ моего живота покрыт кровью; чаша, которая еще стоит в кабинете отдохновения, даст тебе доказательство этому. Но еще более убедительное доказательство — это кольцо этой юной девушки. Что касается ее самой, то она исчезла, как видишь.

Побежал царь к кабинету отдохновения и увидел там чашу, полную смытой крови, и он подумал при этом: «Это свидетельствует об удивительном здоровье его партнерши; какой это был мощный поток!» И потом он подумал: «Я вижу в этом руку визиря».

Затем он поспешно вернулся к Камару аль-Заману и воскликнул: — Давай теперь посмотрим на это кольцо!

И, взяв его, он стал вертеть его в руке, а потом отдал его Камару аль-Заману, говоря:

— Действительно, это такое доказательство, что я совершенно смущен!

И затем в течение целого часа он оставался безмолвным. Потом он вдруг бросился на визиря и закричал:

— Это ты, старый сводник, подстроил всю эту историю!

Но визирь упал к ногам царя и поклялся святой книгой и верой, что он тут ни при чем. И евнух тоже поклялся в этом. Тогда царь, окончательно сбитый с толку, сказал своему сыну:

— Один Аллах разгадает эту таинственную историю!

Но Камар аль-Заман в сильном волнении сказал ему:

— О отец мой, умоляю тебя, вели разыскать и вернуть мне эту прелестную девушку, одна мысль о которой приводит в трепет мою душу. Заклинаю тебя, сжалься надо мной и вели разыскать ее, или я умру!

Тогда царь заплакал и сказал сыну своему:

— Ах, Камар аль-Заман, один Аллах велик, и Ему одному ведомо неведомое! Что же до нас, то нам остается только скорбеть: тебе — об этой безнадежной любви, а нам — о твоей печали и о моем бессилии помочь тебе.

Потом царь в полном отчаянии взял сына своего за руку и вывел его из башни во дворец, где и заперся наедине с ним. И он отказался заниматься делами государства своего и не переставал сокрушаться о Камаре аль-Замане, который слег в постель и предался отчаянию при мысли о своей страстной любви к неизвестной девушке, давшей ему столь явные доказательства своей любви, а затем столь загадочно исчезнувшей.

Затем, чтобы оградить себя от людей и от всего, что происходило во дворце, и предаться заботам о возлюбленном сыне своем, царь приказал соорудить посреди моря дворец, соединявшийся с землей только посредством моста в двадцать локтей ширины, и обставил его самым уютным образом для себя и для своего дитяти. И они жили там вдвоем вдали от шума и суеты людской, не помышляя ни о чем, кроме своего несчастья. И чтобы найти себе какое-нибудь утешение, Камар аль-Заман предавался чтению прекрасных книг о любви и стихов вдохновенных поэтов. И вот одно из тысячи этих стихотворений:

Вот как жили Камар аль-Заман и отец его, царь Шахраман.

А с принцессою Будур было вот что. Когда два ифрита положили ее на постель во дворце отца ее, царя Гайюра, ночь была уже на исходе. И через три часа занялась уже заря, и Будур проснулась. Она еще улыбалась своему возлюбленному и в сладком полусне томно потягивалась, как если бы он лежал подле нее. И, не открывая глаз, она протянула руки, чтобы обнять его, но пред ней была пустота. Тогда она сразу очнулась ото сна и увидела, что прежнего юноши, которого она ласкала ночью, нет с нею. Тогда сердце ее задрожало, и разум чуть не отлетел от нее, и она испустила громкий крик, на который сбежались все десять женщин, приставленных для ее охраны, в том числе кормилица ее.

И они с тревогою окружили постель ее, и кормилица спросила испуганным голосом:

— Что с тобой, о госпожа моя?

На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что приближается утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

СТО ДЕВЯНОСТО ТРЕТЬЯ НОЧЬ,

она сказала:

У постели принцессы кормилица спросила испуганным голосом:

— Что с тобой, о госпожа моя?

Уязвленная Сетт Будур воскликнула:

— Зачем спрашиваешь, о лукавая! Словно ты сама не знаешь! Где тот прекрасный юноша, который лежал в эту ночь в моих объятиях и которого я люблю всеми силами души?

Кормилица, страшно смутившись, вытянула шею, чтобы лучше слышать, и сказала:

— О принцесса! Да сохранит тебя Аллах от таких непристойных мыслей! Мы не привыкли слышать от тебя подобных слов. Объясни нам, пожалуйста, что это значит, а если ты просто шутишь, то так и скажи нам скорее!

Сетт Будур приподнялась на своей постели и грозно закричала:

— Я приказываю тебе, о несчастная, чтобы ты сейчас же сказала мне, где тот прекрасный юноша, которому я отдала сегодня ночью свою девственность, свое тело и сердце!

При этих словах ее весь свет померк в глазах кормилицы; она ударила себя раз и другой по лицу, потом бросилась наземь, как и все остальные старухи; и все они принялись вопить:

— Какой черный день настал! О, какое неслыханное дело! Погибли мы теперь! О, горе нам горькое!

И кормилица, не переставая причитать, сказала:

— Ах, Сетт Будур! Опомнись, ради Аллаха, и прекрати эти речи, столь недостойные высокого сана твоего!

Но Будур закричала:

— Замолчишь ли ты, проклятая старуха?! И скажешь ли ты мне, наконец, что вы все сделали с чернооким юношей, брови которого подобны дугам и приподняты к вискам, с тем возлюбленным моим, который провел со мною всю ночь до утра и у которого было что-то ниже его пупка, чего нет у меня?!

Услышав это, кормилица и все остальные старухи подняли руки к небу и воскликнули:

— О, позор, о госпожа наша! Да сохранит тебя Аллах от безумия, и от всяких злых козней, и от дурного глаза! Право, ты шутишь; сегодня шутки плохи!

А кормилица, ударяя себя в грудь, сказала:

— О госпожа моя Будур! Что такое ты говоришь?! Да смилуется Аллах над тобою! Если бы эти странные речи твои дошли до царя, мы в тот же час поплатились бы за них жизнью своей! И никакие силы не спасли бы нас от казни!

Но Сетт Будур воскликнула дрожащими губами:

— Еще раз спрашиваю тебя: скажешь ты мне или нет, где тот прекрасный юноша, любовь которого запечатлелась на теле моем?

При этом Будур захотела приподнять свою рубашку.

Тогда все женщины пали наземь и воскликнули:

— Какое горе! Такая молодая — и сошла с ума!

Но эти слова привели принцессу Будур в такое негодование, что она схватила со стены меч и бросилась на женщин, чтобы проколоть их. Тогда, обезумев от страха, они выбежали из комнаты, толкаясь в дверях и испуская вопли, и прибежали с расстроенными лицами в покои царя. И кормилица со слезами на глазах сообщила царю о том, что говорит Сетт Будур, и прибавила:

— Она всех нас убила бы или избила бы до полусмерти, если бы мы не убежали!

И царь воскликнул:

— Это совершенно невозможно! Но видели ли вы сами, действительно ли она потеряла то, что потеряла?

И кормилица закрыла лицо руками и сказала, плача:

— Я видела. Было много крови.

И царь воскликнул:

— Это поистине ужасно!

И хотя в эту минуту он сидел с босыми ногами и с ночным тюрбаном на голове, он вскочил и бросился в комнату Будур. Царь посмотрел на свою дочь строгим взглядом и спросил ее:

— Ты действительно была лишена девственности сегодня ночью?

Она ответила:

— Разумеется, о отец мой, ибо ведь это совершилось по твоей воле, и избранный тобою юноша был так прекрасен, что я сгораю от желания узнать, почему ты отнял его у меня? А впрочем, вот и кольцо его, которое он дал мне в обмен на мое!

Тогда царь, отец Будур, который и так уже думал, что дочь его помешалась, подумал про себя: «Теперь она окончательно сошла с ума!» — и сказал ей:

— Будур, скажешь ли ты мне, наконец, что означает твое странное и столь недостойное твоего сана поведение?

Тогда Будур не могла более сдержаться и, разодрав рубашку свою снизу доверху, зарыдала и стала бить себя по лицу.

Увидев это, царь приказал евнухам и старухам схватить ее за руки, чтобы она не причинила себе какого-нибудь вреда, а в случае если этот припадок повторится, даже связать ее и надеть ей на шею железный ошейник и приковать ее к окну комнаты.

Затем царь Гайюр в полном отчаянии удалился к себе и стал раздумывать о том, какими средствами излечить дочь свою от этого сумасшествия, которое, как ему казалось, постигло ее. Ибо, несмотря ни на что, он продолжал по-прежнему любить ее и не мог примириться с мыслью, что она навсегда останется сумасшедшей.

И вот он собрал у себя во дворце всех ученых своего государства, врачей, астрономов, магов, людей, начитанных в древних книгах, и знахарей, и сказал им всем:

^{И вот он собрал у себя во дворце всех ученых своего государства, врачей, астрономов, магов, людей, начитанных в древних книгах.}

— Дочь моя эль-Сетт Будур, находится в таком-то состоянии. Тот из вас, кто сумеет излечить ее, получит ее от меня в супруги и будет наследником престола моего после моей смерти. А тому, кто войдет к моей дочери и не сумеет вылечить ее, я велю отрубить голову.

Затем он велел разгласить это по всему городу и разослал гонцов своих по всему государству, чтобы повсюду знали о его постановлении.

И вот со всех сторон стали съезжаться врачи, ученые, астрономы, маги и знахари; но через час по прибытии каждого из них над воротами дворца уже висели отрубленные головы. И в короткое время вдоль дворцового фасада в симметричном порядке развешено было сорок голов, отрубленных у врачей и других торговцев врачебным искусством.

Тогда остальные подумали про себя: «Плохой знак эти головы! Должно быть, болезнь неизлечима». И никто не решился больше браться за лечение, чтобы не рисковать головою своей.

Вот каковы были эти врачи и вот что значит в таких случаях пригрозить им наказанием.

Что же касается Сетт Будур, то у нее был молочный брат^[27] — сын ее кормилицы — по имени Марзауан. И Марзауан этот, хотя и был добрым мусульманином, истинно правоверным, изучил магию и волшебство, индийские и египетские книги, разные чудодейственные письмена и науку звезд; а затем, когда ему уже нечего было изучать в книгах, он стал путешествовать и побывал таким образом в самых отдаленных странах, и он советовался с людьми, посвященными в самые тайные науки; и таким образом он впитал в себя все знания человеческого рода. И тогда он пустился в путь, направляясь опять на родину свою, куда он и прибыл в добром здравии.

И вот первое, что увидел Марзауан при въезде в город, были сорок голов, отрубленных у врачей и вывешенных над дворцовыми воротами; и в ответ на расспросы его прохожие рассказали ему обо всем, что произошло, и о невежестве казненных врачей.

На этом месте своего повествования Шахерезада заметила, что уже занимается утренняя заря, и скромно умолкла.

А когда наступила

СТО ДЕВЯНОСТО ЧЕТВЕРТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

О невежестве казненных врачей.

Тогда Марзауан вошел к матери своей и после первых излияний, какие бывают при возвращении домой, подробно расспросил ее обо всем происшедшем; и мать его подтвердила все, что ему было уже рассказано; и Марзауан сильно опечалился, ибо он был воспитан вместе с Будур и любил ее горячее, чем обыкновенно братья любят сестер.

И в течение часа он предавался размышлениям, а затем поднял голову и спросил мать свою:

— Не можешь ли ты тайно свести меня к ней, чтобы я мог разузнать о происхождении ее болезни, а затем сообразить, можно ли исцелить ее или нет?

А мать его сказала ему:

— Трудно это, о Марзауан. Во всяком случае, раз ты этого желаешь, переоденься поскорее в женское платье и пойдем со мной.

И Марзауан сейчас же переоделся и в женском платье пошел с матерью во дворец.

Когда они подошли к дверям покоев, евнух, стоявший на страже, хотел воспретить вход той из двух женщин, которую он не знал; но старуха сунула ему в руку щедрый подарок и сказала:

— О начальник дворца, принцесса Будур, которая так страдает от своей болезни, выразила мне желание видеть дочь мою, свою молочную сестру. Пропусти же нас, о отец обходительности!

И евнух, столь же польщенный словами ее, сколь ублаготворенный подарком, ответил:

— Проходите скорее, только не засиживайтесь там!

И они вошли.

Войдя в комнату принцессы, Марзауан откинул покрывало, скрывавшее его лицо, сел на пол и вынул из-под платья астролябию, сочинения разных магов и свечу; и прежде чем расспрашивать Будур, хотел составить гороскоп ее, как вдруг молодая девушка бросилась ему на шею и нежно его поцеловала, ибо она скоро узнала его. Потом она сказала ему:

— Как, о брат мой Марзауан, и ты считаешь меня сумасшедшей, как все они?! О, ты скоро разубедишься в этом, Марзауан. Разве ты не помнишь, что сказал поэт? Прослушай эти слова, а потом вдумайся в смысл их:

Выслушав эти стихи, Марзауан сейчас же понял, что Сетт Будур была просто-напросто влюблена и что в этом и заключалась вся ее болезнь. Он сказал ей:

— Тонкому человеку достаточно одного знака, чтобы понять. Но расскажи мне скорее всю твою историю, и, если только это будет угодно Аллаху, я сделаюсь для тебя источником утешения и посредником блага твоего.

Тогда Будур подробно рассказала ему все свое приключение, которое ничего не выиграло бы от вторичного пересказа.

И она залилась слезами, говоря:

— Вот моя горькая участь, о Марзауан. И теперь все ночи и дни провожу я в слезах, и одни только любовные стихи, которые я твержу на память, немного прохлаждают горящую печень мою!

При этих словах Марзауан опустил голову, чтобы обдумать все слышанное, и провел так в размышлениях целый час. После чего он поднял голову и сказал несчастной Будур:

— Клянусь Аллахом! Я отлично вижу, что ты рассказала мне все совершенно правдиво; но, признаюсь, понять, в чем тут дело, мне очень трудно. Однако я надеюсь излечить твое сердце, дав тебе желанное удовлетворение. Только, ради Аллаха, да будет тобою терпение поддержано до моего возвращения! И будь уверена в том, что, когда я снова вернусь к тебе, я приведу к тебе за руку твоего возлюбленного.

И с этими словами Марзауан поспешно вышел из покоев принцессы, молочной сестры своей, и в тот же день покинул столицу царя Гайюра.

Выбравшись за городские стены, Марзауан в течение целого месяца переезжал из одного города в другой и с одного острова на другой, и повсюду, куда бы он ни приезжал, только и было разговоров, что о странной истории, приключившейся с Сетт Будур. Но по прошествии месяца Марзауан прибыл в большой город, расположенный у берега моря и называвшийся Тараб; и здесь уже ничего не слышно было больше о Сетт Будур; но зато все только и говорили, что о необыкновенной истории, приключившейся с принцем, сыном государя этой земли, по имени Камар аль-Заман. И Марзауан расспросил обо всех подробностях этой истории и узнал, что они поразительно совпадали с тем, что он знал о Сетт Будур. Тогда он осведомился, где именно находится царский сын. Ему сказали, что город этот очень далеко и что к нему ведут два пути, один по суше, другой по морю; сухим путем раньше как в шесть месяцев до этой Каладанской земли, где жил Камар аль-Заман, не доехать, а по морю можно доехать в один месяц. Тогда Марзауан не задумываясь решил ехать по морю и сел на корабль, который отплывал как раз к островам Каладанского государства.

И в течение всего переезда корабль, на котором ехал Марзауан, плыл при попутном ветре; но в тот день, когда он уже приближался к городу, столице государства, поднялась ужасная буря, и море взволновалось, и так швырнуло корабль, что он опрокинулся и разбился об острую скалу. Но Марзауан при всех своих прочих достоинствах умел превосходно плавать, поэтому из всех пассажиров корабля он один добрался до берега, держась за большую мачту, свесившуюся в море. А морское течение отнесло его как раз к тому острову, на котором был построен дворец, где жил Камар аль-Заман со своим отцом.

И вот судьбе было угодно, чтобы как раз в это время великий визирь, приехавший к царю отдать отчет о том, что делалось в его государстве, подошел к окну, выходившему на море; и, увидев молодого человека, прибитого волнами к самому берегу, он послал рабов на помощь ему и приказал переодеть его в сухое платье, дать ему стакан шербета, чтобы успокоить его чувства, а затем привести его во дворец.

И вот через несколько минут Марзауан вошел в залу, где находился визирь. И так как он был строен и привлекателен лицом, он сейчас же понравился великому визирю, который стал расспрашивать его о том и о другом и скоро мог убедиться в широте его познаний и в его мудрости. Тогда он подумал про себя: «Вероятно, он так же сведущ и в медицине», и сказал ему:

— Аллах привел тебя сюда, чтобы ты излечил одного больного юношу, которого очень любит отец его…

На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

СТО ДЕВЯНОСТО ШЕСТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

Тебя привел сюда Аллах, чтобы ты излечил одного больного юношу, которого очень любит отец его и болезнь которого является причиной постоянной скорби для всех нас.

Тогда Марзауан спросил его:

— О каком больном ты говоришь?

Он ответил:

— О принце Камаре аль-Замане, сыне царя нашего Шахрамана, который живет здесь.

При этих словах Марзауан подумал: «Судьба благоприятствует мне более, чем я смел надеяться». Потом он спросил визиря:

— А какой же болезнью страдает царский сын?

Визирь сказал:

— Со своей стороны, я убежден, что это просто-напросто сумасшествие. Но отец его полагает, что это последствие дурного глаза или чего-нибудь в этом роде, и готов даже поверить в ту странную историю, которую рассказал ему сын.

И визирь рассказал Марзауану все приключение, начиная с самого начала.

Выслушав этот рассказ, Марзауан предался безграничной радости, ибо он не мог сомневаться в том, что принц Камар аль-Заман и есть тот самый молодой человек, который провел эту пресловутую ночь с Сетт Будур и оставил в сердце своей возлюбленной столь незабвенное воспоминание. Но он остерегся высказывать великому визирю эти свои мысли и сказал ему только:

— Я уверен, что, увидав молодого человека, я буду в состоянии лучше судить о том, какое целебное средство нужно применить к нему, а тогда, если будет угодно Аллаху, я излечу его!

И визирь немедленно повел его к Камару аль-Заману. И вот первое, что поразило его, когда он взглянул на принца, было его необычайное сходство с Сетт Будур. И он был до такой степени изумлен этим сходством, что воскликнул:

— О Аллах! Да благословен будет Тот, Кто создал двух столь похожих красавцев, дав им те же особенности и те же совершенства!

При этих словах Камар аль-Заман, лежавший в постели с тоскою в сердце и с полузакрытыми глазами, широко открыл глаза и стал прислушиваться. Но Марзауан, воспользовавшись этим вниманием юноши, уже произносил следующие сочиненные им тут же стихи, которыми он хотел выразить то, что должно было остаться непонятным для царя Шахрамана и великого визиря:

Слушая эти стихи, Камар аль-Заман чувствовал, что какая-то удивительная свежесть вливается в него и успокаивает его душу, и он сделал знак своему отцу, чтобы тот попросил молодого человека сесть подле него, а затем оставил их наедине. И царь, обрадованный тем, что сын его наконец заинтересовался чем-то, сейчас же пригласил Марзауана сесть подле Камара аль-Замана, а сам вышел из залы, подмигнув визирю, чтобы он следовал за ним.

Тогда Марзауан наклонился к принцу и сказал ему на ухо:

— Аллах привел меня сюда, чтобы сделать меня посредником между тобой и той, которую ты любишь. А чтобы доказать тебе это, вот слушай.

И он передал Камару аль-Заману такие подробности относительно ночи, проведенной им с молодой девушкой, что никакие сомнение были невозможны.

И он прибавил:

— И зовут эту молодую девушку Сетт Будур, и она дочь царя Гайюра, владыки Эль-Убура и Эль-Косейра. А мне она приходится молочною сестрой.

При этих словах тоска Камара аль-Замана сразу утихла, и он почувствовал, что в душе его пробуждаются новые силы; и, поднявшись с постели, он взял за руку Марзауана и сказал ему:

— Я сейчас же поеду с тобою в страну царя Гайюра!

Но Марзауан сказал ему:

— Ведь это довольно далеко, и ты должен раньше окончательно восстановить свои силы!

А потом мы вместе поедем туда, и ты вылечишь Сетт Будур от ее недуга.

На этом месте своего повествования Шахерезада заметила, что уже близок утренний рассвет, и скромно умолкла.

А когда наступила

СТО ДЕВЯНОСТО ДЕВЯТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

Вслед за этим Марзауан сказал ему:

— Ведь это довольно далеко, и ты должен раньше окончательно восстановить свои силы!

А потом мы вместе поедем туда, и ты вылечишь Сетт Будур от ее недуга.

В это время царь, побуждаемый любопытством, вернулся в залу и увидел, что лицо сына его сияет. Тогда от радости дыханье остановилось у него в горле, и радость эта перешла в полный восторг, когда сын его сказал ему:

— Сейчас я оденусь и пойду в хаммам.

Тогда царь бросился на шею Марзауану и поцеловал его, не подумав даже спросить у него, каким лекарством он вылечил сына его в такое короткое время. И сейчас же, одарив Марзауана подарками и почестями, он приказал осветить весь город в знак радости, и раздал множество почетных платьев всем придворным и дворцовым слугам, и всех осыпал щедротами своими, и повелел открыть тюрьмы и выпустить на свободу всех заключенных. И таким образом весь город и все государство предались радости и ликованию.

Когда Марзауан заметил, что здоровье принца окончательно восстановилось, он отвел его в отдельную комнату и сказал ему:

— Теперь мы можем ехать, ведь ты не в силах более ждать. Приготовься же к отъезду, и отправимся.

Он ответил:

— Но отец мой не отпустит меня, ибо он так любит меня, что никогда не решится на разлуку со мной! О Аллах! Какое это будет несчастье для меня! Я, наверное, опять заболею, и еще хуже прежнего!

Но Марзауан ответил:

— Я уже предусмотрел это затруднение; и я устрою таким образом, что ничто не задержит нас. И вот что я измыслил с этою целью: ты скажешь царю, что хочешь подышать свежим воздухом и поохотиться со мной, что грудь твоя ссохлась за то время, которое ты провел в комнате. И царь, без сомнения, не откажет тебе в этом.

При этих словах Камар аль-Заман страшно обрадовался и сейчас же пошел к отцу попросить его разрешения на отъезд; и, опасаясь огорчить его, царь действительно не решился отказать ему в этом. Но он сказал ему:

— Но только на одну ночь, ибо, если твое отсутствие продлится большее время, я умру от тоски по тебе!

Затем царь велел приготовить для сына своего и для Марзауана два великолепных коня и, кроме того, шесть запасных коней, одного дромадера^[34], который нагружен был оружием, и одного верблюда, которого нагрузили провизией и мехами с водой.

Затем царь обнял сына своего Камара аль-Замана и Марзауана и со слезами на глазах поручил их друг другу; и после самого трогательного прощания они отбыли из города в сопровождении нескольких слуг. Выехав за городские стены, оба товарища, чтобы отвести внимание конюхов и проводников, отправились будто бы на охоту; а когда наступила ночь, они велели разбить палатки и стали есть и пить, а потом легли спать и спали до полуночи. Тогда Марзауан тихонько разбудил Камара аль-Замана и сказал ему:

— Нужно воспользоваться тем, что люди наши спят, и скорее уехать!

И они сели верхом на новых, запасных, лошадей и, не возбудив ничьего внимания, пустились в путь. И таким образом ехали они быстрой рысью до самого рассвета. Тогда Марзауан остановил свою лошадь и сказал принцу:

— Остановись и ты и слезай!

А когда тот спешился, он сказал ему:

— Сбрось скорее свою рубашку и шальвары!

И Камар аль-Заман без возражений сбросил рубашку и шальвары.

И Марзауан сказал ему:

— Теперь давай их мне и подожди немного.

И, взяв рубашку и шальвары, он пошел с ними на перекресток двух дорог. Тогда он взял лошадь, которую предусмотрительно вел за собою, и вошел с нею в лес, который начинался у дороги, и, перерезав ей горло, обмазал ее кровью рубашку и шальвары.

Затем он вернулся на перекресток и бросил эти одежды на пыльную дорогу. Затем вернулся к Камару аль-Заману, который ожидал его, не двигаясь с места, икоторый спросил его:

— Я хотел бы знать, в чем состоит твой план?

Он ответил:

— Сначала поедим немного.

И они сели и поели и выпили воды, и тогда Марзауан сказал принцу:

— Слушай! Когда пройдет два дня и царь увидит, что ты не возвращаешься, и когда проводники скажут ему, что мы уехали в самую полночь, он сейчас же пошлет на розыски людей, которые скоро увидят там, на перекрестке, твою окровавленную рубашку и твои шальвары, в которые я предусмотрительно вложил несколько кусков конского мяса и две раздробленные кости. И таким образом, никто не усомнится, что тебя растерзали дикие звери, а я от страха бежал. — Потом он прибавил: — Конечно, это ужасное известие будет большим ударом для твоего отца, но зато какая радость ожидает его потом, когда он узнает, что ты жив и женат на Сетт Будур.

Выслушав эти слова, Камар аль-Заман не нашел ничего возразить на них и сказал:

— О Марзауан, мысль твоя превосходна, и хитроумный план твой выполнен бесподобно! Но откуда мы возьмем денег на путевые издержки?

Он ответил:

— За этим дело не станет. Я захватил с собою самые прекрасные из своих драгоценностей, а наименее ценное из них стоит более двухсот тысяч динариев.

Таким образом продолжали они путь свой в течение долгого времени, пока не подъехали к городу царя Гайюра. Тогда они пустили своих лошадей вскачь и въехали в город через главные ворота.

Камар аль-Заман хотел сейчас же идти во дворец; но Марзауан посоветовал ему потерпеть и повел его в гостиницу, где останавливались богатые чужестранцы, и пробыл с ним там трое суток, чтобы хорошенько отдохнуть от утомительной дороги. И Марзауан воспользовался этим временем, чтобы заказать для принца полный набор астрономических инструментов, которые были сделаны из чистого золота и разных драгоценных материалов; затем он повел его в хаммам и после ванны одел его там в платье астролога. И тогда только, дав ему необходимые наставления, он повел его к царскому дворцу и, оставив его, пошел предупредить о его приезде кормилицу, свою мать, чтобы она, в свою очередь, предупредила принцессу Будур.

На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что приближается утро, и с обычною скромностью умолкла.

А когда наступила

ДВУХСОТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

А Марзауан повел его к царскому дворцу и, оставив его, пошел предупредить о его приезде кормилицу, чтобы она, в свою очередь, предупредила принцессу Будур.

Что же касается Камара аль-Замана, то он подъехал к воротам дворца и перед толпою, собравшейся на площади, и перед дворцовыми стражами и привратниками стал громко выкрикивать:

Когда жители города и стражи и привратники дворца услышали эти выкрикивания, они были страшно поражены, ибо со времени казни, произведенной над сорока врачами, они привыкли считать, что порода эта совсем вывелась, ибо с тех пор они не видели более ни одного врача и ни одного мага.

И вот все они окружили молодого астролога; и при виде красоты и свежести его и всех других его совершенств они были очарованы и в то же время чрезвычайно расстроены, ибо они боялись, чтобы его не постигла такая же участь, как всех его предшественников. Те, которые всех ближе были к обитой бархатом колеснице, на которой он стоял, умоляли его удалиться от дворца и говорили ему:

— Господин маг! Ради самого Аллаха! Разве не знаешь ты, какая участь ожидает тебя, если ты не уедешь отсюда? Ведь царь позовет тебя, чтобы ты испытал науку свою на дочери его. Горе тебе! Ведь тебя постигнет такая же участь, какая постигла вот этих несчастных, отрубленные головы которых висят над тобою.

Но на все эти увещания Камар аль-Заман только еще громче кричал:

Тогда все присутствующие, несмотря на все свое доверие к его познаниям, стали еще более трепетать за него, ибо они полагали, что ему не справиться с этою неизлечимою болезнью.

И, всплескивая руками, они говорили друг другу:

— Какая жалость! Ведь он такой молоденький!

Между тем царь услышал шум на площади и увидел толпу, окружавшую астролога, и сказал своему визирю:

— Пойди скорее и приведи мне его!

И визирь немедленно исполнил это приказание.

Когда Камар аль-Заман вошел в тронную залу, он облобызал землю перед царем и затем обратился к нему с приветствием в следующих стихах:

Когда царь Гайюр выслушал эту хвалу, он был чрезвычайно польщен и внимательно посмотрел на астролога. И красота его до того поразила его, что он закрыл на мгновение глаза, потом открыл их и сказал ему:

— Подойди сюда и сядь рядом со мною.

Потом он сказал ему:

— Видишь ли, дитя мое, ты был бы еще лучше без этого одеяния врача, и, право, я был бы очень счастлив отдать за тебя дочь свою, если бы тебе удалось излечить ее. Но я сильно сомневаюсь в этом. Итак, я поклялся, что никто не останется в живых после того, как взглянет в лицо принцессе, — если только он не заслужит руки ее; я принужден буду подвергнуть и тебя казни, которой не избежали и сорок твоих предшественников. Отвечай же мне! Согласен ли ты на такие условия?

На эти слова Камар аль-Заман сказал:

— О царь благословенный, я пришел издалека в эту благодатную страну для того, чтобы применять искусство мое, а не для того, чтобы молчать. Я знаю, чем я рискую, но вспять не пойду.

Тогда царь сказал главному евнуху:

— Так как он настаивает на своем, то проведи его к заключенной.

Тогда оба они направились к принцессе, и евнух, видя, что молодой человек ускоряет шаги, сказал ему:

— Несчастный, неужели ты и в самом деле рассчитываешь, что царь будет твоим тестем?

Камар аль-Заман сказал:

— Я надеюсь. И я до того уверен в своем успехе, что берусь вылечить принцессу, даже не входя к ней, чтобы показать всему миру ловкость свою и искусство свое.

При этих словах евнух, до крайности удивленный, сказал ему:

— Как? Неужели ты действительно можешь вылечить ее, даже не видя ее? Если это правда, то тем больше будет заслуга твоя.

Камар аль-Заман сказал:

— Хотя желание увидеть принцессу, которая должна сделаться моей супругою, и толкает меня как можно скорее проникнуть к ней, но я предпочитаю исцелить ее, оставаясь за занавесом в ее комнате.

А евнух сказал ему:

— Это будет еще поразительнее.

Тогда Камар аль-Заман сел на пол за занавесом, отделявшим комнату эль-Сетт Будур, вынул из-за пояса листок бумаги и перо и написал ей следующее письмо…

На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что приближается утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

ДВЕСТИ ЧЕТВЕРТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

И он написал ей следующее письмо: «Строки эти написаны рукою Камара аль-Замана, сына царя Шахрамана, царя земель и вод в мусульманских странах на островах в Каладании, принцессе эль-Сетт Будур, дочери царя Гайюра, владыки Эль-Убура и Эль-Косейра, для выражения печали его любви.

Если бы я захотел высказать тебе, о принцесса, какую рану ты нанесла сердцу моему, то на всей земле не нашлось бы достаточно твердого каляма, чтобы начертать на бумаге столь жестокую вещь. Но знай, о дивная, что если бы чернила иссохли от этого, то кровь моя не иссохла бы и выразила бы тебе цветом своим мой внутренний огонь, тот огонь, который пожирает меня со времени волшебной ночи, когда ты явилась мне во сне и навеки покорила мое сердце.

Вот кольцо, которое принадлежит тебе. Я посылаю его тебе как верное доказательство того, что это я обожжен глазами твоими, желтый, как шафран, кипящий, как вулкан, измученный страданием и мятущийся, как ураган. Простирающий к тебе руки с криком: «Аминь!», подписывающий имя свое Камар аль-Заман.

Я проживаю в этом городе, в большом хане^[35]».

Написав это письмо, Камар аль-Заман сложил его, ловко засунул в него кольцо и запечатал; затем вручил его евнуху, который сейчас же вошел к Сетт Будур, говоря ей:

— Там, за занавесом, о госпожа моя, находится один молодой астролог, утверждающий в дерзновении своем, будто он может излечивать людей, не видя их. А впрочем, вот письмо, которое он просил передать тебе.

Но в эту минуту принцесса Будур развернула письмо и, увидев кольцо свое, громко вскрикнула; потом словно безумная она оттолкнула евнуха, подбежала к занавесу, отдернула его и сразу узнала в молодом астрологе того прекрасного юношу, которому она отдалась во сне.

И так велика была радость ее, что на этот раз она в самом деле чуть не сошла с ума. Она бросилась на шею к своему возлюбленному, и они стали целовать друг друга, как два голубя после долгой разлуки.

Увидев это, евнух побежал к царю и сообщил ему о том, что произошло, говоря:

— Этот молодой астролог — ученейший из всех астрологов. Он исцелил дочь твою, даже не взглянув на нее, стоя за занавесом.

А царь воскликнул:

— Правда ли то, что ты говоришь?

Евнух сказал:

— О господин мой, ты можешь удостовериться в этом собственными глазами.

Тогда царь, не медля ни минуты, направился в покои своей дочери и увидел, что евнух сказал ему правду. И он так обрадовался, что поцеловал дочь свою между глаз, ибо он очень любил ее; и он поцеловал также Камара аль-Замана, а потом спросил его, из какой он страны родом.

Камар аль-Заман ответил:

— С островов Каладанских, ибо я сын самого царя Шахрамана. — И он рассказал царю Гайюру всю свою историю с эль-Сетт Будур.

Выслушав эту историю, царь воскликнул:

— Клянусь Аллахом, эта история так удивительна и так чудесна, что, если бы она была написана иглою в уголке глаза, она была бы предметом изумления для всех, кто внимательно прочел бы ее.

И он сейчас же приказал занести ее в летописи, и она была записана искуснейшими писцами дворца в поучение дальнейшим векам и поколениям будущего времени.

Вслед за тем он велел позвать кади и свидетелей и сейчас же составить брачный договор Сетт Будур с Камаром аль-Заманом. И он велел разубрать и осветить город на семь дней и на семь ночей; и все ели, пили и веселились. А Камар аль-Заман и Сетт Будур были на вершине блаженства и предавались любви своей в течение долгого времени посреди общего ликования, благословляя Аллаха Всеблагого.

Но вот однажды ночью после пиршества, на которое приглашены были все главные чины островов, внешних и внутренних, и после того как Камар аль-Заман еще более обыкновенного упился всеми роскошными прелестями своей супруги, он заснул и увидел во сне отца своего, царя Шахрамана, который предстал пред ним с лицом, омоченным слезами, и печально сказал ему: «Ах, Камар аль-Заман так, значит, ты покинул меня? Посмотри! Ведь я умираю от тоски!»

Тогда Камар аль-Заман с испугом проснулся и разбудил жену свою и стал тяжело вздыхать. А Сетт Будур с беспокойством спросила его:

— Что с тобою, око мое? Если у тебя болит живот, то я приготовлю тебе отвар из аниса и укропа. А если у тебя болит голова, я положу тебе на лоб компресс из уксуса. А если ты слишком много съел вчера вечером, я положу тебе на желудок горячий хлеб, завернутый в салфетку, и дам тебе розовой воды, смешанной с водою из других цветов.

На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что приближается утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

ДВЕСТИ ШЕСТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

А Камар аль-Заман ответил:

— Мы должны завтра же уехать отсюда, о Будур, и отправиться в мою страну, ибо царь, отец мой, болен. Он явился мне сейчас во сне, и он ждет меня там, обливаясь слезами.

Будур ответила:

— Слушаю и повинуюсь!

И хотя стояла еще глубокая ночь, она сейчас же поднялась и пошла к отцу своему, царю Гайюру, который был в это время в своем гареме, и послала ему сказать с евнухом, что ей нужно переговорить с ним.

Увидев просунутую в дверь голову евнуха в этот ночной час, царь Гайюр был поражен и сказал евнуху:

— Ты пришел сообщить мне что-нибудь неприятное, о злополучная рожа!

Евнух ответил:

— Принцесса Будур хочет говорить с тобой.

И царь сказал:

— Погоди, сейчас я надену тюрбан.

Затем он вышел и спросил у Сетт Будур:

— Дочь моя, какого перцу ты наглоталась, чтобы прийти ко мне в этот час?!

Она ответила:

— О отец мой, я пришла тебя попросить, чтобы ты позволил мне ехать с зарей в страну Каладанскую, в царство отца супруга моего Камара аль-Замана.

Он сказал:

— Я нисколько не противлюсь этому, но только по прошествии года ты должна вернуться.

Она сказала:

— Разумеется.

И она поблагодарила своего отца за это разрешение, поцеловав его руку, и позвала Камара аль-Замана, который также поблагодарил его.

И вот на следующее утро, с зарею, все приготовления к отъезду были сделаны, и лошади запряжены, и дромадеры и верблюды нагружены. Тогда царь Гайюр простился с дочерью своей Будур и поручил ее попечению супруга ее; потом он подарил им множество подарков из золота и бриллиантов и в течение некоторого времени, сопровождая их в пути, провожал их. Затем он вернулся в город, дав им свои последние наставления, и со слезами отпустил в путешествие их одних.

Тогда Камар аль-Заман и Сетт Будур, выплакав слезы разлуки, предались радостной мысли о свидании с царем Шахраманом. И ехали они первый день, и второй день, и третий день, и так до тридцатого дня. И вот прибыли они на такой прекрасный луг, что соблазнились мыслью об отдыхе на день или два и велели разбить палатки. И когда палатка, разбитая под тенью пальмы, была готова, Сетт Будур, измученная дорогою, сейчас же вошла туда, поела немного и скоро заснула.

Когда Камар аль-Заман покончил со своими распоряжениями относительно других палаток, которые были разбиты гораздо дальше, чтобы они могли наслаждаться тишиною и уединением, он также вошел в свою палатку и увидел, что молодая жена его спит. И тогда ему вспомнилась первая волшебная ночь, проведенная с нею в башне…

В самом деле, Сетт Будур лежала в эту минуту на ковре, положив голову на подушку из пунцового шелка. На ней была только рубашка из тонкого газа^[36] цвета абрикосов и широкие шальвары из мосульской ткани. И легкий ветерок приоткрывал время от времени ее полупрозрачную рубашку, и тогда все прекрасное тело ее блистало снежною белизною со всеми своими тонкими изгибами и ямочками, в которые можно было бы положить унцию мускатного ореха.

И, очарованный ее красотой, Камар аль-Заман вспомнил эти прекрасные слова поэта:

Потом он вспомнил также следующую дивную поэму, которая возвела его душу на вершину восторга:

Проговорив эти стихи, Камар аль-Заман почувствовал жгучее влечение к своей спящей жене, которой он не мог еще достаточно упиться, подобно тому как жаждущий не может упиться вечно свежей и вечно сладостной прозрачной водой. Поэтому он наклонился над ней и развязал шелковый шнурок, который поддерживал ее шальвары; и он уже тянулся к теплой тени бедер, когда почувствовал небольшое твердое тело под своими пальцами. Он подхватил его и увидел, что это был сердолик, привязанный к шелковой нити чуть выше долины роз.

И Камар аль-Заман был чрезвычайно удивлен и подумал про себя: «Если б этот сердолик не имел каких-нибудь особенных свойств и не был бы особенно драгоценным для Будур, она не стала бы так ревниво скрывать его в самом драгоценном месте своего тела. Наверное, она делает это для того, чтобы не расставаться с ним. И наверное, это брат ее, маг Марзауан, дал ей этот камень, чтобы предохранить ее от дурного глаза».

Затем Камар аль-Заман, прервав начатые ласки, до такой степени заинтересовался этим камнем, что развязал шелковую нить, на которой он висел, чтоб взять его, вышел из палатки, чтоб рассмотреть его при свете. И он увидел, что сердолик этот был срезан с четырех сторон и на нем были вырезаны чудодейственные буквы и таинственные фигуры. Но вот в ту минуту, как он держал его перед своими глазами, чтобы лучше рассмотреть все подробности, с небесной высоты внезапно спустилась большая птица и, с быстротой молнии налетев на него, вырвала камень у него из рук.

На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что приближается утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

ДВЕСТИ СЕДЬМАЯ НОЧЬ,

она сказала:

И с быстротою молнии налетев на него, вырвала камень у него из рук. Затем она отлетела немного и, сев на вершину большого дерева, посмотрела на него вызывающим взглядом, держа талисман в клюве. Этот ужасный случай так поразил Камара аль-Замана, что он открыл рот и несколько минут стоял неподвижно, ибо он как будто уже видел перед глазами лицо Будур, огорченной потерей столь драгоценной для нее вещи. И как только он пришел в себя, он сейчас же решил так или иначе отнять талисман у птицы. И, подняв большой камень, он побежал к дереву, на котором она сидела. Подойдя на такое расстояние, что уже можно было бросить камень в похитительницу, он поднял руку, чтобы прицелиться, но в это время птица слетела с дерева и села на другое дерево, немножко подальше. Тогда Камар аль-Заман пустился преследовать ее, но она перелетела на третье дерево. А Камар аль-Заман подумал: «Вероятно, она увидела, что у меня в руке камень. Я брошу его, чтобы показать, что не хочу ее ранить». И он бросил камень на землю.

Когда птица увидела, что Камар аль-Заман бросил камень, она спустилась на землю и села, но все-таки на определенном расстоянии. А Камар аль-Заман подумал: «Она словно ждет меня». И он быстро подошел к ней и уже хотел схватить ее рукою, но птица перепрыгнула немножко подальше, и Камар аль-Заман побежал за нею. Птица прыгала, а Камар аль-Заман — за ней, птица снова прыгала, а Камар аль-Заман — за ней; и так в течение многих и многих часов из долины в долину, с пригорка на пригорок, пока не наступила ночь.

Тогда Камар аль-Заман воскликнул:

— Нет прибежища, кроме Аллаха Всемогущего! — и остановился, с трудом переводя дыхание.

И птица тоже остановилась на некотором расстоянии от него и села на вершине пригорка.

В эту минуту пот выступил на лбу у Камара аль-Замана не столько от усталости, сколько от отчаяния, и он стал думать, не лучше ли ему вернуться в лагерь. Но он сказал себе: «Моя возлюбленная Будур может умереть от горя, если я сообщу ей о безвозвратной потере этого талисмана, свойств которого я не знаю, но которым она должна очень дорожить. И потом, если я пойду обратно теперь же, в такой густой тьме, я легко могу заблудиться или встретиться с ночными зверями».

И, совершенно расстроенный этими безотрадными мыслями, он уже не знал, на что решиться, и в своей нерешительности распростерся на земле в полном изнеможении.

Однако он не переставал следить за птицей, глаза которой странно блестели в ночной темноте; и каждый раз, когда он делал какое-нибудь движение или поднимался с мыслью схватить ее, птица била крыльями и испускала крик, как будто говоря, что она видит его. Наконец, окончательно изнуренный усталостью и волнениями, Камар аль-Заман забылся сном и проспал до утра.

Едва проснувшись, Камар аль-Заман принял решение во что бы то ни стало поймать похитительницу и пустился в погоню за ней; и опять началось то же, что вчера, и со столь же малым успехом. А при наступлении вечера Камар аль-Заман ударил себя по лицу и воскликнул:

— Я буду гнаться за ней, пока не испущу последний вздох!

