Книга в формате epub! Изображения и текст могут не отображаться!
Борис АКУНИН
АЛТЫН-ТОЛОБАС
Глава первая
ХОТЬ И НЕ КРАСАВИЦА
Это была нелюбовь с первого взгляда.
Когда поезд отъехал от последней латвийской станции с немелодичным названием Зелупе и, прогрохотав по железному мосту, стал приближаться к российской границе, Николас придвинулся к окну купе и перестал слушать косноязычную болтовню попутчика.
Айвар Калинкинс, специалист по экспорту сметаны, так гордился своим знанием английского, что переходить с ним на русский было бы просто жестоко, да и, судя по тому, как латвийский коммерсант отзывался о своих недавних соотечественниках, он вряд ли пожелал бы изъясняться на языке Пушкина и Достоевского. С самой Риги бизнесмен упражнялся на кротком британце в использовании идиоматических оборотов и паст перфект континьюэс, называя при этом собеседника «мистер Фэндорайн». Объяснять, что обозначенное на визитной карточке имя Fandorine читается по-другому, Николас не стал, чтобы избежать расспросов о своих этнических корнях разъяснение вышло бы слишком длинным.
Он сам не очень понимал, почему решил добираться до России таким кружным путем: теплоходом до Риги, а оттуда поездом. Куда проще и дешевле было бы сесть в Хитроу на самолет и через каких-нибудь три часа спуститься на русскую землю в аэропорту Шереметьево, который, согласно путеводителю «Бедекер», находился всего в 20 минутах езды от Москвы. Однако родоначальник русских Фандориных, капитан Корнелиус фон Дорн триста лет назад воспользоваться самолетом не мог. Как, впрочем, и поездом. Но, по крайней мере, фон Дорн должен был двигаться примерно той же дорогой: обогнуть морем неспокойную Польшу, высадиться в Митаве или Риге и присоединиться к какому-нибудь купеческому каравану, направлявшемуся в столицу диких московитов. Вероятнее всего, в 1675 году родоначальник тоже переправлялся через эту вялую, поблескивающую под мостом реку. И волновался перед встречей с неведомой, полумифической страной – так же, как сейчас волновался Николас.
Отец говорил: «Никакой России не существует. Понимаешь, Никол, есть географическое пространство, на котором прежде находилась страна с таким названием, но всё ее население вымерло. Теперь на развалинах Колизея живут остготы. Жгут там костры и пасут коз. У остготов свои обычаи и нравы, свой язык. Нам, Фандориным, это видеть незачем. Читай старые романы, слушай музыку, листай альбомы. Это и есть наша с тобой Россия».
А еще сэр Александер называл нынешних обитателей российского государства «новыми русскими» – причем задолго до того, как этот термин прирос к современным нуворишам, которые с недавних пор повадились заказывать костюмы у дорогих портных на Савил-Роу и посылать своих детей в лучшие частные школы (ну, конечно, не в самые лучшие, а в те, куда принимают за одни только деньги). Для Фандорина-старшего «новыми русскими» были все обитатели Страны Советов, столь мало похожие на «старых русских».
Сэр Александер, светило эндокринологии, без пяти минут нобелевский лауреат, никогда и ни в чем не ошибался, поэтому до поры до времени Николас следовал совету отца и держался от родины предков подальше. Тем более что любить Россию на расстоянии и в самом деле казалось проще и приятней. Избранная специальность – история девятнадцатого века – позволяла Фандорину-младшему не подвергать это светлое чувство рискованным испытаниям.
Россия прошлого столетия, особенно второй его половины, смотрелась вполне пристойно. Разумеется, и тогда под сенью двуглавого орла творилось немало мерзостей, но это всё были мерзости умеренные, вписывающиеся в рамки европейской истории и потому извинительные. А там, где пристойность заканчивалась и вступал в свои права бессмысленный русский бунт, заканчивалась и сфера профессиональных интересов Николаса Фандорина.
Самая привлекательная сторона взаимоотношений магистра истории с Россией заключалась в их совершеннейшей платоничности – ведь рыцарское служение Даме Сердца не предполагает плотской близости. Пока Николас был студентом, аспирантом и диссертантом, сохранение дистанции с Империей Зла не выглядело таким уж странным. Тогда, в эпоху Афганистана, корейского лайнера и опального изобретателя водородной бомбы, многие слависты были вынуждены довольствоваться в своих профессиональных изысканиях книгами и эмигрантскими архивами. Но потом злые чары, заколдовавшие евразийскую державу, начали понемногу рассеиваться. Социалистическая империя стала оседать набок и с фантастической быстротой развалилась на куски. В считанные годы Россия успела войти в моду и тут же из нее выйти. Поездка в Москву перестала считаться приключением, и кое-кто из серьезных исследователей даже обзавелся собственной квартирой на Кутузовском проспекте или на Юго-Западе, а Николас по-прежнему хранил обет верности той, прежней России, за новой же, так быстро меняющейся и непонятно куда движущейся, до поры до времени наблюдал издалека.
Мудрый сэр Александер говорил: «Быстро меняться общество может только в худшую сторону – это называется революция. А все благие изменения, именуемые эволюцией, происходят очень-очень медленно. Не верь новорусским разглагольствованиям о человеческих ценностях. Остготы себя еще покажут».
Отец, как всегда, оказался прав. Историческая родина подбросила Николасу неприятный сюрприз – он впервые в жизни стал стыдиться того, что родился русским. Раньше, когда страна именовалась Союзом Советских Социалистических Республик, можно было себя с нею не идентифицировать, но теперь, когда она вернулась к прежнему волшебному названию, отгораживаться от нее стало труднее. Бедный Николас хватался за сердце, когда видел по телевизору кавказские бомбежки, и болезненно кривился, когда пьяный русский президент дирижировал перепуганными берлинскими музыкантами. Казалось бы, что ему, лондонскому магистру истории, до грузного дядьки из бывших партсекретарей? Но всё дело было в том, что это не советский президент, а русский. Сказано: назови вещь иным словом, и она поменяет суть…
Ах, да что президент! Хуже всего в новой России было кошмарное сочетание ничем не оправданного высокомерия с непристойным самобичеванием в духе «Я – царь, я – раб, я – червь, я – Бог». А вечное попрошайничество под аккомпанемент угроз, под бряцание ржавым стратегическим оружием! А бесстыдство новой элиты! Нет, Николас вовсе не жаждал ступить на землю своего духовного отечества, но в глубине души знал, что рано или поздно этой встречи не избежать. И потихоньку готовился.
В отличие от отца, подчеркнуто не интересовавшегося московскими вестями и до сих пор говорившего «аэроплан» и «жалованье» вместо «самолет» и «зарплата», Фандорин-fils старался быть в курсе (вот тоже выражение, которого сэр Александер решительно не признавал) всех русских новостей, водил знакомство с заезжими россиянами и выписывал в специальный блокнот новые слова и выражения: отстойный музон = скверная музыка («отстой» вероят., близкое к «sewage»); как скрысятить цитрон = как украсть миллион («скрысятить» – близкое к to rat, «цитрон» – смысловая подмена сл. «лимон», омонимич. имитации сл. «миллион») и так далее, страничка за страничкой. Николас любить щегольнуть перед какой-нибудь русской путешественницей безупречным московским выговором и знанием современной идиоматики. Неизменное впечатление на барышень производил прекрасно освоенный трюк: двухметровый лондонец, не по-родному учтивый, с дурацкой приклеенной улыбкой и безупречным пробором ровно посередине макушки одним словом, чистый Англичан Англичанович – вдруг говорил: «Милая Наташа, не завалиться ли нам в Челси? Там нынче улетная тусовка».
* * *
На следующий день после того, как Николас любовался по телевизору дирижерским мастерством русского президента, произошло событие, ставшее первым шагом к встрече с отчизной.
Блистательный и непогрешимый сэр Александер совершил единственную в своей жизни ошибку. Отправляясь с женой в Стокгольм (поездка имела исключительную важность для ускорения неизбежной, но все еще медлившей Нобелевской премии), Фандорин-старший решил не лететь самолетом, а совершить недолгое, отрадное плавание по Северному морю на пароме «Христиания». Да-да, на той самой «Христианин», которая по невероятному стечению компьютерных сбоев налетела в тумане на нефтеналивной танкер и перевернулась. Была чудовищная, нецивилизованная давка за места на плотиках, и те, кому мест не хватило, отправились туда, где догнивают останки галеонов Великой Армады. Несмотря на возраст, сэр Александер был в превосходной физической форме и наверняка мог бы попасть в число спасшихся счастливцев, но представить отца, отталкивающего других пассажиров, чтобы спасти себя или даже леди Анну, было совершенно невозможно…
Если оставить в стороне эмоции, вполне естественные при этих горестных обстоятельствах, результатом роковой ошибки несостоявшегося лауреата было то, что Николас унаследовал титул, превосходную квартиру в Южном Кенсингтоне, перестроенную из бывшей конюшни, деньги в банке – и лишился мудрого советчика. Встреча с Россией стала почти неотвратимой.
А через год после первого шага последовал и второй, решающий. Но прежде чем рассказать о половинке письма капитана фон Дорна и загадочной бандероли из Москвы, необходимо разъяснить одно обстоятельство, сыгравшее важную, а может быть, и определяющую роль в поведении и поступках молодого магистра.
Обстоятельство это называлось обидным словом недовинченность, которое Николас почерпнул у одного из мимолетных новорусских знакомых (недовинченность – как при недокрученности шурупа; употр. в знач. «недоделанность», «неполноценность»; «какой-то он типа недовинченный» – о чел., не нашедшем своего места в жизни). Слово было жесткое, но точное. Николас сразу понял, что это про него, он и есть недовинченный. Болтается в дырке, именуемой жизнью, вертится вокруг собственной оси, а ничего при этом не сцепляет и не удерживает – одна видимость, что шуруп.
Ёмкая приставка «недо» вообще многое объясняла Фандорину про самого себя. Взять, к примеру, рост. Шесть футов и шесть дюймов – казалось бы, недомерком не обзовешь, на подавляющее большинство обитателей планеты Николас мог взирать сверху вниз. Но стоило перевести рост на метры и выходило символично: метр девяносто девять. Чуть-чуть недостает до двух метров.
То же и с профессией. Возраст, конечно, пока детский – до сорока еще вон сколько, но сверстники по одной-две монографии выпустили, а многие уже пребывают в докторском звании, один даже удостоен членства в Королевском историческом обществе. Профессор Крисби, прежний научный руководитель, как-то сказал: мол, Николас Фандорин, возможно, и историк, но малокалиберный. Крупных охотничьих трофеев, то есть новых теорий и концепций, ему не добыть – разве что мелких фактографических воробьев настреляет. А всё потому что нет усидчивости, долготерпения и обстоятельности. Или, как выразился почтенный профессор, мало мяса на заднице.
Ну не обидно ли? А если у человека аллергия на пыль? Если после десяти минут сидения в архиве из глаз льются слезы, из носа течет, всегдашний розовый румянец на щеках расползается багровыми пятнами и вчистую садится голос? Да Николас никогда не был в так называемых странах Третьего мира, потому что там всюду пыльно и грязно! На втором курсе в Марокко на раскопки из-за этого не поехал!
Впрочем, к чему лукавить с самим собой? История привлекала Николаса не как научная дисциплина, призванная осмыслить жизненный опыт человечества и извлечь из этого опыта практические уроки, а как увлекательная, завораживающая погоня за безвозвратно ушедшим временем. Время не подпускало к себе, ускользало, но иногда свершалось чудо, и тогда на миг удавалось ухватить эту жар-птицу за эфемерный хвост, так что в руке оставалось ломкое сияющее перышко.
Для Николаса прошлое оживало, только если оно обретало черты конкретных людей, некогда ходивших по земле, дышавших живым воздухом, совершавших праведные и ужасные поступки, а потом умерших и навсегда исчезнувших. Не верилось, что можно взять и исчезнуть навсегда. Просто те, кто умер, делаются невидимыми для живущих. Фандорину не казались метафорой слова новорусского поэта, некоторые стихи которого признавал даже непримиримый сэр Александер:
.. .На свете смерти нет.
Бессмертны все. Бессмертно всё. Не надо
бояться смерти ни в семнадцать лет, ни в семьдесят.
Есть только явь и свет,
ни тьмы, ни смерти нет на этом свете.
Мы все уже на берегу морском,
и я из тех, кто выбирает сети,
когда идет бессмертье косяком.
Узнать как можно больше о человеке из прошлого: как он жил, о чем думал, коснуться вещей, которыми он владел – и тогда тот, кто навсегда скрылся во тьме, озарится светом, и окажется, что никакой тьмы и в самом деле не существует.
Это была не рациональная позиция, а внутреннее чувство, плохо поддающееся словам. Уж во всяком случае не следовало делиться столь безответственными, полумистическими воззрениями с профессором Крисби. Собственно, Фандорин потому и специализировался не по древней истории, а по девятнадцатому веку, что вглядеться во вчерашний день было проще, чем в позавчерашний. Но изучение биографий так называемых исторических деятелей не давало ощущения личной причастности. Николас не чувствовал своей связи с людьми, и без него всем известными. Он долго думал, как совместить приватный интерес с профессиональными занятиями, и в конце концов решение нашлось. Как это часто бывает, ответ на сложный вопрос был совсем рядом – в отцовском кабинете, на каминной полке, где стояла неприметная резная шкатулка черного дерева.
* * *
Бабушка Елизавета Анатольевна, умершая за много лет до рождения Николаса, вывезла из Крыма в 1920-ом всего две ценности. Первая – будущий сэр Александер, в ту пору еще обретавшийся в материнской утробе. Вторая ларец с семейными реликвиями.
Самой познавательной из реликвий была пожелтевшая тетрадка, исписанная ровным, педантичным почерком прапрадеда Исаакия Самсоновича, служившего канцеляристом в Московском архиве министерства юстиции и составившего генеалогическое древо рода Фандориных с подробными комментариями.
Имелись в шкатулке и предметы куда более древние. Например, кипарисовый крестик, который, по уверению семейного летописца, принадлежал легендарному основателю рода крестоносцу Тео фон Дорну.
Или медно-рыжая, не выцветшая за столетия прядь волос в пергаменте, на котором читалась едва различимая надпись «Laura 1500». Примечание Исаакия Самсоновича было кратким: «Локон женский, неизвестно чей». О, как волновала в детстве буйную николкину фантазию таинственная медно-волосая Лаура, сокрытая непроницаемым занавесом столетий!
На столе у отца стоял извлеченный оттуда же, из ларца, фотографический портрет умопомрачительной красоты брюнета с печальными глазами и импозантной проседью на висках. Это был дед, Эраст Петрович, персонаж во многих отношениях примечательный.
А чего стоила записка великой императрицы, собственноручно начертавшей на листке веленевой бумаги всего два слова, но зато каких! «Вечно признательна» – и внизу знаменитый росчерк: «Екатерина». Отец говорил, что некогда содержались в шкатулке и дедовы ордена, в том числе золотые, с драгоценными каменьями, но в трудные времена бабушка их продала. И правильно сделала. Эка невидаль «Владимиры» да «Станиславы», их в антикварных лавках сколько угодно, а вот за то, что Елизавета Анатольевна сохранила старинные нефритовые четки (теперь уж не узнать, кому из предков принадлежавшие) или часы-луковицу бригадира Лариона Фандорина с застрявшей в ней турецкой пулей – вечная бабушке благодарность.
Николасу самому было странно, что он не додумался до такой простой вещи раньше. Зачем копаться в биографиях чужих людей, про которых и так всё более или менее известно, если есть история собственного рода? Тут уж никто не перебежит дорогу.
Сначала магистр, конечно же, занялся автографом царицы, который мог принадлежать только Даниле Фандорину, состоявшему при Северной Семирамиде в неприметной, но ключевой должности камер-секретаря. Николас напечатал в почтенном историческом журнале очерк о своем предке, где, среди прочего, высказал некоторые осторожные предположения о причинах августейшей признательности и датировке этого документа (июнь 1762?). Историки-слависты встретили публикацию благосклонно, и окрыленный успехом исследователь занялся статским советником Эрастом Петровичем Фандориным, который в 80-е годы прошлого века служил чиновником особых поручений при московском генерал-губернаторе, а после, уже в качестве приватного лица, занимался расследованием всяких таинственных дел, на которые был так богат рубеж девятнадцатого и двадцатого столетий.
К сожалению, вследствие сугубой деликатности занятий этого сыщика-джентльмена, Николас обнаружил очень мало документальных следов его деятельности, поэтому вместо научной статьи пришлось опубликовать в иллюстрированном журнале серию полубеллетризованных скетчей, основанных на семейных преданиях. С точки зрения профессиональной репутации затея была сомнительной, и в качестве епитимьи Николас занялся кропотливым исследованием старинного, еще дороссийского периода истории фон Дорнов: изучил развалины и окрестности родового замка Теофельс, встретился с отпрысками параллельных ветвей рода (надо сказать, что потомков крестоносца Тео раскидало от Лапландии до Патагонии), вдоволь начихался и наплакался в ландархивах, музейных хранилищах и епархиальных скрипториумах.
Результат всех этих усилий не очень-то впечатлял – полдюжины скромных публикаций и два-три третьестепенных открытия, на которых пристойной монографии не построишь.
* * *
Статьей о половинке завещания Корнелиуса фон Дорна (еще одна реликвия из черной шкатулки), напечатанной четыре месяца назад в «Королевском историческом журнале», тоже особенно гордиться не приходилось. Для того, чтобы разобрать каракули бравого вюртембергского капитана, вряд ли подозревавшего, что из его чресел произрастет мощная ветвь русских Фандориных, понадобилось пройти специальный курс палеографии, однако и после расшифровки документ яснее не стал.
Если б плотный, серый лист был разрезан не вдоль, а поперек, можно было бы по крайней мере прочитать кусок связного текста. Но хранившийся в ларце свиток был слишком узким – какой-то невежа рассек грамотку сверху донизу, и вторая половина не сохранилась.
Собственно, у Николаса даже не было полной уверенности в том, что это именно духовная, а не какая-нибудь деловая записка. В подтверждение своей гипотезы он процитировал в статье первые строчки, в которых, как положено в завещаниях, поминались диавольский соблазн и Иисус Христос, а дальше следовали какие-то указания хозяйственного толка:
Память сия для сынка розумении будетъ а пути на москву не дойдешь как тог из паки соблазнъ диаволс изыщеш и хрста ради что понизу въ алтынъ рогожею не имай души
Почтенный журнал по традиции не признавал иллюстраций, поэтому поместить фотографию текста не удалось, а цитировать далее Николас не стал – там шли невразумительные, фрагментарные указания о некоем доме (вероятно, отходившем сыну Корнелиуса в наследство), перемежаемые поминанием фондорновских предков. Если б сведения об имуществе иноземного наемника уцелели полностью, это, конечно, представляло бы некоторый исторический интерес, но куда важнее было то, что прочитывались подпись и дата, обозначенные в левом нижнем углу и потому отлично сохранявшиеся:
писанъ на кромешникахъ лета 190го майя въ 3 дн корней фондорнъ руку приложилъ
Из этого следовало, что в мае 1682 года (7190-ый год по старорусскому летоисчислению) Корнелиус находился в волжском городе Кромешники, где как раз в это время дожидался вызова в Москву опальный боярин Артамон Сергеевич Матфеев. Это подтверждало семейную легенду о том, что капитан фон Дорн был близок к первому министру царя Алексея Михайловича и даже женился на его дочери. Последнее утверждение, разумеется, носило совершенно сказочный характер и, вероятно, основывалось на том, что сын Корнелиуса Никита Фондорин долгое время служил личным секретарем графа Андрея Артамоновича Матфеева, петровского посланника при различных европейских дворах.
Статья Николаса заканчивалась предположением, что грамотка, очевидно, была разрублена во время майского мятежа московских стрельцов, кинувших на копья боярина Матфеева и нескольких его приближенных, в том числе, вероятно, и Корнелиуса фон Дорна, сведений о котором после 1682 года не сохранилось.
А три недели назад, когда Николас вернулся из Венеции, где обнаружился след одной любопытнейшей истории из 1892 года, связанной с неугомонным Эрастом Петровичем, его поджидала бандероль из Москвы.
На коричневой грубой обертке штемпель московского Главпочтамта. Ни имени отправителя, ни обратного адреса. Внутри – номер журнала «Российский архивный вестник» трехлетней давности.
К странице 178, где размещалась рубрика «Новости архивного дела», приклеена красная закладка. Рядовая информация, затерянная среди извещений о научных семинарах, защищенных диссертациях и мелких находках в провинциальных фондах. Без подписи, даже без заголовка – просто отделенная звездочкой.
* В ходе грунтовых работ при строительстве здания районной администрации в г. Кромешники (Костромская область) обнаружен каменный подклет, который, очевидно, принадлежал к ансамблю вотчинной усадьбы графов Матфеевых, сгоревшей в 1744 году. Члены областной Археологической комиссии обследовали подземелье, простучали стены и нашли тайник небольшую нишу, заложенную двумя кирпичами белого цвета. Внутри оказался кожаный сундучок с предметами, по всей вероятности, относящимися к середине XVII века: уникальный бронзовый будильник гамбургской работы и золотой медальон с латинскими инициалами «С. v. D», а также правая половина свитка, написанного скорописью. Будильник и медальон переданы в городской краеведческий музей, свиток отправлен на хранение в ЦАСД.
Николас пробежал заметку глазами, потом прочитал еще раз, очень внимательно, и сердце заныло от невыразимого, пьянящего чувства – того самого, что охватывало Фандорина всякий раз, когда из густой тьмы безвозвратно ушедшего времени вдруг начинали просеиваться тонкие светоносные нити. Именно из-за этого волшебного мига, который ученому магистру довелось испытать всего несколько раз в жизни, он и стал заниматься историей. В кромешном мраке, в стране of no return[1] (по-русски так не скажешь), вдруг зажигался огонек, источавший слабые, манящие лучи. Сделай шаг, ухватись за эти бесплотные ниточки и, может быть, тебе удастся схватить Время за край черной мантии, заставить его возвратиться!
Кромешники, С. v. D., Матфеевы, фрагмент свитка, XVII век – всё сходилось. Недостающая часть духовной обнаружена, это не вызывало сомнений! Более или менее ясно было и происхождение бандероли. Кто-то из русских (надо полагать, историк иди работник архива) наткнулся на статью Фандорина в «Королевском историческом журнале», вспомнил заметку из давнишнего «Архивного вестника» и решил помочь англичанину. Как это по-русски – не назваться, не приложить сопроводительного письма, не дать обратного адреса! С западной точки зрения – чистейшее варварство. Однако Николас успел хорошо изучить повадки и психологию новых русских. Анонимность послания свидетельствовала не столько о дефиците воспитанности, сколько о застенчивости. Вероятно, бандероль прислал человек бедный (известно, в каком положении нынче российские ученые), но гордый. Боится, что богатый иностранец, обрадованный бесценной подсказкой, оскорбит его предложением денежной награды. Или же отправитель постеснялся наделать ошибок в английском, хотя, казалось бы, мог сообразить, что автор статьи о России XVII века должен худо-бедно понимать и современный русский.
(О, пресловутая новорусская застенчивость! Николас знавал одного москвича, стажировавшегося в Лондонском университете, который спьяну наговорил заведующему кафедрой глупостей, а назавтра даже не попросил прощения, хотя судя по сконфуженному виду отлично всё помнил. «Надо подойти к профессору и просто извиниться, – сказал ему Фандорин. – Ну, выпили – с кем не бывает». Новый русский ответил: «Не могу. Стесняюсь извиниться». Так и страдал до конца стажировки.) Да какая разница! Если неизвестный благодетель не хочет николасовой благодарности – не надо. Главное, что теперь при некотором везении и настырности удастся написать настоящую книгу. Если Корнелиус находился в ссылке вместе с Артамоном Матфеевым (а теперь это можно считать практически доказанным), то в полном тексте завещания могли обнаружиться поистине бесценные сведения. Тут пахло серьезным научным открытием. А не получится с открытием, всё равно можно будет набрать материал на монографию. Скажем, с таким названием:
КОРНЕЛИУС ФОН ДОРН / КОРНЕЙ ФОНДОРН Биография служилого иноземца предпетровской эпохи, составленная его потомком
А что? Совсем неплохо. Посидеть в этом самом ЦАСДе, то есть Центральном архиве старинных документов, полистать дела о найме иностранных офицеров, реестры о выдаче жалованья, протоколы допросов Приказа тайных дел по делу Артамона Матфеева – глядишь, факты и подберутся. Изложить их на широком фоне эпохи, привести сходные биографии других наемников, вот и выйдет книжка. Заодно Николас наконец познакомится с подлинной, а не романтизированной родиной. Право, давно пора.
Сэр Александер лежал на дне морском и отговорить наследника от рискованной затеи не мог, и Николас осуществил принятое решение с головокружительной быстротой. Снесся по факсу с московским архивом, убедился, что нужный документ действительно имеется в хранилище и может быть выдан, а остальное и вовсе было пустяками: билет, заказ гостиницы, составление завещания (так, на всякий случай). Все движимое и недвижимое имущество за неимением ближних и дальних родственников Николас завещал Всемирному Фонду борьбы за права животных.
И всё, в путь – морем, потом поездом, по предполагаемому маршруту следования далекого предка.
В кейсе, что сейчас покоился под сиденьем спального вагона, лежало всё необходимое: солидная рекомендация от Королевского исторического общества, ноутбук со спутниковым телефоном, ручным сканером и новейшей, только что разработанной программой расшифровки старинных рукописей, заветная половинка духовной с сопроводительным сертификатом, страховка, обратный билет с открытой датой (не на поезд, на самолет).
Перед встречей с отчизной Николас прошел курс аутотренинга, призванный поколебать наследственное предубеждение.
Предположим, Россия – страна не слишком симпатичная, говорил себе магистр. Политически сомнительная, цивилизационно отсталая, к тому же нетвердых моральных устоев. Но это всё понятия относительные. Кто сказал, что Россию нужно сравнивать с благополучной Англией, которая перешла к пристойной жизни на сто или двести лет раньше? А почему не с Северной Кореей или Республикой Чад?
К тому же и к англичанам у Фандорина претензий хватало. Нация каких-то армадиллов, каждый сам по себе, тащит на себе свой панцирь – не достучишься. Да и стучаться никто не станет, потому что это будет считаться вторжением в приватность. А хваленое британское остроумие! Господи, ни слова в простоте, всё с ужимкой, всё с самоиронией. Разве возможно поговорить с англичанином на какую-нибудь «русскую» тему вроде добра и зла, бессмертия или смысла бытия? Невозможно. То есть, конечно, возможно, но лучше не стоит.
И еще теплилась надежда на внерациональное, интуитивное – на русскую кровь, славянскую душу и голос предков. Вдруг, когда за окнами вагона потянутся скромные березовые рощицы и осиновые перелески, а на станции с перрона донесутся голоса баб, продающих смородину и семечки (или что у них там теперь продают на перронах?), сердце стиснет от глубинного, сокровенного узнавания, и Николас увидит ту самую, прежнюю Россию, которая, оказывается, никуда не делась, а просто постарела – нет, не постарела, а повзрослела – на сто лет. Ужасно хотелось, чтобы именно так всё и вышло.
* * *
Вот о чем думал магистр истории Н.Фандорин под перестук колес фирменного поезда «Иван Грозный», доматывавших последние километры до латвийско-русской границы. Жалко, почти совсем стемнело, и пейзаж за окном сливался в сине-серую массу, оживляемую редкими огоньками, да еще мистер Калинкинс очень уж отвлекал своим далеким от совершенства английским.
Сначала, когда он жаловался на трудности с проникновением латвийских молочных продуктов на европейский рынок, было еще терпимо. Фандорин хотел было дать коммерсанту добрый совет: забыть о европейском рынке, куда латвийскую фирму все равно ни за что не пустят – своих коров девать некуда, а вместо этого лучше дружить с русскими и радоваться, что под боком есть такой гигантский рынок сбыта сметаны. Хотел дать совет, да вовремя удержался. Была у Николаса вредная, неизлечимая привычка соваться к людям с непрошеными советами, что в Англии считается неприличным и даже вовсе невообразимым. За тридцать с лишним лет жизни на Британских островах Фандорин столько раз прикусывал себе язык, уже готовый самым беззастенчивым образом вторгнуться в чужую privacy, что дайке удивительно, как сей коварный инструмент не был откушен начисто.
К тому же совет вряд ли пришелся бы балтийцу по вкусу, потому что от сетований на жестокосердие европейцев мистер Калинкинс перешел на обличение русских, хуже которых, по его мнению, были только скаредные эстонцы. Николас и сам был не слишком лестного мнения о новых русских, но слышать собственные суждения из уст иностранца было противно. (Кажется, и Пушкин писал что-то в этом роде?) – Нам с вами не повезло, – бубнил экспортер сметаны. – Не хватило билетов на наш фирменный поезд «Карлис Ульманис». Там всё по-другому чисто, культурно, свежие молочные продукты в ресторане. А это какой-то Гулаг на колесах. Вы знаете, что такое «Гулаг»? Проводники дают холодный чай, в ресторане пахнет тухлой капустой, а после границы, вот увидите, по вагонам начнут таскаться проститутки.
– Я представлял себе Гулаг несколько иначе, – не удержавшись, съязвил Фандорин, но попутчик иронии не понял.
– Это еще что! – понизил он голос. – После паспортного контроля и таможни мы с вами запрем дверь на замок и цепочку, потому что… пошаливают. – Мистер Калинкинс произнес это слово по-русски (получилось: because they there… poshalivayut), пощелкал пальцами и перевел этот специфический глагол как «hold up»[2] . – Настоящие бандиты. Врываются в купе и отбирают деньги. А поездная полиция и проводники с ними заодно подсказывают, где пассажиры побогаче. Вот в позапрошлом месяце один мой знакомый…
Николасу надоело слушать эту русофобскую болтовню, и он совершил вопиюще неучтивый поступок – нацепил наушники и включил плейер, кассета в котором была установлена на психотерапевтическую песню, призывавшую полюбить Россию черненькой. Фандорин так заранее и спланировал: пересечь границу под хриплый голос певца Юрия Шевчука.
Кажется, подействовало.
«Родина, еду я на родину!» – зазвучало в наушниках, «Иван Грозный» сбавил ход, готовясь тормозить у первой русской станции, и Николас закачался в такт заводному припеву. В сердце и в самом деле что-то такое шевельнулось, в носу защипало, на глазах – вот еще тоже новости! выступили слезы.
Родина! Еду я на Родину!
Пусть кричат «Уродина!» А она нам нравится!
Хоть и не красавица!
К сволочи доверчива!
– не выдержав, подпел Николас зычному певцу и спохватился. Он знал, что петь вслух ему категорически противопоказано: как у чеховского героя, голос у него сильный, но противный, и к тому же полностью отсутствует музыкальный слух.
Фандорин повернулся от окна и виновато покосился на латыша. Тот взирал на англичанина с ужасом, словно увидел перед собой Медузу Горгону. Певец из Николаса, конечно, был паршивый, но не до такой же степени? Ах да, вспомнил магистр, Калинкинс ведь не знает, что я владею русским.
Однако объясняться не пришлось, потому что в этот самый момент дверь с лязгом отъехала, и в купе, грохоча сапогами, ввалились двое военных в зеленых фуражках: офицер и солдат.
Офицер был неправдоподобно краснолицый и, как показалось магистру, не вполне трезвый – во всяком случае, от него пахло каким-то крепким, во, видимо, недорогим спиртным напитком; к тому же он то и дело икал.
Это пограничная стража, сообразил Фандорин. Главный страж встал перед британцем, протянул ему вытянутую лопаткой ладонь и сказал:
– Ик.
Николас смешался, поняв, что совершенно не представляет себе, как происходит в России обыденный ритуал проверки паспортов. Неужто его принято начинать с рукопожатия? Это непривычно и, должно быть, не слишком гигиенично, если учесть, сколько пассажирских ладоней должен пожать офицер, но зато очень по-русски.
Фандорин поспешно вскочил, широко улыбнулся и крепко пожал пограничнику руку. Тот изумленно уставился на сумасшедшего иностранца снизу вверх и вполголоса пробормотал, обращаясь к подчиненному:
– Во урод. Гляди, Сапрыка, еще не такого насмотришься.
Потом выдернул пальцы, вытер ладонь о штаны я гаркнул:
– Паспорт давай, черт нерусский. Паспорт, андерстэнд? – И снова солдату. – С него не паспорт, а справку из дурдома брать.
Тощий, бледный Сапрыка неуверенно хихикнул.
К красной книжечке с национальной британской фауной – львом и единорогом – странный пограничник отнесся безо всякого интереса. Сунул помощнику со словами:
– Шлепни. Ик.
Солдатик тиснул на открытой страничке штемпель, а офицер тем временем уже занялся мистером Калинкинсом. – Ага, – зловеще протянул краснолицый. – Братская Латвия. – Морщась, полистал странички, одну зачем-то посмотрел на свет. – А визка-то кирдык, смазанная, – с явным удовлетворением отметил он. – С такой только в Африку ездить. И дату толком не разберешь.
– Мне такую в вашем консульстве поставили! – заволновался коммерсант.
– Не я же штамп ставил! Господин старший лейтенант, это придирки!
Старший лейтенант прищурился.
– Придирки, говоришь? А как ваши погранцы наших граждан мурыжат? Я щас ссажу тебя до выяснения, вот тогда будут придирки.
Мистер Калинкинс побледнел и дрогнувшим голосом попросил:
– Не надо. Пожалуйста.
Подержав паузу, пограничник кивнул:
– Вот так. Я вас научу Россию уважать… Ик! Ладно, шлепни ему, Сапрыка. – И величественно вышел в коридор, задев плечом дверь.
Солдатик занес штемпель над паспортом, покосился на калинкинсовскую пачку «уинстона», что лежала на столике, и тихонько попросил:
– Сигареткой не угостите?
Латыш, шипяще выругавшись по-своему, подтолкнул к протянутой руке всю пачку.
Николас наблюдал за этой сценой в полном оцепенении, но потрясения еще только начинались.
Не прошло и минуты, как дверь снова отъехала в сторону (стучаться здесь, видимо, было не принято), и в купе вошел чиновник таможни. На шее у него висела шариковая ручка на шнурке. Окинул быстрым взглядом обоих пассажиров и сразу подсел к гражданину Латвии.
– Наркотики? – задушевно спросил таможенник. – Героинчик там, кокаинчик?
– Какие наркотики! – вскричал злосчастный Калинкинс. – Я бизнесмен! У меня контракт с «Сырколбасимпэксом»!
– А личный досмотр? – сказал на это человек в черно-зеленой форме, обернулся к Николасу, доверительно сообщил. – У нас тут на прошлой неделе тоже был один «бизнесмен». Пакетик с дурью в очке прятал. Ничего, отыскали и в очке.
Латыш нервно сглотнул, сунул таможеннику под столом что-то шуршащее.
– Ну, контракт так контракт, – вздохнул чиновник и – Фандорину. – А вы у нас откуда будете?
И опять британский паспорт вызвал куда меньше интереса, чем латвийский.
– Gute Reise, – почему-то по-немецки сказал таможенник, поднимаясь.
Досмотр завершился.
Поезд заскрежетал тормозами, вагон покачнулся и встал. За окном виднелась скупо освещенная платформа и станционное здание в стиле ложный ампир с вывеской
НЕВОРОТИНСКАЯ Моск.-Балт. ж.д.
Вот она, русская земля!
Первое знакомство с представителями российского государства произвело на магистра истории столь ошеломляющее впечатление, что возникла насущная потребность срочно перекусить.
Дело в том, что Николас Фандорин спиртного не употреблял вовсе, а ел очень умеренно, да и то лишь физиологически корректную пищу, поэтому знакомый большинству людей позывпропустить рюмочку, чтобы успокоиться, у него обычно трансформировался в желание съесть что-нибудь внеплановое и неправильное.
Памятуя предупреждение попутчика о вагоне-ресторане, Николас решил купить что-нибудь в станционном буфете – благо в расписании значилось, что поезд стоит в Неворотинской целых пятнадцать минут (очевидно, чтобы высадить пограничников, таможенников и задержанных нарушителей). На всякий случай портмоне с деньгами, документами и кредитными карточками Фандорин оставил в кейсе, а с собой взял несколько тысячерублевых бумажек, предусмотрительно обмененных на рижском вокзале.
Проводник, сидевший на ступеньке, посторонился, давая пассажиру спуститься, и шумно зевнул. Под этот неромантичный звук потомок восьми поколений русских Фандориных ступил на родную, закатанную асфальтом почву.
Посмотрел налево, посмотрел направо. Слева висел выцветший длинный транспарант с изображением усатого советского солдата в пилотке и белыми буквами:
50 ЛЕТ ВЕЛИКОЙ ПОБЕДЫ МЫ ПРОШЛИ С ТОБОЙ ПОЛСВЕТА, ЕСЛИ НАДО – ПОВТОРИМ!
Справа стоял небольшой гипсовый Ленин в кепке и с вытянутой рукой. Николас удивился, ибо в газетах писали, что все культовые памятники тоталитаризма давно снесены. Очевидно, здесь так называемый «красный пояс», решил магистр и вошел в станционный зал.
Там пахло, как в давно засорившемся туалете, а на лавках лежали и спали грязные, оборванные люди – надо полагать, современные клошары, которых называют «бомжами». Разглядывать этих живописных челкашей Николас постеснялся и поскорее прошел к стеклянной буфетной стойке.
От нервного возбуждения тянуло на что-нибудь особенно крамольное: хот-дог или даже гамбургер. Однако на тарелках лежали только неровные куски белого хлеба с жирной черной колбасой, завервувшимися кверху ломтиками сыра и маленькими ссохшимися рыбешками. Вид этих сэндвичей заставил Фандорина содрогнуться. Он пошарил взглядом по прилавку и в конце концов попросил усталую, мутноглазую продавщицу, рассматривавшую ползавших по стойке мух:
– Мне йогурт, пожалуйста. С фруктами. Нет, лучше два.
Буфетчица, не поднимая глаз, кинула на прилавок две ванночки «тутти-фрутти» (обычно Николас покупал «данон» – обезжиренный, без вкусовых добавок, но безумствовать так безумствовать), взяла две тысячерублевки и вместо сдачи выложила три леденца в блеклых бумажках.
– Но позвольте, срок годности этого продукта истек еще месяц назад, сказал Фандорин, изучив маркировку. – Этот йогурт есть нельзя.
Тут продавщица наконец взглянула на привередливого покупателя и с ненавистью процедила:
– Ух, как же вы все меня достали. Вали отсюда, дядя Степа. Без тебя тошно.
И так она это искренне, убедительно сказала, что Николас забрал просроченный йогурт и растерянно пошел к выходу.
У дверей кто-то схватил его за рукав.
– Эй, мистер, вонна фак?
Фандорин решил, что ослышался – вряд ли этот непривлекательный, бородатый субъект, похожий на лешего из сказки, мог всерьез предлагать ему свои сексуальные услуги.
– Тен бакс. Онли тен бакс! До некст стейшн. Незнакомец показал на поезд, а потом куда-то в сторону. – Тен бакс!
Оказывается, сбоку, у стены, стояла девочка – рыженькая, веснушчатая, на вид никак не старше лет тринадцати. Она равнодушно посмотрела на иностранца, похлопала густо накрашенными ресницами и выдула из противоестественно алых губ пузырь баббл-гама.
– Господи, да она совсем ребенок! – воскликнул потрясенный Николас. Сколько тебе лет, девочка? Ты ходишь в школу? Как ты можешь? За десять долларов! Это чудовищно!
Девочка шмыгнула носом и звонко хлопнула жевательной резинкой, а сутенер толкнул магистра в плечо и сказал по-русски:
– Дай больше, если такой добрый.
Фандорин бросился вон из этого вертепа.
– Фак ю, мистер! – крикнул вслед бородатый.
О ужас, поезд уже тронулся, хотя положенные пятнадцать минут еще не истекли! Охваченный паническим страхом при одной мысли о том, что может остаться в этой кошмарной Неворотинской, Николас швырнул йогурты в урну и со всех ног бросился догонять уплывающий вагон.
Едва успел вскочить на подножку. Проводник курил в тамбуре с двумя рослыми молодыми людьми в сине-белых спортивных костюмах. Мельком оглянулся на запыхавшегося англичанина, никаких чувств по поводу его благополучного возвращения не выразил.
Ни в какие Кромешники не поеду, думал Николас, шагая по коридору. Сосканирую вторую половинку завещания, пороюсь в столбцах Иноземного и Рейтарского приказов и обратно, в Лондон. Три дня. Максимум – пять. Режим в Москве будет такой: отель-архив-отель.
* * *
Нет, историческая родина Фандорину решительно не понравилась. Интересно, как она может нравиться певцу Шевчуку?
Хуже всего было то, что в душе магистра зашевелилось нехорошее предчувствие, подсказывавшее: отныне и ту, прежнюю Россию он уже не сможет любить так беззаветно, как прежде. Ах, отец, отец, мудрейший из людей…
Торговец сметаной заперся в купе и впустил попутчика не сразу, а когда все-таки открыл, то демонстративно заслонился глянцевым латвийским журналом.
Всякий раз, когда Николас оказывался в трудном положении или особенно скверном состоянии духа, он сочинял лимерик. Некоторое напряжение мысли, необходимое для этого тонкого занятия, в сочетании с комичной нелепостью результата способствовали релаксации и восстановлению позитивного взгляда на мир. Испытанный способ помог и Сейчас – после экзерсиса в стихосложении настроение и в самом деле немного улучшилось.
Тут кто-то деликатно постучал в дверь, Фандорин приподнялся отодвинуть засов, а мистер Калинкинс отложил журнал и нервно сказал по-русски:
– Через цепочку! Только через цепочку!
В приоткрывшейся щели было совсем темно, хотя еще несколько минут назад в коридоре горел свет. Прямо к лицу Николаса протянулась рука в чем-то синем, с белой полосой вдоль рукава, и в нос ударила щекочущая, зловонная струя.
Фандорин хотел было возмутиться такому вопиющему непотребству, но не стал, потому что его вдруг перестали держать ноги.
Магистр истории осел на пол, припал виском к косяку, ощутив жесткость металлического ребра, и утратил контакт с реальностью.
Реальность вернулась к одурманенному англичанину тоже через висок, который так ныл и пульсировал, что Николас волей-неволей был вынужден сначала помотать освинцовевшей головой, а потом и открыть глаза.
Еще минут пять ушло на то, чтобы восстановить прервавшуюся череду событий и осознать смысл случившегося.
Мистер Калинкинс лежал на своем месте, закатив белковатые глаза. Изо рта у него стекала нитка слюны, на груди лежал выпотрошенный бумажник.
Николас опустился на колени возле попутчика, пощупал шейную артерию слава богу, жив.
Нога задела что-то твердое. Кейс! Его собственный «самсонайт», виновато раззявившийся на хозяина.
Внутри пусто. Ни ноутбука, ни телефона, ни портмоне, ни – что кошмарней всего – конверта, в котором лежала трехсотлетняя фамильная реликвия.
Ужас, ужас.
Приложение:
Лимерик, сочиненный Н.Фандориным после отбытия со станции Неворотинская вечером 13 июня, в начале одиннадцатого
Один полоумный магистр
Был слишком в решениях быстр.
В край осин и берез
Его леший занес
И сказал дураку: «Фак ю, мистер».
Глава вторая
Корнелиусу улыбается Фортуна. Сокровища кожаной сумки. Знакомство с московитами. Деревня Неворотынская. Доброе предзнаменование. Ложный Эдем.
Корнелиус пронзительно взвизгнул «йййэхх!», стегнул плеткой доброго испанского жеребца, купленного в Риге за сорок три рейхсталера (считай, половина московитского задатка), и вороной, напуганный не столько ударом, сколько диким, в самое ухо, воплем, с места взял рысью. Хороший конь: приемистый, широкогрудый, на корм нежадный – с ведра воды и пол-четверика овса до семи миль проходит, не спотыкается. Да и на резвость, выходило, недурен. А конская резвость для Корнелиуса сейчас была ох как важна.
Сзади, на длинном поводе, поспевала мохнатоногая каурая кобылка с поклажей – тоже вовсю старалась, выкидывала в стороны растоптанные копыта. Самое ценное фон Дорн, конечно, держал при себе, в седельной сумке, но оставаться без каурой было не резон, поэтому всё же слишком не гнал, придерживал. Во вьюках лежало необходимое: вяленое мясо, соль, сухари и теплая шуба собачьей шерсти, потому что, сказывали, в Московии и в мае бывают лютые морозы, от которых трескаются деревья и покрываются ледяными иглами усы.
Отрысив на полета шагов, Корнелиус обернулся на пограничную стражу. Тупорылый пристав, обомлев от невиданной дерзости, так и пялился вслед. Трое стрельцов махали руками, а один суетился, прилаживал пищаль допотопную, такие в Европе еще в Тридцатилетнюю войну перевелись. Пускай его, всё равно промажет. Неспособность русских к огненному бою известна всякому. Для того лейтенант – нет, теперь уже капитан – фон Дорн и призван в Москву: обучать туземных солдат премудростям меткой стрельбы и правильного строя.
Голландская служба надежд не оправдала. Сначала их нидерландские высокомогущества платили наемникам исправно, но когда война с англичанами закончилась, а сухопутные сражения с французами поутихли, вюртембергские мушкетеры оказались не нужны. Кто перешел служить к полякам, кто к шведам, а Корнелиус всё маялся в Амстердаме, проживал последнее.
И то сказать, настоящей войны давно уже не было. Пожалуй, что и совсем кончились они, настоящие войны. Десять лет, с безусого отрочества, тянул фон Дорн солдатскую лямку – простым рейтаром, потом корнетом, два года тому наконец выкупил лейтенантский патент – а всё выходило скудно, ненадежно, да и ненадолго. Два года послужил французам, полгода мекленбургскому герцогу, год датчанам, после шведам – нет, шведам после датчан. Еще вольному городу Бремену, польскому королю, снова французам. Попал в плен к голландцам, повоевал теперь уже против французов. На лбу, возле левого виска полукруглая отметина: в бою под Энцгеймом, когда палили из каре по кирасирам виконта де Тюренна, раненая лошадь билась на земле и ударила кованым копытом – чудо Господне, что череп не расколола. Дамам Корнелиус говорил, что это шрам от стрелы Купидона, девкам – что след от кривого турецкого ятагана.
Вот куда бы податься – к австрийцам, с турками воевать. К такому решению стал склоняться храбрый лейтенант на исходе третьего месяца безделья, когда долги перевалили за две сотни гульденов и стало всерьез попахивать долговой ямой. Уж, кажется, немолод, двадцать шестой год, а ни славы, ни богатства, ни даже крыши над головой. В Теофельс, к старшему брату, не вернешься, там лишнему рту не обрадуются. У Клауса и без того забот хватает: надо замок чинить, да старую, еще отцовскую ссуду монастырю выплачивать.
Только где они, турки? До Вены добираться дорого, далеко, и ну как вакансии не сыщется. Тогда хоть в монахи иди, к брату Андреасу – он из фон Дорнов самый умный, уже аббат. Или в аманты к какой-нибудь толстой, старой купчихе. Хрен горчицы не слаще.
И тут вдруг сказочная улыбка Фортуны! В кабаке на Принцевом канале подсел к столу солидный человек, назвался отставным полуполковником московитской службы, господином Фаустле. Оказался почти что земляк, из Бадена. Послужил царю четыре года, теперь вот едет домой – хочет купить дом с садом и жениться. До Амстердама герра Фаустле милостиво довез русский посланник фюрст Тулупов, который отряжен в Европу вербовать опытных офицеров для русской армии. Жалованье платят не столь большое, но зато исправно. Выдают на дорогу щедрые кормовые, сто рейхсталеров, а по приезде еще и подъемные: пятьдесят рейхсталеров серебром, столько же соболями и пять локтей тонкого сукна. Главное же – для человека отважного и предприимчивого, который хочет составить свое счастье, эта азиатская страна открывает поистине безграничные возможности. Полуполковник объяснил, где остановился русский фюрст, заплатил за вино и пересел к другому столу – разговаривать с двумя голтшинскими драгунами. Корнелиус посидел, подумал. Крикнул герру Фаустле: «А с турками царь воюет?» Оказалось, воюет – и с турками, и с татарами. Это решило последние сомнения.
Ну а уж когда Корнелиус увидел московитского посланника в парчовой, расшитой драгоценными камнями шубе, в высокой шапке из великолепных соболей (каждая такая шкурка у меховщика самое малое по двести рейхсталеров идет!), то уже боялся только одного – не возьмут.
Ничего, взяли. И условия заключил в самом лучшем виде: к ста рейхсталерам подорожных и подъемным (не соврал полуполковник, всё точно и серебро, и соболя, и сукно) еще жалованья одиннадцать рублей в месяц да кормовые. Срок контракта – четыре года, до мая 1679-го. Для пущей важности и чтоб был маневр для торга, фон Дорн потребовал капитанского чина, зная, что без патента не дадут. Дали! Был лейтенант – вечный, без надежды на выслугу, а теперь стал капитан мушкетеров. Посол сразу и бумаги выправил на новое звание, с красными сургучными печатями, честь по чести.
До Риги новоиспеченный капитан доплыл на рыбацкой шнеке – Польшу лучше было объехать стороной, потому что могли припомнить позапрошлогоднее дезертирство из полка князя Вишневецкого. Весь пропах селедкой, зато вышло недорого, всего шесть рейхсталеров.
В лифляндской столице, последнем европейском городе, запасся всем необходимым, чего в Азии было не достать: толченым мелом для чистки зубов (их замечательная белизна принесла Корнелиусу немало галантных побед); не новым, но еще вполне приличным париком (цвет – вороново крыло); батавским табаком; плоской, удобной блохоловкой (вешается наискосок, подмышку). Ждать попутчиков не стал – у капитана фон Дорна английский мушкет, два нюрнбергских пистолета и толедская шпага, лесных разбойников он не боится. Отправился к русской границе один.
Дорога была скучная. На пятый день достиг последнего шведского поста – крепостцы Нойхаузен. Лейтенант, проводивший фон Дорна до пограничной речки, показал направление: вон там, за полем и лесом, в двух с половиной милях, русская деревня Неворотынская, названная так потому, что у московитов тут всего два поселения, и второе называется Воротынская, поскольку принадлежит стольнику Воротынскому. Вот вам пример того, как глупы и лишены воображения эти чесночники, сказал лейтенант. Если бы здесь была еще и третья деревня, они просто не знали бы, как им решить такую головоломку.
«Почему чесночники?» – спросил Корнелиус. Лейтенант объяснил, что русские начисто лишены обоняния. При нездоровом пристрастии к мытью (моются чуть ли не раз в месяц, что, впрочем, скорее всего объясняется распущенностью, ибо бани у них для мужчин и женщин общие), московиты совершенно равнодушны к дурным запахам, а главная их пища – сырой лук и чеснок.
Корнелиуса это известие нисколько не расстроило. Всякий, кто подолгу сиживал в осаде, знает, что чеснок очень полезен – хорош и от скорбута, и от опухания ног, и даже, сказывают, от французской болезни. Пусть русские едят чеснок сколько им угодно, лишь бы жалованье платили в срок.
* * *
Он переправился через речку вброд, проехал с полмили, и из-за кустов выскочила ватага: один толстый, со свинячьим багровым рылом сидел на лошади, еще четверо трусили следом. Все были в длиннополых зеленых кафтанах, изрядно засаленных, только у конного кафтан был целый, а у пеших в дырьях и заплатах. Корнелиус испугался, что разбойники, и схватился было за седельную кобуру, но сразу же сообразил, что лихие люди в мундирах не ходят. Стало быть, пограничная стража.
Трое солдат были с алебардами, один с пищалью. У офицера на боку висела кривая сабля. Он грозно сказал что-то, налегая на звуки tsz, tch и tsch – будто на гуся зацыкал. О смысле сказанного можно было догадаться и без перевода. Что за человек, мол, и какого черта топчешь землю великого московского царя.
Фон Дорн учтиво приподнял шляпу, достал из сумки подорожную грамоту, выразительно покачал печатями. Потом развернул и сделал вид, что читает из середины – на самом деле повторил заученное наизусть: «I tomu muschkaterskomu kapitanu Korneju Fondornowu jechati wo Pskow, da w Welikij Nowgorod, da wo Twer, a izo Tweri na Moskwu ne meschkaja nigde».
Офицер снова зацыкал и зашикал, потянулся за грамотой (дохнуло дрянным шнапсом), но Корнелиус, слава богу, не вчера на свет появился. Еще разок показал подвешенную печать, да и прибрал подорожную от греха.
– Pskow – Nowgorod – Twer – Moskwu, – повторил он и строго погрозил.
– Meschkaja nigde (что означало «по срочному государственному делу»).
Под кустом, оказывается, сидел еще один московит – без оружия, с медной чернильницей на шее и гусиным пером за ухом.
Лениво поднявшись, он сказал на скверном, но понятном немецком:
– Плати три ефимка приставу, один мне, один стрельцам – им тоже жить надо – и езжай себе с Богом, коли нужный человек.
Пять рейхсталеров? Пять?! Да за что?!
– Ага, сейчас, – кивнул Корнелиус. – Только подпругу подтяну.
Подтянул. А после ка-ак гикнет коню в ухо, ка-ак стегнет плеткой. Дырку вам от прецля, господа стражники, а не пять рейхсталеров.
Сзади пальнули, и воздух зашуршал неожиданно близко, в каком-нибудь полулокте от уха. Но ничего, Бог миловал. Фон Дорны везучие, это издавна известно. Одна беда – никогда не умели извлекать пользу из своей удачливости. А виной тому проклятое чистоплюйство, да еще злосчастный фамильный девиз, придуманный первым из рода, Тео-Крестоносцем, на беду потомкам: Honor primum, alia deinde[3].
Прапрадед Тибо-Монтесума, вернувшийся из Мексики с целой повозкой ацтекского золота, вызвал дерзкими речами гнев императора Карла – остался и без золота, и без головы. Двоюродный дед Ульрих-Красавчик достиг блестящего положения, став фаворитом вдовствующей герцогини Альтен-Саксенской. И что же? Влюбился в бесприданницу, покинул княжеский дворец и окончил свои дни в бедности.
Когда-то Корнелиусу по молодости и глупости виделась особенная красота и лихость в этой фондорновской нерачительности к подаркам судьбы, но, поголодав в походах и осадах, померзнув, поглотав дыму, он понемногу вошел в разум, понял: честь хороша для тех, кто может ее себе позволить. А если всё твое состояние помещается в невеликой седельной сумке, то про honor лучше до поры до времени забыть.
Что же там было, в заветной сумке?
Перво-наперво – грамота от князя Тулупова, пропуск к славе и богатству, достигнув которых, можно будет и о чести вспомнить.
Потом кипарисовый крестик из Святой Земли, выигранный в кости у одного анжерского капуцина.
Золотой медальон с инициалами «С. v. D.» – тайный матушкин подарок, когда навечно уезжал из Теофельса. Раньше внутри лежала частица Древа Истинного Креста Господня, да в прошлом году выпала в битве близ Шарлеруа, потерялась.
Самая же дорогая и редкая вещь – превосходный будильник, корнелиусова доля при разделе отцовского имущества. Дележ был честный, согласно завещанию. Клаусу достались замок, земля и долги; Марте и Грете – по перине и две подушки и по два платья; Фердинанду – хороший конь с седлом; Андреасу ничего, потому что слуге Божию земное достояние – тлен; самому же младшему, Корнелиусу – будильник, военный трофей покойного батюшки, валленштейновского солдата. Будильник был бронзовый, с хрустальным окошком и золочеными цифрами, а мог ли звонить или давно сломался, того Корнелиус не знал, потому что берег драгоценную вещь пуще глаза и механизм не заводил. Никогда, даже в самую трудную пору, отцовское наследство в заклад не сдавал, при игре на кон не ставил. У будильника был особенный смысл. Такая роскошная безделица хорошо смотрелась бы лишь в богатом антураже, среди бронзовых скульптур, мрамора и бархатных портьер, и цель карьеры Корнелиус определял для себя так: найти будильнику подходящее обиталище и на том успокоиться. Пока до цели было ох как далеко.
Но там же, в кожаной сумке, лежал маленький сверточек, благодаря которому странствия будильника могли благополучно завершиться в не столь уж отдаленном будущем. Прядь медно-рыжих волос, тщательно завернутая в пергамент, сулила Корнелиусу барыши, которых не накопишь никаким жалованием, да и у турков на шпагу вряд ли возьмешь. Перед отплытием в Ригу была у мушкетерского капитана деловая беседа с торговцем Яном ван Хареном, что поставляет в европейские столицы прекрасные рыжие волосы голландских женщин для производства наимоднейших париков «Лаура». Ван Харен сказал, что рыжие голландки жадны и привередливы, ломят за свои жидкие патлы бешеную цену, пользуясь тем, что их, красноволосых, не столь уж много. А вот в Московии женщин и девок с волосами того самого бесподобного оттенка без счету – просто через одну, да и дорожиться они не станут. Расчет был прост и верен: на капитанское жалованье покупать задешево у московиток их косы, с купеческими караванами переправлять в Амстердам ван Харену, а тот будет класть причитающееся вознаграждение в банк. Локон был выдан для образца, чтоб не ошибиться в цвете, а на пергаменте торговец собственноручно вывел оговоренную цену – 1500 гульденов за возок. Это ж сколько за четыре года денег наберется! И войны с турками не надо.
* * *
Погода по майскому времени была ясная, легкая, птицы щебетали точь-в-точь, как в родном Теофельсе, и настроение у Корнелиуса сделалось победительное. Для верности он проскакал еще с милю резвой рысью, хотя предположить, что хмельной предводитель зеленых стражников станет за ним гнаться, было трудно. Потом, когда каурая стала мотать башкой и разбрасывать с морды хлопья пены, перешел на шаг. Надо было покормить лошадей, напоить, да и самому неплохо пропустить стаканчик за удачное бытование в русских землях.
Когда под пригорком открылась деревня, капитан сначала решил, что она нежилая – то ли разоренная мором, то ли брошенная жителями. Серые, кривые дома под гнилыми соломенными крышами, слепые оконца, часовенка со съехавшим на сторону восьмиконечным крестом. Но над одной из лачуг, длинной и окруженной забором, вился дымок, а в стороне от селения, на лугу паслось стадо: три костлявые коровенки и с десяток грязных овец. Надо думать, это и была Неворотынская.
По единственной улице Корнелиус ехал не спеша, с любопытством оглядывался по сторонам. Такой нищеты он не видывал даже в Польше. Ни курицы, ни плодового деревца, ни телеги. Даже собак, и тех нет. Удивило, что из крыш не торчат печные трубы – кажется, здесь топили по-черному, как у самоедов на далеком Севере.
Люди, однако, попадались. Сначала древняя, лет шестидесяти, старуха. Она выскочила из щербатых ворот, когда вороному вздумалось опростаться на ходу, покидала в подол мешковинной юбки дымящиеся яблоки (обнажились землистого цвета тощие ноги) и, плюнув вслед иностранцу, засеменила обратно. Съест, что ли? – испугался Корнелиус, но потом успокоил себя: для огородного удобрения или на растопку.
Потом попался мужик, в одной рубахе. Он лежал посреди дороги не то мертвый, не то пьяный, не то просто спал. Конь осторожно переступил через него, кобыла обошла сторонкой.
Из-за плетня высунулись двое ребятишек, совсем голые, чумазые. Уставились на иноземца пустыми, немигающими глазенками. Один шмыгал носом, второй сосал палец. Корнелиусу они показались совершеннейшими зверенышами, хорошо хоть вели себя тихо – подаяния не клянчили и камнями не кидались.
Впереди показалась давешняя лачуга, единственная на всю деревню при трубе и слюдяных оконцах (в прочих домах малюсенькие окна были затянуты бычьими пузырями). У крыльца лежали еще двое недвижных мужиков, во дворе стояло несколько повозок, на привязи топталось с полдюжины лошадей. То, что надо: корчма или постоялый двор.
Корнелиус въехал за ограду, подождал, не выглянет ли слуга. Не выглянул. Тогда крикнул: «Эй! Эгей!» – до пяти раз. Всё равно никого. Вышел было на крыльцо человек в одних портках, с медным крестом на голой груди, но не в помощь путнику. Постоял, покачался, да и ухнул по ступенькам головой вниз. Из разбитого лба пропойцы натекла красная лужица.
Здесь много пьют, сделал для себя вывод Корнелиус. Должно быть, сегодня какой-нибудь праздник.
Привязал лошадей сам. Расседлал, насыпал своего овса (был во вьюке кое-какой запасец). Каурая немного сбила левую заднюю, надо бы перековать. Вороной был в порядке – чудо, а не конь.
Седельную сумку взял с собой, пистолеты тоже, мушкет повесил через плечо. За вьюками надо будет поскорей прислать слугу, а то не дай Бог утащат.
Толкнул дощатую дверь, оказался в полутемном сарае. Шибануло в нос кислым, гнилым, тухлым. Шведский лейтенант сказал правду, пахло от московитов не амброзией.
Постоял на пороге, привыкая к сумраку. Несколько длинных столов, за ними молчаливые – нет, не молчаливые, а тихо переговаривающиеся бородатые оборванцы. Перед ними глиняные кружки либо квадратные штофы толстого зеленого стекла, одни побольше, другие поменьше. Пьют часто, запрокидывая голову рывком. Пальцами из мисок берут рубленую капусту. В дальнем углу стойка, за ней дремлет кабатчик.
Капитан шагнул было в ту сторону, да вдруг обмер, захлопал глазами. Возле самой двери, на полу, сидела на коленях девчонка, лет тринадцати, в грязной рубашке, грызла подсолнечные семена, плевала на пол. Была она конопатая, с намалеванными до ушей угольными бровями, с вычерненными сажей ресницами, со свекольным румянцем во всю щеку. Но поразила Корнелиуса не эта дикарская раскраска, а цвет непокрытых и нечесаных, до пупа волос. Он был тот самый, медно-красный, настоящая «Лаура»! Встреча с Московией начиналась добрым предзнаменованием.
Фон Дорн нагнулся, взял двумя пальцами прядь, посмотрел получше. Никаких сомнений. Если отправлять в Амстердам, скажем, по три, нет, по четыре возка в год, до за четыре года это получится… двадцать четыре тысячи гульденов! Дай срок, мой прекрасный будильник, скоро ты обретешь достойное тебя жилище.
Девчонка посмотрела на шепчущего иноземца снизу вверх, головы не отдернула, плевать шелуху не перестала. Покупать у нее волосы сейчас, конечно, смысла не имело – похоже, в Москве недостатка в рыжих не будет.. Но прицениться все же стоило, чтобы прикинуть, во сколько станет возок.
Корнелиус дернул за волосы, да еще показал на них пальцем. Применил одно из десятка необходимых слов, выученных по дороге:
– Potschom?
Ответила не девчонка, а косматобородый плюгавец с черной повязкой поперек лица:
– Poluschka.
Оскалил голые десны, сделал чудовищно похабный жест и сказал еще что-то, подлиннее. Капитан разобрал слово «kopeika». Девчонка шмыгнула носом и вдруг задрала подол до тощих, как веточки, ключиц. Зачем – неясно. Под рубашкой она оказалась совсем голая, но смотреть там по малолетству пока еще было не на что. Должно быть, убогая рассудком, догадался Корнелиус, думая о другом.
Предположим, бородач сказал, что за полушку волосы дадут обрезать частично, за копейку под корень. Полушка – это четверть копейки, на гульден менялы дают двадцать копеек… Волос на вид было фунта на два. От умножения и получившихся цифр у Корнелиуса заколотилось сердце. Выходило очень дешево!
Плюгавец всё лез, толкал в бок, подсовывал девчонку и так, и этак. Капитан слегка двинул его в ухо, чтоб отстал, и пошел к стойке.
Он охотно съел бы сейчас пол бараньей ноги или целого каплуна, но горячей еды здесь, похоже, не подавали. На прилавке, среди мутных, пахучих луж стояло блюдо со склизкими грибами, миска с черной, клейкой на вид массой, еще лежали несколько ломтей серого хлеба, а кислая капуста была вывалена горой прямо на неструганые доски.
Кабатчик спал, пристроившись щекой на стойку, сивая бородища бережно разложена поверх мисок и капусты. Выбирая, что взять, Корнелиус рассеянно снял с бороды жирную вошь, раздавил ногтями. Кроме как хлебом и вином разжиться здесь было нечем.
Он поднял руку хлопнуть корчмаря по плешине, но оказалось, тот не спит – посматривает прищуренным взглядом, да не в лицо приезжему человеку, а на перекинутую через плечо сумку. Капитан взял изрядный ломоть хлеба, бросил на стол серебряный лепесток копейки и сказал по-польски, надеясь, что бородатый поймет:
– Wodka!
Копейку кабатчик сунул в рот – при этом за толстой щекой звякнуло, а выпить принес не сразу: почему-то ушел в закут, что за стойкой, и вынес не бутылку, глиняную кружку. За копейку было маловато. Фон Дорн понюхал (ну и пойло, хуже французского кальвадоса), выпил мутную жидкость залпом и стукнул пустой кружкой о дерево – наливай еще.
Водка оказалась крепка. Пунцовая рожа корчмаря расплылась в стороны и стала похожа на американский фрукт томат, пол закачался у капитана под ногами. Он схватился за стойку. Брякнул свалившийся мушкет.
– Чем ты меня напоил. Иуда? – сказал Корнелиус томату, закрыл неподъемно тяжелые веки. Когда же, мгновение спустя, открыл их снова, то увидел уже не подлую харю кабатчика, но безмятежное майское небо и пушистые облачка.
Ветерок обдувал не только лицо – всё тело капитана, что было приятно, хоть и удивительно. Он провел рукой по груди, животу, ниже и понял, что лежит совсем голый. В спину кололи стебельки травы. На ресницу заполз муравей.
И грязный кабак, и его коварный хозяин, и сама русская деревня в единый миг исчезли, словно дурное наваждение.
Вот так обретались прародители наши в блаженном Эдемском саду, нагие и счастливые, подумал Корнелиус, однако знал, что находится не в раю, ибо, хоть и был наг, счастливым себя не ощущал – очень уж ломило висок. А когда попробовал приподняться, вывернуло наизнанку какой-то зеленой желчью.
Двое мальчуганов, сидевших на обочине пыльной дороги и молча наблюдавших за корчащимся человеком, на ангелов тоже не походили, несмотря на такую же, как у Корнелиуса, первозданную наготу. Ему показалось, что это те же самые мальчишки, что пялились на него давеча из-за плетня.
– Где я? – прохрипел капитан. – Что со мной сделали?
Один из мальчишек почесал затылок. Другой что-то сказал. Оба засмеялись, поднялись и заскакали прочь по дороге, нахлестывая друг друга ветками по заднице да покрикивая: гей, гей!
Дорога вела вниз, к серой кучке домов, в которой Корнелиус сразу признал деревню Неворотынскую. Никуда она не исчезла – осталась на прежнем месте, и над кабаком всё так же лениво тянулся дымок.
Наваждения и колдовства, получается, не было. Говорили фон Дорну в Риге опытные люди: герр капитан, дождитесь оказии, не путешествуйте по Московии в одиночку – ограбят, убьют, и искать никто не станет. Не послушался Корнелиус, спесивый человек. И вот вам: не успел отъехать от границы, как уже отравлен, ограблен, раздет донага и выкинут на дорогу подыхать.
Ни лошадей, ни оружия, ни денег, а хуже всего, что пропала проезжая грамота.
Искать управу? Но кто поверит человеку, у которого ни документа, ни свидетелей, а из одежды одни усы? Как объясниться на чужом языке? И, главное, кому жаловаться – тому свиномордому, от которого сбежал на границе?
Фон Дорн сел, вцепился руками в стриженые каштановые волосы.
Что ж теперь – пропадать?
Глава третья
ОТЧЕГО ЛЮДИ НЕ ЛЕТАЮТ, КАК ПТИЦЫ?
По освещенной задорным июньским солнцем Пироговке, ловко лавируя между немногочисленными прохожими, несся на роликах иностранный человек баскетбольного роста, в синем блейзере с золотыми пуговицами, при красно-зеленом шотландском галстуке, с дорогим кейсом в левой руке. На то, что это именно иностранец, указывали лучезарная, белозубая улыбка и раскрытый путеводитель, зажатый в правой руке туриста. Впрочем, и без того было ясно, что молодой человек не из туземцев – в Москве нечасто встретишь взрослого мужчину респектабельного вида на роликовых коньках. Пробор, деливший прическу ровно на две половины, несколько нарушился от встречного ветерка, прямые светлые волосы растрепались, но не катастрофическим образом – два-три взмаха расческой, и приличный вид будет восстановлен.
Роликовые коньки были не обыкновенные, какие можно купить в магазине, а совершенно особенные, изготовленные по специальному заказу за 399 фунтов стерлингов. Собственно, даже и не коньки, а башмаки на пористой платформе, в пятисантиметровой толще которой таились колесики из титанового сплава, очень прочные и замечательно вертлявые. Когда Николасу взбредало на ум перейти с чинного шага на невесомое скольжение, он приседал на корточки, поворачивал маленькие рычажки на задниках чудо-обуви, и у него, как у бога Гермеса, на стопах вырастали маленькие крылья. В родном городе Фандорин редко пользовался автомобилем или общественным транспортом – удивительные башмаки могли в считанные минуты домчать его куда угодно в пределах Центрального Лондона. Не страшны были ни пробки, ни толкотня в метро. Да и для здоровья полезно.
В Москве же, поразившей гостя столицы количеством машин и недисциплинированностью водителей, ездить транспортом, кажется, было бессмысленно – поездка до архива на такси заняла бы куда больше времени и вряд ли вышла бы такой приятной. Абсолютно непонятно, думал магистр, как можно в мегаполисе с десятимиллионным населением обходиться без двухуровневых автострад?
Николас читал много интересного про московский метрополитен, станции которого зачем-то выстроены в виде помпезных дворцов, но нелепо было бы начать знакомство с городом, про который столько слышал и читал, с подземки.
Поэтому, выйдя из своей гостиницы (некрасивый стеклянный параллелепипед, до невозможности портящий вид Тверской улицы, да и номера хуже, чем в самом немудрящем «бед-энд-брекфасте»), Николас мельком взглянул на красную стену Кремля (потом, это потом) и двинулся по карте в юго-западном направлении. Пронесся по Моховой улице сначала мимо старого университета, где учились по меньшей мере четверо Фандориных, потом мимо нового, где при Иване Грозном находился Опричный двор. Задрав голову, посмотрел на каменную табакерку Пашкова дома – полтора века назад здесь располагалась 4-я мужская гимназия, которую закончил прадед Петр Исаакиевич.
Напротив заново отстроенного храма Христа Спасителя (сэр Александер всегда говорил, что эта великанья голова уродовала лик Москвы своей несоразмерностью и что единственное благое дело новых русских – взрыв чудовищного творения) магистр приостановился и нашел, что собор ему, пожалуй, нравится – за двадцатый век дома в городе подросли, и теперь массивный золотой шлем уже не смотрелся инородным телом.
Надо сказать, что настроение у Фандорина было приподнятое, ему сегодня вообще все нравилось: и ласковая погода, и шумное дыхание Первопрестольной, и даже хмурые лица москвичей, неодобрительно поглядывавших на стремительного конькобежца.
Сердце звенело и трепетало от предчувствия чуда. В кейсе лежала левая половина драгоценного письма, которой очень скоро предстояло соединиться со своей недостающей частью, казалось, навеки утраченной. Хотя почему «казалось»? Она и была утрачена навеки – на целых три века. У Николаса сегодня был двойной праздник: как у историка и как у последнего в роду Фандориных.
Волшебный день, поистине волшебный!
Вчерашние события вспоминались, как досадное недоразумение. Это был морок, насланный на путешественника злой силой, чтобы проверить, тверд ли он в своем намерении достичь поставленной цели.
* * *
Вчера дремучий и враждебный лес, оберегающий подступы к заколдованному граду, сомкнулся такой неприступной стеной, что впору было впасть в отчаянье.
Обнаружив, что кейс, хранилище всех ценностей, опозорен и выпотрошен, магистр кое-как вернул к жизни товарища по несчастью, и обе жертвы газовой атаки бросились в купе проводника. Тот сидел, пил чай и разглядывал в черном стекле отражение своего непривлекательного лица.
Отодвинув Николаса плечом, мистер Калинкинс закричал:
– На нас напали бандиты! Это международный терроризм! Меня и вот этого британского подданного отравили нервно-паралитическим газом! Похищены деньги и вещи!
Проводник лениво повернулся, зевнул.
– Это запросто, – сказал он, глядя на пассажиров безо всякого интереса. – Пошаливают. (Снова это непереводимое ни на один известный Николасу язык слово!). Железная дорога за утыренное ответственности не несет. А то с вами, лохами, по миру пойдешь.
– А где двое молодых людей в спортивных костюмах, с которыми вас видел мистер Фэндорайн? – спросил сметаноторговец, впиваясь взглядом в удивительно хладнокровного служителя. – В каком они купе?
– Какие такие люди? – лениво удивился проводник. – Ни с кем я не разговаривал. Брешет твой мистер. – И снова повернулся к своему отражению, пожаловался ему. – Хлебало раззявят, козлы. Пиши потом объясниловки. Идите к дежурному милиционеру. Он в третьем вагоне, ага. И дверку прикройте, дует.
К милиционеру латыш не пошел – сказал, бесполезно, так что пришлось Николасу отправляться к представителю закона одному.
Лейтенант, которого Фандорин обнаружил в купе у проводницы третьего вагона, сначала и в самом деле никаких действий предпринимать не хотел.
– Поймите, через час и десять минут поезд остановится в Пскове, объяснял ему Николас. – Там воры сойдут, и отыскать похищенное будет уже невозможно. Надо просто пройти по составу, и я опознаю этих людей. Я уверен, что это они.
Тягостный разговор продолжался довольно долго, и было видно, что проку от него не будет. Не имелось у англичанина таких аргументов, из-за которых милиционер застегнул бы пуговицы на мундире, надел портупею и отправился обходить все тринадцать вагонов вместо того, чтобы выпить по четвертой и закусить.
Выручила долговязого иностранца проводница, тем самым подтвердив правоту классической литературы, приписывающей русской бабе жалостливое и отзывчивое сердце.
– Да ладно те, Валь, ну чё ты, не гноись, – сказала нездорово полная и химически завитая правнучка некрасовских женщин. – Видишь, беда у человека, сходи. А я пока огурчиков покрошу, редисочку порежу.
Спортивные молодые люди обнаружились в шестом купе четвертого вагона, соседнего с Николасовым. Ехали вдвоем, шлепали по столу замусоленными картами. На столе стояли пивные бутылки.
– Это тот самый костюм, – показал Николас лейтенанту на синий рукав с белой полосой. – Я уверен.
– Документики предъявим, – строго приказал милиционер. – И вещички тоже. Имею заявление от иностранного гражданина.
Тот, что постарше, развел руками:
– Какие вещички, командир? Мы с Серегой в Неворотинской сели, в Пскове сходим. Во, гляди – два леща в кармане, сигареты.
Следовало отдать лейтенанту Вале должное: в явное нарушение прав личности и должностных инструкций он обыскал и купе, и даже самих молодых людей, но кроме двух вяленых рыбин, пачки LM, подсолнечных семечек и мелочи ничего не обнаружил.
– Ну чего? – спросил Валя в коридоре. – Дальше пойдем или как?
– Я знаю! – воскликнул Николас. – Они в сговоре с проводником из моего вагона! И вещи наверняка тоже у него! А в Пскове он им передаст украденное, и они сойдут.
– Не, – отрезал милиционер. – Проводника шмонать не буду, себе дороже. – И, подумав, присовокупил. – Без ордера не положено. Вы вот что, мистер. Пишите заявление, а после мне в третий поднесете. Пока.
И Николас остался один, кипя от бессильной ярости.
Время, время было на исходе! До остановки в Пскове оставалось не более четверти часа. Можно было, конечно, занять пост в тамбуре и попытаться застичь подлого проводника с поличным – когда будет передавать добычу сообщникам. Но что если у них придумано иначе? Скажем, сунет через открытое окно кому-то, кто заранее дожидается на перроне, а Николас так и будет торчать в тамбуре.
Думай, думай, приказал себе магистр. Упустишь письмо Корнелиуса больше его не увидишь. И никогда себе этого не простишь.
Подумал минут пять, и появилась идея.
Еще минут пять ушло на перелистывание фольклорного блокнота и заучивание некоторых аргоизмов из раздела «Маргинальная лексика».
Когда в окне зачастили желтые огни, давая понять, что поезд въезжает в пределы немаленького города, Фандорин без стука распахнул дверь служебного купе, вошел внутрь и наклонился над сидящим проводником.
– Ну что, мистер, отыскал барахлишко? Да ты пошукай получше. Может, сам куда засунул да забыл. С этого дела бывает. – Наглец щелкнул себя по горлу и спокойно улыбнулся, кажется, совершенно уверенный в своей безнаказанности. – Выдите-ка, гражданин. К станции подъезжаем. Гоу, гоу, шнель!
Николас положил неприятному человеку руку на плечо, сильно стиснул пальцы и произнес нараспев:
– Борзеешь, вша поднарная? У папы крысячишь? Ну, смотри, тебе жить. Произведенный эффект был до некоторой степени схож с реакцией мистера Калинкинса на исполнение англичанином песни о Родине, только, пожалуй, раз в двадцать сильнее. Николас никогда не видел, чтобы человек моментально делался белым, как мел, – он всегда полагал, что это выражение относится к области метафористики, однако же проводник действительно вдруг стал совсем белым, даже губы приобрели светло-серый оттенок, а глаза заморгали часто-часто.
– Братан, братан… – зашлепал он губами, и попытался встать, но Фандорин стиснул пальцы еще сильней. – Я ж не знал… В натуре не знал! Я думал, лох заморский. Братан!
Тут вспомнилась еще парочка уместных терминов из блокнота, которые Николас с успехом и употребил:
– Сыскан тебе братан, сучара. Здесь важно было не сфальшивить, не ошибиться в словоупотреблении, поэтому Николас ничего больше говорить не стал – просто протянул к носу злодея раскрытую ладонь (другую руку по-прежнему держал у него на плече).
– Ну?
– Щас, щас, – засуетился проводник и полез куда-то под матрас. – Всё целое, в лучшем виде…
Отдал, отдал всё, похищенное из кейса: и документы, и портмоне, и ноутбук и, самое главное, бесценный конверт. Заодно вернули содержимое бумажника мистера Калинкинса.
Ведьмовской лес дрогнул перед решимостью паладина и расступился, пропуская его дальше.
Можно было объяснить свершившееся и иначе, не мистическим, а научным образом. Профессор коллоквиальной лингвистики Розенбаум всегда говорил студентам, что точное знание идиоматики и прецизионное соблюдение нюансов речевого этикета применительно к окказионально-бытовой и сословно-поведенческой специфике конкретного социума способно творить чудеса. Поистине лингвистика – королева гуманитарных дисциплин, а русский язык не имеет себе равных по лексическому богатству и многоцветию. «Ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий правдивый и свободный русский язык! – думал Николас, возвращаясь в купе. – Нельзя не верить, чтобы такой язык не был дан великому народу».
* * *
На территорию архивного городка, вместилища государственной и культурной памяти Российской державы, Николас ступил со священным трепетом – дух захватывало при мысли о том, какие сокровища хранятся за этими серыми стенами с подслеповатыми щелеобразными окошками. И где-то там, теперь уже рукой подать – серый листок, на котором Корнелиус фон Дорн выводил буквицы на чужом, недавно освоенном языке.
После получасового стояния в очереди за пропуском и дотошного осмотра, которому постовой милиционер, в бронежилете и с автоматом, подверг кейс посетителя, Фандорин наконец оказался в Центральном архиве старинных документов.
Для этого пришлось пересечь уютный, тенистый двор и потом попетлять меж кирпичных штабелей, бочек с краской и огромных катушек кабеля – в здании шел ремонт.
Ремонт следовало бы произвести лет на пятьдесят раньше – это Николас понял, когда поднимался по широкой лестнице, в прежние времена, должно быть, величественной, но пришедшей в прискорбную захудалость: мраморные ступени истерлись, перила облупились, от статуй и зеркал, некогда украшавших пролеты, остались одни пустые ниши и сиротливые постаменты.
Было ясно, что архив поражен худшей из болезней, какие только могут постичь научное учреждение – катастрофическим недостатком, а то и полным отсутствием финансирования. Фандорин сочувственно оглядел рассохшиеся ящики каталога, изъеденные молью шторы на высоких окнах, дырявый линолеум и вздохнул. Не зря говаривал сэр Александер, что жизнь новых русских была бы куда более сносной, если б они больше уважали прошлое своей страны. А прошлое обреталось именно здесь, в этих старых стенах – нос магистра истории, чувствительный к запаху Времени, сразу уловил неподдельность этого магического аромата.
Даже в кабинете директора обстановка была обшарпанной и убогой.
Станислав Кондратьевич Вершинин, медиевист с мировым именем, встретил британского коллегу со всем возможным радушием.
– Как же, как же, помню ваш запрос, мистер Фандорин, – сказал он, усаживая гостя в вытертое до белесости кожаное кресло. – Половина документа, найденная в Кимрах, да?
– В Кромешниках, – поправил Николас, почтительно глядя на сократовскую лысину автора комментариев к «Вычегодской летописи».
– Да-да, в Кромешниках. Подклет Матфеевских палат, помню.
Директор снял трубку черного телефона (такой аппарат в Лондоне можно было встретить только в антикварном магазине), повертел диск.
– Максим Эдуардович, голуба, не могли бы вы ко мне зайти? – спросил Вершинин, ласково улыбаясь невидимому собеседнику. – Приехал английский исследователь мистер Фандорин… Да-да, по поводу кромешниковской находки. Помните, мы отвечали на запрос?… Ну вот и чудесно.
Положив трубку, пояснил:
– Максим Эдуардович Болотников, главный специалист отдела обработки. Всё пополнение фондов проходит через него. Прекрасный палеограф и, между прочим, блестящий специалист по семнадцатому веку. Совсем молодой, а уже четыре монографии издал и докторскую защитил, по Тушинскому Вору, Марии Мнишек и Воренку. Представляете, – Станислав Кондратьевич со значением поднял палец, – его в Стэнфорд приглашали, на огромнейшую зарплату отказался. Патриот! Это у нас теперь редкость. Верит в Россию. Восходящее светило, уж можете мне поверить. Наш архивный Моцарт.
Архивный Моцарт что-то не торопился являться на зов начальства, и для заполнения паузы директор завел разговор о бедственном положении своего учреждения – очевидно, заметил, как иностранец косится на кривые стеллажи и ветхий ковер.
– … А в прошлом квартале вообще ни копейки, – вел Вершинин нескончаемый жалобный рассказ. – Зарплата у старшего научного двести пятьдесят тысяч, и ту задерживают! Пять аппаратов для микрофильмирования сломанные стоят, починить не на что. Ксерокс забарахлил – это вообще трагедия. Да что ксерокс, уборщицам платить нечем. А уборщицы, знаете ли, не наш брат историк, они бесплатно работать не станут. Стыд и срам, сколько пылищи развелось. Я вам, голубчик, добрый совет дам. Не ходите вы к нам сюда таким щеголем, да еще при галстуке. Пожалейте пиджак и манжеты. В курточке, в джинсах – в самый раз будет.
Николас был поражен тем, что директор архива дает малознакомому человеку совет, да еще по такому интимному поводу, как стиль одежды. Немного подумав, магистр решил, что это, хоть и бесцеремонно, но очень по-русски и, пожалуй, даже симпатично.
– Вот такое у меня положение, хуже губернаторского, – обезоруживающе развел руками Вершинин. – Без денег работать очень, очень трудно. А что поделаешь? У государства денег нет. Что бы вы сделали на моем месте?
И растроганный Николас не выдержал. Вершинин дал ему совет первым, да и потом, сам ведь спрашивает. Надо помочь.
– На вашем месте, господин директор, я бы сделал следующее, – все же несколько смущаясь, начал Фандорин. – Во-первых, я не понимаю, почему архив позволяет исследователям пользоваться своими уникальными фондами бесплатно. Чем ограничивать доступ в ваши читальные залы, отсекая праздно любопытствующих и привечая одних лишь специалистов, вы могли бы распахнуть двери для всех желающих, но ввести при этом небольшую абонентскую плату. Я охотно заплатил бы за честь поработать в вашем читальном зале. А, во-вторых, я уверен, что многие мои коллеги заплатили бы куда более существенные суммы, если бы вы принимали заказы от частных лиц на проведение того или иного изыскания. Например, мне нужно сосканировать интересующий меня документ и еще просмотреть столбцы Иноземского, Рейтарского и нескольких других приказов по некой довольно узкой теме. Эта работа займет у меня неделю плюс к этому я потратил и еще потрачу немало денег на билеты, гостиницу и прочее. Поверьте, я с удовольствием заплатил бы одну или даже две тысячи фунтов, если бы это задание выполнил для меня кто-нибудь из ваших превосходных специалистов…
– А что ж, отличная идея, – оживился директор. – Разумеется, возникнет масса финансово-бюрократических трудностей, но игра стоит…
Он не успел договорить – в дверь постучали, и сразу же, не дожидаясь отклика, вошел элегантный, подтянутый брюнет в модных узких очках и со спортивной сумкой в руке. Из сумки торчали рукояти двух теннисных ракеток.
– Станислав Кондратьевич, – недовольно сказал брюнет, мельком взглянув на Фандорина. – Я же просил отпустить меня пораньше. У меня турнир на Петровке.
– Да-да, – извиняющимся тоном ответил директор. – Помню, голубчик. Но вот прибыл мистер Фандорин, из британского Королевского исторического общества. Помогите ему добыть ту грамотку из хранилища, а то его заставят до завтра дожидаться. Неудобно – гость все-таки. Кстати, познакомьтесь Максим Эдуардович Болотников, Николас Фандорин. Вот, видите, голуба, какая солидная сопроводиловка, с гербом и водяными знаками. Как там было-то? Вершинин надел очки и зачитал из рекомендательного письма (произношение у него было просто чудовищное). – «…please give every possible assistance to Sir Nicholas A. Fandorine, М.А., Bt.» Просят оказать всемерную поддержку. Кстати, господин Фандорин, что такое «M.A.» я знаю – это «магистр гуманитарных наук», а вот что такое «Bt.»? Какое-нибудь ученое звание или награда?
Николас мучительно покраснел. Ученый секретарь Общества, давний покровитель и доброжелатель, в погоне за вящей внушительностью явно перестарался. Зачем это нужно – «Sir, Bt.»?
– Нет, Станислав Кондратьевич, «Bt.» значит «баронет», наследственный титул, – сказал Болотников, разглядывая англичанина, словно то был экспонат из кунсткамеры. – Как Баскервилль, помните? Если мне не изменяет память, титул баронета был выдуман Яковом I для пополнения королевской казны. Всякий желающий мог облагородиться, внеся что-то около тысячи фунтов.
Одолеваемый сразу двумя неприятными чувствами – смущением и завистью к блестящей эрудиции молодого светила истории, – Николас промямлил:
– Это вы говорите про старинных баронетов, восьмых или даже десятых в своем родословии. Таких в наши времена осталось мало. Я же только второй баронет, первым был мой отец. Он не покупал титул, королева возвела отца в баронеты за достижения в медицине…
Глупо вышло, недостойно – будто он за сэра Александера оправдывался.
Когда вышли из директорского кабинета. Болотников насмешливо спросил:
– Так как вас правильно называть? «Сэр Николас» или «сэр Фандорин Второй»?
– Если вам нетрудно, называйте меня просто «Ник», – попросил магистр, хотя терпеть не мог сокращенной формы своего имени.
Моцарт посмотрел на часы и насупился.
– Вот что, сэр Ник, я посажу вас в своем кабинете, а сам спущусь в хранилище. Придется подождать – пока найду нужную опись, пока отыщу дело… Черт, к первой игре опоздаю. Еще в пробке настоишься… Оставлю тачку, махну на метро.
Последние фразы были произнесены вполголоса и явно адресовались не Николасу, а самому себе.
– Скажите, Максим Эдуардович, – не совладал с любопытством Фандорин. – Господин директор говорил, что вам предлагали место в Стэнфорде, а вы отказались. Почему? Из патриотизма?
– Какой к черту патриотизм. – Болотников посмотрел на Николаса, будто на умственно отсталого. – Я специалист по русской истории и палеографии. Все важные документы по моей специальности находятся в России, не в Стэнфорде. И научные открытия, значит, тоже делаются здесь. Пускай в Стэнфорд едут те, кому таунхаус и гольф-клуб важнее науки… Вы привезли вашу половину письма? Позвольте взглянуть.
Николас бережно достал из кейса специальный узкий конверт, из конверта плотный, неровный по краям и обрезанный посередине листок.
Максим Эдуардович, сосредоточенно сдвинув брови, заскользил по нему глазами.
– Вот теперь окончательно припомнил. Ужасный почерк, пришлось повозиться.
– А уж мне тем более, я ведь не палеограф! – воскликнул Николас.
– Сами-то справитесь? – недоверчиво посмотрел на него Болотников. Или помогать придется?
Вот он, истинно русский характер, подумал Фандорин. Внешне человек неприветливый, колючий, можно даже сказать неприятный, а какая готовность придти на помощь. Предложил вроде неохотно, но видно, что если попросить не откажет.
– Спасибо, помощь не понадобится. Теперь у меня есть «Scribmaster», он выполнит всю работу за меня.
– Кто-кто?
И Николас объяснил про свою замечательную криптографическую программу, созданную специально для расшифровки средневековых рукописей. Болотников слушал и только головой качал.
– Всё-то вам, западникам, достается на блюдечке. Ладно, сидите ждите. Минут сорок понадобится, а то и час.
И Фандорин остался один. Сел на стул, но через секунду вскочил и заметался по крошечному кабинетику.
Господи, неужели через сорок минут или через час в его руках будет полный текст завещания родоначальника русских Фандориных?
Великий, истинно великий миг!
* * *
Прошло не сорок минут и не час, а все два, прежде чем Болотников вернулся. В руках у него была тощая коленкоровая папка, при виде которой Николас сделался еще пунцовей. Дело в том, что от большого количества старых и пыльных книг, которыми сплошь были уставлены полки в кабинете главного специалиста, у бедного магистра начался приступ его всегдашней аллергии: на щеках выступили гигантские багровые пятна, заслезились глаза, а нос превратился просто в какой-то артезианский источник.
– Это ода? – гнусавым голосом просипел Фандорин, имея в виду: «Это она?» – Работнички, – сердито пробурчал Максим Эдуардович, кладя папку на стол. – Засунули не на ту полку, насилу нашел. Распишитесь вот тут.
– Сейчас…
Николас виновато улыбнулся – от волнения подпись на бланке получения вышла кривая.
– Вперед, сэр, – поторопил его Болотников. – Вас ждут великие открытия. Ну, составляйте свои половинки. Я только взгляну, сходятся ли они, и добегу.
Фандорин смотрел на серую, скромную папку с приклеенным ярлычком «Фонд 4274, Кромешниковский тайник, 1680-е г.г. (?), 1 ед. хр.. Опись 12» – и все медлил развязывать веревочные тесемки. Откуда это: «И развязать в опочивальне заветный милой поясок?». Как пальцы дрожат – еще чего доброго надорвешь хрупкую бумагу.
Взять себя в руки. Самое время сочинить какой-нибудь легкомысленный лимерик.
– Да что же вы? – не выдержал Болотников. – Я и так вон сколько времени угрохал. Дайте я сам.
Слегка отодвинул плечом шевелящего губами британца, дернул за тесемку и осторожно извлек из папки узкий листок.
– Где ваша половина? Давайте сюда. Сложил оба фрагмента на столе, и сразу стало ясно, что они составляют единое целое. Правда, на правой половине бумага совсем не пожелтела, а буквы выцвели гораздо меньше, но это из-за того, что документ триста лет пролежал в полной темноте и лучше сохранился. Состояние было превосходное, только в одном месте, на левой части близ стыка, чернела небольшая дырка, проеденная ненасытным Временем.
Максим Эдуардович внимательно посмотрел на воссозданное письмо, удовлетворенно кивнул.
– Оно самое. Если без вашей хитроумной программы, то возни минимум на час. Когда закончите, кабинет закройте. Папку сдайте в читальный зал, ключ оставьте на вахте. Ладно, я побежал – хоть кончик турнира захвачу. Желаю исторических сенсаций.
С этим ироническим пожеланием архивный Моцарт удалился, оставив Николаса наедине с завещанием предка.
– Спасибо. До свидадия, – пробормотал Фандорин с явным запозданием, когда дверь уже закрылась. Сосредоточенно хлюпая носом, он стал разбирать первую строчку.
« ПАМЯТЬ СИЯ ДЛЯ СЫНКА МИКиТЫ еГДА въ…..» Дальше дело не пошло – с разбега прочесть каракули капитана фон Дорна не выходило.
Что ж, на то и существует научный прогресс.
Магистр составил половинки поровнее, включил компьютер, подсоединил ручной сканер и нажал на кнопку «scan».
Николас хотел бы приступить к раскодировке немедленно, но глаза слезились от проклятой пыли, а из носу так текло, что, пожалуй, разумнее было отложить этот захватывающий процесс до возвращения в гостиницу. Теперь ведь письмо никуда не денется – его можно и распечатать, и преобразовать в удобочитаемый текст.
Скорей в отель! И не на роликах, а на метро – не до прогулок.
Николас сдал папку и ключ, а перед тем как покинуть архив, заглянул в туалет – промыть слезящиеся глаза, высморкаться, да и вообще назрела такая необходимость.
Он стоял у писсуара, глядя перед собой в кафельную стену и мечтательно улыбался. В голове вертелся детский стишок: «Всё, попалась птичка, стой, не уйдешь из сети. Не расстанусь я с тобой ни за что на свете».
Кейс был здесь же, рядом, на полу.
Скрипнула дверь, в туалет кто-то вошел. Фандорин не обернулся – зачем?
Мягкие, почти бесшумные шаги. Так ходят в спортивной обуви, на резиновой подошве.
Легкий шорох – и кейс вдруг исчез из поля Николасова углового зрения.
Тут уж он обернулся – и увидел нечто невероятное.
Какой-то мужчина в кедах, желто-зеленой клетчатой рубашке (в советской литературе такие называли «ковбойками») и синих полотняных штанах с заклепками преспокойно направлялся к выходу, унося «самсонайт».
– Постойте! – крикнул Фандорин, ничего не понимая. – Это мой! Вы, верно, ошиблись!
Незнакомец будто и не слышал. Открыл дверь и был таков.
Понадобилось несколько секунд на то, чтобы привести брюки в порядок не бегать же с расстегнутой ширинкой. Когда Николас выскочил в коридор, похититель был уже возле лестницы.
– Да стойте же! – заорал Николас. – Что за глупая шутка!
Клетчатый оглянулся.
Молодой. Светлые, наискось зачесанные волосы сбоку свисают на лоб. Обычное, ничем не примечательное лицо. Старомодные очки, такие носили лет тридцать назад.
Задорно улыбнувшись, вор сказал:
– Эй, баскетболист, побегаем наперегонки? – И вприпрыжку помчался вверх по лестнице.
Откуда он знает, что я занимался баскетболом? – оторопел Николас, но тут же сообразил: ах да, это он про мой рост.
Это был псих, очевидный псих, никаких сомнений. Хорошо хоть не вниз побежал, а то гоняйся за ним по всему архивному городку. Вверх по лестнице бежать особенно было некуда – выше второго этажа уже находилась крыша.
Очкарик не очень-то торопился. Раза два остановился, обернулся, на Николаса и, наглец, еще кейсом помахал, поддразнивая.
Лестничный пролет заканчивался площадкой. Псих толкнул невысокую дверцу, и открылся ярко освещенный солнцем прямоугольник. Очевидно, там и в самом деле находился выход на крышу.
Еще не осознав до конца всю идиотскую нелепость приключившегося казуса, Фандорин взбежал по ступенькам. «Кому рассказать – не поверят», бормотал он.
Спрятаться на крыше было некуда, да похититель и не прятался – стоял и ждал у края, обращенного не на Пироговку, а во внутренний двор.
– Всё, побегали. Вы победили, я проиграл, – успокаивающе произнес Фандорин, осторожно приближаясь к безумцу. – Теперь отдайте мне кейс, и мы с вами побежим наперегонки в обратную сторону. Идет?
Воришка застыл спиной к пустоте, зажав кейс между ног, и весело улыбался, кажется, очень довольный собой. Только бы не скинул кейс вниз ноутбук разобьется. Да и сам бы не свалился, кретин несчастный.
Николас опасливо заглянул за кромку. Здание было хоть и двухэтажное, но старой, размашистой постройки, так что лететь донизу было добрых футов сорок. И переломами не отделаешься: из-за ремонта весь двор, вплотную к самым стенам архива, был заставлен стройматериалами, завален каким-то металлическим хламом, железноребрыми мусорными контейнерами. Грохнешься верная смерть.
Заряд активности у психа, кажется, иссяк. Он стоял смирно, глядя на Николаса все с той же добродушной улыбкой.
Фандорин посмотрел на него сверху вниз, медленно показал на кейс:
– Если не возражаете, я возьму. Договорились? Мы так славно с вами побегали. Идемте обратно.
– «Отчего люди не летают, как птицы?» – спросил вдруг клетчатый и пояснил. – Драматург Островский.
Николас удивился:
– Что, простите?
– Птичку жалко, – плаксиво сморщил физиономию безумец.
Откуда он знает про птичку из стишка? – еще больше изумился Фандорин. А очкарик внезапно схватил его одной рукой за брючный ремень, другой за пиджак и без малейшего напряжения перекинул двухметрового магистра истории через голову – вниз, навстречу острым бетонным углам и зазубренному ржавому железу.
Приложение:
Лимерик, сочиненный Н.Фандориным в Центральном архиве старинных документов в минуты волнения 14 июня около полудня:
Жених, ошалевший от счастья,
Вскричал: «Налобзаюся всласть я!»
Стал он шлепать невесту
По мягкому месту
И сломал себе оба запястья.
Глава четвертая
Корнелиус видит золотую искорку на горизонте. Самый большой деревянный город мира. Аудиенция у вице-министра. В Немецкой слободе. Странные обычаи московитов. Главное русское растение.
Столица великого азиатского королевства поначалу увилась Корнелиусу фон Дорну крохотной золотой искоркой на горизонте. . – Смотрите, господин капитан, – показал купеческий старшина Вильям Майер. – Это купол кремлевской колокольни, именуемой Большой Иоганн. Там, под ней, и сидит царь московитов. Еще три-четыре часа, и мы достигнем городских ворот.
С караваном датских и английских негоциантов Корнелиус ехал от самого Пскова. Из-за тяжелых повозок с товаром движение было нескорое, зато безопасное, а кроме того от попутчиков, большинство из которых путешествовали по России не впервые, удалось получить немало ценных сведений о таинственной, полусказочной стране, в которой капитану, согласно подписанному договору, предстояло прожить целых четыре года.
Купцы были люди степенные, всякое повидавшие и ко всему привычные. От жадных русских губернаторов и магистратов откупались малой мздой, лишнего не платили, а опасные леса и пустоши, где poschaliwali (это слово означало «немного разбойничали»), объезжали стороной. На крайний же случай, если уберечься от встречи с лихими людьми не удастся, уговор был такой: с фон Дорна за пищу и корм для его лошадей денег не берут, но за это он обязан командовать караванной охраной, биться честно, до последней возможности, и купцов с их имуществом разбойникам не выдавать. Посему в глухих местах Корнелиус выезжал вперед, воинственно озираясь по сторонам (мушкет поперек седла, кобуры расстегнуты). За ним – четверо кнехтов, тоже с мушкетами. Потом повозки (по сторонам дороги еще двенадцать вооруженных слуг), а уже сзади – купцы, при саблях наголо и пистолях. Раза два или три на обочине подрагивали кусты, и невпопад, среди бела дня, начинала ухать сова, но напасть на таких серьезных людей никто из гулящих так и не осмелился. В общем, уговор для Корнелиуса получился выгодный.
Одна беда: каждый вечер, на привале, когда сцепляли возы кольцом и расставляли часовых, почтенные коммерсанты за неимением иных развлечений просили снова и снова рассказать, как бравого мушкетера в первой же русской деревне опоили, разделиъ догола и выкинули за околицу. Всякий раз было много смеху и шуток, рассказ не надоедал. Правда, и сам фон Дорн заботился, чтоб история от повторения не закисала – придумывал всё новые подробности, чем дальше, тем курьезней и невероятней.
– Вам бы не шпагой, а гусиным пером хлеб зарабатывать, господин капитан, – не раз говорил Майер, держась за толстые бока и утирая слезы.
– Книжные издатели платили бы вам за сочинительство золотом. Особенно мне нравится слушать, как вы впрягли бестию-трактирщика в телегу и заставили его везти вас к полицейскому начальнику. И еще, как важно вы шествовали нагишом через всю деревню, а молодки заглядывались на ваши стати через забор.
Про телегу Корнелиус, конечно, выдумал, но приключение в деревне Неворотынской в самом деле вышло недурным, даже и без небылиц. Теперь фон Дорн вспоминал эту историю с удовольствием, гордясь, что при такой ужасной оказии не растерялся, а сумел вернуть имущество и примерно наказать воров.
Голышом через деревню он шел, это правда – а как иначе было добраться до проклятой корчмы? Но молодок он никаких не видел, да и вообще по пути ему никто не встретился. Перед тем как подняться на крыльцо кабака (по-туземному kruzchalo) Корнелиус взял из поленницы суковатое полено.
Пропойцы (по-русски pjetsukhi) оглянулись на голого человека с интересом, но без большого удивления – надо думать, видали тут и не такое. Двух прислужников, что кинулись вытолкнуть вошедшего, фон Дорн одарил: одного с размаху поленом по башке, другому въехал лбом в нос. Потом еще немного попинал их, лежащих, ногами – для острастки прочим, а еще для справедливости. Не иначе как эти самые подлые мужики его, одурманенного да ограбленного, отсюда и выволакивали.
Кабатчик (по-русски tszelowalnik) ждал за прилавком с допотопной пистолью в руке. От выстрела капитан увернулся легко – присел. После ухватил каналью за бороду и давай колотить жирной мордой об стойку. И в блюдо с грибами, и в черную размазню (это, как объяснили купцы, и была знаменитая осетровая икра), и в кислую капусту, и просто так – о деревяшку. Удары были хрусткие, сочные – Корнелиус отсчитывал их вслух, по-немецки. Пьецухи наблюдали с уважением, помочь целовальнику никто не захотел.
Сивобородый сначала терпел. На zwei und zwanzig стал подвывать. На dreissig заплевался кровью прямо в капусту. На drei und vierzig перешел на хрип и попросил пощады.
Те же самые слуги, которых Корнелиус бил поленом и топтал ногами, вынесли, утирая красную юшку, всё похищенное, а после привели и лошадей.
Уже во дворе, сидя в седле, капитан заколебался, не подпалить ли к черту это воровское логово, да пьянчужек невинных пожалел – половина до двери не доберется, угорит.
К вечеру того же дня, когда до Пскова оставалось меньше мили, фон Дорну повезло – встретил европейских коммерсантов, к совместной выгоде и обоюдному удовольствию.
– Вот и застава, – вздохнул Майер, вынимая кожаный кошель, где хранились деньги на общие расходы. – Сейчас будем с таможней торговаться. Это называется sobatchitza или lajatza, такой туземный обычай, без него тут никакого дела не решишь. Они будут кричать, требовать по три рубля с повозки, я тоже буду кричать, что больше трех алтынов не дам, а сойдемся на рубле с полтиною, но не сразу – через час, полтора. Пройдитесь пока по слободе, господин фон Дорн, разомните ноги. Только трубку не курите запрещено.
Слобода называлась Ямской, потому что здесь жили государственные почтальоны и возчики, jamstchiki. Смотреть тут особенно было не на что. Корнелиус обвел взглядом глухие заборы, из-за которых торчали крытые дерном скучные крыши и пошел к заставе – глядеть на Москву.
Майер и еще один купец, Нильсен, хорошо знавший по-русски, громко кричали на бородатых людей в красных кафтанах. Те тоже сердились, а один даже тряс саблей, впрочем, не вынимая ее из ножен.
Граница русской столицы была такая: сухой ров, по которому гуляла тощая бурая свинья с поросятами, потом земляной вал с покосившимся частоколом. Над острыми, уставленными в небо концами бревен виднелись купола – по большей части деревянные, но были и железные, а один даже золотой (его фон Дорн рассмотрел с особенным вниманием – ну, как и вправду из золота). Хотелось поскорей проехать в ворота и увидеть все чудеса главного московитского города собственными глазами.
Наконец, тронулись. Майер был доволен – таможня торопилась хлебать кисель, так что удалось сторговаться по рублю и пяти копеек.
– Доедете с нами до Гостиного двора, а там и до Иноземского приказа рукой подать, – объяснил он. Так называлось министерство, ведавшее иностранцами – Inozemski Prikaz.
Сначала Москва разочаровала фон Дорна, потому что была похожа на все прочие русские городки и села: поля, огороды, пустыри, одинокие усадьбы. Потом дома стали понемножку сдвигаться, тыны сомкнулись, а крыши полезли вверх – в два, три этажа. Если не считать нескольких церквей из мягкого известнякового камня, все строительство было деревянное. Корнелиус никогда не видел, чтобы такой большой город был весь из бревен и досок. Должно быть, Москва – самый большой деревянный город во всем мире! Даже мостовая, и та была бревенчатая. Лошади с непривычки ступали сторожко, оскользаясь копытами. Когда же капитан захотел слезть, чтоб вести испанца в поводу, Майер не позволил, сказал, что в Москве пешком по улице ходят только простолюдины, а человеку благородному зазорно. Даже если тебе нужно в соседний дом, садись на лошадь или в возок. Московиты в таких вещах щепетильны.
– Сейчас будет Мясной ряд, – предупредил купец и прикрыл нос платком, надушенным лавандой.
Корнелиус платка не заготовил и потому чуть не задохнулся от жуткого зловония. Маленькая площадь была заставлена деревянными лавками, на которых сплошь лежали гниющие куски мяса. По ним ползали зеленые мухи, а по краям торга, в бурых лужах, валялись груды протухшей требухи.
– Русские не коптят и не солят убоину, ленятся, – прогнусавил с зажатым носом Майер. – А к гнилью они равнодушны, варят из него капустный суп под названием stzchi и с удовольствием его поедают.
Возле деревянной часовенки метался совсем голый человек, в одном передничке на чреслах. Тряс длинной бородой, закатывал глаза, плевался в прохожих. На груди у него висел тяжелый чугунный крест, желтое тело всё было в язвах.
Увидев иностранцев, ужасный человек закричал, завертелся вокруг себя, а потом схватил с земли кусок нечистот (вероятно, собственного произведения) и швырнул в почтенного господина Майера, причем явил редкую меткость – угодил купцу в плечо. Корнелиус взмахнул было плеткой, чтобы как следует проучить наглеца, но купеческий старшина схватил его за рукав:
– Вы с ума сошли! Это blazchenni, вроде мусульманского дервиша. Русские почитают их, как святых. Ударите его – нас всех разорвут на части.
Он аккуратно вытер замаранное платье, бросил опоганенный платок на землю. К куску материи кинулись нищие.
Другой пример странных представлений русских о святости Корнелиус увидел на соседней улице. Из церкви вышел поп в полном облачении, но такой пьяный, что еле держался на ногах. Заругался на прохожего, что тот недостаточно низко поклонился, сначала ударил его медным кадилом, потом сбил шапку, схватил за волосы и давай к земле пригибать.
– Пьянство здесь грехом не считается, – пожал плечами Майер. – А вот, смотрите, bojarin.
По самой середке улицы ехал верхом важный господин, одетый не по-летнему: в чудесной златотканой шубе, в высокой, как печная труба, меховой шапке. У седла висел маленький барабан, и нарядный всадник мерно колотил по нему рукояткой плети. Чернь шарахалась в стороны, торопливо сдергивая шапки. За боярином ехали еще несколько верховых, одетых попроще.
– Зачем он стучит? – спросил фон Дорн.
– Чтобы сторонились, давали дорогу. Отъедем и мы от греха. Эй! обернулся Майер к своим. – В сторону! Пропустим индюка!
Шляпы Корнелиус снимать не стал – много чести. Боярин покосился на него через щелки припухших глаз, сплюнул. В Европе фон Дорн отхлестал бы невежу перчаткой по щекам – а дальше шпага рассудит, но тут была не Европа, так что стерпел, только желваками заиграл.
За белой каменной стеной, отгораживавшей центральную часть города от предместий, к каравану привязалась стайка мальчишек. Они бежали рядом, ловко уворачивались от плеток и кричали что-то хором.
Корнелиус прислушался, разобрал – повторяют одно и то же.
– Что они кричат? Что такое: «Nemetz kysch na kukui»?
– Они кричат: «Иностранец, отправляйся на Кукуй», – усмехнулся Майер. – Кукуй – это ручей, на котором стоит Иноземская Слобода. Там ведено селиться всем иностранцам, и вы тоже будете жить там. Сорванцы кричат из озорства, тут игра слов. «Кукуй» созвучно русскому слову, обозначающему срамную часть тела.
А вскоре пришло время расставаться с добрыми купцами.
– Нам налево, заявлять товары. Вам же, господин капитан, вон туда, показал купеческий старшина. – Видите, над крышами башню с двухголовым орлом? Въедете в ворота, и сразу справа будет Иноземский приказ. Только напрямую по улице не езжайте, обогните вон с той стороны. Будет дольше, зато безопасней.
– Почему? – удивился Корнелиус. Улица, что вела к башне, была хорошая, широкая и в отличие от всех прочих почти безлюдная. Только у высоких ворот большого деревянного дворца стояла кучка оборванцев.
– Это хоромы князя Татьева. Он своих кнехтов не кормит, не одевает, поэтому они добывают себе пропитание сами: кто проходит мимо, грабят и бьют. Иной раз до смерти. Такое уж в Москве заведение, хуже, чем в Париже. На улицу Dmitrowka тоже заходить не нужно, там шалят холопы господина обер-камергера Стрешнева. Послушайтесь доброго совета: пока вы здесь не освоились, обходите стороной все дворцы и большие дома. Будет лучше, если первый год вы вообще не станете выходить за пределы Немецкой слободы без провожатых. Хотя, конечно, здесь отлично можно пропасть и с провожатыми, особенно в ночное время. Ну, прощайте. – Славный купец протянул на прощанье руку. – Вы честный человек, господин капитан. Оберегай вас Господь в этой дикой стране.
* * *
Нет, не уберег Господь.
Два часа спустя капитан фон Дорн, бледный, с трясущимися от бессильного гнева губами выходил из ворот Иноземского приказа без шпаги, под конвоем угрюмых стрельцов в канареечного цвета кафтанах.
Капитан? Как бы не так – всего лишь лейтенант, или, как тут говорили на польский манер, porutschik.
Невероятно, но кондиции, подписанные в Амстердаме русским посланником князем Тулуповым, оказались сплошным обманом!
А начиналось так чинно, церемонно. Дежурный чиновник (в больших железных очках, нечистом кафтане, со смазанными маслом длинными волосами) взял у иностранца бумагу с печатями, важно покивал и велел дожидаться в канцелярии. Там на длинных скамьях сидели писцы, держали на коленях бумажные свитки и быстро строчили перьями по плотной сероватой бумаге. Когда листок кончался, лизали склянку с клеем, проводили языком по бумажной кромке и подклеивали следующий листок. Пахло, как и положено в казенном присутствии: пылью, мышами, сургучом. Если б не явственный запах чеснока и переваренной капусты, не то пробивавшийся снизу, не то сочащийся из самих стен, можно было вообразить, будто это никакая не Московия, а магистратура в Амстердаме или Любеке.
Ждать пришлось долго, как и подобает в приемной большого человека. В конце концов иноземного офицера принял господин Теодор Лыков – приказной podjatschi, то есть по-европейски, пожалуй, вице-министр. Именно он ведал размещением вновьприбывших иностранцев и определением их на службу и довольствие.
Кабинет у его превосходительства был нехорош – бедный, с дрянной мебелью, без портьер, из живописи только маленькая закопченная мадонна в углу, но зато сам герр Лыков поначалу Корнелиуса очень впечатлил. Был он величественный, с надутыми щеками, а одет не хуже, чем князь Тулупов: парчовый кафтан с пуговицами из неграненых рубинов; жесткий, выше затылка ворот весь заткан жемчугом, а на суконной, отороченной соболем шапке – сияющий алмазный аграф.
Сразу видно: человек сановный, огромного богатства.
На подорожную смотрел долго, морщась и на что-то качая головой. У Корнелиуса на душе вдруг стало тревожно. На капитанский патент, выправленный посланником, вице-министр едва взглянул, да и бросил на стол, будто пакость какую. Едва раздвигая губы, что-то обронил.
Низенький, щуплый толмач, с большим синяком посреди лба, подобострастно закланялся начальству, перевел на немецкий – со странным выговором, старинными оборотами, так что Корнелиус не сразу и понял:
– Вольно ж князю Тулупову попусту сулить. Свободного капитанства сейчас не имеется, да и не дадено князь-Евфимию власти самочинно звания жаловать. Поручиком в мушкатерский полк взять можно, капитаном – еще думать надо.
Фон Дорн помертвел, но то было только начало.
– Жалованье тебе будет половинное, ибо сейчас войны нету, – тараторил толмач. – И подъемного корму тебе князь много наобещал, столько дать нельзя. А и то, что можно бы дать, сейчас взять неоткуда. Ждать нужно год или, может, полтора.
Корнелиус вскочил, топнул ногой.
– Не стану служить поручиком, да за половину жалованья! Если так, я немедля отправляюсь обратно!
Лыков недобро усмехнулся:
– Эк чего захотел. Государевы ездовые, сто ефимков, потратил, города и крепости наши все повысмотрел, а теперь назад? Может, ты лазутчик? Нет, Корней Фондорнов, отслужи, сколько положено, а там видно будет.
От изумления и ярости случилось у Корнелиуса помутнение: подскочил он к вице-министру, схватил его за жемчужный ворот, стал трясти и ругать крепкими словами, так что из канцелярии прибежали писцы разнимать.
Оскорбленный подьячий вызвал стрелецкий караул. Хотел даже буяна в тюрьму отправить, но передумал – велел доставить под стражей к командиру полка, где Корнелиусу служить.
– Полковник Либенов покажет тебе, как государевых людей лаять и за царский кафтан трепать! – кричал подлый вице-министр, а толмач старательно переводил. – Он тебя в погреб посадит, на хлеб и воду, да батогами! А не станет батогами – буду на него самого челом за бесчестье бить!
* * *
Проезд по быстро пустеющей предвечерней Москве запомнился потрясенному Корнелиусу, как кошмарный сон. Хищные укосы крыш, зловещие персты звонниц, похоронный гуд колоколов. Фон Дорн горестно стонал, покачиваясь в седле, даже заплакал от обиды и жалости к себе – лицо закрыл ладонями, чтоб конвоиры не радовались. Коня вел за повод сам стрелецкий десятник, каурую с поклажей тянули аж двое. Она, умница, не хотела идти, прядала ушами, упиралась.
За воротами земляного вала – не теми, через которые въезжал караван, другими – открылся вид на экзекуционный плац. Виселицы с покачивающимися мертвяками Корнелиус оглядел мельком, это было не диво, от кольев с насаженными руками и ногами отвернулся, но чуть поодаль увидел такое, что даже вскрикнул.
Довольно большая кучка зевак стояла вокруг женщины, зарытой в землю по самые плечи. Она была побитая и перепачканная грязью, но живая. Фон Дорн вспомнил, как купцы рассказывали про жестокий обычай московитов жену, что убьет мужа, не жечь на костре, как принято в цивилизованных странах, а закапывать живой в землю, пока не издохнет. Он-то думал, закапывают с головой, чтоб задохнулась – тоже ведь страшно. Но этак вот, на долгую муку, во стократ страшнее.
На закопанную наскакивали два бродячих пса, захлебываясь бешеным лаем. Один вцепился в ухо, оторвал, сожрал. В толпе одобрительно засмеялись. Руки преступницы были в земле, защищаться она не могла, но все же извернулась и укусила кобеля за нос. Зеваки снова зашумели, теперь уже выражая одобрение мужеубийце.
– Дикое варварское обыкновение, – сказал толмач вполголоса. – Люди благородно-просвещенного ума осуждают.
Откуда здесь, в этом адском государстве, взяться благородным, просвещенным людям, хотел сказать Корнелиус, но поостерегся. С чего это приказный вдруг переменил тон? Не иначе, хочет на неосторожном слове поймать.
Проехали еще невеликое расстояние, и было фон Дорну за все перенесенные муки утешительное видение. Закатная заря осветила дрожащим розовым светом берега малой речки, тесно уставленной мельничками, и вдруг поодаль, над крутым обрывом, обрисовался милый немецкий городок: с белыми опрятными домиками, шпилем кирхи, зелеными садами и даже блеснула гладь аккуратного пруда с фонтаном. Городок был как две капли воды похож на милый сердцу Фюрстенхоф, что стоял всего в полумиле к юго-востоку от отчего замка. Очевидно, благое Провидение сжалилось над Корнелиусом и милосердно лишило его рассудка – фон Дорн нисколько этому не огорчился.
– Это и есть Новая Немецкая слобода, которую местные невежи прозвали Кукуем, – сообщил переводчик. – Тому двадцать три года, как выстроена. Заглядение, правда? Дворой нынче за три сотни стало, и люди всё достойные: офицеры, врачи, мастера часовых и прочих хитрых дел. – Он захихикал. – А знаете, господин поручик, почему «Кукуй»?
– Почему? – вяло спросил фон Дорн, поняв, что постылый рассудок никуда от него не делся, и поморщившись на «поручика».
– Это здешние служанки, стирая в ручье белье и пялясь на диковинных московитов, кричали друг другу: «Kucke, kuck mal!»[4] Вот и пристало. Правда смешно?
У въезда, за полосатым шлагбаумом стоял караульный солдат – в каске, кирасе, с алебардой.
Стрельцов пустил неохотно, после препирательств. Корнелиус заметил, что его конвоиры шли уже не так грозно, как по Москве – сбились в кучу, по сторонам глядели с опаской.
Из аустерии, на крышей которой было установлено тележное колесо с жестяным аистом (вывеска гласила «Storch und Rad»[5], вышли в обнимку двое рейтаров с палашами у пояса. Один, показав на бородатых стрельцов, крикнул на баварском:
– Гляди, Зепп, пришли русские свиньи, мочалки для бани продавать!
Второй оглушительно захохотал, согнувшись пополам. Стрельцы сказанного понять не могли, но сдвинулись еще плотнее.
Больше всего Корнелиуса удивил толмач. Вместо того, чтоб осерчать на «русских свиней», заговорщически подмигнул и осклабился.
– Вот, – показал он на большой дом с красной черепичной крышей. Здесь квартирует ваш полковой начальник герр Кристиан Либенау фон Лилиенклау, по-русски «полковник Либенов». Мне туда ходить незачем, так что откланиваюсь и желаю вам всяческого благополучия. Если понадобится толмач – милости просим. Зовусь я Пашка Немцеров, с Архангельского подворья. Я и грамотки челобитные либо сутяжные составляю. Беру недорого алтын и деньгу.
Десятник понес в дом кляузу от вице-министра, Корнелиусу велел дожидаться. Сердце заныло от нехорошего предчувствия.
* * *
– Да, молодой человек, наломали вы дров. – Полковник Либенау фон Лилиенклау раскурил фарфоровую трубку, надувая тощие щеки и супя кустистые пегие брови. – Схватить подьячего за шиворот, да еще в приказе, при подчиненных! Теперь эта бестия грозится челом за бесчестье бить. Нехорошо, скверно. Как пойдет писанина, не отвяжешься. – Он снова заглянул в присланную Теодором Лыковым грамотку, сердито крякнул. – Ишь, чего захотел, мокрица – офицера батогами! У меня не стрелецкий полк, а мушкетерский. Секу не батогами, а розгами, и только нижних чинов. Подлая, рабская страна! Тьфу! Придется ему, бесу, тремя рублями поклониться, а то и пятью – больно уж осерчал.
Командир полка оказался страшным только по виду. Ворчал, ругался, несколько раз стукнул кулаком по столу, но Корнелиус на своем веку повидал всяких командиров и хорошо знал: бойся не того пса, что лает, а того, что молчит.
Ругань начальства фон Дорн выслушал без препирательств, а после отлучился во двор, вынул из вьюка флягу доброго голландского рома, сверток батавского табаку, и вскоре они с полковником уже сидели на уютнойзастекленной веранде, дымили трубками и пили крепкий, щедро сдобренный ромом кофе.
– Тут ведь что досадно, – говорил Либенау, вздыхая. – Этот Федька Лыков невелика шишка, подьячишка простой. Вы говорите, дожидались его долго? Это он посылал за «большим кафтаном» (такой вроде как казенный мундир для парадных выходов), чтоб на вас впечатление произвести. Обычное дело – на гостинец набивался, в России так заведено. Надо было посулить ему пару соболей из ваших подъемных, всё бы и устроилось. А для будущей пользы еще следовало бы его, шельму, да пару других подьячих в гости позвать, очень уж они охочи до мальвазеи и засахаренных фруктов, которые столь искусно приготовляет фрау Зибольд из «Аиста». Только всего и надо было. И капитанское звание при вас осталось бы, и подъемные. Эх, сударь! Что ж вас купцы-то не научили? Нужно было вам сначала сюда, в слободу, а уж после в приказ. Теперь поздно, не поправишь. Если б вы Федьку с глазу на глаз срамили, да хоть бы и прибили, невелика беда, а при подчиненных дело другое, не простит. Ему бесчестье. За поруганную честь он много возьмет.
Услышав про честь, фон Дорн встрепенулся.
– Если он человек чести, я готов дать ему полную сатисфакцию. На чем здесь принято биться? На саблях? На пистолях? Я готов драться любым оружием!
Либенау засмеялся. Смеялся долго, с удовольствием и вкусом.
– Эк, куда хватили – дуэль. Тут вам не Европа. У здешних дворян, если поссорятся, знаете какая дуэль? Садятся на лошадей и хлещут друг друга кнутами по рожам, пока один не свалится. Я же говорю, рабская страна, никакого понятия о достоинстве. Кроме царя все холопы, до наипервейшего боярина. По здешним понятиям бесчестье может быть только от равных или низших, от высших никогда, пусть хоть на морду гадят. Если царь собственной ручкой какого князя или боярина за виски дерет или по щекам лупит – это только повод для гордости. Вот будет зима, начнется любимая царская забава. Государевы стольники – это вроде камер-юнкеров – будут нарочно во дворец к высочайшему выходу опаздывать. А знаете почему? Потому что опоздавших монарх велит в пруду купать и радуется, как ребенок, в ладоши бьет. Стольники нарочно орут пожалостливей да посмешней, чтобы его помазанному величеству угодить. Некоторые, конечно, от такого купания простужаются и помирают, но бывает и так, что Алексей Михайлович смилуется и пожалует что-нибудь: шубу для согрева или деревеньку на прокорм. Вот такие здесь дворяне. Да их возле дворца каждый день плетьми дерут, кто провинился. А вы – дуэль.
– И иностранцев тоже плетьми дерут? – поджавшись и бледнея при одной мысли о позорном наказании, спросил фон Дорн. Крики вице-министра Федьки про батоги он счел за пустые угрозы (где это видано, чтоб людей благородного звания подвергали порке?), а выходило, что зря.
Полковник только вздохнул, будто на лепет неразумного дитяти.
– Плети что – это и не наказание вовсе. Так, мелкое порицание. У нас тут один капитан из недавно прибывших проверял купленное ружье да пальнул в ворону, что сидела на кресте церкви. Били капитана кнутом, вырвали ноздри и сослали в Сибирь, навечно.
– За ворону?! – не поверил Корнелиус.
– За кощунство. О, друг мой, вы не представляете, что за обычаи в этой стране! Таких нелепых, безумных законов вы не сыщете и в Персии.
Кажется, полковнику доставляло удовольствие стращать новичка местными ужасами. Он крикнул служанке заварить свежего кофе да принести из погреба можжевеловой и, улыбаясь в усы, стал рассказывать такое, что фон Дорн только ахал.
– В шахматы играете? – спросил Либенау.
– Иногда. Не очень хорошо, но когда нужно скоротать зимний вечерок…
– Запрещено, – отрезал полковник. – За эту богомерзкую забаву бьют кнутом… А табак нюхаете?
– Нет, у меня от него слезы – не остановишь.
– А вы как-нибудь понюхайте прилюдно – просто из интереса, предложил коварный хозяин. – Вам за это по закону нос отрежут, так-то! С собаками играть нельзя, на качелях качаться нельзя, смотреть на луну с начала ее первой четверти нельзя. Скоро начнется жара, духота, так вы, дружище, не вздумайте купаться в Яузе во время грозы. Это колдовство донесут, на дыбе изломают.
– Хорошо, что вы меня предупредили, – поблагодарил взмокший от всех этих извещений Корнелиус. – А какие-нибудь невинные забавы дозволяются? Потанцевать с дамами, послушать музыку?
– У нас на Кукуе можете чувствовать себя, как в Германии, тут у нас свои законы. Но на Москве музыки не бывает – православная церковь почитает скрипки, виолы, флейты и прочие инструменты сатанинским ухищрением.
От упоминания о церкви мысли фон Дорна приняли иное направление.
– Какой вы веры, господин Либенау? – осторожно спросил он. – Римской или реформатской?
– Я родом из Нассау, – благодушно ответил полковник, – стало быть, протестант. Вы-то, поди, католик, раз родом из Вюртемберга? Это ничего, я придерживаюсь того взгляда, что вера – дело личное.
– Да, – с облегчением сказал Корнелиус. – Я католик и почти месяц не был на исповеди. Где мне найти священника?
– Нигде. – Старый вояка сочувственно развел руками. – Латинская вера в Московии строго-настрого запрещена. Нас, протестантов, еще терпят, но ни католического священника, ни костела вы здесь не найдете.
– Как же жить без исповеди и причастия? – ужаснулся фон Дорн.
– Ничего, живут, – пожал плечами Либенау.
– Молятся перед образом. А кто похитрее – переходит в русскую веру. За это положено повышение по службе, щедрый подарок от царя. Перекресту жить в Слободе необязательно, можно и в Москве. И жениться на русской тоже можно. Многие так делают, особенно из торгового сословия, – презрительно скривился полковник. – Ради выгоды. Пройдет поколение, другое, и добрая европейская фамилия вырождается, такой уж тут воздух. Тех, кто здесь родился, «старыми немцами» зовут, а мы с вами – «новые немцы». Вот я видел из окна рядом с вами толмача Пашку Немцерова. Его дед был лучший часовщик в Старой Немецкой слободе, да польстился НА царские заказы, перекрестился. Прошло полвека, и вот вам плод ренегатства – этакий ублюдок Пашка, и не немец, и не русский. Видали у него на лбу шишку? Это от молитвенного усердия, всё земные поклоны кладет. Живет при церкви, на клиросе выпевает. Хорошо, в ворота не сунулся, собака, а то я б его пинками прогнал.
Командир сердито запыхтел, стукнул по столу – фаянсовый кофейник подскочил и выплеснул из носика на скатерть черную жидкость.
– Русская косность и тупость разжижает мозги и разъедает душу! Если б не наш Кукуй, мы все бы тоже давно оскотинились. Знаете, каковы представления московитов о науке? Космографию они изучают по Козьме Индоплавателю, который, как известно, почитал Землю четырехугольной. Высшая премудрость, которой здесь владеют немногие избранные – четыре правила арифметики, да и то делить большие числа они не умеют, а уж о дробях и не слыхивали. Эвклидовой геометрии не ведают вовсе, а грамотным считается тот, кто может худо-бедно свое имя накалякать. В прошлый сочельник угощал я одного дьяка из Рейтарского приказа, Митьку Иванова. Этот Митька взял со стола мидию в ракушке домашним показать и после хранил этакое диво в винном кубке. Так сослуживцы донесли, будто он в том кубке диавола прячет! И всё, был Митька Иванов – не стало. Зря я на угощение и подношение тратился.
Развезло герра Либенау фон Лилиенклау на нового слушателя – не остановишь. Да Корнелиус и не думал останавливать. Слушал, затаив дыхание, и только на душе становилось всё муторней и муторней. Нечего сказать умен лейтенант фон Дорн, нашел страну, где счастье искать.
– Днем, когда самая работа, все московиты укладываются спать, негодовал полковник. – Присутствия и лавки закрываются, вся страна дрыхнет. Вроде испанской сиесты, никаких дел вести нельзя. Только у испанцев летом жарко, а этим-то что не работается?
– А что русская армия? – спросил Корнелиус, уже заранее зная, что ничего хорошего не услышит. – Трудна ли будет моя служба?
– Трудна, потому что ваш ротный командир, Овсейка Творогов, вор и пьяница. Хотел бы прогнать его, да не могу – у него, мерзавца, высокие покровители. А армия у русских дрянь. В поход с ней ходить нельзя, даже против поляков воевать не может. Знаете, какой стратегии придерживаются московиты в сражении? Либенау саркастически подчеркнул слово «стратегия». – Скачут гурьбой на врага со страшным криком, надеясь испугать. Если не получилось останавливаются и дают залп из ружей и пистолей. Если противник все равно не испугался, тогда московиты пугаются сами, поворачивают назад и бегут, топча друг друга. Вот и вся баталия. Первый министр боярин Матфеев хочет построить новую армию, европейского образца, но у Матфеева много могущественных врагов, а царь (тут хозяин понизил голос) глуп и безволен, всяк вертит им, как хочет. Вот будете в Китай-городе, полюбуйтесь на их Царь-пушку. Стоит здоровенная дура, никогда в бою не бывала, потому как из нее стрелять нельзя. Царь-пушка у них не стреляет, царь не правит. Вся эта страна – огромный болотный пузырь. Дунь как следует – лопнет. Эх, милый вы мой, я-то сюда не по своей воле угодил. Служил у Радзивилла Литовского, попал к московитам в плен раненый, тому двадцать лет. У меня выбора не было: или в тюрьму, или на царскую службу. Но вас-то кой черт сюда занес?
– Вы случайно не знаете некоего господина Фаустле, бывшего рейтарского полуполковника? – спросил Корнелиус, припоминая посулы амстердамского знакомца.
– Как же, знаю, – махнул рукой Либенау. – Никакой он не рейтар. Мошенник, прощелыга, из «старых немцев». Это он вас сманил? Такая у него иудина служба, жалованье ему за это из царской казны идет.
Фон Дорн стиснул кулаки, спросил тихонько, будто боялся добычу спугнуть.
– Так, значит, герр Фаустле сюда еще вернется?
Полковник усмехнулся:
– Вернуться-то он вернется, только не такой Фаустле дурак, чтоб на Кукуе появиться. Его тут многие из офицеров и мастеров хотели бы повидать, не вы один. Нет, у Фаустле дом в Замоскворечье, в Стрелецкой слободе. Нам за Москву-реку хода нет, у солдат со стрельцами давняя вражда.
Корнелиус вспомнил, как странно вели себя в Немецкой слободе его канареечные конвоиры. Теперь понятно, почему.
– Ничего, – сказал он, скрипнув зубами. – За глупость и легковерие надо платить. Как-нибудь продержусь четыре года, а потом назад, в Европу.
– Какие четыре года? – удивился Либенау. – Какая Европа? Неужто вы еще не поняли? Приехать сюда можно, уехать – ни за что и никогда. Вы навсегда останетесь в России, вас закопают в тощую русскую землю, и из вашего праха вырастет главное русское растение лопух.
Глава пятая
НЕ БЫЛО НИ ГРОША, ДА ВДРУГ АЛТЫН
Если б свободное падение длилось не две с половиной секунды, а чуть дольше, у Николаса от ужаса разорвалось бы сердце. Но в тот самый миг, когда магистр осознал, что, собственно, с ним произошло, и собрался закричать во всё горло, полет уже закончился – хрустом, треском, противным шорохом и глухим ударом. Фандорин оказался в тесном, прямоугольном пространстве, отчего-то пахнущем свежей клейкой листвой и таком же, как листва, зеленом.
Ничего не понимая, он в ужасе задергался, забился в этом жестком и неподатливом зеленом кошмаре, кое-как вывернулся, уперся ногами в твердь и вскочил, по самую грудь утопая в тополиных ветках и бумажном соре. Оказалось, что траектория головокружительного путешествия второго баронета, начавшаяся на крыше, завершилась баскетбольным попаданием точнехонько в мусорный бак, доверху наполненный остриженными ветвями, листьями и скомканной бумагой. Николас задыхался и хватал ртом воздух, исцарапанный и оглушенный падением, но, кажется, более или менее целый.
Ноги передумали держать его в вертикальном положении, и он бессильно осел на пружинистую подстилку из новопреставленной листвы. Над головой сразу же образовался зеленый шалашик из ветвей. Фандорин смотрел сквозь него на синее небо и ни о чем не думал, потому что о чем можно думать, когда с человеком ни с того ни с сего случается такое?
Если б Николас от шока и изумления временно не утратил способности к отвлеченным умопостроениям, он, наверное, сейчас размышлял бы о странном несоответствии между человеческим самомнением и суровой истиной бытия.
Живешь на свете в полной уверенности, что ты – царь и повелитель собственной вселенной, да так оно, в общем и есть. Но твою разумную и упорядоченную вселенную от хаоса отделяет одна лишь тонюсенькая стеклянная перегородка, и ты плаваешь в этом хрупком аквариуме пучеглазой, непуганой рыбкой. А потом случается что-то, над чем ты не властен и о чем даже не имеешь представления – и аквариум разлетается вдребезги, рыбка бьется среди стеклянных осколков, бессмысленно раздувая жабры. Только что ты был хозяином своей судьбы, исследователем тайн истории, сторонником здорового образа жизни и патриотом окружающей среды, ты вынашивал честолюбивые планы на будущее и твердо знал, что следующий новый год будешь встречать на вулканическом острове Тенерифе, а потом хаос чуть-чуть, совсем слегка коснулся тебя своим безумным, обжигающим дыханием, и стекло треснуло. Царь вселенной лежит скрюченный в мусорном баке, смотрит на ползущие по небу облака и не может взять в толк, почему он еще жив.
Объяснение могло быть только одно – пресловутая фандоринская удачливость, про которую отцу в детстве рассказывала бабушка Елизавета. Мол, ворожит мужчинам рода Фандориных некая благожелательная мистическая сила, приносящая чудесное избавление от всевозможных опасностей. У каждого Фандорина, как у пресловутой кошки, девять жизней, а у некоторых вроде деда Эраста Петровича, запасных жизней бывало и побольше, чем девять.
Чушь, конечно. Фамильная легенда. То-то сэру Александеру с выбором парома «Христиания» повезло. А самому Николасу? Какая фантастическая, оскорбительная неудачливость! Нет ничего обиднее и нелепей, чем стать так называемой жертвой статистики. По статистике положено, чтобы с некоторым процентом населения происходили несчастные случаи – условно говоря, чтоб кому-то на голову падал кирпич. Скажем, 0,01 процента живущих обязаны попасть в автокатастрофу; 0,001 процента обречены заразиться энцефалитом, а 0,0001 процента на роду написано стать жертвой маньяка или психопата. Например, Николасу А. Фандорину, M.A. и Bt.
Как говорят новые русские, ничего тут не попишешь – так природа захотела. Самое тупое и бессмысленное – причитать: ну почему я, почему это случилось именно со мной? Почему сумасшедшего очкарика принесло именно сегодня и именно в ЦАСД? Почему из всех посетителей он выбрал меня?
То есть, разумеется, у всего, что происходит, если покопаться, обнаружится свое объяснение. Например, такое. На Николаса напал историк, имеющий пропуск в архив и потихоньку свихнувшийся среди этого депрессивного антуража. Возможно, у бедняги патологическая ненависть к двухметровым блондинам в синих блейзерах. Именно такой двадцать лет назад надругался над ним в пионерском лагере и нанес ребенку глубинную психическую травму. В обычной жизни он более или менее нормальный, а как увидит синий блейзер – впадает в агрессию. Сила у этого тщедушного очкарика поистине нечеловеческая, явно аффектного происхождения. Как легко он перекинул через себя двухсотфунтового дылду!
Или, что еще вероятней, объект его обсесии – кейсы светло-шоколадного цвета. Ведь именно с кейса все и началось. Такой специфический патологический фетишизм.
Господи, кейс!
Николас вскинулся, застонал, стал вылезать из глубокого узкого бака. Может быть, еще не поздно?
Милиция, здесь у входа дежурит милиция. Скорей!
Три часа спустя желто-синий милицейский «уазик» доставил густо намазанного зеленкой магистра к гостинице.
Дело было дрянь. Психа в клетчатой рубашке на территории архивного городка отыскать не удалось. То ли пролез в подземные хранилища и где-то там, в нехоженых лабиринтах, спрятался – и тогда есть надежда, что рано или поздно вылезет наружу либо же попадется кому-то из сотрудников на глаза. То ли сумел каким-то чудом проскользнуть незамеченным мимо постовых милиционеров на одной из шести проходных, и тогда пиши пропало.
Подавленная жертва статистики ехала в зеркальном лифте на свой пятнадцатый этаж и, чтобы восстановить позитивный взгляд на жизнь, пыталась сочинить оптимистичный лимерик. Но выходило что-то мрачное, и опять, как в архиве, с членовредительской тематикой.
В конце концов, можно ведь взглянуть на случившееся и по-другому, убеждал себя Фандорин. Произошло истинное Божье чудо – впору надевать рубище, вериги и идти простоволосым по святой Руси. По всему он должен был расколотить себе голову о кирпичи, размозжить грудную клетку о бетонный блок или повиснуть, пронзенный одним из торчащих арматурных прутьев, а вместо этого отделался несколькими царапинами. Наследственная удачливость – конечно, бред, но нельзя не признать, что упал он с крыши исключительно, просто феноменально удачно. Стало быть, аквариум уцелел, жизнь продолжается, а если жизнь продолжается, то значит, ее можно наладить и упорядочить.
Первым делом произвести минимизацию понесенного ущерба. Позвонить в «Барклайз», чтобы заблокировали похищенные кредитные карточки. И пусть переведут по «Вестерн юнион» некоторую сумму наличными – не оставаться же без денег. Связаться с консульством, понадобится временное удостоверение вместо паспорта. Сообщить в «Бритиш Эрвейз» о пропаже билета – пусть восстановят. Всё?
Нет, не всё. Есть пропажа, которую не восстановишь: завещание Корнелиуса. Словно заклятье нависло над этим листком старинной бумаги собственно, уже и не листком, а сколькими-то килобайтами информации в памяти компьютера. Самое обидное было то, что Николас даже не успел прочесть послание капитана фон Дорна. Только:
«Память сия для сынка Микиты егда». О чем память? Когда «егда»? И почему там, чуть ниже поминаются какой-то «алтын» и «рогожа»?
Неужели он теперь никогда этого не узнает? Что за фатальная нелепость! Может, сумасшедший очкарик наиграется своей добычей, да и выбросит ее? Описание кейса и всего содержимого у милиции имеется. Отчаиваться рано.
Он шел по длинному, устланному ковровой дорожкой коридору к своему номеру 1531. Открыл дверь, остановился в тесной прихожей перед зеркалом. Ну и вид: блейзер перепачкан известкой и тополиным соком, рукав надорван, двух пуговиц не хватает. Узел галстука съехал на сторону, рубашка вся в пятнах. А лицо! Мало того, что на щеках две намазанные зеленкой царапины, так подбородок черный и в волосах застрял кусочек яичной скорлупы. Какая гадость! Умыться, немедленно умыться. А потом – под душ.
Николас щелкнул выключателем, распахнул дверь ванной. И замер.
На унитазе, закинув ногу на ногу, сидел давешний очкарик и приветливо улыбался остолбеневшему магистру.
* * *
Первое чувство, которое испытал Фандорин – не изумление, а абсурдная радость от того, что похититель кейса нашелся. Абсурдная – потому что чему же тут радоваться, если от потрясения и сотрясения у человека поехали мозги (отличное идиоматическое выражение из фольклорного блокнота) и его повело в глюки (оттуда же).
– Где кейс? – спросил Николас у глюка. Видение улыбнулось:
– Я думал, ты баскетболист, а ты баскетбольный мяч. Как ты ловко в корзинку-то, а?
Галлюцинация восхищенно покачала чубатой головой, поправила правой рукой очки на переносице, чуть приподняла левую, и Николас увидел черную, матово поблескивающую трубку с еще более черной дыркой посередине.
– Пожил уже, хватит, – с ласковой укоризной сказал очкарик. – Дай другим пожить.
Дырка приподнялась еще на сантиметр, так что теперь смотрела Фандорину прямо в лицо, палец на спусковом крючке двинулся – и Николас инстинктивно, не рассуждая, дернул головой в сторону. Трубка чмокнула, щеку обдало горячим, а в стену сзади ударило чем-то хлестким, и посыпалась крошка.
В свое время Николас был нападающим университетской баскетбольной команды – не из-за того, что умел с середины площадки закинуть мяч прямо в корзинку и не из-за роста (были в команде парни и подлиннее), а из-за превосходной реакции и умения ориентироваться в игре. Во время матча с будущим магистром происходила чудесная перемена – у него начисто отключалась рефлексия. Фандорин переставал думать головой, отдавая управление своими действиями рукам и ногам, которые отлично справлялись с задачей безо всякого участия интеллекта. Очевидно, из-за этого-то периодического катапультирования рефлексии ему и не суждено было стать великим ученым. Может, лучше было податься в профессиональные спортсмены?
Такого рода сомнения (уж они-то точно относились к категории рефлексии) одолевали Николаса довольно часто. Но сейчас катапультирование спасло ему жизнь.
Уже не вникая в тонкости – действительно ли очкарик палил в него из пистолета или это все-таки была галлюцинация – Фандорин метнулся обратно в прихожую и нырнул за выступ. Вовремя: зеркало треснуло, разбегаясь черными лучами от маленькой круглой дыры. Еще один рывок, и Николас вылетел в коридор.
Справа был лифт, но далеко, метрах в тридцати, не добежать – пуля догонит. Фандорин дернулся влево, где находилась лестница. Тоже далеко! Однако в двух шагах от двери номера 1531 стояли двое носатых брюнетов, с интересом глядя на человека, который выскочил из номера, словно чертик из табакерки.
– Sorry, – пробормотал магистр и проскользнул между ними, задев твердое, будто деревянное плечо одного из восточных людей, плотно сбитого, с залихватски подкрученными усами.
Тот зычно крикнул вслед с характерным кавказским акцентом:
– Э! Нэ понял!
Николас и не подумал оборачиваться – несся по узкому коридору со всех ног.
– Ви что тут, с ума пасхадыли?! – еще сердитей крикнул тот же голос, а другой, звонкий и веселый – голос Очкарика – ответил:
– Мильпардон, генацвале. Мы с корешом за пивом. Эй, Коляныч, не гони, успеем!
– Сначала извинысь, потом бэги! – потребовал второй кавказский голос, пожиже первого.
Дальше Фандорин не слышал, потому что уже нырнул в спасительный проем и сломя голову, через три ступеньки, заскакал по лестнице.
Боже, благослови грузинов и их вспыльчивый нрав!
Сам не заметил, как слетел по лестнице с пятнадцатого этажа. Способность к рефлексии все еще не вернулась, а то у Николаса, верно, подкосились бы ноги.
Это был никакой не сумасшедший! Это был убийца! И судя по повадкам, по страшной чмокающей трубке – убийца профессиональный, каких Николас раньше видел только в кино! Очкарику нужен был вовсе не кейс! Он хотел убить Николаса – и чуть было не убил. Дважды Фандорин спасся истинным чудом: сначала благодаря контейнеру с мусором, потом благодаря двум задиристым грузинам. Две кошачьи жизни долой.
В вестибюле дежурил милиционер, строго покосившийся на встрепанного постояльца.
Николас заколебался – позвать на помощь или лучше уносить ноги подобру-поздорову?
Слава богу, рефлексия уже вернулась и вступила в свои права. Какая там помощь? – сказала она. Этот улыбчивый душегуб запросто проник в архивный городок, который охраняют часовые с автоматами, и так же просто вышел оттуда. С той же легкостью он проник в гостиницу, через придирчивого швейцара, через этого самого милиционера. А ведь одет подозрительно: ковбойка, кеды. Нет-нет, бежать, спасаться!
Но куда?
Выскочив на улицу, Николас ошарашенно обозрел поток машин, медленно ползущих по Тверской. Даже такси не возьмешь – платить нечем. Ни денег, ни документов.
В британское посольство – вот куда. Там царят разумность и порядок, там помогут.
– Извините, вы не знаете, где посольство Соединенного королевства? спросил Николас у топтавшейся неподалеку девушки – миниатюрной, черноволосой, со строго насупленным лбом. Та озадаченно посмотрела снизу вверх, пожала плечами. То ли не знала, то ли он как-то не так спросил.
Задерживаться было нельзя. Фандорин добежал до подземного перехода и стал протискиваться через густую толпу, лихорадочно соображая, как же отыскать посольство.
Видимо, ясность мысли все-таки еще не вполне вернулась к родившемуся в рубашке магистру – ведь в кармане пиджака лежал превосходный «Бедекер». Николас на ходу полистал яркую книжечку. Вот оно, посольство: Софийская набережная. Где это? Квадрат D-7 на схеме центральной части города. Напротив Кремля, на другой стороне реки Москвы. Так это же рукой подать каких-нибудь – четверть часа ходьбы!
Обрадованный такой удачей, Фандорин зашагал по переходу в сторону реки – быстро, но уже не бегом, чтобы не привлекать к себе излишнего внимания.
Жаль, что приходилось вот так, мимоходом пересекать Красную площадь. Увы, не до исторических реминисценций. А сколько раз Николас представлял себе, как с трепетом ступит на священный плац, с которого начинается отсчет бескрайних просторов России! И еще намеревался непременно наведаться в мавзолей, пока мумию погубителя великой державы не закопали в землю.
Хоть и торопился, хоть и не до того было, но на мавзолей все-таки обернулся – и раз, и два. Никогда не думал, что этот зиккурат так похож на сложенные кубики из детского конструктора.
Что это мелькнуло сзади в толпе? Клетчатое, желто-зеленое?
А-а-а, – захлебнулся магистр невыплеснувшимся криком. Следом, шагах в двадцати, споро вышагивал Очкарик. Увидел, что Фандорин обернулся, и радостно помахал рукой, просиял улыбкой: мол, все в порядке, я тут.
Николас резко остановился, присел на корточки и повернул рычажки – на правой платформе, на левой. Стал еще на несколько сантиметров выше из-за высунувшихся роликов и, набирая скорость, помчался по брусчатке вперед, к Покровскому храму. Сзади раздался свисток, потом другой, но это было пустое.
Москворецкий мост он пролетел на одном дыхании – вполне возможно, поставив при этом рекорд скорости по бегу на роликовых коньках. Так разогнался, что, выворачивая вправо на набережную, зацепился ботинком за шов на асфальте и растянулся во весь рост.
Здорово расшиб колено, порвал и без того обезображенные брюки, а досаднее всего то, что от правой подошвы отлетели два колесика, и катить дальше стало невозможно.
Николас испуганно оглянулся. Желто-зеленой ковбойки на мосту не было. Кажется, оторвался.
Припадая на ушибленную ногу, двинулся к спасительному убежищу, посольству Соединенного королевства Великобритании и Северной Ирландии.
* * *
Советник по безопасности Лоуренс Пампкин, грузный мужчина с брыластым, как у мастифа, лицом и ярко-голубыми глазами, окинул медленным взглядом потрепанного посетителя, пожевал губами и бесстрастно спросил:
– Что с вашей одеждой, мистер Фандорин, то есть, сэр Николас? И почему у вас зеленые полосы на щеках?
– Понимаете, я… сначала свалился в мусорный бак, а потом упал с роликов, – ответил Николас и покраснел – так по-идиотски это прозвучало. Просто какой-то Макс Линдер.
Но советник не выразил ни малейшего удивления. Наоборот, вышел из-за письменного стола, крепко пожал Николасу руку и предложил сесть в допотопное кресло, должно быть, помнившее еще лорда Бивербрука. Сам сел напротив, закурил русскую папиросу и, раздув вялый огонек, велел:
– Рассказывайте.
Слушал внимательно, ни разу не перебил и даже почти не шевелился, только время от времени стряхивал пепел.
Когда Фандорин закончил свою готическую повесть, которая здесь, в чопорном казенном кабинете, верно, звучала совершеннейшим бредом наркомана, воцарилась тишина. В открытой форточке, подрагивая на сквозняке, печально позванивал японский колокольчик.
– Вы думаете, что я спятил? – не выдержал тяжелой паузы магистр. Что у меня мания преследования? Честно говоря, я и сам не вполне уверен, что мне всё это…
Пампкин жестом остановил его.
– Нет, сэр Николас, я вижу, что вы рассказали правду. Во всяком случае, то, что вам представляется правдой. Более того, я даже готов поверить, что вы не имеете ни малейшего понятия о том, почему вас хотят ликвидировать. Я много лет провел в этой стране, и я знаю: здесь может произойти всё, что угодно. Абсолютно всё… И человеческая жизнь тут стоит не слишком дорого. Тем не менее ваша история, безусловно, имеет какое-то вполне рациональное объяснение.
– Какое?! – вскричал Николас. – Я первый день в Москве! Я представитель тихой, мало кому интересной профессии! Какой тут может быть рациональный мотив?
Советник по безопасности вздохнул, чуть качнул головой.
– Могу предположить минимум три. Первый: вас приняли за кого-то другого. Хоть это и маловероятно, если учесть, что киллер поджидал вас в гостиничном номере. Второе: вы видели что-то лишнее и сами этого не поняли. Третье: кто-то, принимающий решения, заблуждается, считая, что вы видели нечто лишнее. Да мало ли что может быть…
Хотите добрый совет?
Совет от чиновника Форин оффиса? Николас захлопал светлыми ресницами. Должно быть, мистер Пампкин в самом деле прожил в России слишком долго и от этого отчасти обрусел – даже вон курит папиросы «Беломорканал».
– Совет? – недоверчиво переспросил он.
– Ну да. – Лоуренс Пампкин с некоторым смущением пояснил. – Я же советник.
– Да, буду очень признателен!
– Оставайтесь до завтра в посольстве. Можете переночевать на том диване – я сам иногда тут сплю, когда засиживаюсь допоздна. Никуда не выходите. Канцелярия уже закрыта, но утром вам выдадут временный паспорт. Мои люди вывезут вас в багажнике автомобиля и доставят прямиком к лондонскому рейсу. Уносите ноги, сэр Николас, пока целы. Иначе, боюсь, придется отправлять вас на родину в свинцовом гробу.
Такого совета Фандорин никак не ожидал.
– Но если я сейчас уеду, я не узнаю, что всё это означало, и потом буду терзаться догадками всю оставшуюся жизнь. И потом, я не могу вернуться домой без завещания фон Дорна! Мне не простят этого потомки.
– Так у вас есть дети? – нахмурился советник, будто этот факт еще больше усложнял дело.
– Нет. Но когда-нибудь будут. А почему вы спросили? – насторожился Николас. Пампкин ответил не сразу.
– Я не знаю, сэр, кто и зачем хочет вас убить. Но, видимо, очень хочет. Возможно, это мафия. Или спецслужбы, которых тут теперь развелось бессчетное количество, и у каждой свои секреты, свои интересы. Раньше было гораздо проще: КГБ да ГРУ, и всё, а теперь Россия переживает период феодальной раздробленности, у каждого князька свой штат профессионалов по проведению спецопераций. Да некоторые подразделения еще берутся за выполнение частных заказов. Очень трудно стало работать, – пожаловался мистер Пампкин. – Я это говорю к тому, что защитить вас мне не удастся. У меня хорошие связи, много добрых знакомств в туземных силовых структурах, но в вашем случае я просто не знаю, на кого нужно выходить и к кому обращаться. А пока я буду наводить справки… – Он красноречиво чиркнул желтым от никотина пальцем себе по горлу. Николаса от этого жеста замутило. – Да и по возвращении в Лондон на вашем месте я вел бы себя поосторожней. Кто знает, насколько серьезны намерения ваших недоброжелателей. Могут добраться до вас и в Британии. Прецеденты имеются… Может, поедете в какую-нибудь археологическую экспедицию на полгодика-годик? В Южную Америку или там в Гималаи.
Это было просто неслыханно! Государственный служащий, представитель учреждения, созданного для того, чтобы обеспечивать безопасность британских граждан, советовал ни в чем не повинному человеку забиться в щель, поставить крест на собственной жизни, на профессиональной карьере.
– Я не археолог, я историк, – отрезал Фандорин. – В Гималаях мне делать нечего. А отсюда я не уеду до тех пор, пока не верну свою собственность!
Страха больше не было. Вместо него нахлынула злость: на нечестный трюк, который выкинула судьба; на этого непрошеного советчика, которому только бы поскорей избавиться от докучной проблемы; на вязкую, нелепую, гнусную страну, в которой перестают действовать законы разума и логики. Черт занес сюда Корнелиуса фон Дорна! Что ему не сиделось в своей Швабии?
Но стоило Николасу мысленно произнести эти крамольные слова, и он тут же вжал голову в плечи. Померещилось, будто все восемь поколений русских Фандориных во главе с самим Корнелиусом сурово смотрят на своего никчемного потомка и презрительно качают головами – усатыми, бородатыми или же украшенными бакенбардами:
«Стыдись, Николас Фандорин. Не смей рассуждать так о своей отчизне. Нет ничего позорнее измены и малодушия».
Советник зашевелил мясистыми губами и открыл было рот, но магистр перебил его самым невежливым образом:
– Я знаю заранее всё, что вы мне скажете. Что здесь не Британия и не Европа. Что милиция не станет меня защищать от этого очкастого ковбоя и не будет искать мой кейс, потому что это никому не нужно. Что здесь джунгли. Что русские – нецивилизованная нация, не имеющая представления о правах личности, о человеческом достоинстве, о законности. Что всё здесь разъедено коррупцией. Отлично! Я не спорю! Так всё и есть! – Он возбудился до того, что ударил кулаком по толотому кожаному подлокотнику. – Но именно этим я и воспользуюсь. Милиция не будет искать пропажу, потому что у нее нет стимула? Я дам ей стимул! Я объявлю награду за возвращение письма и ноутбука. Десять, нет двадцать тысяч фунтов. Пятьдесят! Понадобится – сто! Я заложу квартиру, я возьму в банке ссуду, но я верну нашу семейную реликвию! Как вы думаете, мистер Пампкин, прибавится прыти у суперинтенданта уголовной полиции, или как он тут у них называется, если я посулю премию в 100 тысяч фунтов?
Советник по безопасности, кажется, тоже начинал злиться. Сдвинул мохнатые брови, неприязненно прищурился и сказал:
– Первое. Я вовсе не считаю, что русские – нецивилизованная нация. Русские таковы, какими они и должны быть, если учитывать условия, в которых они воспитываются и существуют. Здесь другой нравственный климат, сэр Николас, более жестокий и суровый, чем наш. У нас человеку гораздо проще вырасти порядочным, законопослушным, толерантным и политически корректным. Велика ли заслуга быть порядочным, если тебе с детства гарантированы гамбургер, крыша над головой и защита прав личности? Быть цивилизованным человеком в России куда как трудней – это уж цивилизованность настоящая, честно заработанная, а не доставшаяся по наследству, как нам с вами. За сто или сто пятьдесят лет сносной жизни на нашей британской шкуре нарос культурный слой, благопристойно прикрывший первобытную шерсть. Но не слишком обольщайтесь насчет европейской цивилизованности. Культурный слой – если он достался без усилий, по одной только географической удачливости – держится до тех пор, пока не подует сильный ветер. Поверьте мне, я всякое повидал на своем веку. При настоящей опасности так называемый цивилизованный человек в считанные секунды возвращается в первобытное состояние – чтобы выжить, царапается ногтями и кусается не хуже любого русского.
Было видно, что Лоуренсу Пампкину наступили на больную мозоль. Советник побагровел, раздулся, изо рта вылетали капельки слюны. Такая горячность поневоле вызывала уважение. К тому же Фандорин вспомнил, что писали газеты о катастрофе парома «Христиания»: о драке из-за спасательных жилетов, о том, как политкорректные британцы, шведы и датчане спихивали с плотиков тех, кто слабее.
Но экстремальная ситуация – это особый случай, хотел возразить магистр. Человек не может ручаться, как он поведет себя перед лицом смертельной опасности. Тут прорываются инстинкты, а цивилизованность проявляется в повседневном функционировании общества. Можно ли назвать русских цивилизованной нацией, если они царапаются и кусаются каждый божий день, по любому поводу и вовсе без повода?
Аргумент был весомый, но советник, оказывается, еще не договорил.
– И второе. Ваша идея о премии не так плоха, если вам столь уж дорога эта бумажка. Суперинтендантов здесь нет, но на Петровке, 38 расположен городской уголовный розыск, а у него есть начальник, полковник Нехватайло. И я даже мог бы вас с ним свести. – Здесь Пампкин употребил грамматическую форму, именуемую в английской грамматике «нереальным залогом», из чего следовало, что сводить Николаса с мистером Нехватайло он не собирается. При одном условии: если б на вас не шла охота. Послушайте, Фандорин, сейчас не до аристократических сантиментов. Бумажка, даже если ей триста лет – все равно не более чем бумажка. Вы толкуете о потомках, которые вас не простят. А если вы задержитесь в Москве, у вас не будет никаких потомков, вы не успеете ими обзавестись. Прервется ваш расчудесный род, некому станет кичиться фамильными реликвиями. Бегите отсюда, молодой человек, сваливайте, улепетывайте (дипломат продолжил синонимический ряд еще более энергичными глаголами, заставившими магистра поежиться). И чем скорее, тем лучше.
– Нет, – отчеканил Николас и почувствовал, что гордится собственным упрямством. Сонм Фандориных, к которым присоединились еще и бесчисленные фон Дорны, одобрительно закивал ему:
«Так держать, мальчик. Сначала честь, остальное потом».
– Тогда вот что. – Мистер Пампкин перешел на официальный тон. – Вы британский подданный, которому угрожает явная и несомненная опасность. Согласно инструкции, в подобном случае я имею право даже вопреки вашей воле принять меры, которые обеспечат вашу безопасность. Тем более у вас нет документов, и вашу личность еще требуется установить. Я задерживаю вас до завтра на территории посольства, а утром вы отправитесь в Лондон. Можете потом жаловаться в инстанции на превышение власти.
Сразу было видно, что этот серьезный джентльмен слов на ветер не бросает. Сейчас нажмет кнопку на столе, вызовет охрану – и всё, прощай, Москва, а вместе с ней и завещание Корнелиуса фон Дорна.
Фандорин вздохнул, потер лоб, виновато развел руками:
– Прошу простить мою истерику. Это нервы – слишком многое на меня сегодня свалилось. Конечно, сэр, вы правы. Оставаться в Москве глупо и безответственно. Да и смысла нет. Объявить награду за возвращение документа я ведь могу и из Лондона. Надеюсь, вы свяжете меня с нужными людьми?
Советник испытующе посмотрел магистру в ясные глаза и, кажется, поверил.
– Ну, то-то. Разумеется, свяжу. А со временем непременно выясню, кто – как здесь говорят – вас заказал. И тогда станет ясно, нужно ли вам ехать в Гималаи… Ничего, – Мистер Пампкин ободряюще коснулся локтя молодого человека и произнес по-русски. – Перемелется, мука будет. А также утро вечера мудренее. Отдыхайте. Я скажу, чтобы вам принесли зубную щетку и свежее белье, дам какую-нибудь из своих рубашек. В воротнике будет велика, а манжеты, должно быть, не достанут вам и до локтя, но все лучше, чем ваши лохмотья.
– Благодарю, вы очень добры, – растроганно улыбнулся Николас. – А где тут у вас туалет?
– По коридору третья дверь направо. Быть может, поужинаем вместе? У нас неплохой буфет.
– С удовольствием, – откликнулся Фандорин, уже открывший дверь, и улыбнулся еще раз, теперь смущенно. – Только должен предупредить – у меня ни пенса.
– Ничего, не разорюсь, – проворчал советник.
Пожалуй, он все-таки не был формалистом и надутым чинушей, но это ничего не меняло.
Николас быстро пробежал коридором, спустился по лестнице в вестибюль и, вежливо попрощавшись с охранником, вышел во двор.
Еще полминуты, и ажурные ворота посольства остались позади. Очень довольный своим хитроумием, Фандорин захромал прочь, навстречу опасностям и приключениям.
Ничего. Сначала честь, остальное потом.
* * *
Фантастический день подходил к концу. Стемнело, на набережной горели фонари, а на противоположном берегу реки источал сказочное сияние подсвеченный Кремль. Это очень красиво, сказал себе Николас. Вероятно, один из красивейших видов на земле. И, чтобы не впадать в романтическое настроение (что в данных обстоятельствах было бы некстати), мысленно присовокупил: чем на иллюминацию тратиться, лучше бы зарплату архивистам вовремя платили.
Ковыляя в сторону Большого Каменного моста, пытался составить план действий. Куда идти? В гостиницу? От одного воспоминания о номере, где на зеркале растопырилась паутина от пули, Николас содрогнулся. Только не туда! Там-то, скорее всего, и дожидается очкастый весельчак.
Тогда куда? К милицейскому начальнику – предлагать премию? Интересно, какую, когда в кармане ни гроша. Да и вообще, как это будет выглядеть: явится на Петровку, 38 какой-то оборванец без документов, станет требовать, чтобы его провели к начальнику уголовного розыска полковнику Нехватайло. Бред! Сон в летнюю ночь!
Николас остановился, поняв, что повел себя крайне неразумно. Нельзя путать честь с глупым гонором. Что может сделать иностранец в этой опасной стране – один, без поддержки и даже без денег?
Получалось, что выхода нет. Нужно возвращаться с повинной к многоопытному советнику по безопасности и уговаривать его, чтобы перед репатриацией он все-таки дал Фандорину возможность сговориться с главным московским сыщиком. Пампкин человек незлой и умный. Может пойти навстречу – если, конечно, не сильно рассердился на Николасов обман.
Да, может быть, еще и не хватился, ведь прошло не более пяти минут.
На набережной было пусто, только сзади раздавались неторопливые, гулкие шаги какого-то позднего прохожего. Вздохнув, Николас повернулся, чтобы идти сдаваться.
– Коляныч! – жизнерадостно возопил поздний прохожий. – Какими судьбами?
Магистр попятился.
– Ну чё ты как не родной? – как бы обиделся Очкарик (вот и стеклышки в свете фонаря блеснули, а в руке блеснуло еще и что-то металлическое пожалуй, не пистолет с глушителем, а нож или кинжал). – Не бери в голову, все там будем.
Страшный человек ускорил шаг,теперь его отделяло от Николаса не более пятидесяти футов.
Фандорин развернулся и, приволакивая ногу, побежал прочь, но медленно, слишком медленно. И ролики сломаны, не умчишься. Господи, неужели всё закончится здесь, у этой равнодушной реки, в этом чужом, недобром городе?
Послышалось стремительное приближающееся фырканье маломощного моторчика, визгливо заскрежетали тормоза. Рядом с тротуаром резко остановился малюсенький таункар – Николас знал, что эта модель называется «Ока».
Открылась дверца.
– Мотаем! – крикнул женский голос.
Фандорин, в очередной раз сбросивший балласт рефлексии, кинулся головой вперед в кабинку и скрючился на крошечном сиденье, поджав длиннющие ноги.
Автомобильчик рванулся с места, замахал незакрытой дверцей, как воробей крылышком.
Николас кое-как устроился. Сел, поджав колени к подбородку, вывернулся назад. Фигура на тротуаре послала ему воздушный поцелуй.
– Oh, my God, – вздрогнул магистр и поскорее отвернулся.
Нет, все-таки это был кошмарный сон.
– Дверь, – раздался тот же голос, что давеча выкрикнул загадочное слово «мотаем». Николас захлопнул дверцу и повернулся к своей спасительнице. Разглядел в полумраке суровый профиль с коротким, чуть вздернутым носом и упрямым подбородком. Девушка или молодая женщина, худенькая и очень маленького роста. То ли смутно знакомая, то ли на кого-то похожая, сейчас не вспомнить, на кого. На Марию Шнайдер эпохи «Last Tango in Paris»?
– Dream, midsummer night's dream [6], – пробормотал Николас, уже почти не сомневаясь, что все это ему снится.
– Ты чего, правда англичанин? – коротко взглянула на него Мария Шнайдер.
– Правда англичанин, – повторил Фандорин. – А вы кто? Как вас зовут? Маленькая женщина ответила:
– Алтын.
От такого ответа магистр сразу успокоился. Разумеется, сон. Вот и непонятный алтын из Корнелиусова завещания объявился.
Но пигалица повторила:
– Алтын – это имя. Фамилия – Мамаева. А ты-то кто? И почему этот отморозок так хочет тебя убить?
Приложение:
Лимерик, сочиненный Н.Фандориным в лифте гостиницы 14 июня около половины шестого пополудни
Мне в сражении за Саратогу
Две руки оторвало и ногу.
Я на койке лежу, Под себя я хожу.
Повезло мне, ребята, ей-богу.
Глава шестая
Служба есть служба. Любовные обыкновения русских женщин. Поручик фон Дорн разрабатывает Диспозицию. Явление ангела.
– Куда прошь, дубина! Сказано: «Halt!» Первий десяток links! Вторий десяток rechts! Третий links! Четвертий rechts! Пяти links! Шестий rechts! Семий links! Восмий rechts! Барабан – и-и-и: тра-та-та-та, тра-та-та-та!
Корнелиус отобрал у барабанщика палочки, выстучал правильную дробь и потрепал мальчишку по вихрам: не робей, выучишься. Паренек был толковый, схватывал на лету.
Рота маршировала на Девичьем поле – дальнем плацу, расположенном за Пречистенскими воротами и Зубовской стрелецкой слободой, отрабатывала повороты плутонговыми шеренгами.
Пять месяцев усердной выучки не прошли даром. Солдаты истово стучали сапогами по и без того донельзя утоптанной земле, поворачивали лихо, глаза пучили куражно. Фон Дорн, хоть и покрикивал, но больше для порядку – был доволен. Глядя на роту, трудно было поверить, что меньше чем полгода назад большинство солдат не знали, где у них лево, а где право: левши называли правой ту руку или ногу, которой им было удобно пользоваться, а поскольку левшей в роте насчитывалось пятеро, складных экзерциций никак не выходило. Чтоб солдаты не путались, пришлось приучить их к новым словам: тот бок, где стучится сердце – links. Другой – rechts. Ничего, привыкли. Мартышку и ту выучивают в ладоши хлопать да польского танцевать.
Солдатам хорошо, они от маршировки разогрелись, морды красные, потные, а господин поручик стоя на месте изрядно продрог. К концу октября на Москве стало, как в Вюртемберге зимой, да еще и мелкий зябкий дождь с утра. Можно бы, конечно, в плащ закутаться, но что это будет за командир, будто ворона нахохленная? Посему Корнелиус стоял молодцом, в одном мундире, и только ногой отстукивал: рраз, и-и-и рраз, и-и-и рраз.
На краю плаца, как обычно, толпились зеваки. Холодный дождь московитам нипочем. Русский, если промокнет под дождем, встряхнется, как собака, и пошел себе дальше.
К зевакам Корнелиус привык. По большей части на солдатские учения, конечно, глазела чернь, но нередко пялился и какой-нибудь боярин с челядью. Вот и сейчас над толпой торчала горлатная шапка. На белом арабском скакуне сидел важный человек – высокий, костлявый, при длинной седой бороде. Вокруг спешенные дворяне, с десяток, да еще скороходы в одинаковых малиновых кафтанах. Пускай смотрят, не жалко. Развлечений в городе Москве мало, а тут тебе и барабан стучит, и солдаты стройно вышагивают. Пробовал фон Дорн под флейту маршировать – так нажаловались монашки из Новодевичьего монастыря. Нельзя флейту, соблазн.
В общем, худо ли бедно ли, но приноровился обманутый поручик фон Дорн к московской каторге. А начиналась служба так, что хуже и не бывает.
Подъемного жалованья не досталось ему вовсе – ни денег, ни соболей, ни сукна. Всё заграбастал вице-министр Федька, взамен согласившись дела о бесчестье не затевать, да еще долго чванился, пёс, еле его полковник Либенау уломал.
Этаких солдат, как в своей роте, Корнелиус никогда еще не видывал и даже не подозревал, что подобные уроды могут называться солдатами. Грязные, оборванные – ладно. Но чтоб на всю роту ни одного исправного мушкета, ни одной наточенной сабли, ни пуль, ни пороха! Ай да мушкетеры.
Виноват был, конечно, командир, капитан Овсей Творогов. Мало того что во все дни с утра пьяный, ругливый, так еще и вор редкого бесстыдства. Всю амуницию и припасы продал, солдат вместо службы в работники поденно сдает, а деньги – себе в карман. Пробовал Овсей и нового поручика к своей выгоде пристроить: стеречь купеческие лабазы в Сретенской слободе, только не на того напал.
Пошел Корнелиус к полковнику жаловаться, да что толку? Либенау фон Лилиенклау человек пожилой, уставший от русской жизни и до службы равнодушный. Дал поручику совет: laissez-faire, мой друг, far niente или, говоря по-русски, плюньте да разотрите. Московиты надули вас, а вы надуйте их. Человек вы еще молодой, не то что я, старый ботфорт. Будет война с поляками или хоть с турками – сдайтесь в плен при первой оказии, вот и освободитесь из московской неволи.
Но фон Дорн получать задаром жалованье, пусть даже половинное, не привык. Главное же – со временем возник у него некий тщательно разработанный план, который Корнелиус назвал Диспозицией, и по сему плану от поручика третьей роты требовалось состоять по службе на самом отличном счету.
Начал с ключевого: ввел в разум капитана, ибо с таким командиром навести порядок в роте было невозможно. Урок своего первого московского дня Корнелиус усвоил хорошо: в этой стране можно творить, что хочешь, лишь бы свидетелей не было. Что ж, обошелся без свидетелей.
Как-то подстерег Овсея Творогова утром пораньше, пока тот еще не впал в пьяное изумление, и отходил его, как следует. От души, вдумчиво. Чтоб синяков и ссадин не осталось, бил чулком, куда насыпал мокрого песку. Кричать не велел, пригрозив, что убьет до смерти, и Овсей не кричал, терпел. Жаловаться Корнелиус тоже отсоветовал. Показал жестами (по-русски тогда еще совсем не умел): любой из солдат тебя, вора, за полтину голыми руками удавит, только слово шепнуть.
Творогов был хоть и пьяница, но не дурак, понял. Стал с того дня тихий, смирный, больше не ругался и солдат не притеснял. Теперь прямо с утра напивался так, что потом весь день лежал колодой в чулане.
Корнелиус завел особого денщика, одного непьющего чухонца, который при Творогове состоял: следил, чтоб в блевотине не захлебнулся и на улицу не лез. Когда капитан начинал шевелиться и хлопать глазами, чухонец вливал в него чарку, и Овсей снова утихал. И ему хорошо, и солдатам.
А командовать ротой фон Дорн стал сам.
* * *
– Перви-второй считать! – Поручик принялся отбивать тростью в такт счету. – Перви-второй, перви-второй! Перви нумера шаг вперед! Kehrt![7] Панцер долой!
Прошелся между двумя шеренгами, повернутыми лицом друг к другу, выбирая себе пару – показывать прием рукопашного боя. Выбрал Епишку Смурова, здоровенного, неповоротливого парня, чтоб преимущества умной борьбы были наглядней.
– Солдаты, смотреть востро! Повторять не буду. Епишка, бей меня в морда!
Приказ есть приказ. Епишка засучил рукав, не спеша развернулся и наметился своротить поручикову личность на сторону.
Корнелиус проворно согнулся, пропуская страшный удар над собой, а когда солдата повело боком вслед за выброшенным кулаком, слегка подтолкнул Епишку в правое же плечо, да подставил ногу.
Верзила грохнулся чугунным рылом в землю, а поручик сел ему на спину и схватил за волоса. Толпа радостно загудела – упражнения в мордобое пользовались у зрителей особенной любовью.
– Klar?[8] Перви нумер бить, второй нумер кидать. Давай!
Солдаты принялись с охотой колошматить друг друга. Фон Дорн похаживал меж ними, поправлял, показывал. Потом поучил роту еще одному полезному и простому приему – как ошеломить врага, не ожидающего нападения: если снизу рубануть ребром ладони по кончику носа, то противник враз и ослепнет, и одуреет, делай с ним что хочешь.
Третьего дня, как обычно, солдаты подрались со стрельцами. Сабель-ножей не оголяли, потому что на Москве с этим строго – враз на виселицу угодишь, и разбирать не станут, кто прав, кто виноват. Раньше на кулачки при равном числе всегда побеждали стрельцы – они дружнее и к драке привычнее, а тут впервые одолели фондорновские солдаты. Принесли трофеи, семнадцать клюквенных колпаков. За это полковник Либенау получил от генерала Баумана благодарность и бочонок мозельского, а Корнелиус от полковника Либенау похвалу и фунт табаку.
Солдаты махали рукой друг у дружки перед лицами – поручик велел останавливать ладонь за вершок от носа. Зеваки притихли, не понимая, что за чудную забаву удумал немчин. Один из боярских челядинцев подошел ближе, завертел головой влево-вправо, приглядывался.
Одет по-русски, а сам черноликий, из-под богатой шапки лезут жесткие, курчавые волосы с густой проседью. Нос приплюснутый, на каштан похож. В общем – арап. У русских вельмож, как и у европейских, мавры и негры в цене. За совсем черного, говорят, до трехсот рублей платят. А этого, нарядного, с кривой саблей на боку Корнелиус видел на плацу уже не впервые, такого трудно не приметить. Только прежде арап приходил один, а сегодня с целой ватагой, и даже вон боярин с ним.
Но тут фон Дорн разглядел сбоку, в сторонке от толпы, статную женскую фигуру: черный плат, лазоревый охабень, в руке белый узелок – и про арапа сразу позабыл.
Стешка обед принесла. Значит, полдень.
Плат у Стешки был хоть и вдовий, но не убогий, а дивного лиможского бархата. Охабень доброго сукна, а как полы разойдутся, видно козлиные башмаки с алыми сафьяновыми чулками. Лицо набеленное, щеки по московской моде нарумянены в два красных яблочка. Смотреть на Стешку приятно, да и узелок кстати. В нем, Корнелиус знал, пироги с вязигой и маком, кувшин пива, кус баранины с имбирем и непременно зернистая бело-рыбья икра, вареная в уксусе.
По-европейски сейчас был полдень, а по-русски три часа дня. У московитов свое часоисчисление, время здесь высчитывают по-чудному, от восхода солнца, так что каждые две недели отсчет меняется. Нынче, на исходе октября, у русских в сутках девять дневных часов и пятнадцать ночных. Если прошло с зари три часа, значит, три часа дня и есть.
Стешка чинно села на бревно, расправила складки, на касаточку (это такое ласковое слово, означает Schwalbe, хоть Корнелиус на узкую черную птицу вроде был непохож) поглядывала как бы искоса. Московитки нежностей на людях не признают, в мужчинах уважают строгость; галантность же почитают за слабость характера, поэтому фон Дорн от своей возлюбленной отвернулся. Обед подождет, сейчас недосуг.
Со Стешкой поручику исключительно повезло – и в смысле Диспозиции, и в разных прочих смыслах. Стешкин муж, пока не угорел в бане, был в Немецкой слободе пожарным ярыгой – следил, чтоб иноземцы костров не жгли и печные трубы чистили. Когда молодка овдовела, то так на Кукуе и осталась. Зажила лучше, чем при своем ярыге, потому что оказалась мастерица-белошвейка, шила местным матронам рубашки, сорочки, чулки, платки из батиста. Дом построила на слободской границе – на русский манер, но чистый, светлый. У Корнелиуса нынче рубахи были одна белей другой, тонкого голландского полотна, воротники кружевные, крахмальные, да и сам всегда накормлен, обогрет, обласкан.
У Стешки дома хорошо. Печь с сине-зелеными изразцами, окна из косых кусочков слюды, весело подкрашенных, так что в солнечный день по стенам мечутся разноцветные зайчики, как в католическом храме. Лавки деревянные, но покрыты пестрыми лоскутными салфетками, а на постельной лавке – перина лебяжьего пуха. Специально для Корнеюшки, чтоб ему удобней трубку курить, хозяйка завела и немецкое резное кресло, да к нему скамеечку, ноги класть. Сама сядет рядом на пол, голову на колено пристроит и давай песни напевать. Чем не парадиз? Особенно когда после купидоновых утех, а перед тем еще была баня с холодным медом, вишневым или клюквенным.
Говоря по справедливости, имелись и в русской жизни свои приятные стороны. А вернее так: если женщина захочет сделать жизнь мужчины приятной, то добьется своего хоть бы даже и в Московии.
Вдова звала Корнелиуса поселиться у нее совсем, но он держался, отговаривался службой – мол, должен жить при цейхгаузе. Стешка непонятного слова пугалась и на время отставала, но потом подступалась опять. Дело-то было не в цейхгаузе – боялся фон Дорн прирасти к сладкому житью, порастратить злобу, питавшую его решимость своими жгучими, соками. Что дело закончится женитьбой, этого не страшился. Слава богу, русские законы на сей счет строги. Православной за «басурмана» замуж нельзя, а чтоб фон Дорн перекрестился в греческую веру, московиты не дождутся. Стешка, та, поди, сама охотно в католичество бы перешла, да только тут за такие дела можно и на костер угодить. Хотя кто ее знает. Возможно и не перешла бы, даже ради касаточки – очень уж набожна.
Всякий раз перед тем, как с поручиком на лавку лечь, Стешка снимала нательный крестик и, попросив у Богородицы прощения, закрывала икону занавесочкой – так полагалось по русскому обычаю. На следующий день после греха в церковь войти не смела, молилась перед входом, вместе с блудницами и прелюбодеями. Мальчишки и невежи показывали на таких пальцем, смеялись, а Стешка только земно кланялась, терпела. Женщины в Московии вообще безмерно терпеливы.
Мужья их бьют, держат взаперти, к гостям не выпускают, за стол не сажают. Говорят, сама царица, если захочет иноземных послов посмотреть или позабавиться комедийным действом, вынуждена подглядывать тайком, через особую решетку – да и это почитается за небывалую вольность.
За измену муж вправе жену убить до смерти, и ничего ему за это не будет. Другое дело – если сам супругу кому временно отдаст, в счет неуплаченного долга, такое не возбраняется. А что бывает с бабой, если на мужа руку подымет, Корнелиус уже видел. Московский суд на расправу скор, и наказания самые страшные, хоть бы даже и за сущий пустяк.
Один писец из Иноземского приказа, Сенька Кононов, (фон Дорн у него в свое время грамотку на кормление получал) оплошно пропустил букву в царском титуловании. За это ему, согласно уложению, правую руку до запястья долой – не бесчести великого государя. А обрубок загнил, пошел антоновым огнем, так и помер несчастный Сенька в воплях и страшной муке.
Или был мушкетер из лучшей в полку первой роты, которую допускают охранять улицы во время царских выездов, именем Яшка Ребров. Без злого умысла, по случайности, выронил мушкет в карауле у Спасских ворот. Мушкет новейшей конструкции, с кремневым замком, от удара о камень взял и выпалил. Вреда никому не было, пуля в небо ушла, а все равно государственное преступление – в близости от высочайшей особы из оружия палить. Так Яшку, вместо того чтоб выдрать за нерадивость или в карцер на три дня усадить, отдали палачу. Правую руку и левую ногу отрубили парню, живи теперь, как хочешь.
Поначалу Корнелиус только ужасался безумной строгости московских законов, но по прошествии времени стал примечать, что люди как-то ничего, приспосабливаются, и законы эти нарушают много чаще, чем в Европе, где суд к человеческим несовершенствам много снисходительней. И пришел поручик к умозаключению: когда предписания закона непомерно суровы, человек исполнять их не станет – найдет обходной путь. На всякую силу отыщется хитрость. Просочится вода через камень, а трава прорастет через кирпич.
Чему-чему, а хитрости и пройдошливости у московитов можно было поучиться. Взять хоть самое обычное, незлодейское преступление: когда кто в долги залез, а отдать не может. В Москве за это должника хватают и ставят на правеж: лупят час за часом, с утра до обеда, батогами по лодыжкам, пока не взвоет и не побежит сам себя в кабальники продавать, лишь бы от муки избавиться. За годы военной службы фон Дорн столько раз в невозвратных долгах увязал, что, если б жить по-русскому обычаю, давно уж запродался бы на галеры, цепями греметь да веслами ворочать.
Так-то оно так, но москвичи, кто подогадливей, за день перед тем, как на правеж идти, заглянут на Палашевку, где палачи живут, да поклонятся кату деньгами или сукном, и тот дает за подношение кусок жести – положить за голенище. Тогда ничего, можно и под батогами постоять.
И женщины, если есть характер и голова на плечах, себя в обиду сильно не дают. Полковник Либенау со смехом рассказывал, как княгиня Кучкина от постылого и лютого мужа избавилась. Шепнула в царском тереме, будто князь знает заговор волшебный, как подагренную боль одолеть. А царь как раз подагрой маялся, который день с замотанной ногой в кресле сидел, плакал от злости. Мамки побежали к царице, шепнули. Та – к венценосному супругу: так, мол, и так, ведает князь Кучкин, как подагру заговорить и сам себя вылечивает, а от других таится. Вызвали мнимого целителя пред высокие очи. Он плачет, божится, будто ни о чем таком знать не знает. Поуговаривал его Алексей Михайлович, посулил большую награду, а когда князь не поддался, был ему явлен монарший гнев, во всем громоподобии. За колдовство, а еще больше за неподобное злоупрямство били Кучкина кнутом и сослали в Соловецкий монастырь на вечное покаяние. А княгиня нынче вдовой при живом муже, обывательствует в свое полное удовольствие, целый хор из пригожих песельников завела.
Если жить коварством и подлостью, не держаться за честь, за гордость, стелиться перед сильными и не жалеть слабых, то можно было отлично устроиться и в России. И многие из иноземцев устраивались. Как голландские купцы в Японии, которые топчут Христово распятие, чтоб получить от язычников шелк и фарфор. А здесь, в Московии, иной ловкач перекрестится в византийскую веру, и сразу все двери перед ним открыты: торгуй чем хочешь, покупай холопов, бери богатую невесту. Кто больше всего богатеет из европейских купцов? Не добросовестные торговцы, а кто вовремя дьяку взятку сунет да конкурентов перед властью очернит. А Корнелиус, жалкий простак, еще рассчитывал сделать здесь честную коммерцию! Да разве с этими дикарями сговоришься.
С рыжими волосами для париков «Лаура» никак не задавалось. У русских баб, видите ли, показывать волосы считается срамом. Они скорей всё остальное на обозрение выставят, чем свои лохмы. Поди разбери под платками да шапками, кто тут рыжий, а кто нет. Девки, правда, косы наружу выпускают, но у московиток коса – девичья краса. Чем она длинней и толще, тем невеста больше ценится, хоть бы даже вся рожа в прыщах. Косу девка ни за какие деньги не продаст. Оставались только гулящие, которые ходили по Москве простоволосыми. Этих-то полно, проходу от них нет, но рыжих попадалось куда меньше, чем в той же Голландии. Пока Корнелиус добыл волосы нужного оттенка только у одной, вовсе спившейся, за штоф вина и полкопейки. После рассмотрел – они хною крашенные.
Однако пергаментную завертку с торговым образцом берег, не выбрасывал. В полку поговаривали, скоро будут на Север посылать, против старообрядцев, что заперлись в своих лесных скитах, крестятся не по-правильному и царских податей платить не желают. Там, на Вологодчине, будто бы рыжих много. Фон Дорн прикидывал, как будет брать трофеи. Под корень резать не станет, не зверь, можно бабам и девкам вершка по четыре оставить. Ничего, через год новыми волосами обрастут.
А не пошлют в северные леса – не надо. Тогда вступит в действие секретная Диспозиция.
* * *
– Новиков, шпынь ненадобный! Свинячий морда расшибу!
Фон Дорн бросился к Миньке Новикову из четвертого плутонга. С Минькой беда – подлый, жестокий, другие солдаты его боятся. Вчера, говорят, кошку поймал и с живой шкуру драл – визгу было на всю казарму. Следствия по этому пакостному случаю Корнелиус еще не учинял. Если окажется правда послать Миньку с запиской к полковому прохвосту, пускай всыплет извергу полета горячих, чтоб не мучил бессловесных тварей, не позорил солдатского звания. Вот и сейчас, разучивая боевой прием – как удар ножом отбивать Новиков нарочно вывернул руку щуплому Юшке Хрящеватому. Тот весь скривился от боли, а закричать боится.
Пришлось Миньку побить. Корнелиус поставил его стоять «смирно» и поваксил ему харю – несильно, чтоб переносицу не сломать и зубов не выбить, но все же до крови. Минька подвывал, руки держал по швам. Ничего, выродок, у прохвоста под розгами ты еще не так завоешь.
К розгам и оплеухам фон Дорн прибегал нечасто, только если уж такой солдат, что слов и увещеваний вовсе не понимает. Начальствующий над людьми должен уметь к каждому свой подход найти, иначе какой ты командир? Если солдат плох – значит, офицер виноват, не сумел выучить, не додумался, как ключ подобрать. Но есть, конечно, и такие, как Новиков, кто отзывчив лишь на битье и ругань.
Битье ладно, хорошо бы и вовсе без него, а вот ругань в военном ремесле – первейшее дело, без нее ни команду отдать, ни в атаку повести. Изучая русский язык, фон Дорн первым делом взялся за эту словесную науку. В ругательстве, не в пример прочим умениям, московиты оказались изобретательны и тонки. Причина тому, по разумению Корнелиуса, опять была в чрезмерной строгости законов. За матерный лай власть карала сурово. По торжищам и площадям ходили особые потайные люди из числа полицейских, по-русски – земских ярыжек, держали ухо востро. Как заслышат где недозволенную брань, кто про кровосмесительное подло кричит, ярыжки такого сразу хватают и тащат на расправу. Только эта мера плохо помогает – от нее ругаются еще витиеватей и злее. Да и сами блюстители благонравия, когда ругателя за волосы в Земской приказ волокут, так бранятся, что непривычные люди, из приезжих, обмирают и творят крестное знамение.
Доскональное знание московского речевого похабства нужно было не только для воинской службы, но и для успеха Диспозиции. Поэтому лаяться Корнелиус выучился так убедительно, что бывалые кукуйцы только крякали, а Стешка иногда краснела, иногда смеялась. Погодите, грозился про себя фон Дорн, то ли еще будет. Так выучусь на вашем варварском наречии изъясняться, что никто по разговору за немца не признает.
По правде сказать, и туземную любовницу поручик завел себе неспроста, с умыслом. На его бравые усы и сахарные, толченым порошком чищенные зубы заглядывались и служанка Лизхен из «Аиста», и вышивальщица Молли Дженкинс, а он предпочел Стешку. Почему? Кроме прочих уже упомянутых резонов еще и потому, что половина времени при свиданиях уходила на учение: как называется вот это, как сказать вот то, да как правильно выговорить «pastszchenok».
По вечерам, наскакивая в конюшне на мешок с соломой и тыча в него из разных позиций шпагой (эту экзерцицию необходимо проделывать ежедневно, чтобы не утратить гибкости членов и сноровки), фон Дорн воображал, что разит весь сонм подлых московитов, и говорил своим врагам так.
Вы думаете, что навеки схоронили меня в вашем гнусном болоте? Положили в гроб, заколотили гвоздями и сверху присыпали сырой русской землей? Мы, европейцы, для вас – нелепые, безъязыкие уроды, nemtszi, каждого такого за версту видать? Говорите, у вас не бывало прежде, чтоб иностранец из Москвы обратно в Европу убежал? Кто пробовал – быстро ловили, били батогами, рвали ноздри и в Сибирь. Ничего, скоты длиннобородые, такого немца, как Корнелиус фон Дорн, вы еще не встречали. Уйду от вас, убегу, хрен с горчицей вам всем в глотку! Верну себе свободу, добуду богатство, и с обидчиком сквитаюсь, dolg platezchom krasen.
А Диспозиция у Корнелиуса была вот какая.
За год, к следующему лету, выучить русский язык – да так, чтоб не могли опознать иностранца. Московская одежда уже была припасена: кафтан, островерхая шапка, юфтевые сапоги. Скоро, месяца через два-три, пора будет бороду отпускать.
А главный пункт Диспозиции состоял в том, чтоб из Москвы не с пустыми руками утечь, побитой собакой, а при трофеях и полном душевном удовлетворении.
В день, когда подьячий Иноземского приказа Федька Лыков, от кого все обиды и ущемления, за какой-нибудь надобностью явится в присутствие при «большом наряде», то есть в казенном царском кафтане из Оружейной палаты, подстеречь мздоимца в тихом углу, каких в Кремле множество. Стукнуть раз по лбу, чтоб обмяк. Кафтан, сплошь золотом тканый, с жемчужным воротником и рубиновыми пуговицами с него снять, шапку с соболями и алмазным аграфом тоже. Вот и будет возмещение за отобранный капитанский чин, за недоплаченное жалованье и украденные подъемные. С большущими процентами.
Хватит и отцовскому будильнику на подобающие хоромы, и брату Клаусу на возрождение Теофельса останется. Сладостней же всего то, что гнусного Федьку за пропажу царского добра будут долго батогами сечь, пока не возместит ущерб до последней полушки. Попомнит, lahudrin syn, «Корнейку Фондорина».
К своему переиначенному на туземный лад прозванию поручик привык не сразу. Выговорить «Cornelius von Dorn» русским отчего-то было не под силу. Теперь он откликался и на Корнея Фондорнова, и на Корнейку Фондорина. Пускай. Недолго терпеть осталось.
Напоследок, перед тем как идти к Стешке обедать, Корнелиус затеял главное на сегодня упражнение: огненный бой ротным построением. Эта батальная премудрость была его собственным изобретением, предметом особенной гордости.
Началось с того, что мало кто из русских мушкетеров оказался пригоден к стрельбе. До поручика фон Дорна за неисправностью оружия да отсутствием пуль с порохом солдаты палить не умели вовсе. Когда, избавившись от капитана Овсейки и кое-как наладив мушкеты, Корнелиус впервые повел роту на стрельбище, вышло худо. Перед тем как нажимать на спусковую скобу, мушкетеры крестились и жмурили глаза, а двое (сам же и недосмотрел), забыли в стволе шомполы, отчего одному вышибло глаз, другому оторвало пальцы. Положим, за увечья поручику ничего не было, в московитском войске это дело обычное, но пришлось обучать стрельбе каждого солдата по одиночке. Зато теперь – хоть в армию к принцу Конде, краснеть за такую роту не придется.
Мишени фон Дорн велел воткнуть в землю у глухой стены заброшенного лабаза: сто жердей с руку толщиной – вроде как турецкие янычары.
По команде «Рота, к палбе становис!» солдаты забегали, выстроились четырьмя шеренгами, каждый на своем месте. В первой шеренге лучшие стрелки, за ними, в затылок, заряжальщики.
Верховой боярин подъехал ближе, встал подле арапа. Теперь можно было разглядеть и лицо: резкие, сухие черты, нос с горбинкой, а брови при седой бороде черные. По всему видно, большой важности человек.
Корнелиус покосился на вельможу. Кланяться, lomati schapku или нет? По воинскому уставу на учениях необязательно. Ну, раз необязательно – так и нечего.
Отвернулся, махнул тростью:
– Пали!
Чем хорошо было фондорновское построение – никаких приказаний от командира больше не требовалось. Стрельба велась не залпами, а вольно, когда кто получше прицелится. Пальнул, а сзади уже новый снаряженный мушкет подают, и так без перерыва. В минуту мушкетер из первой шеренги до четырех выстрелов делает – да не вслепую, как заведено во всех армиях, а с толком и смыслом.
Красуясь перед боярином и прочими зрителями, Корнелиус сел на барабан, закинул ногу на ногу и даже трубку закурил. Грохот, дым, от жердей щепа летит, а командир знай себе позевывает – мол, мне тут и делать нечего.
Трех минут не прошло, а от сотни мишеней нетронутыми много десятка полтора осталось. Были янычары, да все полегли.
Корнелиус дунул в глиняный свисток, слышный даже через пальбу. Мушкетеры сразу ружья к ноге.
– Багинет! – крикнул фон Дорн.
Солдаты воткнули в дула длинные штыки.
– Атака, марш-марш!
И тут уж Корнелиус недокуренную трубку отложил, шпагу из ножен выхватил и вперед.
– Ура-а-а!
В мгновение рота смела последних безответных турок к разэтакой матери.
Когда фон Дорн снова выстроил разгоряченных, с черными от порохового дыма лицами солдат, кто-то сзади тронул его за плечо.
Давешний арап, лицом еще чернее мушкетеров. Сказал по-русски (Корнелиус сначала чистоте речи позавидовал, а уж потом вник в смысл):
– Поди-ка. Шляпу поправь и иди. Ближний государев боярин Матфеев с тобой говорить желает.
Фон Дорн трость выронил, схватился шляпу выравнивать. Так вот что это за вельможа! Самый первый российский министр, пожалуй, что и канцлер, наиглавнейший царский советник, коннетабль всех московских армий Артамон Сергеевич Матфеев!
Если б знать – непременно поклонился бы, шея бы не переломилась. И на барабане развязно, нога на ногу, рассиживать не следовало, да еще с трубкой.
Шагая, как на параде, приблизился к великому человеку, вытянулся тетивой, шляпу с перьями сдернул. Вытаращился снизу вверх ревностно, как подобает. По московитскому артикулу называться и докладывать начальству не полагается. Спросят, кто таков – тогда и отвечай.
– Ловко командуешь, капитан, – сказал канцлер, глядя на фон Дорна холодными голубыми глазами. – Никогда такой сноровки не видал. Ты кто? Какого полка?
– Хрестьяна Либенавина полка третьей мушкетерской роты поручик Корнейка Фондорн! – гаркнул Корнелиус без запинки и почти без акцента.
– Немчин? – спросил боярин и сразу, не дожидаясь ответа, задал еще несколько вопросов, так что стало видно – человек ума скорого, нетерпеливого. – Сколько лет как в Россию выехал? Или из «старых немцев»? Где ротный капитан? Почему на барабане сидел, когда рота палила?
Фон Дорн стал рапортовать по порядку, стараясь делать поменьше ошибок.
– Точно так, немец. Выехал тому полгода. (У боярина удивленно дрогнули брови). Капитан Творогов недужен. А на барабане сидел нарочно. Будто турецкий пуля командир сразил, а это ничего, бою не помеха. Если так палить, рота отлично может и совсем без командир.
– Это какой такой Творогов? – спросил Матфеев арапа.
Черный человек сказал – вольно, спокойно, будто равному:
– Овсейка Творогов, из боярских детей. Сам он солдат выучить так не мог – по все дни пьяный валяется. Гнать бы его, бражника, в шею, да он Хованскому, князь Ивану, крестник. Я ж говорил, боярин, стоит на ученье это поглядеть. И на поручика этого. Кого ж лучше вместо Митьки?
Корнелиус покосился на удивительного арапа. Всё знает, даже про овсейкино пьянство!
Министр-канцлер внимательно рассматривал фон Дорна, что-то прикидывал. Чего ждать от этого осмотра, было неясно, но чутье подсказало поручику – сейчас, в сию самую минуту, решается его судьба, и от такого соображения Корнелиус стиснул зубы, чтоб не застучали.
– Ну гляди, Ванька. – Матфеев потер веки (пальцы у боярина были сухие, белые, с перстнями). – На тебя полагаюсь. Разъясни капитану, что к чему, а я в Грановитую, Думу сидеть.
Повернул аргамака, взял ходкой рысью в сторону заставы. Дворяне свиты заспешили садиться в седла, ливрейные скороходы припустили быстрее лошадей. Остался подле Корнелиуса один арап Ванька. Тоже рассматривал, да еще внимательней, чем министр. Глаза у черного человека были большие, круглые, с белками в красных прожилках.
Фон Дорн встал повольнее – все ж таки не перед канцлером, но шляпу пока не надевал.
Чтоб не молчать, сказал:
– Я не капитан – поручик, боярин путал.
– Артамон Сергеевич никогда ничего не путает, – медленно, негромко проговорил Ванька. – Он до всякой мелочи памятлив, всё помнит и к оговоркам привычки не имеет. Раз сказал «капитан», стало быть. Корней, ты теперь капитан и есть. И не просто капитан, а начальник Матфеевской мушкетерской роты.
Про эту роту фон Дорн, конечно, слышал. Царская лейб-гвардия, состоит на канцлеровом довольствии. Там простой мушкетер получает жалованья больше, чем обычный полковой поручик, да живут по-барски, на всем готовом. В Матфеевскую роту из русских берут только дворян не последних родов, а так служат все больше швейцарцы, немцы и шотландцы. Статные молодцы, один к одному, Корнелиус не раз видел их и на Красной площади, и у ворот Матфеевского дворца что на Покровке. Смотрел на выправку, на серебрёные кирасы. Завидовал.
Поэтому так и затрепетал от араповых слов, не поверил счастью. Ему, лямочнику солдатскому, в Матфеевскую роту и прапорщиком попасть – великая удача.
– Зови меня Иваном Артамоновичем, – продолжил благодетель. – Я боярину крестник и в доме его дворецкий. Что скажу, то и будешь делать. Житье тебе отныне при Артамон Сергеевичевых палатах. Роту свою с урядником отошли, сам со мной ступай, принимай новую команду.
– А что прежний капитан? – спросил фон Дорн, все-таки опасаясь подвоха.
– Митрий Веберов помер, – спокойно ответил Иван Артамонович. Четвертого дня видели, как он вечером тайно из палат Иван Михалыча князь Милославского выходил, где Митьке быть незачем. А поутру, как ему мушкетеров на караул к царицыному терему вести, споткнулся Митька на ровном месте, да на нож и упал. Горлом. Молитвы – и той прочесть не успел. Всё в руце Божьей.
Арап перекрестился коричневой рукой с белыми ногтями.
– Смотри, Корней. Будешь верен и по службе исправен, высоко взлетишь. А заворуешь, на посулы зложелателей польстишься, будет и с тобой, как с Митькой, псом неблагодарным. Примешь смерть от этой вот руки, в чем клянусь тебе Господом нашим Иисусом Христом, Пророком Магометом и богом Зитомбой.
Про бога Зитомбу Корнелиусу слышать не доводилось, но на руку Ивана Артамоновича он посмотрел снова, теперь еще более внимательно. Рука была жилистая, крепкая, внушительная.
– Только воровать тебе незачем, – сказал арап уже добрее. – Человек ты сметливый, я давно к тебе присматриваюсь. Сообразишь, в чем твоя выгода. Сорок рублей жалованья тебе месячно, да стол от боярина, да полный наряд, да награды за службу. Ты держись Матфеева, капитан. Не прогадаешь.
Тут новый фондорновский начальник улыбнулся, и зубы у него оказались еще белей, чем у Корнелиуса. Спросить бы, чем так начищает? Не иначе толченым жемчугом. На влажных от слюны резцах Ивана Артамоновича волшебно блеснул луч осеннего солнца, и капитан фон Дорн вдруг понял: никакой это не арап, а самый что ни на есть благовестный ангел, ниспосланный Господом с небес в воздаяние за все перенесенные обиды и неправды.
Глава седьмая
ЕЖИК В ТУМАНЕ
– Так, – резюмировала Алтын Мамаева, дослушав историю, которую Николасу за последний час приходилось излагать, стало быть, уже во второй раз (отчего рассказ не сделался хоть чуточку более правдоподобным). – Одно из двух: или ты полный придурок, или ты мне лепишь горбатого.
Николас задумался над предложенной альтернативой. С первым вариантом было ясно, но что такое «лепишь горбатого»? Исходя из логики, это выражение должно было означать «говоришь неправду».
– Я леплю горбатого? – переспросил Фандорин, сделав обиженное лицо. Вы хотите сказать, что я гоню туфту?
– Сто пудов, гонишь, – сурово ответила Алтын. – Лохом прикидываешься.
Значит, про «горбатого» угадано верно, понял Николас. А «лох» – одно из самых употребимых новорусских слов, означает «недалекий человек», «дилетант» или «жертва обмана». Очевидно, от немецкого das Loch[9]. Интересна этимология выражения про «горбатого». Почти не вызывает сомнения, что оно недавнего происхождения и связано с Михаилом Горбачевым, который у русских заработал репутацию болтуна и обманщика. Надо будет потом записать.
– Я полный придурок, – сказал Николас. – Однозначно. Сто пудов.
Магистр сидел на кухне микроскопической студио, куда чудесная избавительница доставила его прямо с Софийской набережной. В машине на вопрос: «Куда вы меня везете?» она ответила непонятно: «В Бескудники». Помолчав, добавила: «Надо тебя спрятать. А то оторвут башку, так я и не узнаю, что ты за хрен с горы. А ну давай колись, не то сейчас назад на набережную отвезу».
И Николас стал колоться. Во-первых, потому что испытывал к свалившейся с неба Алтын Мамаевой благодарность. Во-вторых, он вовсе не хотел, чтобы она отвезла его обратно на набережную (хотя угроза, надо полагать, была произнесена не всерьез). И, в-третьих, не было причины скрытничать. Очень возможно, что мисс Мамаева знала о происходящем куда больше, чем он.
Кололся он всю дорогу до вышеназванных Бескудников, которые оказались спальным районом, сплошь состоявшим из грязно-белых панельных параллелепипедов, и потом, пока поднимались пешком на девятый этаж (лифт почему-то не работал), а заканчивать пришлось уже на кухоньке, за чашкой кофе, который хозяйка сварила быстро и деловито – точно так же, как вертела руль своего автомобильчика. Слушала она не хуже, чем мистер Пампкин: молча и сосредоточенно. Не перебивала, вопросов почти не задавала (только один раз – спросила, кто такой боярин Матфеев), лишь время от времени косилась на рассказчика, будто проверяла, не врет ли.
Теперь, в мягком свете красного абажура Николас смог разглядеть девушку со странным именем как следует.
Черные, коротко стриженные волосы; черные же глаза, пожалуй, слишком большие для худенького, скуластого лица; широкий решительный рот; нос короткий и немного вздернутый – вот как выглядела хозяйка бескудниковской квартиры. И еще она была какой-то очень уж маленькой, особенно по сравнению с параметрами Фандорина. Не то черная, стремительная ласточка, не то небольшой, но отнюдь не травоядный зверек – соболь или горностай.
Вот в чем необычность этого лица, сообразил Николас: за все время девушка ни разу не улыбнулась. И, если судить по жесткому рисунку рта, она вряд ли вообще когда-нибудь раздвигает губы в улыбке. Правда, Фандорин читал в одной статье, что средний русский за свою жизнь улыбается в три с половиной раза реже среднего европейца, не говоря уж о вечно скалящихся американцах. В той же статье было написано, что русская угрюмость вызвана иным поведенческим этикетом – меньшей приветливостью и ослабленной социальной ролью вежливости, однако Николас не видел большого греха в том, что улыбка в России не утратила своего первоначального смысла и не превратилась в пустую, ничего не значащую гримасу. В спорах с клеветниками России магистр не раз говорил: «Если русский улыбается, стало быть, ему на самом деле весело, или собеседник ему действительно нравится. А если улыбаемся мы с вами, это всего лишь означает, что мы не стесняемся своего дантиста». Неулыбчивость маленькой хозяйки маленькой квартиры подтверждала эту теорию. Девушке не было весело и Николас ей не нравился – вот она и не улыбалась.
Это ладно, пускай. Но то, что Алтын Мамаева, получив все интересующие ее сведения, не сочла нужным дать гостю необходимые объяснения или хотя бы толком представиться, было огорчительно.
– Я очень благодарен вам, – уже не в первый раз сказал Николас. – Вы появились там, на набережной, вовремя, однако…
– Еще бы не вовремя, – рассеянно перебила она, сосредоточенно размышляя о чем-то. – Тайминг был супер. На пару секунд позже, и тот урод тебя точно кокнул бы. Видел, какая у него железяка была в руке?
– Неотчетливо. – Фандорин передернулся, отгоняя ужасное воспоминание, и вежливо, но твердо напомнил. – Вы еще не объяснили мне, как и почему…
Алтын снова перебила его, кажется, приняв какое-то решение:
– Будем пульпировать.
– Что? – не понял он.
Тут она произнесла и вовсе какую-то абракадабру, впившись при этом ему в лицо своими блестящими глазищами:
– Большой Coco.
– Простите?
– Coco Габуния, – продолжала нести околесицу невежливая барышня. Вижу по выпученным фарам, что холодно… «Евродебетбанк»?… Холодно. «Вестсибойл»?… Опять холодно. Тогда в чем фишка? Не въезжаю… Не в боярине же Матфееве?
Николас почувствовал, что его терпение на исходе. Сколько можно издеваться над человеком? То скидывают с крыши, то стреляют, то подстерегают с ножом, то обращаются, как с недоумком. Всё, enough is enough, или, как принято говорить у новых русских, хорош.
– Еще раз благодарю вас за помощь, – чопорно сказал магистр, поднимаясь. – И за отменный кофе. Я вижу, что никаких разъяснений от вас я не дождусь, а мне нужно искать похищенный документ. Скажите, как мне добраться отсюда до центра города?
– Пятьдесят минут на 672-ом до «Савеловской», – в тон ему ответила Алтын Мамаева. – Только автобус вечером редко ходит. Да и потом ты что, зайцем поедешь? У тебя вроде бабки по нулям – сам говорил.
Николас снова опустился на табурет, ощущая полнейшую беспомощность. Пигалица же уселась на кухонный стол, покачала кукольной ступней в белой теннисной туфельке и объявила:
– Теперь я буду говорить, а ты лови ухом, понял?
– Что?
– Помалкивай и слушай. Журнал «ТелескопЪ»знаешь?
– Да, это иллюстрированный еженедельник. Вроде «Таймc». Наша университетская библиотека подписана, я иногда заглядываю.
– Так вот, я в «Телескопе» работаю, скаутом. Есть в редакции такая ставка. Когда готовится большая статья или тематическое досье, мы, скауты, собираем и проверяем информацию. Ну, чтоб журналу не облажаться и после по судам не париться. Понял?
Да, теперь Фандорин, кажется, начинал кое-что понимать. Ну, конечно. Алтын Мамаева – журналистка, как он сразу не догадался? И цепкий взгляд, и натиск, и манера говорить. К тому же в машине на заднем сиденье магистр углядел «кэнон» с нешуточным, профессиональным объективом.
– Наш шеф-редактор решил сделать спецвыпуск «Легализация теневой экономики» – о том, как первая стадия развития капитализма, дикая, перерастает во вторую, квазинормальную. У нашего журнала вообще сверхзадача освещать процесс врастания России в цивилизацию. Мы не вскрываем общественные язвы и не посыпаем голову пеплом, а фиксируемся на позитиве. Чтоб люди читали журнальчик и думали: жить стало лучше, жить стало веселей.
– Это правильно, – одобрил Николас. – А то большинство ваших газет и журналов имеют выраженную склонность к мазохизму.
– Вот и Кузя Свищ так считает.
– Кузьма Свищ? Колумнист вашего журнала?
– Да, наш суперстар. Два бакса за строчку. Он должен сделать профиль какого-нибудь крутого бизнесмена, который был черненьким, а стал беленьким.
– Ну хорошо, а при чем здесь я?
– Погоди, англичанин, не гони тарантас. Сначала я объясню, при чем здесь я, а там и до тебя дойдем. Итак. Когда райтер говорит «вперед!», скаут берет ноги в руки и в бой.
– А райтер что делает?
– Пока ничего. У нас четкое распределение функций. В обязанности райтера входит… Ладно, это тебе по барабану.
– Что?
– Ну, к делу не относится. А относится к делу то, что мой райтер Кузя выбрал в таргеты Coco Габунию. Он у нас и будет лакмусовой бумажкой.
– Coco? – повторил Фандорин. – Это вы про него меня спрашивали?
– Да. Большой Coco был сначала уголовный авторитет, этакий грузинский годфазер. Потом занялся бизнесом – ясное дело, для того, чтоб капусту полоскать. И так у него шустро дело пошло, что криминал ему вроде как и не нужен стал – и без того гребет бабки совковой лопатой. Ну и вообще, времена меняются. Эпоха братков кончается. Одних закопали, а те что поумнее, сами перевоспитываются. Сейчас выгодней и надежней к конкуренту не мочил посылать, а адвокатов-депутатов на него натравливать. В общем, отрадное явление. Coco – он умный, нос по ветру держит. Такой стал образцовый член общества, прямо слезы душат. Председатель правления «Евродебетбанка», спонсор культуры, друг молодых спортсменов, сироток со старушками подкармливает, без митрополита и пары протопопов за стол лобио кушать не садится. В общем, идеальный объект для статьи «У разбойника лютого совесть Господь пробудил». Но прежде чем Кузя исполнит на своем «маке» эту народную балладу, я должна проверить, правда ли Coco стал такой белый и пушистый, годится ли он на нашу доску почета или лучше выбрать в таргеты кого-нибудь другого. Такое у меня задание.
Николас посмотрел на Алтын с уважением. Оказывается, этой пигалице доверяют работу, с которой под силу справиться только очень опытному репортеру.
– Но ведь это чрезвычайно трудное задание. И, наверное, опасное?
Хозяйка небрежно пожала плечами:
– Маленькая женщина не может гоняться за мелкой добычей.
Фандорин попытался прикинуть, какого же она роста. Футов пять, не больше.
– Сколько в вас? Полтора метра?
– Больше, – с достоинством ответила она. – Полтора метра я переросла на целый сантиметр. Что ты меня все время перебиваешь? Я же сказала: лови ухом и не чирикай.
– Да-да, прошу прощения. Продолжайте.
– Ну вот. Побегала я, пощупала, понюхала. Потолковала кое с кем. Вроде всё чистенько, никаких скелетов в шкафу. По банковским операциям норма, если не считать умеренных шалостей с бюджетными деньгами, но это у нас за большой грех не держат. Ну, кое-какие оффшорные загогулины – тоже неинтересно. Сейчас Coco из-за тендера на контрольный пакет «Вестсибойла» здорово расшустрился. Еще бы – кусина жирный, у многих слюни текут. Там, конечно, всякие хитрости, нанайский реслинг, подставки, но ничего уголовного. Умеренно грязный бизнес эпохи недоразвитого капитализма. Я уж хотела дать Кузе отмашку – валяй, мол, пиши. И тут вдруг – бац! Нарыла кое-что о-очень любопытное. – Алтын подержала эффектную паузу и азартно прошептала. – У нашего Мцыри, оказывается, две СБ!
– Две эсбэ? – озадаченно переспросил Николас. – А что это – «эсбэ»?
– Служба безопасности.
– Зачем управляющему банком служба безопасности? Это же обычная компания, а не какая-нибудь военно-промышленная корпорация.
– Ну, служба безопасности имеется в любом мало-мальски солидном банке, у нас в России без этого нельзя. Есть СБ и в «Евродебете». Всё как положено: начальником бывший гебешный полковник, мальчики в костюмчиках, спецаппаратура, разрешения на оружие – полный ажур. Но штука в том, что у Большого Coco есть и вторая СБ! – воскликнула журналистка. – Причем жутко засекреченная, о ней даже Сергеев не знает!
– Кто?
– Сергеев – это гебешник, который в банке безопасностью руководит. Про вторую СБ в «Евродебете» вообще ни одна душа не знает, кроме самого Coco. Чем это пахнет?
Фандорин подумал и ответил:
– Это пахнет нелегальной деятельностью. Можно предположить, что господин Coco не порвал со своим преступным прошлым и сохранил структуру, предназначенную для противозаконных операций.
– Вот я и предположила. Если так, то, скорее всего, официальная СБ это ширма, а когда надо кого-нибудь покошмарить или под землю вогнать – у Coco свой «Эскадрон» имеется. Это они сами себя так называют мне один раз удалось на их переговорную волну настроиться. Тоже еще кавалеристы нашлись, – мрачно хмыкнула она. – Эскадрон гусар летучих.
– Скорее как в Аргентине – «эскадроны смерти», – пробормотал Николас, охваченный внезапным ознобом. – Это они хотят меня убить, да? Но за что? Чем я им помешал? Про «Вестсибойл» я впервые услышал от вас, клянусь!
– Господи, какие же вы, англичане, темпераментные, – покачала головой Алтын Мамаева. – Ты мне дашь рассказать или нет?
Пристыженный, Фандорин приложил ладонь к груди: мол, прошу прощения, буду держать себя в руках.
– Сегодня с утра я пристроилась за одной из их тачек, «опель-фронтера». Вот это зверюга! – завистливо вздохнула журналистка. Погоняйся-ка за ней на моей керосинке.
– А мне кажется, что вы очень хорошо смотритесь в вашем экономичном автомобиле, – проявил галантность Николас – и не слишком покривил при этом душой.
– На «фронтере» я смотрелась бы куда как лучше. – В голосе Алтын прозвучала неподдельная горечь. – Ладно, приличные девушки на джипе не ездят – это попсово… (Магистр вспомнил запись из блокнота: "Попса, попсовый (сноб.) – «вульгарный, плебейский, имеющий отношение к массовой культуре», вероятно от «pop art».) И потом, сегодня моя «ока» была в масть. Никому из деловых и в голову не придет, что им может сесть на хвост этакая букашка. Опять же, на «оке» легко спрятаться в потоке. А оторваться они от меня не могли, потому что еле ползли.
– «Опель» следил за кем-то? – блеснул проницательностью Николас. – И поэтому ехал медленно?
– Вообще-то «эскадронцы» были на трех джипах: «фронтера», «паджеро» и «гранд-чероки». Я это быстро вычислила, хотя они все время менялись. Ужасно мне стало интересно, кого это они так страстно пасут.
Фандорин печально усмехнулся:
– Угадаю с одной попытки. Долговязого лоха в синем блейзере. Так?
– Нет, не так… – Выражение лица Алтын сделалось загадочным, будто она собиралась преподнести собеседнику какой-то очень приятный сюрприз. «Эскадронцы» пасли синюю «восьмерку» с подмосковными номерами – очень деликатненько, грамотно: ближе чем на сто метров не подбирались, менялись каждые три минуты и все такое. А в «восьмерке» за рулем, – вкрадчивым тоном закончила журналистка, – сидел какой-то заморыш в очочках типа «Девять дней одного года» и клетчатой рубашечке.
– Что?!
От неожиданности Николас вскочил во весь свой невозможный рост и стукнулся головой о деревянную расписную коробку, почему-то прикрепленную к стене кухни. Коробка грохнулась на пол, рассыпалась на несколько дощечек и по линолеуму покатилась четвертушка черного хлеба в полиэтиленовом пакете.
Алтын сдержанно прокомментировала случившееся:
– Горячий британский парень расколотил мамину хлебницу. «Что, что», передразнила она. – Что слышал. Я сначала вообще не догоняла, что в этой комбинации еще и кто-то третий участвует. Всё удивлялась, почему это «жигуленок» на 20 километрах ползет, а за ним и мы с братками. Так тащились от самой Пешков-стрит. И только за Зубовской площадью, где прохожих мало, я впервые тебя углядела. Вообще-то могла бы и раньше заметить такое чудо на роликах. – Суровая девушка чуть дернула уголком губы, но все равно не улыбнулась.
– Так-так! – соображал Фандорин, потирая ушибленную макушку. Значит, я на роликах, за мной – синие «жигули», за ними – «эскадронцы» на трех джипах, а в хвосте – вы на «оке»? А я, как идиот, качу себе, достопримечательностями любуюсь…
– Ну да, целая собачья свадьба. Я не знала, что и думать. Кто этот каэспэшный придурок в «жигулях»? И кто еще больший придурок на роликах? Парад паяцев какой-то!
Магистр был уязвлен подобной дефиницей, что и продемонстрировал легким поднятием бровей, но Алтын продолжила как ни в чем не бывало:
– Встали на Пироговке, напротив архивного городка: «восьмерка», широким треугольником джипы и скромненькая ублюдочная машинка – в сторонке, аккурат напротив облупленного дома с каменными буквами поверху «АРХИВЪ ДРЕВНИХЪ ДОКУМЕНТОВЪ. 1882».
Николас вздрогнул, но ничего не сказал.
– Долго ждала, часа два, а то и больше. Каэспэшник… Ну, это у нас раньше было такое типа неформальное движение. Клуб самодеятельной песни, пояснила она, увидев, что Николас нахмурился от непонятного слова. Окуджава там, возьмемся за руки друзья, костер-гитара. Неважно. Этот твой закадычный на них чем-то похож. Так вот, Каэспэшник посидел с полчасика в машине, потом ему на мобилу позвонили, и он внутрь вошел. Эти, «эскадронцы», тоже давай куда-то названивать. Потом ничего, успокоились, сидят. Только по очереди в сортир бегают, там есть в скверике. Я сижу, смертельно завидую. Думаю, всё. Больше не выдержу. Как только бабы детективами работают? Мужикам – им просто… – Кажется, Алтын хотела развить эту мысль, но только махнула рукой. – Короче, отлучилась на пять минут – и чуть самое интересное не пропустила. Как тебя и Каэспэшника на крышу занесло, не видела, но бросок через голову наблюдала. Эффектная была картинка. Фантастика, что ты себе все кости не переломал. Ты что, умеешь летать?
– Что-то вроде этого, – промямлил Фандорин.
– Эти, в джипе, задергались – одни выскочили и забегали, усатый, который у них за начальника, вцепился в мобилу. Я от греха отъехала подальше. Позвонила гаишнику знакомому в компьютерный центр, попросила номера «жигуленка» проверить. Он говорит – со вчерашнего вечера в угоне, спасибо за помощь органам. Так, думаю. Значит, Каэспэшник к тачке не вернется. Сижу, поглядываю за «эскадроном» с безопасного расстояния. Один из них сбегал в архив, вернулся, пошушукались о чем-то. Не уезжают. Часы тикают, жизнь уходит, очередное пи-пи назревает. Потом мент выводит тебя. Я объектив наставила, зум выкатила, смотрю. Вижу: прыгун с высоты идет целехонький, только рожа в зеленке. Тебя сажают в «канарейку», и свадебный кортеж движется в обратном направлении, только теперь гораздо быстрее, я на своей «феррари» чуть не отстала. На Тверской, у гостиницы, джипы снова рассредоточились. Двое «эскадронцев» за тобой пошли – усатый и…
– Стоп! – вскричал Николас. – Грузины, один с подкрученными усами, другой в кожаной куртке, да?
– Точно. Выходит, ты не такой лох, как кажешься. Срисовал их?
– Значит, это было не случайное везение! – взволновался магистр. Они специально дежурили у моего номера! Знали, что меня пытаются убить, и в критический момент пришли на помощь!
Алтын присвистнула:
– Тебя еще и в гостинице пытались пришить? Интересная у тебя жизнь. Теперь понятно, почему ты из «Интуриста» таким мячиком выкатился.
Не слушая, Николас восстанавливал подоплеку событий:
– Они не следили за мной, эти «эскадронцы», они меня охраняли! Зачем – непонятно, но это факт. И когда я пересекал Красную площадь, а следом за мной шел убийца, мои телохранители тоже были неподалеку. Потом я на роликах оторвался от киллера, и заодно оторвался от них. Вот и остался без охраны.
– Да уж, ты со своими роликами всем нам облом устроил. Каэспэшник дунул в сторону, в ГУМ, мы все за ним – за тобой все равно было не угнаться. Ну а в магазине твой приятель как сквозь землю провалился.
– Да, это он умеет, – кивнул Фандорин, вспомнив безуспешные поиски Очкарика в архивном городке.
– «Эскадронцы» покрутились-покрутились, поболтали по мобиле и уехали. Вид у них был кислый. Наверно, получили от Coco клизму.
Морща лоб, Николас выстраивал логическую цепь дальше:
– Они не знали, где меня искать. А вот Очкарик догадался, что я двигаюсь на Софийскую набережную, в посольство. В конце концов, сообразить было не так уж трудно – куда побежит британец, оставшийся без документов и оказавшийся в опасности? Надо полагать, что этот человек занял наблюдательный пост напротив посольства и стал ждать, не выйду ли я. И дождался… Стоп! – встрепенулся магистр. – А как вы-то оказались у посольства? Это не могло быть случайностью! Вы ведь даже не знали, что я британец!
Журналистка посмотрела на него сожалеюще, как на недоумка.
– Какой-то ты все-таки недокрученный. Видимо, травоядная жизнь не идет на пользу интеллекту, от этого вы, европейцы, такие вареные и туповатые. Ты же сам у меня спрашивал, где находится посольство Соединенного королевства?
Так вот почему лицо Алтын показалось ему смутно знакомым! Мария Шнайдер здесь совершенно не при чем.
Господи, просто поразительно, что он до сих пор жив ненаблюдательный, недовинченный, недокрученный. В блокноте было какое-то выразительное определение для человека подобного склада, еще более презрительное, чем просто «лох». Ах да: «чайник некипяченый». Сэр Николас А. Фандорин, М.А., Bt., Ч.Н. – вот как следовало бы именовать себя на визитной карточке.
– Будем подводить итоги, – печально сказал Николас. – Ясно только то, что профессиональный киллер хочет меня убить, а некий сомнительный предприниматель ставит ему палки в колеса. Что все это значит? Чем я угодил господину Coco и не угодил веселому человеку в очках?
Вопрос повис в воздухе.
– Третий час ночи, я валюсь с ног, – объявила Алтын, соскользнув с кухонного стола на пол. – Денек был полный финиш, забудемся сном. Утро вечера мудренее.
Фандорин вздохнул:
– Мне это сегодня уже говорили.
* * *
Все-таки на столе было жестко и неудобно. Хоть в разложенном виде он был и длинный, ноги все равно свисали, а подушка норовила уползти.
Имелась альтернатива – устроиться на полу, но она уже рассматривалась и была решительно отвергнута.
– Кровать у меня одна, к тому же девичья, – сказала Алтын, когда они переместились из кухни в комнату. – Да ты на ней в любом случае не поместился бы.
– Накидайте мне каких-нибудь тряпок, и я прекрасно устроюсь на полу, – ответил он. Уже и место присмотрел – у стены, под огромными динамиками. Не свалятся?
– Ты к мышам нормально относишься? – спросила хозяйка.
– Вообще-то не очень, – насторожился Фандорин. – А что, у вас есть мыши?