И, сорвав несколько растений и трав, он съел их, не имея никакой другой пищи. И он заснул, не переставая сквозь сон следить за птицей, которая, в свою очередь, следила за ним своими блестящими в темноте глазами.

На следующий день опять началась та же погоня, и так десять дней подряд с утра и до вечера; но утром одиннадцатого дня, направляемый по-прежнему полетом птицы, он подошел к воротам какого-то города, расположенного на берегу моря.

В эту минуту птица остановилась и, положив талисман на землю, испустила три громких крика, которые означали: «Камар! Аль! Заман!» Потом она опять схватила талисман в свой клюв, вспорхнула с земли и, поднимаясь все выше и выше и удаляясь, исчезла с морского горизонта.

При виде этого Камар аль-Заман пришел в такую ярость, что бросился на землю лицом вниз и долго плакал, содрогаясь от рыданий. Несколько часов прошло в этих муках. Потом он решился встать и побрел к ручью, который протекал неподалеку, чтобы освежить водой руки и лицо и совершить омовение; потом он направился к городу, не переставая думать о своей возлюбленной Будур и о тех предположениях, которые она должна была делать по поводу исчезновения своего талисмана и его самого; и он вспоминал разные стихи о разлуке и страданиях любви, в том числе такие:

Затем Камар аль-Заман вошел в городские ворота и побрел по улицам; но ни один из многочисленных обитателей города, которые встречались ему, не посмотрел на него с участием, как это делают мусульмане по отношению к чужестранцам. И он шел не останавливаясь, пока не пришел к противоположным воротам города, через которые путь вел в сады.

Войдя в ворота наиболее обширного из садов, он встретил садовника, который первый поклонился ему, приветствуя его обычным приветствием мусульман. И Камар аль-Заман также пожелал ему мира и с облегчением вздохнул, радуясь, что слышит арабский язык. И после обмена приветствиями Камар аль-Заман спросил старика:

— Но почему же у всех жителей этого города такие неприветливые лица и такие холодные и негостеприимные манеры?

Добрый старик ответил:

— Ты еще должен благодарить Аллаха, дитя мое, за то, что выбрался от них целым и невредимым, ведь люди, живущие в этом городе, победители этой страны, принадлежат к черным племенам Запада; они приехали по морю и, неожиданно высадившись здесь, перебили всех мусульман, которые жили в нашем городе. Они поклоняются, как богам, всему необыкновенному и непонятному, говорят на темном варварском языке и едят гнилые, издающие зловоние вещи, например гнилой сыр и испортившуюся дичь; и они никогда не умываются, ибо при самом рождении их какие-то безобразные люди в черном платье обливают им водой голову, и это омовение, сопровождаемое странными телодвижениями, избавляет их от всяких омовений на всю жизнь. И чтобы не поддаваться соблазну омовения, люди эти с самого начала разрушили здесь все хаммамы и общественные фонтаны; и на их месте они выстроили лавки, в которых распутные женщины продают в качестве питья какую-то желтую пенистую жидкость, вероятно перебродившую мочу или что-нибудь еще хуже. Что же касается жен их, о сын мой, то это один ужас. Подобно своим мужьям, они никогда не умываются, а только белят себе лицо гашеной известью или толченой яичной скорлупой, а кроме того, они не носят ни белья, ни шальвар, которые предохраняли бы их снизу от дорожной пыли. А потому, когда они приближаются, дает о себе знать и зловоние, и огонь самого ада не мог бы достаточно очистить их. И вот, о сын мой, посреди каких людей я заканчиваю свое существование, едва спасаясь от погибели. Ибо я, каким ты меня видишь, являюсь здесь единственным мусульманином, оставшимся в живых. Но возблагодарим Всевышнего за то, что Он дал нам родиться в вере, столь же чистой, как небо, с которого эта вера снизошла.

Сказав это, садовник сообразил по утомленному лицу молодого человека, что он нуждается в пище, отвел его в свой скромный домик в глубине сада и собственными руками накормил и напоил его. Затем он стал осторожно расспрашивать его о приключении, которое привело его в этот город.

На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что приближается утро, и скромно умолкла.

Но когда наступила

ДВЕСТИ ВОСЬМАЯ НОЧЬ,

она сказала:

И сказав это, садовник сообразил по утомленному лицу молодого человека, что он нуждается в пище, отвел его в свой скромный домик в глубине сада и собственными руками накормил и напоил его. Затем он стал осторожно расспрашивать его о приключении, которое привело его в этот город.

Камар аль-Заман, полный благодарности к садовнику за его великодушие, рассказал ему всю историю без утайки и, окончив рассказ, залился слезами.

Старик же всячески постарался утешить его, и он сказал ему:

— Дитя мое, принцесса Будур, наверное, отправилась в царство отца твоего, в страну Каладанскую. Здесь, в моем доме, ты найдешь теплое расположение, пристанище и покой, пока Аллаху не угодно будет послать сюда корабль, на котором ты мог бы переехать на ближайший отсюда остров, именуемый островом Эбенового Дерева.

А с острова Эбенового Дерева до Каладании уже не так далеко, и ты найдешь там много кораблей для переезда. С сегодняшнего же дня я буду ежедневно ходить в гавань, пока не встречу купца, который согласился бы отвезти тебя на остров Эбенового Дерева, ибо, прежде чем встретить кого-нибудь, кто согласился бы отвезти тебя прямо в Каладанию, нам пришлось бы ждать многие и многие годы.

И садовник действительно сделал так, как обещал, но проходили дни и месяцы, а ему не удавалось найти корабль, который отправлялся бы на остров Эбенового Дерева.

Вот как проходила жизнь Камара аль-Замана.

Что же касается Сетт Будур, то с ней произошли такие необыкновенные и удивительные вещи, о царь благословенный, что я спешу возвратиться к ней.

В самом деле, когда Сетт Будур проснулась, первым ее движением было протянуть руки, чтобы прижать к своей груди Камара аль-Замана.

И можно себе представить, каково было ее удивление, когда она не нашла его подле себя; и с еще большим удивлением заметила она, что шальвары ее были развязаны, а шелковый шнурок с сердоликовым талисманом исчез. Но она подумала, что Камар аль-Заман, еще не видевший талисмана, унес его, чтобы лучше рассмотреть, и стала терпеливо ждать его возвращения.

Но когда по прошествии некоторого времени она увидела, что Камар аль-Заман не возвращается, она начала сильно беспокоиться и скоро впала в невероятное расстройство. А когда наступил вечер и Камар аль-Заман не вернулся, она не знала, что и думать о его исчезновении. Но она сказала себе: «О Аллах, должно быть, что-нибудь очень необыкновенное случилось, если Камар аль-Заман, который не может прожить без меня и часу, ушел так далеко! Но почему он унес с собой и талисман? О проклятый талисман, это ты причина нашего несчастья! А тебя, проклятый Марзауан, брат мой, да сразит тебя Аллах за то, что ты сделал мне такой погибельный подарок!»

Но когда прошло два дня и Сетт Будур увидела, что муж ее не возвращается, вместо того чтобы впасть в полное отчаяние, как сделала бы на ее месте всякая другая женщина, она обрела в несчастье крепость духа, столь несвойственную лицам ее пола. Она никому ничего не сказала об этом исчезновении, опасаясь, что, узнав о нем, рабы предадут ее или будут дурно служить ей; она скрыла скорбь свою в глубине души и запретила молодой рабыне, которая прислуживала ей, с кем-либо говорить об этом. Потом, зная о необыкновенном сходстве своем с Камаром аль-Заманом, она скинула свое женское платье, достала из сундука вещи Камара аль-Замана и начала одеваться в них.

Она надела прекрасное полосатое платье, плотно прилегающее к стану и оставляющее открытой шею, опоясалась поясом из чеканного золота и заткнула за него кинжал с яшмовой ручкой, украшенной рубинами; потом она обвязала голову свою пестрым шелковым платком, который скрепила на лбу шнурком из шелковистой шерсти молодого верблюда, и, одевшись таким образом, она взяла в руки хлыст, выпрямила стан и велела молодой своей рабыне одеться в то платье, которое она сбросила с себя, и следовать за нею. Таким образом, глядя на служанку, все могли думать: «Это Сетт Будур».

Тогда она вышла из палатки и подала знак к отъезду.

Таким образом, одевшись в платье Камара аль-Замана, Сетт Будур пустилась в дальнейший путь в сопровождении своего конвоя и ехала многие и многие дни, пока не приехала к какому-то городу, расположенному на берегу моря. Тогда она велела разбить у городских ворот палатки и спросила:

— Что это за город?

Ей ответили:

— Это столица острова Эбенового Дерева.

— Она спросила:

— А кто здесь царь?

Ей ответили:

— Он зовется царем Арманосом.

Она спросила:

— А дети есть у него?

Ей ответили:

— У него есть одна только дочь, красивейшая девушка всего царства, по имени Гайат аль-Нефус^[38].

На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что приближается утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

ДВЕСТИ ДЕВЯТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

Одна только дочь есть у него, красивейшая девушка, по имени Гайат аль-Нефус.

Тогда Сетт Будур послала к царю Арманосу гонца своего с письмом, в котором она извещала его о своем прибытии; и в письме этом она назвала себя принцем Камаром аль-Заманом, сыном царя Шахрамана, владыки страны Каладанской.

Получив это известие, царь Арманос, который всегда был в наилучших отношениях с могущественным царем Шахраманом, был чрезвычайно доволен возможностью оказать почет сыну его, принцу Камару аль-Заману. И он сейчас же отправился к палаткам в сопровождении целого кортежа из главных своих придворных и пошел навстречу Сетт Будур, которую он и принял со всеми почестями, подобающими сыну дружественного царя. И хотя Сетт Будур колебалась воспользоваться помещением, которое он любезно предлагал ей в самом дворце, царю Арманосу удалось склонить ее к этому. И они вместе совершили торжественный въезд в город. И в течение трех дней при дворе давались великолепные празднества, блиставшие необыкновенной роскошью.

Тогда наконец царь Арманос заговорил с Сетт Будур о ее путешествии и стал расспрашивать и о ее планах. А в этот самый день Сетт Будур, по-прежнему переодетая Камаром аль-Заманом, побывала в дворцовом хаммаме, причем она отказалась от чьих-либо услуг. И она вышла оттуда столь дивно прекрасной и сияющей, и красота ее имела такую чарующую силу, что, встречаясь с нею, все останавливались затаив дыхание и благословляли Создателя.

И вот царь Арманос сел рядом с Сетт Будур и в течение долгого времени разговаривал с нею. И он был до такой степени очарован ее прелестью и ее красноречием, что сказал:

— Сын мой, право, сам Аллах послал тебя в мое царство, чтобы ты послужил утешением последних дней моих и заменил мне сына, которому я мог бы передать мой престол. Хочешь ли ты, дитя мое, доставить мне эту отраду, женившись на единственной дочери моей Гайат аль-Нефус? Нет человека в мире, который был бы достоин в такой степени, как ты, соединить свою судьбу с ее судьбой и насладиться ее красотой. Она едва достигла брачного возраста, ибо только в прошлом месяце ей пошел пятнадцатый год. Это поистине редкостный цветок, и я хотел бы, чтобы ты вдохнул в себя аромат его. Согласись жениться на ней, сын мой, — и я сейчас же передам тебе престол мой, ибо связанные с ним обязанности чересчур обременительны для моего престарелого возраста.

Это столь неожиданное и столь великодушное предложение повергло принцессу Сетт Будур в величайшее смущение. Сначала она не знала, что ей и делать, чтобы не выдать своего волнения, и, опустив глаза, она долгое время размышляла, между тем как холодный пот леденил лоб ее. И она думала про себя: «Если я отвечу ему, что у меня, Камара аль-Замана, есть уже жена, Сетт Будур, он скажет мне, что Коран разрешает иметь четырех законных жен; если я скажу ему правду относительно моего пола, то он может принудить меня к браку с ним самим; и кроме того, все узнают об этом, и это будет ужасным стыдом для меня; если я откажусь от его отеческого предложения, его расположение ко мне превратится в ненависть и, как только я покину его дворец, он может погубить меня. Значит, остается принять это предложение, предоставив совершиться судьбе. И кто знает, что готовит мне будущее?.. Во всяком случае, сделавшись царем, я приобрету прекрасное царство, которое уступлю Камару аль-Заману, когда он возвратится. Что же касается брачного союза с молоденькой Гайат аль-Нефус, супругой моей, то, быть может, я как-нибудь выберусь из этого затруднения, я что-нибудь придумаю…»

И она подняла голову, а лицо ее зарумянилось краской, которую царь приписал скромности и смущению, весьма понятному в столь чистом юноше, а затем сказала:

— Я покорный сын, отвечающий послушанием на малейшее из желаний царя.

При этих словах царь Арманос пришел в совершенный восторг и захотел, чтобы брачная церемония была совершена в тот же день. И он начал с того, что отказался в пользу Камара аль-Замана от престола своего перед всеми своими эмирами, должностными лицами, стражами и придворными; и он приказал публичным глашатаям разгласить об этом по всему городу и разослал по всему государству своему гонцов, чтобы оповестить об этом все население.

Тогда в мгновение ока устроено было в городе и во дворце небывалое празднество, и под радостные крики и звуки флейт и кимвалов написан был брачный договор нового царя с Гайат аль-Нефус.

А когда наступил вечер, старая царица, окруженная своими прислужницами, которые кричали от радости: «Лю-лю-лю!» — привела новобрачную Гайат аль-Нефус в покои Сетт Будур, ибо они по-прежнему принимали ее за Камара аль-Замана. И Сетт Будур под видом юного царя приветливо подошла к своей супруге и впервые откинула с ее лица полупрозрачное покрывало.

Тогда при виде этой столь прекрасной четы все присутствующие были до того очарованы, что побледнели от страстного волнения.

А когда церемония закончилась, мать Гайат аль-Нефус и все прислужницы высказали тысячу пожеланий, зажгли все светильники и тихо удалились, оставив новобрачных в их опочивальне.

На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что приближается утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

ДВЕСТИ ДЕСЯТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

Оставив новобрачных в их опочивальне, мать Гайат аль-Нефус и все прислужницы тихо удалились.

Сетт Будур с первого же взгляда была очарована свежестью юной Гайат аль-Нефус и нашла ее чрезвычайно привлекательной, с ее большими, испуганными черными глазами, прозрачной кожею и маленькой, детской, едва обозначающейся под газом грудью. А Гайат аль-Нефус видя, что понравилась своему супругу, застенчиво улыбнулась, хотя не переставала дрожать от сдержанного волнения, не поднимая глаз и не смея шевельнуться под своими покрывалами и драгоценными уборами. Однако она все-таки заметила царственную красоту этого юноши с нежным пушком на щеках, который показался ей прекраснее самих прекрасных девушек во дворце. И когда он тихонько подошел к ней и сел с ней рядом на большой матрас, разостланный поверх ковра, все ее существо содрогнулось до самой глубины. И Сетт Будур взяла в свои руки маленькие ручки молодой девушки и, медленно склонившись над нею, поцеловала в губы. А Гайат аль-Нефус не посмела ответить ей поцелуем на этот сладостный поцелуй и только закрыла глаза и блаженно вздохнула.

А Сетт Будур взяла ее головку и прижала к груди своей и стала вполголоса напевать ей стихи такого убаюкивающего размера, что дитя мало-помалу заснуло со счастливой улыбкою на губах.

Тогда Сетт Будур сняла с нее покрывало и украшения, уложила ее и легла рядом с ней, сжав ее в своих объятиях. И так спали они обе до самого утра.

А когда Сетт Будур, спавшая, почти не раздеваясь и даже с тюрбаном на голове, проснулась, она совершила наскоро наиболее необходимые омовения (чтобы не выдать себя, она постоянно принимала ванны отдельно от других), облачилась в царское убранство и пошла в тронную залу принимать поздравления от двора, приводить в порядок дела, искоренять злоупотребления, назначать и смещать должностных лиц. Между прочим, она нашла нужным отменить пошлины и налоги и упразднить тюрьмы и осыпала щедротами войска, народ и служителей мечетей. И все новые подданные ее полюбили ее и вознесли молитву о ее благоденствии и долголетии.

Что же касается царя Арманоса и супруги его, то они поспешили к дочери своей Гайат аль-Нефус и спросили ее, был ли ласков с ней супруг ее и не слишком ли она утомлена, ибо они не хотели расспрашивать ее с самого начала о наиболее щекотливом вопросе.

Гайат аль-Нефус ответила:

— Супруг мой был чрезвычайно ласков со мной. Он поцеловал меня в губы, и я заснула в его объятиях, убаюканная его песнями! О, как он мил!

Тогда Арманос сказал:

— И это все, что было между вами, дочь моя?

Она ответила:

— Ну да!

А мать спросила ее:

— Значит, ты даже не вполне разделась?

Она ответила:

— Нет!

Тогда отец и мать переглянулись между собою, но ничего не сказали, а затем они ушли.

Вот что было между Гайат аль-Нефус, царем Арманосом и супругой его.

Что же касается Сетт Будур, то, покончив с делами, она вернулась в свои покои, к Гайат аль-Нефус, и спросила ее:

— Что сказали тебе, моя крошка, отец и мать?

Она ответила:

— Они спросили меня, почему я не раздевалась?

Будур сказала:

— За этим дело не станет. Сейчас я помогу тебе раздеться.

И она по частям сняла всю ее одежду, включая последнюю рубашку, взяла ее, обнаженную, на руки и легла с ней на ложе. А затем очень нежно Будур поцеловала прекрасные детские глаза Гайат аль-Нефус и спросила ее:

— О мой ягненочек, скажи мне, тебе очень нравятся мужчины?

Она же ответила:

— Я никогда не видела никого, кроме, конечно, дворцовых евнухов. Но похоже, они только наполовину мужчины. Чего же им не хватает, чтобы стать мужчинами вполне?

Будур же ответила:

— Того, чего не хватает тебе, моя ягодка!

И удивленная аль-Нефус спросила:

— Мне? И чего же у меня недостает, ради Аллаха?

И Будур ответила:

— Пальца!

При этих словах маленькая Гайат аль-Нефус в ужасе издала приглушенный крик, вынула обе свои руки из-под одеяла и вытянула десять пальцев, глядя на них расширенными от ужаса глазами. Но Будур обняла ее, поцеловала в волосы и сказала:

— О Аллах! Гайат аль-Нефус, я пошутила!

И она продолжала покрывать ее поцелуями, пока полностью ее не успокоила. Затем она сказала ей:

— Дорогая моя, поцелуй меня!

И Гайат аль-Нефус поднесла свои свежие губы к губам Будур, и обе, крепко обнявшись, проспали до самого утра.

На этом месте своего повествования Шахерезада заметила, что приближается утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

ДВЕСТИ ОДИННАДЦАТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

Царские дочери, крепко обнявшись, проспали до самого утра.

Тогда Будур опять пошла заниматься государственными делами, а отец и мать Гайат аль-Нефус отправились к дочери осведомиться, как провела она ночь.

ЦарьАрманос первый спросил ее:

— Ну что же, дитя мое, — да будет благословен Аллах! — я вижу, что ты еще лежишь под одеялом. Не слишком ли ты разбита?

Она же ответила:

— Вовсе нет! Я хорошо отдохнула в объятиях своего прекрасного супруга, который на этот раз снял с меня всю одежду и осыпал нежными поцелуями все мое тело! Йа Аллах! Как это было приятно! У меня от этого дрожь пошла по всему телу и словно покалывания! И все-таки он меня на мгновение напугал, сказав, что мне не хватает одного пальца. Но он только шутил. Его ласки доставили мне столько удовольствия, его руки были так нежны на моей обнаженной коже, а его губы — на моих губах, и я чувствовала их такими теплыми и полными, что я проспала эту ночь словно в раю!

Тогда мать спросила ее:

— А где простыни? Много ли крови ты потеряла, моя дорогая?

А пораженная девушка ответила:

— Я вообще ничего не теряла!

При этих словах отец и мать на грани отчаяния, ударяя себя по лицу, стали восклицать:

— О, позор! О, горе! Почему супруг твой так презирает нас и так гнушается тобой?!

Затем царь, все более и более горячась от гнева, удалился, воскликнув своей супруге довольно громким голосом, так чтобы слова его донеслись до слуха девушки:

— Если и в следующий раз Камар аль-Заман не исполнит обязанностей своих относительно нашей дочери и не спасет нашей чести, я сумею наказать его за дерзость! Я лишу его царской власти, которую я ему дал, изгоню его из дворца и, может быть, даже подвергну его еще более жестокому наказанию!

С этими словами царь вышел из покоев дочери своей в сопровождении своей супруги, нос которой вытянулся до самых носков. И вот когда с наступлением ночи Сетт Будур вошла в комнату Гайат аль-Нефус, малютка была страшно расстроена и, забившись головой в подушки, тряслась от рыданий. Будур подошла к ней, поцеловала ее в лоб, отерла ее слезы и спросила о причине ее огорчения; и Гайат аль-Нефус сказала ей взволнованным голосом:

— О господин мой возлюбленный, мой отец хочет вернуть трон, который он дал тебе, и прогнать тебя из дворца; и я даже не знаю, что он еще хочет сделать с тобой! И все потому, что ты не хочешь взять мою девственность и тем самым спасти честь его имени и всего его рода! И он всенепременно хочет, чтобы все было исполнено сегодня же ночью! И я, господин мой возлюбленный, не для того говорю тебе все это, чтобы побудить тебя взять то, что ты должен взять, но для того, чтобы предупредить тебя об опасности, которая тебе угрожает! И я весь день проплакала, только и думая о мести, которую мой отец замышляет против тебя! Ах! Пожалуйста, поспеши же похитить мою девственность, мать моя хочет, чтобы белые простыни стали красными! А я вполне доверюсь твоему умению и отдам в твое распоряжение и тело и душу мою! Но ты лучше меня знаешь, что я должна сделать для этого!

При этих словах Будур подумала: «Придется сказать ей! Я вижу, что откладывать это нельзя. В Тебе, Аллах, все упование мое!»

И она сказала молодой девушке:

— Око мое! Любишь ли ты меня?

Она ответила:

— Как Бога!

Будур поцеловала ее в губы и спросила:

— Насколько ты меня любишь?

Она ответила, затрепетав от ее поцелуя:

— Не знаю, но только очень люблю!

Будур спросила ее:

— Если ты действительно так любишь меня, была ли бы ты довольна, если бы оказалось, что я не муж, а брат тебе?

Девочка захлопала в ладоши и воскликнула:

— Я бы умерла от счастья!

Будур сказала:

— А если бы оказалось, моя крошка, что я и не брат тебе, а сестра? Не молодой человек, а девушка, как и ты? Любила ли бы ты меня?

Гайат аль-Нефус сказала:

— Еще больше любила бы, потому что я всегда была бы с тобой вместе, играла бы с тобой, спала бы с тобой в одной постели, и мы никогда не расставалась бы!

Тогда Будур привлекла молодую девушку к себе и, осыпая поцелуями глаза ее, сказала:

— А скажи мне, Гайат аль-Нефус, способна ли ты сохранить мою тайну и таким образом доказать мне любовь свою?

Молодая девушка воскликнула:

— Я так люблю тебя, что готова на все!

Тогда Будур сжала девочку в своих объятиях и поцеловала ее таким долгим поцелуем, что у обеих захватило дыхание, а потом встала, выпрямилась и сказала:

— Взгляни на меня, Гайат аль-Нефус, и будь моей сестрою!

И в то же время быстрым движением рук, она распахнула свое платье от ворота до пояса и обнажила свои сверкающие белизною груди, увенчанные розами; затем она сказала:

— Ты видишь, милая, что я такая же женщина, как и ты! А если я была переодета мужчиной, то причиной этому одно необыкновенно странное приключение, которое я сейчас расскажу тебе.

Тогда она снова посадила молодую девушку к себе на колени и рассказала ей всю историю от начала и до конца. Но повторять ее было бы излишне.

Выслушав всю эту историю, маленькая Гайат аль-Нефус пришла в совершенный восторг, и, так как она все еще сидела на коленях у Сетт Будур, она взяла ее своей маленькой ручкой за подбородок и сказала:

— О сестра моя! Какой чудесной жизнью мы будем жить с тобой, ожидая возврата возлюбленного твоего Камара аль-Замана! Да будет угодно Аллаху, чтобы он вернулся скорее! Тогда счастью нашему не будет предела!

А Будур сказала:

— Да услышит Аллах слова твои, дорогая моя! Тогда я отдам ему тебя как вторую жену, и мы будем жить все трое, вместе, в полном блаженстве!

Потом они долго целовали друг друга и играли в разные игры, и Гайат аль-Нефус любовалась всеми подробностями красоты, которые замечала у Сетт Будур. И она трогала грудь ее и говорила:

— О сестра моя! Какие у тебя прелестные груди! Посмотри, они гораздо полнее, чем у меня. Ведь у меня они совсем маленькие! Как ты думаешь, они вырастут?

И, продолжая осматривать ее тело, она расспрашивала ее обо всем, что привлекало ее внимание; а Будур, осыпая ее тысячами поцелуев, отвечала на ее расспросы с полною ясностью, и Гайат аль-Нефус восклицала:

— О Аллах! Теперь я понимаю! Представь себе, когда я спрашивала у рабынь, к чему служит то-то, они подмигивали и ничего не отвечали. А другие просто бесили меня — они щелкали языком и тоже не отвечали.

А я от ярости царапала себе щеки и кричала все громче и громче: «Скажите мне, к чему служит то-то?»

Тогда на мои крики прибегала моя мать и спрашивала, в чем дело, и рабыни всегда отвечали: «Она кричит, потому что хочет, чтобы мы объяснили ей, к чему служит то-то».

Тогда царица, мать моя, приходила в ужасный гнев и, несмотря на то что я кричала, прося прощения, поднимала мое платье и начинала пребольно сечь меня, говоря: «Вот к чему служит то-то!»

Наконец я пришла к убеждению, что то-то служит для сечения. И так же было относительно всего прочего.

Потом обе они продолжали шалить и разговаривать обо всем на свете, так что к утру Гайат аль-Нефус была уже совершенно просвещена относительно назначения всех нежных органов своего тела.

На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что приближается утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

ДВЕСТИ ДВЕНАДЦАТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

И тогда, ввиду того что приближался час прихода отца и матери, Гайат аль-Нефус сказала Сетт Будур:

— Сестра моя, что должна я сказать моей матери, которая попросит меня показать ей кровь моей девственности?

Будур улыбнулась и сказала:

— Это мы устроим!

И она взяла потихоньку цыпленка, удавила его, замазала его кровью бедра девушки, простынь и сказала:

— Ты просто покажешь ей все это, потому что обычай останавливается на достигнутом и не дозволяет более глубоких исследований девственности.

Она же спросила ее:

— Сестра моя, но почему ты не хочешь меня взять, например, пальцем?

Будур же ответил:

— Нет, око мое, потому что я оставляю тебя нетронутой, как я уже говорила, для Камара аль-Замана!

Тогда Гайат аль-Нефус совершенно успокоилась, а Сетт Будур отправилась руководить судебным заседанием.

Тогда вошли к своей дочери царь и царица, готовые разразиться яростью против нее и против ее супруга. Но при виде окровавленных бедер и простыни, они расцвели от удовольствия, и возликовали, и открыли настежь двери покоев. Тогда вошли все женщины и разразились восклицаниями радости и торжествующими криками: «Лю-лю-лю!» — и мать, полная гордости, положила простыню на бархатную подушку и в сопровождении женщин обошла весь гарем, и таким образом все узнали о счастливом событии; и царь задал большой праздник и пожертвовал для бедных огромное количество овец и молодых верблюдов.

Что же касается царицы и приглашенных, то они вернулись к юной Гайат аль-Нефус и, плача, стали целовать ее между глаз и провели с ней весь день до самого вечера, после того как свели ее в хаммам, укутав ее шелковыми платками, чтобы она не простудилась.

Что же касается Сетт Будур, то она по-прежнему каждый день восседала на престоле острова Эбенового Дерева, привлекая к себе любовь подданных, которые по-прежнему считали ее мужчиной и воссылали к небу моления о ее долголетии; а когда наступал вечер, она с радостью в сердце шла к юной подруге свой Гайат аль-Нефус и, заключив ее в свои объятия, ложилась к ней на постель, и так, обнявшись, словно супруг с супругою, они до самого утра тешились ласками и разными любовными забавами, ожидая возлюбленного своего Камара аль-Замана.

Вот как жили они.

А вот что было с Камаром аль-Заманом. Он продолжал жить в домике доброго садовника-мусульманина, за стенами города, населенного такими негостеприимными и нечистоплотными людьми, пришедшими из западных стран. А отец его, царь Шахраман, на островах Каладанских, найдя в лесу окровавленные члены, не сомневался в том, что возлюбленный сын его Камар аль-Заман убит. Он облачился в траур, как и все его государство, и велел соорудить сыну мавзолей, где он и запирался, чтобы оплакивать в тишине смерть своего ребенка.

А Камар аль-Заман, в свою очередь, несмотря на общество садовника, который всеми силами старался развлечь его и поддержать в нем надежду на прибытие корабля, который перевезет его на остров Эбенового Дерева, жил в печали и с сокрушением вспоминал о прекрасных прошедших днях.

И вот однажды, когда садовник пошел, по своему обыкновению, к гавани, чтобы найти корабль, который согласился бы взять его гостя, Камар аль-Заман печально сидел в саду и читал на память разные стихи, глядя на порхающих птиц, как вдруг внимание его привлек громкий крик двух больших птиц. Он поднял голову к верхушке дерева, с которого раздавался этот крик, и увидел, что птицы отчаянно дерутся между собою клювами, крыльями и когтями. Но скоро на его глазах одна из птиц скатилась бездыханной на землю, в то время как победительница взмыла ввысь и улетела.

Но в ту же минуту две еще более крупные птицы, которые сидели на соседнем дереве и смотрели на схватку, слетели к мертвой птице и сели подле нее с двух сторон: одна поместилась в головах покойницы, а другая — в ногах; потом обе они печально склонили головы и принялись плакать.

При этом Камар аль-Заман вспомнил о супруге своей Сетт Будур и был чрезвычайно расстроен; а затем, заразившись слезами птиц, также принялся плакать.

Чрез некоторое время Камар аль-Заман увидел, что птицы выкопали могилу своими когтями и клювами и похоронили умершую.

Потом они улетели, но через некоторое время опять вернулись к могиле, держа за крыло и за ноги птицу, убившую их подругу; она старалась вырваться от них и испускала отчаянные крики. Но, не выпуская ее из когтей, они положили ее на могилу покойной и несколькими быстрыми ударами клювов распороли ей живот, чтобы отомстить ей за ее преступление, вырвали внутренности и улетели, а она продолжала биться на земле в предсмертных муках.

На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что приближается утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

ДВЕСТИ ШЕСТНАДЦАТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

Они положили ее на могилу покойной и несколькими быстрыми ударами клювов распороли ей живот, чтобы отомстить ей за ее преступление, вырвали внутренности и улетели.

В то время как все это происходило, Камар аль-Заман, оцепенев от удивления, смотрел на столь необыкновенное зрелище. Затем, когда птицы улетели, он подошел из любопытства к тому месту, где лежала казненная птица, и, посмотрев на труп ее, увидел, что посреди распоротого желудка ее блестит что-то красное. Он наклонился и, взяв птицу в руки, сейчас же лишился чувств — он нашел сердоликовый талисман Сетт Будур!

Очнувшись от обморока, он прижал к сердцу этот драгоценный талисман, причину стольких вздохов, сожалений и скорби, и воскликнул:

— Да будет угодно Аллаху, чтобы это оказалось счастливым предзнаменованием и знаком того, что я найду мою возлюбленную Сетт Будур!

Потом он поцеловал талисман и поднес его ко лбу, потом завернул его в кусочек холста, привязал к своей руке, чтобы не потерять его, и принялся прыгать от радости. Успокоившись немного, он вспомнил, что добрый садовник просил его выкорчевать старое рожковое дерево^[39], которое не давало более ни листьев, ни плодов. Он подпоясался пеньковым поясом, засучил рукава, взял заступ и принялся за работу, ударяя изо всех сил по корням старого дерева. Но вдруг он почувствовал, что заступ его ударился о какой-то твердый металлический предмет, приглушенный звон которого отдался под землей. Тогда он быстро разрыл землю, отбросил камни и вытащил большую бронзовую доску. Тогда перед ним открылась вырубленная в скале лестница с десятью довольно высокими ступенями; и, произнеся очистительные слова: «Ля иляха илля Ллах!»^[40], он поспешно спустился вниз и очутился в широком четырехугольном погребе древней постройки, времен Самуда и Адита^[41], и в этом большом сводчатом погребе он нашел двадцать огромных сосудов, расставленных в порядке по обеим сторонам его. Он поднял крышку одного из сосудов и увидел, что он наполнен слитками червонного золота; он поднял крышку второго сосуда, и оказалось, что он наполнен золотым порошком; тогда он открыл остальные восемнадцать сосудов, и оказалось, что они наполнены слитками золота и золотым порошком. Оправившись от изумления, Камар аль-Заман вышел из погреба, прикрыв вход его бронзовой доской, и окончил работу над деревом, а потом стал поливать деревья, как он делал это обыкновенно, помогая садовнику, и прекратил работу только вечером, когда вернулся его старый друг.

И в первую же минуту садовник объявил Камару аль-Заману радостную весть; он сказал ему:

— О дитя мое, я могу с радостью объявить тебе, что скоро ты вернешься в мусульманские страны! Я нашел корабль, снаряженный богатыми купцами, который через три дня поднимет паруса; и я переговорил с капитаном, который согласен довезти тебя до острова Эбенового Дерева!

Услышав это, Камар аль-Заман страшно обрадовался и, поцеловав руку садовника, сказал ему:

— О отец мой, поистине, ты принес мне добрую весть, но и я, в свою очередь, могу сообщить тебе нечто, что обрадует тебя…

На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что приближается утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

ДВЕСТИ ДЕВЯТНАДЦАТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

Берусь сообщить тебе нечто, что обрадует тебя, как я думаю, хотя ты и далек от жадности нынешних людей, и сердце твое чисто от всякой корысти. Потрудись только пойти со мною в сад, и я покажу тебе, о отец мой, какое состояние посылает нам милосердная судьба.

Тогда он повел садовника к тому месту, где раньше стояло выкопанное рожковое дерево, поднял металлическую доску, отвел удивленного и испуганного старика в погреб и открыл перед ним один за другим двадцать сосудов, наполненных слитками золота и золотым порошком. А добрый садовник, совсем растерявшись, поднимал руки, широко открывал глаза и перед каждым сосудом восклицал:

— О Аллах!

Затем Камар аль-Заман сказал ему:

— Всеблагому угодно было вознаградить тебя за гостеприимство твое: рука пришельца, которая протягивалась к тебе, прося о помощи в несчастье, открывает в жилище твоем источники золота. Такова воля судьбы, которая всегда благоприятствует добрым делам, блистающим чистой красотой бескорыстных сердец.

При этих словах старый садовник, не имея силы произнести ни слова, только заплакал, и слезы медленно скользили по длинной бороде его и скатывались на грудь. Потом он немного оправился от волнения и сказал:

— Дитя мое, на что нужно такому старику, как я, все это золото и все это богатство? Я, правда, беден, но мне довольно того, что у меня есть, и я буду совершено счастлив, если ты дашь мне только драхму или две на покупку савана, который я, умирая в одиночестве, положу рядом с собой, чтобы сострадательный прохожий завернул в него бренные останки мои в ожидании Страшного суда.

Тогда, в свою очередь, заплакал и Камар аль-Заман. Затем он сказал старику:

— О мудрый отец, о шейх с благовонными руками! Святое одиночество, в котором мирно протекают твои годы, изгладило перед глазами твоими законы, которыми живет род человеческий, законы справедливости и несправедливости, истины и лжи. Но я возвращаюсь в среду лютых тварей, именуемых людьми, и я не смею забыть об этих законах под страхом, что они загрызут меня. Это золото, о отец мой, без всякого сомнения, принадлежит тебе. Но если хочешь, разделим его: я возьму половину, а ты — другую половину. В противном случае я решительно ничего не возьму.

Тогда старый садовник ответил:

— Сын мой, мать моя родила меня здесь девяносто лет тому назад, потом она умерла; и отец мой умер. И око Аллаха бдело надо мной, и я возрос в тени этого сада под шум родного источника. Я люблю этот источник и этот сад, о дитя мое, и шепот этих листьев, и это солнце, и эту родную землю, на которой свободно движется и удлиняется знакомая мне тень моя, а ночью — луну, озаряющую деревья и улыбающуюся мне до самого утра. И это так много говорит моему сердцу, о дитя мое! А я говорю тебе об этом, чтобы ты знал, что удерживает меня здесь и мешает мне отправиться с тобою в мусульманские страны; я последний мусульманин в моей стране, где жили мои предки. Пусть же покоятся здесь белые кости мои, и пусть последний мусульманин умрет, повернувшись лицом к солнцу, которое освещает эту землю, оскверненную теперь варварскими сынами темного Запада!

Так говорил старик с дрожащими руками. Потом он прибавил:

— Что же касается этих драгоценных сосудов, о которых ты говоришь, то возьми, если таково желание твое, только десять из них, а десять остальных оставь в этом погребе — они будут наградою тому, кто предаст земле тело мое. Но это еще не все. Трудность не в этом. Главная трудность состоит в том, чтобы переправить эти сосуды на корабль, не привлекая к себе ничьего внимания и не возбудив жадность людей с черной душою, которые живут в этом городе. Но вот что я придумал. Оливы сада моего усыпаны плодами, а там, куда ты едешь, на острове Эбенового Дерева, оливки считаются большой редкостью и чрезвычайно ценятся, поэтому я побегу купить двадцать больших горшков, на дно которых мы положим слитки золота и золотой песок, а сверху оливки из моего сада. Тогда мы сможем без опасения перенести их на отъезжающий корабль.

И Камар аль-Заман немедленно последовал этому совету и провел день, занимаясь наполнением купленных горшков.

А когда ему оставалось наполнить только один последний горшок, он подумал: «Этот чудотворный талисман недостаточно хорошо спрятан на мне; его могут украсть у меня во время сна, или же он может потеряться. Поэтому, без сомнения, будет лучше, если я положу его на дно этого горшка; потом прикрою его слитками золота и золотым песком и сверху положу оливки».

И он сейчас же привел свой план в исполнение и, окончив укладку, закрыл последний горшок крышкой из белого дерева; а чтобы отличить этот горшок среди остальных, он сделал на дне его отметку, а затем, увлекшись этой работой, полностью вырезал на нем ножом имя свое: «Камар аль-Заман» — красиво переплетающимися буквами.

Окончив эту работу, он попросил своего старого друга сказать матросам, чтобы на следующий день они перенесли эти горшки на корабль. И старик немедленно исполнил это поручение, затем вернулся домой и, чувствуя себя несколько утомленным, лег на постель с легкой лихорадкой и ознобом.

На следующее утро старый садовник, никогда за всю свою жизнь не знавший болезней, почувствовал, что ему стало еще хуже, чем вчера, но ничего не сказал об этом Камару аль-Заману, чтобы не опечалить его в час отъезда. И он остался на своем матрасе, чувствуя страшную слабость и сознавая, что приближаются последние часы его.

Днем в сад пришли моряки за горшками и попросили Камара аль-Замана, который открыл им дверь, указать им, откуда они должны взять горшки. Он повел их к забору, подле которого были расставлены в ряд все двадцать горшков, и сказал им:

— Они наполнены оливками самого первого сорта, поэтому будьте, пожалуйста, осторожны, чтобы не разбить их.

Затем капитан, который сопровождал матросов, сказал Камару аль-Заману:

— Пожалуйста, не опоздай на корабль, господин, ибо завтра утром ветер подует с берега, и мы сейчас же распустим паруса.

И, взяв горшки, они удалились.

На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что приближается утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

ДВЕСТИ ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ НОЧЬ,

она продолжила:

Потом капитан, который сопровождал матросов, сказал Камару аль-Заману:

— Пожалуйста, не опоздай на корабль, господин, ибо завтра утром ветер подует с берега, и мы сейчас же распустим паруса.

И, взяв горшки, они удалились. Тогда Камар аль-Заман пошел к садовнику и заметил, что лицо его было бледно и в то же время светилось особенным ясным светом.

Он спросил, как его здоровье, и узнал, что друг его чувствует себя нехорошо; и хотя больной всячески старался успокоить его, он не мог отделаться от чувства тревоги. Он дал ему отвара из разных зеленых трав, но без особого успеха. И он провел с ним весь день, и не ложился спать ночью, и видел, что ему становится все хуже.

И вот утром добрый садовник с усилием подозвал его к своему изголовью, взял его за руку, сказал:

— Камар аль-Заман, сын мой, слушай! Нет Бога, кроме Аллаха, и господин наш Мухаммед — посланник Его! — и умер.

Тогда Камар аль-Заман залился слезами и долго сидел подле него и плакал. Затем он встал, закрыл ему глаза, отдал ему последний долг, изготовил белый саван, вырыл могилу и предал земле тело последнего мусульманина этой страны, перешедшей в руки неверных. И тогда только он подумал об отъезде.

Он купил кое-какую провизию, запер ворота сада, взял ключ с собой и побежал в гавань, ибо солнце было уже высоко; но он увидел, что корабль был уже далеко и, распустив все паруса, быстро уносился от берега под благоприятным ветром.

Увидев это, Камар аль-Заман пришел в полное сокрушение; но он скрыл свои чувства, чтобы не подвергнуться насмешкам собравшейся в гавани черни, и печально побрел он в сад, который со смертью старика перешел в его полную собственность. И, вернувшись в свой домик, он бросился на матрас и горько беззвучно заплакал в душе своей о возлюбленной своей Будур и о талисмане, которого он лишился во второй раз.

Видя, что неумолимая судьба заставляет его остаться на неопределенное время в этой негостеприимной стране, Камар аль-Заман предавался необычайной скорби; а мысль, что он навсегда потерял Будур, приводила его в еще большее отчаяние; и он говорил себе: «Несчастья мои начались с потерей этого талисмана, и судьба стала благоприятствовать мне с той минуты, как я нашел его; а теперь, когда я опять потерял его, кто знает, какие бедствия еще разразятся над моей головою?» Наконец он воскликнул:

— Нет прибежища, кроме Аллаха Всевышнего!

Затем он поднялся и, чтобы не лишиться десяти остальных сосудов, заключавших в себе найденный под землею клад, опять купил двадцать горшков, положил на дно их золотой песок и слитки, а затем наполнил их до краев оливками, говоря про себя: «Таким образом, в день, когда мне будет суждено Аллахом отплыть отсюда, они будут уже готовы».

И он принялся за поливку овощей и плодовых деревьев, читая на память грустные стихи о любви своей к Сетт Будур.

Так проводил он свое время.

Что же касается корабля, то благодаря попутному ветру он скоро прибыл на остров Эбенового Дерева и пристал как раз у той набережной, где поднимался дворец, в котором жила принцесса Будур под видом Камара аль-Замана.

Увидев этот корабль, который подходил на всех парусах, распустив по ветру все свои флаги, Сетт Будур почувствовала необыкновенное желание осмотреть этот корабль, тем более что она не теряла надежды встретить когда-нибудь на одном из этих кораблей, прибывавших издали, супруга своего Камара аль-Замана. И, призвав нескольких из своих придворных, она отправилась на этот корабль, который, как ей говорили, был нагружен драгоценными товарами.