И опасливо покосился по сторонам. В маленькой комнате было не очень-то чисто: поцарапанный паркет давно не протирали, на старинном буфете с резными башенками серели разводы пыли. Кроме этого монументального сооружения, наверняка помнившего графа Витте-Сахалинского, здесь была еще пресловутая девичья кровать, обеденный стол, верстачок с компьютером, огромная стереосистема, два телевизора один на другом (ну да – журналистка) и один-единственный стул. Не сказать чтобы уютно, а уж бардак (хорошее слово, еще из прежних, старорусских времен) такой, что аккуратный магистр только головой покачал. На полу лежали недочитанные книжки и газеты с коричневыми кружками от кофейной чашки, под стулом валялась маленькая кроссовка, а на оконном шпингалете сушилась какая-то интимная деталь дамского туалета.
– Не мыши, а мышь, – ответила Алтын, доставая откуда-то из-под кровати стопку постельного белья. – Ее Алисой звать, она живет вон там, за буфетом. Я ее сыром кормлю и печеньем, «Юбилейным». Она чужих стесняется, вот и спряталась.
Но ночью обязательно вылезет знакомиться. Очень любознательная, вроде меня. Если же ты не хочешь с ней знакомиться, я стол раздвину, он длинный.
Так и расположились: она на кровати, он на столе. Погасили свет. Николас пожелал хозяйке спокойной ночи, ответного пожелания не дождался. Какое-то время было тихо.
Потом Алтын Мамаева хмыкнула:
– Николас Фандорин. Ну и имечко! Тебя как друзья зовут? Ник?
– Нет, старые друзья зовут меня Ниф-Ниф. Это, знаете ли, такой персонаж из…
– Знаю, – оборвала она. – В России тоже книжки читают. Побольше, чем у вас в Англии… Нет, я тебя Ниф-Нифом звать не буду, на поросенка ты не похож. Ты похож на ежика в тумане.
Почему? – удивился Николас. – То есть, почему в тумане, понятно. Но почему ежик? Разве я колючий?
– Называть тебя «Колей» язык не повернется, – задумчиво продолжила она, пропустив вопрос мимо ушей – все-таки с воспитанием у Алтын Мамаевой не все было в порядке. – Какой из тебя «Коля»… «Николас» – это что-то из Диккенса. Буду звать тебя «Ника», окей? И перестань мне «выкать», это теперь не в моде. Ты меня еще по отчеству называй: Алтын Фархатовна.
– Так вы… то есть ты – татарка? – догадался Николас.
Теперь разъяснились острые скулы и некоторая миндалевидность глаз.
– Это у меня отец был злой татарин, – мрачно ответила она. Осчастливил имечком. А я по национальности москвичка.
– Он правда был злой?
Фандорин представил себе несчастное, бесприютное советское детство: отец-алкоголик, коммуналка, пионерлагерь. Тогда понятно, отчего бедная девушка не научилась улыбаться.
– Нет, неправда. Он был умный. Хотел, чтоб я не стеснялась быть татаркой и закаляла характер. Вот я и закаляла… Думаешь, легко быть «Алтын-мамаевой» в бескудниковской школе? Пока маленькая и глупая была, стеснялась своего имени. Хотела, чтоб называли Аллой. Но от этого только хуже дразнили. Золотухой. Это я как-то сдуру похвасталась, что по-татарски «алтын» – золото, а у меня к тому же и прыщики были, – пояснила она. – Еще Копейкой обзывали и Полушкой – это уже из-за роста.
Живое воображение магистра вмиг нарисовало черненькую девочку в синем школьном костюмчике и пионерском галстуке – некрасивую, замкнутую, самую маленькую в классе.
– Ладно, – недовольно буркнула Алтын. – Автобиографию я тебе как-нибудь потом расскажу. Если доживешь.
Эта жестокая ремарка вернула Фандорина из сентиментального настроения к реальности. Он заворочался, завздыхал. Подумал: лежу на столе, как покойник. А завтра, может быть, я буду лежать на столе в морге, уже ни о чем не тревожась. А я, быть может, я в гробницы сойду таинственную сень.
Нет уж, если переходить на стихи, то лучше пусть будет лимерик…
Сочинив разухабистое пятистишье, он небрежно поинтересовался:
– А что мы будем делать завтра? Идеи есть?
– Есть, – ответил из темноты звонкий голос. – Я Каэспешника твоего пару раз щелкнула. Съезжу в редакцию, отпечатаю фотки. Потом наведаюсь к одному знакомому на Петровку, покажу. Может, что и прояснится.
Тут мысли магистра истории приняли самоедское направление. Постыдный контраст – маленькая женщина большого калибра и здоровенный мужчина маленького калибра (черт бы побрал злоязычие профессора Крисби). Как любят говорить в телерекламе, почувствуйте разницу: Николас на сантиметр не дорос до двух метров, а напористая девчонка на сантиметр переросла полтора метра. Метраж тут значения не имеет, существенны только приставки – недо и пере. Эта малютка разговаривает с ним так, будто она взрослая, а он подросток – при том, что он, должно быть, лет на десять ее старше.
Она настоящий профессионал, с завистью думал Николас, у нее всюду есть свои люди, она столько видела, столько знает. У нее интересная, опасная, настоящая работа.
– А чем все-таки занимается скаут? – спросил он.
– У нас журнал нового типа, – стала рассказывать Алтын. – Бьем конкурентов профессионализмом. В других редакциях журналист всё делает сам: обзаводится источниками, собирает материал, проверяет его, пишет статью. А наш шеф-редактор взял на вооружение принцип Генри Форда – каждый занимает на конвейере свое место. Скаут – это специалист по сбору и проверке информации. Райтер – мастер концепции и стиля. Есть хедлайнер он отвечает только за заголовки. Есть «болван» – то есть натуральный болван, образование – заочный техникум физкультуры, ему платят зарплату, чтоб он весь номер прочитывал и показывал, если где не врубается. Эти места переписывает адаптер, есть у нас и такая ставка.
– Но это нечестно! – возмутился Фандорин. – Ты делаешь всю основную работу, ты рискуешь, а слава и деньги достанутся твоему Кузе. Подумаешь, райтер! Тут ведь не «Евгения Онегина» писать. Неужели ты изложила бы собранные факты хуже него? Да хоть бы и хуже! Это твоя информация, а не его!
От потрясений, позднего времени и жесткого ложа воля магистра ослабла, и его неудержимо понесло в вечный омут – соваться с советами:
– Я не знаю. Алтын, до чего ты докопаешься в этой мудреной истории, но дело явно пахнет сенсацией. Известный банкир, содержащий отряд боевиков, профессиональный убийца, лох-англичанин. Когда мы с тобой во всем этом разберемся, ты должна пойти к шеф-редактору и сказать: «Хотите настоящую бомбу? Сногсшибательный материал, о котором будут кричать по всем телеканалам? Есть такой материал. Только писать буду я сама, безо всяких райтеров. А если нет – до свидания, напечатаю в другом журнале». Извини за бестактность, Алтын, но, судя по твоей квартире и машине, платят тебе в «Телескопе» немного, так что терять особенно нечего. Ты только намекни шефу, что это за материал. Ты просто не оставишь ему выбора! Он будет идиотом, если откажется. Лохом!
Полез с непрошеным советом – и получил по носу, как и заслуживал.
– Катись ты в Лох-Несс со своими советами, – огрызнулась Алтын Мамаева, и на этом разговор оборвался.
* * *
Проснулся он от негромкого, но пронзительного звука, происхождение которого было непонятно, зато смысл очевиден – случилось что-то тревожное.
Николас открыл глаза, приподнялся на столе (тело, несмотря на все подстилки, затекло и одеревенело), увидел пустую кровать, освещенную утренним солнцем, и только теперь, задним числом догадался: это вскрикнула Алтын.
Такая эмоциональность была настолько не в характере маленькой журналистки, что с Фандорина моментально сон как рукой сняло.
– Алтын! – позвал он, соскочил на пол и бросился из комнаты в коридорчик.
Одетая в розовую пижаму Алтын обернулась. Яркий луч, проникающий из кухни, высветил примятую щеку. За спиной девушки, в прихожей, густел сумрак.
– Спокойно, – сказала Алтын напряженным голосом. – Только без английского темперамента, ладно?
Она тут же сжала губы, глаза же, наоборот, раскрыла широко-широко, и они вдруг показались Фандорину очень красивыми.
Он увидел свою покровительницу словно впервые, причем выяснилось, что она очень даже недурна – правда, не исключено, что тут сыграл свою роль и солнечный нимб, от которого волосы посверкивали лучезарными искорками. Если б она хоть изредка улыбалась, подумал Николас, ее можно было бы назвать хорошенькой. По понятной причине ему никогда не нравились женщины маленького роста – они словно принадлежали к другому биологическому виду. Как можно испытывать интерес определенного сорта к существу, которое, стоя в полный рост, едва достает тебе макушкой до диафрагмы?
Здесь Николас заметил, что Алтын показывает рукой в полутемную прихожую, проследил за направлением пальца и сразу, забыл о пустяках.
– Твой? – неестественно тихим голосом спросила она.
Перед входной дверью вырисовывался какой-то прямоугольник. Фандорин вскрикнул – и гораздо громче, чем давеча Алтын. Кейс! Кинулся к чемоданчику, схватил. Его «самсонайт», вне всякого сомнения! Что за наваждение?
Хозяйка потянула ручку двери, и та с тихим скрипом отворилась.
– Я ее вчера запирала! – дрожащим голосом сообщила Алтын. – Отлично помню. На два оборота!
Быстро захлопнула дверь, судорожно повернула замок и навесила цепочку.
Фандорин на вытянутых руках – осторожно, словно полную до краев чашу – понес кейс на кухню. Перед тем, как открыть, зажмурился.
Все было на месте. Ноутбук, телефон, сканер, документы, портмоне. А письмо?!
Слава богу, вот оно. Там же, где лежало – в конверте. Такое ощущение, что кейс не открывали или уж, во всяком случае, ни к чему не притрагивались.
Хотя нет – и открывали, и притрагивались. К кожаному пенальчику для ручек скотчем была приклеена бумажка. На ней размашисто накалякано шариковой ручкой: «Мильпардон, Коляныч».
– В каком смысле? – прошептал Николас. – Ничего не понимаю.
– Получил свою реликвию? – спросила Алтын.
Она старалась держаться уверенно, хотя зубы у нее все еще постукивали.
– В общем контекст прочитывается, – заявила журналистка. – Люди Coco нашли-таки Каэспешника и разобрались с ним по-своему. А твое имущество вернули тебе. Как они нас нарыли и как открыли дверь – вот в чем вопрос. Хотя что ее открывать-то – замок паршивый, отпирается ногтем. Давно собираюсь поменять. Нет, главная фишка в другом. С чего вдруг такая о тебе забота? – Она сморщила лоб, посмотрела на чемоданчик и внезапно щелкнула пальцами: – Оп-ля!
– Что такое? – испугался Николас.
– Я поняла! Дело-то похоже вовсе не в тебе, а в твоем кейсе. Точнее, в завещании этого твоего Фона. Ну конечно! Каэспешник хотел в первую очередь заполучить бумагу, а грохнуть тебя для него было делом номер два. Чтоб волну не поднимал и под ногами не путался. Слушай, что там все-таки написано, в этой бумаженции? Из-за чего базар-вокзал?
Она с любопытством вытянула шею. Фандорин едва успел прикрыть ладонью записку, из которой следовало, что гипотеза журналистки неверна и что страшный человек живехонек.
– А вот мы сейчас посмотрим, что за паззл сложился из двух половинок, – бодро сказал магистр, вынимая ноутбук из чемоданчика.
Приложение:
Лимерик, сочиненный Н.Фандориным на обеденном столе в ночь с 14 на 15 июня
Заутра блеснул луч денницы,
В таинственной сени гробницы.
У разверстой могилы
Собрались некрофилы
В честь гостя российской столицы.
Глава восьмая
На новой службе. Двор великого государя. Большая московская политика. Мечтать никому не возбраняется. Новый год по-европейски. Мерцанье луны на полоске стали.
Новая служба оказалась против прежней не в пример хлопотней и бессонней, но жаловаться было грех.
Во-первых, рота – чудо что за рота. Солдаты все муштрованные, сытые, трезвого поведения и чинного облика, каждый за службу держится, а команды исполняют так – можно голоса не повышать. Уже на второй неделе стал Корнелиус бранные обороты за ненадобностью забывать, ругаться на мушкетеров было не за что.
Казарма стояла в трехстах шагах от Матфеевских палат, на улице Малоросейке. Чистая, светлая, при собственной кухне и арсенале. Но командиру полагалось квартировать не с ротой, а в дворцовом флигеле, близко от боярина.
Дом со многими службами находился близ Покровки, в переулке, который в честь канцлера назывался Артамоновским. Квартиру капитану отвели просторную, с дубовой европейской мебелью, с голландской печью. Кроме денщика приставили в услужение еще холопа и девку-портомою. Корм полагался от боярского стола: когда пригласят, то в горнице (Артамон Сергеевич был в обхождении прост и нечванлив), а то приносили прямо в комнату.
Отдельного упоминания заслуживала экипировка – такой у фон Дорна никогда не было. Серебрёная каска и кираса с золотой насечкой; зеленый парадный мундир с позументами и еще один, повседневный, хорошего английского сукна. Сапог четыре пары, из них одни лаковые, зеркального блеска. Еще от боярина, в дар бобровая шуба и шапка на зиму, полдюжины батистовых рубашек, две пары теплых подштанников. Когда Корнелиус в свободный вечер выбирался в Немецкую слободу (жалко, нечасто удавалось), то разгуливал меж домов заправским франтом: новая шляпа со страусовыми перьями, из-под распахнутой матфеевской шубы виден камзол с шитьем, на боку шпага в новых золоченых ножнах, в одной руке трость с резным набалдашником моржовой кости, в другой – тонкой работы табакерка. С сорока-то рублей что ж себя не побаловать.
Выдали капитану казенного коня – несказанного красавца текинских кровей. Своего прежнего, испанского, Корнелиус продал, хоть и жалко было. Можно бы и подержать на боярской конюшне – зерно не свое и уход дармовой, но нечего коню без дела бока наедать. Продал вороного рейтарскому майору Люку Шарпантьеру – с выгодой, за тридцать два рубля с полтиной. Рейтар, хоть званием и годами был старше, разговаривал с фон Дорном почтительно, завидовал. Когда узнал, что тот получает по двадцать пять золотых пистолей на всем готовом, жалобно заругался по-гасконски: рейтары по мирному времени сидели на половинном окладе.
С деньгами у Корнелиуса выходил полный порядок. Впервые в жизни он начал откладывать, и много. А как не откладывать? Вина он не пил – на Москве пить нельзя, враз сопьешься; в кости не играл – за это Иван Артамонович по головке не погладит, да и не с кем при нынешнем-то возвышенном положении; на баб не тратился – разве изредка, на подарок Стешке. Однако из-за большой занятости теперь бывал у белошвейки реже; да и потом, прибытка от нее было больше, чем расхода: и угостит, и сама одарит. Недавно подарила воротник гипюровый брюссельского кружения. Этак за два года можно было на отличный дом накопить – в Штутгарте или в Тюбингене, с яблоневым садом и даже собственным прудом. Но где именно купить дом и когда – об этом теперь думалось смутно. Корнелиус знал, что уедет из России беспременно, но, конечно, не будущим летом, а позже. Кто ж от своего счастья бежит.
Артамон Сергеевич был щедр. На второй неделе фондорновой службы зашел в кордегардию и давай оружие проверять – чисто ли содержится, смазаны ли мушкеты и пистоли, наточены ли шпаги. Остался доволен. Капитана хвалил, пожаловал пару соболей в десять рублей. Плохо ли?
Обязанности у Корнелиуса были такие. Главная (это не говорилось, понималось само собой) – охранять самого боярина, его двор и семью, ну а кроме того, в очередь со стрельцами Стремянного приказа и копейщиками князя Милославского мушкетеры держали караулы в Кремле. Иногда фон Дорну в качестве дежурного офицера выпадало стоять при дверях на царских пирах и посольских приемах. В сияющей кирасе, с обнаженной шпагой в руке он торчал там недвижным истуканом – вроде и глазом не поведет, а сам видел и примечал многое. Льстило, что во всем огромном зале оружие у него одного, если не считать государевых телохранителей-рынд с церемониальными серебряными топориками. Даже у иноземных послов при входе во дворец отбирали шпаги, о придворных и говорить нечего. За явление пред светлые государевы очи при сабле или хотя бы кинжале – смертная казнь, без снисхождения. Всем, стало быть, нельзя, а капитану фон Дорну можно и даже должно. Вот какое ему (а верней Артамону Сергеевичу) доверие.
За первые два месяца новой службы насмотрелся Корнелиус и на город-Кремль, и на придворные обычаи, и на самого Государя Царя Великого Князя Всея Руси Самодержца.
Кремль замок большой, с тройной стеной и глубоким рвом, а случись осада – взять его будет нетрудно. Крепость вся старинного строения, кирпичная, земляных валов нет совсем. Если учинить правильную канонаду из современных орудий, от стен во все стороны полетят осколки, калеча и убивая защитников. И башни с колокольнями слишком высоки: сбить такую дуру прицельным пушечным залпом – полцитадели завалит.
Внутри Кремль напоминал не монаршью резиденцию, а какой-то муравейник. Бессмысленное и беспорядочное нагромождение деревянных и каменных построек, соединенных меж собой открытыми и закрытыми галереями. Хоромы по большей части ветхие, кривые. Над крышами торчат башенки, луковки, крендельки, флюгера – только вся эта красота до первого большого пожара. Одна зажигательная бомба из польской или шведской мортиры, и превратится царская твердыня в груду головешек.
В карауле лучше всего было стоять на спуске с Кремлевского холма, где разбиты Верхний и Нижний сады, а в них пруды и оранжереи с редкими фруктами – даже зимой плодоносят винная ягода, лимоны, клубника. Там, вдали от бояр и дворян, Корнелиус несколько раз видел и самого государя. Его величество любил прогуливаться меж сих райских кущ – сорвет с ветки померанец либо сливу, надкусит, выбросит.
Herr Zaar und Grossfurst aller Russer Selbsterhalter Alexei Mikhailowitz, прозванный русскими Тишайшим, был румян, голубоглаз, с круглой темно-рыжей бородой. Тучное тело носил трудно, переваливался на слабых, пухнущих ногах. В оранжерее его величество прохаживался веселый, улыбчивый, мурлыкал под нос то ли духовные гимны, то ли что-то более легкомысленное. В первый раз, подглядывая через толстое стекло в мелком переплете, Корнелиус только диву давался – так мало этот добродушный толстяк походил на каменного болвана, что принимал в Грановитой палате чужеземных послов. На аудиенции царь сидел недвижной золотой куклой, даже глазами не поводил. Будто и не живой вовсе, а некая аллегорическая персона, олицетворяющая грузность и неповоротливость Третьего Рима.
А между тем, как скоро понял фон Дорн, его царское величество был хоть и грузен, но очень даже поворотлив и падок на всевозможные забавы. Молодая царица Наталья, воспитанница и свойственница Артамона Сергеевича, любила веселье и разные кунштюки, а супруг во всем ей потакал. Необъятная держава жила постно и скучно, музыки не слушала, театров не ведала, а в царских покоях имелся и свой оркестр, и балет, и «смехотворное действо» со скоморохами, и лицедейская труппа. Вот уж воистину quod licet Jovi[10]. В запретные шахматы Алексей Михайлович воевал чуть не каждый день, для чего держал специального ученого шута Валтасара – тот один не боялся великого государя обыгрывать, хоть и бывал за такую дерзость бит клетчатою доскою по темечку. Правда, бил царь по одышливости некрепко, а жалел побитого сильно – и награждал, и жаловал, так что в накладе Валтасар не оставался.
Во внутренних царских покоях чудесно распевали сладкогласые птицы, многоцветные попугаи кричали из клеток – кто божественное, а кто и обидное. Непривычные, кто наверх впервые попадал, бывало, пугались до полусмерти. Как выкрик – хохластый краснозобый Каролус: «Башку с плеч!» – так человек за левую грудь и схватится.
Еще в тронной зале, близ царского места, стояли два механических льва – медных, с кудлатыми гривами из овечьей шерсти. Если в особом чулане рычаг повернуть, львы разевали зубастую пасть, зыркали страшными глазами и утробно рычали. Тоже многих, кто и без того пребывал в благоговении и трепете пред высочайшими очами, оторопь брала. А государь радовался, по бокам себя хлопал, и бояре много смеялись.
В хорошем расположении любил Алексей Михайлович шутки и вовсе простые. Как-то на большом пиру Корнелиус наблюдал, как царь и великий князь подозвал к себе обер-камергера (по-русски «постельничего») князя Скарятинского, якобы для особенной милости – собственноручно напоить из кубка, а сам нарочно пронес вино мимо вытянутых трубочкой боярских уст и давай лить ренское вельможе на лысину и за шиворот. Изволил смеяться мелким жирным смехом, и обер-камергер тоже был доволен государеву веселью, подхихикивал и благодарил, а прочие завидовали.
Один раз, проверяя караул на крыше царского терема, где был зимний сад и пруд, Корнелиус видел, как царь в европейском платье – камзоле и чулках – лежал на скамье, положив голову на колени царицы, а ее величество ловила блох в густых волосах самодержца. Капитан подивился не самой ловле блох. Дело обычное, на дворцовых пирах все почесывались, и Алексей Михайлович не ленивей других (один лишь капитан дворцовых мушкетеров, благодаря заветной коробочке подмышкой, стоял недвижно) – подивился европейскому платью. Когда рассказал об этом матфеевскому мажордому Ивану Артамоновичу, тот поведал, что царь Алексей сызмальства привычен к немецкой одежде – воспитатель боярин Морозов приучил. Русскую одежду, тяжелую и неудобную, государь не любит, но носит по обязанности, как подобает православному монарху. В домашности же, без чужих глаз, дает себе волю. А пять лет назад, когда ухаживал за будущей царицей, то и бороду сбрил, чтоб Наталье Кирилловне угодить. Потом, правда, снова отрастил – опять-таки из богобоязненности.
От той же богобоязненности государь во все посты – а их на Руси великое множество – по понедельникам, средам и пятницам пищи в уста не принимает, в церкви стоит по шесть часов на дню, кладя до полутора тысяч земных поклонов. К царице же, хоть и любит ее безмерно, входит в опочивальню раз в три месяца, и этим благочестивым целомудрием все русские очень гордятся, тем более что, невзирая на воздержанность, чад Алексей Михайлович народил много: у его величества трое сыновей да шестеро дочерей, а еще шестерых принцев и принцесс Господь прибрал в младенчестве и отрочестве.
Из царских детей Корнелиусу больше всего нравилась восемнадцатилетняя Софья Алексеевна. Была она не такая, как другие царевны, что тайком, через дверную щель или из-за решетки подглядывали за пирами и приемами, а смелая, с пытливым и ясным взглядом, и на речь прямая, не стеснительная. Проверяя караулы вокруг Каменного терема, где светелки царевен, капитан не раз видел, как Софья стоит у окна и смотрит не в землю, как положено русской благовоспитанной девице, а вверх, в небо, и щеки у нее в розовых пятнах, а взгляд затуманенный. Видел ее и в саду, с книгой, что и подавно было удивительно. А однажды, когда фон Дорн дежурил в галерее Потешного дворца, принцесса вдруг подошла и заговорила по-французски – спросила, слыхал ли он о комедиях парижского сочинителя Молиера и может ли добыть для нее в Немецкой слободе хоть какое из его писаний. Корнелиус про Молиера ничего не знал, но обещался спросить в книжной лавке Бромелиуса – и выполнил просьбу ее высочества, принес пьесу под названием «George Dandin, ou le mari confondu», робея за фривольное содержание. Получил в награду перстень с яхонтом, раз в десять дороже книжки.
Была б Софья хоть чуточку помиловидней, Корнелиус, верно, преисполнился бы невозможных мечтаний, но, во-первых, в ту пору ему уже было о ком несбыточно мечтать, а во-вторых, царевна была собой нехороша: широка в кости, тяжела подбородком, с землистой кожей. Да зачем царской дочери красота? Все равно один путь – в монастырь. Российских принцесс за чужеземных государей не выдают, чтоб не поганить православия; за своих вельмож тоже – зазорно царской дочери с холопом на перину ложиться.
Жила бы Софья в Англии, могла бы стать великой монархиней, не хуже рыжей Елизаветы. А так трон достанется хилому Федору Алексеевичу или его малоумному брату Ивану. Оба вялые, слабые, ни на что не годные. Имелся у царя еще один сын, маленький Петр Алексеевич, от новой царицы Натальи, но до трона мальчонке за старшими братьями было далеко. Петр-то как раз и шустер и резов – вечно за ним мамки и няньки по всему дворцу гоняются. Раз, сорванец, уселся на пол возле Корнелиуса и давай с ботфорта шпорное колесико откручивать. Сопел, старался – никак не угомонится. Когда капитан на него потихоньку шикнул, принц поднял круглые дерзкие глазенки, завертел колесико еще истовей. А открутит – непорядок, нарушение мундира. Тогда фон Дорн посмотрел по сторонам (близко никого не было), да и отвесил шалуну щелчка по кудрявому затылку: не балуй. Царевич, хоть и трех лет всего, а ничего, не разревелся. Вытер нос парчовым рукавом, испытующе поглядел на большого дядьку в сверкающем железе и, слава богу, отстал – побежал себе восвояси, на нарышкинскую половину.
К тому времени Корнелиус уже успел разобраться в большой московской политике и знал, что борьбу за влияние на слабовольного Алексея Тишайшего ведут две придворные партии: родичи и сторонники прежней царицы, происходившей из рода князей Милославских – и приверженцы новой государыни Натальи Нарышкиной.
Сверху нынче были Нарышкины, предводительствовал над которыми канцлер Матфеев. Фортуна Артамона Сергеевича была сильна, а стояла на трех столпах. Первый, крепчайший – царица Наталья, которая воспитана в матфеевском доме, безмерно почитает боярина, батюшкой зовет. Второй столп – давняя дружба Артамона Сергеевича с царем. Они вместе выросли, были товарищами по учению и играм. А третий столп – государственные таланты министра. Но эта опора из всех самая хлипкая, ибо царь Алексей умом невелик и ценит больше не тех, кто дело делает, а кто умеет его величество распотешить. И тут уж Матфееву не угнаться за придворными лизоблюдами вроде обер-маршала Хитрово или князя Ивана Милославского. Главная же надежда Милославских на племянника, кронпринца Федора Алексеевича – вот взойдет он на престол, тогда и настанет их время, а Матфеев с Нарышкиными наплачутся.
Ну да царь ещене стар и, скорей всего, переживет хворого Федора так же, как пережил предыдущего цесаревича Алексея Младшего. Жаль было только, что живая умом принцесса Софья из другого лагеря – Матфееву и, значит, капитану фон Дорну, врагиня.
Чуднее всего в этом противостоянии было то, что Иван Милославский и боярин Матфеев жительствовали в одном и том же Артамоновском переулке, как бы разделенном незримой границей на две враждующие стороны. У Артамона Сергеевича одна лейб-гвардейская рота – мушкетеры, у Милославского другая – копейщики. И те, и другие ставят поперек переулка решетки и караулы, собачатся меж собой, бывает, что и подерутся. Но поединки и кровопролитие строго воспрещены, за это с фон Дорна и с капитана копейщиков строгий спрос. Государь смертоубийства между своими гвардейцами не терпит. Тут если что, головы полетят, да и самим Ивану Михайловичу с Артамоном Сергеевичем несдобровать. Поэтому от кровопролития соседи воздерживались, но следили один за другим зорко, опасались каверз, а больше всего шпионства и измены.
Теперь Корнелиусу было понятно, в чем провинился его предшественник капитан Митька Веберов, виденный кем-то из матфеевских лазутчиков у князя Милославского.
* * *
На караулы в Кремль надо было заступать через три дня на четвертый, в остальное же время мушкетеры состояли при особе и дворе Артамона Сергеевича. Оберегали его обширную усадьбу, сопровождали боярина в разъездах – не все, конечно, а избранный десяток, но ротный командир беспременно.
Со временем, приглядевшись к капитану, Матфеев стал его пользовать не только для охраны, но и для иных поручений, которые мало-помалу становились всё хитрей и доверенней. Теперь Корнелиус все чаще оставлял роту на своего помощника, поручика Мирона Собакина, сам же то толмачил для Артамона Сергеевича, то скакал с наказами в солдатские полки, то чинно, в карете четверкой, вез послания к иностранным резидентам. Пожалуй, был он теперь не просто начальник боярской стражи, а самый настоящий адъютант.
Первый царский советник был до власти и дела жаден, забрал под себя чуть не десяток приказов, и всё ему, ненасытному, казалось мало. И Посольский приказ, московское министерство иностранных дел, его, и военное министерство, и Малороссийский приказ, и разные наместничества. Тихое ведомство. Аптекарский приказ – и тот Матфеев никому не отдавал, держал при себе, потому что был большим ценителем учености, и даже слыл у московитов чернокнижником. Лучшую комнату во дворце боярина занимала библиотека – большущая, томов на триста. Русских книг там было немного (да и откуда бы им, многим, взяться – печатали на Москве мало), всё больше польские, немецкие, латинские.
Корнелиус привычки к чтению не имел и в библиотеку заходил более из-за карт, развешанных по стенам. Рассматривал разные пути к польской да шведской границе – не то чтоб собирался немедля, завтра же, пуститься в бега, а так, на будущее. Фортуна, как известно, особа переменчивая. Сегодня ходишь в шелках и обласкан властью, а завтра не пришлось бы ноги уносить.
Пока же изо всех сил старался угодить боярину, в себе не разочаровать. Все поручения исполнял в доскональности, но так, чтоб не переусердствовать – Артамон Сергеевич показного рвения не уважал. Что тебе ведено, то и сделай, не мельтеши. Судя по тому, что фон Дорна стали приглашать к столу чаще, даже и при гостях, боярин был своим адъютантом доволен. Корнелиус великую почесть ценил, держал себя в гостиной зале незаметно: садился с краю, близко от двери, рта не раскрывал, трубку упаси Боже первым не закуривал.
Дом у Матфеева был замечательно великолепный, другого такого на Москве нет. И убранством, и обычаем на царский дворец никак не походил.
В государевых теремах расписные, в цветах и травах, потолки, лавки покрыты бархатом, посуду на пирах подают из чистого серебра, но на полу грязь и объедки, в покоях темно, смрадно от чеснока и преющих под шубами бояр.
Зато палаты в Артамоновском переулке светлы и чисты. Просторный двор выложен разноцветными плитами, крыша сияет медью, на коньке – флюгер в виде рыцаря. Внутри еще роскошней. Стены не голые, как в Кремле, а обитые золоченой кожей с тиснением. Повсюду гобелены и гравюры, парсуны европейских монархов вперемежку с белотелыми Венерами и наядами. Мебель не московская – лавки да сундуки, а настоящая: шпалерные и парчовые кресла, резные шкафы, в столовой зале венецианские стулья с высокими спинками, в хозяйском кабинете – огромный глобус, весь в тритонах и морских чудищах.
Распоряжался в доме Иван Артамонович, крещеный арап, которого двадцать лет тому назад подарили боярину запорожские казаки – отбили из обоза у турецкого паши. За долгие годы странствий и приключений черный человек насмотрелся всякого. Удивляться и бояться разучился вовсе, а вот людей видел насквозь, так что многие в доме его боялись. Взглянет своими черными глазищами, губы толстые чуть подожмет, и уже всё ему про тебя известно: чем провинился, о чем думаешь, какому богу молишься. Сам тихий, некрикливый, до чтения охотник. Еще имел особенную забаву – ему пригоняли необъезженных жеребцов из татарского табуна, что за Мытным пустырем, и арап их в усадебном дворе обламывал. Накинет аркан – легко, с одного броска – и после по часу, по два гоняет кругами. Жеребец храпит, дыбится, копытами сечет, косится на мучителя бешеными глазами, а Иван Артамонович будто гвоздем к месту приколочен, не шелохнется, только скалит свои расчудесные зубы и глаза у него такие же белковатые, как у жеребца.
Боярину арап был предан по-ястребиному – без страха, до могилы. Знал все его тайны и даже далекие помыслы. Если б не чернота, давно сидеть бы Ивану начальником в важном приказе, а то и состоять при Матфееве вице-канцлером (по-русски – думным дьяком), но дворецкий скромным положением не тяготился и на судьбу за свое арапство не обижался. Ему довольно было и того, что большое матфеевское хозяйство содержалось в полном порядке, на зависть и поучение всем, кто попадал в белокаменные хоромы.
Таких счастливцев, правда, было немного, так как Артамон Сергеевич гостей отбирал придирчиво. Попасть к нему на «четверговые сидения», которые Корнелиус для себя окрестил журфиксами, считалось великой честью, достававшейся лишь избранным. В прежние времена запросто заглядывал и сам царь. Слушал клавикорды, смотрел картинки в заморских книгах, пялился на женщин и девок – в доме у Матфеева дам, на европейский манер, выпускали к столу, и держались они не по русскому этикету (глаза вниз, и упаси Боже открыть рот либо улыбнуться), а вольно. Жена Артамона Сергеевича была шотландка, урожденная Гамильтон, домостроя и старомосковских обычаев у себя не признавала. Своячениц и крестниц, свежих и востроглазых, в доме у Матфеева было много, и одну из них, Наталью Нарышкину, вдовствовавший государь пожелал себе в царицы.
Для видимости устроили смотрины, по старинному чину: свезли во дворец девок из хороших родов, разложили по трое в постели – чтоб лежали смирно, будто спят, и глаз на государя раскрывать не смели. Алексей Михайлович для виду походил по смотринным опочивальням, посмотрел на сих якобы спящих красавиц и выбрал средь них не кого-нибудь, а матфеевскую воспитанницу она уж знала, что выберет, и лежала без трепета, подсматривала сквозь густые ресницы.
После женитьбы царь на четвергах бывать перестал, но и без него журфиксы своего соблазна не утратили – только стали живей, свободней, да и веселее. Здесь угощали изысканно, без московского обжорства, поили не допьяну, как в Кремле, а умеренно, французскими, германскими и итальянскими винами. Посуду с каждой переменой блюд подавали новую, не валили в ту же тарелку. В царском-то дворце иную миску раз в год помоют, и то много, а здесь хоть смотрись в нее, будто в зеркало – сверкает вся. У каждого прибора (не только ложку подавали, но еще и вилку, а к мясу нож) клали льняную салфетку – чтоб руки вытирать изящным манером, не о платье и не о волосы. На царском приеме Корнелиус раз видел, как камергер Микишка Соковнин, нагнувшись, тайно высморкался в парчовую царскую скатерть, за что бдительным церемониймейстером Михайлой Щербатовым был немедля выгнан с бранью и затрещинами. У Артамона Сергеевича подобную варварскую сцену и представить себе было невозможно.
Здесь разговаривали прилично, без крика. Не бахвалились дедовством, срамных речей не вели, старыми обидами не считались. Беседовали о философии и политике, о европейских и турецких новостях, с женщинами – про обыкновения версальского и сентджемского дворов.
Артамон Сергеевич был уже совсем старик, лет пятидесяти, а его супруга Евдокия Григорьевна из детородной поры еще не вышла, приносила мужу приплод чуть не каждый год. Правда, из-за злого московского климата дети долго не жили, умирали в младенчестве – вот и сейчас, при Корнелиусе, хозяйка ходила в черном по годовалому сыночку, преставившемуся на Покров. Но двух чад Господь Матфеевым все же сохранил, смилостивился – сына и дочь.
Маленький Андрей Артамонович в свои десять лет был уже царевым стольником, знал не только грамоте, но еще по-французски, по-немецки, по-английски. На четверговых сидениях читал латинские вирши, и гости ему прилично, на западный манер, хлопали в ладоши. Видно было, что из мальчугана выйдет прок.
Однако куда больше Корнелиуса занимала канцлерова дочь, Александра Артамоновна, по-домашнему Саша. Хрупкая, беленькая, с круглим лицом и тонким вздернутым носом, с продолговатыми серыми глазами, она представлялась фон Дорну залетной птицей, угодившей в варварскую Московию по прихоти недоброго ветра: подхватил нежную птаху, занес ее за тридевять земель, да и бросил посреди чуждой, дикой чащи. Таких утонченных барышень Корнелиус видел в Гамбурге, Амстердаме и Париже, а в Москве встретить не чаял, отчего Александра Артамоновна показалась ему вдвойне, втройне прекрасней.
Щек она, вопреки туземному обычаю, не румянила, бровей не сурьмила, но все равно (а может, наоборот, именно из-за этого) была чудо как свежа и приятна взору. Однажды вышла к гостям во французском платье, с корсажем и открытыми, ослепительными плечами – так мужчины все умолкли, глазами захлопали, а Корнелиус, раскуривавший трубку, от сердечного сотрясения весь табак просыпал.
После, ночью, долго ходил взад-вперед по своей горнице и, чтоб утешиться, вспоминал прежние любовные победы. Сашенька, Александра Артамоновна для капитана фон Дорна была досягаема не более, чем сияющая в небе звезда. Помыслить, и то страшно.
Все же на следующее утро, дожидаясь, пока Артамон Сергеевич выйдет из кабинета (боярин составлял памятную записку для украинского гетмана и, видно, засел надолго), Корнелиус предпринял диверсию – ни для чего такого, просто невыносимо показалось, что Сашенька его вовсе не замечает, смотрит сквозь, а если случайно встретится взглядом и улыбнется, то рассеянно, без смысла, будто псу дворовому, что хвостом повилял.
Сидел в главной гостевой зале, куда сходились переходы из всех покоев и где непременно рано или поздно должна была появиться боярышня – может, из светелки во двор пройдет, или к матушке, или в библиотеку, или еще куда.
Капитан прицепил свой лучший кружевной воротник, в ухо вдел золотую серьгу, вороной парик собственноручно расчесал попышней, пустил двумя волнами по плечам. На соседнем стуле лежала шляпа со страусиными перьями, черным и белым. Под тульей был спрятан заветный будильник.
Накануне Корнелиус проверил, работает ли механизм. Слава богу, работал – гамбургские мастера свое дело знали. Сокрытые внутри колокольчики в нужный миг начинали серебристо отщелкивать веселую песенку «Здравствуй, новый Божий день» – чтоб человек просыпался в добром расположении духа, с улыбкой на устах.
Дождался. По наследственному фондорновскому везению, Александра Артамоновна была одна.
В руке держала малую грифельную доску и счеты с костяшками, на каких купцы считают – не иначе, шла к Андрею Артамоновичу, учиться вместе с братом арифметике (и зачем только высокородной девице эта низкая наука?).
Корнелиус не поворачиваясь – словно и не видит – нажал под шляпой рычажок боя и сразу руку отнял, на колено положил. Сам сидит, искоса по отражению в зеркале за Сашенькой следит.
Та шла себе, стуча каблучками по дубовому паркету, да вдруг замерла: откуда ни возьмись полились волшебные переливчатые звуки – приглушенно, как бы из-под земли или, наоборот, из надземных сфер. А фон Дорн сидит, вроде и не слышит ничего, только мизинец руки, положенной на эфес, оттопырил, чтоб луч на перстне поиграл.
– Капитан… Как тебя… Корней! – шепотом позвала Сашенька.
Здесь Корнелиус, конечно, вскочил, повернулся, поклонился самым учтивым образом – париком чуть не до пола.
– Да, ваше сияние? (Так перевел на русский Durchlaucht[11]).
– Слышишь? – боярышня боязливо подняла розовый пальчик, ресницы так и затрепетали. – Слышишь?
Фон Дорн наморщил лоб, словно бы прислушиваясь. Недоумевающе развел руками.
– Лошадь кричит? Это Зюлейка, гнедой кобыл Иван Артамонович. У нее будет дитя.
– Да не кобыла! – досадливо махнула Сашенька. – Вот, вот! Музыка райская!
Взгляд, обращенный на Корнелиуса, был одновременно испуганным и в то же время исполненным надежды на чудо.
Капитан проговорил заученную фразу – красивую и без единой ошибки:
– Я человек простой и грешный, мне не дано слышать райскую музыку. Это могут только небесные создания.
И снова поклонился – почтительно, без дерзкой галантности.
Боярышня, наклонив головку, послушала бой еще немножко, потом вдруг быстро подбежала к стулу и сдернула шляпу.
– Это что? Табакерка с музыкой? Да ты. Корней, шутник!
Схватила будильник и звонко, не хуже серебряных колокольчиков, рассмеялась.
– Какой красивый! А зачем цифры? И небесные знаки?
Корнелиус смиренно объяснил про устройство будильника и с поклоном сказал:
– Позволте, ваше сияние, подарить вам этот скромный подарок.
Сказал – и сердце стиснулось, все-таки жалко было отцовского будильника.
Но устроилось всё лучше некуда. Будильник Александра Артамоновна в дар не приняла, на шутку не рассердилась и с того дня стала фон Дорна отличать. Улыбалась уже со смыслом, как другу. Если ехала кататься в санном возке, велела скакать следом. А один раз, на прогулке в Сокольниках, попросила обучить пальбе из пистоли. Когда боярышня двумя ручками взяла рукоять, а Корнелиус стал наводить дуло, её разрумянившаяся от холода щека оказалась совсем близко, и от этого с капитаном приключился немыслимый конфуз – промазал с десяти шагов по толстому стволу. Сама же Сашенька его и утешала.
Человек не властен над своими фантазиями. И стали фон Дорну грезиться видения одно несбыточней другого. Мечтать ведь никому не возбраняется.
Скажем, загорелся чудесный каменный дворец, со всех сторон пламя, холопы от жара разбежались. Корнелиус вбегает в окутанную дымом светелку, подхватывает ослабевшую Сашеньку на руки, выносит наружу, и она в благодарность целует его в опаленные усы. Ради такого впору было самому палаты запалить. В Москве что ни день где-то горит, никто и не удивится…
Или, еще лучше, спасти самого Артамона Сергеевича от покушения или какой-нибудь другой смертной опасности, а в награду боярин, как в сказке, скажет: «Женись, храбрый и верный рыцарь Корнейка, на моей единственной дочери». Конечно, капитан фон Дорн по матфеевским меркам голодранец и знатности невеликой, но ведь и сам экселенц не из Рюриковичей, простой дворянский сын. Враги за глаза ругают его худородным. А что до различия в вере, то ради Сашеньки и перекреститься бы можно. Бог простит, потому что Он за любовь многое прощает.
Когда фантазии заходили так далеко, Корнелиусу становилось стыдно и страшно, ибо тут уж пахло пагубой христианской души. А главное – грешил он помыслами попусту, безо всякого резона, потому что у Александры Артамоновны жених уже наметился, и презавиднейший. Василий Васильевич Галицкий: богатый, умный, просвещенный, собой писаный красавец. Галицкие первая среди шестнадцати знатнейших фамилий, которые веками составляли самую опору престола. На четвергах Галицкий бывал всегда, ни одного не пропускал. Сидел на почетном месте, рядом с хозяином, но всякий раз поворачивал стул так, чтобы и Александру Артамоновну видеть.
Покручивая холеный пшеничный ус (бороду брил), князь умно изъяснял и о государстве, и о торговле, и о военном деле. По всему он получался полный матфеевский единомышленник, так что Артамон Сергеевич только одобрительно поддакивал. С иностранными гостями Галицкий говорил по-латыни и по-французски – те тоже восхищались блестящим собеседником. Как ни высматривал Корнелиус, придраться в Василии Васильевиче было не к чему, превосходил он мушкетерского капитана решительно по всем статьям.
Да за одну красоту тонкого, породистого, в профиль чуть хищноватого лица князя полюбила бы любая королева. Когда, запрокинув кудрявую голову, Галицкий посматривал на Сашеньку и победительно поигрывал бровями, у фон Дорна начинали неметь скулы. А если боярышня розовела и опускала ясные глаза, Корнелиус выходил за дверь и там, в коридоре, отводил душу представлял себе, как бьется с князем на шпагах, всаживает ему в живот, по самую рукоять, испанскую сталь, и у баловня Фортуны от последнего изумления лезут из орбит красивые синие глаза.
Ну почему мир устроен так несправедливо?
* * *
Мерное течение службы и жизни для капитана фон Дорна закончилось в ночь на первое января 1676 года от Рождества Господня, а по русскому исчислению 5184-ого. У Артамона Сергеевича праздновали Новый год по-европейски, а не 1 сентября, как было заведено в Московии. Собрались гости – по большей части всегдашние, матфеевского избранного круга, и несколько новых.
Из обычных были князь Галицкий – возмутительно прекрасный в польском бело-золотом кунтуше; знакомый Корнелиусу еще по слободе пастор Грегори, устроитель царского театра, весь желтый от больной печени; улыбчивый, похожий на сытого кота камергер Лихачев; стрелецкий генерал князь Долгорукий, боевой товарищ Артамона Сергеевича; ученый хорват с непроизносимой фамилией – всё zch да tsch, и еще некоторые особы.
Самым важным гостем нынче был высокопреосвященный Таисий, митрополит Антиохийский. Этот ученейший грек, в прошлом падуанский доктор богословия и католический викарий, перешел в православие и достиг высших церковных степеней. Все знали, что государь его чтит, а в божественных делах слушает больше, чем раньше слушал низложенного патриарха Никона.
Митрополита Корнелиус во дворце видел часто, да и у Матфеева он появлялся не впервые. Только в царском тереме Таисий восседал важный, пышный, в золотой ризе и митре, сплошь расшитой жемчугом и алмазами, с пастырским посохом, а к Артамону Сергеевичу являлся попросту, в мягкой шерстяной рясе, и держался доступно, улыбчиво. Говорить с ним можно было о чем угодно, хоть о политике, хоть о языческих богах античности, но больше всего Таисий оживлялся, когда речь заходила о книгах. Его карие глаза загорались азартными огоньками, руки сами тянулись теребить шелковистую седую бороду, на щеках проступал мелкий старческий румянец.
Однако был у Корнелиуса с высокопреосвященным один разговор, после которого капитан усомнился – так ли уж прост и свят Таисий. Как-то в царском тереме митрополит подошел к проверявшему посты фон Дорну, ласково с ним поздоровался и завел беседу: какой-де веры и как обходится без исповеди и причастия. Когда Корнелиус ответил, что обходится плохо и пробавляется одной лишь молитвой, Таисий, поглядев по сторонам, перешел на шепот. «Без исповеди-то христианину нельзя, грех, – сказал. – Ты вот что, сын мой, ты на исповедь ко мне приходи. Я хоть и принял православие, но от католической веры не отрекся потому что Спаситель един, хоть по-латински ему молись, хоть по-славянски. И Святейший Престол меня от матери-церкви не отлучал, священнического звания не лишал. Могу и исповедывать, и грехи отпускать. Придешь?» Искушение облегчить душу было великим, но и сомнение брало. Как это возможно – разом быть и католиком, и православным? За приглашение фон Дорн поблагодарил, обещал прийти. Но не пошел, а грек, хоть после и виделись многократно, не настаивал.
При Таисии всегда был ближний келейник, чернобородый, молчаливый, со страшным костлявым лицом. Нерусский – должно быть, тоже грек или левантинец. Звали его Иосифом. Про него говорили, что он лют верой, носит под рясой железные вериги и всяко умерщвляет плоть – по ночам, чтоб избавиться от мучительных соблазнов, точит себе зубы напильником, только через такое невозможное страдание и превозмогается. Вериг Корнелиус не видел, зато острые, почти что треугольные зубы заметил и проникся почтением. Видно было, что Иосиф и в самом деле человек святой.
Новых гостей нынче было двое. Одного, ученого лекаря и фармацевта Адама Вальзера, привел подручный боярина по Аптекарскому приказу дьяк Голосов. Герр Вальзер Корнелиусу понравился – тихий, седенький, с мягкой улыбкой и добрыми голубыми глазками, которые с любопытством взирали на мир из-за больших оловянных очков. В сенях аптекаря дожидались двое дюжих холопов с крепкими дубинками и слюдяными фонарями на длинных палках. Из этой предосторожности можно было заключить, что Вальзер на Москве человек не новый, хорошо знающий, как оберегаться по ночному времени. Кто из дому затемно выходил один, да без своего света, тому в этом разбойном городе далеко было не уйти – или тати ночные разденут, или уличные сторожа, видя одинокого человека, перед соблазном не устоят. Голосов и Вальзер явились прежде других. Аптекарь засмущался просторной гостиной, робко попросил разрешения осмотреть хозяйскую библиотеку и долго не казал оттуда носа.
Зато второй из новых людей, дьяк Посольского приказа Афанасий Лебедев, только что вернувшийся из Европы, сразу завладел всеобщим вниманием – стал рассказывать последние французские вести про короля Лудовика и его метресс. Весь просвещенный мир, оказывается, нынче обсуждал великую новость: положение прекрасной маркизы Монтеспан пошатнулось. Пикантнее всего было то, что сердце его величества у блестящей фаворитки похитила не какая-нибудь юная красавица, а пожилая воспитательница бастардов, прижитых маркизой от Короля-Солнце. Эта самая мадам Ментенон весьма благочестива, рассказывал дьяк, скромна, имеет от роду сорок лет и обольстила версальского монарха не пышными прелестями, но умом и высокой нравственностью.
– Сие означает, что король Лудовик в постельных баталиях совсем истрепался и теперь желает от жёнок не пылкости, а одного лишь покоя, весело сказал князь Василий Васильевич. – Он нынче как петух, что курочек не топчет, а только кукаречет. Такому кочету одна дорога – в суп.
Сказано было не только остроумно, но и политически тонко – среди гостей французских доброжелателей не было, и шутку встретили дружным смехом. Потом заговорили кто о чем, а фон Дорн еще долго терзался тем, как улыбнулась Сашенька князевой скабрезности. Утешение было одно: зубы у Галицкого, как и у большинства московитов, нехороши – когда смеялся, видно, что желты и кривоваты. Поймав взгляд Александры Артамоновны, капитан широко улыбнулся – пусть сравнит и оценит. Боярышня тоже улыбнулась. Оценила ли белизну и ровность зубов, было неясно.
Когда слуги зазвенели серебром, вынося блюда с угощением, из библиотеки выглянул Адам Вальзер. Потянул носом на аромат печева, пряного мяса, дымленой белорыбицы и вдруг переменился в лице. Глаза герра Вальзера испуганно заморгали, розовые щечки побледнели. Корнелиус удивился такому метаморфозису и проследил за направлением аптекарева взгляда. Оказалось, что Вальзер смотрит на митрополита Антиохийского, да и грек тоже взирает на тихого человечка, причем с явным неудовольствием.
Впрочем, Таисий от лекаря тут же отвернулся, поманил к себе Корнелиуса. Когда тот с почтительным поклоном приблизился, высокопреосвященный шепнул:
– Капитан, позови-ка ко мне брата Иосифа. Фон Дорн сходил в сени за чернобородым монахом, а когда вместе шли обратно, в залу, навстречу выскочил герр Вальзер, всё такой же бледный.
– Уже уходите, сударь? – удивился Корнелиус. – Но празднество только начинается.
– Дело важное… Запамятовал. И нездоров, – срывающимся голосом пролепетал аптекарь, с ужасом глядя на смуглого брата Иосифа.
Побежал к выходу чуть не вприпрыжку, чудной человек.
Корнелиус побыл в гостиной недолго – минуту, много две. Митрополит, дав келейнику какое-то поручение (Иосиф сразу заторопился), завел с пастором Грегори ученый спор о воззрениях какого-то Паскаля, а князь Василий Васильевич подсел к Сашеньке и принялся что-то нашептывать ей на ухо. Боярышня потупилась. Хозяин, Артамон Сергеевич, поглядывал на молодых с ласковой улыбкой, и смотреть на это у капитана не было решительно никаких сил.
Черт с ней, с белорыбицей – все равно в глотку не полезет, решил Корнелиус и отправился в ночь, за ворота, проверять караулы. Ничего, скоро мука закончится. Пришлет Галицкий сватов, сыграют свадьбу, и перестанет Александра Артамоновна смущать бедного солдата дружеским обращением и лучистым взглядом. Жизненная мельница всё перемелет, была мука, а останется одна мука.
Прошел Артамоновским переулком. У решетки, что отделяла милославскую половину, стояли в тулупах сержант Олафсон и еще двое. Не спали, трубок не курили. На другом посту, где выход на Малорасейку, караул тоже был в порядке.
Корнелиус решил обойти усадьбу задами, вдоль глухой стены – не для дела, а так, ради моциона. Возвращаться в залу, чтоб смотреть, как Галицкий щекочет усами ушко Александры Артамоновны, было невмочь.
Ночь выдалась ясная – при луне, при звездах. Фон Дорн шел, поглядывая в вечное небо, вздыхал. Руку на всякий случай держал за пазухой, на рукояти пистоли.
Вдруг из темноты, где ограда церкви Святого Николая, донеслась возня, а потом, конечно, и крик: «Караул! Убивают!».
Корнелиус покачал головой, развернулся идти обратно. Кричи не кричи, уличный караул не прибежит – им тоже жить охота. После, когда вопли умолкнут, – вот тогда подойдут. Если не до смерти убили, отведут в земскую избу. Если до смерти, увезут на Чертолье, в убогий дом. А из дворов спасать убиваемого никто не сунется, в Москве такое не заведено. Мало того, что самого зарезать могут, так еще потом на разбирательстве в Разбойном приказе умучают: кто таков, да зачем не в свое дело лез – может, сам вор.
Ну их, московитов, пусть режут друг друга на здоровье.
Но тут вдруг от нехорошего места донеслось по-немецки:
– Hilfe! Hilfe![12] Это уже было другое дело. Европейца, тем более соотечественника, бросать в беде нельзя.
Фон Дорн трижды коротко дунул в свисток, подзывая своих, а сам дожидаться не стал, побежал на шум.
Обогнул ограду, увидел фонари на снегу – один погас, второй еще горел. Рядом два неподвижных тела с раскинутыми руками. Кричали оттуда, где сгущалась тьма. Капитан сощурил глаза и разглядел две черные фигуры, которые тащили волоком кого-то упирающегося и жалобно кричащего.
И снова:
– Караул! Hilfe!
Так ведь и голос знакомый! Теперь, вблизи, Корнелиус узнал – это же герр Вальзер. Тем более: грех и даже преступление не выручить матфеевского гостя.
– Стой! – бешено заорал фон Дорн, выхватывая пистоль – шведскую, с колесным замком.
Один в черном обернулся – забелело круглое пятно лица. Корнелиус пальнул, разбойник опрокинулся на спину.
Выхватил шпагу, кинулся на второго, а лекарю крикнул по-немецки:
– Герр Вальзер, в сторону!
Тот проворно отполз на четвереньках.
Тать в длинном черном одеянии (да это ряса, он был переодет монахом!) выхватил прямой, широкий тесак, но где ему, увальню, было тягаться с лучшим клинком прежнего Вюртембергского полка. Первым же выпадом фон Дорн проткнул негодяя насквозь.
Оказывается, бандитов было не двое, а трое. Третий – высокий, в остроконечном клобуке – стоял немного в стороне, засунув руки в рукава, и не двигался. Видно, перетрусил. Лица было не видно – лишь силуэт, так как луна светила ночному вору в спину.
– Пади на колени, блуднин сын! – страшным голосом потребовал Корнелиус и взмахнул окровавленной шпагой. – Убью, как собака!
Высокий выпростал из рукава руку, легонько всплеснул ею, и капитана вдруг звонко ударило в грудь – это брошенный нож пробил шубу и звякнул о кирасу.
Ах, ты так! Ну, пощады не жди!
Корнелиус занес шпагу для рубящего удара и бросился на разбойника. Тот стоял всё так же неподвижно, будто примерз к земле.
Клинок со свистом рассек воздух, но голову татю разрубить не успел. Неуловимым для глаза движением тот перехватил сталь рукой в кожаной рукавице, словно шутя вырвал у капитана шпагу и запросто, как лучину, переломил ее пополам.
Оторопев, фон Дорн сделал шаг назад, выхватил из-за голенища кинжал. Возникло жуткое, безошибочное чувство, что всё это он уже когда-то видел в кошмарном сне: бил врага шпагой, а шпага ломалась; колол кинжалом, а тот сгибался, будто был сделан из воска.
Страшный, непробиваемый человек вцепился Корнелиусу в запястье, вывернул так, что захрустели кости, а другой рукой коротко, мощно ударил мушкетера в лицо.
Фон Дорн отлетел навзничь. Улица, небо, дома завертелись, норовя разместиться вверх тормашками. Повернувшись вбок, Корнелиус выплюнул с кровью на снег два передних зуба. Но расстраиваться из-за погубленной красоты было некогда и незачем земной путь капитана мушкетеров подходил к концу.
Разбойник нагнулся, подобрал выпавший кинжал и наступил оглушенному Корнелиусу на грудь, припечатал к мостовой. Полоска стали поймала лунный свет, тускло блеснула. В жизни фон Дорн не видывал ничего красивей этого мимолетного сполоха.
Господи, прими душу раба Твоего Корнелиуса, сына Теодора и Ульрики.
Глава девятая
Я ОТ БАБУШКИ УШЕЛ, Я ОТ ДЕДУШКИ УШЕЛ
Включить компьютер и открыть файл vondorn.tif было делом одной минуты. Вот оно – соединенное из двух половинок и сосканированное завещание капитана Корнелиуса фон Дорна. Если послание сыну Никите, конечно, было завещанием.
Почерк у капитана, даже и по понятиям семнадцатого столетия, был неважный. Николас прищурился и очень медленно, по складам, стал читать: «Па-мять сия для сын-ка Ми-ки-ты ег-да в ро-зу-ме-нии будет а ме-ня Гос-подь при-бе-рет а пу-ти на Мос-кву не по-ка-жет а еже-ли умом не дой-дешь как того изы-ска-ти на то во-ля Бо-жья па-ки со-блазн ди-авол-ский не за-вла-дел…» – Что-что? – перебила Алтын. – Слушай, я не въезжаю. Ты можешь это перевести на нормальный русский язык? «Егда, паки». Хренотень какая-то.
– Сейчас, – сказал Фандорин. – Сначала почерк расшифрую.
Он вошел в программу «Scribmaster», попутно объясняя, что это программный продукт нового поколения, разработанный специально для исследователей древних рукописных текстов. В базе данных замечательной программы содержится до трех тысяч вариантов написания латинских, греческих, еврейских и кириллических букв, которые «Scribmaster» умеет считывать и преобразовывать в любой из современных шрифтов.
В длинном списке стилей Николас выбрал строку skoropis 17th cent, в графе transform to поставил шрифт «Ижица», неудобный для чтения, но единственно пригодный, потому что в нем имелись буквы, не употребляемые в современной русской орфографии. Надстрочные знаки, конечно, пропадут, но это не страшно – прочесть всё равно будет можно.
Алтын с любопытством наблюдала за манипуляциями магистра, дыша ему в самое ухо и время от времени даже щекоча висок своими стрижеными волосами. От девушки пахло утром, сном и свежестью. Пришлось сделать над собой усилие, чтобы не отвлекаться от главного.
– Ну, поехали. – Он перекрестился и нажал на enter.
– Ты что, из богомольцев? – спросила Алтын.
– Нет, я, собственно, агностик. Но хуже не будет. Рукописный текст на экране исчез, появилась картинка: старинные часы, стрелка которых медленно отсчитывала секунды. На исходе второй минуты изображение дрогнуло, и вместо невразумительных каракулей возник обычный печатный текст. Николас и Алтын непроизвольно подались вперед, не замечая, что прижимаются друг к другу щеками, и впились глазами в дисплей.
Память сия для сынка микиты егда въ розумении будетъ а меня гсподь, приберетъ а пути на москву не покажетъ а ежели умомъ не дойдешь как тог из ыскати на то воля Бжья паки соблазнъ диаволс кий не завладелъ а какъ изыщеш и хрста ради бери токмо ливерею что понизу въ алтынъ толобас а замолея подъ рогожею не имай души спасения ради А отъ скородома оть каменыхъ въратъ иди 230 саж по черной слободе яко оть съкалы фео предка ишег къ княже му двору и въ техъ де местехъ увидеш домъ древяна клецки что съ оконицы въ числе дщерей у предка ншего гуго силного а ежелн рамина отъ пожару сгорнтъ и того де не пужайся паки подклеть у храмины знатна А какъ в подклеть сой деш и на северъ иди да на востокъ иди въ уголъ а въ углу плита каменая да узкая и ты ту плиту съверни а под плитою чепь железная да колцо ков аное и ты его наддай а сойдешь оттуда в т айник где полъ земляной а передъ темъ как со йдеш помолися гсподу ншему иссу xpсту а костей мертвыхъ не пужайся да любопытст ва свог не пытай хрстл гспда ради и нипочему злмолея тог не нмай не гневи моей отцовой воли дабы не собе не роду члвеческому худа не сотворити Отрин ту книгу и ……. такъ найдеш иванову либерею Хрстосъ тебя блгослови писан на кромешникахъ лета 190го майя въ
3 дн
корней фондорн руку приложилъ
– Все равно белиберда какая-то! – недовольно воскликнула журналистка.
– Ни хрена не понятно.
Но магистр лишь невежливо отмахнулся, скользя взглядом по строчкам. Прочитал, недоуменно затряс головой. Прочел еще раз.
– Либерея? Иванова Либерея? – пробормотал он. – Неужто та самая? Чушь! Бред!
Алтын смотрела на него в упор.
– А? Либерия? Это которая в Африке, что ли?
Фандорин хмуро вглядывался в экран, шевеля губами.
Тогда журналистка яростно ударила его острым кулачком в бок (от неожиданности Николас ойкнул).
– Переводи, гад! Я сейчас сдохну от нетерпения!
И он перевел, сопровождая чтение необходимыми комментариями:
"Писано для сына моего Микиты, когда в разум войдет, а меня уже не будет, если не приведет Господь вернуться в Москву. А если не поймешь или не сумеешь найти искомого, так на то воля Божья, чтоб соблазна дьявольского избежать. А если и найдешь, то ради Христа бери только ту Либерею, что внизу в алтын-толобасе (Не знаю, что это такое.). Замолея же, прикрытого рогожей, трогать не смей ради спасения души. (Что за Замолей такой, понятия не имею.) От Скородома (Забыл, что это такое – кажется, название Земляного вала), от Каменных ворот иди 230 саженей (Сажень – это семь футов, стало быть речь идет о расстоянии примерно в 500 метров.) по Черной Слободе в ту сторону, как от Скалы Тео, предка нашего, к Княжьему Двору (Хм, любопытно. «Скала Тео» – это скорее всего Теофельс, родовой замок фон Дорнов. Какой там может быть княжий двор? Ах да! Это он о Фюрстенхофе! Фюрстенхоф – соседний городок, где когда-то находилась мыза князей Гогонлоэ! Какое же это направление? Дай Бог памяти, я же там в позапрошлом году все окрестности облазил… Да, точно: Фюрстенхоф от Теофельса на юго-востоке. Как, однако, Корнелиус осторожничает! Ладно, читаем дальше.) … к Княжьему Двору, и там увидишь деревянный дом в столько окон, сколько было дочерей у предка нашего Гуго Сильного. (Гуго Штарк, то есть Сильный, жил в 15 веке. Я прочитал в родовой хронике швабских фон Дорнов, что у него было тринадцать дочерей и всего один сын. Стало быть окон тринадцать. Странное число для московской постройки семнадцатого века.) А если дом от пожара сгорит, то не страшно, ибо там подклет (то есть первый этаж или фундамент) крепок. Как войдешь в этот подклет, иди в северо-восточный угол. Там каменная узкая плита. Ты эту плиту подними, под нею железная цепь и кованое кольцо. Ты его потяни и попадешь в тайник с земляным полом.
Перед тем как спуститься туда, помолись Господу нашему Иисусу Христу. Костей мертвых не пугайся, а любопытству Христа ради не поддавайся и ни за что Замолея того не трогай. (Снова этот непонятный Замолей!) Не нарушай моей отцовской воли, не то себе и всему роду человеческому хуже сделаешь. Отодвинь книгу и ….. (Тут пропуск. Но сканер не виноват – на моей половине письма дефект, бумага прохудилась. Совсем маленькая дырка, на одно короткое слово. В остальном сохранность документа отменная. Судя по контексту, что-нибудь незначимое, благочестивое. Предположим: «С Богом». Но что же там такого ужасного, в Замолее этом, прикрытом рогожей? Зачем так уж сына стращать? Должно быть, какое-нибудь суеверие. Так, и вот самое главное – концовка.) Так найдешь Иванову Либерею. Благослови тебя Христос. Писано в Кромешниках 3 мая 190-го года. Корней Фондорн руку приложил".
Подперев рукой щеку, Николас принялся рассуждать вслух:
– Это не духовная, а, скорее, некое топографическое указание, которое Корнелиус в 1682 году написал для своего сына, должно быть, в ту пору еще совсем малолетнего. На чем основано мое предположение о малолетстве Никиты? Письмо написано не по-немецки, а по-русски, значит, семьей капитан обзавелся только в России. А прибыл он сюда лишь в 1675 году, всего за семь лет до указанной даты.
Магистр вскочил из-за стола, попытался расхаживать по кухоньке, но через два шага уперся в стену. Потоптался-потоптался, рассеянно жестикулируя, и сел обратно.
– Безумно интересный документ! Возникает множество вопросов. Он пишет: «Егда… меня Господь приберет, а пути на Москву не покажет». Это явное подтверждение версии о том, что Корнелиус действительно сопровождал Матфеева в ссылку и вернулся в Москву только вместе с опальным боярином! Уже не гипотеза, факт. Да на одном этом можно выстроить монографию!
Алтын бесцеремонно пресекла научные восторги историка:
– К черту твою монографию и твоего Матфеева! Объясни лучше, почему твой прапрадедушка, или кто он там тебе, пишет загадками – Скала Тео, этот многодетный отец-герой и прочее?
Николас пожал плечами:
– Очевидно, автор письма не хотел, чтобы смысл был понятен постороннему. Вероятно, он рассказывал своему маленькому сыну предания о роде фон Дорнов – и о родовом замке, и о предках, поэтому Никита должен был понять смысл иносказаний. Странно, что русский летописец нашего рода Исаакий Фандорин этих легенд не пересказывает – я узнал их, только когда изучал историю швабских фон Дорнов. Очевидно, когда Корнелиус умер, Никита был еще слишком мал, не запомнил рассказов отца и не сумел передать их потомству.
– По-моему, всё ясно, – заявила журналистка. – В письме твоего предка Корнея дается наводка на зарытый клад. И главный лом здесь вот в чем: кто-то из наших крутых современников всерьез верит, что этот клад можно найти и сейчас, через триста лет. Из-за этого тебя и выманили в Россию. Из-за этого отобрали недостающую половину письма. И пришить хотели тоже из-за этого.
– Предположим, – не стал спорить Николас, которого научное открытие настроило на рассудительно-академический лад. – Но зачем тогда было возвращать мне похищенное?
– А хрен их знает. – Алтын почесала переносицу. – Что-то у них не склеилось. Или, скорей всего, клад ищет не одна банда, а две. При этом одна хочет тебя замочить, другая же почему-то оберегает. Тайна двух океанов. И самая главная загадка – что это за клад такой?
Фандорин покровительственно улыбнулся:
– Ну, это как раз совершенно очевидно. Самоуверенная девица посмотрела на него с таким почтением (впервые!), что магистр поневоле приосанился. Налил из чайника воды, не спеша отпил, хотя жажда его совсем не мучила – просто хотелось потянуть прекрасное мгновение.
– Тот игнорамус – или те игнорамусы, кто заварил эту кашу, считают, что в письме Корнелиуса идет речь о легендарной Либерее, библиотеке Иоанна Четвертого. Слышала о такой?
– О библиотеке Ивана Грозного? Да, слыхала. В газетах пару лет назад кипеж был – мол, того и гляди отыщут, и тогда в России потекут молочные реки вдоль кисельных берегов, потому что в той библиотеке раритетов на миллиарды баксов. Какие-то там древние книги и манускрипты, которые стебанутый кровосос Ваня зачем-то куда-то заныкал. Она что, действительно существовала, эта библиотека?
Фандорин состроил скептическую гримасу и заговорил тоном заправского лектора:
– Я никогда специально не занимался этой темой, но основные факты помню. После того как турки в 1453 году захватили Константинополь, бесценная библиотека византийских базилевсов, унаследованная ими еще от римских кесарей и за тысячу лет изрядно преумноженная, досталась брату последнего императора морейскому деспоту Фоме. Он вывез библиотеку в Италию, а оттуда Либерея в составе приданого его дочери Софьи, вышедшей замуж за Иоанна Третьего, попала в Москву. Кстати говоря, «либерея» – это не имя собственное, а просто «собрание книг». Что с этими сокровищами произошло дальше, никто толком не знает. Дело в том, что московские государи той эпохи книг особенно не читали. Считается, что ящики с книгами были засунуты неразобранными в один из кремлевских подвалов и пролежали там много лет. При Василии Иоанновиче из Афона выписали книжника Максима Грека, чтобы он разбирал и переводил для государя какие-то древние книги – вероятно, те самые. Потом, уже при Иоанне Грозном, кто-то из пленных ливонцев якобы видел Либерею и даже составил ее описание. Это, пожалуй, последнее более или менее достоверное упоминание о царской библиотеке. А потом она бесследно исчезла. Большинство ученых считают, что библиотека либо была раздарена по частям, либо, что вероятнее всего, сгорела во время одного из многочисленных кремлевских пожаров. Но есть и энтузиасты, которые верят, что Либерея до сих пор хранится где-нибудь в забытом подземелье Кремля, Александровской Слободы или одного из почитавшихся Иоанном монастырей. Запоследние сто лет несколько раз затевали раскопки в Кремле, даже и при Сталине, но, разумеется, ничего не отыскали. Ну а уж Корнелиус фон Дорн и подавно к Иоанну Грозному отношения иметь не мог – он ведь жил на целый век позже. Нет, в письме речь идет о какой-то другой «Ивановой Либерее». Эти твои кладоискатели – невежи и дилетанты, они пали жертвой заблуждения.
– За лекцию спасибо, – ответила на это Алтын. – Похоже, что фенька про библиотеку и правда туфтовая. А вот к невежам и дилетантам на твоем месте я отнеслась бы посерьезнее. Как бы ты сам не пал жертвой их заблуждения. Мы ведь с тобой не знаем, до какой степени у них на этой Либерее поехала крыша – похоже, совсем соскочила со стропил. Допустим, один из них – Большой Coco. Но есть и кто-то другой, с которым Coco бодается и на которого трудился покойный Каэспешник…
Она включила чайник, наполнив его нефильтрованной водой прямо из-под крана (Николас поёжился, но промолчал), и упорхнула в комнату.
– Не ходи сюда, я переодеваюсь! – крикнула она через открытую дверь. …Значит, так. Сейчас выпьем чаю, жрать всё равно нечего, и я мылю в редакцию. Попробую выяснить, что за фрукт этот твой Каэспешник. Точнее, уже сухофрукт, потому что после встречи с абреками Большого Coco он вряд ли остался в лоне живой природы. А ты, историк, сиди тихо, шевели мозгами. Может, еще что-нибудь из письма выудишь. В холодильнике полный дзэн, придется потерпеть. Считай, что ты в стране Третьего мира, где свирепствует голод. Я на обратном пути заскочу в магазин, чего-нибудь прикуплю. Смотри: на улицу ни ногой. И к окнам не подходи.
* * *
Через минуту после того, как стремительная лилипутка, не присаживаясь, в два глотка выпила чашку кофе, Николас остался в квартире один. Тоже попил кофе (без сливок и сахара), рассеянно сжевал горбушку черствого хлеба, щедро оставленную хозяйкой, и стал, как ведено, шевелить мозгами. Кажется, общий контур событий начинал понемногу прорисовываться сквозь туман.
Кто-то – назовем его господин Икс – узнал о документе из кромешниковского тайника. Заинтересовался упоминанием об «Ивановой Либерее», вообразил, что речь идет о мифической библиотеке Ивана Грозного и что в ополовиненном письме содержится ключ к этому бесценному сокровищу. Вернее, фрагмент ключа, потому что левая часть письма отсутствовала. Не было в кромешниковской половине и подписи, так что зацепиться Иксу было не за что.
Прошло три года, и господин Икс откуда-то узнал о статье некоего британского историка, которая сразу же заставила вспомнить кромешниковскую находку. Икс сопоставил факты, свел воедино первые строчки письма, процитированные в английской статье и убедился, что найден недостающий фрагмент «пропавшей грамоты». Дальнейшие намерения Икса очевидны: он решил выманить англичанина в Москву и завладеть недостающей половиной.
Кто же такой этот Икс?
Не историк – это понятно. Ученый не стал бы красть и подсылать убийц. Ну, а кроме того, ученый знал бы, что библиотека Ивана Грозного – давно разоблаченный вымысел. Не говоря уж о том, что послание фон Дорна составлено ста годами позже.
Это бандит, человек из русской мафии. И это пока всё, что можно о нем сказать. Дальше углубляться не стоит, иначе можно прийти к ошибочным выводам – слишком мало информации. Кто именно стоит за историей с письмом Корнелиуса, лучше пока оставить за скобками. Вместо этого нужно заняться самим документом.
Тут одни вопросы.
Почему Корнелиус написал письмо? Зачем разрезал его пополам? Почему одна половинка осталась в Кромешниках вместе с золотым медальоном и хрустальным будильником (вещами, которые, судя по всему, капитану были особенно дороги), а вторая половинка оказалась в фамильном ларце Фандориных? Куда делся капитан после мая 1682 года? Почему не добрался до своего клада сам? И что там все-таки было, в этом кладе? Понятно, что не библиотека Ивана Грозного, но все-таки «либерея», какие-то книги.
Николас чувствовал: ему не хватает совсем чуть-чуть, чтобы дотянуться до далекого предка. Если б только Корнелиус дал хоть самую крошечную подсказку! Но капитан молчал. Он был близко, Николас видел, как во мраке сереет его неподвижный силуэт – в кожаном колете, в круглом шлеме, со шпагой на боку. Капитан и рад был бы шагнуть навстречу своему потомку, но мертвые этого не могут. Николас должен был преодолеть расстояние сам. Только вот как это сделать?
Он перечитал грамотку несколько раз подряд. Что за мертвые кости, которых может испугаться Никита? И почему бояться надо не их, а какого-то Замолея, прикрытого рогожей? Что такое «Замолей»?
Увы, инстинкт подсказывал магистру, что секрет Корнелиуса относится к разряду тех тайн, которые Время хранит особенно ревниво и просто так не выдаст.
Конечно, интересно было бы заняться поисками фондорнова тайника. Дом в тринадцать окон, разумеется, не сохранился, да и место, где он стоял, отыскать вряд ли удастся, так что клад навсегда утерян. Однако в процессе поисков можно было бы хоть как-то прояснить картину. Быть может, удастся выяснить, какое собрание книг во времена Корнелиуса могли называть «Ивановой Либереей». Ведь в Московии XVII века все книжные собрания были наперечет, тут явно мог обнаружиться какой-нибудь след. Возможно, речь идет о библиотеке самого Матфеева, известного книжника. Считается, что после падения всемогущего министра она была разворована. А вдруг боярин успел ее припрятать и служилый иноземец Корнелиус об этом знал? Вот это была бы сенсация!
Эх, не до сенсаций. Живым бы отсюда выбраться.
Фандорин заставил себя вернуться к безжалостной реальности. Возможно, русские мафиози, разыскивающие Либерею, прочли полный текст письма, поняли, что по такой инструкции клада не найдешь, и решили отпустить английского историка восвояси.
Возможно – но не факт. Нужно подождать, не выяснит ли чего-нибудь вездесущая Алтын Мамаева. В любом случае немедленно на самолет и в Лондон. К чертовой бабушке эту историческую родину с ее криминальными интригами и головоломными загадками.
Правильность решения сомнений не вызывала, и Николас решил дать перетруженной голове отдых. Чем бы убить время?
Для начала неплохо бы привести в мало-мальски пристойный вид одежду.
Он кое-как отчистил пятна на брюках и пиджаке, застирал и посушил над газом воротник и манжеты рубашки, потом пришил надорванный рукав и залатал дыру на коленке. Не haute couture, но, по крайней мере, милиция на улице за бомжа не примет.
Так. Чем заняться теперь?
Фандорин посмотрел на царивший в квартире бедлам, и ему пришла в голову отличная идея: отблагодарить хозяйку за гостеприимство. Магистр разделся до трусов, вооружился тряпкой и, насвистывая, принялся приводить логово Алтын Мамаевой в порядок. Помыл полы, отдраил раковины, вытер пыль. Окна мыть не стал, памятуя о предостережении. Маловероятно, что на соседней крыше затаился убийца со снайперской винтовкой, но, как говорится, береженого Бог бережет.
Постельное белье и розовую пижаму Николас сложил стопкой. Трусики в голубой цветочек, обнаруженные под кроватью, деликатно трогать не стал. Собрал разбросанные книжки, пристроил их на полку. В глаза бросились два заглавия, повергшие непрошеного уборщика в смущение: «КАК УВЕЛИЧИТЬ СВОЙ РОСТ НА ПЯТЬ САНТИМЕТРОВ» и «101 СОВЕТ ЖЕНЩИНЕ, КОТОРАЯ ХОЧЕТ БЫТЬ ЛЮБИМОЙ». Фандорина охватило запоздалое раскаяние – зачем он только навязался со своей благодарностью и дурацкой любовью к чистоте! Вряд ли хозяйке будет приятно вторжение в ее приватность… Раскидать, что ли, всё обратно? Но как быть с грязью и пылью, их-то обратно не вернешь!
В разгар тягостных сомнений зазвонил телефон.
– Ника, слушай меня внимательно, – раздался в трубке напряженный голос Алтын. – Я тут такое узнала… Стоп, Мамаева, по порядку… одернула она сама себя. – Ты родился в рубашке – это мегатонне. Знаешь, кто вчера на тебя охотился? Не какой-нибудь бычок колхозный, а киллер суперкласса! Мне его сразу по фотографии опознали. Кличка – Шурик, а настоящего имени никто не знает.
– Какое странное прозвище – Шурик, – сказал Фандорин, чтобы Алтын не подумала, будто он испугался. Ладонь, сжимавшая трубку, вдруг стала противно липкой и холодной.
– Киллер нового поколения, со своим стилем. Патриот шестидесятых: техасы, кеды, Визбор и все такое. Короче, «Кавказская пленница».
– Какая пленница? – не понял магистр. – При чем здесь пленница?
– Неважно. Послужной список у него – полный финиш. Завалил Атласа, Жмырю и Левончика – это подмосковные беспредельщики. Мой источник говорит, что братьев Отаришвили, скорее всего, тоже Шурик сделал. И президента «Святогор-банка», и председателя Лиги инвалидов. Ах, да что я тебе толкую – ты же ежик в тумане, ничего в нашей новейшей истории не смыслишь! В общем, Шурик – киллер с большой буквы. Меньше ста тонн зеленки за заказ не берет. По всему, над таким крутым мочилой должен быть хозяин, но кто неизвестно. Что еще? Ах да, у Шурика свой почерк – не любит убивать издалека. Предпочитает работать не взрывчаткой и не волыной с оптикой, а ножом, пистолетом, кастетом или просто руками – у него пятый дан по карате. Знаешь – из тех душегубов, кто любит видеть глаза жертвы.
– З…знаю, – с трудом выговорил Николас, вспомнив веселую улыбку Очкарика.
– Что ты так разволновался? – успокоила его Алтын. – Был Шурик – стал жмурик. Мальчики Coco до него добрались.
– Да, конечно, – тихо произнес Фандорин.
– Сиди дома, жди меня. Я только заеду в наш инфоцентр, девочки обещали надыбать книжек про библиотеку Ивана Грозного и пресс-досье по ее поискам. Сильно оголодал?
– Нет, не очень…
– Ладно, потерпи.
Магистр уронил трубку на аппарат и заметался по комнате.
Шурик, этот кошмар с улицы Вязов, жив и невредим! Записка написана им, ни малейших сомнений. «Мильпардон»! Это он подбросил кейс, кто ж еще. Вчера, на набережной, преспокойно стоял, махал рукой вслед. Запомнил номер машины, поэтому и адрес отыскал без труда. Бр-р, входил сюда ночью, смотрел на них с Алтын, спящих. Почему-то не убил. Передумал? Получил другую инструкцию? Наверняка.
Неизвестно, что за игру ведет этот веселый убийца, но нельзя подвергать опасности маленькую журналистку. Она и так из-за Николаса оказалась на волосок от гибели. Выродку, который любит смотреть своим жертвам в глаза, ничего не стоит убить черноглазую девушку ростом полтора метра плюс один сантиметр, рука у него не дрогнет.
Следует немедленно уходить отсюда. Только вот как? Квартира наверняка под наблюдением. Что делать? Что делать? Что делать?
Уже сложив кейс, Фандорин еще минут десять пометался по квартире, потом взял себя в руки: сел, закинул ногу на ногу, решительно сцепил пальцы на коленях. Заставил себя успокоиться.
Значит, так.
Вывести Алтын из-под удара. Это главное. Всё остальное потом.
Нужно было сказать ей, что Шурик жив и где-то рядом. Теперь поздно, у него даже нет номера ее сотового телефона.
Оставить записку?
Но скорее всего, едва он покинет квартиру, сюда наведаются. Наверняка. Убивать его пока не намерены, это ясно – значит, будут следить, или, как выражается Алтын, пасти. Зачем-то он им нужен – иначе к чему было возвращать кейс?
А если эти серьезные господа будут за ним следить, то непременно захотят установить здесь подслушивающую аппаратуру. Они ведь не знают, что англичанин сюда больше не вернется.
Стало быть, нужно сделать так, чтобы они об этом узнали.
Фандорин взял листок, размашисто вывел фломастером:
Цыпка, отоспался и ухожу.
Спасибо, что приютила. Ты, даже не представляешь, как вовремя ты вчера подрулила на своей тачке. За это – особенная благодарность и лишние полсотни плюс к той сотне. И спасибо, что не задавала лишних вопросов. За это еще полсотни.
Целую, Коля.
«Коля» – это хорошо. Она поймет. Не приписать ли что-нибудь еще, что предупредит ее об опасности?
Нет, нельзя считать Шурика идиотом. Сам внезапный уход Николаса и оскорбительный смысл письма должны подсказать ей, что дело нечисто. Фандорин подумал, полистал фольклорный блокнот и усугубил эффект припиской:
А перепихон был классный.
Вот так. Теперь она сообразит. Будем надеяться.
Положил поверх записки две бумажки по пятьдесят долларов. На всякий случай запомнил номер телефона, обозначенный на аппарате. Звонить, конечно, сюда будет нельзя. Разве что просто послушать голос. Убедиться, что жива.
Больше пока ничего сделать было нельзя. Как говорит Алтын, ноги в руки и вперед – то есть, в аэропорт. Если нет мест на лондонский рейс, улететь куда угодно, лишь бы подальше отсюда.
Прощай, маленькая храбрая женщина, которая мечтает вырасти на пять сантиметров и быть любимой. Пусть твои мечты сбудутся.
* * *
Перед тем, как выйти из подъезда, Фандорин набрал побольше воздуха в грудь и снова перекрестился – это уже становилось вредной привычкой.
С нарочитой неспешностью прошел мимо пожилых женщин, сидевших на скамейке и бесцеремонно на него уставившихся. Он слышал, как одна громко шепнула:
– Это Алтынкин. Ночевал.
Другая заметила:
– Ишь, каланча-то.
Не озираться по сторонам. Глупый англичанин ни о чем не подозревает, он уверен, что чемоданчик ему вернуло Божье провидение.
Направо подворотня. Свернуть. Шагов сзади не слышно.
На пыльной, залитой солнцем улице Фандорин позволил себе оглянуться. Никого. Для верности прошел по тротуару минут пять, ничего подозрительного не заметил.
Может быть, он драматизирует? Что если господин Икс, прочитав письмо Корнелиуса, и в самом деле утратил интерес к поискам Либереи?
Тем лучше!
Тогда так. Остановить машину. В путеводителе сказано, что в Москве мало такси, но зато развит частный извоз. За небольшие деньги, долларов за пять, можно на попутной машине доехать с окраины до центра. А там взять настоящее такси, и в Шереметьево.
Оглянувшись (по-прежнему никаких признаков слежки), Николас стал поджидать попутку. Как назло, мимо ехали одни грузовики. Ну, естественно, скоро конец рабочего дня.
Наконец из-за угла вылетел ярко-алый спортивный автомобиль. Николас вскинул было руку и тут же опустил. Зачем владельцу такого шикарного экипажа пять долларов?
Но «ягуар» бесшумно затормозил у тротуара. С деликатным жужжанием сползло вниз тонированное стекло.
За рулем сидел викинг с золотистыми волосами до плеч и коротко стриженной бородкой. Васильковые глаза взирали на магистра с веселым недоумением.
– Ёлки-моталки, живой бритиш. Только котелка с зонтиком не хватает. В Бескудниках! What are you doing here, dear sir?[13] – Я, собственно, хотел добраться до Шереметьева, – пробормотал Фандорин, встревоженный тем, что в нем с первого взгляда виден британец.
– Не бритиш, но крутой укос под бритиша, – констатировал нордический красавец. – Ценю мастерство. Садитесь, сэр, подкину до Хаммера. А там вас до Шере-мать-его любой водила за полтинник доставит.
Машина кошачьей породы вкрадчиво взяла с места, Николаса мягко вжало в пружинистую спинку кресла.
Викинг с любопытством обернулся к нему и хотел что-то сказать, но тут заиграл марш Мендельсона (Николас читал в газете, что русские обожают устанавливать музыкальные сигналы на мобильных телефонах), и начало беседы было отложено.
– Я, – сказал блондин.
Потом, после паузы, резко произнес:
– Мало ли что Черномор сказал. Вы, Леонид Робертович, лицензию обещали? Обещали. Бабки скушали? Скушали. Отвечайте за базар, или же, выражаясь интеллигентно, исполняйте взятые на себя обязательства… Вот это другой разговор… Значит, завтра коллегия министерства? Ну, буду ждать. И учтите, это ваша заморочка, не моя. Ауф видерхёрен.
Николас знал, что «Черномором» в чиновничьих и деловых кругах России называют самого премьер-министра, и взглянул на хозяина машины с особенным интересом. Кто он такой, если ему и глава правительства не указ? Какой-нибудь крупный промышленник или лоббист?
– Ну, что молчите, сэр? – спросил деловой человек, закончив телефонный разговор. – Плата за проезд – искрометное ля-ля. Расскажите что-нибудь. Вы кто такой?
Снова заиграл свадебный марш.
– Я, – снова произнес в трубку новорусский мачо. – …Ты чё, Толян, с клубники упал, как Мичурин?… Ага, щас. Нашел терпилу… Какие, блин, реутовские? Чё ты мне гонишь?… Рамсы развести проблем нет, только не плачь потом… Ладно, Толян, забили.
Этот разговор велся совсем в иной манере, чем предыдущий. Теперь Николас и вовсе ничего не понял. Правда, выражение «развести рамсы» в блокноте имелось. На криминальном арго оно означало «уладить конфликт». Выходит, этот человек не политик и не бизнесмен, а уголовник?
На сей раз викинг швырнул трубку на приборную доску довольно сердито и процедил: «Козлина дешевый». Но тут же вспомнил о попутчике, белозубо улыбнулся ему и сказал:
– Пардон. Познакомиться не дают. Блейзер из «Харродса»? Рукав порван, видели?
– Да, благодарю. Я вчера неудачно упал… – тоже улыбнулся Николас. Наверное, теперь придется выки…
Вдруг водитель поправил зеркало заднего вида, коротко обернулся назад и перебил:
– Э, сэр, да у нас с вами хвост. Ваш или мой? Меня сейчас вроде бы пасти некому.
Фандорин тоже оглянулся и увидел близко, в каких-нибудь двадцати ярдах, светло-зеленый джип «нива». За рулем сидел человек в очках, с соломенным чубом. Шурик!
– Это мой, – быстро сказал магистр, и сердце у него заколотилось быстро-быстро. – Послушайте, я не хочу подвергать вас опасности. Высадите меня. Или… – Он взглянул на викинга, тихо закончил. – Или просто прибавьте газу. С вашим двигателем мы от него легко оторвемся.
Сказал – и покраснел, потому что просить о такой опасной услуге совершенно незнакомого человека было недостойно, стыдно. Но ужас, всколыхнувшийся откуда-то из темных подземелий души, был сильнее всех прочих чувств. Должно быть, то же произошло и с цивилизованными пассажирами парома «Христиания», когда палубы стали крениться навстречу свинцовому холоду волн… Эта мысль помогла Фандорину совладать с приступом слабости.
– Нет, не нужно прибавлять газу, – сказал он.
– Высадите меня. Это моя… заморочка, не ваша.
Викинг включил сигнал поворота и вырулил направо, в переулок.
– На газ жать не буду, – сказал он, поглядывая в зеркало. «Нива» держалась на той же дистанции.
– Нарушать ограничение скорости некрасиво. Это во-первых. Высаживать вас я тоже не буду, потому что моя тачка – все равно что мой дом. Значит, вы у меня в гостях, а своих гостей я не сдаю. Это во-вторых. Ну, и в-третьих… – Он повернул еще раз, под знак «тупик». – Я кошмарно самолюбивый. Какого хрена этот урод на мне повис?
Машину качнуло – это водитель нажал на тормоза. «Нива» тоже остановилась, сократив дистанцию до десятка ярдов. Вокруг был пустырь, гаражи, пыльные кусты.
Видя, что отчаянный блондин собирается открыть дверцу, Николас в панике схватил его за рукав:
– Что вы делаете! Вы не знаете, что это за человек!
– А вы не знаете, что за человек Влад Соловьев, – невозмутимо ответил самоубийца. – Ладно, не психуйте, сэр. Выйдем, поговорим, как люди.
Он вылез наружу, хлопнув дверью, и не спеша двинулся по направлению к зеленому джипу.
Фандорин тоже открыл дверцу, чтобы крикнуть: «Осторожно, он вооружен!» Не крикнул. Чтобы не выглядеть еще большим идиотом, чем он был на самом деле.
Магистру вдруг стало совершенно ясно, что он угодил в ловушку. Эти двое – странный бизнесмен и Шурик – заодно. «Ягуар» остановился возле долговязого британца неслучайно.
Николас взглянул на замок зажигания. Ну разумеется – ключи этот самый Влад забрал с собой.
Выскочить из машины, побежать через пустырь?
А, собственно, зачем? Убивать его, кажется, не собираются. Пока. Что ж, по крайней мере, объяснят, что им от него нужно.
Смирившись с неизбежным, он повернулся и стал смотреть, как встретятся сообщники.
Шурик из машины не вылез. Сидел, высунув локоть в открытое окно и с невинной улыбкой смотрел на медленно приближавшегося франта в кремовом итальянском костюме, со связкой ключей в небрежно опущенной руке. Поздороваются? Обменяются рукопожатием?
– Салям алейкум, – приветливо произнес Влад Соловьев и внезапно швырнул ключи прямо в лицо Шурику – молниеносно быстрым, точным движением.
Связка угодила сидящему точно в очки, так что хрустнули стекла. В ту же самую секунду Влад одним скачком преодолел последние метры, еще отделявшие его от «нивы», схватил Шурика рукой за светлый чуб и два раза сильно приложил лбом о ребро дверцы.
От неожиданности Николас просто окаменел.
Ловкий викинг распахнул дверцу, и Шурик рухнул лицом в асфальт, причем оказалось, что в правой руке, которую он до сего момента не показывал, у него зажат уже знакомый магистру пистолет с черной матовой трубкой.
Влад Соловьев взял пистолет, рассмотрел его и, не оборачиваясь, помахал Фандорину: идите, мол, сюда. Тот приблизился на плохо сгибающихся ногах, встал чуть поодаль от неподвижного тела.
– 93-я «беретка», – уважительно сообщил Соловьев. – Серьезная волына. Сажает тройными очередями. Похоже, я вляпался в какашечную историю. Кто этот геноссе?
Он пнул носком ковбойского сапога безжизненно вывернутую руку лежащего.
Ответить Николас не успел, потому что рука вдруг ожила: схватила Влада за сапог. Шурик, не вставая, весь изогнулся, и сдвоенным ударом обеих ног подсек противника под другую щиколотку.
Соловьев грохнулся навзничь, а киллер резко поджал колени к подбородку и прыжком вскочил на ноги. Не дав викингу опомниться, с размаху ударил ботинком (сегодня поклонник шестидесятых был не в кедах, а в тяжелых туристических вездеходах) по пистолету – оружие отлетело в сторону и запрыгало по асфальту. Завершив разворот на каблуке, Шурик нанес удар в обратном направлении – целил врагу в подбородок, однако Влад увернулся, сделал кувырок через голову и выпрямился. Вся спина замечательного кремового пиджака теперь была в черных разводах.
Выставив руки перед собой чуть выше пояса, Шурик ринулся вперед. Замелькали руки, ноги, сливаясь в единый круговорот, словно лопасти вентилятора. Раньше Николас видел такую рубку только в гонконгских фильмах и считал, что это чистой воды трюкачество. Короткие хриплые выкрики перемежались сочными звуками ударов. Видно было, что схватились два мастера рукопашного боя, но это не давало Фандорину права оставаться в стороне от схватки. Он тоже закричал во все горло и бросился на киллера. Не для того, чтобы сбить его с ног – куда там, а чтобы отвлечь на себя и хоть этим помочь обороняющемуся Соловьеву.
Помощь оказалась невеликой. Даже не обернувшись, Шурик выбросил ногу назад, попав Николасу точнехонько в пах, и магистр присел на корточки. Бескрайняя вселенная вмиг сжалась до размеров ушибленного места.
Утиным шагом Фандорин отковылял в сторону. Господи, как же ему было больно!
И тут пострадавший увидел пистолет: он лежал себе возле бровки, безучастно поблескивал под солнцем. Забыв о боли, Николас кинулся к оружию, схватил его и развернулся – в самый раз, чтобы увидеть финал впечатляющего единоборства.
Влад Соловьев, пятившийся назад под натиском вертлявого Шурика, зацепился высоким каблуком за крышку канализационного люка. Покачнулся, взмахнул руками, и немедленно получил мощнейший удар подошвой ботинка прямо в незащищенную грудь. Упал, раскинув руки, и остался лежать без движения.
– Ни с места! Руки вверх! – крикнул киллеру Фандорин, выставив вперед руку с пистолетом.
Никогда еще ему не приходилось держать боевого оружия, однако Николас знал, что где-то на рукоятке должен быть предохранитель. Если его не снять (или если с него не снять?), выстрела не будет.
Левой рукой магистр пошарил по гладкой поверхности справа, слева, сдвинул какой-то рычажок. Оставалось надеяться, что это и есть предохранитель. Теперь требовалась крайняя осторожность – чуть двинешь указательным пальцем, и может выстрелить.
– Руки вверх! – еще раз крикнул он Шурику, который стоял над поверженным противником и глядел на магистра со снисходительной улыбкой. Покачал головой, двинулся к Николасу.
– Стоять! – повысил голос Фандорин. – Я выстрелю! Честное слово!
Шурик честному слову явно не поверил и шага не замедлил.
Николас столько раз видел эту сцену в кино, что у него возникло явственное ощущение дежа вю: дилетант с пистолетом в дрожащей руке, и злодей, который твердо знает, что нормальный, цивилизованный человек не сможет выстрелить в упор.
– Не надо! – предупредил Николас, сам чувствуя, что в его голосе предательски звучат просительные нотки. – Остановитесь! Не надо! Не вынуждайте…
– Надо, Федя, надо, – с напускной строгостью перебил его Шурик, почему-то назвав Фандорина чужим именем, и протянул руку к ходящему ходуном стволу.
В этот миг Николас со всей определенностью понял, что никогда и ни за что не сможет пустить пулю в человека, который смотрит тебе прямо в глаза и улыбается. От ужаса и беспомощности пальцы магистра непроизвольно сжались, а пистолет вдруг взял и сам по себе глухо чмокнул три раза подряд. Очень быстро: чмок-чмок-чмок.
Шурика словно переломило надвое. Он сложился пополам, продолжая смотреть на остолбеневшего Фандорина. Губы киллера еще были растянуты в глумливой улыбке, но глаза удивленно расширились, и стало видно, что один из них, как прежде, голубой, а другой почему-то карий.
Это у него во время драки выскочила цветная линза, сказал себе Николас и попятился назад. Шурик же немного постоял в нелепой скрюченной позе и повалился боком на асфальт. Он лежал согнутый, зажимал обеими руками живот и все растягивал, растягивал губы в улыбке.
Николасу стало невыносимо страшно. И он сам не знал, чего боится больше: того, что этот человек сейчас умрет, или что он поднимется и снова пойдет на него с этой своей жуткой улыбкой.
Однако Шурик и не вставал, и не умирал – он дергал ногой в тяжелом ботинке и через ровные промежутки негромко повторял:
– А…А…А…А Изо рта у него стекала кровь, и уже набежала небольшая темная лужица.
Очнулся Влад. Сел, помотал головой, словно прогоняя хмель. Посмотрел на Николаса, на лежащего Шурика. Легко поднялся, подобрал связку ключей. Вытер рукавом безнадежно испорченного пиджака разбитый рот.
– Завалил гниду? – спросил Соловьев, переходя на «ты». – Круто. Слушай, Майкл Джордан, ну у тебя и дружбаны. Ты видел, как он меня метелил?
– У него пятый дан по карате, – объяснил Николас, не сводя глаз с раненого киллера. – Нужно «скорую помощь».
– Это точно. – Влад подошел, встал рядом. – Пятый дан? Тогда понятно. У меня-то четвертый. Ну, чего любуешься? Видишь, человеку нехорошо. «Скорая помощь» у тебя, ты и домачивай.
Он кивнул на пистолет, все еще зажатый в руке Фандорина. Николас оторопело уставился на Соловьева. Неужели он предлагает добить раненого?
– Ты чего, в первый раз, что ли? – Влад покачал золотистой головой. Тогда тем более круто. Такого волка уделал. Не менжуйся, братишка, довинчивай. Все равно отходит. Он бы нас с тобой расчикал – не моргнул… Ну! А, ладно, дай я.
Вынул оружие из вялых пальцев магистра, прицелился Шурику в голову.
– Не гляди, если такой нежный.
Надо было воспрепятствовать убийству, но Фандорина охватила странная апатия, сил хватило только на то, чтобы отвернуться.
Еще одна чмокающая очередь, и аканье прекратилось.
Соловьев обхватил Николаса за плечи и быстро повел к «ягуару».
– Всё, земеля, всё. Ходу.
Наскоро обтер «беретту» платком, вытащил из рукоятки не до конца отстрелянный магазин, пустой пистолет кинул на асфальт. Пояснил:
– А то пацанята местные подберут, еще дел наделают. Обойму после выкину. Лезь в тачку, чудесный незнакомец. Ну, я с тобой и запопал.
* * *
На первом же светофоре Соловьев протянул руку:
– Начнем церемонию официального представления. Влад Соловьев.
Фандорин, запнувшись, назвался так:
– Нико… Николай Фандорин.
– Интересный ты человек, Коля. Просто лом у меня на интересных людей, нет мне от них никакого житья. Ты не пузырься, претензия не к тебе, а к Господу Богу. Извини, конечно, за праздное любопытство, но кого мы с тобой урыли? – Он искоса взглянул на мучнисто-белое лицо магистра истории. – По виду и прикиду ты не из деловых. Выражаясь языком дворов и мусоров, чистый ботаник. Скажи мне, ботаник Коля, как ты до жизни такой дошел, что за тобой матерые волчары с девяносто третьими «береттами» гоняются?
Очень захотелось всё рассказать этому смелому, бесшабашному парню, да и долг признательности вроде бы не позволял скрытничать. Но, с другой стороны, впутывать в свои невеселые дела постороннего было бы безответственно. Влад и без того уже изрядно запопал. Страшный Шурик мертв, но Алтын говорила, что у него должен быть хозяин…
Соловьев выждал с полминуты, пожал плечами:
– Не хочешь – не говори. Имеешь право. Ты мне, Коля, жизнь спас. Если б ты не грохнул этого кошмарика, он бы мне точно кирдык сделал.
– Понимаете… – волнуясь, начал Фандорин.
– Понимаешь, Влад, я не уверен, что имею права втягивать тебя в эту историю… Она такая мутная, запутанная. Я бы даже сказал, таинственная. И очень опасная.
– Опасная – хрен бы с ним, не привыкать, а вот чужих тайн не люблю, поморщился Влад.
– Свои девать некуда. Ты скажи, тебе зачем в Шереметьево надо? Хочешь дернуть из ЭрЭф в солнечную Анталию или гостеприимную Чехию? Устал от своих корешей, хочешь от них отдохнуть? Понимаю тебя, Коля – особенно если все они вроде этого сеньора. Может, есть проблемы? Я помогу. Как теперь говорят, долг платежом зелен. Он коротко хохотнул и перешел на серьезный тон. – Ксива, виза проблем нет. За сутки сделаю. Учесывай хоть в Новую Зеландию.
– Спасибо, не нужно. Документы у меня есть. Николас достал из кармана свой паспорт, показал.
Влад открыл красно-золотую книжечку, заглянул в нее, присвистнул.
– Так ты в натуре бритиш. Ну, дела. Всё равно, Коля, с Шереметьевым лучше обождать. Ты уверен, что никто не видел, как мы с тобой совершали противоправное действие? Какой-нибудь дядя из гаража в щелку любопытствовал, бабуля бутылочки собирала, алкаш в кустиках писал? Больно у тебя фигура приметная с твоим баскетбольным ростом. Наша ментура, конечно, не Скотленд-Ярд, но если поступит ориентировка на дядю Степу иностранного вида, с зелеными полосами на щеках и дебильным выражением на мордалитете, тебя в два счета сцапают. Посиди тихо денек-другой, а я выясню, в розыске ты или нет. Если тебе заховаться негде – проси политического убежища у Владика. Выручу. Давай, Коля, заказывай музыку Влад Соловьев исполнит. Для нашего друга из солнечного Альбиона прозвучит патриотическая песня «Не нужен мне берег турецкий».
И правда запел – красивым, звучным баритоном:
А я остаюся с тобою, родная моя сторона, не нужно мне солнце чужое, и Англия мне не нужна!
Фандорин молчал, растроганный и впечатленный. Ход его мыслей был примерно таков.
Все-таки в словах Достоевского о всемирной отзывчивости русской души есть великая и неоспоримая правда. Взять хоть этого Владика – казалось бы, маргинальный тип, по западным меркам просто разбойник, а сколько отзывчивости и душевной широты в этом новорусском флибустьере! Как тут не вспомнить взаимоотношения Петруши Гринева с кровавым и великолепным Пугачевым. Тот тоже за заячий тулупчик отблагодарил без меры и счета, безудержный в добре так же, как в зле. Вот каких типажей рождает русская земля! Тут и красота, и мощь, и бесшабашность, и душевное благородство – при абсолютном пренебрежении к закону и нормам общественной морали. Ведь только что всадил человеку в голову три пули, а ни малейших признаков рефлексии – сидит, поет.
– Ну чего, надумал? – весело спросил новоявленный Пугачев, обгоняя справа милицейскую машину. Фандорин посмотрел назад, уверенный, что блюстители порядка немедленно остановят нарушителя. Но водитель в фуражке взглянул на номера «ягуара» и лишь покачал головой.
– Мы с тобой, Влад, человека убили, – тихо сказал Николас. – И ни о чем другом я сейчас думать не могу.
Лицо викинга-флибустьера посуровело, глаза чуть прищурились, словно от встречного ветра.
– Это у тебя, Коля, от нежного английского воспитания. Ты, наверно, в детстве короткие штанишки носил, и в школе у вас дрались только до первой крови.
– А у вас разве нет? – удивился магистр.
– Я, Коля, вырос в Черногорске. У нас начиная с младшей группы детсада молотились до полной отключки. Слыхал про город Черногорск?
– Нет.
– Про него мало кто слыхал. Параша, а не город: тринадцать шахт, двадцать винных лабазов, две туберкулезных больницы, четыре кладбища и сорок тысяч уродов, быдла, которому больше деваться некуда. И если я сейчас шарашу на ягуаре, если у меня офис во дворце графов Добринских, двадцать шесть скважин на Ямале, вилла в Сен-Тропезе и еще много кой-чего, так это не потому что я в школе хорошо учился. А потому, Коля, что я рано понял одну простую хреновину. – Он яростно ударил ладонью по рулю. – Если я, быдло, хочу прорваться из скотского загона типа Шахта-Магазин-Чахотка-Могила, мне придется своей башкой много заборов протаранить. Я, Коля, заборов вообще не признаю. Куда мне надо, туда и пру. Влад Соловьев отступать не умеет. Если я что-то делаю, то до упора, засаживаю по самую рукоятку. Поставил себе задачу – сдохну, но своего добьюсь. Только раньше те сдохнут, кто мне поперек дороги встанет. А вставали мне поперек дороги многие. И сдохли многие, только виноват в этом не я – они. И твой кореш сегодняшний тоже сам нарвался. У нас тут не Англия, но живем мы, Коля, по английскому закону. Твой земеля придумал, Чарльз Дарвин. Закон такой: или они тебя, или ты их. А не хочешь жить по Дарвину – сиди в Черногорске, кушай сивуху и харкай черной пылью.
Страстная речь черногорского эволюциониста произвела на магистра должное впечатление – Николасу стало стыдно, что он вырос в прилизанном Кенсингтоне, в детстве играл на флейте, а в одиннадцать лет хотел повеситься из-за того, что сэр Александер не купил ему пони.
Впереди и справа показался комплекс серых – прямоугольных зданий, блестевших полированными окнами. Перед комплексом застыл бронзовый Гермес в балетной позе.
Соловьев развернулся через сплошную разделительную полосу и остановился перед двухэтажным домом с вывеской «Кабакъ».
– Что это? – спросил Фандорин.
– Что написано – кабак. У меня, Коля, голова болит, потому что усопший пару раз здорово по ней вмазал. Грудь ноет. Во рту солоно, зуб шатается. Надо полечиться.
Николас удивился:
– Но ведь это не госпиталь?
– Это заведение, Коля, принадлежит мне, и тут есть всё: ресторан, бар, номера, а понадобится – будет и госпиталь. К тому же «полечиться» по-русски означает – выпить немножко водки.
– Я не пью спиртного. Совсем.
– А кто пьет? – обиделся Влад, вылезая из машины. – Я же сказал: немножко. Посидим, познакомимся поближе. Помянем дорогого покойника.
* * *
Самого ресторана Николас так толком и не увидел. На лестнице, что вела из гардероба на второй этаж, их встретила очень красивая блондинка в строгом и элегантном костюме – очевидно, кельнерша или распорядительница.
– Здравствуй, Владик, – сказала она грудным голосом и мило порозовела.
– Привет, Зинок. – Соловьев посмотрел на распорядительницу с явным удовольствием. – Посади-ка нас в одиночку. Сделай там всё, как надо, и чтоб не мешали. Лады?
– Хорошо, Владик, – проворковала красавица. – Я сама обслужу. Кушать будете или так, закусить?
– Ты неси, чего не жалко. Мы там решим. Судя по столу, накрытому в отдельном кабинете, Зинку для Владика было ничего не жалко. В какие-нибудь пять минут длинный стол, накрытый на два куверта, был сплошь заставлен графинами и закусками, из которых Николаса особенно впечатлил заливной осетр с шипастой мезозойской спиной. А три монументальных бадьи с белужьей, севрюжьей и осетровой икрой в магазине «Кавиар-хаус», что на улице Пикадилли, должно быть, обошлись бы в несколько тысяч фунтов. Николас вспомнил, что последний раз по-настоящему ел вчера утром, в гостиничном ресторане (апельсиновый сок, омлет с сыром, тост), и желудок затрепетал короткими сладострастными спазмами, а во рту открылась неостановимая течь.
Зинок выстроила перед Соловьевым диковинную шеренгу из хрустальных рюмок, каждая из которых была до краев наполнена прозрачной влагой.
– Не пью два раза из одной стопки, – пояснил Влад. – Понт у меня такой. Типа наследие трудного детства. Пацаном столько водяры в круговую из горла выжрал, что теперь стал фанатом индивидуализма… Ну, чего сидишь? По первой – за то, что сидим, а не лежим, хотя могли бы.
Как было за такое не выпить? Тем более что «лежать» Фандорину, по всему, полагалось еще со вчерашнего дня – упасть с крыши архива и больше уже никогда не подняться.
– Не сомневайся, ботаник, пей, – поторопил его Соловьев. – Оно и для нервов необходимо.
Коротким, хищным броском он отправил содержимое рюмки в глотку, и Николасу оставалось только последовать примеру хозяина.
Ничего страшного не произошло. Совсем наоборот – тепло стало, легко дышать. А после того как магистр съел соленых грибков, холодца и кусочек фуа-гра, травмированные нервы и в самом деле оттаяли.
– За встречу двух интересных людей, которые нашли друг друга, как пуля дырку, – сказал Влад. – Давай-давай, не устраивай затор на дороге. Регулировать движение буду я. Вот так, и огурчик вдогонку… Сейчас еще по одной, закусить – и стоп. Пока Зинуля организует горячее, я тебя определю на постой.
Оказалось, что здесь же, за поворотом коридора, имеется роскошно обставленный номер – не хуже, чем в пятизвездочном отеле.
– Ты не думай, – говорил Соловьев, – я не девок сюда вожу. Видишь, письменный стол, компьютер навороченный. Иногда лень домой в Жуковку пилить. Живу здесь день, бывает и два. И ты поживи. Завтра будет ясно, ищут тебя пожарные и милиция или нет. Ты кейс-то тут оставь, никто его не возьмет.
– А пожарные почему? – спросил Фандорин, сделав вид, что не расслышал про кейс. После двукратной пропажи заветного чемоданчика не хотелось расставаться с ним ни на минуту.
– Забыл, что ты несоветский человек, – махнул рукой Влад. – Больно лихо по-русски чешешь. Стишок был такой, в детском саду. Короче, ищут все – и пожарные, и милиция – какого-то отморозка. Не помню, что он там отмочил. Наверно, подпалил что-нибудь. Да хрен с ним. Хату ты видел, дорогу запомнил. Теперь пойдем назад. Пора знакомиться ближе.
С Николасом происходили удивительные, но не лишенные приятности события. Он сидел, подперев голову, за столом, слушал, как снизу, из ресторана, доносятся звуки аккордеона и славный, хрипловатый голос поет хорошую песню про дороги, пыль, туман и холода-тревоги. Блейзер висел на спинке стула, душитель галстук был перемещен с шеи магистра на горлышко бутылки. Пространство вокруг слегка покачивалось и подплывало, но это не нисколько не расстраивало Фандорина – пусть подплывает. Николас знал, что он не вполне трезв, а столь правильная самооценка свидетельствовала о том, что он не так уж и пьян. Секрет был прост: благоразумие и предусмотрительность. Не пить всякий раз, когда закаленный Влад опрокидывает рюмку, а прорежать – дважды пропустил, потом выпил; дважды пропустил – выпил. Правда, Зинок выставила перед флибустьером уже третью шеренгу…
Познакомиться ближе вполне удалось. Фандорин теперь знал про нового друга всё: Влад Соловьев – генеральный управляющий холдинга «Черная гора», в который входят нефтегазовый концерн «Блэк маунтин», парфюмерные магазины «Мон-нуар», пивной завод «Шварцберг», завод по сборке компьютеров «Курояма» и сеть увеселительных заведений «Монтенегро» (к которой, в частности, относится и замечательный кабак «Кабакъ»).
Раскрылась во всей своей славянской беспредельности и душа генерального управляющего.
– Жить, Коля, надо с хрустом, как яблоко грызешь, – говорил Влад, размахивая румяным крымским яблочком. – Чтоб сок во все стороны летел. Иначе не хрена и кислород переводить. Ты что, думаешь, офис на Волхонке это предел мечтаний Влада Соловьева? Шишкебаб! Унд морген ди ганце вельт[14], понял? Конечная цель ничто, движение – всё, понял?
– Понял, – кивнул Николас, с интересом наблюдая, как стол слегка приподнимается над полом и опускается обратно, приподнимается и опускается – прямо спиритизм какой-то. – Я, Владик, понял одно. Ты – цельная натура, ты человек Возрождения. И я тебе завидую. – Магистр горько махнул рукой. У тебя размах, у тебя ветер в ушах, у тебя фейерверк. Ты понимаешь, что я хочу сказать?
Владик, конечно, отлично всё понимал – даже лучше, чем сам Николас. Человек Возрождения положил другу руку на плечо, с треском съел яблочко и предостерегающе покачал пальцем:
– Вот тут, Коля, ты не прав. Завидовать никому нельзя, гиблое это дело. Завидует тот, кто не своей жизнью живет. Если ты живешь своей жизнью, если делаешь то, для чего тебя Бог создал, – он ткнул куда-то в потолок, – ты никому завидовать не будешь. Я с тобой сейчас без лажи говорю, без папанства, а по чистоте. Вот ты кто, историк?
– Историк, – кивнул Николас и отпил из рюмки.
– Так и будь историком. Чего тебе завидовать Владу Соловьеву? Я ведь, Коля, лихой человек. Разбойник. Я себе рано или поздно шею сверну. С хрустом, как и жил. А ты давай, книги пиши. Открытия там делай. – Он, неопределенно покачал вилкой в воздухе. – У вас в ис… исторической науке бывают открытия? Бывают? Вот и давай, ломи по полной, засаживай по рукоятку. Иначе какой ты на хренисторик?
Как это верно! Фандорин даже головой замотал. В этот самый миг он принял решение, которое показалось ему простым и естественным. Да, он был нетрезв, но от этого решение не становилось менее верным. Ведь правильность выбора сознаешь не мозгом, а сердцем. Разум может ошибиться, сердце же – никогда.
Нельзя оставлять Корнелиуса одного, безгласно тянущего из мрака руку потомку. Нужно не трусить и не отступать, как не трусит и не отступает Влад. Как Николасу жить дальше, как чувствовать себя полноценным человеком и относиться к себе с уважением, если он отступится от этой тайны, откажется от первого настоящего дела, которое подарила ему судьба?
Задохнувшись от полноты чувств, Фандорин тихо сказал:
– Да, Влад, у нас бывают открытия. Еще какие. Я тебе сейчас такое расскажу…
Он наклонился вперед, чтобы поведать другу про завещание Корнелиуса фон Дорна, про Либерею и про боярина Матфеева, но тут в кабинет заглянула Зина, она же Зинуля и Зинок: подняла с пола упавшую салфетку, осторожно сняла с Владова плеча невесть как туда попавшее перышко зеленого лука и бесшумно удалилась.
– Владик, а ведь она в тебя влюблена, – громким шепотом сообщил Николас, когда красавица вышла. – Ей-богу. Ты видел, как она на тебя смотрит? О-о, дело тут не в том, что у тебя много денег. Поверь мне, она от тебя без ума.
Соловьев заинтересованно оглянулся на дверь.
– Кто, Зиночка? Нет, ты серьезно? Понимаешь, Коль, у меня принцип: никаких фиглей-миглей с персоналом, а то не работа – бардак получается. Зина тут в «Кабаке» администратором. Толковая, я хотел ее на казино кинуть. Золото баба. Слушай, ты в самом деле думаешь, что она…?
Николас приложил руку к груди и для вящей убедительности закрыл глаза.
– Сто пудов. Счастливый ты человек, Владик. И денег у тебя без счета, и красивые женщины тебя любят.
– Это правда, – не стал спорить генеральный управляющий «Черной горы». – А знаешь, почему? Потому что я к ним легко отношусь – и к деньгам, и к телкам. Пардон – к женщинам. Тут, Коль, целая философия, я про это много думал. Деньги – они на самом деле живые. И им в нас, мужиках, нравится то же, что лялькам… Пардон – женщинам. И к бабам, и к бабкам нужно относиться легко, весело, но бе-ережно. Невнимания и небрежности они не прощают, понял? Часто говорят: мистика денег, тайна женской души. Не верь. Нет никакой тайны, там всё просто и понятно. Ты главное веди себя с ними, как к добрыми корешами. Не хами, но и не делай из них фетиша. Ферштеест ду одер нихт?[15] Любить их можно, и очень даже можно, но не слишком доставай их своей любовью, придерживай. И они сами к тебе потянутся.
– Кто – деньги или женщины? – уточнил Фандорин, слушавший с чрезвычайным вниманием.
– Оба. То есть обе. – Соловьев задумался над грамматикой, но так ничего и не придумал. – Извини, Коль. На философию повело. ТЫ мне хотел что-то рассказать.
Па-па-па-пам! Па-па-па-пам! – запищал свадебный марш, в десятый если не в пятнадцатый раз за вечер. Николаса не уставало поражать, как по-разному разговаривает Соловьев со своими невидимыми собеседниками: то на малопонятном, но интригующем блатном жаргоне, то с изысканными речевыми оборотами (вроде «не сочтите за труд» и «буду вам бесконечно признателен»), то по-английски, то по-немецки, то вовсе на каком-то тюркском наречии.
Ренессансный тип, Бенвенуто Челлини, думал Николас, любуясь тем, как артистично Влад опрокидывает стопку и одновременно слушает телефон. Обычно разговор продолжался не более минуты, но на сей раз беседа что-то затягивалась. Соловьев нахмурился, забарабанил пальцами по столу.
– …Это точно? – сыпал он короткими вопросами – …И имя, и фамилия?… А тормознуть нельзя…? Кто-кто?… Тот самый?… Египетская сила! Ну, тогда всё, капут. Понесет отстой по трубам… У кого на контроле?… У самого?… – И дальше в том же духе.
Фандорин нетерпеливо ждал. Сейчас он расскажет Владику такое, что тот поймет: занятия историей могут быть приключением не менее авантюрным, чем удалой российский бизнес.
– Вот что, Коля, – сказал Влад, закончив разговор. Его глаза смотрели на Николаса серьезно и трезво, будто трех рюмочных шеренг не было и в помине. – Дело пахнет крематорием. Мой человечек звонил, из ментуры. Я ему, как мы сюда приехали, звякнул, велел проверить, нет ли геморроя. Ну, в смысле, засветились ли мы с тобой, не попали ли в розыск.
– Что, попали? – похолодел Фандорин. Соловьев мрачно ответил:
– Я – нет, а ты – да. Никто нас там не видал. Во всяком случае, свидетели пока не объявились. Но мы с тобой, Коля, облажались, как последние бакланы. Не обшмонали покойничка. А у него, суки аккуратной, в блокнотике твоя фотокарточка, и на обороте написано: «Николас Фандорин», плюс название гостиницы и еще какой-то адрес на Пироговке. Так что извиняйте, мистер Фандорин, российская граница для вас теперь на запоре. Влад вздохнул. – Ты в розыске, Коля, и в ломовом – по высшему разряду.
– Почему по высшему? – слабым голосом спросил Николас. Потянулся за рюмкой, но отдернул руку – мозги и так едва слушались, а между тем дело обретало уж совсем скверный оборот.
– Дело на контроле у министра. Ты хоть знаешь, кого мы с тобой кончили? – нервно улыбнулся Влад. – Нет? Ну, тогда считай вышеизложенное хорошей новостью, потому что сейчас будет плохая. Этот чудила с «береттой» – сам Шурик, король мокрушного заказа. На дядю Васю из Конотопа он быковать не стал бы. Думаю, за Шурика на тебя сейчас такие люди обидятся, что рядом с ними МВД и МУР покажутся мамой и папой…
Фандорин яростно потер ладонью лоб, чтобы окружающий мир перестал легкомысленно покачиваться.
– Я должен сдаться властям. Объясню, как всё произошло. Это была самооборона.
– Ну да, – кивнул Соловьев. – Самооборона: три контрольных в черепок. Или ты скажешь ментам, что это твой друг Владик его домачивал?
– Что ты! – в ужасе вскричал Николас. – Я про тебя вообще ничего говорить не буду! Скажу, что остановил первую попавшуюся машину, что номера не запомнил, водителя не разглядел, что…
– В МУРе не фраера сидят. Ты пообъясняй им, откуда у английского историка знакомые вроде Шурика и в каких кембриджах тебя научили суперкиллера из его же собственной волыны компостировать.
Фандорин повесил голову. Ситуация представлялась совершенно безвыходной. Сдаться милиции – значит, подвести человека, который пришел на помощь в трудную минуту. Не сдаться – превратиться в беглого преступника.
– Короче, так. – Влад стукнул кулаком по столу – две пустые рюмки перевернулись, из трех полных расплескалась водка. – Мне что Шурик, что МУРик, что министр Куликов. Будешь припухать здесь столько, сколько надо. А как поутихнет, я тебя через Турцию по фуфловой ксиве отправлю. Мусора хрен с ними, они тебя тут не найдут. Я тех, других опасаюсь. Кто Шурика с поводка спустил. Говори, Коля, всё, что знаешь, не томи. Я должен прикинуть, откуда ждать наката, чтоб вовремя окопаться.
Николас смотрел на красивого человека Влада Соловьева и молчал. Сегодня у магистра истории был вечер мужественных решений. Недавно он принял одно, отчаянное по своей смелости, а теперь вызревало второе, еще более безрассудное.
Не будет он ничего рассказывать храброму флибустьеру. И убежищем его не воспользуется. Потому что это было бы чудовищной подлостью. Достаточно того, что он втянул в эту страшную историю Алтын. Что же он – совсем подонок, губить тех, кто ему помогает?
Поступить с Владом порядочно и честно можно было только одним способом – исчезнуть из его жизни, не подвергать смертельной опасности.
– Что молчишь, пенек ты английский? – взорвался Соловьев. – Думаешь, я тебя прикрыть не сумею? Сумею, не дрожи. Ты не смотри, что я без охраны езжу. Не признаю телохранителей. Свое тело белое я как-нибудь сам сохраню. А если не сохраню – две копейки мне цена. Но бойцы у меня есть, броневые. Я их из Черногорска импортирую, так что они на меня, как на Господа Бога, молятся… Ты чего такой белый? Замутило?
А побледнел Николас оттого, что понял: не отпустит его Соловьев. С точки зрения его флибустьерской этики это было бы предательством. Удержит попавшего в беду друга, хоть бы даже и насильно. Запрет под замок, в номер с мебелью красного дерева и навороченным компьютером – церемониться не станет. Допускать этого нельзя.
Эффективнее всего срабатывают самые простые уловки. Николас вспомнил, как ловко он ушел от мистера Пампкина, многоопытного советника по безопасности.
– Да, мутит, – сказал магистр, рванув ворот рубашки. Поднялся, нарочно пошатнулся (чемоданчик держал в руке). – Нехорошо. У меня бывает приступы аллергии. Я в туалет.
– А кейс тебе зачем?
– Там таблетки, – соврал Николас. – Сейчас приму, и пройдет.
Для правдоподобия блейзер пришлось оставить на стуле. Там, во внутреннем кармане паспорт. Зачем ему теперь паспорт? Вот бумажник в кармане брюк – это хорошо.
Вышел в коридор. Сбежал вниз по лестнице.
Из ресторана неслись протяжные звуки песни «По диким степям Забайкалья». Пели два голоса – один всё тот же, хрипловатый, мужской; другой мелодичный, женский. Красиво выводили, но сейчас было не до песен.
Помахать рукой Зинуле, улыбнуться. Швейцару сунуть бумажку.
Всё!
Ночь. Оказывается, уже ночь.
Ай да Николас, ай да ловкач, всех перехитрил – как Колобок. И от бабушки ушел, и от дедушки ушел.
Как похолодало-то. Марш-марш! Подальше от «Кабака».
По ди-ким сте-пям Забай-калья! Левой, левой!
Раз-два!
Приложение:
Лимерик, сочиненный нетрезвым Н.Фандориным вечером 15 июня, во время побега из «Кабака»
Пройдоха и ловкий каналья,
А также законченный враль я.
Одна мне отрада
Бродить до упада
По диким, степям Забайкалья.
Глава десятая
Дом в тринадцать окон. Волшебные свойства кости единорога. Корнелиус узнает новые слова. Тайна Философского Камня. Чужие разговоры. Иван Артамонович рассказывает сказку. Нехорошо получилось.
Сержант Олафсон заслужил бочонок пива, мушкетеры Салтыков и Лютцен по штофу водки. За то, что быстро бегают – так объявил им капитан фон Дорн, немного отдышавшись и вернувшись от небесных забот к земным.
За спасение от верной гибели можно бы дать и куда большую награду, но надо было блюсти командирскую честь. Когда из-за угла церкви с железным лязгом выбежали трое солдат, страшного татя в клобуке словно Божьим ветром сдуло. Только что был здесь, уж и кинжал занес, а в следующий миг растаял в темноте, даже снег не скрипнул. Солдаты разбойника и вовсе не разглядели – только ротного начальника, с кряхтением поднимавшегося с земли. Не разглядели – и отлично. Незачем им смотреть, как ночной бандит их капитана ногами топчет.
Адам Вальзер – тот, конечно, всё видел, но языком болтать не стал. Да к нему от пережитого страха и речь-то вернулась не сразу, а лишь много позже, когда в караульной ему влили в рот стопку водки.
– Я сердечно благодарен вам, господин капитан фон Дорн, за спасение. – Аптекарь схватил Корнелиуса за руку – пожать, но вместо этого, всхлипнув, сунулся с лобзанием, и раз-таки чмокнул в костяшки пальцев, прежде чем капитан отдернул кисть. – Я старый, слабый человек. Меня так легко убить! И все знания, все тайны, которыми я владею, навсегда исчезнут. Мой разум угаснет. О, какая это была бы потеря!
Фон Дорн слушал вполуха, озабоченный совсем другой потерей. Из карманного зеркальца на безутешного капитана щерился дырявый рот. И это на всю жизнь! Не говоря уж о том, что единственное преимущество перед блестящим князем Галицким безвозвратно утрачено. Теперь никогда больше не улыбнешься дамам, не свистнешь в четыре пальца, не оторвешь с хрустом кусок от жареной бараньей ноги… Черт бы побрал этого лекаря-аптекаря с его излияниями, лучше б его тихо прирезали там, в переулке!
– Я дам вам солдат. Проводят до дома, – буркнул Корнелиус и чуть не застонал: он еще и шепелявил!
– Милый, драгоценный господин фон Дорн, – переполошился Вальзер. – А не могли бы вы проводить меня сами? У… у меня есть к вам один очень важный разговор. Интереснейший разговор, уверяю вас!
При всем желании Корнелиус не мог себе представить, какой интересный разговор возможен у него с этим сморчком. О клистирных трубках? Об ученых трактатах?
– Нет. Служба, – коротко, чтоб не шепелявить отрезал капитан. Черт! «Шлужба»!
Вдруг тон аптекаря переменился, из молящего стал вкрадчивым.
– Бросьте вы любоваться на осколки зубов. Я вставлю вам новые зубы, белее прежних! И совершенно бесплатно. У меня остался кусочек кости африканского единорога, берег для самых высоких особ, но для вас не пожалею.
Капитан так и дернулся:
– Зубы можно вставить? Вы не шутите?
– Ну, конечно, можно! Я нажил здесь, в Московии неплохое состояние, делая замечательные искусственные зубы для зажиточных горожанок – из моржовой и слоновой кости, а особенным модницам даже из шлифованного жемчуга!
От внезапно открывшихся горизонтов Корнелиус просветлел и лицом, и душой.
– Из жемчуга это прекрасно! Я тоже хочу из жемчуга!
Вальзер поморщился:
– Единорог гораздо лучше. Что жемчуг? Через год-другой раскрошится, а рог риносероса будет служить вам до гроба. И не забывайте, что писали древние о магических свойствах единорога. Его кость приносит удачу, оберегает от болезни, а главное – привораживает женские сердца.
Аптекарь хитро подмигнул, и капитан сразу же сдался:
– Да, единорог – это то, что мне нужно. Ну, что вы сидите? Поднимайтесь, идем! Так и быть, я провожу вас. Когда вы изготовите мне новые зубы?
– Если угодно, нынче же, во время разговора. Я удалю корни, сделаю слепок, выточу новые зубы и вставлю. Кусать ими антоновские яблоки вы, конечно, не сможете, но улыбаться девушкам – сколько угодно.
Черт с ними, с антоновскими яблоками. Корнелиус пробовал – кислятина.
Идти оказалось далеко – за стену Белого Города, за Скородомский земляной вал, но не на Кукуй, где проживали все иностранцы, а в обычную русскую слободу.
– Не удивляйтесь, – сказал Вальзер, едва поспевая за широко шагающим капитаном. – Приехав в Московию, я первым делом перекрестился в местную веру, и потому могу селиться, где пожелаю. Там мне спокойней, никто из соотечественников не сует нос в мои дела.
Корнелиус был потрясен. Ренегат! Вероотступник! А с виду такой славный, душевный старичок.
– Покороблены? – усмехнулся Адам Вальзер. – Напрасно. Я этим глупостям значения не придаю. Бог у человека один – разум. Всё прочее пустое суеверие.
– Любовь Христова суеверие? – не выдержал фон Дорн. – Божьи заповеди? Спасение души?
Не стал бы ввязываться в богословские споры, но уж больно легко отмахнулся аптекарь от Иисусовой веры.
Вальзер охотно ответил:
– Суеверие – думать, что от того, как ты молишься или крестишься, зависит спасение души. Душу – а я понимаю под этим словом разум и нравственность – спасти можно, только делая добро другим людям. Вот вам и будет любовь, вот вам и будут Моисеевы заповеди. Что с того, если я в церковь не хожу и чертей не боюсь? Зато, мой храбрый господин фон Дорн, я бесплатно лечу бедных, и сиротам бездомным в куске хлеба не отказываю. У меня подле ворот всегда ящик с черствым хлебом выставлен.
– Почему с черствым? – удивился Корнелиус.
– Нарочно. Кто сытый, не возьмет, а кто по-настоящему голоден, тому и черствая краюшка в радость.
Потом шли молча. Фон Дорн размышлял об услышанном. Суждения герра Вальзера при всей еретичности казались верными. В самом деле, что за радость Господу от человека, который тысячу раз на дню сотворяет крестное знамение, а ближних тиранит и мучает? Разве мало вокруг таких святош? Нет, ты будь добр и милосерден к людям, а что там между тобой и Богом – никого не касается. Так и старший брат Андреас говорил. Божий человек.
Пожалуй, Корнелиус уже не жалел, что ввязался из-за маленького аптекаря в ненужную потасовку – тем более что место утраченных зубов вскоре должны были занять новые, волшебные.
Посреди темной, состоявшей сплошь из глухих заборов улицы аптекарь остановился и показал:
– Вон, видите крышу? Это и есть мой дом. – Хихикнул, поправил заиндевевшие очки. – Ничего особенного не примечаете?
Фон Дорн посмотрел. Дощатый забор в полтора человеческих роста, над ним довольно большой бревенчатый сруб с покатой крышей. Темные окна. Ничего особенного, вокруг точно такие же дома.
– Окна посчитайте.
Посчитав узкие прямоугольники, Корнелиус непроизвольно перекрестился. Чертова дюжина!
– Это зачем? – спросил он вполголоса. Вальзер открыл ключом хитрый замок на калитке, пропустил капитана вперед.
– И на первом, каменном этаже тоже тринадцать. Отлично придумано! Я среди здешних жителей и без того колдуном слыву – как же, немец, лекарь, травник. А тринадцать окошек меня лучше любых сторожевых псов и караульщиков стерегут. Воры стороной обходят, боятся.
Он довольно засмеялся, запер калитку на засов.
– Слуг у меня теперь нет. Было двое парней, да остались там, на снегу лежать, – горестно вздохнул Вальзер. – Глупые были, только им жрать да спать, а все равно жалко. Один приблудный, а у второго мать-старушка на посаде. Дам ей денег, на похороны и на прожитье. Теперь новых охранников трудненько будет нанять. Вся надежда на вас, герр капитан.
К чему он это сказал, Корнелиус не понял и расспрашивать не стал. Хотелось, чтоб аптекарь, он же лекарь, поскорей занялся зубами.
Дом стоял на белом каменном подклете, до половины утопленном в землю и почти сливающемся с заснеженной землей. Спустившись на три ступеньки, Вальзер отворил кованую дверцу и на сей раз вошел первым.
– Осторожней, герр капитан! – раздался из темноты его голос. – Не напугайтесь!
Но было поздно. Корнелиус шагнул вперед, поднял фонарь и окоченел: из мрака на него пялился черными глазницами человеческий скелет.
– Это для анатомических занятий, – пояснил Вальзер, уже успевший зажечь свечу. – Его, как и меня, зовут Адам. Я держу его в сенях для дополнительной защиты от воров – вдруг кто-нибудь из самых отчаянных не устрашится чертовой дюжины или, скажем, не умеет считать до тринадцати. Входите, милости прошу.
Он зажег еще несколько свечей, и теперь можно было разглядеть просторную комнату, верно, занимавшую большую часть подклета. Диковин здесь имелось предостаточно, одна жутчей другой.
На стене, над схемой человеческого чрева, висела большущая черепаха с полированным панцирем. Слева – огромная зубастая ящерица (крокодил, догадался Корнелиус). На полках стояли желтые людские черепа и склянки, где в прозрачной жидкости плавали куски требухи – надо думать, тоже человечьей. Повсюду на веревках были развешаны пучки сухой травы, низки грибов, какие-то корешки. Ни иконы, ни распятия Корнелиус не обнаружил, хотя нарочно осмотрел все углы.
– Тут у меня и приемный покой, и аптека, – объяснял хозяин, устанавливая меж четырех канделябров чудной стул – с ремешками на подлокотниках.
– Это зачем? – опасливо покосился фон Дорн на пытошного вида седалище.
– Чтоб мои пациентки не бились и не дергались, – сказал Вальзер. – Но вас я, конечно, привязывать не стану. Для мужественного воина, как и для философа, боль – пустяк, не заслуживающий внимания. Простой зуд потревоженных нервов. Садитесь и откройте пошире рот. Отлично!
Корнелиус приготовился терпеть, но пальцы лекаря были ловки и осторожны – не трогали, а скользили, не мучили, а щекотали.
– Очень хорошо. Удар был так силен, что оба корня расшатаны. Я легко их выдерну… Какие превосходные, белые зубы – словно у молодого льва. О, вы настоящий храбрец! Знаете, я человек робкий, я не понимаю природы бесстрашия. Храбрые люди так легко и безрассудно рискуют своей жизнью, совершенно не думая о последствиях. Ведь малейшая ошибка – и всё. Чернота, небытие, всему конец. Девять месяцев в материнской утробе, долгое и трудное взросление, счастливое избавление от мириада болезней и опасностей – и всё это растоптано, перечеркнуто из-за одного неразумного шага. Гибнет целый мир, данный человеку в ощущениях и работе рассудка! Ведь умрешь – и не узнаешь, что будет завтра, через год, через десять лет. Никогда больше не увидишь весеннего утра, осеннего вечера, травяного луга, стелящегося под ветром! Как вы непростительно, преступно глупы, господа смельчаки! И все же я восхищаюсь вашей глупостью. Она великолепна, эта бесшабашность, с которой человек из-за прихоти, вздора, каприза отказывается от всех даров жизни и самого бытия! Воистину лишь царь вселенной способен на такое расточительство! Шире рот, шире!
Корнелиус замычал, ибо лекарь вдруг ухватил его чем-то железным показалось, что прямо за челюсть – и потянул.
– Один вынут. Р-раз! Вот и второй. Прополощите рот водкой и выплюньте в миску.
Как следует погоняв меж щек изрядный глоток водки, выплевывать ее капитан, конечно, не стал – проглотил и сразу потянулся к бутылке выпить еще, но Вальзер не дал.
– Довольно. Я хочу, чтобы вы внимали мне с ясным рассудком. Я собираюсь сообщить вам нечто такое, что изменит всю вашу жизнь.
Аптекарь взволнованно поправил очки, испытующе посмотрел фон Дорну в глаза.
– Надеюсь, изменит к лучшему? – пошутил тот.
Вальзер задумался.
– Прежде, чем я отвечу на этот вопрос, скажите, герр капитан, есть ли в вашей жизни какая-нибудь великая тайна, которую вы пытаетесь разгадать?
– Великая? Слава богу, нет. – Корнелиус улыбнулся. – Разумеется, кроме самой жизни.
– Тогда считайте, что до сих пор вы по-настоящему не жили, – очень серьезно, даже торжественно сказал Вальзер. – Человеческая жизнь обретает смысл, только когда в ней возникает Великая Тайна. Слушайте же. Вы первый, кому я решил открыться. Если б я верил в Бога, то счел бы, что вас послал мне Господь. Но Бога нет, есть только слепой случай, а стало быть, спасибо слепому случаю.
Фон Дорн почувствовал, что ему передалось волнение собеседника, и шутить больше не пытался – весь обратился в слух.
– Вы храбрый, сильный, великодушный рыцарь. У вас живые, умные глаза. Как редко соединяются в людях эти драгоценные качества: сила, великодушие и ум. Возможно, я совершаю непоправимую ошибку, доверяясь вам, но ведь если б вы не кинулись с такой самоотверженностью спасать меня, я все равно уже был бы мертв. – Вальзер содрогнулся. – Монахи выпотрошили бы меня заживо, выпытали мою тайну, а потом бросили бы на поклев воронам.
– Монахи? А я думал, это обычные грабители, которые нацепили черные рясы, чтобы их было не видно в темноте.
– Разве вы не узнали Юсупа? – удивился аптекарь. – Вы же были с ним лицом к лицу.
– Какого Юсупа? Вы имеете в виду ту каналью, что вышибла мне зубы? Нет, лица я не разглядел – луна светила ему в спину. Разве он мне знаком?
– Это же Иосиф, подручный митрополита Антиохийского!
– Вы хотите сказать, что на вас напали люди Таисия?
Корнелиус вспомнил, как высокопреосвященный шептался о чем-то с чернобородым аскетом, и тот сразу выскользнул за дверь. Нет, это было совершенно невозможно.
– Не может быть, – затряс головой капитан. – Такой ученый муж, служитель Божий. Вы ошибаетесь!
– Кто служитель Божий, Юсуп? – Вальзер рассмеялся. – Не хотел бы я встретиться с его богом. Юсуп – сириец, хашишин, главный доверенный Таисия, исполнитель всех его темных дел.
– Хаши… Кто?
– Хашишин. Есть на Востоке такой тайный орден. Его членов сызмальства готовят к ремеслу убийцы. Эти люди верят, что могут достичь райского блаженства, если будут убивать по велению своего имама. Все тайные убийства Леванта и Магриба совершаются хашишинами, они мастера своего кровавого дела. У них нет ни семьи, ни обычных человеческих чувств и пристрастий – только курение хашиша да верность имаму.
– Да, я что-то слышал про этих фанатиков, – кивнул фон Дорн. – Их еще называют ассасинами. Но только при чем здесь его высокопреосвященство?
– Много лет назад Таисий выкупил Юсупа у антиохийского паши, спас от мучительной казни – сдирания кожи заживо. С тех пор Юсуп считает его своим имамом и предан ему как пес. Знаете, как Таисий достиг своего нынешнего положения? Все его недоброжелатели и соперники чудесным образом отправлялись в мир иной. Стоило Таисию пожелать епископской кафедры в Салониках, и тут же освободилась вакансия – архиерей ни с того ни с сего свернул себе шею, упав ночью с кровати. Так же досталась греку архиепископская митра, а после и митрополитская. О, я многое знаю про их с Юсупом дела! Когда Таисий ставит перед собой цель, он не останавливается ни перед чем. Ради Либереи этот хищный зверь разорвет меня в клочья. А ведь он еще не знает про Замолея!
– Либерея? Замолей? – нахмурился Корнелиус на новые слова. – Что это или кто это? Адам Вальзер сбился, потер пальцами лоб.
– Простите меня, друг мой. Я перескакиваю с одного на другое и только путаю вас. Сейчас, сейчас я успокоюсь и расскажу всё по порядку. Знаете что? Я буду говорить и одновременно делать вам зубы – это поможет моему разуму выстроить последовательную цепочку изложения. В начале же скажу лишь одно: речь пойдет о величайшем сокровище из всех, ведомых человечеству.
Это предуведомление мудрый аптекарь несомненно сделал для того, чтобы капитан выслушал рассказ с подобающим вниманием.
Уловка подействовала – Корнелиус всем телом подался вперед.
* * *
– Величайшее сокровище? – спросил фон Дорн, не только пришепетывая, но еще и как-то вдруг осипнув. – Вы говорите о золоте?
Вальзер рассмеялся – не весело, а скорее горько.
– Вы полагаете, герр капитан, что на свете нет ничего ценнее золота?
– Почему же, есть. Драгоценные камни, например. Алмазы, сапфиры, смарагды.
– Что ж, – аптекарь взял какие-то костяные рогульки и загадочно усмехнулся, – есть там и драгоценные камни, а золота столько, сколько вы пожелаете.
– Столько, сколько я пожелаю? – озадаченно переспросил Корнелиус, – Именно так. Сколько вам нужно для полного удовольствия – пуд, сто пудов, тысяча?
Брови фон Дорна грозно сдвинулись. Кажется, герр Вальзер позволяет себе насмешничать? Аптекарь же, заметив, как изменилось лицо мушкетера, зашелся тихим смехом – пожалуй, все же не издевательским, а возбужденным.
– Не вертите головой, мой молодой друг, вы мне мешаете. Сидите и терпеливо слушайте, я начну издалека.
Он вставил Корнелиусу в рот костяные распорки, и на этом диалог естественным образом превратился в монолог.
– Восемь лет назад я поступил профессором фармакологии и травоведения на медицинский факультет Гейдельбергского университета. Вы, конечно же, слышали об этом почтенном учебном заведении.
Фон Дорн подтверждающе угукнул – в Гейдельберге, только на теологическом факультете, учился его брат Андреас.
– Не трясите головой, сидите смирно… Условием моего договора с ректоратом было то, что в свободное от лекций и лабораторных опытов время мне будет дозволено свободно рыться в университетских архивах. В ту пору я был приверженцем галенистской терапии, изучал целебные свойства сурьмы и надеялся отыскать полезные сведения об этой удивительной субстанции в трактатах и записках знаменитых алхимиков прежних столетий. Попутно мне попадалось множество любопытнейших документов, не имеющих отношения к предмету моего научного интереса, однако человек с пытливым разумом всегда держит глаза широко открытыми – ведь никогда не знаешь, откуда забрезжит благословенный свет. И вот однажды я наткнулся на записи одного пастора, некоего доктора Савентуса, человека большой учености, знатока греческой и древнееврейской премудрости. Он жил сто лет назад.
Фон Дорн замычал – больно.
– Потерпите, здесь, в десне, застрял маленький осколок зуба. Вот так! Больше больно не будет… Этот богослов служил в Ливонии приходским священником и во время войны попал в московитский плен. После множества приключений, которые я вам сейчас пересказывать не буду, Савентус оказался в Кремле, где предстал перед очами царя Ивана – того самого, кого впоследствии прозвали Грозным. Пастор пишет, что царь обошелся с ним милостиво и сказал, что давно ищет ученого мужа, который помог бы ему разобрать старинную библиотеку, доставшуюся государю от предков. И далее автор записок подробно излагает историю этого книжного собрания, которое он именует Либереей. Царская библиотека… Прополощите рот водкой, но только, умоляю, не глотайте.
Воспользовавшись тем, что снова может говорить, Корнелиус нетерпеливо воскликнул:
– Послушайте, герр Вальзер, к дьяволу вашу библиотеку! Рассказывайте про сокровища.
– Так библиотека и есть то самое сокровище! Капитана охватило глубокое разочарование. Он так и знал, что этот книжный червь вывернет на какую-нибудь тоскливую чушь. Нашел, кого слушать всерьез, развесил уши! Вальзер снова засмеялся.
– У вас удивительно выразительная мимика, герр фон Дорн. Сейчас я изготовлю слепок из воска. Пошире рот и не вздумайте шевелиться.
«Пусть болтает, – думал Корнелиус, пока лекарь залеплял ему десны вязким и горячим, – лишь бы сделал хорошие зубы».
– Либерея – это та самая библиотека византийских императоров, в основу которой легло собрание великой Александрийской библиотеки и сочинения первых христианских вероучителей. Двести лет назад принцесса София, племянница последнего кесаря, привезла великому герцогу московитов это сокровище в приданое. Невежественные цари книгами интересовались мало, и до Ивана библиотека так и пролежала в сундуках почти нетронутой. За полвека до Савентуса к книгам допустили ученого афонского монаха Максимуса, но разобрать библиотеку до конца не дали. А между тем Савентус пишет, что в сундуках лежали редчайшие, а то и вовсе уникальные списки и рукописи, самая немудрящая из которых стоила бы не менее тысячи золотых дукатов. Это по ценам столетней давности, а в наш просвещенный век король французский заплатил бы за неведомую комедию Аристофана или собственноручные записки Тацита пятьдесят, нет, сто тысяч ливров!
Корнелиусу уже не казалось, что Вальзер несет чушь. Кто бы мог подумать, что древняя писанина стоит такие сумасшедшие деньги? Сто тысяч ливров!
– Но Аристофан, Тацит – это всё пустяки, мой храбрый капитан. Аптекарь наклонился вплотную к лицу Корнелиуса. В голубых глазках Вальзера восторженными огоньками горели отражения свечей. – В приданом принцессы Софьи находился сундук с тайными, запретными книгами, доступ к которому имели только сами порфироносцы. Что в том сундуке – царю Ивану было неведомо, ибо все книги и рукописи там были на древних языках. Именно с тайного сундука Савентусу и было ведено начать. Кроме некоторых первохристианских книг, почитавшихся в Византии еретическими, пастор обнаружил там греческий трактат по математике, написанный неким Замолеем, о котором Савентус при всей своей учености никогда не слыхивал.
Капитан пожал плечами – мол, я-то тем более.
– Ливонец стал изучать этот трактат и ахнул – книга оказалась ложной, вернее двойной: сверху греческий текст на пергаментных листах, а под ним . другой, еще более древний, написанный на папирусе. В прежние времена так иногда делали – прятали одну книгу внутри другой… Воск застыл.
Дайте-ка выну.
– А что там было, на этом секретном папирусе? – спросил фон Дорн, стирая с десен восковой налет.
Адам Вальзер воздел палец и изрек:
– Всё золото вселенной. – Посмотрел на отвисшую челюсть мушкетера, засмеялся. – Я не шучу. В этой арамейской рукописи подробнейшим образом излагался рецепт изготовления Красной Тинктуры.
– Рецепт чего?
– Красной Тинктуры или Магистериума – магического порошка, который иногда еще называют Философским Камнем.
– Того самого Философского Камня, который пытаются добыть алхимики? Камнем, при помощи которого любой металл можно превращать в золото?
А может быть, аптекарь сумасшедший, подумал капитан. Ну, конечно. И ведет себя странно, и говорит чудно. Но голос здравомыслия почти сразу умолк, заглушенный бешеным стуком сердца. Всё золото вселенной!
– Ну, положим, не любой, – покачал головой Вальзер, – а лишь те, что ближе всего к золоту по субстантивной массе. Например, ртуть. Видите ли, мой славный друг, внутри каждой частицы материи дремлют мощные силы, которые лишь ждут мига, чтобы проснуться. От того, в каком положении застыли эти силы, и зависит, что это за вещество – железо, медь или, скажем, олово. Вещество, именуемое Философским Камнем, пробуждает эту потаенную силу, многократно умножает ее, так что силы материи приходят в движение и застывают, уже сцепившись иным образом. Вследствие этого процесса один элемент способен превращаться в другой. Разумеется, чем элементы родственней друг другу, тем меньше Философского Камня потребно для трансмутации.
– И в этом самом Замолее содержался рецепт добывания золота?
– Да, с подробнейшим описанием всех стадий этого процесса и даже с образцом золотых песчинок. Савентус видел их собственными глазами и испытал кислотой.
Корнелиус схватился рукой за воротник – стало душно, жарко.
– Значит, всё точно? И Философский Камень – не выдумка шарлатанов?
– В своих записях пастор клянется Господом Иисусом, что золото настоящее и что рецепт достоверен. Савентусу случалось заниматься алхимией, так что он знал толк в подобных вещах.
– Погодите, герр Вальзер, я ничего не понимаю… – Капитан схватился за виски. – А почему константинопольские императоры не воспользовались рецептом? С Философским Камнем они могли бы не только восстановить Великую римскую империю, но и завоевать весь мир!
Аптекарь растерянно захлопал глазами.
– В самом деле, почему? – пробормотал он. – А, я знаю. Базилевсы почитали алхимию бесовством, диавольской наукой. Восточная империя просуществовала тысячу лет, и за этот срок почти не изменилась. Она была похожа на муху, застывшую в янтаре. Византийцы не верили в науку, разум и прогресс, вот почему их обогнали западные и восточные варвары. В Константинополе не развивали знания, а лишь копили их без всякой пользы. Спасибо хоть, не уничтожали, а хранили – как тот запретный сундук с книгами. В этом греческие императоры были очень похожи на русских царей.
– Что же, и царь Иван тоже побоялся бесовщины?
– Не думаю. Когда Савентус сообщил ему о своей находке, царь велел выдрать пергаментные страницы лжетрактата, а папирус заковать в серебряный оклад, сплошь выложенный «огненными лалами страны Вуф» – так сказано в записках. Не знаю, что это за страна такая, но лалами в России называют рубины.
– Обложка сплошь из рубинов? – дрогнув голосом, переспросил фон Дорн. Такое сокровище представить было легче, чем какой-то неведомый Философский Камень.
– Да. Но увидев, каким алчным огнем загорелись глаза царя, пастор испугался – понял, что обладателя такой тайны Иван живым не выпустит. И, пользуясь тем, что держали его вольно, Савентус бежал из Москвы – сначала в Литву, оттуда в Польшу, а осел в Гейдельберге. Там он вскоре и умер, завещав свои записки факультету. На титульном листе рукописи осталась помета ученого секретаря: «Бред и нелепица, ибо господин доктор Савентус, как ведомо всем, был скорбен рассудком. Да и его россказни об обычаях московитов невероятны». Такой вот приговор. Неудивительно, что до меня в течение ста лет в рукопись никто не заглядывал.
– А что если и вправду всё бред и нелепица? – встревожился капитан. Вы же не видели этого Савентуса, а ученый секретарь его хорошо знал. Выходит, всем в Гейдельберге было ведомо, что ваш пастор сумасшедший.
– Очень возможно, что от перенесенных злоключений Савентус и в самом деле отчасти повредился в рассудке, – признал Вальзер. – Но его свидетельство отнюдь не бредни. Для гейдельбергских профессоров прошлого столетия Московия была сказочной страной, я же теперь знаю точно, что пастор писал про обычаи московитов правду. Нет никаких сомнений в том, что Савентус действительно жил в Кремле и встречался с грозным царем Иваном. А если пастор столь точен во второстепенных подробностях, зачем бы ему выдумывать небылицы о Философском Камне?
Аптекарь взглянул на капитана поверх очков и взмахнул маленьким напильничком, которым обтачивал кусок белой кости – должно быть, того самого магического бивня единорога.
– Так может быть, именно в этом и проявилось сумасшествие пастора? В фантазиях про Либерею?
– Нет, не может. Прочитав записки, я стал собирать сведения о византийской императорской библиотеке и обнаружил, что и тут Савентус ничего не выдумывает. Либерея действительно попала в Москву. А позднее, когда по дороге в Россию я сделал остановку в Дерпте, я видел список Либереи, составленный неким пастором Веттерманом – еще одним ливонцем, которому царь Иван показывал свои книжные сокровища. «Математика» Замолея значится и в Веттермановом перечне.
– Это меняет дело, – медленно проговорил Корнелиус. – Значит, сомнений нет?
– Ни малейших. – Рука Вальзера мерно водила поверх верстачка, извлекая тонкие, скрежещущие звуки. – Я полагаю, что после бегства Савентуса русский царь не смог отыскать в Москве человека достаточно ученого и проницательного, чтобы не только прочесть, но и расшифровать арамейские письмена. Савентус пишет, что древний автор применил некую тайнопись, понять которую способен только опытный мастер алхимии. Известно, что в поздние годы царствования Иван любил беседовать с книжниками, и для некоторых из них это очень скверно кончалось. А потом тиран сошел с ума. Вел затворническую жизнь, прорыл под своими дворцами в Кремле и Александровой слободе множество подземных ходов, всё прятал сокровища от подлинных и вымышленных врагов. В одном из таких тайников спрятал он и Либерею никто не ведает, где именно. Царь скончался в одночасье, за игрой в шахматы. Свои тайны наследнику открыть не успел.
– Так где же искать эти сундуки?
– Здесь, в Москве, – уверенно заявил Вальзер, рассматривая выточенный двузубец. – Восьмой год я живу поисками Либереи. Завербовался в Россию, а потом изучил язык и принял православную веру, чтобы беспрепятственно читать столбцовые книги в царских архивах. У меня имеются знакомцы чуть не во всех приказах. Одних я лечил, других угощал, третьим делал подарки. И вот теперь я близок к разгадке, очень близок. Скоро книга Замолея будет моей!
– В самом деле?! – вскричал Корнелиус. Аптекарь вновь склонился над верстачком.
– Да. Недавно в старой писцовой книге приказа Государевых мастерских палат я наткнулся на запись от 7072 года о том, что водовзводных дел мастеру Семену Рыжову ведено изготовить свинцовые доски, дабы покрыть ими, а после запаять полы, стены и свод некоего подвала, «а какого, сказано в документе, то ведомо лишь великому государю». Представляете?!
Фон Дорн подумал, пожал плечами.
– Мало ли что это могло быть?
– Нет, мой славный друг, запаянные свинцовые стены и своды нужны для бережения от влаги – чтоб не отсырели книги. И время совпадает: Савентус бежал из Москвы как раз осенью 1564 года – по московскому летоисчислению 7072-го! Это и был тайник для Либереи, я уверен.
– А где он находится, этот тайник, вы знаете? Вальзер подошел к капитану.
– Кажется, знаю. Осталось кое-что уточнить. Еще чуть-чуть, и разгадка будет у меня в руках… Пожалуйста, откройте рот.
Но рот Корнелиус открыл не сразу. Посмотрел в прищуренные глаза аптекаря и задал такой вопрос:
– Если чуть-чуть, то зачем я вам нужен? Почему вы решили посвятить меня в вашу тайну? Вы не боитесь, что я захочу завладеть всем золотом вселенной один, без вас?
– Боюсь, – кротко вздохнул Адам Вальзер. Если откровенно, то очень боюсь. Но на свете так много страшного, что приходится выбирать – чего ты боишься больше, а чего меньше. Да и потом, к чему вам книга Замолея без меня? Вы не сможете ее прочесть, и сложнейших химических метаморфоз без меня вам не произвести. Мы с вами нужны друг другу, господин фон Дорн, а взаимная потребность – крепчайший из всех строительных растворов, на которых только может быть возведено здание любви и дружбы. Я не могу более обходиться без надежного защитника и помощника. Особенно теперь, когда Таисий увидел меня в доме у боярина Матфеева.
Корнелиус, уже разинувший было рот во всю ширину, снова сомкнул губы.
– Почему?
– Грек умен, он наверняка догадался, зачем я проник в дом господина канцлера. Я упросил своего начальника по Аптекарскому приказу вице-министра Голосова раздобыть для меня приглашение к боярину. Матфеев самый могущественный человек во всей Московии и к тому же слывет любителем книжных редкостей. Я понял, что в одиночку Либерею не добуду, другое дело – с таким высоким покровителем. На этот шаг я решился после мучительных сомнений, но иного выхода, как мне казалось, не существует – ведь я еще не имел счастья встретиться с вами. Я рассуждал так: всем известно, что герр Артамон Сергеевич – человек просвещенный и честный. Он, конечно, заберет библиотеку себе, но, по крайней мере, щедро наградит меня. Скажем, если я попрошу из всей Либереи один-единственный трактат по математике, вряд ли добрый боярин откажет мне в такой малости… Вот зачем я явился на этот новогодний прием: присмотреться к Матфееву, составить о нем собственное суждение, а там, улучив момент, испросить у его превосходительства приватной аудиенции для некоего наиважнейшего дела. Мог ли я предвидеть, что встречу там этого проклятого Таисия? Митрополит отлично знает, что я не из числа лизоблюдов, что обивают пороги вельмож ради корыстолюбия или суетного тщеславия. Он несомненно догадался, что в лице канцлера я надеюсь обрести покровителя. Потому-то подлыйгрек и велел своему хашишину меня похитить, допросить, а затем, конечно же, и убить.
Корнелиус нетерпеливо затряс рукой, давая понять, что у него есть множество вопросов.
– Тихо, герр капитан, сейчас самый тонкий момент – я закрепляю ваши новые зубы… Но всё к лучшему. Теперь мне не нужен Матфеев. Вполне достаточно и капитана фон Дорна. Мы заранее договоримся с вами, как поделить Либерею. Вы ведь не станете забирать себе книгу Замолея? Зачем она вам? Если хотите, я отдам вам ее оклад из лалов. Там, в сундуках, много и других книг в драгоценных обложках – все они тоже ваши. С такой добычей вы станете одним из богатейших людей Европы. Мне же отдайте только папирус, ладно?
Аптекарь чуть надавил, вставляя костяную дентуру на место, и посмотрел на Корнелиуса со страхом и мольбой.
– Дадно, – великодушно ответил капитан, поцокал языком, приноравливаясь к искусственным зубам, и повторил уже уверенней. – Ладно. Пускай папирус будет ваш, а лалы страны Вуф и все прочие книжки с драгоценными обложками мои.
Все золото вселенной – это, конечно, очень много, но еще неизвестно, сумеет ли Вальзер добыть по древнему рецепту свою тинктуру, а вот рубины штука верная, их всегда можно продать за хорошие деньги.
– Да велика ли книга? – вдруг забеспокоился фон Дорн. Что если она размером с миниатюрный молитвенник, который он видел у Сашеньки Матфеевой – такой ладонью накроешь?
– Велика, очень велика, – успокоил аптекарь. – Савентус пишет, что она размером in quarto. И лалы покрывают ее поверхность сплошь, с обеих сторон. Еще пастор упоминает о Юстиниановом кодексе в окладе из крупного жемчуга, о Гефестионовой «Географии» с обложкой из смарагдов и об античном списке «Энеиды» в шкатулке пергамской работы с инкрустацией из желтых и черных опалов. Друг мой, вы не останетесь в накладе! Дайте только честное слово дворянина, что Замолея отдадите мне!
– Без обложки, – уточнил капитан и, положив руку на эфес шпаги, поклялся., – Клянусь честью рода фон Дорнов, что выполню условия нашего уговора. А теперь дайте-ка мне зеркало.
Он широко улыбнулся своему отражению и остался вполне доволен: новые зубы оказались ничуть не хуже старых. А если еще и вспомнить о волшебных свойствах единорога, то выходило, что князю Галицкому, возможно, рановато торжествовать победу.
– Да, – вспомнил фон Дорн. – А что за счеты у вас с митрополитом? И как он мог разгадать причину вашего появления в Артамоновском переулке? Что за сверхъестественная проницательность?
– Ничего сверхъестественного. Таисий прибыл в Россию с той же целью, что и я – искать Либерею. Официальным поводом было посредничество в споре между царем и прежним патриархом Никоном. Но Никона давно нет, а Таисий уж который год всё медлит с отъездом в свою митрополию. Говорит, прирос душой к Москве и великому государю. Я-то знаю, к чему он прирос. Таисий такой же одержимый, как и я. Он был католиком, изучал в Италии богословие, ему сулили блестящую церковную карьеру, а грек вдруг взял и уехал на Восток, принял православие, втёрся в доверие к Константинопольскому патриарху. На самом деле Таисий втайне остался латинянином и служит Святейшему престолу, но есть у него и другая, своекорыстная цель. В годы учения он откуда-то прознал о приданом византийской принцессы и возжелал отыскать бесценные книжные сокровища. Сначала отправился в Константинополь, там убедился, что Либерея должна быть в Москве, и переместился в Россию. Первым делом, едва приехав, попросил царя Алексея Михайловича предоставить ему доступ к царскому книгохранилищу. Русский монарх очень удивился такой просьбе, ибо вся библиотека великого государя состояла из трех десятков новопечатных требников да наставлений по соколиной охоте. Тогда грек понял, что Либерея сокрыта в некоем тайном месте, и с тех пор ищет. Он упрям, от своего не отступится. А о том, как грек узнал, что я тоже разыскиваю пропавшую библиотеку, я расскажу вам как-нибудь в другой раз. Сейчас это несущественно.
– Митрополит знает о Замолее? – нахмурился капитан.
– Нет, даже не догадывается.
– Зачем тогда он тратит столько лет на поиск каких-то там книг? Таисий ведь не нам с вами чета, он и без того богат. Я видел его палаты на Моховой улице – это настоящий дворец.
– Ах, господин фон Дорн, вы некнижный человек, – сожалеюще вздохнул Вальзер. – Если б вы знали, какое наслаждение для истинного ценителя держать в руках древнее драгоценное сочинение, существующее в одном-единственном экземпляре…. Для людей вроде меня и Таисия это сильней любого вина. Ну и о деньгах тоже забывать не следует. Савентус насчитал в царских сундуках восемь сотен фолиантов, каждый из них сегодня стоит целую кучу золота. Тут речь идет о миллионах, а грек алчен.
Здесь фон Дорн пристально взглянул на собеседника, пораженный внезапной мыслью. Пускай митрополит Антиохийский алчен и ради золота готов на что угодно, но аптекарь на корыстолюбца никак не похож. Зачем ему «всё золото вселенной»? Что герр Вальзер будет с ним делать? Вряд ли этому философу, этому певцу человеческого разума, нужны дворцы, роскошные выезды, парчовые камзолы и дорогие куртизанки. Тут было над чем подумать. Но заговорил Корнелиус о другом:
– Эх, если бы знать, какой мерзавец этот Таисий, я не велел бы трупы чернецов в Убогий дом везти! Поди сыщи их там теперь, среди многих прочих, кого прикончили за ночь по Москве. Ярыжки наверняка раздели монахов догола, не опознаешь. Была бы отличная улика против Таисия ведь его слуги пытались вас похитить.
– Милый господин фон Дорн, – пожал плечами аптекарь. – В Германии это, возможно, и было бы уликой, но только не в России. Здесь нет ни правильного следствия, ни правосудия. И уж тем более не сыскать управы на тех, кто в милости у его царского величества. Ничего, я теперь буду вдвойне осторожен, а с вами мне и вовсе ничего не страшно, правда?
Вальзер доверчиво заглянул капитану в глаза. От сознания ответственности за этого беззащитного чудака Корнелиус приосанился. Покойный отец говорил: «Худшее из злодеяний – не воровство и даже не убийство, а предательство. Никогда не предавай человека, который тебе доверился. Обманывать можно лишь тех, кто тебе не верит; изменять позволительно лишь тем, кто на тебя не надеется». Герр Вальзер не пожалеет о том, что вверил свою судьбу Корнелиусу фон Дорну.
– Для вашего сбережения могу предложить следующее, – деловито сказал капитан. – Если не пожалеете двух алтынов в день, подле вас все время будут находиться двое солдат моей прежней роты, сменяя друг друга. Я с ними уговорюсь. Только не покупайте им вина и расплачивайтесь не вперед, а в конце дня. Я же буду рядом с вами в свободные от службы часы. С чего начнем поиски Либереи?
Немного подумав, аптекарь ответил:
– Я продолжу искать в старых писцовых книгах. Должны были остаться еще какие-то следы тайных подземных работ. А вы, мой друг, поищите свинцовое хранилище прямо под царской резиденцией, Каменным Теремом. Вам нужно проникнуть в подвалы того крыла, что выходит к церкви Спаса на Бору. Именно там находился деревянный дворец царя Ивана, нынешние палаты выстроены на старом подклете. Мне туда проникнуть невозможно, а вы часто бываете там в карауле. Сможете ли вы попасть в подземный этаж, не подвергая себя слишком большой опасности?
– Смогу, – уверенно заявил Корнелиус. – Мои мушкетеры несут караул вокруг всего дворца, а я хожу, как мне вздумается – проверяю, как они несут службу. В ближайшую среду снова наш черед. Со стороны Грановитой палаты есть дверца в подвал, заваленная дровами – похоже, что ею давно не пользуются. Но что мне там делать? Подвалы по большей части забиты всяким ненужным хламом, там нет ничего ценного.
– Пройдите по всем подземным помещениям. Простучите полы ножнами вашей шпаги – не будет ли где гулкого звука, не отзовется ли свинцовый свод тайника звонким эхом. Справитесь?
– Разумеется.
Корнелиус представил сладостный миг: вот он бьет железом о каменную плиту и слышит, как откликается благословенная пустота.
– Ну, хорошо, – сказал он. – Предположим, я найду Либерею и стану выносить оттуда по одной-две книги за раз. Где мы будем прятать добычу? Ведь это царское достояние. Знаете, что бывает за хищение государева имущества?
– Знаю, – кивнул аптекарь. – Я нарочно справлялся в уголовном уложении. Сначала нам отрубят правую руку, прижгут смолой, дабы мы раньше времени не истекли кровью, а потом повесят за ребро на железный крюк, где мы с вами будем висеть, пока не издохнем. Не беспокойтесь, я всё продумал. У меня заготовлен тайник не хуже, чем у царя Ивана. Пойдемте, покажу.
Он прошел в дальний угол, наклонился над одной из плит пола и с некоторым усилием приподнял ее, подцепив ножом. Плита была тонкая и не тяжелая – слабосильный Вальзер в одиночку смог отставить ее в сторону.
– Видите, тут еще одна плита, с кольцом. Вытяните ее.
Под второй плитой открылась черная дыра. Вальзер взял канделябр с тремя свечами и осветил приставную лесенку, ведущую вниз.
– Давайте вы первый, я следом.
Придерживая шпагу, Корнелиус полез в люк. Яма оказалась не слишком глубокой, не далее чем через десять футов каблуки капитана достигли земляного пола. Сверху, кряхтя, спускался аптекарь.
– Здесь у меня приготовлена секретная лаборатория, – пояснил он, высоко подняв канделябр. – Некоторые опыты безопаснее производить подальше от свидетелей. Например, добывать Философский Камень.
Высветился стол с какими-то склянками и трубками, грубый деревянный стул.
– Смотрите сюда.
Вальзер остановился ровно посередине небольшого склепа, присел на корточки и чуть разгреб землю. Обнажилась деревянная, окованная металлом крышка большого сундука. Аптекарь взялся обеими руками за ручку, откинул. Внутри было пусто.
– Это так называемый «алтын-толобас», сундук, пропитанный особым составом, который не пропускает влагу. Во времена, когда Московией владели татары, в таких толобасах ханские наместники-баскаки перевозили собранную дань: золото, серебро, соболей. Манускрипты могут храниться здесь хоть тысячу лет, ничего с ними не случится. И никто их не найдет. Главное – не попадитесь, когда будете выносить книги из Кремля.
* * *
Проникнуть в дворцовые подвалы оказалось еще проще, чем предполагал Корнелиус. Когда мушкетеры заступили на караул (рано утром, еще до света), капитан переложил часть заснеженной поленницы, оставив за ней узкий лаз к ржавой железной дверце. Замок вскрыл кинжалом, петли смазал ружейным маслом. Потом, обойдя посты, вернулся на то же место и проскользнул внутрь.
Там тоже хранились дрова – видно, не один год, ибо поверху поленья были затянуты паутиной.
Очень по-русски, думал фон Дорн, пробираясь со свечой вдоль стенки: заготовить впрок больше необходимого, а потом бросить – пускай гниет.
В дальнем конце обнаружилась еще одна дверца, в точности похожая на первую, только с замком возиться не пришлось – проржавел настолько, что от первого же поворота клинка открылся сам. В следующем подвале в нос шибануло тухлятиной – здесь хранились копченые окорока, заплесневелые и изгрызанные крысами. Поскорей миновал зловонное подземелье, перебрался в соседнее, пустое. Оттуда вели две двери: одна налево, в узкую галерею, другая направо, в целую анфиладу низких сводчатых погребов. Корнелиус заглянул в обе, но дальше двигаться не стал, ибо для первого раза было довольно.
На часы в Кремль рота выходила через три дня на четвертый, посему продолжить поиски удалось лишь 9 января. В этот день Корнелиус двинулся по анфиладе, тщательно простукивая каждый аршин пола. До истечения караульного срока наведывался в подвалы четырежды. Прошел два зала и одну малую комнату. Впустую – полы отзывались глухо.
Продолжил поиск 13-го – достиг конца анфилады, то есть северной оконечности подвала. Опять ничего, если не считать погреба, где в бочках хранилось вино. Корнелиус хотел отлить немного в флягу. Попробовал венгерское, прокисшее. Ох, сколько добра пропало зря!
В промежутках между караулами состоял при Артамоне Сергеевиче, да еще бегал к Вальзеру в слободу. На сон времени почти не оставалось, но спать почему-то и не хотелось. Если Корнелиус ненадолго проваливался в забытье где-нибудь в углу, на лавке, а то и в санях – снились сияющие огнями лалы страны Вуф и сама страна Вуф: залитая ярким солнцем, с затейными башенками и благоуханными садами. Сашеньку капитан видел только мельком. Проверил на ней свои единорожьи зубы – улыбнулся чуть не до ушей. Кажется, подействовало. Боярышня посмотрела на скалящегося мушкетера удивленно и вроде бы с тревогой. Ничего, когда Либерея переместится в алтын-толобас, еще посмотрим, какой жених завидней – князь ли Галицкий, или кто другой.
17-го января фон Дорн двинулся из третьего погреба влево, в галерею. Теперь простукивал не только пол, но и стены. И что же? В первую же ходку стена справа отозвалась гулко. Корнелиус схватился за сердце. Неужели? Приложил ухо, постучал рукояткой кинжала уже как следует, в полную силу. Сомнений нет – пусто!
Вышел обойти караулы, у поленницы прихватил лом. Вернулся к заветному месту. Прочитав молитву и поплевав на руки, ударил железной палкой в стену. С одного замаха пробил сквозную дыру, откуда пахнуло гнилью. Припал к отверстию глазом – темно, не разглядеть. Ничего, замахал ломом с таким пылом, что через минуту у ног валялась целая гора гипсовых крошек.
Капитан согнулся в три погибели, протиснулся в образовавшийся лаз с огарком свечи. Сундуки! В три яруса, чуть не до потолка!
Корнелиус сдержался, не кинулся к сокровищу сразу. Сначала, как подобает доброму католику, возблагодарил Святую Деву: «Будь благословенна, Матерь Божья, покровительница взыскующих» – и уж потом, трясясь от возбуждения, стал подцеплять разбухшую от сырости, неподатливую крышку.
Пальцы нащупали что-то волглое, похожее на спутанные женские волосы. Фон Дорн поднес свечу и застонал от невыносимого разочарования. Внутри лежали связки меха, сгнившего от долгого и небрежного хранения. В других сундуках было то же – облезлые, никуда не годные соболиные шкурки. Кто-то спрятал их здесь лет двадцать, а то и тридцать тому назад, да вынуть забыл. Похоже было, что весь царский дворец стоит на куче без толку загубленных припасов, никому не нужного гнилья.
Больше ничего примечательного в этот день обнаружено не было.
Зато в следующий кремлевский караул, 21-го января, Корнелиус сделал удивительное открытие. Галерея вывела его к маленькой двери, взломать которую удалось не сразу – грохот разнесся на всё подземелье. По ту сторону ход продолжился, но из прямого сделался зигзагообразным, причем колена этого диковинного, неизвестно для какой цели проложенного лабиринта змеились без какого-либо внятного порядка и смысла. В конце каждого отрезка, на потолке была черная квадратная дыра. Поначалу капитан не придал значения этим отверстиям, решив, что они проложены для освежения воздуха, но после третьего или четвертого поворота сверху донеслись приглушенные, но вполне отчетливые голоса.
– Я те харю набок сверну, сучий сын, – утробно рыкнула дыра. – Сейчас вот крикну «слово и дело», будешь знать, как государевы свечи воровать. Много наворовал-то?
– Батюшка Ефрем Силыч, – жалобно откликнулся невидимый вор. – Всего две свечечки-то и взял, псалтирь священную почитать. Не выдавай, Христом-Богом молю!
– Ладно. Завтра полтину принесешь, тогда доносить не стану. И гляди у меня, чтоб в последний раз. Хорош царев стольник.
Подивившись прихотям эфира, способного передавать звуки по воздуховодам, Корнелиус двинулся дальше. В следующем зигзаге потолок тоже оказался говорящим.
– «А ежели оный воевода мздоимство не прекратит, заковать его в железа и доставить в Москву, в Разбойный приказ…» Поспеваешь? Пиши далее: «Еще великий государь сказал и бояре приговорили…» Кто-то диктовал писцу официальную бумагу, а здесь, под дворцом, было слышно каждое слово.
Не переставая простукивать шпагой пол, Корнелиус ускорил шаг. Некоторые закутки потайного хода молчали, другие переговаривались, смеялись, молились. Слышно было каждое слово, даже сказанное шепотом.
Вот смысл лабиринта и разъяснился: проложен он был вовсе не произвольно, как Бог на душу положит, а с расчетом – чтоб каждую комнату царского дворца снизу можно было прослушивать. Кто придумал эту хитрую конструкцию, Корнелиусу было неведомо, однако так же, как с окороками, венгерским вином и соболями, предусмотрительность не пошла впрок. Судя по толстому слою пыли, скопившемуся на каменном полу, здесь давным-давно никто не лазил, теремных обитателей не подслушивал.
За час блуждания по подземелью фон Дорн наслушался всякого, а в месте, где проход вдруг разделился надвое, сверху раздался голос, от которого мушкетер остановился, как вкопанный – даже стучать по плитам перестал.
– Вон, снова стукнуло железным, – боязливо произнес сипловатый, жирный тенорок. – Слыхал, дурень?
– Как не слыхать, царь-батюшка, ума палатушка, – рассыпал скороговоркой фальцет – таким во дворце говорил только любимый царский шут, горбатый Валтасар. – Это бабка-яга, железна кочерга. Прыг да скок с приступки на шесток. Ух-ух-ух, сейчас наскочит, бока защекочет!
Сам великий государь! Его покои, стало быть, тоже оснащены тайным подслухом. Ну и ну!
– Какая бабка-яга, что ты врешь! Мне верные люди сказывали, уже вторую неделю в тереме то оттуда, то отсюда железом постукивает: бряк да бряк. Так-то страшно! Знаю я кто это, знаю! Это за мной Железный Человек пришел, в сырую землю звать. К батюшке перед смертью тоже так вот приходил.
– Господь с тобой, государь, – ответил шут уже без дурашливости. – Ты бы меньше мамок да шептунов слушал. Какой еще Железный Человек?
– Да уж знаю какой. – Алексей Михайлович ответил шепотом (только всё равно было слышно каждое слово). – Тот самый. Это Воренок вырос и нас, Романовых, извести хочет, за свое погубленное малолетство посчитаться. Кто видел его, нечистого, говорят: лицом белее белого, а грудь вся железная. Страсть-то какая. Господи!
Тут Корнелиус, повернувшись, задел ножнами за камень, и царь взвизгнул:
– Вот, опять лязгнуло! Господи Боже, неужто мне в могилу пора? Пожить бы еще, а, Господи?
Из опасного закута капитан ретировался на цыпочках, решил, что дальше двинется в следующий раз.
Назавтра, когда был в слободе, спросил Адама Вальзера, что за Воренок такой и почему царь его боится.
– Это трехлетний сын тушинского царя Лжедмитрия и польской красавицы Марины Мнишек, – объяснил ученый аптекарь. – Чтобы мальчик, когда вырастет, не претендовал на престол, Романовы его повесили. Палач донес малютку до виселицы завернутым в шубу, продел головкой в петлю и задушил. Многие говорили, что после такого злодеяния не будет новой династии счастья, мало кто из Романовых своей смертью умрет, а закончат они тем же, чем начали – с их малолетними чадами злодеи поступят так, как они обошлись с Воренком. Разумеется, суеверие и чушь, но советую вам воспользоваться этой легендой. Когда в следующий раз будете бродить по подземелью, нацепите маску из белой ткани. А грудь у вас благодаря кирасе и так железная. Если кто вас и увидит, решит, что вы Железный Человек.
25-го января попасть в подвалы не довелось, потому что государь отправился на богомолье в Новоспасский монастырь и молился там всю ночь. По этому случаю матфеевские мушкетеры сторожили не в Кремле, а жгли костры вокруг монастырских стен (ночь выдалась морозной) и после, когда царский поезд двигался обратно, стояли цепочкой вдоль Каменной слободы.
За день до этого у Корнелиуса был короткий и не очень понятный разговор с Александрой Артамоновной. Он столкнулся с боярышней, когда выходил от боярина (ездили на Кукуй, к генералу Бауману на именины). Сашенька стояла в приемной горнице, будто дожидалась кого-то. Не Корнелиуса же?
Увидев фон Дорна, вдруг спросила:
– Ты что. Корней, никак прячешься от меня? Или обидела чем? В Сокольники давно не ездили.
От ее прямого, совсем не девичьего взгляда в упор капитан растерялся и не нашелся, что ответить. Промямлил что-то про службу, про многие нужные дела.
– Ну, смотри, упрашивать не стану, – отрезала Сашенька и, развернувшись, вышла.
Корнелиус так и не понял, чем ее прогневил. При разговоре еще был Иван Артамонович – ничего не сказал, только головой покачал.
29-го января фон Дорн двинулся от места, где ход раздваивался, дальше. Время было позднее, ночное, и царского голоса, слава богу, было не слыхать. На всякий случай, для сбережения, капитан последовал совету аптекаря, прикрыл лицо белой тряпкой с дырками для глаз, хотя кого тут, под дворцом он мог повстречать? Разве какого воришку из челяди, кто шастает по заброшенным погребам, высматривая, чем поживиться.
По ночному времени в комнатах молчали, лишь из некоторых под слухов, доносилось похрапывание. Тук-тук, тук-тук, стучали ножны по плитам, да всё глухо.
После одного из поворотов сверху вдруг послышалось низкое, с придыханием:
– Любушка мой, ненаглядный, да я для тебя что хочешь… Иди, иди сюда, ночь еще долгая.
Любовная сцена! Такое в скучном царском тереме Корнелиус слышал впервые и навострил уши. Видно, тайные аманты, больше вроде бы некому. Кроме царя с царицей других супругов во дворце нет.
– Погоди, царевна, – ответил мужской голос, знакомый. – Будет миловаться. Еще дело не решили.
Галицкий! Кто еще говорит так переливчато, будто драгоценные камешки в бархатном кармане перекатывает. Царевна? Это которая же?
– Матфеева не остановить, он вовсе царя подомнет, – продолжил голос. – Я у него много времени провожу, насквозь его, лиса старого, вижу. Он думает, я к дочке его худосочной свататься буду, меня уж почти за зятя держит, не таится. Хочет он царя улестить, чтоб не Федора и не Ивана, а Петра наследником сделал. Мол, сыновья от Милославской хворы и неспособны, а нарышкинский волчонок крепок и шустр. На Маслену, как катанье в Коломенском будет, хочет Артамошка с государем про это говорить. Ты своего отца знаешь – Матфеев из него веревки вьет. Не сумеем помешать, сама, Сонюшка, знаешь, что будет.
Сонюшка? Так Галицкий в опочивальне у царевны Софьи! Ах, ловкач, ах, интриган! Канцлер у него, значит, «Артамошка», а Сашенька «худосочная»? Ну, князь, будет тебе за это.
От возмущения (да и радости, что уж скрывать), фон Дорн задел железным налокотником о стену, от чего произошел лязг и грохот.
– Что это? – вскинулась Софья. – Будто железо громыхает. Неужто и вправду Железный Человек, про которого девки болтают? Слыхал, Васенька?
– Как не слыхать. – Голос Василия Васильевича сделался резок. – Нет никакого Железного Человека. Это кто-то нас с тобой подслушивает. Гремело вон оттуда, где решетка под потолком. Зачем она там?
– Не знаю, Васенька. Во всех комнатах такие. Чтоб воздух не застаивался.
– Сейчас поглядим.
Раздался скрежет, словно по полу волокли скамью или стул, потом оглушительный лязг, и голос князя вдруг стал громче, как если бы Галицкий кричал Корнелиусу прямо в ухо.
– Эге, да тут целый лаз. Труба каменная, вкось и вниз идет. Ну-ка, царевна, кликни жильцов. Пусть разведают, что за чудеса.
В дыре заскрипело, посыпались крошки извести – видно, князь шарил рукой или скреб кинжалом.
– Эй, кто там! Стражу сюда! – донесся издалека властный голос царевны.
– Погоди, не отворяй, – шепнул Василий Васильевич. – Я через ту дверь уйду… Сапоги дай и пояс. Вон, под лавкой. Прощай, Сонюшка.
Корнелиус медлил, ждал, что будет дальше. Жильцов, то есть дворян из внутренней кремлевской охраны, он не испугался – что они ему сделают со второго-то этажа, где царевнины покои?
Загремели каблуки, в опочивальню к Софье вбежали человек пять, если не больше.
– Что даром хлеб едите? – грозно крикнула им царевна. – Государеву дочь извести хотят, через трубу тайную подслушивают. Вот ты, рыжий, полезай туда, поймай мне вора!
Скрип дерева, опасливый бас:
– Царевна, узко тут, темно. И вниз обрывается. А ну как расшибусь? Софья сказала:
– Выбирай, что тебе больше по нраву. Так то ли расшибешься, то ль нет. А не полезешь, скажу батюшке, чтоб тебя, холопа негодного, повесили за нерадение. Ну?
– Лезу, царевна, лезу. – Шорох и лязг. – Эх, не выдавай. Владычица Небесная.
В каменной трубе зашумело, завыло, и фон Дорн понял, что с потолка ему на голову сейчас свалится кремлевский жилец. Вот тебе и второй этаж!
Едва метнулся за угол, как в подземелье загрохотало, и тут же раздался ликующий вопль:
– Живой! Братцы, живой!
Это известие капитана совсем не обрадовало, тем более что вслед за радостным воплем последовал другой, грозный.
– А ну давай за мной! Не расшибетесь, тут покато!
Забыв об осторожности, мушкетер со всех ног кинулся в обратном направлении. Пока бежал, еледуя всем зигзагам и поворотам, из проснувшихся подслухов долетали причитания и крики.
Женский, визгливый:
– Тати во дворце! Убивают!!!
Детский, любопытственный:
– Пожар, да? Пожар? Мы все сгорим?
Басисто-начальственный:
– Мушкетерам встать вдоль стен, за окнами смотреть, за подвальными дверьми!
Ай, беда! Теперь из погребов не выберешься – собственные солдаты и схватят.
Сзади гремели сапогами жильцы, совсем близко. Поймают – на дыбе подвесят, чтоб выведать, для кого шпионил. Хуже всего то, что ясно, для кого – матфеевский подручный. То-то враги Артамона Сергеевича, Милославские с Галицким обрадуются!
Бежать в дровяной чулан было нельзя – там у дверцы наверняка уже стоят. Делать нечего – повернул от развилки в другую сторону, в узкий проход, куда прежде не забирался. Терять все равно было нечего.
Сапоги жильцов простучали дальше – и то спасибо. Фон Дорн на цыпочках, придерживая шпагу, двигался в кромешной тьме. Свеча от бега погасла, а снова зажигать было боязно.
Зацепился ногой за камень, с лязгом упал на какие-то ступеньки. Услышали сзади иль нет?
– Ребята! Вон там зашумело! Давай туда!
Услышали!
Корнелиус быстро-быстро, перебирая руками и ногами, стал карабкаться вверх по темной лестнице. Ход стал еще уже, стены скрежетали по плечам с обеих сторон.
Головой в железной каске капитан стукнулся о камень. Неужто тупик? Нет, просто следующий пролет, надо развернуться.
Миновал еще четырнадцать ступеней – железная дверка. Заперта, а вышибать нет времени.
Снова пролет, снова дверка. То же самое – не открыть.
Выше, выше. Быстрей!
Вот ступеньки и закончились. Карабкаться дальше было некуда. Жильцы до лестницы еще не добрались, но скоро доберутся.
Всё, конец.
Он заметался на тесной площадке, беспомощно зашарил руками по стенам. Пальцы задели малый, торчащий из стены штырь. Что-то скрежетнуло, крякнуло, и стена вдруг уехала вбок, а из открывшегося проема заструился мягкий лучистый свет.
Не задумываясь о смысле и природе явленного чуда, Корнелиус ринулся вперед. Проскочил комнатку со стульчаком (никак нужник?), потом помещение побольше, с бархатным балдахином над преогромной кроватью, вылетел в молельню.
Множество икон, на золоченых столбиках горят свечи, а перед узорчатым, инкрустированным самоцветами распятием стоит на коленях бородатый мужик в белой рубахе, жмется лбом в пол.
Услыхал железный грохот, подавился обрывком молитвы. На капитана обернулось застывшее от ужаса лицо – пучеглазое, щекастое.
– Воренок, – просипел великий государь Алексей Михайлович. – За мной пришел!
Пухлой, в перстнях рукой царь ухватил себя за горло, зашлепал губами, а из толстых губ несся уже не сип – сдавленное хрипение.
Надо же случиться такой незадаче – испугал неожиданным появлением его царское величество! Кто же мог подумать, что тайный ход выведет в государев апартамент?
Корнелиус кинулся к монарху, от ужаса позабыв русские слова.
– Majestat! Ich…[16] Алексей Михайлович икнул, глядя на завешенное белым лицо с двумя дырками, мягко завалился на бок.
Беда! Лекаря нужно.
Из молельни капитан выбежал в переднюю, срывая на ходу маску. В дверь торопливо застучали – Корнелиус шарахнулся за портьеру. Постучали еще, теперь настойчивей, и, не дождавшись ответа, вошли: трое в белых с серебром кафтанах – комнатные стольники, за ними еще дворяне, некоторые в одном исподнем.
– Государь! – загудели разом. – В терем злодей пролез! Пришли оберегать твое царское величество!
Оберегателей набилась полная передняя – многим хотелось перед государем отличиться. Когда капитан потихоньку вышел из-за портьеры, никто на него и не глянул.
В вестибюле (по-русски – он назывался сени) на Корнелиуса налетел окольничий Берсенев, жилецкий начальник.
– А ты тут что? И без тебя радетелей полно! Иди к своим мушкетерам, капитан! Твое дело – снаружи дворец охранять! Гляди – чтоб мышь не проскользнула!
Второй раз фон Дорну повторять не пришлось. Он поклонился окольничьему и деловитой рысцой побежал вниз – проверять караулы.
* * *
Едва дотерпел до смены – когда копейщики пришли и встали в караул вместо мушкетеров. Будет что рассказать Артамону Сергеевичу! Конечно, не про то, как по оплошности ввалился в царские покои, об этом боярину знать незачем – а про коварство Галицкого. Вот каких женишков вы приваживаете, экселенц!
Но канцлера дома не оказалось – на рассвете прибежал дворцовый скороход звать Артамона Сергеевича по срочной надобности к государю. Что ж, рассказать о князе Василии Васильевиче можно было и арапу.
Свои хождения по теремным подвалам Корнелиус объяснил служебным рвением. Мол, решил проверить, не могут ли злые люди пробраться в терем через старые погреба, да по случайности и набрел на слуховую галерею.
Иван Артамонович слушал, смежив морщинистые коричневые веки, из-под которых нет-нет, да и посверкивал в капитана острым, проницательным взглядом. Не удивлялся, не возмущался, не гневался. Спокойно внимал всем ошеломительным известиям: и про амур князя с царевной Софьей, и про обидные васькины слова об Артамоне Сергеевиче, и про намерение любовников помешать матфеевским замыслам.
Начинал Корнелиус возбужденно, но мало-помалу сник, не встретив в дворецком ожидаемого отклика.
Дослушав до конца, Иван Артамонович сказал так:
– Про царевнин блуд с Васькой Галицким давно известно. Понадобится Ваську из Кремля взашей – Артамон Сергеевич скажет государю, а пока пускай тешатся, дело небольшое. Помешать боярину Сонька с Галицким не смогут, руки коротки. А что князь про Александру Артамоновну худое говорил, так это пустяки. Боярин за него, паскудника, свою дочь выдавать и не думал никогда. Про князя мы знаем, что он Милославским служит. Артамон Сергеевич его нарочно к себе допускает; чтоб Васька думал, будто в доверие вошел.
Получалось, что ничего нового Корнелиус арапу не сообщил. От этого капитану следовало бы расстроиться, но весть о том, что боярин Сашеньку за князя выдавать не думает, сполна искупила разочарование.
Взглянув на залившегося румянцем фон Дорна, Иван Артамонович покряхтел, повздыхал и вдруг повернул разговор в неожиданную сторону.
– Хочешь, Корней, я тебе притчу расскажу?
Мушкетер подумал, что ослышался, но дворецкий продолжил как ни в чем не бывало – будто только и делал, что рассказывал кому ни попадя сказки.
– Притча старинная, арапская. От бабушки слышал, когда мальцом был. Жил-был крокодил, ящер болотный. Сидел себе посреди топи, лягушек с жабами ел, горя не знал. А однажды ночью случилась с крокодилом беда. Поглядел он на воду, увидел, как в ней луна отражается, и потерял голову – захотелось ему, короткопалому, на луне жениться. Больно уж хороша, бела, круглолика. Только как до нее, в небе живущей, добраться? Думал зубастый, думал, да так ничего и не удумал. А ты, капитан, что крокодилу присоветовал бы?
Корнелиус слушал притчу ни жив, ни мертв. Повесил голову, пробормотал:
– Не знаю…
– Тогда я тебе скажу. – Голос Ивана Артамоновича посуровел. – Или крокодилу на небо взлететь, или луне в болото свалиться. Иначе им никак не встретиться. Понял, к чему я это? Ну, иди, поспи после караула. А не заспится – так подумай о моей притче. Нравишься ты мне. Не хочу, чтоб ты с ума съехал.
Но ни спать, ни думать о притче фон Дорну не довелось.
Сначала, едва вышел от арапа, примчался нарочный из Кремля – и сразу к Ивану Артамоновичу. Ясно было: что-то случилось.
Корнелиус затревожился, остался дожидаться в сенях.
Дождался. Скоро оба вышли, и арап, и гонец. Застегивая парадный кафтан, Иван Артамонович – хмурый, напряженный – на ходу шепнул:
– Плохо. Царя ночью удар расшиб, кончается. Теперь всякого жди.
И ускакали.
Потом фон Дорн весь день метался по комнате, терзаясь вопросом неужто великий государь того перепуга не снес? Как захрипел, так и не поднялся? Ай, как нехорошо вышло. Ай, как стыдно.
Ближе к вечеру явился Адам Вальзер. Лицо в красных пятнах, глаза горят. Ворвался без стука и сразу:
– Слышали? У его величества апоплексия. Вряд ли доживет до утра. Все бояре там, духовенство, и Таисий первый. Соборовать будут. Это значит, что нам с вами пора за Либереей.
– Куда, в Кремль? – удивился фон Дорн. – До того ли сейчас?
– Ах, при чем здесь Кремль! – досадливо воскликнул аптекарь. Библиотека совсем в другом месте!
Корнелиус обмер.
– Вы что, нашли ее?!
– Да!
Глава одиннадцатая
ПОГОВОРИМ О СТРАННОСТЯХ ЛЮБВИ
Отмаршировав от сияющего огнями «Кабака» метров триста, Николас оказался в темном, безлюдном сквере и сел на деревянную скамью, чтобы составить план дальнейших действий.
План составляться отказывался. При имеющихся условиях задача решения не имела. Какие к черту действия? Задрать голову и выть на луну – больше ничего не оставалось.
Сдаться властям нельзя. Уехать нельзя. Ночевать негде. Помощи ждать неоткуда. Голова гудит. И очень-очень холодно. Как в нелюбимой песне Криса де Бурга «Полночь в Москве».
Через некоторое время от тоскливого ужаса и холода опьянение прошло, но вместе с ним поникла и недавняя решимость «засаживать по самую рукоятку». Честно говоря, и второе мужественное решение – благородно уйти в ночь – теперь казалось идиотским (особенно жалко было блейзера, в котором было бы не так холодно).
Так что же, вернуться в тепло и свет? Принять от Владика помощь? И окончательно утратить самоуважение? И подставить друга под удар? Ни за что на свете!
«А как же Алтын? Ее ведь ты подставил под удар, – сказала Фандорину совесть. – Быть может, хозяева Шурика ее сейчас допрашивают и не верят, что она ничего о тебе не знает».
От жуткой мысли Николас вскочил со скамейки, готовый немедленно ехать, а если понадобится и бежать в Бескудники. Сел. Он ведь даже адреса не знает, а дома в том спальном районе похожи друг на друга, как травинки на лужайке. Телефон! Он ведь выучил номер наизусть!
Фандорин открыл кейс, включил свой «эриксон» и после недолгого колебания набрал тринадцать цифр: код России, города и московский номер.
После первого же гудка в трубке раздался голос журналистки:
– Алло… Алло…Кто это?
Николас молчал, испытывая неимоверное облегчение. Отвечать ей, разумеется, было невозможно – вероятнее всего, телефон прослушивался. Но и разъединяться не хотелось – в холодной ночи от звонкого голоса Алтын стало немножко теплей.
– Алло, кто это? – повторила она. И вдруг прошипела. – Это ты, гад? Ты? Ну, попадешься ты мне! Отвечай, сволочь, не молчи!
Николас испуганно нажал на кнопку «end». Кажется, Алтын все-таки поняла смысл записки неправильно. Кем же она его считает!
И продрогший магистр совсем пал духом.
Что делать? Что делать?
К друзьям – Владу Соловьеву или Алтын Мамаевой (которая, впрочем, вряд ли теперь числит подлого британца своим другом) – обращаться нельзя. К мистеру Пампкину тоже – он официальное лицо, и помогать человеку, подозреваемому в убийстве, не станет. А между тем без помощи Фандорину было не обойтись.
Сколько можно причитать и жаловаться? – вдруг окрысился сам на себя Николас. Ну же, сказал он мозгу, работай, соображай. Кроме тебя всё равно надеяться не на кого.
Мозг осознал свою ответственность. Прекратил истерику, приступил к работе. И тут оказалось, что задача имеет решение, причем не такое уж сложное. Можно сказать, единственно возможное.
Если нельзя обратиться за помощью к хорошим людям, нужно обратиться к плохим. Bad guys[17] в этой истории представлены двумя враждующими партиями: одну можно условно назвать «партией Шурика», другую – «партией Большого Coco». Какое из этих двух зол меньшее – очевидно. «Эскадрон» Большого Coco оберегал заморского гостя вчера, так почему бы им не продолжить свое дело и сегодня? Совершенно непонятно, в какую игру при этом ввязывается затравленный магистр истории, но разве у него есть выбор? А этических угрызений здесь быть не может. Coco Габуния в этом триллере отнюдь не посторонний и не невинная овечка, а один из основных игроков.
Итак, что делать, решено.
Остается придумать, как.
Адрес и телефон человека по имени Coco Габуния неизвестен. Да и что такое «Coco»? Вряд ли имя, скорее кличка. Хотя нет. Кажется, «Coco» по-грузински – уменьшительное от «Иосиф». Старые друзья Иосифа Сталина звали его именно так.
Стало быть, Иосиф Габуния. Что еще? Председатель правления банка «Евродебет» – кажется, Алтын назвала компанию Большого Coco именно так. Тогда просто: войти в любой телефон-автомат, полистать телефонную книгу, вот и вся недолга.
Полчаса спустя вконец замерзший магистр вернулся в сквер, сел на ту же самую скамейку и обхватил руками голову. Ни в одном из трех автоматов, обнаруженных на соседних улицах, телефонной книги не оказалось. Более того – Фандорин не обнаружил даже полочек, на которых вышеупомянутая книга могла бы разместиться. Что если в России вообще не заведено снабжать кабины публичных телефонов справочником?
Ну почему в этой стране все так сложно? Казалось бы, самое простое дело – узнать телефон. Николас сидел, лязгал зубами и уныло смотрел на «самсонайт», в который упирались его локти. Близок локоть, да не укусишь…
Хотя почему не укусишь? Фандорин встрепенулся. Зачем искать телефонную книгу, когда здесь, в кейсе, лежит компьютер с выходом в Интернет? Вот лишнее доказательство того, что пьянство подрывает интеллектуальные ресурсы мозга.
Он быстренько включил компьютер, подсоединил к нему телефон и в два счета отыскал в русскоязычной сети московские «Желтые страницы».
«Евродебетбанк»: адрес, телефон для справок, e-mail, отсылка на банковский сайт. Отлично.
Вот и сайт. Так. Уставной капитал, учредители, председатель правления
– Иосиф Гурамович Габуния. И телефон секретариата имеется.
Николас набрал номер. Естественно, в двенадцатом часу ночи ответил только выморочный голос телефонной Панночки: «Здравствуйте. Вы звоните в приемную Иосифа Гурамовича Габунии. Ваши звонки принимает автомат. Назовите, пожалуйста, ваше имя и оставьте…» Неудача (тем более, вполне естественная) не обескуражила Фандорина, вновь уверовавшего в могучую силу человеческого разума. Можно, конечно, было как-нибудь продержаться до утра, а потом отправиться прямиком в Средний Гнездниковский переулок, где располагался «Евродебет», но, во-первых, ночевка на пленэре могла закончиться воспалением легких, а во-вторых, зачем откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня?
Николас вернулся в Интернет и велел поисковой системе выудить все страницы, где встречается словосочетание «Иосиф+ Габуния+ евродебет». Улов оказался довольно богатым. Наскоро просмотрев перечень выловленных материалов, магистр выбрал два самых объемных.
Сначала прочитал в еженедельной газете «Секреты» за ноябрь прошлого года статью «Капитаны российского бизнеса», откуда узнал много интересного о биографии Иосифа Гурамовича.
Человек, судя по всему, был незаурядный: в советские времена так называемый «цеховик», тесно связанный с преступным сообществом Грузии; три тюремных срока; при этом обладатель двух дипломов и даже доктор экономических наук. Правда, автор статьи ернически отмечал: «дипломы и научная степень разряда Made in Georgia», но всё же, всё же. Палитра деловых интересов господина Габунии была не менее пестрой, чем у николасова друга Владика, однако в современной России подобная всеохватность, видимо, считалась в порядке вещей.
Вся эта информация, безусловно, была полезной, да жаль только, не подсказывала, как разыскать Иосифа Гурамовича прямо сейчас, среди ночи. И Фандорин углубился в чтение статьи более легкомысленной – из иллюстрированного журнала «Анфас», который в прошлом месяце посвятил грузинскому магнату целый номер.
– Совсем с ума посходили! – донесся из темноты ворчливый старушечий голос.
Фандорин встрепенулся, поднял голову. Мимо, враждебно косясь на сидящего, ковыляла старая дама затрапезного вида, бог весть какими судьбами занесенная сюда в этот поздний час. В руке у нее была кошелка, в которой что-то позвякивало, и Николас вспомнил загадочные слова Владика о какой-то «бабуле, собирающей бутылочки». Очевидно, это она и была.
Бедную женщину можно понять. Ночь, темные кусты, человек в белой рубашке пялится в ящик, от которого исходит неземное свечение. Странное зрелище. Урбанистический ноктюрн.
Фандорин снова впился глазами в экран.
Иосиф Габуния – человек месяца. С обложки журнала пухлогубо улыбался добродушный толстяк в сером смокинге, с крошечным той-терьером, утопавшим в мясистой, украшенной бриллиантовыми перстнями пятерне.Какая-то карикатура на нувориша!
Николас просмотрел подборку фотографий с подписями. Иосиф Гурамович в церкви – венчается с топ-моделью Сабриной Свинг (неописуемой красоты блондинка). Иосиф Гурамович (напряженный и несчастный) в теннисном наряде, с ракеткой – участвует в турнире «Большая шляпа». Иосиф Гурамович целует любимую собачку Жужу (у тойтерьера вид перепуганный.). Иосиф Гурамович открывает интернат для слепоглухонемых детей (крупно жалостное лицо благотворителя – мясистое, в складках, на глазах слезы).
Текст был соответствующий. Всё ясно – заказная и, видно, щедро оплаченная статья. Фандорин прочитал ее два раза подряд, с особенным вниманием проштудировав абзацы, где описывался загородный дом банкира. Никаких зацепок. Николина Гора – черт ее знает, где это.
Вот разве что главка про клуб «Педигри»? Автор статьи утверждал, что Иосиф Гурамович любит коротать там вечера, играя в покер и биллиард с членами этого эксклюзивного собрания (слово «эксклюзивный», кажется, очень нравилось журналисту и встречалось в тексте бессчетное количество раз), принимающего в свои ряды лишь отпрысков старинных фамилий. В числе ярчайших представителей столбовой аристократии и постоянных партнеров Иосифа Гурамовича были названы знаменитый скульптор, потомок грузинского княжеского рода; кинорежиссер, любящий поговорить о своих дворянских корнях, а также еще некоторые звезды локального масштаба, чьи имена Фандорину ничего не говорили.
Что ж, как говорил Малюта Скуратов, попытка не пытка.
Николас нашел по Интернету телефон клуба «Педигри». Набрал номер, попросил господина Габунию.
– Иосиф Гурамович к клубному телефону не подходит, – ответил сладкий лакейский голос. – Звоните ему, пожалуйста, на мобильный.
Есть! Большой Coco в клубе! Как бы только прорваться через прислугу?
– Передайте господину Габунии, что это Фандорин. По срочному делу.
– А номер мобильного вы не знаете? – уже менее паточно спросил ливрейный. – Иосиф Гурамович не любит, когда его от биллиарда отрывают. Доиграет партию – передам. Он ваш телефон знает, господин… э-э-э… Федорин?
– Фан-до-рин, – по слогам произнес Николас и, немного поколебавшись, назвал номер своего сотового.
Выключил компьютер, телефон повесил на ремень брюк и принялся скакать по скверу, размахивая руками. Это у них называется лето! Градусов тринадцать, не больше. Позавчерашняя ночь в гостиничном номере, который казался привередливому магистру таким убогим, сейчас вспоминалась элизиумом. Вчера же, на разложенном столе, ночевать было и вовсе чудесно. Жестковато, конечно, но зато тепло, и из темноты доносилось сонное дыхание Алтын. Она уснула сразу (это Николас всё ворочался) и один раз неразборчиво пробормотала что-то жалобное, а наяву представить ее жалующейся было бы невозможно.
Глупо. В бумажнике полно денег, кредитные карточки, а такая простая вещь, как ночевка под крышей, представляется непозволительной роскошью. В гостиницу без паспорта не сунешься. Да если б и был паспорт – это ж все равно, что сразу отправляться на постой в домзак. То есть это во время гражданской войны называлось «домзак» (сэр Александер рассказывал), а теперь как-то по другому. Ах да, КПЗ.
Прижимая к груди чемоданчик, Николас стоял под деревом и уныло смотрел на сияющее огнями царство бога торговли Гермеса. К комплексу подъезжали лимузины, распахивались и закрывались двери гостиницы «Международная», а гражданин Соединенного королевства, обладатель ученой степени, потомок крестоносцев, топтался в темноте, словно какой-нибудь Гаврош у витрины булочной.
На углу улицы, что вела к чудесному чертогу, остановился длинный «даймлер-бенц» – как раз возле барышни в очень короткой юбке и очень длинных сапогах. Она наклонилась к окошку, о чем-то поговорила с водителем и сердито махнула рукой – поезжай, мол, своей дорогой. Автомобиль поехал дальше и через полсотни ярдов затормозил возле другой барышни, как две капли воды похожей на первую.
Николас был решительным противником проституции, видя в этом постыдном промысле не только рассадник преступности и болезней, но еще и оскорбление человеческого, прежде всего женского достоинства. Никогда в жизни ему не пришло бы в голову, что он может проверти ночь у служительницы покупной любви, но при мысли о теплой комнате, мягкой кровати и уютном свете абажура сердце магистра тоскливо сжалось. Только чтобы согреться и поспать, больше ни для чего другого! Заплатить как за полный набор услуг, лечь под одеяло, обняться с «самсонайтом» и хоть на несколько часов расстаться с ужасной реальностью.
Да нет, дикость. И к тому же небезопасно.
Но еще через четверть часа эта мысль уже не казалась Фандорину такой дикой. Куда опаснее бродить ночью по этим диким степям Забайкалья. Не дай бог ограбят или, того хуже, милицейский патруль остановит – проверить документы.
В тот самый момент, когда Николас повернул назад, в сторону порочной улицы, у пояса зазвонил телефон.
– Николай Александрович? – проворковал мягкий баритон с едва уловимым акцентом – чуть-чуть певучести, не "к", а скорее «кх», но и только. Очень хорошо, что вы захотели со мной встретиться. Мои люди просканировали сигнал вашего мобильника. Вы находитесь где-то возле Центра Международной Торговли, да? Я уже выслал за вами машину. Будьте через десять минут у главного входа. Черный «ниссан-патфайндер».
И, не дожидаясь ответа, разъединился.
Умный человек, подумал Фандорин. Очень умный, очень четкий, очень спокойный. Совсем не такой, как на снимках из журнала. А значит, еще и очень хитрый. Стало быть, вдвойне опасный.
Полоумный английский Колобок. От бабушки ушел, от дедушки ушел, и вот к кому пришел.
Может, отключить предательский телефон и, пока не поздно, раствориться в ночи?
* * *
Машину вел тот самый грузин с подкрученными усами, который требовал от Шурика извинений в коридоре «Интуриста». Николас попробовал заговорить со старым знакомым, но тот хранил неприступное молчание – видимо, получил соответствующие инструкции. Или, быть может, не получил инструкций вступать в разговор? Кто их знает, специалистов по тайным делам, что у них за обыкновения.
Клуб «Педигри» оказался славным допожарным особнячком, затерянным где-то в улочках Белого города. Николас слишком плохо ориентировался в Москве, да еще окутанной ночным мраком, чтобы определить локацию точнее. Но бульварное кольцо джип миновал, это точно.
За высокими железными воротами открылся уютный двор, ярко освещенный фонарями. Николас поднялся по белокаменным ступеням, прошел между двух косматых львов, и толкнул стеклянную дверь.
Там уже поджидал привратник: в пудреном парике, камзоле с позументами и белых чулках. Он поклонился, передал Фандорина другому служителю, одетому точно так же, только с золотым эполетом и аксельбантом, а тот, ни о чем не спрашивая, повел магистра вглубь здания.
Клуб был просто замечательный: со звонким фонтаном, темными картинами в бронзовых рамах, старинным оружием на стенах и антикварными шкафами, уставленными драгоценным фарфором. Николасу всё это очень понравилось, хотя, если уж придираться, шкафы были не посудными, а книжными, да и обивка на креслах сталкивала лбами двадцатый век с восемнадцатым. Но всё равно сразу было видно, что клуб в высшей степени эксклюзивный и абы кого сюда не пустят.
Очевидно, именно этим объяснялись взгляды, которые ловил на себе Фандорин, следуя за пудреным лейб-гвардейцем. Компания из четверых солидных господ у ломберного столика, две холеные дамы у барной стойки и даже трое раскрасневшихся молодцов в оттянутых на сторону галстуках – все они с недоумением рассматривали долговязого субъекта в нечистой белой рубашке.
– К Иосифу Гурамовичу, к Иосифу Гурамовичу, – шепотом пояснял лоцман тем, кто выражал недоумение слишком уж демонстративно.
За первым залом обнаружился второй, сплошь занятый столиками, за некоторыми из которых выпивали и закусывали нарядно одетые гости обоего пола. Вон их сколько, оказывается, уцелело, отпрысков старинных фамилий, с почтительным удивлением думал Николас, вглядываясь в лица. Наверняка здесь были и представители родов, связанных с Фандориными родством или свойством. Ведь триста лет жили бок о бок.
Оркестр – арфа, виолончель и рояль – наигрывал меланхоличную мелодию, а певица в длинном платье с почти таким же длинным декольте пела что-то про упоительные российские вечера, но не про подмосковные (ту песню Николас знал).
В дальнем конце зала, за колоннадой, стояло три биллиардных стола. Два были пустые, а у центрального сам с собой гонял шары чрезвычайно тучный господин в атласной жилетке. Магистр сразу узнал Иосифа Габунию. Узнал он и той-терьера Жужу, мирно дремавшего прямо на зеленом сукне. Смысл солитэра, кажется, состоял в том, чтобы загнать в лузы все шары, не потревожив собачку. И надо сказать, виртуоз блестяще справлялся со своей задачей. Пыхтя и наваливаясь огромным животом на край стола. Большой Coco долго целился, потом коротко, точно бил, и шары стукались друг о друга, выписывая идеальную траекторию, которая непременно заканчивалась сытым покачиванием сетки. Игрушечный песик, видимо, ко всему привычный, от стука шаров не просыпался и лишь время от времени прядал острыми черными ушками.
В зубах у банкира торчала длинная сигара, на мохнатых пальцах ослепительно блестели перстни, а на бортике посверкивал хрустальный бокал с коньяком. В сторонке, на малахитовом столике, стояла пузатая бутыль, уже наполовину пустая, ваза с фруктами и необъятная коробка шоколадных конфет.
– Шарики катаете, Николай Александрович? – спросил толстяк, покосившись на Фандорина, и движением густых бровей велел служителю удалиться.
– Нет, – коротко ответил Николас, разглядывая интригующего господина.
В жизни он выглядел точно так же, как на журнальных фотографиях комичный пузырь, словно перекочевавший в московский клуб из голливудского фильма о развеселых двадцатых. Забил в лузу очередной шар, наградил себя шоколадной конфетой, с наслаждением выпустил струйку дыма.
– Вы из старинного рода? – не удержавшись, полюбопытствовал Фандорин, тщетно пытаясь обнаружить хоть какие-то признаки породы в обрюзгшей физиономии и повадках банкира. – Кажется, у великого князя Михаила Николаевича был казначей князь Габунов. Вы, верно, из тех Габуновых?
– Нет, Николай Александрович, – с видимым сожалением покачал головой Большой Coco. – Я, наверное, единственный на свете грузин совершенно не княжеского происхождения. Потомственный плебей. Но спасибо, что сказали об этом вашем князе. Может быть, я и сделаю его своим прадедушкой.
– Разве здесь не что-то вроде дворянского собрания? – понизил голос Фандорин. – Я читал, что это совершенно эксклюзивный клуб для тех, в чьих жилах течет голубая кровь.
– Зеленая, – поправил Габуния, натирая мелом кончик кия. – Плати пять тысяч в год, заручись рекомендацией одного из членов, и ты уже дворянин. Если без рекомендаций – тогда десять тысяч. Вы-то, Николай Александрович, здесь по полному праву. Мне собрали на вас досье, я знаю, что род Фандориных известен с двенадцатого века. Хотите, дам рекомендацию в клуб?
– Благодарю, не стоит, – сухо ответил Фандорин, еще не решив, как ему следует держаться с этим непонятным господином. По телефону разговаривал, как человек дела, а теперь изображает из себя клоуна, о серьезном говорить явно не желает.
– Спи, Жужечка, спи, масюпусенька. – Долгий прицел, быстрый удар – в лузу. – Умник, Coco. Получай трюфелечек… Конфетку не хотите? Зря, мне на заказ делают, самые мои любимые, – продолжал нести чушь Иосиф Гурамович. А в клуб правильно вступать не хотите. Что за название такое – «Педигри». Те, кто английского не знает, думают, что тут собаководы или педерасты собираются. Некоторые даже на приглашение обижаются, или, как у нас выражаются отдельные аристократы, берут в падлу. Администрация хочет поменять название на «Голубую кровь». Но тоже получается двусмысленно.
Певица, допевшая длинную песню про упоительные вечера, объявила в микрофон:
– А теперь, по традиции, для нашего дорогого Иосифа Гурамовича прозвучит его любимая песня «Сулико».
И, сложив руки на груди, запела:
Я могилу милой искал,
Но ее найти нелегко.
По залу пронесся шелест негромких аплодисментов. Габуния отложил кий, поклонился и сделал вид, что дирижирует оркестром.
– Ненавижу эту тягомотину, – пробурчал банкир Фандорину и, сложив губы розочкой, послал певице воздушный поцелуй. – Шиш тебе, а не сто баксов, коза драная.
– Послушайте, – тихо спросил Николас. – Зачем вы из себя шута строите? Вы ведь совсем не такой.
Иосиф Гурамович дерзкому вопросу ничуть не удивился, а только покосился на магистра блестящим глазом.
– Во-первых, Николай Александрович, я отчасти и есть шут. – Он прошелся вокруг стола, выбирая позицию для удара. – А во-вторых, нельзя разочаровывать людей. Они от меня ждут определенного поведения, зачем же я буду разрушать имидж? Я, например, теннис терпеть не могу, а хожу играть. Ракеткой по мячику еле попадаю. Но, как говорится, выигрывает не тот, кто хорошо играет, а кто правильно выбирает партнеров. Что сходит с рук толстому, смешному Coco, лупящему на барвихинском корте в сетку, не сошло бы с рук Иосифу Гурамовичу, который дерет всех в биллиард и покер. Это уже не для дела – для души. Я, Николай Александрович, никогда не проигрываю, даже если меня делают под сухую, как вчера на корте с… – Тут он назвал имя и отчество, от которых Николас вздрогнул – не шутит ли? Непохоже, чтоб шутил.
Неожиданно грузин повернулся к Фандорину всем своим тучным телом, посмотрел магистру в глаза и спросил:
– Николай Александрович, вы вообще-то кто? Николас заморгал. Что за вопрос такой? Или хитрый банкир снова придуривается?
– Нет, я знаю, что вы британский подданный русского происхождения, продолжил Иосиф Гурамович, – что вы специалист по русской истории, что позавчера прилетели, остановились в «Интуристе» и собирались поработать в архиве. Я ведь говорил, мне собрали на вас досье. Но там нет ничего такого, из-за чего Седой стал бы напускать на вас самого Шурика. Значит, досье можно спустить в унитаз, самого главного про вас там нет. Кто вы? Судя по тому, что вы сами на меня вышли, вы не прочь мне об этом рассказать.
Неужели Большой Coco ничего не знает? Не может быть. Прикидывается.
– Седой? Какой Седой? – осторожно спросил Фандорин.
Габуния удовлетворенно кивнул:
– Ага. Кто такой Шурик, вы не спрашиваете. Ну да, вы ведь вчера с ним близко познакомились. Удивительно, как это вы до сих пор живы.
– Не в последнюю очередь вашими молитвами, – в тон ему ответил Николас. – Почему ваши люди за мной следили?
– Мои люди следили не за вами, а за Шуриком.
– Иосиф Гурамович положил кий, стал вытирать платком руки, перепачканные мелом. – Потому что он работает на Седого. Все знают, что Шурик мелочевкой не занимается. Если Седой заказал вас ему, значит, вы человек непростой. Что возвращает нас к заданному вопросу. Кто вы на самом деле, Николай Александрович? Зачем приехали в Москву? И почему Седой хочет вас остановить?
Если Габуния притворяется, то он незаурядный актер, подумал Фандорин. Отвечать вопросом на вопрос невежливо, и все же он спросил:
– Я не знаю никакого Седого. Кто это? Большой Coco скептически пожевал губами, терпеливо вздохнул:
– Мой враг.
– Какая-нибудь вендетта? – спросил Николас, вспомнив про кровную месть, клятву на обнаженном кинжале и прочую кавказскую экзотику.
– Почему вендетта? – удивился банкир. – Просто с некоторых пор мы с Седым стали мешать друг другу. Он вырос, я вырос, нам с ним вдвоем тесно, уже и в Сибири не помещаемся. Бизнес, Николай Александрович. Или он меня скушает, или – что вероятнее – я его. Третьего не дано. Вот мы с Седым и следим друг за другом, ждем, кто первый сделает ошибку… Видите, Николай Александрович, я с вами абсолютно откровенен, отвечаю на все вопросы. Рассчитываю на такую же открытость с вашей стороны. Прикиньте сами, долго ли вам удастся бегать от Шурика? А я вас могу защитить.
Николас поморщился. Что-то все сегодня хотели его защищать. С одной стороны, это было лестно, с другой – вызывало всевозможные вопросы. Алтын говорила про склоку из-за дележа компании «Вестсибойл». Все в России помешались на нефти и газе. Можно подумать, в стране нечего делить кроме топливного сырья. Но какое отношение стычка нефтяных магнатов имеет к скромному магистру истории?
Похоже, Coco сам ничего не знает. Он увидел, что его соперник зачем-то хочет убить заезжего англичанина, и действовал по принципу: расстраивай планы врага, даже если не знаешь, в чем они состоят.
«Я обратился к вам, потому что я ежик в тумане и надеялся с вашей помощью этот туман хоть чуть-чуть развеять», – хотел бы честно признаться Фандорин, но было ясно: грузин ничего ему объяснить не может. Или не хочет.
Зазвонил телефон, лежавший на столике возле конфетной коробки. Габуния взял трубку. Слушал молча. Одна бровь приподнялась. Потом к ней присоединилась вторая. Взгляд банкира почему-то обратился на Николаса и стал острым, пронизывающим.
– Понял, Владимир Иванович, – сказал Coco и положил трубку.
Взял конфету, стал ее медленно жевать, все так же глядя на Фандорина.
– Это был Владимир Иванович Сергеев, мой советник по безопасности. В прошлом полковник контрразведки, человек с большими связями. Ему только что сообщили интересную новость. Шурик найден убитым. Три пули в животе, три в затылке… Я вижу, Николай Александрович, это известие вас не удивляет? Кроме того Владимир Иванович сказал, что в связи с этим происшествием объявлен в розыск некий британский подданный…
Николас почувствовал, что бледнеет. Вдруг хитроумный Габуния решит, что будет выгоднее передать беглого англичанина милиции?
– Делаю вывод. – Иосиф Гурамович задумчиво повертел на пальце перстень. – Вы пришли ко мне не за защитой. Похоже, вы сами умеете себя защищать. Тогда зачем вы пришли? Хотите продать какую-нибудь информацию? Если она может быть использована против Седого, куплю и хорошо заплачу.
Фандорин покачал головой.
– Не хотите, – констатировал Coco. – Тогда что? Может быть, вы пришли ко мне за помощью?
Магистр хотел снова покачать головой, но заколебался. Он ведь и в самом деле пришел сюда за помощью. Что он может один? В чужой стране, в чужом городе, разыскиваемый милицией и мафией.
Габуния налил коньяку в две рюмки.
– Понятно. Вам нужна помощь. Я вижу, вы человек серьезный, попусту слов не тратите. Уважаю таких – сам-то я болтун… Знаете что, Николай Александрович. Не хотите говорить, что вы там не поделили с Седым – не надо. Я вам все равно помогу.
– Не знаю я никакого Седого! – вырвалось у Николаса. – Честное слово!
Последнее восклицание получилось чересчур эмоциональным, пожалуй, даже детским, и, верно, сильно подпортило образ немногословного и сдержанного агента секретной службы ее величества («Меня зовут Бонд. Джеймс Бонд»), который, кажется, нарисовал себе Иосиф Гурамович.
Бровь магната снова приподнялась. Полные рюмки Габуния отставил в сторону, взял кий и ударил по шару номер 6. Шестой острым углом обогнул спящую Жужу и ушел в лузу, предварительно щелкнув по номеру седьмому, который завертелся вокруг собственной оси и тоже покатился прямиком в сетку.
– Знаете, Николай Александрович, – сказал банкир после довольно продолжительной паузы, – может быть, я полный – во всех смыслах – идиот, но я вам, пожалуй, верю. Верю, что вы понятия не имеете, кто такой Седой и с какой стати он решил вас убить. Я не первый год на свете живу и знаю, что людские интересы иногда переплетаются самым причудливым образом. Удар кием. – Ай, какой шар! Какой красавец! За него – марципуську… Вознаградив себя за очередное попадание, Иосиф Гурамович продолжил. Пускай вы не знаете Седого, зато он вас знает. Самого Шурика на вас зарядил – это вам не кусок хачапури. Вот как сильно господин Седой хочет вам помешать в вашем деле. А это значит, что Coco – это, Николай Александрович, друзья меня так зовут – так же сильно хочет вам помочь в вашем деле, в чем бы оно ни заключалось. Кстати, в чем оно заключается, ваше дело? Вы зачем приехали в Москву? Только честно.
Николас ответил, загибая пальцы:
– Прочесть одну старую грамоту в архиве. Поискать следы моего предка Корнелиуса фон Дорна, жившего триста с лишним лет назад. Собрать материал для книги. Всё, больше ничего…
Он сам чувствовал, что его слова прозвучали глупо и неубедительно, но Coco выслушал внимательно, поразмыслил, покивал головой.
– Ну вот и ищите, ну вот и собирайте. Не знаю, чем ваш уважаемый предок так насолил Седому, но доведите дело до конца. А я окажу вам любую помощь. Любую, – со значением повторил Габуния. – Так что, профессор, работаем?
– Я не профессор, я всего лишь магистр истории, – пробормотал Николас, еще раз взвешивая все за и против.
Уехать из России все равно нельзя. Ну хорошо, выберется он из страны по фальшивым документам, которые Coco, вероятно, может изготовить не хуже, чем Владик. И что дальше? Въезд на территорию Соединенного королевства по фальшивому документу – это уголовное преступление. Не говоря уж о том, что российский МВД может обратиться с официальным запросом о Николасе А. Фандорине, подозреваемом в совершении убийства. Очень возможно, что уже завтра мистер Лоуренс Пампкин получит от властей соответствующий сигнал.
Нет, бегство не выход. Значит, в любом случае придется задержаться в Москве.
Причина всех злоключений содержится в письме Корнелиуса, больше не в чем. А что представляет собой письмо? Указание о местонахождении тайника, где хранится какая-то «Иванова Либерея».
Почему похищенный документ подбросили обратно?
Одно из двух. Или похитители поняли, что никакой ценности он не представляет. Или же, наоборот, письмо им стало не нужно, потому что, воспользовавшись содержащимися в нем разъяснениями, они уже нашли то, что искали.
Ах нет, нет! Николас задергался, осененный догадкой. Coco так и впился глазами в англичанина, ни с того ни с сего принявшегося махать руками.
Все проще и логичнее! Похитители прочли письмо, увидели что оно отчасти зашифровано («яко от скалы Тео предка нашего к Княжьему Двору», «в числе дщерей у предка нашего Гуго») и поняли, что кроме специалиста по истории рода фон Дорнов разгадать этот код никто не сможет. Они нарочно подбросили Николасу письмо, чтобы он занялся поисками, а сами, должно быть, вознамерились за ним приглядывать! И что же – идти у них на поводу, у этого мафиозо Седого с его наемными убийцами?
Однако стоило взглянуть на дело и с другой стороны. Если бандиты до такой степени уверены, что письмо имеет реальную ценность, то почему он, прямой потомок Корнелиуса, не хочет прислушаться к зову предка? Шурика больше нет. Седой остался с носом. Почему бы не поискать «Иванову Либерею» самому?
Николас затрепетал, представив себе, каково это, было бы – найти тайник, зарытый капитаном фон Дорном! Именно этот внерациональный, мистический трепет и перетянул чашу весов.
– Хорошо, – медленно проговорил Фандорин. – Я попробую. А от вас, господин Габуния, мне нужно следующее. Первое: чтобы меня не отвлекали от поисков…
– Прикрывали со спины? – понимающе кивнул Coco. – Это я легко устрою. Приставлю к вам Владимира Ивановича. Он будет оберегать вас лучше, чем Коржаков президента. Что второе?
– Я нахожусь в милицейском розыске, а мне необходимо подобрать кое-какие книги, материалы, старые документы…
– Дайте Сергееву список – он все разыщет и достанет. Любые книги, любые документы. Хоть из секретных архивов ФСБ. Что еще?
– Хорошо бы одежду, – вздохнул Николас, брезгливо покосившись на свою замызганную рубашку и латаные брюки. – Это можно устроить?
– Проблема трудная, но разрешимая, – весело сказал банкир и взял в руки рюмки. – У нас с вами много общего, Николай Александрович. Мы оба люди с трудными проблемами. Давайте выпьем за то, чтобы все они разрешались так же легко.
– Нет-нет, мне будет плохо, – испугался Фандорин. – Я сегодня уже пил. Много.
Кажется, этот довод в России веским не считался. Иосиф Гурамович улыбнулся словам магистра, как удачной шутке, и втиснул ему в пальцы рюмку.
– Это двадцатилетний коньяк. От него никому еще плохо не становилось. Только хорошо. Что вы, как Монте-Кристо в гостях у графа де Морсера ничего не пьете, не кушаете? Разве мы с вами враги? Мы заключили взаимовыгодную сделку, ее нужно спрыснуть. Ваша выгода очевидна. Я тоже сделал полезную инвестицию, от которой ожидаю хороших дивидендов.
Фандорин с сомнением посмотрел на золотисто-коричневую жидкость. Разве что одну рюмочку, чтобы не простудиться после сиденья в сквере?
– Выпьем за наши трудные проблемы, дорогой Николай Александрович, чокнулся с ним банкир, – потому что без трудных проблем на свете было бы очень скучно.
– Я отлично прожил бы и без вашего Седого, – сварливо буркнул Николас, но всё же выпил.
Оказывается, Габуния сказал истинную правду – от одной-единственной рюмки волшебного напитка магистру сразу стало хорошо. Так хорошо, что означать это могло только одно: от дополнительного вклада все прежние алкогольные инвестиции, на время замороженные холодом и нервным потрясением, оттаяли и стали давать дивиденды. Кажется, это называется «на старые дрожжи».
– При чем здесь Седой? – удивился Coco. – Седой – это не проблема, а тоненькая заноза в моей толстой заднице. Я эту занозу обязательно вытащу надеюсь, с вашей помощью. Нет, уважаемый Николай Александрович – дайте-ка вашу рюмочку – мои проблемы куда как мудреней. – Выпили, закусили шоколадом, и банкир продолжил. – Трудных проблем у меня три. Первая: я вешу 124 кэгэ, надо худеть, а я очень люблю кушать. Вторая: мне не везет в любви, у меня очень странные отношения с этим великим чувством. И третья: я хожу в церковь, я построил три храма и кормлю четыре богадельни, а в Бога не верю – совсем, сколько ни стараюсь. И книги религиозные читаю, и молюсь – а всё, как говорится, мимо кассы. Вот что я называю трудными проблемами. Решать их надо, а как – ума не приложу.
Выпили по второй, и теперь Николасу стало еще лучше. Кажется, он угодил в тривиальную ситуацию, многократно описанную и экранизированную: иностранец как жертва агрессивного российского хлебосольства. Наверное, это и называется «запой», подумал магистр – когда начинаешь новый раунд выпивки, еще не протрезвев после предыдущего. Больше всего тревожило то, что не хотелось останавливаться.
Николас снова подставил рюмку, поглядел на Иосифа Гурамовича и внезапно ощутил прилив искренней симпатии к этому видавшему виды, хитрющему, а в то же время такому по-детски открытому толстяку.
Растроганное пощипывание в груди означало, что сейчас Николаса понесет давать добрые советы. Двадцатилетний коньяк ослабил все сдерживающие механизмы. Магистр продержался еще с полминуты – пока Coco выставлял на зеленом столе шары треугольником, – а потом капитулировал.
– С верой проще всего, – сказал он.
– Да? – удивился Габуния, застыв с уже нацеленным кием.
– Не надо стараться, не надо заставлять себя верить в Бога. Пустое это дело.
– Вы думаете? Так что, денег на богадельни больше не давать?
Звонкий удар. Треугольник рассыпался на желтые кругляшки, ни один из которых – истинное чудо – не коснулся дремлющей Жужи.
– Почему же не давать – давайте, дело хорошее, – разрешил Николас. Только не ждите, что на вас за эти деяния благодать снизойдет. Давайте, если деньги есть, а о вере не думайте. Если в вас потребность есть, вера, когда надо, сама придет, а за уши вы ее из своей души все равно не вытянете. Выпьем?
Выпили.
– Теперь поговорим о ваших странностях любви, – предложил Фандорин, заедая коньяк миниатюрным эклерчиком. Настроение у магистра было победительное, все на свете проблемы казались ему сейчас легкими и разрешимыми. – Здесь-то что не так? У вас же молодая жена-красавица, я читал в журнале.
– Она меня не любит, – горько сказал Coco, его толстые щеки скорбно обвисли. – Восьмой об девятого и в среднюю… И всю жизнь так было. Рок. Первый раз в двадцать лет женился. Невеста – ангел, папа – секретарь райкома. Так любил ее, так любил! «Миллион алых роз» песня была, помните?
Николас помотал головой – не помнил. Окружающее пространство начинало вести себя так же безответственно, как в «Кабаке». Даже еще хуже.
–Пугачева пела. Но это она уже потом пела, в восьмидесятые. А я своей Нино еще в шестьдесят шестом, безо всякой Пугачевой, весь урожай цветоводческого колхоза «Сорок лет Октября» купил и улицу перед домом розами выложил! Вот как любил… А она нос драла, обзывала, унижала. С мужчинами кокетничала. Изменяла… – Голос Габунии дрогнул от горьких воспоминаний. – Не выдержал, убил ее.
Фандорин поперхнулся коньяком.
– Тридцать лет прошло, – успокоил его Coco.
– Я был молодой, горячий. Еще даже университет не закончил. Тогда законы были строгие, шесть месяцев в тюрьме сидел! – Он гордо поднял палец, но тут же снова поник. – Второй раз женился – опять по сумасшедшей любви. Она певица была, в тбилисской опере. Голос – серафимы в раю так не поют! По всей стране на гастроли ездила. Я за ней – как собачонка, вот как Жужа эта таскался! Вокруг нее увиваются всякие хлюсты, букеты шлют, записочки, а я терплю. Семнадцать лет терпел! Она в восемьдесят девятом на машине разбилась, царствие небесное. Сколько позора было…
– Почему позора? – нахмурился сопереживающий Николас.
– Так она в машине Хурцилавы ехала. Актер у нас такой был, известный ходок. Когда автогеном крышу срезали, вынули их – он за рулем без штанов сидит, и моя Лика рядом… Ай что было!
– махнул рукой Иосиф Гурамович. – Из Тбилиси в Москву переехал. Думал, хватит – больше никаких жен, никакой любви. А увидел Сабрину – и всё, пропал, старый дурак. Ничего для нее не жалею: кутюры там всякие, цацки, игуану из Америки заказал – ящерица такая мерзкая, Сабриночка захотела. И что? На прошлой неделе с массажиста ее снял. Позавчера шофера уволил. Три с половиной месяца после свадьбы прошло! Сто дней! И, главное, хоть бы прощения попросила – какой там! Только смотрит вот так своими глазищами. – Coco задрал голову и наморщил нос, изображая презрительный взгляд. – Нет, Николай Александрович, не понимаю я про любовь чего-то самого главного… Третьего об одиннадцатого и в угол.
Подумав, Фандорин изрек:
– По-моему, Иосиф Гурамович, вы про любовь всё отлично понимаете, и всякий раз находите такую женщину, которая делает вас счастливым.
От неожиданности рука мастера дрогнула. Шар пошел вкось – прямо в лоб бедной Жуже. Той-терьер с возмущенным визгом запрыгал по зеленому сукну, затявкал, но Coco даже не взглянул на свою любимицу – снизу вверх, через плечо, смотрел на Николаса.
– Шутите, да? – обиженно сказал банкир. – Английская ирония, да?
– Вовсе нет, – стал объяснять Фандорин. – Просто для вас счастье в любви – это ощущать себя нелюбимым и несчастным, мучиться ревностью. Ведь что такое любовь? – Магистр вдохновенно взмахнул пустой рюмкой. – Любовь это ощущение, что ты можешь получить от другого человека нечто, для тебя жизненно необходимое. То, чего никто другой тебе дать не сможет. Нередко это ощущение обманчиво, но сейчас речь про иное. Вот часто говорят: «Какая несчастная пара! Жена его, бедняжку, так мучает, так мучает, а он, долготерпец, все равно ее обожает, всё прощает, и ведь живут вместе столько лет, не расходятся». А на самом деле долготерпцу и нужна такая, которая будет его мучить. Попадись вам, Иосиф Гурамович, другая женщина, которая на вас молилась бы, вы на нее, поди, и смотреть бы не стали – выгнали взашей… Так что с любовью и семейным счастьем всё у вас в полном порядке. Магистр сам плеснул себе коньяку.
– Какая была третья проблема?
– Жирный очень, – с некоторой растерянностью напомнил Coco. – Стыдно сказать – шнурки сам завязать не могу. На диетах всяких сидел, в лечебницах водорослями питался – ничего не помогает. Мучаю себя два месяца, сброшу двадцать кило, а жизнь не в радость, только про шашлык думаю, про омары, про баранью ногу под ореховым соусом. Потом плюну – и за месяц обратно набираю, те же 124 кэгэ.
– А 125 килограммов у вас бывало? – строго спросил Николас.
– Никогда. 124 – и точка. Ни вверх, ни вниз.
– Ну так и не надо вам худеть. – Фандорин сейчас был настроен великодушно. – Сто двадцать четыре килограмма – ваш оптимальный вес, тот объем, на который вас запрограммировала природа. Если б вы и дальше толстели – тогда другое дело. А так ешьте, пейте себе на здоровье. О, кстати! – Он поднял бокал. – Как говорят у нас за рубежом те, кто не знает русского языка: Na zdorovye!
– Нравитесь вы мне, Николай .Александрович, – прочувствованно сказал Coco, выпив «на здоровье». – Мудрый вы человек. Разрешите вас обнять.
– Сейчас, – выставил ладонь магистр. – Сначала стихотворение прочту, философское. Только что родилось.
Приложение:
Хромающий лимерик, прочитанный Н.Фандориным в клубе «Педигри» ночью 15 июня
Злодеев нет вовсе на свете.
Мы все простодушны, как дети.
Задиры и врушки,
Мы всё делим игрушки,
А нам пока стелят кроватки.
Глава двенадцатая
Подземная Москва. Что-то есть! Острей, чем у волка. В Константино-Еленинской башне. Последняя воля христолюбивого государя.
Поймите, – уже в который раз повторял Вальзер, виновато глядя на капитана поверх очков. – Я должен был вас испытать. Да, всё это время я знал, где спрятана Либерея, но проникнуть туда всё равно было невозможно, а я хотел присмотреться к вам получше. За этот месяц я убедился, что вы человек честный и неболтливый. Я сделал правильный выбор.
– Послушайте, герр Вальзер, я уже сказал, что не сержусь на вас, хотя выходит, я зря обстучал полы во всех дворцовых подвалах. – Терпение Корнелиуса было на исходе. – Довольно оправданий! Рассказывайте скорей, где находится тайник. Как вы его нашли? Когда?
Они быстро шагали по темнеющей предвечерней улице, что вела к скоро домским воротам.
– Сначала я расскажу вам, как определил место. Тут ведь главное работа мысли, сопоставление и правильное истолкование сведений. Остальное – ерунда: немного ловкости и напряжение мышц. Основную работу исполнил разум. Я говорил вам про запись от 1564 года в письмохранилище Государевых мастерских палат о водовзводных дел мастере Семене Рыжове, помните? Но я утаил от вас, что в столбцах о строительстве царева Опричного двора, возводившегося в то же самое время, тоже упоминается Рыжов, а с ним и некие неназванные «подземных дел мастера». Из исторических хроник известно, что из царского терема на Опричный двор, куда Иван перебрался в 1565 году, вел подземный ход, прокопанный под кремлевской стеной и рекой Неглинкой. Понимаете, к чему я веду?
– Вы хотите сказать, что под этим, как его, Опричным двором мастер Рыжов соорудил еще один водонепроницаемый тайник?
Фон Дорн наморщил лоб, пытаясь угадать, к чему клонит аптекарь.
– Если б это был еще один тайник, то в росписи был бы дополнительный заказ на свинцовые доски или какие-то другие материалы, а ничего подобного для Опричного дворца не понадобилось. Нет, речь идет о том же самом хранилище, я сразу это понял! Свинцовые доски привезли в Кремль, а работы производились в Опричном дворце, под землей, понимаете?
– То есть… – Корнелиус остановился, хлопнул себя рукой по ляжке. То есть, из-под дворца прорыли ход к Опричному двору и перенесли свинец под землей? Но зачем? Для секретности, да?
– Конечно, для чего ж еще! – Вальзер возбужденно засмеялся, щурясь от снежной пороши, задувавшей спутникам в лицо. – Известно, что Боровицкий холм, на котором стоит великокняжеский замок, с давних пор весь изрыт подземными лазами. Мне рассказывали сведущие люди, что прямо посередине холма в древности проходил овраг, впоследствии засыпанный землей. Засыпать-то его засыпали, но галереи остались. А уж в более поздние века кто только под Кремлем не копал! Тот лаз, что вы нашли в подвале Каменного Терема, недавнего происхождения. Может, Алексеев воспитатель и соправитель боярин Морозов велел проложить – он, говорят, был охоч до чужих тайн. А с Опричным двором царя Ивана вышло вот как. Во время нападения крымских татар на Москву сей деревянный дворец выгорел до головешек. Разумней было бы отстроить его на ином месте, чтоб не разбирать обгорелые бревна. Однако царь велел возвести новые хоромы на том же пепелище. Почему, спросите вы?
– Из-за подземного свинцового тайника! – воскликнул капитан. – Он-то ведь в пожаре сгореть не мог!
– Правильно, мой славный друг. Я тоже так подумал. А потом, когда царь снова перенес резиденцию в Кремль, он не стал переводить Либерею в другое место – не за чем было. От государева терема до тайника подземным ходом добираться было не больше пяти минут, хватало и одной малой свечки.
– Где же располагался Опричный двор? Лицо Вальзера сморщилось в улыбке.
– На Моховой улице – по-нынешнему как раз посередине между Земским приказом и Нарышкинскими палатами…
У фон Дорна отвисла челюсть – в рот сразу сыпануло мелкой снежной трухой.
– Так… Так это ж усадьба митрополита Антиохийского!
Аптекарь засмеялся.
– То-то и оно. А теперь я расскажу вам, мой храбрый капитан, почему меня не жалует высокопреосвященный Таисий. Вычислив, где должен находиться свинцовый тайник, я нанялся к митрополиту домашним библиотекарем. В ту пору я еще не знал об истинной цели приезда Таисия в Россию. А когда обнаружил среди его бумаг целую тетрадь, сплошь заполненную сведениями о Либерее, стал вдвойне осторожен… К счастью, грек пустился по ложному следу. Он уверен, что царь Иван вывез книжные сокровища в Александрову Слободу, и год за годом ищет тайник там – перекопал все развалины, а местами зарылся под землю чуть не на тридцать локтей. – Вальзер зашелся в приступе благодушного смеха – злорадничать этот добряк, кажется, не умел вовсе. – Разве не смешно? Сидит прямо над сокровищем, а сам роет землю за тридцать лье от этого места. Библиотеку митрополит собрал хорошую, тоже большущих денег стоит, но до Либереи ей, конечно, далеко. Моя работа состояла в том, чтобы переписать все тома на малые листки с кратким описанием, а после разложить эти карточки по темам и дисциплинам. Придумано очень даже неглупо – Таисий назвал эту методику «картотека». Когда книг очень много, бывает нелегко найти нужную, а тут берешь ящик с листочками, и сразу всё видно. К примеру, вам нужно найти некоторые сведения по космографии…
– Герр Вальзер, – вернул увлекшегося книжника к главному капитан. Про картотеку вы мне как-нибудь после расскажете. Давайте про Либерею.
– Да-да, простите, – виновато закивал аптекарь. – У Таисия я проработал несколько месяцев. Дело с картотекой двигалось медленно, потому что, как вы понимаете, занимался я в основном совсем другим. Свою драгоценную библиотеку митрополит, проявив разумную предусмотрительность, разместил не в верхней, бревенчатой части дворца, а в каменном подвале, глубоко уходящем под землю. Там удобное место для рытья – естественная ложбинка. Я подумал, что и сто лет назад, во время строительства Опричного терема, мастера должны были рассуждать так же. Если тайник действительно здесь, то искать нужно прямо под митрополитовой библиотекой. Днем я был занят службой в Аптечном приказе и своей врачебной практикой, на Моховую приходил вечером, а работал по ночам. Так было лучше для моих целей – и слуги, и Таисий спали. Я разобрал небольшой участок пола – расковырял дубовые плашки, чтобы их было легко вынимать и ставить на место. Паркет оказался положен на доски. Я выпилил в них квадратное отверстие и сцепил обрезки клеем собственного изготовления. Получилось подобие люка. Под досками была зола и горелая земля – следы татарского пепелища. Тут началась самая трудоемкая часть работы. Я копал яму, вынося землю в маленьких мешочках. Дело шло медленно. Месяц за месяцем я почти не спал, ел что придется, на бегу – и ничего: не заболел, не ослабел. Наоборот, развил мышечную силу и укрепил здоровье. Вот вам лишнее доказательство того, что телом руководит разум. Возможности человеческого организма поистине безграничны! Надо только уметь правильно использовать арсенал, предоставленный нам благодетельной физиологией! Если б люди сами не связывали себе руки пустыми суевериями, не унижали бы собственный разум, они были бы подобны античным богам. «Что за чудо природы человек! Как благороден рассудком, как безграничен в способностях!» – сказал великий Шекспир.
– Кто? – переспросил Корнелиус. – Впрочем, неважно. Ради Христа, герр Вальзер, не отвлекайтесь на пустяки. Объясните лучше, как вам удалось в течение нескольких месяцев вести свои раскопки незамеченным?
– О, я отлично всё продумал, – с гордостью заявил аптекарь. – Я разработал превосходную систему. Позвольте вашу шпагу. Вот, смотрите. – Он сел на корточки и стал рисовать ножнами по снегу. – В подвал, где библиотека, можно попасть только по лестнице, которая ведет из спальни Таисия. На ночь грек от меня запирался, и до самого утра выйти я не мог, что меня отлично устраивало. Мне ставили кувшин меда, еду, нужное ведро, выдавали соломенный тюфяк. Именно тюфяк и подал мне идею. Я принес из дому еще несколько таких же, потихоньку набил их шерстью и стал класть под выемку в полу – чтобы паркет не производил резонанса. Под одной из верхних ступенек лестницы я пристроил пружину, соединенную с колокольчиком, который находился подле меня, в яме. Если б Таисию вдруг взбрело в голову ночью спуститься в библиотеку, я сразу же получил быпредупредительный аларм. Лестница там довольно высокая и крутая, а у грека подагра, поэтому мне хватило бы времени выбраться из своей ямы и положить на место вынутые плашки. Один раз митрополит и в самом деле спустился в подвал далеко за полночь, ему понадобился некий манускрипт. Услышав звон колокольчика, я ужасно испугался и от волнения никак не мог вставить один из дубовых квадратов в паз – пришлось положить сверху развернутую книгу. Таисий только сказал мне: «Что же вы, доктор Вальзер, читаете на четвереньках? За столом вам было бы удобнее». Я промямлил что-то неразборчивое – очень уж трясся. Ничего, обошлось. За семь месяцев еженощного труда я углубился в землю на семь футов. Утрамбовал ступеньки, чтоб удобней спускаться и подниматься. Иногда, конечно, мучился сомнениями – не ошибся ли я в своих выводах? А второго декабря минувшего 1675 года (я навсегда запомню этот день, главный день всей моей жизни!) тесак, которым я рыхлил землю, ударился о камень. Стал расчищать – каменная кладка! Аккуратные кубы известняка, скрепленные строительным раствором. Приложил ухо, стучу явственный металлический отзвук.
– Да что вы! – Корнелиус схватил аптекаря за плечо.
– Вы делаете мне больно, герр капитан… Да, глухой звон! Это было, как волшебный сон. Не буду утомлять вас подробностями того, как я вынимал и выносил камни, как выпиливал дыру в свинцовой оболочке. Пришлось трудненько, потому что пользоваться долотом я не мог – поднялся бы грохот на весь дом. Шестнадцатого декабря работа завершилась. Я осторожно вынул тяжелый квадрат свинца и спустил в отверстие фонарь на веревке…
– Ну? – Сердце у фон Дорна сжалось в тугой кулачок – ни вдохнуть, ни выдохнуть. – Что там оказалось?
– Она! Либерея! – зашептал Вальзер, хотя на темной улице кроме них двоих не было ни души. – Спуститься вниз мне не удалось, но я видел сундуки, много старинных сундуков! Две или три дюжины!
– А вдруг там не книги? – перешел на шепот и Корнелиус. – Вдруг там золото?
– Какое еще золото? – испугался Вальзер. – Что вы такое несете! Там не может быть золото, это Иванова Либерея!
Аптекарь так разволновался, что пришлось его успокаивать – ну разумеется, в сундуках могут быть только книги. А думалось: хоть бы и не Либерея, черт с нею. Старинные сундуки! Уж верно в них хранится что-нибудь очень ценное. Но здесь на память Корнелиусу пришел дворцовый тайник с гнилыми соболями, и возбуждение несколько поугасло. Второго такого разочарования мне не пережить, сказал себе фон Дорн.
– А почему вам не удалось спуститься?
Вальзер вздохнул.
– Той ночью у меня не было с собой веревочной лестницы, и я отложил спуск на завтра. А наутро меня с позором изгнали из митрополитовых палат… Увы, друг мой, я виноват сам. Когда меня выпустили из подвала, я был словно не в себе непочтительно поздоровался с высокопреосвященным и чуть ли не фыркнул ему в лицо. Смешно показалось: спит прямо на Либерее, а самому невдомек. Таисий чванлив, дерзости от низших не терпит. Велел челяди вытолкать меня взашей и более не пускать. Заодно уж и жалованья не выплатил… Но жалованье – ерунда. Хуже другое. Когда монахи меня через двор пинками гнали, я выронил свою памятную книжку, сам не заметил как. А в той книжке, среди разных мыслей философского рода, еще скопирован список Либереи, обнаруженный мною в Дерптском университете.
– Какая неосторожность! – воскликнул фон Дорн.
– Мог ли я предположить, что листок попадет в руки Таисия, единственного человека во всей Московии, способного понять смысл этого перечня…
– Откуда вы знаете, что митрополит прочел ваши записи?
Вальзер уныло ответил:
– Да уж знаю… На следующий же день вечером, когда шел из Аптекарского приказа, меня схватили за руки двое чернецов, поволокли по улице. Я кричал, отбивался – никто не помог. Один – он еще меня в ухо кулаком ударил, очень больно – сказал: «Владыка тебя видеть желает». Зачем бы Таисию меня, жалкого червя, видеть, если не из-за Либереи? Нет, прочел злокозненный грек мой список, обязательно прочел. И, верно, вообразил, что я прислан кем-то за ним шпионить. Кем-то, кто ведает про митрополитов интерес к Либерее… Тогда мне повезло. Близ Троицкого моста что на Неглинной увидал я моего начальника дьяка Голосова со стрельцами – он вез царю снадобья из Немецкой аптеки. Я закричал, забился. Монахи и убежали. После того случая я нанял двух крепких слуг и никуда без них не выходил. Ломал голову, как же мне до тайника добраться. Решил, что во всей Москве только у канцлера Матфеева хватит влияния одолеть митрополита. Ну, а про дальнейшее вы знаете – это уж при вас было… Весь месяц январь я ждал, не уедет ли куда Таисий – на богомолье в Троицу или хоть в Александрову Слободу, канавы копать. Тогда мы с вами попробовали бы в его палаты проникнуть и до Либереи добраться. А мерзкий грек все сидит сиднем, каждую ночь дома ночует. К старости Таисий стал на холод чувствителен. Видно, теперь уж до тепла с места не стронется. И вдруг такая удача с царевой апоплексией! Нынче митрополита всю ночь не будет, нельзя ему от смертного одра отлучаться. Сегодня нам выпал редчайший, возможно, неповторимый шанс!
* * *
К ночной экспедиции подготовились основательно – у Адама Вальзера всё было продумано заранее.
Оделись в черное, облегающее. Сверху, для тепла, натянули ватные татарские куцавейки. Шпагу фон Дорн не взял – длинна, неудобна. Вместо нее вооружился тесаком, кистенем на ременной петле, сзади, за воротом, приладил стилет в особых потайных ножнах. Это один португалец во время Фландрской кампании научил; незаменимая вещь, когда нужно нанести молниеносный, неожиданный удар – вытягиваешь из-за спины и можешь метнуть или полоснуть врага по физиономии, это уж как удобней. Пистолеты брать не стал, шуметь всё равно было нельзя. Вместо веревочной лестницы захватил веревку с узлами и крюком на конце – по такой можно не только спускаться вниз, но и подняться на стену либо в окно.
Вальзеру досталось нести масляный фонарь и запас свечей. Еще у него был с собой пустой рогожный мешок.
– Для книг, – пояснил аптекарь. – Много, конечно, не унесем – больно тяжелы, через ограду не перекинем. Мешка будет в самый раз. Замолея берем непременно, остальное по вашему выбору. Рогожная ткань нам подходит лучше всего. Устанем нести, можно на снег поставить, книги не промокнут.
До Моховой добрались без приключений – у капитана был ночной ярлык, по которому уличные сторожа без разговоров отпирали запертые на ночь решетки.
Стена вкруг митрополитского подворья была каменная, высотой футов десять. Корнелиус выбрал угол потемней, закинул крюк и враз оказался наверху. Вальзер карабкался долго, с пыхтением, а напоследок пришлось тащить его за воротник. Фонарь пока потушили.
Усевшись наверху, осмотрели двор. Тихо. Огни в палатах потушены. Из-за конюшни набежали два огромных брехливых кобеля, загавкали, молотя когтистыми лапами по стене.
Вальзер предусмотрел и это. Вынул из мешка (выходит, не совсем пустого) два куска мяса, бросил псам. Они накинулись, проглотили мигом, а через полминуты оба зашатались, повалились набок.
– Мертвы? – спросил фон Дорн. Аптекарь ужаснулся:
– Что вы! Зачем без крайней необходимости лишать кого-то драгоценного дара жизни? Это сонное снадобье, я изготовил его для княгини Трубецкой, она бессонницей мучается. Если уж на ее сиятельство, в которой десять пудов веса, действует, то на митрополитских собак тем более.
Спрыгнули в сугроб, быстро пробежали двором к терему.
– Вон туда, – показал Вальзер. – Там черный ход, чтоб келейникам на двор, в отхожее место бегать. У грека-то теплый чуланчик близ спальни, с водосливом.
Капитан удивился:
– А водослив зачем?
– После объясню, – шепнул аптекарь. – Ну же, вперед!
За углом и в самом деле была низенькая дверь, вовсе незапертая.
Проскользнули в темные, душные сени, оттуда по двум ступенькам в узкую галерею.
– Тсс! – едва слышно прошелестел Вальзер. – Вон там Юсупова келья. Не дай бог разбудим. А нам дальше, в Таисиевы покои.
Корнелиус опасливо покосился на обиталище страшного человека, прокрался мимо на цыпочках.
– Теперь налево, – подтолкнул сзади аптекарь. – Там, в Крестовой палате, перед спальней владыки, всегда келейник сидит.
Капитан чуть высунулся из-за угла. Увидел просторную комнату с расписными стенами, одна – сплошь из икон. У малого стола со свечой сидел детина в рясе, грыз ноготь. Зевнет, перекрестит рот и снова грызет.
– Если можно, – в самое ухо выдохнул Вальзер, – обойдитесь без смертоубийства.
Сколько лишних трудностей из-за этого человеколюба, подумал фон Дорн. Но все же натянул на железное яблоко рукавицу.
Не спеша, вразвалку, пошел через залу.
Монах захлопал глазами, прищурился со света в полумрак:
– Якимка, ты?
Последние пять шагов Корнелиус преодолел прыжками и с разлету ударил привставшего часового – не в висок, как следовало бы, а в крепкий, задубевший от земных поклонов лоб. Пускай живет, благодарит мягкосердечие герра Вальзера. Хотя надежней было бы проломить чернецу голову.
Детина упал ничком, даже не охнул.
– Скорей! – поторопил аптекарь
– Погодите.
Капитан связал оглушенному руки и ноги его же вервием, сунул в рот кляп из скуфьи. Можно было двигаться дальше.
Через митрополитову спальню пробежали рысцой, толкнули высокую дверь, за ней открылась длинная лестница вниз.
Снова зажгли фонарь.
– Вот и библиотека, – объявил Вальзер, когда спустились в небольшое квадратное помещение, всё в полках с книгами. – До трех тысяч фолиантов, ни у кого в Московии столько нет.
Теперь он говорил громко, в голос, уже не боялся, что услышат.
Посреди комнаты опустился на колени, поддел ножиком дубовую пластину, потом другую, третью, четвертую, вынул дощатый квадрат, за ним – плотно набитый тюфяк, и фон Дорн увидел темную яму с грубыми ступенями из утоптанной земли.
Нетерпеливо отодвинул Вальзера, полез в яму первым. Аптекарь сопел сзади.
В черную дырку с белыми металлическими краями спустили веревку, закрепили крюк.
– Ну, с Богом, – перекрестился Корнелиус. Взял фонарь в зубы за медное кольцо, стал перебирать руками.
Вот и пол.
Сундуки, большущие! Три, еще шесть, в углу четыре, и потом у дальней стены. Всего двадцать восемь. Толкнул один – тяжеленный, не сдвинешь.
– Подержите веревку! – крикнул сверху Вальзер. – Я тоже хочу!
Не дождался, полез сам, потешно суча короткими ногами.
Капитан подергал замок на ближайшем сундуке (ох, крепок) и нежничать не стал – сбил кистенем, с одного хорошего удара. Под крышкой переливчато отсвечивала малиновым бархатная тряпица. Отдернул. Там, шириной во весь сундук лежал томище в толстом кожаном переплете. Фон Дорн приподнял его, увидел еще книги, много.
Поневоле вздохнул. Все-таки надеялся, что в тайнике окажется не Либерея, а что-нибудь ненадежней – золотые монеты, или яхонты, или смарагды, или зернь.
– Я вам говорил, я говорил! – всхлипывал Вальзер, любовно гладя рыжую телячью кожу.
Он схватил кистень, забегал среди сундуков, будто исполняя какой-то диковинный танец. Собьет замок, откинет крышку и давай бормотать чудные слова – должно быть, названия книг.
– О, Гефестион! О, Коммодиан! А это кто? Неужто Либаний? Невероятно! Но… но где же Замолей?
Корнелиус тоже времени даром не терял. Оставшись без кистеня, вскрывал сундуки тесаком. Книги в кожаных переплетах бросал на пол, в драгоценных откладывал. Некоторые были просто заглядение: с жемчугом, яшмой, изумрудами. Самые богатые оклады совал в мешок, и скоро стало некуда. Пришлось кое-какие попроще вынимать обратно, заменять более ценными. Сокровищ было столько – не счесть!
По матово посверкивающему свинцовому своду метались тени, блики от самоцветов. Безумное бормотание Вальзера сливалось в неразборчивый сип.
Мешок получился тяжеленек, а еще на стену лезть да потом через всю Москву волочь.
– Скорей! – поторопил фон Дорн, оглядываясь на разбросанные книги не забыл ли чего ценного. – Найдут связанного келейника, поднимут шум.
– Не найдут, – уверенно ответил аптекарь. – Если б митрополит ночевал в опочивальне, тогда монаха сменили бы в три часа ночи, а так не станут.
– И все же поторопитесь.
Ответом были скрип отпираемой крышки, сосредоточенное сопение.
Лениво раскрыв первую попавшуюся книгу, Корнелиус увидел греческие письмена. Закрыл. Понравился небольшой манускрипт с разноцветными картинками и затейными буквицами. Заколебался – может, прихватить? Нет, больно оклад прост – медный, с серебряной насечкой.
– Есть!!! – истошно взвыл Вальзер. – Есть! Вот она! Вот! И камни огненные!
Заскакал меж сундуков, прижимая к груди книгу – обложка была выложена красноватыми, с чудесным отблеском кругляшками. Так вот они какие, огненные лалы страны Вуф. Их сотни. То-то, поди, деньжищ стоят!
Накатило ревнивое чувство – оклад по уговору принадлежал Корнелиусу. Что ж так чужое-то тискать?
– Дайте, положу в мешок и идем, пора.
– Ничего, не беспокойтесь, – пробормотал аптекарь, еще крепче сжимая Замолея. – Я сам понесу, сам.
И по сумасшедшему блеску в глазах было видно – умрет, но не отдаст.
– Как будем уходить? – спросил капитан, вздохнув. – Как пришли или через кремлевский ход?
Ход, надо думать, начинался за полукруглой, тоже облицованной свинцом дверью в дальней стене.
Вальзер только хлопал глазами, советоваться с ним сейчас было бессмысленно – не в себе человек.
– Подземным ходом опасно, – рассудил сам с собой фон Дорн. – Может, за сто лет галерея где-нибудь осыпалась. Да еще неизвестно где вылезешь… Нет уж, лучше обратно через дом. Уходим, герр Вальзер.
Аптекарь сунул капитану какие-то хрусткие листки, вовсе без переплета:
– Прихватите еще вот это. Если не ошибаюсь, это собственноручные записи великого Аристотеля – притом, книга, о которой я никогда не слыхивал. Если так, то этому папирусу поистине нет цены!
Корнелиус скептически посмотрел на убогий манускрипт, пожал плечами, сунул в мешок. Тратить время на препирательства не хотелось.
Вверх по веревке лезть было куда труднее, чем вниз. То есть сам фон Дорн выбрался из тайника довольно быстро и мешок тоже вытянул без особенных затруднений, но вот Вальзера пришлось обвязать вокруг пояса и тащить, словно куль.
Наконец, выбрались. Поставили на место свинцовую заплату, поверх нее камни, потом еще набросали земли – вряд ли доведется вернуться сюда в скором времени. Яма так и осталась ямой, но выпиленные доски, ватный тюфяк и дубовый паркет уложили самым аккуратным образом. Теперь обнаружить подземелье, не зная о его существовании, было бы невозможно.
Поднялись по лестнице, прошли через опочивальню в Крестовую залу.
Монах очнулся – ворочался и мычал, извиваясь на полу. Пришлось хорошенько стукнуть его кулаком по затылку, чтоб полежал еще.
Мимо двери Юсупа снова прошли на цыпочках: Вальзер прижимал к груди заветный том, фон Дорн держал обеими руками свою ношу, еще более драгоценную. Миновали опасное место благополучно – без стука, без скрипа. Повернув за угол, откуда до черной двери было уже рукой подать, облегченно выдохнули.
Зря.
Дверь вдруг тихонько взвизгнула петлями, и из облака морозного пара на низкие ступеньки шагнула высокая, плечистая фигура. Длинная всклокоченная борода, костистый нос, мятое со сна лицо. Юсуп! На плечи, поверх серой власяницы наброшен дерюжный половик – видно, для тепла. Оказывается, и аскеты по ночам на двор ходят.
Черные глаза хашишина сверкнули молниями. Длинные руки растопырились, закрывая проход.
Вальзер тоненько ойкнул, вжался в стену и закрылся огненно-переливчатой книгой, как щитом. Рассчитывать на помощь аптекаря не приходилось.
Только б Юсуп не закричал, не позвал остальных – вот о чем думал сейчас Корнелиус. Уронив мешок на пол, он кинулся вперед с кистенем и ударил, метя в голову – да не в лоб, как давеча, а в висок. Монах шатнулся в сторону, увернулся от свистящего удара и перехватил капитанову руку, с хрустом заломил ее за спину. Кистень брякнулся на дощатый пол.
Левой рукой Корнелиус кое-как вытянул из ножен тесак, ткнул клинком вслепую позади себя, попал в мягкое.
Юсуп с силой толкнул мушкетера. Отлетев на несколько шагов, капитан стремительно развернулся и сделал выпад – увы, в пустоту. Ловкий чернец опять успел отскочить. Пятясь от широкого, выставленного вперед лезвия, сдернул с плеч дерюгу и кинул в капитана. Тот шарахнулся назад, ударился спиной о стену. Хашишин времени не терял: качнулся книзу, подобрал кистень и с размаху рассек воздух. Корнелиус отступал от сверкающей мельницы, выбирая момент для атаки. Странно, но на помощь монах не звал, только улыбался, скалил свои вурдалачьи заточенные зубы.
Жаль, в руке была не шпага, а короткий клинок, не то фон Дорн показал бы чернобородому парочку фехтовальных приемов. Но имелся один трюк, пригодный и для тесака – так называемый couple. Капитан сделал обманный выпад, перекинул оружие из одной руки в другую и нанес рубящий удар сбоку.
Гибкий хашишин закрылся железной палкой – и клинок со звоном переломился. Опешив, фон Дорн уставился на торчащие из рукояти полдюйма стали. А Юсуп отшвырнул кистень, вытянул вперед мосластые руки и просто схватил Корнелиуса за шиворот, будто нашкодившего котенка. Приподнял, да и бросил об пол – у капитана дух перехватило. Он сунул было руку назад, за ворот, где в узких кожаных ножнах таился стилет, последняя надежда, но монах беркутом рухнул сверху. Уселся мушкетеру на грудь, крепко вцепился в запястья и растянул крестом.
Нагибаясь, рыкнул:
– Горрло перегрызу.
Не грозил – извещал.
Корнелиус в ужасе забился, глядя на приближающуюся ощеренную пасть с острыми, волчьими зубами. Вервольф! Самый настоящий, каким няня в детстве пугала!
Краем глаза заметил движение. Это аптекарь наконец шагнул от стены, обеими руками поднял тяжелого Замолея в серебряном окладе с камнями и что было силы ударил оборотня сбоку по голове.
Несколько камешков выскочили из гнезд, запрыгали по доскам.
Юсупа качнуло в сторону – на щеке и скуле чернеца от соприкосновения с огненными лалами проступили вмятинки.
Зарычав, хашишин обернулся к Вальзеру, ухватил его за край куцавейки.
Воспользовавшись тем, что одна рука свободна, Корнелиус выхватил-таки стилет и всадил монаху снизу вверх в основание подбородка – до самого упора, а потом выдернул и вторую руку, пихнул Юсупа в грудь.
Тот опрокинулся навзничь. Хлопая маслянисто-черными глазами, стал хвататься за бороду – стилета под ней было не видно, только булькало что-то да посвистывало. Похоже, удар пришелся туда, куда надо.
Фон Дорн вскочил на ноги и подобрал кистень, готовый, если понадобится, расколоть чудищу череп. Не понадобилось. Юсуп еще побился немного, похрипел и затих. Борода, пропитываясь алым, становилась похожа цветом на незабвенный колор «Лаура».
– Благодарю вас, герр доктор, – с чувством произнес Корнелиус. – Вы спасли мне жизнь.
Вальзер, хоть весь и трясся, церемонно ответил:
– Рад хоть в чем-то оказаться полезным, герр капитан.
На этом обмен любезностями завершился, потому что в доме захлопали двери, раздались мужские голоса – видно, схватка с Юсупом была слишком шумной.
– Дайте! – Корнелиус вырвал у аптекаря Замолея, запихнул в мешок. Скорей во двор!
Бежали по скрипучему снегу: Вальзер впереди, налегке, с одной только веревкой в руках; согнутый в три погибели капитан поспевал следом. Чертов мешок тянул пуда на два, а то и на три.
Крюк на стену неловкий аптекарь закинул только с третьего раза. В окнах зажглись огни, и видно было, как внутри мечутся тени.
– Лезьте! – приказал фон Дорн, подпихивая Вальзера в зад. – Примете мешок. Потом я.
Аптекарь кое-как вскарабкался. Когда тянул мешок, чуть не сверзся обратно.
Стукнула дверь.
– Братие, вон он, душегуб! Вон, на стене!
Стиснув зубы, Корнелиус лез по веревке. Сзади приближался топот. Хорошо хоть Вальзер исчез на той стороне, кажется, так и не замеченный монахами.
Капитан вцепился руками в край стены, подтянулся.
Но тут мушкетера снизу схватили за ноги, рванули, и он сорвался, а сверху уже навалились распаренные, сопящие – да не один или двое, а по меньшей мере полдюжины.
* * *
Корнелиусу фон Дорну было очень скверно.
Он дрожал от холода в узком и тесном каменном мешке, куда его головой вперед запихнули тюремщики Константино-Еленинской башни.
Башня была знаменитая, ее страшилась вся Москва, потому что здесь, за толстыми кирпичными стенами, располагался Разбойный Приказ, а под ним темница и дознанный застенок, из-за которого башню в народе называли не ее природным красивым именем, а попросту – Пытошной.
По ночному времени схваченного на митрополитовом подворье разбойника дознавать не стали, а сунули до утра в «щель», выемку длиной в три аршина, высотой и шириной в один – не привстать, ни присесть, да и не перевернуться толком. Больше суток в такой мало кто выдерживал, а иные, которые сильно тесноты боятся, и ума лишались. Служители приказа, люди опытные и бывалые, знали: кто в «щели» ночку пролежит, утром на дознании как шелковый будет. И палачу возни меньше, и дьяку облегчение, и писцу казенную бумагу на пустые враки не переводить.
Первые минут пять оцепеневший от ужаса капитан бился во тьме, стукаясь затылком о твердое, а локтями утыкаясь в камень. Дверцу – не дверцу даже, заслонку – за ним захлопнули, оставили малое окошко, чтоб не задохся.
Потом фон Дорн стиснул зубы и велел себе успокоиться. Брат Андреас, до того как уехать в Гейдельбергский университет, а после в монастырь, часто говорил с Корнелиусом, тогда еще подростком, о природе страха. В ту пору Андреас почитал худшим врагом человеческим не десять смертных грехов и не Дьявола, а страх. «Страх – это и есть Дьявол, все наши несчастья от него», – повторял старший брат. И еще: «Никто не напугает тебя так, как ты сам. А ведь бояться-то нечего. Что уж, кажется, может быть страшнее смерти? Только и смерть вовсе не страшная. Она не только конец, но и начало. Это как в книге: нужно прочитать до конца одну главу, а на следующей странице начнется другая. И чем лучше твоя книга, тем вторая глава будет увлекательней».
Как же еще-то он говорил?
«Если тебе плохо, помни, что плохое когда-нибудь закончится, и не падай духом. Не бывает так, чтобы человеку совсем уж делалось невмоготу тогда милосердный Господь сжалится и заберет душу к себе. А пока не забрал, крепись».
И Корнелиус стал крепиться.
Ну и что ж, что каменный мешок и не приподняться, сказал он себе. А если б я в постель улегся, спать, к чему мне подниматься? Почивай себе до утра.
Он попробовал представить, что над головой у него не каменная кладка, а бескрайний простор и высокое ночное небо. Если же он не встает, то не от невозможности – просто не желает. Ему и так славно. То волокли по улице, пинали и били, а теперь хорошо, спокойно, и лежать не так уж жестко, солома подстелена.
Утром, когда на дознание поволокут, вздернут на дыбу и начнут кнутом кожу со спины сдирать, эта «щель» раем вспомнится…
Нет, вот об этом думать не следовало – при мысли о застенке худщий враг рода человеческого набросился на Корнелиуса люто, скрутил и так закогтил сердце, что хоть вой.
Только бы утро подольше не наступало!
Повезло Адаму Вальзеру, вышел сухим из воды. Поди, еще затемно, как только ночные дозоры с дорог уйдут, кинется вон из Москвы. Захватит своего ненаглядного Замолея, прочие книги бросит. Ну, может, еще Аристотеля драного прихватит, тяжесть невелика.
Язык он знает хорошо. Нацепит кафтанишко, валенки, шапчонку кошачьего меха – сойдет за русского. Глядишь, и до границы добежит, Бог слабым покровительствует. А там, в Европе, все аптекаревы мечты осуществятся. Переплавит он ртуть, сколько достанет, в золотые слитки и заживет себе вольным богачом.
Так стало горько от этой несправедливости, что дрогнул капитан фон Дорн, заплакал. Что на пытке-то говорить? Называться, кто таков, или уж лучше терпеть, помалкивать? На канцлерову защиту всё одно надежды нет – за убийство в митрополитовом доме боярин Матфеев своего адъютанта сам палачу отдаст… Крикнуть «слово и дело»? Рассказать про тайник, про Либерею? Так всё равно выйдет, что Корней Фондорин вор. Украл царево имущество, и знал, чьё крадет. За это – Вальзер говорил – руку рубят и после на железный крюк подвешивают. Надо будет сначала узнать, как московиты карают за убийство монаха, и тогда уж выбирать, кричать «слово и дело» или помалкивать.
На этой мысли Корнелиус и успокоился. Главное ведь – принять решение, а на остальное воля Божья.
Поворочался немного (солома мало спасала), потрясся от каменного холода и сам не заметил, как уснул.
Назавтра заслонка загрохотала лишь далеко за полдень. Одеревеневшего фон Дорна за ноги вытащили из «щели» и поволокли под мышки из одного подвала в другой, только не холодный, а жаркий, потому что в углу расспросной каморы пылал огонь и приземистый мужик с засученными рукавами, в кожаном переднике, шевелил там, на углях, какими-то железками.
Корнелиус сначала посмотрел на раскаленные клещи, на свисавшую с потолка веревку (это и была дыба), и только потом повернулся к столу, за которым сидели двое: козлобородый дьяк с бледным тонкогубым лицом и молоденький писец, раззявившийся на арестанта с любопытством – видно, пытошная служба ему была внове.
Страха нет, сказал себе фон Дорн, и стиснул зубы, чтоб не стучали. Есть боль, но боль – лишь простой зуд потревоженных нервов. Станут пытать – будем орать, больше всё равно делать нечего.
– Что, вор, разулыбался? – криво усмехнулся дьяк. – Прознал про государеву милость? Я вот вам, длиннобрехам, брехалы-то поотрываю, – сказал он уже не Корнелиусу, а приведшим его тюремщикам.
Те забожились было, что ни о чем таком вору не сказывали, но тонкогубый махнул рукой – заткнитесь.
– По воле всемогущего Бога великий государь царь и великий князь Алексей Михайлович, оставя земное царствие, отъиде в вечное блаженство небесного царствия, а перед тем, как Господу душу отдать (тут дьяк трижды перекрестился), великий государь повелел должникам недоимки простить, колодников и кандальников на волю выпустить и даже убивцев помиловать…
Корнелиус встрепенулся. Значит, царь умер! А перед смертью, должно быть, пришел в сознание и, согласно, русскому обычаю, объявил долговую и уголовную амнистию – чтоб недоимщики и узники за грехи новопреставленного Алексея перед Всевышним поискренней ходатайствовали. Не так уж и дурны, выходит, московитские установления!
– …Только зря ты, тать, возрадовался. До того, как дух испустить, его царское величество особо наказал единственно не делать попущения тем лиходеям, кто людей Божьих до смерти умертвил, ибо се грех уже не перед царем земным, а перед Владыкой Небесным. И ныне ведено вас, извергов, кто попа или чернеца сгубил, казнить не милостиво, как прежде – колесованием, а беспощадно, сажением на кол, прежде того мучительно на дыбе изломав. Берите-ка его, голуби. Слыхали государеву последнюю волю? – Дьяк наставительно поднял палец. – Сказано «мучительно», значит, мучительно.
Глава тринадцатая
НО ЕЕ НАЙТИ НЕЛЕГКО
Работать с начальником департамента безопасности «Евродебетбанка» Владимиром Ивановичем Сергеевым было одно удовольствие.
Этот респектабельный, подтянутый господин в неизменном твиде, с щеточкой коротко подстриженных усов очень походил на английского джентльмена из той породы, что канула в Лету вместе с распадом британской империи. Сходство усугублялось тем, что при первой встрече Владимир Иванович легко перешел с Фандориным на английский, на котором изъяснялся почти без акцента, разве что несколько злоупотреблял американизмами. Потом, правда, беседовали на русском, но время от времени экс-полковник вставлял какой-нибудь иноязычный оборот позаковыристей.
Разместили Николаса в доме неподалеку от Киевского вокзала, где жило много иностранцев и где не вполне туземный вид магистра меньше бросался в глаза. В двух небольших комнатах (кабинет и спальня) имелось всё необходимое для работы и отдыха. Еду постояльцу привозили из ресторана, а когда Фандорину нужно было выйти в город, он находился под постоянным прикрытием неприметных молодых людей в строгих костюмах: двое вышагивали чуть сзади, а вдоль обочины не спеша катил дежурный автомобиль непременно какой-нибудь огромный вездеход с затененными стеклами.
Владимир Иванович заезжал каждое утро, ровно в девять, и еще непременно звонил вечером спрашивал, нет ли новых поручений. С теми, которые получал, справлялся быстро и чётко. Лишних вопросов не задавал, в суть поисков, которыми занимался Николас, не вникал. Если все офицеры Комитета госбезопасности были столь же эффективны, думал иногда Фандорин, просто удивительно, что советская империя так легко развалилась. Очевидно, полковник Сергеев всё же принадлежал к числу лучших.
Один раз Николас побывал в офисе банка, в Среднем Гнездниковском переулке, выпил кофе (без коньяку) в превосходном кабинете Иосифа Гурамовича. Банкир пытался выведать, движется ли «дело», но Фандорин отвечал уклончиво, а от приглашения на ужин отказался, сославшись на крайнюю загруженность работой. «Понимаю, понимаю, – опечаленно вздохнул Габуния. – Даете понять, что у нас чисто деловые отношения. Ладно, больше тревожить не буду. Работайте».
Рабочий день историка начинался так.
В половине восьмого подъем. Зарядка, контрастный душ, стакан грейпфрутового сока. С алкогольными напитками после позорной ночи в клубе «Педигри» было раз и навсегда покончено. При одном воспоминании о том безобразии и последовавшем за ним тягостном похмелье Николас болезненно морщился. В баре стояла целая батарея бутылок; в том числе и приснопамятный двадцатилетний коньяк, но ко всей этой отраве магистр не притрагивался.
В восемь двадцать – пробежка по Украинскому бульвару (в сопровождении неизменного черного джипа). В девять – визит Сергеева. Полковник привозил очередную порцию книг, спрашивал о предполагаемом распорядке дня, в течение десяти минут вел светский разговор о политике (по убеждениям он был патриот и непреклонный государственник) и удалялся, после чего Николасу доставляли завтрак.
Потом – работа. В первые дни она заключалась в чтении исторических книг. Свой интерес к легендарной библиотеке Иоанна Четвертого магистр старался законспирировать, так что публикации на эту тему составляли лишь малую часть запрашиваемых им монографий, документов и мемуаров.
Возможности Владимира Ивановича, кажется, и в самом деле были неограниченными. По вечерам на квартиру доставляли каталожные ящики из главных московских библиотек, а потом, уже ночью, увозили обратно. Никогда еще Фандорин не занимался исследовательской работой в таких завидных условиях.
На третий день, штудируя труд профессора Белокурова «О библиотеке московских государей в XVI столетии», Николас сделал невероятное, фантастическое открытие.
В знаменитом списке царской Либереи, обнаруженном сто семьдесят лет назад дерптским профессором Дабеловым, среди прочих латинских и греческих манускриптов, значилась книга некоего древнего автора, неизвестного современной науке: Zamolei sine Mathemat. – «Математика» Замолея.
Наткнувшись на это имя, Фандорин вскочил, опрокинув стул, и пришел в такое волнение, что пришлось выпить два стакана минеральной воды (зубы выстукивали нервную дробь о край стакана).
Неужели в письме Корнелиуса речь идет именно об этой книге?! Но если так (а как еще? как?), то, выходит, фон Дорн и в самом деле знал, где находится та самая Иванова Либерея! Значит, она действительно существовала!
Фандорин изучил все имеющиеся сведения о таинственной библиотеке и ее многократных поисках, заканчивавшихся неизменным фиаско.
Итак, что, собственно, известно о Либерее?
В 1472 году вместе с приданым племянницы последнего византийского императора в Москву на многих повозках были доставлены ящики с книгами, которыми долгое время никто не интересовался.
Сорок лет спустя Василий Иоаннович «отверзе царские сокровища древних великих князей прародителей своих и обрете в некоторых палатах бесчисленное множество греческих книг, словенским же людям отнюдь неразумны». С Афона был специально выписан ученый монах Максим Грек, который перевел часть книг на русский язык, после чего библиотека почему-то была сокрыта за семью запорами, а бедного переводчика на родину так и не отпустили.
В 1565 году пленный ливонский пастор Веттерман (скорее всего, он-то впоследствии и составил Дерптский каталог) был вызван к царю Ивану и отведен в некое тайное подземелье, где государь показал ему обширное собрание старинных манускриптов и просил заняться их переводом. Устрашившись количества книг, которые придется переводить, пастор сослался на невежество и был с миром отпущен Иоанном, который в ту пору еще не стал Грозным – зловещая перемена свершилась с царем вскоре после этого.
При Алексее Михайловиче некий заезжий митрополит, прослышавший о книжных сокровищах, просил царя о доступе к Либерее, но в то время местонахождение книгохранилища уже было неизвестно.
Поскольку последним из царей, кто наверняка владел библиотекой, был Иоанн IV, она впоследствии и получила прозвание «библиотеки Ивана Грозного».
Первая попытка отыскать тайное царское подземелье была предпринята еще при Петре Великом, когда пресненский звонарь Конон Осипов подал доношение в Канцелярию фискальных дел, где докладывал о неких двух подземных палатах «под Кремлем-городом», сплошь заставленных сундуками. «А те палаты за великою укрепою, у тех палат двери железные, попереч чепи в кольцах проемные, замки вислые, превеликие, печати на проволоке свинцовые, и у тех палат по одному окошку, а в них решетки без затворок». Про сей тайник, расположенный где-то близ Тайницкой башни, Осипов якобы слышал много лет назад от дьяка Большой Казны Макарьева, который обнаружил тот подвал, когда исследовал кремлевские подземелья по наказу царевны Софьи.
В конце прошлого века начались фундаментальные поиски Либереи.
В 1891 году страсбургский исследователь Эдуард Тремер, получив высочайшее соизволение, разыскивал тайник близ церкви Святого Лазаря и в восточной части бывших царских теремов, белокаменные подвалы которых благополучно пережили самые лютые из московских пожаров.
Потом Боровицкий холм копали директор Оружейной палаты князь Щербатов и профессор Забелин – не слишком усердно, потому что в существование (и тем более сохранность) Либереи не верили.
В тридцатые пропавшую библиотеку упорно разыскивал археолог Игнатий Стеллецкий, для которого эти поиски были делом всей жизни. Но Кремль в ту пору стал режимной зоной и особенно разгуляться энтузиасту не дали.
Потом было еще два всплеска: в начале шестидесятых и совсем недавно, два-три года назад, когда при мэрии даже была создана специальная комиссия. Судя по газетным статьям (для конспирации Фандорин потребовал доставить подшивки сразу за несколько лет), во второй половине двадцатого столетия возникли новые гипотезы: что Иван Грозный мог спрятать бесценную коллекцию не в Кремле, а в Александровой Слободе или одном из своих любимых монастырей.
Что из всего этого следовало?
С научной точки зрения – почти ничего. Прямых доказательств существования Либереи не было, только косвенные (оригинал Дерптского списка, например, безвозвратно исчез). Серьезные исследователи предполагали, что библиотека сначала действительно существовала, а потом была раздарена по частям. Или сгорела при пожаре. Или сгнила в сыром подземелье.
И только теперь, на исходе тысячелетия, появилось верное доказательство, и располагал им один-единственный человек – Николас А. Фандорин, безвестный магистр истории. Он твердо знал и мог доказать, что через сто лет после Ивана Грозного, в конце семнадцатого века, Либерея еще существовала и была спрятана где-то в тайном подвале дома, стоявшего в какой-то Черной Слободе, за какими-то Каменными воротами.
Уже одно это было исторической сенсацией первой величины. Да и не только исторической – обнародование открытия наверняка вызвало бы очередную волну ажиотажа. Если попытаться представить, в какую сумму оценивалось бы сегодня Иванове собрание книг, то, вероятно, пришлось бы вести счет на миллиарды. Немедленно возникли бы новые комиссии, опять начались бы поиски, раскопки. А вместо этого (публичные доклады, пресс-конференции, телевидение, докторская степень, членство в Королевском обществе!) приходилось отсиживаться на нелегальном положении и гадать, кто до тебя доберется раньше – милиция или бандиты.
На шестой день (да-да, уже на шестой, потому что работал Николас споро) вся сколько-нибудь причастная к теме литература, включая описание городского быта москвитян и мемуары обитателей Иноземной слободы, была изучена и частично законспектирована. Наступил период осмысления и анализа.
Первый вывод не заставил себя ждать. Он, можно сказать, лежал на поверхности.
С чего это Николас А. Фандорин взял, что он один осознает научную ценность письма Корнелиуса? Те, кто хочет найти Либерею, поняли смысл слова «Замолей» ничуть не хуже, чем он. А если учесть, что Николас, профессиональный историк (да к тому же, благодаря капитану фон Дорну, прочитавший немало книг по истории допетровской Руси), ни о каком Замолее раньше не слыхивал, то получалось совсем интересно: бандитов явно консультировал высококвалифицированный специалист.
Кто еще читает архивные журналы и «Королевский исторический журнал»? Только серьезный историк. Он сопоставил две публикации о половинках невнятного документа и послал в Лондон таинственную бандероль.
И мысли Фандорина естественным образом повернули в сторону архивного Моцарта, замечательного эрудита Максима Эдуардовича Болотникова. Кто обрабатывал находку из Кромешников? Болотников. Мог ли он не заинтересоваться упоминанием о «Замолее» и «Ивановой Либерее» из правой половины письма? Не мог. Тогда почему Максим Эдуардович так мало внимания – противоестественно, демонстративно мало – уделил британскому исследователю и второй половине документа? Ай да светило архивистики! Теннис ему, видите ли, важнее! Уж не тем ли объяснялось это показное безразличие, что Болотников твердо знал: скоро письмо будет у него в руках? И еще. Если у Шурика имелся сообщник из числа опытных сотрудников, становится понятно, как киллер попал на территорию архивного городка и как выбрался оттуда незамеченным.
На следующее утро полковник Сергеев получил срочное задание: собрать все возможные сведения о главном специалисте отдела обработки Центрального архива старинных документов – образ жизни, контакты, подробности биографии.
Сутки спустя расторопный Владимир Иванович явился с исчерпывающим докладом.
– Не знаю, господин Фандорин, почему вы решили заинтересоваться этим архивистом, но субъект безусловно непростой, с фокусом, – сразу же перешел к делу Сергеев. В руках он держал электронную записную книжку, но почти в нее не заглядывал – память у полковника была отличная. – В чем фокус, пока неясно, но see for yourself[18] Зарплата у Болотникова на ваши деньги четырнадцать фунтов в месяц. К тому же выплачивают ее нерегулярно, задолжали за два месяца. При этом живет Болотников в квартире, купленной совсем недавно за восемьдесят три тысячи – опять же на ваши стерлинги. Одевается в дорогих бутиках, отдает предпочтение костюмам «Хуго Босс» и рубашкам «Ив Сен-Лоран». Ездит на новой недавно купленной спортивной «мазде». Холост, поддерживает отношения с одной замужней женщиной и двумя девицами. Их имена…
– Не нужно, – поморщился Николас. – Это не имеет значения. Есть ли у Болотникова знакомства среди криминальных кругов? С Седым он связан?
Сергеев чуть дернул усом, очевидно, потрясенный осведомленностью англичанина о московской преступной среде. Ответил сдержанно:
– Пока ничего в этом направлении не обнаружено. Непохоже, что он связан с кем-нибудь из серьезных людей вроде названного вами лица. Не тот типаж. Но можно пощупать. Будем продолжать наблюдение?
Жалко было терять время. Пожалуй, и так всё ясно.
– Не нужно, – сказал Фандорин. – Можете устроить мне встречу с Болотниковым? Полковник слегка пожал плечами:
– Нет проблем. Куда доставить?
Магистр хотел было попросить, чтобы служба безопасности обошлась без насилия, похищения и прочих дикостей, но не решился – энглизированный начальник департамента, пожалуй, мог и обидеться.
– Не сюда. Где-нибудь… – Николас неопределенно помахал рукой.
– Понятно. Сделаем. В пять нормально будет?
* * *
Кажется, Николас все-таки переоценил степень европейскости бывшего гебиста.
Доставленный к месту встречи главный специалист выглядел бледным и явно напуганным. Он сидел меж двух крепких, безукоризненно одетых молодцов, на заднем сиденье гигантского джипа, припаркованного напротив Парка культуры. Когда Фандорина привезли на стоянку, джип уже дожидался там.
– Можете поговорить с ним прямо в машине, face to face[19] , – сказал Владимир Иванович. – Ребята постоят снаружи.
– Вы?! – разинул рот Максим Эдуардович, когда Фандорин сел на переднее сиденье и повернулся к нему. – Так вы не иностранец? Вы из ФСБ? За что меня задержали? В чем меня подозревают? Мне чуть не вывихнули руку! Это какое-то недо…
Болотников несколько раз моргнул.
– Да, я слышал про это. Но… но при чем здесь я? Меня в это время и в архиве-то не было. Вы же помните, я уехал играть в теннис.
– И так торопились, что даже не заинтересовались левой половиной документа… – Магистр сделал паузу. – При том что в правой поминаются Иванова Либерея и Замолей. Конечно, откуда специалисту по русской медиевистике знать, что означают эти странные слова?
Ирония подействовала. Архивист сделался еще бледнее, облизнул губы, сглотнул.
– Так что скажете, коллега? – спросил Фандорин, уничижительно выделив последнее слово. Сейчас он этому Моцарту с удовольствием не то что руку голову бы свернул. Жаль, воспитание не позволяло.
– Я… Клянусь, я не знаю, кто и зачем пытался вас убить, – тихо произнес Максим Эдуардович. – Я сам был в шоке, когда узнал. И испугался. То есть, у меня есть одно предположение, но…
Он оглянулся на молодых людей, неподвижно стоявших с двух сторон от автомобиля.
– Послушайте, кто вы? Ведь эти люди не из ФСБ?
Фандорин вспомнил уместную фразу из одного старого советского фильма, который когда-то видел на ретроспективном кинопоказе в Челси.
– Вопросы здесь задаю я.
Сработало! Архивист втянул голову в плечи, два раза кивнул.
– Хорошо-хорошо. Я всё вам объясню, с самого начала… Разумеется, вы правы: когда три года назад я получил кромешниковский фрагмент, я страшно заинтересовался этой находкой. Упоминание о «Математике» Замолея, книге из Дабеловского списка, которая ни в каких иных источниках не упоминается, в сочетании со словами «Так найдешь Иванову Либерею» меня потрясло. Я неделю не мог ни есть, ни спать! Вы сами историк, вы меня поймете… Но дело еще в том, что я усмотрел в этом событии перст судьбы, некое мистическое совпадение! …Сейчас объясню. Извините, я волнуюсь, поэтому получается сбивчиво. Дело в том, что как раз в то время у нас тут начался очередной бум «либерейной лихорадки», как я ее называю. Журналисты снова откопали эту старую историю, опять нашлись энтузиасты, собрали какие-то частные средства, даже создали городскую комиссию. И я консультировал эту комиссию в качестве эксперта. Каково совпадение, а? Нет, то есть ничего сверхъестественного в том, что пригласили именно меня, нет – скажу без ложной скромности, что я ведущий специалист по архивным документам и книжному делу этого периода. И то, что интригующая половина грамотки попала именно ко мне, в отдел обработки, тоже естественно. Но меня поразило совпадение по времени! Понимаете, как раз незадолго до этого, устав от дилетантского усердия искателей Либереи, я сделал на комиссии разгромный доклад, в котором убедительно доказал, что никакой Библиотеки Ивана Грозного нет и не было. И вдруг – на тебе! Ко мне в руки попадает несомейшее доказательство того, что Либерея существовала и была спрятана где-то в Москве. Разве не чудо? Разве, прошу прощения, не промысел Божий?
Всё это звучало вполне правдоподобно, однако сразу же возник вопрос.
– Почему вы не сообщили о своей находке в комиссию?
Болотников замялся.
– Этому сборищу полоумных энтузиастов и невежественных хапуг? Нет, с ними я не желал иметь никаких дел. Я… Да что лукавить! Я усмотрел в этой находке Шанс. Тот самый, великий, о котором мечтает всякий историк. Сделать открытие, которое останется в веках. – Взгляд архивиста загорелся азартным блеском. – Доказать, что библиотека Ивана Грозного существовала! Убедительно, неоспоримо! Опровергнуть и Белокурова, и Забелина и всех прочих классиков! Но для этого требовалось время, много времени и много работы. Нужно было выстроить доказательную версию. И она у меня возникла!
Максим Эдуардович возбужденно подался вперед. Он был уже не бледен и съежен, а совсем наоборот – раскраснелся, жестикулировал, на мальчиков за окном коситься перестал.
– Артамон Матфеев, решил я. Это же яснее ясного. Книжник, ближайший наперсник Алексея Михайловича, посвященный во все дворцовые тайны. Кому как не ему было знать, где хранится книжная сокровищница. В 1676 году, предчувствуя неминуемую опалу и ссылку, перепрятал Либерею в некое место, известное ему одному. А в 1682 году, когда после смерти Федора Алексеевича боярин был возвращен в столицу, он не успел добраться до своего тайника, потому что 15 мая, через три дня после прибытия, был разорван мятежными стрельцами. Всё сходилось! Поиски доказательств этой версии стали главным делом моей жизни. Если угодно, обсессией. Какой к черту Стэнфорд! Да я не уехал бы из Москвы за все сокровища Форт-Нокса! Болотников коротко рассмеялся. – Я нашел три неизвестных ранее автографа боярина, получил за это малую золотую медаль Историко-архивного общества, но меня не интересовали «малые медали» – я должен был сравнить почерк. Увы почерк был непохож! Я был на грани отчаяния. Стало ясно, что письмо написано кем-то из приближенных Матфеева, находившихся вместе с боярином в Кромешниках накануне снятия опалы. Но «кто-то из приближенных» – это не доказательство, для весомости мне нужно было имя. К сожалению, достоверных сведений о том, кто находился в этот период при Артамоне Сергеевиче, мне найти не удалось, сколько я ни искал. Я уже собирался сдаваться опубликовать то немногое, что сумел выяснить. Это всё равно была бы сенсация, хоть и не такого масштаба, о котором я мечтал. И вдруг ваша статья в английском журнале!
Глаза архивиста горели огнем священного первооткрывательского сумасшествия – слишком хорошо знакомого и самому Николасу. Магистр поневоле заразился возбуждением Болотникова. Тайны Времени – сильный наркотик. Тот, кто приобщился к нему, становится немножко безумцем.
– Имя автора письма было установлено! Мушкетерский капитан фон Дорн, про которого известно, что он состоял при особе Артамона Сергеевича и, вероятно, был посвящен в его секреты. Мало этого: наличие второй половины документа давало шанс, на который я и не смел надеяться. – Максим Эдуардович округлил глаза и перешел на шепот. – Найти Либерею! Что там Матфеев, что там мои доказательства! Найти саму библиотеку – в каком бы виде она ни была. Пусть полусгнившая, пусть безнадежно испорченная плесенью – всё равно! А может быть, она и цела, хотя бы частично. Ведь Матфеев разбирался в книжном деле и, покидая Москву бог весть на сколько лет – может, и навсегда – не стал бы прятать драгоценные манускрипты в сыром месте. Вы… вы представляете себе, что это была бы за находка? – задохнулся Максим Эдуардович.
Николас сказал себе: нельзя поддаваться этой золотоискательской лихорадке. Речь сейчас идет не об исторических открытиях, а о вещах куда более грубых и неаппетитных – коварстве, подлости, убийстве.
– Понятно, – холодно произнес магистр. – Вы выманили меня в Москву и обратились за помощью к Седому.
– К кому? – переспросил Болотников, сбитый с восторженного тона. – К Седому?
Скорее всего с архивистом имеет дело не сам магнат, а кто-нибудь из его подручных, подумал Фандорин. Что не меняет сути дела.
– Какое у вас жалованье? – холодно осведомился он.
– Что? – еще больше растерялся архивист. – Вы имеете в виду зарплату? Кажется, триста девяносто тысяч. Или двести девяносто? Точно не помню… А почему вы спрашиваете?
– И на эти деньги вы одеваетесь в дорогих магазинах, купили новый апартамент и спортивный автомобиль?
Болотников переменился в лице. Ага! В цель!
– Так это вы выдали меня Вершинину! Ну конечно, кто же еще! То-то он так хитро на меня смотрел. Вызывает к себе, говорит: «Эврика, Максим Эдуардович. Я знаю, откуда мы возьмем средства. Не такой уж я недотепа, каким вы все меня считаете. Будем брать заказы у зарубежных исследователей, за хорошие денежки, и в валюте! Вот так». И чуть ли не подмигивает. А за день до этого у него были вы. Наябедничали? Откуда вы узнали, что я подрабатываю частными заказами?
– Так вы берете заказы? – озадаченно спросил Фандорин.
– Давно. Иначе на что бы я жил? На двести девяносто тысяч? Заказы, конечно, отнимали время и отвлекали меня от поисков, но я не аскет и не схимник. История историей, но жить тоже нужно. Я превосходный специалист, мои услуги стоят дорого.
Николас нахмурился. Это неожиданное известие подсекало под корень всю стройную версию о связи архивиста с бандитами.
Нет! Не всю!
– Вы лжете! – вскипел магистр, вспомнив про другую важную улику. Если б вы до такой степени были увлечены поисками Либереи, вы не уехали бы на свой теннис! Нет, вы твердо знали, что меня убьют и текст в самом скором времени будет у вас! Вы убийца! Нет, еще подлее – вы хладнокровный сообщник убийцы!
В глазах у Фандорина потемнело от ярости – он вспомнил про «птичку жалко», про свой полет с крыши – и, перегнувшись через спинку, схватил Болотникова за лацканы. Цивилизованный человек, убежденный сторонник политической корректности, и вдруг такой срыв. Вот оно – вредоносное воздействие дикого московского воздуха.
В следующую же секунду Николас опомнился и разжал пальцы, но в салон с обеих сторон уже ворвались охранники, очевидно, умевшие пронизывать взглядом и тонированное стекло. Один запрокинул Болотникову голову, другой схватил его за руки.
– Пустите! – прохрипел полузадушенный архивист. – Мне не нужно было ваше письмо! У меня фотографическая память! Я специально учился! Мне достаточно посмотреть на страницу в течение двадцати секунд, и я ее запоминаю. Хотите, прочту письмо по памяти? «Память сия для сынка Микиты егда в розумении будет а меня Господь приберет а пути на Москву не укажет а ежели умом не дойдешь как…» Фандорин махнул молодым людям – мол, всё в порядке, помощь не нужна, и стальная хватка была немедленно ослаблена. Хлопнули дверцы, коллеги опять остались вдвоем.
– Так вы никому про меня не рассказывали? – тихо спросил Николас, снова перестав что-либо понимать. – Честное слово?
– Кому?! – воскликнул Болотников, держась за горло. – А главное, зачем? По-моему, вы все-таки не осознаете до конца, что это такое: найти Либерею. Это открытие, равного которому не было в исторической науке! Это всемирная слава, не-во-о-бра-зи-мые деньги, вечная благодарность потомков! Зачем я стал бы делиться с кем-то всем этим? Да прежде чем отправить бандероль вам, я навел о вас справки, прочитал все ваши опубликованные работы и пришел к выводу, что как ученый вы для меня опасности не представляете. Вы занимались мелкими фактографическими изысканиями, я не обнаружил в ваших статьях ни размаха, ни концептуального масштаба.
У Николаса опустились уголки губ. И этот туда же! Но Болотников не заметил, что разбередил в душе «малокалиберного» магистра незаживающую рану.
– Вы никогда не занимались Либереей. Вероятнее всего, вы и знаете-то о ней только понаслышке. Вас интересует лишь история вашего драгоценного рода – и слава богу. Теперь я вижу, что недооценил вас. Вы всё отлично поняли и сумели заручиться серьезными союзниками. Я не спрашиваю вас, кто эти люди, скажите только – они имеют отношение к каким-нибудь научно-историческим институциям? – испуганно спросил архивист.
Фандорин не смог сдержать улыбку.
– Нет, эти господа совсем по другой части.
– Слава богу! – возликовал Максим Эдуардович. – Значит, про Либерею из специалистов знаем только мы с вами? Тогда еще не всё потеряно! Послушайте, Фандорин, вы в России человек чужой, вы иностранец, вы, в конце концов, по сравнению со мной дилетант. – Николас снова поморщился, но возражать не стал. – Не отдавайте меня на растерзание вашим головорезам! Давайте искать Либерею вместе, а? Я отлично знаю топографию Москвы XVII века, знаю документы, у меня обширнейшие связи в музейных, архитектурных, даже диггерских кругах. Мы с вами обойдемся безо всяких комиссий! Если уж мы не найдем Либерею, то, значит, никто ее не найдет. Не жадничайте – почестей и денег хватит на двоих. Мы не допустим, – он снова перешел на шепот и оглянулся на охранников, – чтобы алчные деляги растащили библиотеку по томам и втихую пустили бы их на международные аукционы. Иванова Либерея ценна именно как единое собрание. Вы не думайте, все эти дни я не сидел сложа руки, я довольно далеко продвинулся. Вам без меня будет трудно. Умоляю, не отлучайте меня от поисков! Я просто умру!
Трудно выдержать взгляд человека, который смотрит на тебя с таким страхом и с такой надеждой. Фандорин отвел глаза, вздохнул.
– Хорошо, Максим Эдуардович. Тем более что я и не смог бы воспрепятствовать вашим изысканиям. Давайте поработаем вместе. Я и в самом деле вряд ли обойдусь без вашего опыта и знаний. Только учтите, что вы ввязываетесь в очень опасное дело. Кроме нас с вами о Либерее знает еще и некто третий.
– А! Я так и знал! – простонал архивист. – Кто-то из историков? Блюмкин? Голованов?
– Нет. Один мафиозный предприниматель по кличке Седой.
Болотников сразу успокоился.
– Ну, это пускай. Должно быть, услышал звон про Библиотеку Ивана Грозного, когда комиссия работала, и решил «заколотить крутые бабки». Вокруг меня одно время шились некие подозрительные личности, сулили «немеряно баксов», если возьмусь выполнить какой-то заказ. Я подумал, речь идет о краже архивных документов, и отшил их. Возможно, это и были эмиссары вашего Сивого.
– Седого, – поправил магистр. – Ясно. Они что-то пронюхали про ваш интерес к Либерее и установили за вами слежку.
– Черт с ними, – беспечно пожал плечами Максим Эдуардович. Просто поразительно, как быстро этот человек переходил от отчаяния к самоуверенности. – Я вижу, за нас с вами есть кому заступиться. Давайте-ка лучше, дорогой сэр, займемся делом. С какого пункта вы думаете начать?
– С того, на котором остановились вы. Что дали ваши предварительные изыскания?
* * *
Болотников, оказывается, и в самом деле времени даром не терял. За неделю, в течение которой он располагал полным текстом письма, архивист разработал последовательный план действий – на удивление простой и логичный.
– Во-первых, точное местонахождение тайника зашифровано. Во-вторых, никакого дома в сколько-то там окон, конечно, давно не существует. Подземное хранилище находится под несколькими метрами культурного слоя. Но Либерея всё еще там, в этом нет никакого сомнения – если бы она была найдена, то книги из Дабеловского списка обязательно всплыли бы в библиотеках или частных собраниях – слишком уж они ценны. Самая немудрящая из этих реликвий сегодня стоила бы десятки – нет, сотни тысяч долларов. А если учесть, что и у византийских кесарей, и у московских царей было принято переплетать старые манускрипты в драгоценные оклады, сплошь усыпанные лалами, яхонтами и зернью… – Максим Эдуардович выразительно потер большой и указательный пальцы. – Ну, в общем, вы себе представляете. Нет-нет, Фандорин, Либерея по-прежнему лежит под землей, в этом своем алтын-толобасе.
Партнеры находились на Киевской, у Николаса. Они и не заметили, что окна в соседних домах сначала зажглись, потом погасли. Время проделало одну из своих излюбленнейших штук: вдруг взяло и остановилось. Вроде бы только что разложили на столе материалы, захваченные из квартиры Болотникова, только что распечатали с разным увеличением несколько экземпляров грамотки, а уж и рассвет не за горами.
– Да, а что такое «алтын-толобас»? – спросил магистр у доктора.
– Понятия не имею. Должно быть, какой-нибудь тип каменного подклета для хранения особо ценных предметов. Ведь «алтын» по-тюркски значит «золото».
– Знаю-знаю, – кивнул Фандорин.
– А что такое «толобас», неизвестно. Я облазил все словари – не нашел. Во времена татарского протектората на Руси ходило множество заимствованных слов, которые потом постепенно вымывались из обихода. Некоторые исчезли бесследно, в том числе и из тюркских языков. Неважно, смысл ведь в целом понятен. Понятна и наша задача. Я бы сформулировал ее так…
Архивист сосредоточенно уставился в окно и удивленно заморгал глазами – кажется, только теперь заметил, что на улице давно ночь – но тут же забыл о чудесах природы и снова повернулся к собеседнику.
– Мы с вами должны определить хотя бы примерно, с точностью до ста метров, какой участок описан в письме капитана фон Дорна. Только и всего.
– Только и всего? – иронически переспросил Николас, которому эта задача вовсе не казалась такой уж пустяковой. – Да и что нам даст «точность до ста метров»? Это же целый гектар.
– Ну и что? Если у нас будут убедительные доказательства, можно подключить к работе любые силы, любые инстанции! Они у нас в очередь выстроятся! Где возможно, раскопаем, где нельзя копать – пробурим, возьмем пробы грунта. Это ж не у президента под задницей, в Кремлевском холме рыться, а за Садовым кольцом! Совсем другое дело.
– Почему вы уверены, что именно за Садовым кольцом?
Максим Эдуардович страдальчески закатил глаза, что с его стороны было не слишком вежливо, и объяснил невеже-иностранцу:
– Садовое кольцо повторяет контуры Скородома – так по-другому называли Земляной город, пределами которого ограничивалась Москва семнадцатого столетия.
– Про Земляной город я знаю, – пробормотал устыженный Николас, – я просто не знал, что он еще и Скородом. Странное название…
– Это из-за того, что за пределами городских стен дома строили кое-как, наскоро – все равно крымчаки или какие-нибудь ногаи спалят. Вот, смотрите…
Оба историка склонились над подробной картой древней Москвы, скомпонованной многоумным Максимом Эдуардовичем из голландского плана 1663 года, схемы шведского дипломата Пальмерстона 1675 года и поуличных чертежей Приказа тайных дел.
– Видите линию земляного вала и башни на нем? Есть башни глухие и есть башни с воротами. Последовательность поиска, Фандорин, должна быть такая. Сначала мы определяем, о каких воротах говорится в письме…
Николас удивился:
– Извините, но разве это не очевидно? Ведь в письме сказано: Каменные ворота и даже есть название идущей от них улицы – Черная Слобода.
– О воротах мы еще поговорим, – сухо сказал Болотников, преодолевая раздражение. – Что же до улицы, то здесь мне придется вас разочаровать. Вы мне показывали ваш перевод письма на современный язык, и я сразу обратил внимание на одну существенную ошибку: вы произвольно, по собственному усмотрению расставили там заглавные буквы, которых в оригинале, разумеется, нет, потому что они в ту пору еще не вошли в употребление. Поэтому, в частности, определение улицы превратилось у вас в ее название. Не было никакой Черной Слободы, автор письма просто имел в виду одну из черных слобод, которых вокруг Скородома в ту пору насчитывалось по меньшей мере десятка полтора. Мы сегодня точно не знаем, сколько именно их было, потому что не все переписные книги того периода сохранились. Черная слобода – это поселение, в котором жили тягловые людишки, податное сословие: ремесленники, пахари, мелкие торговцы.
Это известие привело Николаса в замешательство. Он видел на карте московского метрополитена станцию Новослободская и втайне лелеял надежду, что заветная Чернослободская, возможно, даже находится где-то неподалеку. Тут магистру в голову пришла новая, еще более огорчительная догадка.
– Позвольте, – упавшим голосом произнес он, – но ведь в этом случае и ворота могли быть не Каменные, а просто каменными. Сколько, вы говорили, было ворот в Скородоме?
– В разные времена по-разному. В 70-е годы семнадцатого века двенадцать основных, да еще могли быть сделаны проезды в некоторых глухих башнях.
– И все ворота были каменные, – обреченно кивнул Фандорин.
Болотников посмотрел на него со странной улыбкой, выдержал паузу и торжествующе объявил:
– А вот и нет! Каменных ворот было только двое – Калужские и Серпуховские, построенные в конце царствования Михаила Федоровича. Остальные надвратные башни были бревенчатыми. Нам нужно определиться, какие из этих двух ворот наши, восстановить контур черной слободы, отмерить по ее главной улице от заставы 230 саженей, то есть 490 метров, и мы узнаем, где примерно стоял нужный нам дом. Потом я поработаю в Московском городском архиве, изучу историю этого земельного владения: какие постройки там стояли и когда, что с ними приключилось. Вдруг удастся найти сведения о застройке семнадцатого века – о некоем доме на «знатном» (то есть, вероятно, каменном, раз ему не страшен пожар) подклете. Даже если нужных сведений не обнаружится, все равно зона поиска будет ясна.
– Но ведь это просто! – обрадовался было Фандорин, однако тут же насторожился. – Погодите, но получается, что вы вполне можете довести поиски до конца и без меня. Найдете участок, обратитесь к городским властям и получите от них полную поддержку.
Архивист скорчил гримасу, угрюмо посмотрел на любовно нарисованную карту прежней Москвы.
– Просто, да не просто. Придется ого-го сколько повозиться. Значит, так. – Он загнул большой палец. – С воротами все-таки стопроцентной уверенности нет. Да, Серпуховские и Калужские были построены из камня, но никаких сведений о том, что за ними находились черные слободы, я не нашел. А что если какие-то другие ворота были сложены частично из камня, а частично из дерева и ваш предок имел в виду именно их? И потом, меня смущает этот странный генеалогический шифр… Ну что за чушь с «оконницы в числе дочерей у предка нашего Гуго Сильного»? Бред! Сколько бы дочерей ни было у вашего чертова Гуго, вряд ли это может быть отличительной особенностью дома.
– Еще как может, – возразил Фандорин. – У Гуго фон Дорна было тринадцать дочерей. Болотников так и осел в кресло.
– Тринадцать? – внезапно охрипшим голосом повторил он. – Но… Но это очень важно! – Вскочил, подбежал к окну, вернулся обратно. – Это неслыханно! Никогда не встречал ничего подобного! Чертова дюжина – это попахивает ересью. Очень возможно, что мы найдем прямое упоминание о таком диковинном доме! Вот что, Фандорин, давайте поделим поле деятельности. Я сосредоточусь на архивных поисках некоего чернослободского дома, стоявшего на каменном фундаменте и имевшего по фасаду тринадцать окон. Вы же займетесь воротами. Кроме двух уже названных застав я отобрал еще две: Покровскую и Сретенскую. Неизвестно, стояли ли они на каменном основании, но зато все прочие приметы совпадают. За Покровскими воротами Земляного города располагалась Басманная слобода, которую можно было назвать и черной – часть ее населения составлял тяглый люд. Это первое. Второе: в непосредственной близости от этих ворот находилась Немецкая слобода, где почти наверняка проживал мушкетерский капитан. И третье: оттуда шла дорога на Преображенское – вот вам и княжий (или, точнее, великокняжий) двор.
Магистр хотел возразить, но Максим Эдуардович нетерпеливо замахал на него: не перебивайте.
– Что касается Сретенских ворот, то за ними начиналась Панкратьевская черная слобода, через которую проходила дорога к деревне Князь-Яковлевское, загородному владению князей Черкасских. Вот, видите? показал Болотников по карте.
– Нет, Сретенские и Покровские ворота не подходят, – решительно заявил Николас, проследив за пальцем архивиста. – Под Княжьим Двором капитан наверняка имел в виду мызу Фюрстенхоф, расположенную неподалеку от родового замка фон Дорнов.
Болотников весь задрожал – так потрясло его это известие.
– Так, может быть… – он запнулся от волнения. – Так может быть, вы понимаете и смысл всего этого фрагмента «яко от скалы Тео предка нашего к Княжьему Двору?» Что это за направление?
«Юго-восточное», – чуть было не ответил Фандорин, но передумал. Если открыть этот, последний секрет, то напарник шустрому Максиму Эдуардовичу станет не нужен. Учитывая непомерное честолюбие и некоторую этическую гуттаперчевость московского светила, проявившуюся в истории с бандеролью, лучше проявить сдержанность. Двое северных ворот – Покровские и Сретенские – безусловно исключались, так как никаких загородных улиц, ведущих в юго-восточном направлении, от них начинаться не могло.
– Точно не знаю, – сказал он вслух.
– Вы мне не доверяете, – пожаловался Болотников. – Что-то вы все-таки знаете, но не говорите. Это нечестно и к тому же затруднит поиски.
– Полагаю, вы мне тоже говорите не все, – довольно резко ответил Николас. – Вы занимайтесь своими архивами, а я сосредоточусь на воротах.
Максим Эдуардович пристально посмотрел на него, вздохнул.
– Ну, как хотите. Но вы абсолютно уверены, что Покровская и Сретенская заставы нам не нужны?
– Абсолютно.
– Так это просто отлично! Значит, у нас с вами остаются только двое ворот – Серпуховские и Калужские! Вот вам на карте контуры улиц и дорог, что вели от предвратных площадей во времена Корнелиуса фон Дорна: три от Калужских ворот, две от Серпуховских. Между прочим, современные трассы Ленинский проспект, Донская улица и Шаболовка в первом случае и две Серпуховские улицы, Большая и Малая, во втором случае – их прямые наследницы, проходят в точности по прежним, историческим руслам. Вам хватит дня на Калужский сектор и дня на Серпуховской: отмерите пять раз по четыреста девяносто (ладно, по пятьсот) метров, потом поднимем архитектурно-топографические данные по этим земельным участкам, и определим главного подозреваемого. Как говорят у вас на родине
– a piece of cake[20]!
* * *
Ничего себе piece of cake. На пятый день вышагивания по одним и тем же опостылевшим тротуарам Фандорин почувствовал, что начинает впадать в отчаяние.
А ведь поначалу задача представлялась ему еще более легкой, чем Максиму Эдуардовичу. Памятуя о юго-восточном векторе, он отсек магистрали, ведущие прямо на юг или на юго-запад, и в результате осталась всего одна улица, достойная шагомерного исследования – Большая Серпуховская.
От Калужской площади, правда, тоже начиналась одна улица, текущая к юго-востоку – Мытная, но она была проложена через сто лет после Корнелиуса, а стало быть, внимания не заслуживала.
Другое дело – Большая Серпуховская. По ней еще шестьсот лет назад проходил шлях на Серпухов, а как раз в последней четверти XVII века здесь образовалась вполне обжитая и населенная улица. В 500 метрах от места, где некогда стояла каменная надвратная башня, магистр обнаружил по левой стороне скучное стеклобетонное здание стиля семидесятых годов двадцатого века. Институт хирургии имени Вишневского; на правой стороне стоял пятиэтажный жилой дом с вынесенными наружу синими лифтовыми шахтами.
Институт хирургии располагался на месте купеческой богадельни, выстроенной на пепелище усадьбы, которая когда-то принадлежала стремянному конюху Букину. Фандорин обрадовался: вот он, царский след! Но Болотников порылся в документах и установил, что треклятый Букин выстроился там лишь в 1698 году, а что было на сем месте прежде того (и было ли что-то вообще) – неведомо.
Жилому дому достался участок, сто лет назад принадлежавший товариществу дешевых квартир Московского общества приказчиков. Что находилось там раньше, выяснить никак не удавалось. Максим Эдуардович всё глубже зарывался в груды пыльных бумаг (при одной мысли об этом у Фандорина начинался аллергический насморк), а магистр теперь утюжил одну за другой все исторические улицы, что вели от былых ворот Скородома на юго-восток. Надо же было чем-то себя занять.
После завтрака выезжал на Садовое. Смотрел по плану, где находились ворота, и начинал отсчитывать пятьсот метров. Осматривался, записывал номера домов, чтобы вечером доложить Болотникову. Вдоль тротуара за Николасом медленно катил черный джип, в нем сидели и зевали два охранника. Пару раз появлялся Сергеев. Пройдется немного рядом с шевелящим губами англичанином, покачает головой и уезжает рапортовать начальству – только непонятно, о чем.
Габуния держал слово и магистру больше не докучал, но ужасно мучила привязавшаяся песенка про Сулико, столь не любимая Иосифом Гурамовичем. Как зазвучит в ушах с самого утра в такт шагам: «Я-мо-ги-лу-ми-лой-ис-кал…», так и не отлипает, просто наваждение какое-то.
Один раз, после долгих колебаний, Николас позвонил Алтын – вечером. Говорить, разумеется, ничего не стал, просто послушал ее голос.
– Алло, алло. Кто это? – недовольно зазвучало в трубке, а потом вдруг резко так, пронзительно. – Ника, где ты? С тобой всё в по…
Начал все-таки с Покровских ворот – не столько для практической пользы, сколько для того, чтобы приблизиться к Корнелиусу. Здесь когда-то находилась Иноземская слобода. Кукуй. По этой самой дороге капитан Фондорин ездил верхом, направляясь к месту службы – в караул, на учения или в арсенал.
Помоги мне, Корнелиус, шептал магистр, идя по Новобасманной улице. Отзовись, протяни руку из темноты, мне так трудно. Мне бы только коснуться кончиков твоих пальцев, а дальше я сам.
Почему ты разрезал грамотку пополам, половинку спрятал в Кромешниках, а половинку привез с собой? – спрашивал Николас далекого предка. Предок долго молчал, потом заговорил: сначала тихо, едва слышно, потом громче.
«Я не знал, что меня ждет в Москве, – объяснял он, поглаживая завитой ус. Лица было не видно, только эти молодецкие усы да еще поблескивала золотая серьга в правом ухе. – И не знал, надежен ли тайник в Кромешниках. Я спрятал там самое дорогое, что у меня было, а письмо про Либерею целиком оставить все-таки не решился. Слишком велика сокрытая в нем тайна. Если б в Москве меня ждала плаха, то левая половина осталась бы среди моих бумаг. А про то, где искать правую, я шепнул бы верному человеку перед казнью пусть передаст сыну, когда тот подрастет. Кто же знал, что мне суждено погибнуть не по-христиански, после молитвы и отпущения грехов, а непокаянно, со шпагой в руке, от стрелецких бердышей?».
Предок говорил на старом швабском диалекте, который Николас выучил специально для того, чтобы читать старинные документы по истории рода. Но говорил он лишь то, о чем магистр мог бы догадаться и сам, главной же своей тайны не выдавал.
К вечеру пятого дня магистр добрался до Таганской площади, где некогда стояли Яузские ворота. От них на юго-восток тянулись целые четыре древние улицы: Таганская (ранее – Семеновская), Марксистская (ранее Пустая), Воронцовская и Большие Каменщики.
Первой по порядку была Таганская. Николас уныло («сре-ди-роз-цве-ту-щих-всаду») посматривал по сторонам, отсчитывая шаги их должно было получиться шестьсот тридцать, что более или менее точно соответствовало пятистам метрам.
На четыреста сорок втором шагу магистр рассеянно взглянул на противоположную сторону улицы, где стоял разоренный одноэтажный особняк, затянутый зеленой строительной сеткой – наверное, будут реставрировать. Да нет, пожалуй, сносить. Дом как дом, ничего особенного. По виду – конец прошлого века, а может и постарше, но тогда сильно перестроенный и, значит, архитектурно-исторической ценности не представляющий.
Внезапно до слуха Фандорина долетел некий тихий звук, будто кто-то позвал Николаса из дальнего-дальнего далека, без особой надежды, что будет услышан. Он взглянул на особняк повнимательней: выбитые стекла, проваленная крыша, сквозь облупившуюся штукатурку торчат черные бревна. Пожал плечами, двинулся дальше – оставалось еще сто девяносто шагов.
Прошел положенное расстояние, записал номера домов справа и слева. Подумал – не вернуться ли до площади на машине, но не стал.
Проходя мимо обреченного особняка, прислушался, не прозвучит ли зов снова. Нет, только обычные звуки города: шелест шин, урчание разгоняющегося троллейбуса, обрывки музыки из парка. И все же было в этом доме что-то странное, не сразу открывающееся глазу. Николас обвел взглядом мертвые, слепые окна, пытаясь понять, в чем дело.
Охранники выскочили из джипа и, озираясь по сторонам, бросились к долговязому англичанину, который вдруг зашатался, стал хватать руками воздух.
– Ранили? Куда? – крикнул один, поддерживая Николаса под локоть, а второй выхватил из-под пиджака пистолет и зашарил взглядом по соседним крышам.
– Тринадцать, – пролепетал магистр, улыбаясь суровому молодому человеку идиотской улыбкой. – Тринадцать окон!
* * *
– Моя первая ошибка: название ворот все-таки было не определением, а именем собственным. В середине семнадцатого века возле Новоспасского монастыря – вот здесь – образовалась слобода, где жили казенные каменщики. Видите, Фандорин, тут даже и улицы так названы – Большие Каменщики и Малые Каменщики. Очевидно, из-за этого Яузские, они же Таганские ворота какое-то время именовались Каменными, а потом это прозвание не прижилось и было забыто.
Историки находились на квартире у Николаса. Снова сидели у стола, заваленного картами, схемами и ксерокопиями старинных документов, однако между партнерами произошло психологическое перераспределение ролей, не слишком бросающееся в глаза, но в то же время очевидное обоим. Главным теперь стал магистр, а доктор оказался в роли докладчика, да к тому же еще и вынужденного оправдываться.
– Вторая моя ошибка тем более непростительна. Я произвольно решил, что сажени, о которых говорится в грамотке, – это стандартная мера длины, известная со старинных времен и получившая повсеместное распространение с восемнадцатого века: так называемая косая сажень, размер которой в 1835 году был официально приравнен к 48 вершкам, то есть к 213 сантиметрам.
Болотников встал, широко расставил ноги, поднял и развел руки. Получилось некое подобие буквы X.
– Вот косая сажень: расстояние от кончика левой ноги до кончика правой руки. Поэтому я и решил, что 230 саженей – это 490 метров. А между тем – и мне стыдно, что я упустил это из виду – в семнадцатом веке чаще применяли так называемую прямую сажень: расстояние между пальцами рук, вытянутых горизонтально, вот так. – Максим Эдуардович встал в позу рыбака, хвастающегося рекордной добычей. – Это 34 вершка, то есть 152 сантиметра. Обнаруженный вами дом находится в 350 метрах от прежних Яузских ворот, то есть именно в 230 прямых саженях!
Каждое новое подтверждение своей правоты вызывало у Николаса сладостное потепление в груди и блаженную улыбку, с которой триумфатор безуспешно пытался бороться – губы сами расползались самым недостойным образом, что, должно быть, усугубляло раны, нанесенные самолюбию докладчика. Впрочем, нет. Следовало отдать Максиму Эдуардовичу должное: он и сам до такой степени был возбужден и окрылен поразительной находкой, что, кажется, начисто забыл о гоноре и амбициях.
– Далее, – улыбнулся он в ответ на улыбку Николаса. – Современная Таганская улица триста лет назад была главной улицей черной Семеновской слободы – вот вам и наша «черная слобода». Всё сходится, Фандорин, все указанные в письме приметы. А теперь самое главное – про дом. Я поднял документы по истории застройки на этом участке и обнаружил кое-что интересное. Вот, смотрите.
Коллеги склонились над копией скучного, официального документа с прямоугольным штемпелем.
– Дом №15, предназначенный на снос как ветхий и не представляющий культурной и исторической ценности, был выстроен в 1823 году купцом Мушниковым. В 1846-ом, 1865-ом и 1895-ом перестраивался. В 1852-ом и 1890-ом горел. Одним словом, обычная история обычного московского дома, зацепиться вроде бы не за что. Но… – Болотников положил поверх ксерокопии тетрадь со своими записями. – Смотрите-ка, какие факты мне удалось откопать. Во-первых, фамилия владельца. Неизвестно, кто именно из Мушниковых построил дом, но вообще-то Мушниковы – довольно известная в прошлом веке семья хлыстов, которые, должно быть, устраивали в интересующем нас доме молитвенные собрания и бдения. Число тринадцать у одного из хлыстовских течений имело особый, сакральный смысл, чем, очевидно, объясняется и диковинное количество окон.
– Это все замечательно, – забеспокоился Николас. – Но при чем здесь фон Дорн? Он ведь жил на полтора века раньше!
– Погодите, погодите. – Архивист подмигнул с видом Деда Мороза, который сейчас достанет из мешка свой лучший подарок. – Про дом Мушникова написано, что он «бревенчатого строения поверх белокаменного фундамента, единственно уцелевшего от бывшей на том месте ранее деревянной же дубовой постройки – колдуновского дома, что сгорел при пожаре 1812 года». Почти вся эта часть города при нашествии французов выгорела и отстраивалась постепенно, на протяжении полутора десятилетий.
– Колдуновский дом – это по фамилии прежнего владельца? – осторожно, словно боясь спугнуть добычу, спросил Николас. – Или…
Болотников улыбнулся:
– Похоже, что «или». В одном из полицейских донесений Таганской части, датированном 1739 годом, мне попалось упоминание – единичное, мимоходом – о каком-то «колдуновском доме, он же валзеров». А в росписи окладных жалований Иноземского приказа за 1672 год и потом еще в деле о заготовке лекарственных трав Аптекарского приказа от 1674 года я дважды обнаружил имя «апотечных дел мастера немчина Адамки Валзера». Вам отлично известно, что москвичам той эпохи аптекарь, да еще из басурман, должен был представляться колдуном.
– Немец! – вскричал Фандорин. – И Корнелиус был немец!
– Так-то оно так, но на этом факты, которыми мы располагаем, исчерпываются и начинаются предположения. Каким образом вышло, что на фасадной стороне послепожарного дома оказалось столько же окон, сколько было в доме аптекаря? Случайное совпадение?
Магистр затряс головой:
– Конечно, нет! Мушников наверняка купил участок с развалинами Колдуновского дома именно потому, что хлысту такое неординарное количество окон должно было показаться доброй приметой. Возможно, дом выгорел не дотла и контур фасада еще просматривался. Или же просто сохранилось воспоминание о допожарной постройке с чертовой дюжиной окон. Ведь после нашествия Наполеона миновало каких-нибудь десять лет.
– Вот и я так думаю. – Максим Эдуардович отодвинул бумаги в сторону, повернулся к Фандорину и сказал, чеканя слова. – А самое для нас существенное то, что Мушников отстроился на том же самом фундаменте. Вот вам «подклеть знатна» – и при Великом пожаре не сгорела. Надеюсь, вы понимаете, Фандорин, что это значит? И договорил громким шепотом. – Нам не нужны ни спонсоры, ни чиновники. Мы можем добыть Либерею сами!
* * *
На подготовку пришлось потратить целых три дня, хотя кладоискателей одолевало мучительное нетерпение. Николасу удавалось уснуть только перед рассветом – на два-три часа, не больше, а Болотников, судя по красным векам и кругам под глазами, кажется, и вовсе лишился сна.
Время ушло не на заготовку необходимых инструментов – Фандорин просто передал Сергееву список, и в тот же день на Киевскую доставили две легких швейцарских лопаты какой-то особенной конструкции, две кирки, домкрат, два обычных дворницких лома, фонари, веревочную лестницу и электрический бур – на случай, если придется делать шурфы.
– Подземный ход копать будете? – спросил Владимир Иванович как бы в шутку, а сам так и впился своими серыми глазками в кипу бумаг, лежавшую на столе.
– Да, надо кое-что поискать, – небрежно ответил Фандорин.
– Ясно, – кивнул полковник.
Из-за него и произошла проволочка. Три вечера ушли на отвлекающий маневр. Партнеры выезжали со всем инструментарием на какие-нибудь произвольно выбранные развалины (сначала на руины фабрики в Текстильщики, потом в Замоскворечье и в Марьину Рощу), начинали ворочать глыбы и копать землю.
В первый раз явился сам Сергеев. Походил, посмотрел. Уехал.
Во второй раз полковника уже не было, но из-за обломков то и дело выглядывали охранники. Когда сунулись совсем близко, Николас произвел мобилизацию: вручил молодым людям лопаты и велел перетащить с места на место огромную кучу мусора. Мальчики вспотели, перепачкали свои замечательные костюмчики, одному зашибло щиколотку упавшим кирпичом.
В третий раз Фандорин и Болотников трудились в полном одиночестве охрана осталась снаружи и интереса к копательству полоумных историков больше не проявляла. Это означало, что пора, можно.
План составился такой. Сергеевских красавцев поставить на углах дома номер 15, чтобы никто не совался – проблемные подростки, алкоголики, бесприютные любовники, да и с милицейским патрулем, который заинтересуется лучом света, мелькнувшим в подвальном окошке, охранники тоже без труда договорятся. Николас и Болотников вскроют гнилую дверь, спустятся вниз и будут следовать инструкциям Корнелиуса фон Дорна. Если (о если!) удастся что-то найти, попытаются сделать самую предварительную и приблизительную оценку клада, но наверх выносить ничего не будут. Более того – для конспирации поедут завтра и даже послезавтра еще на какие-нибудь развалины, а тем временем решат, как и в какой форме объявить городу и миру о грандиозной, умопомрачительной находке.
Прибыли на Таганскую во втором часу ночи. На улице ни души, тихо. Фандорин посмотрел вправо, влево, вверх. Увидел, что луна пытается подглядеть за искателями сокровищ сквозь неплотные тучи, да всё никак не пробьется, и небо от этого черное и серое, похожее цветом на мраморное надгробье.
Мальчиков расставили по постам. Через дыру в заборе пролезли во двор, а еще пять минут спустя уже пробирались через груды досок и щебня вниз, в подвал. Ржавую железную дверь пришлось высадить ломом. Скрежет и лязг нестройным эхом откликнулись меж темных стен, с которых свисали клочья отслоившейся краски.
– Так, – почему-то шепотом сказал Фандорин, осветив потолок подвала.
– Северо-восточный угол – вон тот.
Архивист подошел к стене, поскреб ее ножом.
– Известняк, исконный московский известняк, – тоже вполголоса сообщил он. – И кладка древняя. Так еще при Иоанне Третьем обтесывали. ВМоскве многие старые дома стоят на таких вот фундаментах. Раствор на яичных желтках с добавлением меда, пчелиного воска, куриного помета и бог знает чего еще. Держит лучше, чем любой современный.
Николасу, которого колотил нервный озноб, показалось, что историко-архитектурная лекция Максима Эдуардовича сейчас не ко времени. Магистр добрался до дальнего, обращенного ко двору угла, поставил фонарь сбоку и взялся за лопату. Сначала нужно было расчистить пол от мусора.
Песня про неуловимую Сулико оставила Фандорина в покое с того самого дня, когда он пересчитал окна на фасаде дома №15. Вместо грузинского фольклора к Николасу теперь привязалось стихотворение из книжки, вынутой из шкафа в кабинете. Очевидно, квартира на Киевской использовалась «Евродебетбанком» в качестве временного пристанища для деловых гостей, поэтому подбор литературы в шкафу был специфический: всевозможные бизнес-справочники, глянцевые журналы, целых пять экземпляров «Российской банковской энциклопедии» и почему-то еще сиротливый томик серии «Мастера советской поэзии». Его-то Фандорин и перелистывал по ночам, сражаясь с бессонницей.
Стишок был прилипчивый, про предпубертатную любовь. «Хорошая девочка Лида на улице этой живет», бормотал теперь Николас с утра до вечера и видел перед собой не какую-то неведомую ему Лиду, а улицу Таганскую и дом №15, затянутый зеленой сеткой.
Вот и сейчас магистр размахивал лопатой в такт амфибрахию – между прочим, трехстопному, с женской рифмой, что соответствовало размеру классического лимерика. «Он с именем этим ложится и с именем этим встает». Ритм был удобный, в самый раз для физического труда, и дело шло споро.
Наконец из-под мусора показались полусгнившие доски. Очевидно, в подвале когда-то жили люди, раз настланы полы.
Пришлось отложить лопаты и взяться за ломы. Вскрыли один слой досок, за ним обнаружился другой, обугленный.
– Вот вам и пожар 1890-го, – заметил Болотников, вытирая вспотевший лоб. – Ну что вы всё бормочете? Вперед, Фандорин, мы близки к цели.
Сняли и этот настил.
– Ага! – азартно воскликнул Максим Эдуардович, когда железо ударилось о камень. – Каменные плиты! Я так боялся, что под досками окажется грунт. Ну-ка, ну-ка, расчищаем!
Поставили фонари на края ямы, образовавшейся в углу. Докрошили доски, вычерпали труху и пыль лопатами.
Угловая плита была размером примерно три фута на три.
Болотников насупился.
– Ай-я-яй. Хреново, Фандорин, здесь что-то не так. В письме сказано «в углу плита каменная да узкая», а эта квадратная. Да и, похоже, тяжеленная, вдвоем не выковырнешь – как же сынок Микита один-то справился бы? Ладно, давайте займемся швами.
Толкаясь плечами, опустились на корточки, стали расчищать межплитный шов. Николас морщился от тошнотворного скрежета, а сердце сжималось от страха: неужто ошибка?
– Достаточно, – решил Максим Эдуардович. – Подцепим в два лома, навалимся. Вдруг все-таки вывернем. На три-четыре.
Фандорин уперся ногой в край проломленного деревянного настила, вцепился обеими руками в лом и по команде рванул рычаг кверху.
Плита встала дыбом – с такой неожиданной легкостью, что Болотников едва удержался на ногах.
– Вот что значит узкая! – Магистр придержал плиту и показывал на ее ребро. – Ширина не больше трех дюймов!
Тяжело задышав. Болотников отпихнул коллегу и, подхватив плиту (оказывается, не такую уж тяжелую), отшвырнул ее в сторону. Она ударилась о брошенный лом и раскололась надвое.
– Зачем? – воскликнул Николас. – Ведь это место потом станет музеем!
Не отвечая, Максим Эдуардович упал на четвереньки и принялся голой ладонью выгребать из неглубокой выемки пыль.
– Светите сюда! – прохрипел он. – Ну, живей! Тут посередине выемка. Да светите же! Я что-то нащупал!
Фандорин направил луч фонаря вглубь темного квадрата, вытянул шею, но архивист уткнулся лицом в самый пол и разглядеть что-либо было невозможно.
– Что там?
– Выемка, а в ней скоба, – глухо ответил Болотников. – На таких в старину крепили дверные кольца.
Приложение:
Политически некорректный лимерик, помогший Н.Фандорину разгребать мусор в подвале дома №15 ночью 3 июля
Хорошая девочка Лида
В красавцев спортивного вида
Всё время влюблялась,
Но предохранялась,
Чтоб не было клэпа и СПИДа.
Глава четырнадцатая
И все-таки ангел. «Я вас обманул». К чему приводит питие до ногтя. Левая рука капитана фон Дорна. Только бы успеть.
Корнелиуса крепко схватили за руки, а мужик, что возился у жаровни, повернулся. Был он низколоб, с вывернутыми волосатыми ноздрями, толстая шея шире головы. Оглядел приговоренного с головы до ног, покряхтел, шагнул ближе.
Палач! Он-то и станет сейчас терзать бедное тело несчастного рыцаря фон Дорна.
– Слово и дело, – беззвучно прошептали белые губы капитана… Государево…
Рассказать про Либерею. Что угодно, лишь бы отсрочить муку! Пускай на крюк, но не сейчас, после!
– А слушать от вас, злодеев, «слово и дело» не ведено, – сказал дьяк. – Не записывай, Гришка. От страха смертного воры много чего кричат, только веры вам нету. Давай, Силантий, не томи. Уж вечерять скоро.
Корнелиус открыл рот, чтоб крикнуть такое, от чего допроситель навострит уши: «Знаю, где царский клад!» Но кат шлепнул его по губам молчи, мол. Вроде не сильно и шлепнул, но во рту сразу стало солоно.
– Добрый армячок, жаль короткий, – пробурчал Силантий сам себе и прикрикнул на забившегося узника, как на лошадь. – Ну, балуй!
Взял фон Дорна за плечи, кивнул тюремщикам, чтоб отошли, и легко вытряхнул преступника из куцавейки. Отложил добротную вещь в сторону, таким же манером снял с Корнелиуса вязаный телогрей. Рубашку со вздохом сожаления разодрал – зацепил пальцем у ворота и рванул до пупа. Подручные вмиг сорвали лоскуты, и голый торс капитана весь пошел мурашками.
– Ништо, – подмигнул палач. – Сейчас обогреешься, потом умоешься.
Лучше быстрая смерть, чем истязание, решил Корнелиус и, пользуясь тем, что ноги свободны, ударил ката ногой в пах. Сейчас вывернуться, схватить с жаровни раскаленные щипцы потяжелее и перво-наперво гнусному дьяку по харе, потом душегубу Силантию, а дальше как получится. Набежит стража, изрубит саблями, но это уж пускай.
Ничего этого не было. Палач от удара, который согнул бы пополам любого мужчину, только охнул, но не пошатнулся, а привычные тюремщики повисли у мушкетера на руках.
– А за это я тебя, червя, с потягом, – сказал непонятное Силантий и ткнул пленника пальцем под душу – у Корнелиуса от боли перехватило дыхание, подкосились колени.
Чтоб не брыкался, ноги ему перетянули ремешком, подтащили к дыбе. Сейчас подцепят сзади за запястья, дернут к потолку, чтоб вывернулись плечевые суставы, а там начнут охаживать кнутом-семихвосткой и жечь железом.
Дьяк вдруг поднялся из-за стола, сдернул шапку. Вскочил и молоденький писец.
В пытошную вошли двое: первым кремлевский скороход в алом царском кафтане, за ним еще кто-то, в полумраке толком не разглядеть, только слышно было, как позвякивает на боку сабля.
– Указ ближнего государева боярина Артамона Сергеевича Матфеева, объявил придворный служитель и, развернув, прочитал грамотку. «Царственной большой печати сберегатель приговорил служилого немца капитана Корнея Фондорина не мешкая из Разбойного приказа отпустить, ибо вины на нем нет, о чем ему, боярину, ведомо. А ежели кто тому капитану Фондорину чинил бесчестье или обиду, того обидчика, на кого Корней покажет, заковать в железа и бить кнутом нещадно, даже до полуста раз».
Из тени вышел и второй. В серебряном кафтане, островерхой собольей шапке, лицом черен.
– Иван… Иван Артамонович, – всхлипнул фон Дорн, еще не до конца поверив в чудо.
– Указ боярина слыхал? – строго спросил арап у дьяка. – Вели руки развязать. Кнута захотел?
Пытошный дьяк, и без того бледный, сделался вовсе мучнистым.
– Знать не знал, ведать не ведал… – залепетал. – Они и именем не назвались… Да господи, да если б я знал, разве б я… – Поперхнулся, закричал. – Веревки снимайте, аспиды! Одежу, одежу ихней милости поднесите!
Матфеевский дворецкий подошел к Корнелиусу, хмуро оглядел его, помял сильными, жесткими пальцами ребра.
– Цел? Поломать не успели? К службе годен?
– Годен, Иван Артамонович, – ответил фон Дорн, натягивая телогрей от обрывков рубахи отмахнулся. – Но еще немножко, и надо бы отставка. По увечности.
Арап покосился на дыбу, на жаровню.
– Ну, я тебя на воле подожду. Тут дух тяжелый. Только недолго. Корней. Служба ждет.
Вышел.
Корнелиус помял задеревеневшие запястья. Вот так: «Вины на нем нет, о чем ему, боярину, ведомо» – и весь сказ. Нет, определенно в русском судопроизводстве имелись свои преимущества.
Он повернулся к Силантию, взял одной рукой за бороду, другой ударил в зубы – от души, до хруста. Не за то, что палач, а за прибаутки и за «червя».
Подошел к дьяку. Тот зажмурился. Но вся злоба из капитана уже вышла с зуботычиной, потому дознавателя фон Дорн бить не стал, только сплюнул.
Иван Артамонович ждал в санях, рядом – медвежья шуба, приготовленная для Корнелиуса.
– Быстро управился, – усмехнулся арап. – Не сильно обидели, что ли?
Капитан скривил губы, садясь и укутываясь в шубу.
– Ну их, собак. Только руки грязнить. Спасибо, Иван Артамонович. Ты меня выручил.
– Грех верного человека не выручить. – Арап тронул узорчатые вожжи, и тройка серых коней покатила по желтому снегу. – Адам Валзеров до меня только в полдень добрался, прежде того я с боярином в царском тереме был. Как прознал я, что тебя в Разбойный сволокли, сразу сюда. Хорошо, поспел, а то тут мастера из человеков пироги с требухой делать. Только вот что я тебе скажу, Корней. Рвение трать на солдатскую службу, лазутчиков у боярина и без тебя довольно. То во дворце подслушиваешь, то к злохитрому Таисию на двор забрался. Поумерь пыл-то, поумерь. Что мы тебя из пытошной вызволили, за то не благодари. Артамон Сергеевич своих ревнителей в беде не бросает – об этом помни. А что Таисий, пёс латинский, заодно с Милославскими, про то нам и так ведомо, зря ты на рожон лез. Ничего, как наша возьмет, со всеми ними, паскудниками, расчет будет.
– Как это – «наша возьмет»? – спросил капитан.
– А так. Завтра поутру придет московский народ в Кремль, большой толпой. Станут Петра царем кричать, а в правительницы царицу Наталью Кирилловну. Уж ходят наши по Москве и посадам, шепчут. Федор и Иван-де слабы, немощны. Лекаря говорят, оба царевича на свете не жильцы, в правители не годны. Иди, капитан, отсыпайся. Не твое дело боярским оком и ухом быть, твое дело шпагу крепко держать. Завтра будет тебе работа. С рассвета заступишь со своими на караул вокруг Грановитой палаты, там будет Дума сидеть. Стремянных и копейщиков близко не подпускай. Если что – руби их в капусту. Понял, какое тебе дело доверено?
Что ж тут было не понять. В капусту так в капусту. Корнелиус блаженно потянулся, окинув взглядом белую реку с черными прорубями и малиновую полосу заката на серебряном небе.. Жить на Божьем свете было хорошо. А чудесный спаситель Иван Артамонович хоть и черен ликом, но все равно ангел Господень, это теперь окончательно прояснилось.
* * *
Отсыпаться Корнелиусу было ни к чему – слава богу, наспался, належался в «щели». Отдав поручику необходимые распоряжения по роте (проверить оружие и амуницию, из казармы никого не отпускать, шлемы и панцири начистить до зеркального блеска), фон Дорн переоделся, опрокинул на ходу чарку водки – есть было некогда, хоть и хотелось – и в седло.
До Каменных Яузских ворот доскакал в десять минут, а там уж начиналась и черная Семеновская слобода. От нетерпения, от радостного предвкушения не хватало воздуха, так что дышал не носом – глотал морозный воздух ртом. Раз Вальзер дожидался арапа в Артамоновском переулке, стало быть, во-первых, жив и невредим, во-вторых, благополучно добрался до дому, в-третьих, никуда не сбежал и, в-четвертых, истинно благородный, достойный человек, в чем Корнелиус никогда и не сомневался. Ну разве что в минуты слабости, когда лежал в холодной и тесной «щели». Постыдная гадина шевельнулась в душе и теперь, зашипела:
«Это он не тебя спасти хотел, а боялся, чтоб ты под пыткой его не выдал, вот и побежал к Матфееву» – и тут же была с омерзением попрана и растоптана.
Брат Андреас говорил: «Никогда не думай о человеке плохо, пока он не сделал дурного». А уж если человек сделал тебе хорошее, то подозревать его в скверном тем более грех.
Когда же узенькое сторожевое окошко дубовых ворот раскрылось на стук и Корнелиус увидел просиявшее радостью лицо аптекаря, подлое шипение и навовсе забылось.
– Боже, Боже, – всё повторял Вальзер имя, которого обычно не употреблял, ибо, как известно, почитал религию пустым суеверием. – Какое счастье, господин фон Дорн, что вы живы! Я просто не верю своим глазам! О, как я терзался, представляя, что вас убили, или ранили, или самое страшное – отвели в Разбойный приказ! Даже обладание Замолеем не облегчало моих мук!
– Так книга у вас? – спросил капитан, спешиваясь. – Вы ее донесли? Браво, герр Вальзер. Надеюсь, оклад от нее не оторвали, чтоб избавиться от тяжести?
Аптекарь подмигнул:
– Не волнуйтесь, не оторвал. Вся ваша добыча в алтын-толобасе.
– Как «вся»?!
Корнелиус замер у коновязи с уздечкой в руке. О таком он и не мечтал!
– Но… Но мешок был неподъемен, даже я еле его тащил! Как вы смогли один, ночью, пронести такую тяжесть через весь город, мимо всех застав и решеток? Это невероятно!
– Вы совершенно правы, – засмеялся Вальзер. – У первой же решетки меня схватили за шиворот… Да идемте же в дом, холодно.
Свой рассказ он продолжил уже в горнице, где горели яркие свечи, на стене жмурился африканский крокодил, а на столе, посверкивая гранями, стоял графин резного стекла с темно-рубиновой жидкостью.
– …Схватили, кричат: «Кто таков? Вор? Почто без фонаря? Что в мешке – покража?» И не обычные уличные сторожа, а самые настоящие полицейские стражники – земские ярыжки.
– А вы что? – ахнул фон Дорн.
– Вы знаете, герр капитан, я человек честный, врать не люблю. Морщины собрались в плутовскую гримасу, совершенно не шедшую ученому аптекарю. – Отвечаю, как есть: «Да, в мешке покража. Лазил на митрополитов двор, украл полный мешок книг. Можете отвести меня обратно, вам за усердие по алтыну дадут, много по два. А поможете мне мешок до дома дотащить – я вам выдам по рублю каждому и еще по бутыли сладкого рейнского вина». И что вы думаете?
– Дотащили? – поразился Корнелиус.
– Мало того, что дотащили, так еще и охраняли, через канавы под локотки переводили, а после, когда расплатился, долго кланялись. Просили впредь не забывать, если какая надобность.
– Вы просто великолепны! Я хочу за вас выпить!
Капитан потянулся к заманчиво посверкивающему графину, рядом с которым стояли две глиняные кружки, каким на торжке в хороший день цена полкопейки. Только в нелепом жилище чудака-аптекаря благородное венецианское стекло могло соседствовать с грубой ремесленной поделкой.
Вальзер придержал пробку.
– Нет, мой милый Корнелиус. Вы ведь позволите мне вас так называть? Здесь драгоценное кипрское вино, которое я давно берёг именно для этого торжественного дня. И мы с вами непременно выпьем, но не здесь, а внизу, рядом с нашим великим трофеем.
– Так идемте ж скорей!
Вдвоем они сняли обе каменные плиты, по деревянной лесенке спустились в потайной подвал.
Отрытый толобас с откинутой крышкой был до половины заполнен книгами в радужно искрящихся обложках. Капитан благоговейно опустился на колени, погладил пальцами смарагды, яхонты, лалы.
– А где Замолей? Что-то я его не вижу.
– Он здесь, на столе. Я не мог удержаться и заглянул в текст.
– И что? – Фон Дорн с любопытством взглянул на раскрытый том, серевший в полутьме широкими страницами. – Вы сможете это прочесть?
Он подошел, поставил свечу в глиняном шандале на стол, куда Вальзер уже пристроил графин с кружками.
Бледно-коричневые, письмена покрывали листы сплошной паутиной. Неужто в этих закорючках таится секрет великой трансмутации?
– Я одного не возьму в толк, – задумчиво произнес капитан, разливая вино. – Зачем вам, дорогой господин Вальзер, всё золото вселенной? Вы достаточно состоятельны, чтобы обеспечивать себя всем необходимым. Мой ученый брат, настоятель бенедиктинского монастыря, говорил: «Богатство измеряется не цифрами, а ощущением. Один чувствует себя нищим, имея ренту в сто тысяч дукатов, потому что ему всё мало; другой богат и со ста талерами, потому что ему хватает и еще остается». Вы безусловно относитесь ко второй категории. К чему же было тратить столько лет и сил на добычу сокровища, которое вам не нужно? Не понимаю. Так или иначе, теперь ваша мечта осуществилась. Давайте за это выпьем. Мне не терпится попробовать вашего замечательного кипрского.
– Постойте.
Аптекарь внезапно сделался серьезен, а возможно, даже чего-то и устрашился – нервически облизнул губы, захрустел пальцами.
– Я… Вы… Вы совершенно правы, мой друг. Я сразу понял, что вы не только храбры, но и проницательны. Тем легче мне будет признаться вам, человеку умному и великодушному…
– В чем? – улыбнулся фон Дорн. – Вы что, ошиблись, и в Замолее написана какая-нибудь бессмыслица? Никакого Магистериума, Красной Тинктуры или как там еще называется ваша магическая субстанция, с помощью этой пыльной книжки вы не добудете? Ничего. Моей добычи хватит на двоих. Я поделюсь с вами – тем более, что вам и в самом деле не так много надо. Хотите, я куплю вам отличный дом неподалеку от своего замка? О, я выстрою себе настоящее французское шато – с башнями и рвом, но в то же время с большими окнами и удобными комнатами. А вам я куплю славную усадьбу с чудесным садом. Вы будете сидеть в увитой плющом беседке и читать свои скучные книги. А может быть, даже сами сочините философский трактат или опишете историю поисков Либереи в дикой Московии. Чем не роман?
Он засмеялся, довольный шуткой. Вальзер же стал еще мрачнее. Он определенно волновался, и чем дальше, тем больше.
– Я же говорю, герр капитан, вы человек великодушный, и картина, которую вы нарисовали – дом, сад, книги – для меня полна соблазна. Но мне уготована иная дорога в жизни. Не мир, но бой. Не отдохновение, а жертвенное служение. Вы угадали: в Замолее не содержится рецепт изготовления Философского Камня. По очень простой причине – из одного элемента невозможно добыть другой, из ртути никогда не получится золото. В наш просвещенный век никто из настоящих ученых в эти алхимические бредни уже не верит.
Корнелиус так удивился, что даже кружку с вином отставил.
– Но… Но зачем же вам тогда понадобилось это старье? Из-за лалов страны Вуф?
– Нет. Меня не интересуют сверкающие камешки и золото, тут вы тоже правы. – Аптекарь показал пальцем на раскрытую книгу, и его голос задрожал, но уже не от волнения, а от торжественности. – Этот древний папирусный манускрипт, которому больше полутора тысяч лет, совсем о другом. Простите меня, мой славный друг. Я обманул вас.
* * *
Видя, что в глазах старика блестят слезы, Корнелиус пододвинул Вальзеру кружку.
– Да что вы так расстраиваетесь, приятель! Мне ведь в общем всё равно, что там написано, в вашем Замолее. Главное, чтоб вы были довольны. Вы довольны?
– О да! – вскричал Вальзер, и слезы на его глазах вмиг высохли. Текст превзошел самые смелые мои ожидания! Это перевернет…
– Ну вот и отлично, – перебил его капитан. – Вы довольны, я тоже доволен. А мое предложение остается в силе. В моем замке или по соседству с ним всегда найдется для вас уютное жилище. Выпьем же за это.
– Ах, да погодите вы с вашим вином! – досадливо всплеснул руками аптекарь. – Неужто вам не хочется узнать, что за сокровище я разыскивал так долго, так упорно, подвергая угрозе свою и вашу жизнь?
– Отчего же, мне крайне любопытно. Я просто хотел сказать, что вовсе не обижен на вас за шутку с Философским Камнем. Так мне, невежде, и надо.
– Слушайте же.
Вальзер провел рукой по лицу, словно хотел надеть или, наоборот, снять маску. Когда снова взглянул на собеседника, тому показалось, будто аптекарь и в самом деле стянул личину добродушного, смешного чудака. Теперь на Корнелиуса смотрел человек решительный, страстный, целеустремленный. Голубые глаза старого медика высверкивали такими зарницами, что с лица капитана враз слетела снисходительная улыбка.
– В этой книге, – тихо начал Адам Вальзер, – спасение человечества. Не больше и не меньше. Непросвещенному и неподготовленному уму она может показаться страшной. Даже и ученому мужу, если его разум незрел, а душа находится во власти ложных верований, опасно читать эти страницы. Пастор Савентус, уж на что был образованный и здравомыслящий для своего времени человек – и тот не выдержал, бежал, куда глаза глядят. Он не русского царя устрашился, а этой рукописи.
– Что ж в ней такого? – спросил капитан, опасливо глядя на книгу Замолея, и на всякий случай чуть отодвинулся от стола.
Но аптекарь будто не слышал вопроса – продолжил свой рассказ ровным, приглушенным голосом, а глаза его теперь были полузакрыты.
– Я обманул вас, когда сказал, что обнаружил записки Савентуса в Гейдельбергском университете. Я наткнулся на них в архиве миланской инквизиции, где читал старинные протоколы допросов еретиков, которых святые отцы отправили на костер. Такую привилегию мне даровал кардинал Литта за то, что я вылечил его от почечуя. Савентус попал в застенок инквизиции вскоре после бегства из России, в 1565 году. Видно, от пережитого слегка повредился в рассудке. Ехал через Европу, много болтал. Кончилось доносом и темницей, выйти из которой доктору было уже не суждено.
– От чего же он рехнулся?
На этот раз вопрос был услышан.
– Помните, мой дорогой Корнелиус, я говорил вам, что в потайном сундуке константинопольских базилевсов хранились раннехристианские еретические книги? Это – одна из них, самая знаменитая, которую никто не видел больше тысячи лет, так что о ней сохранились лишь смутные предания.
– Еретическая книга? – разочарованно протянул фон Дорн и бояться стола перестал. – Эка невидаль.
– Известно ли вам, – еще больше понизил голос аптекарь, – что подлинных евангелий было не четыре, а пять? Пятое жизнеописание Иосифова сына составил апостол Иуда. Да-да, тот самый.
– Разве он не повесился вскоре после распятия?
– Сведения о кончине того, кто выдал мессию Синедриону, противоречивы. Евангелисты утверждают, что он удавился. В «Деяниях апостолов» написано, что предатель споткнулся на ровном месте и чрево его ни с того ни с сего «расселось». А у Папия Иерапольского читаем, что Иуда дожил до преклонных лет, а умер от таинственной болезни: тело его страшно распухло и стало издавать невыносимое зловоние, так что люди брезговали подойти к недужному. Папий был учеником апостола Иоанна и современником Иуды. Его свидетельству можно верить. Это значит, что Иуда прожил долгую жизнь. Человек, близко знавший Христа и погубивший его, оставил подробное жизнеописание так называемого Спасителя. Пятый евангелист не только разъяснил, почему он положил конец мессианству Иисуса (уж, само собой, не из-за тридцати серебряных монет), но и рассказал о Назареянине всю правду, без лжи и прикрас. На заре христианства эта рукопись ходила по рукам и многих отвратила от новой веры. Потом, со времен императора Константина, сделавшего христианство государственной религией, «Евангелие от Иуды» вдруг исчезло. Теперь-то понятно, куда оно делось: все списки были уничтожены, а оригинал остался в тайном книгохранилище кесарей. Заглядывать в этот манускрипт воспрещалось под страхом погубления души, но и уничтожить древнее свидетельство базилевсы не посмели.
– Там написаны про Спасителя какие-то гадости? – сдвинул брови фон Дорн. – Ну и что? Кто ж поверит измышлениям подлого предателя?
– Измышлениям? – Вальзер усмехнулся. – В протоколе допроса Савентуса была приписка инквизитора: «Сие кощунственное сочинение, именуемое „Иудиным Евангелием“ несомненно произведено самим прелукавым душеуловителем Сатаной, ибо даже в пересказе порождает неудержимый соблазн усомниться в Божественной природе и Благости Господа нашего Иисуса». У меня было мало времени, а текст читается трудно, но, одолев лишь первые четыре страницы, я уже узнал про Иисуса такое, что смысл всех его деяний предстал передо мной в совершенно ином свете! – Рассказчик задохнулся от возбуждения. – Если б предъявить миру только эти четыре страницы, и то вся христианская вера пришла бы в шатание! А самое поразительное то, что, если отправиться в Святую Землю, то очень возможно, что еще и теперь можно сыскать доказательства правдивости евангелиста! Знаете ли вы, кем на самом деле был Иисус из Назарета и чем он занимался первые тридцать лет своей жизни?
– Не знаю и знать не желаю! – вскричал фон Дорн. – То есть, нет знаю и не хочу знать ничего иного! Спаситель был сыном плотника и помогал отцу, а потом отправился проповедовать Истину. И не смейте утверждать ничего иного!
Вальзер горько рассмеялся.
– Вот-вот, точно так же слепы и все прочие христиане. Мрак суеверия для вас предпочтительней света правды. Ладно-ладно, не затыкайте уши. Я не стану ничего рассказывать вам про Христа. Послушайте лучше, что мне удалось узнать про судьбу Иудиного евангелия в Московии. Первым страшную книгу обнаружил Максим Грек, начавший разбирать Либерею для великого князя Василия. Монах наткнулся на «Математику» безвестного Замолея, увидел, что титул ложный, а далее идет кощунственный текст об Иисусе. Сказал об этом государю, и тот, испугавшись, повелел тут же замуровать всю Либерею обратно в тайник, а греческого книжника с Руси отпускать запретил. Так Максим и окончил свои дни среди московских снегов. Потом, через полвека, Либереей занялся любознательный Иоанн. Долго искал книгочеев-переводчиков – да всё попадались недостаточно ученые. Наконец, подвернулся наш Савентус. Он довольно скоро добрался до ложного Замолея и стал переводить царю еврейские письмена прямо с листа. Судя по протоколу миланской инквизиции, чтение продолжалось всего двенадцать дней. На тринадцатый Савентус, утративший сон и вкус к пище, не выдержал, пустился в бега. На допросе он показал, что русский царь, ранее набожный и благочестивый, от чтения Книги заколебался в вере и стал задавать богопротивные вопросы. Какие именно, я прочесть не смог – эти строки, как и многие другие, были густо замазаны чернилами. Больше всего меня поразило там одно место, которое я запомнил слово в слово. «Евангелие писано с такою силою и правдоподобием, – утверждал Савентус, – что сам папа римский утратил бы веру и понял: никакого Бога нет, а человеки предоставлены самим себе». Сам папа римский! – Вальзер вдохновенно воздел указательный перст к низкому своду. – Итак, пастор сбежал из Москвы и повредился в рассудке, но и царь Иван не вынес посягательства на веру. До той поры был разумен, умерен, милостив, а в 1565 году вдруг случилась с ним ужасная перемена, за которую его и прозвали Грозным. Таких зверств, таких кощунств и гнусностей эта несчастная страна не видывала испокон веков, даже в годы татарского нашествия. Сумасшедший монарх то неистовствовал, как бы испытывая Господа – мол, полюбуйся на мои непотребства и останови меня, если Ты существуешь, то ужасался содеянным и начинал поститься да каяться. Я читал в хронике, что Иван попеременно надевал черное, красное и белое платье. В красном рекою лил кровь. В черном тоже сеял смерть, но без кровопролития – удавкой или огнем. В белом же одеянии веселился, но так, что многим это веселье казалось хуже казней… А Либерею царь запер в свинцовое подземелье, чтоб и с его наследниками не произошло пагубного шатания.
Корнелиус слушал невероятную историю, затаив дыхание, лишь время от времени поглядывал на жуткую книгу, наделавшую таких дел. Хорошо хоть написана на древнееврейском, который кроме немногих умников да безбожных жидов все равно никто читать не умеет.
– Что же до Савентуса, – продолжил Вальзер, – то участь его была печальна. Допрос велся тайно, в присутствии одного лишь отца главного инквизитора и писца-протоколиста. Весь пересказ «Евангелия от Иуды» старательно вымаран. В конце приписка, уже иной рукой: «По окончании расспроса, длившегося семь ночей без применения пытки, поскольку оный еретик Савентус говорил без принуждения и запирательства, постановлено окропить камеру святой водой; бесноватому сунуть в рот кожаную грушу, чтоб не вел со стражниками прельстительных речей, а по окончании Святого Поста сокровенно удавить в темнице; писца брата Амброзия жизни не лишать, но во избежание огласки отсечь ему язык и обе руки, после чего сослать на дожитие в дальний монастырь». Надо полагать, что вердикт вынесен главным инквизитором, который и сделал эту приписку. Ниже еще одна запись, и опять другим почерком. Коротко, без комментариев: «Сего 13 декабря отец главный инквизитор Иеронимус повесился во дворе на осине». Ну, как вам мой рассказ, герр капитан?
Аптекарь испытующе воззрился на фон Дорна. Тот был бледен, на лбу выступила испарина. Показал на Замолея подрагивающим пальцем:
– Зачем же вам нужна этакая страсть, от которой людям одни злосчастья – безумие и смерть? Что вам в ней? Пусть лежала бы себе в сундуке еще полторы тысячи лет.
– Нет, друг мой, уже пора! Сто лет назад, во времена Савентуса было еще рано, а теперь в самый раз, – с глубоким убеждением сказал Вальзер. В шестнадцатом столетии людской разум был еще слишком окутан мраком невежества, человек еще не поднялся с колен. А наш с вами просвещенный век явил великие открытия: о том, что Земля не центр Вселенной, а всего лишь одна из планет, вращающихся вокруг светила, или о том, что…
– Не может быть! – вскричал потрясенный капитан. – Всякий видит, что это Солнце обращается вокруг Земли!.
– Не всегда нужно верить своим глазам, – улыбнулся ему аптекарь, будто неразумному дитяте. – Вашему взору, например, представляется, что Земля плоская, а она кругла, как яблоко.
Корнелиус поник, сраженный этим аргументом. Неужто Земля и в самом деле не центр мироздания?
– А сколько чудесных открытий свершила физическая и химическая наука! А медицина! Никогда еще человек не знал о себе и природе так много. Разум наконец-то приучается мыслить бесстрашно и самостоятельно, он избавляется от детских пеленок. Человек нынче чувствует и понимает себя совсем по-другому. Величественный Шекспир, свободолюбивый Сервантес де Сааведра, дерзновенный Спиноза, пытливый Джон Донн и многие другие мыслители дали человечеству возможность уважать себя, гордиться собой! Узда слепой, нерассуждающей веры нам больше не нужна. Это прежде, в темную и жалкую эпоху, религия была необходима, чтобы посредством страха Божия подавлять в наших диких предках звериные желания и ужас перед загадкой бытия. Ныне же большинство загадок, ранее казавшихся непостижимыми, благополучно разрешены наукой. Ученые добрались бы и до всех прочих природных тайн, если бы их рассудок не был скован суеверием. Всё, друг мой, христианство исчерпало свою полезность. Его надо сбросить, как подросший ребенок сбрасывает платье, ставшее слишком узким и стесняющее рост. Чтоб двигаться вперед, дальше, выше, человеку отныне понадобится не вера в чудо, а вера в собственные силы, в собственное разумение. Если люди узнают правду о Христе и истоках его учения, произойдет великий разброд в умах – куда более созидательный, чем во времена Реформации. Ведь любая встряска, любое разрушение единомыслия благотворно для работы мысли. Многие, конечно, в страхе отшатнутся, заткнут уши и закроют глаза. Но немало сыщется и таких, кто станет жадно внимать новой истине. И это будут лучшие из людей! Мы с вами стоим на пороге Золотого Века! Как разовьются наука и искусство, как возвысится образование! А главное – человек перестанет пресмыкаться перед Высшим Существом, которого на самом деле не существует. Если же люди не будут унижаться перед Властителем Небесным, то очень скоро они не захотят простираться ниц и перед властителями земли. Возникнет новое общество, состоящее из гордых и уважающих себя членов. Вот цель, достижению которой не жаль посвятить свою жизнь!
Вальзер не совладал с волнением. Его голос сорвался, по лицу текли восторженные слезы.
– А как же Дева Мария, Пресвятая Заступница? – тихо спросил фон Дорн. – Раз Бога нет, то и Ее тоже? Она не способна ни за кого заступиться, потому что умерла две тысячи лет назад? И вечной жизни тоже нет? После нашей смерти ничего не будет? Совсем ничего? Но зачем тогда жить?
– Чтобы пройти путь от бессмысленного зародыша до мудрого и благородного старца, который знает, что прожил свою жизнь сполна и испил ее до самого донышка, – сказал Вальзер так, что было видно – он думал про это и нашел решение. – Я искал «Евангелие от Иуды», потому что верил в силу этой книги. Ни один прочитавший ее – нет, даже просто заглянувший в нее – не смог сохранить веру в Бога, даже сам главный инквизитор. У меня есть план, которым я надеюсь вас увлечь – мне ведь и в дальнейшем будет нужен верный и храбрый помощник. Я обоснуюсь в Амстердаме, где мракобесие не в почете. Я куплю типографию и издам Книгу. Я наводню ею всю Европу. Уверяю вас, что через два или три года поднимется волна, по сравнению с которой лютерова ересь покажется христианству детской забавой. Мы с вами произведем величайший переворот в умах и душах!
– И снова начнется религиозная война, как после Лютера? – спросил Корнелиус. – Одни будут убивать во имя веры, а другие во имя разума? В нашем роду хорошо помнят Реформацию – она расколола фон Дорнов на две половины, одна из которых истребила другую… Нет, герр Вальзер, нельзя подвергать души такому испытанию. – Капитан постепенно говорил все быстрей, все громче. – Мир несовершенен и жесток, но таким он стал естественным образом, никто его не принуждал и не подталкивал. Пусть уж всё будет, как будет. Если вы правы, и Бог человеку не нужен, то пусть люди додумаются до этого сами, без вашего Иуды, который все равно был и остается подлым предателем, какими бы помыслами он там ни руководствовался… Только я думаю, что Бог будет нужен всегда. Потому что Бог – это надежда, а надежда сильнее и светлее разума. И Иисус тоже будет нужен! Тут ведь дело не в том, кем он был на самом деле, что делал или чего не делал… Я не умею вам этого объяснить, но я чувствую, знаю: без Иисуса нельзя. Вы добрый и умный человек, как же вы этого не понимаете? Фон Дорн решительно тряхнул головой. – Простите меня, мой уважаемый друг, но я не допущу, чтобы ваш план осуществился.
– Не допущу? – прищурился Вальзер. – Не допущу?
– Отдайте мне Замолея. Я… нет, не уничтожу его, потому что, если уж эта книга просуществовала столько веков, значит, так угодно Господу. Но я спрячу ее в тайник – такой потаенный, что никто ее там не сыщет без явного промысла Божия. И не пытайтесь отговорить меня, это не поможет. – Теперь Корнелиус говорил уже не горячо, а спокойно – откуда-то на капитана снизошла твердая, неколебимая уверенность. – Вы будете взывать к моему рассудку, а я принял решение сердцем.
Аптекарь опустил голову и закрыл глаза. Умолк. Корнелиус терпеливо ждал.
Наконец – через четверть часа, а может быть, молчание продолжалось и дольше – Вальзер с тяжелым вздохом молвил:
– Что ж, мой честный друг. Возможно, в таком деле и вправду следует прислушиваться не к зову разума, а к голосу чувства. Я сокрушен и раздавлен тем, что не смог убедить в своей правоте даже вас, человека умного и благожелательного. В конце концов, вы лишь повторяете мои собственные сомнения. Я хотел испытать на вас, готово ли человечество воспринять идею мира без Бога. Теперь вижу, что не готово. Что ж, пусть Книга ждет своего часа. А мы… Мы с вами уедем отсюда. Стройте свой чудесный замок и отведите там комнату для меня. Я принимаю ваше щедрое предложение.
* * *
Здесь и у мушкетера на глазах выступили слезы – по правде сказать, он готовился к долгому, мучительному препирательству и уже заранее укреплял сердце, чтобы не поддаться.
– Вы благороднейший из людей, герр Вальзер, – с чувством воскликнул капитан. – Я знаю, сколь многим вы жертвуете – мечтой, жизненной целью, великим замыслом. Но у вас хватило мудрости понять, что, желая облагодетельствовать людей, вы подвергнете их смертельной опасности. Знаете что? – Растроганный Корнелиус кивнул на открытую крышку алтын-толобаса. – В возмещение за вашу книгу забирайте-ка половину моей доли. Это будет только справедливо.
Аптекарь рассеянно улыбнулся, видно, еще не оторвавшись мыслями от своего величественного и безумного прожекта.
– Благодарю вас. Мне достанет одного Аристотеля – тем более что вы, кажется, не очень-то дорожите этой бедной рукописью… Что ж, милый Корнелиус, теперь можно и выпить. За крушение великих замыслов и за мудрое бездействие.
Фон Дорн охотно поднял кружку. Вино оказалось густым и терпким, с привкусом смолы, дубовой бочки и каких-то трав.
– А вы что же? – спросил капитан, видя, что Вальзер еще не выпил. До дна. Или, как говорят московиты, do nogtja – чтоб потом подставить ноготь, и на него стекла одна-единственная капля. Этот самый ноготь русских и губит, но вы ведь от одной кружки доброго вина не сопьетесь?
Капитан засмеялся собственной шутке и, взяв кружку аптекаря за донышко, проследил, чтобы тот выпил до конца.
– Ну-ка, давайте ноготь.
Задыхаясь, Вальзер опрокинул кружку на подставленный большой палец. Вытекла не капля, а целый ручеек, но для книжного червя и это было неплохо.
– Я… Я не привык… столько… пить. – Аптекарь хватал ртом воздух. Его рука судорожно зашарила в кармане, выудила оттуда стеклянный пузырек с жидкостью лилового цвета. – Это желудочный эликсир…
Он осушил пузырек до половины, спрятал его обратно и вытер рукавом вспотевший лоб.
Корнелиусу тоже стало жарко. Кипрское, как и подобает благородному вину, ударило не в голову, а в ноги. Он покачнулся, – Вы что-то бледны, – сказал аптекарь. – Еще бы – столько перенесли за последние сутки. Садитесь.
Он пододвинул стул, и фон Дорн, поблагодарив, сел. Локтем оперся об стол. Похоже, усталость и в самом деле брала свое: оловянная тяжесть, накапливаясь, медленно ползла от ступней вверх.
Странно смотрел на капитана Вальзер – не то со страхом, не то с состраданием.
– Попробуйте-ка подняться, – сказал он вдруг. Корнелиус удивился. Оперся рукой, попытался встать, но ноги были как не свои.
– Что со мной? – пробормотал фон Дорн, остолбенело глядя на вышедшие из повиновения колени.
– Это действие яда, мой бедный друг, – грустно сказал Вальзер. – К моему глубокому сожалению, вы не оставили мне выбора. Я вновь, как и в начале нашей дружбы, подверг вас испытанию, но на сей раз вы его не прошли. В тот раз я проверял вас на верность, сегодня – на зрелость. Увы, мой добрый капитан, вы – дитя не света, а тьмы. Ваш скованный разум пребывает во мраке. Ничего, Книга поможет рассеять темноту. Я исполню свой план, только без вашей помощи. Пускай я погибну, уничтоженный фанатиками или сожженный на костре, но благодаря мне человечество сделает первый шаг к освобождению от пут.
– Вы меня отравили? – недоверчиво спросил Корнелиус. – Кипрским вином? Но… но ведь вы тоже его пили! Вы, должно быть, шутите. Вам весело, что я так опьянел от одной кружки.
– Нет, я не шучу. Я выпил вместе с вами, но у меня был заготовлен флакон с экстракцией серпентариума. Он устраняет действие яда.
Какое вероломство! Напоить отравой друга!
– Мерзавец! – крикнул фон Дорн.
Выхватил кинжал, попытался пронзить отравителя. Не достал предусмотрительный аптекарь стоял слишком далеко, а капитана по-прежнему не слушались ноги. Хуже того, Корнелиус почувствовал, что и поясница деревенеет – поворачиваться стало трудно. Эх, жаль оставил шпагу наверху чтоб не мешала спускаться по лесенке.
– Вы не сможете меня убить, – словно извиняясь, развел руками Вальзер. – Яд будет подниматься по вашим жилам всё выше и выше. Это древний рецепт, который знали еще в античной Греции. Именно этим ядом отравился Сократ. Но я усовершенствовал состав, действие снадобья стало более щадящим. Вы не ощутите боли. Тошноты тоже не будет. Когда яд дойдет до мозга, вы сначала лишитесь языка, потом зрения, слуха и прочих органов чувств и в конце концов как бы погрузитесь в сон. Это завидная смерть. Когда наступит мой час, я хотел бы уйти точно так же.
– Умоляю, дайте мне противоядие! – прохрипел Корнелиус. Он уже не мог повернуть туловище к Вальзеру – выворачивал одну шею. – Клянусь, я не стану противодействовать вашему плану! Клянусь честью! Фон Дорны никогда не нарушают данного слова.
Вальзер грустно усмехнулся.
– Простите меня, но это совершенно невозможно. Я верю вам, вы говорите искренне. Но потом, избавившись от страха смерти, вы рассудите иначе. Вы скажете себе: да, я поклялся честью, но что такое честь какого-то капитана мушкетеров по сравнению с благом человечества? Вы благородный человек, бедный господин фон Дорн. Во имя спасения христианского мира вы пожертвуете и своей честью. Беда в том, что мы с вами понимаем благо и спасение человечества противоположным образом. Мой несчастный, одурманенный друг! Ох, как тяжко дается мне этот подвиг во имя разума! Аптекарь всхлипнул и отвернулся.
– Послушайте, Вальзер! – быстро заговорил капитан, боясь, что лишится языка и тогда уже нельзя будет ничего изменить. – Как вы не понимаете! Если без Бога, то даже такой добрый и мудрыйчеловек, как вы, способен на любое злодейство. Я хуже вас – корыстнее, глупее, тщеславнее. Я нарушал чуть ли не все Божьи заповеди, я убил на своем веку по меньшей мере семнадцать человек. Но каждый раз, вонзая клинок или спуская курок, я знал, что совершаю смертный грех. А вы убиваете друга и почитаете это за подвиг!
Раздался звон, это из бессильных пальцев правой руки выпал кинжал.
– Яд действует еще быстрее, чем я думал, – сказал как бы про себя Вальзер. – Вторая рука отнимется чуть позднее – из-за того, что слева сердце, качающее кровь… Скоро, уже скоро.
– Я умираю, спасите! – в отчаянии простонал Корнелиус.
– Нет. Оставить вам жизнь было бы непростительной слабостью, худшим из преступлений.
Ни на что больше не надеясь, фон Дорн сжал в кулак пальцы левой, еще не омертвевшей руки.
– Нет! Худшее из преступлений – вероломство. Нет ничего отвратительней, чем сломать веру – в Бога ли, в того ли, кого считал другом и любил, кому доверял. Будьте вы прокляты с вашей Книгой!
– Я тоже полюбил вас! Я и сейчас вас люблю! – Вальзер порывисто шагнул к обреченному – было видно, что слова капитана задели его за живое. – Но Человека я люблю больше, чем себя и вас! Жаль, что вы умрете, так и не уразумев…
Левая рука фон Дорна еще не утратила чувствительности. Полуокоченевший мушкетер схватил ею аптекаря за ворот и, вложив в это движение всю свою силу, всю жажду жизни, рывком впечатал голову отравителя в угол стола.
Вальзер обмяк, без звука сполз вниз.
«Скорей, скорей», – шептал Корнелиус, раскачивая стул. Наконец удалось оттолкнуться от стола достаточно сильно, чтобы вместе со стулом опрокинуться на пол. Боли от удара фон Дорн не почувствовал. Холод разливался по руке от плеча к локтю. Только бы дотянуться до кармана, в котором у Вальзера лежит противоядие!
В тот самый миг, когда пальцы коснулись рельефного стекла, вдруг начало неметь запястье.
Корнелиус с трудом согнул локоть, поднося пузырек к губам. Если пальцы разожмутся – всё, конец.
Стеклянную пробку выдрал зубами. Влил в рот остаток лилового эликсира, до последней капли, обессиленно откинулся навзничь.
Не слишком ли поздно?
Сначала показалось, что поздно: хотел сглотнуть слюну и почувствовал, что не может. Вот и горло вышло из повиновения.
Успеть бы произнести молитву, пока не отказали губы и язык, подумал Корнелиус, и в ту же секунду вдруг ощутил, как саднит правое плечо – то самое, которым он, падая, ударился об пол.
Фон Дорн никогда не предполагал, что боль может вызвать в душе такое ликование. Эликсир действовал!
И действовал быстро: сначала ожили руки, потом получилось сесть, а еще через несколько минут капитан, слегка покачиваясь, уже стоял на ногах.
Возблагодарив Пресвятую Заступницу и Ее Пречистого Сына за чудесное спасение, Корнелиус выволок из-под стола неподвижного Вальзера.
Что делать с этим безумцем? Убить? Он заслужил смерти, но фон Дорн знал, что не сможет хладнокровно лишить предателя жизни. Одно дело прикончить врага в жаркой схватке, а убивать слабого и беззащитного как-то не по-рыцарски.
Отпустить, предварительно отобрав Замолея? Но этот безобидный на вид старик опасен. Он прочитал достаточно из страшной книги, чтобы разбросать по миру ее ядоносные семена…
От удара об угол на виске лежащего образовалась вмятина, прямо на глазах наливавшаяся синим и багровым. Корнелиус потрогал ямку пальцем и вздрогнул, нащупав под тонкой кожей острый край проломленной кости. Оттянул Вальзеру морщинистое веко, перекрестился. Получалось, что судьбу аптекаря Господь уже решил. Просветитель человечества был мертв.
Сверху, в горнице ударили часы – через открытый люк донесся один удар, второй, третий.
Три часа ночи! Скоро вести роту в Кремль!
Фон Дорн заметался по склепу, то вытаскивая из сундука книги, то пряча их обратно. Перепрятывать сокровище было некогда. Да и зачем? Чем плох этот хитроумный тайник? Еще неизвестно, удастся ли Матфееву осуществить свой замысел. При живом наследнике кричать царем младшего брата – это попахивает государственной изменой. Конечно, Артамон Сергеевич умен и дальновиден, но все же разумнее будет до поры оставить Либерею здесь.
Капитан закрыл крышку алтын-толобаса, сверху немного присыпал землей, утоптал. Забыл про Замолея!
Скверная книга по-прежнему лежала на столе, прельстительно раскрытая. Корнелиус гадливо захлопнул ее и прищурился от сверкания огненных лалов. Бесовское сияние!
Он сунул фолиант в рогожный мешок и кинул на пол, поверх алтын-толобаса. Пускай сатанинское писание стережет драгоценные книги.
Выбравшись наверх, тщательно прикрыл плитами тайник. Часы показывали половину четвертого пополуночи.
Ах, беда! В четыре у роты подъем – командир должен быть на месте!
Если из-за алчности он, рыцарь фон Дорн, подведет своего благодетеля, от подобного бесчестья и позора останется только одно – наложить на себя руки.
Настает великий день! Черт с ними, с сокровищами! Сначала честь, остальное потом.
Только б успеть, только б не опоздать.
Корнелиус выбежал за ворота, ведя коня в поводу. Кое-как прикрыл створки. Звеня шпорами и придерживая шпагу, сел в седло.
Напоследок капитан оглянулся, и ему показалось, что дом Адама Вальзера смотрит на него тринадцатью недобрыми подслеповатыми глазами.
Глава пятнадцатая
ДУРАКУ ВЕЗДЕ СЧАСТЬЕ
Теперь доктор и магистр оба стояли на четвереньках, опустив головы книзу и рассматривали залитую белым, неживым светом четырехугольную выемку размером в квадратный фут. От кольца остался только рыжий бублик ржавчины, но грубо высеченная в камне скоба была совершенно целой – да и что с ней могло сделаться за каких-нибудь триста лет?
– Подденем ломом? – выдохнул Фандорин.
– Нет, лучше попробуем руками, – тонким, не похожим на свой голосом ответил Максим Эдуардович. – Господи, неужели нашли?
Взялись за скобу вдвоем, потянули. Сначала плита сделала вид, что приросла насмерть и ни за что не покинет своего ложа, но со второго рывка жалобно скрипнула и пошла, пошла вверх. Она была еще менее тяжелой, чем верхняя.
Когда кладоискатели отложили ее в сторону, в полу открылась черная дыра, и оттуда в лицо Николасу дохнул запах Времени: обычно столь трудно уловимый, он был густым, вязким и дурманил много крепче, чем гашиш, которым будущий магистр баловался в студенческие годы, когда был легкомыслен и подвержен чужим влияниям.
Партнеры замерли над потайным люком, переглянулись. Вид у Болотникова был совершенно безумный – волосы растрепались, лоб в черных полосах, зрачки так и мечутся из стороны в сторону. Надо полагать, я выгляжу не лучше, подумал Фандорин. Еще бы, всего шаг остается до всемирной славы, сумасшедшего богатства и, что еще драгоценней, до разгадки тайны, возможно, самой неприступной и интригующей из всех, что известны истории.
– Ну, кто первый? – спросил Николас. – Сейчас, принесу лестницу, и решим. Только не светите без меня вниз, ладно?
Ступил на деревянный настил, поднимавшийся над люком фута на два, и зашарил узким, сфокусированным лучом по полу – где тут были остальные инструменты и свернутая веревочная лестница? А, вот. Кружок света выхватил из темноты рукоятку кирки, черную трубку домкрата и чуть в стороне еще что-то странное – белое и полукруглое. Кажется, спортивный туфель. Нет, черный кед с резиновым ободом и белой шнуровкой. Должно быть, из той кучи мусора, которую они с архивистом перекидали лопатами.
Фандорин повернул фокатор, чтобы круг света стал менее интенсивным, но зато более широким.
Из темноты с бесшумной стремительностью ночного кошмара выросла фигура: сначала ноги, потом клетчатая рубашка, белое лицо, забликовавшее стеклами очков, светлая косая челка на лбу.
Увидев перед собой убиенного Шурика, магистр испытал даже не страх, а сокрушительное, горчайшее разочарование. Так он и знал! Всё это сон, обыкновенный сон: потайная дверца в полу, аромат застоявшегося Времени. Сейчас зазвенит будильник, надо будет вставать, чистить зубы и делать зарядку.
В руке у приснившегося киллера вспыхнул и тут же погас огненный шарик, и фонарь вдруг дернулся, лопнул, рассыпался мелкими осколками. Сквозь этот тихий звон донеслось знакомое тошнотворное чмоканье.
Есть и другой вариант, еще менее приятный, подумал Николас, стоя в кромешной тьме. Это не сон, а сумасшествие. И ничего удивительного после всего, что произошло за последние дни. Что ж, по крайней мере в тюрьму за убийство не посадят, будут лечить и, может быть, даже вылечат.
– Что там у вас? – раздался голос Болотникова. – Фонарь грохнули? Какой вы нескладный! Сейчас посвечу.
Что это? Кажется, шорох медленно приближающихся шагов?
Николас попятился назад – туда, где из ямы в полу сочился рассеянный, весь в крупицах танцующей пыли свет.
Вопреки воспитанию и убеждениям, откуда-то из детства или глубин подсознания, пятнистой змеей выполз и третий вариант: привидение.
Фандорин никогда не верил в потусторонние силы, бродячих мертвецов и прочую дребедень, а тут вдруг сделалось невыносимо страшно – до тошноты, до холодной испарины. Что там такое надвигается из темноты?
Николас допятился до пролома и ступил вниз, чтобы дотронуться до живого человека. Схватил Максима Эдуардовича за плечо, потряс.
– Какого черта? Что за… – раздраженно буркнул сидящий на корточках архивист, обернулся и поперхнулся.
Его лица Николас не видел, потому что фонарь светил вниз, в дыру. Выходит, не выполнил Болотников просьбу коллеги, но сейчас это уже не имело значения.
– Кто это? – резко спросил Максим Эдуардович. – Кого вы привели?
Во всяком случае, это не сумасшествие, понял Фандорин, но облегчения не испытал. Медленно повернулся. Призрак был рядом, на самом краю ямы. Теперь он утратил объемность, превратился в черный силуэт, но это несомненно был фантом Шурика.
Бедный Болотников еще ничего не понял. Кажется, он вообразил, что в подвал проник какой-то бродяга и засердился:
– Как он сюда попал? Кто это? Хороша у нас охрана, нечего сказать. Эй вы, шварцнегеры! – крикнул он во все горло и подавился, потому что потусторонний Шурик сел на корточки и зажал архивисту рот.
Прямо перед собой Николас видел поблескивающие очки привидения, – Тише, мыши, кот на крыше, – сказал призрак и зашелся тихим смехом. – Привет, Колян. Классно мы тебя тогда прикололи, да? Ах, прощайте, помираю.
Он захрипел, раздвинул губы, и на подбородок потекла темная струйка. Шурик хмыкнул, выплюнул что-то изо рта, объяснил:
– Гранатовый сок в пакетике. Захватил, чтоб тебя повеселить. А ты, дурачок, купился. Умора!
Затем обернулся к Максиму Эдуардовичу, так и застывшему с прикрытым чужой ладонью ртом.
– Что, гнида, узнал сердечного друга? Узнал. И навалил в портки. Правильное решение. – Шурик убрал руку, брезгливо вытер о рубашку. Захотел Седого кинуть? Зря, Макс, зря. Сам навел, сам семафорил, немалые бабульки схавал, а после придумал для себя скрысятничать? Обиделся на тебя Седой, жутко обиделся. Вот, велел передать.
С этими словами Шурик быстро поднял руку – не ту, которой только что зажимал Болотникову рот, а другую, с длинной черной трубкой (знакомой, слишком знакомой Фандорину!) – приставил глушителем прямо ко лбу Максима Эдуардовича, и в следующий миг голова архивного Моцарта дернулась, будто задумала сорваться с шеи, а сам доктор исторических наук завалился назад и, ударившись о края люка, исчез, в зияющей дыре.
Черная трубка, пахнущая горячим металлом и порохом, повернулась к Николасу. Он зажмурился.
И услышал:
– Не трусь, Колян. Седой тебя с заказа снял. Дыши кислородом – можно.
– Снял? Почему снял? – деревянным голосом спросил Фандорин.
– Понравился ты ему. Говорит, отвязный мужик, пускай живет.
Глаза Николаса уже привыкли к слабому освещению, и теперь он видел лицо убийцы вполне отчетливо: и растянутые в улыбке тонкие губы, и гладкий мальчишеский лоб, и щеки с ямочками.
– Я? Понравился Седому? Но разве мы с ним… Фандорин не договорил застонал, кляня собственную тупость. Ну конечно, конечно! Всё же так просто!
Он не столько спросил, сколько констатировал:
– Болотников с самого начала работал на вас? Наткнулся на мою статью и сразу побежал к Седому, да?
– Не знаю, на что он там наткнулся, но с Седым они по корешам давно, еще когда Владик на эту самую комиссию бабки отстегивал.
Итак, Седой был спонсором комиссии по поискам библиотеки Ивана Грозного. Вот почему, прочтя статью в британском журнале и поняв, что появился шанс найти Либерею, Болотников обратился за помощью именно к нему. Выманил лопуха-англичанина в Москву, передал его в опытные руки Шурика, а сам занялся изучением письма. Не было у Максима Эдуардовича никакой фотографической памяти – просто грамотка находилась в его руках так долго, что первые ее строки он запомнил наизусть.
А что было потом?
Тоже ясно. Почти сразу же Болотников понял, что в левой половине документа содержатся некие зашифрованные сведения, понятные только знатоку истории рода фон Дорнов. Вот почему Шурик получил от своего шефа приказ прекратить охоту на англичанина, а наоборот, подбросить ему кейс обратно. Более того. Седой решил взять магистра под собственную опеку, для чего и устроил инсценировку с дракой и пальбой – надо сказать, весьма убедительную. План был, что называется, fool-proof[21]: запугать Николаса и поставить его в положение, когда ему не к кому будет обратиться за помощью. А тут верное убежище – отсиживайся, сколько хочешь. Полный комфорт, да и полное содействие, если от скуки надумаешь заняться решением некоей головоломки. Если бы подвыпивший Николас не поддался приступу альтруизма, всё именно так бы и вышло…
– Значит, Влад и есть тот самый Седой, – горько усмехнулся Фандорин, вспомнив душевную широту чудесного флибустьера. – Почему «Седой»? Он же молод.
– Потому что Соловьев, – непонятно ответил Шурик.
Ладно, это было неважно. У Николаса имелся вопрос посущественней.
– В чем перед вами провинился Болотников? Или просто стал не нужен?
– Шибко умный стал. Захотел втихаря, без Седого, банк сорвать. «До развязки еще далеко, и исход проблематичен», – передразнил киллер высокий баритон архивиста. – За лохаря Седого держал. У нас, Коляныч, за это мочат… Чего глядишь? Полезай в очко.
Веселый убийца кивнул на отверстие в полу.
– Давай, давай. Я тебе сверху посвечу. Ну чего встал? По ушам нашлепать?
Фандорин вспомнил небрежную грацию, с которой Шурик некогда ударил его ногой в пах, и стал быстро разматывать лестницу. Утверждение о том, что Седой якобы велел оставить «отвязного мужика» в живых стопроцентного доверия не вызывало. Но разве был выбор?
Зацепил крюки верхней части за доски. Подергал – вроде крепко. Стал спускать конец с грузилом в темноту. Довольно скоро снизу донесся глухой звук, грузило достигло дна. Неглубоко, меньше десяти футов.
Усилием воли Фандорин заставил себя забыть о том, что, вполне возможно, живым из этого подземелья ему уже не выбраться. Тайна всё равно оставалась тайной и сейчас, перед лицом смертельной опасности, манила ничуть не меньше, чем прежде.
Что там, во тьме? Неужели кованые сундуки с древними манускриптами?
Ноги коснулись чего-то мягкого, упругого.
Николас посмотрел вниз – благо Шурик подсвечивал сверху фонарем – и вскрикнул. Кроссовка упиралась в грудь мертвого Максима Эдуардовича.
Магистр поспешно шагнул в сторону. Под ногами был не камень, земля. На ней толстый серый слой пыли, почерневшие деревяшки – вероятно, когда-то они были приставной лестницей.
Круг света стал расти – Шурик отвернул фокатор. Да, пол земляной, глинистый. Глина – естественная защита от подземных вод. Устраивать книгохранилище в каком-нибудь ином грунте было бы безумием.
У левой стены лежало что-то широкое, деревянное. Судя по прямоугольной форме и полуутонувшей в пыли бронзовой чернильнице столешница. Фандорин тронул край доски ногой, и целый кусок рассыпался в труху. А вот и столь же ветхие обломки деревянного кресла. Кусочки стекла, осколки глиняной посуды, несколько пустых пузырьков причудливой формы. Что здесь было – лаборатория? Аптечный склад?
Помещение оказалось не таким уж большим, гораздо меньше верхнего подвала. Никаких сундуков. Вообще ничего, что бросалось бы в глаза. Царство пыли. Даже с потолка свисали серые лохмотья.
Николас захлюпал носом, чихнул – раз, еще раз.
– Доброго здоровьица! – гаркнул сверху Шурик.
Эхо было таким гулким, что Фандорин вздрогнул.
– Есть хабар? – нетерпеливо спросил весельчак, поворачивая фонарь то так, то этак.
Какая-то продолговатая куча на полу.
Присев, Николас смахнул рукой пыль. Скелет! Разинутый зубастый рот. Одежда истлела, лишь в чаше таза блестит медная пряжка, да меж позвонков посверкивают пуговицы. Вот они – «мертвые кости», которых Корнелиус бояться не велел. А всё равно жутко.
Чуть в стороне еще какая-то куча, поменьше.
Фандорин осторожно разгреб пыль (теперь уже не рукой, кроссовкой).
Волокна грубой сгнившей материи. Рогожа? Пожалуй. Как там было, в письме: «А Замолея под рогожею не имай души спасения ради»?
Что это блеснуло из прорехи нестерпимо ярким сиянием?
– Есть… – зачарованно выдохнул магистр. – Есть!
– Есть! – с удовлетворением повторил Шурик куда-то в сторону, непонятно к кому обращаясь.
Не прошло и секунды, как сверху донесся сочный звук неясного происхождения, нечто среднее между «шмяк!» и «хрусть!».
Николас обернулся и увидел, как на пол падают очки, а следом за ними свалился и сам Шурик. Он рухнул прямо на неподвижное тело архивиста, перекатился на пол и остался лежать ничком. На макушке из-под соломенных волос обильно сочилась черная кровь – прямо на глазах Шурик превращался из блондина в брюнета.
Фонарь, однако, не упал, остался, где был – на краю люка. Свет вдруг закачался, стал сжиматься и усиливаться, а потом превратился в узкий и яркий луч, светивший прямо в глаза ничего не понимающему Фандорину.
– Кто это? – крикнул Николас, закрываясь ладонью. – Игорь, Саша, это вы?
Но ответил не один из охранников, а лично начальник департамента безопасности «Евродебета» Владимир Иванович Сергеев:
– Это я, мистер Фандорин. Ваш ангел-хранитель. Николасу послышалась в голосе полковника насмешка. С чего бы?
– По-моему, он убит, – сообщил Сергееву магистр. – Вы не рассчитали удар. Чем это вы его?
– Да вот этим, – ответил невидимый Владимир Иванович, и рядом с Фандориным брякнулось об пол что-то металлическое. Обломок трубы с мокрым пятном на зазубренном конце.
Во всем этом было что-то странное.
– А где ваши сотрудники? – спросил Николас. – Я не понимаю, как он мог пройти мимо них незамеченным.
– Ребят я отпустил, пускай поспят, – добродушно откликнулся Сергеев.
– Решил, подменю их сам. Ну, что вы там такое нашли, мистер-магистер? Показывайте.
Луч сполз с лица Фандорина, порыскал туда-сюда и остановился на истлевшей рогоже, из-под которой снова замерцали веселые искорки.
– Вот она, голубушка, – пробормотал полковник. – Невелика, да знать ценна, если Седой из-за нее на уши встал.
– Так вы всё знали? – тупо спросил Николас. – И Иосиф Гурамович, выходит, тоже?
Сергеев свесился в дыру пониже, и теперь его лицо подсвечивалось сбоку – черно-белое и жуткое, как маска злодея из театра Но.
Беззвучно, с придыханием рассмеявшись, Владимир Иванович сказал:
– Coco ничего не знает, он – козел, а в этом мире, дорогой сэр, козлам не светит. Вот Седой, тот орел. Профессионал всегда знает, на чьей стороне ему быть, особенно если нужно выбирать между орлом и козлом.
– Так вы работаете на Седого?! Но… но зачем же вы тогда убили Шурика?
– Полковник Сергеев будет на стреме стоять, а весь навар достанется Шурику? – хмыкнул глава безопасного департамента. – Нашли шестерку. Да если б не я, хрен бы Седой узнал, что за банкет намечен на эту дивную ночь.
Откуда, откуда такая осведомленность? – мысленно содрогнулся Фандорин. Ответ был на поверхности, постыдно элементарный: жучки. Квартира на Киевской наверняка прослушивалась, коварный полковник был в курсе всех совещаний и обсуждений, только докладывал о ходе поисков не своему шефу, а его противнику.
Я пешка, подумал магистр. Меня использовали, мной вертели, как хотели. Алтын была права: я ежик в тумане.
И все же не всё здесь было ясно.
– Неужто вы думаете, Сергеев, что Владик, то есть Седой, простит вам убийство своего верного помощника?
Владимир Иванович снова тихонько засмеялся – так, словно только что вспомнил и собрался рассказать остроумный анекдот.
– А Шурика укокал не я, а вы. Вы-с, вы и убили-с, прекрасный сэр. Тюкнули душегуба железякой по кумполу. Седой знает, какой вы шустрый, он поверит. А железяка вон она – между вами и Шуриком валяется. Но тут вовремя подоспел молодчага Сергеев и прострелил мистеру Фандорину его глупую английскую башку. Вы в какой глаз оливку предпочитаете – в правый или в левый?
– Влад не поверит! – закрылся ладонью от луча Николас. – Он знает, что я не способен убить человека ударом сзади! У вас ничего не выйдет! Соловьев не идиот, он в людях разбирается, и вы за всё ответите!
Сергеев задумался.
– Хм, а ведь верно. Владик – парень дотошный. Пожалуй, и пальчики с железки снимет, и экспертизу, чего доброго, закажет. Спасибо за толковый совет, мистер Фандорин. Coco говорил мне, что вы – просто кладезь мудрости.
Внезапно голос полковника изменился – стал жестким, властным:
– А ну, живо взял трубу, биг бен долбаный! Вмажь ему по затылку – да со всей силы, чтоб тебе на рукав ошметки полетели!
Николас ответил короткой идиомой из фольклорного блокнота, означавшей отказ в самой грубой и категоричной форме.
Из черного квадрата метнулась молния, а грохот от выстрела в замкнутом помещении был таким, что магистр зажал уши руками и согнулся пополам. В первый миг ему показалось, что это барабанные перепонки, в полном соответствии со своим названием, вдарили чересчур разухабистую дробь и, не выдержав нагрузки, немедленно лопнули.
Когда к Николасу вернулся слух (а произошло это через полминуты, не раньше), оказалось, что Владимир Иванович не молчит – излагает аргументы в пользу своего предложения:
– …мастер спорта по стрельбе, – говорил отставной полковник. Четыре раза призы по управлению брал. С пятидесяти метров пулю в обручальное кольцо кладу. Следующую пулю, падаль ушастая, ты получишь в локоть левой руки, в лучевой нерв. Ты не представляешь, какая это боль. Выть будешь, по полу кататься. А, спрашивается, зачем? Я ж тебя все равно живым отсюда не выпущу. Давай, бери железяку. Скорей отмучаешься.
Фандорин инстинктивно обхватил локти ладонями и метнулся в сторону из освещенного пятна, но луч в два счета нашел его.
– А особенно я люблю сажать по движущейся мише…
Сергеев так зашелся в смехе, что аж захрипел. Фонарь качнулся, вывернувшись вбок, осветил лицо полковника, и стало видно, что глаза у Владимира Ивановича удивленно выпучены, а сам он свешивается из дыры как-то слишком уж отчаянно, будто кто-то придавил его сверху ногой.
Зычный, уже однажды слышанный Николасом голос с сильным грузинским акцентом проревел:
– Coco – козел? Это ты козел, оперюга поганый!
* * *
– Зачем грубо говоришь, Гиви? – послышался другой голос, тоже с акцентом, но только совсем легким. – Ты теперь банковский работник, будешь начальником департамента. Нехорошо, дорогой, отвыкай.
Иосиф Гурамович Габуния, Большой Coco – собственной персоной, а с ним, надо полагать, бойцы его тайного «Эскадрона». Господи, каких еще сюрпризов следует ждать этой нескончаемой ночью?
– Иосиф Гурамович! – заизвивался Сергеев, тщетно пытаясь вывернуться. – Скажите ему, чтобы убрал ногу с моей спины. Я всё объясню! Тут сложная двойная игра с подставкой по резиденту-ре. Я провел многоходовую комбинацию, вышел на Седого, и теперь он у нас в кармане. Как раз сегодня собирался завершить операцию и обо всем, вам доложить. Результат блестящий. Теперь я знаю, в чем состоял…
Не умолкая ни на секунду, предприимчивый полковник, рукой с фонарем упиравшийся в край дыры, умудрился другую руку – с пистолетом – незаметно просунуть себе подмышку. Фандорин, наблюдавший за этим маневром снизу, хотел было крикнуть кавказцам, чтобы остереглись, но передумал. Пусть эти пауки сами разбираются, кто у них в банке под названием «Евродебет» сильней. Личные перспективы некоего магистра при любом исходе выглядели незавидными.
Владимир Иванович резко повернулся, просунув руку как можно дальше, вероятно, хотел проделать в свирепом Гиви вертикальное отверстие, но «эскадронец» и сам был не дурак. Сверху донесся громкий хлопок, и полковник, так и не успев нажать на спусковой крючок, полетел головой вниз. Труп сделал свечку, ударился о землю и, совершив нелепый кувырок, растянулся во весь рост.
Упал и фонарь, но не разбился и не погас. Однако магистра сейчас интересовал не столько источник света, сколько средство самообороны – в руке мертвого Владимира Ивановича чернел компактный, короткоствольный пистолет.
Фандорин сделал быстрое движение и тут же услышал сверху выразительное цоканье:
– Це-це-це. Нэ надо, да?
Получалось, что с самообороной ничего не выйдет – треклятый Гиви слишком хорошо знал свое ремесло. Делать было нечего и деваться некуда, Николас был заперт в пыльном склепе, где компанию ему составляли один древний скелет и три свежих покойника.
– Здравствуйте, Николай Александрович, – поздоровался с затравленным магистром невидимый Габуния. – Сколько у вас сегодня приключений. Раз уж вы там, внизу, давайте поглядим, из-за чего столько народу положили. Ужас какой – просто половецкое побоище. Ну, что там у вас за клад такой?
Что ж, подумал Николас, в конце концов не самый ужасный финал. Рановато, конечно, но это уж как на роду написано. Со стороны Большого Coco даже гуманно, что он дает приговоренному возможность удовлетворить перед смертью любопытство. Разве не для того рождается человек удовлетворить любопытство, узнать некую тайну и потом умереть?
Экклезиастическое философствование бедного магистра объяснялось тем, что он вдруг почувствовал себя смертельно усталым. В самом деле, сколько можно подвергать психику и нервную систему перепадам между обреченностью и надеждой? Готовился умереть от руки балагура Шурика – спасся. Думал, что примет смерть от вероломного полковника – опять пронесло. Пронесло, да не вынесло. Теперь уж надеяться больше не на что.
Молча, не снисходя до каких-либо объяснений и тем более молений о пощаде, Фандорин поднял фонарь и приблизился к прогнившей рогоже. Стянул ее в сторону и ахнул.
На земляном полу лежала большая книга в редкостной красоты серебряном окладе, сплошь выложенном желто-красно-бурыми каменьями. Серебро от времени почернело, но шлифованные самоцветы – а их тут были сотни заиграли, засверкали отраженным светом.
– Ай, фотоаппарата нет! – раздался с потолка восхищенный голос Большого Coco. – Какая картинка!
Николас осторожно раскрыл тяжелую обложку, увидел пергаментный титульный лист с выцветшими (а некогда, вне всякого сомнения, золотыми) греческими буквами ручного тиснения:
Замолеус Мафематики
Трепет и восторг переполнили душу магистра, забывшего в этот волшебный миг и о направленном ему в спину дуле, и о страшных событиях последнего часа, и о скорой неминуемой смерти.
Этой книги касалась рука Корнелиуса фон Дорна! Что может быть такого уж страшного в древнем математическом трактате? Почему Корнелиус в своем письме дважды заклинает сына не трогать фолиант? Сейчас тайна будет раскрыта. Какое счастье, что манускрипт написан именно на долговечном пергаменте, а не на бумаге.
Он перевернул лист и вскрикнул. Увы, все остальные страницы были не пергаментные и даже не бумажные, а папирусные, и от неправильного хранения совершенно истлели, превратились в труху! Текст погиб безвозвратно!
Николас склонился низко-низко. Сквозь дыру, проеденную временем, проглядывало несколько уцелевших строчек. Кажется, древнееврейские письмена?
Забывшись, магистр придвинул книгу поближе к стоявшему на полу фонарю, и прямоугольник иссохшего папируса, очевидно, сохранявший форму лишь из-за неподвижности, рассыпался кучкой праха. Остался только оклад да пергаментный титул, очевидно, присоединенный к книге в более позднее время.
Всего одна книга? Николас разочарованно огляделся по сторонам. А где же вся Либерея?
Из земли, где только что лежала передвинутая книга, торчал какой-то кусок дерева или, скорее, корня. А более ничего. Совсем ничего.
Всё понятно, уныло подумал Фандорин. Корнелиус, разумеется, был небольшим грамотеем – да и с чего бы мушкетерскому капитану разбираться в книгах и мудреных словах? Он плохо себе представлял смысл термина «либерея» – полагал, что это означает просто «книга», а не «собрание книг». Добыл где-то (вероятнее всего у того же Артамона Матфеева) том из коллекции Иоанна Грозного, древний и в драгоценном окладе. Этакий фолиант и в семнадцатом веке стоил баснословных денег. Перед тем как отправиться в ссылку вслед за своим начальником, фон Дорн припрятал добычу, надеясь, что опала продлится не вечно, а если даже помилования и не будет, то «Иванова Либерея» (в смысле – «книга из библиотеки царя Ивана») достанется хотя бы его потомку. Далекий от книжности капитан не знал, что без герметизации папирус долго в подземелье не продержится. Да и, скорее всего, его вообще интересовал не текст, а великолепный оклад.
Что означают слова «не имай души спасения ради» и еще потом, ближе к концу, «да любопытства своего не пытай Христа Господи ради и нипочему Замолея того не имай»? Быть может, книга была краденая и Корнелиус предостерегал сына от попытки выставить фолиант на продажу? Это, увы, не исключено. Капитан был обычным искателем приключений, прибывшим в Россию на поиски богатства. Вряд ли он побрезговал бы взять то, что плохо лежит – например, дорогую книгу из собрания своего покровителя…
– Что это такое? – вывел Фандорина из задумчивости голос банкира. Что это блестит? Драгоценные камни? Это шкатулка, да?
– Нет, – ответил Николас, не оборачиваясь, и усмехнулся. – Это и есть та самая «Иванова Либерея». Радуйтесь.
– Что-что? – удивился Иосиф Гурамович. – Либерея? Это еще что такое? Книга, что ли? Это вы ее столько времени искали? По улицам ходили, шаги считали, в развалинах рылись. Мне Гиви каждый день докладывал. «Ничего не понимаю, чем люди занимаются», говорил. Что тут у вас, а? Из-за чего Седой такие огороды нагородил?
Непохоже было, что Габуния притворяется. Зачем? И перед кем – перед без пяти минут покойником?
Оставить что ли его, гада, в неведении, подумал Фандорин. Пусть лопнет от любопытства, жирный пузырь. Но мелочиться в эти последние минуты не хотелось, после испытанного разочарования настроение Николаса изменилось – стало строгим и торжественным. Не суетиться, держаться с достоинством. Это единственное, что остается человеку на исходе нескладной, глупо прожитой жизни.
В нескольких скупых предложениях магистр объяснил банкиру, в чем состоял смысл поисков. Смотрел Николас при этом не на черный квадрат, откуда скоро грянет гром смерти, а на радужно искрящийся оклад книги, да на переливчатые отсветы, что придавали мрачному склепу вид сказочной пещеры.
– Тот самый Иван Грозный? – ахнул Coco. – Скажи, а? Теперь ясно, с чего Седой так завелся. Молодой он еще, на романтику падкий.
Потом Иосиф Гурамович вдруг понизил голос и вкрадчиво сказал:
– Николай Александрович, вы что думаете с обложкой этой делать? Неужели государству будете сдавать, за награду в четверть стоимости? Скажу как финансист: не советую. Я отсюда плохо вижу, но если это у вас там желтые сапфиры, то у нашего государства на 25 процентов стоимости такого клада всей казны не хватит. Даже если это опалы – все равно не дадут. Придерутся к чему-нибудь и надуют, я их знаю. Продайте лучше мне, а? Я вам честную цену дам – треть рыночной. Пускай Седой от зависти лопнет. Соглашайтесь, Николай Александрович. Все равно за границу вам такую штуковину не вывезти.
Тут уж Николас обернулся. Что это – издевательство? Что-то больно изощренное.
– Берите свою Либерею и поднимайтесь сюда, – сказал Coco. – Светает уже. Гиви сейчас милицию вызовет, нам с вами лучше уехать.
* * *
– Я должен вам кое-что объяснить и принести свои извинения, – сказал Габуния, поднимаясь из-за огромного эбенового стола навстречу Фандорину.
Ночью (а вернее, уже на рассвете) разговора не получилось – после перенесенных потрясений магистр был в состоянии, близком к шоку. Выбравшись из склепа в подвал, оттуда во двор, а из двора на улицу, где ждала целая вереница бегемотообразных джипов, Николас почувствовал, что у него кружится голова. Сев на скрипучее кожаное сиденье, Фандорин прислонился виском к мягкому плечу банкира и провалился в глубокий, обморочный сон, от которого очнулся лишь девять часов спустя в квартире на Киевской. Открыл глаза, увидел на стуле перед диваном неподвижного брюнета с лихо подкрученными усами. Это и был Гиви, уже дважды спасший магистру жизнь.
– Сэйчас чашку кофэ по-тбилисски и поедэм к шефу, – строго сказал командир габуниевского «Эскадрона».
Николас приподнялся на локте, заозирался вокруг.
– Обложку на экспертызу отдали, – объяснил Гиви, не дожидаясь вопроса.
Дальше было всё, как он сказал: чашка густого, крепчайшего кофе, холодный душ, гонка на бешеной скорости с мигалкой прямо по разделительной полосе в сторону центра, тихий Гнездниковский переулок, офис «Евродебета». Странно было только одно – в председательский кабинет Фандорина почему-то провели не через секретарский предбанник, как в прошлый раз, а по черной лестнице, через боковую дверку. Николас так и не понял, к чему теперь эта конспирация.
Беседа, стало быть, началась с извинений.
– Я нехорошо с вами поступил, Николай Александрович, – сказал банкир, сокрушенно опустив голову, отчего двойной подбородок сделался тройным. – Я вас использовал. Это могло стоить вам жизни, хотя Гиви и его ребята за вами приглядывали.
– Ребята из «Эскадрона»? – блеснул осведомленностью Фандорин.
Иосиф Гурамович восхищенно закатил глаза, как бы отдавая дань проницательности собеседника.
– Да. Это специальное подразделение, которое я создал, когда узнал, что начальник департамента безопасности завербован моим конкурентом. Получилось очень удобно: Седой думал, что все про меня знает, а сам знал только то, что я подсовывал Сергееву. Ох уж эти кагебешники! Им всегда мало быть исполнителями, обязательно рвутся в кукловоды.
Магистр насупился:
– Вы поручили меня попечению Сергеева нарочно, чтобы посадить на крючок Седого? А ваши люди тем временем следили и за мной, и за Сергеевым.
– И за самим Седым, конечно, – подхватил Габуния. – И видите, как удачно всё получилось. Седой остался с носом и при этом без рук: его левая рука, Владимир Иванович Сергеев (большой был грешник, да простит его Господь) отсекла правую руку, нехорошего человека Шурика (этого Господь все равно не простит, так что и просить не буду). Отсекла – и сама отсохла, потому что Гиви нашего полковника застрелил. Жалко, конечно, а как было не застрелить? Ну да ничего, адвокаты у меня первоклассные, они докажут, что это была адекватная самооборона. Разрешение на оружие у Гиви имеется, всё честь по чести. Его ребята – вот молодцы – сняли скрытой камерой, как Седой с Сергеевым встречался, и с Шуриком тоже. Пленочка уже в ГУБОПе. Пусть покрутится Седой, пусть пообъясняет, что за дела у него были с этим отморозком. Не до «Вестсибойла» теперь будет Владику. Шиш ему с ткемали, а не тендер.
Иосиф Гурамович сладостнейшим образом улыбнулся, а Николас, глядя на приятно округлое, в бульдожью складочку, лицо банкира, испытал чувство, близкое к умилению. Прав мудрый шеф-редактор журнала «ТелескопЪ», задумавший сделать спецномер о цивилизационных процессах в российском бизнесе. Какие ласкающие слух западного человека слова: адвокаты, адекватная самооборона, разрешение на оружие! Никаких «замочить», «закатать в асфальт», «размазать по бамперу». Алтын могла гордиться своим «таргетом».
– Вот как у нас нынче, Николай Александрович, – скромно сказал Большой Coco, будто подслушав мысли Фандорина. – Все проблемы решаем культурно, по закону. Время пиратов вроде Седого уходит в прошлое. Через три-четыре года их вообще не останется.
– А утаивать клад, принадлежащий государству, это тоже по закону? не удержался от выпада Николас.
Иосиф Гурамович обиженно надул губы – Слушайте, нельзя же всё сразу. Вчера еще по деревьям лазили и друг друга кушали, а сегодня уже улицу на красный свет не перейди. Постепенно надо, потихоньку. Эволюционным путем. Немножко помухлевать – это можно, это по-людски. А друг друга мочить почем зря – это, извините, уже анахронизм. Я мочить буду, потом меня или моего ребенка замочат? Да! оживился Габуния и зачем-то кинулся к стенному шкафчику. – У меня великая новость! Сабрина моя ребенка ждет, сама сказала. Мне пятьдесят два года, я думал, никогда уже детей не будет! Представляете – стою перед ней и бормочу, как дурак: «Мой, мой ребенок!» А она, стерва, смеется «Помучайся, может, и не твой». Я помучился, Николай Александрович, ой как помучился. Полночи не спал, всё терзался, чей ребенок. Раньше, конечно, я бы еще больше мучился, а теперь немножко попереживал, потом скушал два пирожных и уснул. Это из-за того, что вы мне всё про меня объяснили. Мы с Сабриночкой – идеальная пара. Теперь ревную, страдаю, а на душе тепло, хорошо. Спасибо вам. Выпьем за любовь и за маленького Габунию!
И из шкафчика, как по волшебству, явились пузатая бутылка, две рюмки и ваза с шоколадом.
– Я теперь совсем не пью, – сухо произнес Фандорин, не желая показывать, что слова благодарности ему приятны. – И, кстати говоря, хочу сообщить вам, что не могу принять предложение относительно продажи вам книжного оклада. Нужно уважать законы страны, в которой находишься. Так что верните мне обложку, я передам ее представителям городских властей. Я не буду настаивать на том, чтобы вознаграждение мне выплатили немедленно. Можно по частям или потом, через несколько лет, когда российская экономика окрепнет.
Иосиф Гурамович грустно сжевал конфету, несколько раз тяжело вздохнул.
– Ах, Николай Александрович, дорогой, не хотел вас расстраивать, да всё равно придется. Возьмите свой оклад, вон он лежит, в коробке из-под сканера. Эксперты говорят, что обложка представляет историческую ценность – это работа русских мастеров середины шестнадцатого века. А вот материальная цена невелика. Серебро невысокой пробы да несколько сотен камешков. Если быть точным, шестьсот шестьдесят. Было на шесть больше, но они куда-то подевались – вместо них пустые гнезда. Это не желтые сапфиры и не опалы. Строго говоря, это вообще не камни, а шлифованные кусочки вулканического стекла. Наверно, в средневековой Руси оно считалось большой редкостью. А сейчас такого добра у нас пол-Камчатки. Зря, выходит. Седой всю эту кашу заварил.
– Ну и ладно, – не слишком расстроился Фандорин. – Сдам в музей, пусть будет память о Корнелиусе фон Дорне. И статью напишу. Ведь моя находка косвенно подтверждает версию о том, что библиотека Ивана Грозного – не выдумка. Раз книга Замолея существовала в действительности, значит, дабеловский список – не фикция, а документ, заслуживающий доверия. Хоть и не очень большое, а все-таки открытие. Прощайте, господин Габуния. Засиделся я у вас в Москве. Пора домой, в Англию.
Он протянул банкиру руку, но Иосиф Гурамович прощаться не стал, а вместо этого взял магистра за локоть.
– Послушайте, Николай Александрович, зачем вам в Англию? И что за интерес для мужчины делать «не очень большие открытия»? Не ваша это стезя – пыль в архивах глотать и научные книжки писать, ей-богу. Мне Гиви каждый вечер кассеты давал, съемки скрытой камерой. Как вы по улицам ходили, дома рассматривали, в блокнотик писали. Смотрел я на вас – удивлялся. Как подменили англичанина! Такой стал энергичный, увлеченный, счастливый! Про Сулико поет! Сразу видно – человек своим делом занимается. Вы знаете, в чем ваше дело, в чем ваш настоящий талант?
– Нет, – ответил внимательно слушавший Фандорин. – Не знаю. Точнее, знаю, что никакого таланта у меня нет. Как, впрочем, у большинства людей.
– Про большинство людей не скажу – не знаком, а про вас, дорогой Николай Александрович, знаю твердо. Вы мне три таких совета дали, что за них миллиона не жалко. Долларов. Я вам век благодарен буду, клянусь! Кушаю в свое удовольствие и не переживаю – так? – Coco выставил толстый мизинец и в подтверждение своей искренности немедленно скушал еще одну конфету. Жена мне козью морду делает, а я только жмурюсь от счастья – так? Впервые в жизни! – Тут был поднят второй палец, безымянный, украшенный массивным золотым кольцом, а там не заставил себя ждать и средний палец, с бриллиантовой печаткой. – И с Богом на лад пошло, честное слово. Я после того разговора с вами молиться перестал. Чего, думаю, лицемерить, если не верю. А сегодня утром, как с Таганской вернулись, вдруг захотелось перед иконой встать и помолиться. Ни за чем – просто так! Ни о чем не просить – ни о тендере, ни о шмендере, ни о возвращении двух миллионов, которые у меня вчера налоговая полиция счерномырдила. Просто помолиться и всё. Помолился – ихорошо стало. Вы понимаете, что это значит?
Габуния три растопыренных пальца убрал, а вместо них поднял один, но зато указательный и многозначительно воздел его к потолку.
– Понимаю, – кивнул Фандорин, вспоминая, чем там заканчивается песня про Кудеяра и двенадцать разбойников. Кажется: «Господу Богу помолимся»?
– Ай, ничего вы не понимаете. Вы талант свой не понимаете! У вас, Николай Александрович призвание – людям советы давать. Это самый редкий, самый драгоценный дар! Вы на людей любопытный, вы умеете вмиг себя на место другого поставить, а чутье у вас лучше, чем у моей Жужи. Нет ничего ценней, чем вовремя данный хороший совет. Не нужно вам в Англию! Это дураку везде счастье, а умный человек должен понимать, где ему на свете место. Умный человек должен понимать, что есть понятия «объективно лучше» и «субъективно лучше». Объективно в Англии жить лучше, чем в России – кто спорит. Но именно вам, Николаю Александровичу Фандорину, субъективно лучше здесь. А я вам в этой связи еще одну важную вещь скажу. – Coco опять поднял палец. – Всему объективному грош цена, значение имеет только то, что субъективно. В Англии вы, дорогой Николай Александрович, закиснете, да и не нужны вы там с вашим даром.
Где и давать советы людям, если не у нас, в России. Она и называется так – Страна Советов. И тут я от лирики перехожу к деловому предложению. Иосиф Гурамович отодвинул вазу с конфетами, как бы давая понять, что разговор вступает в официальную фазу. – Давайте создадим консультационную фирму нового типа, куда всякий человек, попавший в трудное положение, может обратиться за советом, и ему помогут. Я уже и название придумал: «Палочка-выручалочка». Можно по-английски: «Мейджик уонд». Я вам офис сниму, оборудование закуплю – компьютеры там, факсы-шмаксы. Рекламу обеспечу. А главное клиентов буду поставлять, солидных людей. Доходы пополам, идет?
– Вы с ума сошли! – воскликнул Николас, только теперь поняв, что банкир говорит всерьез. – Что за бред?
– Хорошо. – Габуния успокаивающе поднял ладони. – Вам 65%, мне 35%, но тогда так: когда совет понадобится мне самому, будете давать пятидесятипроцентную скидку. По рукам?
– Да не хочу я жить в вашей России! – задохнулся магистр. – Это опасно для здоровья и психики!
– Ах да, хорошо что напомнили. – Иосиф Гурамович опасливо покосился на дверь предбанника. – Вас тут одна психованная девица разыскивает, маленькая такая, но жутко злая. Журналистка. Сначала звонила, угрожала. Говорила: «Я знаю, это вы Нику похитили, больше некому. Если с его головы упадет хоть волос, я вас уничтожу». А теперь в офис повадилась ходить. Запретил было в банк ее пускать – так она к входной двери наручниками приковалась, пришлось выдать пропуск, а то клиентов распугивает. Милицию я вызывать не велел – все-таки ваша знакомая, неудобно. Садится в приемной и сидит с утра до вечера, в обед бутерброд ест. Секретарши ее боятся. Неделю уже через черный ход к себе хожу. Вышли бы вы к ней, успокоили. Или вы тоже ее боитесь?
Николас молча развернулся и хотел сразу выбежать в приемную, но сначала все же выглянул наружу через щелку.
* * *
Алтын сидела в кожаном кресле, где свободно могли бы разместиться по меньшей мере еще две таких же пигалицы. Брови журналистки были сурово сдвинуты, колени непреклонно сомкнуты. На полу стоял черный рюкзачок.
За двумя столами, сплошь уставленными всевозможной офисной аппаратурой и похожими на неприступные блокпосты, окопались две секретарши, одна постарше, другая молоденькая, но обе чопорные и несказанно элегантные.
– Я вам в сто пятидесятый раз объясняю, – унылым голосом говорила та, что постарше, с прической в виде платинового шлема. – Иосиф Гурамович в командировке, сегодня его тоже не будет.
– Если б он был в командировке, я бы знала, – отрезала Алтын и вдруг впилась глазами в дверь начальственного кабинета – должно быть, заметила щель.
Прятаться дальше не имело смысла. Николас распахнул дверь и, широко улыбаясь, протянул руку:
– Алтын, как я рад тебя видеть! Видишь, со мной всё в порядке.
Журналистка резиновым мячиком вылетела из кресла и бросилась к Фандорину. Судя по такой эмоциональности, рукопожатия было явно недостаточно. Устыдившись своей британской замороженности, Николас на ходу перестроился и развел руки в стороны, готовый заключить Дюймовочку в объятья.
Алтын с разбегу подпрыгнула и со всей силы врезала магистру жестким кулачком в зубы.
– За что?! – взвыл Николас, зажимая ладонью разбитый рот.
– За всё! – яростно выкрикнула бешеная татарка. – За то, что сбежал и не объявлялся! За мои слезы! За сто долларов! За «классный перепихон»!
Краем глаза Фандорин увидел, что секретарши так и замерли за своими пультами.
– Но ведь это нарочно! – тоже закричал он, потому что иначе она бы не услышала. – Для маскировки!
Алтын уперла руки в бока, обожгла его ненавидящим взглядом снизу вверх.
– Убить тебя мало за такую маскировку! Я, как дура, переживаю, что он голодный, позвонила маме, попросила, чтобы она ему поесть принесла! Она приходит – там прелестная записочка и сто долларов! Ну и объясненьице у меня потом было!
Врезала магистру еще раз – теперь в живот. Слабее, но все равно ощутимо.
– А это за то, что я ни одной ночи нормально не спала. Ты что, не мог позвонить? Я думала, тебя на свете нет. Думала, ежика совы съели! – Алтын издала странный звук, отчасти похожий на всхлип, но черные глаза при этом остались сухими и все такими же непримиримыми. – Сижу тут как маньячка с ножом в рюкзаке. Хотела этому жирному борову Coco брюхо за тебя вспороть!
Она все так же бесслезно всхлипнула, кинулась назад к креслу и достала из рюкзачка хлебный нож, знакомый Фандорину по бескудниковской квартире. Одна из секретарш вскрикнула, другая вскочила на ноги и потянулась к красной кнопке, что неприметно расположилась на стене чуть выше поверхности стола.
Николасу стало невыносимо стыдно. Какой же он эгоист! Да, он позвонил, услышал ее голос, убедился, что жива и успокоился. А каково было ей? Он совершенно об этом не думал. С другой стороны, мог ли он предполагать, что из-за какого-то недовинченного британца Алтын лишится сна и даже замыслит смертоубийство?
Фандорин подошел к маленькой журналистке и дрожащим голосом сказал:
– Я так виноват перед тобой. Сможешь ли ты когда-нибудь меня простить?
– Нет! – злобно ответила она. – Никогда! Наклонись, юшку вытру. Смотреть противно.
Николас, которому не слишком ласково вытирали платком окровавленные губы, смущенно покосился на невольных свидетельниц этой африканской сцены и увидел, что молоденькая секретарша широко-широко раскрыла глаза, а вторая, платиноволосая, убрала руку от кнопки и подает ему какие-то знаки: шепчет что-то, кивает – вроде как подбадривает или даже подгоняет. В каком, собственно, смысле?
Он перевел взгляд на Алтын. Такая маленькая, а такая опасная и непрощающая. Малодушно промямлил:
– Как же мы с тобой будем?..
Хотел сказать «дальше», но не договорил, потому что она сама сказала – ему нет прощения. Никакого «дальше» у них быть не может. Эта мысль вдруг показалась ему совершенно невыносимой.
Ответ прозвучал неожиданно. Можно даже сказать, загадочно.
Алтын оценивающе осмотрела все два метра николасова роста, покачала головой и вздохнула:
– Да, это будет непросто. Но ничего, как-нибудь приладимся.
Николас решил, что ослышался или же – в силу своей испорченности и неумеренного воображения – неправильно понял, но сзади раздалось прысканье.
Молоденькая секретарша хихикала в ладошку. Зато вторая смотрела на долговязого магистра и маленькую брюнетку со странным выражением, одновременно мечтательным и грустным.
Алтын взяла Фандорина за руку.
– Ладно, Ника, будет публику развлекать. Едем домой.
Он шел за ней по коридору, стараясь делать шаги покороче, и думал: что же там было за слово такое, в письме Корнелиуса? Единственное, которое не сохранилось. «Отодвинь книгу и ….» Отодвинь – и что?
Приложение:
Лимерик, сочиненный Н.Фандориным два месяца спустя, в день бракосочетания
Летят перелетные птицы,
Чтоб вовремя с Севера смыться.
Но я же не гусь,
Я здесь остаюсь.
На кой мне нужна заграница?
Глава шестнадцатая
И на старуху бывает проруха. Мешок золота. Amour impossible, или луна в болоте. Родоначалие русских Фандориных. Отодвинь и …
Не зря гнал капитан фон Дорн доброго коня галопом по темным улицам, не зря терзал благородного текинца шпорами и хлестал плеткой. Успел в казарму к самой побудке и самолично проверил готовность каждого мушкетера. В половине пятого четыре плутонга, все сто двадцать четыре человека стояли во дворе квадратом. В свете факелов блестели ребристые шлемы и лезвия алебард. Корнелиус рассудил, что мушкетов сегодня в караул лучше не брать – все равно, как бы ни повернулось дело, палить в Кремле нельзя, а вот пустить в ход древки алебард очень возможно, что и придется.
Завтрак – кружку горячего сбитня и по два пирога – солдаты съели не выходя из строя, потому что в любую минуту мог прибежать нарочный из боярского терема. Простояли так час, начали мерзнуть. Фон Дорн отпустил два плутонга греться. Через четверть часа вернул во двор, дал погреться двум остальным. Сам холода не чувствовал – все-таки не стоял на месте, расхаживал по двору. И тревожился, чем дальше, тем сильнее. Происходило что-то непонятное.
В семь часов не выдержал, пошел на боярский двор узнавать, что стряслось. Уж не проспал ли канцлер великое дело?
Нет, Артамон Сергеевич не спал. Капитан нашел его в кабинете, где Матфеев и Иван Артамонович, оба в узорчатых кафтанах, под которыми позвякивали кольчуги, сидели у стола и, судя по хмурым лицам, вели какой-то непростой разговор.
– А, капитан, – обернулся на просунувшегося в дверь фон Дорна боярин. – Я про тебя и забыл, не бери в обиду. Службы тебе сегодня не будет. Отпускай своих солдат. После сюда приходи, говорить с тобой буду.
Озадаченный, Корнелиус вернулся к роте, велел всем идти в казарму, но на всякий случай держаться кучно, по плутонгам. Ну, как передумает боярин?
Когда вернулся в хоромы, Артамон Сергеевич был уже один.
Говорил коротко, хмуро:
– Ночью враги мои собрали Думу без меня. Еще тело государево лежало не прибранное. Таисий, пес латинский, вместо того чтоб молитвы над усопшим читать, тайно разослал гонцов по ближним боярам. Васька Галицкий с Сонькой говорили с каждым. Кого улестили, кого припугнули. Многие, кого я за союзников держал, переметнулись. Оно и понятно – слабая власть боярам слаще, чем сильная. При мне бы не забаловали… Теперь всё. Царем поставили Федора. Постановили отнять у меня большую печать. Стрелецкий и Малороссийский приказы, а еще Аптекарский – это, наверно, чтоб государя не отравил или колдовским снадобьем не употчевал. – Матфеев горько усмехнулся. – Посольские дела пока за мной оставили. Через месяц, много через два отберут и их. Пошлют воеводой куда-нибудь в Царевококшайск, а там, вдали от Москвы, и вконец добьют. Вот так. Корней. Надо было не пристойность блюсти, а еще вчера, над смертным ложем государевым, их за горло брать. И на старуху бывает проруха.
Фон Дорн стоял в струнку, вникал в смысл страшного известия. Высоко сияла звезда Артамона Сергеевича, да взяла и враз погасла. Его в ссылку, а куда тех, кто ему верно служил? Хорошо еще, если обратно в полк загонят.
– Больше тебе состоять при мне незачем, – сказал Матфеев, словно подслушав фондррновы мысли. – Пропадешь ни за что. Служил ты мне исправно, за это вот тебе награда: отпускная грамота, чтоб ехать из Русского царства беспрепятственно куда пожелаешь, и мешок червонцев. Что мне теперь золото? Все равно на казну отпишут. Уезжай, капитан, пока не поздно. Вчера отбыли шведские купцы, держат путь в Ревель. Сани у них груженные товаром, медленные. Догонишь легко. Ну, целуй руку и прощай. Не поминай Артамона Матфеева лихом.
В залу из кабинета Корнелиус вышел, утирая слезы. Мешок был отрадный, тяжелый. По весу судить – лежало в нем никак не меньше тысячи золотых.
Из веницейского кресла навстречу капитану поднялась легкая фигурка. Александра Артамоновна, Сашенька!
– Мне всё ведомо, – стремительным шепотом заговорила боярышня. Батюшка сказывал. Уезжаешь? Что ж, дай тебе Бог, Корней, счастья сыскать. А я и так знала, что нам с тобою не судьба. Раньше я больно высоко летала, теперь вот вниз паду, о землю разобьюсь. Прощай, mon amour impossible[22]. По-русски-то так и не скажешь, стыдно.
Сашенька обхватила высокого мушкетера за шею, быстро поцеловала в губы, и прежде чем растерянный Корнелиус успел ответить на объятье, выбежала из залы прочь.
К себе фон Дорн возвращался в глубокой задумчивости.
Главное тут было не слушать сердца, потому что оно, глупое, задумало Корнелиуса погубить.
Ведь ясней ясного, что нужно делать. Забрать книги из алтын-толобаса и мчать вдогонку за шведским караваном. Продав драгоценные камни с окладов, рыцарь фон Дорн станет богат и свободен, жить же будет не в этой дикой, нелепой, опасной стране, а в милой Швабии. Это во-первых.
Оставаться с Матфеевым безумно, потому что боярин обречен. Это во-вторых. Такого большого человека, конечно, не казнят и на дыбу не подвесят – не при Иване Грозном живем, но вот скромного начальника стражи, склоняя к оговору на опального канцлера, очень запросто сволокут в пытошную. Корнелиус содрогнулся, вспомнив палача Силантия, клещи в угольной жаровне и веревку под потолком.
Ну и, наконец, третье. Александра Артамоновна хороша, спору нет. Но, если вдуматься трезво, без любовного охмеления, барышня как барышня, ничего особенного. Почему он влюбился в Сашеньку? Только потому, что она одна на всю Московию похожа на настоящую европейскую девицу благородного рода и хорошего воспитания. Но ведь не мальчик уже, повидал на своем веку всяких барышень и дам, не говоря о простых девках и бабах. Пора бы понимать. В Амстердаме или тем более Париже таких, как Сашенька, а то и получше, сыщется сколько угодно. Особенно если ты сказочно богат, недурен собой и совсем еще не стар.
Нет-нет, решено, успокоился Корнелиус, довольный, что безрассудное сердце умолкло под натиском разума. Завтра же утром забрать из тайника Либерею и в путь.
Самое позднее – послезавтра. Уж во всяком случае не позднее, чем через неделю. Догонит шведов где-нибудь за Торжком.
Капитан вздохнул и замотал головой, отгоняя непрошеное видение: серые глаза Сашеньки, когда они посмотрели на него в упор, переносица в переносицу. Mon amour impossible…
Вспомнилась арапская притча. Досидел-таки крокодил в своем болоте, дождался, чтоб луна упала к нему прямо в когтистые лапы.
Пожалуй, можно в Москве даже на месяц задержаться. Шведский караван не последний, будут и другие. Больше чем на месяц, конечно, опасно, а на месяц ничего, можно. Так быстро Милославским боярина не сожрать. Да и неприлично, пока траур по государю.
А с книгами так. Забрать перед самым отъездом. Пусть полежат в тайнике, так спокойней. Труп Адама Вальзера в подземелье не найдут, да и искать сильно не станут. Решат, что колдун-немчин сел на помело и улетел на свою басурманщину либо прямиком к Сатане-Диаволу.
Проникнуть в пустующий дом будет легче легкого.
Откинуть каменные плиты, спуститься в тайник.
На нос можно надеть бельевую прищепу, чтоб не нюхать мертвечину. А дальше совсем просто. Вот она, Либерея, под вершковым слоем земли.
Отодвинь скверную книгу и копай.
Примечания
1
откуда не вернешься (англ.)
2
грабить (англ.)
3
Сначала честь, остальное потом (лат.)
4
Гляди, гляди-ка! (нем.)
5
«Аист и колесо» (нем.)
6
Сон, сон в летнюю ночь (англ.)
7
Кругом! (нем.)
8
Ясно? (нем.)
9
дыра (нем.)
10
что дозволено Юпитеру (лат.)
11
светлость (нем.)
12
Помогите!(нем.)
13
Что вы здесь делаете, дорогой сэр? (англ.)
14
завтра – целый мир (нем.)
15
Понял или нет? (нем.)
16
Ваше величество! Я… (нем.)
17
плохие люди (англ.)
18
судите сами (англ.)
19
лицом к лицу (англ.)
20
пара пустяков (англ.)
21
стопроцентно верный (англ.)
22
моя невозможная любовь (фр.)
Алтын-ТолобасБорис Акунин
Внеклассное чтение
Персонажи и учреждения, упомянутые в этом произведении, являются вымышленными. Любое сходство с реальными людьми и организациями либо с подлинными событиями носит случайный характер и не входило в намерения автора.
Автор благодарит за помощь Милу, Ирину, Федора, Сергея, Виктора и Вовочку
Глава первая
Рассказ неизвестного человека
Далась им эта любовь, подумал Собкор, шагнув на эскалатор и разглядывая наплывающий сверху рекламный щит. Реклама была такая: рука в старинной кожаной перчатке держит пышную розу за шипастый стебель, внизу двустишье:
Чтоб не пораниться колючками любви,
«Трех мушкетеров» ты на помощь позови.
И ниже готическими буквами: «Презервативы „Три мушкетера“. Размеры „Портос“, „Атос“, „Арамис“».
Стишки, конечно, дрянь, но с формальной точки зрения и они тоже поэзия. Разве не странно, что из трех основных инстинктов – насыщения, самосохранения и продолжения рода – поэзия зациклилась именно на третьем, наименее важном. Есть ли хоть одно гениальное стихотворение, воспевающее чувство голода или страха? Нету. А между тем пустое брюхо или смертный ужас – ощущения посильней любовного томления. Подумаешь, любовь. (Тут Собкор сердито покачал головой.) Теперь вот никакой любви нет, она пятьсот семнадцать дней как на Ваганьковском, а ничего, жить можно. Даже еще лучше, чем прежде. А будь любовь жива, Великая Тайна нипочем бы не открылась. Жил бы себе дурак дураком – «Поле чудес» смотрел да грядки на даче копал. А потом помер бы слепым бараном, не найдя Пути.
С другого плаката, уже не рекламного, а так, для улучшения настроения, Собкору посылала воздушный поцелуй девушка в метрополитеновской форме. «Легкого вам пути», было написано под девушкой. Он вежливо поклонился, сказал: «Спасибо».
Увидел щит, призывающий хранить деньги в отделениях кредитно-сберегательного товарищества «Капитан Копейкин» и уже достал блокнот – взять на заметку, для последующей проверки, но тут углядел впереди непорядок: какой-то парень стоял рядом с размалеванной девицей, загородив проход. Собкор поднялся на несколько ступенек, тронул нарушителя за плечо, сказал:
– Стойте справа, проходите слева.
Нарушитель открыл было рот – наверное, собирался сказать грубость, но, повнимательнее посмотрев в строгие, ясные глаза Собкора и задержавшись взглядом на широких плечах (вот они, утренние пробежки и гантели), посторонился.
Пришлось и дальше идти пешком, хотя до верха было еще ого-го сколько. Ничего, это полезно для укрепления мышц.
Больше слева никто не стоял, но, пока поднимался, Собкор успел сказать «Нет» плакату шампуня, призывавшему: «Скажите „нет“ перхоти», и спросить «Как?» у тетки со значком «Хочешь похудеть, спроси меня как». – Что? – сначала удивилась тетка, а потом спохватилась, заулыбалась. – Вы хотите похудеть?
– Нет, – ответил он. – Я уже похудел. Раньше был живот, а теперь видите? – Обтянул на себе пиджак, чтобы она увидела, какая у него замечательная фигура.
– Зачем же вы тогда спрашиваете, как похудеть? – еще больше удивилась тетка.
– Я не спрашивал вас, как похудеть. Я просто спросил: как? Как вам не стыдно обманывать людей и наживаться на их доверчивости? Чтобы похудеть, нужно мало есть, и никаких других способов не существует. Я вот перестал есть и похудел на тридцать два килограмма.
Шарлатанка заоглядывалась, голос стал жалобным:
– Что вы ко мне пристали? Кто вы вообще такой?
– Собкор, – ответил он и улыбнулся, потому что звучание этого слова доставляло ему удовольствие.
– А? Чего? – растерялась тетка.
– Вы хотите знать, собкором чего я являюсь? – вежливо осведомился он. – Правды. Всего вам наилучшего. Задумайтесь, правильно ли вы живете.
Дотронулся двумя пальцами до краешка воображаемой шляпы и ступил с распластавшейся ступеньки эскалатора на серый пол вестибюля.
Так. Где тут выход на Солянку? Ага. В рекламном объявлении был только контактный телефон, по которому Собкору задали множество совершенно излишних, необязательных вопросов, но хватка у него была профессиональная, журналистская, и своего он добился, выпытал-таки адрес.
Собкор достал из кармана сложенный вчетверо лист еженедельной газеты «Эросе», развернул.
Вот оно.
СТРАНА СОВЕТОВ
Вам нужен добрый совет, но вы не знаете, к кому обратиться?
Готовитесь принять важное решение и колеблетесь в выборе?
Вам кажется, что все пропало, что выхода нет?
Безвыходных ситуаций не бывает! Выход есть всегда!
Его найдет для вас специалист по умным советам
МАГИСТР Н.ФАНДОРИН, ПРЕЗИДЕНТ «СТРАНЫ СОВЕТОВ»
– волшебного государства, куда не нужна виза и где каждого гостя встретят с уважением и пониманием.
Результат гарантирован!
Контактный телефон 7-095—8 887 777
Здоровенное объявление, во всю полосу. Собкор позвонил в рекламный отдел «Эросса», омерзительного порнографического издания, которое он регулярно покупал в киоске (надо ведь отслеживать степень падения нравов), и выяснил, что объявление на всю полосу стоит пятнадцать тысяч долларов. Значит, у специалиста по умным советам, денег куры не клюют, бизнес процветает. Ну и название – «Страна советов». Это у них, современных циников, называется стебом. Ничего, еще посмотрим, кто будет смеяться.
Здесь же, на газетной странице, мелким, дерганым почерком был записан продиктованный по телефону адрес: ул. Солянка, дом 1, офис 13-а.
Свернув лист и сунув его обратно в карман (там лежала еще одна бумага, и пальцы Собкора любовно погладили ее плотные, острые края), он двинулся налево по подземному переходу.
Каждый раз перед выездной сессией охватывало особенное волнение, пожалуй, составлявшее главную прелесть возложенной на него миссии. С чем бы сравнить это ощущение? Будто грудь всасывает не мутный московский воздух, а охлажденное шампанское, которое щекочет бронхи и трахею веселыми пузырьками. Но это не самодовольство и, упаси Боже, не кураж – мол, захочу казню, а захочу помилую. Никакого произвола, никакой предвзятости. Раз ты избран быть взыскующим оком и указующим перстом, изволь отрешиться от всего личного, не зарывайся.
А все же, знать, есть во мне что-то особенное, если избран именно я, подумал Собкор, посмотрел на себя в витрину киоска и остался доволен: статная фигура, гордая осанка, костюм – мешковатый, но элегантный, а ведь куплен еще в семьдесят седьмом, во время бейрутской командировки.
Дом номер один по улице Солянке раскинулся чуть не на целый квартал, был он с несколькими дворами и множеством подъездов. Поди-ка отыщи, где тут офис 13-а.
Ничего, нашел.
Любопытная оказалась фирма «Страна советов»: ни вывески, ни таблички. Знать, не афиширует магистр Н.Фандорин перед соседями свой бизнес.
Горячо, подсказал участившийся стук сердца, горячо!
Подъезд, правда, разочаровал. Ни охранников, ни консьержки, даже кодового замка нет – входи кто хочет. Стены облупленные, лифт допотопный.
Ясное дело: прибедняется цельнополосный рекламодатель, уклоняется от налогов, не желает делиться с обществом своими жульническими доходами.
На пятом этаже медная табличка – просто «Офис 13-а», и все. Открыла Собкору длинноногая красавица с фиолетовыми волосами и шальными зелеными глазами. Кожаные рейтузы в обтяжку, высоченные каблуки, оранжевого цвета губы.
– Я не ошибся? – спросил Собкор. – Здесь находится фирма «Страна советов»?
И холодок разочарования: а что если это просто бордель? Вот ведь и реклама напечатана не где-нибудь, а в газете «Эросс». Тогда время потрачено впустую, мелкие грешки не по нашей части.
– Абсолютно, – ответила впечатляющая девица. – Зо вас?
Это по-немецки, не сразу догадался Собкор. Означает: «Ну и?». Не очень-то любезно.
– Я прочитал в рекламе, что здесь торгуют советами… А у меня как раз такая ситуация, что очень нужно посоветоваться…
Нарочно так сказал. Если тут публичный дом, сразу дадут от ворот поворот.
Но экзотическая красотка кивнула:
– Клиент? По рекламе? Антре.
Тоже еще полиглотка выискалась. Вид офиса подтверждал гипотезу о намерении надуть фискальные органы. Бывшая коммуналка, никаких особенных евроремонтов. Коридор с какими-то гравюрками по стенам вывел в маленькую приемную: письменный стол с оргтехникой, диванчик, кактус на окне – в общем, кто честной бедности своей и все такое прочее.
Разноцветная нимфа уселась за компьютер, из чего следовало, что она здесь трудится секретаршей. Собкор только головой покачал.
Должно быть, к приходу налоговых проверяльщиков эта Гелла смывает косметику и переодевается скромницей, а то на нее достаточно посмотреть – сразу ясно, за какую работу ей платят зарплату и, можно быть уверенным, не маленькую.
– Логин? Пароль? – спросила фифа, щелкнув по клавиатуре, и Собкор снова забеспокоился – не вышло ли ошибки. Пароль?
Здесь что, какой-то закрытый клуб?
– Имя, цель визита? – вздохнув, перевела сама себя секретарша.
Окинула посетителя взглядом и наморщила носик, в точеном крыле которого посверкивал маленький бриллиант. Собкор иронически улыбнулся – стало быть, не произвел на нее солидного впечатления.
– Пишите: Николай Иванович Кузнецов. – Сделал паузу, уверенный, что это имя поколению фиолетововолосых и оранжевогубых ничего не говорит. Так и есть – секретарша как ни в чем не бывало запорхала пальцами по клавишам. – А про цель визита я, сообщу самому магистру. Можно войти?
Он кивком показал на дубовую дверь, за которой, очевидно, располагался кабинет проходимца.
– Абонент временно недоступен, – буркнула нахалка, отвернувшись от неинтересного клиента.
Достала зеркальце, полюбовалась на свою холеную мордашку. Потом поджала губы, поелозила ими туда-сюда. Он знал: это чтобы помада легла равномерней. И Люба так делала. Только помада у нее была приличного цвета, светло-розовая.
Воспоминание относилось к прежней, ненастоящей жизни, и Собкор затряс головой, отгоняя его прочь.
– Я не понял. Его нет на месте? Или у него посетитель?
Секретарша опять ответила непонятно:
– Шеф путешествует во времени. Хотите – ждите. Вон, в чилл-ауте. – И мотнула головой в сторону диванчика.
Если б были собственные дети, я бы наверное, лучше понимал язык современной молодежи, подумал Собкор. А так, без домашнего репетитора, чувствуешь себя с новым поколением каким-то иностранцем.
На столике вместо обычных журналов лежали альбомы с репродукциями. Репин, Васнецов, Лансере, Борисов-Мусатов.
Полистал немного. Хорошо раньше художники писали, не то что нынешние.
– Шит-мерд-шайзе! – Секретарша бросила зеркальце на стол. – Не розовый, абсолютно!
Выскочила из-за стола, убежала в коридор, сердито топоча каблучками.
Истеричка. Ведет себя, будто она здесь одна. Или носом чует, у кого есть деньги, а у кого их нет? Которые без денег для нее не люди.
А я теперь и есть не вполне человек, сказал себе Собкор, и внутри у него все затрепетало, потому что приближался Миг Истины, высокоторжественный момент Принятия Решения. Тут следовало положиться на первое впечатление, не искаженное фильтром логики и предубеждения, прислушаться к голосу собственного сердца, которое есть частица Бога. Не шутки ведь, человеческая жизнь на весы положена, пускай даже человечишко гад и обманщик. Права на ошибку нет, слишком высока и страшна возложенная ответственность.
Собкор поднялся и, коротко постучав, открыл дубовую дверь.
Кабинет у «президента волшебного государства» был просто тошнотворный. Во-первых, огромный монитор на столе (это у них, новых русских, такая мода – чем больше пластмассовый ящик, тем, как они выражаются, «круче»). Во-вторых, на стене висел старинный портрет какого-то царского чиновника в вицмундире (тоже мода, любой прощелыга нынче – непременно столбовой дворянин и кичится аристократическими предками). В-третьих – какие-то застекленные дипломы (насмотрелись, низкопоклонники, голливудских фильмов). А венец всему – маленький баскетбольный щит в углу. Яппи доморощенный!
И у самого видок соответствующий. Гладкомордый, подтянутый, с аккуратным пробором, в твидовом пиджачке, из кармана торчит платочек в тон галстучку. Фитнес-центр, гольф-клуб, искусственный загар, тьфу!
Н. Фандорин быстро повернул свой монитор-переросток, чтобы вошедший не увидел даже краешек экрана (знать, есть что скрывать!), и поднялся. Ну и дылда – метра два, вряд ли меньше. Губы магистра механически растянулись в улыбке, однако в серых глазах читалось недвусмысленное: принес же тебя черт.
Еще бы! Ведь в эту самую минуту решалась судьба Данилы Фондорина. Сумеет ли юный сержант Семеновского полка попасть в камер-секретари к супруге наследника престола, будущей великой императрице. Для этого нужно было пройти испытание – разгадать хитроумную загадку, предложенную Екатериной Алексеевной. При неудаче Данила попадал на гауптвахту, откуда не так-то просто выбраться, а играющий терял очки и время.
Странное занятие для сорокалетнего отца семейства – сочинять компьютерные игры, да еще в рабочее время. Добро бы на заказ, а то исключительно для собственного удовольствия. Кому еще могут быть интересны квесты и бродилки, героями которых являются твои предки, все эти присыпанные песками времени фон Дорны, Фондорины и Фандорины, секунд-майоры, камер-секретари, статские советники? Вот, может быть, когда сын подрастет…
Ах, если б получше разбираться в программировании, да иметь высококлассную аппаратуру, тогда можно было бы создать полноценную игру с анимацией и умопомрачительными эффектами, а так приходилось довольствоваться чем-то вроде диафильма. Молодую Екатерину Ника сосканировал с портрета Торелли, только убрал царскую корону. Даниле досталось лицо романтического красавца Ланского – изображений далекого предка в семье не сохранилось. Бог знает, как Данила Ларионович выглядел на самом деле.
От екатерининского камер-секретаря уцелела одна-единственная реликвия, листок с росчерком: «Вечно признательна. Екатерина». Летописец рода, Исаакий Самсонович Фандорин, живший в первой половине девятнадцатого столетия, сопроводил знаменательный документ сухой припиской: «Собственноручная роспись ЕИВ государыни императрицы Екатерины Великой», воздержавшись от каких-либо комментариев. Может, вовсе и не Даниле сулила вечную признательность Новая Семирамида – это уж были Никины предположения, хоть и вполне правдоподобные, если учесть близость предка к всероссийской самодержице.
За что признательна – вот вопрос, ответ на который теперь, два с лишним века спустя, сыщется разве что в игре «Камер-секретарь». Никакой ответственности и полный простор для фантазии, то есть абсолютная противоположность всему, чему учили Николаса Фандорина в Кембриджском университете. Жалкая участь для магистра истории: вместо того чтобы стать серьезным исследователем, превратиться в сочинителя псевдоисторических сказок. Но, поразительная штука (в этом Ника мог признаться разве что самому себе), сказки занимали его воображение гораздо больше, чем научно доказанные факты.
Скрестятся ли судьбы семеновца и великой княгини, получит ли Данила возможность оказать Екатерине таинственную услугу, которая, быть может, изменит ход российской истории, – вот к какому нешуточному перепутью подобрался Николас Фандорин, когда дверь кабинета вдруг распахнулась и на пороге возник сутулый человек в мешковатом костюме из давно позабытого синтетического материала (кажется, он назывался «кримплен»), с подложенными плечами и широкими, острыми лацканами – просто ходячий привет из семидесятых.
– Вы ко мне? – глупо спросил Фандорин (ну конечно к тебе, к кому же еще?) и стыдливым школярским движением повернул к себе монитор, чтобы человечек не увидел Данилу (вид сзади) и Екатерину Алексеевну (анфас).
Нужно было возвращаться из восемнадцатого столетия в двадцать первое.
После того как жена подарила Нике на день рождения цельнополосную рекламу в своей газете, в офис «Страны советов» валом повалили посетители. Правда, по большей части из «эроссиян», как называли себя постоянные читатели «Эросса», издания специфического или, как теперь говорят, узкопрофильного. Прежде всего «волшебным государством, куда не нужна виза», заинтересовались половые затейники, вообразившие, что магистр Н.Фандорин сулит им какие-то доселе невиданные радости плоти. Дальше приемной этот род гостей, как правило, не попадал – искателям чувственных услад не удавалось прорваться сквозь Валю. Беда в том, что новый тип посетителей пришелся Вале по душе, а отдельные представители еще и по вкусу – с такими беспутное существо, исполнявшее в фирме секретарско-ассистентские обязанности, напропалую кокетничало и подчас даже уславливалось о свидании. Николас уже начинал беспокоиться, не привлекут ли его к ответственности за притонодержательство.