^{Он увидел, что корабль был уже далеко и, распустив все паруса, быстро уносился от берега под благоприятным ветром.}

Взойдя на палубу, она позвала капитана и сказала ему, что хочет осмотреть его судно. Затем, уверившись, что Камара аль-Замана нет в числе пассажиров, она из любопытства спросила капитана:

— А чем нагружен твой корабль, о капитан?

Он ответил:

— О господин мой, кроме купцов, которые едут на этом корабле, мы везли в трюме прекраснейшие материи и шелковые ткани из разных стран, вышивки по бархату, парчу, холст, вытканный по прекраснейшим древним и новейшим рисункам, и другие ценные товары; затем у нас есть разные китайские и индейские лекарственные снадобья в порошках и в листьях, бадьян, помады, примочки, мази и драгоценные бальзамы; потом у нас есть самоцветные камни, жемчуг, кораллы и желтый янтарь, а также всевозможные благовония и отборные пряности — мускус, серая амбра и ладан; масла прозрачные, как слезы, и эссенции всех цветов, у нас есть также камфора, кишнец^[42], кардамон, гвоздика, корица с Серендипа^[43], индийский тамаринд и имбирь; наконец, на последней стоянке мы взяли оливки наилучшего качества, так называемые «птичьи оливки», с тонкой кожей, сладким, сочным мясом, а по цвету похожие на светлое масло.

На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что приближается утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

ДВЕСТИ ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

Еще на последней стоянке мы взяли так называемые «птичьи оливки», с тонкой кожей, сладким, сочным мясом, а по цвету похожие на светлое масло.

Едва услышав об оливках, которые она страстно любила, принцесса Будур остановила капитана и с загоревшимися глазами спросила его:

— И много у вас этих «птичьих оливок»?

Он ответил:

— Двадцать больших горшков.

Она сказала:

— А очень большие они, эти горшки? Скажи! И есть ли в них также фаршированные оливки, знаешь, те, из которых вынимают косточки, наполняют острыми каперсами и которые душа моя предпочитает обыкновенным оливкам с косточками?

Капитан выпучил глаза и сказал:

— Я думаю, что у нас должны быть горшки и с такими оливками.

При этих словах у принцессы Будур слюна выступила на нёбе от неудовлетворенного желания, и она сказала:

— Мне хотелось бы купить один из этих горшков.

Капитан ответил:

— Хотя собственник их опоздал на корабль и я не могу свободно располагать ими, но господин наш царь может взять все, что ему угодно! — И он закричал: — Эй вы, принесите сюда из трюма один из горшков с оливками! — И моряки сейчас же принесли из трюма один из двадцати горшков.

Сетт Будур велела снять крышку и при виде этих превосходных «птичьих оливок» пришла в такой восторг, что воскликнула:

— Я куплю все двадцать горшков! Сколько они могут стоить по базарной цене?

Капитан ответил:

— По базарной цене острова Эбенового Дерева оливки должны стоить теперь, я думаю, сто драхм горшок.

Сетт Будур сказала своим придворным:

— Заплатите капитану по тысяче драхм за каждый горшок, — и прибавила: — Когда ты вернешься в страну, где живет этот купец, ты уплатишь ему стоимость оливок.

И она удалилась в сопровождении носильщиков, нагруженных горшками с оливками.

Придя во дворец, Сетт Будур первым делом отправилась к подруге своей Гайат аль-Нефус, чтобы сообщить ей о покупке оливок.

А когда согласно ее приказанию горшки были принесены в гарем, Будур и Гайат аль-Нефус, сгорая от нетерпения, велели принести большое блюдо, самое большое из всех блюд, для варенья и приказали рабыням осторожно поднять первый горшок и высыпать все, что в нем было, на блюдо, чтобы можно было отобрать фаршированные оливки от оливок с косточками.

Можно себе представить, каково было удивление Будур и ее подруги, когда они увидели, что оливки были перемешаны со слитками золота и золотым песком! И к удивлению этому примешивалось также некоторое беспокойство при мысли, что оливки могли пострадать от такого смешения.

И Будур велела принести еще несколько блюд и опорожнить все остальные горшки один за другим вплоть до двадцатого. А когда рабыни опрокинули двадцатый горшок, и на дне его оказалось имя Камара аль-Замана, и посреди высыпанных оливок заблистал талисман, Будур громко вскрикнула, побледнела и упала без чувств на руки Гайат аль-Нефус. Она сейчас же узнала сердолик, который носила когда-то на шелковом шнурке своих шальвар.

Когда же благодаря заботам Гайат аль-Нефус Сетт Будур пришла в себя, она взяла сердоликовый талисман в руки и поднесла его к губам, испуская радостные вздохи; а затем, чтобы не выдать перед рабынями своего пола, она отпустила их всех и сказала своей подруге:

— О возлюбленная моя, вот он, тот талисман, который был причиной разлуки моей с моим обожаемым мужем. Но раз я нашла его, я надеюсь найти также и того, прибытие которого будет блаженством для нас обеих.

И она послала за капитаном судна, который, сейчас же представ перед ней и облобызав землю пред ней, остановился, ожидая ее вопросов. Тогда Будур сказала ему:

— Можешь ли ты сказать мне, о капитан, чем занимается в своей стране собственник этих горшков с оливками?

Он ответил:

— Он помощник садовника и хотел сесть на наш корабль, чтобы торговать здесь оливками, но он опоздал на корабль.

Будур сказала:

— Итак, знай, о капитан, что, отведав этих оливок, лучшие из которых действительно оказались фаршированными, я догадалась, что тот, кто изготовил их, мой бывший повар, ибо он один умел придать фаршу из каперсов ту остроту и сладость, которая так приятна моему вкусу. Но этот проклятый повар бежал от меня, опасаясь, что его накажут за то, что он навредил мальчику, своему помощнику по кухне, пытаясь слишком жарко и грубо обнимать его. Поэтому ты должен немедленно пуститься в обратный путь и как можно скорее привезти мне этого помощника садовника, в котором я узнаю своего бывшего повара, виновного в приставании к мальчику, и я щедро награжу тебя, если усердно исполнишь мое приказание; в противном же случае я запрещу тебе въезд в мое царство. А если ты все-таки приедешь, я велю казнить тебя вместе со всеми твоими матросами!

На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что приближается утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

ДВЕСТИ ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ НОЧЬ,

она сказала:

И ты должен немедленно пуститься в обратный путь и как можно скорее привезти мне этого помощника садовника, в котором я узнаю своего бывшего повара, виновного в приставании к мальчику, и я щедро награжу тебя, если усердно исполнишь мое приказание; в противном же случае я запрещу тебе въезд в мое царство. А если ты все-таки приедешь, я велю казнить тебя вместе со всеми твоими матросами!

На эти слова капитан мог ответить только послушанием, и, хотя этот вынужденный отъезд был связан для него с убытками в торговле, он подумал, что потери его будут возмещены царем при возвращении, и сейчас же пустился в путь. И Аллах ниспослал ему такое благополучие в плавании, что через несколько дней он уже приехал в город неверных и ночью сел в лодку с наиболее надежными из своих моряков.

И он немедленно подошел в сопровождении их к саду, где жил Камар аль-Заман, и постучался в ворота.

В эту минуту Камар аль-Заман, окончив дневной труд свой, сидел погруженный в печальные думы и со слезами на глазах читал стихи о разлуке. Но, услышав стук в ворота, он поднялся и, подойдя к воротам, спросил:

— Кто там?

Капитан отвечал разбитым голосом:

— Нищий. Откройте во имя Аллаха!

При этих словах, сказанных по-арабски, сердце у Камара аль-Замана забилось от сострадания, и он отпер ворота. Но его сейчас же схватили и связали моряки, ворвавшиеся в сад его, и, увидев двадцать горшков, выстроенных в ряд, как и в первый раз, сейчас же утащили их. Затем все они вернулись на корабль и немедленно пустились в путь.

Тогда капитан, окруженный своими людьми, подошел к Камару аль-Заману и сказал ему:

— Ага! Это ты любитель мальчиков при царской кухне? Вот постой, скоро мы приедем, тогда дождешься ты заслуженной казни, если только ты не хочешь, чтобы мои молодцы расправились с тобою сейчас же!

И он указал ему на моряков, которые, глядя на него, подмигивали друг другу, ибо они находили его очень недурной добычей для себя.

При этих словах Камар аль-Заман, которого по прибытии на корабль освободили от веревок, но который не произнес ни слова и покорно отдался во власть судьбе, не мог снести такого оскорбление и воскликнул:

— Да будет Аллах мне заступником! Как не стыдно тебе говорить это, о капитан! Молись за пророка!

Капитан ответил:

— Да пребудет Аллах и молитва Его над ним и всеми присными^[44]его! Но это ты истерзал мальчика!

При этих словах Камар аль-Заман снова воскликнул:

— Да будет Аллах мне заступником!

Капитан же ответил:

— Да смилуется Аллах над нами! А мы предадимся воле Его!

А Камар аль-Заман продолжал:

— О вы все, здесь присутствующие! Клянусь устами пророка (да пребудет над ним молитва и мир!), что я ничего не понимаю в вашем обвинении и что я никогда не был на этом острове Эбенового Дерева, куда вы везете меня, и во дворце этого царя! Молитесь за пророка, добрые люди!

Тогда все ответили согласно обычаю:

— Да пребудет благословение над ним!

Тогда капитан сказал:

— Значит, ты никогда в жизни не был поваром и не терзал мальчика?

Камар аль-Заман в величайшем негодовании плюнул на землю и воскликнул:

— Да будет Аллах мне заступником! Делайте со мной что хотите, но, клянусь Аллахом, язык не повернется у меня больше, чтоб отвечать на подобные вопросы!

И он не сказал больше ни слова.

Тогда капитан сказал:

— Что касается меня, то мое дело будет исполнено, когда я привезу тебя к царю. Если ты невиновен, то ты сам выпутаешься из этого, как сможешь.

Между тем корабль благополучно прибыл к острову Эбенового Дерева; и капитан, сейчас же сев в лодку, привез Камара аль-Замана во дворец и попросил разрешения видеть царя. И так как его уже ждали, то он был немедленно введен в тронную залу.

Однако, чтобы не выдать себя и соблюсти как свои интересы, так и интересы Камара аль-Замана, Сетт Будур придумала один чрезвычайно мудрый план, особенно замечательный для женщины.

И вот едва взглянув на того, кого привел к ней капитан, она немедленно узнала возлюбленного своего Камара аль-Замана; и она страшно побледнела и потом стала желтой, как шафран. И все приписали это расстройство лица ее гневу при воспоминании об истерзанном ребенке. Она долго глядела на него, не произнося ни слова, в то время как он стоял перед ней в старой одежде садовника, и был страшно смущен, и весь дрожал. И ему даже в голову не приходило, что он находится в присутствии той, из-за которой он пролил столько слез и испытал столько страданий, горести и поношений.

Наконец Сетт Будур овладела собою и, обернувшись к капитану, сказала:

— Деньги, которые я дам тебе за оливки, ты оставишь у себя в награду за верную службу свою.

Капитан облобызал землю перед ней и сказал:

— А остальные двадцать сосудов, которые я привез в этот раз и которые находятся у меня в трюме?

Будур сказала:

— Если у тебя есть еще двадцать сосудов, поспеши принести их мне — и ты получишь тысячу динариев золотом.

И она отпустила его, а потом обернулась к Камару аль-Заману, который стоял с опущенными глазами, и сказала придворным:

— Возьмите этого молодого человека и отведите в хаммам.

На этом месте своего повествования Шахерезада заметила, что приближается утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

ДВЕСТИ ТРИДЦАТАЯ НОЧЬ,

она продолжила:

Будур сказала:

— Возьмите этого молодого человека и отведите его в хаммам. А затем вы оденете его в роскошное платье и завтра утром, в первый час заседания, приведете его ко мне!

И приказание ее было немедленно исполнено.

Что же касается Сетт Будур, то она пошла к подруге своей Гайат аль-Нефус и сказала ей:

— Ягненок мой! Возлюбленный наш вернулся! Клянусь Аллахом, я придумала один замечательный план, чтобы свидания наши не оказались погибельными для того, кому предстоит мгновенно превратиться из садовника в царя. И план этот таков, что, если бы он был начертан острием иглы в углу глаза, он послужил бы поучением для всех любящих учиться.

И Гайат аль-Нефус так обрадовалась, что бросилась на шею Сетт Будур; и начиная с этой ночи обе они были чрезвычайно сдержанны, чтобы во всей свежести встретить возлюбленного сердец их.

А утром в залу заседаний был приведен Камар аль-Заман, одетый в роскошное платье. И хаммам вернул лицу его весь прежний блеск, а легкие, плотно обхватывавшие его одежды обрисовали стройность его тела. И все эмиры, должностные лица и придворные даже не удивились, когда царь сказал великому визирю:

— Ты назначишь в прислужники этому молодому человеку сто рабов и будешь выдавать ему доходы с имений, достойных того высокого сана, в который я возвожу его! — и сделал его визирем между визирями, и отвел ему роскошное помещение, и подарил ему лошадей, мулов и верблюдов, не говоря уже о наполненных разным добром сундуках и шкафах.

На следующее утро Сетт Будур, по-прежнему под видом царя острова Эбенового Дерева, призвала к себе своего визиря и отстранила его от должности великого визиря, а Камара аль-Замана назначила на его место. И Камар аль-Заман сейчас же вошел в Совет и стал руководить собранием.

Однако, когда заседание было окончено, Камар аль-Заман принялся размышлять и сказал про себя: «Почести, которыми осыпает меня этот молодой царь, и дружба, которую он мне оказывает перед лицом всех окружающих, без сомнения, должны иметь какую-нибудь причину. Но что бы это была за причина? Моряки схватили меня и привезли сюда, обвиняя меня в том, что я истерзал мальчика в то время, когда был царским поваром. А царь, вместо того чтобы наказать меня, посылает меня в хаммам, назначает меня на высокие должности и тому подобное. О Камар аль-Заман, какая бы могла быть причина всем этим странным происшествиям?»

Он раздумывал так еще в течение некоторого времени, а потом воскликнул:

— Клянусь Аллахом! Я нашел причину! Да разразит Аллах Иблиса! Наверное, этот молоденький и красивый царь думает обо мне как о своем любовнике, отсюда и вся его любезность! Но клянусь Аллахом, я не могу пойти на это! И мне нужно теперь же выяснить его намерения, и, если он в самом деле хочет этого от меня, я сейчас же верну ему все вещи, которые он подарил мне, откажусь от должности великого визиря и вернусь в свой сад.

И Камар аль-Заман сейчас же пошел к царю и сказал ему:

— О царь благословенный, поистине, ты осыпал раба своего почестями и щедротами, которые подобают лишь старцам, поседевшим от избытка мудрости; а я еще юноша среди юношей. И если все это не имеет какой-либо скрытой от меня причины, то это было бы с твоей стороны ужаснейшей расточительностью!

При этих словах Сетт Будур улыбнулась и, взглянув на Камара аль-Замана страстным взглядом, сказала ему:

— Разумеется, о мой прекрасный визирь, все это имеет причину, и причина эта заключается в той дружбе, которая внезапно зажглась в печени моей от красоты твоей! Ибо в самом деле, я совершенно очарован нежною кожей и безмятежным выражением лица твоего.

Но Камар аль-Заман сказал:

— Да продлит Аллах дни царя! Но у раба твоего есть жена, которую он любит и о которой он плачет ночи напролет, с тех пор как одно странное приключение разлучило его с нею. И потому, о царь, раб твой просит у тебя позволения уехать, сложить с себя все обязанности, которыми тебе угодно было почтить его.

Но Сетт Будур взяла молодого человека за руку и сказала ему:

— О мой прекрасный визирь, сядь подле меня! Зачем говоришь ты об отъезде? Оставайся с тем, кто так полюбил тебя и готов разделить с тобою самый престол. Усвой и ты наши нравы, о прекрасный юноша, ибо мы живем в век, когда первенство по праву отдается красоте. И вспомни слова поэта…

На этом месте своего повествования Шахерезада заметила, что приближается утро, и с обычной скромностью умолкла.

А когда наступила

ДВЕСТИ ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ НОЧЬ,

она продолжила:

Зачем говоришь ты об отъезде? Оставайся с тем, кто так полюбил тебя и готов разделить с тобою сам престол. Усвой и ты наши нравы, о прекрасный юноша, ибо мы живем в век, когда первенство по праву отдается красоте. И вспомни слова поэта:

Когда Камар аль-Заман услышал эти стихи и понял их значение, он был чрезмерно смущен, и его щеки вспыхнули, словно пылающий факел, изатем он сказал:

— О царь, раб твой признает, что у него нет вкуса к этим вещам, к которым он так и не мог привыкнуть. И кроме того, я слишком мал, чтобы выдерживать вес и меру, которые не выдержала бы задняя часть старого носильщика!

При этих словах Сетт Будур от души рассмеялась, а затем сказала Камару аль-Заману:

— О восхитительный юноша, в самом деле, я не понимаю, отчего ты так волнуешься?! Послушай же, что я думаю по этому поводу: либо ты слишком юн, либо уже вошел в возраст зрелости. Если ты все еще слишком юн и не достиг возраста ответственности, мне не за что тебя винить, ибо нет смысла обвинять безобидные поступки детей или смотреть на них слишком сурово. Если же ты уже достиг возраста ответственности, во что я верю, слыша все твои возражения, тогда тебе не стоит стесняться или опасаться за себя, поскольку ты являешься повелителем своего тела и можешь посвятить его использованию, которое ты предпочитаешь, ведь ничего не происходит иначе предопределенного. И помни также, что это я должен опасаться, потому что моложе тебя, хотя я поступал в жизни сообразно этим прекрасным строчкам:

Когда Камар аль-Заман услышал эти стихи, свет померк перед его глазами, и он склонил голову и сказал Сетт Будур:

— О прославленный царь! У тебя во дворце множество молодых женщин, и молодых рабов, и столь прекрасных девственниц, и все они такие, что ни один царь своего времени не имеет у себя подобных. Зачем отказываться от всего этого только ради меня? Разве ты не знаешь, что можешь свободно располагать этими женщинами, удовлетворяя любые свои желания и любое свое любопытство?

Однако Сетт Будур улыбнулась, прикрыла на мгновение свои веки, а потом вновь подняла их и затем ответила:

— Нет ничего более правдивого, чем то, что ты говоришь, о мой рассудительный и прекрасный визирь! Но что поделать, если наш вкус меняет наши желания, если наши чувства становятся более тонкими и настроение меняет свою природу? Что же нам остается? Однако давай оставим этот спор, который ни к чему не приведет, и послушаем, что говорят об этом наши самые уважаемые поэты. Вот лишь некоторые из их стихов.

Один поэт сказал:

А второй:

Другой же сказал:

А еще один сказал:

Другой поэт сказал:

А еще один поэт сказал так:

А другой сказал так:

А другой сказал:

И наконец, другой сказал:

И когда Камар аль-Заман услышал все эти стихи, он очень хорошо понял, что больше нельзя ошибаться в намерениях Сетт Будур, которую он по-прежнему принимал за царя, и он увидел, что сопротивляться бесполезно; и тогда он испытал искушение узнать, что пришло на смену старым обычаям, о которых говорил поэт…

На этом месте своего повествования Шахерезада заметила, что приближается утро, и с обычной скромностью умолкла.

А когда наступила

ДВЕСТИ ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

Но тогда он испытал искушение узнать, что пришло на смену старым обычаям, о которых говорил поэт, поэтому он ответил:

— О царь времен, раз так, пообещай мне, что мы сделаем это вместе только один раз. И если я и соглашаюсь на это, то только чтобы попытаться показать тебе, что лучше бы нам вернуться к старому способу. В любом случае, со своей стороны, мне было бы приятно, если ты поклянешься мне, что никогда больше не попросишь меня повторить этот поступок, за который я заранее прошу у Аллаха Всемогущего всяческого прощения!

И Сетт Будур воскликнула:

— Я тебе это обещаю! И я тоже хочу попросить прощения у Аллаха Милосердного, чья доброта безгранична, чтобы мы смогли выйти из тьмы заблуждения на свет истинной мудрости!

А затем она добавила:

— Но на самом деле нам совершенно необходимо сделать это хотя бы один раз, ведь поэт об этом сказал:

Проговорив эти стихи, Сетт Будур быстро поднялась и повела Камара аль-Замана к большим матрасам, разостланным поверх ковров, между тем как он со вздохом говорил:

— Нет прибежища, кроме Аллаха! И ничто да не свершится помимо воли Его!

И поскольку Сетт Будур нетерпеливо требовала, чтобы он поторопился, то он снял свои широкие шальвары, а затем и нижнюю одежду. При этом он внезапно был сбит с ног царем и упал на матрас, а царь растянулся подле него, схватил его руки в свои и сказал:

— Вот увидишь, что даже ангелы не смогут дать тебе такую ночь! Обнимемся же! — И с этими словами он обвил его бедра своими ногами и сказал: — О, дай мне свою руку! Протяни ее мне между бедер, чтобы разбудить моего малыша и заставить его встать, а то пока он дремлет!

И Камар аль-Заман, испытывая неловкость, сказал:

— Я не смею!

Тогда царь сказал:

— Я помогу тебе!

И он взял его за руку и провел ею по своим бедрам. И тогда Камар аль-Заман почувствовал, что это прикосновение к бедрам царя было более мягким и приятным, чем прикосновение к маслу или шелку. И ему это очень нравилось, и он стал самостоятельно исследовать их верх и низ, пока его рука не достигла купола, который он нашел чрезмерно беспокойным и, по правде говоря, полным благословений. Но как он ни старался, нашаривая со всех сторон, вокруг и около, он не мог найти минарет! Поэтому он подумал про себя: «О Аллах! Как много Ты скрываешь! Как же может быть купол без минарета?» И затем он сказал себе: «Вероятно, этот очаровательный царь не мужчина и не женщина, а белый евнух. Это гораздо менее интересно».

И он сказал царю:

— О царь! Я не знаю, как это может быть, но я не могу найти малыша!

При этих словах Сетт Будур разразилась вдруг таким смехом, что едва не лишилась чувств.

На этом месте своего повествования Шахерезада заметила, что приближается утро, и с обычной скромностью умолкла.

А когда наступила

ДВЕСТИ ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ НОЧЬ,

она продолжила эту историю:

Это так рассмешило Сетт Будур, что она от смеха едва не лишилась чувств. Потом стала вдруг серьезной и сказала Камару аль-Заману своим прежним, столь сладостным и певучим голосом:

— О возлюбленный муж мой! Как скоро ты позабыл прекрасные ночи, которые мы проводили с тобою!

И она быстро поднялась и, сбросив с себя мужское платье, в которое она была одета, и сорвав с головы тюрбан, предстала пред ним обнаженной, с распущенными по спине волосами.

Тогда Камар аль-Заман узнал супругу свою Будур, дочь царя Гайюра, владыки Эль-Убура и Эль-Косейра. И он поцеловал ее, и она поцеловала его, и он прижал ее к своей груди, и она прижала его к своей груди; потом оба они, плача от радости, распростерлись на матрасе, осыпая друг друга поцелуями. И среди тысячи других стихов она проговорила следующие:

Затем царица Будур рассказала Камару аль-Заману все свои приключения от начала и до конца; и он сделал то же самое; потом он сказал ей с упреком:

— Право, ты ужасно жестоко поступила со мною сегодня!

Она ответила:

— Клянусь Аллахом! Ведь это была шутка!

И затем они предались страстным ласкам в сплетении тел, и так до начала дня.

Тогда царица Будур пошла к царю Арманосу, отцу Гайат аль-Нефус, рассказала ему с полной правдивостью всю свою историю и призналась ему, что дочь его аль-Нефус осталась столь же девственной, как и раньше.

Когда царь Арманос, государь острова Эбенового Дерева, услышал это сообщение Сетт Будур, дочери царя Гайюра, он пришел в крайнее изумление, и восторгу его не было пределов; и приказал он, чтобы эта удивительная история была записана золотыми буквами на отборном пергаменте. Потом он обратился к Камару аль-Заману и спросил его:

— О сын царя Шахрамана, хочешь ли ты породниться со мной, взяв второй женой дочь мою Гайат аль-Нефус, еще не тронутую ничьим прикосновением?

Камар аль-Заман ответил:

— Мне нужно раньше посоветоваться с супругой моей Сетт Будур, которой принадлежит уважение мое и любовь моя! — И он обернулся к Сетт Будур и спросил ее: — Согласна ли ты, чтобы я взял второй женой Гайат аль-Нефус?

Будур ответила:

— Разумеется! Ибо я сама сберегла ее для тебя, чтобы отпраздновать твое возвращение! И я буду счастлива занимать даже второе место в расположении твоем, ибо я полна благодарности к Гайат аль-Нефус за ее милые ласки и за ее гостеприимство.

Тогда Камар аль-Заман обратился к царю Арманосу и сказал ему:

— Супруга моя Сетт Будур выразила свое полное согласие, сказав при этом, что она была бы счастлива в случае надобности даже смиренно служить Гайат аль-Нефус!

При этих словах царь Арманос возрадовался радостью великой и сел, как и подобало при таком случае, на судебный престол, и приказал собрать всех визирей, эмиров, придворных и должностных лиц всего государства и рассказал им историю Камара аль-Замана и супруги его Сетт Будур от начала и до конца. Потом он сообщил им о намерении своем отдать Гайат аль-Нефус замуж за Камара аль-Замана и сделать его при этом царем острова Эбенового Дерева вместо супруги его, царицы Будур. И все облобызали землю между рук его и ответили:

— Раз принц Камар аль-Заман оказался супругом Сетт Будур, которая занимала до сих пор этот престол, мы с радостью признаем его нашим царем и будем счастливы считать себя его верными рабами.

При этих словах царь Арманос весь затрепетал от удовольствия и приказал немедленно позвать кади, свидетелей и главных начальствующих лиц и написал брачный контракт Камара аль-Замана с Гайат аль-Нефус. И по этому случаю начались великие ликования и дивные празднества, и щедроты посыпались на все войско и на весь народ. И во всем царстве не нашлось бы ни единого человека, который не молил бы Аллаха о долголетии и благоденствии царя Камара аль-Замана и обеих супруг его, Сетт Будур и Гайат аль-Нефус.

А Камар аль-Заман, в свою очередь, с такою же справедливостью правил государством, с какою и удовлетворял обеих жен, ибо он проводил одну ночь с одною, а другую — с другою, поочередно.

Что же касается до Сетт Будур и Гайат аль-Нефус, то они жили постоянно вместе в наилучшем согласии, отдавая ночи свои супругу, а в дневные часы услаждая ласками друг друга.

Затем Камар аль-Заман отправил гонцов к отцу своему, царю Шахраману, чтобы известить его обо всех этих радостных событиях и сообщить ему, что он рассчитывает повидать его и приедет к нему, как только покорит неверных, избивших мусульман и завладевших городом, расположенным на берегу моря.

А тем временем царица Будур и царица Гайат аль-Нефус благополучно понесли от Камара аль-Замана, и каждая подарила своему мужу сына мужского пола, прекрасного, как луна.

И все жили в совершенном счастье до конца дней своих.

Такова удивительная история Камара аль-Замана и Сетт Будур.

И, проговорив эти слова, Шахерезада улыбнулась.

А маленькая Доньязада, бледные щечки которой покрылись ярким румянцем к концу этой истории, причем глаза ее широко открылись от удовольствия, любопытства и смущения, закрыла лицо обеими руками, но продолжала смотреть на всех в щелки между пальцев.

А когда Шахерезада, чтобы очистить голос, прикоснулась губами к холодному отвару из сладкого изюма, Доньязада захлопала в ладоши и воскликнула:

— О сестра моя, как жаль, что эта удивительная история так скоро закончилась! Это первая в таком роде, и я не могу понять, почему я так раскраснелась.

Тогда Шахерезада, отпив глоток отвара, улыбнулась сестре своей глазами и сказала ей:

— Но что же будет с тобой, когда ты услышишь рассказ о Прекрасном Нуме и Прекрасной Ниме?

При этих словах Доньязада вскочила от удовольствия и волнения и воскликнула:

— О сестра, умоляю тебя! Расскажи нам поскорее историю о Прекрасном Нуме и Прекрасной Ниме, самые имена которых наполняют восторгом мою душу!

И Шахерезада ответила:

— С радостью!

Тогда царь Шахрияр, грусть которого рассеялась после первых же слов истории Сетт Будур, которую он прослушал с величайшим вниманием, сказал ей:

— О Шахерезада, я должен признаться тебе, что эта история о принцессе Будур восхитила мою душу, и к тому же она дала мне возможность лучше понять ту новую моду, о которой говорит Сетт Будур в прозе и стихах. И если в рассказе, который ты нам обещаешь рассказать, эта мода пополняется другими деталями, о которых я не знаю, ты можешь начать прямо сейчас!

Но Шахерезада заметила приближение утра и отложила свой рассказ до следующей ночи.

А царь Шахрияр подумал в душе своей: «О Аллах! Я не убью ее, пока не услышу другие подробности о новой моде, которая, как мне кажется, до сих пор покрыта мраком неизвестности!»

А когда наступила

ДВЕСТИ ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ НОЧЬ,

Доньязада воскликнула:

— О Шахерезада, сестра моя, начинай!

И Шахерезада улыбнулась своей сестре, а потом, повернувшись к царю Шахрияру, сказала:

ИСТОРИЯ О ПРЕКРАСНОМ НУМЕ И ПРЕКРАСНОЙ НИМЕ

О великий царь, рассказывают — но один Аллах всеведущ, — что в городе Куфе жил-был человек, который считался одним из самых богатых и знатных жителей города и назывался эр-Рабиа аль-Гатим.

В первый же год брака своего эр-Рабиа почувствовал на доме своем благословение Всевышнего, ибо у него родился сын, явившийся на свет с улыбкой на лице, отличавшийся необыкновенною красотою. Вот почему ребенка и назвали Прекрасным Нумом.

На седьмой день после рождение сына купец эр-Рабиа пошел на базар, где продавались рабы, чтоб купить служанку жене своей. Выйдя на средину площади, он окинул беглым взглядом женщин и юношей, которые выставлены были для продажи, и увидел в одной из групп рабыню с необыкновенно кротким лицом, за спиной у которой, подвешенная на широком поясе, спала маленькая девочка.

Тогда эр-Рабиа подумал: «Аллах милосерден!»

И, подойдя к торговцу, спросил его:

— Сколько стоит эта рабыня с девочкой?

Торговец ответил:

— Шестьдесят динариев — ни больше ни меньше!

Эр-Рабиа сказал:

— Я покупаю ее! Напиши договор и возьми деньги.

Затем, когда договор был подписан, эр-Рабиа обратился к молодой женщине и ласково сказал ей:

— Ступай за мной, дочь моя.

И он привел ее в дом свой.

Когда дочь его дяди^[46] увидела, что он возвращается с рабыней, она сказала ему:

— О муж мой, к чему эти излишние расходы; ибо как только я оправлюсь от родов, я могу по-прежнему делать все нужное в доме.

Купец благосклонно ответил ей:

— О дочь моего дяди, я купил эту рабыню ради девочки, которая у нее за спиной и которую мы воспитаем вместе с сыном нашим, Прекрасным Нумом. И ты должна знать, что, судя по чертам лица, девочка эта, когда вырастет, не будет иметь равных себе по красоте во всех странах Ирана, Персии и Аравии.

Тогда жена купца обернулась к рабыне и ласково спросила ее:

— Как тебя зовут?

Она ответила:

— Меня зовут Тауфик^[47], о госпожа моя.

Жена купца была очень довольна этим именем и сказала:

— Клянусь Аллахом, это имя идет тебе! А как зовут твою дочь?

Она ответила:

— Имя ее — Счастье.

Тогда жена купца пришла в совершенный восторг и сказала:

— Неужели это правда? Да ниспошлет же Аллах счастье и благополучие на тех, к которым ты пришла, о белолицая!

Затем она обернулась к мужу и спросила его:

— Так как у нас принято, чтобы господа давали имя купленным рабам, то как хочешь ты назвать девочку?

Купец ответил:

— Я предоставляю это тебе.

И она ответила:

— Назовем ее Прекрасной Нимой.

Эр-Рабиа ответил:

— Отлично, я не могу ничего возразить против этого.

И таким образом, девочку назвали Прекрасной Нимой, и она была воспитана с Прекрасным Нумом на равной ноге с ним. И оба они росли вместе, с каждым днем все пышнее расцветая красотой; и Прекрасный Нум называл девочку родною сестрой, а она называла его братом.

Когда Прекрасный Нум достиг пятилетнего возраста, родители его решили отпраздновать день его обрезания. И день этот назначен был на праздник рождения пророка (да пребудет над ним молитва и благодать!), чтобы придать этому драгоценному обряду все подобающее ему великолепие. Тогда самым торжественным образом совершено было обрезание над Прекрасным Нумом, который, вместо того чтобы плакать, принял все это почти с удовольствием и, как вообще при всех обстоятельствах, мило улыбался. Тогда все родные, друзья и знакомые купца эр-Рабиа и дочь его дяди выстроились в великолепное шествие со знаменами и флейтами во главе и прошли так по всем улицам Куфы. А Прекрасный Нум сидел в красном паланкине на муле, убранном парчой, и рядом с ним сидела Прекрасная Нима, прохлаждавшая его взмахами шелкового платка. За паланкином следовали друзья, соседки и дети, оглашавшие воздух радостным «лю-лю-лю!», в то время как достойный эр-Рабиа, преисполненный счастья, вел под уздцы важного и покорного мула.

По возвращении в дом все приглашенные подходили один за другим с приветствиями и добрыми пожеланиями к купцу, говоря ему:

— Да посетит тебя благословение и радость! Да пребудут с тобою в течение долгих лет все услады душевные!

На этом месте своего повествования Шахерезада заметила, что приближается утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

ДВЕСТИ ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ НОЧЬ,

она сказала:

Один за другим приглашенные подходили с приветствиями и добрыми пожеланиями к купцу, говоря ему:

— Да пребудут с тобою в течение долгих лет все услады душевные!

Затем протекло еще несколько счастливых лет, и дети достигли двенадцатилетнего возраста.

Тогда эр-Рабиа пошел к сыну своему Прекрасному Нуму, который играл с Прекрасной Нимой, называя ее своей сестрой, отвел его в сторону и сказал:

— Теперь, о дитя мое, тебе исполнилось благодаря Аллаху уже двенадцать лет. А потому отныне ты не должен больше называть Прекрасную Ниму сестрой своей, ибо я должен теперь сказать тебе, что Прекрасная Нима — дочь рабыни нашей по имени Тауфик, хотя мы и взрастили ее в одной колыбели с тобой и обращались с ней как с нашей дочерью. Кроме того, она должна теперь носить на лице хиджаб^[48], ибо мать твоя сказала мне, что на прошлой неделе Прекрасная Нима достигла зрелости своей. Теперь мать твоя постарается найти ей супруга, который будет нам преданным рабом.

Услышав эти слова, Прекрасный Нум сказал отцу своему:

— Если Прекрасная Нима не сестра мне, то я сам хочу жениться на ней!

Купец ответил:

— Нужно спросить на это разрешения у твоей матери.

Тогда Прекрасный Нум пошел к матери своей и, поцеловав руку ее, приложил ее к своему лбу; затем он сказал ей:

— Я хотел бы сделать Прекрасную Ниму, дочь рабыни нашей, тайной супругой моей.

И мать Прекрасного Нума ответила:

— Прекрасная Нима принадлежит тебе, дитя мое! Ибо отец твой купил ее на твое имя.

Тогда Прекрасный Нум, сын эр-Рабиа, сейчас же побежал к бывшей сестре своей, взял ее за руку и высказал ей свою любовь, и она высказала ему свою любовь, и в тот же вечер они вместе легли спать как счастливые супруги.

Затем все оставалось по-прежнему, и они жили так, наслаждаясь счастьем в течение пяти благословенных лет. И во всем городе Куфе не было более красивой, более кроткой и очаровательной женщины, чем юная супруга Прекрасного Нума. И не было другой такой просвещенной и ученой женщины. Ибо в самом деле, Прекрасная Нима посвящала все свои досуги изучению Корана, наук прекрасного куфического письма^[49] и современного письма, словесности и поэзии, а также обучалась игре на струнных и других музыкальных инструментах. И она достигла такого совершенства в искусстве пения, что умела петь на пятнадцать различных ладов и, услышав одно только слово из первого стиха какой-нибудь песни, могла продолжать эту песню в течение многих часов и даже целой ночи с бесконечными вариациями, которые восхищали слушателей своими ритмами и трелями.

И сколько раз бывало, что Прекрасный Нум и рабыня его Прекрасная Нима сходили в жаркие часы дня в сад свой и садились на мрамор бассейна, наслаждаясь свежестью воды и прохладою камня.

Здесь они ели прекрасные арбузы с легкой тающей мякотью, и миндаль, и орехи, их каленые и соленые зернышки, и разные другие превосходные вещи. И они прерывали разговор свой, чтобы насладиться ароматом роз и жасминов или чтобы прочесть вслух какие-нибудь прелестные стихи. И тогда Прекрасный Нум просил рабыню свою аккомпанировать ему, и Прекрасная Нима брала свою гитару с двойными струнами, из которых она умела извлекать ни с чем не сравнимые звуки. И оба пели поочередно, один одну строфу, а другой — другую. И среди тысячи других чудесных песен они пели следующее:

^{И сколько раз бывало, что Прекрасный Нум и рабыня его Прекрасная Нима сходили в жаркие часы дня в сад свой и садились на мрамор бассейна.}

В другой раз молодые люди пели, аккомпанируя себе уже на арфе, следующие стихи:

Итак, сын эр-Рабиа и дочь рабыни Тауфик проводили утра и вечера свои, живя сладостной, уединенной жизнью.

На этом месте своего повествования Шахерезада заметила, что приближается утро, и с обычной скромностью умолкла.

А когда наступила

ДВЕСТИ ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

Итак, сын эр-Рабиа и дочь рабыни Тауфик проводили утра и вечера свои, живя сладостной, уединенной жизнью.

Но — увы! — рука смертного не изгладит того, что начертано на челе его перстами Аллаха, и если б человек имел крылья, то и тогда не избег бы он судьбы своей.

Потому-то и Прекрасному Нуму с Прекрасной Нимой пришлось испытать на себе превратности судьбы.

Но благословение, почившее на них от природы и принесенное ими на землю, должно было оградить их от всякого непоправимого несчастья.

В самом деле, правитель Куфы, правивший городом от имени халифа, услышал о красоте Прекрасной Нимы, супруги сына купца эр-Рабиа, и подумал в душе своей: «Мне непременно нужно найти какое-нибудь средство овладеть этой Прекрасной Нимой, которая отличается, по слухам, такими совершенствами и так искусна в пении! Это будет великолепный подарок владыке моему, эмиру правоверных Абд аль-Малику ибн Марвану».

И вот однажды правитель Куфы решил привести это намерение свое в исполнение; и с этой целью он призвал к себе одну хитрую, ловкую старуху, которой поручали в обыкновенное время отыскивать молодых рабынь и специально обучать их. И он сказал ей:

— Пойди, пожалуйста, в дом купца эр-Рабиа и познакомься с рабыней сына его, молодой женщиной, которую зовут Прекрасной Нимой и которая, по слухам, так искусна в пении и блистает такой красотой. И тем или другим способом ты должна завлечь ее сюда, ибо я хочу послать ее в дар халифу Абд аль-Малику.

А старуха ответила:

— Слушаю и повинуюсь!

И сейчас же стала приготовляться к исполнению этого поручения.

Утром, в первый же час после рассвета, она надела на себя платье из грубой шерсти, намотала на шею огромные четки из бесчисленных зернышек, привязала к поясу бутылку, сделанную из тыквы, взяла в руки костыль и направилась усталою походкою к дому эр-Рабиа, останавливаясь время от времени с глубокими вздохами:

— Хвала Аллаху! Нет Бога, кроме Аллаха, нет прибежища, кроме Аллаха! Один Аллах велик!

Так всхлипывала она всю дорогу, к великому умилению прохожих, пока не подошла к дверям жилища эр-Рабиа. Тогда она постучала в двери, говоря:

— Аллах всемилостив! О Творец! О Промыслитель!

Тогда ей отворил двери привратник, почтенный старик, давнишний служитель эр-Рабиа. Увидав перед собою благочестивую старицу и вглядевшись в нее, он нашел, что лицо ее не выражает никакой святости, а совершенно наоборот; он, со своей стороны, очень не понравился старухе, которая бросила на него косой взгляд. И привратник невольно почувствовал этот взгляд и, чтобы отвратить от себя действие дурного глаза, поспешил мысленно проговорить: «Пять пальцев моей левой руки в твоем правом глазу и пять пальцев моей правой руки в твоем левом глазу»^[51]. Потом он спросил ее громким голосом:

— Что тебе угодно, моя старая тетушка?

Она ответила:

— Я бедная старушка, у которой нет другой заботы, кроме молитвы. А так как я вижу, что приближается час молитвы, то я хотела бы войти в этот дом, чтобы совершить обязанности, подобающие этому святому дню.

Но, услышав эти слова, добрый привратник возмутился и сказал ей сердитым голосом:

— Проходи мимо! Это ведь не мечеть и не молельня, а дом эр-Рабиа и сына его Прекрасного Нума!

Старуха ответила:

— Я знаю это! Но есть ли мечеть или молельня, более достойная молитвы, чем благословенное жилище эр-Рабиа и сына его Прекрасного Нума? А кроме того, о привратник с иссохшим лицом, ты должен знать, что я женщина, известная в самом Дамаске, во дворце эмира правоверных. И я странствую, чтобы посетить все святые места и помолиться во всех домах, достойных молитв.

Но привратник ответил:

— Допустим, что ты святая, но этого еще недостаточно, чтобы я впустил тебя сюда. Иди себе своим путем-дорогой!

Но старуха стала упрашивать его и так долго настаивала на своем, что голос ее достиг ушей Прекрасного Нума, который вышел, чтобы узнать, в чем дело, и услышал, как старуха говорила привратнику:

— Можно ли воспрепятствовать такой женщине, как я, войти в дом Прекрасного Нума, сына эр-Рабиа, если даже крепко запертые двери эмиров и великих мира сего всегда широко открываются передо мною?

Услышав эти слова, Прекрасный Нум улыбнулся, по своему обыкновению, и попросил старуху войти. Тогда старуха последовала за ним и вошла с ним в покои Прекрасной Нимы. Пожелав ей мира самым прочувствованным голосом, она взглянула на нее и сразу была поражена ее красотой.

Когда Прекрасная Нима увидела святую старицу, она поспешила подняться в ее честь, почтительно ответила на ее приветствие и сказала ей:

— Да будет приход твой добрым предзнаменованием для нас, моя добрая тетушка! Соблаговоли отдохнуть у нас.

Но она ответила:

— Час молитвы уже возвещен, дочь моя. Позволь мне помолиться!

И она сейчас же обернулась лицом в сторону Мекки и опустилась на колени, сложив руки для молитвы. И так простояла она на коленях не двигаясь до самого вечера, и никто не осмеливался потревожить ее в столь священном деле. К тому же и сама она так погружена была в молитвенный восторг, что не обращала ни малейшего внимания на все происходящее вокруг нее.

Наконец Прекрасная Нима собралась немного с духом и, осторожно приблизившись к святой, сказала ей ласковым и почтительным голосом:

— Матушка, дай отдохнуть твоим коленям хоть на один час!

Старуха ответила:

— Тот, кто не утомляет тела своего в этом мире, не может надеяться на покой, уготованный для чистых и для избранных в будущей жизни.

Прекрасная Нима, в высшей степени растроганная, ответила:

— Пожалуйста, матушка, почти стол наш присутствием твоим, соблаговоли разделить с нами хлеб-соль.

Она ответила:

— Я дала обет поститься, дочь моя; я не могу нарушить обета моего. Не заботься же более обо мне и пойди к супругу своему. Ведь вы молоды и прекрасны, а потому ешьте, пейте и наслаждайтесь счастьем!

На этом месте своего повествования Шахерезада увидала, что приближается утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

ДВЕСТИ СОРОКОВАЯ НОЧЬ

она продолжила:

Пойди к супругу своему, ведь вы молоды и прекрасны, а потому ешьте, пейте и наслаждайтесь счастьем!

Тогда Прекрасная Нима пошла к господину своему и сказала ему:

— О господин мой, прошу тебя, убеди эту святую поселиться отныне в доме нашем, дабы лицо ее, изможденное святыми подвигами, освещало жилище наше.

Прекрасный Нум ответил:

— Будь покойна, я уже велел приготовить ей комнату с новою скатертью и ложем, а также умывальник и кувшин воды. И никто не потревожит ее.

Что же касается старухи, то она всю ночь не переставала молиться и громко читать Коран. Затем на рассвете она умылась и пошла к Прекрасному Нуму и подруге его и сказала им:

— Я должна покинуть вас. Да возьмет вас Аллах под охрану Свою!

Но Прекрасная Нима сказала ей:

— О матушка, неужели ты можешь покинуть нас без всякого сожаления, тогда как мы уже радовались, мечтая о том, что ты навсегда освятишь дом наш своим благословенным присутствием? Мы уже приготовили для тебя лучшую комнату, где никто не потревожит тебя в твоих благочестивых обязанностях.

Старуха ответила:

— Да сохранит Аллах вас обоих и да продлит над вами благость Свою и милости Свои! Раз мусульманское милосердие избрало сердца ваши жилищем своим, я счастлива воспользоваться гостеприимством вашим. Но только я попрошу вас предупредить привратника, с таким иссохшим и неприветливым лицом, чтобы он не отказывался впускать меня сюда в те часы, когда я могу приходить. Я хочу посетить теперь святые места Куфы, где буду молиться Аллаху, чтобы Он воздал вам по заслугам вашим; и потом я вернусь под гостеприимный кров ваш.

Затем она покинула их, после того как оба они взяли ее руки и поднесли их к губам своим и ко лбу.

О бедная Прекрасная Нима! Если бы ты знала, с какою целью пришла в дом твой эта гадкая старуха и какие черные замыслы питала она против счастья и покоя твоего! Но кому дано угадать сокрытое и прозреть сквозь покровы будущего?!

Итак, проклятая старуха вышла из дому и сейчас же направилась к дворцу правителя Куфы и предстала пред ним.

И он спросил ее:

— Ну, что же удалось тебе сделать, о хитроумная и дивная старуха, умеющая распутать даже паутину?

Старуха сказала:

— Что бы и когда бы я ни делала, о господин мой, я не более как ученица твоя, охраняемая и руководимая взглядами твоими. Вот что: я видела Прекрасную Ниму, юную рабыню сына эр-Рабиа. Никогда еще подобная красота не исходила из чрева плодородия!

Правитель воскликнул:

— Йа Аллах!

Старуха продолжала:

— Она преисполнена очарования! Она подобна неиссякаемому источнику, разливающему сладость и чистое упоение!

Правитель воскликнул:

— Око мое! О биение сердца моего!

Старуха продолжала:

— Что сказал бы ты в том случае, если бы услышал звуки голоса ее, который свежее шума воды под гулким сводом? Что сделал бы ты, если бы увидел глаза ее, подобные глазам антилопы, и ее скромные взгляды?

Он воскликнул:

— Я мог бы только любоваться ею со всею полнотою восторга моего, ибо, повторяю тебе, я предназначил ее для господина нашего халифа. Поспеши же овладеть ею!

Она сказала:

— Я прошу у тебя на это месяц срока.

А тот ответил:

— Я даю тебе этот срок, но с тем чтобы старания твои увенчались успехом. А я, со своей стороны, осыплю тебя щедротами, которыми ты будешь довольна. Вот тебе для начала тысяча динаров как залог доброты моей.

И старуха засунула тысячу динаров в свой пояс и начала с этого дня постоянно посещать Прекрасного Нума и Прекрасную Ниму в жилище их, а они, со своей стороны, с каждым днем оказывали ей все большее внимание и почтение.

И мало-помалу старуха сделалась неизменной советницей дома.

И вот однажды она сказала Прекрасной Ниме:

— Дочь моя, плодородие еще не посетило чрева твоего. Не хочешь ли ты пойти со мной испросить благословение у святых отшельников, у шейхов, излюбленных Аллаха, у дервишей^[52] и уали^[53], которые находятся в сообщении с Всевышним? Я знаю этих уали, дочь моя, и знаю, что они обладают даром творить чудеса и совершать именем Аллаха самые удивительные вещи. Они исцеляют слепых и хромых, воскрешают мертвых, парят в воздухе, ходят по воде. Что касается плодородия женщин, то это наименьший из даров, ниспосланный им Аллахом. И ты достигнешь этого, если только прикоснешься к полам их платья или облобызаешь их четки.

Услышав эти слова, Прекрасная Нима почувствовала, что душа ее взволновалась желанием иметь ребенка, и сказала старухе:

— Я должна попросить позволения на это у господина моего Прекрасного Нума; подождем его возвращения.

Но старуха ответила:

— Скажи об этом свекрови своей, этого достаточно.

Тогда молодая женщина пошла к свекрови своей, матери Прекрасного Нума, и сказала ей:

— Умоляю тебя именем Аллаха, о госпожа моя, позволь мне пойти с этой святой старицей к уали, друзьям Аллаха, чтобы испросить у них благословения в их святом жилище, и я обещаю тебе, что буду дома до возвращения господина моего Прекрасного Нума.

Тогда она ответила:

— Дочь моя, подумай, как огорчен будет твой господин, если, вернувшись, не найдет тебя дома! Он сказал бы мне: «Как это Прекрасная Нима решилась выйти без моего позволения? До сих пор она никогда еще так не поступала!»

Но тут в разговор вмешалась старуха и сказала матери Прекрасного Нума:

— Клянусь Аллахом, мы очень быстро обойдем святые места, и я не позволю ей даже присесть и отдохнуть и не замедлю привести ее обратно.

Тогда мать Прекрасного Нума согласилась на это, хотя и со вздохом.

Итак, старуха взяла Прекрасную Ниму и повела ее прямо в уединенную беседку в дворцовом саду и, оставив ее там на минуту, побежала сообщить об этом правителю, который сейчас же явился в беседку…

На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что приближается утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

ДВЕСТИ СОРОК ПЕРВАЯ НОЧЬ,

она сказала:

Старуха побежала сообщить об этом правителю, который сейчас же явился в беседку и застыл как вкопанный на пороге, — так поражен он был этою красотой.

Увидев этого чужого человека, Прекрасная Нима поспешила опустить на лицо хиджаб; потом она внезапно разразилась рыданиями и стала искать глазами выхода, чтобы убежать, но все было напрасно.

Тогда, видя, что старуха больше не появляется, Прекрасная Нима не могла уже больше сомневаться в предательстве этой проклятой и вспомнила некоторые слова доброго привратника, который говорил ей, что глаза этой святой кажутся ему фальшивыми.

Что же касается правителя, то, убедившись, что Прекрасная Нима — та самая женщина, которую он видит перед собой, он запер двери и пошел отдать наскоро разные приказания; он написал письмо халифу Абд аль-Малику ибн Марвану и, препоручив письмо и молодую женщину начальнику своей стражи, приказал ему немедленно ехать в Дамаск.

Тогда начальник стражи схватил сопротивлявшуюся Прекрасную Ниму, посадил ее на быстроногого дромадера, а сам сел впереди нее и в сопровождении нескольких рабов поспешно направился кДамаску.

Что же касается Прекрасной Нимы, то в течение всей дороги она прятала голову в хиджаб и молча рыдала, не обращая внимания на толчки и сотрясения, на остановки и сборы в дальнейший путь. И начальник стражи не мог добиться от нее ни слова, ни знака даже, и так до самого прибытия в Дамаск.

А по прибытии туда он немедленно направился во дворец эмира правоверных. Вручив рабыню и письмо главному придворному, он получил ответ, выражавший удовольствие, и возвратился в Куфу той же дорогой, какою приехал.

На следующее утро халиф пошел в гарем свой и сообщил супруге своей и сестре своей о прибытии новой рабыни, говоря им:

— Правитель Куфы прислал мне в дар молодую рабыню; он пишет мне, что эта рабыня, которую он купил для меня, — дочь царя, похищенная работорговцами из их страны.

И супруга его отвечала:

— Да умножит Аллах радость твою и милости Свои!

А сестра халифа спросила:

— Как же ее зовут и черноволосая она или же белокурая?

Халиф ответил:

— Я еще не видел ее.

Тогда сестра халифа, по имени Сетт Захия, осведомилась, в какой комнате находится молодая женщина, и сейчас же пошла к ней. Она нашла ее сидящей согнувшись, с лицом, опаленным солнцем и залитым слезами, и почти без чувств.

При виде этого Сетт Захия, отличавшаяся нежным сердцем, прониклась состраданием и, приблизившись к молодой женщине, спросила ее:

— Почему ты плачешь, сестра моя? Разве ты не знаешь, что находишься здесь в полной безопасности и что жизнь твоя будет легка и беззаботна? И разве есть место, где тебе было бы лучше, чем во дворце эмира правоверных?

При этих словах дочь рабыни Тауфик подняла удивленные глаза и спросила:

— Но какой же это город, о сестра моя, если здесь находится дворец эмира правоверных?

Сетт Захия ответила:

— Это Дамаск. Как?! Разве ты не знала этого?! Разве купец, который продавал тебя, не сказал тебе, что тебя отправят к халифу Абд аль-Малику ибн Марвану? Теперь, сестра моя, ты находишься в собственности эмира правоверных, которому я прихожусь сестрою. Осуши же слезы свои и скажи мне, как зовут тебя?

При этих словах молодая женщина не могла больше сдержать душивших ее рыданий и пробормотала:

— Дома меня звали Прекрасной Нимой.

Едва она произнесла эти слова, как вошел халиф. Он подошел к Прекрасной Ниме с благосклонной улыбкой и, сев рядом с ней, сказал:

— Откинь хиджаб с лица твоего, о женщина!

Но Прекрасная Нима пришла в такой ужас от одной этой мысли, что, вместо того чтобы открыть лицо, опустила дрожащей рукою хиджаб до самого подбородка. Но халиф не разгневался этим столь необыкновенным поступком ее, а сказал Сетт Захии:

— Я поручаю эту молодую девушку твоим попечениям и надеюсь, что через несколько дней она привыкнет к тебе и не будет такой робкой и застенчивой.

Затем он еще раз взглянул на Прекрасную Ниму и увидел только тонкие кисти рук ее, выступавшие из-под плотно окутывавшей ее ткани. Но и этого было достаточно, чтобы он немедленно полюбил ее. И халиф сказал:

— Такие дивные руки могут быть только у настоящей красавицы! — и удалился.

Тогда Сетт Захия повела Прекрасную Ниму в дворцовый хаммам, потом одела ее после омовения в роскошное платье и убрала волосы ее несколькими рядами жемчуга и драгоценных камней. Затем она пробыла с ней весь остаток дня, стараясь приучить ее к себе. Но Прекрасная Нима, смущенная тем вниманием, которое оказывала ей сестра халифа, тем не менее не осушала слез своих и ничего не говорила о причине своих огорчений. Ибо она думала, что это ничего не изменит в судьбе ее, и она скрывала в душе своей всю истину своей скорби и продолжала терзаться денно и нощно, так что по прошествии некоторого времени она серьезно заболела; и, испытав над нею науку наиболее прославленных врачей Дамаска, все отчаялись спасти ее.

Что же касается Прекрасного Нума, сына эр-Рабиа, то с ним было вот что. Вернувшись к вечеру в дом свой, он, по обыкновению, растянулся на диване и кликнул:

— О Прекрасная Нима!

Но на этот раз никто не отозвался ему. Тогда он быстро поднялся и кликнул во второй раз:

— О Прекрасная Нима!

Но никто не ответил. И никто не решался войти в его комнату, ибо все рабыни попрятались и не смели пошевелиться. Тогда Прекрасный Нум направился в покои матери своей и стремительно вошел к ней; и он заметил, что мать его печально сидит, подперев рукою щеку и погрузившись в свои мысли. Тогда беспокойство его еще возросло, и он с испугом спросил у матери:

— Где Прекрасная Нима?

Но вместо всякого ответа жена купца эр-Рабиа залилась слезами; потом она сказала со вздохом:

— Да сохранит нас Аллах, о дитя мое! Прекрасная Нима попросила у меня позволения в твое отсутствие выйти со старухой из дому, чтобы посетить святого уали, который, как она говорила, совершает чудеса. И до сих пор она не возвращалась. О сын мой, ни на минуту сердце мое не было спокойно, с тех пор как эта старуха поселилась в доме нашем и привратник наш, этот старый, верный слуга, взрастивший всех нас, никогда не ждал от нее ничего доброго. У меня все время было предчувствие, что эта старуха, со своими вечными молитвами и со своими хитрыми глазами, принесет нам одно несчастье.

Но Прекрасный Нум прервал мать свою и спросил:

— Когда же именно Прекрасная Нима вышла из дому?

Она ответила:

— Рано утром, после того как ты пошел на базар.

А Прекрасный Нум воскликнул:

— Ты видишь, мать моя, что случается, если мы изменяем нашим привычкам и даем нашим женщинам свободу, которою они не умеют пользоваться и которая может быть только пагубной для них. О мать моя! И зачем ты позволила Прекрасной Ниме уйти из дому?!

Кто знает, быть может, она заблудилась, или упала в воду, или раздавлена обрушившимся минаретом. Но я сейчас побегу к правителю и заставлю его немедленно приступить к розыску.

И Прекрасный Нум, вне себя от ярости, побежал во дворец, и правитель немедленно принял его из уважение к отцу его, купцу эр-Рабиа, который считался одним из самых почтенных жителей города. И, не распространяясь даже в обычных приветствиях, он сказал правителю:

— Рабыня моя исчезла из моего дома с этого утра в обществе одной старухи, которую мы приютили у себя; я прошу тебя помочь мне разыскать ее.

Правитель отнесся к нему с полным сочувствием и ответил:

— Разумеется, сын мой! Я все сделаю из уважения к почтенному отцу твоему. Пойди от моего имени к начальнику стражи и изложи ему свое дело. Это человек весьма опытный и ловкий, и нет сомнения, что через несколько дней он разыщет твою рабыню.

Тогда Прекрасный Нум побежал к начальнику стражи и сказал ему:

— Я пришел попросить тебя от имени правителя помочь мне в разыскании рабыни моей, которая исчезла из моего дома.

Начальник стражи, сидевший, скрестив ноги, на ковре, затянулся дымом два-три раза из кальяна и спросил:

— С кем же она ушла?

Прекрасный Нум ответил:

— Со старухой, у которой такие-то и такие-то приметы. Старуха эта одета в платье из грубой шерсти, и на шее у нее длинные четки.

И начальник стражи сказал:

— Клянусь Аллахом! Скажи мне только, где находится старуха, и я немедленно отыщу твою рабыню.

Услышав эти слова, Прекрасный Нум ответил:

— Но как я могу узнать, где находится старуха? И разве я пришел бы сюда, если бы знал, где она?

Начальник стражи сложил по-другому ноги и снова подобрал их под себя, а потом сказал:

— Сын мой, один только Аллах Всеведущий может открыть невидимое!

Тогда Прекрасный Нум, до крайности раздраженный, воскликнул:

— Клянусь пророком, на тебя одного должна упасть ответственность за все, что произошло! И если будет нужно, я пойду к правителю и даже к самому эмиру правоверных с жалобой на тебя!

Тот ответил:

— Ты можешь идти куда угодно! Я не учился колдовству, чтобы знать, где что сокрыто!

Тогда Прекрасный Нум вернулся к правителю города и сказал ему:

— Я был у начальника стражи, и у нас произошел такой-то и такой-то разговор.

А правитель сказал:

— Не может быть! Эй, стража! Приведите мне этого собачьего сына!

А когда этот последний пришел, правитель сказал ему:

— Я приказываю тебе сделать самые тщательные розыски и найти рабыню Прекрасного Нума, сына эр-Рабиа. Разошли во всех направлениях своих всадников, беги сам и ищи повсюду, но ты непременно должен найти ее!

И в то же время он подмигнул ему в знак того, чтоб тот ничего не делал; потом он обернулся к Прекрасному Нуму и сказал ему:

— Что же касается тебя, сын мой, то ты можешь требовать за свою рабыню даже бороду мою! А если паче чаяния (ибо все может статься!) рабыня твоя не найдется, я дам тебе вместо нее десять молодых, похожих на гурий девственниц с упругими грудями и плотными, словно булыжники, ягодицами.

Я заставлю также начальника стражи дать тебе из собственного его гарема десять молодых рабынь, столь же чистых, как глаз мой. Только успокой, пожалуйста, душу свою и знай, что судьба ниспошлет тебе все, что уготовано ею для тебя, но, с другой стороны, не даст тебе ничего, что она не тебе предназначила.

На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что приближается утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

ДВЕСТИ СОРОК ВТОРАЯ НОЧЬ,

она сказала:

А с другой стороны, судьба не даст тебе ничего, что она не тебе предназначила.

Тогда Прекрасный Нум простился с правителем и в полном отчаянии, пробродив всю ночь в поисках за Прекрасной Нимой, вернулся домой. А на следующий день он вынужден был слечь в постель, чувствуя ужасную слабость и лихорадку, которая изо дня в день усиливалась, по мере того как он терял последнюю надежду относительно предписанного правителем розыска.

И врачи, которых приглашали к нему, отвечали:

— Никакое лекарство не поможет ему, кроме возвращения жены его.

Тем временем в город Куфу приехал один персиянин, весьма сведущий во врачебной науке, в искусстве составлять лекарства, в науке звезд и в гадании посредством песка. Купец эр-Рабиа поспешил пригласить его к своему сыну. Тогда умный персиянин, с которым эр-Рабиа обошелся с величайшим почтением, подошел к Прекрасному Нуму и сказал ему:

— Дай мне руку.

И, взяв его руку, он долгое время щупал его пульс, потом внимательно взглянул ему в лицо, улыбнулся и обернулся к купцу эр-Рабиа, говоря ему:

— Болезнь сына твоего коренится в сердце его!

А купец ответил:

— Клянусь Аллахом, ты говоришь правду, о врач!

Ученый продолжал:

— И причиной этой болезни является исчезновение любимой им особы. Но с помощью таинственных сил я укажу вам место, где находится в настоящее время эта особа.

И, сказав это, персиянин присел на пол, вынул из мешка сверток с песком и, развязав его, рассыпал песок перед собой; затем он положил на песок пять белых камешков и три черных камешка, две палочки и коготь тигра, положил все это в известном порядке, потом разделил эти предметы на две отдельные кучки, потом на три кучки, посмотрел на них, произнес несколько слов на персидском языке и сказал:

— О вы, слушающие меня, знайте, что особа эта находится в настоящее время в Басре. — Потом, заметив свою ошибку, он сказал: — Нет! Три реки, которые я вижу, ввели меня в заблуждение. Особа эта находится в настоящее время в Дамаске, в большом дворце, и в таком же мучительном состоянии, как и сын твой, о славный купец!

При этих словах эр-Рабиа воскликнул:

— Что же нам делать, о достопочтенный врач, научи нас, пожалуйста, и тебе не придется жаловаться на скупость эр-Рабиа. Ибо, клянусь Аллахом, я дам тебе средства, на которые можно было бы с избытком прожить три человеческие жизни.

А персиянин ответил:

— Успокойте души свои! Да снизойдет свежесть на веки ваши и да сомкнутся они спокойно на ваших глазах! Ибо я беру на себя соединить молодых людей, и сделать это еще легче, чем вы представляете себе. — Затем он прибавил, обращаясь к эр-Рабиа: — Вынь из кармана своего четыре тысячи динаров!

И эр-Рабиа сейчас же вынул из-за пояса и разложил перед персиянином четыре тысячи и еще шесть тысяч динаров.

И персиянин сказал:

— Теперь, когда у меня есть достаточно денег на расходы, я немедленно отправлюсь в Дамаск и возьму с собой сына твоего. И если это будет угодно Аллаху, мы вернемся с тою, которую он любит.

Затем он обернулся к распростертому на постели юноше и спросил его:

— О сын достопочтенного эр-Рабиа, как зовут тебя?

Он ответил:

— Прекрасный Нум.

Персиянин сказал:

— Так вот, Прекрасный Нум, поднимись с постели, и да будет душа твоя отныне свободна от всякой тревоги, ибо с этой минуты ты можешь считать, что раба твоя уже возвращена тебе!

И Прекрасный Нум почувствовал внезапное облегчение от слов врача, поднялся и сел, а врач продолжал:

— Собери мужество в сердце своем! Изгони из него все заботы! Ешь, пей и спи! А через неделю, когда ты оправишься, я опять приду к тебе, и мы отправимся в путь.

И, простившись с эр-Рабиа и Прекрасным Нумом, он пошел приготовляться к отъезду.

Тогда эр-Рабиа дал своему сыну другие пять тысяч динаров и купил для него верблюдов, которых велел нагрузить разными богатыми товарами и теми шелками, которые выделываются в Куфе и славятся своими чудесными красками, и подарил ему лошадей — для него и для сопровождающих его слуг. Затем по прошествии недели, когда Прекрасный Нум, исполняя все предписания ученого, почувствовал себя как нельзя лучше, эр-Рабиа нашел, что сын его может спокойно предпринять путешествие в Дамаск. И вот Прекрасный Нум простился с отцом своим, с матерью, с рабыней Тау-фик и с привратником и, сопровождаемый добрыми пожеланиями и благословениями, которые призывали на его голову руки всех домашних, выехал с ученым-персиянином из Куфы.

А нужно еще сказать, что как раз в это время Прекрасный Нум достиг полного расцвета юности своей, и семнадцатилетний возраст его покрыл шелковистым пушком щеки его и окрасил их нежным румянцем. Все это делало его настолько прекрасным и очаровательным, что всякий, взглянув на него, останавливался от восторга. И ученый-персиянин скоро почувствовал на себе все чары его юношеской красоты, и полюбил его всей душой своей, и в течение всего путешествия отказывался в его пользу от всяких удобств, и, видя, что он доволен, предавался необыкновенной радости.

На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что занимается утренняя заря, и скромно умолкла.

А когда наступила

ДВЕСТИ СОРОК ТРЕТЬЯ НОЧЬ,

она продолжила:

Поистине, все это делало его настолько прекрасным и очаровательным, что всякий, взглянув на него, останавливался от восторга. И ученый-персиянин скоро почувствовал на себе все чары его юношеской красоты, и полюбил его всей душой своей, и в течение всего путешествия отказывался в его пользу от всяких удобств, и, видя, что он доволен, предавался необыкновенной радости. При этих условиях путешествие было приятно и не особенно утомительно, и таким образом прибыли они в Дамаск.

Тогда ученый-персиянин немедленно отправился с Прекрасным Нумом на главный базар, нанял там большую лавку и велел заново отделать ее. Потом он заказал изящные полки, обтянутые бархатом, на которых он расставил в порядке драгоценные флаконы, мази, бальзамы, сиропы в хрустальных сосудах, толченый териак^[54], сохраняемый в листах чистого золота, банки из персидского фаянса, отливающие металлическим блеском, со старинными составами из соков трехсот редких трав, а между всеми этими сосудами он поместил золотую астролябию.

Затем он оделся в платье, какое носят всегда врачи, а на голову свою надел большой тюрбан, закрученный в семь оборотов, затем позаботился об одежде для Прекрасного Нума, который должен был играть роль его помощника — исполнять его предписания, делать мешочки для лекарств и писать под его диктовку рецепты. С этой целью он собственноручно надел на него голубую шелковую рубашку и кашемировый жилет, опоясал его бедра передником из розового шелка, прошитого золотыми нитями, и велел ему идти рядом. Затем он сказал:

— О Прекрасный Нум, с этой минуты ты должен звать меня своим отцом, а я буду звать тебя моим сыном, иначе жители Дамаска подумают… ты сам знаешь, что они подумают.

И Прекрасный Нум ответил:

— Слушаю и повинуюсь!

И вот, едва только открылась лавка, в которой персиянин должен был давать свои врачебные советы, жители Дамаска повалили туда целой толпой, одни для того, чтобы рассказать ему о своих болезнях, другие для того, чтобы полюбоваться на прекрасного юношу; и, слушая, как Прекрасный Нум разговаривал с врачом на персидском языке, которого они не понимали и который так чудесно звучал в устах прекрасного помощника врача, все дивились и восхищались. Но что приводило уже в полное изумление всех посетителей, так это способ, каким персидский врач отгадывал болезни.

В самом деле, в течение нескольких минут врач всматривался в белки глаз обратившегося к нему больного, потом подставлял ему большой хрустальный сосуд и говорил:

— Помочись!

И больной мочился в этот сосуд, и персиянин поднимал сосуд и рассматривал его на свет, затем говорил:

— Ты страдаешь тем-то и тем-то.

И больной всегда восклицал:

— Клянусь Аллахом, ведь это правда!

И все воздевали руки, говоря:

— О Аллах! Какой удивительный ученый! Никогда мы не слыхали ни о чем подобном. Как это он может узнавать болезни по моче?

После всего этого неудивительно, что через несколько дней молва о необыкновенных познаниях ученого-персиянина разнеслась между всеми наиболее видными и богатыми жителями города и что слухи обо этих чудесах дошли до ушей самого халифа и сестры его эль-Сетт Захии.

И вот однажды, когда врач сидел посреди своей лавки и диктовал рецепт Прекрасному Нуму, который сидел подле него с пером в руках, к дверям лавки подъехала какая-то знатная женщина, сидевшая на осле, седло которого было сделано из красной парчи и осыпано драгоценными камнями. Остановившись у дверей, она привязала поводья осла к медному кольцу, приделанному к седлу, затем сделала знак ученому, чтоб он подошел и помог ей сойти. И он поспешно поднялся и, подбежав к ней, взял ее за руку и помог ей сойти с осла, затем ввел ее в лавку, где предложил ей сесть на подушку, которую со скромной улыбкой положил перед нею Прекрасный Нум. Тогда знатная женщина вынула из-под платья сосуд, наполненный мочой, и спросила персиянина:

— Ты ли, о достопочтенный шейх, тот врач, который прибыл из Ирака и прославился в Дамаске своими удивительными врачебными советами?

Он отвечал:

— Да, это я, раб твой.

Она сказала:

— Все мы рабы Аллаха! Итак, знай, о дивный властелин науки, что в сосуде этом заключается… ты сам знаешь что, и что я привезла тебе этот сосуд от возлюбленной — правда, сохранившей свою девственность, — владыки нашего, эмира правоверных. Здешние врачи не могли отгадать причины ее болезни, от которой она слегла в постель в первый же день по прибытии своем во дворец. И вот эль-Сетт Захия, сестра нашего владыки, поручила мне отвезти вам этот флакон, чтобы вы открыли неизвестную доселе причину ее болезни.

Услышав эти слова, врач сказал:

— О госпожа моя, ты должна будешь сказать мне имя этой больной, чтобы я мог сделать мои исчисления и в точности определить час, наиболее благоприятный для приема лекарства.

Дама ответила:

— Ее зовут Прекрасной Нимой.

Тогда врач стал писать на клочке бумаги, которую он держал в руке, какие-то вычисления с множеством цифр, причем одни цифры он писал красными чернилами, а другие — зелеными. Потом он выписал сумму красных цифр и сумму зеленых, сложил все и сказал:

— О госпожа моя, я открыл болезнь! Она происходит от страсти и известна под именем «дрожание сердечных опахал».

При этих словах дама воскликнула:

— Клянусь Аллахом, это правда! Ибо опахала ее сердца дрожат так сильно, что мы слышим их.

Врач продолжал:

— Но прежде чем прописать ей рецепты, я должен знать, из какой страны она происходит. Это очень важно, ибо таким образом, окончив мои вычисления, я узнаю, какое влияние оказывает на опахала ее сердца легкость или тяжесть воздуха. Кроме того, чтобы судить о том, в каком состоянии находятся эти хрупкие опахала, мне нужно знать, сколько времени она находится в Дамаске, а также сколько ей лет.

Дама ответила:

— Насколько я знаю, она выросла в Куфе, городе Ирака; ей теперь шестнадцать лет, ибо, как она сама говорит, родилась она в тот год, когда в Куфе сгорел базар. Что же касается ее пребывания в Дамаске, то она находится здесь всего несколько недель.

На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что приближается утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

ДВЕСТИ СОРОК ЧЕТВЕРТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

Таким образом, она находится здесь всего несколько недель.

При этих словах ученый-персиянин сказал Прекрасному Нуму, сердце которого стучало, как мельница:

— Сын мой, приготовь такие-то и такие-то лекарства по рецепту Ибн Сины, который указывается в параграфе седьмом.

Тогда дама обернулась к юноше и стала внимательно рассматривать его и через некоторое время сказала ему:

— Клянусь Аллахом, о дитя мое, больная весьма похожа на тебя, и лицо ее так же кротко, как твое!

Затем она сказала ученому:

— Скажи мне, о благородный персиянин, кто этот юноша? И приходится ли он тебе сыном, или он раб твой?

Он ответил:

— Он сын мой, о достопочтенная, и раб твой!

А знатная дама, чрезвычайно польщенная его почтительностью, ответила:

— Право, я не знаю, чему больше удивляться: науке ли твоей, о врач чудесный, или твоему утонченному обхождению?

Затем она продолжала разговор с ученым, между тем как Прекрасный Нум изготовлял маленькие пакетики и складывал их в коробку, куда он всунул также небольшую записочку, в которой сообщал Прекрасной Ниме о своем прибытии в Дамаск вместе с персидским врачом. Затем он запечатал коробку и надписал на крышке имя свое и свой адрес, прибегнув к куфическому стилю письма, непонятному для жителей Дамаска, но понятному для Прекрасной Нимы, которая так же хорошо знала современное арабское письмо, как и куфическое. И дама взяла коробку, положила на столик врачу десять золотых динаров, простилась с обоими и, выйдя, поспешно направилась прямо во дворец, где она сейчас же поднялась к больной.

По обыкновению, она нашла ее лежащей с полузакрытыми глазами, в углах которых заметны были следы слез; она подошла к ней и сказала:

— О дочь моя, если бы эти лекарства могли принести тебе столько пользы, сколько удовольствия доставило мне лицезрение того, кто мне его дал! Это юноша, прекрасный, как ангел, и превращающий в место наслаждения лавку, в которой он находится! Вот коробка, которую он дал мне для тебя.

Тогда Прекрасная Нима, чтобы не отказаться от предлагаемого ей лекарства, протянула руку, взяла коробку и посмотрела блуждающим взглядом на ее крышку. Но в ту же минуту она изменилась в лице, увидев на крышке следующие слова, написанные куфическими буквами: «Я Прекрасный Нум, сын эр-Рабиа из Куфы». Однако у нее хватило душевных сил, чтобы не упасть в обморок и не выдать себя. И она сказала с улыбкой, обращаясь к знатной даме:

— Так ты говоришь, что это очень красивый юноша? Каков же он из себя?

Дама ответила:

— Это такое сочетание совершенств, что я не берусь описать тебе его. Что за глаза! Что за брови! Йа Аллах! Но что особенно восхитительно в нем, так это родимое пятнышко над левым углом губы, и ямочка, обозначающаяся при улыбке на правой щеке!

Услышав эти слова, Прекрасная Нима не могла более сомневаться, что это был господин и возлюбленный ее, и сказала знатной даме:

— Если он таков, то да будет его лицо добрым предзнаменованием для меня. Дай мне лекарство.

И, взяв его, она с улыбкою сразу проглотила его. И в ту же минуту она увидела записку, которую она сейчас же распечатала. Тогда она спрыгнула с постели и воскликнула:

— О моя добрая матушка, я чувствую, что уже выздоровела! Это лекарство поистине чудотворно! Что за день благословенный!

А знатная дама воскликнула:

— Да, клянусь Аллахом, это благословение Всевышнего!

А Прекрасная Нима прибавила:

— Пожалуйста, принеси мне поскорее чего-нибудь поесть и попить, ибо я умираю с голоду уже целый месяца, так как не могла прикасаться к кушаньям.

Тогда знатная дама приказала рабам принести Прекрасной Ниме поднос и блюда, наполненные разными жаркими, фруктами и напитками, а сама поспешила к халифу, чтобы сообщить ему об исцелении молодой рабыни благодаря неслыханному искусству персидского врача.

И халиф сказал:

— Отнеси ему от меня скорее тысячу динаров!

И знатная дама поспешила исполнить приказание его, зайдя предварительно к Прекрасной Ниме, которая также дала ей подарок для врача в запечатанной коробке.

Придя в лавку, дама вручила врачу тысячу динаров, а коробку передала Прекрасному Нуму, который нашел там запечатанную записку. Но тут он пришел в такое волнение, что разразился рыданиями и лишился чувств, ибо Прекрасная Нима рассказывала ему в своей записке обо всем, что с ней произошло: о том, как она была похищена по приказанию правителя и послана в Дамаск в подарок халифу Абд аль-Малику.

Увидев это, добрая женщина спросила врача:

— Но почему же сын твой залился слезами и упал в обморок?

Он ответил:

— Но могло ли быть иначе, о достопочтенная, если рабыня Прекрасная Нима, которую я вылечил, принадлежит тому, кого ты считаешь моим сыном, и кто в действительности есть сын знаменитого купца эр-Рабиа из Куфы? И сам приезд наш в Дамаск имел целью разыскание Прекрасной Нимы, которая исчезла однажды из дому, похищенная проклятой старухой с предательскими глазами. Отныне же, о мать наша, мы возлагаем лучшие надежды наши на тебя и не сомневаемся, что ты поможешь нам в восстановлении священнейших прав наших.

Затем он прибавил:

— Теперь в залог нашей благодарности возьми себе для начала тысячу динаров халифа. Они принадлежат тебе, а будущее покажет тебе, что благодарность за добрые дела занимает избранное место в сердцах наших.

На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что приближается утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

ДВЕСТИ СОРОК ПЯТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

А будущее покажет тебе, что благодарность за добрые дела занимает избранное место в сердцах наших.

Тогда добрая женщина поспешила помочь врачу привести в чувство Прекрасного Нума, а затем сказала:

— Вы можете вполне рассчитывать на мое доброе желание помочь вам и на мою преданность.

И, покинув их, она сейчас же отправилась к Прекрасной Ниме, которую нашла сияющей радостью и здоровьем. И, подойдя к ней, она с улыбкою сказала ей:

— Дочь моя, почему ты с самого начала не доверилась твоей матери? Но конечно, ты имела основание выплакать все слезы души своей, разлучившись с господином твоим, кротким Прекрасным Нумом, сыном эр-Рабиа из города Куфы.

И, видя изумление молодой женщины, она поспешила прибавить:

— Ты можешь рассчитывать, дочь моя, на безусловную скромность мою и на мою материнскую благожелательность! Я клянусь тебе соединить тебя с твоим возлюбленным, хотя бы это стоило мне жизни! Успокой же душу свою и предоставь мне позаботиться о тебе по своему усмотрению.

Тогда она оставила Прекрасную Ниму, которая, заливаясь слезами радости, облобызала ее руки и пошла к себе, чтобы приготовить сверток с женским платьем, украшениями и разными мелочами женского одеяния, а затем вернулась в лавку врача и сделала знак Прекрасному Нуму, чтобы он отошел с ней в сторону. Тогда Прекрасный Нум отвел ее в глубину лавки, отделенную занавесом и, выслушав ее планы, нашел, что они были задуманы как нельзя лучше, и доверил себя ее попечению.

Тогда добрая женщина переодела Прекрасного Нума в женское платье, которое она принесла с собой, подвела ему углем глаза и подрисовала родинку на его щеке. Затем она надела ему на руки браслеты, а волосы его, прикрытые мосульским покрывалом, украсила драгоценностями; а затем, оглядев его еще раз в его одеянии, нашла, что он был в этом виде гораздо привлекательнее и прекраснее, чем все женщины, вместе взятые, во дворце халифа. И она сказала ему:

— Да будет благословен Аллах во всех творениях Своих! Теперь, сын мой, ты должен уподобить походку свою походке молодой девушки, продвигаясь вперед мелкими шажками, и правое бедро ты должен выносить вперед, задерживая левое так, чтобы правое твое бедро было впереди, а левое несколько позади. Попробуй пройтись таким образом, прежде чем мы выйдем на улицу.

Тогда Прекрасный Нум принялся повторять в лавке все движения, на которые она ему указывала, и проделал это так искусно, что добрая женщина воскликнула:

— Машаллах! Отныне женщины не должны более похваляться своей походкой! Какие великолепные движения бедер и какие великолепные сотрясения! Теперь, чтобы все было в совершенстве, ты должен придать более томное выражение лицу своему, несколько склонив шею и поглядывая в сторону. Вот так. Превосходно! Теперь следуй за мной.

И она отправилась с ним во дворец.

Когда они подошли к входным дверям здания, отведенного под гарем, главный евнух подошел к ним и сказал:

— Никакое постороннее лицо не смеет входить сюда без особого разрешение эмира правоверных. Уходи же с этой молодой девушкой или, если хочешь, войди одна!

Но знатная дама сказала:

— Куда ты дел свою мудрость, о венец всех стражей! Ведь обыкновенно ты блистаешь самой восхитительной приветливостью, а теперь ты говоришь таким тоном, который вовсе не согласуется с благородным лицом твоим. Разве ты не знаешь, о обладатель изысканных манер, что эта рабыня принадлежит Сетт Захии, сестре нашего халифа, и что, узнав о том, как ты обошелся с ее любимой рабыней, Сетт Захия отставит тебя от должности и даже велит казнить тебя. И таким образом, ты сам будешь виноват в несчастье своем.

Затем женщина обернулась к Прекрасному Нуму и сказала ему:

— Пойдем, рабыня, позабудь о невежестве почтенного стража нашего, а главное, ничего не говори об этом госпоже нашей! Пойдем же, пойдем!

И, взяв его за руку, она провела его через двери, в то время как он склонял голову то вправо, то влево и улыбался главному евнуху, который только покачивал головой.

Войдя во двор гарема, дама сказала Прекрасному Нуму:

— Сын мой, мы отвели тебе комнату в глубине гарема, пройди туда один. Чтобы попасть в эту комнату, ты пройдешь через эту дверь, прямо по галерее, которую увидишь перед собой, потом возьмешь влево, потом повернешь направо и еще раз направо, пройдешь мимо пяти дверей и откроешь шестую дверь — она-то и ведет в комнату, куда я пришлю к тебе Прекрасную Ниму. А затем я позабочусь, чтобы вы оба вышли из дворца, не привлекая к себе внимания стражи и евнухов.

Тогда Прекрасный Нум вошел в галерею, но от смущения сбился и повернул направо, затем налево, прошел по коридору и отворил дверь в шестую комнату.

На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что приближается утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

ДВЕСТИ СОРОК ШЕСТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

И отворил дверь в шестую комнату.

И он очутился в высокой зале с легким сводчатым потолком, по которому были разбиты во все стороны, образуя тысячу бесподобных линий, написанные золотыми сплетающимися буквами стихи из Корана; стены залы были обтянуты розовым шелком, окна убраны занавесами из тончайшего газа, а пол покрыт огромными хорасанскими и кашмирскими коврами; на табуретах были расставлены чаши с фруктами, а на ковре стояли подносы, прикрытые фуляровыми салфетками, под которыми находились, судя по форме и по восхитительному запаху, разные редкостные пирожные, способные усладить самое взыскательное нёбо и приготовляемые с таким совершенством из всех городов всего Востока и даже всего мира в одном только Дамаске.

Но Прекрасный Нум и не подозревал, что ожидало его в этой зале согласно неведомым велениям судьбы.

^{В одну из боковых дверей вошла молодая женщина царственной наружности, одетая только в исподнее платье, без покрывала на лице и без платка на голове.}

Посреди залы возвышался покрытый бархатом трон — единственное сиденье, которое здесь находилось. И, не решаясь выйти назад из опасения встретить кого-нибудь в коридорах, Прекрасный Нум сел на трон и стал ожидать решения своей участи.

Едва прождал он таким образом несколько минут, как до ушей его донесся шелест шелковых одежд, отдававшийся под сводами залы; и он увидел, что в одну из боковых дверей вошла молодая женщина царственной наружности, одетая только в исподнее платье, без покрывала на лице и без платка на голове; за нею следовала босая молоденькая рабыня с цветами в волосах и с лютней из сикоморового^[55] дерева в руке. И молодая женщина эта была сама Сетт Захия, сестра эмира правоверных.

Когда Сетт Захия увидела эту закутанную в покрывало особу, сидящую в зале, она приветливо подошла к ней и спросила:

— Кто ты, о незнакомая мне чужестранка? И почему ты сидишь с опущенным покрывалом в гареме, где тебя не может видеть никакой нескромный глаз?

Но Прекрасный Нум, поспешивший встать, не решился произнести ни слова и предпочел хранить молчание.

А Сетт Захия спросила его:

— О девушка с прекрасными глазами, почему ты мне не отвечаешь? Если ты рабыня, изгнанная из дворца братом моим, эмиром правоверных, то поспеши сказать мне это, и я пойду попросить его за тебя, ибо он никогда ни в чем не отказывает мне.

Но Прекрасный Нум по-прежнему не решался ответить. И Сетт Захия подумала, что причиной этого молчания было присутствие молодой рабыни, которая, широко раскрыв глаза, с удивлением смотрела на эту закутанную покрывалом и столь застенчивую особу. Поэтому она сказала ей:

— Ступай, малютка, и постой за дверью, чтобы никто не вошел в залу.

А когда девочка вышла, она подошла к Прекрасному Нуму, который невольно еще плотнее укутался в свое покрывало, и сказала ему:

— Скажи же мне теперь, молодая девушка, кто ты, и как тебя зовут, и как ты попала в эту залу, куда не входит никто, кроме меня и эмира правоверных? Ты можешь говорить со мною вполне откровенно, ибо я нахожу тебя привлекательной, и уже одни глаза твои чрезвычайно нравятся мне. Да право же, я нахожу тебя очаровательной, моя девочка!

И Сетт Захия, чрезвычайно любившая беленьких нежных девушек, не дожидаясь ответа, взяла молодую девушку за талию, привлекла ее к себе и, расстегнув одною рукою ее платье, другою рукою хотела приласкать ее грудь. Но вынуждена была с изумлением убедиться, что грудь этой молодой девушки была совершенно плоская, как у юноши.