Было двое посетителей иной категории, сначала мужчина, потом женщина. Оба мрачные, изъясняющиеся недомолвками. Эти вообразили, будто обещание «гарантированного выхода из любой ситуации» – реклама киллерского агентства, и пришли оформить заказ.
Мужчину, который задумал истребить нечестного бизнес-партнера, Ника сумел образумить – посоветовал отплатить вору той же монетой и даже, пораскинув мозгами, предложил остроумную схему операции под кодовым названием «Возмездие». Клиент ушел окрыленный. Обещал в случае успеха заплатить щедрый гонорар.
Заказчица, жаждавшая крови бабника-мужа, оказалась орешком покрепче. Фандорин прочел ей целую лекцию по патологоанатомии супружеских измен. Сказал, что всегда виноват не тот, кто изменил, а тот, кому изменили. Люди женятся для того, чтобы утолить свой тайный голод. Если супруг ищет удовлетворения на стороне, объяснял Николас, значит, вы не насыщаете его голода. Метаболизм любовных отношений непредсказуем: вы можете быть с вашим партнером добры и щедры, а ему, наоборот, нужна женщина злая и скупая. Вы его кормите пряником, а все его существо просит кнута. Или наоборот. А если человек мечется от одной интрижки к другой, это означает, что его внутренний голод очень велик, и одному партнеру накормить беднягу не под силу. Дон Жуан – несчастнейшее существо, эмоциональный калека. Его удел – все время поглощать пищу, не ведая сытости. В общем, распинался целый час. Обманутая жена выслушала проповедь молча, сказала «спасибо» и ушла, кажется, оставшись при своем кровожадном намерении.
Алтын, конечно, хотела как лучше. Представить страшно, каких деньжищ стоит реклама на полосу в газете с трехмиллионным тиражом. То есть, разумеется, будучи главным редактором, Алтын не заплатила ни копейки – так сказать, злоупотребила служебным положением (перед самой сдачей номера слетела полоса, заабонированная постоянным рекламодателем, стрип-клубом «Либидиная песня»), но все равно подарок был царским.
Спутница жизни давно ломала голову над тем, как помочь Никиному бизнесу, при этом не ущемив мужского самолюбия. Заработки продавца добрых советов были, увы, смехотворны, не шли ни в какое сопоставление с жалованьем главного редактора еженедельной газеты. Алтын давно твердила, нужна реклама, без нее не продашь никакой товар, даже самый качественный. Вот хитрая азиатка и решила воспользоваться днем рождения, чтобы наполнить рекламным ветром обвисшие паруса «Страны советов».
Название компании рождалось в муках. Никин соучредитель и главный инвестор предлагал окрестить фирму-родоначальницу услуг нового типа «Палочкой-выручалочкой», но Алтын встала стеной, заявила, что с малолетства ненавидит эту слюнявую детскую сказку. Потом, уже возглавив газету «Эросс», из вредности завела рубрику совершенно недетского содержания именно с таким заголовком.
«Страну советов» выдумал сам Фандорин, очень гордился своей находкой, однако отстоял ее с тяжелыми боями. И соучредитель, и жена в один голос твердили, что их тошнит от этого словосочетания, что самим своим звучанием оно будет отпугивать состоятельных клиентов, приманивая лишь козлов-коммунистов, у которых все равно нет денег. И все же Николас не поддался. Нельзя делать вид, что этих семидесяти лет в нашей истории не было, говорил он. Почему нужно шарахаться от лексики и символики советского периода? Это все равно, что делать вид, будто в твоей жизни не было прошлого года, и только позапрошлый и все предыдущие. Или что ты родился на свет не от папы с мамой, а прямо от бабушки с дедушкой. Эти семьдесят лет были, и нечего их демонизировать, малевать сплошь черной краской. От этого лишь возникнет опасность, что некоторое время спустя советскую эпоху вознесут на пьедестал и реабилитируют, как всякого чрезмерно наказанного. Да, в Советском Союзе было много скверного, но ведь немало и хорошего. На счету у злодеев-большевиков по меньшей мере три великих свершения, оказавшиеся не по зубам монархии: накормили голодных, обучили неграмотных и победили германский империализм. А взять те же всеми проклинаемые Советы? Покойного отца, сэра Александера, от этого слова начинало трясти, он даже в бытовой лексике избегал употреблять ужасное звукосочетание, говорил не «мой вам совет», а «моя вам рекомендация», не «давайте посоветуемся», а «давайте порекомендуемся». Скажите на милость, что плохого в Советах? Стихийно возникшая форма народного парламентаризма.
Ох, и наслушался же Николас оскорблений от любимой супруги за импотентский объективизм и ублюдочное европейское левачество! В какой-то момент даже дрогнул, согласился было на «Страну добрых советов», но в последний момент прилагательное все-таки убрал – очень уж получалось сиропно.
А опасение насчет нищих «козлов-коммунистов», которые валом повалят на родное сердцу обозначение, не сбылось. За все шесть лет существования фирмы этот кримпленовый был первым, кто выглядел как гость из грустного социалистического прошлого.
– К вам, к вам, к кому же еще, – ответил посетитель на дурацкий вопрос и прибавил (кажется, с сарказмом). – Если вы и есть сам Н.Фандорин, магистр, специалист по умным советам и президент. У меня очень сложное, просто-таки совершенно неразрешимое дело. Какая у вас такса?
Николас взглянул на вошедшего по-новому – с надеждой. Может быть, первое впечатление обманчиво и наконец появится настоящая работа? Прорвался же этот плюгавец через Валю – значит, сочтен перспективным. Странно, правда, что вошел без доклада.
Сложных дел «Стране советов» не перепадало давно. Впрочем, и несложных тоже. Не считать же работой излечение семнадцатилетней студентки, безнадежно влюбленной в актера Меньшикова.
Совет: Запереться в комнате; ни на что не отвлекаясь и не делая перерывов, с утра до вечера смотреть кассету с фильмом «Сибирский цирюльник» вплоть до позит.рез-та.
Процесс: Через 2 дня, после 23-го просмотра, звонок. Рыдания, крики: «Олежек – бог, бог, бог!»
Совет: Продолжать процедуру.
Рез-т: Еще через три дня, после 57-го просм., полное выздоровление. Восстановление сна, аппетита, интереса к др. предст-лям муж. пола. (Из записной книжки Н. Фандорина), или консультирование домоуправления по поводу участия в конкурсе «Московский дворик».
Совет: не высаживать траву, все равно не приживется; выкрасить стены дома a la лунный кратер; членов жюри пригласить на осмотр звездным вечером;
Рез-т: 1-ое место по р-ну. (Из записной книжки Н. Фандорина).
Правда, в начале осени пришлось изрядно повозиться, вызволяя из нехорошей компании двоюродного племянника жены, шестнадцатилетнего балбеса. Компания оказалась не просто нехорошая, а криминальная, подсаживавшая на иглу подростков, так что консультирование вылилось в целую детективную эскападу, едва не стоившую Николасу жизни, однако не принесшую фирме ни гроша. Не станешь же брать деньги с родственников?
Последний серьезный заработок выпал полтора месяца назад. Одной торговой даме, открывавшей бутик для взыскательной клиентуры, понадобилась оригинальная идея – чтоб магазин получился не такой, как у всех. Ника предложил назвать заведение «Лохмотья», в витрине разложить рваные мешки и грязные ящики, голые кирпичные стены расписать граффити хулиганского содержания, примерочной придать вид милицейского «обезьянника», кассу расположить в мусорном баке и прочее в том же роде. Клиентка от этой чуши была в восторге, давала пять тысяч долларов наличными, однако Ника, принципиальный сторонник законопослушности, попросил перечислить гонорар рублями через банк. Заказчица никак не могла понять, чего он от нее хочет. В конце концов пришлось перейти на доступную ей терминологию. «Сударыня, – сказал Фандорин. – Я зеленый черняк не беру, извольте слить деревяшкой по безналу». От такой эксцентричности бизнес-леди пришла в неописуемый восторг: «Деревяшкой, по безналу! Хай класс!». Однако при переводе удержала 31,6 % на единый социальный налог. Это бы еще ладно, но ложкой дегтя было то, что подослала денежную клиентку все та же Алтын. Как ни посмотри, а и тут Николас выходил иждивенцем и захребетником.
Винить в этом кроме самого себя было некого.
Женившись и решив поселиться в России, баронет Николас А. Фандорин, во-первых, счел своим долгом поменять британское гражданство на российское (чего Алтын не могла ему простить до сих пор), а во-вторых, продать лондонскую квартиру и перевести все деньги в московский банк, чтобы содействовать росту отечественной экономики. Во время дефолта 98-го банк преотличным образом лопнул, и бывший подданный ее величества оказался в отчаянном положении: на одной чаше весов неработающая жена, двое годовалых детей и привычка к определенному уровню жизни, на другой – странный бизнес, который неплохо смотрелся как хобби состоятельного рантье, однако обеспечить существование семьи из четырех человек никак не мог. Если б благодетель-соучредитель как раз в ту пору не надумал создавать масс-медиальную империю и не предложил Алтын Мамаевой (взять фамилию мужа свирепая феминистка, конечно, и не подумала) возглавить новый эротический еженедельник, неизвестно, что и было бы.
– Неразрешимых дел не бывает, – успокоил Николас нового клиента и улыбнулся обширной европейской улыбкой, от которой так и не отучился за годы, прожитые в неулыбчивой России, хотя отлично знал, что у аборигенов эта демонстрация достоинств «колгейта» вызывает недоверие и настороженность. Нередко бывало так: подойдет он к человеку на улице спросить дорогу, приветливо улыбнется, а на него сразу рукой машут – отстаньте, мол, надоели, зомби проклятые, со своей Церковью Объединения.
– Про оплату мы поговорим после, когда вы изложите мне суть дела. Но сначала скажите, пожалуйста, как вас зовут. Кто вы по профессии?
– Звать меня Николай Иванович Кузнецов, – представился посетитель, усаживаясь на стул так важно, словно это был королевский трон. – А по профессии я судья. Значит, так-таки не бывает? Любую проблему расщелкаете, как орех?
Фандорин сразу догадался, что имя ненастоящее, но это было нормально – должно быть, деликатное дело, требующее приватности. Судья? Непохож. Но в России судьи вообще мало похожи на судей, нет в них ни вальяжности, ни ощущения собственной неуязвимости. Хотя взгляд у непрезентабельного господина Кузнецова был, пожалуй, именно такой, какой подобает профессиональному вершителю судеб: тяжелый, уверенный, бескомпромиссный. Может, и вправду судья.
Или псих, подумал вдруг Николас, приглядевшись к «судье Кузнецову» повнимательней. Неужто снова пустая трата времени?
– Если хорошенько подумать, – сказал он вслух, улыбнувшись еще шире, – выход отыщется всегда, даже в самом тяжелом положении.
Аноним (именно так мысленно окрестил Фандорин собеседника, потому что в России называться «Кузнецовым» – все равно что представляться мистером Иксом) удовлетворенно кивнул, будто именно на такой ответ и рассчитывал. Глаза с расширенными зрачками блеснули не то азартными, не то все-таки безумными искорками.
– Сколько этажей в этом доме? – спросил он ни к селу ни к городу.
– Шесть, – терпеливо ответил Фандорин. – И еще чердак. А почему вы спра…
– Отлично. Предположим, полез я на крышу – ну, к примеру, поправить телевизионную антенну. Поскользнулся, да и сорвался – несчастный случай. Лечу вниз, мимо вашего чудесного окошка. – Посетитель показал на высокое окно, выходившее на Солянку. – Вы и в этом случае найдете для меня спасительный выход? Поможете умным советом?
– Разумеется. Если вы по дороге залетите ко мне в форточку и сформулируете свою проблему, – в тон ему ответил Николас. – Но вы ведь пока не упали с крыши, так что давайте не будем терять времени попусту. Что вас ко мне привело?
– Та-ак, – зловеще протянул человечек и вполголоса пробормотал. – Пишем в протокол: оказывается, фирма «Страна советов» все же может найти выход не из всякой ситуации.
И в самом деле полез во внутренний карман, будто собирался сделать соответствующую запись.
Начиная злиться, Фандорин заметил:
– Человек, падающий с крыши, лишен возможности выбора, поскольку представляет собой предмет, движущийся к земле с ускорением 981 сантиметр за секунду в квадрате, и более ничего.
– Ага, вот я вас и поймал. Стало быть, вам нужна свобода выбора. Тогда нужно было написать в объявлении: «Выход гарантирован лишь клиентам, обладающим свободой выбора». Было бы правильней. И честней.
Упрек, при всей своей несуразности, задел Николаса за живое – он считал себя человеком слова и на малейшие сомнения в собственной порядочности реагировал болезненно.
– Ничего вы меня не поймали. Тут вопрос терминологии. Что такое, с вашей точки зрения, «выход из тяжелой ситуации»?
– Избавление от этой ситуации.
– Ну, тогда не о чем и говорить, – съязвил Ника. – Скоро вы долетите до земли и отличным образом избавитесь от своей ситуации.
Разговор превращался в нелепое препирательство из-за ерунды, да еще с человеком, который, кажется, все-таки был не в себе, поэтому закончил Фандорин сухо и без улыбки, как бы подводя черту в дурацкой полемике:
– Выход – это выбор оптимального, то есть наиболее эффективного или, по крайней мере, наименее вредоносного решения. Вот из какой трактовки исхожу я.
– Ладно, – хищно улыбнулся аноним Кузнецов. – Черт с вами, пускай будет выбор. Предположим, у меня двое детей. Маленьких. Поехал я с ними… ну, скажем, в Кисловодск или в Минеральные Воды. В общем, в какую-нибудь здравницу Кавказа. И вдруг похитили нас террористы, чеченские боевики, взяли в заложники. И вот они мне, отцу, говорят: «Одного из твоих детей мы убьем, выбирай сам, которого». Какой у меня будет выход из подобной ситуации?
– Нужно объяснить этим людям, что так поступать нельзя, что тем самым они только повредят своей идее…
– Попытался, – перебил неизвестный, хмыкнув. – Но это не люди, а обкурившиеся анаши звери.
– Тогда… Скажите им, чтоб они лучше убили вас, а детей не трогали.
– Сказал – смеются. Им нравится смотреть, как я мучаюсь.
– Послушайте, что вам от меня нужно?! – стукнул кулаком по столу Фандорин и сам удивился неадекватности своей реакции. Вроде бы считаешь себя уравновешенным, выдержанным человеком, а потом привяжется такой вот Кузнецов, и нервы дадут сбой. Вероятно, все дело было в том, что природа наделила магистра истории чересчур живым воображением, а поскольку у Николаса в самом деле было двое маленьких детей, то он на миг, всего на миг представил себя в описанной психом ситуации…
Вспышку немедленно погасил, взял себя в руки. Если это сумасшедший, не нужно его провоцировать. Что это он все держит руку во внутреннем кармане? А вдруг у него там бритва?
– Хорошо, я дам вам совет. – Фандорин осторожно отодвинулся от стола, чтобы в случае чего успеть вскочить на ноги. – Эта коллизия известна из литературы, есть целый роман на эту тему, и, читая его, я думал, как поступил бы на месте несчастного родителя. Выход такой: бросьтесь на того из бандитов, который отвратительней, впейтесь ему зубами в глотку и пусть вас убьют. Но ни в коем случае не выбирайте между своими детьми.
Аноним впервые утратил самоуверенность, растерянно моргнул – очевидно, не ожидал такого ответа.
– Ничего себе! – загорячился он. – Разве смерть – выход?
– Я же вам сказал: выход – это выбор оптимального, то есть в данном случае наименее вредоносного решения. Даже если существует загробная жизнь и муки ада, худшей пытки, чем предложенная вами ситуация, там быть не может. Так что вы в любом случае окажетесь в выигрыше.
Неизвестный вынул руку из кармана (слава богу, пустую, без бритвы) и посмотрел на Нику по-другому, без издевки и блеска в глазах.
– Существует, – сказал он.
– Что «существует»?
– Загробная жизнь. Но сейчас это к делу не относится. А что вы скажете, если я вам задам такой ребус…
Ободренный тем, что в руке посетителя не оказалось колющего или режущего предмета, Фандорин решил, что пора проявить твердость:
– Может быть, достаточно ребусов и абстрактных задачек? Мы ведь занимаемся вашей проблемой.
Собеседник строго произнес:
– Это вам так кажется, – и бросил на Николаса взгляд, от которого хозяину кабинета стало окончательно не по себе. Как бы узнать, на месте ли Валя? Фандорин покосился на дверь. Если Кузнецов сейчас впадет в буйство, в одиночку с ним, возможно, не справиться – известно, что у сумасшедших во время припадка сила удесятеряется.
– Так я, с вашего позволения, изложу вам свой рассказец? – вполне миролюбиво спросил аноним. – Уверяю вас, в нем нет ничего абстрактного или фантастического.
– Хорошо-хорошо, – поспешно согласился Ника.
– Итак. Жил-был на свете один человек. Прожил с женой двадцать восемь, ну пускай для ровного счета тридцать лет. Детей у них не было. Это важно, потому что, когда есть дети, любовь имеет обыкновение рассеиваться, а тут, знаете, все чувства в одну точку. Короче говоря, очень этот человек любил… то есть, собственно, и сейчас еще любит свою жену. Можно сказать, она у него – единственный свет в окошке.
Николас слушал, сдвинув брови – уже заранее знал, что рассказ будет неприятным, вроде того, про заложников.
Так и вышло.
– И вдруг у жены обнаруживается болезнь. Тяжелая, а может, и неизлечимая, – припечатал Кузнецов и сделал паузу, чтобы слушатель как следует осознал, вник.
И Фандорин сразу же вник, выражение лица у него сделалось страдальческим. Была у Николаса такая особенность – можно даже сказать, профессиональная черта: когда кто-нибудь рассказывал про свои проблемы, глава «Страны советов» не просто ставил себя на место рассказчика, а на время как бы даже превращался в этого человека. И сейчас перед глазами, конечно же, сразу возникла картина. Возвращается Алтын от врача, смотрит в сторону, неестественно спокойным голосом говорит: «Ты только не волнуйся, это еще не наверняка, он говорит, просто нужно подстраховаться…» Бр-р-р.
Он передернулся, а мучитель разворачивал свой «ребус» дальше:
– Муж, само собой, запаниковал. Бросился туда, сюда. Караул, кричит, люди добрые, спасите, помогите! И люди добрые тут же сыскались, спасальщики-помогальщики. Они на крики «караул» сразу слетаются и нюхают, пахнет деньгами или нет. Если унюхают – сулят чудеса и даже стопроцентно гарантируют. Это раньше, во времена проклятого тоталитаризма, чудес не бывало: если можно вылечить – лечат, если нельзя, говорят: медицина, мол, бессильна. А нынче ведь невозможного не стало, верно? Результат гарантирован, – подмигнул Кузнецов, очевидно, цитируя рекламу «Страны советов». – Были бы деньги. Только вскоре у мужа деньги кончились, и чудеса не замедлили иссякнуть. Вот вам и ребус: время упущено, жена умирает, поделать ничего нельзя. Хотя нет, – плотоядно улыбнулся садист. – Я вам еще краше картинку нарисую. Когда поделать ничего нельзя – это что ж, на нет и суда нет. А тут, представьте себе, спасение есть. Правда, далеко, в Швейцарии. Есть там некая волшебная клиника, в которой одной только и делают спасительную операцию. Но вот ведь закавыка: стоит курс лечения денег, которых этому человеку ни в жизнь не раздобыть. Тут не важно, какая именно сумма – важно, что она совершенно за пределами реального. Назовем ее условно: миллион. Ну-ка, специалист по безвыходным положениям, что вы тому человеку присоветуете?
Улыбка исчезла бесследно, в голосе грохотнул раскат грома, глаза метнули в мастера добрых советов молнию.
Ника, пока длилась печальная повесть, весь исстрадался – болезненно морщился, вздыхал, рисовал на листке ножи и стрелы. Дело у господина Кузнецова и в самом деле выходило сложным, муторным и, увы, опять безо всяких видов на заработок.
Дослушав, Фандорин открыл записную книжку.
– Миллион – это слишком много, таких расценок за курс лечения не бывает, – хмуро сказал он. – Мне все-таки необходимо знать точную сумму. Это первое. Второе. Мне понадобится полный комплект медицинской документации: справки, анализы, выписка из истории болезни, заключение специалистов. Главное – не отчаивайтесь. Свет не без добрых людей. Есть международные фонды, есть благотворительные организации. Я не знаю подробно, потому что сам в такой ситуации не был. – Мысленно прибавил: тьфу-тьфу-тьфу, скрестил пальцы и еще бесшумно постучал по ножке стола. – Но обещаю вам: уже завтра соберу всю нужную информацию. Приходите ко мне… в четыре. Нет, лучше в пять, чтоб наверняка. Принесете все бумаги. Письма благотворителям я напишу сам – у меня английский язык родной. Не падайте духом. Все, что можно сделать, сделаем.
Однако вопреки ожиданиям клиент не возликовал и не стал рассыпаться в благодарностях. На худом, пучеглазом лице отразилось крайнее удивление, впрочем, в следующую же секунду сменившееся облегчением.
– Вы забыли, что у этого человека нет денег! – торжествующе воскликнул он. – Это совершенно некредитоспособный субъект! Он не сможет вам заплатить. Я же говорил, все его сбережения съели шарлатаны и обманщики!
– Это я уже понял. Тем не менее, постараюсь помочь вашей жене.
От этих слов аноним вдруг как-то поник. Устало поморгал, потер веки. Вяло сказал:
– С чего вы взяли, что речь обо мне? Это я так, некую трудную ситуацию обрисовал…
И тут Нику сорвало с винта во второй раз, куда основательней, чем в прошлый.
Он вскочил так порывисто, что отъехало кресло, и заорал на псевдо-Кузнецова самым недостойным, постыднейшим образом. Нет, оскорблений в его филиппике не содержалось, но слово «совесть» прозвучало трижды, а выражение «кто дал вам право» целых четыре раза. Черт знает, что творилось сегодня с русским англичанином – он сам себя не узнавал. Должно быть, перенервничал из-за несуществующей бритвы.
Пакостник слушал Никину тавтологию внимательно, не проявлял ни малейших признаков раскаяния или обиды. Скорее в его глазах читалось нечто вроде радостного изумления.
На шум и крик в кабинет влетела Валя. То есть влетел, потому что женщина-вамп, явившаяся утром на работу и всего полчаса назад поившая шефа чаем, успела трансмутироваться в стройного бритоголового юношу. Исчезли косметика и фиолетовый парик, туфли на десятисантиметровом каблуке сменились тяжеленными ботинками, блузка – асимметричным свитером грубой вязки. Эта метаморфоза означала, что фандоринский ассистент, личность капризная и непредсказуемая, ошибся в дефиниции сегодняшнего дня и на ходу поменял его цвет с розового на голубой.
Валя Глен появился на свет существом мужского пола, однако в процессе подрастания и взросления тендерное позиционирование необычного юноши утратило определенность. Иногда Вале казалось, что он – мужчина (такие дни назывались голубыми), а иногда, что он, то есть она – женщина (это настроение именовалось розовым). Фандорин сначала пугался интерсексуальности своего помощника и никак не мог разобраться с грамматикой – как говорить: «Ты опять строила глазки клиенту!» или «Ты опять строил глазки клиентке!» Но потом ничего, привык. По розовым дням ставил глаголы и прилагательные в женский род, по голубым – в мужской, благо спутать было трудно, поскольку Валя даже говорил двумя разными голосами, тенором и контральто.
Стало быть, вбежал в кабинет андрогин, успевший перекрасить сегодняшнее число в цвета неба, и воинственно подлетел к посетителю.
– Вас ист лос, шеф? Сейчас я этого гоблина делитом и в баскет!
Сиюминутная половая самоидентификация никак не отражалась на Валином лексиконе – в любой из своих ипостасей он выражался настолько своеобразно, что без привычки и знания языков не поймешь. Во всем было виновато хаотичное образование: Глен успел поучиться в швейцарском пансионе, американской хай-скул и закрытой католической школе под Парижем, но всюду задерживался ненадолго и нахватался от разных наречий по чуть-чуть. Николас содрогался от мысли, что через сто лет все человечество, окончательно глобализовавшись, будет изъясняться примерно так же. Да и выглядеть, наверное, тоже. Пока же, слава Богу, Глен мог считаться существом экзотическим.
Сделалось стыдно – и за собственные вопли, и за невоспитанного ассистента. Фандорин махнул Вале, чтоб исчез, а перед посетителем извинился, закончив словами: «Вы должны меня понять».
– Ничего, я понимаю, – снисходительно обронил несостоявшийся клиент, проводив взглядом Валю. – Этот молодой человек очень похож на вашу секретаршу. Ее родственник? Он тоже работает у вас?
– Да, брат. Помогает, когда дел много, – соврал Ника. Не объяснять же про голубое и розовое – у человека и так психика не в порядке.
Удовлетворившись ответом, странный гость снова воззрился на Фандорина. Пожевал губами. Изрек:
– Случай не очевидный. Суд удаляется, на совещание.
Встал, с достоинством кивнул и прошествовал к выходу. Ну явный шизофреник, что с такого возьмешь.
Николас сокрушенно вздохнул, развернул монитор поудобней. Экран скинул черную завесу, ожил. Возник крупный план: лицо Екатерины. Величайшая женщина русской истории смотрела на Нику внимательно, не мигая, как будто знала, что решается ее участь.
Глава вторая
Как вам это понравится?
Глаза же у матушки-государыни оказались светло-серые, лучистые, с хитрыми морщинками по краям. А может, морщинки не от хитрости, а от щек, подумал Митридат. Вон какие щеки пухлые, словно две подушки. Давят, поди, на глаза-то.
Богоподобная Фелица была вся такая: толстая, раздутая, будто едва втиснувшаяся в платье. Ступня, поставленная на резную скамеечку, выпирала из сафьяновой туфельки, как разбухшее тесто из чугунка, подбородок висел складками, и даже под носом, где по физиогномическому устройству вроде бы и не положено, тоже была складка – надо думать оттого, что ее величеству приходится много улыбаться без истинной веселости, по привычке извлек причину из следствия Митя.
Августейший взгляд задержался на маленькой фигурке на какую-нибудь секундочку, но Митридат сразу же прижал руку к сердцу, как учил папенька, и изящно поклонился, отчего на лоб щекотно сыпануло пудрой с волос. Увы, царица равнодушно скользнула своим светоносным взором снизу вверх, с полуторааршинного мальчугана на саженного индейца, не заинтересовалась и им. Чуть подольше разглядывала усатую женщину. Раздвинула губы в рассеянной улыбке, снова посмотрела в карты.
– А чай, дама-то бубновая вышла? – произнес слабый, дребезжащий голос, выговаривавший слова на немецкий манер. Жирная рука нерешительно взяла из желоба на столе белую фишку, подержала на весу. Как вам это понравится, а? Хороша повелительница Российской империи, не может запомнить, какие карты вышли, а какие нет! Это в бостон-то, игру простую и глупую, где всего тридцать шесть листков!
Тут Митя в императрице окончательно разочаровался. На портретах-то ее Минервой рисуют, Афиной Палладой, а сама как есть бабушка старая. Точь-в-точь асессорша Луиза Карловна, что заезжает к маменьке по четвергам кофей пить. Даже чепец такой же! А что это у ее величества пониже уха (государыня как раз повернулась к партнерше слева)? Ей-богу, бородавка, сиречь кожный узелок на эпителиуме, и из бородавки седые волоски. Ну и ну!
Он жалостливо покосился на папеньку, что стоял справа и немного позади, как было предписано инструкцией. Вот уж кто, должно быть, сражен и убит. Как он живописал небесную красоту и величавость новой Семирамиды! Бывало, даже глаза увлажнялись слезой, а тут нате вам.
Но папенька, казалось, не заметил ни поросячьих щек, ни противной складки под носом, ни волосатой бородавки. Его прекрасные, немного навыкате глаза сияли экстатическим восторгом. Алексей Воинович тихонько ткнул сына пальцем в плечо: не вертись, стой смирно. И Митридат стал стоять смирно, только смотрел уже не на жирную старуху, а на других игроков, которые были несравненно приятней взору.
Когда Екатерина, наконец, решилась и на синее сукно неуверенно легла карта, молоденькая дама, что сидела слева, быстро захлопала пушистыми ресницами, закусила нижнюю губку и неуверенно оглянулась на соседа, славного юношу в голубом мундире. Этих двоих Митя сразу признал, потому что, в отличие от царицы, оба были похожи на свои портреты. Юноша – его высочество Императрицын Внук, а прелестная особа – его супруга, урожденная маркграфиня Баден-Дурлахская. (Митя по привычке проверил память: маркграфство Баден – 712 тысяч населения обоего пола, из коих две трети придерживаются лютеровой веры; обширность – 3127 квадратных миль; добывают железо, а еще курят вина, славнейшие из которых «маркграфское» и «клингельбергское».) Ее высочество чуть повернула свои карты, чтобы супруг мог в них заглянуть, великий князь шепнул нечто в розовое ушко, и она тихонько прошелестела:
– Je passe.
Августейший Внук тоже спасовал – видно, и у него карта не задалась. Зато четвертый игрок, небывалый красавец в голубой муаровой ленте, с бриллиантовым кренделем на плече, на туфлях – замечательные пряжки из сверкающих камешков (надо думать, не цветные стеклышки, как у Митридата, а самые настоящие рубины-изумруды), – небрежно шлепнул государынину карту своей.
– Вот она, дама-то. Запамятовали, матушка, – засмеялся победитель и придвинул все фишки к себе.
Митя уже догадался, что это непременно должен быть наиглавнейший при ее величестве человек, сам Фаворит, светлейший князь Платон Александрович Зуров, больше некому. Папенька про князя много рассказывал. И всякий раз при том губу закусывал, крыльями носа дергал – сетовал на судьбу за злейшее к себе неблаговоление. Одному все: и генерал-фельдцейхмейстер, и главноначальствующий флотом, и генерал-от-инфантерии, и крестьян пожаловано по круглому счету до пятидесяти тысяч, а другому, отнюдь не менее достойному, – разбитая жизнь, неутешное сердце да горькие сожаления. А ведь могло все иначе быть, говаривал папенька, и тут его глаза всякий раз загорались искрами, подщипанные брови выгибались, а голос начинал трепетать и срываться.
Историю эту Митя слышал множество раз и знал в доскональности, слово в слово. Как служил папенька в юные годы в том же конногвардейском полку, откуда впоследствии вознесся Платон Александрович, и тоже сумел себя показать – уже присматривалась к писаному красавцу царица. Что присматривалась! Однажды (о вечнопамятный день!) изволила поманить пальцем, взяла за подбородок и повернула папенькину голову в профиль, а уж профиль у секунд-ротмистра Алексея Карпова был чистый бронза-мрамор, после чего кандидат был отправлен на осмотр к лейб-медику и достойно прошел апробацию у самой «испытательницы» Анны Степановны Протасовой, чем впоследствии особенно гордился. В чем заключалась апробация, Митя представлял себе неявственно, но в этом месте родительского рассказа ему всегда делалось страшно. По словам папеньки, прославленная камер-фрейлина Анна Степановна была страшней африканского единорога, а единорогов Митридат видал на картинке в энциклопедии – куда как ужасны. Это у государыни нарочно так устроено, объяснял Алексей Воинович, – чтобы себя от женской обиды уберечь: если уж кандидат самой Протасовой не заробел и молодцом себя проявил, то и ее царское величество не расстроит.
А только зря папенька геройствовал. Вернулся в столицу не ко времени грозный Киклоп, да и вышиб бойкого офицерика и из Петербурга, и из гвардии, да так свирепо, что у папеньки тогда нервная болезнь приключилась, еле-еле потом пиявками да грибами-мухоморами залечился. Когда Митя был несмышленышем, ему часто по ночам мерещился Киклоп, злоковарное чудище с одним-единственным огненным глазом, замыслившее истребить весь карповский род. Это уж потом, войдя в разум и сделавшись из Митеньки Митридатом, он узнал, что папеньку обидел не греческий пещерный великан, а князь Потемкин-Таврический. Тому три года всемогущий временщик издох, и отставной секунд-ротмистр быстренько собрался в столицу, однако не задержался там и вернулся в слезах: оказалось, что новый Фаворит, этот вот самый Зуров, сидит на своем месте прочно, собою ослепительно хорош, да и моложе папеньки на целых десять лет.
Про ослепительную красоту Митя неоднократно читал в романах, но думал, что это так пишут в метафорическом смысле. Оказалось, правда. Князь Зуров и в самом деле ослеплял: кожа на лице и руках вся посверкивала золотыми звездочками – прямо глазам больно. До сего дня Митя твердо знал, что самый красивый мужчина на свете – его отец, Алексей Воинович Карпов, а теперь вдруг усомнился. Тут же себя и устыдил: если папеньке на его белый с серебром камзол столько же бриллиантов понашить, да лицо-руки золотой пудрой присыпать, это еще посмотреть надо, кто выйдет краше.
– Еще партию? – спросила матушка-государыня – не у великого князя и великой княгини, а у Зурова.
Фаворит потянулся, скучливо зевнул, не прикрывая рта – блеснули ровные, крашенные жемчужной эмалью зубы.
– Надоело.
Их высочества, не дожидаясь ответа императрицы, сразу же поднялись из-за стола. Подсеменил пожилой лакей, ловко смахнул карты и фишки на серебряный поднос.
Государыня ласково поправила князю замявшийся кружевной манжет.
– Так не угодно ль в шахматы, друг мой?
Папенька снова ткнул сзади пальцем – вот оно, начинается, зри в оба.
А другой лакей уже нес доску, распрекрасную собой, слоновой кости и эбенового дерева; третий в два счета расставил фигуры – ее величеству белые, его светлости черные.
Придворные подошли, встали у стола почтительным полукругом – раньше, пока шла карточная игра, приблизиться не смели. Пользуясь сим прикрытием, папенька поднял Митю на руки – чтоб поверх пудреных затылков и дамских куафюр наблюдать за баталией.
Теперь, когда Внук с супругой встали, кроме двух играющих сидеть остался только один человек удивительно некрасивой наружности. Митя еще прежде на него поглядывал, пытался вычислить, кто таков, почему держится наособицу от всех прочих, отчего лицом дергает. И без того урод-уродом: нос утицей, шишковатый лоб, плешивый череп – прямо мертвая голова какая-то. На камзоле у некрасивого человека сверкала звезда, но какого именно ордена, Митридат не знал, ибо к внешне-декорационной сфере общественного организма интереса не испытывал – глупости это, не достойные внимания разумной личности. Несмотря на орден, непохоже было, что утконосый важная персона. Сидит себе один-одинешенек, никто на него и не смотрит, а те, кто близко стоят, все поотвернулись. Должно быть, увечный, стоять не может, пожалел урода Митя, вон у него и палка в руке. Ладно, Бог с ним, с инвалидом.
За спиной у государыни встал старый старик в черном одеянии, даже парик у него, и тот был черный, как при Петре Великом носили. Из всех мужчин один только этот старик был в парике с буклями, прочие, согласно моде, накладных волос не носили, пудрили свои собственные. Как ворон меж попугаев, подумал Митя про черного, странно смотревшегося среди пышных платьев, золоченых камзолов и разноцветных фраков. Только лицо не вороновье, скорее собачье, как у английского мопса: по бокам брыли, нижняя губа налезла на верхнюю, носишко совсем никакой, а глазки быстрые, пуговками.
Перед тем, как царице сделать первый ход, мопс наклонился к ней, зашептал что-то.
– Без тебя, сударь мой, знаю, – ответила она, поморщившись, и пошла пешкой с е2 на е4. – Вы бы, Прохор Иванович, поменьше сырым луком увлекались.
Старик сконфуженно улыбнулся:
– Так ведь знаете, матушка, как в народе-то говорят: «Лук от семи недуг».
Ответа на шутку не последовало, и мопс сник, но от игроков не отошел. Митя и его тоже пожалел. Почтенный человек, сидел бы лучше дома, с внуками, чем шею тянуть, на цыпочки привставать.
Фаворит подумал-подумал и ответил правым конем на лодейное поле. Ага, будет разыгрывать карлсбадское начало. Интересно! Но на государынино выдвижение белого офицера светлейший бухнул пешкой на h5, и стало ясно: никакое это не карлсбадское начало, а просто Зуров ходит не думая, на авось. Что это за игра такая? Митя дальше и смотреть не стал.
В углу что-то стукнуло. Некоторые из придворных обернулись, увидели, что это у курносого калеки упала трость, и тут же утратили интерес к маленькому происшествию. Он, бедный, сам свою клюку (впрочем, замечательно красивую – красного дерева и с золотым набалдашником) поднять не мог, так и сидел неподвижно, только тонкой губой задергал.
Митя хотел подбежать, подать, но папенька удержал за фалду, шепнул испуганно: «Ты что, это ж Наследник!»
Ах вот кто это. Его императорское высочество, сын великой императрицы. Тоже нисколько на свои портреты не похож – на портретах-то он хоть и не красавец, но величавый, важный. Может, раньше и был такой, пока паралич не разбил. Однако что же это ему никто не поможет? Или по церемониалу не положено?
Нет, мопс в черном бесшумно попятился от высочайшего стола, подсеменил к наследнику, нагнулся, подал упавшую трость и почтительно поклонился.
Сидевший посмотрел на доброхота, как показалось, с удивлением, но не поблагодарил и даже не кивнул – наоборот, дернул головой кверху. Славный старик около инвалида не задержался, тут же вернулся на прежнее место – и вовремя. Государыня не оборачиваясь спросила:
– Что, Прохор Иванович, брать мне у князя пушку иль не брать?
– Беспременно брать, ваше величество. А чего ее брать-то? Зурову уж давно сдаваться пора.
– Царицын сын – расслабленный телом, да? – шепнул Митридат папеньке. Тот ответил тоже шепотом:
– Нет, это он от чванности. Ты за игрой следи.
Вот еще.
Митя стал вертеть головой по сторонам, исследовать, что за Малый Эрмитаж такой.
На стене большущая картина: Леда, лежащая в страстном положении с Юпитером во образе лебедя. Другой холст, немногим меньше: дева или, может, дама, в античной хламиде и златом венце, за нею чудесный дворец восточной наружности, на крыше зеленеет пышный сад. Ага, это, надо думать, изображена вавилонская царица Семирамида (правильнее Шаммурамат, поминается у великого Геродота) со своими висячими садами. Понятно.
Куда примечательней был висевший подле окна прибор – бронзовый, круглый. Ух ты, сообразил Митридат, и градусы показывает, и пульсацию атмосферы. Подойти бы, разглядеть получше, да жалко нельзя.
А больше ничего особенно любопытного в зале не было. Ну люстра хрустальная, радужная. Ну мраморные бюсты. Ну паркет с инкрустацией. От покоев, где собирается ближний круг величайшей монархини мира, можно было ожидать чего-нибудь и почудесней.
– Вот вам, Платон Александрович, и мат, – объявила Екатерина, и зрители мягко, деликатно похлопали. – Да не кручинься, душа моя, я тебя после утешу.
Наклонилась, зашептала придвинувшемуся Зурову что-то, по всему видать, веселое – сама мелко смеялась, трясла подбородками. Придворные тут же отодвинулись, а некие из них даже сделали вид, будто рассматривают люстру и лепнину потолка.
Фаворит тоже улыбнулся, но кисло. Молвил:
– Благодарю, ваше величество.
Ах, да что на них смотреть?
Больше всего Мите хотелось изучить диковинных соседей – американского дикаря и женщину с лихими, закрученными кверху усами. Он сделал два шажка назад, чтоб не в упор пялиться, и вывернул шею вправо, где переминалась с ноги на ногу удивительная усачка.
Вот уж чудо так чудо! Ведь анатомо-физиологическая наука утверждает, что особы женского пола, будучи наделены повышенной способностью к произращению волос в макушечно-теменной и затылочной частях краниума, к лицевой волосатости от природы не расположены. Подергать бы ее за ус – не приклеенный ли?
Похоже, и государыне пришло в голову то же.
Она снова, уже во второй раз, глянула на отдельно стоящих: Митридата с папенькой, индейца, мужчино-женщину и (впереди, в позе полкового командира на параде) обер-шталмейстера Льва Александровича Кукушкина, папенькиного с Митей благодетеля.
– Кого нынче привели, Лев Александрович? Чем распотешите? – спросила царица, приглядываясь. – Усы-то у нее настоящие?
Индеец, весь в перьях и стеклянных цветных шариках (вот бы потрогать!), шевельнулся. Не понимает по-нашему, догадался Митя. Думает, может, про него речь.
– Самые что ни на есть настоящие, ваше царское величество! Уж я девицу Евфимию за растительность дергал-дергал, все пальцы исколол. Намертво! – бодро, весело гаркнул Кукушкин. Ему и полагалось говорить весело – такая у Льва Александровича должность: придумывать затейства и кунштюки для увеселения ее величества.
Щелкнул усачке пальцами – приблизься, мол. И сам за ней подкатился, весь кругленький, легкий.
– Да вы, милая, точно женщина? – улыбнулась ее величество, оглядывая чудо природы.
Кукушкин приложил руку к груди:
– Лично проверял, ваше величество. Вся женская кумплектация на месте.
Придворные с готовностью захохотали – видно, ждали от Льва Александровича остроумия.
Засмеялась и императрица:
– Ой ли?
Лев Александрович поднял два пальца:
– Фима, давай.
Женщина громким шепотом спросила:
– Уже заголяться?
Присела, стала подбирать подол юбки. Хохот сделался пуще.
Ослабшая от смеха Екатерина махнула рукой:
– Ну тебя, старый греховодник. Убери свою монстру. Да сто рублей подари. Ох, распотешил…
Обер-шталмейстер поклонился, другой рукой, согнутой за спиной (Мите-то сзади хорошо видно), щелкнул – и сразу подскочили два служителя, утянули усатую Фиму прочь.
Теперь дошла очередь и до Карповых – российская Юнона, еще не доулыбавшись, повела взором с Мити на папеньку. Тот сглотнул, да и у Мити в грудной полости, где сердце, екнуло.
– А из этих кто? – спросила Екатерина. – Большой или маленький? Что они?
Папенька выступил вперед, раскланялся изящным манером, заговорил плавно, мягко, самым лучшим своим голосом:
– Вашего императорского величества покорнейший слуга, отставной конногвардейский секунд ротмистр Алексей Карпов.
И чуть помолчал. Проверяет, не вспомнит ли его государыня, догадался Митя.
Нет, не похоже, чтоб вспомнила. Даже странно – такого красивого, приятного, и не вспомнить? Хотя что ж, она ведь старая уже, шестьдесят шестой год. В преклонные лета, как известно, умственная тинктура замедляет свое обращение, образуя в мозгу узелки и спайки, нарушающие стройность памяти.
– Вот сын мой Митридат, – продолжил папенька, указав на Митю, и тот низко, по-заученному поклонился. – Посредством каждодневных многочасных экзерциций я развил в сем чудо-младенце невиданную остроту ума и ученость. Митридат перемножает и делит любые числа с резвостью непревзойденной. Столь же легко возводит числа в квадрат, извлекает корень, равно как производит и иные математические операции, еще более сложные. А еще, – здесь папенькин голос сделался совсем бархатным, – Митридат превосходнейше овладел тайнами благородной утехи монархов и мудрецов Востока. (Плавный жест в сторону шахматной доски.) И в сей игре ему нет равных, даже и среди признанных мастеров. А мальчику всего шестой годок…
Договорив приготовленную речь до конца, Алексей Воинович снова склонился, да так и застыл в благоговейном изнеможении. Митя вздохнул. Ничего не шестой, это уж папеньку занесло. Через полтора месяца сравняется семь.
– Такой крошка, а знает шахматы?
Touche! Клюнула! Государыня повернулась всем своим грузным телом, отчего нога, покоившаяся на скамеечке, соскользнула на пол.
– Ой!
Екатерина болезненно поморщилась, вскрикнула.
Из дальнего угла, расталкивая дам и кавалеров – будто фрегат, рассекающий волны, – к столу ринулся смуглый человек в расшитом позументами морском мундире.
– Сьто, матуська, нозька болит? – закричал он, смешно коверкая слова. – А вот он я, твой верный Козепуло, и волсебная водитька со мной!
Выхватил из преогромного кармана склянку с ядовито-лиловой жидкостью, бухнулся на коленки, осторожно снял туфлю и стал порхать по распухшей ступне ловкими жирными пальцами – мазать, тереть, мять, приговаривая что-то под нос на непонятном наречии.
– Влез, орех грецкий, – досадливо пробормотал обер-шталмейстер. – Все испортил!
Папенька выпрямился, в отчаянии всплеснул руками:
– Кто этот невежа?
– Контр-адмирал Козопуло, морской разбойник. Наш новейший чудотворец, нынче при государыниной больной ноге состоит. Вишь ты, снадобье у него какое-то особенное. Лучше б его, щетинную морду, турки на кол посадили!
Щеки у адмирала и в самом деле были фиолетовыми от проросшей к вечеру щетины, да и на пирата он тоже чрезвычайно походил. Митя представил грека не в военном камзоле, с пудреными волосами, а в черном платке на голове, в алой, расстегнутой на волосатой груди рубахе, с кривой саблей за поясом – вот была бы картинка! Что ему по морям не плавалось?
– А вот и англичанин, лейб-медик Круис, – ухмыльнулся Кукушкин. – Ну, сейчас будет баталия при Лепанто.
Толпа придворных снова заколыхалась – к столу проталкивался строгий господин в золотых очках. Еще издали, тоже смешно выговаривая слова, но только не мягко, как адмирал, а чересчур твердо, он закричал:
– Изволте немэдленно прекратит! Ваше велычество, вы губите свое августэйшее здоровье, доверяяс этому шарлатану! Я дэлал анализ его so-called эликсир! Это конская моча с самым дешевым матросским ромом!
И схватил сухой рукой грека за плечо, пытаясь оттащить.
– Ну да, лосядиные саки. – Адмирал двинул локтем, и лейб-медик отлетел в сторону. – И сьто? Моя бабка, старая лахудра, есе добавляла туда немнозько оветьих какасек, а я придумал лутьсе – натираю обезьянье… – И моряк употребил слово, которого, по мнению Мити, в царском дворце звучать никак не могло.
– Я ваших медицинских терминов не разумею, – засмеялась Екатерина. – А вы, Яков Федорович, на моего Костю не серчайте. Он хоть в университетах не учился, но в разных странах бывал, все повидал и руки у него мягкие. Ну а вы-то, Аделаида Ивановна, куда морду тычете? Ах, полизать хочет, мое золотце!
Митя вздрогнул и привстал на цыпочки. Слава Богу, последние слова адресовались не какой-нибудь из придворных дам, а жемчужно-серой левретке, усердно облизывавшей императрицыну щиколотку. Вон оно тут как: собаку зовут по имени-отчеству, а адмирала просто «Костей».
– А про нас с индейцем забыли, – шепнул Митя папеньке. – Выходит, Прожект не получился, да?
Тот лишь всхлипнул. Да и индеец хлопал своими глазами-маслинами невесело. Тоже и у него, дикого жителя девственных лесов, на этот день, надо полагать, имелось какое-нибудь особенное упование.
– Вы, сударь, из каких индейцев будете? – спросил Митя тихонько, сначала по-английски, потом по-французски. – Я про ирокезов читал, еще про чирокезов и алгонкинцев.
Вроде вежливо спросил, уважительно, а дикарь почему-то напугался. Отскочил от Мити, пробормотал:
– Big little man!
И еще перекрестился. Вот тебе и дикарь. Папеньку было ужас как жалко. Ведь столько ждали этого дня! Денег одних издержано – на дорогу, да на наряды, да на кормовые, да Льву Александровичу Кукушкину на подарок, чтоб приглашение на малоэрмитажный четверг устроил (хоть и старый знакомец, а тоже ведь отблагодарить надо)!
Собственно, сколько издержано денег, сосчитать было нетрудно, потому что вести счет папенька доверил сыну – сам-то с арифметикой был не очень. Стало быть, так: двадцать восемь рублей тридцать три с четвертью копейки на лошадей, восемь рублей тринадцать с половиной копеек столовых, пятьсот тридцать рублей на платье, сто пятьдесят рублей за бронзовую наяду для Льва Александровича да на четыре рубля одиннадцать копеек прочих расходов, а всего (исчисление было простейшее, и Митя даже лоб морщить не стал) 720 рублей57 копеек да три полушки. Шутка ли?
Да разве в одних деньгах дело? Папенька своему Прожекту всю душу отдал, сколько раз маменьке во всех подробностях обсказывал, как оно все превосходно в их жизни переменится, когда матушка-императрица Митридатом восхитится и к своей особе его приблизит, а там, глядишь, вспомнит прежнюю симпатию и устремит свой солнечный взор на некоего отставного секунд-ротмистра. Ах, да куда солнцу до этого взора? Оно способно произрастить из семечки травинку, не более, а волшебный взор Екатерины может самую малую травинку вмиг обратить в прегордый баобаб. Маменька слушала эти мечтания и только пунцовела от счастья.
Три с лишком года готовил папенька Митю. Можно сказать, только Прожектом и жил с того самого мгновения, когда обнаружил, что сынок у него не такой, как прочие дети.
До того дня младшенького жалели, считали дурачком. Мите ведь уже четвертый годок шел, а он ни слова не говорил. Губками пошлепывал, шелестел что-то, а никакого членораздельного речения от него не было. Уж и увещевали, и кричать пробовали – помалкивает и только, хотя вроде не глухой, все слышит. Наконец махнули рукой, решили, что, видно, не жилец, приберет его Господь в невеликих годах, а пока пускай себе растет, как хочет.
Как Митюшу самому себе предоставили, тут у него самая интересная жизнь и началась. Больше всего он полюбил сидеть в классной комнате, где старшего брата Эндимиона мосье де Шомон и семинарист Викентий поочередно обучали наукам. Если малыша гнали, он закатывал рев и после долго икал, потому гнать перестали – пускай его сидит. Еще выяснилось, что кроха надолго затихает, если дать том из французской «La Grande Encyclopedic» (ее Алексей Воиновия некогда со столичной службы привез, получил в уплату карточного долга). Глядели взрослые на маленького дурачка – умилялись: уставится на большенную страницу, будто и впрямь читает. Если б им сказать, что Митя на четвертом году жизни и в самом деле читал французскую энциклопедию статью за статьей, том за томом, нипочем бы не поверили.
Но тут надо с самого начала рассказывать – с того самого мига, когда потомственный дворянин Звенигородского уезда Дмитрий Алексеевич Карпов начал свое знакомство с подлунным миром. Сей отпрыск старинной фамилии (в гербе – конское копыто и собачья голова на палке) явился на свет не как обычные пискуны, а в полном молчании и с широко открытыми глазами, которыми, к удивлению лекаря и повивальной бабки, принялся немедленно вращать и хлопать. Что новорожденный молчал, было, пожалуй, не столь и удивительно – очень уж оглушительны были стенания роженицы, измученной безысходными многочасовыми потугами и принужденной подвергнуться жестокой операции чревовзрезания. При отчаянном шуме, производимом несчастной, надежды быть услышанным у новопришельца было бы немного. А вот открытые, ясные глазенки, с первого же мига зажегшиеся ненасытимым любопытством, и в самом деле являли собой феномен в своем роде исключительный.
Другая интригующая особенность проявилась чуть позже, когда на голове младенца отросли волосенки – всюду каштановые, а на темечке седое пятнышко, из которого со временем произросла серебристая прядка. Однако значение этой символической меты открылось много позднее, а поначалу никто ничего такого не подумал. Мало ли что: у одного родимое пятно, у другого веснушки, а у этого на голове белая клякса.
Отец заранее приготовил для второго чада, буде родится мужского пола, превосходное имя Аполлон, однако был вынужден поступиться благозвучным прозванием в пользу обыденного Дмитрия. Так звали тестя, в денежном воспомоществовании которого у отставного конногвардейца в ту пору как раз явилась самая неотложная нужда в связи с некими карточными обстоятельствами.
Крохотный Дмитрий Алексеевич был помещен в колыбельку, построенную умельцем из родительского имения Утешительного (прежней Сопатовки) на манер корабля, и пустился на сем челне в плавание по морю жизни, поначалу тихому и мелководному.
В спаленке на потолке было изображено вращение планет вкруг Солнца. Эту-то картину Мите и суждено было лицезреть в продолжение всего первого года своего земного бытия. Напротив каждого небесного тела русскими и латинскими буквами указывалось его название, так что обжект и его письменное обозначение слились для Мити воедино много ранее, чем сопутствующее тому же предмету устное наименование. Сначала было Солнце ¤ Sol; потом, когда Митеньку первый раз вынесли в сад и показали на желтый жаркий кружок, появилось «сонце», а соединил первое и второе он уже собственным разумением, и то был самый волнующий и таинственный миг в его жизни.
Ужасно хотелось поскорей выучиться ходить, но изверги продержали спеленутым чуть не до года. Зато когда пустили ползать, Митя уже к вечеру научился переступать, держась за стенку, а назавтра ходко ковылял по всему дому, делая все новые и новые открытия.
Что не разговаривал ни с кем до трех лет, так недосуг было. Что интересного мог он услышать от окружающих? От няньки Малаши, когда укладывает в кроватку: «Баю-бай, баю-бай, заберет тебя Мамай». От маменьки, когда утром принесут к ней в спальню – показать: «Усю-сю, Митюшенька, сахарный мой душенька». От братца Эндимиоши, когда забежит в детскую спрятать в верное место, под колыбелькой, рогатку или тряпицу с уворованным у папеньки табаком: «Что, урод, все в пеленки гадишь?» (Вот и не правда. Митя с шести месяцев приучил няньку: как зацокает языком, стало быть, зов натуры. А что она, дура непонятливая, раньше не скумекала, об чем цоканье, так то не его вина.)
Главное Митино приключение той безгласной эпохи было потихоньку забраться к папеньке в кабинет, где книги, или, того лучше, к гостям – под столом сидеть. То-то наслушаешься, то-то нового узнаешь: и про войну с турками-шведами, и про якобинцев, и про московские происшествия. Но во взрослых комнатах тем более языком болтать незачем, иначе сразу подхватят на руки и уволокут назад, к Малаше, по тысячному разу слушать ерунду про Кота Котовича и Бабу Ягу.
Вот когда Митя отвоевал себе право сидеть у братца в классной комнате, тогда и началась настоящая жизнь. Каждый день открытия, пир разума! Мосье де Шомон учил по-французски и по-немецки, да из географии, да из истории, да из астрономии. Викентий – арифметике, да русской грамматике, да Божьему Закону. Жаль, уроки были всего два часа в день, и еще раздражал тупостью Эндимион, сколько времени из-за него попусту пропадало! Про себя Митя называл старшего брата Эмбрионом, ибо по развитию мыслительной функции сей скудоумец недалеко продвинулся от человечьего зародыша.
Вечером, когда дом засыпал (а ложились в Утешительном рано: летом в десятом часу, зимой в восьмом), наступало самое главное время.
Тихонько, на цыпочках, мимо храпящей на сундуке няньки, в коридор; там легкой мышкой на лестницу – и в верхнее жилье, по-французски belle-etage, где кабинет. Под столом заранее спрятаны свеча и тяжелый, не поднимешь, том «Великой энциклопедии». Часов до пяти существуешь по-царски, общаясь с особами, равными тебе разумом, – перед одним благоговейно склонишь голову, с иным, бывало, и заспоришь. В шестом часу назад, спать. Это ведь уму непостижимо, что человеки треть своей жизни, и без того недлинной, на подушке проводят! Зачем столько? Трех часов для телесного отдыха и освежения ума куда как довольно.
Еще и посейчас Митя, бывало, сомневался, не зря ли он в тот осенний день разомкнул уста. Минутный порыв, понуждение чувствительного сердца положили конец тихим радостям безмолвного уединения. Очень уж жалостно было смотреть, как убивается в гипохондрии папенька, который только что вернулся из Петербурга, куда ездил, обнадеженный смертью Киклопа, да несолоно вернулся. День за днем, прямо с утра и до вечера, Алексей Воинович горько плакал, воздымал к небу руки и проклинал жестокую судьбу, обрекшую его прозябать в подмосковном ничтожестве, на две тысячи восемьсот рублей годового дохода, безутешным родителем двух выродков – никчемного балбеса и бессловесного дурачка.
В доме было тихо. Маменька терзалась головными ваперами, братец спрятался на чердаке, чтоб не высекли, дворовые тоже позатаились. И тогда Митя принял великодушное решение: пускай папеньке хоть в чем-то будет облегчение. Пускай утешится по поводу младшего отпрыска, который никакой не дурачок и слова произносить, если пожелает, очень даже умеет.
Сначала, для практикума, попробовал говорить вслух сам с собой. Раньше, конечно, тоже иногда разговаривал в монологическом регистре, но беззвучно, одними губами, а тут обнаружилось, что голос за мыслью никак не поспевает. (Эта скороговорливость и потом осталась, так что не всякий ее и понять мог, особенно если Митя увлечется какой-нибудь интересной мыслью.) Тут еще следовало учесть папенькину бурливость чувств. Произнесенная фраза должна была быть короткой и завершиться прежде, чем Алексей Воинович начнет бурно восклицать и тем испортит всю эффектность. Самое простое – войти и поздороваться, но не по-русски (эка невидаль для трехлетка), а на иностранном языке. И коротко, и впечатлительно.
Вошел в столовую, где у окна рыдал папенька, рассыпав незавитые и даже нечесаные локоны по подоконнику. Сказал, стараясь выговаривать французские звукосочетания в точности как мосье де Шомон: «Bon matin, papa[1]».
Папенька обернулся. То ли не расслышал, то ли решил, что почудилось. Страдальчески поморщился, простонал: «Поди, поди, дитя неразумное!» И рукой на дверь показал, а сам зарыдал еще пуще – вот как от Митиного вида расстроился.
Тогда Митя ему про разумность и неразумие процитировал из Паскалевых «Pensees» (как раз накануне ночью книгу прочел и многие максимы слово в слово запомнил – до того хороши): «Deux exces: exclure la raison, n'admettre que la raison».[2]
Вышло еще эффектнее, чем хотел. Недооценил Митя папенькиной чувствительности – Алексей Воинович, прослушав максиму, закатил глаза и пал в обморок. А когда очнулся, увидел над собой оконфуженное лицо меньшого сына, бормотавшего по-русски, по-французски и по-немецки слова утешения, то воздел руки к небу и возблагодарил Провидение за явленное чудо.
Потом папенька долго ахал и дивился, узнавая, что малыш может и по-латыни читать, и в разных науках сведущ изрядно. Но более всего родителя поразили Митина памятливость и сноровка в арифметических исчислениях. Ну, запоминать интересное – невелико чудо, хоть бы даже и целыми страницами – это он папеньке легко объяснил, а вот про цветные цифры растолковать затруднился, ибо и сам не очень понимал, как в мозгу свершается арифмометрическая механика.
Тут было так: единица – она белая, двойка малиновая, тройка синяя, четверка желтая, пятерка коричневая, шестерка серая, семерка алая, восьмерка зеленая, девятка лиловая, ноль черный. Кто этого не видит, без толку и объяснять, что, когда берешь, к примеру, число 387, оно навроде трехцветного леденца – сине-зелено-алое. Перемножаешь его с числом 129, бело-малиново-лиловым, все цифры вмиг переплетаются в толстую многоцветную косичку, колоры перетекают из одного в другой, и дальше просто: называй образовавшиеся части спектра подряд, вот и выйдет искомое 49 923. Тож и при делении.
Папенька послушал-послушал невнятные разъяснения и вдруг наподобие Архимедеса Сиракузского как закричит: «Эврика!» Подхватил Митеньку на руки и побежал на маменькину половину. Там пал на колени и стал целовать маменьку в живот, прямо через платье. «Что вы делаете, Алексис?» – вскричала та испуганно.
– Лобзаю благословенное ваше чрево, произведшее на свет Геракла учености, а вместе с тем проложившее нам дорогу к Эдему! Воззрите, любезная Аглая Дмитриевна, на сей плод чресел наших!
В тот миг и родился Прожект.
Во времена папенькиного детства много говорили о маленьком музыканте Моцарте, которого отец возил по Европе, показывал монархам и получал за то немалые награды и почести. Чем Дмитрий Карпов хуже немецкого натурвундера? В музыке несведущ? Да кому она у нас в России нужна, сия глупая забава. Свет-государыня хоть оперы с симфониями слушает, но больше для назидательности и привития придворным изящного вкуса, а сама, рассказывают, иной раз и засыпает прямо в ложе. Не нужно никакой музыки! В столице все только и говорили, что о новом увлечении ее величества, шахматной забаве. Многие кинулись изучать умственную игру. Папенька тоже купил доску с фигурами, выучился головоломным правилам – ну как пригодится? Увы, не пригодилось. У царицы и без Алексея Карпова было с кем повоевать в шахматы.
А если предъявить ее величеству небывалого партнера – премаленького мальчишечку, от горшка два вершка? Это будет кунштюк получше Моцарта!
Бледнея от страха разочароваться, звенигородский помещик перечислил своему удивительному отпрыску правила благородной игры, и, разумеется, свершилось чудо, а вернее, никакого чуда не произошло, ибо шахматные премудрости показались поднаторевшему в цветных исчислениях Мите сущей безделицей. В первой же партии трехлеток одержал над отцом решительную викторию, а вскоре обыгрывал всех подряд, давая в авантаж королеву и в придачу пушку.
Отныне в жизни карповского семейства и прежде всего самого младшего его члена все переменилось. Гераклу учености наняли полдюжины преподавателей для постижения всех известных человеческому роду наук, и успехи юного Митридата (так теперь именовали бывшего Митюшу) превосходили самые смелые чаяния счастливого родителя. Раз в месяц нарочно ездили в Москву покупать новые книги – какие только Митя пожелает. Крестьянам и в Утешительном, и в дальней деревне Карповке для того назначили специальную подать, книжную: по полтине в год с ревизской души, либо по две курицы, либо по три фунта меда, либо по мешку сушеных грибов, это уж как староста решит.
Митя в доме стал самый главный человек. Если сидит в классной комнате, все говорят шепотом; если читает книгу, опять же все ходят на цыпочках и разувшись. А поскольку новоявленный Митридат все время либо учился, либо читал, стало в господском доме тихо, шепотно, будто на похоронах.
Нянька Малаша теперь тиранствовать над мальчиком не могла. Не хочет спать – не укладывала, не хочет каши – насильно не пичкала. Очень за это убивалась, жалела. Однажды, когда Митя при всех домашних блестяще сдавал экзамен по немецкому, стрекоча на сем наречии много быстрей учителя, нянька молвила, пригорюнясь: «Ишь как жить-то поспешает. Видно недолго заживется, сердешный». Папенька услыхал и велел выпороть дуру, чтоб не каркала.
Конечно, в новой Митиной жизни не все были розы, хватало и терниев. К примеру, очень докучал братец – завидовал, что «малька» теперь одевали по-взрослому, в кюлоты с чулками, в сюртучки и камзолы. То ущипнет исподтишка, то уши накрутит, то в башмак лягушонка подложит. Пользовался, мучитель, что Митя придерживался стоической философии и брезговал доносительством. Да что с неразумного взять? Одно слово – Эмбрион.
Через год Митридат был готов. Хоть сажай в карету и вези прямо к государыне или даже в Академию де сиянс – лицом в грязь не ударит. Дело медлилось за малым – подходящей оказией. Как чудесного отрока государыне предъявить и заодно себя показать? (Маменьку по понятной причине брать с собой ко двору не предполагалось.)
Оказии ждали еще два года, пока в Москву не пожаловал благодетель Лев Александрович. За это время Митя «Великую энциклопедию» всю превзошел и увлекся интегральными исчислениями, что на папенькин взгляд уж и лишнее было. Алексею Воиновичу ожидание давалось тяжело, как отцу девицы-красы, у которой никак не составится достойная партия, а девка тем временем перезревает, застаивается. Одно дело четырехлетний шахматист и совсем другое – почти семилетний.
А Митя ничего, не томился. Жить бы так и дальше, с книгами да уроками. Папеньку вот только было жалко.
* * *
Сколько трудов и надежд положено, сколько преград одолено, а она и смотреть не желает! За папенькин жалкий вид, за изнурительно тесный камзол, за чешущуюся под насаленными волосами голову (а ногтями поскрести ни-ни, про это строжайше предупреждено)
Митя разозлился на толстую старуху, брови насупил. Если б глаза могли источать тепло, подобно тому как солнце ниспосылает свои лучи, прямо подпалил бы неблагодарную, поджег ей взбитую пудреную куафюру!
Тепло не тепло, но некую субстанцию Митин взгляд, похоже, излучил, потому что императрица, еще не отсмеявшись над препирательством грека с англичанином, вдруг повернула голову и взглянула на маленького человека в лазоревом конногвардейском мундирчике в третий раз. Тут-то Митя и отплатил ей, привереде, разом за все: скорчил обидную рожу и высунул язык. На-ка вот, полюбуйся!
Глаза Семирамиды изумленно расширились – видно, во дворце никто ей языка не показывал.
– Сколько лет, говорите, вашему крошке? – спросила она у папеньки.
– Шесть, ваше императорское величество! – вскричал окрыленный Алексей Воинович. – У меня и приходская книга с собой прихвачена, можете удостовериться!
Розовый палец поманил Митю.
– Ну, скажи мне…
Хотела вспомнить имя, но не вспомнила. Папенька сладчайше выдохнул: «Митридат».
– Скажи мне, Митридат…
Не сразу придумала, что спросить. По ласковой улыбке видно было, что хочет задать вопрос полегче.
– Какой нынче у нас год?
– По какому летоисчислению? – быстро спросил Митя, подбираясь к старухе поближе (от нее пахло лавандой, пудрой и чем-то пряным, вроде муската). Не дожидаясь ответа, зачастил. – От сотворения мира по греческим хронографам – год 7303-ий, по римским хронографам – 5744-ый, от Ноева потопа по греческим хронографам – 5061-ый, по римским – 4088-ой, от Рождества Христова 1795-ый, от Егиры сиречь бегства Магометова 1173-ий, от начатия Москвы – 648-ой, от изобретения пороху – 453-ий, от сыскания Америки 303-ий, а от воцарения государыни Екатерины Второй – 33-ий.
Царица руками всплеснула, и все вокруг сразу зашушукались, языками зацокали. Ну а дальше все как по маслу пошло.
Митя немножко поумножал трехзначные числа (Фаворит самолично пересчитал столбиком на салфетке – сошлось); потом извлек квадратный корень из 79 566 (проверить смог только Внук, да и то с третьего раза, все сбивался); назвал все российские наместничества, а про какие особо спросили – даже с уездными городами. Дальше так: обыграл в шахматы обер-шталмейстера Кукушкина (четырех ходов хватило) и черного старика, оказавшегося тайным советником Масловым, начальником Секретной экспедиции (этот играл изрядно, но где ж ему против Митридата?), а напоследок сразился с самой государыней. Тут немножко увлекся, забыл, что папенька учил ее величеству поддаться, и разгромил белую рать в пух и прах. Но Екатерина ничего, не обиделась, а даже облобызала Митю в обе щеки. Назвала «милончиком» и «умничкой».
Еще продекламировал державинскую «Фелицу», стихи глупые, но приятно-трескучие, в завершение же триумфального действа с низким поклоном произнес:
– Льщусь надеждою, что сими скромными ухищрениями сумел отвлечь великую государыню от бремени державных забот. Почту за высшее счастие, если ваше императорское величество и ваши императорские высочества, равно как и ваша светлость (это Фавориту – папенька велел про него ни в коем случае не забыть), в награду за мое доброе намерение ответят на мой поклон прощальными рукоплесканьями.
Глава третья
Смерть Ивана Ильича
Вежливо попрощавшись с лысым братом фандоринской секретарши (тот выщипывал пинцетом фиолетовую, как у сестры, бровь и на уходящего даже не взглянул), Собкор покинул офис 13-а в глубокой задумчивости.
Потыкал пальцем в кнопку вызова лифта и нескоро сообразил, что кабина приезжать не собирается. За время, которое Собкор провел в «Стране советов», скрипучий элеватор успел выйти из строя. Такой уж, видно, нынче выдался день, топать пешком по ступенькам – то вверх, то вниз.
Ладно, спуститься с пятого этажа – дело небольшое, ноги не отвалятся.
Собкор двигался навстречу окну и жмурился – сквозь пыльные стекла светило солнце, погода для ноября стояла удивительно ясная и теплая.
Семь раз отмерь, один раз отрежь, бормотал он себе под нос. Урок, хороший урок на будущее. А то мы все сплеча да наотмашь. Вот ведь по всем признакам гад и брехун, а поближе посмотреть да в глаза заглянуть – живой человек. Если тебе оказано такое доверие, если тебе дана такая власть, ответственней нужно, без формализма. А то ведь там долго разбираться не станут, раз-два и готово. Еще и дети невинные пострадают, как тогда, в «мерседесе». В Содоме и Гоморре тоже, надо думать, были малые дети, которые во взрослых безобразиях не участвовали, а ведь и на них тоже пролил Господь серу и огонь – заодно, до кучи. А кто виноват? Не Бог – Лот. Это он, Божий уполномоченный, должен был подумать о детях и напомнить руководству. Тоже ведь был, можно сказать, собкором. Должность нешуточная. Вот в редакции, перед тем как первый раз в долгосрочку послать, сколько человека проверяли, перепроверяли, инструктировали. Чтоб понимал: собственный корреспондент – глаза и уши газеты, да не абы какой, а самой главной газеты самой главной страны. И то была всего лишь газета, а тут инстанция куда более возвышенная.
Нельзя заноситься, нельзя отрываться от людей, строго сказал себе Собкор. Приговор отменить, это первым делом. Пускай себе живет, раз непропащий человек.
На площадке четвертого этажа расположилась компания бомжей. Двое сидели на подоконнике (на газетном листе бутыль бормотухи, вареные яйца, полуобгрызенный батон), третий уже сомлел – лежал прямо поперек лестницы, раскинув ноги. Глаза закрыты, изо рта свисает нитка слюны, к небритой щетине пристала яичная скорлупа.
Какой он к черту буржуй, подумал Собкор про магистра-президента. Офис без евроремонта, лифт не работает, в подъезде вон бомжи киряют.
– Да здравствуют демократические реформы? – сказал он вслух и подмигнул бедолагам. – Так что ли, мужики?
Лежачий на его слова никак не откликнулся. Один из сидящих, с рыжеватыми волосами и, если помыть, еще совсем молодой, сказал с набитым ртом:
– Чего ты, чего. Сейчас докушаем и пойдем. Кому мы мешаем?
Другой просто шмыгнул распухшим утиным носом, подвинул батон к себе поближе.
Эх, несчастные люмпены. Щепки, отлетевшие от топоров рыночных лесорубов.
– Да мне-то что. Хоть живите тут, – махнул рукой Собкор.
Надо бы порасспросит, как до такой жизни дошли. Наверняка на пути каждого из них встретился какой-нибудь гнилостный гад – обманул, выгнал из дому, лишил работы, подтолкнул оступившегося.
Собкор замер в нерешительности – вступать в беседу, не вступать. Мужики смотрели на него с явной тревогой. Не будут откровенничать, им бы сейчас выпить да закусить.
Ну, пускай расслабляются.
Прошел мимо сидящих. Через спящего алкаша пришлось переступать – очень уж привольно расположился.
В тот самый миг, когда Собкор уже поставил одну ногу на ступеньку, расположенную ниже лежащего, а вторую еще не оторвал от площадки, клошар вдруг открыл ясные, совершенно трезвые глаза и со всей силы ударил Собкора грубым армейским ботинком в пах.
Ослепший от боли Собкор не успел и вскрикнуть. Рыжий и курносый вмиг слетели с подоконника, заломили ему локти за спину, причем оказалось, что оба бродяги почему-то в прозрачных резиновых перчатках, а тот, что притворялся спящим, задрал Собкору брючину и ткнул в голую лодыжку черной трубкой с двумя иголками.
Раздался треск электрического разряда, пахнуло паленым, и в следующую секунду (впрочем, следующей она была только для выпавшего из режима реального времени Собкора) перед его глазами оказался дощатый потолок, с которого свисали лохмотья паутины и клочья отслоившейся краски.
Потолок был наклонный, в углу смыкавшийся с полом. А когда Собкор повернул голову, то увидел сияющий квадрат окна с треснувшим стеклом, услышал откуда-то снизу завывание автомобильной сигнализации и подумал: я нахожусь на чердаке большого дома. Окошко выходит во двор, не на улицу – иначе был бы слышен шум движения.
Дул сквозняк, а холодно не было. Крышу солнцем нагрело, что ли.
Собкор посмотрел в другую сторону. Увидел сверху и чуть сбоку, совсем близко, небритую рожу Яичного. Скорлупы на щеке у него уже не было, но мысленно Собкор назвал разбойника именно так. В руке Яичный держал большой ком ваты, источавший резкий и неприятный запах. Нашатырь. Очевидно, только что отнял от лица пленника. Рыжий и Курносый стояли чуть поодаль.
«Идиоты, нашли кого грабить», хотел сказать им Собкор, но вместо этого только замычал – губы не пожелали размыкаться.
Оказывается, они были залеплены пластырем, а он сразу и не заметил.
К жертве грабителей понемногу возвращалось сознание, и открытия следовали одно за другим. Руки-то скованы за спиной наручниками. А ноги стянуты ремнем. Судя по тому, что сползли брюки, его же собственным.
– С возвращением, – сказал Яичный, оттянув пленнику веко. – Зрачок нормальный, контакт с действительностью восстановлен. Приступаем к прениям. Извольте обратить свой просвещенный взор вот сюда.
Собкор скосил глаза и увидел зажатый в пальцах бандита шприц.
– Тут, коллега, едкий раствор. Игла вводится в нервный узел. Интенсивность и продолжительность болевого синдрома зависят от дозы.
«Интенсивность, синдром», ишь ты, прямо профессор, подумал Собкор.
Яичный дернул его за руку, чуть не вывернув плечевой сустав, и аккуратным, точным движением, прямо через пиджак и рубашку, ткнул иглой в локоть.
Гхххххххх, подавился невыплеснувшимся воплем Собкор и секунд десять корчился, стукаясь затылком и каблуками об пол.
Подождав, пока конвульсии утихнут, Яичный продолжил:
– Это была минимальная доза. В порядке дегустации. Для экономии времени и сил. Моего времени и ваших сил. И чтобы вы поняли: мы не дилетанты, а профессионалы. Вы сами-то профессионал или как?
Собкор вопроса не понял, однако кивнул.
– Ну, значит, умеете оценивать ситуацию. Раунд проигран, информацию из вас мы все равно добудем. Вы знаете, что технические средства это гарантируют, вопрос лишь во времени. Так что, поговорим?
Собкор снова кивнул.
– Ну вот и золотце, – усмехнулся Яичный. – Значит, так. Официальную биографию можете не рассказывать, ее мы знаем. Лучше поведайте нам, уважаемый Иван Ильич Шибякин 1948 года рождения, как складывалась та линия вашей судьбы, что сокрыта от невооруженного глаза. Я спрашиваю, вы отвечаете. Четко, полно, честно. Я обучен определять дезинформационные импульсы по микросокращениям зрачка. Чуть что – получите дозу. Итак. Вопрос номер один. В какой структуре проходили спецобучение? ГРУ?
Собкор кивнул и в третий раз.
– Отлично. Я чувствую, мы поладим, – Яичный потянул за пластырь. – Вопрос номер два. Сколько вас?
Едва рот освободился от липкого плена, Собкор, не теряя ни мгновения, вцепился допросителю зубами в палец. Вгрызся, что было сил. На языке засолонело. Хотел вовсе откусить, но Яичный, выматерившись, ткнул Собкора указательным пальцем другой руки куда-то под скулу, и от этого лицо вдруг одеревенело, челюсти разжались сами собой.
Укушенный налепил пластырь обратно, затряс окровавленной рукой.
Протягивая ему платок, Рыжий сказал:
– Она же предупреждала: вряд ли профи, скорее идейный. Такого на два прихлопа не расколешь. Чего ты вздумал в гестапо играть? Сказано, в Мухановку, значит, в Мухановку. Все выслужиться хочешь, в дамки лезешь?
Яичный скрутил платок жгутом, перетянул раненый палец.
– Нам тут так на так до ночи сидеть, – зло процедил он. – Не тащить же его через двор среди бела дня? Время – субстанция конечная, его беречь надо. Опять же не впустую париться, а дело сделать. Ничего, я всяких колол. И идейных тоже. Пытка – не попытка. Да, товарищ?
Это он уже обратился к Собкору – наклонился к самому лицу пленника, подмигнул, а у самого глаза бешеные. Разозлился, значит, из-за пальца-то.
Собкор говорить не мог, а потому тоже подмигнул. Мысль у него сейчас была одна: пробил час испытания. Нисколечко не боялся. Даже обрадовался, потому что знал – выдержит.
Рыжий сказал:
– Охота тебе. В Мухановке вколем дозу – скворушкой запоет. Все расскажет: и сколько, и кто, и где.
А третий, которого Собкор окрестил Курносым, помалкивал, держал руки в карманах. Слова Рыжего взволновали пленника. А ну как в самом деле накачают наркотиками? Не выболтать бы, о чем не положено знать никому и никогда.
– Охота, – отрезал Яичный. – Я эту гадюку кусачую сейчас без химии поучу уму-разуму, по-афгански.
Он нагнулся, взялся одной рукой за ремень, которым были стянуты щиколотки Собкора, и рванул, намереваясь выволочь узника на середину чердака.
Рывок был такой мощи, что старый, в нескольких местах перетертый ремень лопнул. Яичный едва удержался на ногах, Собкор же проворно встал на колени, потом на корточки, увернулся от рук Курносого и, не тратя времени на то, чтобы распрямиться, метнулся к окошку. Вышиб головой прогнившую раму, кубарем прокатился по теплой, сверкающей бликами крыше и ухнул вниз, в густую тень.
Об асфальт он ударился спиной. Боли и звуков не было, но зрение и обоняние Собкора покинули не сразу. Он судорожно вдохнул запахи двора: сырость, бензин и карбид. В голубом прямоугольнике зажатого меж корпусами неба светило солнце.
Внезапно, очень явственно и отчетливо он увидел себя, молодого, четверть века назад. Рядом стояла жена. Они только что приехали на Остров Свободы, в первую загранку, вышли на балкон и смотрели на океан, на залитую солнцем Гавану. «…Семьсот сертификатов будем тратить на жизнь, а по пятьсот пятьдесят будем откладывать, да, Вань? Накопим, Вань, и купим двухкомнатную на Ленинском или на Академической», – щебетала Люба счастливым голосом. Собкор слушал и улыбался, а вокруг было столько света, сколько никогда не бывает в северных широтах.
Вдруг солнце начало стремительно меркнуть, небо потемнело, а облака сделались похожи на черные дыры. Это конец света, удовлетворенно подумал Иван Ильич. Допрыгались, гады? Ну, теперь вы за все ответите.
Он втянул в себя воздух, остановился на половине вздоха, потянулся и умер.
Глава четвертая
Амур и Псишея
Ах, лутьше б умер я, нещастный,
Нежель сердечну муку длить
И тщиться пламень сладострастный
Слезами горькими залить,
– бормотал себе под нос нечесаный господин в засаленном сюртуке, отчаянно гримасничая и размахивая кулаком.
Пиит, с уважением подумал Митя. Внимает зову музы. Однако на всякий случай отодвинулся подальше – еще зашибет в лирическом упоении, ручища-то вон с оглоблю, да и пахло от Аполлонова жреца нехорошо, кислятиной и потом.
Среди собравшихся в сей позднеутренний час в апартаментах светлейшего князя Зурова стихотворец один был обтрепан и не напудрен, все прочие явились парадно, благоухая цветочными ароматами и немецкой туалетной водой.
Снова, как вчера, приходилось ждать, но умудренный опытом Митя уже понимал: придворная жизнь по большей части состоит в ожидании. Сегодня, правда, томились не только Карповы, а все, пришедшие засвидетельствовать почтение великому человеку. Дам почти не было, все больше господа, в том числе преважные, иные в генеральских мундирах, а у некоторых на камзолах такие бриллиантовые пуговицы, что за каждую, наверно, можно по два Утешительных купить. Стояли смирно, в голос никто не говорил, и вообще, как приметил Митя, держали себя здесь много строже, чем давеча в высочайшем присутствии. Сам же себе сей удивительный феномен и разъяснил: там, на четверговом собрании у государыни, что – лестно быть приглашенным, и только, а тут у людей судьба решается. Вот где подлинное вместилище власти, в этих беломраморных комнатах, примыкающих к внутренним царицыным покоям.
Человек с полета собралось, не меньше, и все беспрестанно поглядывали на высокую злато-белую дверь, откуда, должно быть, и следовало появиться Платону Александровичу. Каждый день в десять утра светлейший завивал волосы, попутно принимая просителей и значительных персон, кто приехал в Петербург или же, наоборот, собирался отъехать. Всякий посланник, даже из наипервейших европейских держав, знал: прежде чем предстать перед императрицей, надобно засвидетельствовать почтение Фавориту, иначе милостивого приема не жди. Вот и сегодня вместе с прочими дожидался какой-то восточный вельможа, в парчовом тюрбане, при красной бороде. Пальцы достойно сложены на брюхе, веки приспущены, из-под них нет-нет да и блеснет искорка – приглядывается, высматривает. Интересно, кто таков – перс или, может, бухарец? Вот бы с кем потолковать, порасспрашиватъ, чем попусту время тратить.
Митя с папенькой пришли загодя, в начале десятого, а уже минуло одиннадцать. Что-то заспался князь, но посетители, даже самые развельможные, не роптали. Лишь один пухлый генерал с черной повязкой на глазу все причитал, что кофей простынет. Рядом с Карповыми топтался говорливый старичок со звездой, он и шепнул, что сей заслуженный воин, измаильский герой, научился у турков варить замечательный кофей. Однажды Платон Александрович отведал знаменитого напитка и изволил похвалить, с тех-то пор Михаила Илларионович (так звали героя) почитает за обязанность каждое утро приезжать к светлейшему и собственноручно варить кофе. Ловок, с завистью сказал старичок. Этак в аншефы выплывет, на кофее-то.
Неужто это и есть чудесная придворная жизнь, о которой мечталось папеньке, вздохнул Митя. Сколько за вчера и за сегодня можно бы книг перечесть, интересных дум передумать…
– Не вертись, – шепнул Алексей Воинович. Нагнулся, поправил сыну тупей и тихо, чтоб сосед не слышал:
– Ничего, mon ange, потерпи. Они все просители, а мы приглашенные. Это большая разница.
Руки у папеньки трепетали еще больше, чем вчера. Шутка ли – сам Зуров к себе позвал! Императрица, та подарила сто червонцев и велела завтра ввечеру приходить в Бриллиантовую комнату, в шахматы играть, но сказала это лениво, зеваючи, а вот светлейший, прежде чем последовать за ее величеством в опочивальню, изрек кратко, непререкаемо: «Чтоб завтра на завивке были у меня. Оба».
Всю ночь папенька не спал, метался по гостиничной комнате. То страшился Фаворитовой ревности, то уповал на невиданные милости, то истово бил поклоны перед дорожной иконой. Мите и самому любопытно было – зачем это они князю понадобились? Может, хочет в шахматы поучиться, чтоб царицу обыгрывать? Это бы легче легкого.
Наконец-то! Ручка знаменательной двери дернулась, шелест голосов сразу затих. Все приготовились, умиленно заулыбались.
Однако в залу вышел не светлейший, а высоченный офицер-преображенец с хмурым, мятым лицом. Не взглянув на собравшихся, протопал к золоченому столику, где был сервирован фриштик на одну персону, налил из графина полный бокал вина, стал пить. Кадык у офицера дергался, и в тишине было слышно, как вино с бульканьем льется в глотку.
Старичок шепнул:
– Капитан-поручик Андрюша Пикин, князев адъютант. Забубенная башка, ему б в остроге сидеть. Все разбойнику с рук сходит.
Допив и смачна крякнув, капитан-поручик повеселел. Поправил лихой ус, облизнул красные губы и, звеня шпорами, направился к стоявшим у стены креслам, куда никто доселе присесть не осмеливался. Этот же развалился самым вольным образом, ногу на ногу закинул и еще трубку закурил.
Снова скрипнула дверь, снова сделалось тихо, но и на сей раз то был не князь, а преизящный господин, лицом удивительно похожий на стерлядку, какой Митя с папенькой угощались вчера вечером после малоэрмитажной виктории: такой же задранный кверху острый носик, широченный тонкогубый рот, и даже задом новоприбывший вихлял совершенно на манер рыбьего хвоста.
– Метастазио, Еремей Умбертович, – сообщил полезный старичок. – Секретарь светлейшего. Пойти, поклониться. Сейчас Сам пожалует…
И карповский сосед кинулся к секретарю, только где ему, старому, было протиснуться через иных Соискателей. Господина Метастазио обступили со всех сторон, совали какие-то бумаги, пытались шепнуть что-то на ухо. Он же на месте не стоял – легкой, порхающей походкой шел через залу, и вся толпа, толкаясь, двигалась за ним.
– Он итальянец, да? – спросил Митя вернувшегося ни с чем старичка.
– Проходимец он, – сердито ответил тот, потирая зашибленный локоть. – Его в Милане за шулерство к постыдному столбу выставляли. Давно ли барышень танцулькам обучал по рублевику за час, а ныне кавалер и действительный статский советник. – Сплюнул. – У царя дьяк, у дьяка хряк. Вот кто истинно империей-то правит. Никуда без него, вертлявого, не двинешься.
Сказал и сам напугался, аж рот себе зажал, по сторонам заоглядывался.
Проходимец ли, нет ли, но смотреть на итальянца было интересно. Все-то он, шустрый, поспевал: и с вельможами раскланяться, и выслушивать нескольких просителей сразу, и даме ручку поцеловать.
Вдруг остановился, сказал – чисто, почти без акцента:
– Вы, генерал, первый. Вы, граф, второй. После вы, сударыня, а дальше я укажу, кому…
Не договорил, склонил голову по-собачьи, прислушиваясь к чему-то, внятному ему одному. Стремительно вскинул руку – будто капельмейстер пред оркестром.
– Его светлость Платон Александрович Зуров!
Из-за двери донеслись громкие, неспешно приближающиеся шаги.
Сияющие створки в третий раз скрипнули, и впереди стоявшие согнулись в низком поклоне, так что теперь поверх спин и белых затылков Мите стало все очень хорошо видно.
Ух ты!
На середину залы, потешно переваливаясь, выбежала мартышка в короткой юбчонке и кружевных панталончиках. Увидела склоненные тупеи и давай в ладоши стучать, скалить желтозубую пасть.
А уж потом из-за створки высунулся сам Платон Александрович, да и покатился с хохоту.
– По… похвально, что даму чтите!
Прямо слезы у него из глаз, так смеялся. Преображенец Пикин с кресла вскочил, еще громче князя заржал, Метастазио же ограничился веселой улыбкой.
– Хорошо. В добром расположении пребывают, – обрадовался старичок.
И начался прием.
Светлейший, вышедший к посетителям в китайском халате, сначала закусывал: кушал маслинки, начиненные соловьиными язычками, и щипал шемаханский виноград. Потом ковырял в зубах. Покончив с зубами, взялся за нос, нисколько не смущаясь многолюдства. С утра кожа Платона Александровича золотом уже не искрилась, но впрочем цвет лица у его светлости был свеж, а щеки румяны. Большую часть просителей он слушал скучливо или, может, не слушал вовсе – мысли любимца Фортуны витали где-то далеко. Иной раз по понуждению куафера он вовсе поворачивался к низко кланяющемуся человеку затылком. О чем просили, Мите слышно не было, да и всяк старался изложить дело потише, склоняясь чуть не к самому уху князя.
Одним он не отвечал вовсе, и тогда нужно было пятиться прочь, а непонятливых господин Метастазио брал двумя пальцами за локоть или за фалду и тянул назад: подите, мол, подите. Митя приметил, что несколько раз итальянец что-то нашептывал патрону про очередного искателя, и таких Зуров слушал внимательнее, ронял два-три слова, которые секретарь немедленно записывал в маленькую книжечку.
Папенька предпринял тактический маневр. Взял Митю за рукав и тихонечко, тихонечко переместился влево. Расчет был такой: когда светлейшему кончат завивать правую сторону головы, он повернется другим профилем – и как раз узрит отца и сына Карповых.
Так и вышло. Увидев же Митридата и его родителя, светлейший вдруг оживился, взор из скучающего сделался осмысленным.
– А, вот вы где! – вскричал князь, дернул головой и вскрикнул – забыл про раскаленные щипцы.
– Руки велю оторвать, образина! – рявкнул он на куафера по-французски. – Отойди прочь. А вы, двое, сюда!
Папенька ринулся первым. Подлетел к его светлости соколом, поклонился и замер, как лист перед травой. Митя припустил следом, встал рядом. Ну-ка, что будет?
– Как вас… Пескарев? – спросил Зуров, вглядываясь в красивое лицо Алексея Воиновича, и отчего-то поморщился.
– Никак нет. Карпов, отставной секунд-ротмистр, вашей светлости по Конной гвардии однополчанин.
– Карпов? Ну, не важно. Вот что, Карпов, вашего сына я беру к себе в пажи. У меня будет жить.
– О! Какая честь! – возликовал папенька. – Я не смел и мечтать! Мы немедленно переедем на квартиру, которую вашей светлости будет благоугодно нам назначить.
– Что? – удивился Зуров. – Нет, вам, Карпов, никуда переезжать не нужно. Вы вот что. – Он снова поморщился. – Вы отправляйтесь… ну, в общем, туда, откуда приехали. Без промедления, нынче же. Еремей!
– Да, светлейший? – привстал на цыпочки Метастазио.
– Ты ему дай тысячу или там две за утруждение, пускай его посадят в санки и скатертью дорога. Да гляди у меня, Карпов, – строго молвил Платон Александрович, переходя с помертвевшим папенькой на «ты». – Не вздумай в Петербург возвращаться, тебе здесь делать нечего. А о сыне не тревожься, он у меня ни в чем нужды знать не будет.
– Но… но… Родительское сердце… Совсем дитя… И потом, в Брильянтовую комнату, приглашение ее величества, – залепетал Алексей Воинович бессвязное.
Однако князь его не слушал, а Метастазио уже тянул за фалду.
– Папенька! – закричал Митя, бросаясь к отцу. – Я с вами поеду! Не хочу я тут, у этого!
– Ты что, ты что! – зашептал папенька, испуганно улыбаясь. – Пускай так, это ничего, ладно… Приживешься, понравишься, и о нас вспомнишь. Ты его светлости угождай, и все хорошо будет. Ну, храни тебя Христос.
Наскоро перекрестил сына и не посмел более задерживать, попятился к двери, кланяясь Платону Александровичу.
– Попрощались? – спросил тот. – И отлично. А теперь поди-ка сюда, лягушонок.
Один остался Митя, совсем один среди всех этих чужих, ненужных людей. И как быстро все стряслось-то! Только что был с родителем иничего на свете не боялся, а тут вдруг обратился сиротой, малой травинкой среди преогромных деревьев.
– Еремей, как он тебе? – Зуров слегка ущипнул Митю за щеку.
– Смотря для какой надобности ваша светлость намерена сего отрока употребить, – ответил итальянец, разглядывая мальчика.
Тот слушал ни жив, ни мертв. Как это «употребить»? Не съесть же? Тут вспомнилось прочитанное из китайской гиштории про злого богдыхана, который омолаживал кожу в крови младенцев. Неужто?!
– Как для какой? – осерчал князь. – Иль ты не знаешь, отчего я утратил сон и дижестицию желудка? Скажи, годится ли он в посланцы любви?
Над головами просителей вылезла косматая башка давешнего пиита.
– Сиятельный князь произнес слово «любовь»? – закричал стихотворец и замахал листком. – Вот обещанная ода, которую желая бы возложить к стопам вашей светлости и за авторство сих вдохновенных строк нисколько не держусь! Дозвольте прочесть?
Зуров не дозволил:
– Недосуг.
Секретарь взял у пиита листок, сунул в немытую лапищу золотой и замахал на толпу: отодвиньтесь, отодвиньтесь, не для ваших ушей.
Подтанцевал обратно к столику, успев по дороге погладить Митю по голове.
– Не мал ли?
– Глуп ты, Еремей, хоть и слывешь умником. Мал золотник да дорог. А я сразу придумал, вчера еще. – Хитро улыбнувшись, Зуров достал из кармана мелко исписанную бумажку. Велел Мите. – Слушай и запоминай.
Стал читать вполголоса, проникновенно:
«Павлина Аникитишна, mon ame, mon tout ce que j'aime![3] Напрасно вы бежите меня, я уже не есть тот, который был. Не беспутной ветреник и не любитель старушьего плотолюбия, каким ты, верно, меня мнишь, а истинный Вертер, коему от нещастныя страсти неутоления жизнь не мила, так что хоть пулю в лоб или в омут головой. А чувствительнее всего мне то, что смотреть на меня не желаешь и когда мимо твоего дома верхами проезжаю, нарошно велишь ставни закрывать. Жестокосердная! Пошто не бываешь ни в балах, ни на четвертках? Уж и она приметила. Давеча говорила, где моя свойственница, а у меня сердце в груди так затрепыхалось, словно крылья бога любви Амура. И то вам подлинно сказать могу, голубушка Павлина Аиикитишна, что я буду не я, если не стану с тобой, как Амур с Псишеей, ибо вы самая Псишея и есть. Помните сии вирши иль нет? „Амуру вздумалось Псишею, резвяся, поймать, спутаться цветами с нею и узел завязать“. Так ведай же, о, Псишея души моей, что узел меж нами завязан волею небес и никоим силам немочно тот узел развязать!
Ton Amour».
Пока читал, прослезился от чувств, промокнул манжетом глаза.
– Ну-ка, премудрый Митридат, повтори. Да гляди, ни слова не выпусти. Сможешь?
Чего ж тут мочь? Митя повторил, не жалко. Светлейший следил по бумажке.
– Ага! Все в точности! Как по-писаному! – взликовал он. – Видишь, Еремей? Буду ей писать, моей душеньке, а письмеца никто не выкрадет, не трясись. Если что – малец сам выдумал, всегда отпереться можно. Старуха мне поверит. Да еще гляди. – Зуров взял Митю за плечи, повернул и так, и этак. – Волосья ему подвить, хитончик пошить, сзади крылышки из кисеи – будет Купидон. Еще можно малый лук золоченый, со стрелами.
Тут Метастазио заволновался, стал шипеть Фавориту в ухо. Митя отошел – пускай себе секретничают, не очень-то и нужно.
Все не мог опомниться от приключившегося жизненного переворота. Куда прислониться? У кого спросить совета?
Побродил по зале, повздыхал и пристроился подле знакомого старичка – все ж таки не совсем чужой, больше часа бок о бок простояли.
– С милостью вас, – сказал тот и присел на корточки, чтоб быть вровень с Митиным лицом. – Кто рано начинает – высоко взлетает. Может, когда-никогда выдастся оказия, и за меня словечко замолвите? Третью неделю паркеты топчу, все никак не протолкаюсь. А дело у меня, сударь мой, вот какое…
И завел что-то про младшего сынка-недоросля, но так долго и подробно, что Митя скоро отвлекся – стал за мартышкой наблюдать. Очень уж затейная была, бестия, пронырливая. Понравился ей чем-то кофейный генерал, застыла она перед ним, уставилась снизу вверх своими блестящими глазенками, морщинистый палец в рот засунула – ну прямо по-человечьи.
– Ой, берегись, Михаила! – весело предупредил Фаворит. – Зефирка у меня влюбчивая. Гляди, не попользуйся девичьей слабостью. Обрюхатишь – жениться заставлю.
Генерал княжьей шутке обрадовался, ответил в тон:
– Так ведь это, Платон Александрыч, от приданого зависит, какое пожалуете. А то и женюсь, ей-богу.
Наклонился к скотине и представил ей пальцами козу. Зефирка застеснялась, генералову руку своей лапкой пихнула, головенку вбок отвернула, а сама на героя глазенками так и стреляет. Все давай смеяться мартышкиной кокетливости. Она того пуще законфузилась, опустилась на четвереньки, попятилась и вдруг как спрячется ближней даме под пышную юбку.
Что тут началось! Дама стоит ни жива ни мертва, только приседает да повизгивает. Публика корчится от хохота, громче всех заливается сам Фаворит.
А Мите даму жалко. Каково ей? Не юбки же задирать, чтоб животное выгнать? И рукой через жесткие фижмы тоже не достанешь.
– Ай, ай, – причитала бедная. – Перестань! Миленькая, Зефирочка! Ай, что ты делаешь!
Хотела к выходу просеменить, но чуть не упала. Видно, мартышка ей в ноги вцепилась – ни шагу не ступишь.
Митя увидал, что у несчастной пленницы по лицу текут слезы, даже мушка со щеки отклеилась, вниз поплыла. Неужто никто не поможет, не заступится? Что ж, тогда на помощь ей придет рыцарь Митридат.
Он подбежал, тоже встал на четвереньки, приподнял край парчового платья и пролез под проволочный каркас.
Там было темно, тесно и пахло звериным запахом – надо думать, от Зефирки.
Хохот из многих глоток, когда лиц не видать, звучал жутковато, будто свора собак осипла от заполошного лая. Ну и пускай их хохочут.
Мартышка скрючилась, обхватив белеющую во мраке полную ногу. Не исцарапает? Нет, обрадовалась избавителю – обняла его за шею, и он полез обратно, стараясь не слишком высоко поднимать юбку от пола.
Митю встретили рукоплесканьями и шутками. Шутки были взрослые, несмешные. Митя умел их распознавать по особенному тону, каким сии mots произносились, и в смысл не вникал – пустое.
– Мал, да удал! Везде побывал, все повидал!
– Одним махом двух нимф услаждахом!
– С новым галантом вас, Марья Прокофьевна!
Право, как дети малые.
Зефирка ручонки расцепила, скользнула на пол, да и замерла, очарованная пряжкой на Митином башмачке. Цветные стеклышки так переливались, так сверкали – заглядение.
Потрогала, подергала, потом вдруг как рванет!
– Отдай!
Куда там. Коварная тварь сунула трофей в зубы и припустила прочь на всех четырех лапах, ловко лавируя меж ног.
– Пиши пропало, – сказал старичок-сосед. – Что пряжка, третьего дня эта поганка у меня с груди звезду Александра Невского уперла! Любит, сволочь, блестящее. Хотел у его светлости попросить, чтоб отыскали, да не осмелился. Жалко, беда! С алмазами была звезда-то…
А Митя взглянул на осиротевший башмак, еще недавно столь нарядный и прекрасный, – слезы брызнули. Ну, проклятый Cercopithecus[4] из семейства приматов, нет такого закона, чтоб у дворянских сыновей пряжки воровать!
И ринулся в погоню – тоже на четвереньках, ибо так обсервация лучше.
Ага, вон ты где, за лаковыми ботфортами! Зефирке игра в догонялки, похоже, понравилась. Она оборачивалась, корчила рожи, в руки не давалась.
От ботфорт к палевым чулкам; потом к старомодным башмакам с высокими красными каблуками; потом под кресло. Чуть-чуть не поспел за юбчонку ухватить, выскользнула. Но дальше прятаться Зефирке было негде: голый паркет, стена, боковая дверь.
Попалась!
Митя поднялся, растопырил руки.
– А ну, дай!
Мартышка вынула пряжку изо рта, сунула под мышку и вдруг отмочила штуку: подпрыгнула, повисла на дверной ручке, и дверь приоткрылась. Подлая воровка шмыгнула в темную щель, исчезла.
Ну нет, шалишь! Митридат Карпов от поставленной цели не отступится.
Митя оглянулся назад – одни спины, никто не смотрит. Стало быть, вперед, в погоню.
Зефирка ждала на том конце большой, с завешенными окнами комнаты. Задрала юбку, махнула хвостом, для которого в панталончиках имелся особый вырез, и побежала дальше – но не слишком споро, будто не хотела, чтоб преследователь совсем отстал.
Так пробежали пять или, может, шесть пустых комнат. Митя их толком не рассмотрел, не до того было. А в невеликой, славно протопленной каморе (в углу поблескивала бело-синими изразцами большущая голландская печь) воровка прыгнула на лавку, с лавки на портьеру, с портьеры под потолок и вдруг исчезла.
Что за чудо?
Митя пригляделся – вон оно что! Печь шла не до самого потолка, там была щель, этак с пол-аршина. Надо полагать, для циркуляции нагретого воздуха.
По портьере лазить человеку невозможно, поэтому со скамьи он вскарабкался на подоконник, оперся ногой на медную ручку заслонки, другой встал на приступку, ухватился за фрамугу, а там уже можно было и до печного верха дотянуться.
Ну вот и встретились, мадемуазель Зефира! В узком, темном надпечье передвигаться получилось только ползком. В носу щекотало от пыли, и мундир с кюлотами, наверно, запачкались, но зато пропажа была возвращена – мартышка без боя вернула пряжку, сама протянула.
Выходило, что она не подлая и не жадная. Оказавшись на печи, угомонилась, дразниться перестала. Может, она вовсе и не бежала от Мити, а к себе в гости звала?
А судя по некоторым признакам, именно здесь, на печи, находилось Зефиркино жилище или, вернее сказать, ее эрмитаж, куда посторонним доступа не было. Когда глаза приобвыклись с темнотой, Митя разглядел разложенные по кучкам сокровища: с одной стороны пол-яблока, несколько коржиков, горку орехов; с другой – вещи поинтересней. Золотая ложечка, большой хрустальный флакон, еще что-то, переливавшееся голубоватыми бликами. Взял в руку – алмазная звезда. Верно, та самая, утащенная у незадачливого старичка. Надо вернуть, то-то обрадуется. Во флаконе темнела какая-то жидкость. Духи?
– Нехорошо, – сказал Митя хозяйке. – А если каждый начнет таскать, что ему нравится? Это у нас тогда как во Франции выйдет – революция.
Зефирка погладила его сухой лапкой по щеке, сунула огрызок печенья – угощайся, мол.
– Мерси. Давай-ка лучше отсюда слезать, не то…
Тут в комнате раздались шаги – вошли двое, а то и трое, и Митя замолчал. Ах, нехорошо. Найдут на печи, да еще с ворованным. Не ябедничать же на Зефирку, тварь бессловесную и к тому же, как выяснилось, нескверную сердцем.
– …Будто мало девок! Никогда не мог понять, почему нужно непременно упереться в какую-нибудь одну! – произнес мужской голос, показавшийся знакомым. – Ведь суть-то одна, вот это, и ничего более. – Раздалось легкое пошлепыванье, будто стучали ладонью по ладони или, скорее, по сжатому кулаку, после чего говоривший продолжил. – Эк что придумали, статс-даму вам подавай! Царскую свойственницу! Да в своем ли вы уме, князь? Блажь, и к тому же преопасная. Предосторожность с мальчонкой вас не спасет. Князь, вы не думаете ни о себе, ни о преданных вам людях!
Метастазио – вот кто это, узнал Митя.
– Оставь, надоел, – ответил второй (уж понятно, кто). – Клянусь, она будет моей, чего бы мне это ни стоило.
– Чего бы ни стоило? – зловеще переспросил итальянец. – Даже, к примеру, положения, высшей власти, наконец, самое жизни? Помните про завещание. Вы в двух шагах от сияющей вершины, а норовите броситься в пропасть! Что вас ждет, если воцарится курносый – об этом вы подумали?
– Ему что, – басисто вступил в разговор третий, неизвестно кто. – Ну, в поместье сошлют или, шишки зеленые, за границу укатит. А за горшки платить нам с вами, Еремей Умбертович. Ma foi,[5] Платон, ну ее к черту, дуру жеманную. Ты не думай, нешто я не понимаю, каково тебе со старухой слюнявиться? Я тебе, сосенки точеные, нынче же из табора такую богиню доставлю – затрясешься. И шито-крыто будет, никто не сведает!
– Молчи, Пикин. Ты дурак, тебе только по шлюхам таскаться. Оба заткнитесь! Мое желание вам – закон. А перечить будете, выгоню прочь. Нет, не выгоню – болтать про меня станете. В медвежью яму кину, ясно?
Загрохотали гневные шаги – один ушел, двое остались. Значит, придется еще ждать. Зефирка положила Мите голову на плечо, сидела тихо.
Внизу помолчали.
– Ну что, Пикин? – медленно произнес секретарь светлейшего. – Сами видите, наш петушок вовсе ума лишился. Дальше ясно: поймают с поличным (уж ловильщики сыщутся) да и взашей. Старуха не простит. Время теряем, Пикин. Вы завтра во дворце на дежурстве, так?
– Так.
– Ну и подмените склянку, как велено. Старуха выпьет и околеет, но не сразу – дня через два. Успеет и завещание объявить, и Внуку скипетр передать. Тогда нам бояться нечего, в еще большей силе будем. Что вы усами шевелите? Или перетрусили, прославленный храбрец?
А ведь «старуха» – это государыня императрица, догадался Митя, и ему стало очень страшно. Околеет? Отравить они ее, что ли, хотят? Как Мария Медичи наваррскую королеву? Ах, злодеи!
– Еремей Умбертович…
– Что это вы, Пикин, в глаза не смотрите? Или забыли про расписку? А про ту шалость? Это ведь каторга, без сроку.
– Ладно пугать, не из пугливых, – огрызнулся преображенец. – Нашел чем стращать – каторгой. Бутылку подменить дело ерундовое, да только вот какая оказия… Пропала склянка-то.
– Что-о?! Как пропала?!
– Ума не приложу. В спальне у меня была, в сапоге. Думал, никто не залезет. А нынче утром сунул руку – пусто.
– Это Маслов, – простонал итальянец. – Он, ворон, больше некому. Тогда непонятно одно: почему вы еще на воле? Или не опознал? Навряд ли. Он у старухи каждый день, не мог не заметить, что склянка точь-в-точь, такая же. А если… Тс-с-с! Что это? Вон там, на печи!
Ax, беда! Выдала Митю несмышленая Зефирка. Надоело ей тихо сидеть, зашебуршилась, заелозила, да и брякнула каким-то из своих сокровищ.
– Мышь.
– Странная мышь, со звоном. Ну-ка, кликните слуг.
– Зачем слуг? Сам взгляну. Я, Еремей Умбертович, ужас до чего любопытный.
Внизу, совсем близко, загрохотало – это Пикин лез любопытствовать. Не торопился, лиходей, да еще напевал хрипловатым голосом:
Ни крылышком Амур не тронет,
Ни луком, ни стрелой.
Псишея не бежит, не стонет —
Свились, как лист с травой.
В щель просунулась ручища, блеснув золотой пуговицей на обшлаге.
Митя вжался в самую стену, затаил дыхание. Да где там – не укроешься: капитан-поручик шарил обстоятельно, не спеша.
Парапетам, парапетам, согласием дыша.
Та цепь тверда, где сопряженно с любовию душа…
Глава пятая
Истребление тиранов
Едва цепь, соединявшая душу Ивана Ильича Шибякина с телом, оборвалась, как сразу же выяснилось, что все обман – никакого конца света не предполагается. Небо немедленно посветлело, облака из черных снова стали белыми, да и солнце передумало гаснуть. Какой там – оно засияло еще пуще, торопясь завершить свой недолгий осенний маршрут.
Когда же на город сошли густые ноябрьские сумерки, Николас Фандорин оторвался от уютно мерцающего экрана, потянулся и подошел к окну.
Одуревшему от программирования взору Москва явилась странно расплывчатой и даже, выражаясь языком компьютерным, глючной. На первый взгляд обычный вечерний ландшафт: разноцветные рекламы, волшебно-светозарная змея автомобильного потока, извивающегося по Солянке, подсвеченные прожекторами башни Кремля, вдали – редкозубье новоарбатских «недоскребов». Но, если присмотреться, все эти объекты имели различную консистенцию, да и вели себя неодинаково. Кремль, церкви и массивный параллелепипед Воспитательного дома стояли плотными, непрозрачными утесами, а вот остальные дома едва приметно подрагивали и позволяли заглянуть внутрь себя. Там, за зыбкими, будто призрачными стенами, проступали контуры других построек, приземистых, по большей части деревянных, с дымящими печными трубами. Машины же от пристального разглядывания и вовсе почти растаяли, от них осталась лишь переливчатая игра бликов на мостовой.
Николас посмотрел себе под ноги и увидел внизу, под стеклянным полом, крытую дранкой крышу, по соседству, в ряд, другие такие же, еще острый верх бревенчатого частокола. Это амбары с солью, догадался магистр истории. Задолго до того, как в начале двадцатого века Варваринское товарищество домовладельцев выстроило многоквартирную серокаменную махину, здесь находился царский Соляной двор. Неудивительно, что в этих каменных теснинах ничего не растет – земля-то насквозь просолена. Тут Фандорин разглядел у ворот Соляного двора часового в тулупе и треугольной шляпе, на штыке вспыхнул отблеск луны. Это уж было чересчур, и Николас тряхнул головой, отгоняя не в меру детальное видение.
Разве можно до такой степени погружаться в восемнадцатое столетие? Время – материя коварная и непредсказуемая. Однажды так вот нырнешь в его глубины, да и не сумеешь вернуться обратно.
Еще раз встряхнулся, энергично, и наваждение рассеялось. Пол снова стал непроницаемым, дубовым, на улице заурчали автомобили, а с верхнего этажа донеслась дерганая карибская музыка – там жил растаман Филя.
Надо сказать, что отношения с местом обитания у Фандорина сложились странноватые. Такой уж это город – Москва. В отличие от Венеции или Парижа, она берет тебя в плен не сразу, при первом же знакомстве, а просачивается в душу постепенно. Этакая гигантская луковища: сто одежек, все без застежек, снимаешь их одну за одной, снимаешь, сам плачешь. Плачешь оттого, что понимаешь – до конца тебе не раздеть ее никогда.
Голос у тысячелетнего Города – в смысле, настоящий, а не обманный, который для гостей столицы – не шум и гам, а тихий-претихий шепот. Кому предназначено, услышит, а чужим незачем. С некоторых пор Ника научился разбирать эти приглушенные речи. А потом, лиха беда начало, приспособился и видеть такое, что открывается немногим. Например, контуры прежних зданий, проступающие сквозь стены новых построек. Парящие над землей разрушенные церкви. Гробы позабытых кладбищ под многолюдными площадями. Даже людей, которые жили здесь прежде. Толпы из разных московских времен скользили по улицам, не пересекаясь и не замечая друг друга. Иногда Фандорин останавливался посреди тротуара как вкопанный, залюбовавшись какой-нибудь незнакомкой в пышной шляпке с вуалью. На долговязого растяпу налетали сзади, обзывали сердитым словом (и поделом обзывали). Опомнившись, Николас виновато улыбался и шел дальше, но все оглядывался, оглядывался – не вынырнет ли снова у витрины «Седьмого континента» силуэт из столетнего далека.
Как-то раз, сдуру, попробовал рассказать про другую Москву жене. Та встревожилась, потащила к психиатру – еле отбился. Что ж, если это было и сумасшествие, Нике оно нравилось, излечиваться он не хотел. Во всяком случае, он псих тихий и никому не докучающий, не то что сегодняшний господин Кузнецов. «Суд удаляется на совещание». Каково? Ладно, а сам-то, сам: президент фирмы добрых советов, подверженный галлюцинациям и тратящий уйму времени на никому не нужные игрушки.
За этим дурацким занятием не заметил, как день пролетел. С загадкой для сержанта в конце концов все устроилось. Придумался такой фокус – пальчики оближешь или, как выражается Валя, абсолютный супер-пупер.
Секретарь разок заглянул в кабинет, наверное, хотел что-то спросить, но Николас замахал на него: уйди, уйди, не до тебя – перед Данилой никак не желала открываться дверь в Бриллиантовую комнату. То и дело звонил телефон, но, судя по тому, что Валя обходился сам, ничего важного. Говорить пришлось всего однажды, с женой.
– Пожар, – сказала Алтын, как всегда, без вступлений и нежных словечек, даже без «здравствуй». – Из Питера позвонили. Там «Возня» горит. Заболел председатель секции по растленке. Нужно выручить. Я из редакции в аэропорт. Забери зверят из сада. Вернусь через три дня. Ты в порядке?
– Да, но…
– Не скучай.
И повесила трубку. Жена у Николаса была ужасно невоспитанная. Он давно к этому привык и не обижался, только иногда, в философические минуты, диву давался – что за диковинную пару они собой представляют: двухметровый рефлексирующий мямля, воспитанный в вест-эндской частной школе, и маленькая, задиристая пантера из бескудниковских джунглей. Налицо несхожесть вкусов, противоположность темпераментов, даже внутренние хронометры у них настроены по-разному – Алтын живет по секундной стрелке, а он ведет отсчет времени на века. Почему молодая, стильная, победительная женщина до сих пор не послала «баронета хренова» (как выражалась Алтын в сердитые минуты, и это еще в лучшем случае) к королеве-матери (еще одно выражение из ее динамичного лексикона), для Фандорина было загадкой, чудом из чудес. Однако спасибо за то, что на свете есть чудеса, и не стоит подвергать их химическому анализу.
Полное название «секции по растленке» было такое: Секция по борьбе с растлением несовершеннолетних при Всероссийском Обществе Защиты Нравственности Юношества (в просторечии «Возня»), одним из учредителей и спонсоров которого являлась газета «Эросс». К этим общественным обязанностям Алтын относилась не менее серьезно, чем к редакционным, и никакого противоречия между обеими сферами своей деятельности не видела. На ехидные Никины замечания отвечала: полноценная сексуальная жизнь нравственности не помеха, а если ты, дожив до сорока лет, этого еще не понял… – и дальше начинались оскорбления.
Забрать из детского сада детей? Однако Николас обещал, что съездит с Валей Гленом в Мюзик-холл. Валя давно занимался современным танцем, но исключительно для собственного удовольствия, а тут вдруг решил попробовать свои силы на профессиональной сцене. В Мюзик-холле шел открытый кастинг для нового супер-продакшна «Пиковый валет», и человек будущего очень нервничал, просил оказать моральную поддержку. Должно быть, затем и в кабинет заглядывал – проверить, не забыл ли шеф про обещание.
Сейчас четверть седьмого. В саду детей держат до восьми, самое позднее до половины девятого. Значит, нужно было торопиться.
Фандорин вышел в приемную.
Глен стоял у окна, выходившего во двор, и что-то сосредоточенно разглядывал. По стеклу плыли неземные красно-синие отсветы. Заинтересовавшись их происхождением, Николас присоединился к своему помощнику.
Колодец двора, расписанный домоуправлением в цвета лунного кратера, смотрелся жутковато, но красиво. Окна сияли, как планеты, а внизу стоял луноход – милицейский автомобиль, гонявший по стенам красные и синие блики. Какие-то люди водили по земле кружками яркого света, и на мгновение из полумрака выхватился нарисованный мелом контур человеческой фигуры.
– Что там такое? – спросил Фандорин.
– Улет, старфлайт, – мечтательно протянул Валя.
– Какой улет?
– Полный. Мужик какой-то взял и улетел. Абсолютно. Послал всех на факофф и улетел. Наверно, вмазал «белого» или стэмпов нализался – от них тоже крылья вырастают.
– Кто-то выкинулся из окна? – спросил дрогнувшим голосом Ника. – Только что?
Живешь обычной, счастливой жизнью, расстраиваешься или радуешься из-за пустяков, а в это время совсем рядом кто-то задыхается от нестерпимой боли или невыносимого одиночества и выносит сам себе смертный приговор…
– Не, давно уже. Часа три. Сначала альтефрау дворовые заголосили, потом приехали флики. Я хотел вам сказать, а вы меня по бэксайду веником.
– Ты что тут про стэмпы плел? – нахмурился Николас, отходя от окна. – Какие еще крылья? Смотри, Валентин, ты мне слово давал. Будешь баловаться с наркотиками – вылетишь в секунду, без выходного пособия.
– То-то с бонанзы соскочу, – съязвил ассистент.
Туше. Что правда, то правда – денег Николас платил своему помощнику мало, да и те с задержками. С другой стороны, Глен работал в «Стране советов» не из меркантильных соображений. Мать-банкирша (Валя называл ее Мамоной) выдавала сынуле на кино и мороженое куда больше, чем Николас зарабатывал в самые хлебные, докризисные времена. Фандорин неоднократно намекал представителю золотой молодежи, что при нынешней конъюнктуре вполне может обойтись и без секретаря, но реакция на подобные демарши была бурной. В голубые дни Валя наливался скупой на слова мужской обидой, а в розовые закатывал, то есть закатывала истерику с рыданиями.
Глен не делал секрета из причины, по которой пять дней в неделю, с одиннадцати до шести, просиживал в приемной офиса 13-а. Причина была романтической и называлась «Любовь». В каком из двух своих качеств Валя был (была?) влюблен(а) в шефа, для последнего оставалось загадкой, ибо Николас ловил на себе томные взгляды ассистента и в голубые, и в розовые дни. Глен обладал чудовищным терпением гусеницы-древоточицы и, несмотря на абсолютную невосприимчивость обожаемого начальника к андрогинным соблазнам, явно не терял надежды рано или поздно добиться своего. Фандорин понемногу привык к утомительным повадкам секретаря – зазывному трепету ресниц, облизыванию якобы пересохших губ, беспрестанному соскальзыванию бретельки с точеного плечика – и перестал обращать на них внимание. В конце концов, с канцелярской работой Валя справлялся превосходно, а на выезде и вовсе был незаменим. Где найти другого такого сотрудника, да еще за столь неубедительную зарплату? В этой логике безусловно присутствовал постыдный элемент содержанства, но Фандорин рассчитывал, что Валина страсть постепенно перейдет в платоническую фазу – ведь сексуальная жизнь человека будущего протекала куда как бурно и без Никиного участия.
Валя укоризненно потупился, ласкающим движением руки провел по своей тонкой шее, любовно обрамленной воротом пятисотдолларового свитера, погладил себя по полированной до зеркального блеска макушке. Он очень гордился идеальной формой черепа и в мужской своей ипостаси выставлял ее напоказ, в женской же предпочитал разнообразие в прическах – в особом шкафу у него висело несколько десятков париков самых невообразимых фасонов и расцветок.
– Ладно вам закидываться. – Глен одним пальцем дотронулся до Никиного плеча. – Захотел человек и улетел. Его прайваси. Мы все как перелетные фогели. Поклюем семечек, выведем птенцов и курлык-курлык, пора в райские страны. Шеф, мы едем в театр или нет? Ай эм coy нервэс, прямо кошмар!
* * *
Все он врал про кошмарное волнение. Это стало ясно, когда три десятка претендентов стали отплясывать на сцене, следуя командам режиссера («Ручейком назад! Прыжок! Еще! Теперь поработайте ногами! Девушка в зеленом трико, я сказал ногами, а не задницей! Волну руками! Так! Показали растяжечку!»).
Среди всего этого броуновского движения Глен смотрелся прима-балериной в окружении кордебалета. Его прыжки были самыми высокими, ручеек самым изящным, ноги он закидывал так, что колено сливалось с плечом, а когда режиссер велел «поддать эротики», все, кто сидел в зале, смотрели уже только на новоявленного Антиноя.
При этом Валя еще успевал метать быстрые взгляды на шефа, так что замысел был очевиден: привел для того, чтобы впечатлить. Фандорин вздохнул, посмотрел на часы – через десять минут пора было ехать за детьми.
Режиссер выставил со сцены всех кроме Вали и теперь гонял его одного, так что исход конкурса можно было считать предрешенным.
И следующая группа конкурсантов, и болельщики, и даже посрамленные претенденты не сводили глаз с божественного танцовщика, подбадривали его криками и аплодисментами. Особенно усердствовали девушки. Николас заметил, что некоторые из них с явным интересом поглядывают и на него. Это было лестно. Если в сорок лет на тебя засматриваются нимфетки, значит, ты еще чего-то стоишь. Он расправил плечи, небрежно закинул руку на спинку пустого соседнего кресла.
Одна девчушка, очень худенькая, из-за алого трико похожая на весеннюю морковку, пошептавшись с подружками, направилась к Фандорину. Ну, это уж было лишнее. Невинно полюбоваться младой порослью – это одно, но вступать с нею в переговоры, да еще, возможно, нескромного свойства?
На всякий случай он снял руку с кресла, застегнул пиджак и нахмурился.
– Извините, вы голубой? – спросило дитя, приблизившись.
Зная раскованность московской молодежи, Николас не очень удивился. Просто ответил:
– Нет.
Морковка просияла, обернулась к подружкам и показала им два пальца, сложенные колечком – окей, мол.
– Значит, вы его ботинок? – кивнула она в направлении сцены. – Пришли попсиховать?
Только теперь до Николаса дошла причина девичьей заинтересованности в его персоне. Слово «ботинок» (производное от «батя») на живом великорусском означало «отец».
– Не ботинок, а коллега, – печально молвил он. – Однако не советую вам, милая барышня, увлекаться Валей.
Девчушка схватилась за сердце.
– Так это он голубой? Он не по девчонкам, да?
Николас не сразу придумал, как объяснить окрашенность Валиных пристрастий.
– Он… полихромный. Но, повторяю еще раз, не советую. Наплачетесь.
– Вы, дяденька, советами своими на базаре торгуйте, – ответила повеселевшая барышня. – Хорошие бабки получите.
И пошла себе. Вот уж воистину: устами младенца.
* * *
На Покровку, в детский сад «Перипата», Николас домчал быстрей, чем рассчитывал. Всегдашней пробки на бульваре не было – спасибо ноябрю, полудремотной поре, когда замедляется ток всех жизнеформирующих жидкостей, в том числе московского траффика.
Сад был не обычный, казенного образца, а прогрессивный, частный. Некая преподавательница-пенсионерка, устав прозябать на полторы тысячи в месяц, набрала группу в десять детей. Ее соседка по коммуналке, в прошлом художник-график, отвечала за питание. Стихийно возникший штат дошкольного учреждения дополняли остальные соседи: безработная аптекарша и увечный майор-спецназовец, которому доверили спорт и подвижные игры. Платить за детей приходилось немало, но «Перипата» того стоила – даже взыскательная Алтын была детсадом довольна.
Геля сидела в прихожей на галошнице, болтая ногами.
– Явился, – сказала она (научилась суровости у матери). – Между прочим, восемь часов. Костю с Викой уже забрали.
Прислушавшись к воплям, доносившимся из глубины квартиры, Николас парировал:
– Но остальные-то еще здесь.
– А Костю с Викой уже забрали, – непреклонно повторила дочь, но все же чмокнула отца в щеку, и Ника привычно растрогался, хотя поцелуй был всего лишь данью традиции.
– Что же ты не играешь?
– Я не люблю про взятие дворца Амина.
– Какого дворца? – изумился Фандорин.
– Ты что, пап, с Чукотки? – покачала головой Геля. – Амин – это афганистанец, который хотел нас всех предать.
– Афганец, – поправил Ника, мысленно, уже в который раз, пообещав себе поговорить с майором Владленом Никитичем, забивающим детям голову всякой чушью. И потом, что это за выражение про Чукотку? Или побеседую с самой Серафимой Кондратьевной, дал себе послабку магистр, потому что несколько побаивался ветерана спецназа, у которого вместо куска черепа была вставлена титановая пластина.
Минут двадцать ушло на то, чтобы вытащить из боя сына. Эраст дал себя эвакуировать, лишь получив тяжелое ранение в сердце. Николас вынес героя в прихожую, одел, обул. Сознание вернулось к раненому только на лестнице.
Все-таки удивительно, до чего мало близнецы были похожи друг на друга. Геля светловолосая, в отца, а глаза мамины, темно-карие. Эраст же, наоборот, получился черноволосым и голубоглазым.
Из-за имен между супругами разразилась целая баталия – никак не могли между собой договориться, как назвать сына и дочку. В конечном итоге поступили по-честному: мальчика нарек отец, девочку мать. Оба – Николас и Алтын – остались крайне недовольны выбором противной стороны. Жена говорила, что мальчика задразнят, будут обидно рифмовать, про героического прадеда Эраста Петровича слушать ничего не желала. Ника тоже считал имя Ангелина пошлым и претенциозным. Хотя дочке оно, пожалуй, подходило: при желании она могла изобразить такого ангелочка, что умилился бы сам Рафаэль.
В отсутствие Алтын принцип единоначалия в семье Фандориных действовать переставал, начинался разгул анархии и вседозволенности, поэтому уложить детей в кровать Николасу удалось только к десяти. Теперь оставалось прочесть вечернюю сказку, и можно будет поработать над сценарием дальнейших приключений камер-секретаря.
– «Иван-царевич и Серый Волк», – прочитал Ника заглавие сказки и подержал вкусную паузу.
Эраст, мальчик толстый, неторопливый, обстоятельный, подпер голову рукой и сдвинул брови. Угол, где стояла его кроватка, был сплошь увешан оружием и батальными рисунками. Геля приоткрыла губы, одеяло натянула до самого подбородка – приготовилась бояться. На стене у нее было нарисовано окошко с видом на море, поверх рисунка – настоящие занавески с кружевами.
– «В одном царстве, в русском государстве жил-был царский сын Иван-царевич», – начал Фандорин.
– Мальчик? – немедленно перебила Геля. – Опять? То про Мальчика-с-пальчика, то про Емелю. А про девочку когда?
Эраст выразительно закатил глаза, но проявил сдержанность, ничего не сказал.
– Будет и про девочку, – пообещал Фандорин, наскоро пробегая глазами по строчкам – по правде говоря, сказку про Серого Волка он помнил плохо, разве что по картине Васнецова. – Попозже.
– Так нечестно. Пускай сразу про девочку.
– Ну хорошо. И жила там же девочка, звали ее Марья-царевна. Собою пригожа, да мила, да кожей бела…
– А Иван-царевич? – немедленно взревновал сын. – Он что, не пригож?
– Конечно, пригож.
– И мил, и кожей бел, – закончил Эраст.
– Да. – Николас отложил книжку. При таком интерактивном режиме дочитать сказку до конца удавалось редко – приходилось выдумывать на ходу. – Полюбили Иван-царевич и Марья-царевна друг друга, решили пожениться…
– Нельзя, – отрезал Эраст.
– Почему?
– Они брат и сестра.
– С чего ты взял?
– Отчество одинаковое. Иван Царевич и Марья Царевна. Сестры с братьями не женятся, так не бывает.
Николас подумал и нашелся:
– Это же сказка. В сказках, сам знаешь, все бывает.
Эраст кивнул, можно было продолжать.
– Но полюбил Марью-царевну злой волшебник Кашей бессмертный, похитил ее и уволок далеко-далеко, в тридевятое царство, в тридесятое…
Тут перебили оба. Геля заявила:
– Если полюбил, значит, не такой уж он злой.
Сын же подозрительно прищурился:
– Не по-онял. – (Это он из телевизионной рекламы научился так говорить, теперь не вытравишь.) – Какой такой Кащей Бессмертный? Которому мы с Иванушкой-дурачком сначала яйцо разбили, а потом иголку сломали? Он же пал на землю и издох!
– Ну… – не сразу нашелся Фандорин. – Это потом было. Марью-царевну он раньше украл.
– Значит, и рассказывать нужно было сначала про Иван-царевича, а потом уже про Иванушку-дурачка, – проворчал Эраст. – А то так не правильно. Ладно, давай дальше.
Геле на ее замечание про любовь, совершенно справедливое, Николас ничего не ответил, только улыбнулся и погладил по мягким волосам. Она нетерпеливо дернула головой – не до глупостей, мол, продолжай.
– Сел Иван-царевич на доброго коня и отправился на поиски Марьи-царевны. Едет через темные леса, через глубокие моря, через высокие горы, за синие озера. Месяц едет, два, три, и попал в такое место, что ничего там нет, только ветер воет да вороны каркают. Видит – лежит на дороге большой-пребольшой камень, и на нем написано:
«Прямо пойдешь – жизнь потеряешь, налево пойдешь – душу потеряешь, направо пойдешь – коня потеряешь, а назад отсюда дороги нет».
– Может, хватит уже про Иван-царевича? – взбунтовалась Геля. – Теперь нужно про Марью-царевну рассказать. Как она там жила, у Кащея Бессмертного, о чем они разговаривали, чем он ее угощал, какие подарки дарил.
– Почему ты думаешь, что он ее угощал и дарил подарки?
– Ведь он же ее полюбил.
– Да, правильно. – Николас почесал нос. – Ну, в общем, жила она у него не сказать чтобы плохо. Мужчина он был собой видный, еще нестарый, много повидал на своем веку, да и умный. Рассказчик замечательный. Но не могла Марья-царевна его полюбить, потому что…
– Потому что сердцу не прикажешь, да? – подсказала дочь.
Эраст деликатно покашлял:
– Кхе-кхе.
Это означало: не хватит ли про ерунду? Фандорин двинул фабулу дальше:
– Стоит Иван-царевич перед камнем, выбирает, куда ехать. Жизнь ему терять неохота, душу тем более…
– А как это – душу потерять? – заинтересовалась Геля.
– Это самое страшное, что только может случиться. Потому что со стороны совсем незаметно. Вроде человек как человек, а души в нем нет, одна видимость, что человек.
– И много таких? – встревожилась дочка.
– Нет, – успокоил ее Ника. – Очень мало. Да и те не совсем пропащие, потому что, если очень захотеть, душу можно обратно отыскать.
– Мы сказку рассказывать будем? – положил конец схоластической дискуссии Эраст. – Куда же он поехал?
– Направо, конечно.
Геля спросила дрогнувшим голосом:
– А конь? Он же добрый был, ты сам сказал.
И сын насупился: непорядок.
– А коня он с собой не взял, – придумал Ника. – Около камня оставил, пастись.
– Это правильно, – одобрил практичный Эраст. – Можно его на обратном пути забрать.
Тут по законам жанра требовалось подпустить саспенса, и Николас заговорил страшным голосом:
– Пошел Иван-царевич направо и забрел в густую-прегустую чащу. Ух, как там было темно! Под ногами что-то шуршало, над головой шелестели чьи-то крылья, а из мрака светились чьи-то глаза.
– Ой, – сказала Геля и натянула одеяло до самых глаз, а Эраст лишь мужественно стиснул зубы.
– Вдруг на тропинку как выскочит Серый Волк! – продолжал нагнетать Николас. – Зубы вот такие, когти вот такие, шерсть дыбом! Как оскалит желтые, острые клычищи…
Здесь пришлось прерваться, потому что зачирикал дверной звонок. Кто бы это мог быть, в одиннадцатом часу? Может, Алтын передумала ехать на свою растленку?
– Сейчас открою и вернусь, – сказал Ника, поднимаясь.
Нет, это была не Алтын.
На лестничной площадке стоял мужчина в спортивной куртке. Лицо бритое, с упрямо выдвинутой челюстью, глаза маленькие, бойкие. Под мышкой незнакомец держал ложно-кожаную папку на молнии.
– Николай Александрович Фандорин здесь проживает? – спросил он, глядя на долговязого хозяина квартиры снизу вверх.
– Да, это я, – настороженно ответил Николас.
Всякому жителю России известно, что от поздних неожиданных визитов добра не жди.
– Так это я, выходит, к вам, – широко улыбнулся мужчина, словно сообщал необычайно радостную весть. – Из МУРа я, из шестнадцатого отдела. Оперуполномоченный Волков Сергей Николаевич.
Открыл перед носом маленькую книжечку, подержал, но недолго – Фандорин успел лишь прочесть слово «капитан».
– Разрешите войти? Разговорчик есть.
Капитан качнулся вперед, и Николас инстинктивно отступил, давая дорогу.
Переступив порог, оперуполномоченный МУРа жизнерадостно объявил:
– Хреновые ваши дела, гражданин Фандорин. Как говорится, заказывайте белые тапочки.
И оскалил острые, желтые зубы в хищной улыбке.
От этого оскала Николас непроизвольно сделал еще два шага назад, и капитан немедленно завладел освободившейся территорией. Он повертел головой вправо-влево, зачем-то потер пальцем старинное зеркало в раме черного дерева (куплено на Арбате во времена преддефолтного благополучия).
– Венецианское? Вещь!
– Почему венецианское? Русское, московской работы, – пролепетал Ника. – Какие тапочки? Что вы несете?
– Поговорить нужно, – шепнул милиционер, трогая хозяина за пуговицу – такая уж, видно, у него была дурная привычка, за все хвататься руками. – Ага, поговорить.
От этого бесцеремонного хватания, от идиотского шепота Фандорин наконец пришел в себя и разозлился. Не на позднего гостя – на себя. Что за дикость, в конце концов? Почему честный, законопослушный человек должен нервничать из-за визита милиции, хоть бы даже и криминальной?
– Кому нужно? – неприязненно спросил он, снимая с груди руку капитана. – Почему вы пришли без предварительного звонка, да еще в такое позднее…
– Вам нужно, – перебил Волков. – В первую очередь вам. Зайти-то можно?
– Входите, раз пришли.
Николас первым вошел в гостиную. Можно ли позвонить, капитан уже спрашивать не стал. Достал из кармана мобильный телефон – дорогой, побогаче скромного Никиного «сименса» – нажал одну кнопочку.
Коррупционер, решил Фандорин, которому развязный опер ужасно не понравился. Известно, какая в милиции зарплата, на нее такой телефон не купишь. Взятки берет или «крышует» – знаем, по телевизору видели.
– Але, Миш? – забубнил Волков, отвернувшись. – Это я, Серый. Ну че там у вас с трупняком?… Понятненько. И особые по нулям?… Ясно… Хрена, сам на Колобки волокись, я вам не нанялся… Да кручусь пока… Ага, у этого, у кандидата. – Тут он коротко обернулся на Николаса, и тот понял, что он и есть «кандидат». Почему-то от этого невинного слова по коже пробежали мурашки. – Отбарабанюсь – звякну… Ага, давай.
Повертев по сторонам круглой, стриженной под полубокс башкой, капитан спросил:
– Наверно, в загородном проживаете. А тут так, место прописки?
– Почему? – удивился Фандорин. – Здесь и живу.Загородного дома у меня нет.
Эта информация оперуполномоченного почему-то озадачила. Он проворно подошел к двери в кабинет, сунул нос и туда – вот какой бесцеремонный.
– Послушайте, капитан Сергей Николасаич Волков из шестнадцатого отдела, – строго начал Ника, собираясь дать наглецу укорот, но милиционер повернулся к нему, лукаво погрозил пальцем и протянул:
– Хреновата квартирка-то. Не склеивается у нас.
Николас удивился. По московским понятиям квартиру никак нельзя было назвать «хреноватой». Двухсотметровая, в старинном, но полностью реконструированном доме, с высоченными потолками, в свое время она съела изрядный кус английского наследства. Тогда казалось, что это излишество, но, если учитывать последующий дефолт, квартира обернулась единственным толковым вложением капитала.
– Что «не склеивается»?
– Версия. Мрамора нет, ковры не наблюдаются, хрусталь-бронза отсутствуют. Вы что, подпольщик? Как гражданин Корейко?
– Как кто? – моргнул Фандорин, которому в его британском детстве папа сэр Александер не позволял читать советскую беллетристику. – Да что вы себе позволяете? Вторглись в частное жилище, суете всюду нос! Что вам нужно?
Милиционер взял два стула, поставил их один напротив другого. Сел, жестом пригласил садиться и хозяина.
– Ты лучше давай со мной начистоту, – строго сказал он. – Для вашей же пользы. Ксиву видал? Я из шестнадцатого. Это отдел по раскрытию резонансных убийств, понятно? Не «колбасник» какой-нибудь и не из налоговой. Пети-мети по чужим карманам мести – не по нашей части. Колитесь, Николай Александрович, на чем бабки варите. Слово Сереги Волкова – не настучу. Сам их, клопов сосучих, не выношу… Ладно, сейчас я вам одну хреновину покажу, после которой ты со мной стесняться перестанешь, как барышня у гинеколога.
Николас поморщился – метафора капитана Волкова ему не понравилась, как и хамские перескакивания с «вы» на «ты». Но от невнятных речений оперуполномоченного на душе становилось все тревожней. Кажется, завязывалась какая-то мутная, неприятная история.
– А до завтра разговор не ждет?
Он оглянулся на дверь детской. Эраст и Геля, должно быть, заждались продолжения сказки. Так вдруг захотелось послать капитана с его непонятными речами и зловещими шарадами к черту, вернуться в ясный и светлый мир, где нет никого страшней Серого Волка и всегда побеждает справедливость.
Но Волков уже совал в руки какой-то листок, и отделаться от этого дурного наваждения не представлялось возможным.
– Почитайте-ка. А там уж сами решайте, ждать до завтра или не ждать. Ваша жизнь не моя. Ага.
Это была ксерокопия машинописного текста. Не веря своим глазам, Ника прочел:
ПРИГОВОР
НИКОЛАЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ ФАНДОРИН, президент фирмы «Страна советов», объявляется гадом и обманщиком, на основании чего приговаривается к высшей мере справедливости – истреблению.
– Что за бред? – воскликнул Фандорин. – Где вы это взяли?
– До завтра так до завтра, – злорадно оскалился капитан, забрал листок и сделал вид, что собирается уходить.
Однако сменил гнев на милость, вынул из папки большую глянцевую фотокарточку.
– Из кармана вот у этого гражданина.
На снимке был крупный план мертвого лица: широко открытые глаза, нимб из растекшейся по асфальту крови. Гримаса для трупа необычная – довольная и даже словно бы торжествующая. Николас охнул.
– Знакомого увидали? – весь подобрался Волков.
– Да… Этот человек был у меня сегодня. На работе.
– Знаю. У него в кармане лежала реклама вашей фирмы. Во сколько?
– Где-то около трех. Что… что с ним произошло?
– Имя, фамилию знаете? – перешел на шепот милиционер, словно боялся спугнуть добычу.
– Чью, его? – тупо переспросил Фандорин. – Кузнецов, э-э-э, вот имя-отчество не запомнил. Что-то самое обычное. Иван Петрович, Сергей Александрович… Не помню. Только вряд ли он назвался настоящим именем. Что с ним случилось?
– Почему «вряд ли»?
– Не знаю, так мне показалось. Объясните же, наконец, как он погиб? И что значит этот идиотский приговор?
Капитан разочарованно протянул:
– Правильно вам показалось… Проницательный вы человек, гражданин Фандорин. Нипочем не стал бы он вам свое настоящее имя называть… Как погиб, спрашиваете? С крыши спарашютировал. Дома номер один по улице Солянке, тут близехонько.
– Так это был он!
Николас вспомнил луноход в кратере и очерченный мелом контур на асфальте.
– Я видел милицейскую машину из окна. У меня там офис!
– Знаю. Зачем он к вам приходил? О чем говорил?
– Честно говоря, я так и не понял, что его ко мне привело. Вел он себя странно… По-моему, у него произошла какая-то личная драма. Возможно, заболела жена или даже умерла. А может, бред больного воображения. Он был явно не в себе… Но мне и в голову не пришло, что, выйдя от меня, он сразу же покончит жизнь самоубийством!
Хорош советчик, препаратор душ, горько сказал он себе. Не разглядел, что перед тобой человек на краю бездны. Ему, может, всего-то и хотелось услышать живое слово участия, а ты ему: «У вас совесть есть? Отнимаете от дела занятого человека!» Главное, чем занятого-то? Господи, как стыдно!
– Ага, самоубийством, – хмыкнул капитан. – Со скованными за спиной руками. И на лодыжке ожог от электрошокера.
Достал еще одну фотографию: перевернутый на живот труп, руки сзади сцеплены наручниками. Николас задержался взглядом на черных от крови пальцах покойника и содрогнулся.
Волков убрал страшные снимки, снова уселся. Теперь сел и Фандорин, чувствуя, что дрожат колени.
– Вот что, Николай Александрович, давай по-честному. Сначала я тебе всю правду. Потом ты мне. Лады?
Николас потерянно кивнул. Голова у него сделалась совершенно пустая, и, вопреки расхожей идиоме, мысли в ней не путались – их просто не было.
– Про убийство гендиректора ЗАО «Интермедконсалтинг» читали? – деловито спросил оперуполномоченный. – Такого Зальцмана? Его фугаской бухнули. На даче.
– Нет, не помню… Я не особенно интересуюсь криминальной хроникой. Знаете, у нас ведь бизнесменов часто убивают.
– Это точно, да и три месяца уже прошло… – Волков снова полез в папку. – Вот, нашли при осмотре мусорной корзинки в его кабинете. Видно, получил по почте, решил, что чушь собачья, да и выкинул. Гляньте-ка.
Фотография смятого листка бумаги. Машинописный текст:
ПРИГОВОР
ЛЕОНИД СЕРГЕЕВИЧ ЗАЛЬЦМАН, генеральный директор Закрытого акционерного общества «Интермедконсалтинг», объявляется гадом и обманщиком, на основании чего приговаривается к высшей мере справедливости – истреблению.
Николас хотел сглотнуть, чтобы протолкнуть застрявший в горле комок, – и не получилось.
– Ну про то, как завалили Зятькова, из «Честного банка», ты не мог не слыхать. Кипеж по всем СМИ был.
Да, ту историю Николас помнил. Во-первых, потому что при крахе банка с симпатичным названием лишились всех своих сбережений хорошие знакомые. А во-вторых, больно уж зверское было убийство. Вместе с банкротом во взорванной машине ехали семилетняя дочь и ее одноклассница – Зятьков вез подружек в зоопарк.
– Вот тебе еще чтение.
На стол лег новый снимок: точно такой же листок, как два предыдущих.
ПРИГОВОР
ВЛАДИМИР ФЕДОРОВИЧ ЗЯТЬКОВ, председатель правления «Честного банка», объявляется гадом и обманщиком, на основании чего приговаривается к высшей мере справедливости – истреблению.
– Что… все это значит? Николас расстегнул пуговицу на воротнике – со второй попытки, потому что плохо слушались пальцы.
– Если честно, хрен его знает, – простодушно улыбнулся оперуполномоченный. – Но главная версия у нас такая. Кто-то решил очистить общество от кровососов и капиталистических тиранов. Какие-нибудь съехавшие с резьбы коммуняки, ветераны интернационального долга. Сам знаешь, какая у нас страна: половина нервных, половина психованных, да по половине от каждой половины когда-никогда обучались народ мочить.
Фандорин хотел возразить против столь чудовищного преувеличения, но вместо этого, еще раз взглянув на фотографию, воскликнул:
– Это же терроризм! Самый настоящий! Непонятно кто, основываясь черт знает на каких сведениях, выносит невинным людям смертные приговоры и приводит их в исполнение! В России такого не бывало с царских времен! Об этом должна кричать вся пресса! В Думе нужно учредить специальную комиссию! А никто ни сном, ни духом!
– Это специально, чтоб паника не началась, по-нашему «резонанс». Шестнадцатый отдел именно такими делами и занимается, которые могут всенародный шухер произвести. Покойники-то, сами видите, люди непростые, буржуины буржуинычи, или, выражаясь интеллигентно, бизнес-элита. Принято решение вести розыск, как говорится, без участия общественности. А то начнется: красно-коричневая угроза, трали-вали. Политика. Ладно, не мое дело. Я сыскарь. Носом в землю уткнусь и нюхаю, есть след или нету. Короче, создана объединенная оперативно-следственная группа. Называется: «Дело Неуловимых Мстителей». Это я придумал, – похвастался капитан, но Николас юмора не оценил, потому что вырос на иных меридианах и с советской приключенческой киноклассикой знаком не был.
– Неуловимых? – повторил он упавшим голосом. – Их что, никак невозможно поймать? Но за что мне-то мстить? Я ведь никому ничего дурного не сделал. Какой-то театр абсурда…
– Что театр, это точно, – согласился Волков. – Вернее, цирк. Тут заколдованный круг получается. Вроде бы мстители эти сами подставляются: перед тем, как накрячить очередного буржуя, приговор высылают. Ставь засаду и бери их голыми руками, так?
– Так, – немного воспрял духом Фандорин.
– А вот шиш. Из-за того, что звону в прессе нет, мы узнаем про новое приключение неуловимых, когда налицо имеется трупак, мелко фасованный и в очень удобной упаковке. Приговоренные – люди серьезные, таких на фу-фу не возьмешь. Они привыкли, что обстоятельные пацаны грохают без предупреждения, а тут какая-то лохомудия: «гад и обманщик», «приговаривается». Зальцман выкинул приговор в корзинку – я вам говорил. Хорошо в пятницу вечером, уборщица не успела прибраться. У Зятькова бумажка эта неделю валялась, если не больше. Жене показывал, говорил – гляди, сколько чеканутых на свете развелось. Хотел выбросить, да супруга не дала. Себе оставила, подружек веселить. Повеселилась… Ни мужа, ни дочки, ни «мерса» за сто штук баксов, ни, между прочим, шофера, с которым, как установило расследование, мадам Зятькова состояла в сексуально-половых отношениях. – Волков коротко хохотнул. – В обоих случаях бумажки с приговором попали в руки следствия случайно. Запросто может быть, что и у других наших висяков по богатым, которые больше не плачут, тоже отсюда ноги растут. – И веселый капитан неожиданно пропел. – «Мертвые с косами вдоль дорог стоят. Дело рук красных дьяволят».
– Но… при чем здесь я? Как видите, я не миллионер, никого не эксплуатирую. У меня в фирме всего один сотрудник!
– Что за фирма? – прищурился оперуполномоченный. На чем бабки стругаете?
Чуть смущаясь, Николас объяснил про свой уникальный бизнес. Что люди сплошь и рядом попадают в трудные или нестандартные ситуации, рады бы получить квалифицированный совет, да часто не у кого. А между тем, нет ничего ценнее вовремя данного правильного совета… Объяснял, ежась под пристальным взглядом детектива, и сам чувствовал, как глупо все это звучит.
– Ясно, – сказал капитан, когда Ника умолк. – Правду говорить не хотите. Нехорошо, Николай Александрович. Вроде договаривались по честному.
– Послушайте! – Николас встрепенулся. Кажется, мозг начинал оттаивать от первоначального шока, и возникла первая гипотеза, пускай нелепая. – Если это какие-нибудь осколки коммунистического режима, может, они обиделись на название моей фирмы? Усмотрели в нем издевательство над… ну, не знаю, идеалами Октября. Наверное, можно установить, кто был этот человек, который бросился… то есть, которого сбросили с крыши?
– Если бы, – вздохнул Волков. – У парашютиста нашего ни особых примет, ни документов, ни мобилы. Отпечатки пальцев взяли, сдадим в лабораторию. Бумажки оформлять целый геморрой, а проку не будет. Татухи нет – значит, не сидел. И так видно, что не уголовный.
– Да, по типу он скорей похож на советского номенклатурщика невысокого ранга. Но кто мог его убить и почему?
Милиционер встал, спрятал последнюю фотографию в папку, вжикнул молнией.
– Наверно, свои. А почему – тайна двух океанов, спросите чего полегче. Может, предал интересы пролетариата. Кто их, уродов скособоченных, разберет. Однако уроды не уроды, а свое дело знают. И тут вырисовывается загадочка поинтересней. – Он придвинулся к Николасу вплотную и посмотрел прямо в глаза, для чего капитану пришлось подняться на цыпочки. – Что же у них с вами-то, гражданин Фандорин, облом вышел? Исполнитель мертв, а вы живы. Зря вы со мной ваньку валяете. Ей-богу зря. Как бы вас самого в удобной упаковке не расфасовали. Мне-то что, я переживу. Ваша проблема.
И двинулся к двери, напевая песенку кота Леопольда: «Неприятность эту мы переживем».
Ника переполошился:
– Постойте! Вы не можете так меня бросить! Я же не олигарх, у меня телохранителей нет!
– У нас тоже их напрокат не дают, – бросил через плечо оперуполномоченный. – В УБОПе, правда, есть отдел защиты свидетелей, но вы же свидетелем быть не желаете. Рассказали бы правду-матушку, а? Очень уж зацепочка нужна.
Оглянулся на Николаса, немного подождал.
– Не расскажете. Ну, хозяин – барин. А надумаете – вот номер.
Сунул визитную карточку, сделал ручкой и был таков. Через секунду хлопнула входная дверь, Фандорин остался один.
Пытаясь унять дрожь во всем теле, прошелся по гостиной. Хотел выпить виски и даже налил, но тут вспомнил про сына с дочкой.
Стоп. Трястись от страха будем потом, когда дети уснут.
Растянув губы в улыбке, отправился в детскую. Что за сказку он рассказывал? Ах да, про Серого Волка. А где остановился? Черт, не вспомнить. Ну, будет ему сейчас за забывчивость.
Сказку досказывать не пришлось – хоть в этом вышла Николасу амнистия. Близнецы, не дождавшись возвращения сказочника, уснули, причем Геля перебралась к брату в кровать и положила золотистую голову на его плечо.
Эта поза выглядела до того взрослой, что Фандорин вздрогнул. Права Алтын, специалистка по вопросам пола! Нужно расселить их по разным комнатам. Пятый год жизни – как раз период первичного эротизма. И уж во всяком случае не следовало нести чушь про любовь между братом и сестрой!
Но в следующий миг он увидел свисающую из под одеяла руку Эраста с крепко зажатой игрушечной шпагой и устыдился своей взрослой испорченности. Бросил детей в темном лесу, перед разинутой пастью страшного волка, а сам ушел и долго не приходил. Вот Геля и кинулась к брату за защитой.
Николас осторожно разжал пальцы сына, вынул шпагу. Вышел на цыпочках, судорожно стиснув пластмассовое оружие.
Чушь, какая чушь! «Гад и обманщик»? «Приговаривается к истреблению»?
Один день похож на другой, и от этого кажется, что жизнь обладает логикой и смыслом. Так, должно быть, полагает и улитка, греющаяся на рельсе железной дороги. А потом невесть откуда налетит огромное, черное, лязгающее, от чего нет спасения… За что, почему – есть ли что-нибудь пошлее и глупее этих вопросов? А ни за что, а ни почему. Так природа захотела, почему – не наше дело.
Слава богу, дома не было жены, и никто не видел постыдного Никиного метания по комнатам, не слышал бессвязных и жалких причитаний.
Чтобы положить конец истерике, он выпил три неразбавленных виски, и на помощь пришел мудрый алкогольный фатализм: чему быть, того не миновать, а побарахтаться в любом случае стоит. Решив, что утро вечера мудренее, Фандорин лег в кровать, для верности проглотил еще две таблетки успокоительного, и ему сразу же приснился успокотельный сон. Будто он умер, но в то же время как бы и не умер. Лежит этакой спящей красавицей в хрустальном гробу и посматривает вокруг. Там, снаружи, гроза, сверкают молнии, дождь колотит по прозрачной крышке, но замечательная усыпальница уютна и надежна. Беспокоиться ни о чем не нужно, идти никуда не нужно, и вообще делать ничего не нужно, потому что любое действие нарушает гармонию. Эта мысль показалась сонному мозгу Николаса гениальным в своей величавой простоте открытием. Уже полу проснувшись, он все продолжал додумывать ее, вертеть так и этак.
Нам только кажется, будто с нами что-то происходит и что мы перемещаемся во времени и пространстве. Нет, мы, то есть Я, – единственная фиксированная точка во всем мироздании. Вокруг может твориться что угодно, но моя незыблемость гарантирована, улыбался еще не открывший глаза Фандорин. Хрустальный гроб – отличный образ, подумал он, потягиваясь. Но тут за окном действительно грянул гром, задребезжали залитые дождем стекла, и под напором ветра распахнулась форточка. Первое, что пришло в голову испуганно вскинувшемуся Николасу, – не переоценил ли он прозрачность и прочность такой необычной гробницы.
Глава шестая
Утраченный рай
Сейчас, сейчас растопыренная пятерня подденет за ворот или за рукав, и тогда сей тесный закут воистину обернется для Митридата Карпова усыпальным склепом. Совершенно невозможно представить, чтобы два изверга, злоумышляющие против самое великой императрицы, оставили в живых свидетеля своего душегубства. Прикидываться малолетним несмышленышем бесполезно – итальянец видел, как Митя перед светлейшим красовался, чудесами памятливости блистал.
Зефирка сердито заворчала, цапнула и прижала к груди какое-то из своих сокровищ, но этого ей показалось мало, и мартышка укусила настырную ручищу за палец.
Гвардеец чертыхнулся, но руки не отдернул, вот какой храбрый.
– Крыса! – пропыхтел он. Ну, я тебе… Схватил Зефирку за ногу, выволок к свету. Та жалобно заверещала, блеснул зажатый в лапке хрустальный флакон.
– Шишки смоленые! Глядите, Еремей Умбертович, – загоготал Пикин. – Никакой не Ворон склянку стащил, а иная птица, сорока-воровка! Зря напугались. Ну-ка, что там у ней еще за добыча.
Митя и дух перевести не успел – загребущая рука потянулась к нему сызнова.
Охваченный ужасом, он подпихнул ей навстречу все, что лежало в надпечье: и съестные запасы, и свою пряжку, и старичкову звезду.
Звезда-то его и спасла.
– Ото! – Пикин с грохотом спрыгнул на пол. – Давайте делить добычу, ваше превосходительство. Пряжку вам, печенье с яблоком, так и быть, тоже, а Сашку Невского мне. Алмазы повыковыряю, закладчику снесу, вам же польза будет – часть долга уплачу.
Жалко стало Мите старичка, а что делать?
– Маленькая какая, будто игрушечная или детская, – рассеянно пробормотал Метастазио (про пряжку – больше вроде не про что). – Ладно, все хорошо что хорошо кончается. К делу, Пикин. Этими камешками вы с долгами не расплатитесь. А вот если нынче все исполните в точности, то мы квиты. Как только у старухи ночью начнется мигрень и рвота, получите все свои векселя и расписки. А когда вступит в силу завещание, я вам новый кредит открою, на десять тысяч.
– На пятьдесят, – сказал бравый преображенец. – И еще мало будет, Шишкин корень. Если курносый останется с носом (ха, каков каламбур!), вы с Платоном всю Россию в карман положите.
Затопали к выходу. Слава Богу, ушли. Можно было вылезать.
* * *
Вечером ужинали у императрицы в Бриллиантовой комнате, в самом что ни есть ближнем кругу. Сама государыня, августейший Внук без супруги, Фаворит, две старые и очень некрасивые дамы да адмирал Козопуло.
Еще были начальник Секретной экспедиции Маслов и страшный зуровский секретарь, но эти сидели не за столом, а на табуреточках: первый позади императрицы, второй с противоположной стороны, за спиной у князя. Оба держали на коленках по бювару, стопке бумаги, чернильницу с пером – чтоб враз записать, если ее величеству или его светлости придет на ум какая-нибудь государственная или просто значительная мысль.
Правда, за весь вечер такого ни разу не случилось. Наверно, из-за адмирала. Он трещал без умолку, сыпал рассказами и прибаутками, но неинтересными – всякая история заканчивалась тем, как кто-то навалил в штаны, или протошнился на каком-нибудь высоком собрании, или прелюбодействовал с чужой женой и прыгал нагишом в окно. Одним словом, всегдашние взрослые шутки. Как им только не наскучит?
А государыне нравилось. Она до слез смеялась адмираловым историйкам, особенно если попадались нехорошие слова, несколько раз даже их повторила. И все остальные тоже хохотали…
Екатерина тут была совсем не такая, как давеча, в Малом Эрмитаже. Одета попросту, в свободное платье и белый тюлевый чепец. Лицо размягченное, простое.
– Хорошо, – говорила. – Только здесь душой и разнежишься.
На Митин взгляд, место для душевного отдохновения было странное. В стеклянных шкапах торжественно сверкали имперские регалии: большая и малая корона, скипетр, златое яблоко, прочие коронные драгоценности. По стенам были развешаны шелковые и парчовые штандарты. Тут бы навытяжку стоять, при полном парадном мундире, а ей, вишь ты, отдохновенно. Должно быть, у государей душа не от того отдыхает, от чего у обычных смертных.
– Право, отрадно. – Императрица привольно потянулась. – Будто двадцать лет долой. Уж прости, дружок, – обратилась она к Внуку, – что твою Лизаньку сюда не зову, больно свежа да хороша. А так рядом с моими старушками я могу чувствовать себя красавицей. – И, со смехом, взвизгнувшей левретке. – Ах, прости, милая Аделаида Ивановна, про тебя забыла. Нас тут с тобой две красавицы.
Собачка рада вниманию, хвостом виляет, а царица лукаво Фавориту – да не на «вы», а просто, по-домашнему:
– Горюй, Платоша. Сегодня первый красавец не ты, а вон тот премилый кавалер. – И на Митю показала. – Играйся, ангел мой, играйся. После, глядишь, и я с тобой поиграю.
Диспозиция у Митридата Карпова была такая: его определили ползать по полу, где специально разложили цветные кубики и расставили деревянных солдат. Спасибо, конечно, за внимание, но все же взрослые невыносимо тупы. Какие кубики, какие солдатики, если они вчера уже видели, что разумом он ни в чем им не уступает?
Однако если б Мите вместо младенческих забав даже приготовили более увлекательную игрушку – хотя бы те же логарифмические таблицы – ему нынче все равно было не до развлечений. К деревяшкам он и не прикоснулся, все не мог отвести глаз от некоего хрустального флакона, стоявшего подле государыни. Тот самый иль не тот? Подменил Пикин или не сумел?
По случаю постного дня на столе были только рыба и фрукты, да и то всю рыбу съел один Козопуло, прочие к еде почти не притрагивались. Наверно, знают, что тут не разъешься, и заранее поужинали, сообразил Митя. Пили же по-разному, и для всякого было заготовлено свое питье: перед царицей кроме флакона был еще графин со смородиновым морсом, Фаворит пил вино, адмирал – английский пунш гаф-энд-гаф, великий князь довольствовался чаем, старухи потягивали наливку, Маслов и итальянец сидели так.
Два раза рука Екатерины тянулась к роковой склянке, и Митя коченел от ужаса, но в последний момент предпочтение отдавалось морсу.
Как, как рассказать ей про смертельную опасность?
Весь день Митю продержали в Фаворитовых покоях. Дел никаких не было, но и не сбежишь – у дверей крепкая охрана, без особого позволения не выпустит. Он думал, вечером расскажет, когда в Брильянтовую комнату поведут, но повел его не кто иной, как самый главный злоумышленник Еремей Метастазио. Митя так его боялся, что аж жмурился. Итальянец спрашивал про какую-то безделицу, а он и ответить толком не смог.
И за ужином секретарь нет-нет, да и поглядывал на Митридата, вроде бы рассеянно, но внутри от этих черных глаз все так и леденело. Оказывается, не выдумки это, про черный глаз-то. У кого душа черная, у того и взгляд такой же.
– А все же выпью настоечки, – сказала решительно государыня. – Хоть и пятница, да грех небольшой. Опять же церковь не воспрещает, если для здоровья польза. Ведь ваша настоечка полезная, Константин Христофорович? Полюбила я ее, всю внутренность она мне согревает.
– Осень полезная, васе велисество! – немедленно заверил грек. – И благословлена митрополитом. Покази-ка язык, матуська. Если розовый – пей смело.
Семирамида высунула язык, и все с интересом на него воззрились, а Митя даже на цыпочки привстал. Язык, к сожалению, был хоть и шершаво-крупитчатый, но совершенно розовый. Беды, похоже, было не избегнуть.
– Мозьно. Бокальсик, дазе два, – разрешил Козопуло и тут же налил настойки.
Митю будто толкнула некая сила. Он с криком бросился к столу и толкнул ее величество в локоть. Бокал полетел на пол, обрызгав царицыно гродетуровое платье.
– Ax! – вскричала Екатерина, а начальник Секретной экспедиции с неожиданным проворством прыгнул со своей табуреточки к Мите и крепко схватил его за ворот. Императрица ужас как рассердилась.
– Маленький дикарь! Сердце так и зашлось. Вон его отсюда, Прохор Иванович!
Маслов потащил нарушителя чинности за ухо к двери. Было больно и обидно, Митя – хотел крикнуть про отраву, но в этот самый миг встретился глазами с господином Метастазио. Ух как жуток был этот яростный, изничтожающий взгляд! А потом секретарь посмотрел ниже и судорожно дернул шейный платок, будто не мог вздохнуть. Увидел, понял Митя. Туфлю без пряжки увидел. Догадался…
Кое-как досеменил до двери, влекомый масловской рукой, беспощадной терзательницей уха. Вдруг раздался отчаянный вопль государыни, и железные пальцы Маслова разжались. Сберегатель престола кинулся к своей повелительнице.
– Что с ней? Смотрите! Ей плохо! – кричала Екатерина, указывая на пол.
Там, в разлившейся рубиновой лужице, лежала левретка Аделаида Ивановна, беззвучно разевая пасть и дергая всеми четырьмя лапами.
– Яд! – громовым голосом возопил Маслов. – Настойка отравлена! Умысел на жизнь государыни!
Императрица так и обмякла. К ней ринулись, опрокидывая кресла.
– Это хоросяя настойка! – бил себя в грудь Козопуло. – Я пил, матуська-царица пила! Никогда нисего!
Вдруг тайный советник вернулся к Мите, схватил за плечи.
– Пошто бутыль разбил? – вкрадчиво прошептал он. – С малолетской дури или знал про отраву?
Тихо прибавил:
– Ты мне правду скажи, мне врать нельзя.
Глаза у губастого старика были матовые, без блеска. Тут бы все ему и рассказать, но Митя оплошал – зачем-то взглянул на Метастазио, да и впал в оцепенение под неотрывным василисковым взглядом заговорщика.
– Знаешь что-то, вижу, – шепнул Маслов. – Добром скажешь или в экспедицию свесть? Не погляжу, что маленький…
Тут донесся слабый голос:
– Где он? Где мой ангел-хранитель? Что это вы, Прохор Иванович, ему плечики сжимаете? Иди сюда, спаситель мой. Мне и России тебя Господь послал!
И ослабла хватка черного старика, разжалась.
* * *
После памятного вечера в Брильянтовой комнате Фортуна подбросила Митридата Карпова выше высокого. Из пажей светлейшего князя Зурова, у которого этаких мальчишек разного возраста числилось до двух дюжин, сделался он Воспитанником Ее Величества, единственным на всю империю – такое ему было пожаловано отличие. Были и другие награды, более обыкновенные, но тоже завидные. Во-первых, вышло Мите повышение по военной службе: прежде он числился по конногвардейскому полку капралом сверх штата, а теперь стал штатным вахмистром, что равнялось чину армейского капитана. Во-вторых, папеньке за труды по воспитанию чудесного отрока был послан орден святого Владимира и пять тысяч рублей серебром. Однако соизволения на то, чтоб папенька с маменькой приехали (про Эндимиона Митя, памятуя затрещины и раздавленных лягушат, не просил), получено не было. «Я тебе буду вместо матушки, а Платон Александрович вместо батюшки, – ответила Екатерина. – Родителям же твоим в утешение какую-никакую деревеньку подарю из новых, из польских. Там земли да мужиков много, на всех хватит». Митя к тому времени уже ученый был, знал, что это она Фаворита расстраивать не хочет, ибо князь Зуров не терпит подле самодержицы красивых мужчин. Иные семейства своим смазливым отпрыскам на этом даже ухитрялись карьеру строить. Отправят ко двору этакого юного красавца, покрутится он денек-другой, помозолит глаза светлейшему – глядишь, дипломатическим курьером пошлют, или в армию с повышением, а одного, очень уж хорошенького, даже посланником к иностранному двору отправили, только б подальше и на подольше.
В общем, остался Митя один-одинешенек сиротствовать, а верней, как выразился остроумец Лев Александрович Кукушкин, сиропствовать — многие этак томиться пожелали бы.
Воспитаннику отвели близ высочайших покоев собственный апартамент с окнами на Дворцовую площадь. Приставили штат лакеев, назначили учителей, за здоровьем бесценного дитяти досматривал сам лейб-медик Круис.
Жилось Мите с роскошеством, но не в пример стесненней, нежели в Утешительном.
Подъем не когда пожелаешь, а затемно, в шесть, как пробьет дворцовый звонарь: долее никто спать не смей – ее величество изволили пробудиться. Утреннее умывание такое: чтоб Митридату легче сонные глазки разлепить, слуга ему протирал веки губкой, смоченной в розовой воде; потом драгоценное дитя под руки вели в умывальню, где вода, качаемая помпой, сама лилась из бронзовой трубки, да не ледяная, а подогретая. Своей рученькой он только зубы чистил, смыванием же прочих частей тела ведали два лакея – один, старший, всего расположенного выше грудей, второй – того, что ниже.
Одежда и обувь для императрицыного любимца были пошиты целой командой придворных портных и башмачников всего в два дня. Наряды, особенно парадные, были красоты неописуемой, некоторые с самоцветными камнями и золотой вышивкой. Заняло все это богатство целую комнату, именовавшуюся гардеробной. Жалко только, самому выбирать платье не дозволялось. Этим важным делом ведал камердинер. Он знал в доскональности, силен ли нынче мороз да какое у Митридата на сей день расписание, и желания не спрашивал – подавал наряд по уместности и оказии. Переодеваться для различных надобностей приходилось не меньше семи-восьми раз на дню.
Как оденут – передают куаферу чесать волосы, мазать их салом и сыпать пудрой.
Потом завтрак. Готовили в Зимнем дворце плохо, потому что государыня на кушанья была непривередлива, больше всего любила вареную говядину с соленым огурцом, и еще потому, что ее величество никогда не бранила поваров – боялась, что какой-нибудь отчаянный обидится да яду подсыплет. Вот повара и разленились. Кашу давали пригорелую, яичницу пересоленную, кофей холодный. В Утешительном Митю питали хоть и не на серебре, но много вкусней.
Дальше начинались уроки, для чего была отведена особая классная комната. Помимо интересного – математики, географии, истории, химии – обучали многому такому, на что тратить время казалось досадным.
Ну, верховая езда на британском пони или фехтование еще ладно, дворянину без этого невозможно, но танцы! Менуэт, русский, англез, экосез, гроссфатер. Ужас что за нелепица – скакать под музыку, приседать, руками разводить, каблуком притоптывать. Будто нет у человека дел поважнее, будто все тайны натуры уже раскрыты, морские пучины изучены, болезни исцелены, перпетуум-мобиле изобретен!
А занятия изящной словесностью? Кому они нужны, эти выдуманные, никогда не бывалые сказки? До четырех лет Митя и сам почитывал романы, потому что еще ума не нажил и думал, что все это подлинные истории. Потом бросил – полезных сведений из литературы не получишь, пустая трата времени. Теперь же приходилось читать вслух пиесы, по ролям: «Наказанную кокетку», «Гамлета, принца Датского», «В мнении рогоносец» и прочую подобную ерунду.
После обеда обязательные развлечения – игра на бильярде и в бильбокет. Но прежде дополнительные уроки по неуспешным дисциплинам. Таковых за Митридатом числилось две: пение и каллиграфия. Ну, если человеку топтыгин на ухо наступил, тут ничего не сделаешь, а вот с плохим буквописанием Митя сражался всерьез, насмерть. Почерк и вправду был очень нехорош. Буквы липли одна к другой, слова сцеплялись в абракадабру, строчки гуляли по листу как хотели. Писать-то ведь учился сам, не как другие дети, которые подолгу прописи выводят. Опять же рука за мыслью никак не поспевала.
Однажды, когда Митридат, пыхтя, скреб пером, портил чудесную веленевую бумагу, вошла императрица. Посмотрела на детские страдания, поцеловала в затылок и поверху листа показала, как следует писать, – начертала:
«Вечно признательна. Екатерина». Учитель велел нижние каляки отрезать, а верхний край, где высочайшая запись, хранить как драгоценную реликвию. Митя так и сделал. Отправил бумажку с ближайшей почтой в Утешительное.
Злодеев, которые подсыпали в графинчик с адмираловой настойкой отраву, пока не сыскали. Рассказать бы матушке-царице все, что слышал на печи, да жуть брала. А если Метастазио отпираться станет (и ведь беспременно станет!), если потребует доносильщика предъявить (обязательно потребует!)? Что угодно, только б не смотреть в черные, пронизывающие глаза! От одного воспоминания об этом взгляде во рту делалось сухо, а в животе тесно. Митя слышал, как Прохор Иванович Маслов докладывал ее величеству о ходе дознания: мол, его людишки с ног сбиваются и кое-что нащупали, но больно велика рыбина, не сорвалась бы. Еще бы не велика! Может, дотошный старик сам докопается, малодушничал Митя.
Великая монархиня звала своего маленького спасителя «талисманчиком» и любила, чтоб он был рядом, особенно когда решала важные государственные дела. Любила повторять, что ей сего мальчика само Провидение послало, что это Господь побудил малое дитя разбить смертоносный бокал. Бывало, задумается повелительница над трудным решением и вдруг бросит на воспитанника странный взор, не то испытующий, не то даже боязливый. Иной раз и мнение спрашивала. Митя сначала гордился таким к себе уважением, а потом понял – ей не разум его нужен, а нечто другое. Не вслушивалась она в прямой смысл-сказанного, а тщилась угадать в звуке слов некое потаенное значение, будто вещает не маленький придворный в бархатном камзольчике, а дельфская пифия.
К примеру, на послеполуденном докладе было. Государыня сидела разморенная, прикрыв глаза. То ли слушала, то ли нет. Сзади – камер-фрейлина, перебирает пальчиками у ее величества в волосах. Как найдет насекомое, давит ногтем о плоскую золотую коробочку, вошегубку. Митя был на обычном месте, низенькой скамеечке, читал Линнееву «Философию ботаники».
Камер-секретарь, претолковый молодой человек, хоть и очень некрасивый (кто ж красивого на такую должность пустил бы?), зачитывал депеши.
– В истекшем 1794 году в городе Санкт-Петербурге народилось 6750 человек, умерло 4015.
Императрица открыла глаза:
– Сколько ж прибавилось?
Камер-секретарь стал шевелить губами, а Митя, не отрываясь от чтения:
– Две тыщи семьсот тридцать пять.
– Плодятся – стало быть, сыты, ненапуганы и жизнью довольны, – кивнула Екатерина, снова смежила веки.
Докладчик читал дальше:
– Из Америки пишут. Против индейцев, обеспокоивших Кентукскую область, выслан корпус добровольнослужащих, который и разбил их совершенно.
Митя вспомнил саженного индейца. Представил, как тот крадется в ночи к ферме белого поселянина. В руке у него боевой топор, за спиной колчан со стрелами. Куда как страшно! Молодцы добровольнослужащие.
– Оттуда ж. Неприятное известие с острова Гваделупа. Французы в начале октября принудили англичан сдаться на капитуляцию и отправиться в Англию, обещав в продолжение войны не служить уже больше против французской республики.
Царица нахмурилась – не любила французов.
Камер-секретарь заметил, стушевался:
– Тут еще, того хуже…
– Ну же. – Государыня покачала головой. – Знаю я тебя, иезуитская душа. Самую пакость на конец приберег. Проверяешь, гневлива ли. Не гневлива, не опасайся.
Тогда молодой человек тихо прочел:
– Французы взяли город Амстердам…
– Да что ж это, Господи! – ахнула Екатерина. – Когда ж на них, проклятых, укорот сыщется?
Вдруг повернулась к Мите и спрашивает:
– Что делать, душенька? Объединиться с Европой против якобинцев, или пускай они и дальше промеж себя режутся, друг дружку ослабляют? Скажи, дружок, отчего эти голодранцы всех бьют? Ведь и ружей у них не хватает, и пушек, и мундиров нет, и в провианте недостача? Что за напасть такая?
И смотрит на него с надеждой, словно ей сейчас некая великая истина откроется.
А Митя рад принести благо человечеству. Линнея отложил, постарался говорить попроще и не тараторить, чтоб до нее как следует дошло:
– Это они оттого регулярную армию бьют, что у французов теперь равенство, и солдат не скотина, которая вперед идет, потому что сзади капрал с палкой. Свободный воин маневр понимает и знает, за что воюет. Свободные люди всегда и работать, и воевать будут лучше, чем несвободные.
Хотел хоть немножко подвигнуть Фелицу к пониманию того, что невозможно на исходе восемнадцатого столетия большую часть подданных содержать в постыдном рабстве.
А она в ответ:
– Как верно! Вот уж воистину устами младенца! – И секретарю. – Пиши указ: следующий рекрутский набор произвесть не из крепостных крестьян, а из вольных хлебопашцев, ибо рожденные свободными к воинскому ремеслу пригодны больше.
Остолбеневшего Митю в щеки расцеловала, подарила лаковые сани с царского каретного двора. Вот оно каково властителям-то советовать – хотел добра, а вышло зло.
Или еще случай был.
Раскладывала государыня пасьянс-солитэр, пребывала в мечтательном настроении.
– Ах, – говорит, – мой маленький птенчик, отчего это старому мужчине, хоть бы даже и шестидесятилетнему, незазорно жениться на молоденькой, а зрелой даме того же возраста повенчаться с мужчиной двадцати шести или семи лет почитается невозможным?
И опять смотрит с надеждой, вздохнуть боится.
Подумав, Митя ответил так:
– Это, удумаю, оттого, ваше величество, что от шестидесятилетнего старичка все-таки еще могут дети произойти, а у шестидесятилетней бабушки приплода быть не может.
Женятся-то ведь, чтобы население преумножать, иначе зачем бы?
Кстати и факт подходящий вспомнился.
– Однако науке известны и исключения. Я читал, что в 1718 году в мексиканском вице-королевстве некая Мануэла Санчес шестидесяти трех лет забрюхатела и произвела на свет мертвого младенца женского пола весом семь фунтов три унции и два золотника, сама же померла от разрыва детородных органов.
Императрица карты швырнула, велела выйти вон, у самой слезы из глаз. А что такого сказал?
Правда, потом вышла следом в коридор, приласкала, назвала «простой душой» и «деточкой». Многие это видели, и Митин «случай» засиял еще ярче.
При дворе уж и без того много говорили о чудесном ребенке и особом расположении к нему матушки-царицы. Само собой, явились и просители. Один камергер ходатайствовал, чтоб его приглашали на малоэрмитажные собрания. Поклонился фунтом бразильянского шоколаду. Вице-директор императорских театров, пришедший хлопотать за дозволение к постановке некоей игривой пьесы, похоже, не ожидал, что прославленный Митридат окажется настолько мал. Вручил заготовленные дары не без смущения: полфунта виргинского табаку и новейшее изобретение от дурной болезни – прозрачный капушончик из пузыря африканской рыбы. Табак Митя отдал камердинеру, шоколад съел сам, а растяжной капушончик выказал себя незаменимой вещью для опытов с нагреванием газа.
Понемногу Митридат обвыкался в огромном дворце, который строчка за строчкой, страница за страницей раскрывал перед ним книгу своих бесчисленных тайн. Конечно, не всю, а лишь малую ее часть, ибо постичь сей огромный каменный фолиант во всей его необъятности навряд ли было под силу смертному человеку, хоть бы даже и самому дворцовому коменданту. Проживи сто лет под гордыми сводами – и то всего не узнаешь. После заката Версаля на всей земле не было чертогов великолепней и просторней этих.
Для изучения дворца Митя предпринимал экспедиции: сначала в ближние пределы – в соседние залы, в висячие сады, на хоры. Потом все дальше и дальше. Со временем выяснилось, что Зимний полон не только прекрасных картин с изваяниями, а также всяких несчитанных богатств, но еще и роковых опасностей. У дворца явно была своя потайная жизнь, своя живая душа, и душа недобрая, желающая новичкам зла и погибели.
На седьмую ночь после Митиного вселения приключилось необъяснимое, зловещее событие. Лежал он ночью в необъятной высоченной кровати, на которую можно было вскарабкаться только по лесенке, и смотрел на бронзовую люстру. Не то чтобы смотрел – чего на нее смотреть, когда она уже вся в доскональности изучена, – просто пялился вверх, а там, наверху, как раз и располагалась люстра. Спать не хотелось. Государыня требовала, чтобы ребенка укладывали в десять, и читать ночью не дозволяла, якобы от этого здоровью вред. Он пробовал объяснить, что ему для зарядки энергией довольно и трех часов, но царица, как обычно, толком не слушала. Так что хочешь – не хочешь, а лежи, думай.
Тяжеленная люстра изображала Торжество Благочестия: само Благочестие в образе бородатого старца располагалось посередине, а по краям вели хоровод певцы с кимвалами и арфами.
Лежал, размышлял о том, как преобразовать правосудебное устройство, чтобы судьи судили честно, властей не боялись и от истцов с ответчиками подношений небрали. Задачка была не из простых, не для ночного ума, и Митя сам не заметил, как задремал, но, видно, ненадолго и некрепко. Проснулся оттого, что показалось, будто скрипнула дверь. Потом услыхал легкий шорох – как бы рвется что-то. Похлопал глазами, пытаясь сообразить, что бы это могло быть. На бронзовом круге люстры тускло мерцал отсвет заоконного фонаря. Вдруг блик шевельнулся – сначала покачался, потом двинулся книзу, с каждым мигом разрастаясь и ускоряясь. Не столько уразумев, сколько почувствовав, что люстра падает, Митя выкатился из под одеяла на пол. Зашиб локоть, но, если б промедлил еще пол-мгновения, упавшая махина оставила б от него кучку фарша и переломанных костей. От удара у кровати подломились толстые ножки, а ложе в середине треснуло пополам.
После, когда стали разбираться, выяснилось, что лопнули волокна веревки, на которой опускают бронзовое чудище, чтоб зажигать свечи. Лакея, который к светильникам приставлен, государыня сгоряча велела за небрежение прижечь клеймом и сослать в Сибирь, но после сжалилась, приказала только немножко посечь и отдать в солдаты.
Митя тогда не очень-то и напугался – отнес за счет дурного нрава Дворца, от которого можно ожидать всякой каверзы. Но прошла еще неделя, и дело предстало в совсем ином свете.
К тому времени экспедиции по изучению каменного исполина достигли подвала, где находились кладовки и кухни. Провизия, равно как и ее приготовление, Митридата не интересовали, но за винным погребом обнаружилось любопытное местечко – старый, выложенный камнем колодец, очень возможно, что оставшийся еще от прежней постройки. Раньше, пока не провели трубы, из него, наверное, брали воду для кухонных надобностей, теперь же он стоял заброшенный. Колодец был неглубокий, до воды не дальше полу сажени (земля то в Петербурге топкая, до почвенных вод всегда близко). С четырех сторон – каменные ступеньки, чтоб поваренку сподручней наклониться, бадейкой на палке зачерпнуть воды.
Раз колодец простаивал без пользы, Митя решил приспособить его для химического опыта – выращивания кристаллов медного купороса. Место холодное, без ненужных испарений. Спустил на веревках две стеклянные банки с пересыщенным раствором, в одной обычная нитка, в другой шелковая. Раза по три на дню бегал проверять – не появились ли кристаллы.
23 февраля, в пятницу, с утра, в первой банке начался процесс. На суровой нитке явственно посверкивали синие крупицы. Ура!
Митя спустил банку обратно. Свесился, чтобы поднять вторую, но тут чья-то сильная рука схватила его за фалду, другая подцепила за воротник и швырнула головой вниз. Краем глаза он успел заметить зеленый рукав с красным обшлагом, а в следующий миг плюхнулся в черную ледяную воду.
Вынырнул в темноте, задыхаясь и отплевываясь. Стал барахтаться. Пробовал кричать, и в каменном квадрате крик отдавался гулко, но на кухне нипочем не услыхали бы – далеко, да и шумно там. Кабы не веревки, на которых были подвешены склянки, в два счета пошел бы ко дну, ибо, хоть Митя и превзошел математическую науку, понял строение материи и изрядно знал по философии, плавать не умел – недосуг было научиться.
Да и веревки, в которые он намертво вцепился, спасли бы его ненадолго. Через минуту-другую пальцы закоченели, стали разжиматься. Счастье великое, что вице-кох за вином шел и писк из колодца услыхал, иначе непременно опечалил бы Митридат Карпов родителей и матушку-государыню.
Вице кох мальчонку вытащил, первым делом надавал подзатыльников – не лезь куда не ведено, – а после дал хлебнуть вина, раздел, шерстяной варежкой натер и в два фартука укутал. Митя на несправедливые подзатыльники и ругань не обиделся. Поцеловал драчуну за спасение руку, объяснять ничего не стал.
Потом, укутанный уже не в фартуки, а в медвежье одеяло, лежал у себя в спальне, производил умственный анализ случившегося.
Тут уж на злобность дворца грешить не приходилось, налицо был человеческий умысел. Кто-то хотел истребить государынина воспитанника и только чудом не преуспел в своем намерении.
А мудреного анализа и не понадобилось.
У кого зеленый с красным мундир? У Преображенского полка.
Митя дернул за звонок, велел камер-лакею узнать, какой сегодня караул во дворце. Оказалось, точно, Преображенский. Командир – капитан-поручик Пикин. Как Митя это имя услыхал, снова его затрясло, но уже не от холода. Стал дальше размышлять, вспомнил и про упавшую люстру.
Наскоро оделся – сам, без камердинера. Прокрался в кордегардию, где журнал караульных дежурств. Подождал у двери, пока сержант отправится посты проверять, и заскочил внутрь. Кто неделю назад, 16 февраля, тоже в пятницу, дежурил? Так и есть: капитан-поручик Андрей Пикин. Зря, выходит, лакея в солдаты отдали. Да и ночной скрип объяснился. Прокрался злодей в спальню, подрезал ножиком или еще чем волоконца на веревке, да и был таков, а остальное тяжесть люстры довершила.
Вон оно что! Не успокоился господин Метастазио, предприимчивый человек. И не успокоится, пока не изведет со свету опасного свидетеля.
Видно, не в себе Митя был, не услышал приближающихся шагов, а когда дверь открылась, бежать было поздно.
Вошли Пикин и сержант-преображенец, совсем еще юнец.
– Глядите, Бибиков, – весело сказал капитан-поручик, – какой у нас гость. Сам Митридатус Премудрый. Ты что тут делаешь? Слыхал, чего с любопытной Варварой приключилось? А? – Оглядел обмершего Митю своими шальными глазищами. – Мне сказывали, ты в колодец нырял? За царевной-лягушкой? Ну, шишки-семечки, в рубашке ты родился. Таким в карты везет. Надо тебя обучить. То-то вдвоем всех чистить будем, а?
И заржал, душегуб. На роже ни тени, ни облачка, и от этого было всего страшней. Митя взвизгнул, проскочил у сержанта под локтем, понесся со всех ног неведомо куда.
* * *
Это только так говорится, что человек несется неведомо куда, на самом-то деле всякий, даже с огромного перепугу, сразу соображает, куда ему бежать спасаться. Знал про то и Митридат, даже сомнения не возникло.
Есть человек, для того и приставленный, чтобы беречь государыню и пресекать заговоры против августейшей персоны. Человек известный – тайный советник Маслов, начальник Секретной экспедиции. И давно следовало ужас перед Еремеем Мстастазио преодолеть, во всем Прохору Ивановичу признаться. Ужас, он только цепенит и воли лишает, а от погибели никогда и никого не спасал. Что кролику трепетать, взирая на разинутую пасть удава? Ведь хищного змея кроликово бездействие не отвратит от плотоядного замысла.
Проживал тайный советник близехонько от дворца, на Миллионной улице. В гости к Прохор Иванычу по доброй воле никто не хаживал, но место его обитания всему Петербургу было отлично известно. Это надо из бокового подъезда выскочить, пробежать мимо полосатой караульной будки и нырнуть во двор напротив. Там, в желтом казенном доме, бдит Секретная экспедиция, при ней и квартира начальника.
Маслов выслушал всхлипывающего мальчика внимательнейшим образом, ни разу не перебил, а только кивал да приговаривал:
«Так, та-ак», – и чем дальше, тем живей. Недоверия, которого Митя больше всего страшился – мол, напридумывал малолеток небылиц, – Прохор Иванович не явил вовсе, да и, судя по лицу, не очень-то рассказу удивился. Скорее обрадовался.
Заходил по тесному, сплошь уставленному запертыми шкафами кабинету, потирая сухие белые руки. Побормотал что-то под нос, покивал сам себе.
– Ты вот что, превосходный отрок, – говорит, – ты мне помоги матушку спасти и злодеев изобличить, ладно? Тогда и я сумею тебя от тех же самых извергов уберечь.
– Как же я могу вам помочь? – поразился Митя. – Я ведь маленький.
Тайный советник обнял его за плечо, усадил рядом с собою на диванчик, заговорил тихо, душевно:
– Ты хоть и невелик, а разумней многих больших. Посуди сам: вот знаем мы с тобой правду, только ведь этого мало. Не поверит нам матушка, потому что тут замешана дражайшая ее сердцу персона.
– Мне-то, конечно, не поверит, – горячо сказал Митя. – Я для нее что, кукла затейная, китайский болванчик. Но уж вам-то, своему охранителю!
Прохор Иванович подпер вислую щеку, пригорюнился.
– Увы. И мне, своему верному псу, тоже не поверит. Про кого другого – да, но только не про ближних подручников свет-Платошеньки. Я ей и вправду что пес: на чужих бреши, а своих не замай. Даже если сумею я в матушку сомнение заронить, дальше-то что будет?
– Что?
– А то, что явится к матушке известная особа, много красивей лицом, чем старый Прохор Маслов, запрется с ее величеством в спаленке и сыщет резоны, после которых нас с тобой вышвырнут из Зимнего, как нашкодивших кутят. И никто тогда не помешает нашему приятелю Еремею Умбертовичу довести свое злонамеренье до конца.
– А может, не сумеет светлейший сыскать резонов? Я приметил, что ума он несильного.
– Мал ты еще, – вздохнул тайный советник. – Матушка хоть и великая царица, а тоже баба. И ум князю Платону на том ристалище вовсе не понадобится.
– Что же делать? – пал духом Митя. – Неужто пропадать?
– Пропадать незачем. – Голос Маслова построжел. – Ты делай все в точности, как я скажу, и складно выйдет.
– Если смогу… – дрогнул Митин голос. Неужто не избежать очной ставки со страшным итальянцем? Как бы от мертвящего пламени черных глаз язык не присох к гортани…
– Ничего, сможешь. Если жить хочешь.
Прохор Иванович прищурил и без того маленькие глазки, пожевал губами и от этого сделался еще больше похож на старого, облезлого мопса.
– От светлейшего надо по ломтику отрезать, – молвил он тихо-претихо, будто рассуждая вслух сам с собой. – Первый ломтик – капитан-поручик Пикин. Через него доберемся до секретаря. А после прикинемся, что самого светлейшего нам не надобно. Мол, заморочили ему, бедному, голову лихие прихлебатели, а он, конечно, ни сном ни духом… Если будут у меня доказательства твердые, то отопрется от итальянца Платон Александрович, выдаст с потрохами, уж я-то его, голубя, знаю.
Тайный советник подумал еще, но теперь молча. Снова кивнул:
– Нужно от Пикина признание. С него и начнем, ибо из всех он – персона наименее значительная.
– Не будет он себя оговаривать! – вскричал Митя. – Зачем ему?
– Не зачем, а почему, – назидательно сказал Маслов. – Причину, по которой Андрейка Пикин мне всю правду скажет, я тебе сейчас покажу. Пойдем-ка.
Из кабинета он повел своего маленького сообщника в другую комнату, немногим просторней, однако обставленную с некоторой претензией на уютность: у стены примостилась козетка, и даже с вышитыми подушечками, в углу висело тускловатое зеркало, а подле стола с кокетливо гнутыми ножками стояли два кресла – одно деревянное и неудобное, зато другое мягкое и покойное, похожее на глубокую раковину.
– Тут у меня гостиная для приватных бесед с высокородными особами, нуждающимися в отеческом вразумлении, – хитро улыбнулся Прохор Иванович, да еще подмигнул. – Дорогого гостя, а бывает, что и гостью, сажаю с почетом. – Он указал на кресло поудобней. – Сам же довольствуюсь сим скромным стулом и ни за что его не променяю на то мягкое седалище.
– Почему? – удивился Митя, попрыгав на пружинистом сиденье. – Тут гораздо лучше.
– Это как посмотреть.
Тайный советник нажал рычажок, спрятанный в ручке деревянного стула, и из подлокотников гостевого кресла вдруг выскочили два металлических штыря, сомкнувшись перед Митиной грудью. Вскрикнув от удивления, он вынырнул из-под них на пол и отполз от бешеного кресла подальше.
– К чему это?
– А к тому, душа моя, что взрослый человек, в отличие от ребенка, освободиться из сих стальных объятий никак не может. Я же еще и ремешками пристегиваю – наверху и у ног, чтоб без дрыганья.
– И что же дальше?
– А дальше вот что.
Маслов повернул рычажок еще раз, и кресло вместе с квадратом паркета поползло вниз. Однако утопло в дыре не целиком – верхняя половина спинки осталась торчать над полом.
– Ух ты! – подивился Митя. – Но зачем нужно это инженерное приспособление?
– Сейчас покажу. Посмеиваясь, Прохор Иванович взял гостя за руку и повел из комнаты в узкий коридорчик, оттуда по винтовой лестнице в подвал. За железной дверью располагалось безоконное помещение с голыми каменными стенами. Посередине торчал деревянный помост, на котором Митя увидел нижнюю часть спустившегося сверху кресла.
От стены отделилась сутулая тень – длиннорукий человек в засаленном камзоле, со сплетенными в косицу желтыми волосами.
– Здравия желаю, ваше превосходительство! – гаркнул он оглушительным голосом. – А кресло-то пустое! Нет никого! Это как?
В руке у громогласного Митя разглядел плетку с семью хвостами и поежился. Вон оно что…
– Это экзекутор, – объяснил Маслов. – Имя ему Мартын Козлов, а я зову его Мартын Исповедник. Орет он оттого, что глух как пень. Это для секретных дел качество преполезное.
Повернулся к экзекутору и тихо сказал, явственно шевеля губами:
– Проверка, Мартынушка, проверка. Работа ближе к вечеру будет.
– А-а, – протянул длиннорукий и кивнул на Митю. – Это кто, родственник ваш?
– Внучок, – не моргнув глазом, соврал советник и потрепал Митю по волосам. – Иди пока, Мартын, отдыхай.
Подвел Митю к помосту, стал показывать.
– Гляди, сиденье с кресла снимается. Вот так. Потом с попавшей в сей силок особы стягиваются портки или же задирается платье, это уж смотря по принадлежности пола. И начинается работа. Я увещеваю в верхней комнате, словами, и с надлежащей вежливостью, ибо персоны-то все непростые, благородного звания. А Мартын увещевает снизу. Иной раз, – Прохор Иванович подмигнул, – и согрешишь, если баба нестарая да в обмороке сомлеет. Спустишься, снизу на нее поглядишь. Больше ни-ни, упаси Господь. Ну рукой погладишь, это бывает.
– Их вон той плеткой секут, да? – боязливо показал Митя на страшное семихвостое орудие.
– Когда разговор легкий – к примеру, с дамой по сплетническому делу – то прутиком. Если же надо от человека ответ на важный вопрос получить, то, бывает, и семихвосткой. Покается твой капитан-поручик, как на исповеди.
Митя вспомнил, как Зефирка преображенца за палец цапнула, а тот решил, что крыса, и все равно нисколько не испугался, руки не отдернул.
– А если не расскажет? Пикин, он знаете какой.
Спросил больше для порядка. Сам-то, конечно, понимал, что расскажет Пикин, никуда не денется. Один раз, тому три с лишком года, Митю тоже высекли. Братец Эндимион подстроил: разбил каминные часы, а свалил на маленького, благо тот еще пребывал в безмолвии. Митя хотел снести муку стоически, как Муций Сцевола, да не вышло – орал от боли благим матом. Так то розги были, и секли легонько, по-детски, а тут вон как. Все на свете расскажешь.
– Ну, а если ему моченой в соли семихвосточки мало будет, – сладко сказал Маслов, – то у Мартына для таких молчунов еще тисочки есть знатные, на чувствительные отростки фигуры. Такому кобелю, как Пикин, в самый раз будут. Запоет соловьем.
При чем тут тисочки и почему Прохор Иванович назвал преображенца кобелем, Митя не понял. Если ругаются, то обычно говорят про плохого человека «пес» или «собака». Если совсем осерчают – «сука».
– Сначала мы с Мартыном его в мягкость введем, – объяснял далее тайный советник. – Ты пока в тайнике посидишь. Видал в гостиной зеркало? Оно с той стороны пустое, и преотлично все видно. А как Пикин дозреет, крутить начнет да юлить, я тебя кликну. Освежишь ему воспоминания. Не робей. – Начальник Секретной экспедиции щелкнул Митридата по носу. – Им, голубчикам, теперь не до того будет, чтоб с тобой квитаться. Только не струсь.
Легко сказать «не струсь». Стоя в каменном закутке за зеркалом, Митя чувствовал себя не как привык – маленьким взрослым среди больших детей, а крошечной щепочкой, которую закрутил-завертел злой водоворот. Сколько ей, бедной, ни тщиться, самой из сей пучины не выбраться и ее неведомых законов не познать.
Когда тайный советник наконец ввел в гостиную вытребованного капитан-поручика, Митя уже весь извелся. Прохор Иванович хвастал, что к нему никто опаздывать не смеет, загодя являются, а Пикин посмел – чуть не на полчаса припозднился.
– Вот и славно, драгоценный Андрей Егорыч, что вы к старику заглянули, не побрезговали, – фальшиво добродушным голосом приговаривал Маслов, ведя гостя к креслам.
– К вам, ваше превосходительство, попробуй не приди – в цепях приволокут, – ответил злодей.
Через стекло было хорошо видно, как блеснули в беззаботной улыбке белые зубы.
– Ну уж так-таки в цепях. Наговаривают на меня злые языки, – хохотнул начальник Секретной экспедиции. – В цепях ко мне государственных преступников водят. Вы разве из их числа?
Пикин дерзко глянул на тайного советника сверху вниз.
– Государственный преступник – фигура непонятная. Бывает, что сегодня ты преступник и на тебя охота, а завтра, глядишь, все поменялось: охотники, что тебя атукали, сами в железах.
– Про охотников это вы интереснейшую аллегорию привели, господин капитан-поручик. – Маслов за рукав повел офицера к нужному креслу. – Присаживайтесь, нам найдется, об чем потолковать.
Гвардеец поклонился:
– Благодарю. Но при столь высокой особе сидеть не смею.
– Так я сам тоже сяду. Прошу покорно запросто, без чинов. Сами видите, не в кабинете принимаю, в гостиной. Стало быть, вы для меня гость. Пока что.
Последние слова были произнесены совсем другим тоном, и бровки Прохора Ивановича грозно сдвинулись. Однако Пикин и тут не испугался.
– Все же с вашего позволения постою, – ухмыльнулся он. – Я ведь нынче в кордегардии копчусь. Всю задницу отсидел.
– Нет уж, садитесь, весьма обяжете!
Маслов схватил преображенца за обе руки, стал усаживать насильно, будто чрезмерно радушный хозяин.
Сейчас тебе отсидевшую задницу-то разомнут, злорадно подумал Митя. Будешь знать, как люстры рушить да детей в колодец кидать.
Упрямый капитан-поручик садиться, однако, не желал, и из-за этого у них с Прохором Ивановичем образовалось подобие танца – так и топтались, так и кружились на месте.
Вдруг Пикин подхватил старика под мышки и швырнул в мягкое кресло.
– Сам сиди, старый черт! Наслышан я про твое угощенье! Митька Друбецкой мне рассказывал, как ты его учил про царицу не злословить!
Маслов хотел подняться, но бесшабашный капитан-поручик двинул его кулаком в лоб – его превосходительство плюхнулся в кресло.
Что ж это делается! Митя сбоку видел обоих: и скалящегося Пикина, и осовело хлопающего глазами тайного советника. Ах, наглец!
– Ты меня попомнишь, – сказал гвардеец, пошарил руками по креслу и нашел спрятанные за спинкой ремни. – Вот так, ваше превосходительство. И ножки пожалуйте… Где, шишки еловые, механизм-то? Должно быть, тут.
Подошел к деревянному стулу, потыкал туда, сюда и обнаружил-таки рычаг.
Вжик! На груди Прохора Ивановича сомкнулись стальные полосы.
Щелк! Кресло медленно поползло под пол. Тут до Мити дошло, что сейчас может воспоследовать. Мартын-то не поймет, чья ему спускается филейность. Как начнет охаживать!
– Засим остаюсь покорный вашего превосходительства слуга, – шутовски поклонился оглушенному Пикин. – Не смею далее обременять своим присутствием. Служба.
Развернулся и с заливистым хохотом выбежал прочь – вот какой отчаянный.
Внизу что-то свистнуло, щелкнуло, и Прохор Иванович вдруг очнулся.
– А-а-а! – заорал он истошным голосом. – Марты-ын, сволочь, сгною!
Снова свистнуло.
Тут начальник экспедиции уже не крикнул – подавился криком.
Ах, беда! Ведь Мартын этот глухой. Ему что кричи, что не кричи.
Митя вылетел из потайной конурки, побежал по винтовой лестнице вниз. Вопли стали приглушенней.
Вбежал в сумрачный подвал, успел увидеть, как Мартын Исповедник смачно, с потягом, вытянул по белому в красную полоску арьеру. Мучимая часть тела свесилась в седалищное отверстие и была вся на виду.
– Дядя Мартын! – Митя вцепился палачу в жилистую руку. – Нельзя! Это Прохор Иваныч!
Экзекутор оглянулся:
– А-а, внучек. Ты только погляди на него, срамника. – Мартын зашелся в странном, клекочущем смехе. – Ишь, сладострастник!
Палец кнутобойца указывал на гузно его превосходительства. Повыше нахлестанного места, где копчик, виднелась малая картинка: красный цветок навроде ромашки.
– Это у них мода нынче такая, у похабников, – объяснил Мартын, вытирая лоб. – Тутуеровка называется, от пленных турков пошло. Есть ходоки, которые для привлечения женского пола прямо на срамном уду тушью узоры накалывают. А этот не иначе как содомит. У них вся краса в гузне. Тьфу! Славно я его приласкал, по его любимой плепорции!
И загоготал, очень довольный шуткой.
– Ты погоди, малый, мне работать надо. Пока Прохор Иваныч шнуром не дернет, бить положено.
Ка-ак размахнется, ка-ак ударит! Сверху уже не вопль – хрип несется.
С потолка действительно тянулся тугой шнур, но только дергать за него наверху было некому.
Митя повис на руке с плеткой.
– Ты что? – удивился экзекутор.
– Это не тот, это сам Прохор Иваныч и есть, – тщательно шевелил губами Митя. – Ошибка вышла!
– Маточки-светы! – перепугался Мартын. – А я-то охаживаю во всю силу! Ишь, думаю, упрямец какой, хотел уж за тиски браться! Ой-ой-ой! Пропал, совсем пропал! Заметался, закружился.
– Ваше превосходительство, я сейчас! Я уксусом целебным! А после лампадным маслицем, – причитал мучитель, таща медный тазик.
Дальше Митя смотреть не стал. Повернулся, побрел восвояси. Понимал – стыдно будет тайному советнику после случившегося мальчонке в глаза смотреть.
Но Пикин-то, Пикин!
* * *
В тот же вечер был маскарад по случаю дня рождения ее императорского высочества благоверной государыни великой княжны Марии Павловны, которой недавно сравнялось девять лет. Празднество намечалось пышное, с размахом, на что имелись свои причины. Дочка наследника с начала зимы тяжко хворала свинкой, все уж думали, не выживет, но уберег Всевышний. Еще несколько дней назад была слабенькая, отчего и с праздником вышла задержка, а теперь уже вовсю бегала и даже ездила кататься. Государыня, сердечно любившая резвушку, придумала особенную затею: Лесной Бал. Когда Мария Павловна совсем помирала, августейшая бабка спросила у нее, желая ободрить, – что, мол, подарить тебе, душенька, на день рождения (а сама уж и не чаяла, что внучка доживет). «Лесную зверушку ежика», – молвила ее высочество слабеньким голосом. Эту историю при дворе рассказывали не иначе, как утирая слезы.
И вот теперь Таврический дворец обратился в лесное царство. Стены парадной залы были сплошь покрыты еловыми и сосновыми ветками, кресла задрапировали на манер пней, из-за обклеенных настоящей корой колонн высовывались чучела медведей, волков, лисиц, а для входа гостей приспособили боковой подъезд, ради такой оказии обращенный в огромного ежа. Еж щетинился деревянными иглами в сажень, стеклянные глаза светились огоньками, а дверь была устроена у лесного жителя в боку.
Когда привезли великую княжну и она увидела чудесного зверя, то захлопала в ладоши и завизжала от восторга. Ее высочество была в наряде ягодки-земляники: красное платьице, на обритой головке изумрудный венец. Приглашенным было ведено вырядиться лесной фауной либо флорой: грибами, зверями, лешими, русалками и прочими подобными фигурами. Пренебречь не дозволялось никому, даже иностранным посланникам, которые расценили затеваемое торжество не в сентиментальном, а в политическом смысле, и явились: прусский посол в виде груздя, британский – соболя, шведский – дровосека, неаполитанский – зайца, а больше всех постарался баварский, нарядившись прегордым дубом. После в реляциях своим правительствам отписали, что сия аллегория несомненно знаменует торжество Леса (то есть лесной державы России) над своим давним соперником Полем, сиречь Польшей.
Митю камердинер нарядил мужичком-лесовичком. Пудру с волос смыл, приклеил бороденку. В остальном же наряд был незатейливый, крестьянский: лапоточки, плисовые порты, белая рубаха с подпояской. В руке полагалось нести лиственничную ветку, грозить ею всем встречным и даже бить – иголки мягкие, не оцарапают.
Бить он, конечно, никого не стал и вскоре будто ненароком обронил ветку на пол. Походил среди гостей, поглазел на наряды, в очередной раз подивился недоумству взрослых. Настроение было тоскливое.
Еще тошнее стало, когда услыхал сзади шепоток:
– А я вам говорил, ваше сиятельство, никакой он не ребенок, а ученый вавилонский карла, и лет ему никак не меньше пятидесяти. Глядите, вон на макушке прядка седая – недокрасил.
О, невежественные, пустоязыкие, скудоумные!
Дальше – хуже.
Подлетел Фаворит, нагнулся, зашептал. Глаза сумасшедшие.
– Здесь она, моя Псишея! Доложили – ее карета подъехала. Три недели носа ко двору не казала, а тут не посмела государыню огорчить! Письмо не забыл?
– Помню, – буркнул Митя.
– Молодец. В конце так присовокупи. – Князь зашелестел в самое ухо. – «Нынче ночью жди. Как постылая заснет, приду. Ни замки, ни стены не остановят». Поди, нашепчи ей. И смотри: если что – кишки размотаю.
– Да кому ей-то? – жалобно вздохнул несчастный Митридат. – Я ведь и знать не знаю, какая особа имела счастие вызвать сердечный интерес вашего сиятельства.
– Графиня Хавронская. Павлина Аникитишна, Павлинька.
Зуров выговорил это имя нежно, словно пропел.
– Видишь клавесин и арфу? Сейчас будут музицировать. Сначала Наследник споет романс в честь дочери, а потом запоет она, моя сладкоголосая русалка.
Митя обреченно направился к возвышению, где уже поставили украшенное оранжерейными ландышами кресло для государыни, для именинницы – стульчик в виде зеленой мшистой кочки.
Наследник был наряжен Лесным Царем – в короне из шишек, в мантии из бобровых хвостов. Пел он прескверно, но зато прочувствованно и очень громко. Самозабвенно разевал широкий редкозубый рот, так что во все стороны летели брызги слюны. Никто его, бедного, не слушал. Придворные болтали, шушукались, а царица переговаривалась с румяной русалкой: перевитые кувшинками волосы распущены, на простом белом платье приклеены блестки, изображающие рыбью чешую.
Едва смолкли последние аккорды и певец без единого хлопка сошел с возвышения, Екатерина громко сказала:
– Ну что, скромница, порадуй нас, спой мою любимую.
Русалка поднялась, сделала реверанс ее величеству и вышла к клавесину.
Это, выходит, и была пассия Платона Александровича, так что надлежало приглядеться к ней получше.
Митя не считал себя вправе оценивать женскую красоту, ибо не достиг еще уместного возраста, однако смотреть на графиню Хавронскую безусловно было приятно. Округлое, в форме сердечка лицо, губки бутоном, ясные серые глаза с предлинными ресницами, розовейше-белейшая кожа – все было диво. Да одних волнистых, обильных волос хватило бы, чтоб даже во сто крат менее прекрасную лицом особу сочли привлекательной.
Павлина Аникитишна запела про сизого голубочка, который стонет день и ночь, ибо от него миленький дружочек улетел надолго прочь, и тут очарование ее нежной красоты и мягкого голоса сделалось почти невыносимым – прямо-таки затруднительным для мерного дыхания, ибо от восторга воздух застывал в горле и не желал наполнять грудь.
Графине хлопали долго и даже кричали «Браво!». Когда она вернулась на прежнее место, Митя подобрался ближе, встал за спинкой царицыного кресла.
От пения Павлина Аникитишна распунцовелась еще пуще, глаза наполнились сиянием, но ресницы сдерживали этот пламень, скромно затеняли его. Красавица ни на кого не смотрела, внимала словам Екатерины, потупив взор.
– Улетел твой милый дружочек, улетел, – ласково выговаривала ей императрица. – Да не надолго, а навсегда, не вернешь. Поплакала уже, погоревала, будет. Что ж себя заживо хоронить? Полно, матушка, глупствовать. После, когда станешь старая, будешь локти кусать. Мою свойственницу всякий возьмет, выбирай любого жениха. А не хочешь замуж, – Екатерина наклонилась к скромнице, с лукавой улыбкой шепнула, – так заведи себе сердечного дружка. Никто не осудит, ведь пять лет вдовствуешь.
Ужас до чего сейчас было жалко великую монархиню. Не знает, бедняжка, какого аспида пригрела на сердце. Еще и сама, святая простота, содействует его злоядному умыслу. Послушает красавица совета, призадумается про сердечного дружка, а тут как раз посланник к Псишее от Амура.
– Благодарю за доброе участие, ваше величество, – тихо молвила графиня. – А только не нужно мне никого. Ежели бы только вы исполнили давнюю мою просьбу и дозволили удалиться в деревню, я была бы совершенно…
– Ну нет! – Екатерина сердито шлепнула прекрасную даму веером по руке. – Я дурству не потатчица! Еще после мне, сударыня, спасибо скажете!
Митя увидел, как из-под пушистых ресниц Павлины Аникитишны сбегают две хрустальных слезинки, и прослезился сам.
Нет, не было его мочи участвовать в Фаворитовом окаянстве.
Выбежал в вестибюль, где скидывали шубы припозднившиеся гости. По лестнице поднялся на галерею. Там было хорошо, темно. Устал Митридат от света – во всех смыслах сего слова. Отчего папенька так алкал этого Эдема? Что в нем хорошего? Семилетнего человека, и того не могут оставить в покое.
Залез на широкий подоконник, прижался пылающим лбом к холодному стеклу. Внизу горели факела и разноцветные лампионы, подъезжали и отъезжали кареты, посверкивали оледеневшие иглы чудо-ежа.
Митя спрыгнул на пол, в скорбной задумчивости прошелся по безлюдной галерее.
Никакая она, оказывается, была не безлюдная.
Из следующей оконной ниши донеслись шорохи, шепот, частое дыханье.
Кавалер с дамой – тоже забрались на подоконник и возятся, любезничают.
– Ах! – пискнул женский голосок. – Тут кто-то есть!
Зашелестели шелка, на пол спрыгнула барышня в наряде лисички, но только изрядно помятом и истерзанном. Ойкнула, прикрыла лицо руками, побежала прочь. Только Митя все равно ее узнал – из государыниных фрейлин, как бишь ее, остзейская фамилия.
Потом на пол слез ухажер, топнул ботфортами, подтянул пояс, обернулся.
Пикин! В мундире, при шпаге – видно, едва сменился с дежурства.
Это уж было чересчур. Что за роковой день!
Митя задрожал всем телом, попятился, но поздно.
– Шишки медовые! – промурлыкал капитан-поручик, протягивая длинную руку. – На ловца и зверь.
Больше ничего говорить не стал, схватил мужичка-лесовичка за кушак, рывком вскинул на подоконник и как дернет раму! С улицы дунуло ледяным ветром, снежной трухой.
– Дяденька Пикин, пустите! – взвизгнул Митридат самым постыдным, щенячьим образом. – Что я вам сделал?
– Пока ничего, воробей, но скоро сделаешь мне много хорошего, – радостно сообщил гвардеец, влезая на подоконник с ногами. – Благодаря тебе я спишу половину долга.
Раскрыл окно широко, взял свою жертву покрепче, раскачал.
– Дознаются! – воззвал Митя к разуму злодея. – Прохор Иваныч поймет!
Пикин раскачивать мальчика перестал, неумного подумал.
– Не докажет. Лазил постреленок по окну, да сорвался. Ну, лети, воробышек.
И с этим напутствием швырнул царского воспитанника вниз – прямо на острые ежовы иглы.
Но немного не рассчитал силу преображенец – очень уж легок был метательный снаряд и пролетел чуть дальше, чем следовало.
Смертоносная щетина мелькнула перед самым лицом вопящего Митридата, не зацепила. Он вне всякого сомнения все равно убился бы насмерть о гранитные ступени, если б не чудо – уже второе за сей кошмарный день, если вспомнить спасение из колодца.
По ступенькам поднималась гаргантюанских размеров дама: куафюра у нее была вся в веточках, увенчанная картонным соловьем, а широчайшее платье a la panier[6] являло собой вид цветущей поляны. На эту-то поляну Митя и рухнул. Исцарапался о ветки шиповника и ивовые фижмы, порвал рубаху, но не разбился, а лишь прокатился по лестнице, от брошенный пружинистым кринолином. Спасительница отрока стояла ни жива ни мертва. Платье лишилось всей своей правой половины, и теперь дама в панталонах цвета «смущенное целомудрие» была похожа на обнаженную наяду, выглядывающую из-за куста. Ее крик, разразившийся секунду спустя, был душераздирающ, и оглушенный падением, переставший что бы то ни было понимать мальчик сломя голову ринулся прочь и от этого вопля, и от деревянного ежа, и от всей сияющей огнями громады дворца.
Сам не помнил, как пробежал через сад и вылетел из ворот. Приходить в себя начал от холода. Еще сколько-то пометался туда-сюда по заснеженной площади, вконец продрог и сообразил: деваться некуда, нужно идти назад, а там броситься в ноги матушке-государыне и все-все ей рассказать. Пускай или поверит и защитит, или рассердится и отошлет к папеньке с маменькой. Последнее еще, может, и лучше.
Зябко обхватив себя за локти, потрусил назад к воротам.
– Куда? – рыкнул на него часовой. – А ну кыш!
– Я Митридат, царский воспитанник, – начал объяснять Митя, но солдат только выругался по-матерному.
– Ишь, мочалку прицепил, паскуденок!
Сдернул с Митиного подбородка фальшивую бороду и отвесил такую затрещину, что чудо-ребенок кубарем полетел в сугроб.
Помотал головой, прогоняя ушной звон. Не сразу понял, что обратной дороги нет.
Побежал к другим воротам, где солдат был добрее: просто посмеялся выдумке про воспитанника, да замахнулся, а бить не стал.
И то – какой из лапотного оборванца Митридат и императрицын любимчик? Курам на смех.
Прыгая на месте, чтоб вовсе не замерзнуть, Митя попробовал применить лучшее из всех оружий – разум. Однако чем больше размышлял о приключившейся нелепице, тем отчаянней представлялось положение.
Бежать в Зимний, домой? Так туда тем более не пустят. На дальних дворцовых караулах, мимо которых не пройти, часовые – злее собак. Сколько раз видел, как они зевак тычками да прикладами гоняют.
Ждать, пока закончится маскарад, и подбежать к кому из знакомых? Так ведь это сколько еще торчать на холоде. Пожалуй, дух испустишь.
Недоступный дворец сиял чудесными огнями, ветер доносил звуки небесной музыки – видно, начались танцы. Там, за оградой и черными деревьями сада, был истинный Эдем. Обретаясь внутри сего райского вертограда, неблагодарный Митридат не ценил своего счастья, теперь же неземные врата замкнулись, и изгнанник остался наедине с ночью, злым северным ветром, ледяной моросью. Идти некуда, но и стоять нельзя – погибнешь.
Бывший небожитель, гонимый ненастьем, дрожал и всхлипывал, уныло бредя прочь от Эдема медленной стопой.
Глава седьмая
Большие надежды
Это просто буря, сказал себе Николас, протирая глаза. Просто дождь вперемешку со снегом, просто северный ветер, и затянувшейся теплой осени конец.
Приснившееся откровение про хрустальный гроб оказалось на ясную голову совершеннейшим идиотизмом, но утро и в самом деле явило себя помудреней ночного паникерства. Николасу пришла простая и продуктивная мысль, от которой страх и растерянность – нет, исчезнуть не исчезли, но по крайней мере локализовались.
Ты ведь специалист по советам, сказал себе Фандорин. Представь, что к тебе пришел человек с такой вот сложной проблемой. Что бы ты ему присоветовал?
И мозг сразу сбросил балласт эмоций, заработал быстро и деловито.
Во-первых: на милицию, которая не может защитить приговоренного к смерти налогоплательщика, мы надеяться не будем. Разбитной опер с подозрительно дорогим мобильником доверия не вызывает. Спасение утопающих – дело рук самих утопающих. Вот основополагающий принцип российской жизни, который следовало бы включить в конституцию, чтобы не создавать у населения ненужных иллюзий.
Во-вторых: зацепка, по которой тосковал капитан Волков, кажется, все-таки есть.
Откуда мнимый Кузнецов взял адрес фирмы? В объявлении был дан только контактный телефон – не «Страны советов», а главного редактора газеты «Эросс». Алтын пообещала, что сама будет отсекать всех неперспективных, и, хоть кое-кому из «эроссиян» удавалось хитростью или по случайности прорваться через этот кордон, но большинство сумасшедших и извращенцев все же отфильтровывалось еще в редакции. Однако Кузнецов прорвался. Каким образом?
Николас набрал номер мобильного телефона жены.
– Я, – раздался в трубке знакомый хрипловатый голосок.
Сколько раз Фандорин говорил жене, что она разговаривает по телефону совершенно недопустимым образом! Ну что это в самом деле: вместо «алло» или на худой конец «слушаю» – грубое «я», а в ответ на вежливое «добрый день» – по-хамски кургузое «добрый»?
– Ну, как ты там? Как погода в Питере? – начал издалека Николас. – У нас вот с утра гроза.
У Алтын нюх как у спаниеля, поэтому главный вопрос нужно было задать как бы между прочим, не привлекая к нему внимания.
– Короче, Фандорин, – оборвала жена. – Я веду заседание. Что-нибудь с детьми?
– Нет.
– С тобой?
Он вздрогнул. Неужели почувствовала?
– Нет-нет, все отлично, – поспешно уверил ее Николас.
– Чего тогда?
О, несентиментальная правнучка хана Мамая, противница бессодержательных нежностей и милой воркотни! Ни разу Ника не слышал от нее слова «люблю», хотя в том, что любит, непонятно за что, но любит, сомнений не возникало. Если б перестала – только бы он ее и видел, ушла бы и не оглянулась.
– Ну, живее рожай, – поторопила Алтын. Испугавшись, что она по своему обыкновению просто возьмет и отсоединится, Николас зачастил:
– Слушай, ты мне вчера прислала такого классного клиента. Некий Кузнецов, помнишь? Хотел тебя за него поблагодарить.
– Ты что, Фандорин, из скворечника упал? – отрезала Алтын. – Буду я с твоими психами ля-ля разводить. Их Цыца фильтрует.
«Цыцей» она называла свою референтшу Цецилию Абрамовну. Выходит, звонить в Питер не следовало. Мог бы и сообразить, что Алтын сама не станет отвечать на звонки каждого встречного-поперечного, это было бы уж слишком самоотверженно.
Мужчины не умеют меняться так часто и так радикально, как женщины, подумал Фандорин, глядя на попискивавшую частыми гудками трубку. За шесть лет знакомства Алтын сбрасывала кожу и полностью преображалась по меньшей мере четырежды. С началом любовных отношений превратилась из маленького, злобного ежонка в страстную, нежную гурию (эх, вот время-то было, не вернешь). Потом, родив (разумеется, двойню – она никогда не признавала полумер и компромиссов), пополнела и поширела, так что трудно было узнать в ней прежнюю тонкую, подвижную Алтын, превратилась в сильную, красивую и плодовитую самку. Говорила, что главная функция женщины – рожать и воспитывать, что нет на свете никакого дела важнее этого. Ушла из своей прежней газеты – бесповоротно, ничуть не жалея. Когда Никин компаньон, тогда еще не свихнувшийся на божественном, затеял создавать масс-медиальный концерн (было в ту пору у русских олигархов такое хобби) и предложил фандоринской жене возглавить эротический еженедельник, Ника был уверен, что Алтын с негодованием откажется. Она неожиданно согласилась, и он испугался, что ей с этим громоздким, малоприятным делом не справиться.
Справилась, преотлично справилась. И семью от бедности спасла, и инвестора обогатила. «Эросс» оказался единственным жизнеспособным звеном скороспелой и столь же скоро рассыпавшейся масс-медиальной империи. Но Алтын снова переменилась, и опять до неузнаваемости. А когда с женой происходила очередная метаморфоза, в ней менялось все: внешность, комплекция, манера говорить и одеваться, привычки – причем абсолютно ненарочитым, естественным образом.
Что ж, Цыца так Цыца.
Выпить кофе, отвезти детей в сад, потом в редакцию.
Усопший холдинг Никиного благодетеля в период своего расцвета состоял из дециметрового канала «Супер-ТВ», общественно-публицистической «Консервативной газеты» (развернутой на базе районной многотиражки «Юный зюзинец»), гламурного журнала «Трутень» (в прошлом ежемесячника «Трудодень») и досугового еженедельника «Эросс». Последний унаследовал помещение и большую часть штата от отраслевой газеты «Социалистическое атоммашстроение», купленной по дешевке в одном пакете с «Трудоднем» и «Зюзинцем». В ту пору соучредитель «Страны советов», являвшийся по совместительству владельцем множества других фирм и предприятий самого непредсказуемого профиля, загорелся идеей формирования общественного мнения и готов был потратить несколько десятков миллионов на обзаведение необходимым масс-медиальным инструментарием. Но со временем он утратил общественно-политические амбиции, да и эпоха неконтролируемых экспериментов с общественным мнением пошла на убыль, так что компоненты холдинга оказались предоставлены сами себе: можешь – плыви, не можешь – тони.
Как уже было сказано, на плаву остался один «Эросс». Возможно, причина живучести легкомысленного издания состояла в том, что эрос и живучесть – близкие родственники и, более того, вообще невообразимы друг без друга, но скорее всего газету спасла неиссякаемая энергия и волчья хватка шеф-редактора Мамаевой. Именно она придумала название и концепцию: мол, существует некая страна Эроссия, которую населяют особые люди эроссияне, отличающиеся от россиян раскованностью, отсутствием комплексов и жизнелюбием. Алтын была искренне убеждена, что, выпуская свою неприличную газету, не просто добывает деньги, а еще и делает благое дело – развивает в соотечественникахтерпимость и творческое начало. Газета была цветная, шестнадцатиполосная: десять страниц текста и шесть страниц рекламы. Последние в редакции любовно именовались «кормушками», а каждая из содержательных полос была занята своей тематической рубрикой. Кроме уже поминавшейся «Палочки-выручалочки», посвященной мужским интимностям, был ее женский антипод, «Аленький цветочек». В разделе «Я вам пишу» трудились два бесстыжих журналюги, обломки обанкротившейся «Консервативной газеты», которые сочиняли задушевные письма от читателей. Рубрика «Грезы любви» печатала зажигательные фантазии эроссиян (в отличие от задушевных писем, подлинные). Еще в газете были страницы «Спецрепортаж», «Пошалим», «Что делать?» (в смысле, при сексуальных расстройствах), две фотогалереи – «Мистер Эроссиянин» и «Мисс Эроссиянка» и популярнейший скандалодром «А вы слыхали?», где печатались пикантные небылицы из жизни звезд шоу-бизнеса, с которыми еженедельник постоянно судился, засыпаемый исками о клевете (исход процесса, да и сам компромат обговаривались между сторонами заранее).
Николас пришел не вовремя: весь творческий состав редакции сидел на планерке. Там же находилась и референтна, отсутствующего шеф-редактора – стенографировала ход обсуждения. Особенной необходимости в протоколировании не имелось, но старательная Цецилия Абрамовна специально научилась стенографии, чтобы лучше соответствовать своей должности, и теперь стенографировала все подряд. К тому же в отсутствие начальницы заняться ей было нечем, а сидеть без дела она не привыкла.
Заместитель главного редактора приветливо улыбнулся просунувшемуся в дверь Николасу и спросил:
– Меня?
– Нет, мне бы Цецилию Абрамовну. Но ничего, я подожду за дверью, пока вы закончите, – смутился Фандорин и был, конечно же, немедленно усажен за длинный стол. Слава богу, планерка подходила к концу.
Все в редакции знали Нику и приветливо ему заулыбались, только звезда и гордость «Эросса», блистательная Аманда Лав, метнула на него презрительный взгляд и отвернулась. Одинокая волчица, она не состояла в штате и сотрудничала с редакцией исключительно из любви к острым ощущениям, готовя спецрепортажи по всякой секс-экзотике. Аманда славилась не только вдохновенным пером, но еще и невероятной журналистской самоотверженностью – то завербуется госпожой в мазохистский салон, то поедет по просторам страны с шоферами-дальнобойщиками, то вступит в клуб зоофилов. Фандорин знал, что презрительный взгляд роковой женщины был адресован ему как мужу главной редактрисы, с которой у Аманды недавно произошел конфликт. Действуя на свой страх и риск, героиня экстремальной журналистики подготовила сенсационный материал по редкому виду извращения, копрофилии, для чего внедрилась в некий тайный кружок и даже умудрилась сделать там фотографии скрытой камерой, но Алтын статью не пропустила из эстетических соображений. Бедная Аманда, ради искусства подвергшая себя тягчайшим испытаниям, устроила шумный скандал из-за цензурного беспредела и «татарского ига», грозилась уйти в конкурирующие издания «Сладка ягода» или «Будуар», но, конечно, не ушла – там класс не тот и гонорары пожиже.
Однако Аманда была скорее исключением, в редакции преобладали люди тихие и интеллигентные, не первой молодости. Многие из них достались Алтын в наследство от «Социалистического атоммашстроения» и осваивали новую специальность на ходу. Например, ведущий игровой рубрики «Пошалим» Сексуалий Лоханкин (псевдоним, конечно) в прежние времена занимался рационализаторами и новаторами производства, а пожилая девушка Ляля Друян перепрофилировалась из ведущих «Детского уголка» в эксперты по вневагинальным практикам. Как раз ее материал сейчас и обсуждался.