Сначала она отступила, но потом снова подошла и хотела приподнять его платье.

Заметив это движение ее, Прекрасный Нум решил, что благоразумнее будет сказать что-нибудь, и, взяв руку Сетт Захии, он поднес ее к своим губам и сказал:

— О госпожа моя, я всецело доверяюсь доброте твоей и отдаюсь под твое покровительство.

Сетт Захия сказала:

— Ты можешь вполне довериться мне. Говори же!

И он сказал:

— О госпожа моя, я вовсе не молодая девушка; меня зовут Прекрасным Нумом, и я сын эр-Рабиа из Куфы. И если я пришел сюда с опасностью для самой своей жизни, то для того, чтобы увидеть супругу мою, Прекрасную Ниму, рабыню, похищенную у меня правителем Куфы, который послал ее в подарок эмиру правоверных. Во имя жизни пророка нашего, о госпожа моя, сжалься над рабом твоим и супругой его!

И Прекрасный Нум залился слезами.

Но Сетт Захия уже кликнула маленькую рабыню и сказала ей:

— Сбегай скорее, малютка, в покои Прекрасной Нимы и скажи ей: «Госпожа моя Захия зовет тебя».

Затем она обернулась…

На этом месте своего повествования Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

ДВЕСТИ СОРОК СЕДЬМАЯ НОЧЬ,

она сказала:

Немного погодя она обернулась к Прекрасному Нуму и сказала ему:

— Успокой душу свою, о юноша! Тебя ожидает только доброе.

Тем временем знатная дама пошла к Прекрасной Ниме и сказала ей:

— Пойдем скорее со мною, дочь моя. Твой господин и возлюбленный ждет тебя там, в комнате, которую я для него приготовила.

И она повела ее, бледную от волнения, в ту комнату, где рассчитывала найти Прекрасного Нума. И можно себе представить, как они огорчились и испугались, не найдя его там! И знатная дама сказала:

— Несомненно, он заблудился в коридорах. Пойди пока в свою комнату, дочь моя, а я отправлюсь разыскивать его!

Но как раз в это время к бледной и трепещущей Прекрасной Ниме подошла маленькая рабыня и сказала ей:

— О Прекрасная Нима, госпожа моя Сетт Захия зовет тебя!

Тогда Прекрасная Нима не могла уже больше сомневаться, что ей и возлюбленному ее грозила погибель, и, шатаясь, последовала за хорошенькой босой девочкой.

Но едва она вошла в залу, как сестра халифа подошла к ней, с улыбкой на устах взяла ее за руку, подвела к Прекрасному Нуму, по-прежнему закутанному в покрывало, и сказала им обоим:

— Вот оно, счастье!

И молодые люди мгновенно узнали друг друга и без чувств упали в объятия друг друга.

Тогда сестра халифа с помощью маленькой рабыни опрыскала их розовой водой, привела их в сознание и оставила наедине. А когда она через час возвратилась, она увидела, что они сидят, прижавшись друг к другу и с глазами, полными слез от счастья и благодарности к ней за ее доброту.

Тогда она сказала им:

— Теперь вы должны отпраздновать ваше соединение, выпить вина за вечность вашего счастья!

И сейчас же по данному ею знаку маленькая смеющаяся рабыня наполнила кубки тончайшим вином и поднесла эти кубки всем присутствующим.

Они выпили, и Сетт Захия сказала им:

— Как вы любите друг друга, дети мои! Вы, конечно, знаете разные дивные стихи о любви и разные прекрасные песни о влюбленных. Мне хотелось бы, чтоб вы пропели что-нибудь. Возьмите эту лютню и заставьте по очереди звучать скрытую в дереве мелодию ее души.

Тогда Прекрасный Нум и Прекрасная Нима поцеловали руки у сестры халифа и, настроив лютню, запели, перекликаясь, следующие чудесные строфы:

Едва только замерли на устах млеющей от счастья Прекрасной Нимы последние звуки этой песни, как в стене внезапно раздвинулись занавеси, и в залу вышел сам халиф.

Увидев его, все трое быстро поднялись и облобызали землю перед ним. А халиф улыбнулся им всем, сел посреди них на ковер и приказал маленькой рабыне разлить вино и разнести кубки. Потом он сказал:

— Теперь мы выпьем, чтобы отпраздновать выздоровление Прекрасной Нимы!

И, подняв золотой кубок, он сказал:

— За любовь глаз твоих, о Прекрасная Нима! — и медленно осушил кубок. Потом он поставил кубок и, заметив присутствие этой неизвестной ему закутанной в покрывало рабыни, спросил у сестры своей: — А кто же эта молодая девушка, черты которой кажутся мне такими прекрасными под этим легким покрывалом?

Сетт Захия ответила:

— Это подруга Прекрасной Нимы, с которой ее нельзя разлучать потому, что она не может ни пить, ни есть с аппетитом, когда не видит ее подле себя.

Тогда халиф откинул с лица юноши покрывало — и был поражен его красотой! В самом деле, у Прекрасного Нума не было еще растительности на щеках, а только легкий пушок, дивно оттенявший белизну его кожи, не говоря уже о прелестном родимом пятнышке и улыбающемся его подбородке.

И, восхищенный, халиф воскликнул:

— Клянусь Аллахом, о Захия, с этого же вечера я сделаю и эту молодую девушку своей наложницей, и отведу ей, как и Прекрасной Ниме, покой, достойный ее красоты, и назначу ей содержание как моей законной супруге!

И Сетт Захия ответила:

— Конечно, о брат мой, эта молодая девушка вполне достойна тебя! — потом прибавила: — Мне вдруг пришла мысль рассказать тебе одну историю, которую я вычитала в книге, написанной одним из наших ученых.

Халиф спросил:

— Какая же это история?

Сетт Захия сказала:

— Знай, о эмир правоверных, что в городе Куфе жил один юноша по имени Прекрасный Нум, сын эр-Рабиа. У него была чрезвычайно красивая рабыня…

На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что приближается утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

ДВЕСТИ СОРОК ВОСЬМАЯ НОЧЬ,

она сказала:

У него была чрезвычайно красивая рабыня, которую он любил и которая любила его, ибо оба они возросли в одной колыбели и сочетались друг с другом с первых дней своей возмужалости. И они наслаждались счастьем в течение многих лет, пока судьба не повернулась против них и не похитила их друг у друга. И злосчастным орудием этой жестокой судьбы явилась одна старуха. Она увидала молодую рабыню и отдала ее в руки правителю города, который поспешил отослать ее в подарок царю нашего времени.

Но сын эр-Рабиа, узнав об исчезновении той, которую он любил, не знал покоя, поканаконец не нашел ее во дворце самого царя, в его гареме. Но в ту минуту, когда они праздновали свое соединение и проливали слезы радости, царь вошел в залу, где и застал их обоих. Ярость его была безгранична, и, не пожелав даже узнать, в чем дело, он немедленно приказал отрубить им обоим головы. А так как ученый, написавший эту историю, не дает своего заключения на этот счет, то я хотела бы, о эмир правоверных, спросить тебя, что ты думаешь о поступке этого царя, и узнать, как бы ты поступил на его месте при таких же точно условиях?

Эмир правоверных Абд аль-Малик ибн Марван ответил, ни минуты не колеблясь:

— Этот царь не должен был поступать с такой опрометчивостью и сделал бы гораздо лучше, если бы простил молодых людей, так как на это имелось три основания: во-первых, то, что молодые люди серьезно и с давних пор любили друг друга; во-вторых, то, что они были в эту минуту гостями царя, так как находились в его дворце; а в-третьих, всякий царь вообще должен поступать осторожно и обдуманно. Я скажу поэтому, что царь этот совершил поступок, недостойный истинного царя.

При этих словах Сетт Захия бросилась на колени перед братом своим и воскликнула:

— О глава правоверных, ты осудил, сам того не ведая, свой собственный поступок, который ты мог бы совершить! Заклинаю тебя священной памятью наших великих предков и нашего незабвенного царя-отца, быть справедливым в том случае, который я расскажу тебе!

А халиф, крайне удивленный, сказал сестре своей:

— Ты можешь рассказать мне все с полным доверием; но поднимись же!

И сестра халифа поднялась и, обратившись к молодым людям, сказала им:

— Встаньте и вы!

И они встали, и Сетт Захия сказала брату своему:

— О эмир правоверных, эта столь кроткая и столь прекрасная молодая девушка, закутанная в покрывало, есть не кто другой, как Прекрасный Нум, сын эр-Рабиа. А Прекрасная Нима — это та самая молодая женщина, которая была воспитана вместе с ним и сделалась потом его супругой.

А похитил ее не кто другой, как правитель Куфы по имени Бен-Юсеф эль-Текати. Он солгал в том письме, говоря, что купил эту рабыню за десять тысяч динаров. Я прошу тебя наказать этого правителя и простить этих молодых людей, столь достойных оправдания. Помилуй их, памятуя, что они твои гости и находятся под сенью твоею!

При этих словах сестры своей, халиф сказал:

— Разумеется, я не имею обыкновения брать назад свои слова.

Затем он обернулся к Прекрасной Ниме и спросил ее:

— О Прекрасная Нима, ты признаешь, что это и есть господин твой Прекрасный Нум?

И она ответила:

— Да, это так, как ты говоришь, о глава правоверных.

И халиф сказал в заключение:

— Я возвращаю вас друг другу.

Затем он посмотрел на Прекрасного Нума и спросил его:

— Не можешь ли ты сказать мне, по крайней мере, как ты попал сюда и как ты узнал, что Прекрасная Нима находится в моем дворце?

Прекрасный Нум ответил:

— О эмир правоверных, даруй рабу своему несколько минут внимания, и он расскажет тебе всю свою историю!

И он немедленно посвятил халифа во все происшедшее от начала и до конца, не пропуская ни одной подробности.

Халиф был чрезвычайно удивлен и захотел видеть персидского врача, который сыграл в этой истории удивительную роль; и он назначил его врачом при своем дворце в Дамаске и осыпал его почестями и щедротами. А Прекрасного Нума и Прекрасную Ниму он оставил в своем дворце на семь дней и на семь ночей, устроив в их честь великие пиршества, а затем отослал их в Куфу, осыпав их подарками и почестями. И он отстранил от должности прежнего правителя и назначил на его место купца эль-Рабиа, отца Прекрасного Нума. И таким образом, все они жили, наслаждаясь полным счастьем, и прожили так долгую и прекрасную жизнь.

Когда же Шахерезада умолкла, царь Шахрияр воскликнул:

— О Шахерезада, эта история действительно очаровала меня, и особенно взволновали меня стихи. Но правду сказать, я с удивлением замечаю, что в ней нет тех подробностей о способах любви, которые ты мне обещала.

А Шахерезада слегка улыбнулась и сказала:

— О царь благословенный, эти обещанные мною подробности относятся к истории Ала ад-Дина Абу аль-Шамата по прозванию Родимое Пятнышко, которую я еще расскажу тебе, если только опять будет у тебя бессонница!

А царь Шахрияр воскликнул:

— Что ты говоришь, о Шахерезада! Ради Аллаха, разве ты не знаешь, что, если бы даже мне угрожала смерть от бессонницы, я захотел бы прослушать историю о прекрасном Ала ад-Дине Абу аль-Шамате по прозванию Родимое Пятнышко! Поспеши же начать ее!

Но в эту минуту Шахерезада заметила, что близится утро, и отложила эту историю до следующей ночи.

А когда наступила

ДВЕСТИ ПЯТИДЕСЯТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

ИСТОРИЯ АЛА АД-ДИНА АБУ АЛЬ-ШАМАТА ПО ПРОЗВАНИЮ РОДИМОЕ ПЯТНЫШКО

Рассказывали мне, о царь благословенный, что в городе Каире жил некогда один почтенный шейх, который был купеческим старостой этого города. И все базарные торговцы почитали его за его честность, за его степенные и вежливые манеры, за его сдержанную речь, за богатство и огромное множество имеющихся у него рабов и слуг. Звали его Шамзеддин.

Однажды в пятницу перед молитвой он отправился в хаммам, а затем зашел к цирюльнику, которому велел согласно священным предписаниям подстричь себе усы до края верхней губы и тщательно обрить голову. Затем он взял зеркало, которое подставил ему цирюльник, и посмотрелся в него, прочитав предварительно молитву, чтоб предохранить себя от чрезмерного внимания к своему лицу. И с бесконечною грустью он должен был убедиться, что седые волоски в бороде его стали гораздо многочисленнее черных и что нужно всматриваться с чрезвычайным вниманием, чтобы разглядеть черные волоски среди белых прядей, среди которых они были рассеяны. И он подумал: «Седеющая борода… ведь это признак старости, а старость — преддверие смерти. Бедный Шамзеддин, ты уже близок к могиле, а у тебя еще нет потомства; ты угаснешь, и ничего не останется от тебя, как если б ты и не жил».

Затем, полный этих грустных мыслей, он отправился в мечеть на молитву, а оттуда вернулся домой, где супруга его, зная обычные часы его возвращения, уже ожидала его, выкупавшись, надушившись и тщательно очистив от волосков свое тело. И она встретила его с улыбкой и обратилась к нему с приветом, говоря:

— Да принесет тебе счастье этот вечер!

Но староста, не отвечая приветом на привет своей супруги, сказал ей раздраженным голосом:

— О каком счастье ты говоришь? Разве для меня может быть какое-нибудь счастье?

Супруга его с удивлением сказала:

— Имя Аллаха над тобою и с тобою! Откуда эти нечестивые мысли? Чего еще недостает для твоего счастья? И какая причина твоего расстройства?

Он ответил:

— В тебе одной эта причина! Слушай же, о женщина, пойми, какую скорбь и какую горечь я испытываю, отправляясь каждый день на базар: я вижу в лавках купцов, подле которых сидят дети их; у каждого из них есть по два, по три, по четыре ребенка, вырастающих у них на глазах. Они гордятся своим потомством. Один я лишен этого утешения. И часто я мечтаю о смерти, которая избавит меня от этой безрадостной жизни. И я молю Аллаха, призвавшего в лоно Свое отцов моих, ниспослать и мне кончину, которая положит предел и моим мучениям.

На эти слова супруга старосты сказала ему:

— Отгони эти печальные мысли и окажи честь скатерти, которую я разостлала для тебя.

Но купец воскликнул:

— Нет, клянусь Аллахом, я не буду больше ни есть, ни пить и ничего не хочу принимать из рук твоих! В тебе одной причина нашего бесплодия. Вот уже сорок лет, как мы женаты, а у нас все нет детей. И ты постоянно мешала мне взять себе других жен и, как настоящая корыстная женщина, в первую же брачную ночь нашу воспользовалась слабостью плоти моей и заставила меня поклясться, что я никогда не введу в дом наш другую женщину и даже не войду в связь ни с какой другой женщиной, кроме тебя. И я простодушно обещал тебе это. Но хуже всего то, что я оставался верным моему обещанию; а ты, видя свое бесплодие, не имела великодушия снять с меня мою клятву. Ибо, ради Аллаха, я бы лучше предпочел дать отрезать свой зебб, чем давать его тебе, лаская тебя. Ибо теперь я вижу, что возиться с тобой — пустая трата времени и что с таким же успехом я мог бы вставлять свой инструмент в каменную яму, ведь чрево твое так же бесплодно, как трещина в иссохшей скале, и я напрасно щедро пытался оживить твою бездонную пропасть.

Когда супруга купеческого старосты услышала эти довольно резкие слова, свет превратился во мрак перед глазами ее, и самым грубым голосом, какой только возможен в негодовании, она закричала супругу своему, купеческому старосте:

— Ах ты, старик бескровный! Надуши рот свой, прежде чем говорить. Имя Аллаха со мною и надо мной! Да сохранит Он меня от всякого безобразия и от всякого навета! Так ты воображаешь, что из нас двоих я виновата в нашем бесплодии? Как бы не так, старикашка бессильный! Ради Аллаха! Это твои яйца холодны, и они выделяют жидкость слишком прозрачную и без доброго семени! Купи себе раньше какого-нибудь снадобья, чтобы разогреть свой сок! И тогда ты увидишь, полон ли мой фрукт красивых зерен или бесплоден.

При этих словах своей раздраженной супруги купеческий староста несколько поколебался в своих мыслях и нерешительным голосом сказал:

— Утверждая, что мои яйца холодны и что их сок прозрачный и без доброго семени, ты бы могла указать мне место, где продают средство, способное сгущать эту жидкость.

И жена его ответила ему:

— Да у первого попавшегося аптекаря ты найдешь микстуру, которая ее сгущает и делает яйца мужчины способными оплодотворить женщину!

На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что приближается утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

ДВЕСТИ ПЯТЬДЕСЯТ ПЕРВАЯ НОЧЬ,

она продолжила:

При этих словах староста подумал: «Клянусь Аллахом, завтра же пойду к аптекарю и куплю немножко этой микстуры, чтобы загустить мои яйца!»

И действительно, на следующий же день, едва только открылся базар, он захватил с собой пустую фарфоровую банку, пошел к аптекарю и сказал ему:

— Мир тебе!

Аптекарь ответил приветствием на его приветствие и сказал ему:

— Благословенно утро, которое привело тебя ко мне как первого покупателя. Что прикажешь?

И староста сказал:

— Продай мне унцию смеси, которая сгущает яйца мужчин, — и протянул ему фарфоровую банку.

Услышав это, аптекарь не знал, что и подумать, и сказал себе: «Наш староста, обыкновенно столь серьезный, без сомнения, вздумал пошутить. Отвечу-ка и я ему шуткой». И он сказал ему:

— Нет ее у меня, клянусь Аллахом; еще вчера ее было много, этой микстуры, но все берут ее нарасхват, и запасы мои истощились. Попробуй спросить у моего соседа.

Тогда староста пошел к другому аптекарю, потом к третьему, но все отсылали его с тем же ответом, посмеиваясь между собой над таким необыкновенным требованием.

Когда староста убедился, что поиски его тщетны, он вернулся в свою лавку и сел, погрузившись в свои мысли, с полным отвращением к жизни. Но в то время как он мучился этими мыслями, он увидел, что перед дверью его остановился шейх торговцев краденным, потребитель гашиша, пьяница, курильщик опиума, словом, образец базарной сволочи. Его звали Сезам.

Однако шейх Сезам весьма почитал купеческого старосту Шамзеддина и никогда не проходил мимо его лавки, не поклонившись ему до земли и не обратившись к нему с самым изысканным приветом. И в это утро он не преминул засвидетельствовать свое почтение достойному старосте, который ответил ему на его привет самым раздраженным тоном. И Сезам, заметив это, спросил его:

— Какое несчастье случилось с тобой, что ты так расстроен, о достопочтенный староста наш?

Он ответил:

— Иди сюда, Сезам, сядь рядом со мной и выслушай, что я тебе скажу. Тогда ты увидишь, имею ли я основания печалиться. Подумай, Сезам, вот уже сорок лет, как я женат, и до сих пор не знаю даже запаха ребенка! И наконец мне сказали, что я один виноват в этом; у меня слишком жидкие яйца, а их сок слишком прозрачный. И мне посоветовали спросить у аптекаря микстуру, которая сгущает яйца. Но ни у одного аптекаря не оказалось такой микстуры. Теперь ты понимаешь, что я очень несчастен, поскольку не могу найти нужного, чтобы сгустить их сок для моей любимой.

Когда маклер Сезам услышал эти слова старосты, он не выказал ни малейшего удивления и не стал смеяться, как аптекари, а подставил ему руку ладонью кверху и сказал:

— Положи динарий в эту руку и дай мне эту фарфоровую банку! Я оборудую твое дело!

А староста ответил ему:

— Ради Аллаха, разве это возможно? Но знай, о Сезам, что, если действительно оборудуешь это дело, благосостояние твое обеспечено, клянусь тебе в этом жизнью пророка! А для начала вот тебе два динария вместо одного. — И он положил ему на руку две золотых монеты и передал ему фарфоровую банку.

Тут этот баснословный пьяница и гуляка, каким был Сезам, показал себя на деле гораздо более сведущим в науке, чем все аптекари базара, вместе взятые. В самом деле, купив на базаре все, что было нужно, он вернулся домой и немедленно принялся за приготовление следующей микстуры.

Он взял две унции сока из перца кубеба^[57], одну унцию масла из ионийской конопли, одну унцию гвоздики, одну унцию красной серендипской корицы, десять драхм белого малабарского кардамона, пять драхм индийского имбиря, пять драхм белого перца, пять драхм индийского перца, унцию ягод индийского бадьяна и пол-унции горного аниса. Все это он предварительно истолок, просеял каждое снадобье через сито, потом основательно все смешал и положил в эту смесь чистого меду и приготовил таким образом тесто, к которому он прибавил пять зерен мускуса и унцию толченой рыбьей икры. Ко всему этому он прибавил еще легкого розового сиропа и положил смесь в фарфоровую банку.

Затем он поспешил отнести банку к Шамзеддину и сказал ему:

— Вот это чудодейственное снадобье, которое укрепляет яйца мужчин и сгущает их чрезмерно жидкий сок!

На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что приближается утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

ДВЕСТИ ПЯТЬДЕСЯТ ВТОРАЯ НОЧЬ,

она сказала:

И это чудодейственное снадобье укрепляет яйца мужчин и сгущает их чрезмерно жидкий сок!

Затем он прибавил:

— Ты должен есть это тесто за два часа до того, как пойдешь к жене своей. Но перед этим ты должен еще в течение трех дней не принимать другой пищи, кроме жареных голубей, сильно приправленных пряностями, рыбы с молоками внутри и, наконец, слегка поджаренных бараньих яиц. И если после всего этого ты не сможешь пробивать стены и оплодотворить даже голую скалу, то я, Сезам, соглашусь обрить себе голову и усы и позволю тебе плюнуть мне в лицо!

И, проговорив эти слова, он вручил старосте фарфоровую банку и удалился.

Тогда староста подумал: «Нет сомнения, что этот Сезам, который проводит время в разврате, должен знать толк в такого рода снадобьях для укрепления мужской силы. Попробую возложить упование свое на Аллаха и на него».

И он вернулся в дом свой и поспешил помириться с супругой своей, которую он всегда любил и которая любила его, и оба они извинились друг перед другом за свою внезапную вспышку и рассказали друг другу, как тяжело им было в течение всей ночи думать о своей ссоре из-за необдуманных и необоснованных слов.

Затем Шамзеддин в течение трех дней тщательно исполнял все предписания Сезама и наконец поел изготовленного им теста, которое он нашел превосходным.

Тогда он почувствовал, что кровь его разогревается, как во времена молодости, когда он бился об заклад со своими сверстниками. И он пошел к супруге своей и взгромоздился на нее, и она ответила ему, и оба были поражены результатом своим с точки зрения продолжительности, повторения, любовного жара, толчков, интенсивности и последовательности. И в эту же ночь жена старосты, несомненно, понесла, в чем она была полностью уверена, когда увидела, что три месяца прошли без кровопролития.

Беременность эта прошла вполне благополучно, и по прошествии девяти месяцев, день в день, супруга старосты разрешилась от бремени вполне счастливо, но с величайшим трудом, ибо ребенок, который родился у нее, был так велик, как будто ему было не меньше года.

И повивальная бабка после обычных молитв объявила, что еще никогда в жизни не видела она такого сильного и крепкого ребенка. Все это не должно казаться удивительным, если вспомнить о чудодейственном средстве Сезама.

Итак, повивальная бабка приняла ребенка и обмыла его, призывая на него имя Аллаха, Мухаммеда и Али; прочла ему на ухо шахаду^[58], запеленала его и передала его матери, которая стала кормить его грудью, пока он не наелся и не уснул. И повивальная бабка оставалась еще в течение трех дней подле матери и ушла только тогда, когда убедилась, что все было в порядке и что все соседки были одарены приготовленными по этому случаю сладостями.

На седьмой день в комнате родильницы разбросали соль^[59], и староста пошел поздравить жену свою. Затем он спросил ее:

— А где же дар, ниспосланный нам Аллахом?

И она сейчас же подала ему новорожденного, и староста Шамзеддин пришел в совершенный восторг от красоты этого семидневного ребенка, которого можно было бы принять за годовалого и лицо которого было прекраснее восходящей луны.

И он спросил супругу свою:

— Как же ты назовешь его?

Она ответила:

— Если бы это была девочка, я бы сама дала ей имя; но так как это мальчик, то первенство в этом деле принадлежит тебе.

Но как раз в эту минуту одна из рабынь, пеленавшая ребенка, заплакала от волнения и удовольствия, заметив на левой ягодице его маленькое, хорошенькое родимое пятнышко, похожее на зерно мускуса и выделявшееся на его белой коже своею формой и цветом. А кроме того, на обеих щеках ребенка тоже было два маленьких родимых пятнышка, бархатистых и похожих на черные зернышки.

Тогда достопочтенный староста, вдохновившись этим открытием, воскликнул:

— Мы назовем его Ала ад-Дин^[60] Родимое Пятнышко!

И так ребенок был назван Ала ад-Дин Родимое Пятнышко, но так как имя это было слишком длинно, то его звали просто Родимое Пятнышко. И в течение четырех лет ребенка кормили, кроме матери, еще две кормилицы; и он сделался сильным, как львенок, и остался белым, как жасмин, и розовым, как роза. И он был так хорош собой, что все маленькие девочки-соседки и все маленькие родственницы до безумия любили его; и он принимал от них все знаки внимания, но никогда не позволял им целовать себя и жестоко царапал их, когда они слишком близко подходили к нему; и потому все девочки и даже взрослые девушки пользовались тем временем, когда он спал, чтобы безнаказанно осыпать его поцелуями и восхищаться его красотой и его свежестью.

Когда отец и мать Родимого Пятнышка увидели, что все так любят и балуют их сына, они стали бояться, чтобы его не сглазили, и решились избавить его от этой опасности. С этой целью, вместо того чтобы оставлять на лице его следы мух и всякую грязь, как делают другие родители, чтобы отнять у своих детей привлекательность и избавить их от дурного глаза, родители Родимого Пятнышка заперли своего ребенка в находившийся под домом подвал и стали воспитывать вдали от глаз человеческих.

И таким образом Родимое Пятнышко возрастал вдали от всех, но окруженный неустанными заботами рабов и евнухов. А когда он немного подрос, к нему приставили ученейших наставников, которые обучали его прекрасному письму, Корану и наукам. И он сделался столь же ученым, сколь прекрасным и стройным. И родители его решили не выпускать его из этого подземелья, пока у него не отрастет борода до самой земли.

На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что занимается утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

ДВЕСТИ ПЯТЬДЕСЯТ ТРЕТЬЯ НОЧЬ,

она продолжила:

Пока у него не отрастет борода до самой земли.

Но вот однажды раб, который приносил Родимому Пятнышку блюдо с кушаньями, забыл запереть за собою дверь в подземелье; и Родимое Пятнышко, увидав открытую дверь, которую он никогда прежде не замечал, потому что подземелье было обширно и разгорожено разными занавесами, поспешил выйти и подняться на верхний этаж, где находилась его мать, окруженная разными благородными дамами, которые пришли навестить ее.

В это время Родимое Пятнышко представлял из себя чудесного четырнадцатилетнего юношу, прекрасного, как ангел, с нежным, как у персика, пушком на щеках и по-прежнему с двумя черными пятнышками по обеим сторонам рта, не говоря уже о том пятнышке, которого не было видно.

И вот когда женщины увидели этого незнакомого им юношу, который так внезапно вошел к ним, они с испугом поспешили опустить на лицо покрывала и сказали супруге Шамзеддина:

— Ради Аллаха, как не стыдно тебе впускать к нам постороннего молодого человека? Разве ты не знаешь, что стыдливость — одно из основных предписаний закона?

Но мать Родимого Пятнышка ответила:

— Аллах над вами! О гостьи мои, тот, которого вы видите перед собою, есть возлюбленный сын мой, плод чрева моего, сын купеческого старосты города Каира, вскормленный обильным молоком кормилиц и взращенный на руках прекрасных рабынь, на плечах избранных девушек и у грудей самых чистых и благородных женщин; это око матери своей и гордость отца своего, это — Родимое Пятнышко! Аллах над вами, гостьи мои!

И супруги эмиров и богатых купцов ответили:

— Да пребудет имя Аллаха с ним и над ним! Однако, о мать Родимого Пятнышка, почему ты до сих пор никогда не показывала нам своего сына?

Тогда супруга Шамзеддина сначала поднялась и поцеловала сына своего в глаза и выслала его, чтобы не стеснить более своих гостей, и сказала им:

— Отец воспитал его в подземелье нашего дома, чтобы охранить его от дурного глаза, и он решил никому не показывать его до тех пор, пока у него не отрастет борода, ибо красота его может навлечь на него опасность и разные недобрые влияния. А если он вышел теперь, то тут, без сомнения, виноват один из евнухов, который забыл запереть дверь.

В ответ на это гостьи горячо поздравили супругу купеческого старосты с таким прекрасным сыном и призвали на него благословение Всевышнего, потом удалились.

Тогда Родимое Пятнышко вернулся к своей матери и, видя, что рабы хотят оседлать мула, спросил:

— Для чего этот мул?

Она ответила:

— Чтобы поехать на базар за твоим отцом.

Он спросил:

— А чем занимается мой отец?

Она ответила:

— Отец твой, око мое, именитый купец, староста всех купцов в Каире и поставщик арабского султана и всех мусульманских царей, а чтобы ты знал, какой важный человек твой отец, я скажу тебе, что покупатели обращаются прямо к нему только с теми делами, которые превосходят тысячу динариев; если же дело идет о покупке на меньшую сумму, хотя бы на девятьсот девяносто динариев, то им занимаются подчиненные твоего отца, а его самого не беспокоят. И никакой товар, и никакая кладь не могут быть ввезены в Каир или вывезены из Каира без того, чтобы отец твой не был предварительно осведомлен об этом, и без того, чтобы к нему не пришли за советом. Итак, Аллах (да будет благословенно имя Его!) ниспослал отцу твоему, о дитя мое, неисчислимые богатства.

Родимое Пятнышко ответил:

— Да, хвала Аллаху, Который дал мне родиться сыном купеческого старосты! Но отныне я не хочу более проводить жизнь мою взаперти, вдали от глаз человеческих, и с завтрашнего же дня я должен идти на базар вместе с отцом моим!

А мать ответила:

— Да услышит тебя Аллах, сын мой! Я переговорю с отцом твоим, когда он приедет.

И действительно, когда Шамзеддин вернулся, супруга его сообщила ему все, что произошло, и сказала:

— В самом деле, пора тебе взять сына нашего на базар.

Староста ответил:

— О мать Родимого Пятнышка, разве ты не знаешь, что такое дурной глаз, и разве ты не понимаешь, что с такими серьезными вещами не шутят? Неужели ты забыла об участи сына соседа нашего такого-то, и сына соседа нашего такого-то, и стольких других, которые погибли от дурного глаза? Поверь мне, что половина всех могил населена мертвецами, погибшими от дурного глаза.

Супруга старосты ответила:

— О отец Родимого Пятнышка, право же, судьба каждого человека висит на шее у него! Как может он уйти от нее?! И что написано, то не сотрется, и сын последует по пути отца своего и в жизни, и в смерти. И что существует сегодня, того не будет завтра. А затем подумай о тех ужасных последствиях, жертвой которых окажется сын твой по твоей вине. В самом деле, когда, прожив жизнь — да будет она долгой и навеки благословенной, — ты сойдешь в могилу, никто не захочет признать сына нашего законным наследником твоих богатств и твоего имущества, ибо до сих пор никто не знает о его существовании. И таким образом, имение твое перейдет в государственную казну, а дитя твое окажется безнадежно разоренным. И напрасно буду я ссылаться на свидетельства стариков, ибо старики скажут: «Мы никогда не слыхали, чтобы у старосты Шамзеддина был какой-либо сын или какая-нибудь дочь».

Эти разумные слова заставили задуматься старосту, который минуту спустя ответил:

— Клянусь Аллахом, ты права, о женщина! С завтрашнего же дня я буду брать сына нашего с собой и обучать его купле и продаже, и торговым сделкам, и всему, что относится к торговым делам.

Затем он обернулся к Родимому Пятнышку, который пришел от этого решение в полный восторг, и сказал ему:

— Я знаю, ты рад, что пойдешь со мною. Это хорошо. Но знай, о сын мой, что на базаре нужно держать себя серьезно и говорить не иначе, как только скромно опустив глаза; но надеюсь, что ты вспомнишь сам мудрые уроки учителей твоих и добрые наставления, которыми ты напитан.

На следующее утро староста Шамзеддин, прежде чем отправиться с сыном своим на базар, отвел его в хаммам…

На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что приближается утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

ДВЕСТИ ПЯТЬДЕСЯТ ЧЕТВЕРТАЯ НОЧЬ,

она продолжила:

Прежде чем отправиться с сыном своим на базар, староста Шамзеддин отвел его в хаммам и после омовения одел его в платье из нежного атласа, самого лучшего, какой только нашелся в лавке, а лоб его охватил легкою повязкой из полосатой ткани, расшитой тонкими нитями золотистого шелка. Затем они поели немного и выпили по стакану шербета и, освежившись таким образом, вышли из хаммама. Староста сел верхом на белого мула, которого рабы держали под уздцы, а позади себя посадил сына своего Родимое Пятнышко, свежесть которого казалась еще поразительнее обыкновенного, а блестящие глаза могли бы соблазнить самих ангелов. Затем, сидя вдвоем на муле, спереди и позади которого шли рабы, одетые в новое платье, они направились к базару.

И, увидев их, все базарные купцы и все покупатели и продавцы пришли в восхищение.

И одни говорили:

— О Аллах! Посмотрите на этого мальчика! Ведь это сама луна в четырнадцатую ночь свою!

А другие говорили:

— Кто этот очаровательный ребенок, который сидит позади старосты Шамзеддина? Мы никогда не видели его!

А в то время как они толковали таким образом при проезде мула, на котором сидели староста и Родимое Пятнышко, на базар пришел маклер Сезам и также обратил внимание на прекрасного мальчика. А нужно еще сказать, что от постоянного разврата и от злоупотребления гашишем и опиумом Сезам совершенно лишился памяти и уже позабыл о том, как он составлял некогда чудодейственное снадобье, в которое входили молоки, мускус, сок перца кубеба и много других превосходных вещей.

И вот, увидав старосту с мальчиком, он принялся хихикать с многозначительным видом и отпускать разные грязные шутки на его счет, говоря слушавшим его купцам:

— Посмотрите на этого старика с белой бородой! Он как лук-порей — снаружи белый, а внутри зеленый!

И он переходил от одного купца к другому, повторяя свои словечки и свои шуточки, пока на базаре не осталось ни одного человека, который бы не уверился в том, что староста Шамзеддин взял в свою лавку молоденького мамелюка^[61].

Когда эти слухи дошли до ушей именитых людей и важных купцов, старейшие из них и наиболее почитаемые устроили собрание, чтобы обсудить поведение своего старосты. И посреди собрания Сезам продолжал плести свою чепуху и, негодующе размахивая руками, говорил:

— Мы не хотим отныне иметь нашим базарным старостой эту порочную бороду, которая публично ласкает молодых мальчиков! И мы не пойдем сегодня читать перед открытием лавок, как мы делали это каждое утро, семь священных стихов Аль-Фатихи^[62] в присутствии старосты, а днем выберем себе другого старосту, который несколько меньше любит мальчиков, чем этот старик!

И купцы ничего не могли возразить на эти речи Сезама и единогласно остановились на плане, который он им предложил.

Что же касается достойного Шамзеддина, то, видя, что ни купцы, ни маклеры не приходят в обычный час читать перед ним священные стихи Аль-Фатихи, он решительно не знал, чему приписать столь поразительную небрежность. И, увидав невдалеке от себя этого пьяницу Сезама, он попросил его знаком подойти, чтобы переговорить. А Сезам, который только этого и ждал, подошел, но медленно, не спеша, небрежно волоча ноги и поглядывая с многозначительной улыбкой направо и налево, на лавочников, которые только на то и смотрели, ибо любопытство их было до крайности возбуждено, и все помыслы их были устремлены на разрешение этого дела, которое казалось им важнее всего прочего.

Итак, Сезам, чувствуя себя средоточием всеобщих взглядов и всеобщего внимания, вошел небрежной походкой в лавку и облокотился о прилавок; и Шамзеддин спросил его:

— Что это такое, Сезам, — почему купцы с шейхом во главе не пришли прочесть передо мною стихи из первой главы Корана?

Сезам ответил:

— Хе, хе! Я-то почем знаю. Ходят, правда, слухи по базару, этакие слухи, как бы это сказать… одним словом, слухи. Во всяком случае, одно только я знаю, а именно, что образовалась партия, состоящая из главных шейхов, которая решила отставить тебя от должности и выбрать другого старосту.

При этих словах достойный Шамзеддин изменился в лице, но, сохраняя обычную важность речи, спросил:

— Не можешь ли ты сказать мне, по крайней мере, на чем основано это решение?

Сезам подмигнул, переступил с ноги на ногу и ответил:

— Ну полно, старый шейх, нечего хитрить-то, ведь ты сам знаешь это лучше, чем кто-либо! Этот молодой мальчик, которого ты ввел в свою лавку, ведь он там не только для того, чтобы мух бить? Во всяком случае, знай, что, несмотря ни на что, я единственный из всего собрания говорил в твою защиту, и я сказал, что ты совсем не любишь мальчиков, а иначе я бы первым об этом узнал, поскольку я дружу со всеми, кто предпочитает поддерживать этот новый любовный обычай. И я даже прибавил, что этот мальчик должен быть родственником твоей супруги или сыном какого-нибудь твоего друга, приехавшего к тебе по делам из Танты^[63], Мансуры^[64] или Багдада. Но все собрание целиком восстало против меня и постановило отстранить тебя от должности. Один Аллах велик, о шейх! Но ты можешь утешиться этим красивым мальчиком, с которым позволь мне тебя поздравить. Он весьма хорош.

На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что приближается утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

ДВЕСТИ ПЯТЬДЕСЯТ ПЯТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

И при этих словах Сезама староста Шамзеддин не мог более сдержать своего негодования, и он воскликнул:

— Замолчи, о сквернейший развратник! Разве ты не знаешь, что это мой ребенок? Где твоя память, о пожиратель гашиша?

Но Сезам ответил:

— При чем тут моя память и с каких это пор у тебя завелся сын? Быть может, этот четырнадцатилетний мальчик вышел из чрева своей матери таким как есть?

Шамзеддин ответил:

— Но разве ты не помнишь, о Сезам, что ты сам принес мне четырнадцать лет тому назад чудодейственное снадобье, которое сгущало яйца и концентрировало их сок? Клянусь Аллахом, только благодаря ей я и познал плодородие, и Аллах даровал мне этого сына; а ты даже не зашел узнать, как подействовало твое средство. Что же касается меня, то, опасаясь дурного глаза, я воспитал этого ребенка в большом подземелье нашего дома, и сегодня он в первый раз вышел со мной. Ибо хотя первоначально я имел намерение выпустить его не раньше, чем у него отрастет борода, которую он сможет захватить в горсть, но мать его убедила меня взять его с собой, чтобы ввиду будущего посвятить его во все дела мои. — Потом он прибавил: — Что же касается тебя, Сезам, то, в сущности, я рад, что встретил тебя и могу наконец избавиться от своего долга. Вот тебе тысяча динариев за ту услугу, которую ты некогда оказал мне своим удивительным снадобьем.

Когда Сезам выслушал эти слова, он уже не мог более сомневаться в истине и побежал к купцам, чтобы рассказать им, в чем дело. И они сейчас же пришли к своему старосте, чтобы поздравить его и извиниться перед ним в том, что они запоздали с утренней молитвой, которую они тут же проговорили перед ним. Затем Сезам от имени всех собравшихся произнес следующую речь:

— О достопочтенный староста наш! Да сохранит Аллах и ствол твой, и ветви твои! И да расцветут эти ветви, чтобы дать плоды душистые и золотистые! Однако, о староста наш, обыкновенно даже и бедные люди по случаю рождения ребенка готовят сладкие блюда и раздают их друзьям и соседям; а мы до сих пор не усладили нёба нашего пирожным из асиды^[65] на меду и масле, которое обыкновенно едят, молясь за новорожденного! Когда же наконец мы увидим сковороду с этой великолепной асидой?

Староста же Шамзеддин ответил:

— Еще бы! Я и сам не желаю ничего лучшего! И я не только предложу вам сковороду с асидой, но и задам вам настоящий пир в моем загородном доме в окрестностях Каира, посреди садов. Итак, я приглашаю вас, о друзья мои, явиться завтра утром в сад мой, местонахождение которого вы знаете. И там, если будет угодно Аллаху, мы вознаградим себя за то, что было упущено.

Немедленно по возвращении домой почтенный староста занялся приготовлениями к завтрашнему пиру и послал в городскую печь с приказанием изжарить к утру баранов, откормленных зелеными листьями, и цельных ягнят с большим количеством масла, и бесчисленные блюда с пирожными и другие подобные вещи; и он посадил за работу всех рабынь своего дома, искусных в изготовлении сладостей, и всех кондитеров и пирожников с улицы Зейни. И, нужно сказать правду, после всех этих хлопот пиршество было приготовлено на славу.

На следующий день с раннего утра Шамзеддин отправился в сад с сыном своим Родимым Пятнышком и приказал рабам разостлать в двух различных местах сада две огромные скатерти; затем он позвал сына своего и сказал ему:

— Сын мой, я приказал разостлать, как ты видишь, две различные скатерти: одна предназначена для взрослых мужчин, а другая — для мальчиков твоего возраста, которые придут со своими отцами. Я буду принимать бородатых мужчин, а ты, сын мой, позаботишься о приеме безбородых мальчиков.

Но Родимое Пятнышко удивился и спросил отца своего:

— К чему это разделение и эти две отдельные скатерти? Ведь обыкновенно таким образом разделяют только мужчин и женщин. А мальчикам, подобным мне, нечего бояться бородатых мужчин.

Староста ответил:

— Сын мой, мальчики будут чувствовать себя свободнее, если будут одни, и им будет веселее, чем если бы они находились в присутствии отцов своих.

И Родимое Пятнышко не заметил никакой скрытой мысли в словах отца своего и удовлетворился этим ответом.

И вот с приездом приглашенных Шамзеддин стал принимать взрослых мужчин, а Родимое Пятнышко — детей и юношей. И все ели и пили, и пели, и веселились; и веселье и радость блистали на всех лицах; а в курильницах дымился ладан и другие ароматы. Затем, когда пир был окончен, рабы разнесли гостям чаши, наполненные снежным шербетом^[66]. И тогда взрослые вступили в приятные беседы, а юноши, со своей стороны, стали предаваться тысяче веселых игр.

Между тем среди приглашенных находился купец, который был одним из лучших покупателей старосты; но он был известным содомитом^[67], который не оставил своим вниманием ни одного симпатичного мальчика по соседству. Звали его Махмуд, но он был известен только под прозвищем аль-Бальхи^[68].

И когда Махмуд аль-Бальхи услышал крики детей, доносившиеся с другой стороны…

На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что приближается утро, и прервала рассказ свой.

А когда наступила

ДВЕСТИ ПЯТЬДЕСЯТ ШЕСТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

Махмуд аль-Бальхи, услышав крики детей, доносившиеся с другой стороны, был доведен ими до крайности и подумал: «Надо обязательно воспользоваться этой манной небесной». И поскольку никто не обращал на него внимания, он встал и сделал вид, будто пошел удовлетворить насущную потребность; а сам, осторожно пробравшись между деревьями, подошел к мальчикам и остановился от восторга при виде их грациозных движений и прелестных лиц. И не нужно было много времени, чтобы заметить, что самым красивым из всех между ними был Родимое Пятнышко. Он принялся строить тысячу планов относительно того, как заговорить с ним и отозвать его в сторону, и думал: «Йа Аллах! Если б он немножко отошел от своих товарищей!» Но судьба благоприятствовала ему еще более, чем он смел надеяться.

В самом деле, настала минута, когда Родимое Пятнышко, разгоряченный игрой и со щеками, разгоревшимися от движения, почувствовал потребность справить нужду. И, как благовоспитанный мальчик, он не хотел сидеть перед всеми на корточках и удалился для этого под деревья. Тогда аль-Бальхи подумал: «Если я теперь же пойду к нему, он испугается. Надо взяться за дело иначе». И, выйдя из-за дерева, он подошел к мальчикам, которые узнали его и принялись гикать, пробегая между его ногами. А он был очень доволен этим и с улыбкой позволял им делать это; наконец он сказал им:

— Слушайте, дети мои! Я обещаю завтра же подарить по новому платью каждому из вас и дать вам денег, которых хватит на покупку каких угодно лакомств, если только вы возбудите в Родимом Пятнышке склонность к путешествию и желание уехать из Каира.

А мальчики ответили ему:

— О аль-Бальхи, это так легко!

Тогда он оставил их и вернулся в общество бородатых мужчин.

Когда Родимое Пятнышко, покончив со своими надобностями, вернулся на свое место, товарищи его перемигнулись между собою, а наиболее красноречивый из них, обращаясь к Родимому Пятнышку, сказал:

— Мы говорили в твое отсутствие о прелестях путешествия и о чудесных дальних странах — о Дамаске, Халебе и Багдаде. Ведь твой отец так богат, о Родимое Пятнышко, наверное, ты много раз сопровождал его в его путешествиях с караванами. Расскажи же нам что-нибудь о тех чудесах, какие ты видел!

Но Родимое Пятнышко ответил:

— Я? Но разве вы не знаете, что я был воспитан в подземелье и вышел оттуда только вчера? Разве при таких условиях можно путешествовать? А теперь хорошо еще, если отец мой позволит мне сопровождать его из дома в нашу лавку.

Тогда тот же мальчик ответил:

— Бедный Родимое Пятнышко! Тебя лишили самых восхитительных радостей, прежде чем ты успел познать их. Если б ты знал, о друг мой, какое это наслаждение — путешествовать, ты не захотел бы ни на минуту более оставаться в доме отца твоего. Все поэты воспевали прелести странствий, и вот один-два стиха на эту тему, которые они оставили нам:

Выслушав эти стихи, Родимое Пятнышко сказал:

— Разумеется. Но и домашний покой имеет свою прелесть.

Тогда один из мальчиков расхохотался и сказал своим товарищам:

— Как вам нравится этот Родимое Пятнышко! Он словно рыбы: они погибают, как только их вытащат из воды!

А другой, подзадоривая, сказал:

— Нет, вероятно, он боится, как бы не увяли розы на его щеках!

А третий прибавил:

— Вы видите, он словно женщина: она ведь не может пройти по улице ни шагу без провожатых!

Наконец, четвертый воскликнул:

— Что же это, Родимое Пятнышко?! Да ты совсем не мужчина! Неужели тебе не стыдно?!

Выслушав все эти замечания, Родимое Пятнышко пришел в такое расстройство, что покинул гостей своих и, сев на мула, отправился в город и приехал с яростью в сердце, со слезами на глазах к матери своей, которая, увидав его в таком состоянии, страшно испугалась.

Родимое Пятнышко повторил ей все насмешки, которыми его осыпали товарищи, и объявил ей, что хочет немедленно уехать — все равно куда, — только уехать! И он прибавил:

— Ты видишь этот нож. Если ты не отпустишь меня путешествовать, он будет в груди моей.

Видя в нем эту столь неожиданную решимость, бедная мать должна была подавить слезы свои и согласиться на этот план; она сказала Родимому Пятнышку:

— Сын мой! Я обещаю помочь тебе, насколько это в моих силах. Но так как я заранее уверена, что отец твой откажет тебе в твоей просьбе, я приготовлю запас товаров для твоего путешествия за свой счет.

А Родимое Пятнышко сказал:

— Но в таком случае сделай это немедленно, пока не вернулся мой отец.

И супруга Шамзеддина немедленно приказала рабам открыть один из запасных складов и велела упаковщикам приготовить такое количество тюков, чтобы ими можно было нагрузить десять верблюдов.

Что же касается старосты Шамзеддина, то, когда гости разъехались, он долго искал сына своего в саду и наконец узнал, что он уже уехал домой. И староста, страшно перепуганный при мысли, что с сыном его могло случиться по дороге какое-нибудь несчастье, вскочил на мулаи помчался во весь дух домой, где он наконец успокоился, узнав от привратника о благополучном возвращении Родимого Пятнышка. Но каково же было его изумление, когда он увидел во дворе тюки, да уже приготовленные к погрузке, на которых написаны были большими буквами места их назначения: Халеб, Дамаск и Багдад!

На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что приближается утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

ДВЕСТИ ПЯТЬДЕСЯТ СЕДЬМАЯ НОЧЬ,

она продолжила:

Поспешно поднялся Шамзеддин к супруге своей, которая сообщила ему все, что произошло, и сказала, что противоречить Родимому Пятнышку было бы чрезвычайно опасно. А староста сказал:

— Я все-таки попробую отговорить его.

И он позвал сына своего Родимое Пятнышко и сказал ему:

— О дитя мое! Да просветит Аллах ум твой и да отвратит тебя от этого злополучного плана! Разве ты не знаешь, что сказал пророк (да пребудет над ним молитва и мир!): «Блажен человек, который питается плодами земли своей и находит удовлетворение для души своей в родной стране». А древние говорили: «Не предпринимайте никогда путешествия хотя бы и на один парасанг». Итак, о сын мой, я прошу тебя сказать мне, неужели и после всего этого ты будешь упорствовать в своем решении?

А Родимое Пятнышко ответил:

— Знай, о отец мой, что я не хочу ослушаться тебя; но если ты воспротивишься моему отъезду и откажешь мне в том, что необходимо для него, я сброшу мои одежды, надену платье дервиша и пойду пешком, обходя все страны и земли.

Когда староста увидел, что сын его решил уехать во что бы то ни стало, он был вынужден отказаться от всяких возражений и сказал ему:

— В таком случае, о дитя мое, вот тебе поклажа еще на сорок верблюдов, и вместе с десятью, для которых тебе дала поклажу твоя мать, у тебя будет пятьдесят нагруженных верблюдов. Тут товары, пригодные для каждого из народов, куда ты поедешь, ибо нечего и думать о том, чтобы продавать, например, в Халебе ткани, которые особенно любят жители Дамаска; это была бы плохая торговля. Итак, поезжай, сын мой, и да сохранит тебя Аллах и да сделает ровной дорогу твою! А главное, будь осторожен, проезжая через то место Львиной пустыни, которое называется Собачьей долиной. Это притон разбойников, глава которых — бедуин, прозванный Быстроногим за внезапность своих набегов.

А Родимое Пятнышко ответил:

— Все события, как благостные, так и дурные, исходят из рук Аллаха! И что бы я ни делал, со мною случится только то, что должно случиться.

На эти бесспорные слова староста ничего более не мог ответить, но супруга его не могла успокоиться до тех пор, пока не сделала тысячу обетов и не предназначила сто овец для дервишей и не поручила своего сына покровительству Абд аль-Кадира Джилани^[69], покровителю всех путников.

Затем староста в сопровождении своего сына, которому едва удалось выбраться из объятий бедной матери своей, заливавшейся горькими слезами, направился к каравану, который был уже совершенно готов тронуться в путь. И он отвел в сторону мукаддема^[70] шейха Камала и сказал ему:

— О почтенный мукаддем, я поручаю тебе этого ребенка, зеницу ока моего, и отдаю его под покров Аллаха! А ты, сын мой, — обратился он Родимому Пятнышку, — знай, что этот человек должен заменять тебе отца твоего, когда меня нет с тобой. Слушайся его и никогда ничего не делай, не посоветовавшись с ним!

Затем он дал Родимому Пятнышку тысячу золотых динариев и в качестве последнего наставления сказал ему:

— Я даю тебе эту тысячу динариев, сын мой, чтобы, пользуясь ими, ты мог терпеливо дождаться времени, когда можно будет особенно выгодно продать товары; ибо ты не должен продавать их в такое время, когда на них стоят низкие цены; ты должен уловить такое время, когда ткани и другие товары будут в высокой цене, чтобы продать их самым выгодным образом.

Затем они простились, и караван тронулся в путь и скоро был уже за городскими воротами Каира.

Что же касается Махмуда аль-Бальхи, то, узнав об отъезде Родимого Пятнышка, он тоже немедленно начал собираться в дорогу, и через несколько часов мулы были уже нагружены и лошади оседланы.

И, не теряя времени, он пустился в путь и догнал караван за несколько верст от Каира. И он думал про себя: «Теперь в пустыне, о Махмуд, никто не донесет на тебя, и никто не станет наблюдать за тобой, и ты можешь, не боясь быть потревоженным, упиваться этим ребенком».

И вот на первой же остановке аль-Бальхи велел разбить палатки свои рядом с палаткой Родимого Пятнышка и сказал повару Родимого Пятнышка, чтобы он не трудился разводить огонь, так как он, Махмуд, пригласил господина его разделить с ним трапезу в своей палатке.

И действительно, Родимое Пятнышко пришел в палатку аль-Бальхи, но в сопровождении мукаддема Камала, и на этот раз аль-Бальхи остался с носом. И на следующий вечер, на второй остановке, произошло то же самое, и так каждый день, до прибытия в Дамаск, ибо каждый раз Родимое Пятнышко принимал приглашение, но приходил в палатку аль-Бальхи не иначе как в сопровождении мукаддема.

Когда же они прибыли в Дамаск, где, как и в Каире, и в Халебе, и в Багдаде, у аль-Бальхи был собственный дом, предназначенный для приема гостей.

На этом месте своего повествования дочь визиря Шахерезада заметила, что приближается утро, и прервала свой рассказ.

А когда наступила

ДВЕСТИ ПЯТЬДЕСЯТ ВОСЬМАЯ НОЧЬ,

она сказала:

И в Дамаске, и в Каире, и в Халебе, и в Багдаде у аль-Бальхи были собственные дома, предназначенные для приема гостей. И он послал к Родимому Пятнышку, остававшемуся в палатке у городских ворот, раба своего и попросил его пожаловать в дом свой, но без провожатых. А Родимое Пятнышко ответил рабу:

— Погоди, я пойду узнать, что скажет на это шейх Камал.

Но мукаддем, услышав о таком предложении, нахмурил брови и сказал:

— Нет, сын мой, нужно отказаться.

И Родимое Пятнышко отклонил приглашение.

Остановка в Дамаске была не особенно продолжительна, и скоро они снова пустились в путь, направляясь в Халеб, где аль-Бальхи по прибытии немедленно опять послал приглашение Родимому Пятнышку; но, как и в Дамаске, шейх Камал посоветовал воздержаться, и Родимое Пятнышко, не вполне понимая, почему мукаддем был так суров, не захотел тем не менее противоречить ему. И на этот раз аль-Бальхи опять остался с носом.

Но когда они выехали из Халеба, аль-Бальхи поклялся, что на этот раз добьется своего. И на первой же остановке по пути к Багдаду он сделал приготовления к небывалому пиру и пошел с приглашением к Родимому Пятнышку уже самолично. На этот раз Родимому Пятнышку пришлось принять приглашение, ибо он не имел серьезных оснований для отказа. Но сначала он зашел в свою палатку, чтобы надеть подобающее случаю платье.

Тогда к нему пришел шейх Камал и сказал ему:

— Как ты неосторожен, Родимое Пятнышко! Зачем ты принял приглашение Махмуда? Разве ты не знаешь причину, по которой его прозвали Двусторонний? Во всяком случае, ты должен был бы раньше посоветоваться со мной, ибо я старик, а поэт сказал о стариках следующее:

Но Родимое Пятнышко ответил:

— О почтенный мукаддем, было бы совершенно неприлично отказаться от приглашения друга нашего Махмуда, которого почему-то прозвали аль-Бальхи. И право, я не знаю, что я могу потерять, если пойду с ним. Не съест же он меня?!

А мукаддем с живостью ответил:

— Именно! Клянусь Аллахом, именно он съест тебя! Ведь он уже пожрал немало народу!

При этих словах Родимое Пятнышко громко расхохотался и поспешил к аль-Бальхи, который с нетерпением ждал его. И оба они направились к палатке, где было приготовлено торжество. И правду сказать, аль-Бальхи ничего не пожалел, чтобы как следует угостить прелестного юношу, и расставил на скатерти все, что только могло пленить зрение и обоняние. И трапеза прошла весело и оживленно; и оба ели с большим аппетитом и пили из одного и того же кубка. А когда вино забродило в головах их и рабы скромно удалились, аль-Бальхи, опьянев от вина и страсти, наклонился над Родимым Пятнышком и, взяв его за щеки обеими руками, хотел поцеловать.

Однако Родимое Пятнышко, очень встревоженный, инстинктивно поднял руку — и поцелуй аль-Бальхи встретил только ладонь отрока. Тогда аль-Бальхи обнял его одной рукой за шею, а другой — за талию, а Родимое Пятнышко спросил у него:

— Но что ты хочешь со мной сделать?

А он сказал ему:

— Просто стараюсь объяснить на практике, что означают эти стихи:

Затем, проговорив эти стихи, Махмуд аль-Бальхи приготовился объяснить их отроку на практике. Но Родимое Пятнышко, не понимая всего до конца, все еще чувствовал сильное смущение от этих движений и этих жестов и хотел уйти. А аль-Бальхи сдерживал его и наконец заставил его понять, что ему требовалось. Когда же Родимое Пятнышко понял намерения аль-Бальхи и взвесил его просьбу, он поднялся…

На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что приближается утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

ДВЕСТИ ПЯТЬДЕСЯТ ДЕВЯТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

И когда Родимое Пятнышко понял намерения аль-Бальхи и взвесил его просьбу, он поднялся и сказал ему:

— Нет, — о Аллах! — я не продаю этот товар! И чтобы утешить тебя, я должен тебе сказать, что если бы я продавал его другим за золото, то я отдал бы тебе его даром!

И, несмотря на просьбы аль-Бальхи, Родимое Пятнышко не захотел ни на мгновение задерживаться в его палатке. И он быстро вышел и поспешно вернулся в лагерь, где мукаддем, очень взволнованный, ждал его возвращения.

Когда же мукаддем Камал увидел, что Родимое Пятнышко возвращается с таким странным видом, он спросил его:

— Ради Аллаха! Что случилось?

Он ответил:

— Решительно ничего. Только мы должны немедленно снять палатки и сейчас же ехать в Багдад, потому что я не хочу более путешествовать с аль-Бальхи, ибо у него весьма странные пристрастия.

И верблюжий шейх сказал:

— Не предупреждал ли я тебя, сын мой? Хвала Аллаху за то, что ничего не случилось! Однако я должен предупредить тебя, что ехать дальше одним было бы чрезвычайно опасно. Лучше остаться здесь, не разделяя караван, чтобы не подвергаться нападению разбойников-бедуинов, которые рассеяны в этих местах.

Но Родимое Пятнышко не хотел ничего слышать и приказал немедленно выезжать.

Итак, маленький караван пустился в путь и безостановочно подвигался вперед, пока в один прекрасный день на заходе солнца не очутился за нескольких парасангов до ворот Багдада.

Тогда мукаддем подошел к Родимому Пятнышку и сказал ему:

— Лучше будет, сын мой, в эту же ночь добраться до Багдада, не останавливаясь здесь на ночлег, ибо это место самое опасное из всех, какие мы проезжали, это Собачья долина. Мы рискуем подвергнуться нападению, если останемся здесь на ночь. Поспешим же в Багдад, чтобы поспеть туда до закрытия городских ворот! Ибо ты должен знать, сын мой, что халиф приказывает каждый вечер тщательно запирать городские ворота, чтобы в город не пробралась шайка фанатиков и не завладела научными книгами и манускриптами, хранящимися в залах школ, и не побросала их в Тигр.

Родимое Пятнышко, которому предложение это совсем не улыбалось, ответил:

— Нет, клянусь Аллахом, я не хочу вступать в этот город ночью, ибо мне хочется насладиться видом Багдада при восходе солнца. Проведем ночь здесь, в конце концов, я ведь никуда не спешу и еду не по делам, а просто ради удовольствия, чтобы посмотреть то, чего я не знаю.

И старому мукаддему пришлось повиноваться, хотя он и сознавал в душе, как опасно было это упрямство сына Шамзеддина.

Что же касается Родимого Пятнышка, то он поел немного, а потом, когда рабы легли спать, он вышел из палатки, пошел по долине и сел под деревом при свете луны. И ему вспомнились уроки учителей в его подземелье, и, вдохновившись окружающим видом, располагающим к мечтам, он запел следующую песню поэта:

Но не успел он закончить и первой строфы, как услышал налево от себя ужасный топот мчащихся коней и гиканье, вырывающееся из сотни глоток зараз. И, обернувшись, он увидел, что на караван его напала многочисленная шайка бедуинов, которые высыпали со всех сторон словно из-под земли.

Это столь новое для него зрелище словно приковало его к земле, и таким образом он сделался свидетелем избиения всего каравана, который пытался защищаться, и разграбления всех палаток.

А когда бедуины убедились, что перебили всех людей, они овладели верблюдами и мулами и исчезли с такой же быстротой, как и явились.

Когда Родимое Пятнышко пришел в себя от оцепенения, он подошел к тому месту, где находились его палатки, и увидел, что все его люди перебиты. И сам мукаддем шейх Камал, несмотря на свой почтенный возраст, не был пощажен разбойниками и лежал мертвым, с грудью, пронзенной многочисленными ударами копий.

И, не имея сил выносить дольше это ужасное зрелище, юноша пустился бежать без оглядки.

Так бежал он всю ночь, и, чтобы не привлечь к себе внимания какого-нибудь нового разбойника, он снял с себя и бросил свои богатые одежды и остался в одной рубашке. И в таком виде, полунагой, он и прибежал на рассвете в Багдад.

Тогда, изнемогая от усталости и едва держась на ногах, он остановился перед первым попавшимся ему общественным фонтаном при входе в город. И он омыл руки, лицо и ноги, взобрался на площадку фонтана и, растянувшись на ней, сейчас же заснул.

Что же касается Махмуда аль-Бальхи, то он тоже пустился в путь, но поехал другой, более короткой дорогой и таким образом избег встречи с разбойниками; и он подъехал к воротам Багдада как раз в то время, когда Родимое Пятнышко только что прошел через них и заснул на площадке фонтана.

^{Потом, когда рабы легли спать, он вышел из палатки, пошел по долине и сел под деревом при свете луны.}

Проезжая мимо этого фонтана, аль-Бальхи приблизился к каменному водоему, куда стекала вода, предназначенная для животных, и хотел напоить свою лошадь. Но животное увидело тень, падавшую от спящего юноши, и с храпом попятилось назад. Тогда аль-Бальхи поднял глаза на площадку и чуть не свалился с лошади, увидав, что полуобнаженный юноша, спящий на камне, есть не кто другой, как Родимое Пятнышко.

На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что приближается утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

ДВЕСТИ ШЕСТИДЕСЯТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

А полуобнаженный юноша, спящий на камне, был не кто другой, как Родимое Пятнышко.

Он сейчас же спрыгнул с лошади, взобрался на площадку и замер перед Родимом Пятнышком, который лежал, склонившись головой на руку, в глубоком сладком сне. И он впервые смог наконец-то обнажить это молодое совершенное тело, где родимые пятна так красиво оттеняли белизну кожи. И он не понимал, благодаря какой случайности встретил он на своем пути, на камне фонтана этого спящего ангела, ради которого он и предпринял свое путешествие. И он не мог отвести взор от маленького родимого пятна, круглого, как мускусное зерно, которое украсило левую ягодицу отрока в тот момент, когда она открылась. И, не зная, на что решиться, он рассуждал про себя: «Как мне теперь поступить? Разбудить его, или же взять сонным на свою лошадь и умчаться с ним в пустыню, или дождаться, пока он проснется и заговорить с ним, тронуть его сердце и убедить пойти со мной в мой багдадский дом».

Наконец он остановился на этой последней мысли и, сев на край площадки, у ног юноши, стал ожидать его пробуждения, услаждая свои взоры розоватым светом, который всходящее солнце отбрасывало на юное тело.

Очнувшись ото сна, Родимое Пятнышко потянулся и открыл глаза; и в ту же самую минуту Махмуд взял его за руку и сказал ему самым ласковым голосом:

— Не бойся, дитя мое, ты можешь быть вполне спокоен, находясь возле меня! Но объясни мне, пожалуйста, как можно скорее, каким образом все это произошло?

Тогда Родимое Пятнышко приподнялся на своем ложе, и, несмотря на то что присутствие аль-Бальхи сильно смущало его, он рассказал ему свое приключение во всех подробностях.

А Махмуд сказал ему:

— Хвала Аллаху, Который, отняв у тебя богатство, сохранил тебе жизнь, о юный друг мой, ибо поэт сказал:

А впрочем, ты и богатства не лишился, ибо все, чем я обладаю, принадлежит тебе. Пойдем же со мною в дом мой, чтобы выкупаться и одеться; и с этой минуты ты можешь располагать всем имуществом Махмуда как своим собственным, ибо сама жизнь Махмуда в твоем распоряжении.

И он продолжал говорить с Родимым Пятнышком в этом отеческом тоне, пока не убедил его пойти в его дом. Тогда он снял его с площадки, посадил на свою лошадь позади себя и направился домой, дрожа от удовольствия от простого прикосновения горячего обнаженного тела отрока, который ухватился за него.

Первой его заботою было отвести Родимое Пятнышко в хаммам и вымыть его там без помощи растиральщика или какого-либо другого служителя; а затем он одел его в драгоценное платье и повел в зал, где он принимал обыкновенно друзей своих.

Это был чудеснейший зал, полный свежести и тени, освещаемый только голубоватыми отсветами эмалей и фаянсовых кафелей и мерцающих на потолке звезд. Аромат ладана восхищал чувства и переносил воображение в сказочные сады с камфорой и корицей. Посреди зала был журчащий фонтан. Здесь можно было всецело предаваться истинному отдыху и безмятежным восторгам.

Оба они уселись на коврик, и Махмуд пододвинул Родимому Пятнышку подушку, чтобы он мог опереться на нее рукой.

На блюдах были поданы яства, и они стали есть; а затем принялись пить избранные вина, налитые в кувшины.

Тогда аль-Бальхи, будучи не в силах сдерживать себя, громко продекламировал следующие строки:

Но Родимое Пятнышко, уже привыкнув к стихам аль-Бальхи, теперь хорошо схватывал их порою темный смысл; и, немедленно поднявшись, он сказал хозяину:

— Поистине, я не понимаю твоей настойчивости! И я могу только повторить тебе то, что уже сказал однажды: если бы я продавал этот товар другим за золото, я бы отдал его тебе даром!

И, не желая слушать дольше объяснения аль-Бальхи, он поспешно покинул его и вышел.

Очутившись на улице, он принялся бродить по городу. Но становилось уже темно; и, не зная, куда направиться, и чувствуя себя чужим в Багдаде, он решил провести ночь в мечети, встретившейся ему на пути. И вот он вошел во двор, и, в то время как собирался уже снять сандалии, чтобы проникнуть в саму мечеть, он вдруг увидел, что к нему приближаются два человека, предшествуемые рабом, который нес перед ними два зажженных фонаря. Он посторонился, чтобы дать им пройти, но старший из них остановился перед ним и, посмотрев на него с большим вниманием, сказал ему:

— Мир тебе!

И Родимое Пятнышко ответил ему таким же приветствием.

Тот снова заговорил:

— Ты чужеземец, дитя мое?

Он ответил:

— Я из Каира. Мой отец — Шамзеддин, староста купцов этого города.

При этих словах старик повернулся к своему спутнику и сказал ему:

— Аллах благоприятствует нам сверх наших пожеланий. Мы не надеялись так скоро найти чужеземца, которого искали и который может вывести нас из затруднения.

На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что близится рассвет, и скромно умолкла.

А когда наступила

ДВЕСТИ ШЕСТЬДЕСЯТ ПЕРВАЯ НОЧЬ,

она сказала:

Увидели мы чужеземца, которого искали и который может вывести нас из затруднения.

Затем он отвел Родимое Пятнышко в сторону и сказал ему:

— Да будет благословен Аллах, поставивший тебя на пути нашем! Мы просим от тебя услуги, за которую щедро вознаградим, дав тебе пять тысяч динариев, на тысячу динариев вещей и коня в тысячу динариев.

Дело вот в чем. Тебе, конечно, известно, сын мой, что по нашим законам, когда мусульманин в первый раз отвергнет супругу свою, он может снова взять ее в жены без всяких формальностей спустя три месяца и десять дней. И если он разошелся с нею вторично, он также может взять ее в жены вновь по истечении законного срока. Если же он отвергнет ее в третий раз или же, вовсе не отвергая ее, скажет ей просто: «Ты трижды отвергнута», или же: «Ты теперь ничто для меня, клянусь в этом третьим разводом» — закон в этом случае требует, если муж захочет еще раз взять жену свою, чтобы другой мужчина сперва законно повенчался с отвергнутой женщиной и потом, в свою очередь, отверг ее, проведя с ней хотя бы одну только ночь. И тогда только первый муж может снова взять ее как законную жену.

И вот именно таков случай этого молодого человека, который пришел со мною. Он позволил себе на днях поддаться припадку гнева и крикнул супруге своей, моей дочери: «Уйди из дома моего! Я больше не знаю тебя! Ты трижды отвергнута!»

И дочь моя, которая и есть его супруга, тотчас опустила покрывало на лицо перед мужем своим, отныне ставшим чужим для нее. Она забрала свое приданое и в тот же день вернулась в мой дом. Но теперь муж ее, которого ты видишь здесь, страстно желает снова взять ее к себе. Он пришел целовать руки мои, умоляя помирить его со своей супругой. И я согласился на это. И мы тотчас отправились искать мужчину, который мог бы служить временным предшественником его на одну ночь. И таким образом, сын мой, напали мы на тебя. Так как ты чужестранец в городе нашем, то все это совершится тайно, лишь в присутствии кади, и в городе ничего не будет известно.

Бедственное положение, в котором находился Родимое Пятнышко, побудило его охотно согласиться на это предложение, и он сказал себе: «Я получу пять тысяч динариев, возьму на тысячу динариев вещей и коня в тысячу динариев и, сверх того, проведу ночь, совокупляясь с женщиной. Клянусь Аллахом, я согласен». И он сказал обоим мужчинам, напряженно ожидавшим его ответа:

— Клянусь Аллахом, я согласен принять ваше предложение.

Тогда муж женщины, который еще не сказал ни слова, обернулся к Родимому Пятнышку и сказал ему:

— Ты, право, выводишь нас из большего затруднения, ибо я должен тебе сказать, что люблю супругу свою до крайности. Только я очень боюсь, что завтра утром, если супруга моя придется тебе по вкусу, ты не захочешь более расставаться с ней и откажешься отдать ее мне. Закон в таких случаях признает право за тобой. И поэтому-то ты должен будешь в присутствии кади обязаться уплатить мне десять тысяч динариев в возмещение расходов и убытков, если, на беду, ты не согласишься развестись с ней на следующий день.

И Родимое Пятнышко принял это условие, так как твердо решил провести с упомянутой женщиной только одну ночь.

Итак, они втроем отправились к кади и в присутствии его заключили сделку на законном основании. И кади при виде Родимого Пятнышка был чрезвычайно взволнован и очень полюбил его (речь о нем еще впереди). Но вот, заключив условие, они вышли от кади, и отец разведенной женщины увел с собою Родимое Пятнышко и ввел его в свой дом. Он попросил его подождать в прихожей, а сам тотчас отправился предупредить свою дочь и сказал ей:

— Милая дочь моя, я нашел для тебя очень красивого отрока, который, надеюсь, понравится тебе. И я рекомендую его тебе, как только можно рекомендовать. Проведи с ним очаровательную ночь и не отказывай себе ни в чем, ведь не всякую ночь приходится заключать в объятия столь обворожительного юношу.

И, наставив таким образом дочь свою, добрый отец, весьма довольный, направился к Родимому Пятнышку, чтобы сказать ему то же самое. И он попросил его подождать еще немного, пока его новая супруга окончательно приготовится принять его.

Что же касается первого мужа, то он сейчас же отправился к одной весьма опытной старухе, которая его воспитала, и сказал ей:

— Прошу тебя, матушка, выдумай что-нибудь, чтобы помешать мужу, которого мы нашли, приблизиться в эту ночь к разведенной супруге моей!

И старуха ответила:

— Клянусь жизнью своей! Нет ничего проще!

И она закуталась в свое покрывало…

На этом месте своего рассказа Шахерезада увидела, что приближается утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

ДВЕСТИ ШЕСТЬДЕСЯТ ВТОРАЯ НОЧЬ,

она сказала:

Затем она закуталась в свое покрывало и пошла в дом разведенной, где сначала увидела в прихожей Родимое Пятнышко. Она поклонилась ему и сказала: — Я пришла к разведенной молодой женщине, чтобы втирать ей в тело мазь, как делаю это ежедневно, чтобы излечить ее от проказы, которой она страдает, — о, бедная женщина!

Родимое Пятнышко воскликнул:

— Да охранит меня Аллах! Как, добрая женщина? Разве эта разведенная больна проказой? А я-то должен был эту ночь провести с нею, ибо я предшественник, выбранный ее первым супругом.

А старуха ответила ему:

— О сын мой, да охранит Аллах твою цветущую юность! Да, конечно, ты бы хорошо сделал, если б воздержался от совокупления!

И она оставила его совершенно оторопевшим и вернулась к разведенной, которую убедила в том же относительно юноши, который должен был служить мужем на одну ночь. И она посоветовала и ей воздержание, чтобы не осквернить себя. После чего она удалилась.

Что до Родимого Пятнышка, то он продолжал ждать знака со стороны молодой женщины, прежде чем войти к ней. Но ему пришлось долго ждать, и он никого не видел, если не считать рабыни, которая принесла ему блюдо яств. Он поел и напился и, чтобы занять время, прочел наизусть Коран, а затем стал напевать стихи голосом более сладостным, чем был голос юного Дауда пред лицом Талута^[71].

Когда молодая женщина услышала из своих покоев этот голос, она сказала себе: «Что болтала мне эта старуха, приносящая несчастье? Разве человек, пораженный проказою, может обладать таким чудным голосом? Клянусь Аллахом! Я сейчас позову его и посмотрю собственными глазами, не солгала ли эта старуха. Но сперва я отвечу ему».

И она взяла индийскую лютню и, искусно настроив ее, запела голосом, который мог задержать полет птиц в глубине небес:

Когда Родимое Пятнышко услышал первые звуки этого пения, то перестал напевать и, очарованный, внимательно прислушался. И он подумал: «Что говорила мне эта старая торговка мазями? Клянусь Аллахом! Она, должно быть, лгала. Такой чудный голос не может принадлежать прокаженной». И, тотчас подхватив напев последних звуков песни, он запел голосом, от которого могли бы заплясать скалы:

Тогда молодая женщина, глубоко взволнованная, подбежала и, приподняв занавес, отделявший ее от молодого человека, предстала глазам его, подобная луне, выходящей из облаков, она сделала ему знак, чтобы он вошел скорей, и прошла вперед, двигая бедрами так завлекательно, что подняла бы на ноги даже немощного старика. Родимое Пятнышко был поражен ее красотой, ее свежестью и юностью. Но он все еще не решался приблизиться к ней, удерживаемый страхом возможного заражения.

Но вдруг молодая женщина, не произнося ни слова, в мгновение ока сбросила с себя сорочку и шальвары, далеко отбросила их и предстала вся обнаженная и чистая, как самородное серебро, и она была стройная и крепкая, как ствол молодой пальмы.

При виде этого зрелища Родимое Пятнышко почувствовал, как в нем движется наследие его почтенного отца — тот очаровательный малыш, которого он носил между бедер. И поскольку он прекрасно понял ее безотлагательный призыв, он захотел удовлетворить его, чтобы успокоить молодую женщину, которая, должно быть, уже не находила себе места от желания. Однако она сказала ему:

— Не подходи ко мне! Я боюсь заразиться проказой, которая у тебя на теле!

И Родимое Пятнышко, не произнося ни слова, сбросил все свои одежды, затем рубашку и шальвары, далеко отбросил их и предстал в совершенной наготе, чистый, как ключевая вода, и нетронутый, как око ребенка.

Тогда молодая женщина уже не сомневалась более в хитрости, употребленной старой сводницей по внушению ее первого мужа, и, ослепленная прелестями молодого человека, она подвела его к кровати, на которой стала с ним возиться. И, задыхаясь от желания, она сказала ему:

— Докажи, что ты могучий воин!

После такого явного призыва Родимое Пятнышко схватил молодую женщину за бедра, указал своему бравому воину направление к дверям триумфа и, подтолкнув его к хрустальному коридору, быстро добился успеха у победных дверей. Затем он заставил его отклониться от главной дороги и энергично толкнул по укороченной дорожке повыше, и когда воин заколебался перед узостью закрывшейся двери, он пробился вперед, а затем оказался дома, как будто строитель этой обители измерил его с обеих сторон одновременно. После этого он продолжил свою прогулку, медленно посещая базар в понедельник, рынок во вторник, лавку в среду и распродажу в четверг. Затем, исполнив таким образом все, что нужно было исполнить, он, как добрый мусульманин, отдыхал у входа в пятницу.

Такова была пробная экскурсия Родимого Пятнышка и его воина в сад удовольствий молодой женщины.

На этом месте своего повествования Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

ДВЕСТИ ШЕСТЬДЕСЯТ ТРЕТЬЯ НОЧЬ,

она сказала:

О царь благословенный, такова была пробная экскурсия Родимого Пятнышка и его воина в сад удовольствий молодой женщины. После чего Родимое Пятнышко со своим блаженно задремавшим воином нежно обнял на смятом ложе молодую женщину, и они втроем блаженно заснули до утра.

Проснувшись, Родимое Пятнышко спросил у своей временной супруги:

— Как твое имя, сердце мое?

Она ответила:

— Зобейда.

Он сказал ей:

— Так вот, Зобейда, мне очень жаль, что я принужден расстаться с тобой.

Она спросила с волнением:

— Зачем же тебе расставаться со мной?

Он же сказал:

— Но ты не знаешь, что я лишь предшественник.

Она воскликнула:

— Нет, клянусь Аллахом! Я забыла об этом. И я вообразила себе в своем счастье, что ты являешься чудным подарком, который делает мне мой добрый отец, чтобы заменить того, другого.

Он сказал:

— Именно так, очаровательная Зобейда! И, предвидя возможность коварства с моей стороны, отец твой и первый муж твой позаботились оба заставить меня подписать контракт в присутствии кади, принуждающий меня уплатить им десять тысяч динариев, если я не откажусь от тебя сегодня же утром. Я же, по правде говоря, не вижу, как мог бы я уплатить им эту баснословную сумму, не имея в кармане ни единой драхмы. Видно, уж лучше мне уйти, иначе меня ждет тюрьма, так как я несостоятелен.

Выслушав эти слова, юная Зобейда задумалась на минуту; затем, целуя глаза юноши, спросила его:

— Как твое имя, глазок мой?

Он сказал:

— Родимое Пятнышко!

Она воскликнула:

— Йа Аллах, никогда еще никто не носил имени, столь подходящего нему. А знаешь, милый мой Родимое Пятнышко, поскольку я предпочитаю всем засахаренным сладостям этот вкусный плод, которым ты подслащал всю эту ночь мой сад, я клянусь тебе, что мы найдем способ никогда более не расставаться, ибо я предпочитаю умереть, чем принадлежать кому-нибудь другому после тебя!

Он спросил:

— А как же мы это сделаем?

Она же сказала:

— Это очень просто! Вот как.

Сюда скоро придет за тобой мой отец и поведет тебя к кади, чтобы исполнить формальности контракта. Тогда ты приветливо подойдешь к кади и скажешь ему: «Я уже не хочу разводиться». Он спросит тебя: «Как? Ты отказываешься от пяти тысяч динариев, которые сейчас дадут тебе, и от вещей на тысячу динариев, и от коня в тысячу динариев, и все это, чтобы не расставаться с этой женщиной?» Ты ответишь: «Я считаю, что каждый волосок этой женщины стоит десяти тысяч динариев, потому я оставляю у себя обладательницу этих драгоценных волос». Тогда кади скажет тебе: «Это твое право. Но ты должен заплатить первому супругу десять тысяч динариев в возмещение».

А теперь, милый мой, слушай хорошенько, что я скажу тебе. Старый кади — человек прекрасный, и он безумно любит молоденьких мальчиков. И ты наверняка произведешь на него сильное впечатление, я в этом уверена.

И Родимое Пятнышко воскликнул:

— Как?! Ты думаешь, что и кади Двусторонний?!

А Зобейда засмеялась и сказала:

— Конечно! Почему это тебя так удивляет?

И он сказал:

— Видно, мне на роду написано переходить от одного Двустороннего к другому. Однако, о гибкая Зобейда, продолжай, пожалуйста! Ты сказала, что старый кади, этот прекрасный человек, безумно любит маленьких мальчиков. Однако не надо мне советовать продавать ему свой товар.

Она же сказала:

— Нет, не буду, но вот увидишь, что произойдет. Когда кади скажет тебе: «Ты должен заплатить десять тысяч динариев», ты лишь посмотришь на него определенным образом и начнешь тихонько двигать бедрами, не слишком сильно, но тем не менее так, чтобы разжечь его страсть. И тогда он наверное даст тебе отсрочку, чтобы ты смог уплатить этот долг. А пока да поможет нам Аллах!

Выслушав эти слова, Родимое Пятнышко подумал с минуту и сказал:

— Это можно.

И в ту же минуту невольница за занавесом подала голос и сказала:

— Госпожа моя Зобейда, твой отец здесь, и он ждет господина твоего!

Тогда Родимое Пятнышко встал, наскоро оделся и поспешил выйти к отцу Зобейды. И оба они, вместе с первым мужем, присоединившимся к ним на улице, отправились к кади.

И предположение Зобейды оправдалось в точности. Но нужно также сказать, что Родимое Пятнышко тщательно следовал драгоценным указаниям, которыми она его снабдила. И кади был совершенно повержен взглядами, которые бросал в его сторону Родимое Пятнышко. И он не только согласился на трехдневную отсрочку, о которой скромно просил юноша, но заключил свою речь следующим приговором:

— Законы шариата^[72] и наше судопроизводство не признают принудительного развода. И наши четыре правоверных обряда — подтверждение этому. С другой стороны, этот человек, сделавшийся мужем совершенно законно, пользуется отсрочкой ввиду его положения в качестве иностранца. И потому мы даем ему десятидневную отсрочку, чтобы он мог уплатить долг свой.

Тогда Родимое Пятнышко почтительно поцеловал руку кади, который думал в глубине души: «Клянусь Аллахом, этот прекрасный юноша вполне стоит десяти тысяч динариев, и я бы с удовольствием собственноручно вручил их ему».

Затем Родимое Пятнышко весьма приветливо распрощался с кади и поспешил к супруге своей, нежной Зобейде.

На этом месте своего рассказа Шахерезада увидела, что приближается утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

ДВЕСТИ ШЕСТЬДЕСЯТ ЧЕТВЕРТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

Далее Родимое Пятнышко весьма приветливо распрощался и поспешил к супруге своей, нежной Зобейде.

Зобейда встретила Родимое Пятнышко с сияющим радостью лицом, поздравила его с достигнутым успехом и дала ему сто динариев с целью устроить для них двоих пир, который продолжался бы всю ночь. И Родимое Пятнышко тотчас велел приготовить упомянутый пир на деньги своей супруги. И оба они принялись есть и пить до насыщения. И тогда, счастливые до крайних пределов счастья, они долго совокуплялись в объятиях друг друга. Затем, желая сделать перерыв, они спустились в приемный зал, зажгли все светильники и устроили вдвоем такой концерт, что, слушая их, скалы пустились бы в пляс и птицы задержали бы свой полет в глубине небес.

И потому нет ничего удивительного, что внезапно раздался стук в наружную дверь дома. Зобейда, которая услышала его первая, сказала Родимому Пятнышку:

— Поди-ка посмотри, кто это стучит в дверь.

И Родимое Пятнышко тотчас пошел отворять.

Между тем в эту ночь халиф Гарун аль-Рашид, почувствовав какое-то стеснение в груди, сказал визирю своему Джафару, меченосцу Масруру и любимому поэту своему, сладостному Абу Нувасу^[73]:

— Я чувствую некоторое стеснение в груди. Пойдемте немного прогуляемся по улицам Багдада, чтобы найти, чем развлечься, и облегчить сердце!

И все четверо оделись персидскими дервишами и отправились бродить по улицам Багдада в надежде на какое-нибудь забавное приключение. И таким образом подошли они к дому Зобейды и, услышав пение и игру на музыкальных инструментах, согласно обычаю дервишей постучали в дверь без малейшего стеснения.

Когда Родимое Пятнышко увидел дервишей, то, зная долг гостеприимства и находясь, сверх того, в самом прекрасном расположении духа, принял их весьма радушно, ввел в прихожую и принес им поесть. Но они отказались от еды, говоря:

— Во имя Аллаха! Утонченный дух не нуждается в пище, чтобы услаждать чувства свои, но лишь в гармонии. А между тем мы убеждаемся, что созвучия, слышимые нами с улицы, замолкли, когда мы вошли. Не настоящая ли певица так чудесно пела здесь?

Родимое Пятнышко ответил:

— О нет, господа мои! Это пела моя супруга.

И он рассказал свою историю от начала и до конца, не пропуская ни одной подробности. Но нет никакой нужды повторять ее теперь.

Тогда начальник братства дервишей, которым был сам халиф, сказал Родимому Пятнышку, которого он находил привлекательным в высшей мере и к которому почувствовал внезапное расположение:

— Сын мой, ты можешь быть спокоен относительно этих десяти тысяч динариев, которые ты должен бывшему мужу твоей супруги. Я начальник братства дервишей Багдада, которое насчитывает сорок членов. Живем мы, благодарение Аллаху, в достатке, и десять тысяч динариев не являются с нашей стороны жертвой. И я обещаю тебе доставить их в течение этих десяти дней. Но пойди и попроси свою супругу спеть нам что-нибудь из-за занавеса, чтобы возвысить души наши. Ибо, сын мой, музыка одним заменяет обед, другим — лекарство, а иным — опахало; для нас же она представляет все эти три качества зараз.