– Игорь Иванович, – говорила Ляля плачущим голосом, обращаясь к заместителю главного редактора. – Никак у меня не складывается с анальным сексом. Я и так пробовала, и этак – не встает, и все тут.
Николас покраснел и покосился на соседей, но те, привычные к производственной терминологии, сидели со скучающим видом, а Игорь Иванович добродушно сказал:
– Не встает в этот номер, поставим в следующий. Там с местом попросторней.
Цецилия Абрамовна поняла ерзанье Фандорина не правильно – успокаивающе показала на часики: потерпите, мол, уже скоро.
Это была ухоженная дама пенсионного возраста или, как говорила она сама, «периода полураспада». Закончив филологический факультет, всю жизнь проработала в «Атоммашстроении» корректором и привыкла относиться к газетному тексту как к набору непонятных слов – были бы правильно написаны. Раньше ей встречались одни мудреные термины, теперь другие, только и всего. Но глаза у Цыцы были уже не те, и Алтын, за суровым обликом которой скрывалось жалостливое сердце, взяла старушку к себе в референтен. А может быть, дело было вовсе не в жалости, а в безошибочном начальническом чутье, потому что ассистентка из Цецилии Абрамовны получилась просто золотая. Будучи женщиной одинокой, домой с работы она не торопилась, отличалась неукоснительной исполнительностью, а на телефонные звонки отвечала, как истинная леди – это придавало «Эроссу» респектабельности и шика. В начальнице Цыца просто души не чаяла, и Алтын отвечала ей взаимностью. Проблемы фандоринского семейства референтша воспринимала как свои собственные, из чего можно было заключить, что Алтын с ней чрезмерно откровенничает, и еще хорошо, если только о детях. Впрочем, к Николасу Цыца благоволила и называла «Никочкой».
– Да, Никочка, как же, – сказала она, когда после планерки они пили в приемной чай. – Вчера «Страной советов» интересовались восемь человек. Сейчас, у меня все застенографировано. – Она надела очки, достала блокнот с каракулями. – Ну, один был явно сумасшедший – лаял в трубку, говорил, что он человек-собака. Потом звонила дама. Пустая особа. Просто скучает, поболтать хочется, а сама пенсионерка – значит, хорошо заплатить не сможет. Алтын Фархатовна велела таким отказывать. Так, мужчине, который не назвался, я посоветовала обратиться к врачу-сексологу. У человека жизненная драма. Семьдесят два года, заслуженный работник культуры, женился на двадцатипятилетней, а здоровье уже не то. Я ему говорю…
– Цецилия Абрамовна, – мягко перебил ее Фандорин. – Расскажите мне, пожалуйста, только про тех, кому вы дали наш адрес. Сколько их было?
– Двое. Один молодой человек, который измучился, не зная, открывать ему счет в евро или оставить долларовый. Я дала ему и ваш адрес, и телефон. Не звонил?
– Нет. Но я вряд ли смог бы ему помочь, я ведь не специалист по валютным рынкам. А второй кто?
– Очень приличный мужчина, в возрасте. Сказал, что у него сложная, просто безвыходная проблема, что помочь ему может только маг, кудесник. Я говорю, Николай Александрович как раз и есть именно маг и кудесник, что берет он дорого, но своих денег стоит. – Цыца горделиво посмотрела на Николаса, ожидая похвалы за коммерческую смекалку. – Еще сказала, что вы работаете только с очень обеспеченными, солидными людьми и мелочами не занимаетесь. Что бизнес у вас процветает, что вы завалены работой и что вы – один из наших главных поставщиков рекламы. Правильно я сделала?
Фандорин содрогнулся.
– Вы ему дали адрес фирмы?
– Конечно, дала, не беспокоитесь. Он сказал, что за деньгами не постоит, если ему помогут. Интеллигентный человек, солидный. Представился честь по чести.
– Кузнецов? Николай Иванович? – безнадежно спросил Николас, вспомнивший-таки имя и отчество «парашютиста».
Цецилия Абрамовна рассмеялась, словно Ника остроумно пошутил.
– Нет, не так романтично.
– А что романтичного в имени «Николай Иванович Кузнецов»? – удивился Ника.
– Ваше поколение совсем не помнит героев войны, – укоризненно покачала сединами Цаца. – Ну как же, легендарный Николай Кузнецов, который убивал фашистских генералов. Помните «Подвиг разведчика»? И еще был очень хороший фильм с Гунаром Цилинским, «Сильные духом». Не смотрели?
Нет, Николас не смотрел этих фильмов, но в груди неприятно похолодело. Ах, как не прав был сэр Александер, что не давал сыну знакомиться с произведениями советской масс-культуры. Такое ощущение, что именно оттуда, из вчерашнего дня России, для Ники малопонятного и таинственного, шипя выползала гробовая змея, чтоб цапнуть его своими смертоносными клыками.
– Вот, – сказала Цецилия Абрамовна. – У меня записано. 10 часов 45 минут. Илья Лазаревич Шапиро.
Николас встрепенулся. Шапиро – фамилия распространенная, но все-таки не Кузнецов! Однако тут же потух. Никакой он не Шапиро. Просто услышал певучие интонации в голосе Цецилии Абрамовны и решил назваться еврейским именем – чтоб расположить к себе.
– А что вы такой печальный? Неужели тоже не появился? Не расстраивайтесь, он обязательно придет. Серьезный человек с серьезной проблемой – это было слышно по голосу.
Поблагодарив, Николас понуро двинулся к выходу. Увы, зацепки не получилось.
Зазвонил телефон.
– Редакция газеты «Эросс». Добрый день, я вас слушаю, – сказала Цаца своим замечательно респектабельным голосом.
Фандорин обернулся, чтобы кивнуть ей на прощанье, и вдруг увидел, как по маленькому дисплею на телефонном аппарате одна за другой пробегают маленькие цифры, складываясь в семизначный номер. Определитель!
О чем референтка разговаривала со звонившим, Николас не слышал – так шумно в ушах запульсировала кровь.
Когда же Цаца со словами «Всего вам наилучшего» положила трубку, он спросил, показывая на аппарат:
– Хорошо работает?
– Превосходно, иногда даже иногородние номера определяет. Понимаете, Никочка, повадились звонить хулиганы. Але, говорят, запишите объявление в газету. И дальше сплошные неприличности, даже матом. Я написала заявление в административно-хозяйственный отдел, чтобы мне поставили аппарат с определителем, и в два счета вычислила голубчиков. Оказались шалопаи-восьмиклассники.
– А заглянуть во вчерашние звонки вы можете?
– Вы хотите сами позвонить Илье Лазаревичу? Зря, по-моему, это будет несолидно. Но сейчас посмотрю, минуточку.
Она потыкала пальцем в какие-то кнопочки.
– Вот. 10.45. Вам видно?
И повернула аппарат, чтобы Нике было удобнее списать номер. Первые цифры 235 – это, кажется, район Ленинского проспекта.
– У вас в компьютере должна быть база данных абонентов Московской телефонной сети, – срывающимся от волнения голосом сказал Фандорин. – Давайте посмотрим, что это за номер.
– Давайте.
Пользование компьютером Цецилия Абрамовна постигла одновременно со стенографией и была рада возможности продемонстрировать свои навыки. Лихо загрузила программу, набила искомый номер, и через несколько секунд на мониторе появился результат: «Шибякин, Иван Ильич. Улица академика Лысенко, д. 5, кв. 36».
– Ну вот, – расстроилась Цаца. – Ничего похожего. Должно быть, определитель ошибся на какую-нибудь одну цифру, это с ним бывает.
– Похоже на то. Но я все же спишу.
Может быть, определитель и в самом деле ошибся. А вдруг нет? Что если это и есть конец ниточки, ухватив за который, можно размотать весь клубок?
Выйдя из редакции, Фандорин сосредоточенно размышлял: сообщать капитану Волкову о своем открытии или нет.
Решил – рано. Лучше сначала наведаться по этому адресу и попытаться выяснить, что за квартира и что за Шибякин. Как он выглядит? Вдруг там жил щуплый мужчина средних лет в мешковатом костюме, с залысинами на висках и голубыми навыкате глазами? Или, может быть, вышеописанного субъекта там видели, знают, могут опознать? Милиция, конечно, тоже способна выполнить эту несложную работу, но вряд ли она проявит столько тщания и расторопности, сколько человек, приговоренный к смерти.
Даже если адрес окажется совершенной пустышкой, отрицательный результат – тоже результат. Предположим, определитель не правильно вычислил какую-нибудь одну цифру. Пускай коллеги капитана Волкова не только проверят связи Ивана Ильича Шибякина, но еще и наведут справки обо всех абонентах, чей номер похож на указанный. Работа, конечно, кропотливая, но не такая уж сложная. Если они, действительно, хотят выловить этих «Неуловимых» – не из-за Николаса Фандорина, конечно, а из-за своих «резонансных» гендиректоров да председателей правления – пускай потрудятся. Ну, а если все же выяснится, что покойный визитер жил в квартире № 36…
Николас почувствовал, как его охватывает чувство, знакомое всякому исследователю истории и сочинителю компьютерных игр, – охотничий азарт; один из самых сильных стимуляторов, известных просвещенному человечеству.
И осадил себя: не увлекайся, не забегай вперед.
* * *
Улица академика Лысенко располагалась на месте дореволюционной Живодерной слободы, в 60-е годы минувшего столетия превратившейся в район фешенебельной советской застройки.
Выйдя из машины перед домом № 5, Фандорин огляделся по сторонам, ежась под холодным ветром, который сдул последние остатки благопристойности с деревьев, и теперь они были совсем голые, как покойники на прозекторском столе. Некстати (а может быть, наоборот, очень кстати) подвернувшаяся метафора несколько сбила в Николасе ажитацию. Это не квест, сказал он себе. Проиграешь – рестарта не будет.
Дом был из тех, которые в социалистические времена считались престижными: четырнадцатиэтажный, светлого кирпича, с большим козырьком над подъездом. Но теперь рядом выросло новорусское шато, с башенками и пузатыми купеческими балюстрадками, точь-в-точь кремовый торт, и бывшие номенклатурные хоромы сразу потускнели, превратились в бедного родственника – даже, пожалуй, не родственника, а голодного Гавроша, заглядывающего в витрину булочной.
Ничего, сказал Ника ложно-ампирному нуворишу. Придет срок, и ты тоже облупишься и сникнешь, потому что новая элита переселится за город, где чистый воздух и можно отгородиться от неблагополучных сограждан забором.
Подъезд дома № 5 был закрыт: Надеясь, что какая-нибудь альцгеймерная старушка записала в уголочке код, Фандорин присел на корточки, стал осматривать исцарапанную дверь. За этим занятием его и застала подошедшая к подъезду матрона с двумя сумками.
– Вы к кому? – спросила она, но не воинственно, а скорее с любопытством – все-таки вид у Николаса был приличный, неворовской.
– В тридцать шестую, – сказал он. – Да вот в подъезд никак не попаду.
Открывать матрона не спешила.
– К Шибякину?
– Да, к Ивану Ильичу, – небрежно кивнул он.
Ответ был правильный. Триумфального писка, какой бывает в квестах, когда переходишь на следующую ступень, не прозвучало, но сезам открылся.
– Что ж он вам код не сказал? – покачала головой аборигенка, вешая одну из сумок на крючок и набирая код. – Как жена умерла, совсем плохой стал, на себя непохож. Отощал, ходит как бомж, глаза полоумные. Спасибо, я сама. (Это в ответ на жест, предлагающий помочь с сумками.) Я под ним живу. Тут он протек на меня, зашла к нему – ужас что такое. Пыль, мусор, тараканы бегают. Бедная Любочка, видела бы она. Так вела дом, такая была аккуратистка. Вы его знакомый?
Услышав про умершую жену, Николас сглотнул. Неужели попадание? Нет, это было бы слишком просто!
– Да, мы с Иваном Ильичом вместе работали, – пробормотал он.
– В «Правде»? Вы тоже журналист?
– Вроде этого.
Шибякин работал в коммунистической газете «Правда»? Все один к одному! Пока поднимались в лифте, соседка не умолкала ни на секунду, но ничего ценного больше не сообщила – сетовала на времена. Жаловалась, что раньше в вестибюле и фикусы были, и стенгазета висела, дежурили вахтеры, а теперь полное безобразие. Уважаемые люди ходят с авоськами, донашивают ондатровые шапки с десятилетним стажем, а половину квартир скупили всякие хачики, заставили двор иномарками.
– Да что двор, – закончила свой плач социалистическая Ярославна, выходя на восьмом. – Что со страной сделали! Взять хоть вашу газету. Разве такой она была?
– Не говорите, – лицемерно вздохнул Фандорин. Сердце у него с каждым мгновением стучало все чаще.
На девятом этаже он долго стоял перед коричневой дверью с приклеенными медными цифрами 3 и 6. Когда-то они, должно быть, смотрелись импозантно, но металл потускнел, покрылся пятнами.
– Это был Найк Борзов, поклявшийся нашим радиослушательницам в вечной любви, – доносился из-за двери разбитной девичий голосок. – А теперь наша реклама…
Под задушевный дуэт, певший про «Мастер Дент, сеть стоматологии», Николас несколько раз нажал на кнопку.
Как и следовало ожидать, никто не откликнулся, только радио перешло на прогноз погоды. Дождь, северный ветер, ночью заморозки.
Ну, собственно, все. Половина работы за шестнадцатый отдел сделана. Теперь вызвать Волкова, пусть приезжает со следователем, понятыми или как там у них это заведено.
Николас подергал ручку – скорее механически, от задумчивости.
В двери что-то щелкнуло, и створка подалась внутрь, как и положено в домах советской постройки. Ника где-то читал, что на сей счет в свое время была издана специальная инструкция НКВД: делать входные двери только открывающимися внутрь, чтоб было легче вышибить при аресте.
У Фандорина возникло явственное ощущение дежавю, будто он уже видел прежде, как с тихим скрипом приоткрывается дверь, словно заманивая в пустую квартиру. Собственно, это и было дежавю. Он столько раз deja vu[7] эту сцену в кино – как человек толкает предположительно запертую дверь, а та вдруг подается, зловеще пискнув петлями. И еще возникло необъяснимое чувство: будто ничего удивительного в этом факте нет, будто дверь и должна была открыться. Удивительным, показалось другое – из щели на полутемную лестничную площадку заструился электрический свет. Это днем-то?
Николас так и застыл, сжимая холодную ручку. Войти не решался, лишь пытался заглянуть в щель. По законам Голливуда, внутри должен обнаружиться труп хозяина, но трупа не было – это он знал точно. То есть, был, но не в квартире 36, а в милицейском морге.
Азарт азартом, но закон нарушать нельзя. Фандорин толкнул дверь еще чуть-чуть. Коридор как коридор, только по полу почему-то разбросаны ботинки. Ладно, нужно звонить Волкову.
Тут лязгнула соседняя дверь, и Николас в панике шмыгнул в осиротевшую квартиру, захлопнув за собой дверь. Поди-ка объясни, кто ты такой и почему стоишь перед приоткрытым входом в чужой дом!
Первым делом, еще не оглядевшись, а лишь заметив выключатель, погасил свет. Прижался к кожаной обивке ухом.
На лестнице зашаркали неторопливые шаги. Остановились – совсем рядом, в каком-нибудь метре. Пронзительно задребезжал дверной звонок, и Фандорин только сейчас понял, какую чудовищную и, может быть, даже непоправимую глупость он совершил.
– Иван Ильич! – позвал раздраженный старческий голос. – Откройте же! Я слышал, как вы хлопнули дверью. Иван Ильич!
Снова звонок – длинный, потом серия коротких.
– Это черт знает что такое! У вас всю ночь орало радио! Какие-то дикие, неандертальские песни! Я все понимаю, сочувствую и так далее, но так тоже нельзя! Иван Ильич!
И тише, сердито:
– Совсем спятил. Хоть психовозку вызывай…
Снова шаги, но удаляющиеся. Гул подъезжающего лифта.
Слава Богу, уехал. Уф!
Нужно было поскорей уносить ноги. Просто выйти, прикрыть дверь и позвонить Волкову. А говорить, что по собственной – дурости влез в квартиру, незачем. Только лишние подозрения навлечешь.
Стоп. А отпечатки пальцев на ручке с внутренней стороны? Брался он за нее или нет, когда захлопнул дверь? Не вспомнить. Если брался, необходимо протереть платком. А вдруг сотрешь какие-нибудь важные отпечатки? Тут, наверное, лучше ничего не трогать.
Лишь теперь вспотевший от напряжения Николас осмотрелся по сторонам и увидел, что в квартире и без него все уже потрогали, да еще как!
Кто-то вывернул содержимое галошницы, побросал на пол верхнюю одежду с вешалки, выпотрошил антресоли.
В комнатах было и того хуже: все перевернуто вверх дном, диван, кресла и стулья распороты, сорваны подоконники, книги свалены грудой, кое-где выломан паркет и даже обои местами содраны. И над всей этой Хиросимой, залитой ярким электрическим светом, ликующе болботал звонкий голосок с характерной московской протяжкой:
– Привет всему прогрессивному человечеству на волне «Отвязного радио»! Слушаем, премся, отмокаем!
Ника нашел приемник под распоротой подушкой, хотел укрутить звук, но опять вспомнил об отпечатках и вместо этого выдернул штепсель из розетки.
Сразу стало легче, и включилась голова.
Обыск был вечером или ночью – во всяком случае, в темное время суток, иначе зачем свет? Один человек не смог бы столь тщательно прочесать немаленькую квартиру – на кухне вон даже все квадратики линолеума отодраны. Вывод номер два: действовала группа. Искавшие не церемонились – знали, что хозяин не придет. Вывод номер три: вероятнее всего, они его и убили.
Радиостанцию тоже выбрали они. Вряд ли господин Шибякин «перся» от такой музыки. Это они включили, чтоб веселей искалось. Вывод номер четыре: люди молодые, явно не коммунистической генерации. Как там пел капитан Волков? «Дело рук красных дьяволят»?
И еще. Радио включили на полную громкость, не опасаясь, что соседи придут скандалить или вызовут милицию. Уходя, не погасили свет и не заперли дверь. Оно конечно, большого смысла заметать следы не было – хозяин убит, труп рано или поздно опознают, но все же такая наглость впечатляла. Эти люди ничего не боятся! Что они тут выискивали? Нашли или нет?
Прошелся по разгромленным комнатам. Поднял фотографию с разбитым стеклом. На ней был вчерашний посетитель, но только гладкий, упитанный, с довольной улыбкой на круглой физиономии. Рядом стояла женщина: мелкие кудряшки перманента, двойной подбородок, массивные золотые серьги. Одним словом, типичная пара хомо советикусов. В прежние годы в европейской толпе таких было видно издалека – по одежде, по настороженно-жадному выражению лиц. Вымерли, как динозавры. Канули в Лету. Вроде и черт бы с ними, скатертью дорожка, а тоже ведь кусок отечественной истории, живые судьбы.
На разбитом телевизоре тарелка со следами гречневой каши. Ника представил одинокого человека в запущенной – квартире, знававшей лучшие времена: как он стоит над плитой, готовя свой убогий завтрак, и не знает, что это последняя трапеза в его жизни.
Из письменного стола торчали вывороченные ящики, пол вокруг был сплошь засыпан старыми квитанциями, коммунальными книжками, еще какими-то бумажками. Груда старых вырезок из «Правды», рядом канцелярская папка с тесемками – видимо, в ней они и хранились. Николас присел на корточки, зашуршал газетной бумагой. Ничего примечательного – статьи и статейки обычного для советской прессы содержания. Из Гаваны, Ханоя, Дамаска, прочих экзотических мест. И всюду подпись: «И.Шибякин, спец. корр.» или «И.Шибякин, соб. корр.». Тут же копия приказа десятилетней давности об увольнении по сокращению штатов.
Так, ладно.
Пакет с надписью «Люба». В нем фотографии той же женщины, в разных возрастах: с косичками, с косой, с распущенными волосами, с бабеттой, с короткой стрижкой, с химическими кудряшками. Свидетельство о браке. Свидетельство о смерти – хм, оказывается, Шибякин вдовеет уже целых полтора года. Выдержка из истории болезни и копия медицинского заключения на нескольких страницах. Еще анализы, акты, рецепты.
Фандорин вздохнул, почтительно положил пакет на стол. Как грустно видеть обрывки чужой жизни – сломанной, незадавшейся.
Выпрямился. Заметил в углу над телевизором полочку. Никак икона?
Подошел – точно. Новодельная литография: суровый Лик Господень и подпись славянской вязью: «Се, Бог наш суд воздает и воздаст. Исайя, 35:4».
Удивился набожности бывшего корреспондента «Правды» только в первый момент. Потом напомнил себе, что нынешние российские коммунисты совсем не похожи на былых большевиков: ни тебе атеизма, ни интернационализма. Графу Уварову и обер-прокурору Победоносцеву они пришлись бы по душе.
Трогательно было еще и то, что лихие люди, разгромившие квартиру, на пол икону не сбросили. На полке, конечно, пошуровали (Фандорину с высоты двухметрового роста было видно потревоженную пыль), но от кощунства воздержались. Что ж, в России нынче и бандиты все сплошь богомольные – на шее крест носят, церквам колокола дарят. Прямо как в Сицилии.
Однако пора было возвращаться в рамки законопослушности.
Николас набрал номер, обозначенный на карточке оперуполномоченного, и после первого же сигнала в трубке раздался голос капитана:
– Аюшки.
Фандорин суть объяснил коротко, не вдаваясь в дедуктивные подробности, – просто сказал, что установил личность убитого и находится в его квартире, где кто-то уже успел побывать с обыском. Куда многословнее были извинения по поводу незаконного вторжения в жилище гражданина Шибякина. Николас даже честно рассказал, как испугался соседа, но Волкова то ли не заинтересовали эти подробности, то ли он в них не поверил. Так или иначе, претензий предъявлять не стал.
– К черту детали, Николай Александрович. Я еще вчера понял, что вы человек серьезный. Оперативно, ничего не скажешь. Как говорится, снимаю шляпу. Диктуйте адрес и телефон, сейчас подскочу. Я мигом.
В ожидании капитана Николас сначала стоял у окна, потом поднял перевернутый стул, сел. Решил больше ничего не трогать и по комнатам не ходить – и так уже насвоевольничал предостаточно…
Шибякина, пусть он и убийца, было жалко. У человека умерла жена, и он свихнулся от горя – такая любовь поневоле вызывала уважение. Он говорил: тяжелая, неизлечимая болезнь. Какая?
Снова взял в руки пакет с надписью «Люба». В нем тоже порылись, но не слишком старательно – похоже, наскоро перелистали бумажки, да и сунули обратно. Любителей «Отвязного радио» история болезни и смерти мадам Шибякиной не заинтересовала, а для Ники после вчерашнего разговора со вдовцом и просмотренных фотографий эта самая Люба стала реальным, почти знакомым человеком.
Рекламка частной клиники «Клятва Гиппократа» с обведенньм фломастером слоганом «Для нас нет неизлечимых болезней!»; вырезанные из газет и журналов объявления знахарей и целительниц – безмолвная хроника постепенного сошествия в ад. Что же с ней все-таки стряслось?
Николас взял мелко исписанные листки, озаглавленные «Посмертный эпикриз Л. П. Шибякиной 1949 г. р.». Пояснительный подзаголовок:
«Составлен по письменному запросу супруга покойной И. И. Шибякина в дополнение к истории болезни.» Ну и почерк у медиков, нарочно что ли их обучают этой вавилонской клинописи, чтобы не прочли непосвященные?
Многих слов расшифровать не мог, а из тех, что разобрал, половины не понял, там сплошь шли специальные термины. Заболевание Л.П.Шибякиной было не из экзотических – лейкоз. Непосредственной причиной смерти, как сообщалось на третьей странице, стала острая сердечно-легочная недостаточность на фоне двухсторонней пневмонии, как следствия крайнего ослабления организма. Однако на этом записи не кончались. Того же цвета шариковой ручкой, вплотную к финальному «летальный исход наступил в 4.30 утра», было приписано: «Девять дней. Люба, где ты? Сорок дней. Люба, почему ты мне не снишься?»
Фандорин вздрогнул, подошел к окну, чтобы на записи падало больше света.
Это был другой почерк, хоть тоже мелкий и корявый – если не вчитываться, казалось, что продолжается текст медицинского заключения. Еще одна история болезни, теперь уже душевной.
Сострадательно вздыхая, Николас читал скорбный поток сознания. Судя по всему, вдовец делал приписки с интервалами, в разные дни, но поначалу дат не ставил – они появились лишь в самом конце.
«Гады жиреют, а тебя нет. Люба, приснись!!! Люба, я больше не могу. Люба, я сумасшедший, я разбил телевизор, там был гад, он снова врал. Люба, Люба, Люба, Люба, Люба, Люба, Люба, Люба (и так четыре строчки подряд). Сегодня год. Весь день ходил, смотрел, видел тебя три раза: в трамвае, потом в машине и в витрине. Почему уехала, почему растаяла? Приснись, умоляю! 9 июня (число подчеркнуто двумя линиями). Спасибо, Люба! Все понял, все сделаю. Мне отмщение и Аз воздам! 13 августа (подчеркнуто тремя линиями). Я не один!!!»
На этом записи кончались.
В общем, все было ясно. Ровно через год после смерти жены бедному Ивану Ильичу наконец приснилась безмерно обожаемая Люба и, подобно тени отца Гамлета, потребовала возмездия – отомстить за нее и прочих жертв обмана «гадам», которые «жиреют». Ничего удивительного, именно к такому сновидению безумец себя подсознательно и готовил. Главная загадка тут в последней фразе. Что означает:
«Я не один!!!»? Очевидно, то, что у мстителя нашелся единомышленник. Или единомышленники. Кто? Это уж пусть выясняют криминалисты, теперь им и карты в руки.
До конца серой казенной страницы, прочерченной линейками, оставалось пустое место, а между тем в сцепленном скрепкой «эпикризе» имелся еще один листок.
Николас заглянул в него, увидел столбик из слов и цифр.
Стал вчитываться – бумага так и затрепетала в его руках.
О, неведомые погромщики, безразличные к чужим болезням и несчастьям, не из-за этого ли списка устроили вы свой варварский и, кажется, безрезультатный обыск?
СУХОЦКИЙ,
Президент АО «Клятва Гиппократа»
Приговор – 9 июня
Вручено – 11 июня
Исполнено —
ЛЕВАНЯН,
Генеральный директор ООО «Играем и выигрываем»
Приговор – 25 июня
Вручено – 28 июня
Исполнено —
КУЦЕНКО,
Директор АО «Фея Мелузина»
Приговор – 6 июля
Вручено – 6 июля
Исполнено —
ЗАЛЬЦМАН,
Генеральный директор ЗАО «Интермедконсалтинг»
Приговор (указ.) 14 августа
Вручено – 15 августа
Исполнено – 16 августа
ШУХОВ,
Председатель совета директоров агентства «Клондайк»
Приговор (корр.) – 22 августа
Вручено – 23 августа
Исполнено —
ЗЯТЬКОВ,
Б. председатель правления «Честного банка»
Приговор (указ.) – 10 сентября
Вручено – 13 сентября
Исполнено – 19 сентября
ЯСТЫКОВ,
Председатель совета директоров АО «ДДА»
Приговор (указ.) – 11 октября
Вручено – 13 октября
Исполнено —
ФАНДОРИН,
Президент фирмы «Страна советов»
Приговор (корр.) – 8 ноября
Вручено —
Исполнено —
Николас в волнении взъерошил волосы. Ну и документ!
Так, так, спокойно. «Клятва Гиппократа» – понятно. Та самая фирма, которая обещала вылечить больную и обманула. Приговор ее руководителю Сухоцкому вынесен на следующий день после того, как Шибякину приснился роковой сон.
Фирма «Играем и выигрываем» известна всем – зомбирует телезрителей настырной рекламой игровых автоматов, сулит баснословные выигрыши. Явное надувательство, об этом и в газетах пишут.
Про «Фею Мелузину» Николас тоже читал и видел рекламы в глянцевых журналах. Это сеть косметических клиник, которые якобы творят истинные чудеса: возвращают женщинам молодость, делают дурнушек хорошенькими, а хорошеньких превращают в ослепительных красавиц – разумеется, за сумасшедшие деньги. Естественно, с точки зрения Шибякина глава этого широко разрекламированного предприятия – явный «гад и обманщик».
Про Зальцмана рассказывал капитан Волков – это бизнесмен, которого взорвали на даче. «Интермедконсалтинг»? Ну понятно, понятно.
«Клондайк» – агентство по трудоустройству за рубежом, обвесило рекламными щитами и баннерами все автострады. Панама? Вполне возможно. В этой сфере предпринимательства аферистов сколько угодно.
Зятьков из «Честного банка». За истребление этого деятеля многие обманутые вкладчики, наверное, поаплодировали бы «мстителям», если б не взорванные в машине дети.
«ДДА» – это круглосуточные аптеки «Добрый доктор Айболит». Сеть развернулась недавно, первый опыт создания в России чего-то вроде американских драгсторов: и аптека и кафетерий. Очень удобно и современно. Чем аптеки-то Шибякину не угодили?
Ну и, наконец, последний фигурант списка, чья судьба занимала Николаса больше всего. Как попал в эту камеру смертников, догадаться нетрудно – спасибо шикарной рекламе в «Эроссе». Что ожидает президента фирмы «Страна советов» дальше, вот в чем вопрос.
Впрочем, при повторном чтении интригующего документа вопросов возникало много. Почему, начиная с четвертого приговора после слова «приговор» появляются скобки, а в них или «указ.», или «корр.»? Что значат эти сокращения? Почему приговоры Сухоцкому, Леваняну и Куценко, по времени самые ранние, не исполнены до сих пор, а Зальцман и Зятьков казнены без промедления? Животрепещущий вопрос: считается ли у «Неуловимых», что Фандорину приговор уже вручен, или нет?
Николас прижался лбом к холодному стеклу, рассеянно глянул вниз и увидел, как у бровки останавливается «жигуленок» с мигалкой.
Милиция! Наконец-то!
Из машины вылез оперуполномоченный Волков. Задрав голову, посмотрел на дом. Что это он один – без экспертов, без фотографа? Странно.
Капитан достал телефон, стал набирать номер.
Ах да, он же не знает кода. Должно быть, звонит сюда, в квартиру.
Фандорин осмотрелся, чтобы найти аппарат, и увидел, что тот валяется на полу, разобранный на части. Умники даже туда залезли, а прочитать бумаги не удосужились.
Нужно было спускаться вниз. Даже если бы телефон и работал, подъездного кода Николас все равно не знал.
Не выпуская из рук драгоценного листка, он вышел на лестницу.
Пока ждал лифта, думал: в списке многое непонятно, но главное – теперь милиция будет знать, на кого идет охота. А значит, будем надеяться, сумеет их защитить.
К двери подъезда они с Волковым подошли почти одновременно, только Николас изнутри, а оперуполномоченный снаружи.
Где-то тут должна была находиться кнопка, открывающая замок. Лампочка не горела, и Фандорин стал шарить ладонью по стене.
Хотел крикнуть: «Сейчас, минутку!»
Не крикнул.
Сквозь тонированное стекло (очевидно, остатки былой номенклатурной роскоши) было видно, как капитан, глянув в маленький блокнотик, уверенно тыкает пальцем в кнопочную панель.
Знает код? Но откуда?! Дверь открылась внутрь, загородив остолбеневшего магистра створкой. Не заметив Фандорина, капитан прошел мимо и легко взбежал по ступенькам к лифту. Окликать его Николас не стал. Подождал, пока лифт уедет, и опрометью выскочил из подъезда.
С места газанул так, что чуть не поперхнулся двигатель.
Хорошие дела! Ай да оперуполномоченный! Раз знал код, то, выходит, и адрес знал. Зачем тогда прикидывался?
Вывод напрашивался нехороший. Уж не заодно ли господин Волков с ночными посетителями квартиры № 36? Не связан ли он с убийцами сумасшедшего Ивана Ильича?
А что, если он вообще никакой не милиционер? Может, он убийца и есть. Потому и приехал сюда один. Чтоб исполнить приговор над предпринимателем Н.А.Фандориным, а?
Но милицейский «жигуленок»? Служебный телефон на карточке?
Вождение автомобиля в городе Москве – отличная психотерапия, лучше любого транквилизатора снимает нервный стресс, вытесняя его другим, менее острым и привычным. Поневоле отвлекаешься от любых, даже самых тревожных мыслей, когда нужно все время вертеть головой, следя не столько за соблюдением правил, сколько за соседними машинами, и автоматически концентрируя внимание на опасных особях – джипах и «мерседесах», имеющих обыкновение перестраиваться из ряда в ряд рывком, без сигналов.
Снова, как каждый день, произошло обыкновенное чудо, маленький триумф счастливых случайностей – Николас доехал до офиса без аварий.
Велел Вале (у которой нынче была жизнь в розовом свете) ни с кем не соединять, заперся в кабинете и положил перед собой похищенный листок.
Поездка по автодорожным джунглям пошла Фандорину на пользу. Вернулась способность спокойно размышлять.
Итак, пока факты, без гипотез.
Первое. Ненависть «Неуловимых мстителей» (глупое название, но пусть пока остается за неимением другого) вызывают две категории предпринимателей: бизнесмены от медицины и поставщики особенно агрессивной и предположительно лживой рекламы.
Второе. 13 августа Шибякин обнаруживает, что он «не один», и сразу же начинаются убийства. Очевидно, его сообщник или сообщники – люди дела и к тому же обладают профессиональными террористическими навыками. Как-то не очень сочетается с инфантильной мотивацией смертных приговоров. «Гад и обманщик»? Детский сад какой-то.
Или психлечебница. Хотя двусмысленный капитан Волков, конечно, прав: в сегодняшней России с оружием и взрывчаткой умеют обращаться многие, и среди них сколько угодно явных и неочевидных психов, жертв афганского и чеченского синдромов.
Наконец, факт третий и главный. Убито шесть человек. Пятеро – жертвы террора: взорванный на даче Зальцман, потом Зятьков с двумя детьми и шофером. Шестой – один из «мстителей», сброшенный кем-то с крыши.
Теперь сформулируем самые существенные вопросы, возникающие в связи с вышеизложенным, и попробуем найти ответ на каждый.
Существенных вопросов обнаруживается ровным счетом три.
Первый – личный. Успел ли Шибякин известить своего сообщника (или сообщников) о приговоре, вынесенном владельцу «Страны советов»? Не станем скрывать, что этот вопрос из трех занимает нас больше всего.
Вопрос второй, детективный. Кто убил Шибякина и какую роль в этой истории играет Волков?
Вопрос третий, гуманитарный. Как предупредить остальных приговоренных об угрожающей им опасности, если милиции доверять нельзя?
Ах, какая замечательная, духоподъемная штука – системный подход! Любая головоломная ситуация, если разобрать ее на компоненты, оказывается не такой уж сложной и вполне разрешимой, так что не врет реклама «Страны советов». Зря, господа мстители, вы включили Николаса Фандорина в число «гадов и обманщиков»!
Постойте, постойте. Но ведь, уходя, Шибякин сказал: «Суд удаляется на совещание»! Не значит ли это, что утверждение приговора было отложено? А обсуждения состояться не могло, потому что вскоре после отбытия из офиса 13-а «судья» на себе проверил, с каким ускорением движется к земле свободно падающее тело.
От неимоверного облегчения, знакомого, вероятно, лишь тем немногим людям, кто был приговорен к смерти, а потом помилован, Николас даже замурлыкал оптимистичную песню с компакт-диска «Хиты советской эстрады»: «Я люблю тебя, жизнь, что само по себе и не ново». И сразу вспомнил про Достоевского – как тому заменили расстрел каторжными работами, и он в сыром каземате Алексеевского равелина громко распевал от счастья.
Теперь и про детективную составляющую головоломки думать стало легче. Точного ответа, конечно, не вычислишь – слишком мало фактов, но более или менее правдоподобную гипотезу вывести можно. Например, такую. Кто-то из получивших приговор (Зятьков, Зальцман и сам Николас исключаются, стало быть один из пятерых остальных), вопреки предположениям капитана Волкова, отнесся к этой бумажке серьезно и принял меры предосторожности. Этот «кто-то» не только гад и обманщик, но еще и криминальный тип, который привык себя защищать. Провел собственное расследование, каким-то образом вычислил Шибякина и рассчитался с ним по-своему. Очень вероятно, что в поисках ему помогал капитан Волков, член оперативно-следственной группы по делу «Неуловимых мстителей». По нынешним временам ничего экзотического в сотрудничестве милиционера с бандитами, увы, нет. Впрочем, чума на них на всех. Пусть разбираются в своих делишках сами.
И последний вопрос, гуманитарный. Нужно известить пятерых приговоренных об угрожающей им опасности. Если дедуктивная гипотеза верна, один из них и так это знает, ну а остальные?
* * *
А вот теперь, когда вопросы сформулированы и на каждый нашелся ответ, можно было действовать.
Первым делом Николас позвонил оперуполномоченному. Сухо извинился, что не смог дождаться – возникло срочное дело. Волков держался гораздо уважительней, чем вчера. Похоже, быстрота, с которой глава фирмы «Страна советов» установил личность убитого, произвела на капитана сильное впечатление. На «ты» переходить не пытался, лишних вопросов не задавал и даже поблагодарил за помощь следствию, лицемер. Никакой он, разумеется, не киллер, а просто нечист на руку. Из-за таких, как он, милиционеров и обзывают «мусорами» – еще со времен МУСа, Московского Уголовного Сыска.
Затем Фандорин позвал Валю и велел ей узнать адреса компаний «Клятва Гиппократа», «Играем и выигрываем», «Фея Мелузина», «Клондайк» и «Добрый доктор Айболит». На это понадобилось десять минут, в течение которых расторопная Валентина успела заодно добыть номера телефонов и факсов руководства.
– Только с «Клятвой Гиппократа» абзац, – сообщила она Нике, поправляя кожаный ремешок на лбу (Валя сегодня была в обличье индейской скво: две косички, расшитая бусами куртка, замшевые рейтузы с бахромой, ручной работы мокасины). – Лавочку прикрыли. Их вождь отъехал за большую воду.
– Убит?! – ахнул Фандорин, зная, что на сленге глагол «отъехать» означает «умереть».
– Да нет, реально отъехал. Кинул всех и нажал на искейп. Еще летом. То ли в Америке колбасится, то ли на Багамах.
Уж не приговора ли напугался, подумал Николас. Или, может быть, господину Сухоцкому просто повезло: вовремя сбежал и тем спас себе жизнь.
Остальным четверым Фандорин написал письмо следующего содержания:
«Уважаемый г-н (Леванян, Куценко, Шухов, Ястыков),
(Такого-то числа) Вы получили странный документ, в котором неизвестные лица объявляли Вам смертный приговор. Скорее всего Вы отнеслись к этой бумажке как к чьей-то глупой шутке. Но, смею Вас уверить, эти люди не шутят. Двое предпринимателей,которым были присланы аналогичные извещения, уже убиты. За подтверждением можете обратиться в 16 отдел Московского уголовного розыска. И в любом случае настоятельно советую: примите самые серьезные меры безопасности.
Прошу извинить за то, что не подписываюсь».
Вовсе ни к чему, чтобы эти господа бросились в «Страну советов» за разъяснениями. Недаром покойный Шибякин квалифицировал их как «гадов и обманщиков». Еще, не дай Бог, вообразят, что Николас Фандорин занимается вымогательством. К тому же, не будем забывать, один из них, кажется, без большого пиетета относится к неприкосновенности чужих жизней и жилищ.
Поручил Вале отправить письма по факсу, предварительно убрав из установок аппарата номер отправителя и лого «Strana Sovetov».
– Шеф, – сказала ассистентка, исполнив задание – единственное за весь рабочий день. – Что это у вас глаза такие диззи, будто вы в нирване? Я тоже туда хочу. Пригласили бы офис-леди куда-нибудь оттянуться. Нет, вирклих. Есть суперный ресторан-клуб, «Холестерин». Полный фьюжн, вам понравится. А на афтерпарти можно упасть в «Крысолова». Вы же свободный человек – МэМэ ваша в Ленинбурге.
– Не смей называть мою жену МэМэ, – в который уже раз – сказал Фандорин. «МэМэ» было аббревиатурой от «мадам Мамаева», а что такое «полный фьюжн», он понятия не имел.
Но настроение после отмены приглашения на казнь было приподнятое и слегка истеричное. Оттянуться так оттянуться, почему бы и нет? Все равно сегодня на камер-секретаре сосредоточиться уже не удастся.
Договорились встретиться в одиннадцать – после того, как зверята, проглотив вечернюю сказку, уснут, – и оба стали звонить: Валя в «Холестерин», заказывать столик, а Ника – бэйбиситтеру Лидии Петровне, чтоб пришла ночевать.
Потом окрыленная Валя отправилась домой прихорашиваться, а Фандорин еще некоторое время оставался в офисе, расхаживая по кабинету и убеждая себя, что все утряслось, что хаос лишь обдул ему лицо своим жарким дыханием, но не испепелил и даже не обжег. Пронесло, жизнь вернулась в нормальное русло.
Может, конечно, все было совсем не так, но что еще он мог предпринять? Делай, что должно, а там будь, что будет.
Нельзя ведь каждую секунду жизни трястись, что с тобой может произойти беда: упадет кирпич, или за рулем встречной машины уснет водитель, или в кафе, куда ты вошел выпить чашку эспрессо, взорвется портфель с взрывчаткой. Когда-нибудь беда непременно произойдет, никуда от нее не денешься. Ну, не портфель с взрывчаткой, так опухоль или тромб (неизвестно еще, что хуже), но тут уж одно из двух: или трястись, или жить. Иди своей дорогой и надейся, что она еще не скоро заведет тебя в разинутую пасть Несчастья.
Буду надеяться, решил Ника. Очень-очень надеяться на то, что приговор не утвержден и не попал к исполнителю.
И еще на то, что остальные приговоренные отнесутся к предупреждению всерьез.
Перед уходом он по привычке подошел к окну и посмотрел на вечерний город. Огни, блестящие от дождя крыши, близорукий глаз луны, светящийся сквозь туман.
Когда мир так спокоен и мудр, кажется, что и бояться нечего. Подумаешь, смерть. Если повезет, она будет быстрой и не очень страшной. Что такое хэппи-энд в сказке про любовь? Они жили долго и счастливо и умерли в один день. Так может, расфилософствовался Николас, такая смерть и есть подлинное, окончательное счастье? Будем шагать по небу, взявшись за руки, к источнику этого безмятежного света, чтобы вот так же уплывал вверх вечерний туман, и широкие просторы, залитые спокойным светом луны, расстилались перед нами, не омраченные тенью новой разлуки.
Глава восьмая
Преступления любви, или Безумства страстей
Но небо было темным и беспощадным, а луна затаилась за рыхлыми тучами, будто не желая манить изгнанника тщетной надеждой на спасение, и укрыться от неистовства слепой стихии было негде.
Замерзающему Митридату оставалось прибегнуть к самому последнему средству мужественного рассудка – к философии. Сколь стремительно произошло падение из заоблачных высот, от самого подножия престола, в темную и хладную бездну, подивился он вчуже. Хотя чему ж удивляться? И из физики известно: тело поднимается вверх куда трудней и медленней, нежели падает вниз. Нет ничего естественней падения, которое есть стремленье припасть к груди матери-земли. И гибель, уготованная каждому, тоже падение. Но такое, которое, с точки зрения религии, обращается взлетом.
Мамочки, как же холодно!
На площади горело несколько костров, вокруг которых теснились кучера и лакеи, дожидавшиеся господ. Митя кинулся было к ближайшему источнику тепла, но, услышав грубый хохот челяди, замер. Чем неделикатнее у человека душа и приниженней положение, тем черствее и немилосердней он к ближним. Прогонят, опять прогонят! Еще одно такое испытание, и можно навсегда лишиться любви и решпекта к человеческому роду, а для чего тогда жить? Лучше уж закоченеть под ветром и снегом!
Тем более что коченеть вовсе необязательно.
Подкрепленный философией разум очнулся и явил-таки свою чудодейственную силу.
Вон сколько на площади карет. Забраться в какую-нибудь, чтоб слуги не видели, да и дождаться разъезда. А там уж как повезет. Чья бы ни оказалась карета, с ее владельцем, благородным дворянином, объясниться будет проще, чем с плебеем. Довольно сказать по-французски: «Умоляю, выслушайте меня!» – и уже будет ясно, что маленький оборвыш не обычный попрошайка.
Митя нырнул в проход меж двумя длинными шеренгами экипажей, выбирая себе убежище. Лошади стояли, позвякивая сбруей, хрупали овсом из подвешенных к мордам торб, зима им была нипочем. Подумалось: насколько же человек по своей физической натуре ниже и несовершенней скотов, коими мы помыкаем и коих презираем.
Наконец выбрал щегольскую семистекольную карету с княжеской короной на дверце. Может, кто-нибудь из ближнего государынина круга? Тогда, вполне возможно, что и Митридата видел.
Уже залез на ступеньку, потянул дверцу и вдруг увидел, что в большом дормезе, стоявшем по соседству, из трубы вьется белый дымок. Зимний экипаж, с обогревом! Вот куда бы забиться!
Высунулся из-за конского крупа, посмотрел на костер, до которого было не более десяти шагов. Ничего, там светло, а тут темень, не заметят.
Перебежал к дормезу. Встал на подножку, осторожно заглянул внутрь – не греется ли кучер.
В карете было пусто – должно быть, слугам сидеть внутри не дозволялось, а может, у костра в компании веселей.
Секунда – и Митя оказался внутри, в блаженном тепле.
Там было темно и тихо, в печке постреливали уголья, окна до половины запотели. О, сколь немного нужно, чтобы бытие из несчастья обратилось блаженством! Всего-то прижаться озябшим телом к горячему чугунному боку, и боле ничего, совсем ничего.
Митя обнял печку обеими руками, поджал ноги в сырых лаптях, накрылся с головой лежавшим на сиденье меховым одеялом и уже ни о чем не думал, просто наслаждался сухостью и теплом.
* * *
Проснулся он от звонкого голоса, крикнувшего:
– Скорей! Гони!
В первое мгновение не понял, отчего это мир качается. Потом услышал скрежет полозьев по присыпанным снегом булыжникам и вспомнил: дормез.
С трепетом приподнял край одеяла. На переднем сиденье кто-то был. В темноте не разглядеть, кто, но слышалось частое взволнованное дыхание.
Вот седок выпрямился, и на сером фоне переднего окошка обрисовался капор с лентами. Значит, женщина. Это хорошо, ибо прекрасный пол милосердней мужского и менее склонен к скоропалительному насилию – например, к тому, чтобы без лишних разговоров выкинуть незваного гостя вон.
Однако же крепок был сон! Митя не слышал, ни как карету подгоняли к подъезду, ни как садилась владелица.
Та вдруг дернулась, застучала перстнем в стекло. Громко крикнула:
– Не на Морскую! Домой нельзя!
Голос молодой.
Видно, кучер не расслышал, потому что дама щелкнула задвижкой, приоткрыла окно и сквозь завывание ветра повторила:
– Не домой! На Московский тракт гони!
Опустила окно, пробормотала:
– Господи, Твоя воля, спаси и сохрани…
Не иначе что-то у ней стряслось. Вон как вздыхает, даже всхлипывает. Хорошо это или нет? Скорей, плохо. Когда у тебя что-то болит, не до сострадания к чужим бедам.
Жалко, не видно, какое у нее лицо, злое или доброе.
Он терзался сомнением – объявить себя или подождать, пока хозяйка кареты немножко успокоится. Она же все не успокаивалась, шептала что-то тревожное, ерзала.
Внезапно порывисто поднялась, встала коленом на заднее сиденье, в двух вершках от Мити, и сдернула с него мех.
Он уж приготовился воскликнуть: «Ayez pitie, madame![8]» – но она, оказывается, его не видела.
Подергала задвижку задней рамы, открыла, стала совать одеяло в окно.
– Дорога будет дальняя. Нате вот, укройтесь.
Откликнулись два голоса, мужские:
– Благодарствуйте, барыня.
– Еще бы водочки для сугреву.
Дама пообещала:
– На первой станции получите.
Митя времени не терял. Пока она вьюгу перекрикивала, тихонько соскользнул на пол, забился под сиденье. Известно: когда не знаешь, какое принять решение, выжди.
Хлопнула рама, пружины над Митиной головой заскрипели – женщина решила устроиться сзади. И правильно. Если далеко ехать, сзади лучше, не то укачает.
Чиркнул кремень, звякнуло стекло, по полу закачались тени. Это она подпотолочный фонарь зажгла.
Перед носом у него стояли две ноги в белых туфельках. Левый башмачок уперся в твоего собрата, скинул его на пол, высвободившаяся нога в шелковом чулке таким же манером расправилась с левым, и туфельки осиротели, остались сами по себе – дама забралась на сиденье с ногами.
Один башмачок отлетел к Мите, в его жесткое, пыльное убежище, и лежал прямо перед глазами, посверкивая золотым каблучком, – гость из иного мира, где царствуют красота и изящество.
Тряска кончилась, возок заскользил ровно, будто лодочка по воде. Это кончилась мощеная дорога, догадался Митя. Скоро и городу конец.
Куда едем-то? Сказала, «не домой, на Московский тракт». Дача у нее там, что ли, по Московскому тракту, или имение?
Сверху доносилось пошмыгивание и короткие судорожные вдохи. Плачет.
По временам дама начинала причитать, но тихонько, слышно было только отдельные слова: «Некому, совсем некому… Что же это, Господи… Как бы не так» – и прочее подобное, невнятного смысла.
Поплакав вволю, высморкалась, пробормотала:
– Зябко-то как.
Что правда то правда. Без мехового одеяла и на отдалении от печки Митя тоже подмерз.
Снова спустились ноги в шелковых чулках, маленькие, с точеными щиколотками. Левая сразу нырнула в туфельку, правая пошарила по полу – не нашла. Тогда спустилась полная рука, полезла под скамью, на пухлом пальчике блеснул перстень.
А ведь было это уже, было. Точно так же жался Митя к пыльной стенке, и тянулась к нему рука, но тогда было ох как страшно, а сейчас ничего, пустяки. И пришло Митридату на ум философское суждение, хоть записывай на пользу потомству: умный человек не пугается одного и того же дважды.
Он подпихнул беглый башмачок навстречу руке, но вышел казус – та как раз и сама проявила решительность, сунулась под сиденье глубже. Ну и наткнулась на Митины пальцы.
Дальше ясно: визг, крик.
И ноги, и рука из Митиного обзора исчезли.
Надо было поспешать, пока она своих запятных не кликнула.
Закряхтев, он выполз из укрытия, поднялся на четвереньки. Уж и фраза была готова, весьма разумная и учтивая: «Сударыня, не трепещите – воззрите, сколь я мал. Я сам вас трепещу и уповаю единственно на ваше милосердие».
А только застряли слова в горле. На сиденье, подобрав ноги, прижав к груди руки, вытаращив и без того огромные глаза, сидела Павлина Аникитишна Хавронская – та самая особа, из-за которой, если восстановить логическую цепь, и начались все Митины злосчастья.
Вблизи она оказалась еще красивей, хотя, казалось бы, красивей уж и некуда. Но только вот так, в упор, можно было увидеть голубую жилку на шее, персиковый пушок на щеках и славную родинку повыше розовой губки.
Узрев перед собой весьма небольшого мальчишечку, графиня кричать сразу перестала.
– Это ты там сидел? – спросила она дрожащим голосом. – Или там еще кто?
Дар слова, вспугнутый неожиданностью, еще не вернулся к Митридату, и он лишь помотал головой.
– Да ты совсем малютка, – сказала прекрасная Павлина Аникитишна, окончательно успокоившись. – Ты как туда попал?
Ответить на этот вопрос коротко не представлялось возможным, и Митя заколебался: с чего уместней начать?
– Маленький какой. Говорить-то умеешь?
Он кивнул, подумав: наверное, лучше вначале объяснить про наряд мужичка-лесовичка.
– Деточка, малявочка, глазоньки-то какие ясные. А ну не бойся, тетенька добрая, не обидит. Кой тебе годик, знаешь? А звать тебя как? Ну уж это-то знаешь, вон какие мы больсие. Больсие-пребольсие. Замерз? Иди сюда, иди.
Женщина она, похоже, и вправду была добрая, жалостливая. Погладила Митридата по голове, обняла, в лоб поцеловала.
Будучи прижат к упругой, теплой груди, он вдруг подумал: а ведь если б я ей стал по-взрослому говорить, она бы меня этак вот голубить не стала.
И явилось Мите в сей момент озарение.
Отчего все его беды, отчего несчастья? Оттого что разумен и учен не по годам, затеял рядиться со взрослыми по их взрослым правилам. Если б не умничал, проживал в соответствии со своими летами, то обретался бы ныне в отчем доме и – горя б не знал. Какой из сего вывод? А такой, почтенные господа, что неразумным дитятей быть проще, выгодней и намного безопаснее.
И когда графиня повторила свой вопрос:
– Ну, как нас зовут? Припомнил?
Он сказал, нарочно присюсюкивая по-младенчески:
– Митюса.
Был вознагражден новыми поцелуями.
– Вот молодец, вот умничка! А годик нам какой?
Решил один убавить, для верности. Показал растопыренную пятерню.
– Пять годочков? – восхитилась красавица. – Ай, какие мы больсюсие! И все-то мы знаем! А тятенька-маменька где?
С ответом на этом вопрос было труднее. Митя наморщил лоб, соображая, как лучше сказать.
Павлина Аникитишна соболезнующе вздохнула:
– Ишь, лобик насупил. Бедненький сиротинушка. А с кем жил? С бабусенькой?
Митя кивнул.
– Где ж она, твоя бабусенька?
Сказать, что ли: «В Зимнем дворце», засомневался Митя.
Не стоит. Во-первых, не поверит. А во-вторых, сейчас, пожалуй, чем далее от Зимнего дворца, тем здоровее.
Госпожа Хавронская – женщина добросердечная, малютку на мороз не выгонит. Переждать бы у нее хоть малое время, собраться с мыслями.
Она опять истолковала его молчание по-своему:
– Ой, померла, что ли? Рыбанька мой сладенький. – И на Митину макушку, где белая прядка, упала большая слеза. Хорошо графиня в полумраке седины не приметила, а то вовсе бы разрыдалась от сострадательности сердца.
– У тебя есть кто-нибудь, Митюшенька? – спросила Павлина Аникитишна пригорюнясь.
Он помотал головой.
– И у меня никого, – грустно сказала она. – Это ничего. Сначала трудно, но после обвыкаешься. А ты не горюй, я тебя с собой возьму.
– Куда?
– В Москву. Поедешь?
Не может быть! Какая небывалая, невероятная удача! Попасть в Москву, а оттуда домой, к папеньке и маменьке! Воистину то был перст судьбы, которой наконец прискучили гонения на маленького Митридата, и она решила объявить ему полное помилование.
– Не знаешь, что такое Москва? Это большой-пребольшой город, еще больше Петербурга. И лучше. Там люди проще, добрее. Снегу много, все на санках ездят, с ледяных горок катаются. Поедешь со мной в Москву?
– Поеду.
– «Поеду», – повторила красавица тоненьким голоском и ласково улыбнулась. – Вот и славно. У меня там дядя живет. А вместе ехать много веселей. – Тут она вздохнула, куда как невесело. – Я, Митенька, наскоро собралась. Можно сказать, вовсе не собиралась. Еду в чем на балу была.
Он увидел, что так оно и есть. Под распахнутой собольей шубой белело маскарадное платье, а из-под капора свисали длинные русалочьи волосы, в которых все еще зеленели кувшинки.
– Зачем насколо? – осторожно поинтересовался Митридат. – А взять валенотьки, иглуськи?
– «Игрушки», – грустно усмехнулась она. – Тут, сладенький мой, самой бы игрушкой не стать. – И прибавила уж не Мите, а себе. – Ничего, Платон Александрович, милости прошу. Пожалуйте, гостьюшка дорогой. Птичка улетела. И шпионам вашим невдомек, куда.
Так-так. Из сей реплики можно было заключить, что светлейший князь и без Митридата нашел средство сообщить предмету обожания о своем плане явиться к ней нынче же ночью вопреки любым стенам и замкам. Вот Хавронская и решила бежать прямо с маскарада, даже не заехала домой, где у Фаворита наверняка подкупленные соглядатаи.
– Ничего. – Павлина Аникитишна усадила Митю рядом, обняла за плечо. – Покатимся с тобой, как Колобок. Через поля, через леса. Никто нас не догонит. Знаешь сказку про Колобка? Нет? Ну, слушай.
Что ж, от такой богини можно было и повесть про Колобка стерпеть.
* * *
Мчали без остановки полночи, до самой Любани. Митя послушал и про Колобка, и про Серого Волка, и про Бову-королевича. Под ласковый, неспешный голос рассказчицы отлично размышлялось. О превратностях судьбы и о том, насколько женщины лучше мужчин.
Голову он положил на мягкие графинины колени, шелковые пальцы перебирали ему волосы. Подумалось с отрадным злорадством: князь Руров поди тоже хотел бы этак понежиться, никаких денег бы не пожалел, а только кукиш ему, хоть он и всемогущий Фаворит.
На почтовой станции в дворянский нумер осовевшего Митю снес на руках лакей Левонтий. Потом Левонтий с другим лакеем, Фомой, и кучером Тоуко пошли отогреваться водкой, а Митя помог графине раздеться (горничной-то у нее не было). Она его тоже раздела, и они, крепко обнявшись, проспали до рассвета на скрипучей кровати. Хоть ложе было жестким, а минувший день ужасным, сон Митридату приснился хороший, про Золотой Век. Будто бы наука овладела искусством сотворения полноценного гомункула и надобность в грубой половине человечества отпала. Мужчины все повывелись, и по зеленым лугам бродят украшенные венками женщины и девы в белых хитонах. Нет более ни войн, ни разбоя, ни мордобития. К женщинам ластятся лани и жирафы, ибо никто на диких зверей не охотится, а коровы смотрят без грусти, потому что никто их в бойнях не режет. Известно ведь, что женщины не большие любительницы мяса, им милей овощи, травы, плоды.
Утром Павлина усадила Митю на малый чугунок и сама присела рядом, на чугунок побольше. Залившись краской, Митридат отвернулся и от смущения не смог откликнуться на зов природы. Графиня же звонко журчала, одновременно успевая вычесывать из волос остатние кувшинки, глядеться в зеркальце и приговаривать:
– Ничего, ничего, утро вечера мудреней. Что ночью страх, то утром прах. Ой, бледна-то, бледна! Ужас!
И ничего она была не бледна, свежей свежего. Просто свет из окна лился еще ранний, серый.
Настроение у Павлины нынче было не в пример лучше вчерашнего. Одевая Митю, она напевала по-французски, щекотала его за бока, смеялась. Но потом, когда он чесал ей волосы и помогал уложить их в обильный пук, графиня вдруг петь перестала, и он увидел в зеркале, что глаза у нее мокрые и часто-часто мигают. Что случилось? Про Зурова вспомнила?
Нет, не то.
Хавронская порывисто обернулась, обхватила Митю, прижала к груди. Всхлипнула:
– Пять годочков. У меня мог бы быть такой сыночка…
И давай носом шмыгать. Удивительные все-таки существа женщины!
Перед тем как ехать дальше, отправились в лавку для путешествующих, экипироваться. Себе Павлина купила только полдюжины сорочек и бутылочку кельнской воды, а Митю утеплила как следует: и тулупчик, и валенки, и собачьи варежки. На голову ему достался девчонский пуховый платок. Митя как мог являл протест на своем скудном младенческом наречии, хотел баранью шапку, но графиня была непреклонна. Сказала: «В этой шапке мильон блох. Потерпи, солнышко. В Москве я тебя как куколку одену».
Нарядила и слуг. Кроме теплой одежды купила им оружие от разбойников: Левонтию и Фоме по сабле, чухонцу-кучеру ружье. Понравился ей английский дорожный пистолет – маленький, с инкрустированной рукояткой, тоже купила.
– Ну вот, – сказала, – Митюнечка. Видишь, какие мы с тобой вояки? Теперь нам никто не страшен.
Отдохнувшая шестерка лошадей дружно затопотала по подмерзшей за ночь дороге, и дормез, попыхивая дымом из трубы, покатил на юго-восток.
Позавтракали на ходу, пирожками и подогретым на печке молоком. Мите все не давали покоя утренние слезы его прекрасной покровительницы. Помнится, государыня сказала ей: «Пять лет вдовствуешь». Что же случилось с ее супругом и что он был такое?
– Пася, – осторожно начал Митридат (это она так велела ее называть – просто «Паша», по-детскому выходило «Пася»), – а де твой дядя?
В смысле, где твой муж. Но она поняла не так.
– Мой дядя в Москве, он там губернатор. Губернатор – это такой важный-преважный человек, которого все-все должны слушаться.
Ладно, попробуем в лоб.
– Пася, а у тебя муз есть?
Спросил и перепугался. Не слишком ли для пятилетнего недоумка?
Ничего, она только засмеялась.
– Ух, какой галант. Жениться на мне хочешь? Вот вырастешь, поженимся. – И погрустнела. – Как раз и я к тому времени сердцем оттаю.
Тут она замолчала и молчала долго, глядя в окошко на белые поля и черные деревья. Митя решил не донимать ее расспросами, даже успел задуматься о другом. Что если на зимнее время тракт между Москвой и Петербургом водой заливать? Ну, пускай не весь, а только по краю. Тогда кто захочет, сможет путешествовать на коньках с замечательной скоростью, простотой и дешевизной. Грузы же – те везти по-обычному, на лошадях. Или того лучше: положить гладкий железный либо медный лист, и тогда по нему можно гонять в любое время года безо всякой тряски. А если не лист, который выйдет больно дорог, а просто…
Но додумать интересную мысль до конца не успел, потому что Павлина вдруг заговорила снова. Это уж далеко за полдень было, когда Чудово проехали.
– Вот я тебе, Митюнечка, давеча сказки рассказывала. Помнишь?
Он кивнул.
– Хочешь еще одну расскажу?
Законы учтивости требовали ответить утвердительно.
– Хотю.
– Ну, слушай. Жила-была Марья-царевна… Ну, царевна не царевна, а боярышня. (Это она, кажется, про себя, догадался Митя и стал слушать внимательно.) Жила она с батюшкой, матушки у нее сызмальства не было. Да и батюшку видала она нечасто – он все воевал, плавал по морям, бился с Чудой Юдой-Рыбой Кит, чтоб не притесняла хрестьянские народы. (Значит, отец ее был моряк и сражался с турками. Так-так.) И вот в один прекрасный, а верней сказать, ужасный… Ну, то есть это она тогда решила, что ужасный, а потом-то оказалось… Хотя что ж, и ужасный, конечно… – Павлина Аникитишна здесь сама запуталась, какой это был день, прекрасный или ужасный, распутаться не смогла и махнула рукой, стала дальше рассказывать. – В общем, однажды прискакал к ней в терем витязь, старый товарищ ее батюшки, и говорит: «Плачь, красна-девица, помер твой родитель, велел тебе долго жить и счастливой быть, а перед смертью вверил тебя моей заботе, чтоб никому тебя в обиду не давал и хорошего жениха тебе нашел». (Ага, это отец перед смертью своего боевого друга ей в опекуны назначил. Что ж, обычное дело.) Поплакала она, конечно, поубивалась, да делать нечего, стала дальше жить, а витязь этот до поры с ней остался. Очень он ей сначала не понравился. Сухой, тощий, нос крючком – прямо Кащей Бессмертный, так она его про себя называла. Он тоже немало поплавал по морям, всякого на свете навидался, в разных землях со своими кораблями побывал. (Не «кораблем» – «кораблями». Стало быть, не простой офицер, а адмирал.) Как начнет рассказывать – заслушаешься. Понемножку привыкла она к Кащею, перестала его бояться, подружилась с ним. И когда он ей руку и сердце предложил – ну, это так говорят, если кто на девице пожениться захочет – она подумала: что ж, человек он добрый, умный, с царским семейством в родстве, и батюшка его любил. Лучше, чем с молодым дурачком венчаться, который еще не перебесился. Ну и согласилась. (Вот почему царица ее «свойственницей» называла – графиня Хавронская она по мужу, а Хавронские, всякий знает, императорскому дому родня.) И не пожалела. Жила, как при покойном батюшке, даже краше, потому что Кащей ее еще больше баловал, ничего для нее не жалел. Старые мужчины, они на любовь умнее молодых и знают, как женскому сердцу угодить. Ты для него разом и жена, и дочка, чем плохо? Только вот матерью стать Марья-царевна не поспела… Уплыл Кащей воевать в холодные моря, угодил в ужасную бурю и сгинул вместе с кораблем. Она его долго ждала, думала вернется, ведь он же бессмертный. Да, видно, переломилась иголка, не стало Кащея…
Графиня тяжко завздыхала, а Митя тем временем прикинул: вдовствует она пять лет; тогда две войны было, с турками и со шведами, но раз «холодные моря», значит, адмирал Хавронский действовал против флота короля Густава III, там и голову сложил. Ясно.
– Жалела себя Марья – страсть. Думала, ах я несчастная, и баба я не баба, и девка не девка. Одна-одинешенька, прислониться не к кому. А потом, как подросла и умнее стала, рассудила: зачем прислоняться-то? Слава Богу, не бедна, не больна, умом не скудна. Ну их, мужчин, вовсе. От них одна докука да слезы. Поглядишь вокруг – один над женой тиранствует, другой на нее вовсе не глядит. А случится чудо, попадется непропащий человек, кого полюбить можно, так беспременно пойдет воевать и сгинет там, разобьет тебе бедное сердце. Нет, право, одной куда веселей. – Павлина улыбнулась и потрепала Мите волосы. – Ишь, глазыньками хлопает, соображает. Что, скучна сказка? Я тебе сейчас другую какую-нибудь расскажу. Про Иван-царевича хочешь?
Но сказку про Иван-царевича Мите услышать было не суждено, потому что в этот миг раздался отчаянный стук в заднее стекло. Лакей Левонтий кричал что-то, пуча испуганные глаза. Сначала было не разобрать – карета ехала в гору, и кучер щелкал кнутом. А потом донеслось:
– Барыня! Беда! Разбойники!
Хавронская кинулась открывать левое окошко, Митя правое. Высунулись с двух сторон.
Сзади, быстро приближаясь, неслись пятеро конных: один впереди, четверо поодаль. И по первому было сразу видно, что он точно разбойник – лицо закрыто черной маской. Лихой человек скакал на огромном вороном коне, за спиной у него развевался черный плащ, треуголка низко надвинута.
А вокруг пусто, ни души, по обе стороны густой лес.
Графиня повернулась к кучеру, крикнула:
– Гони! Что есть мочи!
Всадники тоже до подъема доигрались, их бег замедлился, а дормез, наоборот, выбрался наверх и теперь пошел шибче.
Слева деревья отступили, открылась широкая поляна с пнями – вырубка. На дальнем ее краю малая избушка, по виду охотничий домик. Из трубы вился дымок, там были люди. Как дать им знать? Кричать – не докричишься.
Эврика! Выстрелить! Митя показал на избушку:
– Пиф-паф!
Павлина, умница, догадалась. Застучала в переднее окно:
– Toy ко! Пали из ружья!
– Пали! – огрызнулся чухонец. – А восси кто дерсать будет?
Она рывком спустила раму.
– Дай сюда!
Пока кучер одной рукой оружье просовывал, пока графиня его тем же манером запятным переправляла, поляна с жильем позади осталась, с обеих сторон был только лес.
Передний преследователь опять нагонял. Его конь шел галопом, ходко отмахивал широченными копытами в стороны. Глазищи у вороного были страшные, налитые, с вислых губ летели клочки белой пены, у всадника же вместо глаз белели две дырки, рта не было вовсе. Страх!
– Стреляй в супостата! – приказала графиня.
Фома приложился, пыхнул дымом и грохотом, да не попал. Только разозлил разбойника. Тот уж совсем близко был, саженях в пяти. Выдернул откуда-то пистолет с длинным стволом и как прицелится!
– Мамушки! – охнул Фома, бросил ружье и присел, закрыв руками голову.
Левонтий тоже весь скрючился, а Мите почудилось, что черное дуло метит прямо в него. Он схватил Павлину за руку, дернул на пол. Прижались друг к другу, зажмурились.
Выстрел был не сильно громкий, много тише ружейного. И ничего, живы остались оба, пронесло.
Ан нет, не пронесло.
Что-то шумнуло, скребнуло спереди по стенке, и через малое время карету повело из стороны в сторону.
Донесся крик Левонтия:
– Барыня! Чухна свалился! Пропадаем!
Ах, это злодей поверх крыши пальнул, кучера Toy ко застрелил!
Тут как хрустнет, затрещит, как лошади заржут, и дормез остановился, скособочился на сторону. Это ось подломилась, понял Митя. Когда с папенькой в Петербург ехали, тоже один раз было – полдня чинились.
А графиня была молодец. Другая бы дама непременно принялась визжать или, того верней, рухнула бы в обморок, Павлина же не растерялась, прикрикнула на лакеев:
– Рубите его саблями, пока те не подоспели! Рубите!
Митя прилип носом к заднему стеклу. Видел, как сначала Левонтий, а за ним и Фома спрыгнули на снег, пошли на разбойника, размахивая саблями. Думал, тот отъедет назад, подмоги дождется, но злодей вздыбил коня, осадил. Убрал разряженный пистолет, вынул шпагу.
Легко, будто играючи, звякнул клинком о Левонтиеву саблю, и тут же рубанул лакея пониже уха. Бедный повалился ничком, не вскрикнув. Фома попятился было, да поздно. Конник перегнулся, пырнул его шпагой. И Фома сразу заголосил, упал на снег и давай там барахтаться.
Пропали!
Митя сполз с сиденья на пол. Зубы стукались друг об дружку, этот дробный перестук отдавался по всему краниуму.
Павлина тоже сидела на полу, дрожащей рукой взводила курок на пистолете.
– Не бойся, – сказала, – маленький. Я стрелять умею, меня муж учил.
А у самой в лице ни кровинки.
Снаружи по снегу заскрипели шаги. Спешился, подходит!
Она наставила дуло, зубами впилась в нижнюю губу, а Митю толкнула, чтоб под сиденье лез. Шепнула:
– Уши заткни и глаза прикрой, рано тебе еще такое видеть.
Он спрятаться-то спрятался, а глаза закрывать не стал, подглядывал из-за ее подола. Дверца распахнулась.
Разбойник был сущий великан, заслонил собою весь белый свет.
– Христом-Богом! – попросила графиня, держа оружие обеими руками и целя ему прямо в лоб. – Бери что хочешь и уходи! Не доводи до греха!
Он хрипло захохотал, глаза в прорезях от этого сузились в щелки.
Тогда она взяла и выпалила.
Карета наполнилась дымом, но еще до того Митя увидел, что лихой человек ловко присел, и пуля не причинила ему никакого ущерба.
Павлина ударила его рукояткой по голове, но это великану было нипочем. Он отнял пистолет, швырнул на пол. Однако храбрая И тут не унялась. Вцепилась злодею в лицо, сорвала с него маску.
Пикин!
Митя забился под сиденье как можно дальше, и больше ничего не видел, лишь слышал голоса.
– Что ж, значит, нечего и таиться, – сказал ужасный преображенец. – Только теперь придется ваших слуг того. Лишние доводчики мне не надобны.
– Не надо! – взмолилась она. – Вам ведь, сударь, не они нужны, а я. Иль ваш господин нарочно велел вам душегубствовать?
Капитан-поручик отрезал:
– Сами виноваты. Нечего было маску срывать, лучше б в обморок пали. Что мне князь велел, то меж ним и мной останется. Только никакие это не душегубства, а преступления любви, безумства страстей. Посидите-ка.
Хлопнула дверца.
Жалкий голос – не поймешь чей, Фомы или Левонтия – попросил:
– Мил человек, мил человек…
Графиня все повторяла:
– Боже, боже…
И снова приблизились шаги, скрипнули петли.
– Прекрасная Псишея, – объявил Пикин. – Имею приказ доставить вас в некой прелестное место, где вас ожидает бог сладострастия Амур. А еще ведено вам передать…
– Откуда вы узнали, где меня искать? – перебила Хавронская. – Я никому не говорила.
Пикин (по голосу слышно) ухмыльнулся:
– Тише надо было перед дворцом кричать про Московский тракт. Ага, подоспели наконец, курьи дети.
Это он про топот подъехавших коней сказал.
Пошел навстречу своим гайдукам или кто там с ним был. Закричал на них, заругался.
Павлина же опустилась на четвереньки, вытащила Митю из укрытия.
– Быстрей, миленький, быстрей. Беги! Этот зверь и дитя малое не пощадит! Ну же! Береги тебя Господь!
И насильно выпихнула в дверцу. Митя упал в снег, бесшумно. Отполз на обочину, где сугробы.
К покривившемуся дормезу подошли пятеро.
– Вишь, барин, ось треснула, – сказал один. – Тут возни дотемна. Пока в лесу подходящее дерево сыщешь, пока приспособишь. Каретища вон какая, осина или береза не пойдет, дубок нужен. Как бы ночевать не пришлось.
– Ничего. – Пикин возвышался над прочими на полголовы. – Я в карете у печки, а вы костер разожгете. Что встали? Вы двое марш в лес! А ты и ты приберите здесь. Дохлятину в кювет киньте, снегом забросайте. Потом за кучером вернитесь. Живой – добейте. Уполз – догоните. И тоже заройте. Марш!
Отдав приказание, гвардеец вернулся к дормезу. Поставил ногу на ступеньку, сдернул с головы шляпу, поклонился.
– Мадам, кажется, нам предстоит романтическая ночь. Во избежание двусмысленности, положу меж нами обнаженный меч, как непреклонный Роланд.
И загоготал, невежда. Это надо же Роланда с Тристаном перепутать!
Пятясь по-рачьи, Митя пополз к лесу. За черными кустами, сплошь в красных капельках ягод, выпрямился и побежал. Одно слово, что побежал – не очень-то по рыхлому снегу разгонишься.
Кое-как добрался до тропки, тогда стал думать.
Они тут застряли до утра. Значит, Павлину еще можно спасти. Нужно привести людей – только и всего.
Вопрос: где найти людей?
Точное местонахождение неизвестно. Где-то между Чудовым и Новгородом. Какое тут ближнее поселение, сколько до него идти и в какую сторону – Бог весть.
А охотничий домик?
Не так уж далеко от него отъехали. Версту, много две.
Это надо поворотить назад и держаться поближе к дороге, только и всего.
День начинал меркнуть, но до темноты время еще было. «Я спасу вас, драгоценная Павлина Аникитишна», – сказал Митридат вслух и побежал по узкой тропинке, очень возможно, что вовсе не человечьей, а звериной. Где-то в той стороне должна быть вырубка и домик.
По лицу били скорбные зимние ветки, и думы были тоже невеселые. Отчего злодейству в мире всегда широкая дорога, а добродетели узкая тропа, поросшая колючим терновником? И еще. Взять вот Павлину, Пашу. К чему такой красавице ниспослано бремя душевной тонкости, достоинства и свободолюбия? Ведь без этого груза ее жизнь была бы куда проще и приятнее. Сколько женщин девиц почли бы за великое счастье домогательства князя Платона Александровича.
Что это за крест такой – благородство, мало того что влекущее человека к тяжким испытаниям, но к тому же еще оставляемое без всякого воздаяния за муку и вознаграждаемое за нее лишь несчастьем, или страданием?
Глава девятая
Москва и москвичи
– Столько настрадалась, такие муки из-за него вынесла! – причитала разобиженная Валя. – Попробовали бы брови выщипывать – кошмар! Обрыдалась вся! Факинг миракл, что глаза не красные. О вас же заботилась, о вашей репутасьон. «Холестерин» такое место, кто только не таскается. Не хватало еще, чтоб подумали, будто вы замутили с трансвестишкой. Барби-дресс, бровки в ниточку, попсовый макияж – все ради вас, а вы поперли, как Буш на Талибан. Подумаешь, на полчаса опоздала. Я ж делом занималась, а не книжку читала!
Нике уже самому было стыдно, что он накинулся на бедную девочку за опоздание. Она выпорхнула из такси такая счастливая, такая воздушная: золотистые кудряшки до плеч, платье в оборочку, сетчатые чулочки, на щеке приклеен китайский иероглиф – ну просто первый бал Наташи Ростовой, никому и в голову бы не пришло усомниться в половой принадлежности этой инженю. А он напустился с упреками. Нехорошо это, сексуальный шовинизм. Ведь настоящей девушке за опоздание он выговаривать бы не стал, верно?
– Ну ладно, ладно, извини, – сказал Николас. – Ты сегодня просто красавица.
И Валя, не избалованная комплиментами начальника, моментально утешилась и даже просияла. Развернулась к водителю всем корпусом, похлопала длиннющими ресницами, поправила фальшивый бюст, оперлась локтем о спинку сиденья.
Страстно проворковала:
– Вот стою я перед вами, простая русская баба.
Такая в ее кругу была мода – к месту и не к месту сыпать цитатами из допотопных советских фильмов. Что привлекательного находят в замшелых соцреалистических поделках эти дети солнца, первые подснежники XXI века? Ведь обычная пропагандистская дребедень. Николас просмотрел пару кассет из принесенных Валей – «Чапаев», «Веселые ребята», еще вот эту самую, как ее, откуда про простую женщину, и бросил. Он, выросший под антисоветские филиппики сэра Александера, никогда не сможет воспринимать искусство эпохи тоталитаризма как нечто стильное или экзотическое.
– Вон там налево, в сайдлейн, – показала Валя, как бы ненароком кладя Николасу руку на плечо. – Потом направо, и будет «Холестерин».
– Странное название для ресторана. – Фандорин вертел головой, высматривая место для парковки – улица была сплошь заставлена дорогими автомобилями. – Ведь холестерин вреден.
– Зато приятен, – жарко шепнула на ухо чаровница.
Николас строго сказал:
– Так, Валентина. Мы, кажется, раз и навсегда договорились…
– Наин проблем, – отпрянула она. – Понимаю: хороший дом, хорошая жена, что еще нужно человеку, чтобы спокойно встретить старость?
Ну уж, голубушка, покачал головой Николас, сорок с маленьким хвостиком – какая ж это старость?
Напротив сияющей вывески в виде бесшабашного поросенка освободилось место – отъехала красная «ауди», и Фандорин вознамерился ввинтиться в брешь, но Валя надула губки:
– Шеф, отъедем подальше, а? Ну как я буду вся такая воздушная, на глазах у пипла вылезать из этой галошницы? Я вот о вашей репутации забочусь, а вам на мою наплевать.
Николас безропотно отогнал свою «четверку» за угол. В свое время он приобрел этот неказистый автомобиль из неофитского патриотизма – хотел поддержать кампанию «Покупаем отечественное!». Стоически сносил скверный нрав железного уродца, лечил его многочисленные хворобы, без конца заменял отваливающиеся ручки и зеркала, а главное – изо всех сил старался не завидовать жене, раскатывавшей на слоноподобном «лендровере». Бескомпромиссный Эраст именовал папино транспортное средство «пылесосом» и ездить на нем отказывался, зато сентиментальная Геля «четверку» жалела и ласково называла Мишкой, имея в виду стихотворение «Уронили мишку на пол, оторвали мишке лапу, все равно его не брошу, потому что он хороший».
Идя по темному переулку к горящему разноцветными огнями клубу, Фандорин вдруг испытал давно забытое волшебное чувство: предвкушение радости и праздника – как во времена студенческой юности, когда шел с подружкой потанцевать или потереться локтями в тесной, насквозь прокуренной забегаловке. И пускай это было не Сохо, а Дмитровка, пускай рядом стучала каблучками не настоящая девушка, а не поддающееся ясной дефиниции существо, все равно ощущение было такое, словно с плеч разом слетело двадцать лет, и походка от этого сделалась пружинящей, голова звонкой, а легкие наполнились веселящим газом.
«Фьюжн», оказывается, подразумевал полную терпимость и братство, а может быть сестринство всех сексуальных ориентации. В клубе «Холестерин» привечали всех.
Для начала Валя устроила своему кавалеру небольшую экскурсию по залам.
– Здесь гоняют лайв, – орала она на ухо Николасу в темном, битком набитом зальчике, где выступала хард-рок-группа. – Сегодня жуткий дренаж, просто анкруайаблъ. Это «Зачем?».
– Что «зачем»? – не понял Фандорин.
– Команда так называется: «Зачем?». Если полностью – «Зачем арапа своего младая любит Дездемона?» У них солист – блэк из Буркина-Фасо. Сейчас не видно, они все в черный цвет покрасились.
– Зачем?
– Да, ник дебильный, – кивнула Валя, в свою очередь не поняв вопроса. – Давайте жать на экзит, пока не стошнило.
В другой комнате, где перед сценой стояли ряды стульев, наоборот, горел яркий свет. Публика почти сплошь состояла из мужчин, а на подиуме у микрофона подбоченилась плечистая размалеванная мадам. При более внимательном рассмотрении мадам оказалась мужчиной в пышном женском платье и рыжем парике.
– Трансвести-шоу, – объяснила Валя, снисходительно разглядывая эту карикатуру на прекрасную половину человечества. – Лола, конферансье. Он кул. Поглядим?
Господин Лола послал публике воздушный поцелуй и визгливым голосом объявил:
– Куклы мои, как я рада всех вас видеть на нашем междусобойчике! Вы все такие желанные, такие эротичные, я чудовищно возбуждаюсь, прямо вся обтекаю!
С этими словами он сдернул парик, и стало видно, что по абсолютно лысому черепу стекают ручейки пота.
Все засмеялись, зааплодировали, а Лола подмигнул двухметровому Фандорину, сложил толстые губы бантиком и подвигал ими вверх-вниз.
– Обожаю длинных мужчин. Особенно если у них правильно соблюдены все пропорции.
Снова смех и аплодисменты. Николас ощутил на себе множество любопытствующих взглядов и поневоле ссутулился. Валя успокаивающе взяла его подруку, и на сей раз он не отодвинулся – так было как-то спокойней: со стороны посмотреть – обычная гетеросексуальная пара.
Лола попудрил сизый нос и торжественно объявил:
– А сейчас, целки мои, перед вами выступит божественная Чики-Чики-сан, звезда японского стриптиза.
Заиграла подвывающая восточная музыка, и на эстраду, мелко семеня, выбежала хорошенькая раскосая девушка в белом кимоно. Она грациозно закружилась, обмахиваясь веером. Уронила с плеч белое кимоно, под ним оказалось алое. Танцовщица раздвинула полы, выставила вперед стройную голую ногу. Зал восторженно засвистел, заулюлюкал.
– Пойдем отсюда, – потянула Фандорина за рукав Валя. – Никакая это не японка, а один шитхед из Улан-Удэ. И чего их всех от него прет?
– Ревнуешь? – засмеялся Николас, протискиваясь к выходу. – Выступила бы сама.
Валя фыркнула:
– Буду я танцен-шманцен перед всякими педерастами.
Но видно было, что успех псевдояпонки задевает ее за живое.
В третьем зале, самом большом из всех, располагались ресторан и, в дальнем углу, дансинг, откуда доносилась однообразная музыка, несколько напоминающая скрежет дворников по сухому стеклу.
– Супер! – прижала руки к груди Валя. – Вот это музон, вот это драйв! Как вставляет! Пройдет двести лет, и про нас скажут: лаки бэстардз, они были современниками великого ди-джея Кавалера Глюка.
– Разве эта музыка имеет что-то общее с Глюком?
Фандорин напрягся, вслушиваясь, но никакого сходства не обнаружил.
– А то нет? – полуприкрыла затуманенные глаза Валя. – Я сейчас, у меня колл оф нейча.
Отлучилась в туалет – на каких-нибудь две минуты, но когда вернулась, ее было не узнать: в расширенных зрачках посверкивали шальные искорки, рот расползался в блаженной улыбке, а все тело так и вибрировало в такт музыке.
– Шеф, аванти! Оторвемся в астрал! – Она схватила Николаса за руку и потащила к танцплощадке. – Не то сейчас сдохну! Там гром, а я молния!
Успела глотнуть или нюхнуть какой-то дряни, догадался Фандорин. То ли экстази, то ли кокаина. А может, и «молнии» – кажется, есть такое зелье. Он знал по опыту, что сейчас вправлять Вале мозги – пустое занятие. И все же не сдержался. Сердито сказал:
– Пойди, пойди, растрясись. А когда из тебя дурь выйдет, потолкуем всерьез.
Но Вале сейчас все было нипочем. Видимо, уже оторвавшись от земной поверхности, она крикнула бредовую фразу:
– Фитилек-то прикрути, коптит!
И, пританцовывая, двинулась в направлении дансинга.
Ника остался один.
Тянул через соломинку слабоалкогольный коктейль «текила-санрайз», неспешно разглядывал беззаботных обитателей третьего тысячелетия христианской эры и размышлял о том, как изменились Москва и москвичи с тех пор, как он впервые приехал в этот город. Всего-то шесть лет прошло, а город не узнать. Вне всякого сомнения Москва – существо женского пола. У нее ослаблено чувство времени, поэтому в отличие от городов-мужчин она равнодушна к прошлому и живет исключительно настоящим. Вчерашние герои и вчерашние памятники для нее мало что значат – Москва без сожаления расстается с ними, у нее короткая память и несентиментальное сердце. Это у мужчины сердцебиение и слезы умиления на глазах, когда он встречает возлюбленную прежних лет. Женщине, во всяком случае большинству из них, такая встреча неинтересна и даже неприятна, поскольку никак не связана с ее нынешними проблемами и сегодняшней жизнью. Вот и Москва точь-в-точь такая же, обижаться на нее за это бессмысленно. Как поется в одной хорошей песне, она как вода, принимающая форму сосуда, в котором находится.
Когда Фандорин увидел ее впервые, она была бедной замарашкой, жадной до пестрых иностранных наклеек и завистливой на чужое богатство. Но с тех пор поправила материальное положение, обрела исконную дебелость и вернулась в свое природное амплуа. Больше всего Москва напоминала Николасу любимый чеховский типаж: красивую, но чуть перезрелую барыньку, немного циничную и пресыщенную, не слишком счастливую в любви, все на свете перевидавшую, но все еще жадную до жизни. Днем эта Аркадина-Раневская-Войницева хандрит, ходит в затрапезе, но к вечеру, как соберутся гости, припудрится, расфуфырится, нацепит бриллиантовое колье из огней, подвесит серьги из прожекторов и превратится в такую светскую львицу, что ослепнуть можно.
– Эй вы, stranger in the night,[9] – раздался вдруг певучий женский голос. – Что, тяжелая оказия быть взрослой дочери отцом?
Николас обернулся и увидел, что за соседним столиком, который еще недавно был пуст, сидит женщина. Лицо в полумраке было видно неотчетливо, но в том, что это красавица, сомнений быть не могло – так уверенно звучал голос, так лениво светились глаза, так победительно блеснула сквозь сигаретный дым влажная полоска зубов. В первый момент показалось, что это материализовалась сама Москва, сотканная его собственной фантазией, тем более что на шее у незнакомки посверкивало ожерелье, а в ухе безошибочным радужным сполохом вспыхнул бриллиант. И лишь потом до Николаса дошел смысл странного вопроса: это она про Валю. Решила, что он пришел в клуб с дочерью. Неужели разница в возрасте так бросается в глаза? Хотя, собственно, что ж удивляться. Сколько Вале? Двадцать два, двадцать три. Женщина негромко рассмеялась.
– Что, задело за живое? Ладно, пошутила. Какой отец станет водить дочурку в этот вертеп? Разве что кровосмеситель какой-нибудь. Но вы не похожи на кровосмесителя.
У незнакомки была стильная прическа – черные волосы лежали на щеках двумя загнутыми клиньями. Под скулами – впадинки, как сиреневые тени. Или как омуты, подумал вдруг Фандорин. Еще подумал:
«Незнакомка» и есть. Дыша духами и туманами.
– А на кого я похож? – спросил он, невольно поддаваясь ее тону, своему бесшабашному настроению и колдовству мгновения.
Она чуть повернула стул, чтобы лучше его видеть, но осталась сидеть за своим столиком. Немного помолчав, сказала:
– На мужчину, который выходит из возраста, когда нравятся неожиданности. И, соответственно, перестает быть мужчиной. А еще… – Огонек сигареты из бледно-красного стал алым и на секунду осветил ироничный изгиб тонких губ. – А еще вы похожи на океанский лайнер, ползущий по каналу имени Москвы.
– Из-за моего роста? – спросил Николас.
– Нет. Из-за того, что в повседневной жизни вы вынуждены прикидываться речным пароходишкой, а это не очень у вас получается.
Она меня клеит, дошло вдруг до Фандорина. Раньше в ресторане к женщинам приставали мужчины. Самые нахальные – улучив момент, когда спутник дамы отлучится потанцевать. А теперь гендерная революция, роли меняются. Уверенная в себе хищница вышла на ночную охоту. Заморочит голову пьянящими речами, подпоит, покатает на машине, а утром скажет: «Ну пока, золотце. Я тебе позвоню».
– Чему вы улыбаетесь? – Незнакомка снова затянулась. – Слишком грубо работаю?
– Есть немного, – засмеялся он.
– А с мужчинами так и нужно, – хладнокровно заявила она. – Знаете, бисер перед свиньями. Да и времени у нас немного, того и гляди ваша пионерка вернется. Неужели вам с ней не скучно? Трахнули малолетку, доказали себе, что вы еще ого-го, ну и пусть возится в песочнице со своими ровесниками. Обычная дурочка. Может быть, когда-нибудь станет настоящей женщиной, но еще не скоро.
– Уверяю вас, Валя не совсем обычная. И даже совсем необычная.
Незнакомка откинулась назад, обхватила себя за локти.
– Она меня не интересует. Слушайте – повторять не буду. Времени на раздумья тоже не дам. Мы сейчас встаем и уходим отсюда. Никаких прощаний, брехни про срочное дело и прочее. Я хочу, чтобы девчушка вернулась и обнаружила пустой стул. Стоп! Говорю я, а вы пока помалкивайте. Не думайте, что я каждый день так забавляюсь – лишь под настроение, когда вожжа под хвост попадет. Считайте, что это каприз. Итак: да или нет?
А у самой голос ленивый, нисколько не сомневающийся в ответе, и это манило больше всего.
– Нет, – сказал Николас. – Спасибо, но нет.
– Неужели из-за этой финтифлюшки? – не столько оскорбилась, сколько поразилась женщина. – Да вы посмотрите на нее.
Фандорин обернулся, посмотрел. Валя парила в свободном полете: по-сестрински поцеловалась с какой-то огненно-рыжей девицей, сразу же вслед за этим подсела к двум юным мачо кавказской наружности, оживленно принялась им что-то рассказывать, зажестикулировала. Ничего, за эту барышню можно было не тревожиться. Ника знал, что в обиду она себя не даст. Впечатление эфемерности и хрупкости было обманчивым. Кроме современного танца Валентина занималась еще каким-то восточным мордобоем (что-то квохчущее, кончается на «до»). Однажды, в самом начале совместной работы, когда Фандорин еще не успел ознакомиться со всеми талантами своей ассистентки, ему пришлось заступаться за нее в кафе. Агрессор был в полтора раза ниже Николаса, зато вдвое плечистей, и шансы на победу выглядели нулевыми. Но деваться все равно было некуда – конфликт (между прочим, самой Валей и спровоцированный) неминуемо устремился по вектору физического насилия. Пока Ника, бледнея, лепетал, что сейчас позовет милицию, Валентина выскользнула из-за его спины, чуть вздернула мини-юбку, исполнила подобие фуэте и свалила бугая на пол хлестким ударом ноги. Потом достала зеркальце и стала пудрить нос.
– Нет, дело не ней, – сказал Николас. – И не в том, что я нахожу вас непривлекательной. Совсем наоборот…
Незнакомка хмыкнула, будто он сказал что-то смешное, но не очень пристойное.
– Смотри, дурень. – Она жалеюще покачала головой. – Локти потом искусаешь.
Такие приключения бывают раз в жизни. И далеко не у всех.
Оскорбилась, что и понятно. А обижать даму, которая сделала ему, в конце-то концов, чертовски лестное предложение, Николасу совсем не хотелось Отец говорил:
«Джентльмен, Николка, это человек, который никогда не обижает тех, кого он не собирался обидеть».
– Понимаете, – сказал Фандорин, обезоруживающе улыбаясь. – Я люблю женщин и, как писал Карл Маркс, ничто человеческое мне не чуждо. Но женился я по русским меркам довольно поздно, так что у меня было достаточно времени удовлетворить любопытство по поводу многообразия женских типов. Я долго выбирал и выбрал ту, в лице которой могу любить всех женщин мира. А насчет моей спутницы вы заблуждаетесь, между нами ничего такого нет.
– Так сильно любишь жену? – с серьезным видом спросила незнакомка, словно услышала необычное и важное известие, нуждающееся в подтверждении. А когда он кивнул, раздраженно всплеснула узкой кистью. – Ну и люби, мне-то что? Я же тебя не венчаться зову. Покувыркаемся и разбежимся. Я про тебя потом и не вспомню, и ты тоже меня выкинь из головы.
– А предательство? – тихо сказал он. – Жена не узнает, но я-то про себя все равно буду знать, что я предатель.
Женщина раздавила окурок в пепельнице, презрительно усмехнулась.
– Все, кончили. Как я, дура, сразу не разглядела? Знаю я таких принципиальных. Привык жену мочалить, а других баб боишься. Боишься, что ни с кем другим у тебя не получится, вот и вся твоя верность.
Резко встала, скрежетнув стулом, и пересела к стойке бара.
Все равно обиделась, сокрушенно подумал Фандорин.
Теперь незнакомка сидела далеко, но видно ее было лучше, чем вблизи, потому что бар весь сиял огнями. Глядя на стройный силуэт соблазнительницы, на точеную ножку, небрежно покачивающую полуснятой туфелькой, Николас попытался представить, как все могло бы у них получиться. Представил – безо всяких затруднений и до того явственно, что заерзал на стуле.
Настроение испортилось. Во-первых, было совестно перед Алтын за послабку, данную воображению. Кажется, это называется «прегрешение помыслом»? А еще совестнее было за шевельнувшееся внутри (нет, в нутре) сожаление. Как она сказала: «Локти потом искусаешь»?
Что я вообще тут делаю, разозлился на себя Фандорин. Тоже еще выискался любитель запретных наслаждений! Дома бы лучше сидел, с детьми, радовался, что жив остался.
Он положил на стол деньги, бросил последний взгляд на Валю, отправившуюся танцевать с одним из кавказцев. И она, и ее кавалер заливисто хохотали. Незнакомка права, подумал Николас. Пусть Валя играет со своими сверстниками, у них собственные игры, они разговаривают на одном языке. Она не из тех девушек, которых нужно провожать до дома. Да и вряд ли Валя проведет эту ночь одна.
Проходя мимо бара, чуть сконфуженно кивнул роковой женщине – та болтала по мобильному и небрежно помахала пальчиками с длинными алыми ногтями.
Вышел на ночную улицу, вдохнул чудесный московский запах – дождя, асфальта и гнилой листвы, с приправой выхлопного газа. Сесть за руль, включить музыку (ностальгическую, подростковой поры: еще не опопсовевшие «Би джиз», диск «Одесса»), ехать по пустой магистрали домой, где спят дети. Что может быть лучше?
Недалеко от входа в клуб припарковался огромный джип. Дверь автомобиля была нараспашку, гордый владелец никелированного чудища стоял в картинной позе, оперевшись одной ногой на откидную ступеньку, и разговаривал по телефону. Кажется, Москва побивает все рекорды по количеству сотовых аппаратов на душу населения, мимоходом подумал Фандорин.
– Проблем нет, – говорил хозяин джипа, молодой мужчина в дорогой кожаной куртке и дымчатых очках (это ночью-то!), своему невидимому собеседнику. – Сейчас сделаем.
И вдруг властно придержал проходившего мимо Фандорина за рукав.
– Николай Александрович, садитесь в машину, сказал он негромко – сквозь стекла блеснули очень спокойные, но неприятно сосредоточенные глаза. – С вами хотят поговорить.
Надежда на то, что все обошлось, рассыпалась в один миг. Вот оно! То самое!
Сердце сжалось в черносливину, и тем не менее Николас сделал вид, будто ничего не понимает, ни о чем не догадывается.
– Со мной? – преувеличенно удивился он, сам чувствуя неестественность своей интонации. – Но кто? И зачем?
Сказал бы и сакраментальное: «Вы меня с кем-то путаете», да вот беда – обратились по имени и отчеству.
Оглянулся назад, увидел, что двое клубных вышибал смотрят в эту сторону. Немного приободрился.
– Никуда я с вами не поеду! – объявил он и попытался высвободиться.
Тщетно. Очкастый держал его за рукав двумя пальцами, но пальцы эти были стальными.
Сзади раздались тихие шаги, и в спину Фандорина уперлось что-то твердое, круглое, небольшого диаметра. Он сразу догадался, что именно, хотя никогда прежде ему не приставляли к позвоночнику дуло пистолета.
– Без драматизма, уважаемый, – произнес все тот же мужчина. – Садимся, едем, сцен и хэппенингов не устраиваем.
Грамотная, даже интеллигентная речь бандита почему-то напугала Нику больше всего. Он в панике оглянулся. Увидел, что сзади стоят двое: у одного лицо сонное и нос уточкой, второй совсем молодой и, кажется, рыжеволосый, хотя в свете фонаря можно было и ошибиться.
Хуже всего было то, что, увидев оружие, вышибалы как по команде отвернулись. Очевидно, поняли, что тут не обычная потасовка, а серьезный разговор.
И все же садиться в машину к этим головорезам не следовало, кто бы они ни были – сообщники Шибякина или его убийцы. Хрен редьки не слаще. «Хотят поговорить»! Значит, убьют не сразу. Знаем, читали: прикуют к батарее, станут бить, задавать вопросы, на которые у тебя нет ответа. Или, если это «Неуловимые мстители», устроят какой-нибудь фарсовый суд над «гадом и обманщиком».
– Не заставляйте меня прибегать к сильнодействующим средствам, – все так же спокойно сказал мужчина в темных очках, очевидно, бывший у похитителей за главного. – Вы ведь знаете, что один раз это уже привело к летальному исходу.
Он поднял правую руку, в которой теперь был не мобильник, а что-то тонкое, металлическое – кажется, игла. А «летальный исход» – это он про Шибякина. Значит, не «Неуловимые» – наоборот. Сейчас сделает усыпляющий укол, а очнусь в наручниках, в каком-нибудь подвале, обреченно подумал Николас. Потом, как тот несчастный псих, буду лежать в луже, с разинутым ртом и остекленевшими глазами.
– Эй, шеф! – раздался сзади яростный вопль. – Куда это вы? Са не марш па! А я?
Валя! Выбежала из клуба, стуча каблучками. Лицо сердитое.
Человек со шприцем прошелестел:
– Скажите, чтоб ушла. Целее будет.
Вздрогнув от зловещего смысла этих слов (значит, он-то уж точно «целее» не будет), Николас срывающимся голосом сказал:
– Валя, я знакомых встретил. Поговорить надо. Ты подожди меня за столиком.
– Бьен сюр, знакомых, – горько усмехнулась она, упиваясь ролью соблазненной и покинутой. – Я видела, как вы с той фамм-фаталь ворковали! Сговорились, да? Все МэМэ расскажу, так и знайте!
Злобно дернула очкастого за руку, чтоб отпустил Никин рукав.
– А ну хэндз офф! Не твое – не лапай.
– Девочка, – убедительно попросил тот. – Сделай одолжение, поживи еще. Даю тебе две секунды, чтоб добежать до Садового кольца.
Ну, сейчас будет дело под Полтавой, содрогнулся Николас и поспешно сказал:
– Валя, не надо, у них ору…
Не успел предупредить про пистолет.
Однако никакого дела под Полтавой не получилось – все произошло в те самые две секунды, которые презентовал Вале незадачливый преступник. Бешено взвизгнув, обидчивая барышня двинула его лбом в нос и одновременно выбросила в стороны обе руки: правой ударила по горлу Утконоса, левой по переносице Рыжего.
Зрелище было эффектное и даже величественное, отчасти напоминающее взлет космического корабля: мгновение назад он еще стоял в окружении стальных опор, потом вдруг включил двигатели, окутался облаком дыма и огня, а опоры разлетелись в стороны, оставив звездный лайнер в гордом одиночестве.
Валя шумно выдохнула, сложила на груди руки и продолжила обвинительную речь:
– Значит, верный супруг, да? Фэмили мэн, да? Я, как дура, ему верила, пальцем не касалась! А тут первая попавшаяся пута пальцем поманила – и пожалуйста. Куда это вы все мылились? На групповуху, да? А я, значит, вам «олвиз» юзаный, да?
К Николасу пока еще не вернулся дар речи, поэтому он лишь молча показал на мостовую, где валялся выпавший у Рыжего пистолет.
Валя присвистнула, села на корточки.
– Вот это базука! Уау! Шеф, что это за пипл?
Главный бандит, сидевший на асфальте у колеса, захлопал глазами. Темные очки поползли вниз по обильно кровоточащему носу. Утконос застонал и приподнялся на локте.
Ожили и вышибалы: один убежал в клуб, второй кричал что-то в рацию.
– Брось ты эту дрянь! – в ужасе возопил Николас, увидев, что Валя подняла пистолет и с любопытством его разглядывает. Бежим, пока они не очухались!
Схватил секретаршу за руку, уволок в темноту.
– Ты с ума сошла! – задыхаясь, выкрикивал Фандорин. – Ты хоть понимаешь… что ты… натворила? Теперь точно убьют! И меня, и тебя! Господи, где тут метро?
Где-то рядом была станция – эта, как ее, «Охотный ряд». Он твердо знал это, но от потрясения совершенно потерял ориентацию и заметался по перекрестку, беспомощно повторяя:
– Где «Охотный ряд»? Где же «Охотный ряд»?
Глава десятая
Лекарь поневоле
А охотничий домик где? – спохватился Митя, пригорюнившийся от печальных раздумий. Он уже давно не бежал, а шел, потому что не хватало дыхания, вырубки же все не было и не было. Тропинка, и поначалу-то не шибко торная, сделалась совсем узкой.
Если приглядеться, человеческих следов на ней не наблюдалось вовсе, а лишь кружковатые, с когтями, причем неприятно большие.
День почти совсем померк, и кусты с деревьями сомкнулись тесней. Заблудился, понял Митридат. И еще понял, что здесь, в зимней чаще, прочитанные книги и мудрые максимы не помогут. Глупей всего, что вдруг вспомнилась песенка, которой мучила глупая нянька в первые, молчаливые годы Митиной жизни: «Придет серенький волчок и ухватит за бочок». Так и увидел наяву, как за тем вон кустом вспыхивают два фосфоресцических огонька, а потом на тропинку бесшумной тенью выскакивает и сам Canis lupus, столь распространенный на русской равнине, подпрыгивает на своих пружинных лапах и впивается острыми зубами прямо в бок.
Куст взял и вправду шевельнулся. Ойкнув, Митя шарахнулся в сторону, потерял эквилибриум и упал. Никакой это был не волк, а большая птица. Видно, сама напугалась – заполоскала серыми крыльями, вспорхнула кверху, заухала.
Нога! Ой, больно!
Потерпел немножко, снегу пожевал, вроде полегче стало. Но когда попробовал встать, закричал в голос. Ступить на ногу не было никакой возможности.
Сломал, не иначе.
Кое-как дополз до ближайшего дерева, сел спиной к стволу.
Это что же теперь будет, а?
Вот когда следовало испугаться – не по-младенчески, серого волчка, а по-настоящему, по-взрослому, ибо скорое окончание собственной жизни обрисовалось перед Митиным рассудком во всей строгой и логической очевидности: идти невозможно, надвигается ночь, и если не загрызет волк или рысь, все одно часа через два замерзнешь насмерть.
Но, может, оттого, что смертная погибель выглядела такой неминучей, страха Митя не ощутил. Скорей для очистки совести, нежели для проверки, попробовал подняться еще раз, убедился, что ни идти, ни даже стоять не может. Подумал – не поползти ли назад? Отверг. Больно долго бежал, а потом шел, столько не проползешь. Да и к чему? Ну, выберешься к тракту, так в темное время по нему все равно никто не ездит. Замерзнешь на обочине. Единственное утешение, что не лисы с воронами сожрут, а подберут люди и похоронят. Что Мите, жалко для лис и воронов своего мертвого мяса? Пускай едят. А чем попусту пресмыкаться, последние силы тратить, не лучше ль на манер римского мудреца Сенеки или премудрого Сократеса подготовиться к разгадке земного бытия с достоинством? Смерть от холода, описывают, нисколько не мучительна. Станет клонить в сон, и уснешь, и боле не проснешься.
Вот когда мудрые книги-то пригодились. Жизнь себе с их помощью, может, и не спасешь, зато умирать легче.
И Митя повернулся на спину, стал умирать – вдыхать лесной воздух, подводить итог. Лежать было мягко, удобно и пока что, с разогрева, нехолодно, а мысли текли плавно и даже не без некоей приятности.
Что ж, прожил Митридат-Дмитрий Карпов на земном яблоке недолго, семь лет без одного месяца. Но все же дольше, чем большинство нарождающихся на свет человеков, из коих каждый третий помирает в первую неделю, а каждый второй в первые два года младенчества. Выходит, Митя против большинства еще и счастливец. Опять же, прошел свой путь не в сумраке пробуждающегося рассудка, а при ярком свете полного разума, что и вовсе удача почти неслыханная. Столько узнал, столько для себя открыл, столько передумал, постиг законы природоустройства. Когда понимаешь сии естественные установления, то и страшиться особенно нечего. Вначале, согласно законам физики, текущие по твоим жилам жизненные ликвиды под воздействием низкой температуры остановят свой ток, что разлучит душевную субстанцию с телом. Потом в действие вступят законы химии, и организм, прежде именовавшийся Митей, начнет разлагаться на элементы. Но, вероятно, еще прежде того проявят себя законы биологии, приняв вид зубов и клювов лесной живности.
По насту неслась легкая пороша, понемногу присыпала валенки и тулупец. Митя сначала стряхивал, после бросил. Зачем?
Начали стынуть ноги, а некоторое время спустя вроде бы и перестали.
Мысли утратили четкость, но от этого сделались еще приятнее, как бывает перед погружением в сон. Было тихо-тихо, только поскрипывали ветки да шуршала ленивая поземка. Митя поднял глаза.
В промежутке меж серыми кронами чернело небо. Что там, за ним? Вдруг показалось, что, если получше всмотреться, непременно увидишь. Только надо поторопиться, пока из замерзающего тела не отлетела душа.
Он прищурился, и небо качнулось ему навстречу. Митя сначала удивился, но обнаружил, что удивляться тут нечему. Оказывается, он уже не лежал на земле, а парил в воздухе, меж острых верхушек елей, и это было замечательно хорошо. Посмотрел вниз – там, на снегу, вроде бы и в самом деле кто-то лежал, но смотреть на него было неинтересно, небо манило куда больше. Митя повернулся к нему лицом, и оно стало стремительно приближаться. Странно, оно было все такое же черное, даже еще черней, но вовсе не темное. Он понял: просто в небе таится такой яркий свет, что смотреть больно, от этого на глазах пелена. Поразительно, как он раньше этого не замечал. Чем выше поднимался Митя, тем больше глаза привыкали к этому сгущенному сиянию, и вот уже он летел не через черноту, а через янтарный свет, и что-то начинало просвечивать там, впереди – не то круг, не то некое отверстие. Митя сделал усилие, чтоб лететь еще быстрее, так ему не терпелось побыстрей разглядеть, что это за штука.
И он услышал голос – скрипучий, древний-предревний. Голос произносил что-то неразборчивое, но явно звал его, Митю. Однако именовал не Митей, а каким-то другим, не известным ему прозванием.
– Маалой, – взывал голос. – А, Маа-лой!
Стало быть, такое здесь, на небе, у него будет имя? Сначала был Дмитрий, потом Митридат, а отныне Маалой?
Он раскрыл глаза пошире и увидел: то, что издали представлялось ему кругом или отверстием, на самом деле – лик.
Вглядевшись в это лицо, он задрожал – такое оно было страшное: сморщенное, с косматыми седыми бровями, загнутым носом, а посередь носа бородавка.
И чудесный свет вдруг померк, снова стало темно. Митя заклацал зубами от холода и увидел, что вовсе он не на небе, а на снегу, под черными елями, а над ним склонилась жуткая старуха, вся замотанная в грязные платки.
– Малой, эй, малой, – проскрипела она своим дребезжащим голосом. – Ты чего? Примерз? Ну-тко, ну-тко. – И потянула к нему свои костлявые пальцы.
Это Баба Яга, понял Митя, нисколько не удивившись, однако перепугался сильно, еще больше, чем давеча волка. Костяная нога, седые усищи, железны зубищи. Еще премудрый Д'Аламбер писал (или барон Гольбах? – голова промерзла, утратила ясность), что не все в народных преданиях суеверие и вымысел. Сказочные драконы, к примеру, суть воспоминание о старинных пресмыкающихся, некогда населявших планету, и ныне остовы тех чудищ в разных местах откапывают. Вот и Баба Яга, выходит, не суеверие, а всамделишная лесная ведьма.
Сил сопротивляться злым чарам не было. И когда Баба Яга, кряхтя, взвалила Митю себе на закорки, он только жалобно захныкал. Она же тащила его куда-то – должно быть, за темные леса, за синие озеры, в черные болота, в глубокие норы – и ворчала:
– Ишь чижолый. Куды чя? До мельни? Не шдюжу, не молодайка. А вот я чя к Даниле-угоднику, ага. Пушкай он, Данила. Ага.
Смысла ее заклинаний он не понимал, ибо от холода, слабости и страха мозг совсем перестал источать мыслительную эманацию. Осталось только дикое, темное, из самого раннего детства: сейчас Баба Яга приволочет добычу в свою избушку на курьих ножках и сожрет, а косточки выплюнет.
Уйти на достойный, античный манер не получилось. Жизнь оканчивалась как-то очень по-русски, очень по-детски и ужас до чего страшно.
Митя тихо заплакал. Хотел маменьку позвать и даже увидел ее будто наяву – всю розовую, пахнущую фиалковой эссенцией, но маменька сидела перед зеркалом и не оглянулась на свое злосчастное чадо.
Ведьма положила пленника на снег посреди небольшой поляны. Приподнявшись, он увидел бревенчатый сруб с крошечным слюдяным оконцем, в котором горел противоестественно яркий свет. Курьих ног под избушкой Митя не разглядел – наверно, их снегом засыпало.
Старуха громко постучала в дверь железным кольцом, потом вдруг подхватила подол и с нежданной прытью припустила в чащу. Миг – и ее не стало, исчезла во тьме.
От диковинного поведения ведьмы Митя перепугался еще больше, хотя, казалось, куда уж больше-то?
Это она меня в подарок принесла, в подношение, догадался он. Некоему чудищу, которое над ней властвует, а стало быть, еще страшней ее. Кто там у няньки Малаши из лесной нечисти был кроме Бабы Яги? Лесной Царь, вот кто. Который к людям, проезжающим через лес, сзади тихонько в телегу садится и малых деточек крадет. Как она напевала, Малаша-то? «Царь Лесной подсядет, Митеньку покрадет».
Лязгнула дверь, и Митя увидел перед собой Лесного Царя.
Он был вовсе не похож на маскарадную фигуру, какую вчера изображал Наследник. Настоящий Лесной Царь оказался высок и худ, прям как палка, с длинной седой бородой и седыми же волосьями до плеч, а брови черные. И глаза тоже черные, блестящие. Они сурово воззрились сверху вниз на съежившегося Митю. Голос, звучный и вовсе не стариковский, грозно произнес:
– Это еще что за аппариция? Подкидышей мне только недоставало! Что я вам, Воспитательный Дом?
Перешагнул через Митю и как был, в одной черной, перепоясанной кожаным шнуром рубахе, выскочил на поляну. Повертел головой туда-сюда, но Бабы Яги, как уже было сказано, и след простыл.
Тогда Лесной Царь обернулся к Мите и излил свой гнев на него:
– А ну говори, чертенок, чей ты и из кадкой деревни! Из Салтановки? Иль из Покровского? Все равно дознаюсь и назад отведу! Ах, что удумали, плебеи неблагодарные!
Сердито топнул ногой в коротком войлочном сапоге.
– Ну, что разлегся? Холод в избу напустишь! Заходи, не здесь же тебя оставлять. Но утром, так и знай, отведу тебя к попу в Покровское. Пускай он с тобой возится! Ну, вставай! – прикрикнул так свирепо, что Митя попробовал подняться, вскрикнул.
– Что там у тебя такое? С ногой что?
Легко поднял мальчика, внес в избу. Жилище на первый взгляд было самое простое: сколоченный из досок стол, вместо стула долбленый пень, небеленая печь, но на стене висели полки с книгами, а единственная свеча горела невиданно ярким, немигающим огнем.
Вон как Лесной Царь живет. Может, не такой он страшный, как пугала Малаша?
Властитель леса снял с Мити тулуп, хотел снять и валенки, но Митя заверещал:
– Ай! Больно!
– Ага, значит, говорить ты умеешь. Ладно, после потолкуем.
Хозяин посадил Митю на лавку, вынул из сапога ножик и разрезал валенок. Пальцы у него были сухие, длинные, с коротко стриженными ногтями.
Осторожно потрогал лодыжку.
– Поня-ятно. На-ка, закуси. – Сунул в зубы сушеную баранку. – Зубами в нее, крепче.
И как дернет! Митя от боли баранку, что была тверже камня, пополам перекусил, слезы так и брызнули.
Но дед уже перетягивал ногу тряпицей, и боль отступила.
– Встань-ка.
Осторожно, еще не веря, Митя встал. Нога держала!
– Завтра похромаешь, а послезавтра будешь с горки кататься. Ерунда, обычный вывих, luxatio, – сказал старик.
Никакой он, разумеется, был не Лесной Царь, это Мите с холоду и страху такая чушь в голову взбрела, теперь сам устыдился, но услышать латинское слово из уст знахаря было удивительно. Образованный человек, ученый книжник проживает один, посреди дикого леса! Это ль не чудо? Митя воскликнул:
– Сударь, вас послало мне само провидение! Я вижу, что вы добродетельны и милосердны! Помогите мне спасти из рук злодеев одну благородную особу! Но прежде дозволено ли мне будет спросить, кто вы и отчего обитаете в сей пустыне на отдалении от людей?
Знахарь отпрянул, воззрился на Митридата с изумлением. Потом прищурился, помахал рукой у себя перед глазами, словно отгонял наваждение. Когда оно не исчезло, сложил руки на груди в позе древнего стоика. Ответил медленно, не отводя взгляда от Митиного лица:
– Кто я, желаете вы знать? Сие труднейший из вопросов, какие можно задать человеку. Всю свою жизнь я положил на то, чтоб найти ответ. Волей случая имею российское подданство и православную веру. Волей родителей ношу имя Данила. Нынешнее мое занятие – лекарь поневоле. А теперь, когда я, согласно законам учтивости, ответил на ваш вопрос, ответьте и вы мне, странный человечек, что вы такое? Инкуб? Гомункулус? Плод моего одичавшего воображения? Иль сам Сатана, принявший вид крестьянского мальчонки?
– Нет-нет, – поспешил рассеять его естественное сомнение Митя. – Я самый обыкновенный смертный. Хоть я и молод годами, но много читал и размышлял, отчего мой ум развился быстрее, чем это обычно бывает. Зовут же меня Дмитрий Карпов.
Он поклонился, и человек, назвавшийся Данилой, ответил ему не менее вежливым поклоном.
– Клянусь Разумом! – воскликнул он. – Я читал о подобных случаях, но всегда почитал эти рассказы преувеличением. Теперь же вижу, что и в самом деле встречаются разновидности рассудка, созревающие быстрее обычного, как бамбук набирает высоту много быстрее прочих деревьев. Могу ли я спросить, сколько вам в точности лет, уважаемый господин Карпов?
– Шесть лет и одиннадцать месяцев без одного дня.
Данила поклонился еще почтительней.
– Для меня истинное счастье познакомиться со столь редкостной персоной. В бытность мою студентом Московского университета у нас был один юноша много моложе и смышленее нас, ему едва сравнялось тринадцать, а всем нам, прочим, было кому шестнадцать, а кому и двадцать с хвостом. Но говорить так осмысленно и складно в неполные семь лет! Поистине это достойно восхищения!
– Благодарю. – Митя опять поклонился, подумав, что средь бревенчатых стен убогой избушки эта церемонность выглядит престранно. – Но у меня совершенно неотложное…
– Он умер, бедняжка, – вздохнул старик, печально покивав каким-то своим воспоминаниям. – От мозговой горячки. Так и не достиг четырнадцатого дня рождения. А какой мог вырасти талант, сколько бы пользы принес отечеству и, быть может, даже всему людскому роду!
Дождавшись паузы, Митя открыл рот, чтобы объяснить про пикинское злодейство и отчаянное положение Павлины Хавронской, но Данила снова заговорил:
– Жаль, что я не остался в стенах университета и не посвятил себя науке с ранних лет. Сколько времени потеряно попусту. Увы! Родитель с рождения записал меня в Семеновский полк и терпел мое учение лишь до тех пор, пока не открылась вакансия при дворе.
Только тут он спохватился, что не дает гостю и рта раскрыть. Виновато улыбнулся, а улыбка у лекаря поневоле (как он сам себя аттестовал) была мягкая, славная.
– Прошу покорно простить, что болтаю без умолку. Одичал тут, отвык без образованной беседы. Ко мне сюда заглядывают разве что местные поселяне, а какой с ними разговор? Вы уж, любезный господин Карпов, потерпите мою словоохотливость некое время. Вскоре я наговорюсь вдосталь, и умолкну.
Что ж, рассудил Митя, так и в самом деле будет резонней. Известно, что невыговорившийся человек и слушает менее внимательно, а до утра дормез с дороги никуда не денется, времени довольно.
– И какова была вакансия, которую при дворе сыскал ваш батюшка? – спросил Митя на правах знатока. – Благодарю.
Последнее относилось к предложенному угощению – хозяин налил из котелка пахучего ягодного взвару, придвинул хлеб, туесок с медом. Ох, как, оказывается, есть-то хотелось, после холодования, после страхов!
Данила сел напротив, отщипнул кусочек от каравая, но до рта так и не донес.
– По тем временам должность была не из завидных, письмовником к великой княгине Екатерине Алексеевне. Она почиталась при дворе фигурой малозначительной и даже достойной жалости, при этаком-то супруге. Это уж после все узнали, какова она – Catherine Le Grand![10]
– Это Вольтер ее так назвал, да? – вставил Митя. Надо же было показать ученому человеку, что он не только «говорит осмысленно и складно», но еще и чтит великих людей современности.
– Да, старый льстец выразился именно так. Он думал, что ведет переписку с мудрейшей из женщин, а на самом деле письма составлял я, ибо Екатерина не гораздо знала письменный французский, да и собственных мыслей имела немного. Я же в ту пору состоял при ней камер-секретарем. – Сказал и смутился – видно, подумал, что его слова звучат хвастовством. – Ах, друг мой, камер-секретарь – не Разум весть какая значительная должность, и высокого чина к ней не полагается. Хотя, с точки зрения многих, состоять при монархе уже само по себе есть высочайшее из званий. Бедные мотыльки! Сколько их опалило крылышки о языки сего ложного пламени и, хуже того, сожгло свои души! Если б вы когда-нибудь увидели Екатерину вблизи, для вас с вашим умом и проницательностью не составило бы труда разглядеть ее внутреннюю суть. Это не глупая, но и не умная, не злая, но и не добрая женщина, единственный талант которой заключается в безошибочном нюхе. Она умеет угадывать чаяния активной фракции еще прежде того, как эта часть общества сама о них догадается. Вот в чем состоит истинный дар прирожденного властителя.
О том, что государыню он видел ближе, чем любой камер-секретарь, Митя благоразумно промолчал, на неизвестно чем вызванную убежденность в своей проницательности скромно потупился, но последнее суждение диковинного лекаря заставило его наморщить лоб.
– В самом деле? – спросил он. – Вы полагаете, что вся суть власти в умении угадывать желание подданных? А что это за активная фракция, о которой вы помянули?
– Властителю довольно угадывать чаяния не всех подданных, а лишь той их части, от которой что-то зависит. Я называю это сословие активной фракцией общества. В разных странах и в разные времена количество и состав сей когорты неодинаковы. В позднем Риме, к примеру, бывали времена, когда к активной части следовало отнести лишь преторианскую гвардию императора. Да и у нас в России влиятельная фракция общества не больно велика: дворянство, чиновники, богатые негоцианты, высшее духовенство. Истинный правитель чувствует устройство и настроение активной прослойки лучше, чем она сама, и никогда не позволяет волне событий опередить себя – всегда удерживается сверху, на самом ее гребне. Иные ученые мужи, начитанные в истории, недоумевают, как могли гнусные тираны вроде Тиберия или Иоанна Грозного долго править, не будучи истреблены своими подданными. А секрет прост – сии кровопийцы делали лишь то, чего в глубине души желала активная часть общества, иначе им бы ни за что не удержаться.
Митя задумался над сказанным, и сразу же возникли возражения, но Данила уже перескочил на другое.
– Я постиг эту истину еще в молодости и видел для отечества благой путь лишь в одном: всемерно расширять численность активной фракции, для чего надобно включить в ее состав сословия, никогда прежде к государственным решениям не допускаемые. Когда молодая государыня повелела созвать Уложенную комиссию, мне помнился в том прообраз российского Парламента. Я льстился, что Екатерина слушает мои доводы и внимает им благосклонно. – Говоривший горько усмехнулся. – Смешной мечтатель! Путь к рассудку Екатерины лежит не через уши, а через иное отверстие. Другие умники, которых я в своей наивности полагал ничтожествами, досконально постигли сию истину много раньше меня. Днем Екатерина могла слушать своих ученых советчиков, к числу коих принадлежал и я, но ночью ей пели иные соловьи, и их голос звучал убедительней. Сколько раз, ценя мои труды, она предлагала мне награды и богатства, я же отказывался, счастливый уже тем, что причастен великому делу. Другие были не столь щепетильны…
Лесной житель рассказывал небылицы, но не верить ему было нельзя – так просто и печально он говорил. Нет, на враля и досужего хвастуна он не походил. Видно, и в самом деле была в его жизни пора, когда он витал в горних высях государственной власти.
– Кто-нибудь из фаворитов навлек на вас опалу? – спросил Митя, почти не сомневаясь, что догадка верна. – Орловы? Или князь Таврический?
Данила гордо покачал головой.
– Нет, я удалился сам, когда понял, что мои прожекты не более чем химеры. Потом я много странствовал. Смотрел и слушал, хотел узнать и понять природу и людей. Узнал многое, особенно про природу. Понял же значительно меньше, особенно про человека. Ну, а когда вернулся в родные Палестины, случились Обстоятельства, после которых я удалился в сии глухие леса.
Слово «обстоятельства», само по себе мало что значащее, старик произносил, словно некое нарицание. По тону можно было предположить, что именуемое таким образом событие было не из веселых.
Повздыхав, Данила продолжил:
– Вижу, господин Карпов, что вы не только образованны и умны, но еще и обладаете утонченной душой, которая удерживает вас от расспросов. Ценю и благодарю. Нечто подсказывает мне, что в будущем мы с вами, возможно, сойдемся ближе, и тогда я расскажу вам о своем несчастье. Пока же вам довольно будет знать, что я бежал людского общества не как отшельник, ищущий святости. Просто из-за Обстоятельств человеческие лица сделались мне невыносимы. Однако и в сих кущах я не нашел полного уединения! В годы странствий, желая постичь тайну, имя которой Человек, я изучал в Падованском университете медицину. К тайне, разумеется, так и не приблизился, ибо она заключена не в телесном нашем устройстве, но врачеванию обучился. Как-то раз, тому два года, по глупости вправил кости одному местному жителю, который спьяну угодил под собственную телегу. И с тех пор не стало мне покоя. Потянулись болящие, увечные, и всех их я лечу, по собственной глупости и безволию. А поскольку платы никакой не беру, то туземные жители вбили себе в голову, будто я – угодник и святой старец. Ходят, глазеют, враки про меня плетут, еду носят, хоть мне и не надобно. Грибов с ягодами да трав для пропитания вполне довольно.
Бывший камер-секретарь и путешественник, а ныне лекарь сердито плюнул, поправил пальцами фитилек своей замечательно яркой свечи, которая от прикосновения запылала еще пуще. Митя заметил, что за все время беседы воска на ней нисколько не оплыло.
– Это мое изобретение, – пояснил Данила, поймав взгляд своего маленького гостя. – Добавляю в пчелиный воск экстракцию одуванчика и еще некоторых растений, тогда свечки хватает на целую ночь и еще на полдня, а свету онадает, будто целая люстра. Одна беда, препятствующая повсеместному использованию сего светильника: когда фитилек изгорает до конца, накопившиеся испарения вырываются наружу, и происходит подобие взрыва. Но я до конца свечу никогда не жгу, заливаю особым раствором. – Он показал на пузырек с белесой жидкостью, помолчал.
Сконфуженно улыбнулся, развел руками.
– Ну вот, накинулся на вас с разговорами, как отпостившийся на скоромное. Расскажите теперь вы мне, что вас привело в лес – одного, да еще после темноты. Тут ведь и волки водятся.
Внезапно Данила нахмурился.
– Постойте! Вы вначале стали говорить что-то про злодеев и благородную особу, нуждающуюся в спасении? А я в смысл слов не вник и поразился лишь неожиданной складности речи! Ради Разума простите меня, друг мой! О, как я суетолюбив и глухосердечен! Что за беда с вами стряслась?
Вот и правильно, что дал человеку выговориться, понял Митя. Теперь он и выслушает внимательней, и отнесется добрее.
– Да-да! – заговорил Митридат, с каждым словом все больше волнуясь. – Случилось ужасное несчастье, подлое преступление! Я путешествовал из Санкт-Петербурга в Москву, сопровождая даму, достойную самого уважительного отношения. Не только из-за своей знатности – а Павлина Аникитишна принадлежит к одному из наисиятельнейших семейств империи, – но главным образом из-за своих несравненных достоинств. Несчастье ее жизни – редкостная красота, из-за которой…
– Стойте! – Старик поднял ладонь. – Мой юный друг, по вашему волнению я догадываюсь, что вы повествуете о чем-то чрезвычайно важном, однако слова проистекают из ваших уст с недогонимой ретивостью, и я половины сказанного не понимаю. Будьте милосердны к тем, кто не наделен, подобно вам, сверхъестественной скоростью языка и мысли, ибо…
Митя понял, что по всегдашней дурной привычке глотает слова. Данила же, наоборот, изъяснялся столь неспешно и по старомодному витиевато, что пришлось и его, в свою очередь, перебить.
– Хорошо хорошо! – нетерпеливо махнул рукой Митя и постарался выговаривать слова медленней. Это было и правильней, потому что на ходу надо было еще соображать, о чем говорить, а о чем лучше умолчать.
К примеру, имя светлейшего князя Зурова поминать не следовало. Кто ж осмелится идти против самого Фаворита?
– Мы ехали в карете, я и госпожа Хавронская. И настиг нас некий страшный человек, который слуг умертвил, а Павлину Аникитишну пленил. Такое ему было приказание от некого значительного лица, одолеваемого сладострастным безумием…
Вот так, не пускаясь в излишние подробности, все и рассказал.
Данила слушал нахмурясь. Сначал сидя, потом вскочил, стал расхаживать по горнице.
Закончил Митя словами:
– Надо в деревню бежать, за подмогой. А еще лучше солдат. Этих-то пятеро, и все с оружием. К исправнику нужно.
Хозяин яростно подергал себя за седую бороду.
– Исправник в Вишере, это двадцать верст. Да и знаю я его – дурак, ничего не сделает. Не нужно нам никого. За ночь они никуда не денутся, а перед светом пойдем на дорогу, посмотрим, что за Пикин такой. Разберем это дело сами.
Митя так и ахнул. Хороши разбиральщики, старый да малый!
– Сударь, вы же не рыцарь Ланцелот, а лекарь! – попробовал он образумить расхрабрившегося деда.
А тот только ногой топнул:
– Рассердили вы меня, Дмитрий Карпов, своей историей. Вижу, пока я в лесу от людей спасался, жизнь еще подлей, чем прежде, сделалась, а я подлость никогда сносить не умел. Вы правы, я нынче человек мирный и смирный, ремеслом врач, но, клянусь Разумом (и можете мне верить, ибо Данила Фондорин никогда не лжет), гнев лекаря – штука куда более опасная, чем полагают некоторые.
Глава одиннадцатая
Человек-невидимка
– Шеф, вы что, больной? Врача вызвать? – Валя дернула Николаса в противоположную сторону. – Какое метро? Вы болван, Тюбинг! Во-первых, ночь-полночь, а во-вторых, мы же на вашем панцервагене приехали!
Побежали к припаркованной за углом машине, сели, но отъехали недалеко.
Клубные вышибалы оказались ушлыми: не только вызвали милицию, но еще, оказывается, запомнили, на каком автомобиле приехали долговязый мужчина и его эффектная спутница – приметили их еще, когда Фандорин собирался встать перед клубом, а потом отчего-то передумал и отъехал подальше. Машина ГНР, группы немедленного реагирования, была неподалеку. Буквально через минуту после того, как Николас сел за руль, и через пятнадцать секунд после того, как он с третьей попытки завелся, «жигуленку» перегородил дорогу милицейский «уаз».
– Ты пистолет выкинула? – нервно спросил Фандорин, вылезая из машины и суя руку в карман за документами.
Ах, как неудачно! Объясняйся теперь, что да почему. А бандиты тем временем очухаются и примут меры. Выйдешь из отделения – тут тебя и встретят.
– Вынул руку, завалю! – бешено заорали на магистра из темноты.
Лязгнул затвор автомата, и Николас испуганно вскинул руки кверху. Ну конечно, их принимают за мафиози, пытающихся скрыться после «разборки». Изрешетят, и будут правы.
– Руки… на капот!
Оперся ладонями о холодный металл. Валя встала рядом.
– У тебя документ какой-нибудь есть? – шепнул Фандорин.
Валя не ответила. Щурясь на свет фар, оглянулась через плечо. Действительно, что толку от документа, если бы он и имелся? Там будет написано «Валентин Сергеевич Тлен». И начнется цирк шапито.
– Пардон, шеф, я катапультируюсь, – шепнул человек будущего.
Легко, прямо с места, Валя вскочила на капот, спрыгнула по ту сторону «жигулей» и метнулась из луча в темноту.
– Стой, застрелю! Саня, за ней! – заорали милиционеры, но дробный стук каблучков доносился уже из подворотни, так что стрелять было некуда.
Один (очевидно, тот самый Саня) кинулся было вдогонку, но передумал:
– Ну ее. Нашли пацана по дворам бегать.
Другой, матерясь, наскоро обшарил Фандорина, безо всяких на то оснований двинул дубинкой по бедру. Николас только ойкнул, протеста заявлять не стал. Полиция любой страны мира при подобных обстоятельствах вела бы себя точно так же.
– … нам этот… расскажет, как эту спортсменку зовут, – сказал третий, светя фонариком в Никины права. – Правда, гражданин Фандорин?
И дубинка еще раз стукнула его по бедру – не слишком сильно, как бы предупреждающе.
– Девушку я подобрал на улице, она голосовала. Знаю только, что зовут Марго, – на ходу сочинил Николас, зная, что ложь звучит вполне правдоподобно – по ночному времени таких «голосовальщиц» в Москве сколько угодно. – Да не в ней дело. Возле клуба на нас напали трое, из джипа. Это бандиты, идемте скорей. Да уберите вы свою палку! Я президент фирмы «Страна советов», вот карточка!
Бог знает, что больше подействовало на защитников правопорядка – звучное слово «президент» или солидное название фирмы, но руки позволили опустить и отвезли ко входу в «Холестерин».
Но джипа след простыл, лишь на тротуарре осталось несколько капель крови – у очкастого из носу натекло. Наблюдательность вышибал оказалась избирательной. Фандоринскую «четверку» они запомнили, а вот номер роскошного джипа и даже его цвет у них в памяти не отложились. Хуже того, оба в один голос утверждали, что Фандорин и его «полоумная девка» сами накинулись на приличных молодых людей и избили их чуть не до полусмерти.
– Поедем в отделение, разбираться, – решил старший группы, а Николасу сказал. – Если от потерпевших не будет заявления, утром выпущу. Само собой, штраф заплатишь.
Покраснев, Фандорин шепнул:
– А давайте я вам прямо сейчас штраф заплачу. В двойном, даже тройном размере. Зачем вам меня держать? Личность мою вы уже установили, а?
Никогда в жизни Николас А. Фандорин не позволил бы себе подкупать офицера милиции, да еще находящегося при исполнении обязанностей! Да он даже от гаишника за какое-нибудь нарушение рядности ни разу не откупался – каждый раз, как последний идиот, вместо того чтоб сунуть полсотни, тратил по два часа на оформление штрафа через сберкассу и еще гордился этим.
Но тут дело шло о жизни и смерти. Пока будешь сидеть в милиции, «приличные молодые люди» успеют подготовиться к новой встрече.
Лейтенант подумал над Никиным предложением. Поманил одного из вышибал.
– … с ним, с цветом и номером. Марка-то какая?
– У джипуськи? «Брабус».
Милиционер взял Фандорина за локоть, повел к «уазу». Миролюбиво объяснил:
– Не, не получится. Лохи на «брабусе» не ездят. На кой мне лишние заморочки? Посиди до утра, не рассыпешься.
В машину Нику усадили без наручников и не в «кошелек», как какого-нибудь пьянчугу, а на заднее сиденье.
Думай, думай, лихорадочно повторял Николас. Что-то надо делать, но что?
Позвонить капитану Волкову, вот что!
Лучше пусть сомнительный, но все-таки знакомый и вменяемый милиционер, чем эти ночные охотники с автоматами и дубинками.
Он выудил карточку оперуполномоченного, стал набирать номер.
– А ну убрал живо, – сказал сидевший рядом сержант.
– Один звонок – имею право!
– Щас будешь иметь и справа, и слева, – пригрозил служитель закона.
Это был явный и грубый произвол. В другое время Фандорин непременно пошел бы на принцип, но не сейчас, не сейчас.
– Лейтенант, – наклонился он вперед, к офицеру. – Я все-таки заплачу вам штраф. Если позволите сделать телефонный звонок.
Тот подумал, шмыгнул носом.
– Ладно. Гони сто баксов и звони.
– Тысячу рублей, – сказал Фандорин упавшим голосом. – Больше не могу.
– Давай.
Кажется, лейтенант согласился бы и на пятьсот, да ладно, не до этого.
Набирая номер, боялся только одного – услышать в трубке: «Аппарат абонента выключен или временно недоступен». Как-никак третий час ночи. Даже пошептал: «Господи, Господи!»
– Аюшки, – откликнулся Волков бодрым, нисколько не сонным голосом.
– Это Фандорин. У меня новости. Срочные. Я…
– Вы где? – перебил капитан.
– В милицейской машине. Меня арестовали…
– Не арестовали, а задержали, – поправил старший группы.
– Меня задержали. Милиционеры. Везут я отделение.
– Какое? – спросил оперуполномоченный.
Следовало отдать ему должное – разбуженный среди ночи, он соображал быстро и вопросы задавал только самые необходимые.
Фандорин покосился на каменные лица соседей. Лучше не спрашивать.
– Не знаю. Я недалеко от Охотного ряда.
– Ясно. Буду.
И в трубке раздались гудки.
* * *
Пока составляли протокол, пока задержанного «пробивали по ЦАБу и ЗИЦу» (Николас так и не понял, что это означает), пришлось сидеть в «обезьяннике» – зарешеченной конуре. Прямо на полу спали двое пыльных мужчин и одна дама, еще более неопрятного вида. За «обезьянником» находились две двери с маленькими окошечками. Судя по голосам, там тоже кто-то сидел – видимо, нарушители посерьезней, чем хулиган Н.А. Фандорин и его товарищи по клетке.
Собственно говоря, магистр не сидел, а ходил. Дело даже не в том, что сесть было не на что – в конце концов, соседи отлично устроились прямо на полу. Взвинченные нервы отвергали статичность, требовали мышечной активности.
Перемещаясь из угла в угол, Николас преодолел расстояние, превышающее длину Тверской улицы. Волков появился, когда усталый магистр был уже на виртуальном подходе к улице Правды, если не к стадиону «Динамо».
Освобождение произошло на удивление просто, без каких-либо формальностей. Волков пошептался с дежурным, и Фандорин тут же получил назад изъятые при задержании вещи: телефон, документы, ключи, бумажник, металлическую расческу.
– Где можно с человеком поговорить? – спросил Волков.
– Да где хочешь, кабинеты все пустые, – ответил дежурный. – На тебе ключ от зам-полиса, там сидалы мягкие.
Поднялись на второй этаж, в комнату с табличкой «Заместитель начальника по работе с личным составом». Сели в потертые кожаные кресла, должно быть, помнящие еще времена Народного комиссариата внутренних дел.
– Ну? – спросил капитан, доставая сигареты. – Потолкуем без фуфла?
– Без фуфла так без фуфла. – Николас яростно потер пульсирующий висок, отгоняя головную боль – она сейчас была совершенно ни к чему. – Скажите, капитан, какая у вас зарплата?
Волков вопросу нисколько не удивился.
– Две восемьсот. А что?
Зато удивился Фандорин. Оперуполномоченный уголовного розыска, человек общественно значимой, да еще и опасной профессии, получает меньше трех тысяч рублей в месяц? Но в Москве содержать на эти деньги семью совершенно невозможно!
– А ваша «нокиа» стоит шестьсот долларов. Это вам что же, на Петровке такие выдают?
– На Петровке нам выдают хрен с бантиком, – усмехнулся Волков. – Намек понят и принят. Сейчас последует чистосердечное признание. Я, гражданин Фандорин, подрабатываю на стороне.
– Чем же, позвольте узнать?
– Как все нормальные люди – тем, что умею. Врач из поликлиники после работы бегает по частным пациентам, так? А у меня другая профессия. И пациенты другие. Волкова ноги кормят. – Капитан оскалился. – Что рот разинули? У нас Россия, а не Европа. Испокон веку так заведено: государство дает служивому человеку должность, а кормить себя он должен сам – как говорится, в меру своей испорченности. Да вы не пугайтесь, я честный мент, а не отморозок, я за кровь бабок не беру.
– А за что берете? В моем случае вы явно трудитесь не за страх, а за совесть. Я вас среди ночи разбудил – и ничего, сразу примчались.
Фандорин ждал чего угодно, только не прямого и ясного ответа. И ошибся.
– Мой мирный сон прервался минут за десять до вашего звонка. Дурная привычка – не выключать на ночь мобилу.
– Кто звонил?
– Вам имя сказать? Я его не знаю. Только голос. Добудь, говорит, нам Англичанина. Больно шустрый и охрана у него крутая. Премию гарантируем. Так что, когда вы позвонили, я уже был, как огурчик. Ломал репу над тремя вопросами. Первый: как вас добыть. Второй: почему у вас такое погоняло – Англичанин.
Все про меня выяснили, тоскливо подумал Николас. Хорош корифей мудрых советов – сам прибежал к волку в лапы.
– А третий вопрос такой, – продолжил милиционер после паузы. – Не послать ли их в слово из пяти букв.
– Какое? – широко раскрыл глаза Фандорин. – То есть нет, я не то хотел спросить. Я не понимаю, вы на них работаете или нет?
– Работаю, – спокойно ответил Волков. – Если они не бандосы. А если они хотят человека накрячить – я в такой хоккей не играю.
– Накрячить?
– Слово такое, новое. Недавно появилось. Можно по-другому сказать: грохнуть, замочить, завалить, закопать…
– А Шибякин? – прервал Ника жуткий синонимический ряд. – Его-то ведь накрячили тоже ваши «пациенты».
– Не думаю. Зачем им? Они с парашютистом потолковать хотели, да что-то у них там не заладилось. То ли случайно свалился, то ли сам сиганул. С вами дело другое. Грохнут они вас, точно. Этот, который звонил, прямо трубку зубами грыз, а раньше всегда такой культурный был, вежливый.
Должно быть, тот молодой человек в темных очках, подумал Фандорин и поежился.
– Сергей… простите, не запомнил отчества…
– Да какое, блин, отчество. Просто Серега, – буркнул оперуполномоченный.
– Сергей, я вас очень прошу. Если вы в самом деле не наживаетесь на крови, расскажите мне все с самого начала, – тихо попросил Николас, глядя Волкову в глаза. – Что вы знаете про этих людей? Кто они? Чего от меня хотят?
Капитан отвел глаза, пустил из носа струйку дыма.
– Надо было, конечно, их сначала покрутить, разобраться, что за лоси такие, – сокрушенно сказал он. – Я всегда так делаю. Но очень уж впечатлительно подъехали. Позвонил с проходной дежурный, говорит: Серый, тебе пакет. Разворачиваю – мобила, вот эта. С вип-контрактом: болтай сколько хочешь. Оформлена на мое имя, честь по чести: адрес, паспортные данные. Ну, я намек понял: люди серьезные, заходят капитально. Ладно, думаю, поглядим, что дальше будет. Только я в кнопочках разобрался, мотивчик подобрал – машинка и зазвонила. Мужик какой-то, вежливый. Ну как, спрашивает, игрушка? Я ему: игрушка хорошая, дальше что? Он говорит: это ведь вы представляете шестнадцатый отдел в оперативно-следственном штабе по делу «Неуловимых мстителей»? А дело-то закрытое, я вам рассказывал. Молчу, жду. Этот говорит: предлагаю временную работу по совместительству. Никакого криминала. Интерес у нас общий, мы этих уродов тоже ищем. Давайте помогать друг другу. Что мы узнаем – я буду вам сообщать, это вам для карьеры пригодится. А вы, пожалуйста, извещайте меня. Плачу три сотни в день плюс премиальные за результативность. Я, как лох, спрашиваю: триста рублей? Он смеется: американских. Ничего, а? – развел руками Волков. – У меня сын, еще дочка в Ногинске от первого брака, на юридический поступать хочет. Там знаете сколько платить надо? Репетиторы, шмепетиторы, туда-сюда. А тут три центнера баксов в сутки! И, главное, дело чистое: человек свою жизнь защитить хочет.
– Который? – быстро спросил Фандорин и прикусил язык. Про список приговоренных капитану знать было пока незачем.
– В смысле? – не понял капитан. – Что за человек? Не знаю, но какой-то крутой шишкарь, это уж точно. Я неделю на них работаю, так? Две сто получил повременки, плюс штуку за копию экспертизы по парашютисту, плюс еще штуку за знакомство с вами. Четыре тысячи сто долларов – не хрен собачий. Да еще благодарность по отделу за то, что личность трупняка установил, Шибякина этого. Думаете, я от вас это узнал?
– Нет, не думаю.
– И правильно. Это мне вежливый слил: и имя, и адрес, и даже подъездный код. Мы, говорит, там провели изыскания, ничего интересного не нашли. Теперь пускай ваше ЭКУ поработает.
– Кто-кто?
– Экспертно-криминалистическое управление, это на Колобках. Мужики свое дело знают. Ну вот, сижу я, кумекаю, как бы начальству объяснить, откуда я парашютиста вычислил, а тут аккурат вы звоните, и тоже про Шибякина. Все и сложилось. Докладываю: так, мол, и так, по собственной инициативе провел по Останкину литерное мероприятие номер семь (это у нас так по-официальному «Николай Николаич» называется, наружное наблюдение), который вывел меня на нужный адрес.
– А почему по Останкину? Ведь дом на улице Лысенко?
Волков засмеялся.
– Это вы у нас проходите как Останкин. Ну, из-за роста. К вам большой интерес, вы ведь у нас единственный из установленных «кандидатов» – тех, кого «Неуловимые» приговорили, но еще не шмякнули.
От крошечного, шипящего по-змеиному словечка «еще» Николас передернулся. Так передать Волкову список или нет, заколебался он и тут же вспомнил древнюю максиму: если колеблешься, воздержись от действия.
Воздержался.
– Другой «кандидат» – хозяин моего вежливого нанимателя, – продолжил капитан. – Умный, видать, человек. Сообразил, что приговор – не туфта. Вот и нервничает теперь. Что-то у него со вчерашнего дня переменилось. Когда я про ваш приговор им рассказал – ну, тот, что в кармане у парашютиста нашли, вежливый просто велел к вам наведаться, понюхать, чем вы пахнете. Я доложил: интересный господин, по виду – ботаник, но, похоже, прикидывается. Ладно, говорят, разберемся. А сегодня вдруг такой на вас наезд. Узнали они про вас, Николай Александрович, что-то такое, чего мне вы не рассказываете.
Оперуполномоченный выжидательно уставился на Фандорина, а тот лишь вздохнул. Что за детский сад – снять маркировку с факса и на том успокоиться. Для серьезной структуры не бином Ньютона и даже не правило буравчика. Получили предостережение и в два счета установили отправителя. Эх, надо было Валю хотя бы на почту послать…
– И я их понимаю, – заметил оперуполномоченный, так и не дождавшись ответа. – Вы в натуре загадка, всякий напугается. Как вы парашютиста-то раскололи, а? Суток не прошло. И про телохранительницу вашу мне тоже рассказали. Не быки с бритыми загривками, как у всех, а Никита. Круто!
– Никакая я не загадка. И действовал я в одиночку, – хмуро сказал Николас, отлично понимая, что милиционер уже нарисовал себе картинку, от которой так просто не откажется.
– Ага. А чудесная барышня со своим теквондо к вам на помощь с небес слетела, и туда же потом упорхнула. Может вы, Николай Александрович, шпион? Нет, правда, чего они вас Англичанином называют?
Фандорин поморщился. Этого еще не хватало! С его-то биографией и нынешней российской шпиономанией!
– Если б я был шпион или, как вы говорите, «крутой шишкарь», я бы не обращался за помощью к вам.
Волков обдумал сказанное. Качнул головой с видом принца Датского, произносящего:
«Есть многое на свете, друг Гораций…»
– Ладно, мое дело теперь сторона. Разбирайтесь с ними сам. Я что? Когда снова позвонят, пошлю их в столицу Херсонской области. И предупрежу, конечно: если с гражданином Фандориным случится бяка, МУРу известно, кого искать. Только хрен они меня послушают. Вас позвал на беседу серьезный человек. Хорошо позвал, не по-детски. От таких приглашений не отказываются. А вы отказались. Да еще обидным образом. Теперь он вас еще больше бояться будет. А серьезные люди бояться и обижаться плохо умеют. У них на такие заморочки ответ один.
Капитан чиркнул большим пальцем по шее.
– Что же мне д-делать? – воскликнул Ника, заикнувшись от волнения. – Поверьте, Сергей… Ну хотя бы просто представьте, что я самый обыкновенный человек, никем и ничем не защищенный! Жил себе обыкновенной жизнью, и вдруг ни с того ни с сего обрушился какой-то кошмар, какая-то жуткая бредятина!
– Бывает, конечно.
Волков посмотрел на Фандорина скептически, но, кажется, внезапно разглядел в лице собеседника нечто для себя новое. Глаза капитана сощурились, в них мелькнула искорка. Может быть, это даже было сочувствие.
– Тогда караул. У тебя что, никакой крыши нет? – спросил оперуполномоченный, жалостливо морщась. – И разрулить некому?
Ника помотал головой.
– Ну, если не врешь… – Волков пожал плечами. – Исчезни. Вообще исчезни. Превратись в человека-невидимку. Кино смотрел? Нет? Это про одного чувака, который…
– Я читал роман. Как это – «исчезни»? У меня семья, работа!
– Какая, блин, семья? Домой и в офис ни ногой. Где обычно бываешь, не появляйся. Никому не звони. Мобильник свой выкинь. Сейчас я тебя отсюда выведу и, как говорится, растворись в ночи.
– И… и сколько это будет продолжаться?
Милиционер только вздохнул.
– Если плохо спрячешься – недолго. Ладно, запиши номерок. Звать – Танька. Позвони через денек-другой – только из автомата, понял? Скажешь… скажешь: из телецентра, мол. Если будет что новое, Танька тебе скажет.
– Жена? – спросил Фандорин, доставая ручку.
– Нет, шалава одна подследственная. Но девка хорошая. Не продаст.
Исчезнуть? Спрятаться? Но как, куда?
* * *
– Имэджин, два дня подряд в мужском – прямо поголубела вся! Сегодня с утра так ломало, шреклих! День-то ван хандред персент розовый. Смотрюсь утром в зеркало: май гош, ну нельзя быть красивой такой! Сейчас бы красное афро, сапожки бисерные (помнишь, такие, с бантиком на щиколотке), шарфик шелковый, чтоб развевался по ветру, да пройтись по Тверской-штрассе – все мужики бы попадали. А нельзя, ферботен. Что я, дура, что ли, не понимаю? Твои киднэпперы девушку ищут. Найдут – сделают ей абтрайбунг, без наркоза. Ужас, до чего надоели бутсы и лысая башка! Как бомж, как бомж! Только здесь, на даче, релакснулась. Ничего, что я не накрашена?
Валя отвернулась от плиты, на которой доходил до кондиции какой-то особенный, замысловатый омлет, цапнула со стола зеркальце. Повертела головой, поправила кудряшки.
– Альпентраум! – вздохнула она. – Парик неудачный – сунула в сумку первый попавшийся. Про наряд я вообще молчу… Ладно, кантри-хаус есть кантри-хаус. Будем проще, да?
За два дня, проведенных в убежище, Фандорин так устал от одиночества и страшных мыслей, что голос Вали казался ему ангельской музыкой. Ассистентка привезла из Москвы еды и газет, а главное – вывела узника из мерзкого, выморочного состояния, когда явь путается со сном и непонятно, какой из этих кошмаров хуже.
Расставшись с капитаном Волковым, Николас все-таки сделал один звонок – с Центрального телеграфа, Вале. Нужно же было выяснить, добралась ли беглянка до дому.
Оказалось, что отличным образом добралась. Мало того – выслушав сбивчивую скороговорку шефа («срочно исчезнуть… не знаю, куда… звонить нельзя… придумай что-нибудь для Алтын» и прочее), фандоринская помощница проявила недюжинное присутствие духа. Можно сказать, вытащила из бездны отчаяния.
– У вас сольди есть? – перебила она начальника. – Сколько?
Ника полез за бумажником.
– Полторы тысячи. И мелочь.
– Генуг. Берите тачку, гоните к нам в кантри-хаус. Помните, вы там были – на аниверсэре у Мамоны. По Рублевско-Никольскому до сорок третьего километра, там указатель. В доме сейчас никого, пусто. Я звякну на проходную, у них дубликат ключей. Сидите там, ждите. Во фридже должна быть еда. Ну, фромаж там, сосиссоны. Как-нибудь перетопчетесь до моего приезда. Телефонирен не буду. Они знают, что я ваш секретарь – могут прослушивать. К бэйбиситтеру вашему заеду, скажу, чтоб задержалась.
Ну у кого еще есть такой чудесный ассистент? От Валиного здравомыслия, хладнокровия, четкости Фандорин чуть не прослезился. И паника сразу отступила, потому что ближайшее будущее обрело логику и стройность.
Первый же остановленный таксист согласился увезти ночного путешественника за город. Требовал сначала две тысячи, но согласился и на полторы – Фортуна добрела к жертве роковых обстоятельств прямо на глазах.
Загородный дом у Валиной родительницы был шикарный, расположенный в знаменитом коттеджном поселке «На горах». Шесть спален, садик с беседкой и фонтанчиком, в подвале биллиардная, наверху солярий – в общем, новорусский парадиз в ассортименте. Одна беда: Николас так и не понял, как включается отопление, и оттого очень мерз. Для тепла ходил в стеганом, расшитом павлинами халате Мамоны и ее же овчинных тапочках (хозяйка была гренадерского телосложения, так что и халат, и тапочки пришлись впору).
Свет включать остерегался, чтоб не вызвать ненужного интереса со стороны обитателей поселка. Поэтому новости по телевизору не смотрел, питался колбасой, от нечего делать разглядывал близлежащую территорию: с трех сторон соседние дома, примерно такие же, как этот; с четвертой – трехметровый дощатый забор со спиральной колючей проволокой. Привольно живут в России богатые люди, ничего не скажешь.
Наконец, на исходе второго дня заточения, появился Валя. Примчался на мотоцикле, весь забрызганный грязью. На ходу крикнул:
– Ой, не могу! Сил больше нет!
Побежал снимать мужскую одежду. И вот теперь, переодевшись в цветастый халатик, колдовал у плиты, готовил горячий ужин. Николас сидел у кухонного стола и наслаждался Валиным щебетанием. Как хорошо! Жив, не один, скоро нагреются батареи, а когда стемнеет, можно зажечь свет.
Смущало лишь то, что Валя как-то уж очень быстро и решительно начала злоупотреблять ситуацией.
Во-первых, сразу перешла на интимное «ты». Такая уж, видно, тенденция образовалась в окружающем Николаса социуме: нынче никто с ним особенно не церемонился, что, вне всякого сомнения, свидетельствовало о понижении его общественного статуса. Глава фирмы, солидный человек превратился в невидимку, в тень. К тени на «вы» не обращаются. Откуда это: «Тень, знай свое место»?
Во-вторых, Валя слишком беззастенчиво воспользовалась ролью связной между узником коттеджного гетто и внешним миром. На вопрос, удалось ли связаться с Алтын, коварное существо с невинным видом ответило:
– Положила ей в мэйл-бокс записку. Звонить-то было нельзя. Подпись твою подделывать я умею, а текст настучала на компьютере. Мол, прости, любимая, что-то я устал от фэмили-лайф, хочу некоторое время побыть ганц аляйн.
Ника аж застонал, а Валя покровительственно заметила:
– Она тебя только больше ценить станет. Это я тебе как женщина говорю.
А может, и к лучшему, мрачно подумал Фандорин. Пускай лучше обижается, чем психует. Завтра утром вернется из Питера, откроет почтовый ящик… И что подумает? Что у меня завелась другая женщина?
– Вот что, – сказал он вслух. – Заедешь туда еще раз. Свое письмо вынешь, другое положишь. Я сейчас напишу.
И написал.
«Алтынка, я на пару дней уехал. Срочное дело, даже Лидию Петровну не предупредил. Поздравь меня: наконец подвернулся солидный клиент – помогла твоя реклама. Правда, ехать нужно далеко, в Архангельскую губернию. Пробовал тебе дозвониться, но не получилось. Боюсь, что и оттуда позвонить не смогу. Жуткая тьмутаракань, вряд ли роуминг достает. Вернусь – расскажу. История просто фантастическая.
Баронет»
Вроде бы тон выбран правильный: шутливый, немножко азартный. Должно сработать.
Валя вполне могла бы положить записку в карман халата, но вместо этого медленно задрала подол и засунула сложенный квадратик за резинку кружевных трусиков. Николас, страдальчески вздохнув, отвернулся.
– Не знаю, кого больше бояться – этих мафиози или Мамону, – стрекотала коварная, накладывая Нике большую порцию омлета с трюфелями. – Если она пронюхает, в какую я истуар вляпалась, церемониться не станет. Отправит под конвоем куда-нибудь на острова Туамоту, от греха подальше. А с этими козлами, значит, так… Ты кушай, кушай. Хлеб маслом намазать?
Села напротив, по-бабьи подперла щеку. Ну просто семейная идиллия.
– Вчера позвонили, домой. Говорят (здесь Валя перешла на мужской голос): «Господин Глен? Извините, что тревожим вас дома. Нигде не можем найти Николая Александровича, а у нас к нему срочное дело. Не могли бы вы…» Я говорю: «Не мог бы. У меня отгулы. Сами его ищите». И трубку шмякнул. Что интересно: у Мамоны установлена аппаратура хитрющая, любые звонки сканирует, а тут не срисовала – значит, там у них антисканер. Догоняешь? Э бьен. Сегодня утром ездила в офис цветочки поливать. Там-то они, наверно, мне на шванц и сели. И ловко сели, я ничего не заметила. Заехала в «Пьер-Паоло», это такое особенное место, тебе бы не понравилось. Сижу у бара, треплюсь с Марго (бармен тамошний), пью капучино. Вдруг входят те трое, ну, которых я возле «Холестерина» уронила. Ты что есть перестал? Невкусно?
Николас опустил вилку.
– Что… что они тебе сказали? Они к тебе подошли?
– Только один, рыжий такой. Двое остались у дверей. Я сижу вся на нерве, думаю – вдруг узнают. Па дю ту! Этот подходит, шлепнул меня по макушке, фамильярно так, потной лапищей, и говорит: «Ну, скинхед, где твой шеф?» Жуткий гопник! Я ему опять про отгулы. Типа шеф мне позавчера ночью позвонил, сказал, что срочно уезжает и что я могу пока гулять. Думала, не поверит, кошмарить начнет. А Рыжик ничего, только подмигнул, и все трое сделали веггеганген.
– Что сделали? – наморщил лоб Фандорин. Трудней всего в речи Вали ему давались германизмы.
– Ну, в аут отправились, ушли. Только не совсем. Минут через пятнадцать Макс подходит, он там работает гардьеном. Эти твои квадраты, говорит, сели в джип и сидят. Они, говорит, тебя достают или что? Понимаешь, в «Пьер-Паоло» геи кучкуются, самые крутые. Чужих не любят. А ко мне ничего, привыкли, я им вроде как свой геноссе. Макс говорит, я сейчас выйду, уроню им под шину досточку с гвоздями. Так что езжай спокойно, Валюха. Я вышла, села на свой чоппер, как дам газу. Джип за мной рванул, только недалеко уехал… Так что докатила я сюда чистенько, безо всякого хвоста.
И Валя засмеялась, очень собой довольная.
– А если они тебя за эту шалость подстерегут и пристрелят? – покачал головой Николас. – Это страшные люди, ты про них всего не знаешь.
– Это еще кто кого пристрелит, – воинственно объявила неустрашимая девица. – Гу к маль!
Сорвалась с места, притащила сумку. Оттуда достала пистолет – тот самый, подобранный возле клуба.
– Я бы им устроила файнал каунтдаун! – Валя вскинул руку с пистолетом. – Ба-дах! Ба-дах!
– Ты его не выбросила! – ахнул Фандорин. – Идиотка! Дай сюда!
Отобрал у полоумной оружие, хотел сунуть в карман халата, но замер, поневоле завороженный матовым блеском и элегантностью страшного инструмента. Почему оружие всегда красивое, подумал Ника. Как произведение искусства. И ответил себе: а потому, что оно, как и искусство, несет в себе тайну жизни и смерти. Одно легкое сокращение мышц указательного пальца, и тайна разгадана. Все, все, что гибелью грозит, для сердца смертного таит…
Из прихожей донесся звонок – музыкальный, даже вкрадчивый, но Николас все равно вздрогнул, заполошно сунул пистолет в глубокий карман халата. Вскочил.
– Кто это может быть?
Валя улыбнулась:
– Спокойно, Дункель. Мы же на Горах, тут чужие не ходят. Я попросила гардьенов нарвать рябины. Поставлю в вазу – будет вунд ершен. – И засеменила в коридор, певуче крикнув. – Иду-у!
Вытирая салфеткой губы, Николас потянулся за чайником.
Раздался лязг засова. Валя восторженно взвизгнула:
– Ой, какая пре…
А потом в прихожей громыхнуло – то ли что-то обрушилось, то ли кто-то упал.
Фандорин кинулся на шум, даже салфетку не бросил.
Выбежал в коридор, застыл как вкопанный.
Валя лежала навзничь. Руки раскинуты, по лицу в два ручья льется кровь, глаза закрыты.
А в дверном проеме стоял тот самый мужчина, что остановил Николаса возле ночного клуба. Сегодня он был без темных очков, вместо кожаной куртки костюм с галстуком. В левой руке большой букет из рябиновых веток, правая (она была в перчатке) потряхивает пальцами.
– А вот и мистер Фандорин, – будничным тоном сказал страшный человек. – Что и требовалось доказать.
И отшвырнул букет в сторону. Когда Николас попятился, мужчина быстро шагнул вперед и зацокал языком.
– Хватит, сэр, набегались. Только создаете всем лишние проблемы, и в первую очередь самому себе.
Устыдившись своего малодушия, Ника двинулся было в обратном направлении – посмотреть, что с Валей.
Бандит снова поцокал. Звук был негромкий, но парализующий, как пощелкивание гремучей змеи. И Фандорин парализовался. Замер.
– Что вы с ним… с ней сделали? – спросил он слабым голосом.
– Ничего страшного. Стукнул вашего гермафродита по носу, как он меня. Чтоб под ногами не путался. – Поглядел вниз на заголившиеся гладкие ноги оглушенного Вали. Иронически заметил. – А вы человек с фантазией. И прикид у вас прямо заглядение.
Ника запахнул на груди халат с павлинами. Пускай этот тип думает про их с Валей отношения что хочет, сейчас не до этого. Но откуда он здесь взялся?
– Как вы его выследили? Ведь он говорил, что хвоста не было!
– Хвосты, мистер Фандорин, вчерашний день. Забава для дилетантов, у которых недостает технических возможностей.
Мужчина нагнулся, сдернул с Вали фальшивые волосы, похлопал его по бритому черепу.
– Мой человек вот так же шлепнул его по тонзуре, а перчатка была смазана особым раствором, вроде клея. Оттуда идет сигнальчик на радар. И все, проще простого. Как и предполагалось, гермафродит привел нас куда нужно.
– Но как вы попали на территорию поселка? Ведь проходная!
– Обижаете, Николай Александрович, – укоризненнно покачал головой мужчина. – Я вам только что продемонстрировал неограниченность наших технических возможностей, чтоб вы наконец перестали валять дурака и начали относиться к нам серьезно. А вы про ерунду спрашиваете. У меня есть удостовереньице, с которым не то что в дачный поселок – в Кремль войти можно.
Обернулся к открытой двери, подал кому-то знак.
Николас заглянул поверх его плеча, увидел, что возле дома стоит знакомый джип. Оттуда вышли двое, тоже знакомые. Рыжий двинулся к крыльцу, Утконос остался около машины.
Посмотрев, как Фандорин вытирает салфеткой выступившую на лбу испарину, главный бандит улыбнулся:
– Что, потовые железы секретируют? Это нервное.
– Слушайте, что вам нужно? Зачем вы меня преследуете? Я про вас и про ваши дела ничего не знаю! Клянусь вам!
Это прозвучало так жалко, так безнадежно, что Ника устыдился и попытался взять себя в руки. В такой ужасной ситуации самое важное – не терять чувства собственного достоинства. Все что угодно, только не это. Досадливо сунул салфетку в карман пальцы коснулись твердого, холодного.
Пистолет! Как он мог забыть?!
Ладонь сама сомкнулась на рукоятке, указательный лег на пусковой крючок.
Теперь помянутые главарем железы засекретировали еще пуще – пот выступил на лбу крупными каплями.
Нет, не смогу, понял Ника.
Какой-нибудь Джеймс Бонд или дед Эраст Петрович пальнул бы прямо через карман, не задумался. А я не смогу.
Ну, палить, конечно, дикость, убийство. Но что если выхватить и бешеным голосом заорать: «Ста-ять! Ррруки на затылок!»
Нащупал рычажок предохранителя и даже сдвинул, но отлично знал, что сам себя дурачит – нет, не выхватит и не закричит. И уж тем более не выстрелит.
Магистр сжал зубами нижнюю губу.
– Ну, милорд, – сказал мужчина. – Снимайте своих замечательных павлинов, надевайте пальто, и милости прошу. Карета подана. Человек, который желает с вами побеседовать, не привык приглашать дважды.
Тут в прихожую вошел Рыжий. Увидел лежащую Валю, Фандорина. Присвистнул.
– Я же говорил, – самодовольно покосился на него главарь. – Фирма гарантирует. Пробегись по дому – так, на всякий случай. Мы с сэром Николасом пока в машине посидим.
Повелительно взял Фандорина за локоть, подвел к вешалке.
– С этим что? – кивнул Рыжий на Валю. Главный жестко обронил:
– Он ударил меня по лицу. Или ты забыл?
– Ясно.
Сдернув с вешалки пальто, ужасный человек потянул Нику к двери. На пороге тот обернулся и увидел, как Рыжий достает пистолет с глушителем и приставляет его к Валиному лбу. Бедняжка открыла мутные глаза, но, кажется, так и не поняла, зачем у ее лица чернеет стальная трубка, – снова смежила веки.
То, что случилось в следующее мгновение, произошло словно само собой, безо всякого участия Николасова рацио – совсем как в прежние баскетбольные времена, когда рефлекторное движение опережало приказы, подаваемые мозгом.
Полувсхлипнув-полувсхрипнув, Фандорин вырвал левый локоть из пальцев конвоира и всем корпусом толкнул главного бандита, так что тот вылетел за дверь и грохнулся с крыльца. Правую же руку с зажатым в ней оружием Ника наставил на Рыжего – прямо через карман, отчего халат оттопырился и стал несколько похож на цветной ярмарочный шатер.
Рыжий дернулся, его взгляд скакнул на угрожающе вздыбившийся халат, моментально УСВОИЛ значение этого феномена, и в ту же секунду крепкая, в мелких веснушках рука качнула черную трубку в сторону Николаса. В тот миг, когда трубка превратилась в черную дырку, Фандорин что было сил сжал правый кулак.
Златотканный павлин на кармане оглушительно изрыгнул пламя, и Рыжего отшвырнуло к стене. Он сполз на пол, оставив на обоях блестящую красную полосу.
Николас стремительно повернулся, чтобы не видеть лица застреленного им человека. Зато увидел, что происходит во дворе.
Упавший бандит подняться еще не успел, но его рука нырнула под мышку. Утконос скрылся за джипом, из-за капота высунулся ствол.
Дальше Ника смотреть не стал. Хлопнул дверью, дернул засов.
Взглянуть на Рыжего все-таки пришлось.
Он лежал, привалившись затылком к стене, голова свесилась на плечо. На совсем молодом, покрытом бледными веснушками лице застыло обиженное выражение. Как у мальчишки, которому не дали досмотреть интересное кино, мелькнуло в голове у Фандорина.
Но думать об этом сейчас было некогда. Все еще во власти баскетбольной моторики, он подхватил Валю под мышки и поволок по полу через коридор, через гостиную – сам не зная, куда и зачем.
Валя захлопала (нет, захлопал, потому что без парика Глен снова превратился в юношу) все еще бессмысленными глазами.
– Куда? – пролепетал он. – Вофюр?
Однако поднялся на ноги. Покачнулся, но устоял.
Через стеклянную дверь веранды выбрались в сад. Придерживая Валю за талию, Фандорин проламывался через голые и колючие кусты, оставляя на ветвях золотые и серебряные нитки.
Кое-как продрались, но лишь для того, чтобы упереться в высоченный забор, огораживавший территорию поселка.
– Куда дальше? – тряхнул Николас за ворот все еще не очухавшегося Валю.
У того по прежнему лилась из носа кровь, да еще на щеке алели две длинных царапины – должно быть, ободрался о кусты.
Валя дотронулся до переносицы, жалобно охнул:
– Нос сломан! Боже! Какой кошмар! Не смотри на меня! Пожалуйста, не смотри! И закрыл изуродованное лицо рукавом.
– Надо уходить! – крикнул ему в ухо Фандорин. – Из поселка можно выбраться не через проходную?
– Да, – прогнусавил Валя. – Вон там.
Побежали вдоль ограды. Глен уже мог передвигаться без посторонней помощи, хоть и несколько зигзагообразно.
Мимо блеклых живых изгородей, мимо стриженых лужаек, на которых сиротливо белели праздные качели, они добрались до столба с прожектором, где забор поворачивал под прямым углом влево.
Пряча лицо, Валя сказал:
– Тут доска отодвигается. Это я прошлым летом выломал. Бегал в деревню, к одному механизатору, на дейты. То есть бегала…
Выдернул гвоздь, сдвинул доску. Пролез в неширокую щель без каких-либо затруднений, а вот Фандорин еле протиснулся.
Впереди было серое осеннее поле, за ним лес.
Николас побежал вперед, чавкаятапочками по грязи. Обернулся, увидел, что Валя не тронулся с места.
– Ты что? Скорей! Надо добежать до леса, пока они не увидели!
Валя стоял, закрыв лицо руками. Плечи сотрясались от рыданий.
Пришлось вернуться.
– Да что с тобой? Бежим!
– Уйди! – всхлипнул Глен и отвернулся. – Ты беги, я сам…
– Что «сам»? Куда «сам»?
Человек будущего забормотал, кажется, впервые путаясь в употреблении мужского и женского родов:
– Не хочу, чтоб ты видел меня такой… Я сам. Ты беги. Там за лесом станция. Четыре километра на восток…
– Что за чушь! Они тебя убьют!
– Я на ферму, к Володе…
– К какому еще Володе?
– Ну, к механизатору, я же говорила… Он хороший… Только он думает, что я девушка… Ничего, скажу, что подстриглась. Фэшн такой… Да беги же ты!
Валя сердито топнул ногой и зарыдал еще горше.
Оглянувшись на щель в заборе, Фандорин побежал через поле к опушке леса. Когда же, минуту спустя, обернулся, Вали у ограды уже не было.
Больше не оборачивался до самых деревьев. Лишь нырнув за первый куст, перевел дух. Раздвинул ветки.
Коттеджный поселок «На горах» был похож на сказочный остров, вынырнувший из пучины моря: из-за стены торчали башенки, флюгера, кружки спутниковых антенн. Остров на море лежит, град на острове стоит…
Слава богу, хоть тридцати трех богатырей было не видно. Снова выскользнул неуловимый Н. Фандорин из когтистых лап беды.
Немножко постоял, прижавшись горячим лбом к влажной и холодной коре дуба. Перед тем как идти (стало быть, всего четыре километра?), вынул из кармана пистолет, кинул на орудие убийства полный отвращения взгляд и швырнул в канаву, которая, судя по цвету воды, не высыхала даже летом.
Сначала шагал быстро, на всякий случай поглядывая назад. Дурацкий халат расстегнул – было жарко. О том, что произошло каких-нибудь пять, самое большее десять минут назад, старался не думать. Понятно, что теперь так, как прежде, жить будет невозможно, но об этом после, после. Сначала уйти подальше, остыть.
Остыл Фандорин довольно быстро – во всяком случае, в физическом смысле. Сначала запахнул халат, потом поднял воротник, спрятал руки в широкие рукава с отворотами.
Черт, как холодно!
Чему удивляться – середина ноября. Сколько сейчас? Плюс два, плюс три. Вряд ли больше.
Кстати говоря, вот он так решительно устремился в чащу, а где здесь восток? Ника остановился, посмотрел по сторонам.
Подмосковный лес в ноябре безлюден и бесприютен. Люди сюда не ходят, потому что незачем: золотая осень позади, для лыжных прогулок еще рано.
В отсутствие людей игрушечная пригородная чаща удивительным образом вернула себе достоинство дикой природы. Было очень тихо, сумрачно. Пахло смертью.
На поляне виднелся черный угольный круг; два кирпича, пара пустых бутылок. В луже поблескивал кусочек фольги. Вот и все, что осталось здесь от человека. Николас вдруг подумал, что пройдет сколько-то лет, и человечество исчезнет с поверхности земли, как исчезли из этого леса дачники. И останутся от человечества лишь бессмысленные обрывки и обломки.
Одернул себя: нашел время для философствований. Итак, где у нас восток?
В книжках пишут, что деревья с северной стороны порастают мхом. Ага, вот на березе зеленая плюшевая полоса. Значит, если встать к ней лицом, восток будет слева.
Ободренный, Фандорин двинулся по проложенному курсу и шел довольно бодро – до тех пор, пока прямо перед носом не оказалась другая береза, повернувшаяся ему навстречу точно таким же мшистым боком.
Как это может быть? Получается, что он движется не на восток, а на юг?
Николас задрал голову, посмотрел в серое, постепенно темнеющее небо. И представил, как он смотрится оттуда, сверху: нелепое существо в пестром халате и домашних тапочках, а вокруг лишь голые скелеты деревьев.
Как Иван-царевич в заколдованном лесу, только Серого Волка нет.
И едва он это подумал, как неподалеку зашуршала палая листва. Николас дернулся, оглянулся и не веря глазам увидел над пнем серую мохнатую морду с нахмуренным лбом, острые уши, настороженные глаза, на мгновение блеснувшие нехорошим фосфорическим блеском.
Нет, это был не серый волк, а всего лишь серый волчок. Вернее дворняга, среди предков которой наверняка не обошлось без немецкой овчарки.
Живому существу Фандорин обрадовался. Вдвоем все веселей.
Он посвистел, почмокал, протянул руку.
Собака смотрела все так же настороженно. Не лаяла, не рычала, с места не трогалась.
Тогда он начал потихоньку к ней подбираться, приговаривая:
– Ну, ну, не бойся, собакевич. Давай знакомиться…
Пес попятился. Потом, то и дело оглядываясь, затрусил через лес – не очень быстро, словно не решил, убегать или нет.
Ника припустил следом.
– Погоди! Эй, ты же друг человека!
Собака выбежала на поляну, где были свалены спиленные и, очевидно, давным-давно позабытые столбы. Остановилась.
Фандорин с разбегу не сразу увидел, что возле штабеля разлеглась целая собачья стая. Один пес, широкогрудый, с наполовину облезлой башкой, поднялся и оскалил желтые клыки. Остальные тоже немедленно вскочили. Как мало эти лесные пираты были похожи на городских собак! Ни тени робости или заискивания, никакого виляния хвостом. А глаза примеривающиеся, как бы оценивающие, что ты такое: опасность или добыча.
Похолодев, Ника вспомнил прочитанную где-то статью о том, сколько в подмосковных лесах развелось бездомных псов. Они давно, Бог знает сколько поколений назад, одичали и запросто нападают на оленей, на лосей, а иногда и на людей.
С перепугу Николас пожалел о выброшенном пистолете, но тут же устыдился. Что ж теперь, без пистолета ни шагу, что ли? Чуть-что, давай, пали, решай все проблемы при помощи свинца! Человека убил, теперь еще собак перестреляй. А разве они виноваты, что люди их или их предков выгнали из дома? Неужто ты мог бы застрелить вон ту каштанку с квадратной мордой? Или вон ту рыжую нескладеху с мордой колли и коротенькими лапами таксы?
Он попятился назад – не слишком быстро, чтобы это не выглядело, как бегство. Собаки провожали его глазами, враждебности пока не проявляли.
Шагнув за дерево, Фандорин развернулся и тут уж дунул со всех ног.
Бежал, пока не отлетела размокшая подметка на тапочке. Кое-как прицепил ее обратно. Сел на поваленное дерево, стал анализировать ситуацию.
Не тайга же. Какого размера может быть лесной массив в ближнем Подмосковье? Максимум несколько квадратных километров.
Это он просто запаниковал, вот и стал метаться безо всякого толка и смысла.
Что говорит в подобных случаях своим клиентам специалист по умным советам? Сначала нужно локализовать первопричину стресса.
Она совершенно очевидна, мысленно сказал специалисту Николас Фандорин. Я совершил убийство. Однажды мне уже доводилось стрелять в человека, но в тот раз, слава Богу, обошлось. А теперь не обошлось. Веснушчатый парень, на вид лет двадцати пяти, мертв. Его девять месяцев вынашивала мать, потом он долго рос, познавал мир, о чем-то мечтал, а я все это перечеркнул. Каким бы плохим ни казался тебе кто-то, убивать его нельзя, потому что каждый человек – это вселенная. И каждого человека (ну, или почти каждого) кто-то любит, для кого-то он свет в окошке, кому-то без него и жизнь не в жизнь.
Советчик печально покивал, вникнув в суть проблемы. И ответил так.
Да, ты убил, но не хладнокровно, взвесив все «за» и «против», а подчинился инстинкту, который велит человеку защищать себя и своих друзей. Значит, рыжий бандит – вселенная. А Валя что же? Разве его, то есть ее, ах не важно, разве Валю никто не любит? И потом, ты сам. Ты ведь тоже вселенная, и в этой вселенной кроме тебя есть еще жена, есть дочь и сын. Или уж люби все человечество одинаково, как Христос, и тогда подставляй левую щеку, не сопротивляйся насилию, иди на заклание и все такое прочее, но только уж не обзаводись семьей и друзьями. А если обзавелся, то изволь защищать и их, и себя. Даже если для этого понадобится убить.
Вот какой сформулировался совет – такой кровожадный, что Фандорину стало не по себе.
Но душа, как ни странно, от паники избавилась, дала разуму отмашку: думай, теперь можно.
И выяснилось, что голову ломать особенно не над чем. Всего-то и нужно идти по возможности прямолинейно, пока не выберешься на какую-нибудь дорогу или дорожку, а та уж куда-никуда выведет.
Блуждания по лесу закончились уже в полной темноте. Дважды Фандорин пошел не тем путем: сначала глухой просекой, которая петляла-петляла и в конце концов просто разделилась на несколько убогих тропинок; потом набрел на вполне витальную, даже асфальтированную трассу, упершуюся в каменную стену и запертые ворота безо всякой вывески. Лишь с третьей попытки, окоченевший и промочивший ноги, он попал туда, куда нужно. Неприметная на первый взгляд тропа вывела его прямо к обочине шоссе, по которому Николас дошагал до населенного пункта. Еще до того, как начались первые дома, услышал вдали грохот поезда. Уф. Вот и станция.
Не доходя до первого фонаря снял халат и бросил в канаву. Появляться в таком наряде среди публики было бы чересчур, лучше уж в одной рубашке.
Положение беглого «гада и обманщика» было, сдержанно выражаясь, незавидным: раздет, практически разут, денег ноль, деваться совершенно некуда. Но за время затянувшейся лесной прогулки у Николаса выработался план – в создавшихся обстоятельствах единственно возможный.
На всем белом свете был только один человек, который мог бы помочь изгою – конечно, если захочет. Нике почему-то казалось, что, несмотря на недолгий и, как теперь любят говорить, неоднозначный опыт общения с этим человеком, в помощи он не откажет.
Но сначала нужно было преодолеть одну техническую трудность – позвонить по телефону при полном отсутствии ликвидности.
Фандорин потоптался возле железнодорожной кассы, заглянул в приоткрытую дверь с табличкой «Дежурный по станции». Там сидела полная дама в фуражке, читала роман в бумажной обложке. На столе чернел вожделенный телефон.
Включив самую обаятельную из своего арсенала улыбок, Николас просунул голову в щель.
– Ради бога извините, что отрываю от чтения, – сказал он. – У меня к вам огромная просьба…
Дежурная положила роман обложкой кверху, с неудовольствием посмотрела на долговязого типа в одной рубашке.
– У меня ужасная неприятность, – продолжил магистр. – Потерял куртку, а в ней бумажник. Мне бы позвонить в Москву, а?
– Интере-есно, где это нынче куртки теряют, – протянула дама. – Вроде не пьяный. Муж, что ли, из командировки не вовремя приехал?
На обложке покетбука был изображен медальон в виде сердечка, в медальоне полуобнаженная красавица, припавшая к груди мускулистого мачо, внизу заголовок – «Запретный плод».
Может, подыграть? Раз эта женщина увлекается чтением любовных романов, значит, жизнь не балует ее романтическими приключениями. Только вот на чьей стороне ее симпатии: обманутых жен или страстных любовниц? По виду на разбивательницу сердец никак не похожа, но раз интересуется неразрешенными фруктами…
– Что-то вроде этого, – скромно обронил он и потупился, как бы намекая, что быль молодцу не в укор.
После тяжелой паузы дежурная сказала:
– Один звонок. И быстро. Этот телефон занимать нельзя.
Николас набрал номер подружки капитана Волкова, стараясь не думать о том, что ее может не оказаться дома.
Читательница «Запретного плода» сидела, сложив руки на груди, и смотрела на Фандорина суровым взглядом – ждала пикантностей. Это еще больше усложняло и без того непростую задачу. Как в присутствии этой Горгоны изложить совершенно незнакомой особе по имени Танька суть дела?
– Не берут трубку? – злорадно спросила тетка и потянулась к аппарату. – Больше звонить не дам. Не положено.
Ура! В трубке раздался молодой женский голос:
– Але.
– Это Татьяна?
– Ну. Кто это?
– Я друг Сергея, – осторожно подбирая слова и в то же время не спуская глаз с пухлой руки, нависшей над телефоном, сказал Николас. – Мы вместе работаем… в телецентре. Он вам про меня, наверно, рассказывал.
– Ну? – повторила Танька, не проявив ни малейшего энтузиазма, но, слава Богу, и не сказав: «Какого еще телецентра?»
– Передайте ему, что я нахожусь на станции Лепешкино Рижской железной дороги. И еще скажите ему, пожалуйста, что я попал в очень трудную ситуацию.
– Очень приятно, – не к месту ответила Танька и развила свою мысль, присовокупив. – Клопы вы поганые.
– Кто? – опешил Ника.
– Мужики. Чуть вам послабку дай – верхом ездить будете. Клала я на ваши ментовские заморочки, понял?
И раздались частые гудки. Неужели бросила трубку? Или прервалась связь?
Он хотел набрать номер еще раз, чтобы непреклонная Танька уяснила всю срочность просьбы, но дежурная забрала аппарат.
– Один звонок, – сказала она. – Что, послала тебя жена твоего дружка? То-то, сам расхлебывай, кобель. Думают, если они с телевидения, все им можно.
Она из партии жен, понял Николас. А про «Запретный плод», наверное, читает, чтобы лучше знать психологию противника.
Побрел к выходу. Злобная властительница станции Лепешкино еще буркнула ему в спину:
– Только попробуй без билета на электричку сесть. Вечером толковища поменьше, контролерам благодать. Враз сымут – и в отделение.
Главный вопрос бытия на нынешний момент формулировался так: передаст Танька капитану просьбу или не передаст? Прочие жизненно важные вопросы проистекали отсюда же. Если передаст, то скоро ли? И приедет ли оперуполномоченный?
Собственно, чего ради? Прибыли он от этого никакой не получит, а вот неприятности, и весьма серьезные, навлечь на себя может.
Фандорин устроился на скамье в стеклянном павильоне, обхватил себя руками за локти, вжал голову в плечи. Дрожал от холода и думал. Кроме двух этих действий занять себя все равно было нечем.
Что делать, если Волков не появится?
Очевидно, сдаваться в милицию. В конце концов, совершено убийство, хоть бы и при самообороне. До разбирательства посадят в камеру. Там по крайней мере тепло. И безопасно.
А безопасно ли? Если эти люди знают, кто чем занимается в засекреченном оперативно-следственном штабе по делу «Неуловимых мстителей», если, как заявил главный бандит, они запросто могут проникнуть хоть в Кремль, то, вероятно, и в предвариловке достанут.
И еще одно затруднение: милиция захочет выяснить, откуда у гражданина Фандорина взялось огнестрельное оружие. Не выдавать же Валю?
Тут как раз и милиционер подошел, легок на помине.
Правда, не следователь, а всего лишь сержант.
– Что сидим? – поинтересовался он. – Три электрички проехали, а вы все загораете. И налегке. Раздели, что ли?
После секундного колебания Фандорин соврал:
– Да нет, все нормально. Машина сломалась. Жду, пока починят, греюсь.
– Кто чинит? Леха из АРМ?
Что такое «а-рэ-мэ», Николас не знал, однако кивнул. Успокоенный сержант пошел себе патрулировать дальше.
Не в первый раз Фандорин оказывался в смертельно опасной ситуации. Не то чтобы он их любил, эти ситуации, – совсем наоборот. Видно, такая уж у него была жизненная планида. Магистр истории, попадающий в истории. В виде Homo Sapiens существуют разные подвиды. Есть люди, которые проживают свой век благополучно и спокойно, а есть такие, как Николай Александрович Фандорин, с которыми без конца случается всякая ерунда. И, что примечательно, в первой половине жизни, проведенной в Англии, ничего подобного не происходило, все пакости начались после переезда в Россию. Такая уж это страна – не даст человеку мирно состариться, непременно перевернет и вывернет, попробует на зуб, на вкус, на испуг.
Или так оно лучше? В благополучной стране человек может прожить сто лет, не пройдя ни через одно серьезное испытание, а стало быть, так и не узнав, что он собой представляет и каков он на прочность. Английские знакомые говорят: Ник Фандорин свихнулся. Переехать в Россию, сменить гражданство – какое сумасбродство! А ведь, если исходить из того, что главная цель в жизни – понять себя, преодолеть в себе слабое и плохое, став сильней и лучше, то нужно жить именно в России. Или в Китае. Или в какой-нибудь Эритрее. В общем там, где с людьми случаются истории.
В очередной раз убедив себя в правильности избранного пути, Николас закрыл глаза, привалился к стенке и задремал. Нервная и физическая усталость возобладали над холодом, но снилось Фандорину только одно: что он мерзнет и никак не может согреться. Пробуждение было неприятным. Кто-то грубо тряс спящего магистра за плечо.
Николас открыл глаза, увидел над собой давешнего сержанта.
– Документы, – сказал сержант и протянул руку.
Хлопая глазами, Фандорин пытался сообразить, как себя вести.
– Они в пиджаке, а пиджак в машине. Я же вам сказал…
– Был я в авторемонтных, – перебил милиционер. – Там замок. А Леха третий день в запое. Документы, я сказал!
Николас молчал.
– Нет документов? Тогда пошли.
Сержант взял задержанного за плечо, заставил подняться. Николас был выше на целую голову, и милиционер на всякий случай погрозил ему дубинкой.
– Смотри… у меня. Вмажу – пополам согнешься.
Ну вот, все решилось само собой, думал Фандорин, чувствуя, как в руку впиваются жесткие пальцы патрульного. Свобода выбора утрачена, я превратился в предмет, двигающийся с ускорением 981 сантиметр за секунду в квадрате.
На перроне был еще один милиционер – без фуражки, но в блестящей черной куртке с погонами. Он повертел головой туда-сюда, потом обернулся в эту сторону, и Николас чуть не всхлипнул от облегчения.
Капитан Волков! Слава Тебе, Господи.
Через две минуты Фандорин сидел в припаркованных за станционными пакгаузами милицейских «жигулях» и тер закоченевшие ладони. Оперуполномоченный снял с себя куртку, надел на страдальца, да еще включил печку. Жизнь, что называется, налаживалась.
– Куртец дрянь, – сказал Волков. – Дерьмантин. Не моя – тут, в тачке валялась. Тачка тоже дрянь, из разъездных. Взял, какую дали – к тебе торопился. Ну, что за новые кошмары в твоей увлекательной жизни?
– Я д-думал, Татьяна не п-передаст, – достукивал зубами остатки озноба Ника. – П-почти не надеялся.
– Кто, Танька-то? Она баба надежная. – Капитан вздохнул. – Вот скажи, Коль, отчего это из баб самые надежные – шалавы? Ты как про это думаешь?
Вопрос был несложный, Николас легко мог бы объяснить Волкову этот феномен, но момент для отвлеченных бесед был неподходящий.
Прежде чем перейти к делу, Фандорин осторожно спросил:
– Как у тебя с теми? Звонили?
Оперуполномоченный махнул рукой:
– А как же. Через полчаса после того, как ты растворился в ночи. Послал я их – туда, куда собирался.
– И что?
– Да ничего. Отключили мне мобилу. Но это фигня, я за двенадцать баксов симкарту поменял, взял федеральный номер – он дешевле. Я тебе потом запишу.
Из темноты, светя мощными фарами, подкатил вседорожник, остановился прямо перед капотом «жигулей». Волков весь напружинился, сунул руку в карман, да и Николас с тревогой уставился на непроницаемые черные стекла большого автомобиля.
Но из монстра вышла элегантная и, судя по движениям, молодая женщина. Пискнула пультом, поцокала каблучками по мостовой и растаяла в ночи.
– Тьфу, – сплюнул капитан, вынимая руку из кармана. – Я уж подумал… Хитрая бабца – нарочно у ментовской тачки припарковалась, чтоб ее красавца не раздели. Ну, что у вас стряслось, гражданин Останкин? Давайте только факты. Аргументы потом.
И Николас дал только факты. Поразительно, каким простым и коротким получился рассказ, изложенный без описания собственных эмоций: ассистент привел на хвосте бандитов, они хотели ассистента убить, поэтому пришлось одного бандита застрелить, а от остальных убежать. Только и всего? А когда шел по мертвому лесу, чувствовал себя по меньшей мере героем шекспировской трагедии.
Но оперуполномоченному рассказанная история, похоже, не показалась тривиальной.
– Дерьмам делам, – озабоченно сказал он. – В тюрягу тебе, Коля, нельзя. Запросто сыщется какой-нибудь паскуда в погонах, кто человека за бабки на смерть сдаст. И возьмет-то недорого. За своего бандосы тебя точно порешат, я их повадки знаю. Хоть в Австралию умотай – все равно достанут. Так что теперь на тебе два смертных приговора. Ты делаешь карьеру.
Авторитетное мнение эксперта избавило Нику от иллюзий по поводу налаживающейся жизни.
– Что ты мне посоветуешь, Сергей? – спросил специалист по советам, голос у него изменнически задрожал.
Ответить капитан не успел.
Покинутый хозяйкой джип вдруг включил огни: и дальний свет, и противотуманный прожектор на крыше. От ярких лучей, направленных прямо в лицо, Николас ослеп.
Отвернулся, но сзади тоже горели фары – там, метрах в десяти, тоже стоял джип.
– Браво, капитан! – крикнули не спереди и не сзади, а откуда-то слева, из темноты. – Обеспечил товар в лучшем виде!
Фандорин узнал голос – тот самый вежливый бандит, который у них за главного. Но не это потрясло магистра больше всего, а чудовищное предательство МУРовца. Как убедительно врал, каким рубахой-парнем прикидывался!
– Выходим, господа! – продолжил веселый голос. – Нас ждут великие дела!
Волков свистяще выругался, ударил кулаком по рулю.
– Суки! Маяк прицепили! Как лоха последнего…
Кажется, оперуполномоченный в подлости был неповинен, и, хотя это мало что меняло в нынешней ситуации, Фандорин почему-то испытал неимоверное облегчение. – Я выйду, ты оставайся, – сказал он, кладя капитану руку на запястье. – Ты тут ни при чем. Спасибо, что хотел помочь.
Взялся за ручку двери, но Волков больно двинул его локтем в плечо.
– Сиди, телебашня долбаная! Что тебе Серега Волков – мальчик-колокольчик? Щас, щас…
Капитан быстро закрутил головой – влево, назад, снова влево, вперед.
– Не, не вырулю, зажмут. Тогда так. Внизу что-то щелкнуло. Николас опустил взгляд и увидел зажатый в руке милиционера пистолет.
– Не писаем в штаны, Коля. У меня кандидатский по стрельбе, прорвемся. Щас сажаю переднему по фарам, и ты сразу сигай вправо, а я влево. Чеши через кусты, не оглядывайся. Бог, он знает, кому пора, а кому еще нет.
Фандорин хотел возразить против этого самоубийственного плана, но отчаянный капитан уже вскинул руку с пистолетом и нажал на спуск. Прожектор на крыше переднего джипа лопнул.
Выстрел был всего один, но дырок в лобовом стекле почему-то образовалось две. Волков энергично ударил затылком о подголовник и остался сидеть в этой позе, руку же с пистолетом опустил. Оглохший Ника увидел, как губы капитана надулись, словно он собирался прыснуть со смеху, но изо рта вырвался не смешок, а бульканье, и на подбородок милиционера потекла черная жидкость, в которой поблескивали осколки зубов.
Так и не поняв, что за беда стряслась с Сергеем, магистр дернул ручку дверцы, выкатился на землю и, бешено орудуя локтями, дополз до придорожных кустов. Там вскочил и, не разбирая дороги, понесся в темноту.
– Живьем! – крикнул кто-то сзади.
Голос был высокий, тонкий, будто кричал подросток.
Николас ударился голенью о какой-то ящик, но даже не почувствовал боли.
В голове пронеслось: хорошо, что я в черной куртке, в белой рубашке было бы видно издалека.
Сзади доносился топот. Непонятно, сколько было преследователей, но не один и не два – это уж точно. Взревел мотор, потом второй.
Длинные ноги, обутые в мягкие тапочки, беззвучно касались земли. Ника повернул в щель между складами, с разбегу прыгнул на забор, подтянулся (и откуда взялось столько сил?), приземлился по ту сторону.
Рельсы, в стороне огни станции.
По дальнему пути, тяжело погромыхивая, катился грузовой состав.
Фандорин подбежал, некоторое время огромными скачками несся рядом, потом, улучив момент, вцепился в поручень тормозной площадки последнего вагона и повис. Ноги поджал, чтобы не волочились по земле. Поставил на ступеньку одно колено, второе. Оглянулся.
Сзади на путях метались какие-то тени, туда-сюда ерзали лучи фонарей.
Видели или нет?
В любом случае, чем дальше от Лепешкина он отъедет, тем лучше.
Николас потер ушибленную голень и сел на металлический пол. Наплевать, что пыльно, грязно, перепачкано мазутом или еще какой-то пахучей дрянью.
Откинуться на спину, перевести дух.
Он попробовал вытянуться на узкой площадке поудобнее и вдруг ткнулся головой во что-то мягкое. Вернее в кого-то.
Подавившись воплем, повернулся.
На противоположном конце площадки, съежившись, сидел закутанный в тряпки человек. Пронесшийся мимо фонарь на миг выхватил из темноты блестящие глаза, кустистую бороденку, драную кроличью шапку.
– Ну, вы, гражданин начальник, отчаянный, – сказал человек. – А какой прыгучий, я прямо восхищаюсь. Это вы из-за меня своей драгоценной жизнью рисковали? Чтоб меня в отделение доставить?
– Вы кто? – пробормотал Фандорин, испугавшись, что от всех потрясений у него начались галлюцинации.
– Миша, путешественник. Живу между небом и землей. На зимовку вот собрался, в Новгородскую губернию. Если вы меня, конечно, с поезда не ссодите.
Николас понемногу приноравливался к дерганому железнодорожному освещению, от которого все предметы то вспыхивали, то погружались во мрак, и теперь мог разглядеть своего нежданного спутника получше.
Неопределенного возраста, одет в замызганную синтетическую куртку, на плечи накинута не то скатерть, не то занавеска. Одним словом, бомж.
– Я не милиционер, – успокоил бродягу магистр. – Куртка не моя. Одолжил, чтобы согреться.
– А-а, – повеселел Миша. – Тогда другое дело. Греться мы после полезем. Это в шестой вагон надо, там вату везут. Подышим воздухом, чтоб сон был здоровее, и туда. Вы, сэр, куда?
Откуда он знает, что я сэр, вздрогнул Фандорин и не ответил. Но бомж нисколько не обиделся.
– А я на зимовку. Я этот поезд два дня ждал. Его в Ржеве на Ленинградку перегонят, а спальный вагон, который с ватой, покатит прямиком в город Бухалов. Очень у них там изолятор замечательный. Харчи не воруют, и начальник, майор Савченко, хороший человек. Я всегда там зимую. Хотите, сэр, и вас устрою?
Это у него такая манера выражаться, успокоился Николас и спросил:
– А где это – Бухалов?
– Новгородская губерния, Чудовский район. Городок славный, тихий. Душой отдыхаешь. В изоляторе библиотека хорошая, всякие там шашки-шахматы. Сопрем что-нибудь на вокзале в порядке правонарушения и сразу к Степану Филимонычу, сдаваться…
Миша принялся уютно описывать, как они устроятся в городе Бухалове, но Николас дальше уже не слушал, потрясенный упоминанием о Чудовском районе.
Вот уж воистину перст судьбы! Подсказка свыше, иначе и не назовешь!
Как он мог забыть о человеке, который выручал его из трудной ситуации прежде и наверняка не откажется помочь сейчас!
Именно там, где-то в лесах под Чудовым, поселился фандоринский компаньон, соучредитель «Страны советов», бывший банкир, олигарх и медиа-магнат. Поехала у капиталиста крыша, перенапрягся в сражениях за прибавочную стоимость. Забросил дела, удалился от суетного мира в скит. Так-то оно так, но ведь был поистине неограниченных возможностей и фантастической предприимчивости человек. Не может быть, чтобы у него ничего не осталось от былых талантов и связей.
Только вот будет ли он рад встрече с очевидцем его прежней, мягко говоря, небезгрешной жизни? Те, кто общается с ним сегодня, вряд ли догадываются о бурной биографии святого старца. И это правильно. Прошлые грехи известны самому отшельнику да Господу Богу, теперь никто другой не узнает о них до самой его смерти.
Глава двенадцатая
Несчастья добродетели
– … А когда именно каждого из нас ожидает смерть, известно одному лишь Богу, проще же говоря – никому, ибо Бог и есть Никто. – Данила Фондорин остановился посреди тропы и испытующе посмотрел на своего маленького спутника. – Я вижу, мой юный друг, вас не покоробило мое утверждение о Боге как о Ником, то есть Небытии, Пустоте? Это делает честь открытости вашего рассудка. Преосвященный Амвросий, викарий новгородский, который иногда посещает меня в моей хижине, хоть и просвещенный муж, но от таких слов взвился бы до потолка, да еще, пожалуй, лишил бы меня славы угодника, которой я ему же, Амвросию, и обязан.
– Сударь, светает, – жалобно сказал Митя, ибо Данила, увлеченный собственными умствованиями, останавливался уже не в первый и не во второй раз. – Опоздаем! И потом, я просил не говорить мне «вы» – я пока не ощущаю себя достаточно созревшим для подобного обращения.
– Хорошо, Дмитрий, не буду. Так что ты думаешь о Боге? Веришь в Него?
– Конечно, верю. Пойдемте, а?
– И я верил. Ведь что такое вера?
– Что? – обреченно спросил Митя, уже зная, что Фондорин не тронется с места, пока не выскажет мысль до конца.
– Вера происходит либо от полной уверенности, то есть абсолютного знания, либо от полного отсутствия уверенности, сиречь абсолютного незнания. Все известные мне люди веруют от неуверенности, иначе говоря, верят церкви на слово. Я же от полного незнания отошел, а всеохватного знания еще не достиг, и потому веровать не могу. Полностью же я познал лишь силу Разума, вот он ныне и есть мой Бог.
– Господин Фондорин, миленький, нужно спешить!
Они покинули лесную поляну и двинулись по направлению к Московскому тракту затемно. Оружия у лекаря не было никакого, если не считать длинного, в добрую сажень, посоха, которым он при каждом шаге решительно стукал по земле. Всю дорогу Данила говорил без умолку – видно, за ночь опять соскучился по слушателю. Митя сначала прихрамывал, но потом почти перестал – нога размялась, расходилась.
– Не тревожься, Дмитрий, мы уже пришли.
Старик шагнул с тропы в снег, раздвинул кусты. За ними открылась дорога, смутно различимая в серых сумерках.
– Отсюда мы и услышим, и увидим, как они едут.
– Но почему вы взяли, что Павлину Аникитишну повезут именно в эту сторону?
– Ты же сам сказал, что вас догоняли. Ergo, туда и повезут, откуда прискакали, то есть в сторону Петербурга. Не названное тобой по имени значительное лицо, раз уж оно не устрашилось похитить даму из рода Хавронских и умертвить ее слуг, наверняка проживает в столице. Я полагаю, мой скрытный друг, что во всей России сыщется только один сладострастник, которому подобное злодейство сойдет с рук.
Митя покраснел. Оказывается, проницательный старик обо всем догадался. И если не устрашился противодействовать самому Фавориту, то это делало честь его храбрости. Хотя что может он, старый и безоружный, против богатыря Пикина и четверых головорезов?
Этот насущный вопрос Митя и задал, постаравшись придать ему наименее обидную форму.
– Мой славный Дмитрий, Доброе Слово и Наука всегда одолеют грубую силу, – безмятежно ответил Фондорин, опираясь на свою палку. – Ты, я вижу, сомневаешься? Так вот тебе доказательство, изволь: что если не вера в Бога, то есть в Доброе Слово, вкупе с Наукой вознесли человека над прочими животными, в том числе несравненно более сильными, нежели он?
– Вон они! Едут! – указал Митя дрожащим пальцем на дорогу.
Впереди покачивался в седле один конный, но не Пикин – кто-то из гайдуков. Второй сидел на козлах. Еще двое ехали сзади верхом.
– Пикин, наверно, в карете, – прошептал Митя.
– Не думаю, – ответил Фондорин обыкновенным голосом. – Видишь, к дормезу сзади привязана только одна лошадь. Это кучерова. Предводителя здесь нет. Должно быть, помчался к своему сюзерену, хвастать викторией.
Пожалуй, верно. Лошадь без всадника была серая в яблоках, а не то вороное чудище, на котором скакал Пикин. Только что это меняло? Ну не пятеро врагов, четверо. Все равно лекарю с ними не справиться.
– Мой славный друг, ты побудь здесь, – сказал Данила. – Я же пойду побеседую с этими людьми, попробую воззвать к их разуму.
Только теперь, глядя в прямую спину выбирающегося на дорогу чудака, Митя вдруг понял, что все пропало. Время упущено. Павлину не спасти. И виноват в этом только он, Митридат Карпов. Вместо того, чтобы слушать россказни Фондорина да всю ночь греться на печи, нужно было бежать в деревню, звать на помощь. О, проклятое недоумие и легковерие! Как можно было довериться философу, обретающемуся в идеальном, умозрительном мире?
«Воззвать к разуму» – каково?
Фондорин выбрался из сугроба на тракт, потопал валенками, стряхивая налипший снег. Встал прямо посередине, оперся на посох.
Дормез приближался, скрипя полозьями. Первый из верховых крикнул:
– Эй, дед, ты чего?
Кони замедлили бег, остановились, не дожидаясь, когда возница натянет поводья, – видно, почуяли в неподвижной фигуре нечто особенное.
Данила воздел правую руку и заговорил звучно, громко – Мите из его укрытия было слышно каждое слово.
– Служители временщика! Я знаю, что вы стали преступниками не по своей воле, а по принуждению вашего начальника и господина. Отпустите пленницу, и, обещаю, с вами не случится ничего дурного.
Верховой привстал на стременах, заозирался вокруг. Кучер тоже поднялся на козлах. Двое замыкающих подъехали ближе.
– Сколько вас? – спросил передний, кладя руку на эфес сабли. Похоже, в отсутствие Пикина за старшего был он.
– Я здесь один.
Старший сплюнул, облегченно гоготнул.
– Прочь с дороги, старый дурень. Ну! Вот я тя плетью!
Он пустил коня на Данилу. Широкая, покрытая инеем грудь затеснила Фондорина к обочине.
– Постой, Охрим! – крикнул кучер. – Откуда он сведал? Хватай его! Допросим!
– И то.
Охрим нагнулся и потянул руку к вороту фондоринского тулупа.
– Напрасно вы не послушали голоса разума, – покачал головой Данила, отступив на шаг.
Посох дернулся книзу, раздался тошнотворный хруст, и всадник схватился левой рукой за бессильно обвисшую правую. Не прекращая движения, палка повернулась к нему пыром и ткнула конника в подвздошье – он кувыркнулся из седла навзничь. Но и того чудо-посоху показалось мало. Он подлетел вверх, перевернулся и вновь оказался в Данилиной руке, но теперь лишь самым кончиком. Фондорин проворно скакнул вперед, размахнулся, описав в воздухе свистящий полуторасаженный круг, и влепил остолбеневшему вознице дальним краем своей дубины в ухо. Кучера с козел будто пушечным ядром сшибло.
Все это свершилось столь быстро, что вряд ли кто успел бы дочесть и до пяти, даже если б считал скороговоркой.
Митя потер глаза – не привиделось ли?
Нет, не привиделось. Данила стоял, двое гайдуков лежали, осиротевшая лошадь крутилась вокруг себя, хватала зубами болтающуюся уздечку.
Но оставались еще двое всадников, и уж они-то не были склонны отнестись к лесному старику с легкомысленным небрежением, погубившим их товарищей.
Первый выхватил из-за пояса пистолет, второй рванул из ножен саблю. Оба пришпорили коней.
Но и Фондорин не остался на месте. Он снова подбросил посох, перехватив его посередине, разбежался и метнул свое диковинное оружие на манер античного дротика – прямо в лицо целившему из пистолета. Тот всплеснул руками, покачнулся, завалился на сторону.
Теперь Даниле противостоял всего один неприятель, но руки лекаря остались пусты и заслониться от сабельного удара ему было нечем.
А он и не стал заслоняться – проворно прыгнул вбок, уклонившись от клинка, а потом схватил последнего гайдука за кушак да и выдернул из седла.
Тот прокатился по земле, перевернулся, ловко вскочил на ноги. Сабли при падении из руки не выпустил и сразу же кинулся на Фондорина, бешено матерясь.
Данила на сей раз поступил без хитростей – просто нагнулся и подобрал валявшийся пистолет.
– Остановись, неразумный, – сказал он. – Иначе…
Не успел договорить.
Гайдук, пригнувшись, ринулся вперед. Видно, хотел под пулю нырнуть, да как раз теменем на свинец и налетел.
Данила печально качал головой, глядя на распластавшееся у его ног тело.
Подошел поочередно к остальным поверженным противникам. Двоих связал их же кушаками, третьего оставил как есть.
Обернувшись к лесу, поманил Митю рукой. Тот вышел, едва переступая негнущимися ногами.
– Беда, Дмитрий, беда, – сокрушенно сообщил Фондорин. – По несчастному стеченью обстоятельств двое служителей временщика лишились жизни. Одному брошенный шест переломил переносицу – я метнул слишком сильно. Второй же крайне неудачно наклонился. Я хотел прострелить ему ляжку, а вместо этого выбил мозги. Слава Разуму, двое других не слишком пострадали, и я смогу им помочь. Но сначала успокоим даму, которая несомненно напугана пальбой и криками.
Он приблизился к карете и постучал. Ответа не последовало.
Тогда, сдернув шапку, Данила открыл дверцу и учтиво поклонился.
Слава Богу, Павлина была жива и цела. Митя увидел ее бледное, испуганное лицо, обращенное к заросшему седой бородой незнакомцу.
– Ты лесной разбойник? – спросила графиня дрожащим голосом.
Ну, конечно! Что еще она могла подумать? Что попала из огня да в полымя, променяла горькую участь на иную, быть может, наигорчайшую.
Данила распрямился, открыл рот, чтобы ответить – да так и застыл с открытым ртом. Еще бы! Отвык, поди, в своей пустыне от женской красоты.
От этого безмолвия Павлина перепугалась еще больше.
– Что ты так зловеще молчишь? Сколько вас?
Фондорин, наконец, опомнился и показал на Митю:
– Двое. Я и вон тот отрок, небезызвестный вашему сиятельству. Это он меня привел.
Павлина высунулась из кареты, увидела Митю и с радостным криком спрыгнула на снег.
– Деточка! Митюнечка! Живой! А я глаз не сомкнула, боялась, что ты замерз в лесу, что тебя звери загрызли!
Она упала перед Митей на колени, стала его обнимать, целовать, по ее прекрасному лицу потоком лились слезы.
– Рыбанька моя! Малюточка! Ну, скажи что-нибудь! Ну, назови меня «Пася»! Как мило у тебя это получается! Ты мне рад?
Делать нечего. Митя покосился на Данилу, который умиленно взирал на эту трогательную сцену, и нехотя просюсюкал:
– Пася… Рад.
Чего еще-то сказать, чтоб она порадовалась?
– Митюса скутял.
– Скучал по мне, родименький!
Слезы из ясных серых глаз полились еще пуще, а Данила удивленно поднял седую бровь. Митя выразительно пожал плечами поверх золотистой головы коленопреклоненной графини: мол, иначе с ней нельзя.
И в самом деле – как теперь, после совместного сидения на ночных сосудах, ночи в обнимку и всех прочих интимностей, вдруг взять и заговорить с Павлиной по-взрослому? Да она со стыда сгорит, а он будет чувствовать себя подлым обманщиком.
Фондорин, деликатный человек, воздержался от каких-либо замечаний. Стоял в сторонке, терпеливо ждал.
Вытерев слезы и высморкавшись, графиня обернулась к своему спасителю.
– Где ты, старинушка, научился так ловко палкой драться? Верно, служил в армии?
– Служил, как не служить, – степенно ответил Данила. – И даже не в армии, а в гвардии. Но палкой обучился драться в Английской земле, когда странствовал. У тамошних бездельников, именуемых джентлменами, есть целая наука, как драться дубинками. Силы большой для этого не требуется, лишь знание правил. Я ведь говорил, (здесь он покосился на Митю), что если не Доброе Слово, то Наука легко одолеют грубую силу. Однако где же ваш главный похититель? Я ожидал встретить пятерых противников, а встретил лишь четверых.
Павлина гордо подняла подбородок.
– Я не пустила его ночевать в карете, велела убираться. Когда же он попробовал ослушаться, пригрозила, что Зурову нажалуюсь, будто он мне амуры делал. Этого злодей устрашился. Ночь просидел у костра, со своими татями. А утром, когда здороваться сунулся, я ему еще к лицу приложилась, звонко. Тогда он заругался, прыгнул в седло и как погонит коня прямо по снегу, через опушку. Крикнул своим, что в Чудове встретит, со сменой лошадей.
Она вздрогнула, озабоченно сказала:
– Уезжать надо, да поживей. Ну как передумал и навстречу едет? Пикин – душегуб, человек страшный, не этим дурням чета. Английской палочной наукой его не одолеешь. Прошу тебя, храбрый старик, довези нас с Митюнечкой до станции. Я тебя щедро награжу.
Фондорин сдвинул брови. Ответил сухо:
– Отвезу. Да не до станции, где вам навряд ли сыщется защита, а прямо до Новгорода. Прошу в карету, сударыня. И ты, Дмитрий, садись.
Павлина прыснула:
– Как ты смешно моего Митюшеньку зовешь. Он мой сладенький, мой пузыречек сахарный. Да, Митюшенька? Вот ведь кроха совсем, а догадался бывалого человека на помощь позвать. И как только разъяснил?
– Довольно складно для своих лет, – сдержанно ответил Фондорин, и в его глазах мелькнула некая искорка.
– Умничка мой, – зашептала графиня Мите на ухо. – Мой Бова-королевич. Хочешь быть моим сынулечкой? Хочешь? Зови меня «мама Паша». Хорошо, люлечка?
– Мама Пася, – хмуро повторил Митридат и был немедленно вознагражден дюжиной жарких поцелуев.
– А что делать с этими ворами? – показала Павлина на двоих связанных. – Оставлять их нельзя. Пикина наведут.
Один из гайдуков, тот, что со сломанной рукой, еще не пришел в себя и лежал на снегу недвижно. Второй же, сшибленный посохом с козел, при этих словах засучил ногами и пополз прочь – прямо сидя, какбыл. Челюсть у него затряслась.
– Да, задача, – согласился Фондорин. – Конечно, наведут. Но не убивать же их.
– А как иначе? – жестко сказала графиня. – Пикин моих людей убил, а эти ему добивать помогали.
Данила пробормотал – словно бы в сторону, а на самом деле Мите:
– Как жесток век, в который даже столь нежные особы призывают к убийству.
– Что ты сказал, дедушка? – обернулась Хавронская.
Он снова нахмурился.
– Я сказал, сударыня, что убивать их не буду, ибо каждый человек – узел тайн. Не я этот узел завязывал, не мне его и обрывать. Мне, увы, доводилось лишать жизни себе подобных, но всякий раз без убийственного намерения, по несчастному стечению обстоятельств.
Фондорин подошел к хрипящему от ужаса гайдуку, в два счета перетянул ему тряпкой расшибленную голову. Второму, бесчувственному, привязал сломанную руку к ножнам от сабли. Митя знал – у медиков это называется Schiene.
Павлина посмотрела-посмотрела, да только руками всплеснула:
– Они за твое милосердие на тебя же Пикину и укажут. Ты не знаешь, какой это лютый волк. Он из-под земли тебя добудет, чтоб за обиду отомстить!
– Я не спорю, – кротко признал Данила. – Если их убить, нам будет проще. Но я не сторонник этакой простоты. Едем, ваше сиятельство. Время дорого.
И полез на козлы.
* * *
Как совсем рассвело, Московский тракт ожил. Стали попадаться и отдельные повозки, и целые поезда из груженых саней. Запряженный шестеркой дормез мчал лихо, замедляя ход, лишь когда дорога забирала в горку, а на спусках поскрежетывал тормозом. Данила стрелял кнутом, как заправский кучер, сбруя весело звенела, из-под полозьев летела ледяная кроха. Хорошая зимой езда, не то что летом. Никакой тряски, да и скорость совсем другая. Один фельдъегерь во дворце хвастал (Митя сам слышал), как по зимнему времени пролетел 600 верст до Москвы за 36 часов. Не ел, не спал, только лошадей менял.
Вскоре после полудня прибыли в Новгород, город настолько древний, что год его основания неизвестен – он появился еще прежде Руси. Щурясь на сияющий под солнцем купол Софии, Митридат проверил память: обширность сего поселения 452 десятины, население две тысячи душ. А в XV столетии людей здесь проживало в двести раз больше. Если задуматься, то же когда-нибудь и с Москвой будет, и с Петербургом, и даже с Парижем. Придут в запустение и обезлюдят, ибо всему на свете приходит конец.
Он зажмурился и представил будущие руины Москвы: обвалившиеся кремлевские стены; голая Красная площадь, по которой бредет одичавшая кошка; поросшая бурьяном Тверская; слепые окна домов. Бр-р-р, привидится же такая страсть.
– Что, мусенька, морщишься? – погладила его по голове Павлина. – Устал? А вот мы отдохнем, чаю с пряниками попьем, нам теперь бежать незачем. Город большой, никакие буки Митюшеньку не обидят. Это, сладенький, Новгород, Новый Город. Когда-то давным-давно он и вправду был новый, а теперь старый-престарый. Ты вот тоже сам собою молоденький, весь новенький, а пройдет много-много лет и будешь старый старичок, как дед Данила. Правда, смешно?
– Смесьно, – подтвердил Митя.
Животики надорвешь. Ничтоже ново под солнцем. Иже возглаголет и речет: се, сие ново есть, уже бысть в вецех бывших прежде нас…
Остановились в самой лучшей гостинице «Посадник». Данила проследил, как распрягают лошадей, и исчез – сказал, хочет навестить старинного знакомца, у него и отобедает. Митя же с Павлиной поели ухи с кашей и отправились за покупками – такое, видно, у графини было обыкновение: куда ни приедет, хоть бы даже в самое захолустное место, сразу идет на товары смотреть.
В Новгороде лавки были много богаче, чем в Любани, и Павлина затеяла Митю наряжать. Сначала увидела в магазине батистовое платьице, «прелесть какое милое», и загорелась одеть Митю девочкой, но он закатил такой рев (иных средств обороны в арсенале не было), что от этого плана графине пришлось отступиться. По взаимному согласию преобразовали Митю в казачка: досталась ему синяя бекеша, сафьяновые сапожки, а краше всего была мерлушковая папаха с алым шлыком. Посмотрелся он в зеркало и очень себе понравился – прямо запорожский лыцарь.
В общем, день провели с приятностью, а вечером сели в дворянской зале «Посадника» пить шоколад. Павлина распорядилась, чтоб седобородого старика по имени Данила, когда придет, вели прямо сюда. Собиралась наградить его щедро, ста рублями, сердечно поблагодарить за добро и отпустить обратно в лес. Кучер теперь был свой – Хавронская подрядила ямщика из местных.
Была Павлина весела, благодушна. Рассказывала Мите про то, как славно и покойно покатят они теперь до Москвы. Одни не поедут, упаси Господь, а только с хорошими попутчиками. И никакой Пикин тронуть не посмеет.
Похоже, по вечерам «Посадник» превращался в подобие салона или клоба, ибо чистой публики в зале собралось изрядно. Были и проезжающие, и местные дворяне. Закусывали, пили чай с кофеем, вели негромкие, приличные разговоры. Митя смотрел на приятную картину и думал: вот если б у нас в России все население было столь же пристойным, тогда жили бы не в грязи и пьянстве, а культурно, как в Голландии или Швейцарии. Прав Данила, тысячекратно прав: надобно всемерно увеличивать активную фракцию.
Подошел солидный человек, немолодой. Прилично представился:
– Коллежский советник Сизов, служу в канцелярии его превосходительства господина наместника. Почитаю долгом гостеприимства объезжать гостиницы, где останавливаются путешественники благородного звания, и спрашивать, нет ли в чем недовольства.
И это Мите тоже понравилось.
Павлина назвалась Петровой, московской дворянкой, поблагодарила за заботливость.
Местный чиновник погладил Митю по щеке:
– Славный какой казачок. Как тебя звать?
У самого взгляд цепкий, внимательный. Видно такой уж серьезный человек, что даже с детьми по-иному не умеет. Пролепетал ему:
– Митюса.
– Ну-ну.
Коллежский советник отошел к соседнему столу, где сидела путешествующая из Москвы помещица с сыном и дочкой. Поговорил и с помещицей, тоже и про детишек не забыл. Потом сделал козу маленькому краснощекому немчику, который с гувернером ехал в Тверь, где его фатер служил в акцизе. И лишь после этого, исполнив долг гостеприимства, сел к огню выпить пива.
А вскоре в залу вошел еще один господин – в коричневом камлотовом сюртуке, замшевых сапогах до колен, с аккуратно напудренными волосами. Постоял у порога, откашлялся и направился прямиком к камину, подле которого сидели Хавронская и Митя.
Посмотрев в лицо вновь прибывшему, Митя ахнул. Этот взгляд из-под черных бровей, скептические морщинки у глаз, высокий лоб не узнать было невозможно.
Данила! Но сколь преображенный!
Без бороды, с обнажившимся лицом – худым, тонкогубым, прорытым резкими складками – он вовсе не походил на старика. Скорее на зрелого мужа, не так давно преодолевшего цветущую пору жизни. Длинные волоса лесной лекарь обстриг чуть ниже ушей, вверху взбил, сзади завязал в косицу и теперь их седина выглядела обыкновенной припудренностью.
Смущенно подмигнув Мите, Фондорин поклонился графине. Та морщила лоб, словно не могла припомнить давнего, успевшего подзабыться знакомого.
– Раз уж я в городе… – Данила запнулся и слегка покраснел. – Одним словом, решил вот принять городской вид, чему поспособствовал мой друг и многолетний корреспондент, местный судья. Вот, одолжился из его гардероба.
Только теперь, по голосу, Павлина его признала.
– Ах! – воскликнула. – Так вы не поселянин? Мне следовало догадаться по вашей речи. Но кто вы? Какого звания?
– Данила Ларионович Фондорин, природный русский дворянин. Готов к услужению вашего сиятельства.
Хавронская ответила церемонным наклоном головы. Ее серые глаза взирали на преображенного Данилу с интересом.
– Как? Фон-Дорн? Не родственник ли вы генерал-поручику Андрону Львовичу Фон-Дорну, наместнику ярославскому? Но, прошу вас, садитесь.
– Как же, это мой кузен, сын родного моего дяди.
Данила сел на край стула, изящно оперся о стол локтем. От первоначального смущения, если оно вообще не померещилось Митридату, не осталось и следа. Бывший камер-секретарь держался уверенно, а говорил гладко и непринужденно, будто заправский посетитель салонов.
– Андрон уже генерал-поручик? Высока взлетел. Два года назад, когда я покинул Москву, он вышел из армейских полковников статским советником. Впрочем, нимало не удивлен. Их ветвь побойчее нашей. Мы с ними давно не знаемся – лет, пожалуй, тридцать. Это они, сударыня, называются Фон-Дорны, а я Фондорин, как дед наш Никита Корнеевич писался. В краткое царствование Петра III, когда в силу вошли немцы с голштинцами, дядя Лев всепокорнейше испросил позволения именоваться, подобно нашим старинным предкам, Фон-Дорном. При государыне же Екатерине, когда в моду попали природные русаки, дядя стал обратно в Фондорины проситься, да соизволения не получил. – Данила злорадно хмыкнул, а Митя подумал, что тут уж, верно, не обошлось без участия некоего камер-секретаря. – Приказано ему и потомству оставаться Фон-Дорнами. А многочисленные дядины бастарды, рожденные от крепостных девок, обходятся без «фона», их пишут просто «Дорнами».
Графиня рассмеялась – рассказ ее позабавил.
– Располагайтесь удобней, Данила Ларионович. Вытяните ноги к огню. Не угодно ли шоколаду или грогу? Мы с Митюней стольким вам обязаны! Право, кажется, что я вас знаю много лет. Сразу видно человека бывалого, много повидавшего. Расскажите о себе. Одно я из главных наслаждений жизни – в зимний вечер у камина послушать искусного и умного рассказчика.
– Вы в самом деле так полагаете? – Данила приятнейше улыбнулся. – Странное суждение из уст молодой и прекрасной особы. Обычно в ваши лета и с вашей внешностью предпочитают иные наслаждения.
Видно было, что комплимент графине приятен.
– Значит, я отлична от других, – молвила она, заправляя в точеную ноздрю щепотку душистого майнлибера из золотой табакерки. – Не угодно ли прочистить нос?
– Признателен за угощение, но ни грогу, ни табаку не употребляю. Я решил ограничить себя в привычках, которые ослабляют волю или ведут к изнеженности. Впрочем, – спохватился Фондорин, – эти добровольные ограничения я наложил на себя в зрелые годы. В молодости же чрезмерная воздержанность вредна, ибо может привести к высушиванию души.
Павлина улыбнулась и мелодично чихнула в шелковый платочек.
– Отменного вам здоровья, Павлина Аникитишна.
Вытерев слезы, она кивнула:
– Благодарю, любезный друг. Так расскажите же, отчего вам вздумалось сделаться лесным жителем? Признаюсь, мне и самой не раз хотелось бежать от суеты света в девственные леса, жить там простой, немудрствующей жизнью.
– Это вы, Павлина Аникитишна, начитались господина Бернардена де Сен-Пьера. – Данила вздохнул. – Опаснейший род чтения, отнявший у меня брата, юношу чувствительного и прекрасного душой. Он пустился в Новый Свет на поиски рая природной простоты, да так и сгинул. Нет, графиня, отшельником я оказался по иной причине. – Он помолчал, испытующе глядя на собеседницу, словно решал, говорить ли дальше, и, кажется, прочел-таки в ее глазах нечто, располагающее к откровенности. – Если желаете, расскажу, хотя должен предупредить, что история печальна.
– Душевно вас прошу! – воскликнула она, прижимая руки к груди. – Мне это очень интересно! А что до жизненной печальности, то вряд ли кто поймет вас лучше, нежели я.
Слушая этот во всех отношениях утонченный разговор, Митя таял сердцем. Истинно благородная беседа подобна менуэту, исполняемому искусными танцорами. Всяк знает свою партию в доскональности, а сколько изящества в каждом звуке, в каждом движении!
Он сел поудобнее, готовясь слушать. Павлина премило сцепила руки под округлым подбородком. Фондорин же обратил свой взор на пламя очага и в продолжение всего рассказа ни разу не оторвал глаз от алых языков флогистона, с потрескиванием покидавшего березовые поленья.