Родимое Пятнышко не заставил больше просить себя, и супруга его Зобейда охотно согласилась спеть для дервишей. И радость их была велика, и они провели чудную ночь, то слушая пение, то от всего сердца отзываясь на него: «Ах! Ах!», то приятно беседуя, то слушая веселые импровизации поэта Абу Нуваса, которого красота юноши приводила в восторженное исступление.

С наступлением утра мнимые дервиши поднялись, и халиф, прежде чем уйти, положил под подушку, на которую опирался в течение ночи, кошелек, содержащий на первый раз сто золотых динариев, — все, что он имел при себе в эту минуту. Затем они распростились со своим молодым хозяином, выразив ему благодарность устами Абу Нуваса, который тут же сочинил изящные стихи и дал себе слово в душе своей отнюдь не терять его из виду.

В середине дня Родимое Пятнышко, которому Зобейда передала сто динариев, найденных ею под подушкой, собирался выйти из дому, чтобы сделать на базаре кое-какие покупки, когда, отворяя дверь, она увидел перед домом пятьдесят мулов, тяжело нагруженных тюками с материей, и на одном из мулов в великолепной сбруе — молодого невольника-абиссинца с прелестным личиком, с коричневого цвета телом, держащего в руке свернутое в свиток послание.

Увидев Родимое Пятнышко, хорошенький маленький невольник быстро соскочил с седла, подбежал, поцеловал землю перед юношей и, передавая ему послание, сказал ему:

— О господин мой Родимое Пятнышко, я только что прибыл из Каира, посланный к тебе отцом твоим и моим господином Шамзеддином, старостой купцов этого города. Я привез тебе пятьдесят тысяч динариев в ценных товарах и сверток, содержащий подарок от твоей матери, предназначенный для супруги твоей Сетт Зобейды, состоящий из расшитого золотом игольника, украшенного драгоценными каменьями, и золотого чеканного кувшина.

На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

ДВЕСТИ ШЕСТЬДЕСЯТ ПЯТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

Родимое Пятнышко был до такой степени изумлен и обрадован в одно и то же время этим чудесным событием, что сначала даже не подумал о том, чтобы ознакомиться с содержанием письма. А развернув его, он прочитал следующее: «После самых совершенных пожеланий счастья и здоровья от Шамзеддина сыну его Ала ад-Дину Родимое Пятнышко.

Знай, о возлюбленный сын мой, что весть о постигшем твой караван несчастье и о потере твоего имущества дошла и до меня. И я тотчас же снарядил для тебя новый караван из пятидесяти мулов, нагруженных товарами ценою в пятьдесят тысяч золотых динариев. Сверх того, мать твоя посылает тебепрекрасную одежду, которую сама вышивала, и в подарок супруге твоей игольник и кувшин, которые, осмеливаемся думать, будут приятны ей.

По правде говоря, мы с некоторым удивлением узнали, что ты послужил подставным лицом при разводе, связанным с троекратным отречением. Но коль скоро ты находишь, что эта молодая женщина тебе по своему вкусу, то, конечно, ты хорошо сделал, что оставил ее у себя.

Поэтому товары, которые доставит тебе маленький абиссинец Салим, послужат тебе, и с излишком, для того, чтобы уплатить те десять тысяч динариев, которые ты должен первому ее мужу в качестве возмещения.

Мать твоя и все наши живут в счастье и здоровье, надеются на скорое твое возвращение и шлют тебе свои сердечные приветствия и величайшее выражение своей нежности.

Живи долго счастливым».

Это письмо и неожиданное прибытие этих богатств повергли Родимое Пятнышко в такое волнение, что он ни на минуту не задумался о неправдоподобности этого события. И он поднялся к супруге своей и сообщил ей о происшедшем. И не успел он еще закончить свои разъяснения, как постучали в дверь, и отец Зобейды и первый муж ее вошли в прихожую. Они пришли, чтобы попытаться уговорить Родимое Пятнышко развестись по полюбовному соглашению.

И вот отец Зобейды сказал Родимому Пятнышку:

— Сын мой, сжалься над первым моим зятем, который сильно любит свою бывшую супругу. Аллах послал тебе богатства, которые позволят тебе купить самых прекрасных невольниц всего рынка, а также вступить в законный брак с дочерью самого знатного из эмиров. Возврати же этому бедному человеку его прежнюю супругу, и он согласится быть твоим рабом!

Но Родимое Пятнышко ответил:

— Именно для того и послал мне Аллах все эти богатства, чтобы я мог щедро вознаградить моего предшественника. И я расположен отдать ему этих пятьдесят мулов с товарами и даже хорошенького абиссинского невольника Салима и оставить себе из всего этого лишь подарок, предназначенный для моей супруги, а именно игольник и кувшин. — Потом он прибавил: — Но если дочь твоя Зобейда согласится вернуться к своему прежнему мужу, то я согласен, в свою очередь, освободить ее.

Тогда тесть вошел к Зобейде и спросил ее:

— Гм! Согласна ты вернуться к своему первому мужу?

Она ответила, замахав руками:

— Йа Аллах! Йа Аллах! Но он же никогда не знал цену клумб в моем саду и всегда останавливался на полпути! Нет, клянусь Аллахом! Я остаюсь с юношей, который исследовал меня во всех направлениях!

Когда первый муж убедился, что всякая надежда для него потеряна, то впал в такое горе, что печенка его лопнула в тот же час и он умер.

Вот и все о нем.

Что же касается Родимого Пятнышка, то он продолжал наслаждаться с очаровательной и нежной Зобейдой; и каждый вечер после пиршества и различных забав, совокуплений и других подобных вещей он устраивал с ней концерт, слушая который, скалы пустились бы в пляс, и птицы задержали бы свой полет в глубине небес.

Однако на десятый день своего супружества он вдруг вспомнил об обещании, данном ему начальником дервишей, прислать ему десять тысяч динариев и сказал супруге своей:

— Ты видишь, что это начальник обманщиков. Если бы я ждал исполнения его обещания, то уже умер бы от голода в тюрьме! Клянусь Аллахом! Если я встречу его еще раз, то скажу ему, что думаю о его лживых обещаниях.

Затем, так как наступал вечер, он велел зажечь светильники в приемной зале и собирался устроить концерт, как делал это всякую ночь, когда раздался стук в дверь. Он пожелал сам отпереть и был немало изумлен, увидав четырех дервишей, которые были здесь прошлой ночью. Он расхохотался им в лицо и сказал:

— Добро пожаловать, лжецы и обманщики! Я все же приглашаю вас войти; ибо Аллах избавил меня от того, чтобы когда-либо нуждаться в ваших услугах. И притом вы хотя лжецы и лицемеры, но все же очень милые и благовоспитанные люди.

И он ввел их в приемную залу и попросил Зобейду спеть им что-нибудь из-за занавеса. И она спела так, что, слушая ее, можно было потерять рассудок, скалы пустились бы в пляс и птицы задержали бы свой полет в глубине небес.

Но вот начальник дервишей поднялся и вышел за своей надобностью.

Когда один из мнимых дервишей, поэт Абу Нувас, наклонился к уху Родимого Пятнышка и сказал ему…

На этом месте своего рассказа Шахерезада увидела, что приближается утро, и скромно умолкла.

Но когда наступила

ДВЕСТИ ШЕСТЬДЕСЯТ ШЕСТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

Тогда поэт Абу Нувас наклонился к уху Родимого Пятнышка и сказал ему:

— О дорогой гость наш, позволь мне предложить тебе один вопрос. Как мог ты поверить хоть на минуту тому, что отец твой Шамзеддин прислал пятьдесят мулов, нагруженных богатствами? Ну подумай, сколько дней нужно, чтобы добраться из Багдада в Каир?

Он ответил:

— Сорок пять дней.

Абу Нувас спросил:

— А чтобы вернуться?

Он ответил:

— Еще сорок пять дней по меньшей мере.

Тогда Абу Нувас засмеялся и сказал:

— Так чем же ты думал, когда поверил, что отец твой менее чем через десять дней мог узнать о гибели твоего каравана и прислать тебе другой?

Родимое Пятнышко воскликнул:

— Клянусь Аллахом! Радость моя была так велика, что я не успел и поразмыслить обо всем этом. Но скажи мне в таком случае, о дервиш, а письмо-то кто же написал? И откуда же прислан караван?

Абу Нувас ответил:

— Ах, Родимое Пятнышко, если бы ты был столь же проницателен, сколь прекрасен, то давно уже угадал бы в нашем начальнике под прикрывающей его одеждой дервиша господина нашего, самого халифа, эмира правоверных Гаруна аль-Рашида, а в другом дервише — мудрого визиря Джафара аль-Бармаки, в третьем — меченосца Масрура, а во мне — раба и почитателя твоего Абу Нуваса, просто-напросто поэта.

При этих словах Родимое Пятнышко был до крайности поражен и смущен и робко спросил:

— Но, о великий поэт Абу Нувас, чем же заслужил я все эти благодеяния со стороны халифа?

Абу Нувас улыбнулся и сказал:

— Своей красотой! — и прибавил: — В его глазах величайшая заслуга — быть молодым, привлекательным и прекрасным. И он находит, что никакая плата не чрезмерна за то, чтобы только созерцать прекрасное существо и видеть хорошенькое личико.

Во время этих переговоров халиф вернулся и занял вновь свое место на ковре. Тогда Родимое Пятнышко поспешил преклониться перед ним и сказал ему:

— О эмир правоверных, да сохранит тебя Аллах для нашего почитания и нашей любви и да не лишит Он всех нас твоих благодеяний и твоего великодушия!

И халиф улыбнулся ему и, слегка приласкав его по щеке, сказал ему:

— Я жду тебя завтра во дворце.

Затем он завершил визит и удалился, сопровождаемый Джафаром, Масруром и Абу Нувасом, который посоветовал Родимому Пятнышку, чтобы он не забыл прийти.

На следующий день Родимое Пятнышко, которому супруга его весьма советовала отправиться во дворец, выбрал самые драгоценные вещи из тех, что принес ему маленький абиссинец Салим, уложил их в красивый ящик и поставил этот ящик на голову хорошенького раба; затем, заботливо одетый и снаряженный своей супругою Зобейдой, он направился к дивану, ведя за собой мальчика с его ношей. И он поднялся в залу заседаний и, положив ящик к ногам халифа, произнес приветствие в стихах с хорошей рифмой, и сказал ему:

— О эмир правоверных, наш благословенный пророк (да будет над ним мир и молитва!) принимал дары, чтобы не огорчать тех, кто приносил их ему. И раб твой был бы счастлив, если бы ты согласился принять этот маленький ящик в знак его благодарности тебе!

Тогда халиф был очарован таким вниманием юноши и сказал ему:

— Это слишком много, о Родимое Пятнышко, ибо ты сам уж слишком прекрасный дар для нас. Будь же желанным гостем во дворце моем, а я с нынешнего же дня желаю назначить тебя на высокую должность.

И он тотчас же отстранил от должности главного старосту багдадских купцов и назначил Родимое Пятнышко на его место.

Затем, чтобы назначение это стало известно всем, халиф написал фирман^[74] и велел передать его вали, который, в свою очередь, передал его глашатаю, а тот прокричал его по всем улицам и базарам Багдада.

Что же касается Родимого Пятнышка, то с этого дня он начал постоянно являться к халифу, который не мог более обойтись без того, чтобы не видеть его. А чтобы продавать свои товары, на что у него уже не было времени, он устроил прекрасную лавку и во главе ее поставил маленького раба, который на диво справлялся со своим делом, требующим так много ловкости.

Едва прошло так два-три дня, как халифу сообщили о внезапной смерти его главного виночерпия, и халиф тотчас же назначил Родимое Пятнышко на должность главного виночерпия и подарил ему почетную одежду, подобающую этой высокой должности, и положил ему богатейшее жалованье. И таким образом, он уже не расставался с ним.

Еще через день, в то время как Родимое Пятнышко находился при халифе, вошел первый придворный, поцеловал землю перед троном и сказал:

— Да хранит Аллах дни эмира правоверных и да увеличит их на столько, сколько отнял их у правителя твоего дворца! — и прибавил: — О эмир правоверных, правитель дворца твоего только что скончался.

Эмир правоверных сказал:

— Да примет его Аллах в милосердии Своем! — и немедленно назначил Родимое Пятнышко правителем дворца на место покойного и положил ему еще большее жалованье, и, таким образом, Родимое Пятнышко должен был неотлучно находиться при халифе.

Затем, постановив и объявив об этом назначении всему дворцу, халиф закрыл заседание, по обыкновению, махнув платком…

На этом месте своего повествования Шахерезада заметила, что приближается утро, и скромно приостановила свой рассказ.

А когда наступила

ДВЕСТИ ШЕСТЬДЕСЯТ СЕДЬМАЯ НОЧЬ,

она сказала:

Объявив об этом назначении всему дворцу, халиф закрыл заседание, по обыкновению, махнув платком, и оставил при себе только Родимое Пятнышко. И с этого дня Родимое Пятнышко постоянно проводил дни во дворце; и домой возвращался он лишь поздно ночью и, счастливый, ложился спать со своей супругой, которой сообщал обо всех происшествиях дня.

И расположение халифа к Родимому Пятнышку не переставало расти с каждым днем и доросло до такой степени, что он готов был всем пожертвовать, чтобы только не оставить малейшего желания юноши неудовлетворенным, что и подтверждается следующим случаем.

Халиф давал концерт, на котором присутствовали, по обыкновению, его приближенные: визирь Джафар, поэт Абу Нувас, меченосец Масрур и правитель дворца Родимое Пятнышко. За занавесом пела сама фаворитка халифа, самая красивая и самая совершенная из всех наложниц, как вдруг халиф пристально посмотрел на Родимое Пятнышко и сказал ему:

— Друг мой, а фаворитка нравится тебе, я читаю это в твоих глазах.

Родимое Пятнышко ответил:

— Что нравится господину, должно нравиться и рабу.

Но халиф воскликнул:

— Клянусь головой моей и могилами моих предков, о Родимое Пятнышко, с этой минуты моя фаворитка принадлежит тебе!

И он тотчас позвал начальника евнухов и сказал ему:

— Отправь в дом моего правителя дворца все вещи и тех сорок рабынь, которые принадлежат моей фаворитке Сила Сердца, а затем проводи в дом его и ее саму в паланкине.

Но Родимое Пятнышко ответил:

— Заклинаю тебя жизнью твоей, о повелитель правоверных, избавь недостойного раба твоего от принятия того, что принадлежит господину!

Тогда халиф понял мысль Родимого Пятнышка и сказал ему:

— Ты, может быть, прав. Твоя жена, пожалуй, стала бы ревновать тебя к бывшей моей фаворитке. Пусть же тогда остается она во дворце.

Затем он повернулся к визирю своему Джафару и сказал ему:

— О Джафар, ты должен немедленно спуститься на невольничий рынок, ибо сегодня базарный день, и купить за десять тысяч динариев самую красивую невольницу на всем рынке. И ты тотчас же отправишь ее в дом Родимого Пятнышка.

И Джафар тотчас же поднялся и отправился на невольничий рынок, попросив Родимое Пятнышко сопровождать его, чтобы тот мог самолично сделать выбор. Между тем вали города, эмир Калед, также отправился в этот день на рынок, чтобы купить невольницу сыну своему, только что достигшему возраста зрелости.

Ибо вали города действительно имел сына. Но сын этот был так безобразен, что у беременной женщины при виде его мог случиться выкидыш. И был он кривой, со зловонным дыханием, с косыми глазами, а рот его был так огромен, как причинное место у старой коровы, вследствие чего прозвали его Разбухший Пухляк.

Как раз накануне вечером Разбухшему Пухляку пошел четырнадцатый год, и мать его с некоторого времени уже беспокоилась, не видя в нем никаких признаков настоящей возмужалости. Однако она недолго беспокоилась, так как заметила в то самое утро, что сын ее Разбухший Пухляк совокупился с кем-то во сне, оставив об этом памятный знак на матрасе.

Это открытие обрадовало мать Разбухшего Пухляка и побудило ее поспешить к супругу своему, которому она и рассказала радостную новость, убеждая его немедленно отправиться на рынок в сопровождении сына, чтобы купить ему красивую невольницу по его вкусу.

И судьбе, находящейся в руках Аллаха, было угодно, чтобы в этот день встретились на невольничьем рынке Джафар и Родимое Пятнышко с эмиром Каледом и сыном его Разбухшим Пухляком.

После обычных приветствий они соединились в одну группу и заставили пройти впереди себя всех маклеров со всеми белыми, коричневыми и черными невольницами, которые были в их распоряжении.

Они осмотрели таким образом бесчисленное множество молодых девушек — гречанок, абиссинок, китаянок и персиянок — и собрались уже уходить, не остановив на этот день своего выбора ни на одной, когда сам начальник маклеров прошел последним, держа за руку молодую девушку с открытым лицом, более прекрасную, чем полная луна в месяце Рамадане. При виде ее Разбухший Пухляк начал громко пыхтеть, чтобы выразить свое желание, и сказал отцу своему, эмиру Каледу:

— Вот эту надо мне!

А Джафар, со своей стороны, спросил у Родимого Пятнышка:

— А эта нравится тебе?

Он ответил:

— Это как раз то, что нужно!

Тогда Джафар спросил девушку:

— Как зовут тебя, хорошенькая невольница?

Она ответила:

— О господин мой, меня зовут Жасмин^[75].

Тогда визирь спросил маклера:

— Какая цена назначена за Жасмин?

Он сказал:

— Шесть тысяч динариев, о господин мой!

Тогда Разбухший Пухляк воскликнул:

— Я даю шесть тысяч!

В эту минуту Родимое Пятнышко выступил вперед и сказал:

— Я даю восемь тысяч!

Тогда Разбухший Пухляк запыхтел от бешенства и сказал:

— Восемь тысяч и один динарий!

Джафар сказал:

— Девять тысяч и один!

Но Родимое Пятнышко сказал:

— Десять тысяч динариев!

Тогда маклер, опасаясь отказа с обеих сторон, сказал:

— За десять тысяч динариев продана невольница Жасмин! — и передал ее Родимому Пятнышку.

При виде этого Разбухший Пухляк бросился на землю и стал болтать руками и ногами, к великому огорчению отца своего, эмира Каледа, который и повел его на базар только для того, чтобы исполнить желание своей супруги, ибо сам он ненавидел сына своего за безобразие и глупость.

Что же касается Родимого Пятнышка, то, поблагодарив визиря Джафара, он увел невольницу Жасмин к себе и полюбил ее, и она полюбила его. И потом, познакомив ее с супругой своей Зобейдой, которая нашла ее привлекательной и одобрила его выбор, он сочетался с ней законом, взяв ее как вторую жену.

И он провел с ней эту ночь, и она в ту же ночь забеременела от него, как это будет видно из дальнейшего повествования.

Что касается Разбухшего Пухляка, то с ни было вот что. Когда удалось наконец с помощью обещаний и ласк привести его домой, он бросился на постель и не хотел более подняться, чтобы есть или пить, и притом почти окончательно потерял рассудок.

В то время как все женщины дома в унынии окружали мать Разбухшего Пухляка, пораженную крайним смущением, случайно зашла одна старуха, мать знаменитого вора, приговоренного к пожизненному заключению и содержащегося в тюрьме, известного всем в Багдаде под именем Ахмеда Коросты.

Этот Ахмед Короста был настолько искусен в деле воровства, что для него было простой забавой снять дверь на глазах у привратника и моментально спрятать ее, как если бы он ее проглотил; сделать отверстие в стене на глазах хозяина, представившись, что подошел по своей надобности; стереть след от кайала^[76] с женских глаз, не будучи замеченным.

Итак, мать Ахмеда Коросты зашла к матери Разбухшего Пухляка и после приветствия спросила ее:

— Что причиной твоей печали, о госпожа моя? И каким недугом страдает молодой господин мой, твой сын, которого да хранит Аллах?

Тогда мать Разбухшего Пухляка рассказала старухе, которая уже давно служила ей поставщицей служанок, о неприятности, повергшей всех их в это состояние. И мать Ахмеда Коросты воскликнула:

— О госпожа моя, только мой сын может вывести вас из затруднения, клянусь тебе в том моей жизнью. Постарайся добиться его освобождения, и он сумеет найти средство, чтобы отдать прекрасную Жасмин в руки нашего молодого господина, сына твоего. Ибо ты ведь знаешь, что бедное дитя мое заковано и у него железное кольцо на ногах, на котором вырезано: «Навсегда». И все это за то, что он делал фальшивые монеты.

И мать Разбухшего Пухляка обещала ей покровительство свое.

И в самом деле, в тот же вечер, когда супруг ее, вали, вернулся домой, она после ужина пошла к нему; и притом она приукрасилась и надушилась и приняла самый ласковый вид. И эмир Калед, который был очень добрым человеком, не смог противостоять желанию, которое возбуждало в нем присутствие жены, и захотел взять ее, но она отстранилась от него, говоря:

— Поклянись мне разводом, что ты исполнишь то, о чем я попрошу!

И он поклялся. Тогда она разжалобила его судьбой престарелой матери вора и добилась обещания освободить его. И только после этого она отдалась супругу своему и позволила ему скакать на себе.

И вот на следующее утро эмир Калед после омовений и молитвы явился в тюрьму, где был заключен Ахмед Короста, и спросил его:

— Ну что же, бандит, раскаиваешься ли ты в твоих прежних преступлениях?

Он же ответил:

— Да, я раскаиваюсь, и я объявляю об этом вслух, как чувствую это в сердце!

Тогда вали выпустил его из тюрьмы и привел его к халифу, который был чрезвычайно удивлен, увидав, что он еще жив, и спросил его:

— Как, о бандит, ты разве не умер?

Он ответил:

— Клянусь Аллахом! О эмир правоверных, жизнь преступника крепка на расплату.

Тогда халиф расхохотался и сказал:

— Пусть позовут кузнеца, чтобы он снял с него цепи!

Затем он сказал:

— Поскольку я осведомлен о твоих проделках, то хочу помочь тебе теперь утвердиться в своем раскаянии, и так как никто не знает воров лучше, чем ты, то я назначаю тебя первым начальником стражи в Багдаде.

И халиф тотчас же повелел обнародовать приказ о назначении Ахмеда Коросты первым начальником стражи. Тогда Ахмед Короста облобызал руки халифа и немедленно приступил к исполнению своих обязанностей.

Начал же он с того, что отправился весело отпраздновать свое освобождение и свою новую должность в духан^[77], содержимый евреем Авраамом, свидетелем его прежних проделок, и опорожнил два или три старых кувшина своего любимого напитка, великолепного ионийского вина, так что когда мать его пришла к нему, чтобы разъяснить ему, какую благодарность должен он питать отныне к той, которая была причиной его освобождения, к супруге эмира Каледа, матери Разбухшего Пухляка, то нашла его уже полупьяным и забавляющимся тем, что он дергал за бороду еврея, который не осмеливался противиться из почтения к грозной должности первого начальника стражи бывшего вора Ахмеда Коросты.

Ей все же удалось увести его оттуда и по секрету сообщить ему все происшествия, имевшие последствием его освобождение, и она сказала ему, что нужно тотчас же изобрести что-нибудь, чтобы похитить невольницу у Родимого Пятнышка, правителя дворца.

Выслушав эти слова, Ахмед Короста сказал матери свой:

— Дело будет сделано сегодня вечером, ибо нет ничего проще.

И он расстался с ней, чтобы пойти подготовить это дело.

На этом месте своего рассказа Шахерезада увидела, что брезжит утро, и скромно умолкла.

А когда настала

ДВЕСТИ ШЕСТЬДЕСЯТ ВОСЬМАЯ НОЧЬ,

она продолжила:

Потом он расстался с нею, чтобы пойти подготовить это дело.

Между тем нужно знать, что в эту ночь халиф Гарун аль-Рашид вошел и покои своей супруги; ибо это был первый день месяца, а он аккуратно посвящал ей этот день, чтобы побеседовать с ней о текущих делах и узнать ее мнение обо всех общих и частных вопросах, касающихся его государства. Ибо он имел к ней безграничное доверие и любил ее за неиссякаемую мудрость и красоту ее. Но надо также знать, что халиф имел обыкновение, прежде чем войти в комнату своей супруги, снимать и оставлять в прихожей на особом столике свои четки из чередующихся бусин янтаря и бирюзы, свою прямую саблю с зеленчаковой^[78] рукояткой, выложенной рубинами величиной с голубиное яйцо, свою царскую печать и, наконец, маленькую золотую лампу, украшенную драгоценными камнями, которая светила ему во время его тайных ночных осмотров дворца.

Все эти подробности были хорошо известны Ахмеду Коросте. Они-то и послужили ему для выполнения его плана. Дождавшись, чтобы спустилась ночная тьма и рабы погрузились в глубокий сон, он прикрепил свою веревочную лестницу вдоль стены павильона, служившего помещением супруги халифа, взобрался по ней и проскользнул беззвучно, как тень, в прихожую, где в мгновение ока завладел всеми четырьмя драгоценными предметами, и затем поспешил спуститься так же, как взобрался.

Оттуда он направился к дому Родимого Пятнышка и тем же способом пробрался во двор, где без малейшего шума поднял одну из мраморных плит, которыми был вымощен двор, поспешно вырыл под ней яму и зарыл в нее украденные предметы. Затем, вновь приведя все в порядок, он исчез, чтобы вернуться в духан еврея Авраама и продолжать пить.

Однако, поскольку Ахмед Короста как-никак был настоящим вором, он не смог удержаться от желания присвоить себе один из четырех драгоценных предметов и маленькую золотую лампу, вместо того чтобы опустить ее в яму, положил себе в карман, подумав: «Не в моих привычках не брать за комиссию. Здесь же я плачу себе сам».

Что же касается халифа, то поначалу изумление его было очень велико, когда, выйдя поутру в прихожую, он не нашел более на столике своих четырех драгоценных вещей. Затем, когда допрошенные им евнухи пали ниц, уверяя в своем неведении, халиф разразился безграничным гневом, да таким, что тотчас же облекся в одежду ярости. Одежда эта была вся из красного шелка, и, когда халиф надевал ее, это было признаком неотвратимых невзгод и ужаснейших бедствий над головами всех окружающих.

Итак, халиф, облекшись в эту красную одежду, вошел в совершенно безлюдную залу Совета и сел на трон. И все придворные, и все визири вошли один за другим поодиночке, и пали ниц перед ним, и остались в этом положении, исключая Джафара, который, весь бледный, все же выпрямился и стоял перед халифом с глазами, устремленными к ногам его.

По прошествии часа этого ужасного молчания халиф посмотрел на безмолвного Джафара и сказал ему глухим голосом:

— Чаша пенится!

И Джафар отвечал:

— Да отстранит Аллах великое зло!

Но в эту минуту вошел вали в сопровождении Ахмеда Коросты. И халиф сказал ему:

— Приблизься, эмир Калед, и скажи мне, каково общественное спокойствие в Багдаде?

Вали, отец Разбухшего Пухляка, ответил:

— Спокойствие в Багдаде полное, о эмир правоверных.

Халиф воскликнул:

— Ты лжешь!

И так как испуганный вали еще не знал, как объяснить себе этот гнев, то Джафар, находившийся около него, шепнул ему на ухо несколько слов о причине того, что повергло его в полное уныние. Затем халиф сказал ему:

— Если ты не сумеешь до наступления ночи отыскать драгоценные вещи, которые дороже мне, чем мое государство, то голова твоя будет вывешена на воротах дворца!

При этих словах вали облобызал землю перед халифом и воскликнул:

— О эмир правоверных, вором, несомненно, должен быть кто-нибудь из дворца, ибо вино, которое киснет в себе самом, содержит фермент брожения. И затем позволь сказать тебе, что ответственным лицом может быть только первый начальник стражи, который один уполномочен на этот надзор и, кстати, знает наперечет всех воров в Багдаде и во всем государстве. И потому казнь его должна предшествовать моей, в случае если пропавшие вещи не будут разысканы.

Тогда приблизился первый начальник стражи Ахмед Короста и после должных приветствий сказал халифу:

— О эмир правоверных, вор будет найден. Но я прошу халифа выдать мне фирман с разрешением производить обыск у всех обитателей дворца и у всех, кто бывает в нем, даже у кади, даже у великого визиря Джафара и у правителя дворца Родимое Пятнышко!

И халиф велел тотчас выдать ему упомянутый фирман и сказал:

— Мне нужно так или иначе лишить кого-то головы, и это будет или твоя собственная, или же голова вора. Выбирай! И я клянусь жизнью своей и могилами моих предков, что решение мое останется неизменным, хотя бы вором оказался мой собственный сын или наследник престола: смерть через повешение на городской площади!

Выслушав эти слова, Ахмед Короста удалился с фирманом в руке и отправился взять двух стражей у кади и двух у вали, и он немедленно приступил к обыскам, явившись к Джафару, потом к вали, а потом к кади. Затем он дошел и до дома Родимого Пятнышка, который еще ничего не знал о случившемся.

Ахмед Короста, держа фирман в одной руке, а в другой — тяжелую медную палицу, вошел в прихожую и, сообщив Родимому Пятнышку о положении вещей, сказал ему:

— Но я, конечно, и не подумаю, о господин мой, производить обыск в доме верного наперсника халифа! Позволь же мне удалиться, как если бы это уже было сделано!

Родимое Пятнышко сказал:

— Да сохранит меня от этого Аллах, о первый начальник стражи! Ты должен выполнить свою обязанность до конца!

Тогда Ахмед Короста сказал:

— Я сделаю это только для вида.

И, выйдя с небрежным видом на двор, он стал обходить его кругом, постукивая своей тяжелой палкой по мраморным плитам, пока не дошел до известной уже плиты, которая издала под ударом глухой звук, означающий, что в этом месте была яма.

Услышав этот звук, Ахмед Короста воскликнул:

— О господин мой, клянусь Аллахом, там должно быть какое-нибудь старинное подземелье, в котором сокрыт клад былых времен.

А Родимое Пятнышко сказал четырем стражам:

— Так попробуйте приподнять эту мраморную плиту, чтобы посмотреть, что там есть.

И стражи тотчас же вонзили свои инструменты в скважины мраморной плиты и подняли ее. И перед глазами всех предстали три из украденных предметов, а именно: сабля, печать и четки.

При виде этого Родимое Пятнышко вскрикнул:

— Во имя Аллаха! — и упал без чувств.

Тогда Ахмед Короста послал за кади, и за вали, и за свидетелями, которые тотчас же составили протокол этого обыска; и все приложили печати к донесению, и сам кади отправился, чтобы самолично вручить его халифу, в то время как стражи удостоверялись в личности Родимого Пятнышка.

Когда халифу вручили три пропавшие вещи, за исключением лампы, и сообщили об отыскании их в доме того, кого он считал своим вернейшим наперсником и приближенным, кого он осыпал милостями и к кому питал безграничное доверие, он оставался в течение часа глубоко безмолвным, потом повернулся к первому начальнику стражи и сказал:

— Повесить его!

Первый начальник стражи тотчас же вышел и приказал возвестить этот приказ по всем улицам Багдада, и он явился в дом Родимого Пятнышка, которого и арестовал, а жен же его и имение в тот же час конфисковал. Имение было передано в казну, а обе женщины должны были быть проданы на рынке как невольницы; но тогда вали, отец Разбухшего Пухляка, заявил, что он берет одну, а именно ту самую невольницу, которую купил Джафар; а первый начальник стражи велел отвести к себе в дом другую, которая оказалась Зобейдой, отличавшейся столь чудным голосом.

Между тем мукаддем Камал был лучшим другом Родимого Пятнышка, и он питал к нему отеческую любовь, ни разу ему не изменившую. И потому хотя он и исполнял публично все ужасные меры суровости, предписанные против Родимого Пятнышка гневом халифа, но в душе своей он поклялся спасти жизнь приемного сына своего и начал с того, что поместил к себе одну из жен его, прекрасную Зобейду, совершенно подавленную несчастьем.

В тот же вечер должно было совершиться повешение Родимого Пятнышка, который находился в цепях в глубине тюрьмы. Но мукаддем Камал бдел над ним. Он пошел к главному тюремщику и сказал ему:

— Сколько заключено у тебя преступников, безвозвратно осужденных быть повешенными на этой неделе?

Он ответил:

— Около сорока приблизительно, без двух или без трех.

Мукаддем Камал сказал:

— Я хочу видеть их всех.

И он осмотрел их всех одного за другим в несколько приемов и наконец выбрал одного из них, который был поразительно похож на Родимое Пятнышко, и сказал тюремному сторожу:

— Этот послужит мне, как некогда животное, принесенное в жертву патриархом, послужило ему вместо сына его Исмаила!^[79]

И он увел с собой этого арестанта и в назначенный для повешения час сдал его палачу, который тотчас же перед собравшейся на площади громадной толпой, исполнив обычные благочестивые формальности, накинул веревку на шею мнимого Родимого Пятнышка и одним движением вздернул его.

Когда это было исполнено, мукаддем Камал дождался, чтобы стемнело, и, выпустив Родимое Пятнышко из тюрьмы, тайком провел его к себе. И тогда только сообщил он ему обо всем, что для него сделал, и сказал ему:

— Но ради Аллаха, о сын мой, как позволил ты себе соблазниться этими драгоценными предметами, ты, которому халиф оказывал полное доверие?

При этих словах Родимое Пятнышко упал в обморок от волнения, и когда после долгих стараний был приведен в чувство, то воскликнул:

— Клянусь именем Аллаха и пророка Его, о отец мой, что не имею понятия об этой краже и не знаю ни мотива ее, ни ее исполнителя!

И мукаддем без колебаний поверил ему и воскликнул:

— Рано или поздно, сын мой, виновный будет открыт. Что же касается тебя, то тебе невозможно ни минуты более оставаться в Багдаде, ибо не шутка иметь врагом самого халифа. Итак, я поеду с тобой, оставив в доме своем возле моей жены супругу твою Зобейду, пока Аллах в Своей премудрости не изменит настоящего положения вещей.

Затем, не дав даже времени Родимому Пятнышку проститься с супругой своей Зобейдой, он увел его с собой, говоря:

— Мы идем сейчас же в гавань Аяс на Средиземном море, чтобы оттуда отплыть в Искандарию^[80], где ты в спокойствии будешь ожидать дальнейших событий, ибо город Искандария, о сын мой, весьма приятен для жизни и путь к нему зелен и благословен.

И они тотчас же пустились в путь в темноте и скоро были за пределами Багдада. Но у них не было ни верховых, ни вьючных животных, и они уже размышляли, где можно достать их, когда увидели двух евреев — багдадских менял, людей весьма богатых и знакомых халифу. Тогда мукаддем Камал испугался, чтобы они не рассказали халифу, что видели его с живым Родимым Пятнышком. И потому он направился к ним и крикнул им:

— Сойдите со своих мулов!

И евреи, дрожа, сошли со своих мулов, и мукаддем отрубил им головы, взял их деньги и влез на одного из мулов, отдав другого Родимому Пятнышку, и оба продолжили свой путь к морю.

Приехав в Аяс, они поручили своих мулов владельцу хана, где они остановились отдохнуть, наказав ему хорошенько ухаживать за ними, а на следующий день они вместе принялись искать корабль, готовый к отплытию в Искандарию. Наконец они нашли такой корабль, который собирался отплыть. Тогда мукаддем, передав Родимому Пятнышку все золото, которое он отобрал у двух евреев, посоветовал ему в полном спокойствии ждать в Искандарии сведений, которые он не замедлит присылать из Багдада, и даже надеяться, что он самолично приедет в Искандарию, откуда он привезет его обратно в Багдад, когда истинный виновный будет открыт.

Затем он со слезами на газах поцеловал его и расстался с ним, когда корабль уже поднял парус. И только тогда вернулся он в Багдад.

Но вот что он узнал по возвращении. На следующий день после повешения подставного Родимого Пятнышка халиф, все еще глубоко взволнованный, позвал Джафара и сказал ему:

— Видел ли ты, о визирь мой, как этот Родимое Пятнышко сумел отблагодарить меня за мои милости и как злоупотребил моим доверием к нему?! Как может в столь прекрасном существе скрываться столь безобразная душа?!

Визирь Джафар, человек, полный дивной мудрости, который тем не менее не мог объяснить себе мотива столь неразумного поступка, ограничился следующим ответом:

— О повелитель правоверных, самые странные поступки непонятны для нас лишь потому, что мы не улавливаем их истинного побуждения. Во всяком случае, мы можем судить лишь о действии, какое производит поступок. И в этом случае действие поступка было плачевно для виновника его, ибо оно привело его к виселице. А между тем, о повелитель правоверных, у египтянина Родимое Пятнышко горе; и в глазах его такой отблеск духовной красоты, что разум мой отказывается верить факту, проверенному моим собственным зрением.

Халиф размышлял после этих слов в течение целого часа и потом сказал Джафару:

— Я хочу пойти взглянуть на тело виновного, качающееся на виселице.

И он переоделся, вышел вместе с Джафаром из дворца своего, и они пришли к тому месту, где подставной Родимое Пятнышко висел между небом и землей.

Тело было закутано саваном, который закрывал его целиком. И халиф сказал Джафару:

— Сними саван.

Джафар снял саван, и халиф посмотрел, но, пораженный, тотчас же попятился, восклицая:

— О Джафар, это совсем не Родимое Пятнышко!

Джафар осмотрел тело и признал, что это действительно не Родимое Пятнышко, но ничем не выказал этого и спокойно спросил:

— Но почему полагаешь ты, о эмир правоверных, что это не Родимое Пятнышко?

Он сказал:

— Он был маленького роста, а этот — большого!

Джафар ответил:

— Это не доказательство. Повешение способствует вытягиванию.

Халиф сказал:

— У бывшего правителя дворца было два родимых пятнышка на щеках, а у этого нет ни одного.

Джафар сказал:

— Смерть изменяет и искажает лицо.

Но халиф воскликнул:

— Пусть так. Но посмотри, о Джафар, на подошвы этого повешенного: они отмечены татуированными, согласно обычаю еретических сектантов Али, именами двух великих шейхов. А ведь ты же знаешь, что Родимое Пятнышко был не шиитом, а суннитом!^[81]

На это утверждение Джафар заметил только:

— Лишь одному Аллаху известна тайна всех вещей.

Затем они оба возвратились во дворец, и халиф отдал приказ похоронить тело. И с этого дня он изгнал из памяти своей воспоминания о Родимом Пятнышке. Но что касается невольницы, второй жены Родимого Пятнышка, то она была отведена эмиром Каледом к сыну его Разбухшему Пухляку.

И при виде ее Разбухший Пухляк, который не вставал с постели со дня ее продажи, пыхтя поднялся и хотел подойти к ней и обнять ее. Но прекрасная невольница, полная негодования и отвращения к безобразному идиоту, вдруг выдернула из-за пояса кинжал и, подняв руку, воскликнула:

— Отойди, или я убью тебя этим кинжалом и вонжу его вслед за тем в свою грудь!

Тогда мать Разбухшего Пухляка бросилась к ней с протянутыми вперед руками и закричала:

— Как смеешь ты противиться желанию сына моего, о дерзкая рабыня?!

Но молодая женщина сказала:

— О бессовестная, где же существует закон, позволяющей женщине принадлежать двум мужчинам зараз?! И с каких это пор, скажи мне, собаки могут жить в логовище львов?!

При этих словах мать Разбухшего Пухляка сказала:

— Хорошо же! Если так, то ты увидишь, какую тяжелую жизнь придется тебе здесь вести!

А молодая женщина сказала:

— Я предпочитаю умереть, чем отречься от любви господина моего, будь он жив или мертв!

Тогда супруга вали велела раздеть ее, взяла у нее ее прекрасные шелковые одежды и драгоценности и надела на нее жалкое платье кухарки из козьей шерсти и послала ее на кухню, говоря:

— Отныне твои обязанности рабыни будут состоять в том, чтобы здесь чистить лук, разводить огонь под котлами, выжимать сок из овощей и готовить тесто для хлеба.

А молодая женщина сказала:

— Я предпочитаю исполнять эту рабскую работу, чем видеть лицо твоего сына.

И с этого дня она поступила на кухню, но не замедлила завоевать сердца всех других рабынь, которые не давали ей трудиться, заменяя ее во всех работах.

Что же касается Разбухшего Пухляка, то, не имея больше возможности добиться прекрасной невольницы Жасмин, он слег уже по-настоящему и так больше и не поднимался.

Между тем нужно вспомнить, что Жасмин с первой же ночи брака забеременела от Родимого Пятнышка. И вот несколько месяцев спустя после прибытия в дом вали она родила в срок ребенка мужского пола, прекрасного, как месяц, которого назвала Асланом, заливаясь в то же время горькими слезами вместе с другими невольницами о том, что не было при этом отца, который должен был сам дать имя сыну своему.

Маленький Аслан два года питался грудью матери и стал крепким и очень красивым. И поскольку он умел уже ходить один, то судьбе его было угодно, чтобы однажды, в то время как мать его была занята, он взобрался по ступеням кухонной лестницы и очутился в зале, где сидел, перебирая свои янтарные четки, вали, эмир Калед, отец Разбухшего Пухляка. При виде маленького Аслана, сходство которого со своим отцом Родимым Пятнышком было полное, эмир Калед почувствовал, что слезы навертываются ему на глаза, и, подозвав ребенка, он посадил его к себе на колени и стал ласкать его и в сильном волнении сказал себе: «Да будет благословен Тот, Кто творит столь прекрасные создания и дает им душу и жизнь!»

В это время невольница Жасмин заметила отсутствие своего ребенка. Обезумев от страха, она принялась искать его повсюду и решилась вопреки всем приличиям войти с растерянным видом в залу, где находился эмир Калед. И она увидела маленького Аслана сидящим на коленях у вали; и он играл с ним, запуская свои маленькие пальчики в почтенную бороду эмира. Но, увидав мать, малютка бросился к ней, протягивая руки; а эмир Калед удержал его и с нежностью сказал матери:

— Приблизься, о рабыня! Этот ребенок не твой ли сын?

Она ответила:

— О господин мой, это плод сердца моего!

Он спросил ее:

— А кто же отец его? Не один ли из слуг моих?

Она сказала, проливая целый поток слез:

— Отец его — мой супруг Родимое Пятнышко! Но теперь, о господин мой, он твой сын!

Вали, сильно взволнованный, сказал невольнице:

— Клянусь Аллахом! Пусть будет так, как ты сказала. Отныне он мой сын.

И он в тот же час усыновил его и сказал матери:

— Итак, с нынешнего дня ты должна считать своего сына моим и внушить ему раз и навсегда, когда он начнет понимать, что у него никогда не было другого отца.

И невольница Жасмин ответила:

— Слушаю и повинуюсь!

Тогда эмир Калед, как настоящий отец, взял на себя заботы о сыне Родимого Пятнышка, дал ему хорошее воспитание и затем передал его в руки весьма мудрого учителя, перворазрядного каллиграфа, преподававшего ему прекрасное письмо, Коран, геометрию и поэзию. Затем, когда юный Аслан подрос, приемный отец его, эмир Калед, сам научил его ездить верхом, владеть оружием, играть конем и состязаться на турнирах. И таким образом в возрасте четырнадцати лет он сделался настоящим воином и был возведен халифом в звание эмира, как отец его, вали.

Но судьбе было угодно, чтобы юный Аслан повстречался однажды с Ахмедом Коростой у дверей духана еврея Авраама. И Ахмед Короста пригласил сына эмира зайти выпить чего-нибудь.