– Я не стану подробно описывать вам начало моей жизни, ибо оно не имеет прямой связи с обстоятельствами, понудившими меня искать лесного уединения. Скажу лишь, что в первую пору своего существования я, подобно большинству, брел наугад, не столько сам выбирая тропинку, сколько следуя той, что оказалась ближе. Временами случайные эти стези выводили меня на возвышенные холмы, иной раз заставляли спускаться в низменные расщелины, но путь мой все время был окутан туманом, и я, сколь ни тщился, мог видеть лишь малую часть окружающего ландшафта. Так бы я и блуждал до самой своей кончины, подобно несмышленому ребенку, если б однажды, безо всякой своей заслуги, а по одной лишь счастливой случайности, не наткнулся на свою дорогу.
– Как это? – с живым любопытством спросила Павлина. – Я понимаю, вы говорите в аллегорическом смысле, но все же как вы догадались, что это именно ваша дорога? На ней что же, был указатель с надписью «Для Данилы Фондорина»?
– Нет, указателя не было, но, когда попадаешь на свою дорогу, ошибиться невозможно.
– Почему?
– Потому что туман, прежде окутывавший твой взор, сразу рассеивается. И ты видишь окрестные леса, горы, моря, видишь высокое небо и, главное, зришь лежащий пред тобой путь, равно как и цель этого пути.
– Что же это за цель? Графине так не терпелось услышать ответ на свой вопрос, что она вся подалась вперед.
– Мне она явилась в виде отдаленного города, защищенного высокими стенами и увенчанного множеством сияющих злато-розовых шпилей. Другому человеку, устроенному иначе, чем я, несомненно была бы явлена иная цель – вполне возможно, обретающаяся не на земле, а на небе. Но я сразу понял: мне нужно туда, вперед, к этим зубчатым стенам, потому что за ними я найду град Разума, Достоинства и Красоты.
– А что было дальше?
– То, милая Павлина Аникитишна, что я пошел по этой дороге. И по прошествии некоторого времени, отшагав чрез страны и годы, обнаружил, что отнюдь не одинок на сем пути. У меня появились спутники, немногочисленные, но отрадные. Мы объединились в некое добросклонное общество, члены которого были слишком скромны в оценке собственных совершенств, чтобы стремиться к переустройству человеческого общежития, а потому более всего стремились к познанию Бога, Натуры или самих себя, ибо все сии тайны есть одно и то же.
– Я не вполне понимаю… – Павлина наморщила лоб. – Вы говорите не совсем ясно.
Ах, да что ж тут не понимать, подосадовал Митя. Право, только слушать мешает! От досады он даже крякнул и головой тряхнул так, что замечательная запорожская шапка слетела на пол – пришлось поднимать.
Данила же нисколько не раздражился, а, наоборот, кивнул, будто замешательство Хавронской было совершенно естественным.
– Разве вам неизвестно, любезная графиня, что все главные тайны и все главные происшествия имеют место не вовне, а внутри нас? Все происходящее вокруг нас – лишь обращенные к нам вопросы, а наши деяния – ответы, которые либо приближают нас к тайне, спрятанной в нас самих, либо отдаляют от нее. И мы, братья Злато-Розового Креста, хотели вначале понять свое собственное устройство, а уж после, если сие устройство окажется благим (и лишь в одном этом случае), позвать за собой всех прочих, кто пожелал бы идти с нами к Чудесному Граду. Однако все эти искания, разумеется, составляли лишь часть моей жизни, пускай наиважнейшую и наивысшую, но все же не препятствовавшую обыкновенным занятиям. Из странствий я привез жену, поселился с нею в Москве и зажил счастливым семьянином.
– Так вы женаты? – Павлина улыбнулась, словно обрадованная приятной неожиданностью. – И как же зовут вашу супругу?
– Ее звали Джулия, – ровным голосом ответил Фондорин, по-прежнему не отрывая взгляда от огня. – Она была прекрасным ребенком солнечной страны, полным жизни и любви, а я погубил ее, и это первое из свершенных мной преступлений, за которые я каждодневно казним своей совестью.
– Она погибла? – Графиня прикрыла пальчиками рот, а ее ресницы заморгали часто-часто, и видно было, что слезы уже готовы пролиться из широко раскрытых глаз. – Я не верю, что вы могли быть в этом повинны!
– Она не выдержала суровостей нашего климата. А кто привез ее сюда, да еще в канун зимы? Я. Мне не терпелось соединиться со своими единомысленниками, применить на деле добытые в странствиях знания, и я притащил послушную девочку, которая готовилась стать матерью, в чужую, холодную страну. Джулия так ждала весны, тепла, солнца, а умерла снежной ночью в слепом месяце феврале…
Вот слезы и покатились по щекам Павлины Аникитишны, легко и обильно. Фондорин же помолчал некоторое время, потом откашлялся и продолжил свой рассказ.
– Она скончалась родами у меня на руках. Я, верно, лишился бы рассудка от горя или прибег бы к последнему лекарству невыносимой боли – самоубийству, если б не потребность спасать ребенка. Мой сын появился на свет очень маленьким и слабым. Сам будучи врачом, я не надеялся, что мальчик выживет, однако сражался за его жизнь со всей яростью отчаяния и, благодарение Разуму, свершил невозможное. Дитя выжило. Вы легко можете себе представить, сколь мнительным и пугливым отцом после всего этого я стал своему сыну. Он был болезнен и хил, и потому я назвал его Самсоном, чтобы имя библейского богатыря придало ему здоровья и сил. Так мы и жили вдвоем, и мое существование было исполнено двойного смысла: высшего, который брезжил мне под сенью Злато-Розового Креста, и обыденного, без которого жизнь суха и невозможна. А потом, тому два года, в Москве случились Обстоятельства. То есть, собственно, первоначально случились они не в Москве, а в Париже, где толпа отсекла голову последнему Бурбону, но в самом скором времени волна страха и безумия, прокатившись по Европе, достигла нашей окраинной империи. Нет более удобного рычага для воздействия на сильных мира сего, чем страх. Известно, что наша государыня, добывшая корону ценой убийства, всегда жила и поныне живет в отчаянном опасении за свою жизнь.
Эти крамольные слова Данила произнес, нисколько не понизив голоса. Павлина и Митя не сговариваясь поглядели по сторонам, но соседи, слава Богу, были увлечены собственными делами и к речам Фондорина не прислушивались. Один лишь давешний коллежский советник (кажется, он назвался Сизовым?), неотрывно смотрел в эту сторону, однако не на рассказчика, а на Митю. Впрочем, сидел он довольно далеко и слышать ничего не мог. Чего тогда, спрашивается, уставился?
– Был подле Екатерины один черный человечек, некто Маслов, – как ни в чем не бывало продолжил Фондорин, и Митя при звуке знакомого имени сразу забыл про бесцеремонного туземца. – Из того хитроумного ведомства, которое кормится от пресечения государственных злоумышлении и потому без злоумышленников существовать не может. А поскольку таковые попадаются нечасто, сему ведомству часто приходится выдумывать их самому, да чтоб были пострашней. Чем больше власть боится, тем Масловым вольготней. А тут этакий подарок – французская революция. Поискал Маслов в Петербурге якобинцев среди тамошних масонов. Да только известно, для чего у нас дворяне в вольные каменщики вступают – чтоб ужинать без дам и полезные знакомства делать. Какие близ престола революционеры? Курам на смех. Все ложи с перепугу тут же верноподданнейше самораспустились. Тогда Маслов додумался на вторую столицу взглянуть. А тут свой ворон сидит, московский главнокомандующий князь Озоровский. Он и рад стараться. Есть, докладывает, общество и претайное. Книжки всякие печатают, хлеб голодным раздают, лечат бесплатно – а для какой цели-надобности? Ясно: чтоб бунт готовить. И название непонятное: Братья Злато-Розового Креста. В каком-таком смысле?
– А в самом деле, в каком? – спросила Павлина.
– Наш предводитель причислял себя к рыцарям-розенкрейцерам, которые поклоняются Розе и Златому Кресту. Я же вкладывал в это прозвание свой собственный смысл, памятуя о явленном мне чудесном видении злато-розового града. Но вышел все же не град, а крест, потому что именно на этом орудии мучительства тайный советник Маслов вкупе с князем Озоровским и распяли моих высокодуховных братьев. Снарядили сыскное дело, а товарищи мои были люди нехитрые, доверчивые, запретных книжек далеко не прятали, мыслей своих не скрывали – бери их, дураков, голыми руками. И взяли. Кого в Сибирь, кого в крепость, кто с ума сошел, кто сам помер – ведь чувствительные все, тонкой души. А мне повезло… Заступилась за меня некая высокая особа. Всего месяц продержали в гауптвахте и выпустили без последствий.
Это за него сама императрица заступилась, не забыла своего камер-секретаря, догадался Митя. И очень ему понравилось, что Данила перед графиней своим прежним положением не похвастался, умолчал как о несущественном.
– Так все обошлось? – вскричали Павлина с облегчением.
– Не обошлось. – Фондорин нагнулся, толкнул кочергой полено. Лицо его было бесстрастным, по изрезанным морщинами щекам метались красные отсветы. – Вернулся я к себе в дом из-под ареста нежданным манером. Дворня уж не чаяла своего барина вновь увидеть, ведь мне, по слухам, была уготована самое меньшее вечная каторга. Без хозяина слугам жить понравилось. Рожи сытые, масленые, все ренские да венгерские вина из погреба повыпили, мебель-картины распродали. Думали, чего жалеть – все одно на казну отпишут. Увидели меня – затряслись. Повалились в ноги, воют, прощения просят. Я им: «Пустое, друзья мои. Разум с ней, с мебелью, другую заведу». Они – пуще выть: «А еще за то, барин, прости, что сыночка, кровиночку твою, не уберегли». Ну, у меня в глазах и потемнело. Кажется, закричал я и даже на время чувств лишился, чего со мной во всю жизнь ни разу не случалось. Правды от слуг нескоро дознался… А вышло так. – Данила опять покашлял. – Меня ведь как арестовывали – с превеликим шумом, будто нового Пугачева хватали или самого Робеспьера. Явился целый воинский отряд, при ружьях, при лошадях. Что лязгу-то, крику. А Самсон у меня был мальчик трепетный душой. Он, бывало, на ярмарке медведя на цепи увидит, так после неделю ходит сам не свой, зверя жалеет. Тут же как-никак не медведя – родного отца в кандалы заковали, да на улицу поволокли… Ну, и слег мой Самсоша с нервной горячкой. Думаю, за ним толком и не ходил никто, потому что у слуг вольная жизнь началась, не до больного ребенка. А ведь жила у меня дворня всем на зависть. – Фондорин покачал головой, как бы вчуже удивляясь этакой странности. – На «вы» их называл, ни разу не высек никого, даже когда было за что. Беседы вел, чтоб из них граждан воспитать. Теперь-то я думаю, что так скоро граждане из рабов не происходят. Но это сейчас не к делу, не о том рассказ… Сын, говорят, все бредил, к батюшке рвался. Однажды слуги заглядывают к нему в комнату – кровать пуста, окно нараспашку. В одной рубашонке вылез и ушел неведомо куда. А зима была. Вроде бы даже и искали они его, а может, и врут. Дождь был в ту ночь со снегом. Поди, из тепла и вылезать-то не захотели…
Тут он замолчал надолго, все барабанил пальцами по столу. Павлина всхлипывала, утиралась платком. Митя крепился, слезы глотал, и небу оттого было солоно.
– Дальше что ж. Пустился я на поиски. Награду посулил, небо и землю, как говорится, перевернул. Только не видал никто отрока семи годков, темноволосого, худого, с бледным личиком. Пропал мой мальчик безо всякого следа. Умом-то я понимал, что больному и раздетому не уцелеть ему было. Всякое себе представлял, и видения были одно ужасней другого. Замерз где-нибудь, или под лед провалился, или того хуже – попался какому-нибудь извергу, охочему до запретных пороков.
Пальцы, барабанившие по скатерти, вдруг сжались в кулак и ударили по столу так сильно, что подскочили чашки. В зале заоборачивались, а графиня кликнула слугу – поменять скатерть.
Данила дождался, пока все успокоится, и продолжил свою повесть.
– И стало мне невмоготу смотреть на людей. Отписал крестьянам вольную, московский дом предал запустению, сам же поселился в лесу. Там мне хорошо показалось: растения, звери, птицы. Есть друг друга едят, а мучить не мучают. Только недолго я робинсонствовал. И в скиту не оставили меня человеки. Лечи их, постылых, бабам брюхатым отвары вари, ребятишкам гадючьи укусы притирай… И чем дальше, тем хуже. В прошлую весну явился преосвященный Амвросий, здешний викарий. Дошли до него слухи о некоем лесном деде, которого крестьяне чтут. Приехал проверить, не раскольник ли, не колдовством ли врачую. Я с Амвросием потолковал, полечил его от почечуя целебными свечками из травы-ликоцины, и так он меня полюбил, что повадился в гости ездить. Мало того, разнес повсюду, будто я старец святой жизни и даже угодник. Понесли про меня всякую небывальщину – мол, медведи ко мне за благословением ходят, как к Сергию Радонежскому, и прочее разное. Я в последнее время подумывал, не уйти ли из скита, найти место поглуше. А тут мне Разум вас послал…
– Так вы назад не вернетесь? – спросила графиня.
– Теперь, должно быть, уже некуда. У меня там свеча такая, особенная. Дмитрий вон видел, знает. Нынче утром, уходя, я ее гореть оставил. Думал, если ворочусь – успею загасить. А нет, пускай все сгорит огнем. Поселяне после скажут: вознесся Данила-угодник на небо в огненной колеснице, подобно Илье пророку. Этак, глядишь, в святцы попаду.
Павлина, еще не довсхлипывав до конца, улыбнулась, а Митя подумал: вот воистину искусный рассказчик. Завершив свою повесть, увел разговор в сторону от грустного и даже пошутил – это чтобы не оставлять на сердце у слушателей горького осадка.
– А что это у вашего сиятельства глазки красны и в дыхании хрипотца? – спросил Фондорин, повернувшись к Хавронской и внимательно глядя ей в лицо.
– Ваш рассказ тронул меня до слез.
– Нет, не то. Позвольте-ка. – Он осторожно поднес руку к ее лицу и приподнял веко. – Так и есть. Простыли, матушка. Надо болезнь в самом начале пригасить, не то расхвораетесь. Хорошо ли будет?
– У меня и в самом деле горло несколько саднит, – призналась Павлина. – Да что поделаешь? Ехать все равно надо.
– И поедете, отличным образом поедете. Только я вас сначала эликсиром напою, собственного сочинения. Как раз взял у своего знакомца необходимые ингредиенты. Так и знал, что пригодятся в дороге.
Он достал из кармана пару каких-то пузырьков, пакетик, пучок сухой травы. Махнул половому:
– Эй, принеси-ка шкалик самой лучшей водки и лимон.
В одну минуту соорудил лекарственное зелье. Половину велел выпить тотчас же, остаток смешал с горячей водой.
– Это – горло полоскать. Пойдемте к рукомойнику, я покажу, как. И воспаление как рукой снимет, вот увидите.
– Посиди здесь, крошечка, мы сейчас вернемся. – сказала Павлина, и Митя остался за столом один.
Стало быть, Данила лишился обожаемого сына два года назад, и Самсону тогда было семь, как сейчас Мите. Не мучительно ли осиротевшему отцу видеть перед собой отрока тех же лет?
И он стал мечтать, как сыщет пропавшего Самсона, который окажется жив и здоров, просто от горячки отшибло у него память. Живет он у хороших людей, ни в чем не ведает нужды. Но когда Митя приведет к нему родителя, Самсон, конечно, сразу все вспомнит. То-то будет счастья, то-то радости! И Данила из грустного сделается веселым, а ему, Мите, скажет…
– Дружок, смотрю я на тебя, и до того ты мне нравишься, – раздался вдруг у самого его уха вкрадчивый голос.
Митя обернулся и увидел совсем рядом местного чиновника, который так пялился на него из угла.
– Такой ты, братец мой, хорошенький, что захотелось мне сделать тебе подарок, – продолжил этот самый Сизов и улыбнулся, но глаза у него остались неулыбчивые, сосредоточенные. – Пойдем во двор. У меня там полный мешок пряников. И яблочки моченые тоже есть.
– Не хотю яблотьков, – ответил Митя докучливому дядьке.
Но тот взял его на руки, прижал к себе.
– Пойдем, детка. Я тебе свою лошадку покажу. Она мохнатая, с серебряными бубенцами. Накинь бекешку. Чудо что за бекешка. И шапка хороша.
Сдернул с головы шапку, погладил по макушке, снова надел.
Вот ведь привязался!
Митя забарахтался в крепких руках коллежского советника, крикнул:
– Пусти! Не хотю пряников! И лосядку не хотю!
Может, заступится кто-нибудь? Соседка-помещица оглянулась, сказала своим чадам:
– Вот какой мальчик крикун. Кобенится, ничего не хочет.
Сизов быстро понес сопротивляющегося Митю к дверям.
Ну уж это чересчур!
– Мама Пася! – отчаянно заорал Митя. – Данила-а-а!
В темном коридоре не было ни души.
– Тихо ты, бесеныш! – шикнул чиновник и внезапно перехватил пальцами горло, так что Митя сбился с крика на хрип. – Будешь шуметь, шейную жилу раздавлю!
«Вы что, с ума сошли?» – хотел спросить новгородца Митя уже безо всякого детского сюсюканья, но с губ рвался лишь сип.
Сизов же выдернул из кармана носовой платок и запихал ему в раскрытый рот, а потом сорвал с шеи галстух и повязал сверху. Только после этого отпустил горло, но с забитым ртом не очень разговоришься.
Опять подхватил на руки, через холодные сени выбежал наружу.
И там никого не было. По темной улице мела вьюга. Горел тусклый фонарь.
– Сейчас, сейчас, – бормотал сумасшедший, отвязывая от привязи каурую лошадь, никакую не мохнатую и безо всяких бубенцов.
Лошадь была впряжена в одноместный возок, похожий на повернутую боком корзинку.
– Тихо! – рявкнул коллежский советник на извивающегося и мычащего Митю. – Пришибу!
Откинул сиденье, под ним оказался пустой короб. Сизов сунул туда Митю головой вниз, захлопнул крышку и, судя по скрипу, уселся сверху.
Митридат попробовал вывернуться. Куда там! Тесно, не шелохнешься. Уперся спиной в сиденье – не сдвинул ни на полдюйма.
Господи Боже, что ж это творится?
– Н-но, пошел!
Сани тронулись, однако проехали недалеко. Раздался звук быстрых шагов, лошадь заржала, остановилась – видно, кто-то схватил за узду.
– Что вам нужно? – крикнул Сизов. – Пустите повод!
– Сударь, где мальчик?
Это был голос Фондорина!
Митя замычал, стал тыкаться в стенки проклятого короба. Я здесь! Данила Ларионыч, миленький, я здесь!
– Какой мальчик? Я спешу. Прочь!
– Казачок моей приятельницы. Мне сказали, что это вы вынесли его из залы.
– А, тот мальчонка? Право, не знаю. Дал ему леденец, он и убежал куда-то. Шустрый постреленок Прощайте, сударь. Мне недосуг.
– Убежал? А что это за стук доносится из-под скамьи?
Ага, услышал! Митя заерзал еще пуще.
– Это я лягавых щенков положил, чтоб не померзли. А впрочем, не ваше дело. Вы мне докучаете. Великое ли дело, казачок потерялся!
На это Данила ничего не сказал, но коллежский советник угрожающе повысил голос:
– Пусти руку, невежа! Я в Новгороде лицо известное! Коллежский советник Сизов! Мне и полицмейстер подвластен! Скажу слово – проведешь ночь в холодной! Ну!
– Моя спутница весьма привязана к своему казачку, – словно бы оправдываясь молвил Фондорин. – Что же я ей скажу?
Чиновник убавил грозности, очевидно, считая спор решенным.
– Скажите ей, чтоб уезжала из нашего города, да поживей.
– Уезжала? – с сомнением переспросил Данила. – Однако казачок – ее собственность. Он стоит денег, да и на его экипировку потрачено немало. Бекеша, мерлушковая папаха, сапожки на меху…
Сизов оборвал его – нетерпеливо, веско:
– Передайте вашей спутнице, чтоб забыла и о казачке, и о бекеше. Всякая попытка искать возмещения своих потерь обернется лишь против нее.
Глава тринадцатая
Жизнь взаймы
Не знаешь, где найдешь, где потеряешь. Эту немудрящую присказку Николас вспомнил не раз и не два, пока ехал неспешным товарным поездом на северо-запад. Жизнь отняла у магистра многое, но многому и научила.
Например, по новому относиться к основным категориям движения – времени и пространству. Привычные представления оказывались ошибочными. Когда состав стоял, пространство исчезало и оставалось только время; когда же несся на полной скорости, все было наоборот.
Нашлось чему поучиться и у попутчика Миши. Был он человек божий, легкий, из вечной русской породы бродяг, которая за тысячу лет существования России не так уж сильно и изменилась. Легко было представить Мишу сто или двести лет назад. Ну хорошо, вместо старых кроссовок на нем были бы лапти, а вместо китайской куртки какое-нибудь рубище, но по-детски безмятежные глаза смотрели бы на мир точно с таким же любопытством, и торчала бы веничком бороденка, и речь была бы обманчиво проста. Социальные потрясения, безработица и крах прежнего уклада в данном случае были ни при чем – Миша гулял по Руси уже двадцать лет, неоднократно проделав маршрут от Владивостока до Выборга и обратно.
От двухдневного общения с вневременным Мишей, от выпадения из привычного круга жизни, наконец, от диковинности конечного пункта своего путешествия – отшельнического скита – у Фандорина возникло ощущение, что сбылась его давняя мечта: он умудрился-таки попасть в прошлое. Правда, не окончательно, а как бы наполовину – повис где-то между исторических эпох. Как, впрочем, и страна, которую он разглядывал, лежа на тюках с ватой.
Так уж вышло, что все шесть лет своего российского гражданства Николас почти безвыездно провел в Москве. Из провинции видел только подмосковные дачи да дорогу до аэропорта Шереметьево-2. А Россия, оказывается, была совсем другая, вся состоящая из скачков во времени.
Мимо то проплывала деревенька вся сплошь из развалившихся изб: одна-две дымящие трубы, покосившаяся колокольня без креста – прямо картина из Смутного времени. То на пригорке вдруг нарисуется аккуратный, новехонький монастырек, какие строили году этак в 1870-м, когда у русских архитекторов началось нервное расстройство от смешения классического и славянского стилей. А потом откуда ни возьмись – современный, энергичный город, весь в новостройках и рекламах мобильной связи. Отчего одни местности выглядели процветающими, а другие пребывали в запустении, понять было невозможно, и ощущение загадочности игры, которую затеяли время и пространство, еще больше усиливалось.
На переезде, в пятнадцати километрах от Чудова, железнодорожная часть Никиного путешествия закончилась, дальше нужно было идти пешком.
Миша сунул Фандорину в карман вареное яичко, которым разжился на последней остановке, посоветовал: «Тапки-то обмотай, обезножишь!», и Николас спрыгнул на насыпь.
Поезд еле полз, так что обошлось без членовредительства. Магистр скатился вниз по чистому, выпавшему ночью снежку, отряхнулся и пошел напрямик через поле. Потом, как объяснил Миша, нужно будет взять вправо, пройти по шоссе самую малость и свернуть в лес – там указатель. Божий человек все знал, везде бывал, в том числе и у лесного старца, нынешней весной. Захотелось посмотреть на святого человека, послушать, что скажет. Но впечатлениями Миша при всей своей словоохотливости делиться не стал, сказал: сам увидишь, и загадочно улыбнулся.
Указатель на шоссе и в самом деле был – деревянный столбик, на нем опрятная табличка: «К ст. Сысою». Ника не сразу догадался, что «ст.» означает «старец», а когда догадался, только головой покачал. Кто бы мог подумать, что из этакого Карабаса Барабаса получится святой старец? Хотя, с другой стороны, разве мало в истории христианства, да и других религий подобных казусов? Из великих грешников праведники получаются более качественные, чем из добропорядочных членов общества. На то оно и Божье чудо.
Дорожка через лес была ухоженная, любовно вымощенная камнями. Эти-то камни и добили Николасову обувку, которая и без того дышала на ладан. Не послушался он Мишу, опытного бродягу, не обвязал истрепавшиеся тапочки тряпками, думая и так дойдет. И вот одна подошва расползлась на куски, через сотню шагов приказала долго жить и вторая. От обуви осталась одна видимость, поэтому, когда вдали показался бревенчатый частокол и увенчанные дубовым крестом ворота, Фандорин свои бессмысленные опорки скинул, припустил – по дорожке в одних носках. Ничего, как-нибудь – вот он уже, скит.
Скит-то скит, да только войти в него оказалось не так просто. У ворот топталась очередь, а за углом ограды обнаружилась автостоянка, где был припаркован сияющий длинный «БМВ».
Пришлось встать в хвост, прыгать поочередно то на одной ноге, то на другой.
Перед Фандориным стояла немолодая пара: женщина с бледным, исплаканным лицом, рядом седовласый красавец атлетического сложения. Покосился на Никину куртку (погоны с нее были сняты, но пуговицы с гербами остались), иронически пробасил:
– Зина, погляди, милиционер пришел грехи замаливать. По всей паломнической форме – босой и простоволосый.
Женщина подняла ворот норковой шубки, плохо сочетавшейся с черным монашьим платком, и укоризненно сказала:
– Костя, ты обещал.
У ироничного красавца сделалось виноватое выражение лица.
– Прости, больше не буду. Замерзла? Посиди пока в машине.
И показал на лимузин, из чего можно было заключить, что БМВ принадлежит не отшельнику. А что, со «старца Сысоя» сталось бы, подумал Фандорин.
– Так нельзя, – ответила женщина. – Это будет не правильно.
За исключением этой пары очередь состояла из людей бедно одетых и понурых. В воротах их встречал служка в рясе и скуфейке. Тихо поговорит с каждым, запишет что-то в книгу, пропустит.
Углядел Никину разутость, подошел, неодобрительно покачал головой.
– Зачем это вы самоистязанием занимаетесь? Старец не одобряет. Немедленно обуйтесь.
– Не во что, – пробормотал Николас, смущенный таким вниманием к своему опорно-двигательному аппарату.
Послушник не удивился, только проворчал что-то, окинув взглядом все два метра фандоринского роста. Ушел за ворота, через минуту вынес войлочные боты брэнда «прощай молодость».
– Сорок пятый размер, больше нет. И вернулся к своим обязанностям. Теперь Николасу ожидание было нипочем – он блаженствовал, наслаждался теплом. Даже улыбнулся, когда седовласый прогудел жене:
– Как тапки в музее, только завязочек не хватает.
И снова та жалобно воскликнула:
– Костя!
И снова он смутился.
– Ты не понимаешь, – заговорила она вполголоса. – Нужно верить, в этом все дело. И ты тоже должен верить, иначе не получится.
– Я понимаю, – ответил мужчина. – Самовнушение, психотерапия и все такое. Зин, я стараюсь, честно.
Она взволнованно схватила его за руку:
– Разве ты не чувствуешь, какой здесь особенный воздух, какая звенящая тишина! Это такое место, такое… как это, слово забыла…
– Магическое? – быстро подсказал муж.
– Ах нет, нет! Забыла!
Отчего-то такая простая вещь, как забытое слово, вызвала у женщины настоящий приступ отчаяния – по ее лицу потекли слезы.
– Ну что ты, что ты, – переполошился мужчина. – Подумаешь, я тоже иногда слова забываю.
– Но не такое! Я его все время говорю… Ну, когда хорошее место, где много молились.
– Намеленное, – обернулся старичок, стоявший впереди супружеской пары. – Еще бы не намеленное. Здесь в старинные времена жил святой праведник, Даниил-угодник. Единым прикосновением любые болезни исцелял, хоть у людей, хоть у зверей лесных. И за святость был живым вознесен в небесную сферу. Приходят на эту вот поляну местные жители, а праведника нету. Ну, они думали за травами какими ушел или за кореньями, на малое время. На столе-то у него свеча горела. А потом свеча как вспыхнет, сполохи от нее, и весь дом небесным огнем воссиял. Еле те, кто это видел, выскочить успели. Вот какое было знамение. И с тех пор тут много всяких чудес бывало. В последнюю войну каратели окружили партизанский отряд. Одних убили, других живьем взяли. Привели пленных на эту поляну расстреливать. Вдруг офицер ихний, самый главный эсэсовец, задрожал весь, руками перед собой замахал, будто увидел нечто. Командует своим по-немецки: «Кругом, марширен отсюда!» И ушли каратели, а партизан живых оставили. Мне один человек рассказывал, что старец Сысой – один из тех самых партизан.
– Что вы, мужчина, выдумываете? – вступила в беседу постного вида девушка в таком же, как у забывчивой дамы, черном платке. – Вы старца-то хоть видели? Ему лет пятьдесят, никак не больше. А партизанам вашим было бы уж все восемьдесят.
Старичок снисходительно улыбнулся.
– Э-э, милая моя, небольшая, я вижу, в вас вера-то. – И перешел на таинственный шепот. – В восемьдесят лет на пятьдесят выглядеть – это еще не штука. А я вам вот что скажу: старец Сысой и есть Даниил-праведник. В войну партизаном представился, чтоб святая поляна смертоубийством не осквернилась. А ныне вернулся сюда в облике отшельника, потому времена теперь такие, что без праведников пропадем все. Спроста, что ли, по-вашему, именно здесь скит построился?
– И ты хочешь, чтобы я верил в эти сказки Шехерезады? – тихо спросил жену седовласый.
– Во что? – удивилась та. – Какие сказки?
Мужчина растерянно заморгал глазами.
– Зиночка, ну что ты. Сказки Шехерезады, «Тысяча и одна ночь». Али баба, Аладдин. У нас на полке стоит, красивая – такая книга с золотым обрезом. Помнишь?
– Да, – неуверенно ответила женщина. – Кажется, помню…
Очередь двигалась довольно быстро. В ворота вошла и постная девушка, и старичок мистического уморасположения. Подошел черед состоятельной пары.
Выслушав, что нашептывает женщина, инок перелистнул амбарную книгу, сказал:
– Сегодня, в два. Проходите в скит, вас разместят.
Выразительно постучав костяшками по крепкому косяку, владелец лимузина спросил:
– Послушайте, человек божий, а что это вы от нас, недостойных, стенами да запорамиотгородились?
Женщина испуганно схватила своего неуемного супруга за рукав, однако привратник на дерзкий вопрос не рассердился. Ответил, впрочем, непонятно:
– Это не мы от вас отгородились, а вы от нас. Следующий!
У Фандорина спросил:
– Вам что от старца нужно? Помощь или моление?
– Помощь, мне очень нужна помощь.
– Тогда… – Послушник снова перевернул страницу. – Послезавтра, в четверть седьмого утра.
– Но почему так нескоро? – возмутился Николас. – Этих вон на сегодня назначили! Или у вас в скиту по одежке встречают, как в миру?
– У нас две очереди, на помощь и на моление. За молением мало кто приходит, все больше за воспомоществованием, потому туда и очередь длиннее. – Посмотрев на обтрепанные брюки паломника, все в катышках от ваты, инок строго сказал. – Только учтите, зряшно старец никому не помогает. И мне наказал: «Халявщиков в шею». Старец деньгам счет знает, он в мирской жизни банкиром был.
Фандорин удивился: выходит, патрон своих прежних занятий не скрывает и не стыдится?
– Мне не денег надо. Мне бы просто с ним поговорить. Мы старые знакомые, даже друзья. Скажите ему – Николай Фандорин пришел.
Привратник зевнул, перекрестил рот.
– Старцу теперь все друзья, что знакомые, что незнакомые… Если вы не за денежным воспомоществованием, тогда запишу в очередь на моление. Нынче в два тридцать приходите. Следующий!
Устройство скита было такое: «пещера», где проживал сам старец, братская изба, гостевой дом для паломников, поделенный на две половины, мужскую и женскую, и хозяйственный блок с собственной мини-электростанцией. Все постройки из гладко оструганных бревен, с крышами из жизнерадостной зеленой черепицы. Ни церковки, ни часовни внутри ограды не было – только икона Спасителя, да и та в необычном месте: прямо на сосне. Над иконой остроугольный навес от дождя, по бокам защитные дощечки, отчего вся конструкция смахивала на скворечник.
Загадка разъяснилась за трапезой, когда Фандорин с другими паломниками ел постные щи с кашей (оба немудрящих блюда показались изголодавшемуся магистру необыкновенно вкусными). Соседи по длинному дощатому столу сообщили, что старец, оказывается, в монахи не постригался, да и в священники не рукоположен. Приходящих не благословляет, потому что не имеет такой власти, а просто молится вместе с ними, и это многим помогает. Один желчный дядька, приехавший за молением из Петербурга, сказал, что церковное начальство поначалу даже запрещало верующим ходить в лес к старцу и сменило гнев на милость, лишь когда Сысой пожертвовал миллион на иконную фабрику. Правда, несколько других паломников объявили эту информацию злостным измышлением и клеветой, в результате чего в трапезной разразился небольшой скандал, но скоро утих – настроение у присутствующих все же было торжественное, благостное.
Слушать, как о компаньоне, которого Ника знал совсем с иной стороны, говорят с замиранием голоса и благоговением, было удивительно. Неужто бывает, чтобы человек до такой степени изменился? Это правда, что он уже довольно давно стал увлекаться божественным и терять вкус к предпринимательству. В последний год мирской жизни партнер вел полузатворническое существование, они с Николасом совсем перестали встречаться. Но дистанция между набожным бизнесменом и лесным отшельником слишком уж велика. Он был такой жовиальный, любитель выпить и закусить, и вдруг – святой старец, к которому едут издалека за молением и помощью.
Моление Николасу, конечно, не повредило бы, но лучше все же было бы получить помощь. В прежние времена, когда Сысой еще не был Сысоем, вряд ли бы он стал молиться, но уж помог бы наверняка…
* * *
Ровно в половине третьего, ужасно волнуясь, Фандорин поднялся на крылечко «пещеры» – славного, аккуратного домика с белыми занавесками на окнах.
Оказалось, рано. Давешняя пара, которой было назначено придти в два, еще дожидалась своей очереди – сидела в прихожей, а из открытой двери кельи доносился негромкий, хорошо знакомый Николасу голос с легким кавказским акцентом.
– …Как «зачем»? – удивленно спросил голос. – Так-таки не знаешь, зачем на свете живешь? Смешная какая!
Дама держала свою норковую шубку на коленях, нервно мяла кружевной платочек с монограммой. Фандорину кивнула, как знакомому, и шепнула:
– Задерживаемся. Женщина, которая перед нами, никак не уйдет.
– Тсс, – шикнул на нее муж, прислушиваясь к разговору в келье.
Выражение лица у него было насмешливо-удивленное, но скорее все-таки удивленное, чем насмешливое.
– Не знаю, отче, – подтвердил унылый голос, женский. – Зачем родилась, зачем столько лет ела, спала, работала? Зачем замуж вышла, зачем четверых детей нарожала? Кому они нужны, кому я нужна? Я что к вам пришла-то. Мысль одна покоя не дает. Я в семь лет туберкулезом заболела. Все думали – помру. Но врачи попались хорошие, выжила. А теперь думаю: зачем выжила-то? Если б тогда умерла, всем лучше бы было, и мне первой. Никакой во мне искры нету, никакого таланта. Никогда не было ни мне от жизни радости, ни ей от меня…
– Это правильно, – охотно согласился старец. – Битый час с тобой толкую и вижу, что женщина ты нудная и глупая. Все ноешь, ноешь – у меня аж зуб под коронкой из-за тебя заболел. А все же жизнь свою ты не напрасно прожила.
Паломница вяло протянула:
– Это вы из доброты говорите, в утешение.
– Нет, раба Божья, я попусту воздух сотрясать не привык, не такой у меня бэкграунд.
– Что не такой?
– Биография не такая, чтоб языком болтать, поняла? Как же ты зря жизнь прожила, если четырех детей в мир привела? Знаешь, что такое ребенок, глупая? Это тебе лишний шанс свою жизнь оправдать. Выигрышный лотерейный билет. Пускай у тебя жизнь не задалась, пускай ты самое что ни на есть пустое существо, но если ты родила ребенка, все меняется. Поняла?
– Нет, отче, не поняла.
– Фу, дура какая! – загорячился Сысой. – Я тебе русским языком толкую: лотерейный билет, поняла? Может, для того тебя Господь от туберкулеза и спасал, чтобы ты ребенка родила – такого необыкновенного, какого прежде еще не бывало. Может, от твоего ребенка весь Божий мир лучше станет! А у тебя лотерейных билетов целых четыре, и на каждый ты можешь Грин-карту выиграть – да не в какую-то там Америку, а в рай!
– За детей-то? – усомнилась паломница. – Да мой старший в тюрьме сидит, по третьему разу. Сашка, второй, учиться не захотел, в армии сейчас. Дурень дурнем. А дочки-близняшки, Олька и Ирка? Тринадцать лет, а уж размалеванные ходят, по подвалам шляются. Глаза б мои на них на всех не смотрели.
Старец засмеялся:
– Что размалеванные – ничего. Это им любви хочется. Что тут плохого? И что Сашка твой дурень, тоже ничего. Может, поумнеет еще, да и не в уме главное. И на старшем крест не ставь. У Господа Бога чудес много, иному человеку и в тюрьме свет засияет. Ты вот что, Наталья Волосюк, ты ко мне приходи через десять лет. Расскажешь, как у твоих детей все сложится. Тогда и о смысле жизни поговорим. Запиши ее, Кеша, на 15 ноября 2011 года.
Раздалось быстрое щелканье клавиш, и Фандорин, не поверив ушам, заглянул в открытую дверь. Неужто компьютер?
Так и есть: в углу кельи стрекотал на клавиатуре молодой парень в черной рясе. Старец и ею собеседница сидели у стола, между ними мигал красным огонечком диктофон. На женщину Ника толком и не взглянул – его интересовал старец. Компаньон отпустил пышную получерную-полуседую бороду, вместо итальянского костюма на нем была черная хламида, но этим метаморфоза, пожалуй, и исчерпывалась. Обильная плоть былого чревоугодника нисколько не иссохла – поди все те же 125 килограммов, да и живые черные глаза блестели точно так же.
– Ва, Николай Александрович! – воскликнул старец, не удивленно, а обрадованно. – Какой молодец! Я за вас, безбожника, молился, а что приедете – и не надеялся.
– Так я через десять лет зайду, отче? – спросила паломница, поднимаясь.
Нагнувшись, чмокнула отшельника в мясистую руку и ретировалась.
– Ты знаешь, кто это, Иннокентий? – обратился старец к своему помощнику. – Это человек, который однажды дал мне правильный совет, после чего я сделал первый шаг в правильном направлении. Дорога в десять тысяч ли начинается с одного шага – это в Китае так говорят. Знаешь, что такое «ли»?
– Знаю, отче, – ответил ровным голосом очкастый Иннокентий. – Мера длины, равная четырем километрам.
– Всего получается сорок тысяч километров, то есть длина экватора, а стало быть что? Правильно, бесконечность, – назидательно сказал Сысой. – Вот какой бесценный совет дал мне мой друг Николай Александрович Фандорин.
Келейник бросил на Нику благоговейный взгляд и низко поклонился.
Момент был идеальный для того, чтобы завести разговор о деле, но тут в дверь заглянул седовласый скептик.
– Минуточку! Почему этот милиционер пролез без очереди?
Пришлось выйти. Оно и к лучшему: Николас был записан последним перед обеденным перерывом, так что обойдется без посторонних ушей.
Сидел на скамье, ждал, против воли прислушиваясь к разговору.
– Святой отец, у меня беда, – рассказывала женщина жалобно. – Ужасная болезнь, современная медицина бессильна. Болезнь Альцгеймера, слышали? Попросту говоря, старческое слабоумие.
– Знаю, знаю, – прогудел Сысой. – Как у Рональда Рейгана.
– У кого? – удивилась паломница. Муж нервным голосом подсказал:
– Бывший американский президент. Ну, голливудский актер. Помнишь, он в Москву приезжал, мы на прием ходили. Ты еще платье его жены все разглядывала.
– Нет, забыла…
Последовала пауза, прерываемая сморканием и всхлипами.
– Ой, – вдруг всполошилась женщина. – Извините, отче, я забыла серьги снять! Сюда ведь с бриллиантами наверное нельзя, тут святое место! Сейчас, сейчас сниму!
– Пустяки, – успокоил ее Сысой. – Не такие бриллианты, чтобы от них святости была помеха. Каратика полтора? Нестрашно. Ты, раба Божья, дело говори, а то у меня обед скоро. Плоть нам от Бога дана, ее беречь нужно.
– Спасите меня, отче! Мы все медицинские средства перепробовали! Я по три часа в день кладу эти… ну, перед иконой! Жертвую деньги, много. Уговорила вот мужа, чтобы к вам привез. Про вас чудеса рассказывают! Мне всего шестьдесят лет, отче…
– Шестьдесят четыре, ты забыла, – поправил муж.
– Да-да, извините, шестьдесят четыре! Наследственность плохая – с матерью было то же самое. Ее последние годы были чудовищны! Она пела детские песенки, по телевизору смотрела только мультфильмы про Чебурашку и Винни-Пуха. Я не хочу превращаться в идиотку! Лучше руки на себя наложу, чем буду, как мать!
Фандорин слушал жалобы несчастной и по профессиональной привычке думал, что бы ей посоветовать. Не так-то это было просто, а Сысой вот нисколько не затруднился.
– Руки на себя накладывать нельзя – это грех, – строго сказал он. – Даже и не думай. Жизнь для того Богом и дана, чтобы прожить ее всю, до старости, какая уж кому досталась. А болезнь Альцгеймера – это особенная милость от Господа. В младенчестве у человека душа постепенно просыпается, к телу привыкает, а в старости, наоборот, отвыкает от плоти, ко сну готовится. Да к какому сну-то – который и есть истинное пробуждение. Смотри, как твоей матери повезло. Она и не заметила, как от этой жизни к следующей перешла. И с тобой то же будет. Так что участь твоя легкая, завидная. Чем плохо – мультики смотреть? Вот кому тяжело будет, так это близким твоим, кто тебя любит.
Раздались быстрые шаги. Из кельи вышел седовласый. Лицо у него дрожало, и Николас понял, что этот человек действительно любит свою расфуфыренную старуху. Уж непонятно за что, но любит.
– Пойдем, Зина, – сказал мужчина. – Я тебе говорил – пустая трата времени. Пятьсот километров сюда, столько же обратно. Поедем с тобой в Швейцарию. Я читал, там новое лекарство нашли, «амилдетокс» называется.
Женщина безропотно поднялась и вышла, однако лицо у нее было уже не плаксивое, а задумчивое.
Седовласый же все не мог успокоиться. Сердито жестикулируя, сказал Сысою:
– Чушь это, святой отец! Капитуляция перед самим собой и перед жизнью. Меня, например, смерть если и возьмет, то на полном скаку – рухну, как из седла! Видали мышцы? – Он задрал рукав кашемирового свитера, показал крепкую, жилистую руку. – Я с сорока лет, когда впервые почувствовал, что молодость уходит, взял себе за правило каждое утро делать часовую зарядку, и чтоб непременно сорок отжиманий. С тех пор каждый год по одному отжиманию прибавляю, назло старости. Сейчас вот делаю шестьдесят шесть, а с первого января перейду на шестьдесят семь. Да еще штангу качаю, в проруби зимой купаюсь. Думаете, легко? Трудно, и с каждым днем все труднее. Когда-нибудь во время зарядки сдохну от разрыва сердца. И очень этим доволен!
Сысой вышел из кельи, сцепил пальцы на большом животе.
– И что тогда с твоей женой будет? Кому она кроме тебя нужна? Кто с ней нянчиться станет, мультики ей крутить? Так что ты, раб Божий, уж полегче с отжиманиями-то. Ну, храни Господь вас обоих.
Перекрестился, поманил пальцем Фандорина: заходи, мол.
Келейнику сказал:
– Иди, Кеша, обедай. И диктофон выключи, не понадобится.
Когда же компаньоны остались вдвоем, Сысой крепко прижал гостя к мягкой груди. Вполголоса спросил:
– Знаете, Николай Александрович, что самое трудное в христианском учении? Любить всех людей одинаково – что ближних, что дальних. С этим у меня пока не очень. Грешен, Господи. – Он покаянно перекрестился. – То есть любить-то всех уже научился, но некоторых пока еще больше, чем прочих. Например, вас. Сядем, поговорим, как раньше, а? Как хорошо, что вы приехали! Тут все приходят мне загадки загадывать, а у меня тоже вопрос есть. Кроме вас кто ответит?
Сели, помолчали. Николас ждал вопроса, Сысой готовился, подбирал слова. Наконец, начал:
– Вы что же думаете, я, как в Бога уверовал, сразу решил в скиту поселиться? И в голове не держал. Со смеху бы помер, если б мне кто такое сказал. Я сначала как хотел? Чтоб зла поменьше делать, а хорошего побольше, только и всего. Чтоб всех людей любить, такого плана у меня не было, честное слово. Я ведь раньше по другому закону жил. Помню, мне старший брат сказал, семилетнему; «Если ты мужчина, не давай себя…» Нет, не могу это слово сказать – отшельник все-таки. Не давай себя познать, если по-библейскому. Сам всех это, познавай. Такой у меня раньше закон был, пока в Бога не поверил. А познать и полюбить – это две очень большие разницы. Оказывается, не нужно никого познавать. Любить нужно! И все, и больше ничего.
– «All you need is love»? – кивнул Николас. – Во времена моего детства эта песня звучала из каждого радиоприемника. Я, помню, слушал и думал: как свежо, как просто и как верно. Всего-то и нужно, что относиться друг к другу с любовью, как люди этого не понимают? Потом, когда подрос, узнал, что ничего свежего тут нет. Люди всегда делились на тех, кто говорил: люби остальных, даже если они тебе ничего хорошего не сделали, и на тех, кто твердил: не давай себя … И это еще не самое печальное, потому что, когда так говорят, сразу видно, кто хороший, а кто плохой. А сколько в истории было случаев, когда любовь проповедовали злые? И учили всех любви, и заставляли любить насильно, и убивали тех, кто не хочет любить или любит не правильно?
– Э, зачем про этих говорить? – досадливо махнул рукой Сысой. – Какая может быть любовь, если людей не жалеешь? Я вот через жалость пропал. Сначала, чувствую, всех знакомых жалко стало: несчастных, потому что несчастные; счастливых, потому что счастье их когда-нибудь кончится. Дальше – хуже. Бизнесменов, с кем дела вел, жалеть начал. Обвожу их вокруг пальца, делаю, как последних лохов, а прежнего кайфа нет. Жалко. Тогда-то я от менеджмента и отошел, траст создал. Не разориться испугался – жалко стало людей, которые на меня работают. Куда денутся, на что жить будут? И пошло-поехало. Бедных жалко, больных жалко, детей жалко, стариков жалко, жителей Черной Африки жалко… Да не от случая к случаю, а все время. Тогда и решил: уеду в тихое место, буду жалеть там человечество с утра до вечера, с перерывом только на время сна. Правда, теперь и ночью жалею – такие уж сны снятся. Потом, смотрю, человечества мне мало сделалось. Зверей сильно жалеть начал. Зачем, думаю, мы их режем, шкуры с них сдираем? Грех это. И перестал мясо кушать. А помните, как раньше шашлык, сациви любил? Рыб есть тоже не могу. Как представлю: вот плавают они такие безмолвные, пучеглазые, шевелят своими губами, а сверху их сетью, и на палубу, где им дышать нечем… Бр-р-р!
Старец передернулся и вдруг с тревогой спросил:
– Николай Александрович, я тут в интернете прочел, что растения тоже боль чувствуют, тоже могут любить или ненавидеть. К одному садовнику листочками тянутся, от другого норовят отодвинуться. Как думаете, правда или нет?
– Не знаю.
– Если правда, то все, конец мне, – печально сказал Сысой. – От голода умру. Как почувствую, что капусту с морковкой жалко, тут-то мне со святыми упокой. Эх, Николай Александрович, Добро – опасная штука, если к нему приохотить человека без тормозов, вроде меня. Вы – другое дело, вы во всем меру знаете.
Эти слова, вовсе не показавшиеся Фандорину комплиментом, были произнесены уважительно и даже, кажется, с завистью. Впрочем, старец тут же просветлел, улыбнулся.
– Ничего, Господь милостив, даст пропитание. Буду йогурты диетические кушать, синтетические белки. Пшеницу тоже чего жалеть – все равно бы осыпалась. Плоды, которые не с ветки сорваны, а сами упали, тоже сгодятся. Такие даже еще вкусней… Ну вот, поговорил с вами, и на душе легче стало. А теперь вы мне расскажите, зачем пришли.
И Николас рассказал, за чем пришел – всю правду, без малейшей утайки.
– …Если кто-то и может мне помочь, то только вы. – Такими словами закончил он свою готическую новеллу.
Сысой насупился, долго ничего не говорил. Потом шлепнул пухлой ладонью по столу, выругался по-грузински и вдруг превратился из святого отшельника в прежнего флибустьера.
– Шени деда! Раньше бы я вашу проблему легко решил. Узнал бы, кто на вас наехал. Если серьезный человек – разрулил бы ситуацию. Если несерьезный, поручил бы своему департаменту безопасности. Помните, какие были орлы? Нет их больше. Уволил, с выходным пособием. Теперь на других работают. Один Гиви со мной остался. Его куда только не звали, большие деньги давали – отказался. Тут у меня ключником служит. А сам даже в Бога не верует. Во всяком случае, это он так думает. Я бы вам его одолжил, Гиви и один много что может. Но не пойдет он, не захочет меня оставлять…
– Но ведь прочие ваши структуры целы! Бизнес продолжается! Значит, и связи остались!
– Какие связи? – развел руками бывший олигарх. – Говорю же, траст всем управляет. У меня и денег никаких нет. Половина дохода на благотворительность идет, половина жене и дочке. Жена, конечно, у меня шалава, прости Господи за нехорошее слово (тут старец перекрестил рот), но она же не виновата, что такой на свет родилась. Вот и в Писании речено: «И сказал Господь Осии: иди, возьми себе жену блудницу и детей блуда; ибо сильно блудодействует земля сия, отступив от Господа». Не под силу мне вас от суетного мира защитить. Ушел я из него, Николай Александрович. Совсем, безвозвратно.
– Значит, спасения нет?
Николас побледнел. Неужели рухнула последняя надежда? Нежели долгое путешествие из Москвы было пустой тратой времени?
– Спасение, раб Божий, всегда есть, – назидательно ответил Сысой, вновь превращаясь в святого старца. – Это я тебя в миру не могу от зла защитить, а здесь, на этом острове благости, запросто. Бери Алтын, бери детей, ставь избушку – я помогу. Будете жить да радоваться. Никто вас здесь не тронет.
Ника на секунду зажмурился, представив себе лесную идиллию.
Картина обрисовалась такая: вот он сам, в перепоясанной рубахе навыпуск, с топором в руке тешет бревно; вот Геля и Эраст, оба в лапоточках, несут корзинки с земляникой; а вот главный редактор газеты «Эросе», в платочке, с коромыслом через плечо.
– Нет, не получится, – сказал он вслух. – Алтын здесь не сможет.
– Это ничего, что она из магометан, – не так понял его старец. – Бог-то один, а все прочее – формальности.
* * *
Идя по шоссе обратно к железной дороге, Фандорин думал о предстоящем объяснении с женой.
Очень вероятно, что она с беглым мужем вообще разговаривать не захочет. Нечего надеяться на то, что Валя успел заменить в почтовом ящике записку. Скорее всего, ассистент уже нянчит свой сломанный нос где-нибудь за тридевять земель, спешно эвакуированный Мамоной подальше от неприятностей.
Стало быть, Алтын знает лишь, что муж ни с того ни с сего вдруг устал от семейной жизни и возжелал пожить в одиночестве. Помыслить страшно, в каком она сейчас пребывает негодовании. И ведь даже позвонить нельзя – наверняка прослушивают.
Нужно будет исхитриться и найти способ подстеречь ее где-нибудь в безопасном месте. Сначала она, конечно, накричит. Может даже ударить – прецеденты были. Но потом, когда он, наконец, расскажет о случившемся несчастье, они вместе найдут какое-нибудь решение.
Какое?
К прежней жизни, теперь представлявшейся утраченным раем, возврата быть не могло. Значит, выход только один – бегство.
Захочет ли Алтын с ним бежать, бросив дом, работу, родной город?
Неизвестно.
А если захочет, то куда бежать? За границу? Как это сказал храбрый капитан Волков? «За своего бандосы тебя точно порешат, я их повадки знаю. Хоть в Австралию умотай – все равно достанут».
Вот и получалось, что здесь, в лесу, под опекой мудрого Сысоя, безопасней. Никаким бандитам в голову не придет.
А что? Все главное, из чего состоит жизнь, тут есть. Алтын будет воспитывать детей, он станет ассистентом у Сысоя – в конце концов, оба они занимаются, в общем-то, одним и тем же делом: помогают людям, которым трудно.
Кому из паломников нужно духовное наставление или молитва – будут идти к старцу. Кому довольно практического совета – к Николасу.
И будет у них простая, ясная, добрая жизнь. Как у Поля и Виргинии.
Сзади зашелестели шины, скрипнули тормоза. Низменные звуки цивилизации вернули Николаса к реальности.
Рядом с пешеходом остановился большой автомобиль с темными стеклами. Испугаться Фандорин не успел, потому что одно из них опустилось – за рулем, слава Богу, была женщина. Молодая, стильная и очень, очень красивая, это было очевидно даже несмотря на то, что половину ее лица закрывали огромные сиреневые очки.
– Извините, вы местный? – спросила Венера, поглаживая рукой пышный воротник из чернобурки.
Странно, но у Фандорина возникло ощущение, что он эту красавицу уже где-то видел.
Быть может, на картине Крамского? Такой же холодный день, посверкивающий серебром мех, и прекрасная незнакомка с надменным, требовательным взглядом.
Тряхнув головой, отогнал наваждение. Должно быть, очередная паломница. Видимо, и у нее тоже стряслось какое-то несчастье, от которых, увы, не спасают ни красота, ни богатство.
– Мне бы разобраться, где я нахожусь. – Красавица беспомощно улыбнулась. – Я абсолютная топографическая идиотка. Даже не понимаю, в каком направлении еду. У меня тут есть карта, но я в ней запуталась. Не посмотрите?
Николас тоже улыбнулся – извечной мужской улыбкой, означавшей примерно следующее: о, современные хозяйки жизни, как быстро теряете вы уверенность и апломб, столкнувшись с неженскими атрибутами – дорогой, картой, простором.
Разве можно было отказать в столь невинной и отчасти даже лестной просьбе?
Он открыл дверцу, сел на пружинистое кожаное кресло.
– Ну и где ваша карта?
И ощутил невольный укол разочарования сзади сидел еще кто-то (даже, кажется, двое). Рассматривать постеснялся, да и темновато было в салоне, за тонированными стеклами.
Женщина нажала какую-то кнопочку. Полуобернулась к своим спутникам и снисходительно сказала, видимо, продолжая прерванный разговор:
– Учитесь, мальчики, работать интеллигентно. Без мордобоя, без пальбы.
Странные слова все же заставили Николаса посмотреть на сидящих сзади.
Один из них обиженно ответил пугающе знакомым голосом:
– Ага, без пальбы. А кто мента завалил?
Этот голос Ника слышал уже трижды: перед ночным клубом, потом на даче и еще в милицейских «жигулях», из темноты. Главный из бандитов! А рядом с ним сидел еще один недобрый знакомец, Утконос.
Фандорин дернул ручку дверцы, та не подалась. Машина взяла с места – мягко, но так мощно, что уже через несколько секунд стрелка спидометра была на отметке 100, не задержалась там, поползла дальше и потом не спускалась ниже 160 даже на поворотах.
– Как вы мне надоели, прекрасный сэр, – сказала сумасшедшая водительница, проскакивая в щель между двумя автофургонами и одновременно с этим зажигая узкую черную сигарку. – От самой Москвы за вами ехали, любопытно было выяснить, куда это вас понесло. А вы, оказывается, на богомолье отправились.
Выдохнула струйку пахучего дыма, выскочила из потока на встречную полосу. Летящий прямо в лоб бензовоз отчаянно загудел, но столкновения каким-то чудом не произошло – Фандорин только охнул.
– Пока тащилась за вашим поездом, мне собирали о вас инфо – и в Москве, и в Англии. Все не могла поверить, думала, недостаточно глубоко копаю. Оказалось, что вы пирожок ни с чем.
Затор остался позади, теперь ничто не мешало слаломщице ехать так, как ей нравится. Если бы кто-нибудь рассказал Фандорину, что по неказистому шоссе областного значения можно гнать на двухстах километрах, он нипочем бы не поверил. Как завороженный, магистр смотрел на бешено разматывающуюся серую ленту дороги, а в голове стучало: сейчас один ухаб, и все…
– Ну хорошо, теперь вы знаете, что я не представляю для вас опасности, – сказал он, сглотнув. – Зачем же тогда меня похищать? Убили бы, и дело с концом. Вы ведь все равно меня убьете, за вашего рыжего.
– Что моего мальчика грохнули, это бы еще полдела. Хуже то, что я впустую потратила на вас столько времени. А один день Моей работы стоит дороже, чем… – Она запнулась, небрежно взмахнула рукой с сигарой. – Если из вас вынуть все внутренние органы и продать на пересадку престарелым нефтяным шейхам, столько не получится.
Метафора была такая сильная, что Николас на секунду оторвал взгляд от шоссе.
– Грохнуть вас – штука нехитрая, – раздраженно продолжила красавица. – Вытолкнуть в дверцу, чтоб размазало по асфальту, и дело с концом…
Она сдернула очки, швырнула их под ветровое стекло, и Фандорин впервые разглядел ее лицо.
Он действительно видел эту женщину раньше, и «Незнакомка» Крамского здесь была ни при чем.
Как он мог не узнать голос? Правда, тогда грохотал «музон», да и говорила она не зло и отрывисто, а протяжно, с придыханием …
Соблазнительница из «Холестерина», вот кто это был. Так что логика событий прояснилась.
Сначала эта охотница за черепами попыталась заманить Николаса в ловушку при помощи женских чар. Когда не удалось – позвонила своим головорезам, поджидавшим на улице. И у пакгаузов станции Лепешкино, перед тем как погиб Волков, из подъехавшего джипа тоже вышла она, никаких сомнений.
Тут в голову готовящемуся к смерти магистру пришла отличная идея: схватиться обеими руками за руль и вывернуть его на себя, чтобы бешено несущийся автомобиль швырнуло под откос. А там уж пускай Господь решает, всех ли ездоков забрать к Себе на разбирательство или явить чудо и кого-нибудь пока оставить.
От этой сумасшедшей мысли страх немного отступил.
– Пожалуй, нет, – задумчиво произнесла Венера. – Грохнуть вас означало бы списать потраченное время в непродуктивные расходы, а я к этому не привыкла.
Она посмотрела на Николаса таким долгим, оценивающим взглядом, что он снова похолодел. Психопатка, а кто будет следить за дорогой, ведь сто девяносто!
– Будете отрабатывать долг, а там посмотрим. – Даже не повернув головы, Венера чуть шевельнула рулем – пропустила между колес неширокую, но довольно глубокую выбоину. – За вами числится следующее. Во-первых, четыре дня моей работы. Во-вторых, вы застрелили одного из моих помощников. Ну, и в-третьих, из-за вас скушал пулю капитан из МУРа, а это лишние хлопоты. Общая сумма выходит серьезная.
– Какая? – встрепенулся Фандорин, обнадеженный переходом на язык бухгалтерии. – Я небогат, но если мы договоримся о рассрочке…
Жестокая богиня коротко, зло рассмеялась:
– Из-за вас я осрамилась перед заказчиком. Пострадала моя репутация, а в профессии, которой я занимаюсь, репутация – самое главное. Этот ущерб деньгами не искупишь. Вы задолжали мне свою жизнь, Ника.
В устах страшной женщины это домашнее обращение прозвучало так дико, что Фандорин вздрогнул. Она же вдруг заулыбалась, кивнула каким-то своим мыслям. Пробормотала:
– Так-так-так… Умница девочка.
Кажется, у вершительницы Николасовой судьбы прямо на ходу зарождался какой-то план.
Фандорин нервно заерзал, оглянулся назад – оба пистолеро сидели неподвижно. Утконос бесстрастно смотрел в окно; второй же, которого Ника раньше так боялся, по сравнению с безжалостной Венерой показался ему не столь уж страшным. По крайней мере, в глазах бандита было что-то человеческое – пожалуй, даже сочувственное. И подумалось: представительницы прекрасного пола, конечно, в целом лучше мужчин – мягче, добрее, милосердней, но уж если женщина исчадие ада, то любого злодея за пояс заткнет.
– Мират ищет гувернантку для своей Золушки, – сказало исчадие ада таким тоном, будто рассказывало о каких-то общих знакомых.
– Что? – удивился Николас. Она продолжила, не обратив внимания на вопрос, и стало ясно, что это не приглашение к диалогу, а рассуждение вслух.
– Билингвальный англичанин, да еще настоящий баронет. Инга будет в восторге. Ни у кого такого гувернера нет, все подруги от зависти полопаются. От кого бы наводку кинуть, чтоб не догадалась? От агентства, чего уж проще. Она ведь посылала туда заявку. Элементарно! Решено, Фандорин, вы станете гувернером.
– Я? Гувернером? – пролепетал он, ожидавший чего угодно, быть может, даже приказа совершить убийство, но никак не такого мирного задания. – Но где?
– В семье одного богатенького дяденьки. Будете учить его обожаемую дочурку английскому языку и изящным манерам. Вы ведь джентльмен? – засмеялась она.
– А что еще я должен буду там делать? – спросил Николас, пытаясь уразуметь, в чем здесь подвох.
Улыбка с ее лица не исчезла, но голос стал жестким:
– Все, что скажу. Прикажу – ночью к Мирату в спальню залезешь и зубами ему глотку перегрызешь. Прикажу – станешь Ингину болонку трахать. Понял?
Переход к прямой агрессии и грубости был таким внезапным, что Ника отшатнулся.
– Послушайте, как вас…
– Ну, допустим, Жанна, – ответила она и снова чему-то рассмеялась.
– Послушайте, Жанна, я вам не зомби и не стану делать ничего, что противоречит моим принципам. Лучше сразу выкиньте меня из машины.
– Не хотите моську трахать, – резюмировала она. – И горло незнакомому дяде тоже грызть не желаете. Такие у вас принципы. Отлично вас понимаю. Конечно, лучше быть выкинутым из машины. Но это не самое ужасное, что может произойти с человеком. Особенно, если он такой примерный семьянин… – И тем же ровным тоном приказала. – Макс, подержи-ка господина Фандорина, а то не дай бог начнет за руль хвататься.
Мужчина, сидевший сзади (тот самый, в чьем взгляде Николасу привиделось сочувствие), легко и уверенно взял магистра в стальной зажим.
– Я вас убивать не стану, – продолжила Жанна. – Живите себе на здоровье. Но долг отдавать все равно придется. Согласна взять в уплату любого из ваших очаровательных двойняшек. Вы кого больше любите – Эрастика или Ангелиночку? Я не зверь, мне кого-нибудь одного хватит. Можете сами выбрать.
Николас забился, захрипел, мечтая только об одном – поскорее проснуться. Только теперь ему стало ясно, что все безумные события последних дней – кошмарный сон, и виноват во всем сумасшедший посетитель, назвавшийся судьей. Это он завел речь про заложников и про чудовищный выбор между собственными детьми. И вот нате вам, приснилось.
Но это, конечно, был самообман, защитная реакция ошалевшей психики. В следующую секунду Ника о пробуждении уже не думал – с ним случилось нечто странное, совершенно необъяснимое.
Он вдруг увидел происходящее извне, со стороны. Шоссе; мчащуюся по нему машину; в машине человек, которого держат за горло. Наблюдать за этой сценой было мучительно. Но потом он увидел ту же машину сверху – сначала в натуральную величину, потом, по мере того как точка обзора перемещалась все выше и выше, автомобиль превратился в жука, в букашку, в крошечную точку. Мир не был единым – их оказалось два: большой и маленький. В маленьком происходило несчастье, большой же сохранял величавость и равновесие. И мелькнула непонятная мысль: я могу все перевернуть. В моих силах восстановить в маленьком мире гармонию, но тогда большого мира больше не будет. Почему то это дикое допущение – что большого мира не будет – показалось Фандорину совершенно невыносимым.
– Нет, – просипел Николас.
– Нет? – удивилась Жанна, но тут же сама себе объяснила. – А, это у вас с воображением проблемы. О! Как кстати. Сейчас продемонстрирую.
Не поняв, что она имеет в виду, Николас проследил за ее взглядом.
За все время кошмарной поездки машина в первый раз остановилась – как раз подъехали к железнодорожному переезду. Мимо с грохотом несся поезд. У шлагбаума других автомобилей не было, только стоял белобрысый деревенский мальчишка, держа за руль слишком большой для него велосипед. Он с любопытством глазел на роскошное авто, вглядывался в темные стекла, от нечего делать состроил рожицу собственному отражению и засмеялся. В ухо Николасу хмыкнул железнорукий Макс – сорванец его развеселил.
Потом раздался звонок, шлагбаум поднялся, и мальчишка, вихляя тощим задом, покатил вперед. На спине у него подпрыгивал ранец с цветными наклейками.
– Смотрим внимательно, – сказала Жанна, трогаясь с места.
Все дальнейшее происходило на протяжении одной бесконечной, зависшей во времени секунды.
Увидев, как бампер разгоняющегося джипа нацеливается прямо в заднее колесо велосипеда, Николас закричал и рванулся. Макс тоже охнул, зажим не расцепил, но – видимо, непроизвольно – чуть-чуть ослабил. Этого люфта в два-три сантиметра хватило для того, чтобы Фандорин в отчаянном рывке достал до руля.
Нос машины вильнул влево, едва чиркнув по велосипедной шине. И тем не менее, маленький седок полетел в кювет.
Тут охранник вовсе выпустил Николаса, оба обернулись и увидели, как мальчишка сидит на земле рядом с упавшим велосипедом, машет вслед джипу кулаком и гневно разевает рот. Слава Богу, жив!
Утконос, тоже оглянувшийся назад, невозмутимо принял прежнюю позу. Макс же коротко дернул подбородком, и ресницы его слегка дрогнули, а когда он снова взял шею пленника в захват, то гораздо свободнее, чем прежде.
– То же самое я сделаю с вашим славным толстячком Эрастом, – пояснила Жанна. – Только отвести руль будет некому. Доходчиво показала? Нет? Тогда исполняю на бис. В этой глуши можно хоть все население передавить – никто не почешется.
Впереди, держась поближе к обочине, ехала целая стайка маленьких велосипедистов. Должно быть, где-то неподалеку находилась школа.
– Держи его крепче, – велела Жанна, разгоняясь.
Макс сглотнул, но приказ выполнил.
И снова Николасу было то же самое видение, только в обратной последовательности.
Сначала он увидел сверху грязный бинт шоссе, по которому шустро ползла жирная, блестящая муха. Зум дал увеличение, и муха превратилась в автомобиль. Стала видна внутренность автомобиля: четверо людей, искаженное лицо самого Ники. А потом мир сжался до размеров Никиного тела, и сделалось ясно, что маленький мир с немногочисленным его населением – Алтын, Геля, Эраст – куда важней мира большого. Без большого мира жить можно, без маленького – нет.
И Фандорин быстро сказал:
– Да. Да.
– То-то же, – усмехнулась Жанна. – И нечего про принципы болтать. У человека, который ради своих принципов не готов пожертвовать всем, нет права говорить «нет».
Свою часть сделки она выполнила – за долю секунды до столкновения с последним из маленьких велосипедистов слегка повернула руль.
Краткий миг облегчения в череде наползающих друг на друга кошмаров – вот что такое настоящее счастье, понял вдруг Николас. И в течение нескольких последующих секунд был по-настоящему счастлив – насколько человек вообще может быть счастлив.
Глава четырнадцатая
Тщетная предосторожность
– Ваше счастье, что я спешу! – вскричал коллежский советник, видно, утратив терпение. – У нас в Новгороде с невежами поступают просто. Сейчас кликну полицейских, сволокут на съезжую да отсыпят полета горячих. Не посмотрят, что в сюртуке.
– Вы грозите мне поркой? – недоверчиво переспросил Фондорин. – Ну это, пожалуй, уже слишком.
Раздалось два звука: один короткий, хрусткий, второй попротяженней, будто упало что-то тяжелое и покатилось.
Откинулась крышка проклятого короба, сильные руки вынули Митю из капкана.
– Дмитрий, ты цел? – с тревогой спросил Данила, наскоро ощупывая освобожденного пленника.
Тот утвердительно замычал, еще не вынув изо рта кляп. А когда вынул, показал на неподвижно раскинувшееся тело:
– Вы его убили?
Фондорин укоризненно развел руками:
– Ты же знаешь, что я убежденный противник намеренного смертоубийства. Нет, я вновь применил английскую науку, но только не палочного, а кулачного боя. Она называется «боксинг» и много гуманнее принятого у нас фехтования на колющих орудиях.
С этими словами он перевернул лежащего чиновника и коротко, мощно ударил его ногой в пах. Митя аж взвизгнул и присел – братец Эндимион один раз двинул его этак вот между ляжек, притом не со всего маху, а коленкой и несильно. Больно было – ужас.
– Зачем вы его?
– Для его же пользы. – Данила обхватил Митю за плечи, повел назад в гостиницу. – Видишь ли, Дмитрий, на свете есть изверги, у которых разгорается похоть на малых детей. После пропажи сына я к таким особенно пристрастен, хотя понимаю, что с медицинской точки зрения они никакие не изверги, а больные люди. Одним кратким ударом я произвел человеколюбивую хирургическую операцию, помог этому господину избавиться от плотских забот и вернуться в ряды цивилизованного общества. Причем прошла операция безо всякой боли, ибо, как ты мог заметить, твой обидчик пребывал в бесчувствии.
В сенях он еще прибавил:
– Друг мой, не расстраивайся из-за этого безобразного происшествия. На свете много темного, но немало и светлого. И вот еще что. Давай не будем рассказывать об этом маленьком случае Павлине Аникитишне, у нее слишком чувствительное сердце. Хорошо?
– Хорошо.
– Однако ты весь дрожишь. Неужто так замерз? А ведь и в шапке, и в бекеше.
Дрожал Митя не от холода, а от пережитого страха, но разве объяснишь это человеку, который, дожив до седин, кажется, так и не узнал значения этого слова? Как, должно быть, замечательно: жить на свете и ничегошеньки не бояться! Ничего-преничего. Можно ли этому научиться или сие дар природы?
– Годами ты львенок, но умом и сердцем настоящий лев, – сказал Данила. – Если б ты не принялся колотиться – и мычать, я поверил бы этому хитроумному безумцу и отпустил его.
Я – храбрый? Я лев? Митя перестал дрожать и стал думать о том, сколь велика разница между тем, каков ты есть на самом деле, и тем, как тебя видят другие люди. Вот плотоядный чиновник Сизов назвал его «бесенышем». Почему? Что такого привиделось его больной фантазии в семилетнем мальчике? Сколь интересно было бы заглянуть в мозг, помраченный недугом!
– Позволь спросить, – прервал его размышления Фондорин. – Отчего ты разговариваешь с госпожой Хавронской так странно? Верно, тут есть какая-нибудь особенная причина?
Митя заколебался: не рассказать ли всю правду – про коварного итальянца, про яд, про жизнь в Эдеме и изгнание из оного?
– Ты сомневаешься? Тогда лучше промолчи. Я вижу, здесь какая-то тайна. Не нужно раскрывать ее мне из одной лишь признательности. Данила Фондорин любознателен, но не любопытен. Давай лучше решим, как уберечь доверившуюся нам даму от хищных зверей. Один раз ты уже спас ее, – присовокупил он, великодушно уступая всю заслугу Мите, – так давай же доведем дело до конца. Павлину Аникитишну не оставят в покое, в этом можно не сомневаться. Путь до Москвы еще долог, изобилует пустынными местами. Я не стал говорить этого при графине, но вряд ли случайные попутчики станут ей защитой от гонителей.
– Это верно, Пикин свидетелей не испугается. – Митя оглянулся на дверь, ведущую на улицу. – Прежде всего нужно побыстрей уехать. Вы ведь слышали, что этому прооперированному подвластна городская полиция? Когда он вернется в сознание, гнев его обратится против нас.
Фондорин вздохнул.
– О, несчастная Россия! Отчего охрану закона в ней всегда доверяют не агнцам, но хищным волкам? А об этом человеке не беспокойся. Когда он очнется от полученного удара, ему будет о чем подумать и чем себя занять.
* * *
– …И посему мы с Дмитрием пришли к выводу, что нам лучше расстаться.
Так закончил Данила речь, обращенную к Павлине, – краткую и весьма убедительную.
Только Дмитрия зря приплел. Впрочем, Хавронская приняла последнее за шутку, призванную скрасить мрачный смысл сказанного, и слегка улыбнулась,но всего на мгновение.
– Вы покидаете нас, добрый покровитель? – грустно спросила она и поспешно оговорилась. – Нет-нет, я не ропщу и не осуждаю. Я и так подвергла вас слишком большой угрозе. Благодарю вас, Данила Ларионович, за все. У нас с Митюшей есть карета, есть кучер. Доберемся до Москвы сами. Бог милостив, Он не оставляет слабых.
Фондорин закусил губу, кажется, обиженный ее словами, но разуверять Павлину не стал. Вместо этого сухо сказал:
– Вы заблуждаетесь, графиня, по всем трем пунктам. У вас не будет ни кареты, ни кучера, ни мальчика. Я забираю их себе.
– Как так? – пролепетала она. – Я не понимаю!
– Карета хорошо известна вашим преследователям, по ней вас легко выследить. Нанятый кучер не понадобится – у вас будет другой возница. А что до Дмитрия, то он поедет со мной.
– Но я по-прежнему не понимаю…
– Да что тут понимать! В вашей карете поеду я. Сяду у окошка, надену ваш плащ, надвину на лицо капор. Казачок сядет на козлы к кучеру, чтобы его все видели. Никому в голову не придет, что вас в карете нет. Вашим преследователям скажут, что вы отправились дальше по Московскому тракту.
– А куда же я? – Павлина захлопала длинными ресницами.
– Сейчас я посажу вас в извозчичьи санки и отправлю к своему доброму знакомцу, о котором уже поминал. Вот письмо, в котором я прошу его отправить вас окольной дорогой в Москву в сопровождении верного слуги. Модест исполнит все в точности, он мерный человек и мой брат.
– Родной брат?
Графиня все не могла опомниться.
– Духовный брат, а это больше, чем родной.
– Но… но гнев этих злых людей обратится на вас, когда они обнаружат подмену!
– Пускай это вас не беспокоит.
– Как это «не беспокоит»?! – перешла она от растерянности к сердитости. – Неужто вы, Данила Ларионович, так про меня полагаете, что я способна бросить своего малыша на растерзание Пикину? Да и ваша судьба мне небезразлична. Нет-нет, ваш план решительно нехорош! Лучше оставим карету здесь и воспользуемся великодушной помощью вашего друга. Поедем окольной дорогой вместе!
Павлина порывисто вскочила, бросилась к Фондорину, умоляюще воздев руки. Ее глаза заблестели от слез.
Сидевшие в зале наблюдали за этой сценой с любопытством. Митя подумал: эк мы их нынче развлекаем, чистая пантомима.
– Ну пожалуйста! – прошептала графиня и вдруг пала на колени.
Данила осторожно погладил ее по волосам.
– Милая Павлина Аникитишна, нужно повести погоню по ложному следу. И не тревожьтесь за нас. Мы с Дмитрием никому не интересны. Догонят нас, увидят, что обмишурились, да и отпустят. На что им старик с младенцем? А вот если вы с мальчиком поедете в своем дормезе, вас непременно догонят и похитят. Какая участь тогда ожидает и вас, и бедного малютку?
Последние слова златоуст произнес с особенной выразительностью и подмигнул Мите: каково тебе понравилось про «малютку»?
Хавронская медленно поднялась.
– Вы правы, сударь… Но обещайте, что доставите мне Митюнечку в Москву, я так полюбила этого несмышленыша! – Тихо прибавила. – И вас, Данила Ларионыч, я тоже буду ждать…
Отъехали от «Посадника» самым явственным манером. Митя сидел на козлах рядом с кучером, Данила прислонился к окошку, лицо прикрыл и обмахивался белым платком, вроде как от духоты, хотя к ночи приморозило. На крыльце стояли двое из гостиничной прислуги, глазели. Прискачет погоня – расскажут: искомая особа отбыла со своим казачком в направлении Московской заставы. А подлинная госпожа Хавронская тем временем выскользнула через заднюю дверь, никем не замеченная.
Потом Митя переместился в дормез. Разогнались по снежку, оставили старый город Новгород мерзнуть под желтой луной, ждать рассвета.
Что-то Фондорин был на себя не похож. Спать не спал, а рта не раскрывал и на вопросы, даже самые соблазнительные, вроде наличия на Луне фауны или химического состава эфира, отвечал одним хмыканьем.
А когда Митя, отчаявшись подбить спутника на ученую беседу, начал клевать носом, Данилу вдруг прорвало.
– Это у них в крови, – заговорил он горячо, словно продолжая долгий и жаркий спор. – Даже у самых лучших! И они в том неповинны, как неповинен в жестокости котенок, забавляющийся с пойманным мышонком! Как неповинна роза, что источает манящий аромат! Вот и они манят, следуя голосу своего инстинкта, порождают химеры и несбыточные мечты!
– Кто «они»? – осведомился Митя, дождавшись паузы.
– Женщины, кто ж еще! Ах, друг мой, дело даже не в них, дело в тебе самом. Все ждешь, что эта напасть тебя оставит, надеешься, что с сединой придет блаженное упокоение и ясность рассудка. Увы, годы проходят, а ничто не изменяется. «Буду ждать», сказала она тем особенным тоном, каким умеют говорить только прекрасные женщины. Можешь не уверять меня, я и сам знаю: она не имела в виду ничего такого, что я хотел бы себе вообразить. Любезность, не более ТОГО. И даже быть ничего не может! Кто она и кто я? Довольно взглянуть в зеркало! О, как завидую я господину Сизову, что лежит сейчас в постели и досадует на приключившуюся с ним метаморфозу. Он должен быть благодарен мне за то, что я навсегда избавил его от проклятого бремени чувственности!
Митя слушал сетования старшего друга очень внимательно, но смысл слов, вроде бы понятных, ускользал. Однако последнее замечание было интересным.
– Вы избавили его от чувственности посредством удара в область чресел? Неужто центр, ответственный за чувства, находится именно там? – живо спросил Митридат и осторожно потрогал рукой мотню.
Фондорин покосился, проворчал:
– Беседуя с тобой, забываешь, что ты еще совсем дитя, хоть и весьма начитанное.
Отвернулся, больше делиться мыслями не захотел.
Ну и пожалуйста. Митя поднял воротник, прижался к печке и проспал до самых Крестцов, где поменяли графининых лошадей на казенных. Они, может, и плоше, зато свежие.
Поели горячей картофели с постным маслом. Покатили дальше.
Теперь уснул Данила, Митя же глядел в окно на белый зимний мир, кое-где чернеющий редко разбросанными деревеньками, и размышлял про страну Россию.
Что это такое – Россия?
То есть, можно, конечно, ответить просто, не мудрствуя: пятнадцать мильонов квадратных верст низменностей и гор, где проживает тридцать мильонов народу, а теперь, с присоединением Польши, и все тридцать пять. Так-то оно так, но что общего у этого огромного количества людей? Почему они все вместе называются «Россия»?
Что, у всех у них один язык? Нет.
Одна вера? Тоже нет.
Или они подумали-подумали и договорились: давайте жить вместе? Опять-таки нет.
Может, у них общее воспоминание о том, как оно все было в прошлые времена? Ничего подобного. Вчера нынешние сограждане воевали между собой и вспоминают про эти прежние свары всяк по-своему. У русских татары с поляками плохие, у тех, надо думать, наоборот.
А что же тогда всех нас соединяет?
Первый ответ пришел на ум такой: Россия – это воля, называемая государственной властью, на ней одной все и держится.
Тут стало страшно, потому что Митридат видел власть вблизи и знал, что она такое: толстая старуха, которая любит Платона Зурова, боится якобинцев и верит в волшебные зелья адмирала Козопуло. И старуху эту, наверное, скоро отравят.
Но ведь со смертью Екатерины Россия быть не перестанет. Значит, Россия – не власть, а нечто другое.
Он зажмурился, чтобы представить себе, непредставимо широкие просторы с крошечным пятнышком столицы на самом западном краю, и вдруг увидел, что это пятнышко источает яркое, пульсирующее сияние. Так вот что такое Россия! Это сгущение энергии, которая притягивает к себе племена и земли, да так сильно, что притяжение ощущается на тысячи верст и год от года делается все сильнее. Пока светится этот огонь, пока засасывает эта таинственная сила, будет и Россия. И сила эта не пушки, не солдаты, не чиновники, а именно что сияние, подобное привидевшемуся Даниле чудесному граду. Когда сияние станет меркнуть, а сила слабнуть, от России начнут отваливаться куски. Когда же пламень совсем затухнет, Россия перестанет быть, как прежде перестал быть Древний Рим. Или, может быть, на ее месте зародится некая новая сила, как произошло в том же Риме, а будет та сила называться Россией либо как-то иначе – Бог весть.
По быстрой езде да под сонное Данилино дыхание размышлялось хорошо, размашисто.
Мчать бы и мчать.
Так, останавливаясь лишь для смены лошадей, пролетели за ночь да за день три сотни верст. Фондорин на станциях платил щедро (видно, разжился у своего новгородского знакомца деньгами), и никакой задержки путникам не было.
Заночевали в Твери. Не в гостинице и не на почтовом дворе, а в обывательском доме, для незаметности. Утром, еще до света, двинулись дальше. Если этак нестись, уже к вечеру можно было и к Москве пригнать.
* * *
Как бы не так.
Часа через полтора после Твери, когда проезжали большую деревню, расковался коренник. Кучер повел его в кузню, а путешественники вышли пройтись, размять ноги.
Деревня называлась Городня, и творилось в ней что-то непонятное.
Отовсюду неслись бабьи вопли, солдаты в треугольных шляпах, белых гамашах, с длинными косами волокли из дворов молодых парней. Кто упирался – колотили палкой.
– Что это за иноземное нашествие? – нахмурился Данила. – Мундиры-то прусские!
Однако на вторжение германской армии было непохоже, ибо солдаты употребляли выразительные слова, которых подданные прусского короля знать никак не могли. Пленников сгоняли на площадь, к церкви.
Туда Митя с Фондориным и направились. На площади лениво постукивал барабан, стояли телеги, а на складном стуле сгорбился офицер в наброшенном на плечи полушубке, скучливо возил тростью по снегу. Лицо у начальника было мятое, похмельное. Данила подошел, спросил:
– Могу ли я узнать, господин поручик, что здесь происходит? С какой целью ваши солдаты забирают и вяжут веревками этих юношей? Быть может, все они преступники?
Офицер посмотрел на вопрошавшего, увидел, что имеет дело с благородным человеком, и поднялся.
– Обычное дело, сударь. Берем рекрутов, а они прячутся, не желают служить отечеству. Одно слово – скоты безмозглые. Не понимают, что на солдатской службе и сытней, и веселей.
Поблагодарив за разъяснение, отошли в сторонку. Слушать душераздирающие крики несчастных матерей, у которых отбирали сыновей, и взирать на слезы дев, лишавшихся своих суженых, было тяжко.
– Что ты о сем думаешь, друг мой? – спросил Данила.
Митя увлеченно стал излагать свои мысли по поводу армии свободных людей – те самые, которые не так давно пытался привить государыне и которые привели к неожиданным и печальным следствиям. Фондорин слушал, кивал.
– Как это верно, мой добрый Дмитрий. Странно, что наши властители не понимают простой вещи. Оборона отечества – важнейшее и благороднейшее из занятий. Как можно поручать его зеленым юнцам, которые к тому же, судя по их сетованиям, не испытывают к сему ремеслу ни малейшей склонности? Я бы вообще поостерегся доверять столь ненадежным гражданам смертоносное оружие еще, не приведи Разум, нанесут увечье себе или окружающим. Пускай под ружье встают те, для кого этот жребий желанен.
– Так ведь одних волонтеров, наверное, не хватит? – усомнился Митя. – Где их столько взять, чтобы всю империю оборонить? У нас недоброжелателей много. Только турков с поляками и шведами побили, а уже вон французы подбираются.
– Хватит, отличным образом хватит. Видишь ли, Дмитрий, природа устроила так, что каждый год на свет нарождается известное количество храбрых и непоседливых мальчиков, от которых в мирной жизни одно беспокойство. Войдя в возраст, они начинают безобразничать, буйствовать, бить своих жен, а иные даже становятся ворами и разбойниками. Вот из подобных нелюбителей спокойной жизни и нужно набирать войско. Плати таким воинам за опасную службу щедро – деньгами, уважением, нарядной одеждой – и будешь иметь лучшую армию в мире. Очень большого войска и не понадобится, потому что один твой солдат десять этаких горе-вояк побьет.
Данила показал на зареванных рекрутов и жалостливо поморщился. Тут подошел партионный начальник, и интересная беседа вынужденно прервалась.
– А что, сударь, – обратился к Фондорину офицер, помявшись, – нет ли у вас в карете погребца с каким-нибудь напитком? Простыл по морозу таскаться. Так недолго и внутреннюю застудить.
– Отчего же, есть, – вежливо ответил Данила. – И не в погребце, а прямо с собой. Ром для медицинских целей, первое средство от простуды.
И достал из кармана плоскую медную фляжку.
– О да! – просиял поручик. – Лучше рома только можжевеловая водка! Вы позволите?
Потянул лапу к фляжке, но Фондорин накапал ему в крышечку – на один глоток.
– Более не рекомендую. Вы ведь на службе.
Офицер опрокинул крышечку и протянул ее за добавкой.
– Скажите, поручик, а что это у вас за невиданный мундир? Я думал, букли, пудра, гамаши, тесный кафтан в русской армии давно отменены?
– В русской точно отменены, а в нашей, гатчинской, все заведения по уставу великого короля Фридриха. Одна пуговка где расстегнись, двадцать палок. Даже офицерам. Недопудришься – пощечина. А просыплется пудра на воротник – того хуже, гауптвахта. Его высочество государь Наследник с этим строг.
– Ах вот оно что, вы из Гатчины… – протянул Фондорин и выразительно взглянул на Митю.
– Точно так. Велено набрать в Новгородском и Тверском наместничествах новый батальон. О, нас теперь много, целая армия! – Офицер получил-таки добавку, выпил и снова протянул руку. – Случись что в Петербурге… Ну, вы понимаете? – Он подмигнул. – Через три часа форсированного марша будем у Зимнего.
– Через три часа? В этаких тугих рейтузах и штиблетах на кнопочках? Навряд ли, – отрезал Данила и отобрал крышечку. – Всего хорошего, сударь.
– Наслышан я о гатчинских заведениях, – продолжил он уже для одного Мити. – У Наследника там свое маленькое немецкое княжество. Дома для крестьян преотличные, каменные, стоят по ранжиру. Поселяне одеты чисто, на европейский манер. У хозяек на кухне одинаковый набор кастрюль и сковородок, его высочество сам устанавливает, каких именно. За нарушение бьют. Нужно, чтобы подданные ничем не отличались друг от друга – такое у Наследника мечтание.
– Сущая правда, – подтвердил поручик. Он, кажется, нисколько не обиделся на Фондорина и, вероятно, надеялся получить еще одну порцию противу простудного средства. – Давеча стою на вахтпараде. Все в роте как есть в полном аккурате: сапоги носочек к носочку, усы у солдат торчат одинаково, глаза тоже пучат единообразно. А его высочество, гляжу, хмурится – недоволен чем-то. Присел на корточки, головой этак вот повертел. «Это, говорит, что такое?» И показывает шеренге на середину фигуры, где обтяжные панталоны спереди топырятся. Я рапортую:
«Сие у роты причинные места, ваше императорское высочество!» А он мне: «Вижу, что причинные, болван! Почему в разные стороны глядят – у одних направо, у других налево? Чтоб у всех было направо!» Вот как у нас в Гатчине. Хм. Не позволите ли еще ромом одолжиться?
Данила отдал ему всю фляжку. Покачал головой.
– Пойдем, Дмитрий. Спаси Разум бедную Россию. Что ожидает ее с этаким императором?
Митя подумал немного и спросил:
– Так не лучше ли, если следующим императором станет Внук государыни? Я видел его. Он производит впечатление юноши умного и доброго.
– Возможно. Правда, Наследник тоже некогда был отроком добрым и рассудительным. Увы, мой славный друг: жизнь близ престола губительна для ума и для сердца…
Они были на середине площади, когда один из конвойных, приложив ладонь к глазам, присвистнул:
– Ишь чешет. Как только шею не свернет. Со стороны Москвы, сопровождаемый шлейфом снежной пыли, мчался верховой.
– Не иначе кульер, на казенной, – лениво сказал капрал, пыхнув дымом из трубки. – Свою лошадку так гнать не станешь.
Фондорин взял Митю за руку.
– Вернемся к карете. Полагаю, операция по перемене подковы завершена, и мы можем следовать дальше.
Всадник тяжело проскакал мимо, Митя разглядел только развевающийся черный плащ и круп вороного жеребца. Видно, дело у казенного человека было срочным.
Но возле дормеза тот вдруг осадил коня и гаркнул:
– Вот она где, голуба!
Голос был осипший от холода, но до дрожи знакомый. Пикин! Догнал!
– Если я не ошибаюсь, этот господин явился по нашу душу, – спокойно молвил Данила, чуть ускоряя шаг.
Митя же ничего не сказал, потому что стало очень страшно.
Ужасный капитан-поручик соскочил с коня, постучал в дверцу:
– Ваше сиятельство! – крикнул он. – Пустая затея от Пикина бегать! Как это я мимо-то прогрохотал, ведь по одной дороге ехали! В Твери на заставе говорят: был дормез, в Завидове говорят – не было. Чудеса да и только. Дай-ка, думаю, вернусь. Павлина Аникитишна, что вы молчите? Ау!
Он распахнул дверцу, а тут как раз и Данила подошел. Митя благоразумно остался сзади.
Ну сейчас будет!
Фондорин тронул преображенца за плечо:
– Кто вы, сударь, и что вам нужно в моей карете?
– В вашей карете?
Пикин озадаченно уставился на незнакомца.
– Это дормез графини Хавронской, я отлично его знаю!
– Карета прежде и в самом деле принадлежала даме, имя которой вы назвали, однако от самого Новгорода в ней еду я. Графиня была так любезна, что уступила мне свой экипаж, причем за самую скромную цену. Вам дело до ее сиятельства? Сожалею, но не имею представления, где она сейчас находится.
– Черррт!
Пикин в бешенстве двинул кулаком по дверце.
– Триста верст зря! Проклятая баба! – Он еще и ногой размахнулся, чтоб ударить ботфортом по колесу, но вместо этого спросил. – А не было ли с ней старого мужика – косматого, звероподобного, с седой бородищей?
Данила насупился, сдержанно произнес:
– Нет, описанного вами субъекта я рядом с ее сиятельством не видел. С ней был маститый, почтенный поселянин зрелых лет.
Пикин оглядел Фондорина с головы до ног.
– А вы-то кто такой? Назовите имя!
Тот скрестил руки на груди.
– Сначала представьтесь вы, как это заведено у приличных людей.
– С чего вы взяли, что я приличный? – хмыкнул капитан-поручик.
– С того, что на вас мундир ее императорского величества Преображенского полка.
Спокойные, с достоинством произнесенные слова возымели действие.
Злодей вскинул голову, представился:
– Гвардии капитан-поручик Пикин. – И, выдержав паузу, со значением прибавил. – Адъютант его светлости князя Платона Александровича Зурова. Ну, а вы кто? Куда едете? Зачем?
– Данила Фондорин, отставной гвардии капитан и кавалер. – Митин покровитель слегка наклонил голову и в следующую секунду совершил страшную, неисправимую ошибку – произнес. – Путешествую со своим воспитанником из Санкт-Петербурга в Москву, где проживал прежде и намерен обрести жительство вновь. Позвольте же и мне, в свою очередь, осведомиться…
Он не договорил, заметив, что преображенец его более не слушает и смотрит мимо, да еще разинул рот.
Вероятно, это была всего лишь гримаса изумления, но бедному Митридату померещилось, что капитан-поручик хищно, по-волчьи ощерил зубы.
– Шишки зеленые! – задохнулся Пикин. – Вот удача!
– Что вы хотите этим…
Капитан-поручик оттолкнул своего визави в сторону.
– Уйди, старый дурень! Если это твой воспитанник, то я – персидский евнух. Ну, Андрюша, нынче твоя масть!
И пошел на Митю, растопырив руки – будто куренка ловил.
– Вы меня толкнули, и весьма невежливо, – сказал ему вслед Данила. – Что вам нужно от мальчика? Мы еще не закончили разговор про графиню.
Пикин отмахнулся.
– Черт с ней, с Хавронской! За нее князь обещал чин и только! А за этого цыпленка другая особа сулила мне много больше! Иди-ка сюда, цып-цып-цып.
Митя попятился. Он отлично знал, о какой особе толковал Пикин. Слыхал и о награде – половине долга.
За момент до того как монстр ухватил бы его за шею, самого капитан-поручика взяла за ворот крепкая, жилистая рука и развернула к Мите спиной.
– Во-первых, вы оскорбили достойнейшую даму, послав ее к черту. Во-вторых, оскорбили моего воспитанника, обозвав его детенышем нелетающей птицы. В-третьих же, вы оскорбили меня – дворянина и кавалера.
Пикин был так доволен встречей с Митей, что даже не озлился. Только сбросил Данилину руку.
– Не знаю, старый брехун, чего ты там кавалер и какой отставной козы капитан, но ежели ты сей же миг не уберешься, я вобью тебе в глотку твою собственную челюсть.
Фондорин удивился:
– Это так в Преображенском полку нынче принимают вызов на дуэль? В мои времена были другие обычаи.
– Дуэль? – поразился капитан-поручик. – С тобой? Да ты шпагу-то удержишь, Полтавский ветеран?
– Это не ваша забота, – наставительно сказал Данила. – Ваша забота – восстановить честь, которой я сейчас нанесу рукоприкладное оскорбление.
С этими словами он звонко, хоть и несильно, шлепнул преображенца по щеке.
На лице капитан-поручика отразилась крайняя степень изумления, он даже дотронулся до уязвленного места, словно желая удостовериться, в самом ли деле с его щекой могла произойти подобная оказия.
Фондорин развел руками:
– Ну вот, сударь. Полна площадь свидетелей, в том числе военного сословия. Или бейтесь, или из гвардии вон. Так гласит дуэльный статут.
Задумчиво глядя ему в лицо, преображенец негромко произнес:
– Что ж, старичок, будь по-твоему. Это я сгоряча, на радостях, тебе убираться велел. А отпускать тебя, пожалуй, нельзя. Начирикал, поди, тебе воробьишка, о чем не следовало…
– Нет! – крикнул Митя. – Я ни слова!
– А все же так, шишки моченые, верней выйдет. Пойдем, Аника-воин, пыряться. Где шпагу возьмешь?
– Одолжу у господина партионного начальника. – Данила указал на гатчинского офицера, наблюдавшего за ссорой с чрезвычайным интересом. – Поручик, вы окажете мне эту любезность?
– С великим удовольствием, – немедленно откликнулся тот, и видно было, что не соврал – глаза так и заблестели. – Дворянин дворянину! В деле чести! Всегда! Могу и секундантом быть. А вторым… – Он оглянулся на своих солдат. – Ну вот хоть капрал Люхин. Он служака исправный и грамоте знает.
– По мне хоть кто. – Пикин уже скинул плащ и шляпу. – Условие одно: бьемся до смерти. Посему господ секундантов прошу не соваться, не разнимать, а кто полезет – уши отстригу. Ясно?
Поручик с готовностью пообещал, что лезть ни в коем случае не станет, а капрал Люхин даже встал навытяжку, из чего следовало заключить, что он без приказа и не шелохнется.
– Ну и орудие у вас, – вздохнул Фондорин, разглядывая шпажонку гатчинца. – Только на вахт-параде салютовать. Ладно, делать нечего. Приступим, пожалуй?
Они встали друг напротив друга: Данила в одной рубашке, Пикин же раздеваться поленился – очевидно, не сомневался, что и так легко совладает с противником.
Телеги и пойманных рекрутов поручик велел убрать на края площади, чтобы не мешали поединку. Он и капрал встали шагах в десяти, прочие зрители боязливо жались на отдалении.
Более всего Мите хотелось зажмуриться или вовсе убежать, чтобы не видеть, как Пикин зарежет Данилу. Но он заставил себя выйти вперед и смотреть. От подлого гвардейца можно было ждать любой каверзы, на щепетильность секундантов тоже рассчитывать не приходилось, но ведь он, Митридат, не зря обучался фехтованию. Заметит от Пикина какую-нибудь пакость – не спустит, закричит.
Взглянув на небрежно помахивающего оружием капитан-поручика, Фондорин спросил:
– Я вижу, вы отдаете предпочтение женевской позитуре? А я придерживаюсь мантованской школы, она из всех мне известных наилучшая.
И принял позу неописуемого изящества: одна нога согнута в колене и выставлена вперед, другая вывернута носком в сторону, левая рука уперта в бедро, правая воздела шпагу диагонально вверх.
– Ого! – хохотнул Пикин. – Бойкий старичок! Подагра не скрючит?
– Подагра происходит от неумеренности в потреблении вина и жирной пищи. – Данила быстро переступил вперед-назад, пробуя, достаточно ли утоптан снег. – Я же сторонник умеренности. И, прошу вас, перестаньте называть меня стариком. Мне шестой десяток, а эти лета мудрецы древности почитали возрастом мужской зрело…
Фраза осталась незаконченной, потому что Пикин вдруг сделал выпад. Это было не вполне правильно, поскольку секундант еще не выкрикнул «En avant!», но в то же время не могло почитаться и явным нарушением артикула – ведь оба противника уже стояли друг к другу лицом и с обнаженным оружием.
Тяжелый клинок ударился о неубедительную шпажонку Данилы и со звоном отскочил, а Пикину пришлось отпрыгнуть, чтобы не получить удара в грудь. Развивая успех, Фондорин мелко засеменил вперед. Его выставленная рука шевелила одной только кистью, однако шпага перемещалась так стремительно, что казалась подобием серебристого конуса.
– Шишки еловые! – Капитан-поручик отбежал назад, стал снимать кафтан. – Кажется, будет интересно.
– Я вам говорю: в фехтовальной науке итальянцы продвинулись значительно далее швейцарцев, – уверил Данила противника, дожидаясь, пока тот выдернет руку из рукава.
Митя воспрял духом. Если лекарь изучал науку-фехтования столь же усердно, как премудрость дубинного и кулачного боя, то берегись, Пикин.
Снова сшиблись, только теперь преображенец был осторожней: на рожон не лез, пытался достать врага издали, пользуясь преимуществом в длине клинка. И все же медленно, шаг за шагом отступал.
Через минуту-другую он уперся спиной в телегу, и Фондорин тут же отошел, жестом приглашая гвардейца вернуться на середину. Пикин снял и камзол, швырнул на солому. Схватились в третий раз.
Данила качнулся вбок, пропуская выпад капитан-поручика, а сам перегнулся вперед и достал острием ключицу противника. Если б его клинок был на вершок подлинней, тут бы поединку и конец, а так Пикин только шарахнулся назад.
Сорвал и жилет. На белой рубашке расплывалось красное пятно. Что, выкусил? Это тебе наука, а не душегубство!
– Куда, оголец? – ухватил Митю за кушак гатчинец. – Затопчут!
Оттащил от дуэлянтов подальше.
– Давай, Данила, круши его! – закричал Митя, начисто позабыв об артикуле.
Фондорин, видно, и сам решил, что хватит. Поднял кисть до уровня глаз, а шпагу, наоборот, направил сверху вниз.
Выписывая в воздухе свистящие круги, стал апрошировать к преображенцу, переступая все быстрей и быстрей.
Вдруг, при очередном скрещении клинков, раздался пронзительный звук, словно лопнула струна – проклятая гатчинская спица переломилась!
Поручик жалобно охнул:
– Пятьдесят рублей!
Пикин немедленно перешел от обороны к наступлению – теперь Данила едва успевал отбивать своим обломком мощные удары сверху.
– Остановить схватку! – заголосил Митя. – Не по правилам!
И партионный начальник тоже вступился:
– Господин гвардии капитан-поручик, остановитесь! Вы его убьете, а кто за шпагу заплатит?
– Прочь! – взревел преображенец. – Уговорено на смерть, значит на смерть!
Как ужасно все переменилось! Фондорин был обречен, в этом не оставалось ни малейшего сомнения.
Пикин сменил тактику. Убедившись, что эфеса и десятивершкового куска стали противнику довольно, чтобы парировать рубящие удары, он перешел к беспроигрышной атаке посредством быстрых коротких выпадов, против которых у Данилы защиты не было.
Некоторое время тот пятился, уворачиваясь от уколов. Потом остановился.
– Увы, – сказал обреченный, вытирая пот со лба. – Следует признать, что с таким огрызком наука мантованской школы бесполезна.
Капитан-поручик дернул усом.
– Хоть на колени повались, не помилую!
– Сударь, во всю свою жизнь я вставал на колени только перед иконой, да и того давно уж не делаю. – Фондорин взглянул на свое жалкое оружие. – Пожалуй, придется разжаловать тебя из шпаг в рычаги.
И вдруг выкинул штуку: достал из кармана платок, быстро обмотал лезвие и взялся за него рукой, так что теперь сломанная шпага была выставлена эфесом вперед. Все же решил сдаться на милость победителя? Тщетно! Этот не помилует.
Митя застонал от безнадежности.
Так и есть – Пикин рыкнул:
– Капитуляций не принимаю!
И сделал выпад, целя противнику прямо в живот.
Данила поймал острие в позолоченную петлю гарды, чуть дернул кистью, и шпага вырвалась из руки опешившего капитан-поручика, отлетела в сторону. Фондорин же размахнулся и ударил противника рукоятью по затылку, что, конечно, тоже не предусматривалось дуэльным артикулом, но Митя все равно завизжал от восторга.
Оглушенный, Пикин упал лицом в снег. Почти сразу же перевернулся, но поздно: Данила наступил ему сапогом на грудь, а обломок, уже перевернутый сталью вперед, уперся побежденному в горло. Клинок, хоть и тупой, при сильном нажатии несомненно пропорол бы шею до самых позвонков.
– Ага! – возликовал Митя, бросаясь вперед. – Что, съел?
Прочие зрители тоже подбежали, чтобы увидеть, как гвардейца будут лишать жизни.
Но Фондорин, не оборачиваясь, сказал громко:
– Прочь! Смерть – великое таинство, оно не терпит досужих глаз.
И как прикрикнет зычным голосом:
– Прочь, плебеи!
Все шарахнулись, один Митя остался. Не потому что дворянин, а потому что уж он-то имел право видеть, как поверженный змей будет пронзен булатом и испустит дух.
Фондорин сказал:
– Судя по тому, что я о вас слышал и что наблюдал собственными глазами, вы дряннейший из людей. Я убежденный противник смертоубийства, но все же сейчас лишу вас жизни – не сгоряча и не из мести, а во имя спасения дорогих мне существ. Если веруете в Бога, молитесь.
Пикин облизнул губы, оскалился:
– Молиться мне поздно. Одолел – коли. Мне еще когда цыганка насулила от железа умереть.
И не стал больше смотреть на клинок, перевел взгляд на небо, раздул ноздри, открыл рот – жадно вдыхал напоследок холодный воздух.
Фондорин подождал – очевидно, давал негодяю попрощаться с жизнью.
Или дело было в ином?
– Опыт учит меня, – произнес он раздумчиво, – что если в самом закоренелом злодее сыщется хоть одна привлекательная черта, значит, он еще не потерян для Разума и человечества. У вас же я обнаруживаю целых две: вы смелы и не чужды понятия о достоинстве… Вот что. Хотите отдалить час своей смерти?
Преображенец закрыл рот, посмотрел на победителя.
– Кто ж не хочет?
– Дайте мне слово офицера и дворянина, что впредь не станете преследовать ни этого мальчика, ни известную вам даму. Никогда и ни при каких обстоятельствах, даже если вам прикажут ваши начальники.
Пикин часто заморгал. Лицо у него сделалось сначала безмерно удивленное, а потом бледное-пребледное. Даже странно: пока жизнь висела на волоске, он был румян, теперь же, обретя надежду на спасение, вдруг побелел.
Ах, Данила Ларионович, что вы делаете? Да этот бесчестный даст какую угодно клятву, а после над вами же и смеяться будет!
Митя даже замычал от обиды за простосердечного верователя в Добро и Разум.
Однако преображенец за соломинку хвататься почему-то не спешил. Лежал молча, смотрел Фондорину в глаза.
Наконец, сглотнул и заговорил – тихо-тихо:
– Даю слово офицера, дворянина и просто Андрея Пикина, что ни черт, ни дьявол, ни сам Еремей вкупе с Платошкой не заставят меня больше гоняться за этим воробьишкой и за той ба…
– За Павлиной Аникитишной, – строго перебил его Данила.
– За Павлиной Аникитишной, – еще тише повторил капитан-поручик.
– Хорошо. – Фондорин убрал обломок от пикинского горла. – Я тоже дам слово – слово Данилы Фондорина. Если вы нарушите обещание, клянусь, что найду вас и убью, чего бы это ни стоило. И можете мне верить: любые ваши ухищрения избежать сего конца – хоть спрячьтесь под самый царский трон, хоть сбегите на край света – будут с полным основанием названы тщетною предосторожностью.
Глава пятнадцатая
Гости съезжались на дачу
Все предосторожности оказались тщетны. Нарочно позвонил в одиннадцать утра, когда Алтын на работе, а дети в саду. Собирался наговорить на автоответчик заранее обдуманный, неоднократно отредактированный и заученный наизусть текст. Если Алтын вдруг окажется дома, намеревался повесить трубку. Все начиналось нормально: гудки, включился автоответчик. После сигнала Николас заговорил, стараясь, чтобы голос звучал как можно жизнерадостней:
– Алтын, это я. Записка в почтовом ящике – чушь, Валина самодеятельность. Дело совсем в другом. У меня срочный и очень важный заказ. Извини, но объяснять ничего не могу, по контракту должен соблюдать конфиденциальность. Я не в Москве, поэтому…
– А где же ты? – раздался голос жены.
Фандорин стукнулся плечом о звукозащитный эллипсоид телефона-автомата и глупо пролепетал:
– Ты дома?
– Что случилось? Где ты? Во что ты вляпался? Почему Глен в больнице? А ты? Ты здоров?
Чтобы прервать пулеметную очередь коротких, истерических вопросов, Николас заорал в трубку:
– В какой он больнице?
– Где-то за границей. Мать не сказала, где именно. Она вообще была очень груба. Я спрашиваю про тебя, а она мне: «Жаль, что ваш муженек исчез, а то бы я ему за моего Валечку хребет сломала». Господи, я две ночи не спала. Все мечусь по квартире, не знаю, звонить Семену Семеновичу или нет.
Это был полковник из Управления по борьбе с организованной преступностью, оберегавший газету «Эросс» от всякого рода неприятностей как с нарушителями закона, так и с его блюстителями. Алтын мужа не посвящала в подробности этих деликатных отношений, говорила лишь: «Сейчас все так делают».
– Не надо Семена Семеновича, – быстро сказал Фандорин и, поняв, что версия с «важным заказом» не пройдет, добавил. – Вообще ничего не предпринимай! Сиди тихо!
Алтын судорожно втянула воздух. Николас понимал, что врать бесполезно – слишком хорошо она его знает. Но и говорить правду тоже было нельзя. Отправить бы ее с детьми подальше из Москвы, как осмотрительная Мамона Валю, но разве Жанна позволит?
– Все очень плохо, милая, – глухо проговорил он. – Но я постараюсь. Очень постараюсь. Надежда есть…
И нажал на рычаг, чувствуя, что сейчас разрыдается самым позорным образом.
Хороший получился разговор, нечего сказать. Называется, успокоил жену. Слабак, разамазня! «Очень постараюсь, надежда есть». Бред, жалкий лепет! Бедная Алтын…
А, с другой стороны, что еще мог бы он ей сказать?
Даже если б за спиной не стояли Макс с Утконосом.
* * *
На новую службу Ника ехал, как на эшафот.
Нет, хуже, чем на эшафот, потому что, когда везут на казнь, от тебя требуется немногое: не выть от ужаса, перекреститься на четыре стороны, положить голову на пахнущую сырым мясом плаху, да покрепче зажмуриться. Тут же задача была помудреней, с мазохистским вывертом.
Не просто явиться к месту экзекуции, но еще и лезть вон из кожи, чтобы позволили подняться на проклятый помост. В загородном доме господина Куценко, директора клиники «Фея Мелузина» (да-да, того самого Куценко, из шибякинского списка приговоренных), кандидата на гувернерскую должность ожидают, он рекомендован хозяйке самым лестным образом, но все равно нужно пройти собеседование. Если же Николас будет почему-либо, не важно по какой причине, отвергнут, то… – Жанна разъяснила последствия с исчерпывающей ясностью. И еще присовокупила (словно слышала совет, не так давно данный Фандориным по поводу именно такой ситуации): «Только не думайте, что если вы наложите на себя руки, то тем самым спасете своих детей. Просто в этом случае я заберу в счет долга не одного вашего ребенка, а обоих».
Ни перед одним экзаменом магистр истории не трясся так, как перед этим. Вступительный экзамен в ад, каково?
Пальцы так крепко сжимали руль, что побелели костяшки. Фандорин вел машину совершенно несвойственным себе образом – рывками и зигзагами, обгонял и слева и справа, а после поворота с Кутузовского на Рублевку, когда поток несколько поредел, разогнался за сотню. Что это было: нетерпение пациента перед мучительной, но неизбежной операцией или подсознательное стремление угодить в аварию, причем желательно с летальным исходом? Вспомнив, к каким последствиям приведет подобный поворот событий, Николас резко сбрасывал скорость, но ненадолго – через минуту «фольксваген-гольф» снова начинал рваться с узды.
Машина была хорошая, хоть и не новая. Жанна сказала, что именно на такой должен ездить небогатый, но уважающий себя аристократ, который вынужден зарабатывать на жизнь учительством. Одежду Николасу купили в магазине «Патрик Хеллман»: два консервативных твидовых пиджака, несколько двухсотдолларовых рубашек, неяркие галстуки. Продавщицы умиленно улыбались, наблюдая, как стильная дамочка в мехах экипирует своего долговязого супруга, а он стоит бука-букой, ни до чего ему нет дела. Ох уж эти мужчины!
Сверяясь по плану, Фандорин свернул на загородную трассу, потом еще раз, на Звенигородское шоссе. Теперь уже близко.
Вот он, съезд на новехонькую асфальтированную дорогу, обсаженную молодыми липами. Указатель с витиеватой надписью «Усадьба Утешительное» (новорусский китч во всей красе), под указателем «кирпич».
Усадьба была видна издалека: ложноклассический дом с колоннами, флигели и хозяйственные постройки, вокруг – высокая каменная стена.
Подъехав ближе, Николас увидел, что на стене через каждые десять метров установлено по видеокамере, да и ворота непростые – бронированные, такие танком не прошибешь. Непросто будет «Неуловимым мстителям» добраться до этого «гада и обманщика». Агент по внедрению зажмурился, затряс головой. Нужно взять себя в руки, успокоиться. Не дай боже, чтобы нанимательница уловила в его голосе или мимике искательность – тогда все, провал.
– Опустите стекло, – сказал механический голос из динамика.
Опустил, раздвинул губы в равнодушной улыбке.
– Въезжайте, господин Фандорин. Стоянка для гостей справа от клумбы.
Ворота бесшумно раздвинулись. Въехал. А дом-то был не новодельный, как показалось Фандорину издали. Самый что ни на есть настоящий русский классицизм. Если приглядеться, то сквозь позднейшие перестройки и перелицовки в фасаде и колоннах проглядывало восемнадцатое столетие. Жаль только, нынешние нувориши еще не научились понимать красоту обветшалости – очень уж все свежекрашенное, прилизанное. Ничего, научатся. Богатству, как бронзе, нужно время, чтобы покрыться благородной патиной.
Николас нарочно заставил горничную (до смешного кинематографичную – в фартучке и даже с кружевной наколкой) немножко подождать, пока со скептическим видом разглядывал потолок в прихожей: облака, упитанные амурчики, Аполлон на колеснице – ерунда, бескрылая стилизация под рококо. Неопределенно покачал головой. Мол, не решил еще, согласится ли работать в доме, где хозяева столь невзыскательны к интерьеру.
В гостиную вошел с видом снисходительным и чуть-чуть настороженным: художник Маковский, картина «Посещение бедных». А сам диктовал сердцу ритм биения: не тук-тук-тук-тук, а тук… тук… тук… тук. Сердце изо всех сил старалось, но получалось у него плохо.
Только все это было зря – и напускная величавость, и насилие над адреналиновым балансом. Хозяйку интересовал только один вопрос: правда ли, что Николас настоящий баронет. (А Мадам Куценко оказалась женщиной молодой и неправдоподобно красивой. Все в ее лице было идеальным: кожа, рисунок губ, изящный носик, форма глаз. Николас попытался мысленно хоть к чему-то придраться, но не сумел – Инга Сергеевна являла собой само совершенство. Ей бы легкое косоглазие, или чуть оттопыренные уши, или рот пошире – одним словом, хоть какой-то дефект – и была бы неотразима, подумал Фандорин. А так вылитая кукла Барби, свежезамороженная клубника.
– People at the agency told me that you have a hereditary title. Is it true?[11] – спросила хозяйка, произнося английские слова старательно, но не очень чисто.
– I am afraid, yes, – по-аристократически скромно улыбнулся соискатель, да еще слегка развел руками, как бы извиняясь за это обстоятельство своей биографии. – Nobody is perfect.[12] Правда, баронетство наше недавнее, первым баронетом Фандориным стал мой отец.
– Для британца вы слишком хорошо говорите по-русски, – забеспокоилась госпожа Куценко. – И потом… – Она замялась, но все-таки спросила. – Скажите, а как человек может ну… подтвердить, что он действительно имеет титул? Что, прямо в паспорта пишут: лорд такой-то или баронет такой-то?
– Зачем в паспорте? Выдается грамота, подписанная монархом. Хотите, покажу, как это выглядит? Она у меня с собой. Там собственноручная подпись королевы Елизаветы.
Фандорин сделал знак горничной, чтобы принесла из прихожей саквояж, а сам подивился Жанниной предусмотрительности. Вместе с ключами от машины, водительскими правами и телефоном он получил отцовский баронетский патент, который должен был храниться дома, в шкафчике, рядом с прочими родовыми реликвиями. Выводов отсюда проистекало как минимум два. Первый: оказывается, помощники Жанны умеют проникать в чужие квартиры и производить там обыск, не учиняя погрома и вообще не оставляя каких бы то ни было следов. И второй вывод, еще более пугающий: Алтын и дети от подобных вторжений абсолютно ничем не защищены. Именно этоЖанна, должно быть, и хотела ему лишний раз продемонстрировать.
Пока Инга Сергеевна с любопытством разглядывала геральдических зверей на грамоте, Николас для пущего эффекта прибавил:
– Как видите, нашему баронетству нет и тридцати лет, но вообще род Фандориных очень древний, еще от крестоносцев.
Хозяйка смущенно попросила:
– Можно я сделаю ксерокопию? Нет, нет, не для проверки, что вы! – Блеснув голливудской улыбкой, призналась. – Хочу подругам показать, а то не поверят. Знаете, я ведь тоже из дворянского рода. Мой прадед, Серафим Пименович Конюхов, при царе Александре Третьем получил личное дворянство. Вот он, видите? Я по старой фотографии заказала.
Посреди стены, на самом почетном месте, висел сияющий лаком портрет чиновника, судя по выпученным глазам и носу картошкой, а в особенности по имени-отчеству, выслужившегося из поповских детей. Николасу стало стыдно, что он расхвастался своими крестоносцами, однако Инга взирала на своего предка с гордостью. Наверное, полагала, что личное дворянство – это какая-то особенно почетная разновидность аристократии, с личным шофером и личной охраной.
А дальше разговор перешел в аспект практический: сколько гувернер будет получать, где жить, с кем питаться. Из этого Николай понял, что пропуск на эшафот он себе благополучно добыл, и внутреннее напряжение немного ослабло.
– Наша Мирочка – девочка необыкновенная, вы сами увидите, – стала рассказывать хозяйка про ученицу. – В чем-то она гораздо взрослее своих сверстниц, а в чем-то, наоборот, сущий ребенок.
Могу себе вообразить, кисло подумал Фандорин, представив себе, что за чадо могло взрасти в этом кукольном доме за глухой стеной, сплошь утыканной видеокамерами. Что было, действительно, необычным, так это имя. Во внешности Инги Сергеевны ничего семитского не было. Быть может, господин Куценко?
– Девочку зовут Мирра? – переспросил Николас.
– Нет-нет, – засмеялась хозяйка. – Имя у нее, конечно, ужасное, но не до такой степени. Не Мирра, а Мира, уменьшительное от «Миранда». Претенциозно, согласна, но нас не спрашивали.
Это загадочное высказывание поставило Фандорина в тупик, однако лезть с расспросами он не решился.
– Во-первых, нужно заняться с Мирочкой английским – чтоб был такой же чудесный выговор, как у вас. – Инга Сергеевна стала загибать тонкие пальцы с серебристыми ногтями. – Во-вторых, хорошо бы, чтобы она и по-русски тоже говорила, как вы. Неграмотное строение фразы, вульгаризмы – это еще полбеды, но ей нужно избавиться от этого жуткого прононса! Далее. Общий уровень. Выработайте культурную программу, привейте ей хороший вкус, базовые представления об изобразительном искусстве, музыке. Особенное значение мы с мужем придаем правильному чтению. Не обязательному, которое включено в школьную программу, а внеклассному. Именно по начитанности этого рода тонкие люди определяют, что ты за человек.
Николас с серьезным видом кивнул, подумав, что потуги новой элиты на утонченность по-своему трогательны. Мужьям, конечно, не до «внеклассного чтения», они слишком заняты проблемами выживания и пожирания себе подобных, всякими там откатами, обналичками и заморочками. Но женщины, извечные оберегательницы и покровительницы культуры, уже устремляются душой к прекрасному, даже если пока оно еще имеет вид пухлых купидончиков на расписном потолке и чудовищных портретов в золотой раме. Ничего, они наймут своим отпрыскам дорогих бонн и гувернеров, научатся отличать искусство от китча. Скоро, очень скоро взбитое молоко российской жизни обрастет слоем нежнейших сливок.
– Агбарчик, золотце! – воскликнула вдруг хозяйка, прерывая свой монолог. Вытянула губы трубочкой, протянула руки книзу, и на колени ей впрыгнула беленькая ухоженная болонка. – Познакомься, это наш новый друг. Лаять на него нельзя, кусать тем более.
К собакам Фандорин всегда относился с симпатией, но от вида этой его передернуло – вспомнились слова Жанны, сказанные во время безумной гонки по шоссе.
Болонка соскочила на пол и дружелюбно потыкалась Николасу в ботинок. С отвращением глядя на ее мокрый нос и болтающийся розовый язычок, магистр сдавленным голосом сказал:
– Славный песик. Но почему «Агбар»? Разве это не мужское имя?
– А он у нас и есть мальчик, – просюсюкала хозяйка, подхватывая повизгивающего Агбара на руки. – Смотрите, как он на вас смотрит. Вы ему понравились… Так на чем я остановилась? Ах да. Про внеклассное чтение я уже сказала. Теперь самое главное. Девочку нужно обучить манерам, она монструозно невоспитанна. Школьные предметы – не ваша забота. К Мирочке ходят профильные учителя, и она очень неплохо успевает по всем дисциплинам. Но как она держится, как разговаривает, как ходит! Девочка кошмарно запущена. Во весь рот зевает, даже не прикрываясь ладонью. Когда икнет, говорит: «Икотка-икотка, беги на Федотку». Если кто-то чихает, желает доброго здоровья. Представляете?
Николас сочувственно покивал.
– Я бы хотела, чтобы уже к Новому году ее можно было вывозить в свет.
Он с трудом сдержал улыбку, представив этот «свет»: вчерашних завмагов, райкомовских работников и бухгалтеров, изображающих из себя салон Анны Павловны Шерер.
– Но еще до того, в ближайший вторник, Мирочку ждет первое серьезное испытание. Отец решил устроить прием в честь ее дня рождения. Соберется много гостей. Она не должна ударить лицом в грязь. Как вы думаете, сэр Николас, многого ли вы сумеете добиться за столь короткий срок?
Он озабоченно покачал головой и нахмурил лоб, как это делает ДЭЗовский сантехник, когда говорит: «Ну не знаю, командир, сам гляди, работы тут много, а у меня смена кончается».
Окончательно входя в роль, сказал:
– Сделаем. Зевать она будет с закрытым ртом, это я вам гарантирую. Кстати, сколько вашему ребенку лет?
Ответ был неожиданным:
– Через три дня исполнится восемнадцать.
Вот тебе на! Хозяйка выглядела максимум лет на тридцать.
Инга Сергеевна улыбнулась, правильно истолковав удивление собеседника в лестном для себя смысле.
– Вы думали, что Мирочка моя дочь? Нет-нет, это дочь моего мужа. Там целая романтическая история… – Госпожа Куценко сделала неопределенный жест, однако от пояснений воздержалась, вместо этого сочла нужным сообщить. – Вместе мы живем совсем недавно, но я успела полюбить Миру как родную дочь.
За окном раздался шелест колес по гравию, и лицо хозяйки просветлело.
– Это муж! Он ненадолго, скоро снова уедет по делам, но я хочу, чтобы он на вас взглянул. Посидите, пожалуйста.
И вышла, оставив Фандорина одного.
Вежливей было бы сказать: «я хочу вас познакомить», мысленно поправил он работодательницу и сам усмехнулся – надо же, учитель изящных манер. Не поменять ли профессию? Пятьсот долларов в неделю на всем готовом, плохо ли?
Госпожа Куценко вернулась в гостиную, сопровождаемая невысоким мужчиной лет сорока пяти – пятидесяти с некрасивым, но, пожалуй, значительным лицом: высокий лоб, бугристый плешивый череп, внимательные глаза за толстыми стеклами и неожиданно сочный, толстогубый рот.
Так-так, вычислил Николас. История семьи угадывалась без большого труда. Этот самый Куценко несколько лет назад разбогател, женился на молодой фифе, а прежнюю подругу дней своих суровых, как это водится у мужчин предклимактерического возраста, отправил в отставку. Недавно же отобрал у нее и дочку, должно быть, хорошо за это заплатив. Нет повести банальнее на свете.
Вошедший протянул руку с длинными, как у скульптора или пианиста, пальцами и тихо сказал:
– Мират Виленович. Рад, что вы понравились Инге.
– Очень приятно познакомиться, Марат Виленович, – ответил на рукопожатие Фандорин, решив, что не совсем точно расслышал имя.
– Не «Марат», а «Мират», – поправил хозяин. Примечательные губы тронула мягкая ироническая улыбка. – Сокращенное «Мирный атом». Отец работал инженером в КБ, а времена были технократические.
– Пообедать успел? – спросила Инга Сергеевна, сняв нитку с его рукава.
Он помотал головой, перестав обращать внимание на гувернера. Устало потер веки.
– Некогда было. Сделай какой-нибудь бутерброд и поеду. В дороге нужно еще видеодосье пациентки посмотреть.
Жена со вздохом подала ему пластмассовую коробочку.
– Так я и знала. Вот, с докторской и огурчиками, как ты любишь. Рубашку смени, несвежая.
Мират Виленович, кажется, не на шутку проголодался. Цапнул из коробки красивый маленький сэндвич, откусил половину и пошел к дверям.
– Извините, – бросил он на прощанье Фандорину, сосредоточенно работая челюстями. – У меня в час операция.
И удалился.
– Я дам рубашку! – крикнула Инга Сергеевна и бросилась вдогонку.
Эта сцена произвела на Николаса самое удручающее впечатление. Он бы предпочел, чтобы хозяин оказался противным, тогда было бы не так тяжело за ним шпионить. Но Куценко магистру скорее понравился, да и отношения между обитателями кукольного дома были вполне человеческие, не как у Барби с Кеном.
– Ваш муж оперирует? – спросил Фандорин, когда хозяйка вернулась. – Я думал, он бизнесмен.
– Да что вы! – удивилась госпожа Куценко. – Мират – светило косметологической хирургии. У нас в стране ему нет равных, а, может, и во всем мире. Он один из первых, еще в конце восьмидесятых, открыл частную клинику. Сейчас, конечно, менеджмент отнимает много времени, но он продолжает оперировать сам. Неужели вы не слышали о методике Куценко?
– Да, что-то такое читал, про чудеса омоложения и рукотворную красоту. И рекламу видел: как фея касается Золушки волшебной палочкой, и чумазая замарашка превращается в ослепительную красавицу.
– Напрасно вы улыбаетесь, – строго сказала Инга Сергеевна. – Это не преувеличение, а истинная правда. Мират настоящий кудесник. Дурнушку он делает интересной женщиной с шармом, а лицо обыкновенное, так сказать, среднестатистическое, превращает в настоящее произведение искусства. Он хирург от Бога!
Снисходительно улыбаться, кажется, не следовало. Николас поспешил исправить свой faux-pas:
– Я заметил, какие у него тонкие, красивые пальцы.
Прекрасные глаза хозяйки затуманились, голос стал мечтательным.
– Ах, вы даже не представляете, какие у него гениальные руки! Иногда они бывают сильными, даже безжалостными, а иногда такими нежными! Знаете, как Мирата любят растения? Они чувствуют животворную энергию! У нас в зимнем саду есть ужасно капризные цветы. Когда их поливает прислуга, они начинают сохнуть, а у Мирата расцветают, как в джунглях. И животные к нему тоже льнут – собаки, кошки, лошади. Они тоже умеют видеть настоящую, внутреннюю силу!
Николас несколько растерялся от столь откровенной демонстрации супружеского обожания. На душе стало совсем отвратительно.
Господи, зачем кошмарной женщине по имени Жанна, верней, ее таинственному заказчику понадобился этот доктор?
Последняя надежда оставалась на дочку, эту новорусскую инфанту, наверняка испорченную скороспелым папашиным богатством, и к тому же еще, очевидно, редкостную тупицу, раз она, несмотря на всех репетиторов, к восемнадцати годам не сумела закончить школу.
Хозяйка вела Фандорина знакомиться с падчерицей – через анфиладу комнат, в которых евроремонт причудливо сочетался со старинной мебелью и сохранившейся кое-где лепниной, рассказывала про историю усадьбы. Кажется, ее не то выстроил, не то перестроил кто-то из приближенных императора Павла – впрочем, Николас слушал вполуха, готовясь к встрече с ученицей: никаких нервов, максимум терпения, главное же – сразу правильно себя поставить, иначе учительство превратится в унизительную пытку.
Комната принцессы находилась на втором этаже. Через огромное полукруглое окно открывался прелестный вид на поле, лес, реку, но Николасу было не до любования природой. Он быстро оглядел просторную – нет, не комнату, а самую настоящую, залу, с белыми колоннами и небольшой галереей, опоясывавшей внутреннюю стену. Самой обитательницы чертога видно не было, однако, судя по разбросанным там и сям нарядам, по отсутствию книжных полок, по навороченному компьютеру, на здоровенном мониторе которого застыла жалкая игра «Крестики-нолики», Никины предположения относительно интеллектуального уровня девицы Куценко полностью оправдывались.
– Мирочка, ты что, спишь? – позвала хозяйка, направляясь к завешенному портьерой алькову.
– Нет, Инга Сергеевна, – донесся откуда-то сверху, будто с самих небес, звонкий, чистый голосок. – Я здесь.
Николас обернулся, задрал голову и увидел над перилами балюстрады истинного ангела: тоненькое личико в обрамлении очень светлых, почти белых волос, широко раскрытые голубые глаза, худенькие голые плечи с бретельками не то от лифчика, не то от комбинации.
– Почему ты там сидишь? И почему неодета?
– Сняла платье, чтобы не испачкать. Тут пылища – ужас. Не вытирает никто, так я решила тряпкой пройтись, – ответила спрятавшаяся за перилами нимфа, разглядывая Николаса. – А села, потому что неодетая. Стыдно. Вы ведь не одна…
Опомнившись, Николас смущенно отвернулся.
– Сейчас поднимусь, принесу тебе платье и туфли. Сэр Николас не смотрит. Кстати, познакомься. Это гувернер, он будет руководить твоим воспитанием и готовить тебя к балу.
– Здравствуйте, – проворковал ангельский голос.
Фандорин, не оборачиваясь, слегка поклонился, что было довольно глупо. Определенно мадам Куценко самой не помешал бы гувернер. Неужто не могла подождать с представлениями, пока девушка оденется и спустится вниз?
Но вот Мира сошла с небес на землю, и оказалось, что никакая она не девушка, а девочка, совсем еще ребенок. На вид ей можно было дать лет тринадцать, да и то без поправки на современную акселерацию. Ее макушка приходилась магистру где-то на уровне локтя, фигурка была щупленькая, без каких-либо намеков на женские округлости. Уж во всяком случае, лифчик, проглядывавший сквозь тонкое батистовое платье, Мире был точно ни к чему.
– Я вас оставляю наедине, чтоб вы могли как следует познакомиться. Не дичись. – Госпожа Куценко ласково погладила девочку по кудрявой головке. – Обещаешь?
– Хорошо, Инга Сергеевна.
– Сколько раз говорить, называй меня просто «Инга». Сэр Николас, я скажу Клаве, чтобы она пришла через десять минут и помогла вам разместиться.
Когда за хозяйкой закрылась дверь, Мира сделала два шага назад – не от застенчивости, а чтобы удобнее было рассматривать двухметрового учителя.
– Вас че, правда «сэр Николас» зовут? – недоверчиво спросила она и не удержалась, прыснула.
– Зовите меня «Николай Александрович». И давайте сразу договоримся: я буду исправлять неправильности вашей речи, а вы за это не будете на меня обижаться. Идет?
Дождавшись, когда она кивнет, Николас продолжил:
– Первое. Слово «что» по-русски произносится нередуцированно, то есть полностью: што. Второе. Вместо просторечного «правда» в данном случае изысканней было бы употребить выражение «в самом деле». И третье. В беседе с малознакомым человеком, каким я для вас пока являюсь, одного кивка в знак согласия недостаточно. Нужно обязательно произнести вслух: «Да» или «хорошо». Вы меня поняли?
– Да. Только не говорите мне «вы», ладно? Я себя на «вы» покамест не ощущаю.
Мира посмотрела куда-то вниз – Николас подумал, от стеснения. Но нет, это она украдкой полюбовалась на свои часики. Поймав взгляд учителя, прошептала:
– Это французские, с настоящими бриллиантами. «Картье» называются. Папа купил. Ужас какие деньжищи стоят. Правда, красивые? Ой, – спохватилась она, – я хотела спросить: в самом деле красивые?
Фандорин вздохнул. О, великий и могучий, сам черт в тебе ногу сломит.
А девочка ему, увы, понравилась. Да и как она могла не понравиться – такая славная, хорошенькая, и к тому же совсем не испорченная, а искренняя, простодушная. И так мило, по-волжски окает. Должно быть, именно это госпожа Куценко обозвала «жутким прононсом». Вероятно, Мира жила с родной матерью не в Москве, а где-нибудь в провинции.
Чтобы с самого начала не обозначить себя как педанта и зануду, Николас не стал придираться к «покамест» и к «ужасу». Подошел к письменному столу, склонился над компьютером.
– В «Крестики-нолики» играешь? Нравится?
– Воще-то не очень, – призналась Мира и шмыгнула носом. – Но я ни во что другое не умею. У меня раньше компьютера не было.
– Лучше говорить не мягко «компьютер», а твердо: «компьютóр». И каким же играм ты хотела бы научиться?
– А вы умеете? В самом деле? – Мира схватила его за рукав. – Я по телеку видела, там пацаны играли по компьютОру в приключения! Подземелье с сокровищами, скелеты, а не правильно угадаешь – тебе кранты! Вы в такую играть умеете?
Он кивнул, глядя в ее ясные, полные радостного ожидания глаза, и подумал: очень инфантильна для своего возраста, но это делает ее еще очаровательней.
– Ага, а сами кивнули, – засмеялась Мира. – И «да» не сказали! Так научите меня играть в приключения?
Улыбнувшись, Ника пообещал:
– Научу. Не только играть. Если захочешь, мы будем с тобой сами придумывать новые игры. Это еще интересней.
Девочка взвизгнула от восторга, подпрыгнула и с меткостью дрессированного дельфина чмокнула Фандорина точно в середину щеки.
Похоже было, что контакт с ученицей наладился.
* * *
Из «детской», как внутренне окрестил Ника комнату Миры, гувернера отвели к управляющему усадьбой, уютному усачу Павлу Лукьяновичу с белорусским выговором и повадками армейского отставника. Он вручил новому жителю Утешительного ключи от «партаментоу» (апартаментов) и магнитную карточку, чтобы открывать ворота. Предупредил, что на «террыторыи объекту» действуют особые правила безопасности, потому что «Мырат Виленовитш большой тшеловек, а у большого тшеловека и проблэмы большие». Эти слова Павел Лукьянович сопроводил странным безулыбочным подмигиванием, что, видимо, означало: шучу, но не совсем.
Следуя за горничной в свои «партаменты», Фандорин видел из окна, как хозяин выезжает из ворот: впереди джип охраны, сзади еще один, а в лимузин рядом с шофером сел какой-то человек-гора – ростом с Николаса, но вдвое шире. Что-то многовато лейб-гвардейцев для светила хирургии, подумал Ника и спросил, кивнув в сторону великана:
– Личный телохранитель?
– Нет, это секретарь Мирата Виленовича, Игорек, – ответила горничная, милая женщина средних лет по имени Клава. – Он в Америке университет закончил.
Должно быть, по футбольной стипендии, предположил Николас.
«Партаменты» оказались, двухкомнатной квартиркой, небольшой, но вполне комфортабельной. Правда, вид из окон был так себе – на хозяйственные постройки.
Развешивая в шкафу вещи, Клава попросила:
– Вы уж, Николай Александрович, помягче с Мирочкой, без строгостей. Такая девочка хорошая, деликатная. Не обвыклась еще здесь. У нас в обслуге все ее знаете как жалеют.
– За что же ее жалеть? – удивился Фандорин. – Дай бог всякой девочке расти в таких условиях.
Горничная аж рубашку уронила.
– Всякой? Да вы что! Над Мирочкой вся страна слезы лила!
На лице гувернера отразилось полнейшее недоумение, и Клава шлепнула себя по лбу:
– Ах да, вы же англичанин. Очень уж чисто по-русски говорите, я и забыла. «Надейся и жди», наверно, не смотрите?
– Это ток-шоу, да? Нет, я телевизор почти не смотрю, только новости по шестому каналу.
– И газет наших не читаете? О Мирочке писали «Комсомольский москвич», «Факты и аргументы», «Фитилек», да все писали!
Ника виновато развел руками:
– Нет, я этих изданий не читаю. Только газету «Таймс». – И, просветлев, вспомнил. – Еще иногда еженедельник «Эросс».
– А-а, тогда понятно, – протянула Клава и отвернулась.
Кажется, Николас безвозвратно погубил себя в ее глазах. Она быстро закончила свою работу и вышла, даже не попрощавшись.
Ну и ладно. Фандорину сейчас было не до ханжеских предрассудков обслуживающего персонала.
Он встал у окна, попытался собраться с мыслями.
Итак, пропуск в ад получен. Оттого что это место скорее напоминает рай, только хуже. Тогда получается, что он прислан сюда соглядатаем от Сатаны. Никаких инструкций или заданий Николасу не дали – только устроиться гувернером, и все. Но телефон ему выдан не случайно. Скоро он зазвонит, можно в этом не сомневаться. Неизвестно, чего именно потребует Жанна от своего агента, но это наверняка будет нечто, несущее обитателям Утешительного беду…
Короткий стук в дверь. Снова вошла горничная. Положила на стол какую то папку, сухо сказала:
– Хорош учитель, не знает, кого учить собрался. Вот, почитайте. Это я подбираю публикации, про Мирочку.
И с надменным видом удалилась.
Фандорин развязал тесемки. Увидел сверху женский глянцевый журнал «ККК». На обложке – робко улыбающаяся Мира. И крупно анонс: «МИРАНДА КУЦЕНКО: ЗОЛУШКА НАШИХ ДНЕЙ».
Сел в кресло, стал читать.
«ФЕЯ ПРИЕХАЛА НА „МЕРСЕДЕСЕ“
…В детском доме райцентра Краснокоммунарское таких девочек и мальчиков больше двух сотен. Большинство попали сюда совсем крошками, прямо из Дома малютки.
„Детский дом“ или „интернат“ – слова не правильные, обманные. Не нужно стесняться названия „сиротский приют“, потому что именно этим святым делом здесь и занимаются: дают приют сиротам – уж как могут. У этих детей никогда не было настоящей семьи, они всегда носили только казенную одежду и питались только казенной пищей – увы, скудной, потому что область здесь бедная, дотационная, и своих сироток ей баловать особенно не на что.
Но чем суровей и безрадостнее реальная жизнь, тем больше человеческая душа стремится к полету, к мечте, к несбыточному. И каждый из маленьких жильцов приюта, конечно же, грезит о том, что родители его не бросили, а потеряли, что они ищут свое драгоценное дитятко и однажды непременно найдут. Сколько трогательных, наивных и совершенно фантастических историй впитали крашенные масляной краской стены спален! О папах-разведчиках, о мамах-актрисах, о роковых подменах в родильном доме…
Как рассказал автору этих строк директор Краснокоммунарского детдома Р. Мовсесян, обычно такого рода фантазии иссякают к тринадцатилетнему возрасту, когда подрастающий человечек начинает готовить себя к реальной, взрослой жизни. Иссякают, но не исчезают совсем, они продолжают жить на самом донышке юного сердечка.
О, как всколыхнулась, забурлила вода в этих глубоких омутах после чуда, которое произошло в тихом волжском городке! Сказка спустилась с небес на землю и озарила жизнь всех сироток нашей бескрайней страны волшебным светом надежды. И рассказывать эту историю нужно именно так – как сказку.
Жила-была на свете девочка с чудесным именем Миранда. Но кроме звучного имени ничегошеньки у нее не было, даже отца с матерью. Росла она, как травинка в поле. Мамина ласка и папина забота не оберегали ее ни от злого ветра, ни от ледяного дождя, и потому выросла она тоненькой и чахлой. В детстве много болела, из-за этого два раза оставалась на второй год, а потом, хоть и выздоровела, но осталась худенькой и бледненькой, совсем не такой, как ее румяные сверстницы, у кого есть родители.
Больше всего на свете Миранда, как и многие ее подружки, любила сказку про Золушку, к которой однажды явилась добрая фея и одним взмахом волшебной палочки подарила ей новую, чудесную жизнь. Годы шли, сказка оставалась сказкой, а жизнь жизнью. Другие девочки-сироты уже зачитывались повестью „Алые паруса“ и мечтали не о фее – о принце, Миранда же взрослеть не торопилась, она по-прежнему верила в свою детскую сказку. И была вознаграждена за верность.
А теперь позвольте перейти от языка сказочного к языку фактов.
В феврале 1983 года молодой москвич с необычным именем Мират проводил отпуск в крымском санатории. Отдыхала там и юная пермячка по имени Настя. Мертвый сезон, холодное море, пустые пляжи. Стоит ли удивляться, что между ними завязался короткий, но бурный курортный роман? Любовники знали друг друга только по имени, даже фамилией поинтересоваться не удосужились. И вдруг, месяца через два, в московской квартире Мирата зазвонил телефон. Это была Настя. Она сказала, что ждет ребенка. „Как ты меня нашла?“ – спросил молодой человек, одолеваемый самыми недобрыми подозрениями. „По имени, – ответила она. – Оно у тебя такое редкое!“ „Сделай аборт, – сказал он и мрачно прибавил, уже догадавшись, что, как говорится, запопал. – Я вышлю денег. Диктуй адрес“. Но Настя разрыдалась и бросила трубку. Больше она его не беспокоила.
Шли годы. Мират стал знаменитым хирургом и преуспевающим предпринимателем, владельцем нескольких косметических клиник, Вы наверняка видели рекламу этой фирмы и в нашем журнале, и в других гламурных изданиях. Называется фирма – вот он, мистический почерк судьбы! – „Фея Мелузина“.
Мират Виленович женился на писаной красавице, и все у них с женой было прекрасно, только вот детей им Бог не дал. Тогда-то миллионер и вспомнил давнюю историю. Стал разыскивать Настю из Перми, только оказалось это совсем не просто, ведь имя у нее было не то что у него, а самое что ни на есть обыкновенное. Но Мират Виленович не жалел ни средств, ни усилий, и после нескольких лет беспрестанных поисков выяснил и фамилию Насти, и адрес. А также то, что она умерла, родив девочку, и что ребенка отдали в детский дом.
Дальнейшее было делом техники, и здесь я снова перехожу на сказочную волну.
Однажды семнадцатилетняя воспитанница Краснокоммунарского интерната Миранда открыла окно палаты, где она жила с пятью другими девочками, и увидела, как по дороге, сверкая черной полировкой, катит чудо-экипаж, каких в райцентре отродясь не видывали…»
Статья была длинная, но Николас прочитал ее до конца. Иногда морщился от слащавости стиля, но история и в самом деле была необычная, трогательная.
Посмотрел и другие публикации, их было несколько десятков, и почти все с портретами трогательной большеглазой девчушки: и на фоне детдома, и в лимузине, рядом со смущенным Куценко. Вот сколько шума, оказывается, наделала история краснокоммунарской золушки и владельца «Феи Мелузины». Еще бы, настоящая мыльная опера, «Богатые тоже плачут».
Фандорин закрыл папку, подошел к зеркалу.
Лицо у него было такое же, как всегда, но он-то знал, что видит перед собой не Нику Фандорина, а оборотня.
Спасти маленький мир ценой большого?
Зажмурился.
Чтоб не раскиснуть, заставил зрительную память показать жителей маленького мира: вот Алтын, вот Эраст, вот Геля.
Вдруг вспомнилось, как дочка спросила:
«А как это – душу потерять?»
Передернулся. Задал бессмысленный вопрос, звучавший с библейских времен бессчетное количество раз. Господи, за что мне такое испытание? Оно выше моих сил. Я не выдержу!
Потом открыл глаз и сказал своему отражению: «Я подлец».
* * *
По договоренности с хозяйкой, уроки должны были занимать два часа перед обедом (воспитание и английский) и два часа перед ужином (английский и воспитание), но с первого же дня сложилось так, что учитель и ученица расставались лишь на время ночного сна, да еще утром, до двенадцати, когда Мира занималась с предметниками. То есть урокам английского-то отводилось столько времени, сколько полагалось по расписанию, но вот «воспитание» растягивалось самым недопустимым образом, поглощая весь вечер, а то и половину ночи – до тех пор, пока гувернер, спохватившись, не отправлял девочку спать.
Собственно воспитание и обучение изящным манерам происходило урывками, от случая к случаю, как гарнир к главному делу – разработке компьютерной игры про Эраста Петровича Фандорина. Незаконченного «Камер-секретаря» Ника трогать не стал, поскольку та история уже наполовину сложилась, а затеял сочинять новый сценарий.
В первое утро, пока Миранда была на уроках, сгонял в Москву за необходимыми программами. Убедился, что дома никого нет, и только тогда вошел в квартиру.
Повздыхал в детской, глядя на аккуратно убранную кроватку Эраста и разбросанные куклы Гели. Жене записки не оставил – просто положил на постель купленную по дороге лилию, символ надежды. Алтын поймет.
И скорей назад, в Утешительное. Как раз обернулся к назначенному часу.
Азы программистской науки Мира схватывала на лету, тем более что он не стал утомлять ее техническими деталями – поскорее перешел к рассказу про своего замечательного предка. Вывел на монитор его портрет и был очень доволен, когда девочка воскликнула: «Красивый – помереть!». Даже вульгаризм поправлять не стал.
Миранде было предложено на выбор три приключения героического сыщика (ни про одно из них сколько-нибудь достоверных сведений не сохранилось, так что простор фантазии не был ограничен): «Эраст Петрович против Джека Потрошителя», «Эраст Петрович в Японии» и «Эраст Петрович в подводном городе».
К изумлению учителя, выяснив исходные данные каждого из сюжетов, ученица без колебаний выбрала самый кровавый, про Уайтчепельского монстра.
Сначала Николас решил, что это следствие запоздалого эмоционального развития – нечто вроде ностальгии по детским «страшилкам», которыми, должно быть, пугали друг друга по ночам маленькие детдомовки. Но, узнав свою воспитанницу поближе, он понял, что ночная готика про «Летающие гробики» и «Желтые перчатки» здесь ни при чем. Ангелоподобная инженю с поразительным хладнокровием относилась к вещам, которых обычно так боятся девушки ее возраста: к смерти, крови, страданиям.
А впрочем, ничего поразительного тут не было. За свою недолгую, да к тому же проведенную в замкнутом пространстве жизнь Мира не раз видела, как мучаются и умирают ее сверстники, ведь многие из них были от рождения болезненны, а казенному уходу, каким бы он ни был добросовестным, далеко до родительского.
– И лекарства не всегда достанешь, особенно если дорогие, – беспечно рассказывала Миранда, заливая красным цветом лужу крови на месте очередного злодеяния Потрошителя. – Роберт Ашотыч из кожи вон лезет, но он же не волшебник. У меня в третьем классе подружка была, Люсьенка, с пороком сердца. Ждала очереди на операцию, но не дождалась. И Юлик тоже не дождался, пока его в Туапсе переведут, задохся от астмы.
Роберта Ашотовича она поминала часто. Это был директор интерната – судя по рассказам, человек неординарный и энергичный. Всем своим питомцам он придумывал имена сам, одно причудливей другого, а если у ребенка в графе «отец» стоял прочерк, то дарил и отчество.
– Пока меня папа не нашел, я звалась Миранда Робертовна Краснокоммунарская, – похвасталась Мира, произнося это несусветное прозвание, словно какой-нибудь громкий титул. – Красота, да? Мы там все, у кого своей фамилии не было, назывались Краснокоммунарскими. Во-первых, звучит, а во-вторых, Роберт Ашотович говорил, что ни у кого кроме наших такой фамилии быть не может. Как где встретите какого-нибудь Краснокоммунарского, сразу поймете: это свой.
Странно, но про отца она говорила гораздо меньше, чем про этого самого Роберта Ашотовича. То есть почти совсем не говорила. Но когда видела Мирата Виленовича или когда кто-нибудь просто упоминал его имя, в глазах Миранды зажигались особенные огоньки, а на щеках проступал румянец. Вот как нужно добиваться пылкой дочерней любви, думал Николас. Отказаться от своего ребенка, помариновать его лет семнадцать в приюте, а потом прикатить на «мерседесе»: здравствуй, дочурка, я твой папа. Думать-то думал, но сам, конечно, понимал, что несправедлив, что просто завидует.
За четыре дня хозяина Фандорин видел только однажды. Мират Виленович уезжал рано, возвращался поздно, и лишь в понедельник, накануне дочкиного дня рождения, поспел к семейному ужину. Но пообщаться с ним возможности не представилось. Господин Куценко и в столовой то говорил по телефону, то просматривал бумаги, которые без конца подсовывал ему мамонтоподобный Игорек.
Вот это мужчина, уныло размышлял Ника, поглядывая на магната. С каким обожанием смотрят на него красивейшая из женщин и прелестнейшая из дочерей, а ведь собою отнюдь не Эраст Петрович и даже не Том Круз. Дело не во внешности, дело во внутренней силе, тут Инга Сергеевна абсолютно права. Интересно, а как бы он обошелся с Потрошителем? Все-таки врач, представитель гуманной профессии.
Дело в том, что как раз перед ужином у Николаса произошел ожесточенный спор с Мирой – как должен поступить Эраст Фандорин, если ему удастся изловить это чудовище. По мнению гувернера, несчастного психопата следовало поместить в тюремную больницу, чтобы врачи попробовали исцелить его больную душу. Именно так бы и сделал Эраст Петрович, который, будучи защитником правопорядка и человеком истинно цивилизованным, свято верил в то, что слово эффективнее насилия. Мира же о подобном исходе не желала и слышать. «Наш Эраст нашел бы эту гадину и прикончил», – безапелляционно изрекли нежные девичьи уста.
Характер у девочки был крепкий, бойцовский. Например, она ужасно боялась предстоящего приема по случаю своего дня рождения. При одном упоминании о неотвратимо приближающемся вторнике ее личико, и без того худенькое, вытягивалось, а мелкие ровные зубы впивались в нижнюю губку, но Миранда ни за что не призналась бы, как мучительно для нее предстоящее испытание – ведь это расстроило бы папу, который хотел сделать ей приятное.
Николас не жалел усилий, чтобы придать девочке уверенности. Убеждал, что в пышном платье с кринолином она божественно хороша (это было сущей правдой), показывал, как нужно ходить, как держать осанку. Целый час посвятил инструктажу по пользованию столовыми приборами, хотя был совершенно уверен, что новорусский бомонд этих премудростей знать не знает.
Больше всего Миранда боялась что-нибудь не то сказать и тем самым опозорить Мирата Виленовича.
– А ты говори поменьше, – посоветовал ей Ника. – Это и есть самый хороший тон для молоденькой девушки в присутствии взрослых. Спросят что-нибудь – ответишь, ты же не дурочка. А так смотри на всех с улыбкой, и больше ничего. Улыбка у тебя, как у мадонны.
В знаменательный день, когда в доме уже ждали гостей, Фандорин отвел нарядную Миру в сторону и ободряюще сжал ее затянутый в длинную перчатку локоток:
– Ты знаменитость. На тебя будут смотреть, в том числе ревнивыми глазами. Выискивать промахи, особенно женщины. Это не должно тебя пугать. Так уж устроен свет – не важно, в девятнадцатом веке или в двадцать первом. Будь со всеми доброжелательна и вежлива, но если почувствуешь насмешку или вызов, не теряйся. Я постараюсь держаться неподалеку и приду тебе на помощь.
– Ничего, Николай Александрович, – улыбнулась девочка белыми от страха губами. – Мне бы только папу не подвести. А если кто на меня наедет, дам сдачи. Роберт Ашотович всегда говорил: «Кто добрый, с тем надо по-доброму, а если кто обидел – давайте сдачи». Еще песню нам пел, свою любимую.
И Миранда пропела хрустальным голоском:
– «При каждой неудаче давать умейте сдачи, иначе вам удачи не видать». А во двор уже въезжал автомобиль первого из гостей.
– Ну, в бой, – подмигнул Николас. – Ой, мамочки…
Мира деревянной походкой двинулась в сторону передней, откуда уже доносился звучный, известный всей стране бас режиссера Оскарова:
– Миратушка! Ингушетия! У, затворники, старосветские помещики! Визит Магомета к горе! А где именинница?
Николас выглянул из коридора, увидел, как киноклассик, склонив львиную голову, целует ручку мертвенно бледной Миранде. Рядом стояла умопомрачительная мадам Оскарова, с великодушной улыбкой взирала на дилетантку и – с точно таким же выражением лица – на празднично расчесанного Агбара, который возбужденно подпрыгивал и повизгивал у ног хозяйки.
– Ты что это фрак нацепил, низкопоклонник? – Куценко шутливо снял с плеча режиссера несуществующую пылинку. – Хватило бы и смокинга. Девочке всего восемнадцать.
– Да я не из-за вас. Был на открытии фестиваля «Русский меценат». Бабки на картину нужны, я тебе говорил.
– Ну и как? Достал? Режиссер махнул рукой.
– Сказал бы я тебе русским языком, если б не присутствие этого волшебного дитяти.
«Меценат, лови откат» – вот какой у них фестиваль.
Тут каннско-венецианский лауреат все-таки не сдержался и выразился самым энергичным, идиоматическим манером, отчего Мира вздрогнула и испуганно оглянулась на Николаса. Тот пожал плечами: ничего не поделаешь, видно, так в этой среде заведено.
Куценко засмеялся, жестом пригласил проходить в салон, где стояли столы с винами и закусками, но другой рукой приобнял госпожу Оскарову.
– Маруся, ты через пять недель ко мне, на техосмотр. Помнишь?
– Уж про что про что, а про это я помню всегда.
Красавица нежно поцеловала хозяина в щеку, а по лестнице уже поднимались новые гости – и тоже такие, которых знала вся страна. Это был истинный парад планет!
Сначала обомлевшей Мире вручил букет Максим Кафкин, ведущий телешоу «Как украсть миллион». Не успела она прийти в себя, а ей уже тряс руку колумнист Михаил Соколов, реставратор некогда славной и теперь снова входящей в моду профессии сатириков-государственников. Потом бедняжку целовала светско-парламентская львица Ирина Оригами. А следом, шурша шелками и туманами, уже наплывала блистательная Изабелла Марченко (народная кличка «Средство Макропулоса») – на великую актрису Николас воззрился с особенным интересом, вспомнив, что она судится с газетой «Эросс» за диффамацию: редакция поздравила легенду кинематографа с совершеннолетием правнука.
Миранда держалась молодцом: подарки принимала грациозно, разворачивала, мило ойкала и даже розовела. На вопросы отвечала тихо, но без робости, иногда же ограничивалась одной улыбкой, что было уже высшим пилотажем.
Успокоившись за воспитанницу, Фандорин переместился в салон, где джазовый секстет исполнял вариации на темы классических шлягеров из Доницетти и Беллини. Теперь можно было подумать и о себе.
Странное у него было предчувствие: сегодня, наконец, что-то произойдет. Не может же затишье продолжаться вечно? Сколько можно выгибать шею и всматриваться в небо: когда же выползет грозовая туча? Воздух насыщен электричеством, где-то за горизонтом перекатываются булыжники грома, а бури нет и нет. Уж скорей бы.
За все эти дни ни одного звонка от Жанны. Выданный ею телефон молчал, но Ника не забывал о нем ни на секунду, был готов к тому, что проклятая машинка в любое мгновение запищит – так истинный самурай живет в непрестанной готовности к внезапной смерти.
В салоне, среди выпивающих, хохочущих, целующихся звезд магистру сделалось совсем тоскливо – будто он по случайности угодил на глянцевый разворот журнала «Семь дней».
Он выскользнул в прихожую, чтобы через боковой коридор ретироваться в свои «партаменты» – и как раз налетел на чету Куценко. Они стояли спиной к двери и приближения гувернера не слышали, потому что, производя свой маневр, Николас старался ступать как можно тише. В результате чего и сделался невольным свидетелем маленькой супружеской сцены.
Инга Сергеевна говорила с ласковой укоризной:
– Дурачок ты, ей-богу. Нашел к кому ревновать. Сколько лет прошло! Ты бы еще татаро-монгольское иго вспомнил. Глаза мои этого Яся не видели бы, пропади он пропадом. Ведь ты сам его пригласил, у вас свои дела.
– Дела делами, но как вспомню… – глухо рокотал Мират Виленович.
Беседа явно носила интимный характер, однако пятиться назад было глупо – еще подметка скрипнет, только хуже получится. И Фандорин поступил самым тривиальным образом – кашлянул.
Мадам Куценко обернулась, вспыхнула и, бесстрастно улыбнувшись Николасу, спустилась по ступенькам вниз. Хозяин же, тоже покашляв, счел нужным задержаться – должно быть, от смущения.
Выход в такой ситуации один: завести разговор на какую-нибудь нейтральную тему. Поэтому, глядя через распахнутые двери на столичный бомонд, Фандорин сказал:
– Все-таки не зря русских женщин называют самыми красивыми. Всего несколько лет раскрепощенности, богатства, и вот наши светские львицы уже ничем не уступают лондонским или парижским. Вы только посмотрите, это же просто конкурс «Мисс Вселенная».
– Скорее, «Миссис Вселенная», – хмыкнул Куценко. – Жены наших политиков и богатеньких буратин в последние годы стремительно хорошеют и молодеют, это правда. Но дело тут не в генах, а вот в этих руках. – Он продемонстрировал свои замечательные пальцы и засмеялся. – Три четверти дам, которых вы тут видите, прошли через мою операционную. И каждый год я делаю им коррекцию – этого требует разработанный мною метод. Если какая-нибудь из моих лолобриджид опоздает на очередную профилактику, то с боем часов превратится в тыкву. Что делать – красота требует квалифицированного ухода.
Николас вспомнил, как Мират Виленович поминал жене режиссера про какой-то «техосмотр». Так вот что имелось в виду.
– Но как вы все успеваете? И заниматься бизнесом, и оперировать, и еще эта профилактика.
Куценко вздохнул:
– За счет сна, отдыха. Не помню, когда ел по-человечески – знаете, чтобы не спеша, с удовольствием. А что прикажете делать? Посвятить в свой метод ассистентов? Народ сейчас ушлый – враз свою клинику откроют и, конкурировать начнут. Прецеденты уже были. Опять же клиентки у меня особенные. – Он кивнул в сторону зала. – С ними личный контакт нужен.
Кажется, за финансовые перспективы фирмы «Фея Мелузина» можно не тревожиться, подумал Николас. В пациентках у чудо-доктора нехватки не будет, и за деньгами они не постоят.
Внезапно лицо Мирата Виленовича изменилось. Из устало-насмешливого стало сосредоточенным, напряженным. Но не более чем на мгновение. Затем хирург просиял широченной улыбкойи, глядя мимо Фандорина, воскликнул:
– Ясь! Как обычно, опаздываешь! А ну давай дневник и чтоб без родителей не приходил!
На площадку поднимался стройный господин с импозантной проседью в тщательно уложенных волосах. Смокинг сидел на нем так, словно припозднившийся гость прямо в нем родился и с тех пор другого кожного покрова не знал – только время от времени линял, обрастая новой элегантной шкуркой.
Красавец дружески хлопнул хозяина по плечу, после чего оба исполнили странный ритуал: вместо рукопожатия стукнулись открытыми правыми ладонями, а потом еще и шлепнули друг друга по лбу.
– Салют, Куцый. Как говорится: здрасьте, давно не виделись.
– Это точно. Инга уж спрашивала, чем это вы с Ясем ночи напролет занимаетесь. Вы что, говорит, ориентацию поменяли? – засмеялся Мират Виленович. – Но на сегодня брейк, лады? Только бумажку тебе одну покажу, и все. Зайдем в кабинет?
– Угу, – промычал Ясь, вопросительно глядя на Николаса.
– Фандорин, гувернер дочери Мирата Виленовича, – представился тот, но руку первым протягивать не стал, ибо гувернер – фигура второстепенная и должен знать свое место.
Правильно сделал. Рукопожатием с наемной рабочей силой гость обмениваться не пожелал – только оглядел Николаса с головы до ног и еще раз повторил, но уже с другой интонацией:
– Угу.
Вежливый Куценко представил своего знакомого:
– Это Олег Станиславович Ястыков, мы когда-то в одном классе учились. А теперь главный мой конкурент, ему принадлежат аптеки «Добрый доктор Айболит». Вы их, конечно, знаете.
Тот самый Ястыков, из списка приговоренных!
Стараясь не выдать волнения, Фандорин спросил:
– Какая же может быть конкуренция между косметическими клиниками и аптеками? Скорее сотрудничество.
– Вот и я тебе говорю, Куцый, – засмеялся Ястыков. – Ты бы лучше со мной сотрудничал, а не бодался. Гляди, уши на нос натяну, как в пятом классе.
На мгновение лицо Мирата Виленовича исказилось странной гримасой, но, может быть, Николасу это показалось – Куценко весело двинул однокашника локтем в бок.
– Что ж ты один? Не узнаю грозу сералей и борделей!
– Почему один? Я с дамой. Сейчас познакомлю – супер-класс.
– Ну, и где твой супер-класс? Ястыков оглянулся.
– Ее внизу твоя подхватила, повела гостиную показывать. Инга-то цветет! Счастливчик ты!
И снова лицо хозяина дома дернулось теперь уже совершенно явственно.
Криво улыбнувшись Ястыкову, Мират Виленович попросил Фандорина:
– Николай Александрович, не сочтите за труд. Спуститесь, пожалуйста, вниз и скажите жене, что я поднимусь с Олегом Станиславовичем в кабинет, но к выносу праздничного торта мы непременно спустимся.
Подавив порыв низко поклониться и прошелестеть: «Слушаю-с, ваше сиятельство», Николас отправился на первый этаж. Раз ты обслуживающий персонал, умерь гордыню, знай свое место.
Инга и спутница неприятного Ястыкова были в гостиной – стояли перед портретом личного дворянина Конюхова.
Заслышав шаги, гостья, высокая брюнетка в алом платье с глубоким вырезом на загорелой спине, обернулась.
Ника покачнулся, ухватился за дверной косяк.
Это была Жанна!
Время и пространство переключили регистр и перешли в иное измерение, так что ровный, безмятежный голос Инги Сергеевны казался звучащим откуда-то из иного мира, из позапрошлого столетия:
– Заметьте, что неуважение к предкам есть первый признак дикости и безнравственности…
Глава шестнадцатая
Бригадир
– Дмитрий, будет безнравственно, если ты и дальше станешь хранить молчание о причинах твоего бегства из Петербурга, – строго молвил Данила, едва дормез отъехал от площади.
Митя стоял на коленках, забравшись на заднее сиденье, и смотрел в окно: на поручика-гатчинца, пересчитывавшего полученные за шпагу деньги, на угрюмого Пикина – тот стоял один, накинув поверх рубахи плащ, и жадно дымил длинной трубкой. Карету взглядом не провожал, разглядывал землю под ногами.
– Я не понуждал тебя к откровенности, – продолжил Фондорин все тем же решительным тоном, – однако же, согласись, что после случившегося я вправе получить ответы на некоторые вопросы. Первое: кто таков упомянутый капитан-поручиком Еремей? Второе: почему за тебя обещано вознаграждение, и судя по всему немалое? Третье: что ты делал Петербурге – один, без родителей? Четвертое…
Всего вопросов было ровным счетом двенадцать, перечисленных в строгой логической последовательности, из чего следовало, что занимали они Данилу уже давно.
– Простите меня за скрытность, мой почтенный друг и благодетель, – повинился Митридат. – Она была вызвана отнюдь не недоверием к вам, а нежеланием вовлекать вас в эту не до конца ясную, но опасную интригу.
И Митя поведал своему спасителю все, как на духу, сам не замечая, что заразился от лесного философа привычкой изъясняться длинными грамматическими периодами.
Фондорин изредка задавал уточняющие вопросы, а дослушав, долго молчал – обдумывал услышанное.
– Рассказанная тобой история настолько запутанна и смутна, – сказал он наконец, – что, если позволишь, я попытаюсь осмыслить ее суть, а ты меня поправишь, коли я в чем-то ошибусь. Итак. В законах о российском престолонаследии еще со времен Великого Петра нет определенности. Государь вправе назначать себе преемника по собственной воле, не считаясь с династическим старшинством. Известно, что по насмешке судьбы сам Петр назвать своего преемника не успел – испустил дух, так и не произнеся имени. С тех пор монархов на престол возводит не право, а сила. И первая Екатерина, и второй Петр, и Анна, и младенец Иоанн, и Елисавета, и третий Петр, и Екатерина Вторая были возведены на трон не законом, а произволом. Неудивительно, что в окружении Фаворита возник прожект миновать естественную очередность престолонаследия и сделать преемником императрицы не Сына, который известен упрямством и вздорностью, а Внука, который по юности лет и мягкости нрава станет воском в руках своих приближенных. Очевидно, завещание на сей счет уже составлено, но осторожная Екатерина пока хранит его в тайне, по своему обыкновению выжидает удобного момента. Однако, как говорится, у мертвых голоса нет. Если Екатерина сама, еще при жизни, не передаст скипетр Внуку, то едва у нее закроются глаза, как в столицу явится Павел во главе своего пудреного воинства и займет трон силой. Тогда всем его гонителям и обидчикам не поздоровится, а в первую голову самому Фавориту и его приспешникам. Твой приятель Еремей Метастазио умен и отлично понимает, что время не терпит. А тут еще скудоумный Платон совсем потерял голову от страсти и затеял сам рубить сук, на котором сидит. Не сегодня-завтра зуровский неприятель Маслов добудет верные доказательства Фаворитовой неверности, и тогда случаю его светлости конец. Вот итальянец и решил сократить земное пребывание императрицы. Она должна умереть поскорее, пока Зуров еще в силе, но умереть не в одночасье, а после болезни, чтобы у нее хватило времени утвердить Внука в державном преемничестве. Для этого и понадобился медленнодействующий яд. Верно ли я понимаю последовательность и смысл событий?
– Верно! – воскликнул Митя. – О, как верно! Только теперь интрига Метастазио раскрылась передо мной в полной ясности!
– М-да? – скептически покачал головой Данила. – А мне для полной ясности чего-то недостает.
– Чего же?
– Пока не могу сказать. Нужно хорошенько все обдумать. Вот что, дорогой мой товарищ, не будем торопиться в Москву. Во-первных, надобность в спешке отпала, потому что погони за нами больше нет. Во-вторых, я обещался доставить тебя к Павлине Аникитишне, а она едет кружным путем и прибудет к своему дяде не ранее, чем через два-три дня. В-третьих же, в рассказанной тобой истории есть некая странность, которую я чувствую, но назвать не могу. Пока мы досконально во всем не разобрались, я счел бы рискованным возвращать тебя в родительский дом – итальянцу будет слишком легко отыскать там опасного свидетеля. У господина Метастазио наверняка есть и другие помощники кроме Пикина.
Да и Пикина списывать нельзя, заметил Митя, но не вслух, а мысленно – чтобы не расстраивать своего легковерного друга.
– Не в Москву? – сказал он. – Тогда куда же?
Данила раскрыл дорожную карту.
– Мы миновали Городню… Если в городке Клине повернуть с тракта и проехать верст двадцать в сторону Дмитрова, там находятся обширные владения бригадира Любавина. Это мой старинный приятель и университетский соученик. Надеюсь, Мирон жив и находится в добром здравии. С началом гонений на мнимых якобинцев он удалился из Москвы и наверняка поныне пребывает у себя в подмосковной.
– Этот господин тоже был членом вашего общества? – явил проницательность Митя. – Как ваш новгородский приятель?
– Нет, Любавин из практиков. Идеи нравственного преобразования, исповедуемые братьями Злато-Розового Креста, казались его деятельному уму слишком медленными. Но это весьма достойный и добрый человек. Решено, едем к Любавину, в Солнцеград.
* * *
В Клину снова произошло переодевание. Зная фондоринские привычки, Мирон Любавин весьма удивился бы, увидев старого друга путешествующим в сопровождении казачка. К тому же, если гостевание продлится несколько дней, не селить же Митридата со слугами? Поэтому после непродолжительных, но, должно быть, чувствительных для сердца колебаний Данила решился представить Митю как собственного сына. Бригадир, анахоретствовавший у себя в имении еще с той поры, когда Фондорина не постигли прискорбные Обстоятельства, вряд ли был осведомлен о судьбе маленького Самсона.
С бекешей и замечательной запорожской папахой пришлось расстаться. Мите были куплены беличья шубка, камзол, кюлоты, башмаки, полотняные рубашки и все прочие предметы туалета, необходимые дворянину, а волосы опять побелели, смазанные салом и присыпанные пудрой.
– Эким ты версальским маркизом, – пошутил Данила, оглядывая преобразившегося спутника.
Митя лишь небрежно пожал плечом: эх, Данила Ларионыч, видели бы вы меня в Зимнем.
Вскоре после съезда с Московской дороги начались владения Мирона Антиоховича Любавина, растянувшиеся не на одну версту.
– Мирон богат, – рассказывал Фондорин. – Кроме Солнцеграда у него тут еще три или четыре деревеньки, да хутора, да мызы, да заводы, да лес, да вон сколько мельниц по холмам. Полутора тысячами душ владеет, а с бабами получится вдвое. Брать по германским меркам – владетельное графство. И погляди, Дмитрий, сколь славно живут.
Как раз подъезжали к селу Солнцеграду, и вправду на диво благоустроенному и опрятному.
Улица была всего одна, но широкая, расчищенная от снега и – невероятный для деревни феномен – мощенная камнем. Таких домов, как в Солнцеграде, Мите тоже доселе видеть не доводилось. Хоть и бревенчатые, все они были крыты не соломой и даже не дранкой, а самым настоящим железом, и хоть одни из строений были побольше и побогаче, а другие поменьше и поскромней, обычной российской нищеты не ощущалось вовсе.
– Смотрите, неужто клумба? – показал Митя на выложенный кирпичом круг перед одной из изб.
– В самом деле! – воскликнул Фондорин, взволнованный не менее Мити. – А окна! Из настоящего стекла! Это просто невероятно! Я был здесь тому двенадцать лет, когда Мирон только-только вышел в отставку и вступил в права наследства. Солнцеград просто не узнать! Взгляни, взгляни сюда! – закричал он во весь голос и потянул спутника за рукав. – Видал ли ты когда-нибудь подобных поселян?
По улице шло крестьянское семейство: отец, мать и трое дочек. Одеты во все новое, добротное, у женщины и девочек цветные платки.
– Ай да Мирон! Мы все мечтали да спорили, а он дело делал! Ах, молодец! Ах, герой! – все не мог успокоиться Данила.
Между тем карета въехала в ворота английского парка, устроенного таким образом, чтобы как можно достовернее походить на девственное творение природы. Должно быть, в летнее время все эти кущи, лужайки, холмы к озерца выглядели чрезвычайно живописно, однако бело-черная зимняя гамма придавала парку вид строгий и немного сонный.
Над верхушками деревьев показалась крыша господского дома, увенчанная круглой башенкой, и в следующий миг грянул пушечный выстрел, распугав многочисленных птиц. – Это нас дозорный заметил, – объяснил Данила, радостно улыбаясь. – Старинное московское гостеприимство. Как завидят гостей, палят из пушки. И на кухне сразу пошла кутерьма! Тебе понравится здесь, вот увидишь.
А Мите и так уже нравилось.
Дом оказался большим, размашистой постройки: с одной стороны стеклянная оранжерея, с другой колоннада, сплошь уставленная свежевыкрашенными сельскохозяйственными орудиями, из которых Митя узнал лишь английскую двуконную сеялку, которую видел на картинке.
У парадных дверей в ряд выстроились дворовые – молодец к молодцу, в синих мундирах на манер гусарских. Двое подбежали открывать дверцу дормеза, остальные поклонились, да так весело, без раболепства, что любо-дорого посмотреть.
А по ступенькам уже сбегал плотный, невысокий мужчина с кудрявой непудреной головой и румяным лицом. Он был в кожаном фартуке поверх рубашки, в нарукавниках, засыпанных опилками.
– Мирон!
Фондорин спрыгнул на снег, побежал навстречу хозяину, и тот тоже просиял, распростер объятья.
Они троекратно облобызались, оба разом что-то говоря и смеясь, а Любавин, не удовлетворившись объятьями, еще принялся стучать гостя по спине и плечам.
– Ну порадовал! Ну утешил, Даниил Заточник! – хохотнул Мирон Антиохович и пояснил присоединившемуся к нему красивому юноше. – Однокашник мой, Данила Фондорин, тот самый! А Заточником его прозвали после того, как ректор его за дерзость в карцер заточил.
– Да, батюшка, вы рассказывали, – улыбнулся юноша. – Я про вас, Данила Ларионович, очень наслышан:
– Сын мой, Фома, – представил Любавин. – Ты его в пеленках помнишь, а ныне вон какой гренадер вымахал. Ох, опилками тебя перепачкал!
Он засуетился, отряхивая кафтан Фондорина. Тот, смеясь, спросил:
– Все мастеришь?
– Да, придумал одну штуку, которая произведет la revolution veritable[13] в мясо-молочном сообществе. Но показать не могу, даже не упрашивай. Не все еще додумал.
Данила засмеялся.
Тут Мирон Антиохович увидел прилипшего к каретному окну Митю.
– Э, да ты, я смотрю, не один? Улыбка на лице гостя угасла.
– Я тоже с сыном. Поди сюда, Самсон не дичись.
Когда Митя подошел и поклонился, Фондорин присовокупил:
– Ему девять, но разумен не по годам. Мите показалось, что Любавин и его сын смотрят на него каким-то особенным образом. Но впрочем почти сразу же оба, переглянувшись, радушно заулыбались.
– Мал для девяти годов-то, мал. – Мирон Антиохович шутливо тронул Митю пальцем за кончик носа. – Поди, Данила, ученостью сынка сушишь? Знаю я тебя, книжника. Ах, да что же я, как нехристь какой! – переполошился вдруг хозяин. – В дом, в дом пожалуйте! Лидия-то моя умерла. Да-да, – закивал он всплеснувшему руками Даниле. – Ладно, ладно, отплакано. Нечего. Теперь я, как и ты, бобылем. Вдвоем с Фомой управляемся, без женского уюта. Не взыщи.
* * *
Это он скромничал, насчет уюта-то. Дом замечательного бригадира был устроен самым разумным и приятным для проживания манером. Мебель простая, без затей, но тщательно продуманная в видах удобства: спинки стульев и кресел вырезаны в обхват спины, чтоб покойней сиделось; на широких подоконниках турецкие подушки – вот, поди, славно почитывать там хорошую книжку и любоваться парком; полы покрыты дорожками деревенского тканья – и не скользко, и ступать мягко.
Но больше всего Митридата, конечно, заинтересовали полезные приборы, имевшиеся чуть не в каждой комнате. Были тут барометры с термометрами, обращенные на обе стороны дома, и подзорные трубы для лицезрения окрестностей, и буссоль с астролябией, а лучше всего оказалось в библиотеке. Что книг-то! Тысячи! Вот где провести бы годик-другой!
На стенах три портрета старинных людей: один в круглой шапочке и с длинными прямыми волосами, молодой, двое других – в плоских, именуемых беретами, возрастом постарше.
– Это у тебя Пико де ла Мирандола, контино моденский, – покивал Фондорин, признав молодого. – Это преславный Кампанелла, а третий кто ж?
– Великий английский муж Фома Мор, в честь которого я назвал единственного сына и наследника. Портрет писан художником не с известной гравюры, а по моим сугубым указаниям, вот ты и не узнал.
– Отменная Троица, лучше всякого иконостаса, – одобрил Данила и оборотился к Стеклянному кубу, в котором стояла черная трубка на хитрой подставке. – А это что? Неужто диоптрический микроскоп?
– Он самый, – гордо подтвердил Любавин. – Самоновейший, с ахроматическим окуляром. В простой капле воды обнаруживает целый населенный мир. Выписан мною из Нюрнберга за две тысячи рублей.
Митя затрепетал. Читал о чудо-микроскопе, много сильнейшем против прежних, давно мечтал при его посредстве заглянуть в малые вселенные, обретающиеся внутри элементов. Была у него собственная гипотеза, нуждавшаяся в опытном подтверждении: что физическая природа не имеет границ, однако же ее просторы не линейны, а слоисты – бесконечно малы в одном направлении и бесконечно велики в другом.
– Милостивый государь, а не дозволите ли заглянуть в этот инструмент? – не выдержал он.
Мирон Антиохович засмеялся:
– «Милостивый государь». Ишь как ты его, Данила, вымуштровал. Гляди, не переусердствуй с воспитанием, не то вырастишь маленького старичка. Всякому возрасту свое. – А Митридату ответил. – Извини, дружок, не могу. Очень уж нежный механизм. Я и собственному сыну не дозволяю его касаться, пока не постигнет всей мудрости биологической и оптической науки. В твои годы должны быть иные игрушки и занятия. На токарном станке работать умеешь? Нет? А с верстаком столярным знаком? Ну-ка ладоши покажи. – Взял Митины руки в свои, зацокал языком. – Барчук, сразу видно – барчук. Вот вы каковы, злато-розовые, лишь языком молоть да слезы лить, а надобно работать. Ты-то вот, Данила, своих крепостных, поди, отпустил, вольную им дал, так?
– Так.
– Держу пари, что половина на радостях поспивались. Рано нашим мужикам волю давать, много воли это как много сильного лекарства. Отравиться можно. Понемногу следует, по чуть-чуть. Я вот своим крепостным свободы не даю и не обещаю. Зачем человеку свобода, если он ею пользоваться не умеет? Иной раз и посечь нужно, по-отечески. Зато я каждому помогаю на ноги встать, хозяйство наладить. Известно ли тебе, сколько доходу дает помещику в России одна ревизская душа? Нет? А я справлялся. В среднем семь рублей в год, не важно натурой или деньгами. Я же с каждого работника имею средним счетом по сорока пяти рубликов. Каково?
– Невероятно! – воскликнул Фондорин.
– То-то. И это не считая дохода от мельниц, ферм, скобяных мастерских, полотняного и конного заводов. Ты зависимому человеку перво-наперво дозволь жить: дом ему обеспечь хороший, ремеслу научи, дай на ноги встать, а после и бери по справедливости. Женатый мужик первые три года мне вовсе ничего не платит, даже, наоборот, на обзаведение получает. Зато потом и возвращает сторицей. Данила заметил:
– Это, конечно, превосходно у тебя устроено. Да только возможно ль воспитать в человеке достоинство, если такого хозяина всегда посечь можно?
– Не всегда, не по моему произволу, а по установленному порядку, за известные нарушения! – горячо возразил Любавин. – Для их же блага!
– А вот я, чем дольше на свете живу, тем более склоняюсь к убеждению, что человеку, если он здоров, лучше дать возможность самому своим благом озаботиться. Иначе выйдет, как у наследника в Гатчине. Слыхал? Он тоже своим крестьянам благодетельствует, но они у него должны в немецких полосатых чулках ходить, спать в ночных колпаках и чуть ли не волосы пудрить.
– Ну, с чулками это, пожалуй, чересчур, – засмеялся Мирон Антиохович, – однако у меня на цесаревича большие надежды. Он знает, что такое несправедливость, а для государя это великая наука. Уже четверть века, со дня совершеннолетия, он пребывает отстраненным от законного престола. И, подобно любимому тобой некогда принцу Датскому, принужден бессильно наблюдать за бесчинствами преступной и распутной матери. А ведь эта новая Иезавель много хуже шакеспировской Гертруды. Та всего лишь совершила грех кровосмесительства, эта же умертвила двух законных государей, Петра с Иоанном, и не подпускает к короне третьего!
Здесь Любавин взглянул на детей и осекся. – Ладно, после об этом потолкуем, а то у счастливых обитателей грядущего девятнадцатого столетия уже ушки на макушке. Сейчас обедать, всенепременно обедать!
* * *
После обеда, сытного и вкусного, но очень простого, хозяин все же не утерпел – повел гостей в коровник показывать свое революционное изобретение. Оно являло собой сложнейший механизм для содержания скотины в телесной чистоте. Дело в том, что коровы, отменно крупные и ленивые, у Любавина на пастбище не ходили вовсе, а проводили всю свою коровью жизнь в узких деревянных ячеях. Ели, спали, давали молоко и соединялись с быком, не двигаясь с места. По уверению Мирона Антиоховича, мясо и молоко от этого обретали необычайную вкусность и жирность. Теперь же неутомимый эконом замыслил устройство, посредством которого навоз и урина ни на секунду не задерживались бы в стойле, а попадали на особый поддон, чтобы оттуда быть переправленными в отстойные ямы. Обычное отверстие в полу для этой цели не годилось, так как глупое животное могло попасть в него ногой. Посему Любавин разработал пружинную планку, нечувствительную к давлению копыта, однако переворачивающуюся при падении на нее груза весом более трех унций.
– Соседские крестьяне моим коровам завидовать будут, ей-богу! Буренки у меня и так содержатся много сытней, теплей, чище, а скоро вообще царевнами заживут, – оживленно объяснял изобретатель, демонстрируя работу хитроумной конструкции.
– Не будут, – сказал Данила. – Коровник, спору нет, заглядение, но человеку одних лишь сытости, крова и устроенности бытия мало. Большинство предпочтут голод, холод и грязь, только бы на свободе. Да и коровы твои разбрелись бы кто куда, если б ты их стенками не запер.
– И были бы дуры! Пропали бы в одночасье. Кого б волки задрали, а прочих крестьяне на мясо бы разворовали.
– Неужто твои мужики воруют? – удивился Фондорин. – Невзирая на сытость? Любавин досадливо покривился:
– Мои-то нет, зачем им? У кого достаток и работы много, тому не до воровства. Голодранцы из соседних деревень шастают, тащат что на глаза попадет. После того как мои мужики конокрада до смерти забили, я у себя милицию завел. Чистые гусары! Много лучше казенной полиции, уж можешь мне поверить.
– Верю, – усмехнулся Данила, – Однако в чем незаконченность твоего навозного клапана?
Любавин встал на четвереньки, оттянул пружину.
– Да вот, видишь? У меня тут насосец, доску водой споласкивать. Включается качанием планки, но не успевает ее дочиста вымыть – пружина захлопывается. Митя сказал:
– А если вот сюда пружинный замедлитель?
Все же девятилетним мальчиком быть гораздо вольготнее, чем шестилетком! Можно предложить разумное техническое усовершенствование, и никто особенно не удивится.
– Толковый у тебя сынок! – воскликнул Мирон Антиохович. – Ну-ка, Фома, беги в слесарную за инструментами. Попробуем!
* * *
Провозились в коровнике дотемна. Перепачкались в пыли, да и в навозе тоже, но своего добились: струя воды вымывала планку начисто.
Счастливый хозяин повел гостей в баню – отмываться.
Уж как Митю хвалил, как его сметливостью восхищался.
– Наградил тебя Бог сыном, Данила. За все твои мучения. – Любавин показал пальцем на грудь Фондорина, и Митя, вглядевшись через густой пар, увидел там белый змеистый шрам, и еще один на плече, а на боку багровый рубец. – Ты его в офицеры не отдавай, пошли в Лондон. Пускай на инженера выучится. Много пользы может принести, с этакой головой.
Он любовно потрепал Митю по волосам.
– Ты зачем сыну волоса дрянью мажешь? От сала и пудры только блохи да вши. Это в тебе, Данила, бывшый придворный проступает. Стыдись! К естеству нужно стремиться, к природности. А ну, Самсоша, поди сюда.
Схватил, неуемный, Митю за шею, лицом в шайку сунул и давай голову мылить. Сам приговаривает:
– Вот так, вот так. Еще бы коротко обстричь, совсем ладно будет.
– Ой, пустите! – запищал Митя, которому в глаз попало мыло, но все только засмеялись.
Сильные пальцы, впрочем, тут же разжались. Митридат, отфыркиваясь, распрямился, протер глаза и увидел, что смеются только Данила и Фома, а Любавин стоит бледный, с приоткрытым ртом и смотрит на него, Митю, остановившимся взглядом. Это заметил и Данила, бросился к старому другу. – Что, сердце?
Мирон Антиохович вздрогнул, отвел глаза. Трудно сглотнул, потер левую грудь.
– Да, бывает… Ничего, ничего, сейчас отпустит.
Но и за ужином он был непривычно молчалив, почти не ел, а если и отвечал на Данилины слова, то коротко и словно через силу.
Наконец Фондорин решительно отодвинул тарелку и взял Любавина за руку. – Ну вот что, братец. Я как-никак доктор… – Посчитал пульс, нахмурился. – Э, да тебе лечь нужно. Больше ста. В ушах не шумит?
Любавин-младший встревожился не на шутку – сдернул с груди салфетку, вскочил.
– Да что вы переполошились, – улыбнулся через силу Мирон Антиохович. – В бане перегрелся, эка невидаль. – Глаза его блеснули, улыбка стала шире. – Вот ты, Данила, давеча, в коровнике, мне упрек сделал. Неявный, но я-то понял. Про то, что я своих крестьян, как коров содержу – только о плоти их забочусь, а духом пренебрегаю. Подумал про меня такое, признавайся?
– Мне и в самом деле померещилось в твоей чрезмерной приверженности к порядку и практической пользе некоторое пренебрежение к…
– Ага! Плохо же ты меня знаешь! Помнишь, как мы с тобой, еще студиозусами, сетовали на убожество деревенской жизни? Что крестьяне зимой с темна на печь ложатся, иные чуть не в пятом часу, и дрыхнут себе до света вместо того чтоб использовать зимний досуг для пользы или развлечения? Помнишь?
– Помню, – кивнул Данила. – Я еще негодовал, что иной крестьянин и рад бы чем заняться, да нищета, лучину беречь надо.
Любавин засмеялся:
– А как про клобы крестьянские мечтал, помнишь? Где поселяне зимними вечерами, когда работы мало, собирались бы песни играть, лапти на продажу плести или ложки-игрушки деревянные резать?
Засмеялся и Фондорин:
– Помню. Молод был и мечтателен. Ты надо мной потешался.
– Потешаться-то потешался, а нечто в этом роде устроил.
– Да что ты?!
Мирон Антиохович хитро прищурился.
– Между Солнцеградом и Утопией (это другая моя деревня) в лесу стоит старая водяная мельня, от которой зимой все равно никакого прока. Так я там лавки, скамьи поставил, самовар купил. Кто из крестьян хочет – заезжай, сиди. Свечи за мой счет, а если кому баранок или сбитня горячего – плати по грошику. Дешево, а все же не задарма. Пускай цену досугу знают. Там же книги лежат с картинками, кому охота. Станочек токарный, пяльцы, ткацкий станок для баб.
– И что, ходят? – взволнованно воскликнул Данила.
– Сначала-то не больно, приходилось силком. А теперь привыкли, особенно молодые. У меня там милицейский дежурит и дьячок из церкви, чтоб не безобразничали. Хочешь посмотреть?
– Еще бы! – Фондорин немедленно вскочил. – За это заведение тебе больше хвалы, чем за любые хозяйственные свершения!
Едем! – Но вдруг стушевался. – Извини, друг. Ведь ты нездоров. Съездим в клоб завтра… Хозяин смотрел на него с улыбкой.
– Ничего, можно ведь и без меня. Фома дорогу покажет. Там и заночуете, а утром вернетесь.
– Едем? – повернулся Данила к Мите, и видно было, что ему страсть как не терпится на свою осуществленную мечту посмотреть.
– Конечно, едем!
Митридату и самому было любопытно на этакую невидаль взглянуть. Крестьянский клоб – это надо же!
– С Самсошей не получится, – сказал Любавин. – Тропу снегом завалило, только верхами проехать можно, гуськом. Лошади у меня собственного завода, норовистые. Неровен час упадет мальчуган, расшибется. Вдвоем поезжайте. Мне с твоим сыном не так скучно хворать будет, да и Самсону скучать я не дам. Ты, кажется, хотел в микроскоп посмотреть?
– Неужто? – задохнулся от счастья Митридат. – Тогда я останусь!
Полчаса спустя он и хозяин стояли в библиотеке у окна и смотрели, как по аллее рысят прочь два всадника – один побольше, второй поменьше.
Вот они уже и скрылись за последним из фонарей, а Мирон Антиохович все молчал, будто в каком оцепенении.
Митридата же снедало нетерпение. В конце концов, не выдержав, он попросил:
– Ну давайте же скорее изучать водяную каплю!
Тогда Любавин медленно повернулся и посмотрел на мальчика сверху вниз – точь-в-точь так же, как в бане.
В первый миг Митя подумал, что у Мирона Антиоховича снова схватило сердце, и испугался. Но взгляд был гораздо более долгим, чем давеча, и значение его не вызывало сомнений. Солнцеградский владетель смотрел на своего маленького гостя с нескрываемым отвращением и ужасом, будто видел перед собой какого нибудь склизкого ядовитого гада.
И тут Митя перепугался еще больше. От неожиданности попятился, но Любавин сделал три быстрых шага и схватил его за плечо. Спросил глухо, с кривой усмешкой:
– Так ты Данилин сын? – Да… – пролепетал Митя.
– Тем хуже для Данилы, – пробормотал Мирон Антиохович как бы про себя. – Он думал, я не слыхал, как ты сбежал-то. Не хотел я про это говорить, чтоб не бередить… Надо думать, там, в бегах, это с тобой и случилось. Так?
– Что «это»? – взвизгнул Митридат, потому что пальцы хозяина больно впивались в плечо. – Дяденька Мирон Антиохович, вам нехоро…
Второй рукой Любавин зажал ему рот. Нагнулся и прошептал, часто моргая:
– Тс-с-с! Молчи! Слушать тебя не велено! Кто ты был раньше, не важно. Важно, кем ты стал.
Он провел рукой по лбу, на котором выступили капли пота, и Митя, воспользовавшись вернувшейся свободой речи, быстро проговорил – дрожащим голосом, но все же стараясь не терять достоинства:
– Сударь! Я не возьму в толк, к чему вы клоните? Если мое пребывание здесь вам неприятно, я немедля уеду, единственно лишь дождавшись возвращения Данилы Ларионовича.
– И говорит не так, как дети говорят. – Мирон Антиохович рванул ворот рубашки. – Родного отца по имени-отчеству… Сомнений нет! Тяжек жребий, но не ропщу.
Он на миг зажмурился, а когда вновь открыл глаза, в них горела столь неистовая решительность, что Митя, позабыв о достоинстве, заорал в голос:
– Помогите! Кто-нибудь, помо… На висок ему обрушился крепкий кулак, и крик оборвался.
* * *
Очнувшись, Митридат не сообразил, где он, отчего перед глазами белым-бело и почему так холодно. Хотел повернуться из неудобной позы – не вышло, и только тогда понял, что его несут куда-то, перекинув через плечо. Услышал хруст снега под быстрыми шагами, прерывистое дыхание, и рассудок разъяснил смысл происходящего: свихнувшийся Любавин тащит свою маленькую жертву через парк.
Куда? Зачем?
Что за жизнь такая у маленьких человеков, именуемых детьми? Отчего всякий, кто старше и сильнее, может ударить тебя, обругать, перекинуть через плечо и уволочь, словно некий неодушевленный предмет?
Дыхание Митиного обидчика делалось все чаще и громче, а шаги медленней. Наконец он остановился вовсе и бросил свою ношу на снег, тяжело сел на корточки, прижал пленника коленом.
– Куда вы меня, дяденька? – тихо спросил Митя.
Снизу, на фоне темно-серого неба, Любавин казался великаном с огромной, косматой башкой.
– К пруду, – хрипло ответил Мирон Антиохович. – Там прорубь. Ты хитер, но и я не промах. Вон гляди. – Он коротко, одышливо рассмеялся и повернул Митину голову назад.
Там, за деревьями, белели стены дома.
– Видишь окно открытое? Это твоя спальня. Скажу, уложил тебя спать, а ты через окно сбежал. Данила подумает, что ты снова в уме тронулся. Жалко его, пускай у него надежда останется. Ни к чему ему правду знать.
Подавляя неудержимое желание закричать от ужаса, Митя спросил еще тише:
– Почему вы хотите меня убить?
– Не хочу, а должен.
Внезапно Любавин нагнулся и снова зажал своему пленнику рот. Секунду спустя Митя услышал приближающийся стук копыт. Кто-то скакал по аллее галопом в сторону дома.
– Пора, – пробормотал сумасшедший. Вскинул мальчика на плечо, понес дальше.
– Я ничего дурного не сделал! – крикнул Митя.
– Не лги, сатана, не обманешь! – пропыхтел Мирон Антиохович, продираясь через кусты.
Вот ветки расступились, и впереди открылась белая поляна с черным пятном посередине.
Нет, не поляна – пруд, а черное пятно – прорубь!
Митя забарахтался, закричал – не о помощи, ибо кто ж тут услышит, а от раздутия легких. Они, бедные, истово хватали воздух, словно понимали, что это напоследок, что скоро им суждено наполниться жгучей черной водой.
– Остудись, остудись перед геенной огненной, – приговаривал на ходу Любавин.
– Стой! – раздалось вдруг сзади. – Мирон, ты что?!
– Д-Данила! Я здесь! – завопил Митя, выворачиваясь и брыкаясь.
Любавин перешел на бег, но Фондорин тоже бежал, быстро приближаясь.
Безумец споткнулся, упал, но Митю из рук не выпустил.
– Врешь, – шептал он, подтаскивая мальчика к проруби. – Мирон Любавин свой долг знает!
Видно, понял, что не успеет утопить. Схватил Митю обеими руками за шею, но сжать не сжал. Налетел Данила, отодрал Любавина от жертвы, швырнул в сторону. – Опомнись! У тебя мозговая горячка! Деменция! Я еще за ужином приметил…
– Зачем ты вернулся? Зачем? – с болью воскликнул тот.
Бросился было снова на Митю, но Фондорин был начеку – перехватил и больше уже не выпускал.
– Ну, ну, успокойся, – заговорил он медленно, рассудительно, как бы убаюкивая. – Это я, твой старый товарищ. Это мой сын, Самсон. А тебе что померещилось? Много работаешь, себя не жалеешь, вот и надорвал рассудок. Это ничего, я тебя вылечу…
– Зачем ты вернулся? – в отчаянии повторял Мирон Антиохович. – Ты все испортил! Зачем ты вернулся?
– Вернее сказать, почему, – все так же умиротворяюще ответил Данила. – По двум причинам. Дорога через лес оказалась не столь уж узкой и заснеженной. Вполне можно было поехать в санках. А еще я все думал и не мог понять, с чего это вдруг ты решился малому мальчонке свой драгоценный микроскоп дать. Ведь даже родного сына не подпускаешь. Опять же блеск у тебя в глазах был особенный, знакомый мне по медицинским занятиям. Так глаза горят, когда человек вообразит, что он один в здравом уме, а все прочие безумцы и против него сговорились. У тебя припадок, временное ослепление разума…
– Это у тебя ослепление! – бессвязно закричал Мирон. – Ты что, не видишь, кто с тобой? Отыскал сына и радуешься? А где он шатался, знаешь? Спрашивал? Так ведь он правды не скажет! Такого наврет, всякий поверит! Послушай меня! Его истребить надо!
Он рванулся так сильно, что Данила его не удержал, к Мите не подпустил – закрыл собой.
Тогда Любавин кинулся назад, к дому, истошно вопя:
– Эй! Эй! Милиция! Кто на часах? Сюда! В ту же минуту в окнах загорелся свет, наружу выбежали несколько человек с фонарями.
– Бежим! – Данила подхватил Митридата на руки. – Милицейские у Мирона дюжие, шутить не станут.
Понесся огромными скачками по льду, потом через парк.
Сзади слышались крики Любавина:
– Вон там они, вон там! Догнать, схватить, кляпы в рот, обоим!
Ах, как быстро бежал Фондорин – у Мити только ветер в ушах свистел. Откуда у старого человека столько силы?
Перед оградой Данила остановился. Митю просунул между прутьев, сам ухватился за острия копий, подтянулся, спрыгнул вниз.
Долго бежали через снежное поле. Хорошо наст был крепкий, держал. И еще выручила невесть откуда налетевшая метель – подпустила по белому белых завитушек, подхватила беглецов, прикрыла кружевной занавеской.
На опушке леса Фондорин упал в сугроб, привалился к сосне. Перевел дух.
Митю прижимал к себе, чтоб не замерз.
– Ах, горе, ах, беда, – сокрушался Данила. – Один на всю Россию нашелся толковый эконом, крестьянам благодетель, и тот ума лишился. Ты, Дмитрий, на него зла не держи, это не он тебя убить хотел, а его болезнь. Я после непременно к Мирону наведаюсь и вылечу его. Он – живая душа, пускай даже и нездоровая. Ничего, лучше хворая душа, чем когда у человека вовсе нет ни души, ни совести. Это уже не излечишь. Жить без совести всего на свете хуже…
Глава семнадцатая
Кроткая
– …А лучше всего то, что эта курица Инга прямо души в тебе не чает. «Сэр Николас то, сэр Николас се, девочку просто не узнать». Браво, Ника, браво.
Жанна насмешливо похлопала Фандорина по щеке – он отшатнулся.
Они стояли на лестнице вдвоем. Хозяйка ушла на кухню проверить, скоро ли будет готово горячее, попросила Николаса сопроводить «Жанночку» в салон.
Вот он и сопровождал, на еле гнущихся ногах.
– Хорошо, что я тебя тогда не размазала по шоссе, – проворковала истинная Никина работодательница, беря его под руку. – Я чувствовала, что время на тебя потрачено не напрасно, у меня интуиция. – Женственно прислонив голову к его плечу, перешла на шепот. – Сегодня ночью ты сможешь выплатить свой долг. И все, свободен.
– Что именно я должен сделать? – хрипло спросил он.
Это были его первые слова с того момента, как он ее увидел. Когда Инга Сергеевна их знакомила («сэр Николас, Мирочкин гунернер – Жанночка Богомолова, подруга нашего старинного приятеля»), он только сумел заторможенно кивнуть и вяло ответить на рукопожатие. Рука у Жанны была крепкая, горячая; у него – мокрая от холодного пота.
– Помочь моему клиенту получить то, что он хочет, – ответила она.
Подвела спутника к окну, отдернула штору. Мир за ярко освещенным двором и подсвеченной верхушкой внешней стены был черен, и от этого усадьба напоминала большую орбитальную станцию, летящую сквозь космические просторы.
– Ваш клиент – Олег Станиславович Ястыков?
– Какой ты у меня умный, какой сообразительный, ну прямо магистр.
Она хотела снова потрепать его по щеке, но теперь Николас успел отстраниться. Жанна рассмеялась – она вообще пребывала в отличном расположении духа.
– Что они не поделили?
– Ну, на этот вопрос я могла бы и не отвечать, – протянула Жанна, лукаво поблескивая зелеными, египетского разреза глазами. – Но так и быть, отвечу, потому что ты, Ника, у меня паинька и отличник. История, в общем, обыкновенная. Куцему и Олежеку захотелось скушать одну и ту же нняку.
– Что скушать?
– Нняку, – весело повторила она. – Скушать нняку и сделать бяку. Старому другу. Куцый с Олежеком такие старые друзья, что просто люди столько не живут, сколько они дружат. У меня бы такой дружок точно на свете не зажился. Куцый на нняку уже лапу положил, отдавать не хочет. А моему клиенту обидно, вот он меня на помощь и позвал, чтобы я ему в этом помогла. И я помогу, с твоей помощью. Куцый, конечно, дядька бронебойный, не то что ты, но и у него имеется хрупкое местечко. Что характерно – точно такое же, как у тебя. Этакая маленькая точка, как, знаешь, в закаленном стекле: если в нее попасть, пуленепробиваемое стекло рассыпается вдребезги. Точка под названием «дочка».
Снова засмеялась – так ей нравилось собственное остроумие.
– Вы говорите про Миранду? – похолодев, спросил Фандорин.
– А ты знаешь у железного доктора другую болевую точку? – деловито сдвинула брови Жанна. – Подскажи. Ах, ты, должно быть, про горячо обожаемую супругу…
Ничего подобного Николас в виду не имел и ужаснулся самому предположению.
Но специалистка по болевым точкам пренебрежительно скривилась.
– Инга не подходит. Куцый когда-то обожал ее, но это в прошлом. По имеющейся у меня информации, старушка ему поднадоела. Он завел себе на стороне цыпулю, но и та для наших целей тоже не функциональна. Не тянет на болевую точку.
– Какая же Инга старушка? – удивился Фандорин и прикусил язык: получалось, что он все-таки лоббирует госпожу Куценко на роль жертвы.
– Да ей столько же лет, сколько Олежеку и Куцему. Они ровесники-ровесники, девчонки и мальчишки. Одни пели песенки, одни читали книжки. Короче, одноклассники. Что, непохоже? Так ведь Куцый у нас – великий и ужасный Гудвин, Волшебник Изумрудного Города. Что же он, по-твоему, для других старается, а свою женушку забудет? Вон какую куколку вылепил. Только, похоже, надоело ему собственный продукт обожать. Нет, Ника, жена не годится. Нужна дочурка. Вот на ком у Куцего точно крыша съехала.
– Пожалуйста, не называйте меня Никой, – болезненно морщась, попросил он.
В салоне погас свет, и через несколько секунд донесся восторженный гул – наверное, внесли торт со свечками.
– Как скажете, Николай Александрович. – Жанна вдруг сделалась совершенно серьезной. – Если хотите – буду обращаться на «вы». Только смотрите, не задурите в последнюю минуту. Мой клиент ведет очень большую игру, в которой вы даже не пешка, а так, пылинка на шахматной доске. Дуну, и вас не станет. Вместе с вашими болевыми точками.
Она помолчала, чтобы он вник. И Николас вник, опустил голову. Жанна взяла его за локоть, стиснула. Хватка у нее была цепкая, совсем не женская.
Неспешным шагом она повела его по коридору налево, останавливаясь у развешанных по стенам гравюр. Ничего подозрительного – обычная праздная прогулка. Навстречу шел официант с подносом, уставленным бокалами с шампанским. Жанна взяла один, пригубила. Николасу же было не до вина.
У двери, про которую он знал лишь то, что она ведет на служебную лестницу (как-то не было повода заглянуть), Жанна задержалась. Вынула из сумочки ключ, и через секунду они были уже с другой стороны.
– Так. Теперь наверх, – сказала она. Шагая через две ступеньки, поднялась на третий этаж, без малейших колебаний повернула в один коридорчик, потом в другой, который упирался в дверь с надписью «Мониторная».
Жанна перешла на шепот:
– Ровно в половине шестого утра вы войдете вон в ту комнату. Держите ключ. – В руку Николаса легла магнитная карточка. – Сейчас там сидит охранник, но он уедет вместе с Куценко. Мониторы будут переключены из режима наблюдения в режим автоматической сигнализации. Итак, входите, нажимаете на пульте третью кнопку слева в нижнем ряду. Потом тихонечко выходите и возвращаетесь к себе. Вот и все, что от вас требуется. Запомнили?
– Половина шестого. Третья слева в нижнем ряду, – тоже шепотом повторил он. – А что это за кнопка?
– Она отключает детекторы на одном участке стены. Совсем маленьком, но мне хватит. И все, Николай Александрович, мы с вами будем в расчете. Живите себе дальше, растите своих «зверят».
Они пошли обратно: впереди Жанна, сзади бледный Фандорин.
На лестнице он тихо спросил:
– Вы собираетесь похитить девочку? Что с ней будет?
– Ничего ужасного. – Жанна подняла палец, приложила ухо к двери, прислушалась. – Можно. Выходим.
Вот они уже снова шли по ковру. Остановились перед гравюрой с изображением какой-то парусной баталии.
– Ничего с вашей ученицей не случится, – повторила Жанна. – Если, конечно, Куцый не окажется монстром, для которого деньги важнее единственной дочери.
– Нет, – покачал головой Ника, желая сказать, что не сможет выполнить ее задание. Она удивленно посмотрела на него.
– Что «нет»? Вы думаете, что он недостаточно хороший отец? – И после паузы добавила, с угрозой. – Или это вы недостаточно хороший отец?
– Не считайте меня идиотом. Как только я исчерпаю свою полезность, вы меня убьете.
Его слова почему-то снова привели ее в легкомысленное настроение.
– Ну и что? – прыснула она. – Зато ваши дети останутся живы. – И тут уж прямо зашлась в смехе. – А может, еще и не стану вас убивать. Зачем? Разве вы мне опасны? Только знаете что, на вашем месте я бы убралась куда-нибудь подальше. Знаете, какие они, чадолюбивые отцы? Если Куцый раскопает, как все произошло, он вам сделает хирургическую операцию. Без наркоза. Отсмеявшись, Жанна сказала:
– Все, пойду, а то Олежек взревнует. Пока, папаша.
И удалилась, грациозно покачивая бедрами.
Николас же прижался лбом к стеклу гравюры и стоял так до тех пор, пока не услышал голоса – еще кому-то из гостей вздумалось полюбоваться старинными картинками.
Это был еле переставляющий ноги старик со смутно знакомым лицом – кажется, академик, чуть ли не нобелевский лауреат. Его поддерживала под руку моложавая, ухоженная дама. Не иначе, еще одна пациентка Мирата Виленовича, рассеянно подумал Фандорин, скользнув взглядом по ее гладкой коже, вступавшей в некоторое противоречие с выцветшими от времени глазами.
Но заинтересовала его не женщина, а старик. На девяностолетнем лице, покрытом возрастными пятнами, застыла несомненная гиппократова маска – песочные часы жизни этого Мафусаила роняли последние крупицы. Через считанные месяцы, а то и недели дряхлое сердце остановится. А все-таки он меня переживет, подумал Николас и содрогнулся. В то, что Жанна отпустит опасного свидетеля, он, конечно же, не поверил.
Но речь шла даже не о собственной жизни, с ней все было ясно. Главное, что Алтын и детей оставят в покое. Зачем они Жанне?
Разве не за это ты хотел биться, когда рвался на эшафот, спросил себя Фандорин. Радуйся, ты своего достиг. Твой маленький мир уцелеет, пускай и без тебя.
Николас пошел к себе. Метался между четырех стен и думал, думал. Не о том, что скоро умрет, это его сейчас почему-то совсем не занимало. Терзания были по другому поводу – схоластическому, для двадцать первого века просто нелепому.
Что хуже: спасти тех, кого любить, погубив при этом собственную душу, или же спасти свою душу ценой смерти жены и детей? В сущности, спор между большим и маленьким миром сводился именно к этому.
Во дворе то и дело взрыкивали моторы – это разъезжались гости, а магистр все ходил из угла в угол, все ерошил волосы.
Хорошее у меня получится спасение души, вдруг сказал он себе, остановившись. Оплаченное гибелью Алтын, Гели и Эраста.
Странно, как это он до сих пор не взглянул на дилемму с этого угла зрения.
Ну, значит, нечего и терзаться.
Дожидаемся половины шестого, совершаем гнусность, которой не выдержит никакая живая душа, но мучаемся после этого недолго, потому что долго мучиться нам не дадут.
Раз угнездившись, фальшивое бодрячество его уже не оставляло. Николас выглянул в окно, увидел, что во дворе остались только машины хозяев да джипы охраны, и был осенен еще одной идеей, гениальной в своей простоте.
А не надраться ли?
Конечно, не до такой степени, чтоб валяться на полу, а так, в меру, для анестезии.
Идея была чудесная, реальный супер-пупер. Ах, Валя, Валя, где ты?
Фандорин поднялся на второй этаж, где прислуга убирала следы пиршества. Налил себе полный фужер коньяку. Выпил. Решил прихватить с собой всю бутылку.
Еще пара глотков, не больше. Не то, упаси боже, кнопки перепутаешь. Тогда совсем кошмар: и душу погубишь, и семью не спасешь.
Он вышел из салона в коридор, взглянул на стенные часы. Без трех минут два. Господи, как долго-то еще.
Хотел отвернуться к окну, чтобы видеть перед собой одну только черноту ночи, но краешком глаза зацепил какое-то движение.
Повернулся – и замер.
На козетке, между двумя пальмами, спала Миранда.
Подобрала ноги, голову положила на подлокотник, светлые волосы свесились до самого пола. Должно быть, умаявшаяся именинница присела отдохнуть после ухода гостей и сама не заметила, как задремала.
У всякого спящего лицо делается беззащитным, детским. Мира же и вовсе показалась Николасу каким-то апофеозом кротости: тронутые полуулыбкой губы приоткрыты, пушистые ресницы чуть подрагивают, подрагивает и мизинец вывернутой руки.
Фандорин смотрел на девочку совсем недолго, а потом отвернулся, потому что подглядывать за спящими – вторжение в приватность, но и этих нескольких секунд оказалось достаточно, чтобы понять: никогда и ни за что он не станет нажимать на третью слева кнопку в нижнем ряду. Безо всяких резонов, терзаний и рефлексий. Просто не станет и все. А уж потом когда-нибудь, если это «когда-нибудь» настанет, объяснит себе, что первый и главный долг человека – перед своей душой, которая, нравится нам это или нет, принадлежит не маленькому миру, а большому.
Выпил коньяк залпом, неинтеллигентно крякнул и, топая чуть громче, чем нужно, отправился на хозяйскую половину, к Мирату Виленовичу, пока тот не уехал. Объясниться как отец с отцом.
* * *
Господин Куценко сидел в кабинете, дожидался, пока переоденется супруга. Смокинг уже снял, был в вельветовых штанах, свитере. Появлению гувернера удивился, но не слишком. Непохоже было, что этот человек вообще умеет чему-либо сильно удивляться.
– Еще не спите, Николай Александрович? – спросил он. – Хочу вас поблагодарить. Мирочка вела себя просто безупречно. Все от нее в восторге. А главное – она поверила в свои силы. Я знаю, как ей было тяжело, но девочка она с характером, перед трудностями не пасует.
Вот как? Оказывается, этот небожитель наблюдателен и затеял прием неспроста.
Тут взгляд чудо-доктора устремился куда-то вниз, брови слегка поднялись. Николас спохватился, что так и не выпустил из руки бутылку.
– Не думайте, я не пьян, – отрывисто сказал он и запнулся.
Куценко его не торопил. Перед Миратом Виленовичем стояла шахматная доска – он коротал время, не то разрабатывая партию, не то изучая какой-то мудреный этюд. Ну разумеется – самое естественное хобби для интровертного человека незаурядных интеллектуальных способностей.
– Не уезжайте, – наконец справился с волнением Фандорин. – Нельзя. Мирочка, то есть Миранда в опасности. Я… я должен вам кое-что рассказать. Только не перебивайте, ладно?
Мират Виленович не перебил его ни разу, хотя говорил Николас сбивчиво и путано, по несколько раз возвращаясь к одному и тому же. На рассказчика Куценко смотрел только в первую минуту, потом, словно утратив к нему всякий интерес, уставился на доску с фигурами. Даже когда исповедь закончилась, доктор не подал виду, что потрясен услышанным. Сидел все так же неподвижно, не сводя глаз с клетчатого поля.
Фандорин был уверен, что это ступор, последствие шока. Но минуты через полторы Мират Виленович вдруг взял коня и переставил его на другое поле, сказав:
– А мы на это вот так.
– Что? – переспросил Николас.
– Гарде конем, – пояснил Куценко. – Белые вынуждены брать, и моя ладья выходит на оперативный простор.
Магистр смотрел на железного человека, не зная, что и думать. А тот внезапно порывистым движением сшиб с доски фигуры, вскочил и отошел к окну. Значит, все-таки не железный.
Мират Виленович стоял так еще несколько минут, держа стиснутые кулаки за спиной. Николас смотрел, как сжимаются и разжимаются длинные пальцы хирурга. Сам помалкивал, не мешал человеку обдумывать трудную ситуацию.
– Ну вот что, – сказал Куценко совершенно спокойным тоном, обернувшись. – Первое. Я высоко ценю вашу откровенность. Понимаю, чего вам стоило прийти ко мне. И скажу только одно: вы не пожалеете о своем решении. С этого момента я беру вас под свою защиту. И вообще… – Он смущенно закашлялся – видно, не привык говорить эмоционально. – Я не люблю расширять свой ближний круг, потому что считаю себя человеком ответственным. В том смысле, что за каждого из близких мне людей я отвечаю. Полностью – всем, что имею. Так вот, Николай Александрович, считайте, что вы в этот круг вошли. И все, хватит об этом. – Он поднял руку, видя, как взволнованно задрожали губы собеседника. – Давайте я введу вас в курс проблемы, а потом уж будем принимать конкретные решения. Садитесь.
Они сели в кресла друг напротив друга.
– Значит, мы оба – и я, и Ястыков – были приговорены к смерти какими-то полоумными «мстителями»? Референты наверняка выкинули бумажку с идиотским приговором, не придали ей значения. Сумасшедшие мне пишут довольно часто. Но я выясню. Когда, вы говорите, это было?
– Сейчас. Я переписал с листка в записную книжку. Вот: директор АО «Фея Мелузина», приговор вынесен 6 июля и в тот же день вручен.
– Угу. – Мират Виленович тоже достал маленькую кожаную книжечку с золотым обрезом, сделал пометку. – Что ж, логическая цепочка очевидна. В отличие от меня, Ясь отнесся к приговору серьезно, поручил этой своей Жанне разобраться. Какие у них все-таки, по-вашему, отношения? Кто они: любовники или заказчик и исполнительница?
– Разве одно исключает другое?
– У серьезных людей безусловно. А судя по вашему рассказу, Жанна Богомолова или как там ее на самом деле – профессионал экстра-класса.
– Тогда заказчик и исполнительница. Она называла его «клиентом».
– Ясно. Жанна вышла на вашего странного посетителя, этого, как его… – Шибякина.
– Да, Шибякина. Через него на вас, решив, что вы тоже имеете отношение к «мстителям». Да вы еще и укрепили ее в подозрениях, сначала слишком быстро установив личность Шибякина, а потом прислав в офис «Доброго доктора Айболита» факс с предостережением. Говорите, мне тоже прислали? Я не видел – был в Германии, а секретарша, должно быть, опять не придала значения. Но вернемся к Жанне. Она обязана была разобраться, что вы за фрукт. Ну, а когда разобралась, решила найти вам применение… – Мират Виленович невесело улыбнулся. – «Болевую точку» она вычислила безошибочно, отдаю должное профессионализму. Найти дочь, после стольких лет… Только для того, чтобы… – Он покашлял, справляясь с голосом, и сдержанно закончил. – Разумеется, ради спасения Миранды я отступился бы от «Ильича». Нет вопросов.
– От кого? – моргнул Николас. – От какого еще Ильича? Неужели…
– Да нет, Владимир Ильич тут ни при чем, – усмехнулся Куценко. – И идеология тоже. «Ильич» – это Ильичевский химкомбинат. Слышали про такой? Нет? Ну как же, это последний из гигантов советской фармацевтической индустрии, остававшийся неприватизированным. Там производят снотворное и некоторые психотропы, поэтому по закону производство должно было оставаться в ведении государства. Но недавно регламентация была пересмотрена, и продукцию «Ильича» вывели из категории сильнодействующих препаратов. Объявлен тендер на покупку контрольного пакета. Претендентов набралось с полдюжины, но серьезных только двое: Ясь и я. Вот вам и подоплека всего этого триллера с киднеппингом.
– То есть «Неуловимые мстители» здесь вообще ни при чем? – Фандорин растерянно перелистал записную книжку с именами приговоренных. – Но ведь кто-то убил этих… Зальцмана, Зятькова.
– Да, и теперь я отнесусь к этой угрозе самым серьезным образом. Но психи психами, а бизнес бизнесом. Господин Ястыков отнюдь не сумасшедший, можете мне поверить. Мой заклятый враг и распоследняя гнида – это да.
В устах сдержанного доктора эти слова были настолько неожиданны, что Николас дернулся.
– Этот человек всю жизнь стоял у меня поперек дороги, – тусклым от ярости голосом проговорил Куценко. – Никогда не забуду, как… Ладно, оставим детские травмы в прошлом. Лучше давайте о настоящем.
Поиграл желваками, как бы дожевывая остатки эмоций. Снова сделался сух, деловит.
– Вы не представляете, что значит эта сделка. Не только лично для меня. Для всей страны, уж простите за пафос. Понимаете, у нас практически отсутствует фармацевтическая промышленность. Во времена социалистической интеграции за производство лекарств отвечали Венгрия и Польша, что-то закупалось в Индии, в счет уплаты государственного долга. Оригинальных препаратов у нас не изготавливали вовсе, одни дженерики – ну, копии зарубежных лекарств. На разработку нового оригинального лекарственного средства нужно потратить лет десять исследований и сотню-другую миллионов долларов. Нашему государству это не под силу, частным производителям тем более. Если же мне удастся купить Ильичевский комбинат, наша фармацевтика вступит в новую эру. У меня есть инвестор, германский концерн с мировым именем, готовый вложить в модернизацию «Ильича» и разработку оригинальных препаратов четверть миллиарда. Представляете, что это будет? На отечественной производственной и научной базе, собственными силами мы начнем изготавливать новые лекарственные продукты, не имеющие аналогов, а стало быть, конкурентоспособные на мировом рынке! Впервые с незапамятных времен. Вы только вдумайтесь!
Николас попробовал вдуматься, но особенного впечатления эта перспектива на него не произвела. Какая разница, где произведены лекарства? Были бы хорошими да не слишком дорогими, и ладно. Патриотизм Мирата Виленовича безусловно вызывал уважение и сочувствие, но гораздо больше Фандорина сейчас волновала судьба семьи и, что уж геройствовать, своя собственная. Все же из вежливости он спросил:
– А чем это не устраивает Ястыкова?
– У Яся другие планы, – мрачно сказал Куценко. – Чтоб было понятней, я вам коротенько расскажу, что это за персонаж.
У нас в классе он был, как теперь сказали бы, неформальным лидером. Смазливый мальчик, спортивный, во всем заграничном – папа у Яся был выездной, а впоследствии и номенклатурный. Учился Ясь в медицинском, как и я. Не потому что хотел стать врачом, а потому что его папаша ведал импортом лекарств во Внешторге. Пристроил туда же и сынулю. Пока я просиживал над учебниками, ассистировал на операциях, торчал на ночных дежурствах, Ясь разъезжал по миру. Торговал отечественной гомеопатией, закупал лекарства. И по этой части завязал активнейшие, прямо-таки дружеские контакты с некоторыми колумбийскими компаниями. Соображаете, к чему я клоню?
– Наркотики?
– Естественно. Тут как раз Советский Союз развалился. Бардак, безнадзорность, самое время половить рыбку в мутной воде. И Ясь оказался отличным рыбаком. Пока бизнесом заправляли бандиты, вел себя тише воды ниже травы. Потом, когда одних бандитов перестреляли, а других пересажали, как-то само собой вышло, что Олег Станиславович из консультанта, посредника, полезного «пацана» превратился в самостоятельного авторитетного предпринимателя. Умеет за себя постоять, на хвост наступать не дает. Опять же с большущими связями, от Кремля до Медельина. Сеть круглосуточных драгсторов «Добрый Доктор Айболит» ему для чего понадобилась, знаете? Думаете, аспирином и газировкой торговать?
До сего момента именно так Николас и думал, но тон вопроса явно предполагал отрицательный ответ, и потому Фандорин покачал головой.
– Правильно. Какой доход от газировки? У Яся свой проект, существенно отличающийся от моего, но тоже завязанный на тендер по «Ильичу». На мощностях комбината он сможет развернуть массовое производство «суперрелаксана». Слыхали про такой чудо-препарат?
– Нет.
– А между тем о нем много пишут и говорят. Волшебное снадобье, изобретенное отечественными гомеопатами на основе древесных грибов. Незаменимое средство от неврозов, мигрени, депрессивных состояний, абстинентного синдрома. Разработано научно-исследовательским центром фирмы «ДДА». Средств на пиар Ясь не жалеет. На лоббирование тоже. «Суперрелаксан» блестяще прошел испытания, получил лицензию и рекомендован к безрецептурному применению. Средство и в самом деле уникальное: быстрого действия, без каких-либо побочных эффектов. Кроме одного… – Куценко сделал паузу. – Я потратил полтора миллиона на собственное исследование свойств «суперрелаксана». Обнаружилось, что у людей, склонных к медикаментозной зависимости, эти таблетки со временем создают стойкое привыкание.
– Это что, наркотик?
– Да. Медленно действующий, так что поначалу нет никаких тревожных симптомов, но мощный, очень мощный. По мере привыкания к «суперрелаксану» и увеличения дозировки круг интересов реципиента сужается, подавляется регенеративная способность, развивается апатия. Наладив массовое производство, Ясь собирается развернуть бешеную рекламную кампанию. В течение первого года таблетки будут очень дешевы. Со второго года, когда включится механизм привыкания, цены на «суперрелаксан» постепенно начнут расти. К тому времени и драгсторы как раз расползутся по всей России. Розовая мечта любого предпринимателя – замкнутый цикл от добычи сырья до розничной торговли. Мой старый дружок задумал всю страну на «колеса» подсадить. Такой вот у него бизнес-проект.
– Но почему вы не обнародуете результаты своих исследований? – воскликнул Фандорин. – Об этом же нужно кричать, бить в колокола!
Мират Виленович снисходительно улыбнулся:
– Свобода слова, Николай Александрович, это когда один кричит одно, другой противоположное, и кто громче орет, тому больше верят. Здесь мне за Ясем не угнаться – он начал орать много раньше и преуспел много больше. Нет, в колокол звонить я не буду. Я ведь не звонарь, а хирург. И решу эту проблему как привык – с помощью скальпеля. А вы мне поможете, потому что одна голова хорошо, а две лучше. Ведь поможете?
– Конечно! Если смогу…
– Ну вот и отлично. Работаем. Куценко нажал кнопку интеркома.
– Игорек? Бери Ходкевича и живо ко мне. Тут одну задачку надо порешать.
И минуту спустя начался военный совет, но с участием не двух голов, а четырех. Кроме хозяина дома и Фандорина в совещании приняли участие Игорек, секретарь Мирата Виленовича, и Павел Лукьянович Ходкевич, управляющий усадьбой.
Ситуацию изложил сам Куценко – бесстрастно, кратко, будто в самом деле речь шла о шахматной задачке. По времени эта сводка была раз в шесть короче, чем многословное признание Николаса, а по информативности содержательней, потому что, когда в завершение Мират Виленович спросил:
«Вопросы есть?», таковых у слушателей не оказалось, только управляющий почесал стриженную ежиком макушку и инцестуально выругался.
– Вопросов нет, значит, исходные условия понятны, – констатировал главнокомандующий. – Тогда предложения. Игорек, ты что это рисуешь?
– Схему, Мират Виленович. Сейчас, подождите, пожалуйста, минуточку. Диспозиций без карты не бывает.
Человек-гора говорил мягким, рассудительным голосом мальчика-отличника, плохо сочетавшимся с богатырской статью. Ах да, он ведь учился в Америке, вспомнил Николас и не удержался, спросил:
– Игорь, а какой университет вы заканчивали?
– Уэст-Пойнт, – ответил секретарь, старательно обводя какие-то детали рисунка красным фломастером. – Вот, прошу.
Все склонились над схемой, изображавшей усадьбу и ее окрестности.
– Предложение сводится к следующему. В четыре ноль ноль «мерседес» и два джипа выезжают из ворот. Пустые, с одними шоферами. Личный состав скрытно выдвигается сюда и сюда, в засаду. В пять тридцать господин Фандорин, согласно полученной инструкции, отключает двенадцатый датчик, расположенный вот в этом секторе. Противник проникает через этот квадрат на территорию и попадает под перекрестный огонь с позиций, обозначенных цифрами 3,4 и 5. Не уйдет ни один, гарантирую.
Диспозиция выглядела впечатляюще, но оценка Мирата Виленовича была саркастической:
– Ты что, Игорек, штангу перекачал? Давай, устрой мне тут разгром немецко-фашистских захватчиков под Москвой. Плакал тогда мой тендер. Нет уж, господа хорошие, обойдемся без пальбы. А что ты скажешь, Лукьяныч?
Управляющий пососал висячий ус, хитро прищурился.
– А шо я вам ховорил, Мират Виленовитш? Кохда датшу обустраивали, помните? Вы мне: затшем нам туннель, шо за хлупости? А я вам: подумаешь, двести тышщ, а мало ли шо? Пускай вже будет. Хто прав-то оказался, а? Нынтше туннельтшик в самый раз сгодится.
– Ну-ну, – поторопил его Куценко. – Ближе к делу.
Управляющий ткнул прокуренным пальцем в схему:
– Та вот. Девотшку отправим туннельтшиком к рэтшке. Вот тутотшки выйдет, к притшалу. Там у меня катеротшек, всегда на ходу. А вы с Ингой Сергеевной и хлопцамы ехайте себе в Москву, как ни в тшом не бывало. Пустые машины пускать нельзя, могут прыборами нотшного видения просветить. В полшестого те псы в дом залезут, а тут пустэнько. Птитшка улетела.
– Отличный план, – сразу сказал Мират Виленович. – Просто превосходный. Эвакуируем Миру катером. Потом в мой самолет и на Тенерифе. – Он обернулся к Фандорину. – Вы, Николай Александрович, с семьей тоже полетите. Позагорайте там, пока я разрулю ситуацию с Ясем. Он играет не по правилам, а за это придется отвечать. Потом сможете вернуться. Ты (это уже Игорьку) дашь в сопровождение Николаю Александровичу и Мире двух ребят, потолковей. Во-первых, пусть доставят Мирочку в аэропорт – там встретят. А во-вторых, пусть заберут семью Николая Александровича, там за квартирой может быть слежка. Секретарь кивнул.
– Лукьяныч, тебе тут придется туго, – продолжил Куценко. – Мадам Богомолова обидится, что ее переиграли, может впасть в истерику. Поэтому никакого сопротивления, никакого героизма.
– А я шо, – развел руками Ходкевич. – Спросят – скажу: так, мол, и так. Как гости уехали, англытшанин побежал к хозяину в кабинет, заперлись они там тшего-то. Потом все забэгалы, поразъихалысь. Я завхоз, тшеловек маленький, за полотэнца ответшаю. Ну, дадут пару раз по ушам, а убывать не станут.
Главнокомандующий посмотрел на часы.
– Так. Сейчас без пяти три. Выезжаем в четыре, как собирались. Без суеты, без спешки. Пойду, поговорю с Мирочкой. Объясню, что и как.
В дверь кабинета дробно, одними ноготками, постучали. Не дожидаясь отклика, вошла улыбающаяся Инга Сергеевна – в джинсах, кардигане, волосы стянуты на затылке в конский хвост.
Увидев, как сосредоточенны и хмуры мужчины, хозяйка тоже переменилась в лице.
– Что такое, Мират? Случилось что-нибудь?
– Тебе все расскажет Николай Александрович. Игорек, Лукьяныч, за дело. Ничего, милая, все обойдется.
Он коротко поцеловал жену и пошел к выходу. На пороге повернулся к Фандорину:
– Говорите все. У меня нет от Инги секретов.
А «цыпуля» на стороне, мысленно спросил Ника. Ладно, не мое дело. И вздохнул, но не по поводу супружеской неверности Мира-та Виленовича, а в предчувствии тяжкой беседы с неминуемыми охами, вскриками и, наверное, даже слезами.
Слава богу, догадался в самом начале налить даме коньяку – вот когда бутылка-то пригодилась. И потом, как только замечал, что у Инги Сергеевны расширяются глаза или начинает дрожать подбородок, сразу же подливал еще. Госпожа Куценко послушно выпивала бурую влагу, на время успокаивалась. Так, при помощи коньяка, и добрались до конца триллера.
Николас и сам пару раз приложился, прямо из горлышка – сейчас было не до церемоний. Когда же в бутылке обнажилось донышко, Инга (отчество, как и дурацкое «сэр» и процессе беседы отпали самим собой), достала из стенного бара бутылку ирландского виски.
К тому моменту говорила уже она, а Ника слушал, не перебивал. Чувствовал, что женщине необходимо выговориться, да и рассказ, на первых порах не особенно увлекательный, постепенно набирал красочности и драматизма.
– Мират вам про бизнес объяснил, – начала Инга, глядя, как в бокале посверкивают янтарные искорки. – Только бизнес тут не все… И не главное. То есть, с мужской точки зрения, возможно, и главное, но у нас, женщин, другие представления о том, что важно, а что нет. Я вам сейчас один секрет открою. Мы трое – Мират, Ястыков и я в одном классе учились. Да-да, лет мне уже ого-го сколько. (Здесь Фандорин, как и требовалось, изумился, хотя этот «секрет» ему уже был известен.) Ну, как говорится, за молодость и красоту. (Чокнулись, выпили.) Так что с детства друг друга знаем. С пятого, что ли, класса. Или с шестого. Яся родители из-за границы привезли. Все у него было иностранное, с наклейками. Ластики, кроссовки, фломастеры там всякие – это же по тем временам редкость была. К тому же он был красавчик, уже тогда. А Мират был очкарик, зубрила. Щупленький, некрасивый заморыш. И кличка соответствующая – Куцый. По мне сох, но я дурочка была, как все девчонки. Мне нравились мальчики, похожие на Олега Видова или Николая Еременко. Чтоб высокие, плечистые. А Куцего я гоняла, потешалась над ним, и иногда довольно жестоко… Ясь тоже его шпынял. По-моему, иногда даже поколачивал – не со злобы, больше для развлечения. А через пару лет, как подросли, начались у нас в классе романтические приключения. Я влюбилась в Яся – просто по уши. Конечно, хотелось и девчонкам нос утереть, они все по нему сохли. В конце девятого класса, после школьного вечера (они тогда назывались «огоньки»), пригласил он меня домой. Родители его отсутствовали, уехали куда-то. Ясь завел «Джизус Крайст суперстар», я выпила ликера, ну и, в общем, как говорили в советских фильмах, у нас было. За любовь? (Выпили за любовь.) Ну, было и было. Ничего ужасного, даже мило. Гормоны, влюбленность, то-се. Только Ясю мало было девочку дефлорировать, ему еще похвастаться перед приятелями хотелось. И вот на следующий день (я сама этого не видела, после рассказали) стоит он на переменке, перед прихлебателями своими выставляется, а мимо Мират идет. Про то, что он мой давний, безнадежный воздыхатель, все знали. Ясь, сволочь, поворачивается к нему и как запоет:
«Косил Ясь конюшину, косил Ясь конюшину». И руками делает похабные движения. Что, не помните? Ах, да, вы же англичанин. Шлягер такой был советский, ансамбль «Песняры». А у меня же фамилия девичья Конюхова. Дружки Яся так и грохнули, а Мират, когда сообразил, о чем речь, кинулся на Яся с кулаками. Была жуткая драка. Мират, конечно, получил по первое число. Потом на разбирательстве у директора молчал, отказывался говорить, за что набросился на одноклассника. За хулиганство вылетел из школы – тут еще и Ясев папаша руку приложил. Доучивался Мират в вечерке, днем работал санитаром в больнице. А поступил в тот же медицинский, куда Яся пристроил папа. Мират нарочно выбрал профессию врача, сам мне потом признавался. Хотел поквитаться. Мечтал, что станет звездой медицины, а ничтожество Ястыков будет ему халат подавать. Мират он знаете какой целеустремленный. Выпьем за него, хорошо? (Выпили за Мирата Виленовича.) В институте они, по-моему, уже не общались. Факультеты были разные, да и тусовки тоже: у одного «мажоры», у другого «зубрилы». Только зря Мират верил, что для медицинской карьеры достаточно только знаний и таланта. Ясь врачом становиться и не собирался, еще до поступления знал, что папа его пристроит в «Медимпорт». Но это ладно, про это вам наверняка Мират говорил. Давайте я вам лучше расскажу, как мы поженились… В девяностом, то есть после школы сколько прошло – лет восемнадцать, что ли? Нет, семнадцать. В общем, полжизни. А тогда казалось, вся жизнь уже позади. Встречаю Мирата – случайно, возле работы. То есть это я думала, что случайно, а встречу-то, конечно, он подстроил. Помнил меня все эти годы, любил. Ждал своего часа и решил, что пора, что дождался. У меня был жуткий период, просто кошмар. Только-только развелась со вторым мужем. Он такая мразь оказался! Поехал в командировку, в Америку (он гебешник был), и дал деру, выбрал свободу. Деньги из Народного банка все снял, умудрился даже втихаря московскую квартиру продать (я у матери была прописана). И все, финиш. Я без мужа, без денег, без собственного дома, без нормальной работы. Раньше-то я думала, что красавица – это такая профессия, хлебом с икрой всегда обеспечит. А тут тридцать четыре года, вокруг полно красавиц помоложе и пошикарней, и какая там икра, на хлеб еле хватает. И вот встречаю Мирата. Его просто не узнать. Солидный, дорого одет, на «мерседесе». Это тогда еще редкость была, ведь девяностый год. Зашли в ресторан. Выпили, вспомнили школу. Я чувствую – не перегорело в нем. Так смотрит, так молчит! Женщины это сразу видят. Рассказал, что неженат, мол, некогда было, а взглянул, словно хотел сказать «и не на ком». Руку погладил – осторожненько так, будто боялся, что я свою отдерну. Я и подумала: почему нет? Человек столько лет меня любит! Большое ли дело, а ему потом будет что вспомнить. И поехала к нему. У него квартира была – что там бывшая мужнина на Кутузовском. Два этажа, наборный паркет, камин. Мне показалось, прямо дворец. Сели на диван, стали целоваться. Он весь дрожит от счастья, мне лестно. Вдруг, когда уже потянулся лифчик расстегивать, замер – смотрит в упор мне на шею. «Это, говорит, что у тебя? Давно?» А у меня вот здесь родинка была. Я удивилась. Говорю: «Лет десять уже, а что?» Он вдруг к лифчику интерес утратил, давай другие мои родинки разглядывать: под ухом, на виске. «Вот что, говорит, Инга. Едем-ка в клинику. Не нравится мне это». Представляете? Столько лет мечтал об этом моменте, а тут вдруг «едем в клинику»… Налейте-ка. До сих пор, как вспомню, мороз по коже… Короче, начался кошмар: анализы, УЗИ, рентгены. А времени нет, упущено время. Господи, сколько я пережила! Если б не Мират, наверно, рехнулась бы. Он все время был рядом, и не приставал, с нежностями не лез. Хотел меня сначала в Австрию отправить, на операцию. Деньжищи, по тем временам, сумасшедшие, собрал. А потом говорит: «Нет, не пущу. Спасти они тебя, может, и спасут, но все лицо изуродуют. Здесь резать буду, сам. Сам же после и залатаю. У меня методика новая, революционная». Он тогда был хирургом широкого профиля, но уже готовился уйти в косметологию. Я ему, как Богу, верила. Больше, чем в каких-то там австрийцев… И правильно делала. Вытащил он меня – можно сказать, с того света. Лицо все искромсал, лимфатические узлы удалил, яичники вырезал – это называется гормональная профилактика. Но спас. И все время, пока я без лица жила – долгих пять месяцев – тоже был рядом. И любил – не меньше, чем когда я красавицей была. Если хотите знать, именно тогда у нас с ним отношения и начались. И уж безо всякого снисходительства с моей стороны, а с благодарностью, со страстью, с любовью. Вот когда я поняла, что такое настоящая любовь. За это я больше всего Мирату благодарна, еще сильней, чем за спасенную жизнь или за возвращенную красоту. Что там – возвращенную. Когда он на мне свою методу испробовал, я стала куда краше, чем в юности. Да вот, смотрите сами.
Инга взяла с письменного стола фотокарточку в рамке. Снимок был старый, черно-белый. Судя по белому фартуку, увеличенный с выпускной фотографии.
Не такая уж десятиклассница Конюхова была и красотка. Обычное девичье личико. Правда, не кукольное, как теперь, а живое.
За разглядыванием карточки Нику и застал хозяин.
– А, – сказал он. – Реминисценции?
Отобрал у Инги недопитый бокал.
– Все, милая, все. Больше не пей. И плакать не надо. – Наклонился, снял с ее лица губами слезу. – Пора ехать.
Она всхлипнула, поцеловала ему руку, а Фандорин с грустью подумал: какая сильная, долгая была любовь, но и она кончилась. Сначала любил он – год за годом, без надежды на взаимность. Теперь любит она, и тоже безответно. Очевидно, Куценко из того разряда людей, которые, добившись поставленной цели, теряют к ней интерес. Разве Мират Виленович виноват в том, что у него такое устройство? Внешне ведет себя безупречно, спасибо и на том.
– Николай Александрович, ваш саквояж уложен. Мира и охранники ждут в подвале. Спасибо вам.
Куценко пожал Фандорину руку – крепко, да еще сверху прикрыл другой рукой.
– Ну, с Богом.
Подземным ходом шли так: впереди охранник, потом Николас с девочкой, потом второй охранник. Туннель был бетонный, с тусклыми лампочками под потолком, ничего романтического. Незаменимая вещь для жилища олигарха, молодец Павел Лукьянович.
Мира переоделась в джинсовый комбинезон и куртку, повязала голову банданой и в этом наряде казалась совсем ребенком. Была она притихшая, напуганная, все жалась к Фандорину, так что пришлось обнять ее за худенькое плечо.
Так они прошли метров двести или, может, триста и оказались перед низенькой металлической дверью с рулеобразной ручкой.
Первый охранник повернул колесико, выглянул в темноту. Подождал, прислушался, махнул рукой: можно.
После электрического света, даже такого слабого, ночь показалась Николасу не правдоподобно черной – ни огонька вдали, ни звездочки в небе.
Пахло холодной водой, сухими травами, пылью.
– Фонарь включать не буду, – шепнул охранник. – Сейчас глаза привыкнут, спустимся к причалу. Дверь закройте, свет!
Щелкнул металл. Николас оглянулся и не увидел никакой двери – во мраке проглядывал только крутой склон, покрытый дерном.
Выход из туннеля был закамуфлирован безупречно.
– Саня, спускайся пер… – начал говорить тот же охранник, но в темноте что-то чмокнуло, и он поперхнулся.
Голова его бешено дернулась назад, потянула за собой тело, и оно повалилось на прибрежный песок.
В ту же секунду чмокнуло еще раз, и второй телохранитель тоже упал.
Николас опустился на четвереньки, приподнял парню голову и воскликнул:
– Саша! Что с вами?
Но Саша был неподвижен, и изо рта у него, булькая, текла кровь – точь-в-точь, как тогда у капитана Волкова.
Мира отчаянно завизжала, но сразу же подавилась криком, потому что с двух сторон вспыхнули сильные фонари. Остолбеневший Николас увидел в ярком электрическом свете женскую фигуру с длинной трубкой в руке.
– Молодцом, Ника, – раздался спокойный, насмешливый голос. – Все исполнил, как надо. Девчонку на катер, да чтоб не шумела. Могут услышать. Этих двух суньте в туннель.
– Гад! – закричала Мира. – Сволочь!
Преда…
Но крик перешел в мычание – ей заткнули рот, куда-то поволокли.
Жанна медленно приближалась. Черная трубка покачивалась в ее руке.
– Ах, как ты предсказуем, Никочка. Побежал душу облегчить? Какой я дала пас на ворота, а? А гол забил Лукьяныч, ему за это хорошие бабки заплачены.
Фандорин хотел подняться, чтобы принять смерть стоя, но передумал. Какая разница? Такому идиоту в самый раз подохнуть на четвереньках.
– Что зажмурился? – хохотнула Жанна. – Помирать собрался? Нет, рано. Вы мне, Николай Александрович, еще понадобитесь. Должок-то за вами остался. Самое интересное у нас начнется завтра. Или Куцый будет паинькой, или его дочурку унесут на кладбище.
Николас открыл глаза, не испытывая никакого облегчения оттого, что смерть откладывалась.
Все пропало. Он проиграл все, что только можно. И Миранду погубил, и своих, похоже, не спас. Уж Миранду-то наверняка…
Будет Куценко паинькой или не будет – все равно…
В одеревеневшей от шока и коньяка голове ворочались бессвязные, неповоротливые мысли. На кладбище. Завтра. Унесут. Как воина, четыре капитана.
И кто же я буду после этого? Или, вернее, что? Нет, серьезно, когда ее завтра унесут, что ж я буду?
Глава восемнадцатая
Коварство и любовь
– Это мы завтра решим, – ответил Данила на жалобный Митин вопрос и прикрыл рукой глаза от низко летящего снега. – И как нам дальше быть, и как до Москвы добираться. А до завтра, уважаемый Дмитрий Алексеевич, еще дожить нужно. Ты почти что нагишом. Я, как видишь, тоже одет по-комнатному. Окрест только любавинские деревни.
Нас там вряд ли обогреют, скорее донесут в милицию. Не странно ли? Один безумец наделен властью над многими здравомыслящими людьми, и никто из них не осмелится ему перечить. Не так ли устроены и многие иные, гораздо более обширные царства? – Фондорин хотел произнести еще какую-то сентенцию, но ему в открытый рот попал целый комок пушистого снега, и он сплюнул. – Однако нужно уносить ноги, пока метель. Сейчас проскользнем лесом, потом выйдем на дорогу и направим стопы в сторону Клина. Если судьба нам улыбнется, заночуем в какой-нибудь деревеньке, пускай не столь благоустроенной, как Миронов рай, зато безопасной.
– Не дойти нам, – всхлипнул Митя, стуча зубами. – Замерзнем. Ни шубы, ни даже плаща…
Он был в камзоле, коротких панталонах, чулках. Пока сердце колотилось от страха, разгоняло кровь по жилам, холод не ощущался, зато теперь пробирало до самых костей. Данила тоже в парк выбежал налегке, даже без шапки.
– Падать духом мы не станем, – сказал он, вытирая с бровей снежинки. – Шубы обещать не могу, но плащ у тебя сейчас будет.
Он снял сюртук, надел на Митю – и вправду получился плащ, а то даже и шинель до самых пят.
– Плохо, что обувь у тебя непригодна для зимней натуры, – вздохнул Фондорин. – Хотя что ж, воспитаннику ее царского величества зазорно идти собственными ножками. Пожалуйте на коня, сударь мой. Он хоть и стар, да вынослив.
Взял Митю на руки, прижал к груди.
– Так и мне теплей. Ну, вперед! И с песней, как положено на марше. Слушай. Я спою «Гимн Злато-Розовому Кресту», хорошая песня.
Зашагал по снегу, распевая во все горло, и только отплевывался, когда рот забивало снегом.
Вотще ярятся непогоды,
Вотще грозит нам воли враг.
Не променяем мы свободы
На корку хлеба и очаг.
Плыви безбрежным океаном,
Который самый ты и есть.
Блюди с усердьем непрестанным
Три слова: Ум, Добро и Честь.
Что глад, что хлад, ранящи стрелы
Тому, кто видит ясну цель.
Ничто пред Разумом пределы,
Челну ничто коварна мель!
Песня была хорошая, бодрая, с неисчислимым количеством куплетов. Митя сначала слушал, а потом перестал, потому что вдруг увидел перед собой бурливые воды с пенными гребешками, а вдали, на самом горизонте, белый парус. В небе сияло жаркое солнце – не желтое, а красное. Оно было как живое: мерно сокращалось и разжималось. Приглядевшись, он увидел, что при каждом разжатии оно выталкивает из себя горячие лучи, которые потом растекаются по всей небесной сфере. Да это не солнце, это же сердце, догадался Митя. А прислушавшись к биению необыкновенного светила, понял штуку еще более диковинную: не просто сердце, а его собственное, Митино сердце. Тут же сам себе объяснил: если внутри меня безбрежный океан, то чему же быть солнцем, как не сердцу? И успокоился по поводу сего феномена, стал на парус смотреть.
По океану, стало быть, плыла ладья. На палубе всего один человечек, вовсе маленький. Митя прищурился и увидел отважного мореплавателя совсем близко. Ба, так это же Митридат Карпов, собственной персоной! Какое у него испуганное лицо, как тревожно озирается он по сторонам! Не иначе потопнуть боится.
Дурачина, хотел крикнуть своему двойнику Митя. Чего страшишься? Как это возможно – в самом себе потопнуть? Ничего не бойся, гляди вокруг без страха!
Но маленький моряк не слышал. Его мучили жажда и голод, он изнывал от палящего зноя.
– Воды, – шептал он пересохшими губами. – Ох, жарко!
Здесь Митя очнулся. Увидел пустую дорогу, вихрящийся снег и совсем близко лицо Данилы. Тот прижался к Митиному лбу ледяной щекой.
– Э, сударь мой, да у тебя чело хоть трут зажигай. Господи-Разум, где ж тут жилье?
Пустыня сибирская! А всего-то сотня верст до Москвы.
И ветер как завоет, как сыпанет холодной крупой по лицу!
Нет уж, лучше жара и море.
Митя снова закрыл глаза и в тот же миг почувствовал, как его обдувает горячий, соленый бриз. Опыт и чутье бывалогоморяка подсказали: приближается ураган. Он оглянулся и затрепетал. С дальнего края неба, стремительно разрастаясь, неслось облако. Оно быстро меняло цвет и форму. И море сразу потемнело, лодку закачало из стороны в сторону.
Здесь должен быть остров, Митя твердо это знал. Привстал на цыпочки и увидел в отдалении желто-зеленую кочку, торчавшую над волнами.
Туда, скорей туда!
Он бросился к кормилу, навалился всем телом. И пошла гонка – кто скорей: туча или челн.
Бег наперегонки длился нескончаемо долго, так что уж и силы были на исходе.
Всего один раз кормщик оторвался от руля – чтоб глотнуть воды из глиняного кувшина.
Но влага оказалась не освежающей, а горькой, противной.
Митя даже заплакал от обиды и разочарования.
Вдруг увидел над собой Данилу – отощавшего, с серой щетиной на лице. – Пей, – сказал Данила, – пей.
Н все это не имело касательства до главного: успеет ли Митя достичь острова, прежде чем грянет буря.
Раздутый парус щелкал и хлопал, того и гляди лопнет, но пока держался. А ветер все крепчал. Ни в одной книге Митя не читал, что бывает ветер такой силы. Чтобы гнуло к самой палубе, чтобы с головы сдуло всю растительность до последнего волоска!
Огромная волна подняла ладью. Прямо перед собой Митя увидел каменный зуб скалы. Ну все, конец! Но волна вскинула суденышко еще выше, перенесла через риф и опустила в бухту.
Шторм мгновенно стих. То есть где-то вдали еще ухало и порыкивало, но здесь, в бухте, царило совершенное безмолвие. Желтый песок, белое небо, слепящее солнце. Яркое-преяркое, смотреть больно. Митя прикрыл глаза рукой, отяжелевшей от борьбы со стихией.
Вот тебе на! Солнце-то квадратное!
Он похлопал глазами и увидел, что солнце светит через небольшое слюдяное оконце. Желтым оказался не песок, а сосновая стена свежей срубки, да и небо было никаким не небом. Беленый потолок, вот что это было.
Сам Митридат лежал на скамье, под пахучим тулупом, в маленькой светлой комнате.
В углу был еще кто-то, оттуда доносилось сонное дыхание.
Митя скосил глаза, потому что поворачивать голову не хватило сил. Это там Фондорин спал, прямо на полу, привалившись спиной к стенке. Вид чудной: щеки и подбородок заросли седыми волосами, на голых плечах драная бабья кацавейка, на ногах вместо сапог лапти. Что за метаморфозы? И куда подевался чудесный остров?
Все-таки повернул голову и поморщился – так неприятно она зашуршала по жесткой соломенной подушке. Что за нелепица?
Дотронулся до макушки. Господи святый! Где волосы? Вместо них одна колючесть. Так, выходит, не приснилось про то, что волоса ветром сдуло?
– Данила-а! – позвал он, тоненько – сам разжалобился.
Фондорин дернулся, захлопал глазами.
– Очнулся! – воскликнул он. – А я знал! Кризис-то миновал! Всю ночь тебя трясло, только к утру отпустило. Ждал-ждал, пока глазки откроешь, да и пал жертвой Морфея. Ну-ка, ну-ка… – Поднялся, сел рядом. – Так, взгляд ясный, губы не обметаны. И лихорадки нет. Теперь на поправку пойдешь.
– Где мои волосы?
– Обриты. Медицинская наука утверждает, что при ослаблении телесного механизма через волосы сила уходит и жар сильнее, оттого больных стригут под корень. Опять же сам видишь, хоромы тут нецарские. Зачем паразитов приваживать?
– А почему вы так странно одеты? Неужто в лес возвращаетесь?
Данила запахнул на груди свою незавидную одежонку.
– Понимаешь, дружок, мой кошель в Солнцеграде остался. Мы ведь тут, на постоялом дворе, уж неделю проживаем. Что у меня было, продал. Часы работы славного Бреге пошли на покупку снадобий: медвежьего сала, липового воска, трав. За сапоги нас пустили в это скромное помещение. Сюртук и жилет обратились дровами, печку топить. Из прежнего гардероба у меня остались одни штаны.
– Как же мы теперь доберемся до Москвы? – задал Митя тот самый вопрос, с которого началась его болезнь.
– Денек-другой полежишь, на это достанет моих панталонов. А там пустим в бой резервы. – Он показал на стену, где на крючке висела нарядная Митина одежда. – Выменяем на какие-никакие тулупишки, валенки, тебе шапчонку либо пуховый платок, остаток же употребим на пропитание. Денька за четыре добредем, дорога не дальняя.
* * *
Не четыре дня до Москвы шли, а все шесть. Очень уж Митя был слаб. Пройдет версту-другую, и все. Дальше Данила его на руках несет.
От такой задержки у путешественников вышло совершенное банкрутство. На последней ночевке, в селе Тушине, пришлось расплатиться за ночлег и щи Митиным тулупчиком.
Поэтому в Первопрестольную вступили греческим зверем кентавром, так что встречные пугались, а некоторые даже крестились:
Митя сидел на Даниле верхом, продев руки в рукава большущего тулупа. Рукава болтались, полы едва прикрывали Фондорину чресла. Поначалу тулуп спереди был расстегнут, чтоб Даниле видеть дорогу, но потом пришлось запахнуться, потому что седоку дуло, и продвижение сильно замедлилось, ведь чудо-конь ступал вслепую. Если рытвина или ухаб, Митя предупреждал.
Хорошо путь до дома Павлинаникитишниного дяди, князя Давыда Петровича Долгорукого, был простой, не заблудишься: от Тверской заставы все прямо, до Страстного монастыря, а там налево, вдоль бывшей Белогородской стены, где Сенная площадь.
Долго ли, коротко ли, но дошли-таки. Встали перед чугунной, ажурного литья решеткой. Вот он, дом с ионийскими колоннами, с дремлющим каменным львом над лестницей. Где-то там Павлина – чай пьет или, может, музицирует. Только близок локоть, а не укусишь. Сунулись в ворота – какой там. Приворротный служитель на оборванцев замахал руками, ничего слушать не хочет. Фондорин спрашивает:
– Дома ли ее сиятельство Павлина Аникитишна?
А тот ругается, говорить не желает.
Митридат ему:
– Скажите Павлине Аникитишне, это Митя с Данилой Ларионычем. Она рада будет.
– Ага, – гогочет проклятый. – То-то гости дорогие. Кофе-какавы вам поднесет. А ну кыш отседова! Стойте, где все стоят, дожидайтеся!
А в сторонке таких голодранцев целая кучка. Жмутся друг к дружке, притоптывают от холода. Один крикнул:
– Что, съели? Есть же наглые. В ворота поперлись!
Другой пожалел:
– Сюда идите. Барыня скоро выедут. Она добрая, каждому подаст. Усмехнулся Фондорин, горько так.
– Видишь, друг мой, не больно-то нас здесь ожидают. Женщины – создания нежные, но краткопамятные. Чем ранее ты это усвоишь, тем менее будешь страдать в зрелые лета. Идем прочь.
– Нет, Данила, подождем! – взмолился Митя. – Может, она и правда скоро выедет!
– И подаст нам милостыню? – едко спросил Фондорин.
Однако не ушел – встал в сторонке, сложив руки на груди. Драный тулуп предоставил в полное Митино владение. Так и стоял гордо, прикрыться половинкой овчины не желал.
А полчаса спустя ворота отворились и на улицу выехала обитая медвежьим мехом карета с двумя форейторами, по-английски.
Нищие к ней так и кинулись.
Экипаж остановился, приоткрылось окошко, и тонкая рука в перчатке стала подавать каждому по монетке, никого не обошла.
– Что ж, – вздохнул Данила. – По крайней мере, у нее жалостливое сердце.
– Пойдем же, пойдем! – тянул его за собой Митридат.
Фу, какой упрямый!
Сбросил тяжелый тулуп, подбежал к экипажу, но от волнения не мог произнести ни слова – так стиснуло дыхание.
– Ну, кто там такой боязливый? – донесся знакомый чудесный голос, а в следующее мгновение из окошка выглянула и сама Хавронская.
– Ax! – вскричала она, увидев Митю. – Вот, прибыли, – глухим голосом сказал подошедший Данила, положив Мите руки на плечи. – Я свое обещание исполнил. Однако, ежели вам…
Звонкий крик заглушил его слова:
– Нашлись! Матушка-Богородица, нашлись! Графиня порывисто толкнула дверцу, та распахнулась, да так стремительно, что сшибла обоих бродяг в сугроб. Павлина, прекрасная как сказочная фея – в собольей шубке, из-под которой посверкивало воздушно-серебристое платье, в атласных туфельках – выпрыгнула из кареты, кинулась целовать Митю, потом повисла на шее у онемевшего Данилы.
– Уж не чаяла! – восклицала она, одновременно плача и смеясь. – Молилась, все коленки истерла! Сжалилась Заступница!
Живы! Оба!
Тут же, безо всякого перехода, впала в ярость – заругалась на привратника:
– Анбесиль! Кошон! Почему они здесь, на холоде? Я же тысячу раз говорила! Челядинец рухнул на колени:
– Вашсиясь! Вы говорили, дворянин в дормезе! С ангельским дитятей! А эти, сами изволите видеть, рванье рваньем!
– Ох, выдрать бы тебя! – замахнулась на него Павлина и тут же забыла о мизерабле, заохала на Митю.
– Худенький какой! А грязный-то, ужас!
– В-дороге с нами приключилась небольшая… – начал объяснять Фондорин, но графиня не стала слушать.
– После, после расскажете. Эй, Филип! – крикнула она кучеру. – К Мавре Гавриловне на суаре не поеду, распрягай. Вас, Данила Ларионович, отведут в дядину гардеробную. Подберите себе платье на первое время и ступайте в баню. От вас козлом пахнет. Ужас, во что вы превратились! Я тебя, мой кутенька, сама помою, никому не отдам. Да, сладенький? Да, лялечка? Плохо тебе было без мамы Паши?
Про кутеньку и прочее она, конечно, уже не Даниле сказала, а Мите.
Он, хоть и был сильно счастлив, но внутренне пригорюнился: снова сюсюкать.
Однако пролепетал со всей искренностью:
– Плехо, мама Пася, отень плехо.
* * *
Вытирая голого Митю полотенцем, Павлина все охала:
– Одни ребрышки! Цыпленочек ощипанный! А волосики он тебе зачем обстриг, изверг? Такие были славные, мяконькие, а теперь не длинней котячьей шерстки. Ну и сам, конечно, тоже хорош – седой, худой, страшный. Сколь быстро вы, мужчины, опускаетесь в отсутствие женщин! Хорош стал Данила Ларионович, нечего сказать, хуже, чем в лесу был. Увидишь – напугаешься. А ведь видный кавалер.
В ожидании Митиного прибытия она накупила для него целый сундук всякой одежды – жаль только по большей части обидной, младенческой. Взяла в руки батистовую рубашечку с кружевами, да так и застыла – задумалась о чем-то. Лицо у Павлины сделалось тревожное, печальное.
Митя терпеливо ждал, покрываясь гусиной кожей. Руки держал впереди, ковшиком – прикрывал стыдное место, но как бы невзначай. Для нее он, конечно, дитя малое, но ведь про себя-то знал, что, слава Богу, не младенец, а зрелый муж умом и рыцарь нравом. – Нехорошо, – вздохнула графиня. – Дура я дура. Столько готовилась! Воображала, как он прибудет, как заведу с ним ученый разговор. Три книжки прочла – одну из истории, одну про насекомых тварей и одну про общественное благо. Чего не поняла – наизусть выучила. А сама как баба деревенская – на шею кинулась. Да целовать стала! Один раз прямо в губы! Ох, стыд какой! Он человек высоких нравственных понятий. Поди, наслышан о придворных бесстыдствах. Что он про меня подумал? Ясно, что: легкодоступная, навязчивая либертинка. Теперь презирать станет. Или, того хуже, начнет скабрезничать, как с безнравственной особой. Ах, Митюша, дружочек, все вы, мужчины – кобели, даже самые лучшие из вас. Вы, конечно, не виноваты, так вас Господь устроил. И ты, когда вырастешь, будешь бедным девушкам глупости шептать, смущать их сердечки. Будешь? Признавайся!
Она принялась его щекотать. Митя немножко поойкал, похихикал и говорит:
– Лубашечку. Митюсе холдно.
Зазяб нагишом стоять, как она не пони мает!
– Ой, бедненький! В пупырышках весь! Задери рученьки.
Делать нечего – поднял. Сам залился краской.
А она и не смотрит, то есть смотрит, но в сторону. И опять замерла.
– Надобно вот что. Возьму с ним тон посуше, поцеремонней. Он и увидит, что ошибся, что я не доступная какая-нибудь. Правильно, золотце?
Ну что с ней будешь делать, если она русских слов не понимает!
Митя захныкал.
* * *
Потом сидели в салоне, с сервированным кофеем, ждали Данилу. Митя, собой нарядный, чистенький, на правах малютки кушал уже третье пирожное. Павлина, переодевшаяся во все розовое, ни к чему не притрагивалась.
– Не зря ли я платье сменила? – спросила она во второй раз. – Говорят, розовый мне к лицу, но не ярко ли? Ведь вечер скоро.
– Класавица, – уверил ее Митридат, и нисколечко не соврал.
Вошел Фондорин, узрел Хавронскую – и застыл. Тут она сразу успокоилась, поняла по его лицу, что хороша. Церемонно указала на самое дальнее от себя кресло:
– Садитесь, сударь. Там вам будет удобнее. Ну вот, теперь вы вновь стали похожи на почтенного человека.
Данилу и в самом деле было не узнать. Он мало что помылся, побрился, начесал тупей, но еще и оделся щеголем: черный с серебряным шитьем камзол, шелковые кюлоты, палевые чулки.
– Ничего скромнее в гардеробе мне обнаружить не удалось, – со смущенной улыбкой сказал он. – Должно быть, ваш дядюшка записной франт.
Сел не туда, куда приглашали, а рядом с Павлиной и сразу взял ее за руку. Видно, не заметил перемены в поведении графини.
– Милая Павлина Аникитишна! Вот теперь, вернувшись в ряды цивилизованного человечества, я могу приветствовать вас со всей душевной горячностью, не страшась внушить вам отвращение грязью и смрадом. Прежде всего позвольте облобызать вашу славную ручку!
Хавронская бросила на Митю взгляд, исполненный отчаяния: вот видишь, я была права!
Руку выдернула, убрала за спину.
– Я нахожу обыкновение целовать даме руку глупым и непристойным, – строго молвила она. – А вам вертопрашество тем более не к лицу и не по летам.
Он сконфуженно пробормотал:
– Да-да, я и сам считаю, что целование рук…
– Как вы находите Москву? – со сдержанной улыбкой осведомилась Павлина. – Много ли сей Вавилон переменился за время вашего отсутствия? По мне, Москва более похожа даже не на Вавилон, а на некое чудище вроде Гоббсова Левиафана. Вы читали?
– Да, – медленно ответил Фондорин, растерянно моргая. – Но я, признаться, не сторонник Гоббсовых аллегорий.
Павлина, кажется, настроившаяся пересказывать прочитанное, от этих слов смешалась. В беседе случилась пауза.
– А… а где ваш дядя? – спросил Данила минуты через две.
– Я чаю, в клобе. Скоро должен быть. Давыд Петрович первый московский острослов, с ним нам будет веселей.
Данила поморщился. Снова наступило молчание.
– Ах, я не предложила вам кофею! – встрепенулась графиня. – Вот, прошу.
Наливая, сочла нужным пояснить:
– Это сейчас всюду так принято – чтоб хозяйка сама гостям чай и кофей разливала, на английский манер. Потому и слуг нет. Я нахожу эту игру в интимность не совсем приличной, но что поделаешь? Таков свет.
Фондорин вяло кивнул, поднес ко рту чашку и тут же отставил.
Помолчали еще. Часы на камине тикали все медленней, все громче.
– Вы не пьете, – сказала поникшая Павлина. – Верно, кофей остыл! Я сейчас распоряжусь…
И быстро вышла. Митя заметил, как в краешке ее глаза блеснула слеза.
– Старый я дурень! – воскликнул Фондорин, едва графиня скрылась за дверью. – Разлетелся! «Позвольте облобызать вашу славную ручку». Тьфу! Поделом она мне: не к лицу и, главное, не по летам! Кто я для нее смешной старик? А не суйся с суконным рылом в калашный ряд! И заметь, друг мой, как она сразу после того стала холодна. Догадалась! Обо всем догадалась! О, у женщин на это особый нюх. Стыдно, как стыдно! Решено: буду вести себя с нею, как того требует разница в возрасте, состоянии и положении.
– Уверяю вас, вы ошибаетесь, – попробовал утешить его Митя. – Павлина Аникитишна расстроена, потому что ей кажется, будто вы презираете ее неученость, умных разговоров вести не желаете, почитаете ее пригодной лишь для фривольного обращения, а при невозможности оного томитесь скукой.
Данила только рукой махнул:
– Что ты можешь понимать в женщинах, шестилетнее дитя!
– Почти что семилетнее, – поправил Митя, но Фондорин не расслышал.
– О, Дмитрий, поверь старому, битому жизнью псу. Ты тщетно пытаешься найти в поведении женщин рациональность. Ее там нет и не может быть. Они устроены совершенно на иной, нежели мы, мужчины… Кхе, кхе.
Он закашлялся, не договорив, потому что в салон вернулась Павлина.
– Я распорядилась сварить кофей заново, – промолвила она с деланной улыбкой. – Надеюсь, вы без меня не скучали?
– Не беспокойтесь, нисколько, – сухо ответил Данила. – Благодарю, но я вечером кофей не пью. В мои годы это чересчур рискованно в смысле желудочной дигестии. – Он поднялся. – Давеча, когда меня вели в гардеробную, я проходил через библиотеку. Могу ли я в ожидании его сиятельства побыть там, посмотреть книги? Уверен, что вам без меня будет веселее.
– Хорошо, – сказала Хавронская несчастным голосом. – Когда приедет дядя, я пошлю за вами.
Фондорин вышел, а она залилась слезами.
– Неужто и ты, кисонька, будешь таким жестоким с бедными женщинами? – всхлипывала графиня. – Конечно, что я ему – кукла безмозглая. Если лобызать не даюсь, то нечего на меня и время тратить. Разве я ему пара? Он умный, блестящий, он герой. По всей Европе дамам головы кружил. А я? Только и годна, что в метрески к Платону Зурову!
Митя попытался разуверить рыдающую Павлину в ее заблуждении, но на скудном младенческом наречии сделать это было затруднительно, да она и не слушала.
Увы, столь долгожданная встреча обратилась форменным дезастром.
Слава Богу, вскоре явился хозяин дома, московский губернатор князь Давыд Петрович Долгорукой. Вошел, прихрамывая и стуча по полу тростью – шумный, дородный, с карими навыкате глазами и точно такими же ямочками, как у племянницы. Локти малинового фрака у его сиятельства были перепачканы белым – верно, играл в карты на мелок или, может, бился на бильярде. От румяных уст, которые ласково дотронулись до Митиного лба, пахло вином и шоколадом.
Лакей немедленно привел Фондорина, и состоялось знакомство.
В присутствии родственника Павлина Аникитишна держалась менее скованно.
– Вот, дядя, мой спаситель, о котором я вам столько рассказывала, – объявила она и улыбнулась Даниле робкой, приязненной улыбкой, от которой тот вспыхнул.
– Стало быть и мой спаситель, и мой! – вскричал Долгорукой, бросаясь жать Фондорину руку. – Ибо Пашенька мне дороже родной дочери, каковой у меня, впрочем, не имеется.
Он мягко, приятно хохотнул, стукнул в ладоши, чтобы подавали закуски и вина, а дальше все покатилось само собой – легко, весело, безо всякой неловкости.
Как опытный светский человек, Давыд Петрович, должно быть, уловил в атмосфере некую натянутость, и, чтобы релаксировать гостя, застрекотал без умолку о московских новостях. Речь его была остроумна, жива, занимательна.
– Нынче мы все воды пьем и моционом увлекаемся, – говорил он, сардонически поджимая углы рта. – Слыхали ль вы о водяном заведении доктора Лодера? Нет? А между тем в Петербурге о нашем поветрии осведомлены. Третьего дня прибыли на инспекцию сам лейб-медик Круиз и адмирал Козопуло, а сие означает августейшее внимание. Правда, инспекторы переругались меж собой, не сошлись во мнениях.
– Что за водяное заведение? – заинтересовался Данила. – От каких болезней?
– А от всяких. Герр Лодер раскопал на Воробьевых горах магический минеральный источник, вода из которого, по его уверению, творит чудеса. Особенно ежели сопровождается трехчасовой прогулкой по проложенной для этой цели аллее. Старцам сия метода возвращает аппетит к радостям жизни, дамам – молодость и красоту. От подагры, правда, не спасает. Я выпил ведра два и отхромал по треклятой дорожке Бог весть сколько часов, но, как видите, по-прежнему ковыляю с палкой. Простонародье глазеет, как баре безо всякого смысла шпацируют по аллее взад и вперед, потешается. Даже новые словечки появились: «лодеря гонять» и «лодерничать». Каково?
Фондорин улыбнулся, но без веселости.
– Я вижу, Москва сильно переменилась. Когда я покидал ее два года назад, все сидели по домам и собираться кучно избегали.
– Да, да, – покивал князь. Губы сжались, лоб нахмурился, и оказалось, что Давыд Петрович умеет быть серьезным. – Я понимаю, о чем вы. И ваше дело помню. Сочувствую и негодую. Однако разве я мог помешать Озоровскому? Что я – всего лишь гражданский губернатор. А он – главнокомандующий, генерал-аншеф, от самого Маслова имел поддержку. Такова моя доля – служить под началом человека низкой души, гонителя просвещения и благородства. Увы, милейший Данила Ларионович, злато-розовых кустов в московском вертограде вы более не узрите. Теперь ум и прекраснодушие не в моде, все пекутся лишь о телесности. Если и остались ревнители общественного блага, то, наученные вашим примером, хранят безмолвие и действуют тихо, без огласки. Огласка – вещь опасная.
– Это доподлинно так, – сказал Фондорин. – Однако, если уж мы заговорили об огласке, позволено ли мне будет осведомиться, что вы как ближайший родственник и покровитель Павлины Аникитишны намерены предпринять в отношении князя Зурова? Он нанес ее сиятельству и всему вашему семейству тяжкое оскорбление. Похищение, усугубленное убийствами – преступление наитягчайшее.
Давыд Петрович вздохнул, потер переносицу.
– Разумеется, я думал об этом. Павлина свидетель, в каком я был возмущении, когда она все мне рассказала. Сгоряча сел писать всеподданнейшую жалобу государыне. А утром, на ясную голову, перечел и порвал. Почему, спросите вы? А потому что верных доказательств нет. Какие-то разбойники в лесу напали на карету, убили слуг. В одном из злодеев Павлина узнала зуровского адъютанта. Так что с того? Адъютант отопрется, а иных свидетелей нет. Если, конечно, не считать, сего чудесного карапуза. – Долгорукой улыбнулся и сделал Мите козу. – Да хоть бы и были свидетели. Кому поверит царица – обожаемому Платоше или им? Конечно, подозрение против Фаворита у нее останется. А от неуверенности и подозрительности ее величество обыкновенно впадают в гнев. На кого он обрушится? На тех, кто осмелился огорчить богоподобную монархиню. То есть на саму же Павлину, а также… А также на ее родню, – вполголоса закончил губернатор.
Наступила тишина, прерываемая лишь потрескиванием дров в камине.
– Что ж, по крайней мере откровенно. – Фондорин поднялся. – Ежели бы я имел счастье находиться на вашем месте и обладал правом попечительствовать чести Павлины Аникитишны, я поступил бы иначе. Но, как говорится, бодливой корове… – Он поклонился разом и хозяину, и его племяннице. – Мое обещание выполнено. Дмитрия я к вам доставил.
Позвольте мне откланяться. Одежду я верну вашему сиятельству, как только обзаведусь собственной. Желаю вам, сударыня, всяческого благополучия. Могу ли я на прощанье перемолвиться несколькими словами с мальчиком?
Хавронская порывисто встала и протянула к Даниле руки, но что она хотела ему сказать, осталось неизвестным, потому что в эту минуту в салон вошел лакей и громко объявил:
– К ее сиятельству действительный статский советник Метастазио, прибывший из Петербурга. Просят принять.
Павлина рухнула обратно в кресло. Кровь отлила от ее лица, и розовое платье уже не так шло ей, как прежде.
Долгорукой, наоборот, привстал. Фондорин же замахал на лакея руками, но и он от потрясения не мог вымолвить ни слова.
Если явление Фаворитова секретаря повергло в такую растерянность взрослых, что уж говорить о Митридате? Он сполз с кресла на пол и сжался в комочек.
Лакей попятился от Данилиных взмахов.
– Сказать, что ее сиятельство не принимают? Боязно. Очень уж важный господин.
– Как можно? – встрепенулся Давыд Петрович. – Проси пожаловать.
Митя опрометью кинулся к двери, но на пороге обернулся и был устыжен.
Фондорин и Долгорукой, оба с одинаково нахмуренными лбами, стояли по сторонам от Павлины Аникитишны, готовые защищать ее от злодейства.
Хорош рыцарь Митридат!
И воротился в салон, хоть не самым геройским манером. Забился за угол камина, где тень погуще, да еще отгородился экраном.
Господи Боже мой, на Тя уповах, спаси мя от всех гонящих мя и избави мя!
Слова молитвы замерли на устах. В комнату, ступая важно и властно, вошел главный Митин зложелатель.
Он держался совсем не так, как в Зимнем дворце, да и выглядел иначе.
Там-то Еремей Умбертович все улыбался, ходил скользящей походкой, одевался скромно, безо всякой пышности.
А ныне на его груди, перетянутой муаровой лентой, сияла бриллиантовая звезда. Подбородок итальянца был задран кверху, каблуки громко стукали по паркету, и любезной улыбкой себя он не утруждал.
Оглядев салон (на каминном экране, благодарение Господу, своим черным взглядом не задержался), Метастазио сказал:
– Да здесь целое общество. Мое почтение, графиня. Вас, князь, я знаю. А кто этот господин?
– Данила Ларионович Фондорин, мой друг, – ответила Хавронская как можно суше, и голос нисколько не дрожал.
Зуровский секретарь резко обернулся к Фондорину и попытался испепелить его своим медузьим взором – прямо молниями ожег. Наслышан, стало быть, от Пикина. Но Данила ничего, ужасный взгляд вынес, своего не отвел. Постояв так с полминуты, Метастазио столь же резко отвернулся от неустрашимого противника и перестал обращать на него внимание.
На церемонии с губернатором времени тратить не стал. Сразу обратился к Павлине Аникитишне:
– Мадам, я явился к вам по поручению Весьма Значительного Лица (впрочем, отлично вам известного) и хотел бы побеседовать приватно, с глазу на глаз.
– Я имею к дяде и Даниле Ларионовичу полный конфиянс, – ледяным тоном молвила графиня. – Ежели упомянутое вами лицо хочет молить меня о прощении, то напрасно. Передайте, что…
– Кому нужно ваше прощение? – перебил ее Метастазио. – Я прибыл не за тем. Бросьте представлять Орлеанскую Девственницу. Ваше упрямство сводит Весьма Значительное Лицо с ума, а это создает опасность важнейшим государственным интересам. Я потому говорю это прямо при вас, – полу обернулся он к Долгорукому, – что строптивость племянницы вам первому окажет дурную услугу. Вот, князь, случай либо вознестись на самый верх, либо лишиться всего.
Губернатор вспыхнул от наглости угрозы, но словесно не возмутился, лишь закусил губу.
– Графиня, как только Весьма Значительному Лицу донесли, где вы находитесь, он хотел немедленно мчаться сюда. Сие было бы истинной трагедией для всех персон, имеющих касательство к этой истории. Насилу я отговорил его, пообещав, что доставлю вас сам. Я ехал без остановок, спал в экипаже, отчего у меня произошла жестокая мигрень и констипация в кишках. Я чертовски зол и не желаю выслушивать никаких женских глупостей. Собирайтесь и едем!
Он шагнул к Хавронской и потянулся взять ее за руку, но путь ему преградил Фондорин.
– Я лекарь, – сказал он скрипучим от ярости голосом, – и знаю отличное средство, которое навсегда вас избавит от констипации и мигрени. Убирайтесь, пока я не приступил к лечению. Павлина Аникитишна никуда не поедет!
Метастазио спокойно смотрел в глаза графине, не удостоив Фондорина даже взглядом.
– Подумайте хорошенько. Этого человека не слушайте, он все равно что мертвец, про него уже все решено. От вас зависит ваша собственная судьба и счастье ваших близких. Ну же, – нетерпеливо прикрикнул он, – полно ломаться! Я жду ответа.
– Вы слышали его из уст господина Фондорина, – произнесла Павлина с улыбкой и взяла Данилу под руку.
Итальянец ничуть не стушевался – кажется, именно этого и ждал.
– Что ж, князь, – обратился он к Долгорукому, – тогда у меня дело до вас. Государственное и посторонних ушей не терпящее. Мы побеседуем здесь или вы сопроводите меня в иное место?
Давыд Петрович настороженно посмотрел на Метастазио и нехотя поднялся, опираясь на палку.
– Если разговор официальный, прошу в кабинет.
– Нет-нет! – Павлина тоже встала. – Оставайтесь. До кабинета нужно пройти дюжину комнат, а я знаю, что ваша подагра, милый дядюшка, не располагает к долгим прогулкам. Данила Ларионович, не проводите ли вы меня в библиотеку?
– Буду счастлив.
Фондорин бросил грозный взгляд на петербуржца и повел графиню прочь.
Митя с радостью последовал бы за ними, но был вынужден остаться в своем жарком укрытии.
Итальянец подождал, пока за дверью стихнут шаги, и сел рядом с князем.
– Сударь, – заговорил он быстро, напористо. – Ваша племянница красива, но глупа. Не будем тратить время на пустяки. Поговорим лучше о будущем империи, как подобает людям государственным. Известно ли вам, что ее величество слаба здоровьем и не сегодня-завтра умрет?
– Как? – вздрогнул Долгорукой. – Неужто дела так плохи? Адмирал Козопуло давеча в узком кругу рассказывал, что лишь своими стараниями поддерживает в государыне жизненную силу, однако я не принял его болтовню всерьез. Неужто…?
– Да. Ее дни сочтены. Великая эпоха близится к концу. Что последует дальше – вот в чем вопрос. Каким станет новое царствование? Эрой света и справедливости или торжеством безумия? Платону Александровичу известны ваши просвещенные взгляды, и в вашем ответе я не сомневаюсь.
– Да, конечно, я за свет и справедливость, – подтвердил губернатор, – однако не могли бы вы выразить свою мысль яснее?
Секретарь кивнул:
– Извольте. Кто: Внук или Наследник? Яснее и короче, по-моему, некуда.
– Право, не знаю, – тихо молвил Давыд Петрович. – Мы, московские, далеки от большого света, питаемся все больше слухами и мнениями петербуржских друзей…
– Внук, – отрезал Метастазио. – Только он. Наследник вздорен, капризен. Наконец, просто не в своем уме!
– Но разве возможно, чтобы вопреки прямому порядку наследования… Секретарь снова перебил:
– Если в момент кончины великой императрицы Платон Александрович все еще будет в силе, то очень возможно и даже неизбежно. Беда в том, что светлейший помешался из-за вашей племянницы и дурит. Он болен от страсти. Если немедленно не получит требуемого лекарства, то погубит и себя, и будущее России. Так помогите же ему получить эту малость! – Метастазио наклонился и схватил князя за локоть. – Вы можете это сделать! Я прихожу в бешенство, когда начинаю думать, от каких пустяков зависят судьбы великой державы! А также и наши с вами судьбы.
– Наши? – переспросил губернатор с особенным выражением.
– Да! Вы, верно, думаете, что я забочусь только о своей участи? Разумеется, я себе не враг. И если воцарится злейший недруг моего покровителя, судьба моя будет печальна. Но и вам несдобровать. Ваши контры с Озоровским известны. Он заодно с Прохором Масловым, а Маслов один из всего двора оказывает Наследнику знаки внимания. Начальник Секретной экспедиции поставил на Гатчинца, сомнений в том нет! Поверьте хорошо осведомленному человеку: Озоровский мечтает от вас избавиться, шлет о вас губительнейшие реляции, и если вы до сих пор еще держитесь на своей должности, то лишь благодаря расположению к вам Платона Александровича. При победе партии Наследника вас ждет немедленная отставка и опала.
Давыд Петрович расслабил галстух, словно ему вдруг сделалось душно.
– Я… я должен посоветоваться со своими друзьями…
– Лучше станьте нашим другом, и тогда Москва будет принадлежать вам. Город нуждается в твердой, но просвещенной руке. Так что?
Давыд Петрович молчал.
Не устоит, перекинется, боялся Митридат.
У него за спиной, в камине, громко стрельнуло, и Митя непроизвольно дернулся.
Ох!
Экран качнулся, грохнулся на пол, и взорам обернувшихся политиков предстал малый отрок с выпученными от ужаса глазами.
– Impossibile! – пробормотал Метастазио. – Откуда он здесь?
Стало быть, про Данилу побежденный Пикин ему рассказал, а про Митридата нет. Получается, что капитан-поручик не вовсе пропащий?
– Это Митюша, воспитанник племянницы, – успокоил петербуржца хозяин. – Он совсем еще дитя, не тревожьтесь. Затеялся в прятки играть. Ступай, душа моя, побегай в ином месте. Видишь, мы с этим господином…
Итальянец проворно вскочил, двинулся к Мите.
– А-а!!!
Захлебнувшись криком, рыцарь Митридат припустил вдоль стены, пулей вылетел за дверь.
Сам не помнил, как пробежал длинной анфиладой. Ворвался в библиотеку с воплем:
– Данила! Он меня видел!
Фондорин и Павлина, сидевшие на канапе бок о бок, оглянулись.
– Кто? – рассеянно спросил Данила, и вид у него был такой, будто он не сразу узнал своего юного друга.
– Метастазио! Он хотел меня схватить! Он такой, он не отступится! И князь Давыд Петровича оплел, интриган! Mon Dieu, je suis perdu!.[14]
Графиня пронзительно завизжала, испуганно глядя на Митридата.
Он хотел приблизиться к ней, но она заверещала еще пуще, замахала руками.
– Минуту, друг мой! – сказал ему Данила. – Это истерика. Ваше неожиданное красноречие напугало Павлину Аникитишну. Сейчас, сейчас. Есть одно средство…
Он звонко шлепнул графиню по щеке, и она тут же смолкла, ошеломленно глядя уже не на Митю, а на обидчика. Ее ротик задрожал, но прежде, чем из него исторгся новый вопль, Данила наклонился и поцеловал – сначала ушибленное место, а затем и губы, лишив их возможности производить дальнейший шум.
Средство, действительно, оказалось удачным. Рука графини немного пометалась в воздухе, потом опустилась Даниле на плечо и осталась там.
– Ну вот, – сказал он, высвобождаясь (причем не без усилия, потому что к первой ручке, обхватившей его за плечи, присоединилась вторая). – А теперь, Павлина Аникитишна, я все вам объясню.
И объяснил – доходчиво и недлинно: и про необычайные Митридатовы способности, и про его деликатность, понудившую образованного отрока прикидываться младенцем. Рассказал и о Митином петербуржском взлете, и о вынужденном бегстве. Не стал лишь касаться истории с ядом, сказав только:
– По случайности Дмитрий стал очевидцем одной каверзы, затеянной Фаворитовым секретарем. Подробностей, ma chere amie, вам лучше не ведать, ибо в подобных делах осведомленность бывает губительной. Вам довольно знать, что Метастазио намерен во что бы то ни стало истребить опасного свидетеля. И Дмитрий прав: этот господин ни перед чем не остановится. Судя по тому, что он назвал меня мертвецом, – Данила невесело усмехнулся, – на меня у славного итальянца тоже имеются виды. Если так, то защитить мальчика будет некому. Нужно бежать из Москвы, другого выхода я не вижу.
– Да, едем в Утешительное, к папеньке! – воскликнул Митя. – Это всего двадцать пять верст!
И сам понял, что сморозил детскость. Что может папенька против всемогущего Фаворита?
Павлина закрыла лицо ладонями, посидела так некое время. Митя думал, плачет. Но когда она отняла руки, глаза были сухими.
– Видно, делать нечего, – сказала она тихо, словно себе самой. – Иначе никак… – Тряхнула завитыми локонами и дальше говорила печально, но спокойно, даже уверен но. – Не поминайте злым словом, Данила Ларионович. И плохо не думайте. Изопью чашу до донышка. Видно, такая судьба. Но и цену назначу. Чтоб ни волос не упал – ни с вашей головы, ни с Митюшиной.
Фондорин как закричит:
– Мне такого выручательства не надобно! Да я лучше жизни лишусь!
– А заодно и ребенка погубите, да не простого, а вон какого? – покачала головой она, и Данила осекся. – Ах, сердечный мой друг, я чаяла по-иному, да не захотел Господь… Только не думайте, что я распутная.
– Вы святая, – прошептал Фондорин. По его лицу текли слезы, и он их не вытирал.
– Нет, я не святая, – вроде как даже обиделась Павлина. – И я вам это намерена доказать, сей же час. Чего теперь жеманничать? Не для него же беречься…
Она не договорила, взглянула на Митю.
– Митюшенька, кутенька… – Смутилась, поправилась. – Дмитрий, дружочек, оставь нас, пожалуйста, с Данилой Ларионовичем. Нам нужно поговорить.
Ага, оставь. А куда идти-то? Назад, к Еремею Умбертовичу? Только о себе думают!
Митя вышел из библиотеки, притворил дверь.
Лакей гасил свечи в стенных канделябрах, оставлял гореть по одной. Потом вышел в соседнюю комнату, дверь затворил. Такое, видно, в доме было заведение – к ночи двери в анфиладе прикрывать. Должно быть, из-за ночных сквозняков, предположил Митя.
Пристроился к лакею, переходил за ним из залы в залу. При живом человеке все покойней.
В столовой, где сходились поперечные анфилады, повстречали другого лакея, который о визите Метастазио объявлял.
– Что тот господин? – боязливо спросил Митя. – Все в салоне?
– Уехали, – ответил служитель. Как гора с плеч свалилась! Дальше пошел уже без опаски. Надо было на Давыда Петровича посмотреть – что он?
Князь сидел в салоне один, пристально смотрел на огонь.
Свечи на столе были загашены, но зато под потолком сияла огромная люстра – свечей, пожалуй, на сто, и от этого в комнате сделалось светло, нестрашно.
– А-а, ты, – рассеянно взглянул на мальчика Долгорукой. – Напугался чужого? Он с тобой только поздороваться хотел, он не злой вовсе. Расспрашивал про тебя, понравился ты ему. Ну иди сюда, иди.
Взял Митю за плечи, ласково улыбнулся.
– Как Павлиночка тебя любит, будто родного сыночка. И то, вон ты какой славный. А хочешь в большом пребольшом доме жить, много больше моего? У тебя там все будет: и игрушки, какие пожелаешь, и настоящие лошадки. А захочешь – даже живой слон. Знаешь, что такое слон? Здоровущая такая свинья, с карету вышиной, вот с такими ушами, с длиннющим пятаком. – Он смешно оттопырил уши, потом потянул себя за нос. – Как затрубит: у-у-у! Хочешь такого?
– Да, я видел слона, его по Миллионной улице водили, – сказал Митя обыкновенными словами, без младенчества. Чего теперь таиться?
Но князь перемены в речи отрока не заметил – был сосредоточен на другом.
– Ну вот и умник, все знаешь. Ежели тебя Павлиночка спросит (а она может, потому что у женщин это бывает, о важном у дитяти спрашивать): «Скажи, Митюша, менять мне свою жизнь иль нет?» Или, к примеру:
«Ехать мне к одному человеку или не ехать?» Ты ей обязательно ответь: менять, мол, и ехать. Обещаешь?
«Зря распинаетесь, сударь. Без вас уже решилось», – хотел сказать ему на это Митридат, но не стал. Пусть не радуется раньше времени.
– Обещай, будь золотой мальчик. – Князь погладил его по стриженой голове. – Э, братец. Гляди: макушку мелом запачкал. Дай потру.
Полез в карман за платком, а Митя ему:
– Не трудитесь, ваше сиятельство. Это не мел, а седина, изъян природной пигментации.
Нарочно выразился позаковыристей, чтоб у Давыда Петровича отвисла челюсть.
Ждал эффекта, но все же не столь сильного. Челюсть у Долгорукого не только отвисла, но еще и задрожала. Мало того – губернатор вскочил с кресла и попятился, да еще залепетал околесицу:
– Нет! Невозможно! Нет! Почему именно я? Я не смогу… Но долг…
Пожалуй, изумление было чрезмерным. Митя уставился на остолбеневшего князя и вдруг почувствовал, как по коже пробегает ознобная жуть.
Этот особенный взгляд, исполненный ужаса и отвращения, он уже видел, причем дважды: в новгородской гостинице и в Солнцеграде.
Неужто снова чадоблуд или безумец?
Сейчас как накинется, как станет душить!
Митя отпрянул к двери.
– Постой! – захромал за ним губернатор, пытаясь изобразить умильную улыбку. – Погоди, я должен тебе что-то показать…
«Ничего, я отсюда посмотрю», – хотел ответить Митя, но стоило ему открыть рот, как Долгорукой замахал руками:
– Молчи! Молчи! Не стану слушать! Не велено!
И уже больше не прикидывался добреньким, занес для удара трость.
Толкнув приоткрытую дверь, Митя шмыгнул в соседнее помещение и быстро перебежал к следующей двери, отчаянно крича:
– Данила! Дани-ила-а! Высоченная, в полторы сажени, дверь была хоть и не запертой, но плотно закрытой. Он повис на ручке всем телом, только тогда тяжелая створка подалась.
Пока сражался с сими вратами, Давыд Петрович, припадая на подагрическую ногу, подобрался совсем близко… Чуть-чуть не поспел ухватить за воротник.
В следующей комнате повторилось то же самое: сначала Митя оторвался от преследователя, потом замешкался, открывая дверь, и едва не был настигнут.
Не переставая звать Данилу, злосчастный беглец забирался все дальше по нескончаемой анфиладе, уже потеряв счет комнатам и дверям. А потом, уже знал он, будет вот что: очередная комната окажется слишком маленькой, и хромой успеет догнать свою жертву.
– Стой же ты! – шипел Давыд Петрович, охая от боли и по временам пробуя скакать на одной ноге. – Куда?
В оружейной, где на пестрых коврах висели кривые сабли и ятаганы, попалась живая душа – лакей, надраивавший мелом круглый пупырчатый щит.
– Спасите! – бросился к нему Митя. – Убивают!
Но тут в проеме возник хозяин. Он цыкнул, и слугу как ветром сдуло. Больше Мите никто из челяди не встречался. Попрятались, что ли?
Где же Данила? Ужель не слышит зова? Кричать больше не было мочи, дыхания хватало лишь на рывок через пустое пространство, чтоб потом повиснуть на рукояти, моля Господа только об одном: пусть следующее помещение окажется не слишком тесным.
Однако погибель таилась не там, где он ждал.
Пробежав отрадно большой залой (видел ее прежде, но сейчас разглядывать было некогда), Митя стал открывать дверь и не сразу понял, что не откроется – заперта не то на ключ, не то на засов. А когда понял, на маневр времени уже не оставалось: гонитель был совсем близко, и в руках у него теперь была не трость, а огромный турецкий кинжал – не иначе со стены снял.
В отчаянии Митязаколотил в предательскую дверь кулачками. Да что толку?
Сзади, совсем близко, послышалось бормотание:
– Господи, укрепи, дай силы. Все, все… Только и оставалось, что зажмуриться. Лязгнуло железо задвижки, дверь распахнулась.
На пороге стоял Данила: в рубашке, панталоны расстегнуты, одна нога разута. Спал! Друга жизни лишают, а он почивать улегся! Из-за Данилиной спины донесся шорох, будто пробежал кто-то легкий и тоже необутый, но Мите было не до загадок.
– Опять! – только и смог выдохнуть он, обхватывая своего вечного спасителя за пояс.
– Что вы себе позволяете, князь? – воскликнул Фондорин. – Зачем вы гоняетесь за мальчиком с оружием? Пусти-ка, Дмитрий.
Митя пал на четвереньки, проворно отполз в сторону. А вдруг Долгорукой начнет Данилу рубить?
Но нет, на Фондорина смертоубийственный пыл князя не распространялся. Давыд Петрович опустил ятаган, другой рукой схватился за сердце – видно, убегался. – Опять? – повторил Данила. – Ты сказал «опять»? Вот оно что! Тут не безумие, я ошибался!
Он подскочил к губернатору, вырвал кинжал и отшвырнул подальше, потом ухватил Долгорукого за отвороты и тряхнул так сильно, что у того на воротник с волос посыпалась пудра.
– Вы получили письмо от Любавина! – прорычал Фондорин страшным голосом. – Чем вам обоим помешал ребенок? Это Метастазио, да? Отвечай, не то я проломлю тебе череп!
Схватил со столика узкогорлый бронзовый кувшин и занес над макушкой князя.
– При чем здесь Метастазио? – прохрипел тот. – И какой еще Любавин? Не знаю я никакого Любавина!
– Лжешь, негодяй! Я помню, ты состоял с ним в одной и той же ложе, «Полнощной Звезде»!
– В «Звезде» состояло пол-Москвы, всех не упомнишь! – Губернатор не сводил глаз с бронзы, зловеще посверкивавшей у него над головой. – А, вы про Мирона Любавина, отставного бригадира? Да, был такой. Но, клянусь, он мне не писал…
Мите послышалось, что коротенькое слово «он» Давыд Петрович произнес как бы с ударением. Кажется, отметил это и Фондорин.
– Он не писал? А кто писал? И что? Когда ответа не последовало, Данила стукнул князя сосудом по лбу – не со всей силы, но достаточно, чтобы раздался не лишенный приятности звон.
– Ну!
– Вы с ума сошли! У меня будет шишка!
Я… я не имею права вам говорить… Вы ведь тоже были братом и, как мне говорили, высокой степени посвящения. Вы знаете об обетах.
– Каких еще обетах!? Масонов в России более нет! Все ложи распущены!
Князь стиснул губы, замотал головой.
– Я более ничего не скажу. Можете меня убить.
– И убью! Молитесь!
В отличие от Пикина, Давыд Петрович молиться не отказался, но произнесенная им молитва была странной, Мите такую слышать не доводилось.
– «Всеблагой Истребитель Сатаны, я в Тебе, Ты во мне. Аминь», – прошептал князь, закрыв глаза.
– Что-что? – удивленно переспросил Данила. – Но ведь это формула сатанофагов!
Долгорукой встрепенулся:
– Вы… знаете?!
– Да, мне предлагали стать братом Ордена Сатанофагов, и я даже получил первый градус послушника-оруженосца, но…
– Ах так! Это меняет дело! – Долгорукой повернул на пальце перстень и показал Даниле. – Если вы оруженосец, то должны мне повиноваться. Видите знак четвертого градуса?
Фондорин отпустил князев фрак и бросил кувшин.
– Вы не дослушали. Я так и не стал членом Ордена, и на то было две причины. Во-первых, в ту пору мне было не до общественного блага – я искал пропавшего сына. А во-вторых, я убедился, что ваша линия масонства не праведная, обманная. Я не верю, что людей можно облагодетельствовать насильно, против их воли.
– Не обманная, а истинная! – горячо возразил Давыд Петрович. – Это все прочие ордена и ложи – пена, морок, светская забава. Мы же существуем для того, чтоб, не щадя собственного живота, истреблять Зло! Как вы с вашим умом и ученостью этого не понимаете? Мы, сатаноборцы, – взрослые, а все прочие – дети. Долг взрослого наставлять ребенка, пускай даже по неразвитости ума тот и противится наущению!
– Видел я, как вы только что пытались наставить ребенка. Так кто прислал вам письмо? Брат старшего градуса?
Князь молчал, очевидно, не зная, отвечать ли. Похоже, Данилина осведомленность о таинственном Ордене поколебала его непреклонность.
– Нет. Об этом… существе, – сказал он наконец, опасливо взглянув на Митю, – была депеша из более высокой инстанции.
– От Орденского Капитула?
– Еще высшей, – негромко произнес губернатор, с каждым мгновением делаясь все уверенней. – Самой высокой.
– Неужели Дмитрий навлек на себя гнев Великого Мага? – Фондорин тоже посмотрел на Митю – без опаски, а скорее с любопытством. – Но чем?
– Не знаю. Однако я получил послание от Великого Мага. – Давыд Петрович торжественно поднял палец. – Со Знаком Усекновения! Мог ли я ослушаться? Я брат Авраамова градуса, я третий обет давал!
– Что это – третий обет?
– Вы не знали? Ах да, вы ведь не поднялись выше первого градуса, а это еще не настоящее членство. У нас старшинство считается по обетам повиновения. Чем строже и самоотверженней послушание, тем выше градус. Младшие рыцари, братья Иова Многострадального, дают простейший обет: исполняй наказ старших без ропота. Третий градус, Иисусовы братья, дают клятву, ежели понадобится, взойти на крест. Те же, кто, подобно мне, удостоен четвертого градуса, ручаются во имя Добра умертвить и собственного сына, подобно библейскому Аврааму. Пятый градус именуется Фаустовым, и в чем состоит его обет, мне неизвестно.
– Об этом нетрудно догадаться, – пожал плечами Фондорин. – Готовность по приказу старшего поступиться собственной душой. Обычно беззаветная борьба во имя Добра заканчивается именно этим. Кто же у вас Великий Маг?
Князь рассмеялся, будто Данила произнес не вполне приличную, но довольно смешную шутку.
– Мне известно лишь, что прежний Великий Маг в позапрошлом году умер, назначив себе преемника. Кто он таков, знает лишь один человек – сам преемник. Ведь члены Капитула видят Великого Мага всего один раз, на церемонии посвящения, причем он не снимает маски. Потом они лишь получают от него наказы и послания. У меня как Авраамова брата в подчинении три рыцаря третьего градуса, имена которых вам знать незачем. Надо мною же поставлен Фаустов брат, которого я вам тем более не назову. Письмо Великого Мага пришло ко мне от него, по эстафете.
Данила снова схватил губернатора – на сей раз за локоть.
– Рассказывайте, что было в письме! Нет, лучше покажите.
– Не верите? – горько усмехнулся Долгорукой. – Не воображаете ли вы, что я сам, по собственному произволу, вздумал гоняться с булатом в руке за мальчишкой? С моей-то подагрой! Хорошо, следуйте за мной. Письмо в кабинете. Но одно условие. – Он покосился на Митю. – Этот должен быть все время рядом, не отпускайте его.
– Да уж не отпущу, – пообещал Фондорин, взял Митридата за руку и тихонько пожал: не бойся.
А Митя уже не боялся. С Данилой чего боятся? Только вот голова шла кругом. Какие еще сатанофаги? Какой Маг? Что им нужно от семилетнего человека?
Снова шли чередой пустых комнат. И Долгорукой, и Фондорин прихрамывали – первый из-за подагры, второй по причине половинной обутости.
Князь искоса взглянул на Данилины ноги.
– Вы уже собирались ложиться? Но почему в библиотеке? Разве не хороша отведенная вам комната?
– Не о том говорите! – грозно прикрикнул на него Фондорин. – Я должен видеть доказательство, что вы не лжете!
В кабинете губернатор открыл потайной шкафчик, спрятанный за портретом государыни, вынул шкатулку, из шкатулки узкий пакет. Поцеловал его, передал Даниле.
– Вот, читайте сами.
Фондорин развернул письмо, пробежал глазами. По его лицу пробежала брезгливая судорога.
– Ага, кажется, я знаю, кто у вас Маг. Послушай-ка, Дмитрий, сию любопытную эпистолу.
«От Отца и Великого Мага Членам Капитула, а равно с ними Фаустовым и Авраамовым братьям, обретающимся в Столицах и на дороге меж оными, в Новгородском и Тверском наместничествах. Дело, коему мы служим, в смертной опасности. Неисчерпаемы козни Сатаны. Ныне отправил он, чтобы погубить нас, своего порученца, который обличьем малый отрок, сутью же бес. Опознать его так: ростом он аршин и три вершка, лицо круглое, волос коришнев, глаза карие, а особливо приметен Люциферов знак на голове – седой круг в полтора вершка, и говорит он не как малые дети говорят, а по-ученому. Повелеваю отыскать сего бесовского карлу, который следует из Санкт-Петербурга в Москву, и, едва завидев, сразу истребить. Речей его не слушать, ибо они полны лжи и соблазна. Раздавить без малейшего промедления, отнюдь не сомневаясь, как ядовитую гадину. Братьям градусов ниже Авраамова, не принесшим высоких обетов, тож приказать искать бесенка, однако же чтоб ничего противу него не предпринимали, а того наипаче не вступали с ним в разговор, лишь сообщили старшему над собой рыцарю. Тот же должен уничтожить вражонка сам, своею рукой».
Внизу двойной крест, он же Знак Усекновения – печать Великого Мага, мне про нее рассказывали. Ну, что ты на это скажешь, Дмитрий?
– Неужели…? – ахнул Митридат.
– Похоже на то. Ловок наш черноглазый приятель, а? И в самом деле маг, циркист. Ему б на ярмарке фокусы показывать!
У Мити внутри все похолодело. Это же Метастазио, неугомонный итальянец! Мало ему власти, какой обладает Фаворитов наперсник, он еще, выходит, Великий Маг тайно-то ордена!
– Но князь-то, князь хорош! – покачал головой Фондорин. – А Мирон Любавин? Ведь просвещенные люди! Какие посланцы Сатаны, какие бесенята? Опомнитесь, ваше сиятельство! Не при Игнациусе Лойоле живем, осьмнадцатый век на исходе!
– Какие посланцы Сатаны? – Давыд Петрович сделал вид, будто удивлен нелепостью вопроса. – А кто ж, по-вашему, пол-Европы кровью залил? По чьему наущению на родине Просвещения головы, как капустные кочаны, с плахи летят? Это он, Враг Человеческий, его происки! Чует, что его время близко. Я в Бога не верю, а в Диавола верю, потому что вижу дела его ежечасно, Божьих же не узреваю вовсе. Кругом зло, стяжательство, не правда, попирание слабого сильным. Где ж тут Бог? Нет, сударь мой, мы, люди, принуждены воевать с Сатаной одни-одинешеньки, никакая высшая сила нам не поможет. А Сатана хитер, изобретателен, многолик. Пугачев кто был, не его посланец? А граф Калиостро? Иль недавние Марат с Робеспьером? Сатаноборцы тщатся возвести фортецию гармонии и благонравия, а Нечистый подводит апроши, закладывает мины. Дьявол – он не с копытами и не с рогами. То обернется сладкоречивым мыслителем, то прекрасной девицей, то почтенным старцем. Иной же из человеков однажды проснется поутру и обнаружит Сатану в зеркале, глядя на собственное отражение. Потому что Сатана и внутри нас! Так стоит ли удивляться, что он избрал для своих нужд плоть ребенка? Куда как хитро кто станет опасаться невинного дитяти?
– Да зачем? Для какой такой надобности? – воздел руки Данила. – Что за добровольное ослепление!
– Не знаю, – отрезал Долгорукой. – Мне довольно того, что это ведомо достойнейшему и мудрейшему из нас, Великому Магу. А слепец, сударь мой, вы. Чертенок вас околдовал, как еще прежде околдовал Павлину. Да очнитесь вы! Не удерживайте меня, а лучше помогите раздавить этого василиска! Посмотрите, какие у него глаза! Разве у детей бывают такие глаза?
Он указал дрожащим перстом на Митино лицо.
Данила посмотрел, вздохнул.
– Да, глаза для семилетнего мальчика необычные. Чересчур печальные, потому что в свои малые годы Дмитрий уже видел много злого и мерзкого… Хороша у вас выйдет крепость гармонии и справедливости, если на строительный раствор вы употребляете кровь детей. Подумайте об этом на досуге.
Он выпустил князев локоть и отступил назад.
– Я не трону вас, хоть вы и заслуживаете кары. Благодарите вашу племянницу. Но я требую, чтобы вы немедленно доложили по вашей эстафете: искомый отрок найден, посему охоту на него следует сей же час прекратить.
– Невозможно! Несчастный, вы не понимаете…
– Молчите! – возвысил голос Фондорин. – Да, я знаю, что в вашем Ордене приказам не перечат. Но знаю я также и то, что в самом скором времени вашему Магу за Дмитрия заплатят выкуп… – Он закашлялся и глухо продолжил. – Бесценный выкуп. Приговор будет отменен. Даю вам в том слово Данилы Фондорина.
Князь прищурился.
– Я вижу, сударь, вам известно нечто, чего не знаю я. И поскольку по вам видно, что вы человек чести, я должен вам верить. Однако же, если вы ошибаетесь?
– Найти Дмитрия будет нетрудно. Я нынче же отвезу его в родительское имение – село Утешительное, Звенигородского уезда. Мы более ни на минуту не останемся в вашем доме.
– Нет-нет! – воскликнул губернатор. – Отлично понимаю, что после случившегося вам неприятно пребывать со мною под одной крышей, но умоляю, останьтесь хотя бы до утра. Куда вы поедете на ночь глядя? Я сам уеду, прямо сейчас. Моя подмосковная всего в часе езды от заставы. В том, что вы говорите о строительном растворе и крови ребенка, мне видится некая глобальная идея, над которой стоит задуматься.
И Давыд Петрович, понурившись, захромал к двери.
– Вот-вот, задумайтесь, – крикнул ему вслед Данила. – А когда придете к единственно возможному выводу, я вам открою тайну Великого Мага. То-то ахнете!
Потом обернулся к Мите и покаянно приложил руку к груди.
– Я безмерно виноват перед тобой, мой бедный друг! Ты едва не лишился жизни из-за моей нерасторопности. Теперь я припоминаю, что слышал доносившиеся издали крики, но не дал себе труда озаботиться их происхождением, ибо пребывал не на земле, а на небе.
– Как это на небе? – заинтересовался Митридат, но тут же догадался. – А, в аллегорическом смысле. Верно, задумались над какой-нибудь возвышенной материей и воспарили мыслями в заоблачные сферы?
– Вот именно, в заоблачные, – прошептал Фондорин, глядя поверх собеседника. – Куда не чаял, что простым смертным есть доступ! Краткий миг самозабвенья! – Он содрогнулся. – А расплата за него могла быть ужасной. Ты чуть не погиб! Вот лишнее подтверждение максимы, гласящей: Разум не для счастливых, Счастие не для разумных. Можешь ли ты простить меня, маленький страдалец?
От этих слов Мите сделалось себя очень жалко. Он всхлипнул.
– Я кричал, кричал, голос сорвал, а вас нет и нет. Думал, конец… Все против меня, да? Я им бесеныш, дьявольское семя, да? Что я им сделал? То душить, то в прорубь, то ятаганом! Ы-ы-ы!
И зарыдал в голос, обхватив Фондорина руками. Тот переполошился, принялся гладить мученика по голове, бормоча извинения, а Митя уже разжалобил себя до судороги, до икоты.
– А-а, масоны проклятые! – выкрикивал он бессвязно. – Понаехали! Будто нам своих злодеев мало!
Рука, гладившая его по макушке, остановилась.
– Про масонов ты не прав. Не уподобляйся невеждам, которые считают сие добродетельное движение дьявольским заговором.
– Кто же они, если не заговорщики? – спросил Митридат сквозь слезы. – Все секретничают, от людей прячутся.
– Если они и заговорщики, то не по своей воле, а оттого, что в мире пока еще правит Злоглупость, а сторонники Доброразумности немногочисленны и принуждены действовать тайно. Вернемся в библиотеку, дружок, там осталась моя одежда. А по дороге я расскажу тебе о масонах. Только, прошу, не рыдай больше, это разрывает мне сердце.
Данила взял Митю за руку и повел через комнаты в обратную сторону.
– Беда не в масонах, а в том, что есть истинные масоны и ложные. Ведь кто такие вольные каменщики? Это добрые и разумные люди, которые в начале нашего просвещенного столетия задались высокой целью перестроить общественное здание. В нынешнем своем виде сия постройка являет собою не то тюрьму, не то свинарник. Масоны же мечтают возвести прекрасный и благородный храм, где будут править братская любовь и милосердие. Истинные братья-каменщики – те, кто понимает, что храм нужно прежде построить в своей душе, и только после этого он может принять вид вещественности. Но, разумеется, сыскалось немало ретивцев и суеумцев, которые устроили собственные объединения по примеру масонских, преследуя совсем иные цели.
– Какие? – гнусаво спросил Митя, вытирая рукавом мокрые щеки.
– Власть, – коротко ответил Фондорин. – Барон Рейхель, достойнейший из русских каменщиков, говорил: «Всякое масонство, имеющее политические виды, есть ложное». Яснее не скажешь.
Они вошли в библиотеку, которая выглядела так, будто там недавно дрались или дебоширили. На полу валялись предметы одежды, в том числе неожиданные, вроде красной ленты или шелкового чулка. Пюпитр для чтения упал, книги рассыпались. Канапе отъехало от стены и покосилось, оттопырив подломившуюся ножку. Митя вопросительно взглянул на Фондорина, но тот беспорядка то ли не заметил, то ли счел недостойным внимания. Ленту и чулок сунул в карман, обул второй башмак, поднял с глобуса жилет, с кресла камзол, все это время продолжая рассказывать.
– «Полнощная Звезда», куда входили Мирон Любавин и хозяин сего дома, почиталась ложей серьезной, туда дураков и бездельников не принимали. По слухам, к «Звезде» принадлежал и сам Наследник. А поскольку его высочество числился при дворе в прокаженных, слишком явные честолюбцы держались от «полунощников» подальше. Дальнейшего хода событий я не знаю, поскольку сделался лесным отшельником, однако угадать их нетрудно. – Данила стал завязывать галстух, но без зеркала у него не выходило – узел то получался кривой, то вовсе расползался. – Полагаю, что твой ненавистник и главный враг состоял в «Полнощной Звезде» на одной из высших должностей, дававших доступ к полному членскому списку: был мастером, приором или генеральным визитатором. Одновременно он являлся и братом Ордена Сатанофагов, наитаинственнейшего из всех. Когда прежний Великий Маг решил назначить своим преемником Метастазио (а сие аттестует покойника не слишком лестным образом), дальновидный итальянец стал привлекать в сатаноборцы самых дельных из числа «полуношников», тем более что в ту пору ложа как раз должна была прекратить свое существование. Сатаноборцы же, придерживавшиеся особой конспиративности и потому широкому кругу масонов неизвестные, самораспускаться не стали – наоборот, пополнили свои ряды за счет людей, подобных Долгорукому и Любавину.
– Я все же не понимаю, что такое эти сатанофаги?
– Из всех ложных масонов они – самые ложные, потому что проповедуют беспощадность в войне с Дьяволом и его приспешниками.
– Разве это плохо? – удивился Митя.
– Чего ж хорошего, если не давать пощады? Где нет милосердия и бьют наотмашь, без разбору, там Дьяволу раздолье. Не успеет беспощадный борец со Злом опомниться, а уж оно на его сторону переметнулось и знай подгоняет: бей, бей, не жалей. Изучая историю, я пришел к печальному открытию: стоит добрым, честным, бескорыстным людям объединиться и начать войну во имя хорошего дела, как вскоре главнокомандующим у них непременно оказывается наихудший из злодеев. Такая уж это штука – война, хорошего от нее не жди. – Фондорин сдернул галстух, бросил на пол – решил остаться с открытым воротом. – Это ладно. Для меня другое загадка. Отчего многие умники так любят лишать себя свободы, добровольно подчиняясь силе, которую почитают за высшую? Воздвигнет этакий Мирон Любавин себе божка, сам же уверует в его непогрешимость и ради великой цели готов, «отнюдь не сомневаясь», бросить под лед сына своего старинного приятеля. А резон и оправдание сего чудовищного зверства – невесть кем писанная бумажка с Знаком Усекновения. – Данила покачал головой. – Страшная это штука – великая цель.
– Знак Усекновения? Какое странное название.
Фондорин вынул из кармана алую ленту и чулок. Поколебавшись, положил чулок на стул, ленту же, зачем-то прижав к лицу и потянув воздух носом, оставил себе.
– Мой давний знакомец (тот самый, что заманивал меня в сатаноборцы) объяснял так. Дьявол может проникнуть в каждого человека, даже самого добродетельного. Один лишь Великий Маг защищен от скверны, для чего высшие члены Ордена подвергают его старинному обряду, аллегоризирующему отсечение Люциферовых мет. Взгляни на печать.
Он полез было за письмом, но вдруг стукнул себя по лбу.
– Эврика! Я вот что сделаю, для верности, чтоб не одному князю Долгорукому доверяться. Напишу и другим сатаноборцам, кого знаю. Мол, Великий Маг обознался, о чем вскорости сообщит особым посланием, так что поумерьте пыл. А то, не дай Разум, еще какой-нибудь радетель беспощадного Добра на тебя накинется.
– А я волосы напудрю, никто меня и не опознает, – храбро сказал Митя. – Ведь в те разы меня как определили? В гостинице у меня шапка упала. В любавинском поместье баня подвела. А тут я князю голову прямо под самый нос сунул.
– И все же напишу. Тому, кто меня принимал в оруженосцы, первому. Он наверняка у них брат высокого градуса, ибо человек толковый и достойный. Потом Мирону напишу. Кто же еще-то?
– Коллежский советник из Новгорода, которого вы лишили чувствительности, – напомнил Митридат.
– Нет, – вздохнул Данила. – Тому господину я писать, пожалуй, не стану. Он на меня, наверное, обижен. Я поставил ему неверный диагнозис и предписал лечение не от той болезни, от какой следовало. В медицине такое, увы, случается.
Митя мстительно сказал:
– Ничего, будет знать, как детей за горло хватать. Я на него еще матушке-императрице…
– Постой! – поднял руку Фондорин. – Что это?
Из-за двери донесся быстро приближающийся стук сапог.
Послышался голос:
– Здесь они, в библиотеке. Я голоса слышал.
Створки распахнулись, и на пороге возник офицер в красном кафтане, в нахлобученной на самые глаза треуголке. Из-за его плеча выглядывал напуганный лакей, сзади стояли двое с алебардами.
– Тверской штатной команды капитан Собакин, – объявил красномундирный, поглядел на Митю и протянул голосом, не сулившим ничего отрадного. – А-га!
С решительным видом двинулся к сжавшемуся Митридату, положил ему руку на плечо.
– По приказу господина губернатора ведено сего малолетка из его сиятельства дома взять и доставить согласно предписанию.
– Как это «взять»? – Данила притянул Митю к себе. – Почему? Не позволю!
Капитан смерил Фондорина взглядом, нехорошо улыбнулся.
– Сей недоросль – вор. Украл из кабинета его сиятельства некий ценный предмет, о чем князю доподлинно известно. А про вас, сударь, я предупрежден. Будете чинить препятствие закону, велю связать.
Офицер кивнул на стражников, очевидно, прихваченных именно на случай Данилиного буйства.
– Я ничего не крал! – крикнул Митя. – Не моего ума дело. На то есть суд. Коли не крал – отпустят.
– Капитан, вы ведь добрый, разумный Гражданин и наверняка имеете немалый опыт борьбы с пороками, – переменил тон Данила. – Взгляните на это дитя. Ему всего шесть лет. Если бы оно и взяло что-то чужое, то не по преступному умыслу, а лишь по невинному любопытству. Где это видано, чтобы арестовывали младенцев?
Митя понял, что Фондорин по своему обычаю пытается пробудить в полицейском доброе начало.
Увы – капитан увещеваний слушать не стал.
– Не моего ума дело, – повторил он. – У меня приказ, и я его исполню. Посторонитесь! И учтите, сударь: кто чинит сопротивление слугам закона, сам становится преступником. Эй вы, уберите в сторону этого человека!
– Я замечаю, – обратился Данила к своему малолетнему другу, – что в России Науку почитают больше, чем Доброе Слово.
Уже зная, что последует далее, Митридат втянул голову в плечи.
Английскую науку Фондорин применил с разбором. Нижним чинам отмерил учености понемножку – стукнул в ухо того и другого, с правой руки и с левой. Быстро и несильно, но оба сели на пол, пороняв свои алебарды. На офицера же науки не пожалел: заехал ему в лоб от души, со звоном. Оттого капитан оказался на полу не в сидячей, а в лежачей позиции, глаза закрыл и руки раскинул в стороны.
– Я свершил насилие над слугами закона, – грустно молвил Данила. – Того самого закона, к уважению которого всегда призывал. Капитан справедливо предупреждал меня – ныне я преступник перед обществом и отвечу за свое деяние.
Стражники смотрели на него снизу вверх со страхом. Зашибленные уши (у одного правое, у другого левое) сделались багровыми и оттопырились.
– Не трепещите, честные служаки, – обратился к ним оскорбитель закона. – Я предамся в ваши руки и выполню долг гражданина, но прежде того я обязан выполнить долг человека. Вы ведь согласны со мною, что сей последний долг выше первого?
– Так точно, ваше благородие! – гаркнул один из полицейских.
Второй же просто закивал, но многократно и весьма усердно.
– Вот, видишь, Дмитрий, – просветлел лицом Фондорин. – При посредстве Науки и Доброе Слово до умов доходит лучше.
– Только не до ума капитана Собакина, – показал Митя на бесчувственное тело.
– О нем не беспокойся. Я всего лишь произвел в его краниуме небольшое сотрясение, отчего умягчится мозговая субстанция. Упрямцу это будет только на пользу, ибо мозг его недовольно гуттаперчев. Друзья мои, положите своего начальника в кресло. Я сделаю ему два маленьких надреза под ушами, чтоб в голове, упаси Разум, не застоялась кровь. Да не пугайтесь вы! Я лекарь и знаю, что говорю.
Оказав помощь раненому, Данила положил руки на плечи полицейским – самым благожелательным образом, но оба тотчас снова затряслись.
– Скажите, братцы, вы сюда пришли пешком?
– Никак нет, ваше благородие! На санях приехали!
– Вот и превосходно. У меня к вам сердечная просьба. Прежде чем вы меня арестуете, давайте доставим этого ребенка к родителям. Могу ли я рассчитывать на ваше добропонимание?
Ответ был утвердительным, да таким скорым и пылким, что Фондорин чуть не прослезился.
– Едем же! – воскликнул он. – Не будем терять времени, ведь уже восьмой час, а дорога неблизкая. Что, ребята, хороши ль в полиции лошади?
– У нас в Тверской части лучшие на всю Москву!
В передней Данила потребовал для Мити какую-нибудь из княжьих шуб, покороче, себе же взял плащ полицейского офицера, сказав, что не желает ничем более одалживаться у бесчестного хозяина. Лакеи, уже осведомленные о печальной участи капитана Собакина, выполняли фондоринские указания безо всяких прекословии.
– А попрощаться с Павлиной? – тихо спросил Митя.
Данила затряс головой:
– Нет, не нужно! После того, что меж нами случилось… И зная о том, что ее ожидает… Нет, нет… Сердце хрупкий механизм. Если подвергать его попеременному воздействию огненного жара и ледяного холода, оно может лопнуть. Прочь, прочь отсюда!
И, взяв Митю за руку, выбежал из дверей. Полицейские послушно топали сзади.
Когда подъехали к Драгомиловской заставе, где горели фонари и блестели штыки гарнизонных солдат, Данила сказал стражникам, сидевшим бок о бок на облучке:
– Друзья мои, я не желаю вам зла, но если вы вздумаете кликнуть своих товарищей, я поступлю с вами, как с вашим начальником, и даже суровей.
– Мы ничего, ваше благородие, – ответили те, – мы смирненько.
За Кунцовым от теплой шубы и быстрой, укатистой езды Митридата заклонило в сон. Перед затуманившимся взором уже поплыли смутные химеры, но Данила вдруг толкнул спутника.
– Я вновь провинился перед тобой! – застонал он. – О, проклятый себялюбец! Я думал только о себе и своих терзаньях, про тебя же забыл! Я не дал тебе с нею попрощаться! Можешь ли ты простить меня? Конечно, не можешь! Эй, стойте! Мы поворачиваем назад!
Насилу Митя его укротил.
Потом Митридата растолкали в белом поле, под черным небом, невесть где. Показалось, минутку всего и дремал, а Данила говорит:
– Снегири проехали. Дальше без тебя никак. Говори, туземный житель, куда поворачивать.
А это уже, оказывается, Крестовая развилка, где одна дорога на Звенигород, а другая на Троицу, откуда до Утешительного всего полторы версты. Считай, почти дома. Ничего себе минутка – часа два проспал.
Брови у Фондорина были в белых иголках, а от лошадей валил пар. Но тройка и вправду была добрая, непохоже, чтоб сильно пристала.
– Вон туда, – показал Митридат. Неужели он сейчас окажется дома? И конец всем страхам, испытаниям, напастям! Сна сразу ни в одном глазу. Митя привстал на коленки и стал упрашивать солдата, что правил:
– Ах, пожалуйста, пожалуйста, быстрей!
И лошади застучали копытами быстро быстро, но еще быстрей колотилось Митино сердце.
Сколько сейчас – часов десять, одиннадцать?
В Утешительном, конечно, давно спят. Ничего, пробудятся. Что шуму-то будет, криков, кутерьмы! Маменька навряд ли выйдет – у ней на лице и глазах положены ночные компрессы для свежести. А нянька Малаша вскочит беспременно, и прочие слуги, и Эмбрион сонную рожу высунет. Но больше всех, конечно, обрадуется папенька. Истомился, наверное, вдали от петербуржского сияния, истосковался. Выбежит в халате, с бумажными папильотками на волосах, будет воздевать руки, плакать и смеяться, сыпать вопросами. Ах, как все это чудесно!
От радостных мыслей Митя слушал Фондорина вполуха, а тот все говорил, говорил: опять каялся в своих винах, уверял, что теперь страшиться нечего.
– Ни о чем не тревожься, дружок. Ради твоего спасения Павлина Аникитишна уплатит цену, дражайшую из всех, какие только может уплатить достойная женщина… Голос Данилы дрогнул, сбился на неразборчивое бормотание:
– Молчи, глупое, не стони. Кому это он? Митя мельком взглянул на своего товарища, увидел, что глаза у того блестят от слез, но тут тройка вылетела из лесу на простор, впереди показалась усадьба, и – о чудо из чудес! – окна ее сияли огнями.
– Не спят! – закричал Митя. – Ждут! Это папенька почувствовал! Родительским сердцем!
Выскочил из саней, когда те еще катились, еще не встали перед крыльцом.
На звон бубенцов выглянул кто-то в белой перепоясанной рубахе (кухонный мужик Архип, что ли?), разглядел Митю, заохал, хлопнул себя по бокам, побежал обратно в дом.
И все вышло еще лучше, чем мечталось по дороге.
Папенька выбежал в переднюю не в халате, а в наимоднейшем, купленном в Петербурге сюртуке. Весь завитой, напомаженный, не выразить, до чего красивый. И маменька не спала – была в лучшем своем платье, разрумянившаяся и оживленная. Погладила сына по голове, поцеловала в лоб. Братец, правда, не появился, ну да невелика утрата.
Алексей Воинович вел себя в точности, как ему полагалось: и воздевал руки, и благодарил Господа, явили себя и слезы.
– Нашелся! – восклицал он. – Мой ангел! Мой благодетель! О, счастливейший из дней!
И еще много всякого такого. Маменька послушала немного, поумилялась и ушла в гостиную. Фондорин терпеливо кутался в красный плащ, ждал, пока ослабнет фонтан родительской любви. Полицейские переминались с ноги на ногу, отогревались после холода.
Дождавшись паузы в папенькиных декламациях, Митя потянул к себе Данилу.
– Вот, батюшка, кого вы должны благодарить за то, что видите меня. Это мой…
Но папенька уже вновь набрал в грудь воздуха и дальше слушать не стал:
– Благодарю тебя, добрый полициант! Ты вернул мне сына, а вместе с ним и самое жизнь! Подставляй ладони!
Фондорин удивленно вытянул вперед свои большие руки, и Алексей Воинович стал доставать из кармана пригоршни червонцев. Сам приговаривал:
– На, держи! Ничего для тебя не жалко! Пришлось Даниле сложить ладони ковшом, чтоб золото не просыпалось на пол. Хотел он что то сказать, но папеньку разве переговоришь?
Митя смотрел и только диву давался: откуда такое богатство?
– Счастье, счастье! – повторял Алексей Воинович, всхлипывая. – Знаешь ли ты, мой добрый сын, что за тобой прислала матушка-императрица? Скучает по тебе, не понимает, чем обидела, отчего ты сбежал. Но не гневается, нисколько не гневается! Ты спроси, кого она прислала! Не курьера, даже не флигель-адъютанта! Самого господина Маслова! Тайного советника! Вот какая о тебе забота! А все потому, что ты – не просто мальчик, ты любимый воспитанник ее величества, государственная особа! Ах, пойду к Прохору Ивановичу, обрадую! Мы только-только отужинали и распрощались на ночь. Он, верно, еще не ложился. А хоть бы и лег! И папенька бросился в комнаты. Так вот почему здесь не спят, понял Митя. По причине явления высокого столичного гостя.
И стало у него на душе лестно, приятно. Сыщется ли в России другой мальчик, из-за которого погонят за шестьсот верст начальника Секретной экспедиции? Не сыщете, даже не пытайтесь.
– Ваше благородие, – жалобно сказал один из стражников. – Дозвольте по нужде отлучиться, мочи нет.
Данила махнул рукой – не до тебя, мол, и тот не посмел тронуться с места.
– Пойдемте, Данила Ларионович, – позвал Митя. – Я скажу, чтоб вас разместили в папенькином кабинете. Там энциклопедия и удобный диван.
Фондорин воскликнул:
– Благородное сердце! Ты еще думаешь о моем удобстве после того, как я чуть не погубил тебя и не дал тебе проститься с наилучшей из женщин! Увы, друг мой, я не смогу воспользоваться твоим гостеприимством. Я прибил слугу закона и должен понести заслуженную кару. Ведь я обещал это нашим честным спутникам. Мое место – в темнице.
– Да мне довольно сказать слово Прохору Ивановичу, и полиция сразу от вас отступится! Великое ли дело – хожалых прибить?
Митя уж хотел бежать к Маслову, но Данила удержал его.
– Нет, – сказал он твердо. – От этого зловонного пса мне никаких потачек не нужно. Он повинен в пагубе моих добрых друзей. Из-за него я лишился сына. Лучше мне не встречаться с этим упырем, иначе я могу совершить новое, куда более тяжкое преступление. Я удаляюсь. Теперь я за тебя совершенно покоен. С этаким сопроводителем тебе страшиться нечего, а твое будущее спокойствие обеспечит Павлина Аникитишна. На, верни твоему отцу деньги.
Он протянул Мите пригоршню золотых, но тот спрятал руки за спину.
– Если он так легко дал, значит, у него много. Наверное, Прохор Иванович от царицы привез. А у вас нет ничего, вам пригодится. Считайте, что это от меня, в долг.
Растроганно улыбаясь, Фондорин ссыпал червонцы в карман:
– Ну вот, ты меня еще и благодетельствуешь. Кабы ты только простил мои невольные перед тобой вины и сказал, что не держишь на меня сердца, я был бы совершенно успокоен…
– Если Павлина наилучшая из женщин, то вы, Данила Ларионович, самый лучший из мужчин, – убежденно сказал Митя. – Не хотите Маслову, так я государыне про вас скажу. Недолго вам быть в темнице, уж можете мне верить.
Фондорин наклонился, шепнул ему на ухо:
– Кому ж на свете верить, если не тебе? На, пусть это останется тебе на память.
Сунул Мите за отворот камзольчика какую-то бумагу, повернулся к полицейским:
– Он простил меня! Теперь я в вашей власти!
Глава девятнадцатая
Прекрасный новый мир
Власть Николаса Фандорина над собственными действиями, над своей жизнью и даже смертью кончилась. В самом прямом, буквальном смысле.
Первое, что сделал магистр, когда его наконец оставили одного, – попытался положить конец своему постыдному, губительному для окружающих существованию. С него сняли наручники, повязку с глаз, и он увидел, что находится в небольшой, скудно обставленной комнате. Николаса заинтересовало в этом помещении только одно – светлосерый квадрат окна. Бросился к нему, как к лучшему другу.
Какое счастье! Высокий этаж. Очень высокий.
Вид на новостройки, вдали трубы теплоэлектростанции, тусклые рассветные сумерки.
Какой-то спальный район. Черт с ним. Главное, что далеко до земли, а ускорение падения составляет 981 сантиметр за секунду в квадрате.
«Умереть, уснуть и видеть сны, быть может», бормотал отчаявшийся Николас, высматривая шпингалет. Не высмотрел.
Окно было глухое, не открывающееся. Он злобно ударил кулаком по стеклу, и оно не задребезжало, даже не дрогнуло. Тогда-то Фандорин и понял, что его власти над собственной экзистенцией настал совершенный и безусловный конец.
Сел на кровать, закрыл ладонями лицо. Хотелось зарыдать, но не получалось – разучился плакать за годы взрослой жизни.
Где Мира? Перед тем, как завязали глаза, он видел, как ее сажают в другую машину. Может быть, девочка здесь, где-нибудь в соседней комнате?
Он вскочил, постучал в одну стену, в другую. Никакого ответа. Ее там нет? Или не хочет общаться с предателем?
В течение следующего получаса Николас существовал примерно в таком режиме: посидит на кровати, мыча от ненависти и отвращения к себе; потом кинется стучать в одну стену, в другую; снова возвращается к кровати.
Была еще запертая дверь, но к ней он не подходил. Когда понадобится, сама откроется.
Так оно и произошло.
Дверь открылась. В проеме стоял старый знакомый, которого Николас окрестил Утконосом. Рожа, как всегда, тупая, бесстрастная. Не произнес ни слова, только рукой поманил – зовут, мол.
Из комнаты Фандорин попал в квадратную прихожую, быстро огляделся.
Стандартная трехкомнатная квартирка. Перед одной из закрытых дверей, в кресле, сидит другой знакомец, Макс. Николасу кивнул и даже слегка улыбнулся, причем, кажется, без издевки. Должно быть, в той комнате Мира. Стук слышала, отвечать не пожелала. Неудивительно…
Утконос подтолкнул пленника в другую сторону.
Через холл, мимо ванной и туалета, он шел по коридору к светящейся за матовым стеклом кухне. Оттуда донесся мужской голос, потом засмеялась женщина.
Заказчик и исполнительница праздновали успех операции. Угощения, правда, не было, только бутылка арманьяка и один стакан, перед Ястыковым. Жанна помахивала сложенной вдвое тысячерублевкой. Что-то маловато для гонорара за такую виртуозную работу, мрачно подумал Фандорин.
– А вот и наш герой! – приветствовала его Жанна. – Садитесь, Николай Александрович. Будьте, как дома.
И так ей понравилась эта незамысловатая шутка, что триумфаторша вся зашлась от хохота. Достала из кармана круглую серебряную коробочку, сыпанула на купюру розового порошка, поводила по нему пальцем. Потом, запрокинув голову, вдохнула.
– Полегче, лапуля, полегче, – улыбаясь, сказал Олег Станиславович. – Я знаю, ты девочка крепкая, но уж больно частишь.
– Я свою норму знаю, – ответила Жанна, изображая алкаша, у которого заплетается язык, а глаза норовят сфокусироваться на кончике носа. И снова впала в приступ веселья.
– Не торчите, как произведение скульптора Церетели. Сядьте, – приказал Ястыков. – Потолкуем о деле. Жанночка свою работу практически закончила, и самым блестящим образом, а вот нам с вами, Фандорин, расслабляться пока рано. Что вам про меня известно?
– Что вы гад и обманщик, – угрюмо ответил Ника, чувствуя, что достиг состояния, когда сдерживающий механизм страха и самосохранения уже не работает и хочется только одного: чтобы все побыстрее закончилось.
– А, вы про этого придурка. Кстати, Жанночка, ты мне так и не выяснила, где он научился взрывному делу. Что если у него все-таки был сообщник?
Она уверенно ответила:
– Не было. Я проверила все контакты, все знакомства. Совершенно отчетливый псих-одиночка. Что касается взрывчатки, то в 86-м он делал серию репортажей о наших саперах в Афганистане. Тогда и мог нахвататься, больше негде. Дело-то, между нами говоря, нехитрое – прилепить пластида, да на кнопочку нажать. Расслабься, Олежек, не тревожь свою хорошенькую головку.
Подождав, пока накокаиненная женщина-вамп отхихикается, Ястыков продолжил:
– Ну, псих так псих. Но благодаря ему Жанна вышла на вас. Вы, Фандорин, помогли мне получить стратегическое преимущество. Остальное – вопрос техники. Однако и здесь важно не напортачить. – Он вдруг подмигнул Николасу и заговорщически шепнул. – Знаете, почему вы до сих пор живы?
– Нет, – ответил Фандорин, нисколько не удивившись смене тона. – Почему?
Ястыков отхлебнул из стакана, пополоскал рот, проглотил. Глаза у него блестели почти так же ярко, как у Жанны. Похоже, стратег успел порядком набраться.
– Потому что еще не исчерпали свою полезность. – Он со значением поднял палец. – Завтра, то есть уже сегодня, состоятся переговоры. Тема, как вы понимаете, деликатная, поэтому прямой контакт исключается. Понадобится посредник, и вы на эту роль идеально подходите. Куцый вам доверяет, а мы… мы держим вас за причинное место. Ведь причина вашего с нами сотрудничества – отцовское чувство, так?
– Каламбур, – прыснула Жанна. – Чем породил, тем и угодил – в мышеловку. Про Эрастика с Ангелиночкой-то помните? А, баронет вы наш прекрасный?
Николас вздрогнул. Окружающий мир, сдернул с глаз магистра милосердную пелену безразличия, обнажив ситуацию во всей ее садистской наготе. Да-да, ведь кроме страха за свою жизнь существует страх куда более острый – за тех, кого любишь. Как он мог про это забыть, подлый эгоист?
– Вижу, помните, – удовлетворенно кивнул Ястыков. – Итак, на сцене сойдутся два Благородных Отца. Что такое перед этаким вулканом родительской любви какой то жалкий химкомбинат? Ведь Куцый, я полагаю, объяснил вам, из-за чего я затеял всю эту мелодраму?
– Да. Вы хотите наладить производство «суперрелаксана». Подсадить всю Россию на наркотик.
– Это Куцый вам так разъяснил? Что я, антихрист, задумал всю Россию закумарить? – Олег Станиславович покачал головой. – Ну Куцый! Ему бы в Голливуде страшилки снимать. Нет, Фандорин, мне не нужна вся Россия, хватит нескольких миллионов уродов, которые будут кушать мои таблеточки и таскать мне свои рублики, причемсовершенно легальным образом. Елки-палки, да половина косметических фирм тем же занимается: подсадят бабу на какой-нибудь крем от морщин, а потом без этого крема несчастная дура уже жить не сможет – сразу вся харя обвиснет.
Обвинение в антироссийских помыслах вывело аптекаря из себя, он все никак не мог успокоиться.
– А сам Куцый? Держит чуть не всех наших гранд-дам на коротком поводке, как жучек. Они обязаны к нему раз в год за очередной дозой красоты бегать. Придумано гениально, снимаю шляпу. Это ж надо такой лоббистский механизм изобрести! Через своих клиенток он может и от их мужей чего хочет добиться. Круче депутатской неприкосновенности! Как же, ведь если с Миратом Виленовичем не дай Бог что случится, у нас в стране придется глянцевые журналы запретить – половина записных красавиц превратится в страхолюдных жаб. А Куцему все мало. «Ильич» мой! – Ястыков ударил ладонью по столу. – Я все устроил, все подготовил, приватизацию пробил. Сколько сил, сколько времени потратил, не говоря уж о деньгах. А тут этот, на готовенькое!
Всякий человек, если его хорошенько послушать и встать на его точку зрения, оказывается по-своему прав, подумал Николас. И, чтобы отогнать проклятую интеллигентскую объективность, спросил:
– Правда ли, что длительное употребление «суперрелаксана» сказывается на репродуктивной способности?
Веселой Жанне вопрос показался смешным, зато Олег Станиславович отнесся к нему серьезно. – Да, и это мне больше всего нравится.
– Каждый человек сам выбирает, что ему делать со своей жизнью. У нас свободная страна. Жанночка вон тоже «розовым фламинго» увлекается, но для нее это вроде чашки кофе. Слишком высокая интенсивность нервной энергии, сумасшедший уровень адреналина, кокс выполняет функцию модератора. А «суперрелаксан» будут жрать уроды, которым нравится хрюкать, валяясь в навозе. Зачем нам с вами, Николай Александрович, репродукция уродов? Будь моя воля, я бы бесплатно в дешевую водку, в бормотуху всякую своего препарата подмешивал, чтоб дебилов не плодить. – Ястыков покровительственно похлопал Николаса по руке. – Вот вы образованный, думающий человек, так? Скажите мне, разве все беды человечества происходят не оттого, что нас, людей, на свете слишком много? Соответственно девальвируется цена одной отдельно взятой личности. На что похожа Тверская в разгар дня? Какая-то банка с кильками пряного посола. Если бы нас было в тысячу раз меньше, не было бы ни преступности, ни убийств, ни социальных пороков. И уважали бы друг друга в тысячу раз больше. А если бы еще перестали размножаться слабые, глупые, никчемные (а именно такие и становятся наркоманами), весь наш биологический вид достиг бы невероятной степени развития. Этот новый мир был бы прекрасен, не то что сейчас. Ты что, Жаннуля, улыбаешься? Разве я не прав?
– Прав, Шопенгауэр, прав. – Она привстала, потянулась к нему через стол. – Дай поцелую, спаситель человечества.
Олег Станиславович с деланным испугом отпрянул.
– Попрошу без сексуального харассмента, мисс Богомолова! У нас чисто деловые отношения.
Должно быть, при этих словах на лице Николаса появилось некоторое удивление, потому что Ястыков счел нужным пояснить:
– Вы что же, думали, у нас с Жанной союз любящих сердец? Нет, Николай Александрович. Во-первых, отношения заказчика с подрядчиком должны быть платоническими, это азбука. А во-вторых, я побоялся бы ложиться с этой опасной особью в одну постель. Мне жить не надоело. Еще увлечется и придушит. Или заспит, как деревенская баба младенца.
Жанна улыбнулась:
– А еще хвастался, что сексуальный террорист. – Закурила сигару, мечтательно потянулась. – Ах, мальчики, вы не представляете, какой кайф трахаться с объектом заказа.
– С кем? – не понял Николас.
– С тем, кого тебе заказали. Это мой самый любимый трюк. Чтоб кончить одновременно – и самой, и его. Невероятный экстаз! Знаете, почему я сделала себе документы на фамилию Богомолова? Потому что самка богомола, потрахавшись с самцом, немедленно откусывает ему башку. Ам! – щелкнула она зубами перед носом Фандорина.
Тот от неожиданности чуть не упал с табуретки. Под дружный хохот заказчика и подрядчицы вспомнил сцену неудачного соблазнения в «Холестерине» и содрогнулся.
Ястыков, все еще смеясь, поцеловал Жанне руку.
– Вы даже не представляете, каким страшным оружием являются эти тонкие ручки и наманикюренные пальчики. Покажи ему, киска.
Снисходительно улыбнувшись, Жанна взяла стакан, чуть сдавила большим пальцем и мизинцем. Стекло хрустнуло, посыпалось на стол.
– В моей профессии быть женщиной удобно. – Она выпустила облачко дыма, стряхнула пепел в обломок стакана. – Вот тогда, на шоссе, разве вы, Николай Александрович, подошли бы к джипу, если б за рулем не сидела баба? Вся такая женственная, беспомощная, а? От моих дураков вы не раз убегали, а со мной этот номер не прошел. Я вам сделала сначала кис-кис, а потом цап-царап.
Никогда еще Фандорин не встречал женщины, хотя бы отдаленно похожей на Жанну. Смотреть на нее, слушать ее было одновременно и страшно, и интересно.
– Послушайте, почему вы… такая? – спросил он. – Ну, не знаю… Такая безжалостная, такая нечеловеческая.
Неуклюжее слово вырвалось само собой, и Николас испугался, что Жанна обидится. Но нет – она, кажется, была даже польщена. Спросила:
– Хотите знать, в чем мой моторчик?
– Что? – удивился он.
– В каждом человеке есть моторчик, который руководит всеми поступками. Я этот моторчик сразу вижу. Например, у Олежека он называется «злость». Ты, золотце, живешь и все время злишься на тех, кто вокруг тебя. В яслях отнимал у других детей игрушки – не потому что тебе были нужны эти совочки или машинки, а от злости. Теперь вот отнимаешь контрольные пакеты акций. А у вас, Николай Александрович, моторчик называется «умеренность». Вам хочется всегда и во всем соблюдать чувство меры, приличность, правила и тому подобное. Я же отношусь к породе человеков, моторчик которых – любопытство. Чаще всего такими рождаются мальчики, но попадаются и девочки. В детстве мы отрываем крылышки у бабочек или выкалываем глаза пойманному мышонку – не из садизма, а из любопытства. Хотим посмотреть, что будет. Потом, когда вырастаем, наше любопытство распространяется на самые разные предметы. Из нас получаются великие ученые, первооткрыватели. Или, вроде меня, специалисты по любопытным ситуациям, наилюбопытнейшая из которых смерть. Ведь правда же, смерть – самое интересное событие в жизни каждого? – Жанна перевела оживленный взгляд с одного мужчины на другого. Оба помалкивали, только Ястыков с улыбкой, а Фандорин без. – Сколько раз я это видела, и все мало. Чем дальше, тем любопытней. Сначала поражалась тому, что никогда не угадаешь, как кто будет умирать. Бывает, крутейший мужик, прямо Рэмбо, а в последний момент расхнычется, как ребенок. Или, наоборот: затюханный, почти бесполый заморыш вдруг возьмет и улыбнется так спокойно, красиво – залюбуешься. Теперь-то я научилась угадывать, и то, бывает, ошибаюсь. Но в вас, – она оценивающе посмотрела на Николаса, – я уверена. Умрете молодцом, готова поставить десять тысяч.
– Идет! – сразу же откликнулся Олег Станиславович. Принято: десять тысяч баксов.
Ника, хоть и подозревал, что это не шутка, испугался несильно. И так было ясно, что живым он не выпутается. Детей бы спасти.
А Жанна все изучала его прищуренным взглядом гурмана.
– Просить ни о чем не будет, – спрогнозировала она. – Плакать тем более. Вообще не произнесет ни слова, сочтет ниже своего достоинства. Глаза закроет или посмотрит в небо. В общем, красиво умрет. И за это, Николай Александрович, я вас потом поцелую. Я всегда так делаю, когда человек красиво умирает.
Вот тут, представив себе этот посмертный поцелуй, он испугался до судороги. И злобно подумал: плакали твои десять тысяч – нарочно буду орать благим матом.
– Ладно, киска, хватит, – сказал Ястыков. А то перестараешься. Человек уже проникся, осознал. Ведь прониклись, Николай Александрович?
– Проникся, – ответил Фандорин, и ему самому понравилось, как сухо, иронично это прозвучало.
– А по-моему, не очень. – Жанна потушила сигару прямо о клеенку – противно запахло химией. – Давай, котик, еще пари на его татарочку заключим.
Николас Фандорин в жизни (во всяком случае, с ясельного возраста) не бил женщину и даже не предполагал, что способен на такое, а тут с утробным, совершенно нецивилизованным рычанием потянулся, чтоб схватить подрядчицу за плечи и вытрясти ее черную душу. Но Жанна легко, словно играючи стукнула его ребром ладони по запястью, и правая рука сразу онемела, безвольно опустилась, так что пришлось схватиться за нее левой.
Олег Станиславович поморщился:
– Все-все, иди, отдохни. Мы с Николасм Александровичем поговорим тет-а-тет.
– Как-нибудь после додеремся, ладно? Профессионалка послала Николасу воздушный поцелуй, заказчику просто кивнула и вышла из кухни.
Мужчины проводили ее взглядом. Потом Ястыков сказал:
– Не берите в голову, Николай Александрович. Если исполните свою работу чисто, ничего с вашей семьей не случится.
А со мной? – чуть было не смалодушествовал Фандорин, но удержался. Ответ был и так ясен. Разве они оставят в живых такого свидетеля?
Поэтому ограничился кивком.
Ястыков отлично понял смысл паузы.
– Приятно иметь дело с выдержанным человеком. Излагаю суть проблемы. Сразу же по завершении операции мы связались с Куценко, объяснили ему расклад. Он, естественно, потребовал разговора с дочерью. Хочет убедиться, что она цела. Нормальная родительская реакция. Но штука в том, что девчонка заупрямилась. Ей суют трубку – сжала губы, и ни звука. Когда Куцый понял, что телефонного разговора с дочерью не будет, у него даже голос задрожал. Последний раз я слышал, как у него дрожит голос, в пятом классе, когда я его на переменке промокашкой кормил. Если Мират вообразит, что девчонку угрохали, начнется третья мировая война. Он хоть и шахматист, но от воспаления отцовских чувств может утратить адекватность… Скажу честно, я был за то, чтобы хорошенько надрать паршивке уши, но Жанна отсоветовала. Говорит, что девчонка крепкий орешек и что лучше прибегнуть к вашей помощи.
Олег Станиславович повертел бриллиантовый перстень на мизинце, рассеянно полюбовался игрой света.
– Сказала, поболтаем с ним немножко, постращаем. Станет как шелковый. Но я, знаете ли, тоже психолог, и вижу, что с вами нужно начистоту, по-честному. Как говорится, у вас товар, у нас купец. Убедите вашу воспитанницу поговорить с папашей. Что именно она будет нести – не важно. Главное, чтобы он услышал ее голос.
Фандорин хмуро сказал.
– Она думает, что я ее предал. Не захочет со мной говорить.
– А это уж не моя проблема. Или у вас есть товар, или нет. Если нет, придется платить собственной плотью. Знаете, как у Шекспира.
* * *
Разговор с Мирандой был тягостным. Собственно, разговором это назвать было нельзя, потому что говорил один Фандорин, а его ученица сидела на кровати, подобрав ноги, и смотрела в стену. Николасу был виден ее профиль: сверкающий ненавистью глаз, закушенная губа. Рука Миры сжимала тонкую щиколотку. Один раз девочка отняла руку, чтобы почесать локоть, и Николас увидел на щиколотке белую полосу – так бешено стискивала она пальцы.
Он ужасно волновался. Сам понимал, что несет путаную галиматью, поверить в которую совершенно невозможно. И Мира, разумеется, не верила. А скорее всего, даже не слушала. Просто смотрела в стену и все.
– Я виноват перед тобой… Перед всеми вами. Я идиот, клюнул на приманку… Но я тебя не предавал, честное слово, – пробормотал он совсем уж жалким тоном. – Поговори с отцом, прошу тебя. Если ты откажешься, они тебя убьют. У них не будет другого выхода…
В ответ Мира шмыгнула носом, но, похоже, не от сдерживаемых слез, а от ярости.
Упавшим голосом, уже ни на что не надеясь, Николас сказал:
– Неужто какой-то там химкомбинат стоит дороже жизни? Обычная сделка. У твоего отца будут и другие, не менее важные. Не понимаю…
Не оборачиваясь, она процедила:
– Где уж тебе.
Он встрепенулся. Слава богу, заговорила! И быстрей, быстрей, пока она снова не спряталась в свою раковину:
– Да что тут понимать? Твоему отцу нужны барыши, Ястыкову тоже. Конечно, Мират Виленович несколько разборчивей в средствах, но тоже не ангел. Ты ведь не маленькая. И не слепая. Твой отец предприниматель, который делает деньги, и большие деньги. А в наших джунглях делать большие деньги без острых клыков, да еще заботясь о чистоте рук, совершенно невозможно.
– Не в деньгах дело, – отрезала Мира.
– А в чем же тогда?
– Своему нож в спину не втыкают. Так Роберт Ашотович говорил. Папа ждал, надеялся, а теперь из-за меня все псу под хвост? Да я лучше сдохну!
Она снова зашмыгала носом, но теперь уж точно от слез – рукавом вытерла щеку, потом еще и еще.
Николас подошел, сел рядом, протянул свой платок.
– Ты для него во сто крат важнее всех комбинатов, – сказал он тихо. – Что ему все деньги на свете, если он тебя потеряет?
Она закрыла лицо руками. Плечики сотрясались от рыданий, и Николасу захотелось их обнять, погладить девочку по голове, прижать к груди.
Не стал – побоялся, что оттолкнет.
– Ты так говоришь, потому что о своих детях заботишься! – всхлипывая, выкрикнула Мира. – А на папу тебе наплевать! Только соври, что это не так!
Она впервые повернулась к нему. Блестящие от слез глаза обожгли Фандорина неистовым пламенем, и он смешался, опустил голову.
– Ну то-то. – Миранда высморкалась. – Ладно, не трясись. Скажи этим козлам: поговорю.
* * *
Телефонный разговор состоялся в третьей комнате, такого же нежилого вида, как две остальные, но побольше размером и с телевизором. У стен – диваны, на них разложены портативные рации, еще какая-то аппаратура непонятного назначения, два короткоствольных автомата со складными ручками. Ясно – помещение для охраны.
У стола, на котором посверкивал огонечками замысловатого вида аппарат, стояла Жанна, прослушивала что-то через наушники. Выходит, не отдыхала, хотя из кухни была отправлена в комнату именно за этим. Да нет, сообразил Фандорин. Это у нее с Ястыковым с самого начала было уговорено: злой следователь исполняет свою арию и уходит, оставив запуганного арестанта со следователем разумным и понимающим.
– Смотри, Ника, если эта будет молчать, расплачиваешься ты, – предупредила Жанна, а на Миру даже не взглянула.
Николас оценил точность этого психологического приема.
– Поехали.
Ястыков надел вторые наушники, и Жанна быстро набрала номер. На пульте задергались зеленые и красные индикаторы – должно быть, подавление локализации звонка, подумал Николас.
– Господин Куценко? – Тембр у Жанны изменился. Стал металлическим, неживым, как у офисного автоответчика. – С вами будет говорить дочь.
Сунула трубку Мире не глядя, словно нисколько не сомневалась в ее покорности.
Та взяла, набрала воздуху и дрожащим голосом пролепетала:
– Папа, это я… Прости меня. Я так тебя подвела…
Поскольку Николасу наушников не выдали, он слышал лишь половину диалога и почти ничего в нем не понимал, тем более что говорил в основном Куценко, Мира же односложно отвечала.
– Нет, – сказала она вначале. – Все нормально.
Потом, мельком взглянув на Нику и секунду поколебавшись:
– Он в порядке.
Фандорин надеялся, что правильно истолковал значение этой фразы – подозрение в предательстве с него снято.
– Да. И он, и она, – сказала затем Мира, покосившись на Ястыкова с Жанной. И после этого уже ничего не говорила, потому что к беседе подключился Олег Станиславович.
– А ты думал? – хмыкнул он. – Конечно, слушаем. Ну что, Куцый? Как будем работать?
Долгая пауза.
– Нет, не пойдет, – заявил Ястыков. – Давай лучше…
Не договорил. Очевидно, Мират Виленович его перебил.
Жанна отобрала у Миры трубку – девочка свою роль уже отыграла.
– Зачем так громоздко? – снова возразил Олег Станиславович. – Я на это согласиться не могу…
А сам подмигнул Жанне и показал ей большой палец. Похоже, возражал не всерьез – все шло по плану.
– Разъединился, – улыбнулся Ястыков, снимая наушники. – Ух, какой крутой и непреклонный. Отлично, Жаннуля, ты опять угадала.
– Гадают на кофейной гуще, а это называется прецизионный расчет, – назидательно ответила та. – Ну вот, Ника. Как и предполагалось, благородный отец потребовал, чтобы посредником был ты. Тянутся к тебе люди, доверяют. Будешь исполнять арию «Фигаро здесь, Фигаро там». Оплата согласно договоренности.
– Сколько вы ему платите? – быстро спросила Миранда. – А ну говорите, не то больше к телефону не подойду. Сами слышали папино условие: чтоб я звонила каждые два часа.
Задетый презрительностью ее тона, Николас не смог себе отказать в горьком удовольствии, попросил:
– Расскажите, Олег Станиславович, какой гонорар мне причитается.
Хотел устыдить Миру, а вместо этого встревожил Ястыкова. Быстро переглянувшись с Жанной, предприниматель сказал:
– Николай Александрович, мы же договорились. Если вас эти условия не устраивают, я готов дополнительно выплатить компенсацию вашей семье. Но оставить вас в живых я не могу. Лучше назовите сумму, и, можете быть уверены, я ее выплачу. Я человек слова.
Отличная мысль пришла в голову Фандорину. Рано или поздно Алтын выяснит, кто убил ее мужа, она такая. А докопавшись до истины, непременно захочет расквитаться. Представления о морали у нее не христианские, врагам она прощать не умеет, и за вырванное око выцарапает два. Честно говоря, в данный момент он не мог осуждать ее за кровожадность нрава. Интересно, сколько стоят услуги хорошего киллера, который взял бы заказ на этого кота Базилио с его лисой Алисой?
Пятьдесят Тысяч?
Сто?
Направление, которое приняли мысли магистра истории, объяснялось, конечно же, только расстройством нервов и эмоциональной истощенностью, но это сейчас Фандорину было все равно. Он улыбнулся и сказал:
– Сто тысяч долларов. Переведите прямо сейчас. Банковский адрес у меня в записной книжке…
– Нет! – крикнула Миранда. Не истерически и не жалобно, а властно – да, так, что все к ней обернулись.
– Он останется жив. Иначе вместо комбината вам будет хрен с кисточкой, ясно?
Если бы девочка говорила дальше, размахивала руками, визжала, ее, наверное, стали бы запугивать, но она больше не произнесла ни слова. Набычилась, выпятила вперед подбородок, и стало ясно, что нужно или убивать ее на месте, или соглашаться.
Жанна разглядывала Миру с интересом.
– В сущности, – протянула специалистка по любопытным ситуациям, – что он такого уж особенного знает? Ну, меня видел. Так не он один. Это ерунда. За мной гоняться все равно что за ветром в поле.
– Мне это не нравится, – качнул головой Ястыков. – Против моих правил. Он смотрел, слушал. Был лишний треп. Нет-нет.
И тут Мира выкинула номер. Схватила со стола канцелярские ножницы, что было мочи оттянула свой розовый язычок и замычала – нечленораздельно, но смысл мессиджа был очевиден: сейчас отрежу.
Ястыков посмотрел-посмотрел на эту эффектную картину, поморщился.
– Ну вот что, Николай Александрович, – сказал он весомо и мрачно. – Если ваши дети станут себя плохо вести и вам захочется от них избавиться, просто расскажите кому-нибудь, все равно кому, о том, что вы здесь видели и слышали. Я немедленно об этом узнаю и пойму ваш намек. Окей?
До сего момента Фандорин крепился, старался держаться мужчиной, а теперь побледнел, задрожал. Возвращение к жизни, на которой ты уже поставил крест, – процесс не менее мучительный, чем расставание с ней. Воспитанница Краснокоммунарского детдома только что совершила невозможное – добилась помилования для осужденного смертника. И как просто! Несколько коротких фраз, смехотворная выходка с ножницами, и ты спасен.
Во всяком случае, приговор отменен хотя бы на словах.
* * *
Ровно в полдень Фандорин поднялся на второй этаж «Кофе Тун», что на Пушкинской площади. Поискал взглядом Мирата Виленовича, не нашел.
За четырьмя дальними столиками сидели крепкие молодые люди в костюмах и галстуках, перед каждым нетронутая чашка эспрессо. Один приподнялся, помахал рукой. Николас приблизился, узнал: охранники из Утешительного. Тот, что подозвал его жестом, молча показал на пятый столик, расположенный между остальными. Ника кивнул, сел. Второй стул пока был пуст. Господин Куценко еще не прибыл.
Минуты три ничего не происходило, только подошла официантка и спросила:
– Вы вместе? Тоже эспрессо?
Он рассеянно кивнул, разглядывая охранников. Четверо не отрываясь смотрели вниз, на первый этаж, остальные внимательно наблюдали за соседними столиками.
В три минуты первого охранники, следившие за первым этажом, синхронно сунули правую руку под мышку.
Фандорин посмотрел вниз и увидел, что в стеклянную дверь входит Куценко. Он был в смокинге и белом галстуке – пальто, должно быть, оставил в машине.
Впереди предпринимателя шел Игорек, сзади двое телохранителей.
Брезгливо морщась на громкую музыку, Мират Виленович поднялся по лестнице. Охранники остались стоять посередине пролета, откуда просматривались подходы к кофейне, секретарь устроился в сторонке, за пустым столом, так что беседа двух отцов происходила тет-а-тет.
Обменялись рукопожатием. Помолчали.
Поймав взгляд, брошенный Фандориным на смокинг, Куценко угрюмо сказал:
– Я прямо из «Националя», с завтрака в честь немецкого партнера. Надо ведь делать вид, что ничего не произошло.
Хотела подойти официантка, подать Никин эспрессо, телохранители ее к столику не подпустили. Один взял чашку, поставил ее сам и тут же сел на свое место.
– Какая работа насмарку. – Мират Виленович смотрел на дымящийся кофе. Говорил медленно, словно через силу. – Гебхардт в шоке. Он принял ответственное решение, готов вложить в проект огромные деньги и не понимает, с чего это вдруг я стал вилять. А объяснить нельзя… Ох, Ясь, Ясь. – Куценко передернулся. – У вас когда-нибудь был враг? Настоящий, на всю жизнь. Который снился бы вам с детства почти каждую ночь?
– Бог миловал.
– Ну, тогда вы меня не поймете. Ладно, извините. Это к делу не относится… Во-первых: как они обращаются с Мирой?
– Нормально. Нас держат в разных комнатах, но перегородки там тонкие, современные. Я бы услышал, если что.
– Что за место?
– Мне в машине завязывают глаза и надевают наручники. Многоэтажный дом, где-то на окраине. Точнее не скажу.
Куценко кивнул, будто именно такого ответа и ждал.
– Хорошо. Теперь условия. Чего конкретно он хочет?
– Заседание по тендеру на покупку Ильичевского химкомбината начинается завтра в десять. Насколько я понял, будет нечто вроде аукциона. Стартовая цена назначена…
Николас наморщил лоб, боясь перепутать цифры.
– 80 миллионов, – подсказал Куценко. – Для Яся верхняя планка – 95 миллионов. Это все, что он смог мобилизовать. Я с помощью «Гроссбауэра» его легко забил бы. Что нужно Ясю? Чтобы я не явился?
– Нет. Вы один из ключевых соискателей. Если не придете, аукцион могут перенести на другой день. Чиновники из Госкомимущества побоятся, что их потом заподозрят в нечистой игре. Поэтому Ястыков хочет, чтобы вы пришли и приняли участие в торгах. Довели цену до 85 миллионов и потом отступили. Как только тендер завершится, Ястыков позвонит, чтобы нас с Мирой отпустили.
Мират Виленович скрипнул зубами. – Хочет взять такой куш за 85 лимонов? Губа не дура. «Ильич» тянет самое меньшее на сто двадцать. Мне бы только сдержаться, когда я его завтра увижу… Теперь о главном. Как по-вашему, он выполнит обещание или все равно ее убьет?
Предприниматель старался говорить бесстрастно, но в конце фразы голос все-таки сорвался.
– Зачем? – потрясенно воскликнул Николас. – Если он своего добился!
– Вы опять не понимаете. Это не только бизнес, это личное. Ясь мечтает меня растоптать, и теперь у него есть такая возможность. Он не просто срывает куш. Он губит мою репутацию перед главным партнером. А сладостнее всего ему будет, если он разобьет мне сердце…
Куценко снова запнулся.
Николаса поразил мелодраматический оборот речи, совершенно неожиданный в устах столь респектабельного господина. Жанна говорила про моторчик, который движет каждым человеком. Каким же топливом питается неистовый двигатель этого Наполеона от медицинской индустрии? Что если Мират Виленович всю жизнь, с пятого класса, несется наперегонки с мальчиком-мажором? А тот все кормит и кормит его грязной промокашкой…
– Отправляйтесь в «Пушкин», – прервал психоаналитические размышления Фандорина владелец «Мелузины», – Мне нужны твердые гарантии, что Мира останется жива.
* * *
Подземным переходом, мимо ларьков, мимо газетных и цветочных киосков, посредник шел на противоположную сторону площади, где в ресторане «Пушкин» расположился штаб второй из конфликтующих сторон.
Ястыков и его охрана заняли весь третий этаж. Перед каждым из десятка телохранителей белело по нетронутому капучино, сам же Олег Станиславович и Жанна с аппетитом завтракали устрицами и фуа-гра.
А ведь, пожалуй, Куценко прав, подумал Николас, оглядывая бонтонный интерьер. Контраст между дешевым кафе и шикарной ресторацией неслучаен – Ясь празднует победу со смаком, даже в этом хочет продемонстрировать свое превосходство.
– Ну? – Жанна вытерла салфеткой лоснящиеся от гусиной печенки губы. – Как прошло родительское собрание?
– Ему нужны гарантии, – сказал Фандорин.
* * *
И снова полутемный зальчик «Кофе Тун». Сиротливо дымящаяся чашечка кофе перед Миратом Виленовичем, громкая музыка, напряженные лица телохранителей.
– Извините, но он просил передать слово в слово. – Николас опустил глаза и тихо повторил послание Ястыкова. – «Никаких гарантий, Куцый. Подрыгайся».
У Мирата Виленовича чуть дрогнул угол губы.
– Я вам говорил. Он ее убьет…
– А по-моему, это как раз признак неплохой. Я, пока шел сюда, все думал… Мне кажется, что я начинаю понимать его психологию. Судя по этой грубости, да и по разным другим признакам, Ястыкову нравится вас унижать. А из этого следует, что он получит гораздо большее удовлетворение, если не убьет Миру, а вернет – или, с его точки зрения, швырнет – вам ее обратно. По его представлениям, это и будет демонстрацией абсолютного превосходства. Лицо Куценко просветлело.
– Да-да, это очень на него похоже. Я помню, как в шестом классе папа на день рождения подарил мне японский фонарик. Это была настоящая роскошь. Вы не представляете, сколько для меня значила эта блестящая штуковина с разноцветными кнопочками. Впервые в жизни у меня появилось что-то, чему завидовали другие. Я взял фонарик в школу и полдня был самым главным человеком в классе. Кому-то давал подержать это сокровище, некоторым избранным позволял зажечь лампочку и покрутить цветные фильтры. А после третьего урока фонарик отобрал Ясь. Я канючил-канючил, но он только смеялся. В конце концов, наигравшись, вернул, но сначала расколол стекло – просто так, из подлости. И еще сказал: «На, Куцый, теперь можно».
– Ну вот видите, – обрадовался Николас. – Вернул же!
– А что если… – Мират Виленович понизил голос. – Если он и с Мирой поступит, как с тем фонариком? Вы… вы понимаете, что я имею в виду?
Глядя в искаженное мукой лицо предпринимателя, Фандорин почувствовал, как по коже пробегает озноб. Вспомнилось, как Ястыков смотрел на высунутый язычок Миранды: глаза зажглись странным блеском, мясистая нижняя губа плотоядно выпятилась. Как Жанна его назвала – «сексуальный террорист»?
Но развивать эту нехорошую тему не следовало, пора было перевести разговор в конструктивное русло. Именно так профессионал до добрым советам и поступил:
– Я бы посоветовал вам выдвинуть следующие условия. Ровно в десять утра, когда начнется аукцион, нас с Мирой должны выпустить из квартиры. Пускай нас сопровождают охранники – до той минуты, пока вопрос о комбинате не разрешится. Тогда охрана нас отпускает совсем. По-моему, это компромисс, который устроит обе стороны. Ведь если вы Ястыкова обманули, его люди могут застрелить на месте нас обоих. Это дело одной секунды.
– А если он обманет? Я уступлю комбинат, а вас все равно убьют?
– Не думаю, – гордясь собственным хладнокровием, ответил Ника. – Одно дело, если Ястыков разъярен и жаждет мести. И совсем другое, если он получил то, чего хотел. Убивать нас среди бела дня, на глазах у прохожих – риск. Не станет он рисковать такой сделкой, только чтоб сделать вам больно. Я видел этого человека, разговаривал с ним и составил о нем определенное представление. Безусловно мерзавец. Но прагматического склада. Подличать во вред себе не станет.
– Согласен. – Куценко нервным жестом сдернул очки, потер переносицу. – Предложение отличное, Ястыкову нечего будет возразить. Я буду с вами на постоянной мобильной связи, а Ястыков – на связи со своими гориллами. Ну, то есть сам я с вами говорить не смогу, на контакте будет Игорек. Как только аукцион закончится и вас с Мирочкой отпустят, немедленно отправляйтесь… ну, скажем, на ближайшую станцию метро и ждите, пока за вами приедут.
– А если нас не захотят отпустить, поднимем крик на весь квартал. Уж можете мне поверить – шито-крыто у них не получится.
– В ту же самую секунду, как это произойдет, я прямо там, в Госкомимуществе, схвачу Яся за горло и сделаю вот так.
Куценко взял с блюдца чашку, сдавил ее своими тонкими пальцами, и фарфор лопнул. Горячий кофе полился по запястью Мирата Виленовича, по белому манжету, но на лице доктора не дрогнул ни единый мускул.
Конечно, в исполнении женщины трюк с раздавленной емкостью смотрелся гораздо эффектней, да и стакан толще, чем фарфоровая чашка, и все же Николас был впечатлен демонстрацией брутальности и самим сходством ситуаций. Все хищники похожи друг на друга, пронеслось в голове у магистра. Вне зависимости от породы и размера, инструментарий у них один и тот же: клыки, когти, стальные мышцы.
Вытирая руку салфеткой, Куценко сказал:
– Я не благодарю вас, потому что словами моих чувств все равно не выразить. Вы и так понимаете, вы тоже отец…
Он повернулся к секретарю, подал ему какой-то знак.
Игорек подошел, подал пластиковую сумочку.
Николас изумленно захлопал глазами. Это еще что такое? Подарок в знак благодарности?
Конфузясь, Мират Виленович попросил:
– Вот, передайте, пожалуйста, Мирочке. Это ее любимая пижама. И еще шоколад «Вдохновение». Для нее это главное лакомство, еще с детдомовских времен…
И отцы разом, как по команде, нахмурились, чтоб не дай Бог не прослезиться.
* * *
В «Пушкине» уже кушали десерт: Ястыков – миланез с апельсиновым кремом, Жанна – антреме из тропических фруктов.
Новое явление парламентера было встречено дружным, заливистым смехом.
Вытирая слезы, Олег Станиславович выдавил из себя:
– Ой, не могу… «Что если он с Мирой поступит, как с фонариком?» У… у… умора!
А идея хороша! Как мне самому в голову не пришло! Сдуть пыльцу невинности! А все Ку… Куцему спасибо!
Остолбенев, Фандорин смотрел на веселящуюся парочку, и его ошарашенный вид вызвал новый приступ истерического хохота.
– Три раза! – Жанна, давясь, показала три пальца. – На те же грабли! Ничему не научился!
Она приподнялась со стула, сунула Николасу руку в нагрудный карман пиджака – того самого, из магазина «Патрик Хеллман» – и вынула какой-то маленький шарик.
Микрофон!
Все это время они подслушивали!
В самом деле, он неисправимый идиот: ни история с Гленом, ни история с капитаном Волковым не научили его элементарной осторожности.
Сделав невозмутимое лицо (а что еще оставалось?), Ника холодно сказал:
– Делаю вывод, что условия, выдвинутые господином Куценко, вам известны.
– Известны-известны. – Жанна показала ему большой палец. – Классные условия. Ты, Ника, показал себя молодцом.
Олег Станиславович кивнул.
– Да. Подите, скажите Куцему, что все нормально. А про пыльцу невинности это я пошутил. Цыплячья грудка и сиротские хрящики мадемуазель Миранды меня нисколько не привлекают. Вперед! Фигаро здесь – Фигаро там. А мы пока ударим по дижестивчику. Верно, золотко?
* * *
Он думал, что ночью не сомкнет глаз. Прилег на кровать больше для порядка. Закинул руку за голову, стал представлять себе, как все завтра произойдет. Что если в Ястыкове подлость окажется сильнее прагматизма?
Зажмурился, представил.
Два приглушенных щелчка. Высокий мужчина и худенькая девушка ни с того ни с сего падают на асфальт. К ним подходят, наклоняются, не могут понять, в чем дело. А тем временем двое или трое парней как ни в чем не бывало уходят прочь, растворяются в толпе…
Просто поразительно, что с такими видениями Фандорин все-таки уснул. Единственным объяснением могла быть усталость. Как-никак вторая бессонная ночь подряд.
На рассвете он проснулся оттого, что скрипнула дверь и по полу прошелестели невесомые шаги.
Спросонья сказал себе: это Алтын вставала в туалет. Собирался упасть обратно в сон, и вдруг вспомнил, где он. Рванулся с подушки.
У приоткрытой двери стояла Мира. Она была в розовой пижаме с жирафами – очень похожей на ту, в которой спала четырехлетняя Геля.
– Тс-с-с, – приложила палец к губам ночная гостья.
Прикрыла дверь, бесшумно пробежала по паркету и села на кровать.
– Ты что? – прошептал он. – Как ты вышла из комнаты?
– Стояла у двери, слушала. Ждала, пока этот в сортир уйдет или еще куда. Вот, дождалась.
– Но в кухне же еще один! Мог услышать. Мира усмехнулась, ее глаза блеснули мерцающими огоньками.
– Как же, услышит он. Я умею ходить вообще без звука. Мы ночью всегда из палаты в палату шастали. Смотри, смотри, что я нашла! В пижаме было.
Он наклонился к маленькому бумажному квадратику. Напрягая глаза, прочел: «Не бойся, доченька. Папа тебя спасет».
– Видал? – возбужденно спросила она. – Я всю ночь не спала, хотела тебе показать! Подвинься, я замерзла.
Залезла к нему под одеяло, прижалась ледяными ногами.
Спокойно, приказал себе запаниковавший Николас. Это невинная детдомовская привычка. Осторожно, чтоб не обидеть, отодвинулся, но Мира немедленно придвинулась вновь.
– Ты такой теплый! И длинный, как удав из «Тридцать восемь попугаев». – Она прыснула. Оперлась на локоть, мечтательно сказала. – Он вообще застенчивый. Вроде как стесняется меня. А тут «доченька». Никогда так меня не называл. Значит, не сердится.
Николас уже взял себя в руки, запретил организму поддаваться ненужным реакциям. Ну и что с того, что девушка положила тебе руку на плечо, а коленку пристроила на бедра? Пусть будет стыдно тому, кто плохо об этом подумает.
– Что ж ему на тебя сердиться? – сказал Фандорин. Хотел погладить девочку по трогательно белеющей в полумраке головке, но не стал – немного подержал руку в воздухе и осторожно опустил. – Разве ты в чем-нибудь перед ним виновата? Ничего, завтра все кончится. Нас отпустят, мы доберемся до метро, и за нами приедет твой папа.
– В метро? Ой, я там еще ни разу не была. Говорят, жутко красиво. Знаешь, меня же все на машине возят, с темными стеклами. Только что глаза не завязывают, как эти.
Мира заерзала, устраиваясь поудобней, и Николас почувствовал, что проклятый организм, раб первобытности, начинает выходить из-под контроля.
– Ты лежи, грейся, – пробормотал магистр, выбираясь из кровати. – А я все-таки попытаюсь сориентироваться, в какой части Москвы мы находимся.
У окна перевел дух. Стал всматриваться в белую от свежевыпавшего снега улицу, в дома, где уже загорались огни – восьмой час, скоро начало рабочего дня.
Подошла закутанная в одеяло Мира, встала рядом. Ее затылок белел на уровне Никиного локтя.
– Вон, смотри, какой домина. Раз, два, три, десять, шестнадцать, целых двадцать два этажа! И еще вон четыре трубы. Ты же москвич. Может, узнаешь?
– Нет, в Москве таких мест много.
– Гляди, гляди! – Она встала на батарею и обхватила его за шею – теперь их щеки были на одном уровне. – Вон на небе светлая полоска!
– Ну и что?
– Как «что»! Еще учитель! Откуда солнце-то восходит?
А ведь действительно! Восток справа, примерно под углом сорок пять градусов. И там, кажется, кольцевая дорога, дома кончаются. Значит, какой это край Москвы? Юго-восток?
Нет, северо-восток.
Глава двадцатая
Опасные связи
– Северо-запад – вот в какой стороне света сияет солнце нашей империи, что бы там ни утверждала географическая наука. Именно туда, к балтийским водам, мы с господином конногвардейским вахмистром завтра поутру и устремимся – обогреться лучами милости матушки-государыни. Я, конечно, не «херувимчик» и не «жемчужинка», как называет вашего сынка ее царское величество, но, глядишь, и мне на радостях какая-никакая награда достанется. – Прохор Иванович смиренно улыбнулся. – Кресточек ли, звездочка, а дороже бы всего ласковое от матушки слово.
– Это вне всякого сомнения так! – горячо поддержал его Алексей Воинович. – Благосклонное слово монарха – наилучшее вознаграждение для благородного человека. Драгоценнейшая реликвия нашего семейства – собственноручно начертанное высочайшее выражение признательности Митридату. «Вечно признательна. Екатерина». Вот оно, я хранил его до твоего возвращения. – Папенька благоговейно вынул из шкапчика пропись с царицыным росчерком, подал сыну.
Митя повертел бумажку, сунул в карман. На стенку, что ли, повесить?
– Но и вещественные знаки августейшей милости тоже отрадны, – продолжил папенька. – Душевно прошу передать мою нижайшую признательность ее величеству за присланные с вашим превосходительством червонцы. Не деньги дороги – августейшее внимание.
– Передам, передам. – Тайный советник благодушно кивнул, почесывая голову под черным париком. – И вашу просьбу о дозволении состоять при сыне тоже передам. Отчего бы нет? Где это видано – родителей с детьми разлучать. Ничего, недолго князь Платону над человеческой природой и христианскими установлениями глумиться. Уж можете мне верить. Имею на сей счет самые верные сведения.
– Ужель? – обрадовался папенька и переглянулся с маменькой. – Ах, душа моя, то-то было бы счастье!
Та ответила лучезарной улыбкой, подлила гостю чаю.
– А вот наш старшенький, – сказала она. – Поклонись, Эндимиоша, господину тайному советнику. И брату тоже поклонись.
Папенькин камердинер Жорж как раз ввел в гостиную Эмбриона – разбудили-таки ради Митиного возвращения.
Старший братец был причесан, наряжен во все лучшее, руки держал по швам.
– Проси Митю, чтоб не забывал тебя, не оставлял своим попечением, – велела ему маменька. – От него теперь будет зависеть твое счастье.
Эмбрион так и сделал. Поклонился чуть не в пояс, назвал «Дмитрием Алексеевичем» и на «вы». Митя прислушался к своему сердцу – не шевельнется ли братское чувство. Не шевельнулось.
Маслов зевнул, перекрестил рот.
– Охохонюшки. Однако время к полуночи. Спасибо, голубушка Аглая Дмитриевна, за чай. Очень у вас вишневое варенье хорошо. Пойду бока отлеживать. Уснуть не надеюсь – старческая бессонница. Так, поворочаюсь, помну перину. Дозволит Господь – подремлю часок. А завтра раненько сядем с Митюшей в мои саночки, стегну лошадок и стрелой в Питер.
– Сами стегнете? – удивился Митя. Вспомнил заодно и некое иное стегание, слегка покраснел. Будет об том казусе разговор в дороге иль нет?
– Сам, лапушка, сам. Люблю троечкой править, да чтоб с колокольцами, да с посвистом. Я ведь не немец какой, русский человек, и из самых простых. Батька мой лавчонку седельную держал, я же вот в тайные советники вышел. Но корней своих не стыжусь. И, как иные парвенюшники, пышностью худородства не прикрываю. Попросту люблю ездить, без холуев. Отлично прокатимся, Митрий, вот увидишь. Тебе понравится.
Нет, Мите это совсем не понравилось.
– Что, и охраны у вас нет? – насторожился он.
Прохор Иванович засмеялся:
– Зачем охраннику охрана? Не бойся, со мною никто тебя не тронет.
– А разбойники? – спросил Митя, думая вовсе не про разбойников – про Великого Мага и его рыцарей. – По лесам-то пошаливают.
He испугался тайный советник разбойников. Сказал:
– Ничего. Бог не выдаст, свинья не съест.
Вот какой легкомысленный.
С тем и разошлись по спальням. В гостиной только папенька с маменькой остались – чтоб помечтать вдвоем о будущем счастье.
* * *
Мите было не до сна. Оказавшись один, он разволновался еще пуще.
Вдвоем с Масловым до Петербурга ехать? Как бы не так! Если б с Данилой, то нестрашно, а этот облезлый разве защитит, если что? Сколько их там, Авраамовых и Фаустовых братьев, меж Москвой и Петербургом? Это когда еще до них весть дойдет, чтоб «бесеныша» не трогали.
Нужно тайному советнику про Орден Сатаноборцев рассказать. Ну конечно! Раз он такой враг масонства, ему и карты в руки. Гонялся за хорошими масонами, теперь пускай погоняет плохих. Опять же личность Великого Мага ему будет куда как интересна.
В спальню Митю отвели папенькин Жорж (он же Егорша) и Малаша. Пока вели, ругались, кому маленького барина раздевать, однако он отправил обоих,сказал: сам.
Успел только кафтан снять, тут мысли и накатили – сначала тревожные, потом дельные.
К Прохор Иванычу, немедля!
Стал обратно натягивать кафтан – на пол из-за обшлага выпал бумажный прямоугольник.
Что это? Государынина реликвия? Нет, та в кармане.
Ах да, это Данила сунул. На память.
Письмо от Великого Мага, вот что это было такое. Очень даже кстати – пусть Маслов не думает, что ребячьи фантазии.
Митя развернул бумагу, чтобы прочитать еще раз, уже собственными глазами. Но еще прежде того взглянул на красневшую понизу печать. Вот он, значит, какой – Знак Усекновения. На первый взгляд цветок с лепестками, вроде ромашки. А если приглядеться, никакая это не ромашка, а два креста с утолщенными, округлыми концами: обычный крест и косой, андреевский. Выходит, Великому Магу дьяволовы меты такими вот знаками прижигают. Чудно!
Хотел было читать, но снова посмотрел на печать. Где-то он уже видел этот красный цветок. На каком-то странном, неподобающем для цветка месте.
И было Митридату видение: белое гузно с сине-красными полосами от плетки, и на копчике – игривая ромашка.
Ах!
Кафтан сам собой выскользнул из рук на пол. Митя же почувствовал, как подгибаются колени, и еле-еле, на полусогнутых ногах, добрался до стула. Рухнул.
О, Пресветлый Разум!
Не от содомского разврата у тайного советника Маслова на приватном месте наколот знак, ошибся кнутобоец Мартын. И понятно теперь, отчего Прохор Иванович последним из придворных, вопреки моде, в парике ходит. Что есть Люциферовы меты? Известно: рога и хвост. Их-то и «отсекают» Великому Магу. Где-то на темени или на макушке, под волосами, должны быть у Маслова еще два таких знака – от усекновения рогов.
Но как же так? Выходит, Великий Маг – не Метастазио?
И Митю главный сатанофаг хочет истребить не из-за подслушанного на дворцовой печи разговора?
Тогда за что?
Чем не угодил царский воспитанник начальнику Секретной экспедиции?
Очень просто, ответил сам себе Митридат. В этой самой ромашке причина и состоит. Он увидел то, чего никому видеть не положено. Должно быть, тайный советник решил: мальчишка образован и смышлен не по годам… Нет, это слишком лестно. Не в Митиной смышлености дело. Испугался Маслов, что отрок станет болтать, какое украшение у государственного человека на заднице. Кто о Знаке Усекновения слыхом не слыхивал, посмеется да забудет, но если слух о пикантной причуде секретного начальника дойдет до человека сведущего, тут Маслову и конец.
Легко ли: охранитель августейшей безопасности – глава тайного ордена. Гонитель вольных каменщиков сам – наисекретнейший из масонов! Не сносить тогда Прохору Ивановичу головы.
Никогда еще Митина мысль не работала так резво, даже в момент произведения математических исчислений.
Как хитер Маслов, как предусмотрителен! Все ложи разогнал, а свой орден укрепил. Собирая по поручению императрицы сведения о тайных обществах, должно быть, заранее присматривался, кто из фигурантов может быть ему полезен.
Полезен для чего?
Ясно, для чего. Ведь Фондорин сказал, чего хотят ложные масоны – власти.
Митя зачесал в затылке. Что-то тут не складывалось.
Разве может какой-то Прохор Иваныч, сын лавочника, получить власть над Российской империей?
Может.
Если будет не сам на троне сидеть, а посадит куклу и станет дергать за ниточки.
Кукла уже имеется, зовут ее Наследник. Тот ведь, кажется, и в «Полнощной Звезде» состоял, откуда Великий Маг себе новых рекрутов набрал? Государыня велела из масонов уйти – сын не ослушался, ушел. В другие масоны, против прежних наисокровеннейшие.
Теперь понятно, почему итальянец сказал, что Маслов на Наследника ставит. На кого ж ему еще ставить?
Вот она, власть – абсолютная, ведь сатанофаги повинуются своему предводителю слепо, без рассуждений!
Наследник может занимать в Ордене сколь угодно высокое положение – Фаустова брата, даже члена Капитула, это ничего не меняет. Все равно приказ неведомого Мага для его высочества – Слово Божье. Что велит Маг, то Наследник и сделает – во имя Справедливости и Добра.
Если Наследник наденет корону, то непременно возьмет себе советчиком господина Маслова – единственного придворного, кто относится к опальному принцу с почтением. И тогда новый царь окажется в двойных тенетах.
Предположим, получает он от Великого Мага депешу с совершенно немыслимым, противоречащим разумности предписанием. Ну, скажем, послать русскую армию на штурм Альпийских гор или на завоевание Индии. Тут при каком угодно обете послушания засомневаешься. Вызовет государь своего верного советника Маслова. Спросит его: что ты об этом думаешь? А тот в ответ: превосходная идея, ваше величество! И еще обоснования представит.
Бывает ли кукловодство совершенней? Так вот почему Маслов так спешит свалить Фаворита! Дело не в самом Зурове, а в воцарении августейшего Внука. Если сие произойдет, всем прожектам Великого Мага конец!
Но… но ведь рано или поздно это все равно случится. На что может рассчитывать Маслов? Екатерина презирает своего сына и ни за что не передаст ему скипетр. Вот если бы она умерла скоропостижно, не успев обнародовать завещание – тогда другое дело.
И стало Мите жалко бедную толстую старуху. Самые близкие люди желают ей смерти, только партия Внука медленной, а партия Сына быстрой.
Первая из партий, предводительствуемая коварным Еремеем Умбертовичем, чуть было своего не добилась. Помешали провидение, рыцарь Митридат и покойница Аделаида Ивановна.
Как она, сердечная, упала, даже тявкнуть не успела! Невинная жертва людских страстей.
Ой!
И Митины мысли понеслись еще проворней.
А почему это, собственно, левретка закорчилась сразу же после того, как лизнула винную лужицу? Итальянцев яд ведь был медленный! Аделаида Ивановна должна была успеть и натявкаться, и наскулиться вволю! Вот она, странность, которую учуял Данила, когда услышал рассказ о неудачном отравлении.
Что же это получается? Богоподобная Фелица, буде выпила бы настойку, тоже испустила бы дух в корчах и нечленораздельности? Хорош у секретаря вышел бы заговор, в результате коего вместо Внука на престоле оказался бы Наследник! То-то Маслову был бы подарок!
Иль это никакой не подарок?
Не очень-то Прохор Иванович удивился, когда Митя ему про подслушанный разговор рассказал. Скорей обрадовался, что свидетель есть и что теперь можно будет капитан-поручика Пикина прижать. Уж не знал ли вездесущий секретный начальник о комплоте? У него всюду шпионы, а в зуровских апартаментах и подавно.
Что если он провернул вот какую штуку, совершенно в своем духе? Вместо одной подмены произошло две: Пикин поменял флакон с настойкой на другой, с отравой, а Маслов, зная о том, на место пикинской склянки подсунул свою тоже с ядом, но только не медленным, а быстрым и, главное, производящим паралич языка? Страдалица Аделаида Ивановна пала на бок, глаза ее закатились, пасть разинулась, но не исторгла ни звука! По-медицински это называется паралич голосного механизма. И у государыни было бы то же самое.
Далеко, очень далеко забрался Митя в своих догадках и предположениях, но больно уж точно все сходилось.
Разве не странно повел себя Маслов, когда левретка издыхала, а все суетились вокруг перепуганной царицы? И ему бы там быть, охранителю августейшей персоны. А он вместо этого бросился к Мите и спросил: случайно ли тот разбил бутыль или знал про отраву? Что-то чересчур проницательно!
Если б императрица тогда выпила яд, у Маслова все прошло бы как по маслу. (Тут Митя поневоле улыбнулся: какой чудесный каламбур, жалко Данилы нет, тот бы оценил.) Партия Внука в замешательстве, поскольку ждала от флакона иного действия – не паралича речи, а медленного угасания. В Гатчину же от начальника Секретной экспедиции понесся бы гонец с письмом. Мол, ваше высочество, царствовать подано. Поспешите в столицу со своими пудреными батальонами!
Такие услуги не забываются.
Стоит ли после этого удивляться, что Митридат Карпов для Великого Мага сущий Сатана? Сначала испортил превосходно подготовленный план, а потом еще и раскрыл главную масловскую тайну. Как такого не истребить? Никакой цены не пожалеешь. Лишь бы не мешкая, «отнюдь не сомневаясь» и «наипаче всего не вступая с ним в разговор» – а то, не приведи Господь, еще сболтнет про ромашку кому не следует!
Ишь как переполошился – лично на розыски приехал. Наверняка сам вызвался. И понятно, почему один. Очень уж дело тонкое, деликатное, не терпящее свидетелей. Можно не сомневаться, что маленький спутник Прохора Ивановича до Петербурга не доедет. Непременно случится с ним какая-нибудь дорожная неприятность – либо из возка выпадет и шею свернет, либо отравится на постоялом дворе чем-нибудь несвежим. Обычное дело. Как говорится, все под Богом ходим.
Бедный Фондорин! Как он ошибся, считая, что доставил своего друга в безопасное место! Несчастная Павлина! Ее жертва будет напрасной.
А более всего следовало пожалеть себя. Не зря сулила Малаша своему питомцу короткий век.
Было время, когда маленькому Мите его спаленка представлялась самым надежным убежищем на свете, а сейчас он сидел и дрожал, боясь заглянуть в углы, где сгустились темные, страшные тени. Единственная свечка на столике горела тускло, ровно, будто над покойником.
А что если Маслов и отъезда ждать не станет, подумалось вдруг Митридату. Зачем ему на себя подозрение навлекать? Доверили ответственному человеку ребенка, а он не уберег. Государыня рассердится, она и так своего охранителя не очень-то жалует.
Другое дело, если неудачливый малютка скоропостижно преставится, еще находясь под отчей крышей. Тут уж к Прохору Ивановичу какие упреки?
И надо же так случиться, что, едва Мите пришла в голову эта мысль, ужаснейшая из всех, как дверь тихонечко пискнула и стала понемножку открываться.
Задвижку надо было закрыть! Не додумался!
В щель просунулася голова, в потемках не разглядеть, чья. Но сверху и по бокам сей предмет был черный, обвислый: парик с буклями. Он!
Увидев, что мальчик еще не ложился, Маслов скрытничать перестал. Открыл створку до конца, вошел.
– Не спится? – ласково спросил он. – А мне, старику, и подавно. Все думы, соображения разные. Сядем рядком, потолкуем, ладком?
Дверь прикрыл и, заслонив ее спиной, задвинул щеколду – этот скрытный маневр был выдан тихим полязгиванием.
Может, какой-нибудь другой мальчик, проворней рассудком или отважней, придумал бы что-нибудь иное, а Митя поступил просто, как велело естество: завизжал что было мочи. Без слов, но очень громко.
Примерно так:
– И-и-и-и-и-и!!!
И так:
– У-у-у-у-у-у-у-у-у!!!!
И еще так:
– Папенька-а-а-а-а-а-а!!!
Прохор Иванович свою мопсову челюсть отвесил, а сказать ничего не сказал. Да если б и попытался, вряд ли бы вышло, при таком-то шуме.
Прибежали, заколотили в дверь. Митя как голоса услышал, сразу нечленораздельно вопить перестал, перешел на осмысленное:
– Я здесь! Сюда!
Куда Маслову деваться? Открыл задвижку, посторонился.
А в спальню кинулись и Жорж, и Малаша, и папенька с маменькой, и еще там был кто-то, не разглядеть.
– Что… что такое? – вскричал Алексей Воинович. – Что с тобой, сын мой? Приснилось что-ниб…
Тут он увидел Митиного ночного гостя и осекся.
– Ва… ваше превосхо… Что случилось? Тайный советник, судя по недоуменно разведенным рукам, собирался врать, но Митя его опередил.
Бросился к папеньке.
– Я с ним не поеду! Он – Маг!
– Ну, конечно, приснилось, – улыбнулся папенька. – Какой маг? Это же…
– Великий! Из тайного ордена! Он убить меня хочет!
И стал объяснять, но, поскольку очень волновался, слишком частил – папенька лишь глазами хлопал, а в толк взять не мог.
Зато Маслов понял.
– Вон! – махнул он слугам. – Не вашего ума дело! Да смотрите мне, не подслушивать – в каторге сгною.
И снова дверь на засов закрыл, только теперь уже безо всякой тайности.
– Глядите, глядите! – закричал Митя родителям. – Он больше и не прячется! Скажите, чтоб парик снял! У него там под волосами знаки! Он заговорщик!
– Не шуми так! – Маменька закрыла уши. – Это несносно! У меня завтра будет мигрень!
Открыла дверь и вышла – вот как. А Маслов, злодей, опять щеколдой – вжик.
Вся надежда теперь была на папеньку.
– Что ты такое говоришь, душа моя? – растерянно пробормотал он. – Какие знаки? И почему ты называешь Прохора Ивановича заговорщиком? Как можно?
Ну как ему объяснить, чтоб понял, чтоб поверил? Да еще в присутствии этого!
– Вот, читайте! – воскликнул Митя и подал отцу письмо Великого Мага.
Алексей Воинович склонился над свечкой, стал читать.
А Прохор Иванович со вздохом сказал:
– Не зря я за тобой, дружок, гонялся. Не в меру востер. Был бы умом потусклее, можно было бы оставить среди живущих, а так увы. Невозможно.
Папенька от таких слов письмо выронил. Вряд ли успел дочитать и тем более вникнуть.
– Что вы говорите, ваше превосходительство?! Ведь это сын мой!
Выражение лица Прохора Ивановича удивительным образом переменилось: взгляд заблистал спокойно и властно, лоб разгладился и даже вислые собачьи брыли теперь казались не смешными, а исполненными воли и величия.
– Твой сын смертельно заболел, – сказал Великий Маг отставному секунд-ротмистру суровым, непререкаемым тоном. – Жить ему осталось всего ничего. Он при смерти, разве ты не видишь? Спасти его ты не в силах, можешь лишь сам заразиться неизлечимой хворью. Если не отойдешь в сторону – ты тоже не жилец.
Алексей Воинович ужаснейше побледнел.
– Но… я ничего не понял! Какой-то маг, какие-то знаки… Ваше превосходительство, умоляю! Чем я… чем мы вас прогневали?
– Ты глуп, Карпов, и в этом твое счастье. Сядь. – Маслов слегка толкнул папеньку в грудь, и тот попятился, сел на кровать. – Только поэтому я могу оставить тебе жизнь. Да не просто оставлю, а вознесу тебя на высоты, какие тебе не снились. Знаю, предел твоих мечтаний – услаждать похоть полудохлой старухи. Я же могу дать тебе неизмеримо больше. Мне нужен доверенный помощник. Безымянность во многих смыслах полезна, но по временам крайне неудобна. Обычным слугам не все доверишь – так можно себя и выдать…
– Я… я все равно не понимаю… – пролепетал Алексей Воинович.
– То-то и хорошо. Мне не нужен шустрый, от такого жди измены или ненужного извива мысли. Ты же удовольствуешься ролью моего рычага, посредством которого я буду приводить в движение махины. Ты будешь единственный из живущих, кто знает про знаки, и уже одно это вознесет тебя надо всеми.
– Папенька, не слушайте его, он врет! – крикнул Митя, чтобы родитель поскорей пришел в себя, очнулся. – Вы не единственный, кому будет ведомо про знаки на его теле! Еще Мартын знает, глухой экзекутор! А раз Маслов вам в этом врет, то и все прочее ложь, только чтоб заморочить!
Тайный советник посмотрел на Митю и улыбнулся.
– Бедный Мартын Исповедник. Помер он, Митюша. В тот же самый вечер, когда мы так неудачно допросили Пикина. Выпил Мартынушка протухшей водки и приказал себя поминать. Если б он не только глухой, а еще и немой был, тогда ладно бы. А так нельзя, сам понимаешь. Ты ведь у нас умник. Догадался ведь в тот же вечер к себе не возвращаться, сбежал из Питера.
Так вот он чего больше всего испугался, дошло до Митридата. Что я в тот же вечер исчез. Не знает про изгнание из Эдема! Откуда ему? Решил, что я все понял и пустился в бега – от него, от Великого Мага. Так, получается, Пикин мне тогда жизнь спас, вышвырнувши из окна?
– Я не зверь, но ведь большое дело на мне, – продолжил Прохор Иванович. – Сколько людей в меня верят, и каких людей – не твоему батьке чета. Светлые головы, радетели Отечества. По одному подбирал, как жемчужины в ожерелье. Как за дело возьмемся – у нас горы прогнутся, реки вспять потекут. А тут ты. Я людей хорошо знаю, изучил за долгую службу. У тебя талант из цифири корень извлекать, а я умею то же с людишками производить, каждого до самого корня вижу. Вижу и тебя. Ты мозгами резв, да не мудр. И мудрым никогда не станешь, потому что душонкой слаб. Гниль в тебе, которую для красоты жалостью зовут. Не способен ты к нерассуждающему повиновению. От тебя большое дело погибнуть может. Сам рассуди – можно ль тебе жить? Никак нельзя.
Верно, оттого что, говоря это, тайный советник смотрел на Митю и не цепенил папеньку своим магнетическим взором, Алексей Воинович скинул морок, стал приходить в себя.
– Не поспеваю мыслью за вашими речениями, – воскликнул он, подбежав к сыну и обняв его, – но вижу, что вы желаете Митридату погибели. Сжальтесь над младенцем! Или уж разите нас обоих!
Сказал – и рубашку рванул, как бы обнажая грудь. Никогда папенька не был таким красивым, как в этот миг!
Но Маслов родительской самоотверженностью не восхитился, равнодушно пожал плечами:
– Гляди. Мне что одного похерить, что двоих. Только не будь еще глупей, чем я про тебя думаю. Чем лишиться всего, лучше потерять часть. У тебя ведь есть и другой сын. Решай, Карпов. У меня театры разводить времени нет. Желаешь умереть – умрешь. Хочешь жить – поедешь, со мной в Питер. Жену и старшего сына бери с собой. Для начала выговорю тебе чин статского советника, да в память о царицыном воспитаннике тысячонку душ. Для утешения. Но это пустяки. Скоро свершится некое событие, после которого мой помощник получит все, что пожелает – хоть графский титул, хоть министерство. Только служи верно, не двурушничай.
– Графский титул? – повторил Алексей Воинович. – Ми… министерство? И вдруг перестал быть красивым.
– Да. Или смерть. Выбирай. Папенька все еще прижимал сына к себе, но как-то рассеянно, без прежней горячности. – Но… но что я скажу супруге, родившей в муках это дитя?
Взглянул на Митю сверху вниз – боязливо, словно не на живого человека, а на покойника.
Маслов отмахнулся:
– Насколько я успел узнать твою жену, ей можно набрехать что угодно. Через месяц она и не вспомнит, что у нее было два сына, а не один. О, твоей Аглаюшке будет чем себя занять в Санкт-Петербурге.
По лицу Карпова-старшего ручьем потекли слезы.
– Бог свидетель, я имел о тебе попечение самого нежного отца, но что я могу сделать? – зарыдал он, обнимая сына. – Ты же слышал, его превосходительство говорит, что ты все равно обречен. Так не будь жестокосерден, не разрывай мне сердце. Подумай о матери, о брате, о твоем любящем отце наконец!
И Митридат понял, что в самом деле обречен, теперь уже окончательно и бесповоротно. И заплакал. Но не от страха, а от невыносимой печали.
Папенька разомкнул объятья, сделал шажок в сторону. Осторожно вытянул руку, погладил сына по голове.
– Бедное дитя! Ты ни в чем не виновато! Истинно говорят, что рано созревшие дарования не живут долго. Плачь, плачь! Ах, сколь мало наш рассудок способен предотвратить уготованные нам удары Фортуны и еще менее пригоден для нашего утешенья!
Глава двадцать первая
Солнечный удар
– Утешайтесь тем, что скоро все кончится, – шепнул Макс, из чего Николас понял, что физиономия у него, должно быть, бледная и перевернутая.
Команда покинуть квартиру поступив всего минуту назад. Оба мобильных телефона зазвонили одновременно: один у Макса, второй у Фандорина.
– Тут была задержка, – раздался в трубке мягкий, приглушенный голос Игорька. – Председатель комиссии опоздал. Теперь все нормально. Вперед. Телефон все время держите возле уха. Я предупредил ассистентку Ястыкова: если связь прерывается, не важно по какой причине, хоть бы даже технической, договору конец. Не молчите, все время что-нибудь говорите, а я буду информировать вас о ходе торгов.
«Задержка» была нешуточной – почти полчаса, и с каждой минутой напряжение в прихожей, где заложники и охрана дожидались сигнала, возрастало.
Жанны не было, она состояла при своем боссе и руководила операцией по телефону. Николаса и Миранду опекали двое старых знакомых, Макс и Утконос. Поначалу Фандорин усмотрел в малочисленности стражи хороший признак, но по мере того, как пауза затягивалась, все более крепла другая версия, нехорошая: это охраны должно быть много, а вот киллеров вполне достаточно и двоих. Магистр изо всех сил улыбался Мире и даже подмигивал – мол, все хорошо, все идет по плану, а сам уже готовился к худшему.
Когда враз затрезвонили телефоны, Николас чуть не вскрикнул от облегчения.
Сразу же вышли на освещенную солнцем лестницу: впереди Утконос, придерживающий за локоть Миру, потом, в такой же сцепке, Фандорин с Максом.
Тогда-то Николасов надзиратель и прошептал неожиданные слова утешения. А еще прибавил:
– Идем медленно и, пожалуйста, без самодеятельности. Помните, что жизнь девчушки в ваших руках. У меня инструкция: если что, валить ее первой.
По улице шли прогулочным шагом, по двое, сопровождаемые еле ползущим вдоль бровки джипом. Утконос держал Миру за руку, сзади они были похожи на старшего брата и сестренку. Макс с Николасом, кажется, производили менее идиллическое впечатление: идут два мужика под ручку, каждый прижимает к уху мобильник. Фандорин слышал, как в стайке шедших навстречу подростков зашептались: «Гляди, гляди – пидоры».
– …Председатель зачитывает условия торгов, – шелестел в ухе вялый голос Игорька. – Это минут на шесть, на семь. У вас все окей?
– Да-да.
Максу, видно, тоже полагалось подавать начальнице звуковые сигналы, но он ограничивался тем, что время от времени мычал в трубку:
– Мгм… Мгм… Мгм…
Так и шествовали по окраине столицы. Утро было не по-ноябрьски свежее и яркое, только вот холодное – без ватного одеяла облаков земля зябла.
– А Кимринская улица это где? – спросила Мира, оборачиваясь.
Фандорин прищурился от солнца, посмотрел на табличку, в которую тыкала пальцем его невоспитанная воспитанница. Пожал плечами:
– Москва – город большой.
– Что? – удивился куценковский секретарь. – В каком смысле? Макс предупредил:
– О местонахождении пока молчок.
– Это я Мире, – сказал Николас секретарю, охраннику успокаивающе кивнул, воспитаннице сказал. – Впервые про такую слышу.
– А еще москвич, – разочарованно протянула она и засеменила дальше, – Утконос дернул за руку, чтоб не останавливалась. – Так, с условиями закончили, – докладывал Игорек. – Теперь представляют участников тендера. Первый – Мират Виленович… У вас порядок?
– Да, – ответил Фандорин, наблюдая за Мирой.
Какие крепкие у девочки нервы! Или, может быть, все дело в физиологическом детском оптимизме?
Казалось, Мира наслаждается этим смертельно опасным променадом. Вертела головой во все стороны, что-то сама себе приговаривала. Пыталась завязать беседу с камнеподобным Утконосом, не дождалась ответа и тогда снова повернулась к Нике:
– Неужели это тоже Москва? Все равно что центр в Краснокоммунарске! А я думала, вся Москва – это такие улочки, где вместо асфальта квадратные камни, и всюду магазины. А в них каждая фигнюшка, даже вот такусенькая, стоит дороже, чем зарплата у Роберта Ашотыча.
В другое ухо нудил Игорек:
– …Закончил представитель ЗАО «Мед-прогресс», следующий Ястыков. Потом еще «Петрофарм», и все, начнется аукцион. Как у вас? Нормально?
– Да.
– Что? – спросил вдруг своего невидимого собеседника (вернее, собеседницу) Макс. Его голос прозвучал чуть громче, чем прежде. – Точно? …Понял.
– …Я говорила, не надо мне шарфик за триста пятьдесят у.е. покупать, а Инга говорит, привыкай, – стрекотала Мира. – Я думала, в Москве все цены такие, а вон, смотри, в палатке почти такой же шарфик, и всего пятьдесят пять рэ.
Макс сунул телефон в карман. Что это могло означать?
– В чем дело? – спросил Николас. – А? – спросил, Игорек.
– Все нормально, – ответил Макс и тронул за плечо Утконоса. – Шесть-шестнадцать.
Снова убрал руку в карман.
– Минутку, – быстро заговорил Николас в трубку. – Здесь, кажется, что-то…
Увидел, как Утконос дернул Миру к себе, в его правой руке блеснул металл. Ника хотел крикнуть, но в тот же миг что-то кольнуло его в шею.
Кимринская улица с грязно-серыми параллелепипедами домов закачалась, Фандорин всплеснул руками, чтобы удержаться на ее скользкой поверхности, запрокинул голову, и солнце ударило его прицельным огнем безжалостных лучей прямо в мозг.
Магистр зажмурился и провалился в черноту.
* * *
Сознание вернулось к нему сразу, без каких-либо прелюдий. Николас услышал мерный стук, открыл глаза, увидел белый потолок с трещиной вдоль шва и рывком сел.
От резкого движения комната покачнулась, он испугался, что снова, как на Кимринской улице, соскользнет по наклонной поверхности в черную дыру, но, немного покачавшись, мир встал на место. Стук, правда, остался, он доносился из открытой двери.
Комната была знакомая – та самая, откуда Мира разговаривала по телефону с отцом.
– Что это? – кривясь, спросил Фандорин про стук, отдававшийся эхом в затылке.
– Девчонка бесится, – мрачно ответил Макс. – Минут десять, как очухалась. Сначала кричала, теперь просто в дверь колотится. Ничего, здесь звукоизоляция.
Он стоял у окна и смотрел вниз, на улицу. Второй расположился на стуле у двери, чистил ножом ногти.
– Обманули, – констатировал Фандорин.
– Это точно, – подтвердил Макс. – Кинуто красиво. Вам по телефону что говорили?
– Кто? Секретарь Мирата Виленовича? Что идет представление участников тендера.
– Ага, представление. – С кривой улыбкой Макс повернулся, но лица его было не видно – сзади сияло солнце. – Мозги он вам пудрил, вот что. Аукцион продолжался одну минуту. Назвали стартовую цену – восемьдесят миллионов, Куценко сразу бухнул: что всех заткнул. Продано! Ну, Жанна и приказала: «Шесть-шестнадцать». Это значит, вернуть обоих на место. Такие дела, Николай Александрович.
Николас затряс головой.
– Не может быть! Этого просто не может быть! Жанна врет! Ваш работодатель нарушил договоренность!
Макс смотрел на Фандорина с сочувствием. – Непохоже. Я с Жанной второй год работаю, никогда у нее такого голоса не слышал. Еще бы, для нее это облом неслыханный. Сюда едет. Уже два раза звонила с дороги. Вся на нерве, бешеная. Жалко мне вас. Ну вас то она, наверно, просто пришьет, а на девчонке отыграется по полной. Жанна, она знаете какая. Верно, Толь?
Утконос, которого, оказывается, звали Толей, не поднимая головы, кивнул. С левой рукой он покончил, взялся за правую.
Николас пытался собраться с мыслями, но голова была какая-то свежемороженная, мысли в ней прыгали, как пельмени в пачке, только что вынутой из морозилки.
– Чем это вы меня?
– Стрельнул ампулой ликвозола. Ничего, мозги сейчас оттают. Только чувствительность не сразу восстановится. Может, оно и к лучшему? – Макс вздохнул. – Хотите вколю еще дозу, послабее? Пока она не приехала. Мало ли что ей в голову взбредет. Не так больно будет. Помнишь, Толь, как она того, лысого?
Утконос снова кивнул.
– Я на что уж всякое повидал, и то после спать не мог.
Разговорчивый охранник передернул плечами, сел рядом.
У него в кармане зазвонил телефон.
– Я, – сказал он в трубку. – Все нормально… Да, оба… Окей. Фандорину пояснил:
– Она. На Дмитровское повернула. Время уходило, неостановимо утекало меж пальцев. По сравнению с чудовищем, которое неслось сейчас на север по Дмитровскому шоссе, сторожившие квартиру убийцы казались Николасу чуть ли не добрыми знакомыми. По крайней мере, один из них, в ком жестокая профессия не до конца вытравила живое, человеческое. Ах, если бы поговорить с ним наедине, чтоб в двух метрах не сидел этот угрюмый австралопитек со своим узким, длинным ножом!
Но выбора не было.
– Послушайте, Макс, – быстро, но все же стараясь не глотать слова, начал Фандорин. – Я не знаю, какую жизнь вы прожили и почему занимаетесь тем, чем занимаетесь. Наверно, вам за это хорошо платят. Наверно, вам нравится ощущение риска. Не сомневаюсь, что у вас есть веские основания относиться к человеческому роду с презрением. Все так. Но ведь у вас есть душа. Это не выдумки, она действительно есть! И ваша душа подсказывает вам, что можно делать, а чего ни в коем случае нельзя. Вы, конечно, не всегда ее слушаете, но всякий раз, когда вы идете ей наперекор, вам потом бывает скверно. Ведь так?
Черт! Снова телефон! Как не вовремя!
– Я… Сейчас. – Макс щелкнул пальцами Утконосу. – Толь, проверь, тут ванная со звукоизоляцией или как… Сейчас, Жанна… Да, оба очнулись.
Утконос отсутствовал меньше десяти секунд. Вернулся, кивнул.
– С изоляцией, – сказал в трубку Макс, и разговор закончился.
Пряча телефон в карман, пояснил:
– На светофоре стоит, Петровско-Разумовское проехала. Ну, гонит!
– Вы же понимаете, зачем ей это нужно, – еще быстрей заговорил Николас. – Она собирается истязать девочку. Даже не ради того, чтобы выпытать какую-то информацию. Какую информацию может знать ребенок? Нет, ваша начальница просто выместит на ней свою ярость. Может быть, сейчас вам кажется, что это неприятный инцидент, не более. Но пройдут месяцы, годы, а это ужасное злодеяние будет висеть на вашей совести камнем. Вы будете слышать крики, видеть искаженное болью лицо ни в чем не повинной девочки. Вы не сможете это забыть! Опять звонок.
– Я… Сейчас… Толя, сходи, посмотри, а розетка там есть?
– Есть, я смотрел, – впервые за все время раскрыл рот Утконос.
– Есть, – доложил Макс. – Вы где? Ясно.
Положил телефон на стол.
– Уже свернула на Кимринскую. Сейчас будет. Несется, как ведьма на метле! Мне жаль, Николай Александрович. Правда, жаль, но…
– Да вы не меня жалейте! – перебил его Ника. – И даже не девочку. Вы себя пожалейте! Если в вас остается хоть кусочек живой души, вы же потом сами себя изгрызете!
– Нет, не могу. И кончайте вашу пропаганду, не то надену железки и рот заклею. – Макс встал, выразительно позвенел прицепленными к поясу наручниками. – Если Жанна прикажет, я вас лично лобзиком на бефстроганов настругаю, при всем хорошем отношении. Я не слюнявка, а профессионал, ясно? Вы бы лучше насчет ликвозола подумали, а то поздно будет.
Из передней донесся скрежет ключа. Ничего ужаснее этого обыденного звука, такого мирного, домашнего, Николасу доселе слышать не приходилось.
– Ну вот, опоздали, – развел руками Макс. – Толя, пригляди-ка за ним.
И вышел в холл.
Жанна ворвалась в комнату со стремительностью гоночного автомобиля. Волосы новоявленной Медузы топорщились черными змейками, лицо застыло в маске ярости, а зрачки сжались в крошечные точки. Нанюхалась кокаина, догадался Николас, пятясь к стене.
Он был готов к тому, что кровожадная мстительница сразу кинется на свою жертву – собьет с ног, вцепится в горло, а то и выстрелит, но Жанна на него даже не взглянула. Остановилась и медленно, даже несколько заторможенно, произнесла:
– Сегодня день моего позора. Моя репутация погублена, восстанавливать придется долго. Но ничего, я уже придумала, как извлечь из этого разгрома пользу. Такое устрою – легенды будут рассказывать. Ни одна тварь не посмеет со мной шутки шутить.
– Что делать-то? – нервно спросил Макс. – Ты говори.
Она кивнула в сторону холла.
– Там у меня в сумке магнитофон. Буду работать с девчонкой в ванной и записывать. Потом пошлю кассетку Куцему. Хотела на видео, но аудио лучше. Можно и по телефону запустить, и по офисной трансляции – отовсюду. Он у меня, сука, от любой техники шарахаться будет. Что бы ни включил – отовсюду вопли доченьки. Ночью, днем. Здесь, за границей. Денег и времени я не пожалею. Представляете? – Ее губы раздвинулись в стороны, но это трудно было назвать улыбкой. – Включает Куцый утром электробритву, а оттуда писк: «Па-апа! Па-почка! А-а-а-а!». Я знаю, как это устроить – вопрос техники.
– Послушайте, вам сейчас не об этом нужно думать! – громко, словно к глухой или буйнопомешанной, обратился к ней Фандорин. – Ваша главная проблема – Ястыков. Вы его подвели, ваш план не сработал. Он захочет с вами рассчитаться. Не отнимайте жизнь у других, лучше спасайте свою!
Жанна развернулась к нему всем телом, и Николас вжался в стену.
– А, мастер разумных советов! Спасибо за рекомендацию, но с Олежеком я уже поговорила, проблем не будет. Как же мне быть с вами, добросердечный Николай Александрович? – Она посмотрела на него взглядом повара, решающего, как бы ему приготовить кусок мяса. – Нет, током в чувствительные места я вас жучить не стану. Есть идея получше. Для начала вы послушаете, как визжит и орет ваша Мирочка. А потом я организую вашему семейству инсценировку по Эдгару Аллану По. Читали про дом Эшеров? Мое любимое литературное произведение.
Она засмеялась, довольная произведенным эффектом. Потом деловито приказала:
– Девчонку раздеть, запястья и щиколотки сковать. Рот не затыкать – пускай солирует.
– А этого? – спросил Макс, показав на Фандорина.
– Пускай бегает вокруг, машет руками. Работать веселей. Если размашется слишком сильно, стукните разок-другой, но не сильно, чтоб не отрубился. Давайте, парни, давайте!
– Сейчас сделаем.
Макс вышел из комнаты и направился к двери, о которую упрямо и безнадежно билась Миранда. Второй охраннник почесал ножом бровь, поднялся со стула, но дальше не двинулся – видимо решил, что напарник справится и один.
Выскочив в холл следом за Максом, Фандорин крикнул только два слова:
– Ради Бога!
Жанна и Утконос стояли у него за спиной, но магистр их не замечал. Его взгляд был прикован к крепкой, поросшей рыжеватыми волосками руке, которая тянулась к засову – миллиметр за миллиметром, нескончаемо. Время растягивалось, будто резиновое, секунда все никак не желала кончаться.
И вдруг оказалось, что Николас существует в другом временном масштабе, что он может поймать эту нескончаемую секунду за гуттаперчевый хвост, удержать, вернуть обратно.
С истошным воплем, которого сам он не слышал, Фандорин ринулся вперед. Неуклюже согнувшись, двухметровый магистр пересек неширокий холл и с неостановимостью мяча, летящего к баскетбольному щиту, ударил охранника головой в позвоночник.
Столкновение было такой силы, что Макс вмазался лицом в дверь и, полуоглушенный, сполз на пол. Временно утративший рассудок и цивилизованность Ника рухнул на врага сверху, схватил его руками за горло.
Откуда-то сзади, словно сквозь перегородку, донесся женский голос:
– Стоп, Толя. Не надо. Дай посмотреть корриду.
Автоматическим, но безупречным по точности движением Макс ткнул Фандорина пальцем в солнечное сплетение и, воспользовавшись тем, что хватка всхрипнувшего магистра ослабла, высвободил шею. Рванулся вбок, сбросил с себя противника, да еще врезал ему ребром ладони пониже затылка – так, что Николас упал лицом в пол.
– Браво, – сказала Жанна, но Фандорин уже ничего не слышал. Он увидел прямо перед собой ногу в черном ботинке и полусползшем носке, зарычал, извернулся и вгрызся зубами в сухожилие (кажется, оно называлось ахиллесовым).
– А-а-а! – взревел Макс и присел на корточки, чтобы дотянуться до головы осатаневшего заложника.
Выплюнув кровь и лоскут кожи вместе с нитками, Ника вслепую выбросил руку, схватился за что-то. Это был ворот рубашки. Тогда Фандорин вывернулся своим длинным телом по какой-то немыслимой траектории, противоречившей законам анатомии, и со всей силы рванул Макса на себя.
Потерявший равновесие охранник с тупым стуком ударился лбом о паркет, Николас же вцепился и второй рукой – но не снизу, а сверху, в воротник, и исступленно принялся колотить головой врага по полу.
Бум! Бум! Бум!
На четвертом или пятом ударе Макс обмяк, завалился на сторону, но Николас не сразу понял, что схватке конец – все тряс и тряс бесчувственное тело, никак не мог остановиться.
В себя его привел отчаянный крик из-за двери:
– Гады! Гады! Что вы с ним делаете?!
– Все в порядке, Мирочка, все в порядке, – прохрипел Фандорин, с ужасом и недоверием глядя на дело своих рук – неподвижного человека, из-под лица которого резво выползали два языка крови.
Поднялся на ноги, шарахнулся от подбиравшегося к ботинку красного ручейка, замахал руками и увидел, что руки тоже в крови.
Сзади раздались громкие хлопки. Это аплодировала Жанна.
– Редкое зрелище, – сказала она, зачем-то снимая пиджак. – Чтоб бык забодал тореадора. Я читала, что таким героическим быкам ставят памятники. Но коррида продолжается. Впервые на арене Северного округа столицы женщина-матадор Жанна Богомолова.
Она вскинула руку, имитируя приветствие матадора. Отшвырнула один за другим туфли на высоком каблуке. Вжикнула молнией юбки, сбросила и ее. Осталась в черных колготках, шелковой блузке.
– Ну-ка, чемпион реслинга. – Жанна сделала манящий жест. – А теперь одолейте слабую женщину. Если получится – отпущу и вас, и сиротку. Соглашайтесь, приз серьезный.
Приступ безумия, на минуту превративший выпускника Кембриджа, отца семейства и убежденного противника насилия в дикого зверя, закончился. Николас неловко выставил руки вперед – не для того, чтобы драться, а чтобы защититься от удара. Жанна же чуть согнула колени, опустила голову и сделалась ниже своего визави на добрых полметра.
Утконос Толя наблюдал за невиданной сценой, поигрывая ножиком. На туповатом лице не отражалось никаких эмоций – ни волнения, ни даже любопытства.
– Послушайте… – начал Николас – и поперхнулся, получив удар ногой по плечу.
Схватился за ушибленное место, а быстрая, как рысь, противница уже ударила его с другой стороны – под колено.
Фандорин грохнулся на пол. Только приподнялся – новый удар, тоже ногой, но теперь в лоб.
Стукнулся затылком о галошницу, на миг потемнело в глазах.
Кое-как поднялся, ткнулся спиной в висящую на вешалке одежду.
– Ну же, ну, – поманила его Жанна. – Бодни меня, бычок, как бедного Макса.
Она протянула руку, чтобы взять Николаса за полу пиджака. Он хотел отбросить узкую, быструю руку, но только рассек рукой воздух, а наманикюренные пальцы цепко ухватили его за нос и дернули книзу, так что магистр сложился пополам.
Второй рукой Жанна ухватила его за ремень брюк, оторвала от пола, швырнула на живот.
Ударившись локтями и коленями, он перевернулся на спину, но встать не успел. Маленькая ступня прижала его к паркету, вырваться из-под этой стальной пяты было невозможно.
Как кошка с мышонком, мелькнуло в голове у пропадающего Николаса. Силы в руках уже не оставалось.
– Бык повержен, – объявила Жанна. – Внимание! Завершающий удар.
Села побежденному на грудь. Наклонилась, шепнула:
– Сейчас умрешь. Поцелую, а потом умрешь.
Он ощутил на горле ледяные пальцы и увидел совсем близко два неистово сверкающих глаза с черными змеиными точками посередине.
Просипел:
– Я бы предпочел наоборот. Шутка, прямо скажем, была не Бог весть, даже с учетом крайних обстоятельств, но Жанну она почему-то ужасно развеселила.
Женщина-вамп издала горловой, булькающий звук, глаза ее расширились, как бы от радостного изумления, а красные губы приоткрылись, и из них на под бородок полилась алая, пузырящаяся жидкость.
Не пытаясь разобраться в природе этого загадочного явления, а лишь пользуясь тем, что хватка на горле ослабела, Николас отдернул голову, чтобы кровь не пролилась ему на лицо.
Увидел сверху, над Жанной, Утконоса. Он стоял и, наморща лоб, смотрел на свою правую руку.
В руке у Утконоса был все тот же ножик. Только лезвие из светлого стало темным.
Он вздохнул, наклонился, рывком поставил Фандорина на ноги. Жанна опрокинулась на пол, ее рука откинулась в сторону, блеснув серебристыми ногтями.
– Вы работаете на Мирата Виленовича, да? – спросил Николас убийцу.
Тот помотал головой, вытер нож о блузку мертвой женщины. На белом шелке осталось две длинных алых полосы.
– Тогда… тогда почему?
Утконос почесал бритый затылок, нехотя ответил:
– Не знаю… Наверно, потому что хреновый из меня профессионал. Вот Макс – другое дело.
Он склонился над своим поверженным напарником, стал щупать ему пульс на шее.
– Я не понимаю, – все не мог опомниться Ника. – Так вы не человек Мирата Виленовича?
– Нет. Я просто человек. Сам по себе.
Угу, вроде жив…
– Правда? – обрадовался Фандорин. – Я его не убил?
– Нет. Оклемается.
– Коля! – закричала через дверь Миранда. – Ты живой? Коля!
– Да-да, – нетерпеливо откликнулся он. – Анатолий, почему вы это сделали? Я думал, вы…
Фандорин не договорил, потому что не сумел подобрать правильных слов, но Утконос понял и так.
– Ты думал, я пень безухий? Нет, Коль, я давно к тебе приглядываюсь. Правильный ты мужик. Пацаненка тогда на шоссе спас. И вообще. Говоришь по делу. Правду ты сказал – потом сам себе печенку выгрызу. Главное, девчонка-то чего ей далась? Ну, замочи ее, чтоб не заложила или в отместку. А мучить зачем?
Толя открыл комнату, где была заперта пленница, и немедленно получил удар дверью по носу. В холл стремглав вылетела Мира, мельком взглянула на следы побоища и бросилась к Николасу.
– Уроды! Козлы! Что они с тобой сделали! Тут больно? – Она потрогала его щеку, отняла пальцы – они были красными. – А тут?
– Да ерунда, ссадины, – ответил Ника, чувствуя себяперсонажем из голливудского фильма. (Are you okay? – I'm fine. И небрежно размазать кровь по лицу.)
– Валить надо, – сказал Толя. – Ты правильно говорил. Ястыков за облом с нас спросит.
Мира посмотрела на Утконоса, перевела взгляд на Фандорина.
– Он что, за нас? Николас кивнул. – Его папа подослал, да?
– Нет. Твой папа… купил Ильичевский комбинат…
Сказал – и отвернулся, чтобы не видеть ее лица. Мира шмыгнула носом. Плачет?
Нет, ее глаза были сухими, только блестели ярче обычного.
– Тогда почему он нам помог? – шепнула она Николасу на ухо.
– Потому что слово эффективнее кулака, я тебе это уже объяснял.
Она взяла его за руку, посмотрела на разбитые костяшки:
– Оно и видно. – И вдруг поцеловала его окровавленные пальцы, а потом расплакалась.
Толя тронул Фандорина за плечо.
– Все, ноги. Макс пускай сам. Он скоро очухается. Калач тертый, выкрутится.
У подъезда Утконос быстро повертел головой вправо-влево, сунул Николасу пятерню.
– Ладно, Коля, бывай.
– Ты куда теперь?
– На Кавказ подамся. К абхазам или в Махачкалу. Там работы много.
Он поднял воротник куртки, кивнул Мире и, перепрыгнув через заборчик, двинул прямо сквозь голые кусты. Закачались ветки, потом перестали. От плохого профессионала по имени Толя осталась только цепочка рифленых следов на снегу.
– А мы куда? – спросила Мира, размазывая слезы. – К папе, да? Или куда?
К папе хорошо бы – чтоб задать ему пару вопросов, подумал Николас. Но сказал не так:
– Пока не знаю. Главное – подальше отсюда.
Быстро шли по Кимринской улице. Мира еле поспевала за размашистым шагом учителя, вынужденная то и дело переходить на бег.
Фандорин через шаг оглядывался назад, голосуя автомобилям.
Первым остановился фургон «газель».
– Куда надо? – спросил шофер. – Куда-нибудь подальше, – пробормотал Николас, нервно глядя на вылетевший из-за поворота черный джип. Вспомнив, что по мобильному телефону можно определить местонахождение, вынул аппарат из кармана, потихоньку бросил под колесо.
– За стольник докачу хоть до Ерусалима, – весело предложил водитель. Джип пронесся мимо.
– Куда-куда? – уставился Ника на шутники. – До Иерусалима?
– Ну. В Новый Ерусалим, свечки везу.
А, это он про Ново-Иерусалимский монастырь, дошло до Николаса. Вот кстати. Оттуда и до Утешительного недалеко.
Хотя это еще надо было подумать, ехать в Утешительное или нет…
Вот по дороге и подумаю, решился Фандорин.
Сели, поехали: веселый шофер – слева, пел про батяню комбата и товарища старшего сержанта; Николас – справа, думал про Мирата Виленовича и Олега Станиславовича; Мира – посередине, всхлипывала и шмыгала носом.
Так, каждый при своем занятии, и катили до самой Истры.
Купол Воскресенского монастыря – пузатый, несуразный, не похожий ни на одно известное Николасу творение православной архитектуры – засверкал позолотой над полями задолго до того, как грузовичок подъехал к тихому городку. Заглядевшись на диковинную конструкцию, Фандорин на минуту отвлекся от насущных мыслей, вспомнил жестоковыйного патриарха Никона, который затеял в дополнение к Третьему Риму и даже в затмение оного воздвигнуть новый Господень Град. А поскольку ни патриарх, ни его зодчие в Святой Земле отродясь не бывали, то черпали сведения с европейских картин, на которых Иерусалим изображался в виде фантастического златобашенного бурга готико-мавританского обличья. Как это по-русски, подумал Николас: материализовать заведомую европейскую химеру. Но лучше уж монастырь, чем логический немецкий парадиз в одной отдельно взятой нелогической стране.
Попрощались с шофером, который отправился с накладными к какому-то отцу Ипатию. Остались у надвратной башни вдвоем.
Дилемма, над которой Фандорин ломал голову всю дорогу от Москвы, так и не была решена.
Идти к Куценко или нет? Этот человек сделал свой выбор. Наверняка давшийся ему нелегко, но все же окончательный и обжалованию не подлежащий. Было, скорее всего, так. Он искренне намеревался выполнить условия сделки, но, когда увидел торжествующую физиономию врага, ненависть выжгла из его сердца любовь, перевесила ее. Или же порыв был менее романтического свойства: Мират Виленович просто физически не смог выпустить из рук желанный куш. Закоченел, как чеховский дьячок при виде лохани с черной икрой, и забыл обо всем на свете. Так или иначе, он сам отказался от дочери. Согласился с тем, что он больше не отец.
Вопрос в том, согласилась ли с этим Мира? Девочка немного постояла возле молчаливого магистра и отправилась гулять по монастырской территории. Задрав голову, разглядывала купола, садилась на корточки, чтобы прочитать полустертые надписи на старинных надгробьях. По виду – самая обычная экскурсантка. Приехала с классом или с родителями, да и отбилась от своих.
Ладно, Мират Виленович оказался негодяем, думал Николас. В иных обстоятельствах следовало бы предать эту жертву алчности, этого скупого рыцаря презрению, вычеркнуть из своей жизни. Но у кого кроме Куценко искать защиты от опасности?
Жанны больше нет, но Ястыков-то остался. Он наверняка жаждет возмездия, а головорезов у Олега Станиславовича и без Жанны предостаточно. Кто-то из них приставлен следить за фандоринской квартирой. А там живет маленькая черноволосая женщина и двое четырехлетних любителей сказок, которых Ясь обещал оставить в живых, только если операция пройдет успешно. Ястыков же, как он сам сказал, человек слова.
И все прочие соображения стали несущественными.
Николас быстро направился к Мире, сосредоточившись только на одном: как уговорить ее вернуться к отцу. Если девочка заупрямится, Алтын и дети погибли – защитить их будет некому.
Миранда склонилась над серой, поросшей мхом плитой. Оглянулась на Фандорина, и он увидел, что ее глаза сухи, а лицо непроницаемо. Значит, уже приняла решение, с замиранием сердца понял он.
– Смотри, какая смешная надпись, – сказала она, водя пальцем по полустершимся буквам. – «На сем месте погребен конной гвардии вахмистр Дмитрий Алексеевич Карпов на седмом году возраста своего веселившимся успехам его в учении родительским сердцам горестное навлекший воспоминание преждевременною 16 марта 1795 года своею кончиною. Покойся милый прах до невечерня дня».
– Что ж тут смешного?
– Ну как же – вахмистр на седьмом году возраста. И грамматика – шею свернешь.
– Витиеватость считалась в те времена хорошим тоном, – объяснил Николас, не зная, как подступиться к разговору.
Мира задумчиво протянула:
– Красиво – «до невечерня дня». Отчего малыш умер? Жалко.
Выпрямилась и пошла гулять дальше, Николас же шел следом, уже чувствуя с нарастающим отчаянием, что не найдет таких слов, которые заставили бы его гордую воспитанницу вернуться к предавшему и продавшему ее отцу.
В этот холодный и солнечный ноябрьский день монастырь был почти безлюден. Присыпанные снегом деревья, забытые могилы, утонувшие в земле старые стены – все это, казалось, и не нуждалось в людях, отличным образом обходилось без них.
Может быть, именно поэтому Мира повернула от церквей в сторону дальней стены, где располагались домики монастырских служителей.
Николас тащился следом, невидящим взглядом посматривая на палисадники, огороды, окошки с цветными занавесками. Как найти правильные слова, чтобы она переступила через свою боль, через ужасную травму и, несмотря ни на что, простила Мирата Виленовича? Есть ли вообще на свете такие слова?
Было очень тихо, только поскрипывал снег под ногами, да бубнило где-то радио.
– Криминальная хроника, – произнес бодрый женский голос. – Сегодня утром в автомобиле «БМВ», припаркованном на стоянке возле здания Госкомимущества, обнаружены два трупа с огнестрельными ранениями. Оба мужчины убиты выстрелом в рот.
Судя по документам, это известный предприниматель, владелец сети аптек «Добрый доктор Айболит» Олег Ястыков и его шофер Леонид Зайцев. Несмотря на то, что двойное убийство произошло в людном месте и в дневное время, свидетелей преступления нет. Оперативно-следственная группа…
– Мира! – закричал Фандорин во все горло. – Мира!
И не смог продолжить – пошатнулся. Облегчение было таким абсолютным, таким физическим, что его замутило, как водолаза, слишком быстро вынырнувшего из-под толщи воды.
– Что?! Коля, что с тобой?! – испуганно пискнула Мира.
Кинулась к нему, крепко обняла, чтобы не упал.
– Тебе нехорошо? Сердце?
– Она его убила, – с не по-христиански ликующей улыбкой сообщил Николас. – Жанна. Ястыкова. Выстрелом в рот. Это ее манера. Вот почему она сказала: «С Олежеком проблем не будет». Мне… то есть нам больше нечего бояться.
– Ну и хорошо, – сказала она помолчав. – Значит, я могу туда не возвращаться.
Он несколько раз моргнул, не сразу вникнув в смысл ее слов. Когда же вник, стало стыдно – за то, как плелся сзади побитым псом и подыскивал ключик к ее сердцу.
– Ну и правильно.
Николас снял снежинку с ее волос, потом другую, третью. Не удержался, поцеловал туда, где у корней золотился нежный пушок.
– Поехали в Москву. Будешь жить у меня.
Сказал – и вдруг представил картину своего возвращения. Пропадал невесть где десять дней, морочил жене голову какими-то ужасными опасностями, а потом заявился – сияющий, в сопровождении умопомрачительной нимфетки, и бух с порога: «Это Мирочка, она поживет с нами». А тут еще Глен со своей дурацкой запиской… Будет трудно.
* * *
На шоссе, у поворота к усадьбе Утешительное девочка вдруг сказала таксисту:
– Нам нужно заехать вон туда, под «кирпич».
Шофер оглянулся на Николаса – тот пожал плечами. Повернули.
– Зачем? – спросил он шепотом.
– Вещи заберу. Мне его шмоток и цацек не нужно, а свой чемодан возьму. Его Роберт Ашотыч на свои деньги купил. Еще там дневник, я его с одиннадцати лет веду. И мамина фотокарточка.
Ее губы были упрямо, до белизны сжаты, но по мере приближения к поместью линия рта постепенно утрачивала твердость, а белизна перемещалась с губ на щеки.
У ворот Мира взяла Фандорина за руку.
– Нет, не могу. Коля, сходи один, а? Ну пожалуйста! Там в шкафу, в самом низу чемоданчик, с наклейками. Инга хотела выкинуть, но я не дала. А дневник и фотокарточка спрятаны в розовой подушке.
– Говорить, что ты здесь? – тихо спросил Николас.
Она не ответила.
Минуты три он стоял перед стальными створками, дожидаясь вопроса из динамика. Не дождался. Странно.
Тогда нажал на звонок.
И опять никакой реакции.
Уехали все, что ли? Но ведь кто-то должен присматривать за домом?
Наконец из металлического динамика донесся дрожащий женский голос:
– Кто это?
– Клава, вы? Это Николай Александрович. А где охрана?
– Господи, просто конец света, – пожаловалась Инга Сергеевна, встречая Фандорина на пороге гостиной. – Ходкевич исчез, охранники тоже. Хулиганье какое-то кинуло из-за стены камнем в оранжерею. Сидим тут вдвоем с Клавой, всего боимся. Как видеокамеры работают, не знаем. Звоню Мирату, Игорьку – они на комбинат улетели, с Гебхардтом. Мобильные не работают, а на место они еще не прибыли…
Тут она спохватилась, виновато прикрыла ладонью рот.
– Ой, ради Бога простите! Я о своей ерунде, а вы… Слава Богу, что вы живы! А Мирочка? Где она?
Он замялся, не зная, говорить ли, что девочка здесь, за воротами.
Госпожа Куценко поняла его молчание по-своему. Горестно вздохнула, перекрестилась.
– Да-да, Мират сказал, что девочку спасти не удастся… Ужасно. Только не рассказывайте мне подробностей, ладно?
– Так и сказал: «спасти не удастся»? – поневоле вздрогнул Николас.
– Да. Он держался очень мужественно, во всяком случае по телефону. Так его жалко – слов нет! А тут еще поездка на комбинат. И ведь не отложишь, у Гебхардта каждый час расписан… Кошмар! После стольких лет найти дочь и сразу же потерять… У нас ведь с ним детей быть не может, я рассказывала…
Должно быть, он не совладал с лицом – хозяйка смутилась и затараторила:
– Дело, конечно, не только в Гебхардте. Даже и вовсе не в нем. Мират так устроен – когда ему плохо, он ищет забвения в работе. Бедная Мирочка! Какая славная была девочка. Выросла бы настоящей красавицей… – Инга всхлипнула, осторожно промокнула платочком слезу. – Ее хоть не мучили? Нет-нет, не надо рассказывать! Ужасные времена, ужасные… А как пронюхает пресса – такое начнется! Но Мират все выдержит, он железный.
Оглянувшись вокруг, хотя никого постороннего быть не могло, госпожа Куценко перешла на шепот:
– Про Яся вы, конечно, знаете. Я по телевизору, в новостях видела. Голова запрокинута, весь подбородок в крови. Ужас! Это его Мират убил, да? За Мирочку? Господи, я помню их обоих в пятом классе – один вихрастый такой, второй в смешных очочках… Все посходили с ума…
Речь хозяйки становилась все неразборчивей и неразборчивей, зубы начали клацать – кажется, дело шло к истерике.
Николас усадил Ингу на диван, налил воды.
Стукаясь зубами о стакан, она бормотала:
– Камнем в оранжерею… Там же лилии, им холодно… А Павел Лукьянович почему… Приезжаю – одна Клава… Все сумасшедшие, все… Что за жизнь… Ни шагу без охраны… Не помню, когда по улице гуляла… Детей убивают… Приговоры по почте шлют… Ненависть, злоба и безумие…
– Что?! – воскликнул Фандорин. – Какие приговоры по почте? О чем вы?
– А? Да это давно. Не важно. Мират сказал, не бери в голову, разберусь. Инга допила воду, высморкалась.
Фандорин полез за записной книжкой, дрожащими пальцами открыл нужную страницу.
– Когда это было? Шестого июля?
– Да, точно! В мой день рождения, поэтому я и почту вскрывала сама. Правильно, шестого! Открытки, поздравления и вдруг, на такой плотной карточке, какой-то бред: Куценко приговаривается к смерти, потому что он сволочь. Что-то в этом роде.
– «Объявляется гадом и обманщиком, на основании чего приговаривается к высшей мере справедливости – истреблению». Так?
– Да, так! – Прекрасные глаза Инги удивленно расширились. – А вы откуда знаете? Что это у вас за записи?
– Значит, Мират Виленович видел приговор, – констатировал Фандорин, не обращая внимания на вопрос. – И что он?
– Ничего. Поручил Игорьку разобраться. Я через несколько дней спросила, он говорит: ерунда, ничего серьезного, обычный псих.
Николас даже зажмурился – настолько ослепительным, до боли ясным было озарение. Ах, Мират Виленович, мастер шахматных комбинаций! А вы, господин Фандорин, осел. Дедушке Эрасту Петровичу было бы стыдно за ваши дедуктивные способности.
Вот же он, список приговоренных. Разгадка с самого начала таилась в нем.
СУХОЦКИЙ,
Президент АО «Клятва Гиппократа»
Приговор – 9 июня
Вручено – 11 июня
Исполнено —
ЛЕВАНЯН,
Генеральный директор 000 «Играем и выигрываем»
Приговор – 25 июня
Вручено – 28 июня
Исполнено —
КУЦЕНКО,
Директор АО «Фея Мелузина»
Приговор – 6 июля
Вручено – 6 июля
Исполнено —
ЗАЛЬЦМАН,
Генеральный директор ЗАО «Интермедконсалтинг»
Приговор (указ.) – 14 августа
Вручено – 15 августа
Исполнено – 16 августа
ШУХОВ,
Председатель совета директоров агентства «Клондайк»
Приговор (корр.) – 22 августа
Вручено – 23 августа
Исполнено —
ЗЯТЬКОВ,
Председатель правления «Честного банка»
Приговор (указ.) – 10 сентября
Вручено – 13 сентября
Исполнено – 19 сентября
ЯСТЫКОВ,
Председатель совета директоров АО «ДДА»
Приговор (указ.) – 11 октября
Вручено – 13 октября
Исполнено —
ФАНДОРИН,
Президент фирмы «Страна советов»
Приговор (корр.) – 8 ноября
Вручено —
Исполнено —
До появления в списке имени Куценко приговоры не исполнялись, после же 6 июля появились таинственные «указ.», каждое из которых приводило к смерти приговоренного. Кроме самого последнего – господина Ястыкова. Но с ним отдельная история, не стоит забегать вперед.
Последовательность событий была такая. Бедному, свихнувшемуся от горя вдовцу наконец приснилась покойница-жена. Судя по записям в «Эпикризе» («3 июня. Спасибо, Люба! Все понял, все сделаю. Мне отмщение и Аз воздам!»), именно в тот день или, скорее, в ту ночь, Шибякину явилась Люба и потребовала возмездия. Ничего удивительного, ведь месяц за месяцем в душе страдальца накапливались боль и обида, требуя выхода. Первым делом Иван Ильич исполнил личную вендетту – приговорил к смерти гада и обманщика Сухоцкого из «Клятвы Гиппократа», который обобрал несчастную семью. Выполнять свой приговор Шибякин не собирался, да и как бы он смог это сделать? Ведь он же был не взрывник, не снайпер, а обычный совслужащий, который тронулся рассудком.
Болезнь усугублялась. Ему понравилось воображать себя ревнителем справедливости и истребителем не правды. Начал выискивать рекламы, которые казались ему мошенническими. Так в список приговоренных угодил генеральный директор лотереи «Играем и выигрываем», который, кстати, до сих пор жив и продолжает надувать доверчивых граждан Российской Федерации.
А третьим в списке стал владелец «Феи Мелузины», компании, сулившей состоятельным женщинам неземную красоту и вечную молодость. В дефиниции господина Куценко суровый судья ошибся лишь наполовину:
Мират Виленович обманщиком не был, а вот гадом – несомненно. Причем гадом очень осторожным. Можно не сомневаться, что исполнительный Игорек без большого труда определил отправителя смехотворного вердикта. Тогда-то у шахматиста и возник план многоходового этюда: использовать сумасшедшего в собственных целях. Отличное прикрытие! В записях Шибякина число 13 августа подчеркнуто трижды и рядом загадочная фраза: «Я не один!» Черт его знает, каким образом заморочили голову бедному психу. Возможности у господина Куценко самые широкие – мог и соответствующее видение организовать, даже инсценировку. Когда человек очень хочет во что-то поверить, ему довольно малости. А если он еще и нездоров…
«Указ.» – это «указы» или «указания», что-нибудь в этом роде. В общем, выбор «гада и обманщика», произведенный самой Высшей Силой, а не ее «корр.», то есть «корреспондентом». 13 августа Ивану Ильичу было откровение, что он не один, а уже на следующий день последовал первый «указ».
Фандорин оторвался от записей, снова взглянул на хозяйку, которая, оказывается, все это время продолжала изливать поток сознания:
– …Почти все время одна… И никого, кроме него. Ни подруг, никого. Раньше хоть мама. Если бы ребенок. Тогда да, тогда совсем другое. Но что жаловаться. Я не жалуюсь. Грех жаловаться. Спасибо, что жива осталась…
– Зальцман, генеральный директор «Интермедконсалтинга». Вам это имя что-нибудь говорит? – перебил ее Николас.
– Вы знали Михаила Львовича? Он когда-то работал с Миратом. Они вместе начинали дело, вместе разрабатывали методику. Но потом Зальцман оказался непорядочным человеком. Открыл собственную клинику, украл у Мирата разработки. Не все конечно, но достаточно, чтобы развернуть успешный бизнес. А сам как хирург ничтожество, пустое место. Деляга от медицины. То есть был, потому что его уже нет. Запутался в каких-то темных делишках, вот его и убили.
В десятку!
– А Зятькова из «Честного банка» вы знали?
Инга сердито всплеснула руками:
– Еще бы мне его не знать! Подлец, каких мало! Сколько раз дома бывал, увивался вокруг Мирата, а потом даже не предупредил, что собирается банкротиться. У нас там знаете сколько денег пропало? Мират пробовал Зятькова урезонить: верни, мол, хоть часть. Ведь миллионы в оффшоры перевел, вилла у него в Канне, «мерседес» на племянницу записан. Какой там! Но ничего, нашлись кредиторы пожестче Мирата – взорвали Зятькова вместе с «мерседесом».
Дальше – ясно, покивал сам себе Фандорин. Дошла очередь до одноклассника. Дело здесь не в старой вражде, а в Ильичевском комбинате. Куценко решил отобрать у Ястыкова куш, который тот долго и тщательно подготавливал для себя. При этом Мират Виленович отлично понимал, что Ясь будет драться за такую добычу не на жизнь, а на смерть. Вот и решил нанести упреждающий удар. Только Олег Станиславович оказался предусмотрительней Зальцмана и Зятькова – отнесся к нелепому приговору всерьез, пустил по следу Жанну, ну а дальнейшее развитие событий известно, потому что в них президент «Страны советов» принимал личное и весьма активное участие…
– Что с вами? – спросила Инга. – Что вы все шепчете?
– Скажите, а когда у Мирата Виленовича возникла идея купить Ильичевский химкомбинат?
– Впервые я об этом услышала с полгода назад. Может, чуть меньше. Так увлекся этой идеей! Знаете, он, когда ему западет что-нибудь в голову, становится просто как бульдозер – движется только прямо и все сметает на своем пути. Но с комбинатом получилось иначе. – Инга всхлипнула. – В августе нашлась Мирочка, и Мирата стало просто не узнать. Он помягчел, стал чаще бывать дома. Даже на телевидение с ней, бедняжкой, ходил.
И хозяйка горько заплакала, уже не следя за сохранностью ресниц.
Николас же замер на месте, осененный новым озарением, и тихо-тихо спросил:
– Скажите, а он вам раньше говорил, что ищет дочь?
– Нет. Он иногда бывает такой дурачок, только я это знаю. Боялся, что я буду на него сердиться. За что? За грехи молодости? Да и какие это грехи…
То есть о существовании Миранды вы узнали лишь в августе?
– Да, в самом конце.
Ай да Куценко!
К тому времени Мирату Виленовичу, надо думать, доложили, что убрать осторожного Ястыкова, опекаемого Жанной, будет непросто, и он разработал этюд поизящней.
Подыскал девочку ангельской внешности, чтоб хорошо смотрелась на телеэкране и на страницах таблоидов. Добросовестно разыграл роль счастливого отца. Безошибочный сюжет, воплощенная масс-медиальная мечта! Маленькая Золушка, добрая фея, богатые тоже плачут – и все, как говорится, в одном флаконе. Можно не сомневаться, что у них с Игорьком уже заготовлен целый пиаровский букет по поводу похищения и убийства бедной сиротки.
Зная повадки своего оппонента, Мират Виленович сам приготовил ему подставку – такую, мимо которой пройти было невозможно. А любимую супругу на всякий случай подстраховал – завел «цыпулю» на стороне, чтоб имитировать свое к жене охлаждение.
Не человек, а шахматный компьютер. – Вам нехорошо? – испуганно уставилась на него Инга. – У вас такое странное лицо.
Это у вас, госпожа Куценко, лицо странное, подумал Фандорин. Прежнее, со школьной фотографии, было не таким красивым, но куда как лучше этой кукольной мордашки.
И в эту секунду магистру истории было третье озарение, самое жуткое из всех.
* * *
Выйдя из ворот усадьбы, он молча положил в багажник «волги» дешевый чемоданчик с яркими наклейками.
В машине играла музыка. Мира сидела, забившись в угол, во все глаза смотрела на Николаса.
– Что, просто отдали вещи, и все? – спросила она со страхом в голосе.
– Поехали, – велел он шоферу и отвернулся, потому что не хватало мужества смотреть ей в лицо. – …Там одна Инга. Отдала – даже не спросила, зачем мне твои вещи. Сказала, Мирату будет тяжело их видеть… Она думает, тебя убили.
«На ковре-вертолете мимо ра-ду-ги мы летим, а вы ползете, чудаки вы, дураки!» – пело радио. Хорошо, что громко – водителю слышать разговор было ни к чему.
– А… он? Он где?
– Уехал на химкомбинат, – кашлянув, ответил Фандорин.
И наступило молчание. Минут, наверное, через пять Миранда произнесла неестественно спокойным тоном, словно пытаясь уяснить условия задачки:
– Значит, так. Сначала у меня никого не было. Потом у меня появился отец. Потом оказалось, что мой отец – гнойный урод, который променял свою дочь на гребаный химкомбинат.
– «Гребаный» – скверное слово, еще хуже, чем простой мат, – сказал Николас, потому что еще не решил, нужно ли говорить девочке правду.
Осторожно посмотрел на нее, увидел воспаленно блестящие сухие глаза. Понял, что нужно.
– Он безусловно урод, но все же не до такой степени, чтоб променять собственную дочь на контрольный пакет акций. Куценко тебе не отец.
– А кто? – все тем же безразличным голосом поинтересовалась она.
– Он… шахматист, вот он кто. И, подсев к воспитаннице поближе, Фандорин объяснил ей смысл разработанного Миратом Виленовичем ферзевого гамбита, в котором Мире отводилась роль жертвенной пешки.
Удивительно, но зловещий рассказ подействовал на пешку живительным образом. Помертвевшее лицо девочки сначала обрело нормальный цвет, потом порозовело, а под конец запламенело яркими пятнами. Брови сдвинулись, ясный лоб нахмурился, а глаза смотрели уже совсем не жалобно.
– Ах, вот он со мной как! Ну, гад! – воскликнула она, сжав кулачки.
– И обманщик, – криво усмехнулся Фандорин. – Только, знаешь, с тобой он еще поступил не самым худшим образом. Ты знаешь историю про то, как он добился Ингиной любви?
– Да, она мне рассказывала. Мы сидели вечером вдвоем, она выпила и рассказала. Объясняла мне, что такое большая любовь.
Николас передернулся:
– На мой вкус, чересчур большая. Я уверен, что и это была шахматная партия. Гарде королеве. Ему мало было… ну, вступить с ней в отношения. Похоже, она, действительно, была мечтой всей его жизни, но он хотел владеть не только ее телом, но и душой. Очень трудно, почти невозможно заставить, чтоб тебя полюбили. Но Куценко волшебник, он сумел. Сначала, правда, пришлось королеву немножко изуродовать, но потом он это поправил, руки-то у него золотые. А что яичники вырезал, так это чтоб она только его одного любила, на детей не рассеивалась. Конечно, доказательств нет, но я уверен, что вся история со смертельной болезнью – выдумка. Сам, в собственной клинике, сделал анализы, сам поставил диагноз, сам оперировал. Просто чемпион мира по шахматам!
Девочка слушала с раскрытым ртом. Потом закрыла рот, постучала таксиста по плечу.
– Едем назад! Поворачивай!
Тот затормозил, раздраженно обернулся:
– Але! Вы чего, с дуба попадали? Сговорились за три сотни до центра. А тут сюда поверни, торчи там полчаса, потом опять разворачивай. Так не пойдет.
– Сто баксов, – сказала Мира. – И все, засохни. Крути баранку!
Шофер немедленно засох. Рванул с места, развернулся через двойную полосу – только камешки из-под колес полетели.
– Что ты задумала? – всполошился Николас. – Ты хочешь вернуться в Утешительное? Но зачем?
– А чего это я должна уезжать из своего дома? – процедила она, сузив глаза. – Я законная дочь Мирата Виленовича Куценко, у меня и паспорт новый. Про нас с папочкой вся страна знает.
– Ты… Ты хочешь ему отомстить?
– Обманщикам и гадам спуску давать нельзя, – отрезала Миранда. – Что он, мразь, со мной хотел сделать? И сделал бы, если б не ты! А с Ингой? Изрезал лицо, утробу искромсал, да еще мозги выпотрошил, в болонку превратил! Нельзя, чтоб такое даром сходило!
Фандорин схватил ее за руку:
– Ты хочешь рассказать Инге? Не смей! Да она и не поверит!
– Конечно, не поверит. Сначала. А потом припомнит, как все было, и задумается. Будет смотреть на него и гадать: правда или не правда? – Миранда мечтательно улыбнулась. – Он ее одну любит, больше всего на свете? Так вот хрен ему. Ты сам меня учил, помнишь? Ну, когда мы про Джека Потрошителя спорили. Со злом надо бороться, пасовать перед ним нельзя.
Он взволнованно затряс головой, боясь, что не сумеет сейчас найти нужных слов.
– Послушай… Ты ведь уже взрослая, ты умная, ты должна это понять! Человеку только кажется, что он борется со злом, которое вовне. На самом деле он борется со злом в самом себе, преодолевая свои собственные малодушие, корысть, эгоизм! Победа над злом – это победа над плохим в самом себе. Вот почему когда зло побеждают нечестными, недостойными способами, это никакая не победа, а поражение. Потому что зло извне перемещается внутрь тебя, и получается, что оно победило, а ты проиграл! Черт, я путано говорю! Ты меня понимаешь?
Мира помолчала, глядя на него исподлобья.
– Ладно. Сегодня ей не скажу… Было ясно, что большего от нее не добиться. Фандорин откинулся назад, закрыл глаза. Какой тяжелый, нескончаемый день, думал он, чувствуя себя постаревшим на десять лет.
Глава двадцать вторая
Много шума из ничего
Мне еще не исполнилось семи лет, а будто семьдесят, думал Митридат, глядя на жалкое папенькино лицо. Слезы высохли сами собой – все равно по части слезообильности за родителем было не угнаться. Да и о чем плакать? Ну их всех, с их жизнью, если тут такие дела творятся. Лучше умереть. Только Данилу с Павлиной жалко.