Когда они уселись, Ахмед Короста принялся, по своему обыкновению, пить допьяна. И тогда он вытащил из кармана маленькую золотую лампу, украшенную драгоценными камнями, которую некогда украл, и так как уже темнело, то зажег ее. Тогда Аслан сказал ему:

— Ай, Ахмед, эта лампочка очень красива. Дай ее мне!

Первый начальник стражи ответил:

— Да сохранит меня от этого Аллах! Как могу я отдать тебе вещь, которая погубила столько душ? Ибо знай, что лампа эта была причиной смерти бывшего правителя дворца, некоего египтянина, прозванного Родимым Пятнышком.

И Аслан, весьма заинтересованный, воскликнул:

— Расскажи мне об этом!

Тогда Ахмед Короста рассказал ему всю историю от начала и до конца, хвастаясь в своем опьянении тем, что он сам был автором этой проделки. Когда юный Аслан вернулся домой, он рассказал матери своей историю, которую только что слышал от Ахмеда Коросты, и сказал ей, что лампа была все еще в его руках. При этих словах молодая женщина громко вскрикнула и упала без чувств.

На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

ДВЕСТИ ШЕСТЬДЕСЯТ ДЕВЯТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

Тут молодая женщина громко вскрикнула и упала без чувств. И когда она пришла в себя, то разрыдалась и бросилась на шею к сыну своему Аслану и сказала ему сквозь слезы:

— О дитя мое, Аллах открыл теперь истину! И я не могу дольше скрывать от тебя своей тайны! Знай же, о мой маленький Аслан, что эмир Калед лишь приемный отец твой; отец же твой по крови — мой возлюбленный супруг Родимое Пятнышко, который был наказан, как ты видишь теперь, вместо настоящего виновника.

И ты должен, сын мой, сейчас же отправиться к старинному большому другу твоего отца, почтенному Камалу, мукаддему халифа, и рассказать ему о том, что ты только что узнал. Затем ты скажешь ему: «О великий, заклинаю тебя Аллахом отомстить за меня убийце моего отца Родимое Пятнышко!»

И юный Аслан тотчас же поспешил кначальнику дворцовой стражи, тому самому, который спас жизнь Родимому Пятнышку, и рассказал ему все, как посоветовала ему мать.

Тогда начальник стражи Камал, до крайности изумленный и обрадованный, сказал Аслану:

— Да будет благословен Аллах, срывающий покровы и бросающий свет во тьму! — и прибавил: — С завтрашнего же дня, о сын мой, Аллах отмстит за тебя!

И в самом деле, в этот день халиф устроил большой турнир, на котором должны были состязаться все эмиры и лучшие наездники Багдада и где должна была быть устроена игра с перекидыванием мяча колотушками верхом на лошадях. И юный Аслан был в числе игроков. И он надел свою кольчугу и взял под уздцы самого лучшего коня из конюшни приемного отца своего, эмира Каледа. И он был поистине великолепен; и сам халиф был чрезвычайно поражен его осанкой и его цветущей юностью, поэтому пожелал иметь его своим партнером в игре.

И игра началась. Игроки обеих сторон выказали большое искусство в движениях и поразительную ловкость в перекидывании мяча при помощи колотушек на всем скаку лошадей.

Но вдруг один из игроков стана, враждебного тому, во главе которого был сам халиф, пустил мяч прямо в лицо халифу таким ловким и сильным ударом, что он, без сомнения, стоил бы глаза, а может быть, даже и жизни халифу, если бы юный Аслан с бесподобной ловкостью не остановил как раз вовремя мяч на лету ударом своей колотушки. И он так свирепо отбросил мяч в противоположном направлении, что тот попал в спину всадника, его пустившего, и выбил его из седла, переломив ему хребет.

При этом блестящем подвиге халиф взглянул на юного Аслана и сказал ему:

— Да здравствуют удальцы, о сын эмира Каледа!

И после того как закончился турнир, халиф тотчас сошел с лошади и собрал своих эмиров и всех наездников, принимавших участие в игре; потом он позвал юного Аслана и перед всем собранием сказал ему:

— О доблестный сын вали Багдада, я хочу, чтобы ты сам оценил, какой награды достоин подвиг, подобный твоему! Я готов исполнить все, что ты пожелаешь. Говори!

Тогда юный Аслан облобызал землю между рук халифа и сказал:

— Я прошу повелителя правоверных о мести! Кровь отца моего еще не искуплена, и убийца его жив!

При этих словах халиф был приведен в крайнее изумление и воскликнул:

— Что говоришь ты, о Аслан, о том, чтобы отмстить за отца своего? Ведь отец твой, эмир Калед, здесь, возле меня, и полон жизни, да будет за это благословен Аллах!

Но Аслан ответил:

— О повелитель правоверных, эмир Калед был для меня лучшим из приемных отцов. Ибо знай, что я не сын его по крови, так как отец мой — бывший правитель твоего дворца Родимое Пятнышко!

Когда халиф услышал эти слова, свет померк в очах его, и он глухим голосом проговорил:

— Сын мой, разве не знаешь ты, что отец твой был изменником по отношению к повелителю правоверных?

Но Аслан воскликнул:

— Да хранит Аллах отца моего от того, чтобы замыслить измену! Изменник находится по левую руку от тебя, о эмир правоверных. Это первый начальник стражи Ахмед Короста! Вели обыскать его, и ты найдешь в его кармане доказательство его измены!

При этих словах халиф изменился в лице и сделался желтым, как шафран, и, страшным голосом позвав первого начальника стражи, сказал ему:

— Обыщи при мне первого начальника стражи!

Тогда мукаддем Камал, старый друг Родимого Пятнышка, приблизился к Ахмеду Коросте и в одно мгновение обыскал его карманы — и вдруг вытащил оттуда золотую лампу, украденную у халифа.

Тогда халиф, едва сдерживая гнев свой, сказал Ахмеду:

— Приблизься! Откуда у тебя эта лампа?

Тот же отвечал:

— Я купил ее, о повелитель правоверных!

И халиф сказал стражам:

— Подвергните его сейчас же палочным ударам, пока он не сознается во всем.

И Ахмед Короста был схвачен стражами, обнажен и избит и изранен палочными ударами, и он наконец признался во всем и рассказал всю историю от начала и до конца.

Тогда халиф повернулся к юному Аслану и сказал ему:

— Теперь твой черед. Ты повесишь его собственными руками.

И стражи тотчас надели веревку на шею Ахмеду Коросте, и Аслан схватил ее обеими руками и при помощи мукаддема Камала втащил разбойника на вершину виселицы, поставленной посередине поля состязаний.

Когда правосудие было совершено, халиф сказал Аслану:

— Сын мой, ты еще не испросил у меня милости за свой подвиг.

И Аслан ответил:

— О повелитель правоверных, если ты разрешаешь мне обратиться к тебе с просьбой, то я прошу тебя возвратить мне отца моего!

При этих словах халиф, крайне взволнованный, заплакал и потом простонал:

— Но разве ты не знаешь, сын мой, что бедный отец твой, несправедливо осужденный, умер на виселице? Или, вернее, он, вероятно, умер, но это не вполне достоверно… И потому я клянусь тебе доблестью моих предков оказать величайшую милость тому, кто сообщит мне, что Родимое Пятнышко, отец твой, не умер.

Тогда мукаддем приблизился к халифу и сказал:

— Разрешаешь ли ты мне говорить, о эмир правоверных?

Халиф ответил:

— Мир над тобою! Говори!

И мукаддем Камал сказал:

— Возвещаю тебе добрую весть, о повелитель правоверных, твой прежний верный слуга Родимое Пятнышко жив!

Халиф воскликнул:

— Ах! Что говоришь ты?

Он ответил:

— Клянусь жизнью твоей и головой твоею, это правда! Это я спас Родимое Пятнышко, устроив так, чтобы вместо него повесили обыкновенного преступника, который был похож на него, как брат может походить на брата. И он находится теперь в безопасности в Искандарии и, должно быть, стал лавочником на рынке.

При этих словах халиф обрадовался и сказал мукаддему:

— Ты должен отправиться отыскать его и привезти его ко мне в самый краткий срок.

И мукаддем ответил:

— Слушаю и повинуюсь!

Тогда халиф велел выдать ему десять тысяч динариев на путевые издержки; и мукаддем тотчас же пустился в путь к Искандарии.

Что же касается Родимого Пятнышка, то с ним было вот что. Корабль, на котором он совершал переезд, прибыл в Искандарию после чудного плавания, которое предначертано было ему Аллахом (да будет Он благословен!). Родимое Пятнышко тотчас же высадился и был очарован видом Искандарии, которую никогда не видел, несмотря на то что был уроженцем Каира. И он тотчас отправился на базар, где и нанял уже совсем готовую лавку, которую глашатай предлагал к продаже как она есть. Ибо это была лавка, хозяин которой только что скоропостижно скончался; она была обставлена подушками, как это в обычае на Востоке, и содержала в качестве товаров предметы, нужные морякам, как-то: паруса, снасти, бечеву, прочные рундуки, мешки для всякой мелочи, оружие всяких родов и по какой угодно цене и в особенности огромное количество старого железа и различного старья, весьма ценимого морскими капитанами, покупавшими их, чтобы перепродавать жителям Запада, ибо люди этих стран чрезвычайно ценят старье былых времен и даже выменивают своих жен и дочерей на такие, например, вещи, как кусочки гнилого дерева, волшебные камни или старые заржавленные сабли. И потому нет ничего удивительного в том, что Родимое Пятнышко в течение долгих лет своего изгнания вдали от Багдада весьма удачно вел свою торговлю и получал прибыль десять к одному, ибо ничто так не выгодно, как продажа старинных вещей, которые покупают, например, за одну драхму, а продают за десять динариев.

И Родимое Пятнышко распродал все, что было в лавке, и собирался перепродать даже лавку, совершенно пустую, как вдруг заметил на одной из полок какой-то предмет, красный и блестящий. Он взял его и убедился, к крайнему своему изумлению, что это большой драгоценный камень-талисман, резной с шести сторон и прикрепленный к золотой цепочке из старинного золота; и на гранях его были вырезаны слова, выведенные какими-то неизвестными письменами, сильно напоминавшими муравьев или других насекомых такой же величины. И он все разглядывал его с чрезвычайным вниманием, высчитывая, за сколько можно продать его, когда увидел перед своей лавкой морского капитана, который остановился, чтобы поближе рассмотреть эту вещь, замеченную им еще с улицы.

И после приветствия капитан сказал Родимому Пятнышку:

— О господин мой, можешь ли ты уступить мне этот камень, или же он не продается?

Он ответил:

— Тут все продается, даже сама лавка.

Капитан спросил:

— Так согласен ли ты продать мне этот камень за восемьдесят тысяч золотых динариев?

При этих словах Родимое Пятнышко подумал: «Клянусь Аллахом, эта гемма, должно быть, сказочно драгоценна. Я прикинусь несговорчивым» — и ответил:

— Ты, конечно, шутишь, о капитан. Ибо, клянусь Аллахом, она стоила мне сто тысяч динариев звонкой монетой!

И тот сказал:

— Так ты согласен отдать ее за сто тысяч?

Родимое Пятнышко сказал:

— Идет. Но это только для тебя.

И капитан поблагодарил его и сказал:

— У меня нет с собой всех денег, ибо было бы весьма опасно странствовать по Искандарии с такой большой суммой. Но ты должен пойти со мной на корабль, где ты получишь все деньги и в придачу два куска сукна, два куска бархата и два куска шелка.

Тогда Родимое Пятнышко поднялся, запер на ключ дверь своей лавки и последовал за капитаном на корабль. А капитан попросил его подождать на палубе и удалился, чтобы достать деньги. Но он больше не появлялся, и вдруг все паруса распустились, и корабль как птица понесся по морю.

Когда Родимое Пятнышко увидел себя пленником на воде, изумление его было чрезвычайно. Но к кому мог он обратиться за помощью? Тем более что не видел ни одного моряка, у кого бы можно было попросить объяснений, а корабль, казалось, летел по морю, гонимый кем-то невидимым.

В то время как он находился таким образом в оцепенении и ужасе, он увидел наконец капитана, который вышел, поглаживая бороду и глядя на него с насмешливым видом, и наконец сказал ему:

— Ведь это ты и есть мусульманин Родимое Пятнышко, сын Шамзеддина из Каира, который был в Багдаде во дворце халифа?

Он ответил:

— Это я сын Шамзеддина.

Капитан сказал:

— Ну так вот. Через несколько дней мы прибудем в Геную, в христианскую нашу страну. И ты увидишь, о мусульманин, какая участь ждет тебя там. — И он ушел.

И действительно, после весьма счастливого плавания корабль прибыл в гавань Генуи, города христиан Запада. И тотчас какая-то старуха в сопровождении двух мужчин явилась на корабль за Родимым Пятнышком, который не знал, что и думать об этом происшествии. Тем не менее, вверяясь счастливой или несчастной судьбе, руководившей им, он последовал за старухой, которая провела его через город к церкви и к монастырю, принадлежавшему монахам.

Дойдя до дверей монастыря, старуха повернулась к Родимому Пятнышку и сказала ему:

— Отныне ты должен смотреть на себя как на прислужника церкви и этого монастыря. Служба твоя будет заключаться в том, чтобы каждый день просыпаться с зарей и отправляться прежде всего в лес за дровами и возвращаться как можно скорее, мыть пол в монастыре, выбивать половики, выметать везде; затем молотить рожь, молоть ее, приготовлять тесто, печь хлебы в печи; потом ты должен будешь взять мерку чечевицы, смолоть ее, приготовить ее для еды и наполнить этим триста семьдесят чашек, которые ты должен будешь отдавать по одной каждому из трехсот семидесяти монахов монастыря; после этого ты должен будешь выливать помойные ведра, находящиеся в кельях монахов; затем ты закончишь работу поливкой сада, наполнив водой четыре бассейна и бочки, поставленные вдоль стены. И эту работу ты должен будешь ежедневно заканчивать раньше полудня, ибо послеполуденные часы ты должен будешь употреблять на то, чтобы заставлять прохожих, по доброй воле или против воли, идти в церковь слушать проповедь; если же они будут отказываться, то вот тебе жезл с железным крестом на конце, которым ты будешь убивать их по приказанию короля. Таким образом в городе останутся только ревностные христиане, которые будут приходить за благословением монахов. А теперь начинай работу и смотри не забудь моих наставлений!

И, проговорив эти слова, старуха посмотрела на него, подмигнула и ушла.

Тогда Родимое Пятнышко сказал себе: «Клянусь Аллахом! Все это чудовищно!»

И, не зная более, на что решиться, он вошел в церковь, в эту минуту совершенно пустую, и уселся на скамью, чтобы попытаться обдумать все эти события, которые следовали одно за другим.

Он сидел так уже с час времени, когда услышал под сводами такой нежный женский голос, что, тотчас забыв все свои несчастья, он в восторге стал слушать. И голос этот до такой степени взволновал его, что все птички души его сразу запели, и он почувствовал, что на него нисходит благословенная свежесть, которая проникала в душу вместе с одинокой мелодией. И он уже собирался подняться и идти на этот голос, как тот внезапно замолк. Но вдруг между колоннами появилась закутанная в покрывало женщина, она подошла к нему и сказала ему дрожащим голосом:

— Ах, Родимое Пятнышко, уже так давно я думаю о тебе! Да будет благословен Аллах, дозволивший нам наконец соединиться! И мы сейчас же обвенчаемся!

При этих словах Родимое Пятнышко воскликнул:

— Нет Бога, кроме Аллаха! Несомненно, все, что происходит со мной теперь, не более как сон. И когда сон этот рассеется, я вновь окажусь в своей лавке в Искандарии.

Но молодая женщина сказала:

— Нет, Родимое Пятнышко, это действительность! Ты находишься в городе Генуе, куда я велела доставить тебя против твоей воли через посредство морского капитана, который на службе у отца моего, короля Генуи. Ибо знай, что я — принцесса Госн Мариам, дочь короля этого города. Волшебство, которому я обучалась еще ребенком, открыло мне твое существование и твою красоту, и я так влюбилась в тебя, что послала за тобой капитана в Искандарию.

И вот здесь, на моей шее, тот волшебный камень, который ты нашел в своей лавке и который был положен на одну из полок тем же капитаном, чтобы завлечь тебя на корабль. И через несколько мгновений ты убедишься в той чудесной силе, которую дает мне этот камень. Но прежде всего ты обвенчаешься со мной. И тогда все твои желания будут исполнены.

Родимое Пятнышко сказал ей:

— О принцесса, обещаешь ли ты, по крайней мере, отвезти меня в Искандарию?

Она сказала:

— Нет ничего проще!

Тогда он согласился обвенчаться с ней.

И принцесса Мариам сказала ему:

— Так ты хочешь вернуться в Искандарию прямо сейчас?

И он ответил:

— Да, о Аллах!

Она сказала:

— Поехали!

И принцесса Мариам вынула сердолик и повернула к небу одну из его граней, на которой было вырезано изображение кровати, и быстро потерла эту сторону своим большим пальцем, говоря:

— О сердолик, во имя Сулеймана приказываю тебе достать мне походную кровать!

Едва только были произнесены эти слова, как появилась походная кровать с одеялами и подушками и стала перед ними. Они оба поместились на ней и расположились со всеми удобствами. Тогда принцесса взяла сердолик, повернула к небу ту его грань, на которой была вырезана птица, и сказала:

— Сердолик, о сердолик, приказываю тебе именем Сулеймана перенести нас целыми и невредимыми в Искандарию, следуя в самом прямом направлении!

Лишь только было отдано это приказание, как кровать сама собою поднялась на воздух, без малейших толчков достигла купола, проскользнула в большое окно и быстрее, чем самая быстролетная птица, стала рассекать воздух с чудесной плавностью и скорее, чем можно обмочиться, принесла их в Искандарию.

^{Лишь только было отдано это приказание, как кровать сама собою поднялась на воздух.}

И как раз в ту минуту, когда они сходили на землю, они увидели, что к ним направляется какой-то человек, одетый по моде Багдада, которого Родимое Пятнышко тотчас и узнал: это был мукаддем Камал. Он тоже только что приехал, чтобы пуститься на поиски бывшего осужденного. Они бросились тут же в объятия друг друга, и Камал сообщил Родимому Пятнышку об открытии виновного и его повешении и рассказал ему обо всех событиях, произошедших в Багдаде за четырнадцать лет, и, таким образом, поведал ему и о рождении сына его Аслана, сделавшегося лучшим наездником Багдада.

И Родимое Пятнышко, со своей стороны, рассказал мукаддему все свои приключения от начала и до конца. И это повергло в крайнее изумление начальника стражи, который, несколько успокоившись, сказал ему:

— Повелитель правоверных желает видеть тебя как можно скорее!

Он ответил:

— О, конечно! Но позволь мне все же отправиться в Каир поцеловать руку отца моего Шамзеддина и матери моей и уговорить их последовать за нами в Багдад.

Тогда начальник стражи сел вместе с ними на кровать, которая перенесла их в мгновение ока в Каир, как раз на Желтую улицу, где находился дом Шамзеддина. И они постучали в дверь. И мать пошла посмотреть, кто это там стучится, и спросила:

— Кто это стучится?

Он ответил:

— Это я, сын твой Родимое Пятнышко!

Радость матери, уже долгие годы носившей траурные одежды по нему, была огромна, и она упала без чувств на руки своего детища. И почтенный Шамзеддин также.

Отдохнув в течение трех дней дома, они взобрались все вместе на кровать, которая по приказанию принцессы Госн Мариам перенесла их целыми и невредимыми в Багдад, где халиф принял Родимое Пятнышко, обняв его как сына, и осыпал его почестями и должностями, его, и отца его Шамзеддина, и сына его Аслана.

После этого Родимое Пятнышко припомнил, что первопричиной его богатства был Махмуд аль-Бальхи, который сначала так остроумно заставил его путешествовать, а затем подобрал его, совершенно нагого, на площадке общественного фонтана. И потому он велел разыскивать его повсюду и наконец отыскал его сидящим в саду среди юношей, с которыми тот пел и пил. И он попросил его явиться во дворец, где выхлопотал для него должность первого начальника стражи, которую раньше занимал Ахмед Короста.

Исполнив этот долг, Родимое Пятнышко, счастливый тем, что нашел сына, столь прекрасного и мужественного, каким и был юный Аслан, возблагодарил Аллаха за милости Его. И он зажил в Багдаде, безгранично счастливый, среди трех своих жен, Зобейды, Жасмин и Госн Мариам, и жил многие и многие годы, до тех пор пока не пришла к нему разрушительница наслаждений и разлучница друзей — смерть. Да будет воздана хвала Вечному, к Коему возвращаются все творения Его!

Закончив эту историю, Шахерезада почувствовала себя утомленной и умолкла.

Тогда царь Шахрияр, который все время оставался неподвижен от напряженного внимания, воскликнул:

— О Шахерезада, эти рассказы о Родимом Пятнышке, и Махмуде аль-Бальхи, и маклере Сезаме с его рецептом, как разогревать прохладные яйца, до чрезвычайности восхитили меня! Но я должен высказать тебе мое удивление по поводу того, что в этих рассказах так мало стихов, тогда как ты уже приучила слух мой к дивным рифмам. И к тому же я должен сказать тебе, что жесты аль-Бальхи для меня еще полны мрака, и я был бы очень рад, если бы ты могла дать мне более точное объяснение их, разумеется, только если это возможно!

При этих словах царя Шахрияра Шахерезада едва заметно улыбнулась и взглянула на сестру свою Доньязаду, лицо которой очень оживилось; потом она сказала царю:

— Теперь, о благословенный царь, когда эта крошка настолько уже подготовлена, что может все слышать, я хочу рассказать тебе приключение поэта Абу Нуваса, самого восхитительного, самого очаровательного и самого остроумного из всех поэтов Ирана и Аравии!

Маленькая Доньязада подождала, пока Шахерезада закончила свои дела с царем Шахрияром, и, подняв голову, воскликнула:

— О сестра моя, умоляю тебя, начинай сейчас же! Чего же ты ждешь? Расскажи же нам историю о восхитительном поэте Абу Нувасе, друге халифа, самом очаровательном из всех поэтов Ирана и Аравии!

И Шахерезада улыбнулась сестре своей и сказала ей:

— Я лишь жду разрешения царя рассказать о некоторых приключениях Абу Нуваса, который был не только утонченным поэтом, но великим развратником.

И тогда маленькая Доньязада вскочила и побежала поцеловать свою сестру, сказав ей:

— О! Пожалуйста! Что же он сделал? Поспеши рассказать нам!

Однако царь Шахрияр, повернувшись к Шахерезаде, сказал ей:

— Воистину, Шахерезада, я с удовольствием выслушаю, как ты расскажешь нам одно или два из этих приключений, которые я предвижу восхитительными. Но я должен сказать тебе, что сегодня вечером я чувствую, что меня одолевают более высокие мысли, и я желаю услышать из твоих уст несколько мудрых изречений. Поэтому, если бы ты знала историю, которая могла бы укрепить меня в познании хороших заповедей и обогатить мой разум опытом мудрецов и ученых, она наверняка заинтересовала бы меня. А потом, Шахерезада, если мое терпение не исчерпается, ты могла бы рассказать мне о приключениях Абу Нуваса.

На эти слова царя Шахрияра Шахерезада ответила так:

— С превеликим удовольствием я готова рассказать все, что знаю о мудрой Симпатии!

И царь Шахрияр воскликнул:

— Ради Аллаха! Не так важно, что ты мне рассказываешь! Ведь нет ничего приятнее, чем слушать выученные слова, сказанные молодыми красивыми девушками! И я очень надеюсь, что обещанная история полностью удовлетворит меня и одновременно принесет мне пользу и станет примером, которому должны следовать все правоверные, мусульмане.

Тогда Шахерезада на мгновение задумалась и, подняв палец, сказала…

Но в эту минуту она заметила, что занимается утро и, по обыкновению, скромно отложила свой рассказ до следующей ночи.

А когда наступила

ДВЕСТИ СЕМИДЕСЯТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

Примечания

1

Ибн-Адам (араб.) — «сын Адама», или «сын человека».

(обратно)

2

Мех — здесь: искусно сшитый мешок, как правило, из козьей кожи, для хранения воды или вина. Употреблялся главным образом в дороге, ибо мех нести легче, чем глиняный или каменный сосуд.

(обратно)

3

Карьер — здесь: самый быстрый конский бег, ускоренный галоп.

(обратно)

4

Дочь моего дяди — здесь: жена.

(обратно)

5

Обoл — единица веса, равная примерно 0,65 г, а также серебряная, затем медная монета в Древней Греции, равная 1/6 драхмы.

(обратно)

6

Циветта (виверра) — хищный зверек, напоминающий куньих или кошачьих; вырабатывает особое пахучее вещество, которым метит свою территорию. Это вещество под названием циветтин широко используют в медицине и парфюмерии.

(обратно)

7

То есть большое покрывало.

(обратно)

8

Альмея (альма, алмея) — «искусная или ученая женщина»; танцовщица, певица и женщина-музыкант высокого ранга, которая развлекает женщин в гаремах, а также богатых и знатных господ в их домах.

(обратно)

9

Шамс ан-Нахар (араб.) — «солнце прекрасного дня».

(обратно)

10

Наперсница (устар.) — здесь: доверенное лицо, которому поверяют сокровенные мысли и тайны; подруга.

(обратно)

11

Иншаллах! (араб.) — «если на то будет воля Аллаха»; ритуальное молитвенное восклицание, используемое в арабских и других мусульманских странах как знак смирения мусульманина перед волей Аллаха. Соответствует русскому «если Бог даст».

(обратно)

12

Йа аль-ляйль! Йа салам! — дословно с араб.: «О ночь! О мир!»; Аль-Ляйль («Ночь») — 92-я сура Корана, которая начинается словами: «Клянусь ночью, когда она покрывает землю! Клянусь днем, когда он проясняется! Клянусь Тем, Кто создал мужчину и женщину!..»

(обратно)

13

С этого места без всякого перехода рассказ ведется от лица ювелира.

(обратно)

14

Бабуши — традиционная восточная обувь, кожаные туфли без задников, обычно из тисненого сафьяна.

(обратно)

15

Йа Рабби! (араб.) — «О Господи!»

(обратно)

16

Очевидно, имеется в виду территория вокруг реки Каладан, на востоке штата Мизорам в Индии.

(обратно)

17

Камар аль-Заман (араб.) — «луна своего века».

(обратно)

18

Харут и Марут — в исламе два ангела (малаика), находившиеся в Вавилоне в период жизни пророка Сулеймана и обучавшие иудеев колдовству. В противовес дьяволам, которые представляли колдовство как благо, Харут и Марут объясняли людям, что это тяжкий грех и признак неверия, а сами они являются лишь испытанием их веры. Однако те, кто не внимал советам и предупреждениям, получали от них полные знания о колдовстве, тем самым лишая себя любых оправданий в Судный день.

(обратно)

19

По-видимому, подразумевается шайтан; «тагут» — исламский термин для обозначения предмета ложного обожествления, это может быть шайтан, джинны, камни, солнце, могилы, ангелы или даже некоторые люди.

(обратно)

20

В оригинальном арабском тексте 173-175-я ночи разделены только несколькими строчками, поэтому в данном издании этот отрывок повествования включен в текст 176-й ночи. В аналогичных ситуациях такой прием будет использоваться и далее, поэтому появятся пропуски в нумерации ночей.

(обратно)

21

Сулейман ибн Дауд — царь Соломон, сын Давида, в исламской традиции. На его перстне, по преданию, было вырезано величайшее из девяноста девяти имен Аллаха, дававшее власть над джиннами, птицами и ветрами.

(обратно)

22

Эль-Убур — город на севере Египта, расположенный на территории провинции Кальюбия; является частью городской агломерации Большого Каира.

(обратно)

23

Эль-Кусейр (раннее Эль-Косейр) — «небольшая крепость»; египетский город на берегу Красного моря.

(обратно)

24

Бисмиллах! (араб.) — «Во имя Аллаха!»; первое слово, с которого начинается каждая сура Корана (кроме девятой); его произносят в каждой молитве перед началом любого важного дела, с него обычно начинают многие документы, составляемые мусульманами (письма, договоры, обращения, завещания).

(обратно)

25

Дервиш — «бедняк», «нищий»; мусульманский нищенствующий монах-отшельник.

(обратно)

26

Зуль-када — одиннадцатый месяц мусульманского лунного календаря (месяц «оседлости»). В этот месяц прекращались кочевания. Зуль-хиджа — двенадцатый месяц («паломничества»). В этом месяце совершается хадж. На десятый день этого месяца празднуется праздник жертвоприношения Курбан-байрам. Мухаррам — первый месяц («запретный»). До принятия ислама сражения в это время были запрещены. Сафар — второй месяц («желтый», «пустой»); в это время арабы покидали свои дома, направляясь в завоевательные походы. Раби аль-авваль — третий месяц («весенняя остановка в доме»). В этот месяц мусульмане отмечают день рождения пророка Мухаммеда. Раби ас-сани — четвертый месяц («вторая весна»). Джумада аль-уля — пятый месяц («первый месяц сухой земли»); он и следующий месяц в Аравии считались самыми засушливыми. Джумада ас-сани — шестой месяц («второй месяц сухой земли»). Раджаб — седьмой месяц, означает «возвеличивать». Один из четырех (три другие — Зуль-када, Зуль-хиджа и Мухаррам) запретных месяцев, в течение которого были запрещены военные действия. Шаабан — восьмой месяц («разделяющий»); этот месяц разделяет Раджаб и Рамадан. Рамадан — девятый месяц («сжигающий»); месяц, в котором был ниспослал священный Коран. В этом месяце мусульмане постятся в светлое время суток до захода солнца. Шавваль — десятый месяц, имеющий эпитет «аль-мукрем» — «щедрый». Его начало знаменуется окончанием поста, поэтому первое число месяца Шавваль — праздник разговения, Ураза-байрам. В этот день раздают милостыню неимущим, вспоминают близких и родных.

(обратно)

27

Молочный брат (устар.) — сын кормилицы по отношению к вскармливаемым ею чужим детям.

(обратно)

28

В этих стихах Марзауан сравнивает возлюбленную с библейскими персонажами, с которыми отождествляются исламские пророки, чтобы царь Шахраман и великий визирь не поняли его. Юсуф — исламский пророк, сын пророка Якуба, отличавшийся необычайной красотой, а также обладавший способностью толковать сны. Отождествляется с библейским Иосифом.

(обратно)

29

Дауд (Давуд) — исламский пророк и праведник, отец пророка Сулеймана. Отождествляется с библейским царем Давидом.

(обратно)

30

Талут — персонаж Корана, традиционно отождествляемый с израильским царем Саулом, поскольку он, как утверждается, является маликом («царем») Израиля.

(обратно)

31

Якуб (Йакуб, Исраил) — исламский пророк, внук пророка Ибрахима (библ. Авраама) от его младшего сына Исхака (библ. Исаака). У Якуба было 12 сыновей, от которых произошли 12 колен Исраила и большинство известных пророков, таких как Муса, Давуд, Сулейман, Иса и др. Отождествляется с библейским Иаковом. Якуб упоминается в Коране.

(обратно)

32

Юнус, или Зун-Нун («обладатель рыбы») — исламский пророк, посланный к своему народу. Отождествляется с библейским пророком Ионой.

(обратно)

33

Айюб — исламский пророк, посланный к народу Израиля. Отождествляется с библейским Иовом. История пророка Айюба упоминается в Коране в назидание неверующим среди примеров того, что Аллах в конце концов помогает тем, кто предан Ему и полагается на Него.

(обратно)

34

Дромадер (от греч. «дромос» — «бегущий») — одногорбый верблюд; в отличие от более крупного двугорбого верблюда, бактриана, дромадер хорошо приспособлен для быстрой езды; в некоторых странах даже выводятся специальные скаковые породы дромадеров.

(обратно)

35

То есть на постоялом дворе.

(обратно)

36

Газ — здесь: легкая, прозрачная ткань особого переплетения. В процессе ткачества две нити основы переплетаются с одной нитью утка и не уплотняются при этом. За счет пространства между нитями газ получается нежным и полупрозрачным. Название, как считалось, произошло от города Газы на Ближнем Востоке, в котором эта ткань первый раз была изготовлена.

(обратно)

37

То есть женская грудь.

(обратно)

38

Тайат аль-Нефус (араб.) — «душа жизни».

(обратно)

39

Рожковое дерево (цератония стручковая, цареградские рожки) — растение семейства бобовых; его семена внутри стручков твердые и одинаковые — вес каждого 0,2 г. Это постоянство было замечено во времена Древнего Востока, и зернышки использовали как меру веса при оценке драгоценностей. Слово «карат» происходит от греческого названия цератонии — каратос.

(обратно)

40

Ля иляха илля Ллах! (араб.) — «Нет Бога, кроме Аллаха!»

(обратно)

41

Самудяне и адиты (аадиты) — согласно Корану и мусульманским преданиям, древние исчезнувшие народы Аравии, которые были уничтожены Аллахом за свои прегрешения. Картина гибели самудян в Коране напоминает описание землетрясения.

(обратно)

42

Кишнец — одно из названий кориандра (кинзы), однолетнего травянистого растения, которое используется как пряность в кулинарии и для придания приятного аромата в парфюмерии, косметике, мыловарении.

(обратно)

43

Серендип — старинное название Шри-Ланки, острова в Индийском океане.

(обратно)

44

Присный (устар.) — здесь: свой, близкий, родной.

(обратно)

45

Лут — исламский пророк, отождествляется с библейским Лотом. Жил в один период времени с пророком Ибрахимом (библ. Авраамом). Лут доводился племянником (сыном брата) Ибрахиму и даже сопровождал его на одном из этапов длительного путешествия.

(обратно)

46

То есть жена (супруга).

(обратно)

47

Тауфик (араб.) — «благополучие».

(обратно)

48

Хиджаб («преграда, завеса») — в исламе накидка, скрывающая тело и (или) лицо, которую мусульманки надевают при выходе на улицу. В разных мусульманских странах приняты разные практики ношения хиджаба. Под словом «хиджаб» могут подразумеваться разные виды мусульманской одежды: накидка, покрывающая все тело, только лицо или только голову.

(обратно)

49

Куфическое письмо — один из старейших видов арабского письма, созданный в конце VIII в. после основания двух иракских городов — Басры и Эль-Куфы. Куфическое письмо сыграло большую роль в дальнейшем развитии всей арабской каллиграфии.

(обратно)

50

Лавзония (лавсония) — древесное растение, растущее в зонах жаркого и сухого климата, из высушенных листьев лавзонии готовят хну, краску для волос и тела.

(обратно)

51

В исламе пять пальцев на руке символизируют семейство пророка Мухаммеда: сам пророк Мухаммед, Фатима аз-Захра, имам Али, имам Хусейн и имам Хасан. Также они символизируют пять столпов ислама: вера, пост, хадж, молитва, благотворительность. Хамса (пятерица) — ближневосточный защитный амулет от сглаза в форме открытой ладони с пятью пальцами. Мусульмане также называют этот символ «рука Фатимы», а иудеи — «рука Мириам».

(обратно)

52

Дервиш — «бедняк», «нищий»; мусульманский нищенствующий монах-отшельник.

(обратно)

53

Уали — опекун, человек, который представляет интересы женщины при знакомстве, помолвке и никахе (брачном договоре между мужчиной и женщиной на определенных обязательных условиях).

(обратно)

54

Териак — мнимое универсальное противоядие, должное якобы излечивать все без исключения отравления.

(обратно)

55

Сикомор — древнейшее плодовое вечнозеленое дерево родом из Египта; произрастает еще и в Эфиопии, Северной Африке и на Ближнем Востоке; еще его называют дикой смоковницей.

(обратно)

56

Куфия — название платка от города Эль-Куфы, где она первоначально носилась; позже она распространилась на всю Аравию; является неотъемлемой частью мужского гардероба и служит для защиты головы и лица от солнца, песка и холода.

(обратно)

57

Перец кубеба — самый ароматный и из всех существующих острожгучих перцев. Содержащиеся в перце кубеба смолы придают ему своеобразный аромат, напоминающий камфору и перечную мяту. Перец кубеба на протяжении многих столетий используется в индийской народной медицине как бактерицидное и мочегонное средство. Применяют его для лечения заболеваний пищеварительного тракта и мочевыводящих путей, а также как средство для улучшения аппетита.

(обратно)

58

Нет Бога, кроме Аллаха, и Мухаммед — пророк Его! (араб.) Это шахада («свидетельство») — свидетельство о вере в Единого Бога (Аллаха) и посланническую миссию пророка Мухаммеда. Шахаду считают первым и важнейшим положением исламского символа веры. Достаточно произнести эту фразу единожды, чтобы доказать свою приверженность мусульманской вере.

(обратно)

59

Считалось, что разбрасывание соли в доме поможет оградить новорожденного от порчи и сглаза.

(обратно)

60

Ала ад-Дин (Аладдин) (араб.) — «высота веры», «торжество веры».

(обратно)

61

Мамелюки (мамлюки) — военное сословие в средневековом Египте; юноши-рабы обращались в ислам, обучались арабскому языку и тренировались в закрытых лагерях-интернатах для несения военной службы. Нередко мамелюки старшего возраста имели любовников из числа молодых мамелюков.

В одном арабском труде дана следующая характеристика молодых мамелюков: «Женственные и послушные в кровати ночью и мужественные и воинственные в кампании днем».

Мамелюки, или мамлюки — воины, обычно набираемые из юношей-рабов.

После обязательного принятия ислама они становились свободными и подчинялись только правителю государства, являясь «слугами двора».

(обратно)

62

Аль-Фатиха («Открывающая») — первая глава (сура) Корана, которая состоит из 7 стихов (аятов).

(обратно)

63

Танта — город в Египте, административный центр провинции Эль-Гарбийя в центральной части дельты Нила.

(обратно)

64

Мансура (Эль-Мансура) — город в Египте, в дельте Нила, примерно в 120 км к северо-востоку от Каира.

(обратно)

65

Асида — традиционное арабское блюдо, заварное тесто или каша из пшеничной муки с добавлением сливочного масла или меда.

(обратно)

66

Шербет — здесь: разновидность фруктово-ягодного мороженого. Иногда шербет замораживают не полностью и употребляют его в качестве холодного напитка. В этом случае его часто подают между сменой блюд. Полностью замороженный шербет служит десертом и подается, как и мороженое, в креманках.

(обратно)

67

Содомит (от названия библейского города Содома) — лицо, практикующее неестественный способ совокупления.

(обратно)

68

Аль-Бальхи (араб.) — «двусторонний».

(обратно)

69

Абд аль-Кадир Джилани (1078–1166) — персидский проповедник и богослов, считается основателем суфийского ордена кадирия; один из наиболее почитаемых суфийских святых, 25 лет прожил отшельником, странствуя по пустынным районам Ирака.

(обратно)

70

Мукаддем — начальник стражи.

(обратно)

71

Дауд и Талут — персонажи Корана, отождествляются с библейским царями Давидом с Саулом; Давид разгонял меланхолию Саула пением и игрой на арфе.

(обратно)

72

Шариат («правильный») — комплекс предписаний, определяющих убеждения, а также формирующих религиозную совесть и нравственные ценности мусульман. Шариатские предписания закреплены прежде всего Кораном и Сунной пророка Мухаммеда и являются источниками конкретных норм, регулирующих практически все сферы повседневной жизни мусульман.

(обратно)

73

Абу Нувасаль-Хасан ибн Хани аль-Хаками (сер. VIII в. — между 813 и 815) — арабский поэт эпохи Гаруна аль-Рашида и его сына аль-Амина.

(обратно)

74

Фирман (ферман) — «приказ»; указ или декрет главы государства в странах Ближнего и Среднего Востока.

(обратно)

75

Жасмин (перс.) — «цветок жасмина», «благоуханная».

(обратно)

76

Кайал — контурный карандаш для подводки глаз.

(обратно)

77

Духан — небольшой трактир, харчевня, мелочная лавка на Ближнем Востоке.

(обратно)

78

Зеленчак (нефрит) — зеленоватый камень, используемый для инкрустаций и мелких поделок.

(обратно)

79

Здесь имеется в виду эпизод из Корана, в котором Аллах требует от пророка Ибрахима принести сына в жертву. Ибрахим был готов выполнить приказание, но в последний момент Аллах заменил его жертву бараном. История о жертвоприношении сына пророка Ибрахима восходит к библейскому рассказу об Аврааме и сыне его Исааке, но имя сына не названо. Согласно Корану, им может быть как старший сын Исмаил (библ. Измаил), так и Исхак. Большинство комментаторов Корана утверждали, что этим сыном был Исмаил, но были и те, кто видели в нем Исхака.

(обратно)

80

Искандария (Аль-Искандария) — Александрия, город в дельте Нила, главный морской порт и второй по величине город Египта; простирается на 32 км вдоль побережья Средиземного моря.

(обратно)

81

Разделение мусульманской общины на две ветви произошло в VII в., после смерти пророка Мухаммеда. Между его сподвижниками возник спор о том, кто должен быть его приемником. Часть мусульман выступала за выборность халифов, другая же видела новым предводителем уммы (религиозной общины) зятя Мухаммеда — Али, а наследовать власть должны были исключительно его потомки. Несогласные с этим (сунниты) ссылались на то, что ни в Коране, ни в Сунне о божественном предназначении Али и его потомков, а также об обоснованности их претензии на власть ничего не сказано. Шииты же утверждали, что священные книги подлежат толкованию; то, что в них записано, необязательно воспринимать буквально. Приверженцы Али были названы шиитами («последователи Али»), а их оппоненты — суннитами (сторонники догматического подхода). Сунниты составляют абсолютное большинство мусульман — порядка 90 %. Шииты же сосредоточены компактно и в основном проживают в Иране.

(обратно)

Оглавление

ЗАНИМАТЕЛЬНЫЕ РАССКАЗЫ О ЗВЕРЯХ И ПТИЦАХ

  ИСТОРИЯ О ГУСЫНЕ, ПАВЛИНЕ И ПАВЕ

  ПАСТУХ И ДЕВУШКА

  РАССКАЗ О ЧЕРЕПАХЕ И ПТИЦЕ-РЫБОЛОВЕ

  РАССКАЗ О ВОЛКЕ И ЛИСЕ

  РАССКАЗ О ЛАСКЕ И МЫШИ

  РАССКАЗ О ВОРОНЕ И ЦИВЕТТЕ

  РАССКАЗ О ВОРОНЕ И ЛИСЕ

ИСТОРИЯ АЛИ БЕН-БЕКАРА И ПРЕКРАСНОЙ ШАМС АН-НАХАР

ИСТОРИЯ ПРИНЦА КАМАРА АЛЬ-ЗАМАНА И ПРИНЦЕССЫ БУДУР, ПРЕКРАСНЕЙШЕЙ ИЗ ВСЕХ ЛУН

ИСТОРИЯ О ПРЕКРАСНОМ НУМЕ И ПРЕКРАСНОЙ НИМЕ

ИСТОРИЯ АЛА АД-ДИНА АБУ АЛЬ-ШАМАТА ПО ПРОЗВАНИЮ РОДИМОЕ ПЯТНЫШКО

*** Примечания ***