Видно, что-то такое проступило в его лице – Алексей Воинович попятился, потер рукой лоб, словно хотел вспомнить нечто, но не мог.
– Шишку родительской любви расчесываешь? – усмехнулся Маслов. – Это самоновейшее немецкое открытие – будто все качества человеческой натуры в шишках черепа проступают. Ты бы лучше шишку решительности в себе развил. Мне понадобятся доказательства твоей преданности.
Папенька в ужасе поворотился к тайному советнику:
– Я?.. Вы желаете, чтобы я… сам? Нет, увольте! Я не смогу! Ведь это единокровный сын мой!
И рухнул на колени, руки по-молитвенному сложил, зарыдал в голос.
Маслов назидательно сказал:
– Следовало бы. Чтоб еще крепче тебя привязать. Но ведь ты и вправду не сможешь, только шуму да грязи понаделаешь. Я и сам на этакие дела не умелец, – признался он. – На то свои мастера есть. Соврал я давеча, будто один приехал. Тут на почтовой станции, близехонько, мои людишки ожидают. Они все и исполнят. Не трясись, мои чисто работают. Ты вот что, завтрашний министр, ты его за руку возьми, чтоб не вырвался, да рот заткни – только от тебя и нужно.
Митридат не стал ни кричать, ни метаться – такое на него сошло ко всему безразличие. Папенька, бормоча молитву, прижал его к себе, на уста наложил горячую ладонь. Укусить, что ли, вяло подумал Митя.
До кости, чтоб память о младшем сыне осталась. А, ну его…
– Вот и хорошо, вот так и славно, – приговаривал Прохор Иванович, доставая из кармана бутылочку. – Еще одно германское изобретение, потолковей черепных шишек. Средство для усыпления. Я химическую науку превыше всех прочих ставлю, истинная королева учености.
Смочил платок, накрыл им Митино лицо. На макушку часто-часто капали папенькины слезы.
Платок пах резко, противно. От вдоха внутри черепа пробежало щекотание, закружилась голова.
– Все дальнейшее без тебя устроится, – доносился издалека голос Маслова и с каждой секундой отдалялся все дальше и дальше. – Ты мне только помоги его завернуть и до саней донести. Отрок хоть и невеликий, а все ж пуда полтора весит. Мне же лекаря больше двадцати фунтов поднимать не дозволяют…
И еще потом послышалось – уже не поймешь, наяву ли, во сне ли:
– И похоронами сам озабочусь. Тут у вас Ново-Иерусалимский монастырь близко. Место намеленное, тихое. У меня там человечек свой. И закопает, и крест поставит. А ты, если пожелаешь, можешь после каменную плиту заказать, как положено…
А дальше Митя уже ничего не слышал, уснул. Без сновидений, без кратких смутных пробуждений, которые сопутствуют обычному сну. Просто отяжелели и упали веки, а когда открылись снова, он увидел над собой серое покачивающееся небо.
Фыркнула лошадь, что-то звякнуло – должно быть, сбруя.
Рассвет. Сани. Едем.
Более длинные мысли мозговая субстанция производить пока отказывалась, потому что пребывала в онемении. Во рту было еще хуже – так сухо, что язык шуршал о небо.
Митридат похлопал глазами, и от этого нехитрого упражнения взгляд стал яснее, а мысли чуть длиннее.
Платок с пахучей дрянью. Маслов – Великий Маг. Папенькины мечты осуществились. Ново-Иерусалимский монастырь. Не довезли еще?
Он приподнялся, увидел спину ссутулившегося возницы. Присыпанную снегом пелерину плаща, высоко поднятый воротник.
Это не Прохор Иванович. Тот в плечах поуже. Должно быть, мастер страшных дел, про которого говорил тайный советник.
И зачем только очнулся? Чтоб новую муку терпеть?
Тут возница обернулся, и Митя сразу понял, что новых мук не будет, потому что он уже отмучился и пребывает если не в лучшем из миров, то во всяком случае на пути к нему.
Лошадьми правил Данила Фондорин, и лицо у него было, хоть усталое, но чрезвычайно довольное.
Это у греков Харон (подумал еще не совсем оттаявшей головой Митридат), потому что в Греции всегда тепло и Стикс зимой не замерзает. А у нас Россия, у нас нужно на тот свет по льду ехать, на санях.
– Данила Ларионович, – спросил он скрипучим голосом, – он и вас убил? Вы теперь тут пристроились, Хароном? Или нарочно меня встречаете, чтоб я не боялся? А я и не боюсь.
– Ничего, – ответил Харон-Данила, – сонная дурь из тебя скоро выветрится, на холоде-то. Я по запаху понял, – он тебя спиртовым раствором белильной извести одурманил. Одного не пойму – зачем Маслову тебя живым в землю закапывать? Чем ты ему-то насолил? Неужто и он итальянцу служит? Невероятно!
Живым в землю? Это в каком смысле?
Однако учтивость требовала сначала ответить на вопрос собеседника, а потом уж спрашивать самому.
Митя и хотел ответить, но от сухости закашлялся. Зачерпнул с санного полоза снежку, проглотил. Стало полегче.
– Так Маслов и есть Великий Маг. У него на копчике двойной крест. Метастазио – злодей сам по себе, а этот сам по себе.
Фондорин присвистнул.
– Погоди, погоди, друг мой. Как так? И откуда ты про копчик узнал? Я ведь не успел тебе рассказать про сатанофагский обряд посвящения: как члены капитула наносят человеку в маске, своему новому Магу, тайные знаки – два на место рогов, один на место хвоста.
– Не успели, – сварливо сказал Митридат. – А кабы рассказали, все иначе бы сложилось. Не полез бы я прямо к волку в пасть, не остался бы сиротой!
– Что я слышу! – вскричал Данила. – Что стряслось с твоими почтенными родителями?
– Маменьки у меня по-настоящему никогда не было, – тихо ответил Митя. – А папенька… Он теперь тоже брат Авраама. Который своего сына Исаака не пожалел. Наверно, и выше того поднимется – прямо в члены Капитула…
Фондорин открыл было рот, да тут же и закрыл. Кажется, решил погодить с дальнейшими вопросами. Вместо этого пробормотал:
– Mauvais reve![15] Alptraum![16] От упоминания о сне Митя вздрогнул, опасливо спросил:
– Данила Ларионович, а вы сами-то мне не снитесь? Вы наяву или как? Меня же, вы говорите, заживо закопали? Откуда ж тогда вы взялись?
Фондорин откинулся назад, оперся на локоть. Вожжи бросил, и лошади побежали медленней, зато веселее.
– Расскажу, все расскажу, ехать еще далеконько, – пообещал Данила, хмурясь. – То, что ты мне поведал, меняет очень многое. Тут думать надо… Но сначала выслушай мою удивительную повесть, прочее же оставим на после… Расставшись с тобою и вверив свою участь слугам закона, я пребывал в глубокой печали и задумчивости. О чем, иль верней, о ком я размышлял в тот ночной час, догадаться нетрудно. О той, которая, подарив мне краткий миг блаженства, навсегда со мною рассталась. О тебе же, каюсь, не помышлял вовсе, ибо почитал тебя в совершенной безопасности и не мог даже помыслить, что собственными руками вверил бесценного друга кровожадному чудовищу. Вот оплошность, если не сказать хуже – преступление. Я бесконечно виноват пред тобой. Так виноват, что даже не осмеливаюсь молить о прощении!
– Данила Ларионович! – простонал Митя. – Ради Бога! Снова вы о прощении! Рассказывайте дело!
– Хорошо-хорошо, не буду, – успокоил его Фондорин, и далее рассказ тек плавно, не прерываясь.
«Величественная ночь несла нашу тройку на черных орлах своих, ее темная мантия развевалась в воздухе, и вся земля была погружена в сон. Как вдруг один из моих спутников, нарушив мои думы, сказал: „Ваше благородие, вон огоньки горят, не иначе станция. Коням бы отдых дать, да и нам с Федькой обогреться нехудо бы. А если бы вы еще велели нам по шкалику налить, то были бы мы совсем вами довольны и перед начальством за вас встали бы горой. Да и куда вам поспешать? Ежели в тюрьму, так это никогда не поздно“. „Ах, мой друг, отвечал я ему, заступничества мне не нужно, я готов понести заслуженное наказание. Однако же если вы замерзли – заедем, пожалуй“.
То и в самом деле была Лепешкинская почтовая станция, единственный остров бодрствования посреди всей дремотной равнины. В общей зале сидели ямщики и проезжающие простого звания, пили горячий сбитень, а некоторые и более крепкие напитки. Взял я своим стражникам, Федьке и Семену, штоф, потом второй.
Они принялись выпивать, судачить о своем, я же их разговоров не слушал, все вздыхал и, признаться ли, не раз смахивал с ресниц горькую слезу.
Вдруг Семен говорит – громче прежнего:
„Гляди, Федя. Видишь, в углу человек сидит, смурый. Пустой чай пьет, да на наш штоф косится. Это ж Дрон Рыкалов! При Архарове Николай Петровиче у нас плац-сержантом состоял. Никто лучше его не мог кнутом драть. За то и повышение ему вышло. Сейчас, слыхать, в Питере служит, в самой Секретной экспедиции, вон как высоко взлетел“. Я вздрогнул, про Маслова вспомнил. Эге, думаю, а ведь сей дратных дел мастер не иначе как с ним, подлецом, прибыл. „Пригласи, говорю, твоего знакомого. Пускай с нами посидит, я велю еще штоф подать“. Сам не знаю, что меня подвигло на сей маневр – должно быть, желание отвлечься от горько-сердечных раздумий.
Что ж, подходит к столу этот самый Дрон, садится. Семен не стал ему говорить, что я арестант, сказал – наш штатный лекарь, хороший человек. Я, как и сейчас, в полицейском плаще был, поэтому никаких сомнений у Рыкалова не вызвал.
Предложили ему выпить. Он покобенился немного – служба, мол, но однако противился недолго. Выпил – и вторую, и четвертую, и шестую. Мои Семен с Федором сомлели, головы на стол преклонили. Я же не пью, только вид делаю.
После чарки этак десятой Рыкалов похвастал, что приехал при большом человеке, а при каком именно и за какой надобностью, не скажет, потому не мое дело, но человек этот – наиважнеющий генерал и оказия великой секретности. Он, Дрон Саввич, тоже не лыком шит, ходит в немалых начальниках, не то что раньше в Москве. У него четверо подчиненных на сеновале, при лошадях.
И ему, Рыкалову, тоже там быть надлежит, такой у него приказ, да вот решил зайти, чайком погреться.
Я подливаю еще казенной, говорю: „Разве может быть секретная надобность в деревне? Наплел вам генерал. Приехал по приватной оказии, а вам всей правды не говорит. Известное дело“. Это я нарочно так сказал, чтобы его раззадорить. И что ты думаешь?
Он кулаком по столу стукнул. „Мне его превосходительство завсегда всю правду говорит! Потому Рыкалов самый верный ему человек“. Я на это ничего, только губы поджал: мол, мели, Емеля. Выпившему человеку, особенно если он от природы чванливой диспозиции, этакое недоверие хуже острого ножа.
Ну, Рыкалов и не выдержал. „Ладно, говорит, дело секретное, но как вы есть полицейский лекарь, то присягу давали и тайну хранить умеете. Мальчонку одного ищем. Что натворил, не ведаю, врать не стану, однако, несмотря на малые лета, тот мальчонка – отъявленный злодей и государственный преступник наивысшего разбору. А то разве отправился бы сам Прохор Иваныч за сотни верст киселя хлебать?“
Можешь вообразить, как отозвались во мне эти слова. Однако не успел я подступиться к масловскому порученцу с дальнейшими расспросами, вдруг открывается дверь и просовывает свинячью харю некий господин в черном парике, каких ныне уже не носят. Повел глазами туда-сюда, усмотрел моего Дрона, подошел, тронул за плечо. Эге, думаю, а ведь это, должно быть, его превосходительство начальник Секретной экспедиции, собственной персоной. На меня глянул мельком, внимания не удостоил. Что для него Данила Фондорин? Не живой человек, не особливое лицо, а фамилия в протоколе, среди прочих подобных. Признаюсь, было искушение: взять со стола штоф и сделать тайному советнику Маслову брешь в черепном сосуде. Удержали два соображения. Во-первых, такой поступок более уместен дикарю, нежели человеку цивилизованному. А во-вторых и в-главных, я должен был узнать, не случилось ли новой беды с моим драгоценным другом Дмитрием.
Маслов своему помощнику не сказал ни слова, только пальцем поманил и тут же вышел вон. Рыкалов переполошился, чуть стул не опрокинул – так торопился поспеть за начальником.
Я, разумеется, подождал самое малое время и вышел следом.
Во дворе никого, снег метет, темно. Но, вижу, за околицей две фигуры. Подкрался, слушаю. Благодетельнице Природе было угодно сделать так, что ветер дул в мою сторону, и потому, находясь на довольно значительном отдалении, я мог слышать почти каждое слово, а чего не разбирал, легко мог угадать.
Правда, вначале понятно было не все, ибо до моего слуха донеслась лишь концовка фразы. „…Всего и делов, – говорил Маслов. – Спросишь отца келаря, Ипатием звать. Дашь ему от меня вот эту записку. От себя прибавишь: недоросль, мол, сын дворянский. Обгорел на пожаре. В церкви уже отпет, отмолен. Гроба никакого не нужно, пускай так кладут. Ипатий тебе монахов даст, могилу копать. Дождешься, как засыплют, и живо назад. Я тут в горнице посижу, отдохну. Заслужил. А про пьянство твое после разговор будет. Смотри, Дрон!“
Погрозил кулаком – и в дом. Близко от меня прошел, но я за поленницей стоял, он не заметил.
Ах, милый друг, что творилось в тот миг в моей душе – не передать. Неужто это он про Дмитрия, думал я? Неужто это ты на пожареобгорел? На каком еще пожаре?
Но терзаться особенно было некогда. Мой собутыльник уже садится в сани, на которых приехал Маслов, отъезжает. Ищи его потом в ночи!
Бросился к полицейской тройке. Слава Разуму, мои ленивцы коней не распрягли, только каждому по торбе с овсом повесили.
Кричу кореннику: „Вперед, славный Equus, не выдавай!“
Несусь по дороге в полной кромешности, сам не знаю куда. Раз келарь, монахи, стало быть, Дрону велено в какой-то монастырь ехать. Может, в Воскресенский, иначе именуемый Новым Иерусалимом? Вроде бы он где-то неподалеку.
Тридцать лет не молился, почитая сие занятие постыдным для достоинства суеверием, а тут оскоромился: Господи, говорю, которого нет, сделай так, чтоб треклятый Дрон никуда не свернул.
Смотрю – вроде чернеет впереди что-то. Разогнал лошадок – он! Рыкалов!
Едет в санях, и там у него сзади некий куль рогожный, веревкой обвязан. Длиной аршина в полтора как раз в рост дорогого моему сердцу существа.
И в тот миг я едва не лишился человеческого звания. Покинул меня Разум, изгнанный звериным бешенством. Подозреваю, что уста мои даже исторгли подобие рыка, а зубы ощерились. И поклялся я себе, что, ежели в том куле твои останки, то первым делом ворочусь на станцию и убью Маслова до смерти, а потом отыщу Еремея Метастазио и его тоже убью. Я же не знал еще, что итальянец не Великий Маг!
О, сколь ненадежна клетка, в которую Разум и Достоинство заточают дикого хищника, что таится в нашей душе! Я чуть было не превратился в чудовище!»
При этих словах Фондорин содрогнулся и замолчал.
– А что дальше было? – поторопил его Митя. – Вы его догнали и стукнули по башке, да?
«Зачем без нужды прибегать к насилию? Хоть я и был почти что не в себе, однако же помнил, что человек по имени Дрон Рыкалов передо мною пока еще ни в чем не виноват. Отчего же не попытаться применить Доброе Слово?
Поравнялся я с ним, кричу: „Я по случайности подслушал ваш разговор с тем господином. Верно ли, что вы везете хоронить труп некоего отрока?“
Дрон удивился моему появлению, а еще более вопросу, однако же ничего опасного не заподозрил. „Верно, отвечает. Только это дело секретное, так что вы уж помалкивайте“.
„A продайте мне сие тело“, говорю ему я.
Он лошадей остановил, вытаращился на меня. Зачем, спрашивает?
„Я лекарь, мне крайняя надобность для анатомических упражнений. Не поскуплюсь“.
„Продам – что хоронить буду?“
Ага, думаю. Похоже, договоримся. „Вам же куль не разворачивать. Насыплете взамен мертвеца земли или хоть хворосту. И вам выгода, и мне польза“.
Мои приятель Дрон колеблется. „Да недоросль, сказано, обгорел весь. На что вам головешка?“
„Ни на что, отвечаю. Мне костяк нужен, костяк то ведь не сгорел?“
А у самого от чувствительности сердца терпение на исходе. Ну, думаю, еще ломаться будешь, сейчас сшибу с саней, даром возьму.
Тут Рыкалов и спроси: „Да много ль дадите?“
„Десять червонцев“.
Он чуть не подпрыгнул от этаких деньжищ, однако ж догадался сказать: „Мой генерал – он знаете какой. Если дело раскроется – мне не жить“.
„Да откуда раскроется-то? Закопают куль, и дело с концом. Ладно, двадцать червонцев“.
И за двадцать золотых он мне тебя продал. Вот часто сетуют, что у нас в России много воруют и всякий служивый человек мзду берет. Я сам по сему поводу часто негодовал. Но ведь, если задуматься, что есть мзда в стране, где законы несовершенны, а свобода унижена? Очеловечивание бесчеловечности – вот что. Где в законных установлениях хромает разумность, немедленно является костыль в виде барашка в бумажке, и сию дисгармонию подправляет. Без этой смазки сухие и грубые жернова, на которых вершится вращение нашего общества, давно бы треснули и рассыпались. Несправедливо, скажешь ты. Согласен. Но деньги все ж беспристрастней и человечней произвола и насилия, ибо…»
– Данила Ларионович! – взмолился Митя. – Не отвлекайтесь вы! Что дальше-то было? И откуда у вас целых двадцать червонцев?
– Как откуда? Приняты от тебя, в долг, Разве ты забыл? Ну вот. Подошел я к кулю, хочу веревку развязать, а руки, веришь ли, ходуном ходят. Никак не справлюсь. Дрон подождал-подождал, говорит: «Да забирайте целиком. А то разворачивать – паленым мясом завоняет, я не люблю, меня еще в юности, когда в застенке работал, завсегда от этого тошнило. Давайте я его в ваши сани переложу. А у меня тут внизу еще рогожка лежит, и веревка имеется. Буду деревню проезжать, из какой-нибудь поленницы дров наложу, обмотаю, и ладно будет». Укатил Рыкалов к своему келарю. Я куль трясущимися руками разворачиваю, а внутри ты, и нисколько не обгорелый. Вполне живой, целый. Мирно почиваешь, будто la Belle au bois dormant,[17] и пахнешь усыпляющим раствором.
Вот тебе и весь мой сказ.
– А куда мы едем? – спросил Митридат, приподнимаясь и озирая окрестности, вид которых, впрочем, ничего ему не подсказал – поле, лес, деревенька вдали.
– Теперь, право, все равно, – безмятежно молвил Данила. – Я сбежал из-под ареста. Думал в Москву заглянуть: единственно, чтобы не прибавлять к своим преступлениям еще и самое низменное – воровство. Оставлю казенное имущество, – он кивнул на лошадей, – подле какого-нибудь околотка, и буду совершенно свободен. Я ныне беглый, бродяга. Ты же, дружок, и вовсе не поймешь кто. Персона без имени, существующая на свете без соизволения церкви и начальства.
– Разве я больше не Дмитрий Карпов?
– Нет. Конногвардейский вахмистр, которого ты только что помянул, скончался и похоронен в Ново-Иерусалимской обители. Так покойнее для всех и в первую очередь для него самого.
– Кто ж я теперь? – потерянно спросил Митя, который, оказывается, уже был никакой не Митя, а персона без имени.
Фондорин ответил не сразу, а когда заговорил, то не так, как обычно, а медленно, с запинкой:
– Об этом я и размышлял, пока ты находился под воздействием паров белильной извести. Хочешь… хочешь быть мне сыном? Ты мне душой родня, а это больше, чем по крови. Может, мне тебя Высший Разум послал, вместо моего Самсона. Он, правда, двумя годами старше… был, но разница невеликая. Свидетельство о его смерти не выправлено, а стало быть, для государства он, в отличие от Дмитрия Карпова, жив. Будешь Самсон Данилович Фондорин, а? Все же дворянский сын, свободный человек. Если согласишься, пойду в полицию с повинной. А может, откуплюсь от побитого капитана Собакина, червонцев-то еще много осталось. И заживем с тобой вдвоем где-нибудь в дальней местности, никто нам не нужен. Имущества у меня никакого нет, но, Разум даст, с голоду не умрем, я ведь лекарь…
И замолчал. На спутника не смотрел. Показалось, что даже вжал голову в плечи, словно боялся услышать ответ.
И Митя тоже молчал. Вспомнил про папеньку – передернулся. Маменька? Прав Маслов, она быстро утешится. Братец? Тот лишь рад будет…
Сел рядом с Данилой, обнял его. Мысленно проговорил по слогам свое новое имя: Самсон Фон-до-рин. Звучит не хуже, чем Дмитрий Карпов.
Потом ехали в молчании, навстречу светлеющему дню.
– А государыня? – спросил сын. – Ведь отравят ее – не один, так другой. Не быстрым ядом, так медленным.
Отец выдернул соломинку, сунул в рот, пожевал. Было видно, что ответ предстоит пространный.
– Да ну их, земных властителей. Все они единым миром мазаны, пускай пожрут друг дружку. Только навряд ли царем станет Наследник. Сие была бы историческая несуразица, история такого не захочет. Я верю, что в истории есть движение и смысл. Иногда ловкачи хитростью замедляют или перенаправляют ее течение, но ненадолго. Подобно реке, бегущей к морю, история лишь сделает изгиб в своем русле и вернется на предуготованную стезю. Ну обхитрит Маслов итальянца и возведет на престол свою куклу. Не усидит она долго, кувыркнется вместе с кукловодом. Время сейчас не такое, чтоб всем носить естество на одну сторону, как у гатчинских солдат. Снасильничать общество не под силу никакому тирану и никакому Магу. Это только кажется, будто чрезмерно волевой правитель способен перевернуть целую страну вопреки ее воле и желанию. Способен – но лишь в том случае, если сих перемен внутренне желает активная фракция, про которую мы с тобой уже говорили. И мудрый государь сей закон разумеет. Маслов же хоть и умен, но не мудр. А Наследник еще того менее. Государственная мудрость, Дмитрий, состоит не в том…
– Самсон, – поправил Фондорин-младший.
– Государственная мудрость, сын мой, состоит не в том, чтобы плыть наперекор ветру, а в том, чтобы вовремя подставить под него парус. Августейший Внук, в отличие от своего родителя, дитя новых времен и новых устремлений. Ему и царствовать, чуть раньше или чуть позже. Маслов с Метастазио могут сколь им угодно суетиться и коварничать, воображая, будто изменяют ход истории, но…
Динь-динь-динь, доносился спереди серебряный звон колокольцев, с каждой секундой приближаясь.
Навстречу тройке по белой дороге неслась запряженная белой шестеркой белая карета на полозьях – будто сама Царица Зима ехала осматривать свои владения.
– Mon père примите в сторону, – перебил оратора Самсон, не придумав, как обратиться к новообретенному отцу по-русски – слово «папенька» язык произносить отказывался. – Вон как гонят. Не сшибли бы.
Фондорин дернул вожжи, заворачивая коренника на обочину.
Но остановилась и чудесная карета.
Кучер крикнул с высоких козел:
– Эй, служивый, где тут у вас поворот на сельцо Осушительное? Не проехали мы?
Из окна экипажа высунулась дамская головка в собольей шапочке.
– Не Осушительное, а Утешительное, стюпид!
Данила издал диковинный звук, средний между стоном и всхлипом, Самсон же закричал что было мочи:
– Павлина!
То, что последовало далее, до некоторой степени напоминало знаменитое античное творение «Лаокоон и его сыновья, опутанные змиями», ибо в переплетении объятий, взмахах рук и быстром перемещении лобызающихся голов нелегко было разобрать, какая часть тела кому принадлежит. Производимым же шумом сия сцена могла бы поспорить с финальной картиной пиесы «Триумф добродетели», которую покойный царский воспитанник Митридат видел в Эрмитажном театре – как и в «Триумфе», все восклицали, плакали и ежемгновенно благодарили то Господа, то Разум.
Самсон просто повизгивал, даже не пытаясь сказать что-либо членораздельное.
Данила нес чушь:
– Знак свыше… Еще разок, всего разок… Спасибо, Разум! Ах, теперь и умереть… Какое счастье! Какое несчастье!
Одна Павлина говорила дело, но остальные двое ей мешали – то старого надо было целовать, то малого.
– Полночи металась, сон не шел… Чувствую – не могу! Грех, а не могу! Лучше в петлю… Бросилась к вам, Данила Ларионович, а вас нет! Слуги говорят, еще вечером уехали, с какими-то ярыжками, на тройке. Догадалась – в Утешительное, больше некуда… Велела запрягать! Дорогой все обдумала, все решила! Боялась только, не найду. Слава Богу, нашла! Чего мы так напугались? Кого? Платона Зурова, его итальяшку вихлястого? Пустое, много шуму из ничего. Это они в Питере всесильные, а держава у нас, благодарение Господу, большая. Чем от дворцов дальше, тем привольнее. Уедем, Данила, на край света. У меня завод за Уралом, от мужа остался. Две тыщи верст от Зимнего, а то и больше. Не достанет нас там Метастазио, а сунется – ты ему живо укорот дашь. Побесится князь Платон, да и успокоится – сыщет себе другой предмет, покладистей меня. Поедем, Данила! Будем жить и любить друг друга – сколько Господь даст. И Митюшу возьмем. Надо только его батюшке с матушкой объяснить, что это ради его спасения.
– Не надо им объяснять! – крикнул Самсон, покоренный величавой простотой идей. А еще говорят, будто женский пол разумом слабее мужского. – Я и так поеду!
– Но я слишком стар для вас, – сказал Фондорин испуганно.
– Любящие всегда одного возраста, – назидательно ответила графиня.
– Я нищ, у меня ничего нет.
– А это слова обидные. После будешь просить у меня за них прощения.
– И наконец, – совсем потерялся Данила, – у меня дитя от прежней женитьбы. Вот оно, перед вами. Я искал его и нежданным образом нашел.
Павлина озадаченно перевела взгляд с Фондорина на мальчика и, кажется, догадалась, в чем дело.
– Это не твое дитя, а наше. И ежели ты не женишься на матери своего сына, то утратишь право именоваться порядочным человеком. Гляди, ты совсем его заморозил в своих убогих санях. Беги в карету, Митюша.
– Я Самсоша, – поправил сын.
* * *
Перед самой Драгомиловской заставой догнали гренадерскую роту, видно, возвращавшуюся с плаца. Впереди маршировали барабанщики, ложечники, мальчики-флейтисты. Сбоку вышагивал субалтерн – ротный капитан по утреннему времени, должно быть, еще, почивал.
Флейты монотонно высвистывали строевую мелодию, барабаны стучали невпопад, ложечники и вовсе не вынули своих кленовых инструментов.
Павлина велела кучеру остановиться. Поманила офицера.
– Скажите, господин военный начальник, умеют ваши музыканты играть «Выду ль я на реченьку»?
– Как же, сударыня, – ответил румяный от мороза офицер, с удовольствием глядя на красивую даму. – Новое сочинение господина Нелединского-Мелецкого, вся Москва поет.
И пропел звонко, чувствительно:
Выду ль я на реченьку, погляжу на быструю,
Унеси ты мое горе, быстра реченька, с собой!
– Так пусть сыграют, – попросила Павлина; – И коли постараются, всей роте на водку.
– А мне что? – томно спросил субалтерн.
Из глубины экипажа колыхнулся было суровый Данила, но графиня толкнула его в грудь – сиди.
– А вам поцелуй, – пообещала она. – Воздушный.
– Идет!
Офицер обернулся к музыкантам.
– Ну вы, мухи сонные! Хватит нудить. Давай «Реченьку»! Да живо, радостно! Барыня магарыч дает. Раз два-три! Эй, флейты, начинайте!
Глава двадцать третья
Отцы и дети
И флейты чисто, проникновенно заиграли душераздирающий вальс, оплакивавший солдат, которые пали на далекой, давно забытой войне.
Вряд ли когда-нибудь это маленькое, недавно возрожденное из запустения подмосковное кладбище видело такие похороны – разве что в 1812 году, когда здесь хоронили воинов, что скончались от ран после Бородинского сражения. Очень вероятно, что где-то здесь, в одной из братских могил тех, «чьи имена Ты, Господи, веси», лежал и дальний предок Николаса, молодой профессор Московского университета Самсон Фандорин, записавшийся в ополчение и пропавший без вести в деле при Шевардинском редуте.
Но только и тогда, два века назад, вряд ли на церковном погосте могло собраться столь блестящее общество – чтоб траурные мелодии исполнял секстет с мировым именем, а на аккуратных дорожках, меж тщательно реставрированных старых и еще более роскошных новых надгробий, теснилось такое количество красивых и знаменитых женщин. Были, конечно, и мужчины, но прекрасный (не в учтивом, а самом что ни на есть буквальном значении этого слова) пол явно преобладал. Редкие снежинки медленно летели с опечаленных небес, чтобы эффектно опуститься на соболий воротник или растаять на холеной, мокрой от слез щеке.
Вдовы не было, да и не могло быть. Во-первых, потому что из спецотделения психиатрической больницы не выпускают даже на похороны собственного мужа. А во-вторых, потому что убийце нечего делать у свежевырытой могилы своей жертвы.
Соболезнования принимала дочь, она же наследница усопшего. Маленькая девушка со строгим, бледным лицом стояла возле усыпанного дорогими цветами палисандрового гроба и с серьезным видом слушала, что нашептывали ей всхлипывающие красавицы. Одним отвечала что-то, другим просто кивала. Соболезнования были долгими, так что к девушке выстроилась целая длинная очередь.
Отовсюду доносились звуки рыданий – от сдержанно-трагических до откровенно истерических.
Известно, что внезапная и, в особенности, драматично внезапная смерть всегда поражает воображение больше, чем мирная кончина, а покойный покинул мир чрезвычайно эффектным образом: чтобы любимая жена во сне перерезала скальпелем горло – такое случается нечасто. Но одно лишь сострадание к безвременно оборвавшейся чужой жизни не способно вызвать такую бурю скорби. Столь неистово оплакивают лишь самих себя, думал Николас, стоявший в траурной веренице самым последним.
На печальную церемонию он выбрался, можно сказать, нелегально – наврал жене, что едет в Шереметьево встречать Валю Глена, который во флоридской клинике обзавелся новым носом, еще краше прежнего. Знай Алтын о похоронах, она, наверное, приехала бы на кладбище, но не для того, чтобы возложить на могилу цветы, а чтоб плюнуть в гроб. С нее, пожалуй, сталось бы…
Очередь все же двигалась. К дочери умершего подошла дама, стоявшая перед Фандориным. Дама сняла темные очки, и он узнал всенародно обожаемую эстрадную певицу.
– Мирандочка, миленькая, – завсхлипывала дива, – это правда? Вы правда нашли? Солнышко мое, я на колени упаду, честное слово!
– Только не здесь, ладно? – ответило юное создание.
– Да-да, конечно! – Певица дрожащей рукой дотронулась до локтя девушки. – Я не пожалею ничего… Вы меня понимаете? Если препаратов осталось мало и на всех не хватит, я заплачу больше. Мирандочка, Миранда Миратовна!
– Робертовна, – сурово поправила наследница и слегка тронула звезду за плечо – мол, пора.
– Так я позвоню? – жалко спросила та, отходя.
Николас стоял перед Мирой и глядел ей в глаза, поражаясь тому, как разительно изменилось их выражение – за какие-то несколько дней.
– Почему «Робертовна»? – спросил он наконец.
– Я возвращаю себе прежнее имя и фамилию. Краснокоммунарская Миранда Робертовна звучит лучше, чем Куценко Миранда Миратовна.
– Понятно… О чем это она просила? Мира усмехнулась краем рта:
– У этих щипаных куриц прошел слух, будто я нашла в папочкином сейфе не то секретную рецептуру, не то инструкции и ингредиенты. Вот они вокруг меня и выплясывают.
– В самом деле нашла? Она наклонилась к его уху.
– Ничего я не нашла. Но пускай выплясывают. Я выписываю из Италии профессора Лоренцетти, будет работать у меня в клинике. Как-нибудь их подшпаклюет. А еще я создаю исследовательскую группу, чтобы восстановили папочкину методику. На это уйдет несколько лет, так что кое-кому из этих бабусек не дождаться, но ничего, к тому времени у новых фиф рожи пообвиснут. Без клиентуры не останусь.
Нике сделалось не по себе, и он отвернулся от бывшей воспитанницы. Стал смотреть на белое лицо покойника – талантливого и безжалостного человека, который был когда-то маленьким, затюканным очкариком, потом играл в шахматы чужими судьбами, творил чудеса, осуществил главную, несбыточную мечту своей жизни, сделал много добра и еще больше зла. И вот он умер, и по нему воют прекраснейшие из плакальщиц так горько и искренне, как не оплакивали ни одного фараона или римского императора.
Скоро, очень скоро красавиц в российском бомонде катастрофически поубавится, со вздохом подумал магистр, кладя на землю возле гроба белые хризантемы – в самом гробу и около него места уже не было. Орхидеи, лилии, огромные розы лежали грудами, превратив этот угол кладбища в настоящую тропическую поляну.
А весной здесь высадят другие цветы, менее эффектные, но зато живые. Отчего в цивилизованном мире цветы – непременные спутники смерти? Чтобы компенсировать ее безобразие?
Нет, сказал себе Николас. Мы встречаем и украшаем смерть цветами, чтобы напомнить самим себе: последние корчи закончившейся жизни в то же время – родовые судороги нового бытия. Какое бы страстное, грешное, бунтующее сердце ни скрылось в могиле, цветы, растущие на ней, безмятежно глядят на нас своими невинными глазами: не об одном вечном спокойствии говорят нам они, о том великом спокойствии равнодушной природы; они говорят также о вечном примирении и о жизни бесконечной…
Примечания
1
Доброе утро, папенька (фр.)
2
«Есть две крайности: перечеркивать разум вовсе и признавать один лишь разум», (фр.)
3
душа моя, все, что я люблю (фр.)
4
Мартышка (лат.)
5
Право (фр.)
6
корзиной (фр.)
7
уже видел (фр.)
8
Сжальтесь, мадам! (фр.)
9
Странник в ночи (англ.)
10
Екатерина Великая (фр.)
11
Мне сказали в агентстве, что у вас наследственный титул. Это правда? (англ.)
12
Боюсь, что да. У всех есть свои недостатки (англ.)
13
истинную революцию (фр.)
14
Боже, я погиб! (фр.)
15
дурной сон (фр.)
16
кошмар (нем.)
17
Спящая Красавица (фр.)
Внеклассное чтениеБорис Акунин
Ф. М.
Автор благодарит за помощь:
В. Бирон (Музей Ф. М. Достоевского в Санкт-Петербурге)
М. Гарбера (за спецконсультацию)
Б. Гребенщикова (за песню «Когда Достоевский был ранен»)
М. Живову (за яти и ижицы)
Л. Черницына (Экспертно-криминалистический центр МВД)
1. Форс-мажор
Главное, не хотел он его мочить. Реально не хотел. Думал, подскочит сзади, когда Ботаник в тачку полезет (в тачку он, в смысле Ботаник, влезал по-уродски, башкой вперед, с откляченным задом), и тогда он, в смысле Рулет, подлетит, рванет у него, в смысле у Ботаника, папку – и ноги. А тот вцепился насмерть. Ну и что было делать?
Короче, тухляк вышел, полный.{1}
Стоп. Неправильно начал.
Дубль два.
Поехали.
Какого-то июля (конкретные числа Рулет в последнее время догонял смутно) выполз он из своей съемной хаты в Саввинском переулке совсем мертвый. Весь в тряске, рожа синяя – краше в закрытом гробу хоронят. Время было за послеобеда, ну в смысле не после обеда, потому что обедать Рулет давно не обедал, кусок в горло не лез, а в смысле что солнце уже за середину неба перевалило.
Выполз, значит, и пошел себе в сторону Краснолужского моста, хреново соображая, куда это он тащит ласты и зачем. Короче, завис, это с ним в абстяге часто случалось.
Песня еще из окна орала: «Тополиный пух, жара, июль». И точно – жарко было, реально жарко. Но Рулет пока жары не чувствовал, у него с отходняка, наоборот, зуб на зуб не попадал. Шел, от яркого болели глаза, жмурился. Чисто Дракула, которого не по делу разбудили.
Было ему паршиво. Совсем труба.
Еле дошаркал до соседней улицы, как ее, блин. Забыл. Он в последнее время всё больше вещей забывал. То есть, если постараться, наверно вспомнил бы. Но на фига?
И тут его вдруг пробило – чего он из дома-то вылез.
У Ботаника закрыли фортку. Значит, сейчас во двор выйдет. Ботаник всегда перед уходом фортку закрывал. На кой – непонятно. Душно же.
Повернул Рулет назад. Пристроился в подворотне, где темно и не так жарит. Еще минуту назад его колотун бил, а тут припарило ого-го как, конкретно, и пот полился ручьями, типа летят скворцы во все концы, и тает снег, и сердце тает. Кино какое-то такое было. Давно, в детстве.
Совсем Рулет глухой стал. Не в смысле, что слышал плохо, а в смысле, что вконец доходил. Дороги у него теперь отстроились по всем жилам – что на руках, что на ногах. Прямо шоссейные, ширнуться некуда, одни узлы. Центровую трассу, которая у локтя, он раньше называл: «автобан Вена-Глюкенбург», типа в шутку. Теперь по ней не проедешь, тромб на тромбе. И насчет шутить тоже – позабыл, как это делается.
За комнату второй месяц не плачено – это ладно. Не жрал ничего который день – тоже плевать. Хуже всего, что иглиться ему теперь надо было, хоть сдохни, каждые три часа. И не меньше, чем по два децила, иначе не пробивало. А где столько бабок взять? Мать раз в месяц присылает по полторы штуки, как раз на полторы дозы хватает. Больше, пишет, никак не могу, ты уж крутись как-нибудь, вам ведь стипендию платят. Какую, блин, стипендию? Рулет забыл, как и институт-то назывался. Год почти оттрубил, на лекции ходил, даже сессию одну сдал, а в памяти только одно слово застряло: форс-мажор. Это когда никто никого не кидал, не подставлял, а само так вышло. Ну, типа карма.
Вот и у Рулета получился кругом сплошной форс-мажор.
Хорошо, когда-то боксом занимался, без этого, наверно, сдох бы.
По вечерам, когда внутри начинало всё винтом заворачивать, Рулет отправлялся на заработок. Подходил в темном месте к загулявшему мужику видом поприличнее, или, если повезет, к дамочке. Бил хуком в висок, брал бумажник или сумочку. Убегал. Много не взял ни разу, максимум пять тысяч, и то однажды.
Сначала старался подальше от дома отойти, потом забил на это. Позавчера, например, прямо в Саввинском, перед магазином, налетел сзади на мужика, который из «фолькса» вылезал, врезал в переносицу и барсетку увел. А там, в барсетке, права, паспорт, техталон да стольник для гаишника. И привет. Еле-еле у барыги за всё про всё – и барсетку, и документы – две дозы выпросил.
Вчера Рулету вообще ничего не обломилось. Отутюжил по улицам вхолостую. И сегодня сделался ему совсем край. Иначе нипочем среди бела дня, да еще в собственном дворе не стал бы заморачиваться. Не дурак же.
Ботаника этого плюгавого он уже несколько дней как присмотрел. Тот жил на третьем этаже, в доме напротив. Выходил из подъезда в разное время, не работал нигде, что ли. Форточку всегда перед выходом закрывал.
Мужичонка так себе – облезлый, с внутренним займом на лысине, но прикинутый: блейзер, платочек шелковый в нагрудном кармане, белые брюки. Выйдет, сядет в «мерс» и катит через подворотню на улицу. Во всем дворе у него одного «мерс» был.
Рулет еще всё жалел, что Ботаник по ночам не ездит. Такого обсоска с ног свалить – как нечего делать. Он и не увидит ничего, потому что по-уродски в тачку влазит. Папку у него цапнуть, пока не очухался, и в подворотню. У Ботаника папки были классные – кожаные, каждый день разного цвета. Это есть такие козлы, по большей части пидоры, которые бумажник в карман не кладут, чтоб брюки не оттягивать, а только в портфельчик или папочку. Ботаник, когда свою папку нес, неважно какого цвета, всегда к груди прижимал, бережно так. Значит, было из-за чего.
Стало быть, несколько дней Рулет за Ботаником сёк, на папки эти разноцветные облизывался, а сегодня решился. Приперло.
Пока парился в подворотне, а Ботаник, скотина, всё не шел, стало Рулету невмоготу, и докатился он до самого что ни на есть последнего финиша, до чего никогда еще не опускался – ляпнулся всухую. Снял с машинки колпачок («гараж» называется) и ширнулся в сгиб локтя просто так, ничем. От привычной маленькой боли на секунду полегчало, но потом стало еще хуже. Обманутую вену пронзило будто током, Рулет аж скрючился. И подумал вдруг: а не загнать ли в арык полную стекляшку воздуха? Говорят, от этого сердце на куски лопается. И привет, больше никаких заморочек.
Подумал – и испугался. До того испугался, что швырнул баян об стену. Сразу же обругал себя: куда ширяле без собственного аппарата? Нагнулся, подобрал, но машинке реально настали кранты. Жало погнулось и стекло треснуло. Короче, всё один к одному.
Баян, он же агрегат, он же машинка
Но долго переживать из-за сломанного шприца Рулету не пришлось. Из подъезда как раз выкатился Ботаник и затопал к своему «мерсу». Папка у него сегодня была черная, и прижимал он ее к себе, чисто как мамаша младенца.
Момент был супер, во дворе ни души. Ну, Рулет и рванул.
Подскочил сзади, когда тот уже башкой в дверцу сунулся. Одной рукой за ворот его, другой рванул папку из-под мышки. Еще шикнул для страху: «Тихо, ****, убью!»
А тот как взвизгнет, обеими руками в папку вцепился, и ни в какую.
Рулет, между прочим, сам на нерве был, среди бела дня же, каждую секунду дверь подъезда открыться может или из подворотни кто вылезет. Не говоря уж про окна.
Короче, схватил Ботаника обеими руками за шею и давай колотить башкой об дверцу. Так Рулета от ярости и страха зауродило – ничего не видит, не слышит, только фиолетовые круги перед глазами.
Очухался, когда мужик уже на сиденье сполз, кровь у него из ушей, и голова обвисла. Папку подобрал, попятился.
Как через подворотню в переулок выскочил, не запомнил.
За-мо-чил, за-мо-чил, стучало в висках у Рулета. Всё, теперь всё. Сгорел, как в танке! В углу заплачет мать старушка, слезу рукой смахнет отец. То есть отца у него не было, но это в песне так поется, про танкистов, которые в танке сгорели.
С отходняка на Рулета и без того всегда жуткая шугань накатывала – это когда всего шугаешься, от каждого шороха закидываешься, ночью воешь от страха. А тут реально человека замочил. Хотел – не хотел, кого это колышет. И наверняка бабка какая-нибудь поганая из окна видела, им же делать не хрена, только с утра до вечера во двор пялиться. Видела, узнала Рулета, уже в ментуру названивает.
А в ментуру Рулету было никак нельзя. Сдохнет он за решеткой без «хлеба». В кошмарных мучениях.
Спокойно, спокойно, повторял Рулет, шаркая ногами по тополиному пуху. Но успокоиться можно было только одним способом.
В первом же незапертом подъезде он осмотрел добычу.
И чуть не заплакал.
Ни банана в черной папке не оказалось. Ни денег, ни кредитной карточки, ни даже водительских прав. Только стопка старых бумажек. Чего Ботаник, козлина, так за эту макулатуру цеплялся, непонятно. Только себе хуже сделал и Рулета конкретно закопал.
На всякий случай Рулет перетряс листы получше, но ничего между ними не обнаружил. Пожелтевшие страницы, на них какие-то каракули бледными коричневыми чернилами, да еще чиркано-перечиркано всё.
Один навар – папка богатая. Натуральная кожа, под крокодила. А может, и чистый крокодил.
И двинул Рулет на Плешак, где герои Плевны собираются. В смысле героинщики. Там и днем, если повезет, можно найти барыгу, кто не за бабки, а по бартеру пушерит.
Памятник героям Плевны
Памятник героям Плевны
Татуировка пушера
И сжалилась карма над бедным Рулетом, реально повезло. То есть сначала минут двадцать он всухую протоптался. Народу в сквере было полно, но всё не то, мимо кассы: кто так на травке валялся, кто партнера искал (там, на Плешке, еще и пидоры тусуются). Но потом на скамеечке углядел Рулет знакомого кровососа Кису. Киса, во-первых, фуфла никогда не втюхает. Во-вторых, всегда затаренный, герыч прямо при себе носит (тащиться за товаром на «бухту» у Рулета сейчас бы сил не хватило). А главное, не одним баблом берет. У Кисы на указательном пальце татуха, для новых клиентов: перстень с наполовину зачерненным ромбом. Это значит «пушерю на обмен». Короче, то, что надо.
Отошли за кустик. Киса папку пощупал. Понравилась.
Сговорились за две дозы плюс машинку впридачу – свою-то Рулет грохнул.
Глядя, как Рулета всего колотит, Киса посочувствовал:
– Что, веревки горят? Ничё, сейчас задвинешь стеклышко – отпустит. Сам-то попадешь или помочь?
– Фигня, – ответил Рулет, которому от одного прикосновения к ампуляку уже полегчало. – Ох, не хочет кровь струиться, не пора ли нам взбодриться!
Хотел уйти, но Киса окликнул, показал на брошенные листки.
– Ты не мусори. Здесь, между прочим, люди ширяются. Отнеси до урны, выкини.
Рулет взял бумажки под мышку, дошел до оградки. Место хорошее: тут кусты, там машины несутся.
И листкам применение нашлось. Подложил их на каменный парапет, чтоб задницу не студить. Одна страничка, верхняя, упала – так он подобрал, культурно. Снизу подсунул.
Сел с кайфом. Зарядил агрегат. С дыркой пришлось малость повозиться, но в конце концов попал. Пустил в стекляшку крови на контроль, как положено. Потом вмазал. Ровно две трети, остальное на догон оставил.
Ему стало хорошо, уже когда шило домой попало, то есть в вену вошло. А как вдарил приход и по всей системе, по каждой клеточке шандарахнуло волшебным током, наступило счастье. Весна на душе. Кстати, кино то старое, из детства, «Весна» называлось, он вспомнил. И запел: «И даже пень в апрельский день березкой снова стать мечтает».
Да хрен его кто поймает. Даже искать не станут. Во-первых, потому что в этом мире всем на всё с прибором, а во-вторых, потому что лохи они все против Рулета. И бабки никакой у окна не было, а то высунулась бы и заорала. Тип-топ всё, можно не париться.
Он встал, сладко потянулся.
Взял из стопки страничку, посмотреть. Очень она Рулету понравилась. Гладкая такая на ощупь, кайфово желтоватая и строчки ровные-преровные. А между прочим, без линеек. Разобрать почерк трудно, но на фига его разбирать? Только зря грузиться.
Всё ему сейчас ужасно нравилось: и солнце в небе, и зелень, и разноцветные машины на улице. Хорошая штука жизнь, если, конечно, жить правильно. И мозгами работать.
А мозги у Рулета запустились на полный оборот. И стукнула ему в башку идея, гениальная.
Не надо бумажки эти в урну бросать. Они старые. Им, может, сто лет. Хендрикс (это знакомый один, на барбитуре сидит), недавно рассказывал, что на Солянке есть мужик, который старые бумажки берет. Офис у него там, со двора вход. Как контора называется, Рулет позабыл, но Хендрикс говорил, найти легко, там табличка висит. Он на чердаке целый сундук с макулатурой нашел, так мужик этот много чего отобрал. И отбашлял сразу, на месте.
Может, придурок этот солянский возьмет листки? Глядишь, еще на одну дозу хватит. Надо ведь и про будущее подумать.
Главная гениальность идеи, осенившей Рулета, состояла в том, что Солянка была вот она, прямо за углом. Пять минут ходу, даже меньше.
Сложил он бумажки поаккуратней и пошел. Почти что полетел.
Кто другой, потупее, запутался бы во внутренних дворах и подворотнях огромного серого дома, выходящего разом на три улицы, а Рулет почти сразу нашел нужную арку, потому что башка варит и вообще всё в масть.
Хендрикс говорил, там еще рядом въезд в подземный гараж или, может, склад. Здоровенный такой, с решетчатыми воротами. Не спутаешь.
Точно, были ворота. И подъезд неподалеку. Табличка, правда, не одна, несколько. Но Рулет как посмотрел, сразу вспомнил. «Страна советов», вот как у того мужика контора называлась. Новенький такой щиток, медный. Сияет – смотреть в кайф. Пятый этаж. Офис 13-а.
Короче, поднялся – пешком взлетел, лень было лифт ждать.
У двери еще одна табличка:
КОНСУЛЬТАЦИОННАЯ ФИРМА
«СТРАНА СОВЕТОВ»
Николай Александрович Фандорин,
магистр истории
Ишь ты, «магистр».
Рулет позвонил.
Открыла охренительная телка. Прикид, как из журнала, плюс синие глаза с пушистыми ресницами, плюс припухлые, чуть приоткрытые губы. Это есть такие бабы, заводные, которые от секса, когда их здорово забирает, губы себе кусают. Сам Рулет таких баб не пялил, не доводилось, но видать видал, в кино. У них еще обычно голос хрипловатый, от которого внутри всё ёкает.
Телка облизнула губы кончиком очень красного, то есть реально красного языка и спросила хрипловатым голосом:
– Вы по какому вопросу?
У Рулета внутри всё ёкнуло.
2. Фигли-мигли
Когда вошла секретарша, Николас Фандорин, владелец консалтинговой компании «Страна советов», стоял у окна и, страдая, прислушивался к фортепьянным аккордам, просачивавшимся сквозь шум улицы. Ничего отвратительного в музыке не было – стандартный вальс Грибоедова, исполняемый очень гладко и старательно, но Фандорина дальние звуки пианино явно мучили. Он то вздыхал, то морщился. Когда же милейшая мелодия, на миг оборвавшись, зазвучала вновь, гораздо громче и насыщенней, так что сразу почувствовалось – за дело взялся мастер, Ника совсем сник. На то имелись свои причины, однако о них чуть позже.
Итак, в кабинет вплыла Валя, улыбнулась своими раздутыми от коллагена губищами и объявила:
– Николай Александрович, к вам посетитель. О цели визита умалчивает, хочет сообщить лично.
В последнее время Валя работала над сменой имиджа: старалась изъясняться цивилизованно и вести себя, как леди, но давалось ей это непросто – то и дело сбивалась.
– Только, по-моему, фигли-мигли, – добавила она, что на ее жаргоне означало «пустая трата времени», и наморщила точеный носик (две операции, тридцать тысяч долларов). – Обычный ширяла. Я бы его турнула в шею, но он, похоже, вам что-то притащил. Впарить хочет. То есть, предложить на продажу, – поправилась Валя и изящным жестом потрогала прическу.
– Кто это – «ширяла»? – мрачно спросил Ника, подходя к столу.
– Наркоман. Шляется всякая шушера, а клиентов настоящих нет.
Что правда, то правда. Летом фирма «Страна советов» по большей части простаивала без работы. То есть в целом, если сравнивать с прошлым, дела шли не так уж плохо. «Сарафанное радио», самый медленный, но зато самый надежный вид рекламы, наконец заработало, и клиентура потихоньку расширялась. Настоящего дела, правда, давно не подворачивалось. Большинство тех, кто алкал совета, приходили к Николасу, или Николаю Александровичу, или Нике (это уж в зависимости от короткости отношений), просто чтоб как следует выговориться, рассказать понимающему человеку о своем сложном внутреннем мире и душевных проблемах. В Америке с подобной целью посещают сеансы психоанализа, но в России это высокорентабельное детище фрейдизма не прижилось и не приживется – во всяком случае, до тех пор, пока не избавится от обидного компонента «психо».
У Николаса такие посетители не лежали на кушетке, а сидели в обычном кресле, потому что не психи какие-нибудь, а совершенно здоровые люди, просто с тонкой нервной организацией. Болтали час или два, получали свою порцию советов и уходили в задумчивости. Работа с клиентами этого сорта нелегкая, будто из тебя всю кровь высасывают, но зато довольно денежная. Однако летом энергетические вампиры разъезжались по Биаррицам-Сардиниям латать нервы, продувать чакры и восстанавливать прану. Мастер добрых советов маялся бездельем и томился. А тут еще это фортепьяно…
Кушетка психоаналитика
Валя навострила уши – слух у нее был отличный.
Ядовито спросила:
– По клавишам бренчат? А я вам тысячу раз говорила: не понимает МэМэ своего счастья. Такой мужчина ей достался, а она… Только мучает вас. – Секретарша вздохнула, обвела шефа лучистым взглядом – сверху вниз и опять вверх. – Эх, я бы вас на руках носила. Одевала, как куколку.
Про Валю
С тех пор, как Валя Глен окончательно определился с выбором гендера и хирургическим образом поменял пол на женский, он, то есть теперь уже «она» совсем обнаглела и вела осаду начальника в открытую. По-хорошему, давно следовало ее уволить, но кто еще станет работать за такую зарплату? Да и в настоящих делах, когда они подворачивались, другой такой помощницы было не сыскать.
Современная медицина движется вперед семимильными шагами. Особенно необязательная, существующая не для спасения жизни и здоровья, а для удовлетворения причуд и прихотей. Глядя на Никину секретаршу, никто бы не поверил, что еще пару лет назад она была молодым мужчиной и звалась Валентином. Лицо, фигура, голос, жесты – изменилось всё. Разве что размер ноги остался прежним, но у нынешних барышень сорок второй не такая уж редкость.
Новоиспеченная Валя законным образом поменяла паспорт и незаконным – свидетельство о рождении, в остальных документах, где пол не указывают, вроде диплома или водительских прав, просто приписала после имени букву «а» и подчистила отчество. Все свои старые фотографии уничтожила. Гардероб сменила. Машину перекрасила из стального цвета в розовый.
Так в прекрасной половине человечества произошло незапланированное природой пополнение.
– У человека должен быть фридом оф чойс, и я выбрала тот гендер, который лучше, – объяснила она работодателю, выйдя на работу после своего второго рождения.
– В смысле женский? – кивнул Ника.
– Нет, мужской. Имеешь ведь дело не со своим полом, а с противоположным.
Тут Фандорин, выражаясь по-валиному, перестал догонять изатормозил.
– Погоди, разве мужской пол лучше женского?
– Бьен сюр. Мужики такие клевые! С бойфрендом можно и футбол по телеку смотреть, и на байке гонять. Не то что с бабой. И вообще, вы не представляете, какие мы, бабы, гадкие.
Еще помощница объявила, что пошла на такую жертву ради него, Ники. Чтобы он не чувствовал себя извращенцем, когда наконец поймет: они созданы друг для друга.
Это, впрочем, не помешало Вале почти сразу же после своего второго рождения выскочить замуж. Причин было две. Айнс: она всю жизнь мечтала пройтись по Александровскому саду в белой фате. Цвай: Мамона (так Валя называла свою мать-банкиршу) сняла бывшего сына с дотации – мол, дочерей у нее нет и не будет. А жить на что-то надо. Не на Никину же гребаную зарплату?
Так что брак был коммерческий, по расчету. Во всяком случае, со стороны невесты. Жених-то, владелец империи платных туалетов Макс Зюзин, втрескался в чудо пластической хирургии не на шутку. Свадьбу сыграли не хуже людей – пышную, во дворце екатерининских времен. Фоторепортажи с гламурного празднества появились во всех глянцевых журналах, причем Валю именовали «русалкой», «царевной Лебедь» и «загадочной незнакомкой».
Семейная жизнь, правда, не сложилась.
Когда выяснилось, по какой причине у молодой не может быть детей, с суженым приключилась истерика. Он даже хотел убить Валю на месте, голыми руками, но убить Валю голыми руками довольно трудно, во всяком случае без помощи телохранителей, а звать телохранителей Макс не решился – побоялся огласки. В результате, кроме морального ущерба, понес еще и физический, в виде синяков и выбитого зуба.
Развелись, впрочем, цивилизованно, без азиатчины. Туалетный император был человек хоть и эмоциональный, но не дурак. Еще одна волна публикаций в прессе ему была ни к чему.
От недолгого замужества у Вали остались приличные алименты и мужнина фамилия – надоело раз за разом документы переделывать.
В общей сложности Фандорин прожил без секретарши неполный месяц, а потом всё вернулось на круги своя.
– Отстань, – буркнул Ника. – И не смей называть мою Алтын «МэМэ», сколько раз повторять.
Эта дурацкая аббревиатура означала «мадам Мамаева».
– Да? – обиделась Валя. – А ей меня можно «трансформером» обзывать? Сама, между прочим, при живом муже вон как хвостом крутит.
– Всё, баста! – Фандорин стукнул по столу. – Зови посетителя!
Пока Вали не было, он быстро подошел к окну, прислушался.
Тихо. Вальс больше не звучал.
От этого на душе у магистра истории сделалось еще паршивей. Чем это они там занимаются?
– Здрасьте, – послышался развязный молодой голос.
Ника оглянулся.
К нему, протягивая ладонь, шел высокий парень со стопкой бумаг под мышкой. Он показался Фандорину симпатичным: высокий, стройный, с красивыми темными глазами. Одет, правда, странно – несмотря на жару, в тяжелых ботинках и рубашке с длинными рукавами. Зато улыбка хорошая. Сразу видно, что у человека чудесное настроение. Совсем не похож на наркомана.
Ника посмотрел на оставшуюся в дверях секретаршу с укоризной.
– Я слышал, вы бумажки старые покупаете, – сказал посетитель, не представившись. – Глянете?
Предложив молодому человеку сесть, Ника взял стопку и первым делом понюхал ее, была у него такая привычка.
Листки пахли как надо – настоящей стариной, навсегда ушедшим временем. От этого аромата, вкуснее которого нет ничего на свете, у магистра всегда кружилась голова. Он громко чихнул, извинился, чихнул еще раз.
Однако, перелистнув страницы, увидел, что рукопись не особенно старая. Судя по фактуре бумаги, цвету чернил и нажиму, вторая половина 19 века. Перо уже стальное, но по тому, как поставлен почерк, видно, что писавший обучался грамоте еще в николаевские времена, гусиным пером и почти наверняка в казенном учреждении. При домашнем воспитании почерк был бы мягче и небрежнее, а тут почти каллиграфия. Опять же исключительная ровность строк. Но не писарь и не переписчик – вон сколько помарок и исправлений. Э, да тут и рисунки на полях. Готическое окно, рожицы какие-то. Нарисовано так себе, по-дилетантски.
Заметив крупное «ГЛАВА I», Фандорин немножко расстроился: кажется, какой-то трактат или художественное сочинение. Полистал.
Почерк, хоть и красивый, читался не так просто. Прищурившись, Ника разобрал первую попавшуюся на глаза строчку: «…святителя Порфирiя, памятнаго темъ, что избавилъ первохристiанъ Святой Земли от притесненiя язычниковъ». Похоже, что-то душеспасительное. В те времена многие баловались подобной писаниной. Провалялась эта графомания в каком-нибудь забытом сундуке полтора столетия, да еще во что-нибудь заботливо завернутая, иначе запах времени так не сохранился бы…
– Обороты чистые – это замечательно, – сказал он вслух. – У меня есть знакомый художник, рисует пером на старинной бумаге. Если текст не представляет интереса, подарю ему.
– Мне-то сколько отбашляете? – шмыгнул носом симпатичный юноша и через рубашку почесал сгиб локтя.
– Сохранность бумаги приличная. Могу дать по 30 рублей за страницу. Сколько здесь?
На вид в стопке было страниц двадцать – двадцать пять.
– Меньше, чем за тыщу, не отдам, – твердо заявил посетитель.
Валя хмыкнула:
– Ну ясное дело. – И прибавила непонятное. – Герою на один подвиг.
Однако парень загадочную фразу, кажется, понял. Обернулся и бросил:
– Не твое дело, цыпа.
Ника, пересчитывавший страницы, открыл было рот, чтобы поставить молодого нахала на место, да так с открытым ртом и остался.
Последний лист был почти чистым, никакого текста – лишь крупно выписанное заглавие:
ТЕОРIЙКА
Петербургская повѣсть
Сочиненiе Ѳ. Достоевскаго
Почему заглавие оказалось сзади? – вот первое, что подумалось Нике. И тут же кинуло в жар, затряслись руки.
Не может быть! Неужели рукопись Достоевского? То-то рисунки показались смутно знакомыми! Судя по помаркам, это не список, а черновик. Что же тогда получается? Это рука классика?!
Но черновик чего? «Теорийка»? Такого сочинения у Достоевского Ника что-то не припоминал. Хотя, конечно, он не специалист. Может быть, какой-нибудь набросок, не осуществленный замысел?
Дома в шкафу стоит академический 30-томник, полное собрание сочинений. Там эта «Теорийка» наверняка есть. Надо найти, принести сюда и сверить текст.
– Вы вот что, – севшим голосом сказал Фандорин. – Вы подождите тут. Кажется, это… Нет, я должен проверить. Скоро вернусь. Вы только не уходите.
Кажется, юноше его реакция показалась подозрительной. Посетитель быстро взял со стола рукопись и прижал к груди.
– Спокуха, – сказал он, сдвинув брови. – Я передумал. За тыщу не отдам. Рулета еще никто не кидал.
– Кого?
– Это я – Рулет, – назвался молодой человек – очевидно, фамилией или прозвищем.
– А я Николай Александрович, очень приятно. Послушайте, я не собираюсь вас обманывать, – волнуясь, стал объяснять Ника. – Просто нужно удостовериться… Если это то, что я думаю, то это… это будет..! Вы посидите пока тут. Я скоро.
Проходя мимо Вали, на всякий случай шепнул:
– Не выпускать. Ни под каким видом.
Та кивнула и загородила своим силиконовым бюстом дверной проем. Теперь сдвинуть с места ее можно было только бульдозером.
* * *
Путь был не дальний – квартира находилась совсем рядом, в соседнем подъезде.
Две минуты ушло на то, чтобы спуститься во двор, пройти десять метров и снова подняться. И еще минут пять Ника стоял перед дверью собственного жилища, решая сложную проблему: позвонить или открыть ключом?
Всё это время изнутри лились печальные звуки грибоедовского вальса – то по-ученически робкие, то мастеровито-уверенные.
Алтын Мамаева, жена Николаса А. Фандорина, бывшего подданного ее величества и баронета, а ныне гражданина Российской Федерации, занималась музыкой с преподавателем. И не просто с преподавателем, а с самим Ростиславом Беккером, лауреатом всевозможных конкурсов, гордостью отечественной культуры.
Смотрите, что получается.
Первое. Красивый, знаменитый и богатый гений 5 (пять) дней в неделю таскается на Солянку, чтобы тратить свое баснословно драгоценное время на дилетантку, едва помнящую ноты.
Второе. Деловая женщина, шеф-редактор преуспевающего журнала, извечная трудоголичка, возвращающаяся с работы не раньше девяти вечера, каждый день находит полтора часа, чтобы заезжать домой на урок. Ни одного не пропустила. А время занятий, между прочим, такое, когда дома ни мужа, ни детей.
Третье. Алтын всегда говорила, что музыкальная школа, все эти Гедике и Майкопары – одно из худших воспоминаний ее детства.
Четвертое. Куплен за 5000 (пять тысяч!) долларов рояль «гербштадт».
Пятое. К тридцати пяти, войдя в самый лучший женский возраст, Алтын так сногсшибательно, так мучительно похорошела, что чертов Ростислав был бы просто идиот, если б не предложил такой ученице свои лучезарные уроки.
Вот к чему привело лестное знакомство со знаменитостью на журнальной презентации (будь она проклята). Алтын воспылала внезапной любовью к гармонии, лауреат увлекся преподаванием, а мелкий предприниматель сомнительного профиля Н.А. Фандорин лишился покоя.
Ладно, ничего особенного, сказал себе Ника, не накручивай себя. Обычные уроки музыки.
Но все-таки как войти? Если без звонка – получится, как будто подкрался. Но звонить к себе домой будет совсем странно. Или сказать, что забыл ключ?
В результате открыл дверь сам, но долго лязгал в замочной скважине и в прихожей нарочно произвел побольше шума.
На столике в коридоре лежали рядышком крошечный портфельчик звезды и большущий ридикюль Алтын. Известно, что статные мужчины любят маленькие сумки, а миниатюрные женщины – большие, но бедный Ника и в этом невинном зрелище усмотрел новый повод для самотерзаний.
Портфельчик был страусиной кожи и, наверное, стоил таких денег, какие «Страна советов» не зарабатывала и за месяц.
Во сколько обошелся змеиный ридикюль, страдалец понятия не имел, потому что не мог покупать супруге такие дорогие вещи – Алтын одаряла себя ими сама.
Увы, ПБОЮЛ (предприниматель без образования юридического лица) Фандорин был существенно беднее своей жены, и несравнимо беднее собственной секретарши. О чем обе ему постоянно напоминали, причем (что хуже всего) не коря, а материально поддерживая. Алтын, та покупала дорогие пиджаки и рубашки, да еще бессовестно врала про какие-то неслыханные распродажи по 499 рублей. Валя же взяла моду по всем мыслимым и немыслимым поводам делать шефу дорогие подарки. Зная его как облупленного, выбирала вещи, от которых Ника был не в силах отказаться. То преподнесет на 23 февраля чиновничью парадную шпагу с выгравированным инициалом «Ф» (вдруг принадлежала дедушке Эрасту Петровичу?!), то на 1 мая (ничего себе праздничек) добудет два билета на концерт рок-группы «Спаркс», которую Ника обожает со студенческих лет. А недавно, в День независимости, презентовала фальшивый испанский дублон 16 века. Официальное название монеты «экселенте», «дублоном» ее прозвали за дубль-портрет соправителей, Фердинанда Арагонского и Изабеллы Кастильской. На реверсе слез тонкий слой позолоты и видно залитый внутрь свинец. Фантастическая вещица! Музейный экспонат, наверняка кучу денег стоит, но дело не в этом. Было в фальшивом дублоне что-то особенное. Когда требовалось сосредоточиться, Ника доставал монету из бумажника, вертел в пальцах, гладил неровную поверхность, и почти всегда помогало: проскакивала какая-то искорка, мысль поворачивала в правильном направлении, и решение приходило будто само собой. Есть такие энергозаряжающие артефакты, это давно известно. Они бывают универсального действия, а бывают и сугубо индивидуального. Несколько лет назад, проведя долгое, обстоятельное исследование, Ника установил, что старые нефритовые четки, доставшиеся ему по наследству, некогда принадлежали Эрасту Петровичу и служили гениальному сыщику для внерациональной концентрации мыслительной энергии. Нике дедовы бусы пользы не принесли – обычные зеленые камешки, ничего особенного. Зато поддельный дублон пришелся кстати.
Дублон испанский
Вот и сейчас, готовясь к встрече с женой и ее учителем, он вертел в кармане фальшивое золото. Как себя вести? Что сказать?
Напомни ей про детей, ведь она мать, пришла в голову спасительная идея. Сразу и подходящее выражение лица образовалось: мягкое, но слегка встревоженное.
– Здрасьте, – вежливо, но немножко рассеянно (то есть именно так, как следовало) пожал он руку лауреату, который в ответ улыбнулся двусмысленной кошачьей улыбкой.
А жене Ника сказал:
– Я на минутку, надо кое-что посмотреть. – И вполголоса прибавил. – Слушай, нам нужно найти время – поговорить про Гелю. С ней что-то происходит. Может быть, вечером?
Пианист деликатно отвернулся, а лицо Алтын, раскрасневшееся (будем надеяться, только от музыки) и ужасно красивое, виновато дрогнуло – стрела попала в цель.
– Ты же знаешь, у меня в одиннадцать ночной тест-драйв.
Последние два года она возглавляла журнал «Хайхилз», еженедельник для женщин-автолюбительниц: минимум технических подробностей, максимум элегантности и практичности. Поработав сначала в политическом издании, потом в эротическом, Алтын нашла наконец занятие по душе. Никакой грязи, сплошь положительные эмоции плюс каждый месяц на обкатку новое авто, одно шикарней другого. О чем еще может мечтать современная деловая женщина?
– Да-да, конечно, я забыл, – с иезуитской кротостью кивнул Ника. Мол, ясное дело, музицирование важней родной дочери. – Ну, не буду мешать… Вы занимайтесь.
И пошел в комнату, к книжным полкам.
Посмотрел на свое отражение в стекле, поморщился. Ну что, Фома Опискин, добился своего, испортил жене удовольствие? А если она просто хочет научиться хорошо играть на фортепиано? Вдруг взяла и в тридцать пять лет впервые открыла для себя волшебный мир музыки?
Ведя пальцем по сводному алфавитному указателю произведений, включенных в ПСС Достоевского, он еще некоторое время поугрызался, потом взял себя в руки. Посмотрел снова, уже сосредоточившись.
Особенно изучать было нечего. На букву «Т» в указателе имелась одна-единственная позиция:
«Тайный совет., кн<язь> Д. Обол<енски>й» (1875; неосущ. замысел), XVII, 14, 250,443».
И всё, никакой «Теорийки».
Неужели…?!
Стоп, стоп, – осадил себя Ника. Не будем торопиться. Нужно просмотреть рукопись повнимательней. Скорее всего это черновик какой-нибудь работы, которая впоследствии получила другое название.
* * *
Тем не менее в офис он ворвался запыхавшись – ни одним, ни другим лифтом не воспользовался, терпения не хватило.
– Не ушел?
– Пробовал, – хладнокровно ответила Валя, поправлявшая у окна макияж. – Причем с применением насилия. Боксер долбаный. Пардон, я хотела сказать: «жалкий боксеришка». Одними руками много не намахаешь. Тэквондо покруче будет.
– Ты что, его побила? – горестно воскликнул Николас. – Ах, Валя, Валя, ну что мне с тобой делать!
Он заглянул в кабинет и увидел, что владелец уникальной рукописи сидит на корточках, держась обеими руками за промежность. Рукопись он прижимал к груди подбородком. Лицо у парня было бледное и злое.
– Моё, не отдам! – просипел он. – Суки!
– Никто не покушается на вашу собственность, – поспешил заверить его Фандорин. – Ради Бога, простите мою секретаршу. Это я виноват. Она поняла мою просьбу – не отпускать вас – слишком буквально. Но вы ведь, кажется, первый попытались ее ударить? Вот, выпейте воды и успокойтесь…
Он взял молодого человека за локоть, усадил в кресло.
– Если ваша рукопись – то, что я думаю, она поистине бесценна. Это национальное, нет, всемирное достояние! Но чтобы убедиться, я должен ее прочесть. Вы позволите?
– Хрена! – рявкнул Рулон, то есть Рулет, да-да, Рулет. – Гони тыщу, тогда дам. Только при мне.
– Да что у вас всё «тыща» да «тыща», – расстроился Ника. – Говорю вам: возможно, это культурное событие мирового значения! В самом деле, вам нужно выпить воды.
– Не надо мне воды! Где у вас тут сортир?
– За дверью, налево. Может быть, вы пока позволите мне взглянуть?..
Фандорин протянул руку за рукописью, наткнулся на красноречивый злобный взгляд и со вздохом вынул тысячерублевую бумажку. Лишь тогда Рулет сунул ему страницы.
– Только почитать. Вернусь – отдашь, – предупредил невоспитанный молодой человек и быстро вышел.
– Видишь, как ты его оскорбила, – посетовал Фандорин выглядывавшей из-за двери секретарше. – А вначале был такой славный.
Валя презрительно наморщила носик.
– Ничего, сейчас повеселеет.
– Почему ты так думаешь? – спросил Ника, разглаживая слегка примятый первый листок.
– Совершит подвиг – в смысле, подвинется в вену, и сразу станет сахарный.
Но Фандорин этих слов уже не слышал, он читал. Сначала разбирать почерк было трудновато, но довольно скоро глаза привыкли, и дело пошло быстрей.
Теорiйка
Петербургская повѣсть
Сочиненiе Ѳ. Достоевскаго
Глава первая
А может и к лучшему
В понедельник с самого утра Порфирий Петрович занимался делом хлопотным, но небесприятным – обустраивал казенную квартиру, вплотную примыкавшую к его служебному кабинету (удобнейшая вещь!). Кое-что надобно было подправить и подкрасить, прибавить уютца, а самое головоломное – найти место для книг, покамест лежавших в коробках. Прежний жилец обходился одним-единственным шкапом, в котором содержались лишь пыльные тома с законоуложениями, новый же обитатель любил не только юридическое, но и вольное чтение, так что пришлось заказывать столяру два десятка поместительных полок, которые только нынче прибыли и устанавливались на место.
С наслаждением вдыхая запах стружки и свежего лака, надворный советник (таков был чин новосела) аж примурлыкивал от удовольствия, собственноручно расставляя по рядам сочинения Декарта и Мирандолы, томики Лермонтова и Пушкина, равно как и новейшие сочинения европейских литераторов – Стендаля, Диккенса, Гете, ибо был обучен трем главнейшим европейским языкам, не считая древних.
Порфирий Петрович, шесть дней назад определенный приставом следственных дел в Казанскую часть Санкт-Петербурга{2}, был собой не сказать чтобы красив или хотя бы представителен. Росту пониже среднего, полноватый и даже с брюшком, без усов и без бакенбард, с плотно выстриженными волосами на большой круглой голове, как-то особенно выпукло закругленной на затылке. Пухлое, круглое и немного курносое лицо его было цвета больного, темно-желтого, но довольно бодрое и даже насмешливое. Оно выглядело бы, пожалуй, даже и добродушным, если бы не выражение глаз, с каким-то жидким водянистым блеском, прикрытых почти белыми, моргающими, точно подмигивая кому, ресницами. Взгляд этих глаз как-то странно не гармонировал со всею фигурой, имевшею в себе даже что-то бабье. Однако же те, кто знал Порфирия Петровича по службе, не обманывались округлостью его неспешных движений и плавной вкрадчивостью речей. Да и новые сослуживцы уж успели заметить, что человек он толковый, хотя и не без странностей.
Приятности забот по обустройству квартиры мешало лишь одно обстоятельство – утомительнейшая, нечасто обрушивающаяся на столицу жара, чуть не в сорок градусов. Порфирий Петрович сам прикрепил к оконной раме отличный немецкий градусник, показывавший температуру и по Реомюру, и по Цельсию, с досадою понаблюдал за тем, как ползет кверху серебристый столбик, и вздохнул, увидев, что сие восхождение остановилось, чуть-чуть не дойдя до отметки 38.
Индейца бы сейчас с опахалом, как у англичан в Калькутте, мимолетно подумал Порфирий Петрович, отроду ни в Калькутте, ни в прочих заграницах не бывавший. За неимением в штатном расписании Казанской части услужливых индейцев надворный советник решил, что пора отправляться на вольную квартирку, которую до окончания ремонта он снимал неподалеку от съезжего дома, здесь же, на Офицерской улице. Там в ванной комнате ожидал наполненный водою чан и на цепке отменно удобная лейка, какой можно отлично поливаться, не прибегая к посторонней помощи. Порфирий Петрович, среди прочих своих чудачеств, не держал никакой прислуги и всегда обихаживал себя сам, так что ежели пресловутый индеец откуда-нибудь и взялся бы, махать опахалом ему бы не дозволили.
Взяв в руку шляпу и надев поверх пропахшей потом рубашки сюртук, пристав прошел через небольшой коридорчик в кабинет, откуда удобнее было попасть на улицу, однако дверь в следующую комнату, приемную, открыть не поспел – створки сами распахнулись ему навстречу. На Порфирия Петровича, едва не сшибив его с ног, налетел распаренный молодой человек, которого надворный советник тотчас признал. Это был Заметов, письмоводитель из третьего квартала. Заметова и прочих квартальных чиновников новый следственный пристав видел на прошлой неделе, когда обходил полицейские конторы подведомственной территории с целью знакомства.
Вот ведь странно. Ничего отталкивающего и тем более пугающего во внешности Заметова не было, а между тем, едва взглянув на его лицо, Порфирий Петрович ощутил очень неприятный спазм в сердце, стиснувшемся от скверного предчувствия.
Хотя, с другой стороны, что ж странного? Если полицейский чиновник в неурочное время без стука врывается в кабинет пристава следственных дел, хорошего не жди.
– Пардон! – вскричал Заметов, отскакивая несколько назад. – Виноват, зашиб! Ваше высоко…благородие! Ваше высокоблаго…родие!
Бедняга так запыхался, что едва мог говорить, и длинное слово никак ему не давалось.
Но Порфирий Петрович уже понял – приключилось нечто из ряда вон выходящее, и принял меры. Взял письмоводителя за руку, крепко тряхнул.
– Вы Заметов из третьего, верно-с? Вы уж меня извольте без титулования-с, просто «Порфирий Петрович». Помилуйте-с, мы же не в армии. Виноват, вашего имени-отчества не припомню?
– Александр… Григорьевич, – вымолвил чиновник, переводя дух.
Это был очень молодой человек, лет двадцати двух, с смуглою и подвижною физиономией, казавшеюся старее своих лет, одетый по моде и фатом, с пробором на затылке, расчесанный и распомаженный, со множеством перстней и колец на белых отчищенных щетками пальцах и золотыми цепями на жилете.
– Ну что там у вас в Столярном стряслось, рассказывайте, – велел пристав (в Столярном переулке располагалась полицейская контора третьего квартала).
– Меня к вам квартальный, Никодим Фомич! Сам-то он там! – опять заволновался, заневнятничал Александр Григорьевич да вдруг как крикнет. – Убили! Злодейским образом! Сразу двоих! Нет, то есть не двоих, а…
Он смешался, захлебнувшись словами. Пристав же на миг смежил желтоватые припухлые веки и меленько перекрестился. Не обмануло предчувствие-то.
– Вы вот что-с, – тонким пронзительным голосом сказал надворный советник, крепко взяв Заметова за рукав и ведя к столу, где стоял графин с водой. – Вы перво-наперво выпейте воды-с… Вот так-с. А теперь сядьте в кресло и по порядку-с, по-порядку-с. Кого убили, где, кто?
Выпив воды и усевшись, Александр Григорьевич немного успокоился, и оказалось, что он умеет говорить и связно, и толково.
– На Екатерингофском, процентщицу Шелудякову, в собственной квартире. Ударом по голове. Я хотел уж домой, а тут такое дело. Побежал за вами. Сначала в ту вашу квартиру, там никого, так я сюда. Вдруг, думаю, еще на службе застану…
– Убили злодейским образом? С целью ограбления? – не спросил, а как бы сам себе сказал Порфирий Петрович.
Теперь волнение письмоводителя сделалось понятно.
Шумные и грязные кварталы, расположенные вдоль берегов Екатерининской канавы, никогда не отличались благочинием и беспорочностью. Чем ближе к нехорошей Сенной площади (по счастию, относившейся к соседней Спасской части), тем гуще лепились трактиры, распивочные и порочные заведения. Пьяные драки, воровство, мелкое фармазонство и прочие подобные неприятности, неизбежные во всяком большом городе, здесь случались ежедневно. Бывало, что и прибьют кого до смерти, спьяну или в ссоре. Но душегубства злодейские, с предварительным умыслом, здесь случались нечасто. Вполне вероятно, что впервые на недолгой служебной памяти юного Александра Григорьевича. Сколько пристав помнил статистику, за целый минувший год в Санкт-Петербурге, во всех десяти его частях, умышленных смертоубийств случилось пятнадцать. И каждое раскрыто, потому что русский убийца – это вам не англичанин какой-нибудь, который убивает с холодной головы и после так концы спрячет, что не сыщешь. Русский злодей горяч и нерасчетлив, крушит на авось. Не попадется сразу – пойдет в кабак и проболтается спьяну первому собутыльнику. Или же наутро протрезвится, схватится за голову да побежит сам сдаваться: мол, хватайте меня, православные, я убил!
Агентов по кабакам нарядить, это самое первое, заметил себе Порфирий Петрович. Далее – следы на месте злодеяния. Ну и соседей, конечно, расспросить.
Ох, беда, беда. Не успел толком в должность заступить, еще не от всех доброжелателей поздравления принял, а уже умышленное убийство. Не опростоволоситься бы.
Мысль была вроде тревожная, а в то же время и не вовсе неприятная. Надворный советник ощутил знакомое азартное щекотание в носу, потому что по складу характера любил разгадывать мудреные задачки и более всего преисполнялся жизни, когда расследовал какое-нибудь заковыристое дело.
– Постойте-с, – встрепенулся он вдруг. – Вы сказали «сразу двоих»? Я не ослышался? Двоих убили-с? – В нетерпении он отобрал у снова принявшегося пить воду Заметова стакан. – Да говорите же!
– Убивали двух, а убили одну, – не очень понятно начал объяснять Александр Григорьевич, но тут же поправился. – Алена Ивановна, процентщица эта, с сестрой проживает. Так вот сестру тоже по голове стукнули, но не насмерть, оглушили только. В Обуховскую свезли. Наш поручик Илья Петрович хотел немедленно бежать, допросить, но капитан не дал. Не наше, говорит, дело. Это, говорит, пускай следственный пристав.
Обуховский больница
– Очень, очень верно рассудил почтеннейший Никодим Фомич!
Надворный советник просветлел лицом – сразу по двум причинам. Во-первых, преступление все-таки оказалось не европейское, а русское, на авось. А во-вторых, живой свидетель – это совсем другое дело. Всё обрисует, всё расскажет, укажет на преступника, а там объявляй голубчика в розыск, и дальнейшее не наше дело, пускай полиция ищет.
Выходило, что а может оно и к лучшему. Не успел новый следственный пристав вступить в должность и тут же, в первую неделю, раскрыл умышленное убийство с ограблением. Начальству ведь все равно – был свидетель, не было, лишь бы дело закрыть и отрапортовать. Так вот вам, извольте-с. Очень недурно выйдет и для формулярного списка, и в смысле репутации{3}.
Однако окрыленность мыслей осеняла Порфирия Петровича недолго. Когда они с письмоводителем вышли на улицу, чтоб направиться в Обуховскую больницу, надворного советника ударила новая мысль, тревожная.
– А она сильно зашиблена, сестра эта? Не помрет-с?
– Этого сказать не могу. Ее когда увозили, в беспамятстве была. Процентщицу-то одним ударом, наповал. А у Лизаветы голова, что ли, крепкая. Или вскользь пришлось. Виноват, не скажу.
Александр Григорьевич развел руками, и у пристава снова тоскливо сжалось сердце.
Уже не обращая внимания на жару, он несолидной рысцой припустил вдоль улицы, Заметов за ним.
На углу Сенной пришлось остановиться, чтоб перевести дух, потому что одутловатый Порфирий Петрович совсем запыхался. Шумно вдыхая воздух и держась за бок, думал: здоровье ни к черту. Раньше бы – подумаешь, верстенку пробежать. Разумеется, лета уже не юные, однако иные в тридцать пять вон какими селезнями, а у нас извольте – сердце подорвано крепким кофеем да бессчетными папиросами, в желудке изжога от холостяковского питания, и от него же геморроидальная, mille pardons, шишка. Надобно, надобно записаться в заведение Клевезала, что у Синего моста. Все хвалят. Даже тайные советники туда ходят – делать шведскую диэтическую гимнастику. Говорят, помогает.
Посокрушался так не долее минуты, потом побежали дальше и очень скоро уже шагали по длинному больничному коридору, выкрашенному тоскливой гороховой краской.
Потребовали к себе доктора.
Тот вышел, устало потирая переносицу. На заданный дрожащим голосом вопрос: «Скажите-с, жива ль доставленная полицией Лизавета Шелудякова? И ежели жива, не пришла ли в память?» – ответил, что отлично жива, от удара оправилась, ибо ушиб невелик, и говорить вполне может.
Глава вторая
Пустое-с
Удивительная вещь. Пока Порфирий Петрович пребывал в опасении, что свидетельница помрет, не успев ничего рассказать, он и спешил, и суетился, бежал со всех ног по духоте, так что не только себя, но и гораздо более юного Александра Григорьевича в пот вогнал. Услышав же от доктора, что свидетельница совершенно благополучна и может сей же час быть допрошена, надворный советник всю свою ажитированность потерял, а напротив сделался как-то вял и задумчив.
– Скажите-с, дружочек, – молвил он вполголоса, беря Заметова под локоть и уводя в сторону, к окошку, – какова она, эта Лизавета? Она ведь жительница вашего квартала, так, может, вы ее и прежде-с знавали?
Письмоводитель с разгона еще переминался с ноги на ногу и рвался бежать дальше, к цели.
– Знать хорошо не знаю, а видел, – торопливо сказал он, оглядываясь в сторону палат (доктор разъяснил, что ушибленную Шелудякову поместили в нумер двенадцатый). – В конторе. По делу о сдании младенца в Воспитательный дом. Идемте же, что вы?
Но пристав никуда не пошел, а вместо этого зевнул, прикрыв рот ладошкой, да еще и уселся на широкий подоконник, заболтал своими коротковатыми ножками.
– В Воспитательный-с? – уютно изумился он. – Это девица-то?
Увидев, что спешки более нет, полицейский письмоводитель приготовился рассказывать.
– Вы не подумайте ничего такого, Порфирий Петрович. Она, Лизавета эта, баба добрая и честная, никто про нее дурного не скажет. Вот сестра ее, покойная Алена Ивановна, та была истинная пиявища, навряд кто по ней заплачет. Вдвоем они проживали, на Екатерингофском. На ростовщичестве много нажиться можно, особенно если сердца не иметь, а у Алены Ивановны этот орган навовсе отсутствовал. Жила она скудно, копеечничала, а сама богатая была.
– Теперь, стало быть, сестрице ее достанется, – понимающе кивнул Порфирий Петрович.
– Э, нет. Про старуху известно, что она всё состояние монастырю какому-то отписала, много раз прилюдно этим хвасталась.
– Ну, это, может, похвальба одна, а никакого завещания в природе не существует-с. Старухи, особливо жадные, удивительно неохочи духовную писать. Желают проживать вечно-с. Так что, очень возможно, ушибленная Лизавета через смерть сестрицы обогатится.
Заметов не сразу понял, куда клонит пристав, а когда понял, засмеялся.
– Ох, уж это вы… То есть совсем не туда. Если б я Лизавету не знал, то, может, и я бы что-нибудь такое вообразил, но нет, невозможно. Здесь надобно обстоятельства понимать. Процентщица сестру свою ни в грош не ставила. Та намного моложе, лет на двадцать пять. Сводная, что ли. Старуха ее заместо прислуги держала Обижала много, даже била. А та тихая, безответная. Никому ни в чем отказать не может. Оттого и поминутно беременная ходила, многие ее забитостью пользовались. Родит – и в Воспитательный дом несет{4}, потому что Алена Ивановна всё одно младенца в дом не пустила бы.
– И что же-с, много у нее народилось этаких деточек? – тоном завзятого сплетника осведомился пристав и даже как бы слегка подхихикнул.
– Не возьмусь сказать. Да Лизавета и сама, может, со счету сбилась. Она ведь немножко того, – он покрутил пальцем у виска, – малахольная.
Порфирий Петрович так и вскинулся.
– Как малахольная, как малахольная-с? Говорить может? Мысли-с излагать?
– Говорить говорит, что же насчет мыслей, то где ей. Мысли во всем цивилизованном мире, может, человек у десяти сыскать можно, да и то сомнительно, – философски заметил на это Заметов.
– Это конечно так-с, если вы мысли в глубоком понятии трактуете, – протянул надворный советник, прищурив свои и без того неширокие глазки. – А скажите, славный Александр Григорьевич, что за публика пользовалась щедротами Алены Ивановны, то есть ее кредитом-с? Местные обыватели или же не только-с?
– Она ссужала не иначе как под залог, причем никогда не давала более четверти истинной цены. А на такое условие кто пойдет? Пропойца разве или человек в последней крайности. Но ходили, и многие ходили, потому что жадна очень была, любую мелочь принимала, какой другие процентщики побрезгуют. Хоть в рублишко ценой, ей все равно.
– Совсем вы меня заговорили-с, – укоризненно объявил вдруг надворный советник, спрыгивая на пол. – Дело-с, дело-с прежде всего. Которая тут двенадцатая?
От такой несправедливости Заметов даже ахнул, но заявить протест не успел – пристав уже удалялся по коридору, пришлось догонять.
* * *
Лизавета Ивановна Шелудякова оказалась женщиной лет тридцати пяти, очень высокого роста, неуклюжей, смуглой, с большими, совершенно коровьими глазами. Она не лежала в кровати, а сидела, свесив ноги в стоптанных козловых башмаках, будто готовилась поскорей уйти из палаты, чтоб никого не обременять своим присутствием. Большая голова ее была перевязана белой тряпицей.
Доктор стал объяснять:
– Привезли – без сознания была. Но, полагаю, не от удара – со страху. Потому дал нашатырю – сразу очнулась. И давай скромничать. Разуть себя, и то не дала. Насилу перевязал. Там, впрочем, кроме умеренной шишки ничего. Ну, беседуйте, а вы все подите, подите, – замахал он на прочих больных.
Пятеро женщин, все по виду самого простого звания, безропотно поднялись со своих мест и, с любопытством оглядываясь, вышли в коридор. Заметов плотно прикрыл дверь.
– Сердечно рад знакомству-с, – сказал надворный советник перепуганной Лизавете, усаживаясь на стул и приятнейше улыбаясь. – А еще более осчастливлен чудесным вашим спасением-с. Это уж истинно, как говорится, Провидение Божье.
Он сделал постную мину и трижды перекрестился, но бойкий, с ртутным блеском взгляд не переставал обшаривать лицо Лизаветы. Она тоже всё глядела на пристава, но от робости не могла вымолвить ни слова. Подняла было руку для крестного знамения – да и не осмелилась донести до лба.
– А знаете, маточка вы моя, что я в лютой зависти пребываю. Да-с. – Все тело Порфирия Петровича затряслось в мелком смехе. – И к кому бы вы думали-с? К ним, – он обернулся к двери, – к товаркам-с вашим. Им-то вы уж беспременно всё рассказали, а я, хоть и пристав следственных дел-с, а ничегошеньки пока не знаю-с, сижу перед вами дурак дураком-с. – Он еще с полминуточки посмеялся, словно бы давая собеседнице время разделить с собою веселье, и заговорщицки подмигнул. – Ну, рассказывайте-с. Что видели? И главное, кого-с. Это для нас сейчас самое-рассамое.
Закинул ногу через коленку, сцепил пальцы – приготовился слушать. Заметов, стоявший у надворного советника за спиной, тоже весь обратился в слух. Приготовил книжечку с карандашом, записывать показание.
Лизавета молчала.
– Да вы по порядку-с, по порядку-с, – помог ей Порфирий Петрович. – Вы с сестрицей вашей дома были, так-с? Тут звоночек в дверь. У вас ведь, верно, колокольчик-с?
– Кнопка, – тихо ответила раненая, и пристав облегченно улыбнулся. Малахольная не малахольная, но вопросы понимает и отвечать может.
– Вот и отлично-с. Итак, раздался звонок – дзинь-дзинь, или трень-трень, я не знаю, как оно там у вас.
– Бряк-бряк, – поведала свидетельница. – Только меня дома не было.
– Это как же-с? – озадачился надворный советник.
– К куму ходила. Кум звал, чаю пить, в семом часе. – Кажется, Лизавета понемногу переставала бояться собеседника и сделалась поразговорчивей. – Сговорено у нас было.
Порфирий Петрович так весь и сжался. Вкрадчиво спросил:
– Минуточку-с. Правильно ли я понял, что вы в этот час дома быть не предполагали-с и Алене Ивановне следовало находиться в квартире одной-с?
Свидетельница захлопала ресницами, очевидно, не поняв вопроса.
– Кто знал, что тебя в гости позвали? – не вытерпел Александр Григорьевич.
– Кум знал, кума. Сестрица Алена Ивановна, – стала загибать пальцы Лизавета. – А больше некому.
– Ну хорошо-с, – слегка поморщился пристав. – Дальше рассказывайте.
– Пришла я к куму, а кума возьми и захворай.
– И вы, чаю не попив, отправились восвояси, домой-с?
Женщина кивнула.
– Вот с того самого момента-с, как вы по лестнице поднялись… У вас, позвольте поинтересоваться, который этаж?
– Четвертый, – подсказал Заметов.
– С того момента-с, как вы на четвертый этаж поднялись, как можно подробней-с, – попросил надворный советник. – Что услышали-с, что увидели-с.
Подумав, и довольно долго подумав, Лизавета неуверенно сказала:
– Ничего не слыхала.
– А что дверь-с?
– Незаперта была, вовсе. Я еще подивилась. Алена Ивановна всегда засовом укрывались.
– Так-так, – ободряюще закивал Порфирий Петрович. – И что же вы, вошли-с?
– Вошла.
– И куда же-с? В комнаты?
– В комнаты.
– А там что-с?
Лицо свидетельницы вдруг приняло совсем детское, обиженное выражение, из ясных глаз без малейшей задержки потекли крупные слезы.
– Алена Ивановна… на полу. – Лизавета всхлипнула. – Рученьку вот этак вывернула. Глаз открытый, смотрит. Думаю, куда это она смотрит-то, чего это она на полу-то.
– Ничком, что ли, лежала? – быстро перебил пристав.
Женщина шмыгнула носом, непонимающе глядя на чиновника, но на этот вопрос мог ответить Александр Григорьевич:
– Так точно, ничком, одна рука вперед вытянута, и голова вот этак вот повернута. А глаз, точно, открыт.
– А потом что-с?
Порфирий Петрович спросил и затаил дыхание, потому что беседа подобралась к самому важному месту.
– Гляжу – красное у ней в волосах, вот тут, – показала Лизавета на свой перевязанный затылок. – «Алена Ивановна, говорю, что это вы? Упали? Зашиблись?» На кортки присела, хотела помочь. Вдруг шорохнуло сзади…
Она снова заплакала, но теперь одними лишь слезами, без всхлипов. Надворный советник терпеливо ждал.
– Хочу обернуться, а не могу – страшно…
– Так и не обернулись? – тоже со страхом прошептал Порфирий Петрович, но уж и сам знал, каков будет ответ.
– Не насмелилась.
– А потом удар, темнота, и очнулись в больнице. Так что ли-с?
Пристав в сердцах хлопнул себя по колену и вскочил.
Свидетельница в испуге смотрела на него снизу вверх. Робко кивнула.
– Виновата, батюшка…
* * *
– Пустое-с! Всё пустое-с! – с тоскою приговаривал надворный советник, поднимаясь по лестнице большого мрачного дома, выходившего одной стороною на Екатерингофский проспект, а другой на канаву. – А главное, так и чувствовал, что никакой потачки в этом деле мне не будет-с. Интуиция-с. Знаете такое слово?
– От латинского intuitio, что означает «постижение истины, неопосредованное логикой», – блеснул Заметов, показывавший дорогу. – Вот здесь, в третьем этаже ремонт, маляры работают. А в четвертом одна квартира пустая, в ней чиновник Люфт проживал, на прошлой неделе съехал, так что на площадке Шелудяковы остались одни.
– И про это он, вероятно, знал-с.
Порфирий Петрович остановился перед приоткрытой дверью, из-за которой доносились голоса.
– Кто «он», ваше высокоблагородие? – не понял письмоводитель.
– Преступник-с. И про съехавшего немца, и про Лизавету с ее «семым часом». Про захворавшую куму единственно-с лишь не знал. Хоть это обнадеживает, всё-таки не вездесущий сатана, а тленный человек-с.
Вздохнув, надворный советник нажал медную кнопку звонка. Колокольчик, в самом деле, как и говорила свидетельница, издал какой-то брякающий, надтреснутый звук.
Не дожидаясь отклика, вошли.
В квартире, невзирая на поздний час, было светло – июльское солнце еще не спустилось за крыши.
– А-а, привели? – оглянулся на письмоводителя квартальный надзиратель, седоусый капитан с добродушным лицом в мелких красных прожилках. – Что-то долгонько вы, Порфирий Петрович.
Коротко и как бы рассеянно объяснив причину задержки, следственный пристав быстро завертел во все стороны своею замечательно круглой головою. На лежавший у стола труп пока нарочно не смотрел – приглядывался к обстановке, впрочем, нисколько не примечательной.
Небольшая комната с желтыми обоями, геранями и кисейными занавесками на окнах. Мебель, вся очень старая и из желтого дерева, состояла из дивана с огромною выгнутою деревянною спинкой, круглого стола овальной формы перед диваном, туалета с зеркальцем в простенке, стульев по стенам да двух-трех грошовых картинок в желтых рамках, изображавших немецких барышень с птицами в руках, – вот и вся мебель. В углу перед небольшим образом горела лампада. Все было очень чисто: и мебель, и полы были оттерты под лоск; все блестело. Ни пылинки нельзя было найти во всей квартире. «Это у злых и старых вдовиц бывает такая чистота», – отметил про себя надворный советник и с любопытством покосился на ситцевую занавеску перед дверью во вторую, крошечнуюкомнатку, где виднелись постель и комод. Вся квартира состояла из этих двух комнат.
– Спальня? Так-так-с, – промурлыкал сам себе Порфирий Петрович, заглянув в соседнее помещение.
То была крошечная комната с огромным киотом образов. У другой стены стояла большая постель, весьма чистая, с шелковым, наборным из лоскутков, ватным одеялом. У третьей стены был комод с выдвинутыми и отчасти даже вывернутыми ящиками. Из-под кровати торчал раскрытый сундук, вкруг которого на полу валялись какие-то сверточки и кулечки. Порфирий Петрович поднял один, прочел надпись на бумажке «7 июня, студ. Линчуков, 3 р. 25 к., 1 мес.».
– Это она заклады сюда складывала, – пояснил надзиратель Никодим Фомич. – Целая бухгалтерия. Видите – число, имя закладчика, сумма, срок.
Пристав покивал, пошарил по ящикам комода под бельем и достал оттуда изрядный пук кредиток, перетянутый красненькой лентой. Покачал на руке, передал квартальному.
– Пересчитайте-с. – И продолжил поиск.
Просмотрел какие-то бумажки, извлек потрепанную тетрадку и с чрезвычайным вниманием в нее уткнулся.
– Три тысячи сто двадцать пять рублей, – доложил Никодим Фомич. – Не нашел, видно. И из сундука лишь немного прихватил, с самого сверху. Там в сверточках не только дрянь. Золото есть, прочие ценные вещички. Спугнули его, что ли? Лизаветиного прихода напугался? Запросто мог бы, после сестры-то, сюда вернуться и остальное добрать.
– Загадка-с, – признал Порфирий Петрович, суя тетрадку в карман и все вертя головой по сторонам. – Что орудие убийства?
Закончив осмотр, наконец, подошел к мертвому телу.
Старуха лежала в точности, как описал Заметов: ничком, выворотив одну выброшенную руку. Открытый глаз мерцал стеклянным блеском. Крови на затылке было немного, она запеклась под жиденькой, скрученной в баранку седой косичкой.
Надворный советник набрал полную грудь воздуха и зажмурившись полез пальцами в рану. Лицо его сделалось бледным, однако руку Порфирий Петрович убрал нескоро.
– Прямоугольный пролом… Вершка полтора на три четверти… – сообщал он, с каждым мгновением все больше бледнея. На лбу выступили капли. – Пожалуй, обух небольшого топорика… Удивительной силы удар. Как это Лизавете свезло?
Наконец выпростал пальцы, мельком поглядел на них и покривился.
– Эй, умыться его высокоблагородию, – велел квартальный одному из солдат (полицейских в квартире кроме начальника было еще четыре человека).
Тщательно выполоскав загрязнившуюся руку в тазике и чистя специальной щеточкой ногти, надворный советник резюмировал:
– Удобнейшая вещь для убийства – топорик. Под мышкой какую-нибудь петельку или лямочку соорудил, подвесил, и под одеждою не видно-с. А выхватить можно в секунду.
Он показал, как можно выхватить из-под мышки топор и ударить сверху вниз.
– По макушке, – задумчиво протянул Порфирий Петрович. – Сзади-с. Отсюда что следует?
– Что? – спросил капитан.
– А то, что убитая преступника не опасалась, так что сама в комнаты провела, да еще спиною к нему оборотилась. И во-вторых-с, что он росту выше среднего, ибо бил сверху и пришлось прямо в маковку. Людей по лестнице и во дворе опросили-с?
Никодим Фомич приосанился:
– Как же, первым делом. Никто ничего.
– Чуяло сердце, чуяло, – жалобно молвил надворный советник. – С самого начала, как только господина Заметова увидел. Единственно вот что… – Он повернулся к письмоводителю. – Александр Григорьевич, душа моя, не в службу, а в дружбу. Вы все имена и сведения с бумажечек, в которые заклады-то обернуты, перепишите к себе. А после милости прошу ко мне на квартиру. Полночь, заполночь – неважно-с. Нам теперь все одно не спать. Господин капитан, одолжите мне письмоводителя вашего в помощники? Очень уж толковый юноша.
Александр Григорьевич зарозовел от удовольствия и посмотрел на квартального с надеждою и страхом – не откажет ли. Но Никодим Фомич улыбнулся в усы и успокоительно подмигнул:
– Что ж, пускай. Скучно, поди, штаны в конторе просиживать.
– Благодарю-с. А в целом скверно, господа. Следов никаких-с, и свидетелей нет. – И пристав, уныло махнув рукой, вышел на лестницу.
Глава третья
Про Порфирия Петровича
Однако пришло время познакомиться с главным героем нашего повествования ближе, ибо история, приключившаяся с ним в жаркие июльские дни 186… года, возможно, обрисует его не самым привлекательным образом, а между тем это был человек в высшей степени замечательный. Не типичностью своего характера – о, отнюдь, так что критиков, требующих, чтобы герой непременно был носителем современных веяний, выразителем эпохи, эта личность, пожалуй, приведет в негодование. Порфирий Петрович, хоть и относился к завоеваниям прогресса с почтением, но кумира себе из них не сотворял, а по строгой приверженности установленным правилам и в особенности по своей старообразной манере говорить скорее мог быть отнесен к ретроградам. Одно, пожалуй, несомненно: это был человек странный, даже чудак. Чудак же в большинстве случаев частность и обособление, так что в «типические характеры» Порфирий Петрович никак не подходил. Но что был бы за интерес и вкус в жизни, если б ее населяли сплошь одни «типические характеры»? Бог с ними совсем. Может, их на свете и вовсе не существует, разве что в воображении г.г. критиков.
История рода, от которого происходил наш герой, довольно необычна. Согласно преданию, бытовавшему в семье, но не подтверждаемому никакими письменными свидетельствами, ибо все фамильные документы сгорели от пожара еще в первой половине предшествующего столетия, предком Порфирия Петровича был служилый немец хорошей крови, фамилия которого даже начиналась на «фон». Потомки чужеземного пришельца прижились в России и расплодились во множестве колен, одни из которых возвысились, другие же захудали и впали в ничтожество. К сим последним относилась и линия Порфирия Петровича, дед и прадед которого были вовсе неграмотны, сами пахали землю и за утратой родовых грамот числились уже не дворянами, а однодворцами{5}. К тому времени не только звание, но и самая фамилия их была утрачена. То есть не то чтобы полностью, однако же подьячий, выписывая погорельцам новые бумаги взамен сгоревших, басурманскую фамилию исковеркал и записал их «Федориными», а они по неграмотности проверить не могли.
Повторное возвышение рода началось недавно, с родителя нашего героя.
Будучи слабого здоровья, к крестьянскому труду Федорин-отец был негоден и поступил в семинарию, намереваясь переписаться в духовное сословие. Там он учился в одно время с самим Михайлой Михайловичем Сперанским и, подобно сему титану российской истории, променял подрясник на сюртучок мелкого чиновника.{6} Но, в отличие от великого однокашника, талантами не блистал и долгое время не мог подняться выше четырнадцатого класса. Лишь на самом закате своего кометоподобного фавора Михайла Михайлович, случайно повстречав где-то былого знакомца, обласкал его и назначил на хорошую должность, но и эта улыбка Фортуны обернулась насмешкой. Благодетель низвергся в прах, по слухам, едва избежав казни, а его благоволение легло на формулярную судьбу Петра Федорина черным пятном.
К шестому десятилетию своей жизни отец Порфирия Петровича окончательно признал свою жизнь полностью неудавшейся. Вечный титулярный советник, он жил бирюком. Жениться не женился, ибо не мог сыскать пары. Женщины, ему нравившиеся, не пошли бы за человека бедного и немолодого, а тех, какие пошли бы, ему самому было не надобно. Он уж начал хлопотать в смысле пенсиона, надеясь в самом лучшем случае получить годовых рубликов сто, но тут солнце вновь выглянуло из-за туч. После десятилетней опалы Сперанский вновь воссиял в блеске – уже не в таком, как прежде, но все же весьма значительном: сначала вершил суд над злосчастными декабрьскими мятежниками, потом был наставником цесаревича, членом всевозможных комитетов и комиссий, удостоился графского титула.
Повторно вознесясь, граф Михайла Михайлович особенно отличал тех, кто не отвернулся от него в тощие годы. Тут Федорину-старшему и пригодились записочки, которые он исправно посылал поверженному временщику ежегодно ко дню ангела.
М.М. Сперанский
В короткий срок безвестный титулярный советник выслужил потомственное дворянство, а затем и звезду, но что гораздо важнее для нашего повествования, женился на славной девушке-смолянке и родил сына. Из этой истории следует, что человеку ни в каком возрасте не следует ставить на жизни крест, ибо все еще может повернуться.
Ко времени, когда пришло время определять юного Порфирия на жизненное поприще, его можно было бы поместить хоть в Пажеский корпус, так как отец уже ходил в генеральских чинах. Но мальчик рос неуклюжим, слабосильным, да и что за имя для гвардейца или дипломата Порфирий?
Неблагозвучное это наименование возникло почти что случайно. По причине своего очень немолодого возраста будущий отец ребенка ужасно волновался, не родит ли жена мертвенького или увечного, и дал перед иконой обет: наречь сына либо дочку, это уж как Господь рассудит, именем первого же святого, кто в сей день проставлен в Святцах. Ну и пришлось на святителя Порфирия, памятного тем, что избавил первохристиан Святой Земли от притеснения язычников.
За нерасположенностью к военной карьере мальчик был отдан в незадолго перед тем учрежденное Училище Правоведения{7}, что на Фонтанке, дабы направиться по гражданской линии, то есть отцовской стопой. Так, на четырнадцатом году жизни, и определилась его судьба.
Вот вам два случая из жизни юного Порфирия Петровича, обрисовывающие этот характер.
Правоведы
* * *
Первый – из той поры, когда отрок только-только сделался одним из полутора сотен «чижиков», как называли правоведов за цвет их желто-зеленых мундирчиков.
По проверке знаний Порфирия определили в шестой класс, следующий за самым младшим, седьмым, то есть он попал в среду, уже сложившуюся, члены которой успели притереться друг к другу. Известно, как жестоки к новичкам подобные подростковые общества. Пришельцу, если он не силен физически или не как-нибудь особенно хитроумен, утвердиться в них трудно – стая сплочается против него.
В классе, куда зачислили Порфирия, как это заведено почти повсеместно, был обычай «цукать» новеньких, причем свежепринятому предлагался выбор: он мог либо стать «арапкой», то есть всеобщим прислужником вплоть до появления следующего новичка, либо доказать свою храбрость, пройдя испытание.
Низенький мальчик наморщил лоб, похлопал белыми ресницами и тихо, но твердо заявил, что ничьим «арапкой» он не будет, после чего пожелал узнать, в чем именно состоит испытание.
Ему рассказали – в несколько голосов, страшным шепотом, выкругливая глаза.
В одном из дворов училища имелась старая конюшня, давно пустовавшая по причине обветшания. По преданию, то была единственная постройка, которая уцелела от времен жестокого герцога Бирона, которому сто с лишком лет назад принадлежало это владение{8}. На конюшне истязали провинных и многих засекли до смерти, отчего по ночам там слышны жуткие стоны, а иной раз и являются души замученных. В этом-то нехорошем месте новичку и предлагалось пробыть с вечера и до рассвета.
Порфирий ужасно побледнел, потому что очень страшился привидений, но, как говорится, более всего на свете страшился страха, а потому согласился.
До полуночи худо-бедно продержался, только продрог в одной рубашке, но едва донесся звон курантов, из угла раздались кошмарные звуки: свист кнута, душераздирающие стоны. Когда же из тьмы выплыли белые фигуры, мальчик с криком выбежал на двор и там пал на камни без чувств.
Шутники (ибо роль призраков исполняли двое самых отчаянных в классе шалопаев) выскочили следом и попытались растормошить сомлевшего, но обморок был глубокий. Привести ребенка в чувство удалось лишь к вечеру следующего дня, немалыми усилиями врачей.
Начальство строго допросило Порфирия, что он делал во дворе посреди ночи и почему найден простертым на земле. К тому времени мальчик уже знал от самих заговорщиков, в чем заключается тайна страшной конюшни, однако не выдал их, а лишь твердил, опустив глаза: «Что вышел – виноват-с. А что упал-с, так это зашумело в голове, ничего не помню-с». (Обыкновение говорить с обильными словоерсами возникло у него с детства, от папеньки, и осталось на всю жизнь.{9}) Больше ничего от новенького добиться не могли, лишь про то, что «зашумело в голове».
Получил Порфирий строгое наказание: три дня карцера и месяц без домашних отпусков, да еще в училище задразнили, придумав обидную песенку, которая, кстати говоря, с того самого случая и сделалась известна всему городу – про чижика-пыжика, что выпил рюмку, выпил две, зашумело в голове. Однако и жестоко дразнимый товарищами, Порфирий обидчиков не выдал.
Из этой маленькой истории видно, как уже с раннего возраста в нем сочетались чрезвычайная впечатлительность и столь же необыкновенная твердость характера. Первое из этих качеств с возрастом отнюдь не исчезло, лишь внешне стало менее приметным. Второе же, пожалуй, только усилилось.
* * *
А вот вам еще один эпизод, дополняющий портрет нашего героя и демонстрирующий другие две характернейшие его черты: неостановимую дотошность и редкую неустрашимость. Причем последняя черта тем удивительнее, что в людях обостренно впечатлительных, готовых впасть в продолжительный обморок от химеры, храбрость встречается редко, не то что в натурах бесхитростных и воображением обделенных.
Дело было вскоре после того, как Порфирий Петрович вступил на стезю казенной службы.
Начало его карьеры складывалось неблестяще. Учился он своеобразно: не выказывал успехов ни в римском праве, ни в торговом, ни же в гражданском судопроизводстве, зато шел первым по праву уголовному и полицейскому, а также специальным дисциплинам вроде психологии, токсикологии либо судебной медицины. Уже тогда определилось, что юноша имеет склонность к службе, связанной с пресечением и расследыванием злоумышленных преступлений. Из-за неровности успехов выпущен Порфирий Петрович был по второму разряду, то есть всего лишь губернским секретарем, и угодил в отдаленную, ничем не примечательную провинцию, судебным следователем. Кроме скромности академического балла сыграло роль и то, что к сему времени и папенька-генерал, и граф Сперанский успели покинуть земную юдоль, оставив выпускника-правоведа безо всякой протекции.
Впрочем, сказать, что губерния, куда отправили Порфирия Петровича, совсем уж ничем не блистала, было бы не вполне верно. Она, точно, не отличалась ни выдающимися памятниками, ни историческими реликвиями, зато – и это даже на весьма неблагонравном фоне нашей провинциальной жизни – выделялась какой-то особенной скверностью нравов. Начальство, пользуясь удаленностью от столиц, изолгалось и изворовалось до степеней совершенно невиданных и даже, можно сказать, фантастических.
Губернатором там двадцать с лишком лет сидел всё один и тот же лихоимец, окруживший себя еще худшими негодяями, так что ни в учреждениях власти, ни в судах добиться правды было решительно невозможно. Всё, что производилось в губернии, волоклось и засасывалось в одно жерло, а уж оттуда, по расположению местного властителя, распределялось между ним и его присными. Всякое сопротивление произволу было давным-давно истреблено, и население смиренно терпело любые притеснения, подобно стаду безгласных овец, которые не осмеливаются даже блеять, когда с них стригут шерсть либо тащат на бойню.
Но сколь веревочке ни виться, а рано или поздно конец сыщется.
Едва юный правовед прибыл к месту службы, едва успел оглядеться и прийти в содрогание от окружающей мерзости, как на губернию обрушилось великое потрясение.
То ли до столицы наконец дошли слухи о злоупотреблениях, то ли имелась какая иная причина, но в губернский город, совершенно как в известной комедии, нагрянул ревизор из Петербурга. То есть поначалу-то как раз не грянул, а прибыл тихонечко, партикулярным порядком. Пожил некоторое время инкогнито, собрал сведения, а потом взял, да и потребовал к ответу всё местное начальство.
Предложенную взятку с негодованием отверг, ибо оказался человек честный. Мало того – еще и дельный, что на Руси с честными людьми почти никогда не бывает. Собрал у себя в особенном портфеле такие бумаги, такие доказательства, что губернатору и всем его помощникам оставалось либо в каторгу, либо в петлю.
После грозного разноса собрались отцы города на тайное совещание. Сколько ни думали, спасения измыслить не смогли. Тогда и возникла отчаянная идея: ревизора живым из губернии не выпускать, а пресловутый портфель изничтожить.
Легко сказать! Приезжий чиновник был в генеральском чине, лично известен государю. Да если такой человек, находясь на ревизии, отдаст Богу душу в хоть сколько-то подозрительных обстоятельствах – беда. Взамен нагрянет целая следственная комиссия и камня на камне не оставит.
Так одними разговорами (и то в самом что ни на есть доверенном кругу) и закончилось.
Стали готовиться к худшему. Вице-губернатор на свои средства новую церковь заложил – душу спасать. Председатель казенной палаты, у которого как раз оказался выправлен паспорт для поездки на воды, вмиг собрал семейство и, не прощаясь, отбыл в чужие края. Прочие чиновники кто запил, кто слег в нервной горячке, кто усердно переписывал имущество на родственников.
И вдруг, перед самым отбытием ревизора и страшного его портфеля восвояси, случилось чудесное событие. В последний день пошел генерал на речку искупаться, да и прямо там, в купальне, на глазах у прислуги, пал мертвый без каких-либо видимых причин.
Натурально, произошел ужаснейший переполох. Что? Как? Не было ли злого умысла?
Наехали доктора, примчался губернатор. Все бледные, трясутся.
Однако ни малейших признаков злодейства не усматривалось – лишь явные и несомненные приметы ординарнейшей смерти от удара.
Несколько забегая вперед, сообщим, что смерть высокого лица все же произошла по основаниям не вполне естественным, и даже вполне неестественным, однако исполнено всё было до того ловко, что придраться казалось невозможным.
Учинили вскрытие, при котором присутствовали чуть не все городские врачи. Определили causa mortis – разрыв сердечного мускула, и все подписались под соответствующим документом. Затем обложили тело льдом, поместили в свинцовый гроб и отправили в Санкт-Петербург. Если тамошние доктора пожелают перепроверить диагноз – ради Бога. А что из гостиничного нумера пропал некий портфель, так то, может, слуги самого покойника и украли. Впрочем, в суматохе и неразберихе о портфеле как-то никто и не поминал.
Замысел здесь был весьма прост. Конечно, из столицы пришлют нового ревизора и, возможно, еще более сурового, но пока он будет добираться до сего медвежьего закоулка, многие концы удастся спрятать, да и вообще, как гласит античная максима, praemonitus praemunitus, то есть «предупрежденный вооружен».
Так бы всё и устроилось, если б не маленькая ошибка, допущенная губернскими хитрецами.
Для вящей приличности постановили провести расследование, ибо как же иначе – такой большой человек скоропостижно скончался. Дело поручили Порфирию Федорину, рассудив, что следователь-правовед – оно и для отчета солидно, и безопасно. Ни до чего мальчишка не докопается, поскольку зелен и никого в городе не знает.
Не ведая этой подоплеки, Порфирий Петрович взялся за работу с пылом. Выяснил, что за два дня до кончины, ужиная в трактире, ревизор отравился несвежею рыбой. Умереть не умер, но сильно расхворался, и по сему поводу был у него Штубе, известнейший в городе лекарь, который пользовал и губернатора, и всех первых лиц.
Потребовал следователь немца на допрос. Тот явился, само благодушие. Точно так-с, говорит, не отпираюсь, имел честь лечить его превосходительство. И преотлично вылечил. Прописал превосходнейшие лекарства, которые за полтора суток восстановили господина генерала в совершенном здравии. В доказательство Штубе предъявил собственноручную записку ревизора, писанную утром в день смерти. В письме ревизор благодарил за лечение и уведомлял, что теперь почти совсем уже здоров, лишь несколько ослаб.
Порфирий Петрович лекаря отпустил, а сам кое о чем потолковал со слугами покойника, готовившимися отбыть в скорбное путешествие с мертвым телом. Однако ничего подозрительного из их показаний, надо думать, не добыл, ибо на этом расследование закончилось.
Гроб увезли. Отцы города хорошенько подготовились к повторной ревизии, успокоились. Так миновал месяц.
Вдруг является наш Федорин к губернатору в полном мундире, при шпаге, и делает чрезвычайный доклад.
Так мол и так, ревизор-петербуржец злодейски умерщвлен происками доктора Штубе. Был доктор у выздоравливающего в самый канун кончины, для последнего освидетельствования. Во избежание застоя внутренних жидкостей выпустил из жилы три полные склянки крови, после чего велел выпить бутылку красного вина и принять речную ванну. От этих-то мер сердце у генерала и лопнуло. Посему следствие нужно открывать заново, чтобы выяснить, сам ли действовал доктор или по чьему наущению.
Губернатор, которому Штубе был друг и первейшее доверенное лицо, поначалу не слишком встревожился. Ах, говорит, милейший Порфирий Петрович, молоды-зелены вы, по горячности сердца чрезмерно увлекаетесь. Не мог Карл Иваныч пациенту дурного насоветовать, ну а если и ошибся, то и на старуху бывает проруха. От врачебной ошибки до злодейского умысла на государственную особу дистанция ого-го какая.
Ничего-с я не увлекаюсь, прехладнокровно ответствует ему Порфирий Петрович. Вот у меня письменные показания, взятые у камердинера и кучера. Тут и про кровь, и про вино, и про речную ванну есть. А что до врачебной ошибки, так я запрос послал в Санкт-Петербургскую академию, и светила медицинской науки пишут, что ни один лекарь никогда не стал бы ослабленному болезнью человеку пускать кровь, а после, напоив вином, отправлять на купание в холодной воде, ибо по всем законам науки от сего должен воспоследовать удар – чем и закончилось.
Здесь губернатор спокойствие утратил, схватился за сердце. Зачем, мол, по этакому нешуточному делу в академию написали самоуправно, с начальством не обсудив?
А Порфирий Петрович ему: я, ваше превосходительство, не только в академию, я и в министерство отписал, так что ожидайте уже не ревизора, а самострожайшего уголовного расследования всей этой истории.
И начались с того дня для вчерашнего правоведа страшные времена, продлившиеся полтора месяца, вплоть до самого прибытия столичной комиссии. Как только жив остался – одному Господу известно.
Сначала на него разбойники напали, посреди бела дня, прямо на городской улице. Хотели следователю голову кистенем проломить. Федорин от них бежал, кое-как отмахивался тростью, кричал во все горло «караул!», да полиции поблизости не случилось, ни единого будочника Хорошо, прохожие заступились, выручили.
Но на том не кончилось. Очень вскоре некая девица, из тех, что, выражаясь языком паспортным, «живут от себя», вдруг подала на скромнейшего Порфирия Петровича жалобу, что он ее будто бы обесчестил посредством насилия, и, главное, немедленно сыскались свидетели.
Обвиненный угодил в губернскую тюрьму и в первую же ночь чуть не был там убит уголовными. Во вторую ночь его уж точно бы извели, но, не дожидаясь темноты, Порфирий Федорин перелез через стену и спрятался. До самого приезда комиссии просидел в погребе у одной сочувствовавшей ему молодой особы, рассказ о которой сейчас к делу не относится (это совсем иная, до чрезвычайности грустная история, Бог с ней совсем – как-нибудь в другой раз).
В конце концов для нашего героя всё разрешилось благополучно. Справедливость полностью восторжествовала. Губернатора и еще с десяток чиновников увезли под конвоем в столицу на суд, а убийца-лекарь перерезал себе горло. Этот Штубе, даром что с тех пор миновало полтора десятка лет, и поныне иногда снился Порфирию Петровичу – таинственно глядел, улыбался, помахивая окровавленной бритвой, а говорить ничего не говорил.
Шумная эта история карьере молодого юриста не поспособствовала, скорее напротив. Быв переведен на новое место, с самыми лестными аттестациями, он обнаружил вокруг себя всеобщую мнительность и опаску, ибо слава поспела туда еще прежде его приезда. Какому же начальству понравится чиновник, который чуть что в столицы пишет и комиссии призывает?
Долгими кропотливыми усилиями, тщанием и усердием Порфирий Петрович одолел первоначальное против себя предубеждение, завоевал и уважение, и приличествующее положение. А после одного прошлогоднего расследования, на которое мы здесь опять-таки отвлекаться не станем, попал на заметку к высшему начальству. Вне очереди пожалованный чином, был призван на ответственную должность, следственным приставом одной из населеннейших частей столицы. Только прибыл, не успел еще, как говорится, крылья расправить – и на тебе: ужасное убийство, да еще из того разряда, который в следовательской среде называют некрасивым словом «тупняк» или «топняк», по-разному выговаривают. При первом звучании имеется в виду тупиковость расследования, при втором – что впору топиться, всё одно истины не дознаешься.
Глава четвертая
Р.Р.Р.
Город, за день набравший полную каменную грудь зноя, теперь выдыхал горячий воздух обратно, так что и ночью облегчения не предвиделось. Надоедливое летнее солнце, совсем ненадолго убравшись на крыши, в самом незамедлительном времени высунулось с другой стороны, однако Порфирий Петрович не заметил рассвета, как перед тем не обратил внимания на наступление сумерек.
Он работал.
Сначала листал прихваченную из комода тетрадку и что-то из нее копировал своим меленьким, истинно бисерным почерком. Потом, это еще засветло, письмоводитель принес списанные в блокнот имена закладчиков и был отправлен в новую рекогносцировку – опрашивать Лизавету обо всех знакомых убитой. Пока Александр Григорьевич отсутствовал, пристав перенес имена на маленькие бумажные квадратики, по человеку на карточку. Получилось немало, четыре с лишком десятка. Когда вернулся Заметов, стопка увеличилась еще на пять имен (знакомцев у покойной Алены Ивановны было мало: четверо деловых да один священник).
Александр Григорьевич уселся в кресло и приготовился наблюдать, как следственный пристав станет разгадывать тайну преступления, но ничего особенно интересного не происходило. Надворный советник, переодевшийся в стоптанные туфли и халат, всё сидел перед столом, шевелил губами да шелестел карточками: то так разложит, то этак.
Посидел Заметов, посидел, не осмеливаясь препятствовать мыслительной работе пристава разговорами, да и уснул. А Порфирий Петрович курил папироску за папироской, ерошил редкие, легкие как пух волосы на темени, тоскливо бормотал: «Вразуми Господи, подскажи. Пожалей болвана безмозглого». Бумажки же так и летали из стопочки в стопочку слева направо, справа налево, будто карты в пасьянсе.
Часу этак примерно в четвертом Александр Григорьевич пробудился оттого, что надворный советник тряс его за плечо.
– Вставайте, батюшка, вставайте-с. Вот вам перо, вот бумага. Пишите-с.
Письмоводитель, зевая, сел за стол.
– Что писать?
Он увидел, что карточки разложены по-новому, иначе чем прежде, а на большом листе изображено подобие таблицы со многими графами, незаполненными.
– Метода готова-с, – объяснил Порфирий Петрович, потирая красные от бессонной ночи веки. – Вот сюда, в левую колоночку, все имена перепишите, в столбик. Далее звание, род занятий, пол, возраст, размер ссуды, заклад, срок возврата, адрес. Важнее всего две последние графы. Вот эта, физическое состояние субъекта – в смысле, мог топором-то или нет. И вот эта: есть или нет alibi на момент преступления. Наша с вами ближайшая работа – все эти клеточки сведениями заполнить. Тогда список усохнет, съежится до нескольких имен, вот увидите-с.
Окончательно проснувшись, Заметов задал вопрос, который не давал ему покоя еще давеча, когда он наблюдал за размышлениями пристава и не решался их прервать.
– Порфирий Петрович, ну а ежели убийца свой заклад унес, чтоб имени нам не оставлять, тогда как?
– Не смею на сие и надеяться. Слишком было бы просто-с. Вот видите-с? – Надворный советник достал из кармана тетрадку, взятую им из комода процентщицы. – Шелудякова сюда все сведения записывала. У нее тут всё честь по чести, с адресами, с именами-отчествами. Я сравнил с вашими обертками. Всего пяти недостает-с. Эти пятеро у меня в стопочке самыми верхними лежат-с. Однако излишне на сей счет не обнадеживаюсь. Проверим их, конечно, в наипервейшую очередь, однако уверен, что злодей ухватил свертки наугад, прямо сверху, горстью-с. Вы пишите, пишите. Сюда вот имя, отчество, фамилию, – показал пристав еще раз.
Александр Григорьевич обмакнул перо, занес его над бумагою и остановился.
– Не поместится. Мало места оставили. Даже если фамилию с инициалами – все равно не поместится.
Пристав ужасно расстроился собственной оплошности.
– Не сообразил, виноват-с. Ай, досада какая! Битый час таблицу по линеечке рисовал, все пальцы перепачкал, а про это не додумал-с!
Попричитав некоторое время таким манером, махнул рукой:
– Знаете что, голубчик мой, вы одними инициалами обозначайте, тремя буковками. Да еще нумер каждому проставьте. Ничего, авось не перепутаем-с. Я их всех уж наизусть успел выучить. Ну, пишите, а я пока кофею сварю.
* * *
За кофеем Порфирий Петрович изучал таблицу, помечая некоторые нумера карандашиком как наиболее обещающие. Так доскользил он грифелем до 27-ой позиции, (это был студент, тому три дня заложивший копеечные серебряные часы), не заинтересовался и двинулся было дальше, но вдруг дернулся всем телом, подобрался и быстро-быстро захлопал глазами.
– Так-так-так, – скороговоркою пробормотал надворный советник, вскочил, подбежал к коробкам, в которых лежали у него книги и бумаги, еще не переправленные в казенную квартиру, и принялся в них рыться, приговаривая: – Где же-с, где же-с… Ах, нет, неужто… Но позвольте-с, я же доподлинно… – и прочую подобную чепуху.
Заметов смотрел на его странное поведение во все глаза.
– 27-ой – это у нас студент Раскольников, верно? – обернулся с корточек Порфирий Петрович.
Взяв карточку, письмоводитель подтвердил:
– Точно так. Студент Раскольников Родион Романович, проживает в Столярном переулке, в доме Шиля. Помню такого, на него квартирная хозяйка жаловалась. Учился в юридическом факультете, но бросил. Не платит и не съезжает. А что он?
– Родион Романович, ну да-с. – Пристав с досадой отпихнул коробку. – Газеты-то переправил… Неужто… Да нет, невозможно-с… Хотя отчего же… В юридическом, говорите?
– Кажется, так. А чем он вас привлек? – Александр Григорьевич с любопытством просмотрел карточку, заглянул и в таблицу, но решительно ничего подозрительного не заметил. – Имеете основания полагать, что это он, старуху-то? Какие?
– Почти никаких-с. Просто фантазия-с, проверить надо, – уклонился от ответа Порфирий Петрович и ни с того ни с сего хлопнул себя по лбу. – А редактор-то!
– Что «редактор»?
Но надворный советник, кажется, и не услышал.
– Ну и Митю, конечно… – опять понес он невнятицу, прищуренно глядя в окно. – И это уж непременно. Митю нынче же. А вы, славный мой, вот что, – обратился он уже не к своим мыслям, а к письмоводителю. – Вы еще прежде, чем первые пять нумеров проверите, у которых заклады пропали, выясните-ка всё как возможно подробнее про этого студента. Особенно на предмет местонахождения господина Раскольникова в момент убийства. И ступайте, ступайте.
Он чуть не вытолкал Заметова в прихожую.
– Мне в съезжий дом нужно, неотложно-с.
– Поспали бы, хоть часок, – успел крикнуть Александр Григорьевич до того, как его окончательно выпихнули на лестницу, но вместо ответа у него перед носом захлопнулась дверь.
* * *
В продолжение дня пристав и его помощник каждый занимались своим делом, так что в назначенный час (к ужину) оба явились с уловом. Судя по сияющей физиономии письмоводителя, он кое-что раскопал, да и у Порфирия Петровича вид был довольный, словно у полакомившегося мышью кота. Заметов хотел сразу же начать рассказывать, уж и записки свои достал, но надворный советник остановил его:
– Прежде всего подкрепим материю, которая, согласно новейшим европейским учениям, следует прежде духа. Поди, не завтракали, не обедали? – участливо спросил надворный советник. – Я, признаться, тоже-с. Эй, человек! Принеси-ка нам, дружок, графинчик анисовой, щей горшочек и что там у вас, стерлядку привезли? Давай!
Встреча была назначена на Садовой, в трактире «Пале-де-Кристаль», отличавшемся преогромными, от пола до потолка, окнами, отчасти оправдывавшими громкое название. Хрустальный чудо-дворец, возведенный тароватыми англичанами для Всемирной выставки сплошь из стекла и железа, у нас видели разве на картинках, однако до того впечатлились сим провозвестием будущих чудес архитектуры, что стеклянные веяния сказались даже и на трактирах.
Хрустальный дворец в Лондоне
Не успел Александр Григорьевич отломить кусочек хлеба и намазать его маслом, как пристав, противореча собственным словам о материи, нетерпеливо спросил:
– Ну, что те пятеро и Раскольников?
Отложив хлеб, письмоводитель принялся докладывать.
– Меж пятерых, чьи заклады похищены из старухиного сундука, трое причастны быть не могут. Нумер второй неделя как в больнице с горячкой, и доктора говорят, что вставать с кровати никак не способен. Нумер третий как неисправный должник сидит в яме. Нумер пятый вчера в седьмом часу был на поминках и никуда оттуда не отлучался, что подтверждает большое количество свидетелей.
– Хорошо-с, – наклонил голову Порфирий Петрович. – Далее.
– Остаются двое. Нумер первый, вдова губернского секретаря Аксинья Зоиловна Липучкина июня 14-го дня взяла под залог бус четыре рубля. Где пребывала весь вчерашний вечер, неизвестно. Однако женщина она сухонькая, и вот такого росточка. Чтоб ударить процентщицу, а тем более долговязую Лизавету по макушке, ей бы, наверно, пришлось вскарабкаться на скамеечку…
– Бог с ней совсем, с Липучкиной. – Пристав отмахнулся. – Что нумер четвертый?
– Вот про четвертого-то я и хотел. – Александр Григорьевич зашуршал страничками, успев-таки сунуть в рот корочку. – Нумер четвертый – приказчик Николай Дормидонтович Попов, занявший шестнадцать рублей с полтиною сроком на два месяца под залог серебряного турецкого кинжальца. – Заметов со значением взглянул на начальника. – Где пребывает, ни соседи, ни родственники не знают. Исчез еще третьего дня, и никто ничего. Я думаю, уж не он ли? На всякий случай я все сведения про него списал. Есть и словесный портрет. Не объявить ли розыск?
– Дайте-ка-с, – попросил Порфирий Петрович протягивая руку за тетрадочкой. – Хм. Глаза голубые… Волос кучерявый… Лицом чист… Румянец… Трезвый характер… Угу… Нет, – твердо объявил надворный советник, прочтя до конца. – Не Попов это. Нате вашу тетрадочку.
Заметов расстроился:
– Почему вы знаете? Кинжалом вон владеет. И alibi у него нет.
– Да вот у вас написано: «По сведениям соседей, играет на бирже, имеет счет в сберегательной кассе». Стало быть, рачительный человек, аккуратный, копейку бережет. Если такой пойдет на злодеяние, то сделает всё капитально, без добычи не уйдет, трех тысяч в комоде не оставит-с. Кинжалец он наверняка сдал в залог, потому что желал собрать побольше средств для биржевой игры. Там же, на бирже, вы его и найдете. Или вы газет не читаете-с? Зря, я каждоутренне проглядываю. – Как бы в подтверждение, Порфирий Петрович достал из кармана сложенный газетный листок и положил рядом с тарелкой, куда официант наливал щи. – У нас на бирже бумаги взлетели в цене и продолжают возрастать, уже второй день-с. В связи с Суэцким каналом.{10} Неужто не слыхали-с? Дельцы у биржи днюют и ночуют, прямо на ступеньках. Там ваш Попов, там. Вы лучше про студента Раскольникова.
– Извольте. – Александр Григорьевич с сожалением перелистнул страничку – ему жалко было расставаться с идеей о злодее-приказчике. – Тут неясно. Я говорил с бабой, которая там в служанках. Настасьей звать. Расторопная такая, бойкая… Он, Раскольников этот, всё у асессорши Зарницыной квартирует, в Столярном переулке. Живет, а не платит, давно уже.
– Это вы уже говорили-с, еще давеча, – мягко заметил Порфирий Петрович. – Вы про местопребывание субъекта в интересующие нас часы.
– В том-то и штука, что доподлинно Настасья сказать не может. Вроде как Раскольников у себя в комнате сидит, этак уже с месяц. То ли нездоров, то ли в хандре. Но дверь из его комнаты на черную лестницу выходит. Там очень даже просто выскользнуть и вернуться, так что ни одна душа не заметит.
– Это, пожалуй, хорошо-с. – Пристав задумчиво наморщил лоб. – Даже вполне хорошо-с. Стало быть, у Раскольникова alibi нету-с.
– Никакого.
Заметов поглядел на дымящуюся тарелку и сглотнул слюну. Разлитая по стаканчикам анисовая тоже стояла нетронутой.
– Далее рассказывайте, – велел пристав. – Про субъекта-с.
– Раскольников Родион Романович, от роду двадцати трех лет, вероисповедание православное, сын титулярного советника давно покойного. Прибыл из Рязанской губернии, где проживают его мать и младшая сестра. Натура нервная, или, как выразилась Настасья, «шибко дерганый». Стало быть, мог в аффектированном состоянии убить, тут же поступка своего напугаться и сбежать. – Заметов сделал маленькую паузу, чтобы надворный советник вполне оценил и термин «аффектированное состояние» и психологичность вывода. – В столице Раскольников без малого три года учился на юридическом факультете, и, кажется, старательно. Однако за невнесением платы отчислен. Беден он очень. Настасья говорит, иногда мать ему пришлет, но что она может, вдова-то? Раньше уроки давал – бросил. В общем, положение у него такое, что либо в омут головой, либо с топором на улицу, – красиво, на логическом тезисе окончил свой отчет Александр Григорьевич и с полным правом вознаградил себя стопкой, да и щей хлебнул ложку-другую-третью. – А у вас что, Порфирий Петрович?
– Почти ничего-с, – с загадочным видом, противоречившим этим словам, ответствовал надворный советник и тоже поднес ко рту ложку, однако, подержав на весу, опустил обратно в тарелку. – Думал-с Кое с кем словечком перемолвился. И пришло мне в голову-с, что мы с вами, любезный Александр Григорьич, очень может быть, давеча предположили неверно-с. Это я в рассуждении нервности убийцы. Отнюдь не с перепугу он взял сущие пустяки, а прочим, и даже содержимым комода пренебрег.
– Отчего же тогда если не с перепугу?
– Побрезговал-с, – коротко и как-то сухо ответствовал Порфирий Петрович. – Взял, сколько ему было надобно, и тем удовольствовался.
– Виноват-с, – от удивления сословоерсничал Заметов, вообще-то почитавший прибавление «с» на конце признаком отсталости. – Это я недопонял.
– А я вам, дружочек вы мой, статеечку одну почитаю-с. Из «Периодической речи», месяца два как напечатана. Подписана инициальчиками, то есть все равно что анонимная-с. Вот послушайте-с.
Пристав взял в руки газетную страницу, несколько минут до того вынутую им из кармана, нагнулся поближе к Александру Григорьевичу, чтобы не деранжировать другим посетителям, и стал с выражением читать.
Еще раз о быке и Юпитере
Известно ли почтенной публике, что выдающиеся люди, открывшие новые законы природы или общества, выдумавшие новую теорию либо построившие великую державу, все без исключения были преступники? «Преступники» в коренном, изначальном значении этого слова, ибо преступили правила и понятия, бытовавшие прежде. Коперник и Галилей, Наполеон и Петр Первый приводили в ужас и негодование своих современников, тех самых обыкновенных людей, какие во все времена составляют абсолютное большинство народонаселения. Да что Коперник, разве не был по понятиям иудейских законоустановлений величайшим преступником Иисус Христос, покусившийся разом и на государственность, и на самое религию? За то и был казнен – отнюдь не злодеями, а обыкновенными людьми, желавшими единственно охранить от ниспровергателя свое общество.
Итак, позволю себе из сего краткого вступления извлечь кое-какие выводы, числом три.
Первый: человечество делится на людей обыкновенных, которых многие миллионы, и людей необыкновенных, которых в каждый момент времени на свете проживают единицы, много – десятки.
Второй: своим движением по пути к земному раю, каковой лучшие наши умы почитают за конечную цель эволюции, человечество обязано прежде всего людям необыкновенным, ибо именно они толкают, а то и за шиворот тащат нашу цивилизацию вперед.
Наконец, вывод третий: людям необыкновенным закон не писан.
Тут, впрочем, понадобятся некоторые разъяснения…»
– Конечно, понадобятся! – не выдержал Александр Григорьевич. – Эка завернул! Уж и Христос у него преступник!
– Не беспокойтесь, далее автор всё сие подробнейше-с и даже не без остроумия разъясняет, – уверил надворный советник своего помощника, откладывая газету. – Вслух читать больно длинно выйдет-с, так что уж я коротенько, собственными словами-с. По статье выходит, что низший разряд человечества, люди обыкновенные – не более, чем материал, служащий для зарождения себеподобных – в расчете на то, что некогда, через сто или тысячу лет, от их семени может произойти человек необыкновенный, один из тех, кто имеет дар или талант сказать в среде своей новое слово. А право и даже долг человека необыкновенного устранять любое препятствие, оказавшееся на пути его великого предназначения. И Наполеону, расстрелявшему из пушек парижскую толпу, винить свою совесть совершенно не за что, ибо он погубил несколько сотен французов ради процветания миллионов. А ежели, к примеру, Ньютону для проведения опытов потребовались бы десять шиллингов, которые он никак не мог бы добыть законным путем, то он был бы в совершенном праве ограбить или даже убить какого-нибудь купчишку из числа обыкновенных. Что нам, потомкам, за дело до английского купчишки, который все одно давно подох бы, не принеся человечеству решительно никакой пользы? Законам же Ньютона мы обязаны чуть не всеми благами цивилизации.
– Так это про цель, которая оправдывает средства, что ли? – наморщил нос Александр Григорьевич. – Старó, старó.
– Про цель и средства старó не бывает-с. – Пристав вздохнул. – Особенно если с такою страстью написано. Тут у автора не отвлеченное умствование, тут наболевшее-с. Это он себя Ньютоном-то воображает, у кого десяти шиллингов нет.
– А Раскольников тут при чем?
– При том, что он самый, Родион Романыч наш, это самое сочинение и сотворил-с, – преспокойно объявил надворный советник и теперь уже скушал подряд ложки три щей, успевших подостыть.
– Откуда вы знаете? Сами же говорили – статья подписана инициалами.
– Занятными-с, – улыбнулся Порфирий Петрович, – они мне еще тогда в память запали. Ишь, подумал, не подпись, а прямо рычание, да и только-с: «Р. Р. Р.». И когда я вашу таблицу стал просматривать, тут же и вспомнилось. Тотчас кольнуло-с: помилуйте, не он ли-с, не таинственный ли автор. – Пристав со зверскою гримасой прорычал. – Р-р-р!
– Родион Романович Раскольников! – ахнул письмоводитель.
– Во-вторых, я же справочки навел-с. – Порфирий Петрович отодвинул тарелку, посетовал. – Холодные щи-то, а тридцать копеек стоят… Так вот, про справочки. У меня в «Периодической речи» редактор знакомый, он про автора и рассказал, про Раскольникова. Я, должно вам сказать, статейку эту тогда еще, два месяца назад, приметил, на будущее-с. Как новейшее дуновение современной мысли. От таких ветров, знаете, искорками посверкивает. Попадут искорки на сухое, так и полыхнет-с. Злодейство вот это нынешнее, чем удивительно-с? Исполнено прехладнокровно, ни следов, ни свидетелей. (Лизавета не в счет, я теперь склонен полагать, что преступник ее нарочно не до смерти стукнул – знал, что она лица его не видала). Казалось бы, убил процентщицу, от случайной свидетельницы обезопасился, так забирай добычу, отнюдь не малую-с. Но нет, убийца наш именно что десять шиллингов взял, а прочее не тронул-с. Не-ет, милый вы мой, тут не просто так убил да ограбил. Не по обычной злобе или того паче низменной корысти сотворено. Тут идея-с. Навроде вот этой.
Надворный советник похлопал ладонью по газетному листу.
– Так, стало быть, Раскольников? – шепнул Александр Григорьевич, наклонившись. – Арестовывать будете?
– Арестовывать не с чего-с. Улик-то – сами знаете. – Здесь надворный советник издал губами тпрукающий звук, не самого пристойного свойства, так что от соседнего столика даже обернулись. – Покумекать нужно.
Он прищурился на графин анисовой, однако «покумекать» Порфирию Петровичу было не суждено.
В дверях заведения показался краснолицый, шумно дышащий полицейский унтер-офицер. Обвел взглядом залу и, увидев, наших собеседников, подбежал прямиком к столу.
Пристав первым заметил служивого. Удивиться не удивился, ибо давал знать и в съезжем доме, и в полицейской конторе, где его можно сыскать в любой час дня, но нахмурил лоб и приподнялся.
– Ваше высокоблагородие! Так что осмелюсь доложить… – гаркнул полицейский, вытягиваясь.
Заметов, сидевший к дверям спиной, чуть не подпрыгнул, да и с соседних мест заоборачивались.
– Тише ты! – цыкнул на унтера Порфирий Петрович и за шею пригнул его к себе. – Что еще стряслось? Шепотом, шепотом!
Полицейский перешел на сип и нашептал такое, что пристав осел обратно на стул, а у Александра Григорьевича из руки со звоном выпала ложка.
3. Фата-Моргана
– А дальше?! – воскликнул Ника, дочитав последнюю страницу, и поднял глаза на сидевшего напротив Рулета.
Как молодой человек вернулся, Фандорин не заметил.
– Чего дальше? – благодушно спросил тот.
Валя оказалась права, наведавшись в туалет, посетитель снова воспрял духом.
– Где остальные страницы?
– А чё, должны быть еще?
Судя по тому, как Рулет удивился, в рукопись он носа не совал. Откуда, интересно, она у него?
– Откуда, интересно, она у вас?
Парень ухмыльнулся:
– Нашел.
Не хочет говорить. Что ж, его право.
– Понимаете, – стал объяснять Ника, волнуясь, – необходимо показать этот манускрипт специалисту. Я не могу утверждать наверняка, но очень возможно, что это написано рукой самого Достоевского! Похоже на наброски к «Преступлению и наказанию». К роману «Преступление и наказание», – добавил он, когда на лице собеседника не отразилось ни малейших эмоций. – И, может быть, то есть, конечно, маловероятно, но не исключено, что этот черновой вариант не известен филологической науке, представляете? Это была бы настоящая сенсация. Если бы вы оставили рукопись у меня, я мог бы организовать экспертизу.
Юноша лукаво подмигнул:
– Рулета кинуть хочешь? Даже не пытайся. Валяй, экспертизуй… – Он подумал и поправился, – экспертируй. Но бумажки останутся у меня.
– Да какая может быть экспертиза без рукописи?
– Одну страничку дам. – Рулет сделал щедрый жест. – Бери любую.
Полистав, Ника выбрал самую неряшливую, с исправлениями и двумя рисунками: глумливая рожица (Порфирий, что ли?) и островерхое окно с ажурным переплетом.
– Какой откат? – спросил хозяин манускрипта все с той же хитрой улыбочкой. – Больше десяти процентов не дам.
– Вы про комиссионные? – Николас с достоинством пожал плечами. – Мне не нужно, я зарабатываю деньги иным образом. К тому же, если это то, что я думаю, будет очень много шума, газетных статей, телерепортажей. Надеюсь, вы не будете возражать, если пресса узнает, что идентифицировать находку вам помогла фирма «Страна советов»?
Рулет великодушно разрешил:
– Пиарься, не жалко.
– Спасибо. Наверное, мне понадобится несколько дней. Как мне с вами связаться? Оставьте телефон. И потом, как вас все-таки зовут?
Молодой человек задумался.
– Пока зови Рулетом, а там видно будет… Насчет телефона не танцует. Мобильник я давно того… А у мымры отключили. Ну, у хозяйки. Не платит, алкашка старая. Я тебе адрес свой оставлю. Записывай.
Продиктовал номер дома и квартиры в Саввинском переулке. Сделал ручкой и, насвистывая, ушел. Мимо Вали протиснулся с опаской, но зла на нее, кажется, не держал. Во всяком случае попрощался вежливо:
– Гуд бай, чемпионка.
– Адье, товарищ народный комиссар, – бросила в ответ секретарша.
Едва посетитель ушел, Ника сел на телефон – добывать эксперта по рукописям Достоевского. С литературоведением и писательскими автографами он никогда в жизни дела не имел, но это магистра нисколько не смутило. Москва – город специфический. Пришлому, а в особенности иностранному человеку здесь неуютно, чувствует он себя, как в дремучем лесу. Дорогу найти, и то непросто – немногочисленные указатели и вывески почти сплошь на туземном наречии. А если уж чужаку понадобится нечто нетривиальное, чего в «Желтых страницах» не печатают, совсем беда. Потыркается-потыркается бедолага, поблеет своим корявым русским языком в равнодушную телефонную трубку, да и останется с носом. Так ему и надо. Не для него, басурмана, город построен.
Зато если ты здесь свой и все тропки, норы и берлоги знаешь, то лучше места на земле не сыскать. Добрые товарищи, лесные жители, и научат, и отведут, и из беды выручат. Косой заяц подскажет, где грибы-ягоды, лисичка-сестричка поможет договориться с лесником, серый волк доставит, куда надо, а косолапый медведь обеспечит «крышу».
Миновали времена, когда глупый англичанин Николас Фэндорайн бродил по здешним чащам ежиком в тумане. Десять лет московской жизни и ремесло профессионального советчика, сователя носа в чужие дела, научили уму-разуму. В какие только овраги жизнь не покидала, с кем только не познакомила. Ключевая пословица москвича: не имей сто рублей (всё равно не деньги), а имей сто друзей.
Всего через три звонка, пройдя по недлинной цепочке: знакомый, знакомый знакомого и знакомый знакомого знакомого, Ника вышел на нужного человека.
Телефонный собеседник номер три, один из ведущих специалистов по Достоевскому, сообщил следующее:
– Поддельных автографов полным-полно, это целый подпольный рынок, так что особенно не обольщайтесь. Вы говорите, там процентщицу убили, а Лизавета осталась жива? Такой редакции «Преступления» филологическая наука не знает. Какая-нибудь глупая мистификация. – По тону достоевсковеда было слышно, что он давно привык к пылу несведущих дилетантов и сообщением нисколько не заинтересовался. – Но, если хотите получить грамотное заключение быстро, советую обратиться не к нам в институт, где вас промурыжат полгода, а к Моргуновой.
И рассказал про некую пожилую даму, Элеонору Ивановну Моргунову, которая всю жизнь занимается именно этим – экспертизой писательских рукописей девятнадцатого столетия, и прежде всего именно Достоевским. Моргунова в своем деле ас. Много лет прослужила в ЦЛИ, Центральном литературном архиве, но несколько лет назад была с позором уволена – попалась на краже чеховских писем. Уголовное дело возбуждать не стали, чтоб не пятнать репутацию почтенного научного учреждения. Да и пожалели старуху – решили, что свихнулась от преклонных лет и маленькой зарплаты. «Впрочем, она всегда до денег жадна была, – присовокупил достоевсковед. – Не помню случая, чтобы Моргунова согласилась выполнить какую-нибудь работу внепланово, по-товарищески. Всегда требовала премию или сверхурочные. Так что если вы ей хорошо заплатите, сделает заключение в два счета. У нее дома, говорят, целая лаборатория – и приборы, и необходимые реактивы. Тоже, поди, с рабочего места натаскала, за столько-то лет. Ну да Бог ей судья».
Четвертый звонок был завершающий – самой Элеоноре Ивановне. После скептических слов филолога Ника поостыл и с асом литэкспертизы говорил несколько извиняющимся тоном:
– …Видите ли, ко мне в руки попала одна рукопись, – приступил он к делу после необходимой преамбулы – упоминания о рекомендателе и гонораре, – то есть, я, конечно, понимаю, что шансов почти нет, но, судя по содержанию, это похоже на авторский набросок к роману «Преступление и наказание»…
Тут экспертша его перебила, хищно хохотнув, и произнесла нечто загадочное:
– Снова-здорово!
– В каком смысле? – растерялся Фандорин.
– В каком надо, – отрезала Элеонора Ивановна, надо сказать, особенной политесностью не отличавшаяся. – Ладно. Привозите, посмотрим. Триста долларов.
– Так много? Но Константин Леонидович говорил, что это обойдется в сотню…
Жадная старуха не стала и слушать:
– Вот пускай он вам экспертизу и делает.
Столько денег у Ники не было. Он уже начинал жалеть, что ввязался в эту историю, кажется, нелепую и бесперспективную.
– Я вам сегодня оставлю аванс, хорошо? Сто долларов, – сказал он, подумав, что владелец рукописи вполне мог бы поучаствовать в расходах – в конце концов, это же его собственность.
– Только учтите, – злобно предупредила Моргунова. – Пока не рассчитаетесь полностью, рукопись назад не отдам. Платить будете рублями, по курсу Центробанка, плюс три процента за конвертацию.
* * *
В тот же вечер, забрав дочку Гелю из театрального кружка, наскоро накормив ее и даже успев отправить по электронной почте письмо сыну Ластику, который уехал с классом в Петербург, Ника отправился по указанному адресу.
Дорога была недальняя, но долгая. Если пешком да по прямой – минут двадцать. Если же на машине, да в седьмом часу вечера, да по запруженной Кремлевской набережной, то все сорок.
Когда Николас был помоложе и поангличанистей, он замечательно передвигался по Москве на роликах, и пробки были ему нипочем. В ту пору путешествие с Солянки на Тверскую вообще заняло бы минут десять. Но приспособившись к условиям окружающей среды, Фандорин от прежних привычек отказался. Британию почитают за хрестоматийный образец консервативности, но российское общество подвержено условностям в гораздо большей степени. Мужчина сорока пяти лет, отец семейства, здесь должен вести себя степенно, или, как говорят на современном телеязе, «серьезно себя позиционировать» – если, конечно, хочешь, чтобы и окружающие воспринимали тебя серьезно. Ничего не поделаешь, Россия – страна тяжеловесная. Просто поразительно, как быстро, бесповоротно, а главное охотно отяжелел и посерьезнел бывший баронет. Обрусел на все сто. Британское происхождение Николая Александровича на десятом году московской жизни выдавала лишь некоторая чопорность манер, которую одни клиенты принимали за рафинированную интеллигентность, а другие за крутые понты. Ну и еще, конечно, машина, праворульный «ти-экс II». Взбалмошная тетя Синтия, опасаясь, что племянник окончательно оторвется от корней, прислала подарок: черное лондонское такси, английский патриотический аналог русской березки. Спасибо, что не двухэтажный автобус.
Метрокэб Н.А. Фандорина
Восседая за рулем этого экзотичного для Москвы транспортного средства, Николас частенько ловил на себе уважительные взгляды соседей по трафику – метрокэб своим горбатым силуэтом походил на «роллс-ройс».
Ползя в пробке по Лубянскому проезду, Фандорин сыграл в любимую игру современного водителя: ткнул наугад в кнопку поиска на приемнике. Ну-ка, что за рыбка вынырнет из радиоволн? FM-диапазон пошуршал, побулькал, пару раз бормотнул что-то неразборчивое и вдруг отчетливо произнес вкусным, вкрадчивым голосом:
– Глупый маленький воробышек даже не догадывался, что за кустом притаилась большущая, голоднющая кошка…
Детская передача. К чему бы это?
Ника улыбнулся, переключил на девятую кнопку, на которой у него было «Культрадио» – классическая музыка, поэзия, новости культуры.
Но интеллигентный канал поступил с магистром жестоко – обдал ледяными брызгами грибоедовского вальса.
ПБОЮЛ Фандорин насупился и радио выключил.
* * *
Элеонора Ивановна Моргунова жила в массивном сталинском доме замысловатой конфигурации, который со стороны Тверской смотрелся весьма импозантно и даже величественно, но со двора выглядел трущоба трущобой: маленькие слепые подъезды, ободранные стены, уродливые гаражи-ракушки. С трудом найдя место для парковки (между двумя помойными баками), Ника покинул свой ложный «роллс-ройс» и отправился на поиски нужной квартиры.
Домофон не работал, на лестнице пахло плесенью и картофельными очистками. Если бы не железная решетка лифта, прямо дом Раскольникова, да и только, подумалось Николасу.
Квартира 39 долго не отзывалась на звонок. Наконец раздалось шарканье, глазок замигал желтым кошачьим светом, потом потемнел.
Разглядывает, догадался Фандорин и громко сказал:
– Это Николай Александрович. Я вам звонил. Здравствуйте.
Лязгнуло, створка распахнулась.
В дверях стояла грузная, неряшливая старуха, почему-то в темных очках, хотя прихожая была освещена очень тускло.
– Ботинки снимайте.
Моргунова развернулась, и, переваливаясь, пошла по длинному коридору. Ее седой затылок со старомодным пучком и гребнем приходился верзиле Фандорину не выше верхней пуговицы пиджака.
Коридорчик был впечатляющий. Похоже, в этом доме никогда ничего не выбрасывали. Невзирая на тусклое освещение, Ника сумел разглядеть подвешенный к стене велосипед (модель «Украина», 50-е годы, предмет вожделения охотников за винтажем); на персональном гвозде – шляпку с пластмассовыми вишнями; большое треснувшее зеркало и допотопный телефон, на круглом циферблате которого кроме цифр имелись еще и буквы. В углу на круглой тумбочке чернел полуметровый каслинский Мефистофель, чугунный уродец самой первой, еще дореволюционной волны индустриального китча.
Каслинский Мефистофель
В комнате, куда хозяйка провела посетителя, было еще чудней. Тоже темно (горела одна-единственная лампочка под шелковым оранжевым абажуром) и тесно-тесно заставлено мебелью, не повернешься. Правда, чисто, нигде ни пылинки. Старушка никогда не бывала замужем, определил Ника. Давно живет одна. Себя со стороны не видит, поэтому вон дырка на локте и засохший желток на подбородке, однако следит, чтобы вокруг всё сияло. Не выносит грязи. Потому что грязь – проявление хаоса и жизни, а тут абсолютная территория смерти. Замок злой феи.
Фата-Моргана, как он немедленно окрестил про себя толстую старуху (отлично легло на «fat Morgunova»), повела себя совершенно по-ведьмински: задрав голову, с минуту разглядывала двухметрового гостя, и за все это время не произнесла ни слова, только пожевывала губами. Глаз за темными стеклами Ника не видел. Может, их там и вовсе нет, думал он, терпеливо пережидая осмотр. Сейчас сдернет очки, а за ними две дыры, в которых клубится туман, и весь ее колдовской замок растает, а я превращусь в летучую мышь или крысу.
– Паспорт есть? – сказала наконец Моргунова. – Я должна быть уверена, что вы тот, за кого себя выдаете. Не желаю оказаться втянутой в противоправную деятельность.
– Паспорта нет, есть водительские права.
– Давайте.
Ведьма взяла документ, отдернула какую-то плюшевую занавесочку, и за ней открылся закуток, оснащенный по последнему слову офисной техники. Большой ксерокс, факс, даже компьютер со сканером.
– Я гарантирую своим клиентам полную конфиденциальность, но и к себе требую полного доверия, – сообщила Элеонора Ивановна, делая ксерокопию фандоринских прав. – Вот, забирайте. Теперь аванс. Угу. Минутку.
У нее там имелась и машинка для просветки купюр. Ай да фея.
– Хорошо. Теперь давайте рукопись. Можете сесть вон туда, в кресло, книги только на стол переложите… Как, всего одна страница? – удивилась она, беря листок.
Включила настольную лампу, сгорбилась, наставила лупу – однако темных очков так и не сняла.
Пауза затягивалась. Ника нервно ерзал в жестком кресле, ждал приговора. В общем-то почти не сомневался, что сто долларов и вечер потрачены зря.
– Хм, почерк похож. Рисунки тоже вполне в духе Федора Михайловича, – возвестила Элеонора Ивановна и погладила страницу. – Текст незнакомый. В черновых вариантах «Преступления» такого фрагмента нет. Возможно, это в самом деле какой-то неизвестный набросок. В одном из висбаденских писем Федора Михайловича есть некое не вполне ясное упоминание… М-да. – Она не договорила, задумчиво покачивая лупой. – Если лист подлинный, это будет событие. Оставляйте. Проверю бумагу, чернила, сделаю подробный графологический анализ. – Моргунова поднесла страницу к самой лампе, посмотрела через лупу. – Очень хорошо! Здесь виден отчетливый отпечаток пальца. Вот, в углу. Палец был запачкан чернилами, это часто случалось. Когда перелистывали – оставался след. Фрагментарная дактилограмма Федора Михайловича у меня есть, по трем пальцам правой руки и боковой поверхности левой ладони. Двадцать лет назад составила, когда писала диссертацию «Помарки и кляксы в рукописях Ф.М.Достоевского». Ну поглядим, поглядим. Заходите завтра. Нет, лучше послезавтра, часа в три. И не забудьте про двести долларов.
Николас уходил окрыленный и даже оглушенный. В коридоре долго благодарил, даже попробовал поцеловать старой даме руку.
Руку поцеловать она не дала, а, едва за дылдой закрылась дверь, зашлась придушенным, злобным хохотом. Если б Фандорин видел, как экспертша потирает руки, как давится кашлем от хищной радости, он окончательно уверился бы в ведьминской сущности Элеоноры Ивановны.
Отсмеявшись и откашляв, Фата-Моргана подошла к своему антикварному телефону, вынула из-под аппарата визитную карточку и набрала номер.{11}
– Это Моргунова, – сказала она в трубку не здороваясь (не имела такой привычки). – Еще один объявился. Комедия! Вот вы торгуетесь, а время уходит.
– Назовите более реалистичную цену, – произнес на том конце спокойный голос.
Элеонора Ивановна сердито топнула ногой.
– Уж мне-то про цену не рассказывайте! Я профессионал! Цена остается та же, плюс двести сверху, потому что теперь вам понадобится еще один.
– Вы от жадности утратили всякую адекватность, – ответила на это трубка. – Двадцать за всё про всё, и ни цента больше.
– Нашел дурочку! – Старуха засопела. – Смотрите, пожалеете. Вот он придет послезавтра, этот человек, и я ему все скажу. То есть, не всё, конечно. – Она хихикнула. – Кое-что. Ну как, не передумаете?
– Нет. И не звоните мне больше, старая ведьма.
Конец разговора, частые гудки.
* * *
В последующие двое суток – ночь, день, ночь да еще полдня – с Николасом Фандориным ничего особенного не произошло, так что можно на время его оставить. Зато с Рулетом приключилось нечто совершенно невероятное. То есть, наверное, все-таки не приключилось, а приглю́чилосъ. Хотя… Ну, в общем, дело было так.
Про Рулета и его прик(г)лючение
Во вторую ночь это случилось, после полуночи. Сидел Рулет на подоконнике, смотрел на звезды. Всего час как вмазался, так что было ему хорошо – и заблудившейся душе, и бедному отравленному телу.
Звезды были яркие, конкретные, плюс аппетитная луна, до которой хотелось дотянуться рукой, но Рулет понимал, что это подстава. Потянешься и навернешься с третьего этажа, реально.
Внизу прошелестели шины. Это во двор въехала «скорая помощь». Особенная такая, как ее… Реанимобиль, вот как. Фонарь на крыше медленно вращался, и это тоже было красиво. Рулет немножко посмотрел, как голубые лучи подсвечивают мрак, и снова задрал голову к небу.
Потом, через какое-то время слышит снизу: чмок-чмок.
Опустил голову, удивился.
По стене, вдоль водопроводной трубы, но при этом ее не касаясь, полз Спайдермен, Человек-Паук{12}. Неторопливо полз, основательно. Присосется верхней рукой-щупальцей – отрывает от стены ногу. Присосется ногой – переставляет руку. Чмок-чмок, чмок-чмок. Башка большая, абсолютно круглая, глазищи – словно капли.
– Кул, – сказал Рулет, не испугавшись, а скорее обрадовавшись – очень уж прикольный был глюк.
Вот вчера, когда на хороший «хлеб» бабла не хватило и пришлось зарядиться какой-то отстойной дрянью, был полный караул. Утром Рулет подполз к умывальнику, рожу сполоснуть, а умывальник вдруг возьми да оживи. Краник холодной воды оказался липкий, словно клеем намазанный – пальцы приросли намертво. Хромированная трубка вытянулась навроде змеи и обмоталась вокруг второй руки. Как стиснет запястье! Рулет заорал от страха и боли, задергался, но умывальник держал его крепко. Заглянул в зеркало, а там страшная рожа мертвяка: белая, костлявая, глаза будто две ямы, и под ними жуткие лиловые круги.
Тут он реально застремался. Зажмурился, головой затряс. Смотрит – мертвяк пропал, в зеркале его, Рулетово лицо, каким оно было давным-давно, на школьной фотке. Гладкое такое, ясное. Не успел обрадоваться, как на лице начали проваливаться дырки – одна, другая, пятая, десятая. Сделался Рулет, как кусок швейцарского сыра – кошмар. И послышался голос, то ли из зеркала, то ли из слива: «Не отпущу. Ты мой, мой до дыр…»
Вот это была конкретная страшила. А Спайдермен – подумаешь, даже интересно.
Как в старые времена, когда циклодолом баловался. От него бывали классные зоомультики. И про паука тоже. Как-то сидел Рулет в кресле, накушавшись цики, пялился в потолок, а там паучок в паутине, и с каждой секундой его видно всё отчетливей. Потом – бац: не паучок это, а фашистский летчик, и не паутина у него, а самолетный прицел. Как начал сажать по Рулету трассирующими очередями, прошил всего огненными пулями – кайф.
Короче, Человеку-Пауку Рулет был рад. Высунулся из окна, протянул руку, помог перелезть через подоконник.
Костюмчик у Спайдермена был суперский, совсем как в кино. Красный, весь прошитый черными нитями, а глаза выпуклые, блестящие, и где-то в их глубине искорки поблескивают.
– Здорово, я к тебе, – сказал гость.
Поручкались, причем лапа человека-насекомого прилипла к Рулетовой ладони, но это было не страшно и не противно, совсем не как с Мойдодыром. Даже смешно.
– Ой, прилип. Сорри, – извинился Спайдермен и, чем-то там чмокнув, отлепился. – Рулет, просьба к тебе есть, ерундовская. А я тебя за это научу по стенам лазить и в паутине висеть. Знаешь, как кайфово? Качаешься – чисто в гамаке. Сделаешь?
– Сделаю, – пообещал Рулет. – А чего надо-то?
Паук сказал. Оказалось, в самом деле ерунда. Рулету сейчас ничего было не жалко, особенно для такого гостя.
Тот вежливо поблагодарил и говорит:
– Оставил бы я тебя кайф досасывать, но ведь отмокнешь скоро. Начнешь закидываться, орать, что обокрали. Начнешь ведь?
– Начну, – признал Рулет, не желая ни в чем перечить новому другу. – Можно я тебя по башке поглажу?
Очень уж у Спайдермена круглая башка была.
– После. А сейчас со мной пойдешь. Лады?
Ну, Рулет и пошел. Фигли было не пойти?
Человек-Паук
* * *
В назначенный день, ровно в три часа, Фандорин явился на Тверскую. Волновался, конечно. Что из всего этого выйдет – культурное событие мирового значения или пшик?
Но с первой же минуты, едва увидел Элеонору Ивановну, понял: не пшик.
Фату-Моргану сегодня будто подменили. Она сразу открыла дверь, сказала «а-а, ну-ну» и даже улыбнулась – правда, какой-то двусмысленной и даже несколько зловещей улыбкой. Может, по-иному просто не умела?
На нетерпеливые расспросы сказала:
– Сейчас, сейчас. Сначала деньги. С вас 5803 рубля 14 копеек… Нет, сдачи нет, я же не кассир.
Пересчитала пятисотенные купюры, проверила на детекторе ультрафиолетом. Кивнула.
Дальше и вовсе произошло чудо. Предложила чаю и налила в стаканы какой-то бледной жидкости, пить которую Ника не решился. Не притронулся он и к курабье, тем более что в вазочке лежало всего три печеньица.
– Так что? – взмолился он. – Достоевский это или нет?
Элеонора Ивановна опять улыбнулась. Определенно, ее непривлекательное лицо от улыбки делалось еще менее приятным. Такое нечасто увидишь.
– Не будем забегать вперед. По порядку.
Она взяла распечатку, поправила свои темные очки и начала тоном музейной экскурсоводши:
– Бумага изготовлена на франкфуртской бумагопрядильной фабрике «Обермюллер». Это довольно популярная марка, широко использовавшаяся в Европе начиная с сороковых и до начала семидесятых годов 19 века. Не из дешевых – известно, что Федор Михайлович любил хорошую бумагу. Перо стальное, манчестерского производства. Именно такими перьями Федор Михайлович пользовался в шестидесятые годы. Химико-структурный анализ чернил подтверждает их аутентичность. Марка не определяется, но степень выцветания, при условии хранения в темном месте, соответствует нужным временным параметрам. Наконец почерк и, что тоже очень существенно, маргиналии – в нашем случае это рисунки на полях… – Торжественная пауза, повышение голоса. – Вне всякого сомнения это рука Федора Михайловича.
– Ура! – Николас ликующе махнул кулаком в воздухе. – Я чувствовал!
Эксперт подняла ладонь: тише, я еще не закончила.
– Ему же принадлежит и след запачканного чернилами пальца. Это большой палец правой руки. Оптоэлектронный преобразователь с достаточной степенью точности определил папиллярный узор, который полностью совпадает с другим отпечатком, в свое время обнаруженным мною на 18 странице рукописи «Неточки Незвановой». Дерматоглифическое исследование обнаруживает выраженную расплывчатость папилляров, характерную для эпилептиков, а как мы с вами знаем, Федор Михайлович был подвержен этой болезни. Кроме того, берусь утверждать, что дактилограмма принадлежит мужчине среднего возраста, вероятнее всего, в диапазоне от сорока до пятидесяти лет. Что соответствует времени работы над «Преступлением и наказанием», когда Федору Михайловичу было сорок четыре года.
– Неужели по отпечатку пальца можно столько всего определить? – поразился Ника.
– Если оттиск хороший – да. Перехожу к гипотетической части. – Элеонора Ивановна перелистнула страницу. – Текстологический анализ исследованного фрагмента, филологической науке совершенно неизвестного, позволяет с большой степенью уверенности предположить, что перед нами часть рукописи, представляющей собой сюжетно оформленный вариант художественного произведения, которое дошло до нас в виде романа «Преступление и наказание». – Вознаградив себя за длинное предложение глотком чая, Моргунова продолжила. – Известно, что в начале июня 1865 года, отправляясь за границу, Федор Михайлович предложил издателю «Санкт-Петербургских ведомостей» Коршу и издателю «Отечественных записок» Краевскому некий роман, который обещал закончить к октябрю. Предложение не было принято ни Коршем, ни Краевским, и до сих пор считалось, что замысел остался неосуществленным. Возможно, какая-то часть работы все же была выполнена, а впоследствии Федор Михайлович использовал материалы из недоконченного романа для «Преступления и наказания». Это версия первая. Можно предложить и иную версию, связанную со Стелловским, нечистоплотным издателем, который тогда же, в июне 1865 года, подписал с Федором Михайловичем «условие», то есть контракт.
– Да, я помню эту историю, – решил блеснуть начитанностью Николас. – За небольшой аванс Достоевский обязался написать к определенному сроку роман, а если не напишет, все права на его сочинения надолго переходили к Стелловскому. Благодаря юной стенографистке Анне Сниткиной писатель сумел-таки поспеть к сроку. Но ведь, насколько я помню, то был роман «Игрок», а вовсе не «Преступление и наказание».
– Вы плохо знаете биографию Федора Михайловича, – укорила магистра истории Моргунова. – Стыдно. При чем здесь «Игрок»? Это будет лишь осенью 1866 года, а мы говорим про лето 65-го. Федор Михайлович живет в Висбадене, много играет на рулетке, не может расплатиться по счетам в гостинице. Он совсем один, в ужасном положении, и всё пишет, пишет. До нас дошли записи двух первоначальных редакций «Преступления». Первая написана от лица убийцы, в форме его «исповеди». Сюжетная рамка второй редакции – судебный процесс над убийцей. Мог быть и еще какой-то не дошедший до нас вариант. Ничего фантастического в этом предположении нет. В одном из писем барона Врангеля, близкого друга писателя, есть невнятное упоминание о том, что в августе-сентябре Федор Михайлович пробовал что-то написать для издателя Стелловского. В свою очередь, в письме Врангелю писатель сообщает, – Элеонора Ивановна провела пальцем по строчкам. – «Теперь опять начну писать роман из-под палки, то есть из нужды, наскоро. Он выйдет эффектен, но того ли мне надобно!» А вот из другого письма, тому же адресату: «В настоящее время я начал одну работу, за которую могу взять деньги только осенью. Успешно и как можно скорее окончить эту работу необходимо, чтобы начать, получив деньги, уплату долгов». И еще одна жалоба, на то же самое: «О, друг мой! Вы не поверите, какая мука писать на заказ… Но что мне делать: у меня 15000 долгу». – Старуха отложила страницу. – Идем далее. Сам Федор Михайлович позднее писал барону Врангелю, что после возвращения в Петербург, в конце ноября, когда для романа о Раскольникове было уже «много написано и готово», он «всё сжег» и «начал сызнова», по «новому плану». А что если не сжег? Доверять Федору Михайловичу в подобных вещах следует с осторожностью. Например, в 1871 году, перед возвращением из длительной заграничной поездки в Россию, он тоже писал, что сжег все черновые рукописи последних четырех лет, в том числе оригиналы и первые редакции «Вечного мужа», «Идиота» и «Бесов». Однако потом выяснилось, что эти записи целы. Они и сейчас хранятся в Литературном архиве. Так, может быть, и от рукописи 1865 года что-то сохранилось? В любом случае вам, молодой человек, невероятно повезло.
Старая ведьма ни к селу ни к городу хихикнула.
– Рукопись как документ исключительной культурной ценности подлежит передаче, или в некоторых предусмотренных законом случаях, продаже государству. Это если вы сможете доказать, что владеете рукописью легальным образом – например, она досталась вам по завещанию. Но вы-то, конечно, захотите переправить ее за границу, на аукцион. Эх, надо было взять с вас больше. Шучу! – замахала она рукой на попытавшегося протестовать Фандорина. – Я вам гарантировала конфиденциальность и слово сдержу. Наука, которой я посвятила всю свою жизнь, обошлась со мной скверно, и я ничем ей не обязана. Но вы учтите вот что. – Экспертша хитро прищурилась. – Цена такого автографа сравнительно невелика – несколько тысяч долларов, даже если продавать по-черному, в частные руки. Но если бы у вас на руках была вся рукопись, тогда ого-го. Совсем другое дело.
Она выжидательно смотрела на собеседника. Даже приспустила очки – блеснули два недобрых водянистых глаза.
– Это собственность моего клиента. – Николас поднялся, бережно спрятал драгоценную страницу и заключение в прозрачную папку. – Ему и решать.
Бедный Рулет, думал он. Что с ним будет? Теперь на радостях уширяется до смерти. Как быть?
– Желаю успеха, Николай Александрович Фандорин, – сказала на прощанье Элеонора Ивановна с уже нескрываемым, хоть и мало понятным ехидством.
Ника ехидство заметил, но списал на старушечьи причуды. К тому же был озабочен сложной этической задачей: как бы не нарушить закон и в то же время не обмануть доверие клиента.
Спускался по лестнице, вздыхал. Проблема казалась ему очень трудной.
А между тем до столкновения с проблемой по-настоящему трудной магистру истории оставалось максимум минуты три.
Во дворе люто палило солнце, согнав со скамеек всех пенсионерок. Грязный голубь безнадежно тыкался клювом в пересохшую лужу, мимо протащилась собака с высунутым языком, и лишь стайка девчушек самозабвенно прыгала по расчерченному мелом асфальту. И жара им нипочем, а у кого-то вон сердечный приступ, подумал Николас, заметив припаркованный неподалеку реанимобиль.
Сел в свой раскаленный метрокэб, опустил стекла и включил вентилятор на полную мощность, чтоб поскорее продуть кабину. При повороте ключа ожил приемник. Это было «Автор-радио», новая станция, которая в перерывах между сводками дорожного движения крутила авторскую песню.
Женский голос страстно и печально запел под гитару: «Ты говоришь – она не стоит свеч – игра судьбы – темны ее сплетенья…»
Фандорин тронул с места.
Чтобы выехать в переулок, нужно было миновать арку. Попав из ярко освещенного двора в эту темную зону, Ника на всякий случай замедлил ход потому что почти ничего не видел. И слишком поздно заметил, как от стены отделилась узкая тень…
Нет, про отделившуюся от стены тень потом. Сначала нужно закончить с Элеонорой Ивановной Моргуновой, чтоб больше уже не возвращаться к этой неприятной во всех отношениях даме.
Про гостью Элеоноры Ивановны.
А может, гостя. Или даже Гостя
Через пол этак часика после того как ушел бестолковый дылда, в дверь 39-й квартиры позвонили.
Элеонора Ивановна долго не открывала, смотрела в глазок. Свет, что ли, на лестнице перегорел – темно там было, ничего не видно.
– Кто там? – наконец спросила она. – Я же слышу, как вы шуршите. Отвечайте, не то в милицию позвоню.
Тоненький голосок ответил:
– Открой, Лялечка. Это я, Светуся.{13}
Моргунова от неожиданности стукнулась лбом об дверь.
«Лялечкой» ее уже лет пятьдесят никто не называл. С тех пор, как умерла Светуся, ее сестра, – утонула в озере. Никого Элеонора Ивановна так не любила, как Светусю. Собственно, вообще с тех пор никого не любила.
И совершила потрясенная Лялечка невероятный поступок: сняла цепочку и открыла дверь. Нашло на нее что-то такое, будто не в себе сделалась.
Ну в самом деле, не держать же Светусю на темной лестнице?
Кто-то вошел из темноты, и пахнуло забытым ароматом – духами «Красная Москва», но ничего толком рассмотреть Моргунова не успела, потому что проворная рука сдернула у нее с носа очки, а без очков Элеонора Ивановна почти ничего не видела – семь диоптрий плюс глаукома.
Попятилась она, совершила два противоположно направленных действия: глаза сощурила в щелочки (чтобы хоть что-то разглядеть), а рот, наоборот, широко раскрыла (чтобы закричать).
Кое-что разглядела. И лицо непроизвольно сделало обратную рокировку: рот захлопнулся, глаза же широко-широко распахнулись.
Это была не Светуся.
Светуся навсегда осталась двадцатидвухлетняя, с двумя косами. А это была старуха в таком же, как у Элеоноры Ивановны, балахоне, с такой же сумкой и в темных очках.
– Я пошутила. Я не Светуся. Я – Элеонора Ивановна Моргунова.
В груди у старухи что-то хрустнуло, в глазах потемнело.
Неужели у меня такой противный, писклявый голос, мелькнуло в голове у пораженной Элеоноры Ивановны. То есть, не у меня, а у… Но как? Почему?!
Она допятилась до комнаты, чуть не споткнулась на пороге, но устояла на ногах. Сделала еще несколько шагов и упала в кресло. На столике стоял стакан с валокардиновыми каплями, всегда наготове. «Выпей, скорее выпей», подсказало судорожно бьющееся сердце. Но было не до капель – привидение вплыло в комнату, село на стул в темном углу. И снова заговорило:
– Послушай, ты извини, что я Светусей представилась. Нужно было, чтобы ты дверь открыла. Я ведь, хе-хе, не Дух Святой сквозь дерматин просачиваться.
Моргунова встрепенулась.
– Я знаю, кто ты! – крикнула она дрожащим голосом. – «Послушай, ты извини» – с этими словами к Ивану Карамазову обращается черт в девятой главе четвертой части «Братьев Карамазовых». У меня галлюцинация. Наверное, я упала в обморок, и ты мне мерещишься.
– Мне нравится, что мы с тобой прямо стали на ты, – засмеялась галлюцинация, тем самым подтвердив догадку Элеоноры Ивановны – уж это-то была дословная цитата из упомянутой главы.
У меня инсульт, вот что, подумала старуха. Всю жизнь занималась Федором Михайловичем, ничего удивительного, что мне такое привиделось.
Или это инфаркт? Как сердце болит!
– Что ты так удивилась? Ты же всегда знала, что этим закончится, старая чертовка.
– Ничего я не знала, – с трудом просипела Моргунова, которой с каждым мгновением делалось всё хуже.
– C'est charmant, «не знала». Всего Достоевского наизусть выучила – и не знала? – Химера поднялась со стула, но не приблизилась, осталась, где была. – Ты не волнуйся. Я, может быть, сейчас уйду и дам тебе покой. Ты мне только ответь на парочку вопросов, и уйду. Ей-богу, уйду. Хе-хе…
Под тихий, будто шипящий смех незваной гостьи… то есть гостя… то есть Гостя Элеонора Ивановна потянулась дрожащей рукой за лекарством и почувствовала: нет, не достать. Не хватит сил.
4. Фантастический мир
Ты говоришь: «Она не стоит свеч,
Игра судьбы. Темны ее сплетенья».
Но не бывает лишних встреч,
И неслучайны совпаденья.
«Автор-радио» успело пропеть одну строфу, прежде чем Николас въехал в арку, полуослеп от темноты и проглядел, как от стены отделилась узкая тень.
Тень покачнулась, всплеснула руками. Упала прямо под колеса.
Визг тормозов.
Панический удар сердца о грудную клетку. Удар грудью о руль. Удар бампером в мягкое.
– Oh, my God, no! – вырвалось у Ники по-английски, чего с ним уже лет пять не случалось.
Всю взрослую жизнь, с тех пор как впервые нажал на педаль газа, боишься именно этого: даже не столкновения с другой железной коробкой на колесах, а тошнотворно сочного звука, когда металл ударит в живое, и две судьбы полетят под откос – твоя и еще чья-то.
Кто, кто? – вот о чем думал Фандорин, открывая дверцу трясущейся рукой. Пьяный, старушка, шустрый мальчуган? Только бы не мальчуган, взмолился он, только бы не мальчуган!
Молитва его была услышана. Ах, сколько раз в детстве мама говорила: «Когда молишься о чем-нибудь, формулируй просьбу с предельной ясностью».
Глаза уже свыклись с полумраком, и Ника увидел, что под бампером его массивного англичанина лежит девочка.{14}
– Ребенка сбили! – закричала женщина. Эхо обеспечило должный акустический эффект.
– Ты жива? – выдохнул Ника, опускаясь на колени рядом с телом.
В конце концов, с какой скоростью он ехал? Вряд ли больше десяти километров в час.
Девочка-подросток застонала и пошевелилась.
Под гулким сводом раскатывался шум вмиг собравшейся толпы.
– Жива не жива, а посидеть придется, – позлорадствовал бас.
– Надо его на алкоголь проверить, – деловито предложил надтреснутый тенор. – Гоняют по двору, а тут дети.
– Эти завсегда откупятся. Ишь, тачка заграничная, – высказался третий голос, старческий.
Еще кто-то (разумеется, не мужчина, а женщина):
– У кого мобильный есть? «Скорую» надо!
– Не надо «скорую», – сказала вдруг девочка, садясь. – Я ничего… Я сама виновата. Он тихо ехал. Это у меня голова закружилась. Вы извините, пожалуйста, – обратилась она к парализованному ужасом Нике и всхлипнула.
Теперь, когда девочка села, стало видно, что ей лет шестнадцать. Не девочка – девушка. В майке со стеклярусным попугаем на груди, в коротких светлыхбрючках и сандалиях.
– Молчи, дура! – посоветовал деловитый тенор. – Сама, не сама – какая разница. Ты чё, не видишь, мужик упакованный? Тут реальные бабки светят. Я свидетель буду, как он без фар въехал.
– Да вот же фары, горят! – возмутился Николас.
– После включил. А ты, девка, меня слушай, договоримся.
Но девушка советчика не слушала. Она стояла на четвереньках и шарила рукой по асфальту. Нашла что-то, охнула:
– Господи, разбились!
В руках у нее были солнечные очки. Очевидно, совсем новые, еще наклейка со стекла не снята.
– Так больно? – спросил Ника, наскоро ощупывая ее плечи и затылок. – А так?
– Хорош девку лапать! – крикнул из толпы всё тот же подлый голосишка.
– Нет, только локтем немножко ударилась. Со мной правда всё в порядке.
Но когда он помог девушке встать на ноги, оказалось, что она вся дрожит. Еще бы, нервный шок…
– Садитесь ко мне. Я отвезу вас в больницу.
Доброжелатель, плюгавый мужичонка с сетчатой сумкой, в которой позвякивали бутылки, строго сказал:
– Даже не думай! Сейчас ты – жертва наезда, у тебя все права, а потом иди, доказывай. Он тебя за угол отвезет и пинком под зад. Но ничё, я номер запомнил.
Толпа, увидев, что ничего особенно драматичного не произошло, уже рассосалась, остался лишь этот прагматик.
– А может, вставить можно? – спросила жертва наезда, надев очки.
Один глаз смотрел на Николаса сквозь сетку трещин, второй, незащищенный и широко раскрытый, был в пустой рамке.
– Я вам куплю другие такие же, – пролепетал Фандорин, всё еще не веря своему счастью. Жива, цела! И, кажется, не намерена вымогать деньги. – Только сначала все-таки съездим в травмопункт, проверимся. Мало ли что.
Он чуть не насильно усадил ее в машину, включил в салоне свет и теперь смог рассмотреть девушку как следует.
Худенькая, светлые волосы до плеч, такие же светлые ресницы и брови – не красится, у нынешних шестнадцатилеток это редкость. Хотя, возможно, ей было и больше. Или меньше. Миновав сорокапятилетний рубеж, Николас стал замечать, что разучился разбирать возраст молоденьких девушек, у которых лицо еще не оформилось, а лишь одна щенячья припухлость на щеках. То ли им шестнадцать, то ли двадцать шесть – не поймешь. Точно так же в юности он удивлялся, как это люди на взгляд определяют, кому пятьдесят пять, а кому семьдесят. Все пожилые дяди и тети тогда казались одного возраста.
– Вам сколько лет? – спросил он на правах пожилого дяди.
– Восемнадцать, – ответила незнакомка, уныло разглядывая очки. – И дужка погнулась…
Вроде хорошенькая, черты лица правильные, а не красавица, по природной мужской привычке (ничего с ней не сделаешь) определил Фандорин. Ведь что такое красавица? В чем тут фокус? В выражении лица, в особенном сиянии глаз, в посадке головы. А сбитая метрокэбом блондиночка была какая-то тусклая, жалкая. Тощие плечики приподняты, на шее сзади детский пушок, да еще носом шмыгает. Странная девчонка, слишком уж беззащитная. Разве нормальная московская девица восемнадцати лет сядет в машину к незнакомому мужчине, который к тому же ее только что сбил? Да нормальная прежде всего запросила бы с владельца липового «роллс-ройса» пару сотен, а то и тысяч. И заплатил бы, никуда не делся.
Николас включил передачу, хотел тронуть с места, но девушка встрепенулась.
– Ой, не надо в травмопункт. Я пойду лучше. Мне в этот дом нужно, по делу. Вы наверно тут живете? Не знаете, в каком подъезде 39-я квартира?
– Нет, я не здешний, – начал Фандорин и вдруг сообразил. – Тридцать девятая? Вы что, к Элеоноре Ивановне?
Вот так совпадение!
Девушка удивилась меньше, чем он. Это и понятно – она ведь решила, что он из этого двора.
– Вы ее знаете? А я нет. Она специалистка по рукописям Достоевского. – Голубые глаза смотрели на Нику ясно и доверчиво. – Мне у нее кое-что выяснить нужно, очень важное.
Вот тебе раз! Фандорину стало любопытно.
– Поразительно, – улыбнулся он. – Тогда давайте знакомиться. Николай Александрович Фандорин.
– Саша. Саша Морозова, – представилась она и протянула щуплую лапку.
– Представьте себе, Саша Морозова, я только что из 39-й квартиры. Тоже приезжал к Элеоноре Ивановне за консультацией.
– Ну и как она? Строгая? – боязливо спросила девочка, опять не сильно удивившись.
У вялых, малокровных созданий реакции и эмоции всегда какие-то пригашенные, подумал Ника. И здорово ошибся, потому что Саша вдруг закрыла лицо ладонями и горько, безутешно разрыдалась.
Это потрясение, последствие шока, объяснил себе он, осторожно поглаживая ее по плечу.
– Ну-ну, – шутливо сказал Николас. – Элеонора Ивановна, конечно, особа устрашающая, но не до такой степени. Не Баба-Яга, не съест.
Кажется, подействовало. Саша высморкалась, улыбнулась сквозь слезы – будто солнышко выглянуло из-за туч, но на одно мгновение, не долее.
– А хоть бы и Баба-Яга. – Острый подбородок решительно выпятился. – Мне деваться некуда. На нее вся надежда.
И так это было сказано, что Нике сразу шутить расхотелось.
– Что у вас стряслось? – серьезно спросил он. – И при чем тут Моргунова? Честно говоря, она мне совсем не понравилась. Малосимпатичная старушка.
Навстречу из переулка въехала машина, пришлось пятиться задом обратно во двор.
– Моргунова ни при чем. Достоевский при чем, – непонятно объяснила девочка. – Горе у меня. Такое горе…
Снова расплакалась, теперь уже надолго. Больше всего Нику тронуло, что она ткнулась лбом ему в плечо – как Геля, когда была совсем маленькая. Он поглаживал странную девушку по волосам, ждал, пока наплачется и начнет рассказывать – кажется, ей самой этого хотелось.
И она в самом деле заговорила. Рассказ начался невнятно и сбивчиво, так что Ника почти ничего не понимал, но затем понемногу стало проясняться.
Про Сашино горе
Понимаете, надо Илюше за клинику платить, второй взнос, и ужасно много, целых двадцать тысяч… Десять-то папа успел сам внести, а теперь вот еще двадцать, и как? Потом тоже надо, две проплаты, но это не очень скоро. В договоре так написано, у швейцарцев с этим строго. А если не заплатить, выпишут перед следующим этапом. И первые десять тысяч просто пропадут. Евро! У них там швейцарские франки, но мы через фирму-посредника платим, а у них евро…
Десять тысяч – это они только на обследование потратили, а лечить еще даже не начинали. Их тоже понять можно, там же дорого всё ужасно. Оборудование, палата, медикаменты, и зарплаты у всех не то что у нас, нянечка больше нашего профессора получает… Или, может, у них нет нянечек? Не знаю. У них в Швейцарии даже медсестры с высшим образованием, есть доктора медсестринских наук, честное слово, мне папа рассказывал.
Илюша – это мой брат, ему девять лет. У него порок сердца, врожденный, очень тяжелый. Операция нужна, ее у нас не делают, только в Швейцарии, в одной клинике. Они вдвоем с Антониной Васильевной поехали, это мама его, а моя – ну, «мачеха» нехорошее слово – папина жена. Там в клинике четыре этапа: обследование, первая операция, курс лечения и вторая операция. Если всё сделать, Илюша задыхаться перестанет, сможет бегать, учиться, как все. Нормальный будет. И лицо будет не голубое, а как у всех мальчиков. Румяное.
Э, да я ошибся, она красавица, подумал Ника в этом месте рассказа, увидев, как глаза Саши наполняются сиянием. Просто не сразу разглядишь, но тем сильнее эффект.
– Так в чем горе? – спросил он участливо. – Что нет денег на вторую выплату?
Девушка энергично помотала головой. Вытерла слезы.
– Есть. И я их найду. Обязательно найду. Это я сама придумала у Элеоноры Ивановны Моргуновой спросить, мне про нее папа рассказывал.
– Что спросить?
– Не говорил ли с ней папа про рукопись. Она же самая главная специалистка. Наверняка он ей показывал, совета спрашивал.
Николас так и обмер, а Саша огляделась по сторонам и, хотя они сидели в машине и никого рядом не было, перешла на шепот.
Про Сашино горе (продолжение)
Понимаете, мой папа нашел рукопись. Самого Федора Михайловича. Представляете?
Это его Господь пожалел. Из-за Илюши. Рукопись очень больших денег стоит. На лечение хватит, и еще сколько-то останется. Но главное, чтоб на клинику хватило. Тогда Илюша выздоровеет, и Антонина Васильевна успокоится, не будет нервничать и ругаться, и всё у нас будет хорошо. Как раньше, до капитализма.
Мы тогда очень хорошо жили. Я сама не помню, я маленькая была, но папа рассказывал. Он же доктор наук, у него две диссертации по Федору Михайловичу. Раньше зарплата была приличная, и в институте продовольственные заказы. Это когда всякое вкусное задешево выдают, теперь такого не бывает. А потом папа на Антонине Васильевне женился, потому что моя мама умерла, когда меня рожала. Вот какой на мне грех ужасный, прямо с рождения. И пришлось папе снова жениться. И родился Илюша, весь больной. А тут капитализм, и денег совсем не стало, а на Илюшу много надо…
Я, правда, помогаю, но это не так давно, три года только. Со старушками больными сижу, то есть сидела, квартиры убирала, за это платят хорошо. Один раз повезло, устроилась на дачу к одному парализованному дедуле, целых 30 долларов в сутки. Спать все время хотелось, зато Илюше сок свежий покупали, витаминные комплексы. А потом пришлось уйти, потому что дедулин сын стал приставать. Обещал еще столько же приплачивать, если я буду… ну… сами знаете. Я убежала, даже за последнюю неделю деньги не забрала. Потом стыдно было. Подумаешь, не убыло бы. Это Антонина Васильевна так сказала, сгоряча. Она за это после прощения у меня просила, а зря. Права она: эгоистка я.
А папа говорил: ничего, Санечка, мы еще всем нос утрем. Вот будет у нас много-много денег, мы Илюшу вылечим, и накупим всего. Антонина Васильевна на эти разговоры сердилась, кричала, так папа мне стал рассказывать, когда мы вдвоем. Антонина Васильевна хорошая, но ее тоже можно понять. Выходила за старшего научного, доктора наук, зарплата четыреста рублей с надбавками (это раньше очень много было), а теперь что? Другие как-то приспособились, а папа все время и все деньги на Поиск тратил. Вот найду, говорил, рукопись, купим «мерседес», Илюшу в Швейцарию пошлем, а тебя одену с головы до ног, как принцессу. Представляете? У нас никогда даже «жигулей» не было, а он – «мерседес». Ух, как Антонина Васильевна из-за этого «мерседеса» заводилась! А папа взял и купил. Когда рукопись нашел. Он ведь ее нашел, представляете? И покупателя нашел, и аванс получил приличный. Столько всего накупил! Не только «мерседес». Антонине Васильевне духов и платьев, себе пиджак с золотыми пуговицами, «блейзер» называется, линзы контактные вставил – он всегда мечтал. И мне много всего: одежду, очки солнечные, с лейблом… А я их разбила…
Саша снова горестно посмотрела на сломанные очки, но тут же просветлела.
– А еще он мне подарил цепочку на щиколотку, с маленькими бубенчиками, из настоящего золота, девятикаратного.
Она подняла коленку к подбородку и продемонстрировала щиколотку. Про девятикаратное золото было сказано так, будто речь шла о девятикаратном бриллианте.
– «Мерседес» знаете какая машина? Еще лучше вашей. Мы на нем, правда, только один раз всей семьей успели покататься, в Архангельское. Сиденья кожаные, мягкие, можно кнопками стекла все опускать, а вот здесь, где подлокотник…
– Погоди, – оборвал рекламу «Даймлер-Бенца» Николас, напряженно слушавший сбивчивый рассказ. – Итак, твой папа искал и нашел рукопись Достоевского. Что это за рукопись?
– Да я толком не знаю. Папа не рассказывал, говорил, секрет. Он ее спрятал где-то, а сам повез покупателю только начало, в черной папке. Позавчера это было… Папки специальные купил, для представительности, ужасно дорогие.
Саша судорожно всхлипнула, из глаз опять полились слезы. Хотела продолжить, но сразу не получилось.
А Ника, кажется, и сам уже догадывался, что произошло дальше.
– На него во дворе напал кто-то… Голову проломил, папку с рукописью забрал… Я вчера весь день в больнице… Папа без сознания. Сегодня пришла, а он…
И новый взрыв рыданий, таких бурных, что рассказ оборвался.
– Умер, – мрачно констатировал Фандорин.
Ах, Рулет, Рулет, наркоман несчастный, что ты натворил!
Девушка помотала головой.
– Не приходит в себя?
– Нет, прише-ел… – И рыдания еще пуще.
Николас озадаченно смотрел на нее.
– Так что же вы плачете? Из-за пропавшей половины рукописи?
«Это дело поправимое», хотел сказать он, но Саша снова отчаянно замотала головой и уже не заплакала – завыла, да так горько, так обиженно, что Ника вообще перестал что-либо понимать.
– Погодите. Отец живой?
– Живо-ой…
– Почему же вы плачете?
– Живой-то живой… Только это не он…
– Как «не он»?!
– Ой, не спрашивайте больше, не могу я!
У-у-у…
И видно было, что действительно не может. Подождал Николас, дал ей еще немного поплакать.
Долго ждать не пришлось, эта девочка умела брать себя в руки.
– Сейчас главное – рукопись найти, – сказала она гнусавым от слез и все же твердым голосом. – А то ни начала, ни конца. Начало украли, конец папа где-то спрятал. Может, Элеонора Ивановна что-нибудь знает.
Тут-то Ника ей и выдал.
– Элеонора Ивановна не знает. Зато я знаю. Во всяком случае, где первая половина.
И рассказал про Рулета – всё, как было. А чтобы Саша не сомневалась, предъявил исследованную экспертшей страницу.
– Ну, не чудо ли, что мы с вами встретились? – закончил он с чувством. – Не жалеете теперь, что попали ко мне под колеса?
– Это меня Бог толкнул, – безо всякого надрыва, со спокойной уверенностью произнесла Саша. – И ангел сулил.
Фандорин ошарашенно посмотрел на нее.
– Какой еще ангел?
– Ко мне приходит. Ну то есть, пока только один раз приходил. – Саша мечтательно улыбнулась, глядя куда-то вверх и в сторону. – С золотыми волосами, сияющий{15}.
Э-э, пригляделся к ней Ника, да ты, деточка, кажется, с придурью. Как говорится, это многое объясняет. Ну и история. По-хорошему следовало бы идти в милицию, чтобы этого разбойника Рулета арестовали и рукопись у него отобрали. Но как же тогда будет с Илюшиной операцией? Поступишь по букве закона – надругаешься над справедливостью. Вечная российская проблема.
– Едем! – сказал он.
– Куда?
– В Саввинский переулок. Это за Плющихой.
Надо вызвонить Валю, без нее разговаривать с обколотым налетчиком опасно, лихорадочно соображал Фандорин.
Вот тут Саша в первый раз по-настоящему удивилась.
– В Саввинский? А откуда вы знаете, где я живу?
Николас притормозил, уставился на нее.
– Вы тоже живете в Саввинском?
Она кивнула.
Что за чертовщина, совпадение за совпадением!
Хотя нет, в данном случае никакой мистики: просто Рулет присмотрел жертву рядом с домом. Или же напал на первого попавшегося соседа, от абстинентного остервенения.
Поделившись со спутницей своей догадкой, Ника попробовал осторожно выведать, что же стряслось в больнице с Морозовым-старшим? Что за горе такое, по сравнению с которым меркнет даже пропажа заветной рукописи?
– Не хочу про это. Не могу, – отрезала Саша с неожиданной твердостью. – Так мне и надо. Бог за грехи наказал.
– Да за что Богу вас наказывать? – не выдержал Фандорин. – По-моему, вас хоть сейчас можно в рай запускать. Переодеть только и цепочку с щиколотки снять.
Она посмотрела на него с укором:
– Нельзя так про рай говорить. Нехорошо. А про меня вы ничего не знаете, я ужасная грешница, самая скверная, какие только бывают.
Насупилась, замолчала.
Ну и он к ней больше не приставал. Дальше ехали молча.
* * *
Валя добралась до места раньше, поджидала у подворотни в своем розовом «альфа-ромео».
Знакомясь, оглядела Сашу с подозрением. Та же смотрела на гламурную девицу во все глаза, с восхищением. Шепнула Нике: «Как из журнала!»
Валя, извращенное создание, прошипела в другое ухо:
– На малолетку запали?
На такую глупость Николас и отвечать не стал. Вместо этого сказал:
– Что будем делать, если никого нет дома? Или если не откроют?
Открыли. Правда, не сразу – пришлось раза три жать на кнопку, но в конце концов в коридоре послышались нетвердые шаги, и створка распахнулась.
Пожилая тетка в нечистом халате, с прилипшей к губе сигаретой. Взгляд мутен и нетрезв.
– Нам нужен Рулет, – громко сказал Николас, не уверенный, что его поймут.
– А вы ему кто? – икнув, поинтересовалась тетка.
Валя отодвинула шефа в сторону.
– Родственники.
– Из Рязани? – снова икнула. – Деньги за комнату привезли? Давайте.
– Деньги потом. Рулет дома? Войти-то можно? – Секретарша без церемоний задвинула пьянчужку в глубь коридора. – Николай Александрович, прошу.
– Нету его. Вчера вечером был. И ночью был, бормотал чего-то сам с собой. А утром захожу, он мне двадцать рублей обещал, а его нету. Удрал, гад. И двадцатку не оставил.
По-хозяйски пройдясь по голому коридорчику, Валя кивнула на дверь, украшенную изображением черепа и костей:
– Его контора?
Квартирная хозяйка подумала, похлопала глазами.
– Его.
– Мы зайдем? Нате пока, сходите в аптеку, поправьте здоровье.
Валя не глядя сунула тетке сотенную бумажку. И хозяйку как ветром сдуло, даже тапки не переобула.
– Ну что, поищем? – потерла ладони ушлая Валентина, входя в комнату.
Поискали. Хорошо поискали. Николас сначала переживал: как так, произвол, несанкционированное вторжение в чужое жилище, но когда девушки ничего похожего на рукопись не нашли, присоединился к поискам.
По правде сказать, спрятать стопку бумаги в этой комнате было особенно негде. Кровать отсутствовала, ее заменял полосатый замызганный матрас (его, конечно, прощупали в первую очередь). Ну, стол, рассохшийся стул. Несколько предметов одежды, беспорядочно сваленных в углу. Старые кроссовки. Пустой шприц. Всё.
Ника простукал паркетины, стены, подергал плинтусы. Ничего.
Единственная странность – на подоконнике едва заметный след подметки (судя по рельефному рисунку, спортивная обувь), будто кто-то стоял на окне, причем лицом в комнату. Однако Рулет – парень высокий, у него и кроссовки сорок четвертого размера, а след, как прикинул Николас, был максимум тридцать восьмого. Очевидно, женский.
Не зная, куда еще заглянуть, Фандорин даже перегнулся через подоконник, вспомнил, что герои романа «Белая гвардия» устроили тайник за окошком.
Но и там ничего не было, только какие-то странные пятна на штукатурке. Они вели снизу вверх и чуть пониже окна обрывались. Николас потрогал пятно – что-то липкое. Брезгливо вытер палец платком.
В общем, визит к Рулету ничего не дал.
– Ну, шеф? – спросила Валя. – Где будем рыть этого торчка? То есть, я хотела сказать: где нам искать этого наркомана?
– Милиция нашла бы его в два счета. И найдет, если сам не объявится. – Ника взглянул на Сашу, увидел, как у той задрожали губы, и быстро добавил: – Но не будем торопиться. Навестим Рулета снова. И, может быть, даже не раз. Рано или поздно застанем. Так или иначе, у кого искать первую половину рукописи, мы знаем. Проблема – вторая половина. Вы говорили, отец ее куда-то спрятал? Но если он пришел в себя, то значит, может рассказать. Он в состоянии говорить?
Девочка опустила глаза, кивнула.
– В чем же дело?
Молчание.
– Послушайте… – Фандорин начинал сердиться. – Если вы хотите, чтобы я вам помог, не играйте со мной в молчанку!
Саша обреченно вздохнула.
– Едемте в больницу. Сами увидите. Пускай Марк Донатович, я так не объясню… И не поверите вы… Поедете?
Почему я должен ехать в какую-то больницу, к какому-то травмированному достоевсковеду, да еще какой-то Донатович на мою голову, задал себе резонный вопрос Ника, уже предчувствуя, что судьба затаскивает его в очередную мутную историю. Это ведь даже не работа с клиентом, просто попросила странноватая девчонка, с явными психическими отклонениями!
Живешь себе в разумном, реальном мире, день да ночь – сутки прочь, живешь так месяц, год и начисто забываешь, что совсем рядом, на расстоянии одного удара сердца, существует другой мир – непредсказуемый, опасный, фантастичный. Ведь не раз уже попадал в его цепкие лапы. В них только угоди – не выберешься. А если и выберешься, то весь исцарапанный, едва живой.
Чего я переполошился, попробовал успокоить себя Фандорин. Подумаешь – навестить в больнице раненого, помочь советом бедной девочке, да такой славной, несовременной. Ангелы вон ей являются.
Но интуицию не обманешь. Знал Николас, уже тогда, в пустой комнате пропавшего Рулета, когда ничего страшного еще не произошло, знал: один шаг – и выпадешь из белого мира в черный, где придется существовать по совсем иным законам. Так что винить магистру истории было некого.
Но и давать задний ход было поздно.
Границу, отделяющую реальный мир от фантастического, он уже пересек, сам того не поняв и не заметив. Произошло это не сейчас, а в ту секунду, когда под колеса его метрокэба упала худенькая девочка.
Или еще раньше – когда в дверь офиса 13-а позвонил ободранный юноша со стопкой бумаги под мышкой.
И вообще, мужское ли это дело – бегать от судьбы?
Валя изумленно смотрела на молчащего шефа.
– Николай Александрович, а чего такого? Сгоняем, посмотрим. Интересно же!
Ей-то что. Она, ходячая небылица, в фантастическом мире чувствовала себя, как дома.
5. Физиология мозга
Николасу случалось бывать в постсоветских больницах, и он рассчитывал увидеть огромный корпус из грязно-белых панелей. Расположен он будет где-нибудь у Кольцевой автодороги, внутри будет пахнуть дезинфекцией и кислой капустой, по коридору не пройти – все заставлено койками, потому что в палатах не хватает мест. Ничего не попишешь – бесплатная медицина. Дареному коню в зубы не смотрят.
Но в больнице, куда они приехали с Сашей Морозовой, всё было иначе.
Во-первых, находилась она не на окраине, а в самом центре столицы, на так называемом Золотом острове, почти напротив Кремля.
Во-вторых, больница была маленькая: на улицу выходило трехэтажное здание в модном стиле «техно», с обеих сторон к нему подступала ограда, за которой зеленели деревья.
Ну и наконец, в сущности, никакая это была не больница. «Научно-исследовательский центр физиологии мозга» – вот что значилось на ослепительно сияющей табличке.
И внутри всё оказалось очень прилично.
Просторный вестибюль с кожаными креслами, мраморная стойка, за которой дежурили две элегантные девицы в фисташковых комбинезончиках. Одна стрекотала по телефону:
– C'est de la part de qui?…Ah, oui, madame, bien sûr.[1]
Другая, приветливо улыбаясь, спросила:
– Чем я могу вам помочь? – И когда Саша сказала «мы к Марку Донатовичу», улыбнулась еще шире. – Минуточку. Присядьте.
– Гламурненькая больничка. Настоящий бизнес-класс, – одобрила заведение Валя, беря со столика лакированный журнал и усаживаясь. – Не экономят на персонале. И правильно. Ресепшн – лицо фирмы.
Пожилая медсестра, прокатившая мимо пациента в хромированном кресле, Вале тоже понравилась.
– Всё у них по уму. Для понта – цыпули, для дела – бабули.
– Послушайте, Саша, – не выдержал Ника. – Вы говорили, что денег нет и за брата платить нечем. Но я представляю, во сколько обходится лечение в этом дворце.
Девушка, нервно переминавшаяся с ноги на ногу, тихо сказала:
– Ни во сколько… Марк Донатович, это главврач, взял папу, потому что необычный диагноз. – Ее личико дернулось. – Тут с пациентов вообще денег не берут, это же исследовательский центр.
– Чего необычного-то? – удивилась Валя. – Подумаешь, по башке стукнули. На Москве таких диагнозов в день по сто штук.
Ответить Саша не успела – девушка из ресепшна повела посетителей к главврачу: широким коридором, потом лестницей на второй этаж.
Перед кабинетом с табличкой «МАРК ДОНАТОВИЧ ЗИЦ-КОРОВИН» нажала на кнопку и удалилась, предупредив:
– Вы можете войти, когда откроется дверь.
Постояли, подождали. Дверь что-то не открывалась. Откуда-то просачивалась заунывная восточная музыка.
Валя от нечего делать с минуту грациозно покачала шеей, поделала пассы руками, изображая индийский танец, потом ей это наскучило. Она приложила ухо к двери.
– Музыку он слушает! А его, между прочим, люди ждут.
И решительно повернула ручку.
Картина, открывшаяся взгляду посетителей, была не совсем обычной.
В небольшом офисе на полу лежал пожилой мужчина с закрытыми глазами, безвольно раскинув конечности. Здесь же, прямо на линолеуме, замысловато закрутив ноги, сидела молодая женщина – черноволосая, стриженная под мальчика, да и фигурка у нее была, что называется, мальчиковая. Мужчина был в брюках и майке, женщинка в легком белом костюме. У стула аккуратно стояли две пары обуви – одна большого размера и одна маленького. Музыка лилась из висевших на стене динамиков.
– Тс-с-с! – Брюнетка приставила палец к губам и невесомо, не коснувшись руками пола, поднялась.
На цыпочках подошла, прошептала:
– Марк Донатович релаксирует в позе трупа. Сейчас я его выведу из состояния покоя.
Она присела на корточки рядом с доктором, провела узкой ладонью перед его лицом, что-то прожурчала на ухо.
Мужчина открыл глаза, улыбнулся.
– Спасибо, Кариночка. А, уже пришли?
Он поднялся – тоже довольно прытко, невзирая на солидную комплекцию и возраст.
– Здравствуйте, Марк Донатович, – робко произнесла Саша. – Это мои друзья – Николай Александрович и Валентина.
– Очень хорошо, – улыбнулся доктор Зиц (как дальше, Ника забыл). – Сашеньке сейчас необходима психологическая поддержка, девочка на грани срыва. А мы с Кариночкой устроили себе пятиминутку отдыха. Знаете, вот так немножко полежишь в позе трупа, с полным отключением всех мышц, и как будто часок поспал. Ассистентка у меня золото, у нее диплом по хатха-йоге.
Фандорин удивленно приподнял брови: черноволосая Кариночка, уже успевшая подать главному врачу халат, опустилась на колени и стала надевать шефу туфли. Да еще и старательно смахнула с них пылинку. Ну и дрессировка персонала!
– Кариночка, позвони в Лондон, скажи, что заключение будет готово завтра утром. Про твое соревнование не забыл, помню. Позвонишь – и можешь идти. Желаю победы. Кариночка у нас, кроме всего прочего, еще и каратистка. На первенстве Москвы выступает, – пояснил Марк Донатович гостям и широким жестом показал на кожаную дверь. – Милости прошу ко мне.
Замечательный у него был кабинет: не столь уж большой, но весь наполненный светом, с прекрасным видом на сад, с дизайнерской мебелью, стены сплошь увешаны дипломами и фотографиями, а на отдельном столике изысканная минималистская икэбана.
Любопытный типаж, думал Ника, разглядывая доктора Зица. Сразу видно – личность.
Это был высокий, полный человек с прямыми седыми волосами, в очках и с большим золотым перстнем на припухшем от жира пальце. Весь он был какой-то широкий, избыточный, и всё на нем было широкое – щегольский халат (оказывается, и докторский халат бывает щегольским), белые брюки, удобные плоские туфли. Движения больших рук были размашисты, голос раскатист и барственен. Но больше всего поражали ярко-синие, очень молодые глаза, странно смотревшиеся на морщинистом лице.
Без интереса скользнув по Саше и на несколько секунд задержавшись на Николасе, мальчишеские глаза седовласого доктора остановились на Вале, сверкнули искорками и с этого момента глядели на нее почти неотрывно. Да и говорил Марк Донатович, главным образом адресуясь к эффектной фандоринской секретарше.
Валя, конечно, рада стараться: ноги сдвинула, руки пристроила на коленях, глазки целомудренно опущены, но время от времени прицельно постреливают по объекту из-под длинных ресниц.
– Вы супруга Николая Александровича? – вот первое, чем поинтересовался Зиц.
– Нет-нет, – проворковала Валя, кокетка. – Мы коллеги по работе, и еще я дружу с его женой.
Приятнейше ей улыбнувшись, врач ненадолго одарил вниманием Сашу:
– Деточка, я знаю, какой ты перенесла шок. Но не надо устраивать из случившегося трагедию. Как говорили в древности у нас на Руси, твой папа «впал в изумление», то есть выпал из ума. Помнишь, как у Высоцкого: «Он то плакал, то смеялся, то щетинился, как еж. Он над нами издевался – ну сумасшедший, что возьмешь?»
– Папа не сумасшедший! – надорванным голосом выкрикнула девочка.
– Ну конечно. Это просто последствие травмы. Уверен – временное. Я обязательно его вылечу.
Зиц успокаивающе похлопал Сашу по руке, но смотрел уже снова на Валю.
– Скажу без ложной скромности: специалистов моего уровня по физиологии мозга в мире двое-трое, ну максимум четверо. И ни у одного из них нет моей генеалогии, а в нашей профессии это очень, очень важно. По отцу я происхожу из Коровиных, это четыре поколения психиатров. А мой прадед по матери – и вовсе академик Зиц, тот самый, великий нейрофизиолог. Вот почему у меня двойная фамилия, и «Зиц» в ней стоит на первом месте, так договорились между собой мои родители. Между прочим, «Марком» они меня назвали в честь императора Марка-Аврелия, это вам тоже не комар чихнул.
Марк Аврелий
Марк Донатович усмехнулся Вале, как бы иронизируя над собственной похвальбой. Общий эффект получился такой, какой надо: и впечатляюще, и обаятельно.
Было видно, что главврач обожает распускать перья перед красивыми женщинами, поэтому Ника решил повернуть разговор в более деловое русло:
– Скажите, что за диагноз у Сашиного отца? Сама она не смогла нам объяснить.
– Еще бы. Пойдемте в палату. Расскажу по дороге.
Отвлеченный от созерцания Вали, Зиц сразу стал сама деловитость. Взглянул на свой «роллекс», вскочил, заторопился.
– Ты, деточка, можешь подождать здесь, – сказал он Саше. – Я понимаю, это тяжело.
Та, побледнев, покачала головой.
– Нет, я с вами.
Первый раз Марк Донатович остановился в кабинетике секретарши (которая, очевидно, уже успела поговорить с Лондоном и упорхнула). Поднял палец и сказал:
– Начнем с того, что последствия всякой Си-И-Ти, то есть cranioencephalic trauma – черепно-мозговой травмы, непредсказуемы и чреваты непредсказуемыми осложнениями. Человеческий мозг – система тонкая, таинственная, постоянно ставящая нас в тупик. Да что же вы встали? Пойдемте.
По ходу объяснения эта сцена повторялась неоднократно. Доктор останавливался в коридоре, на ступеньках, на лестничной площадке, снова в коридоре, выдавал очередную порцию сведений и удивлялся – что это слушатели стоят, когда нужно торопиться.
Понимать его речь, изобиловавшую аббревиатурами, по преимуществу англоязычными, было непросто – даже носителю языка Николасу, не говоря уж об остальных. Суть же сводилась к следующему.
От сильного удара в мозгу больного нарушилось нормальное кровообращение, что полностью изменило установившиеся психофизические параметры поведения. Этот тип посттравматической дисфункции носит общее название «Organic Aggressive Syndrome» – «Органический агрессивный синдром», причем в случае пациента Морозова стопроцентно прослеживается симптоматика редчайшей разновидности OAS, так называемого Kusoyama Syndrome, Синдрома Кусоямы. Психиатрический диагноз подтверждается результатами SPECT, Однофотонной эмиссионной компьютерной томографии. В обоих полушариях имеются выраженные гипокаптуры. Почти не вызывает сомнений, что серьезно нарушен серотонергический баланс, в связи с чем возникли кардинальные личностные изменения. Проводимый курс лечения предполагает фармакологическую компенсацию 5-эй-ти-нейротрансмиссии, однако пока положительный результат не прослеживается. Должен произойти качественный скачок, который восстановит нормальное кровообращение, а также белковый и гормональный баланс.
Дослушав всю эту муть, Фандорин спросил:
– Он что, от удара сошел с ума? Тронулся рассудком?
Марк Донатович с сожалением посмотрел на него. Вздохнул.
– Нет, с ума Морозов не сошел. В том смысле, что способности к рациональному мышлению он не утратил. «Тронулся рассудком» – определение крайне некорректное, но более верное. Видите ли, патологическое состояние, известное как Синдром Кусоямы, пока очень мало изучено медициной, а в столь острой форме вообще регистрируется впервые. Это интереснейший феномен! Такая удача! – Врач поперхнулся, поглядев на дочь больного. – Я имею в виду, в научном смысле.
– Да что за Кусояма такая? – нетерпеливо спросила Валя. – Вы по-нормальному, по-человечески объяснить можете?
Оказалось – может. Во всяком случае, если попросит красивая женщина.
– Если упрощенно, человек становится своей полной противоположностью. В ментальном и нравственном смысле. Инстинкты и комплексы, которые пациент все шестьдесят лет жизни подавлял усилием воли, сознания, воспитания, вырвались на поверхность. То же, что составляло приоритетные и обыденные интересы, утратило всякую ценность. Жертва синдрома, впервые описанного профессором Кусоямой, так сказать, сжигает всё, чему поклонялась, и поклоняется всему, что сжигала. Человек как бы превращается в свой негатив – ну, вроде фотопленки. Что было белым, становится черным. Что было черным, становится белым. Понимаете?
– Нет, – честно признался Ника и поглядел на Валю.
Та пожала плечами. Саша, тяжко вздыхая, смотрела в пол.
– Да, это надо видеть собственными глазами, – снисходительно обронил Марк Донатович. – Идемте, что вы всё останавливаетесь? Время, время!
До стационара было уже рукой подать. Глядя на тропические деревца в кадках, на плазменный телевизор в холле, Фандорин спросил:
– Скажите, а на какие средства содержится эта прекрасная клиника?
– Не клиника. Научно-исследовательский центр, – поправил его Зиц. – Первоначально мы существовали исключительно на частные пожертвования. У нас есть главный спонсор. Он и сам давал деньги, и, главное, помогал привлечь средства других состоятельных людей. Но теперь мы достигли европейской известности и вышли на самоокупаемость. Собственно, уже и прибыль даем. За счет выполнения различных заказных исследований и программ… Ну вот мы и пришли.
Он остановился перед стеклянной матовой дверью, однако вошел не сразу. Потер пальцами виски, будто хотел сосредоточиться или сконцентрировать волю. Потом обнял Сашу за плечо:
– Мужайся, деточка. Как говорят французы: «Кураж!»
А Нике и Вале сказал:
– Опасаться нечего. Палата специально оборудована.
На душе у Николаса, и так одолеваемого нехорошим предчувствием, стало совсем тревожно.
– Погодите, – начал он. – Что значит «специально оборудована»? И почему мы должны чего-то опаса…
– А-а! – воскликнул доктор, глядя мимо него. – Аркадий Сергеевич! Уже приехали? Это и есть наш спонсор, о котором я вам говорил, – вполголоса объяснил он Вале и поспешил навстречу троице, появившейся из-за угла: двое мужчин и подросток.
– Вот, Николай Александрович, становитесь спонсором, и к вам тоже люди потянутся, – прокомментировала бегство главврача Валя. – А так ваш номер шестнадцать, стойте и ждите.
* * *
Спонсор Аркадий Сергеевич не сделал ни одного движения навстречу доктору. Этот человек явно привык, чтобы к нему кидались, причем со всех ног. Даже вальяжный Зиц-Коровин поневоле перешел на полурысцу. Правда, этот несолидный аллюр получился у Марка Донатовича не подобострастным, а этаким порывисто-энтузиастическим.
– Приветствую светило отечественной и мировой медицины, – с улыбкой протянул руку Большой Человек.
Собственно, это был не просто Большой Человек, но еще и государственный муж – Николас разглядел на пиджаке трехцветный депутатский значок, официальность которого несколько смягчалась курительной трубкой, торчавшей из нагрудного кармана.
Рост, стать, спокойный взгляд, модуляции голоса – всё свидетельствовало о крупнокалиберности Аркадия Сергеевича. Такой, наверное, и в детском саду выглядел маленьким начальником.
Сопровождали спонсора двое: паренек в бейсбольной кепке задом наперед и невысокий крепыш в черном костюме. Профессию крепыша выдал цепкий, обшаривающий взгляд, которым тот окинул Фандорина и его спутниц. Понятно – телохранитель. Нарочно, что ли, депутат такого коротышку подобрал – дабы смотреться еще величественней?
Но если это охранник, почему он стоит за спиной у мальчика? Странно.
И мальчик тоже какой-то странноватый, на головастика похож. Да нет, присмотрелся Николас – просто у него волосы убраны под шапку, оттого голова и кажется несоразмерно большой.
Марк Донатович почтительно поздоровался с депутатом, на охранника не взглянул, а подростка просто похлопал по груди – на ней красовался логотип клуба ЦСКА. Ника заметил, как по нервному лицу мальчика пробежала брезгливая гримаска.
Знак ЦСКА
О чем они между собой разговаривали, Фандорин старался не слушать – неудобно. Но кое-какие обрывки всё же долетали.
– …И головные боли как рукой снимет, – говорил Зиц, продолжая поглаживать паренька.
Тот сделал полшажка в сторону – отодвинулся.
– На ангела похож, – тихонько прошептала Николасу на ухо Саша.
– Разве ангелы болеют за ЦСКА? – пошутил Фандорин, уже знакомый с этим выражением ее лица. Когда она говорила о Господе или ангелах, брови у нее приподнимались, а в глазах появлялся мечтательный блеск.
Держался паренек совсем не по-ангельски. Доктор его о чем-то спрашивал, а он глядел в сторону, шмыгал носом, отвечал что-то сквозь зубы, нехотя.
Тем временем Аркадий Сергеевич перевел свой царственный взор на Николаса и его спутниц – удостоил заметить, по-другому этот неспешный поворот головы не назовешь.
– А, Саша, ну как дела у папы? – сказал он и – о чудо – сам двинулся в эту сторону.
– Здравствуйте, Аркадий Сергеевич. Неважно, – печально ответила девочка.
Выходит, они знакомы?
Охранник за депутатом не пошел, лишь посмотрел на Николаса еще раз – очень внимательно. Прищуренные глаза светились неистовым огнем, от которого Фандорин поежился. Такой взгляд бывает у сторожевого пса, который никогда не лает, но от которого лучше держаться подальше – накинется без предупреждения и вцепится намертво.
– Ничего, всё образуется. Главное, папа жив. А Марк Донатович его вылечит, он ведь у нас волшебник.
Обращался спонсор к девушке, но смотрел при этом на Николаса, как бы спрашивая: а ты что за фрукт, почему здесь?
Ника представился, отрекомендовался «Сашиным знакомым» – и сам на себя разозлился, что поддался властной ауре Большого Человека.
Хорошо, Валя поддержала реноме – талантливо сыграла человека свиты. Подняла руку – мол, не такая я персона, чтобы называть свое имя – и, изобразив почтительный полупоклон в сторону шефа, сказала:
– Я референт Николая Александровича.
Спонсор кивнул. Очевидно, в его кругу всякого мало-мальски приличного человека обязательно кто-нибудь сопровождал – не телохранитель, так референт или ассистент.
– Аркадий Сергеевич Сивуха, – пожал он руку Николасу. – Фамилия такая.
Донесся резкий мальчишеский голос:
– Послушайте, не трогайте меня, а?
Это мальчик в очередной раз увернулся от покровительственной длани главврача – теперь уже с нескрываемым раздражением.
– Это не то, что вы подумали, – сказал Сивуха, заметив взгляд Николаса. – Да, Олег проходит здесь курс лечения, но с психикой у него всё в порядке. Мой сын не шизофреник и не умственно отсталый. У него проблема противоположного свойства. Мальчик – гений, а это очень тяжелая нагрузка для личности.
– А-а, ваш сын – пациент доктора Зица? – протянул Фандорин. – Так вот почему вы спонсируете эту клинику.
Получилось не очень вежливо, Николас даже смутился. Но Сивуха, кажется, не обиделся.
– Да, в свое время я создал этот медицинский центр ради сына. В основе благотворительности всегда лежит личная мотивация, без этого не бывает. Вот и мне, как говорится, nihil humanum[2].
Судя по этим словам, человек он был неглупый и, похоже, с образованием – для депутата редкость.
– Папа, я устал! Можно я пойду к себе?
Оставив доктора, к ним приближался «мальчик-гений». На вид ему было лет пятнадцать, тонкий голос еще не начал ломаться.
Охранник двигался, отстав на два шага, из чего следовало, что приставлен он не к депутату, а к отпрыску.
– Вы кто? – с подростковой непосредственностью спросил отпрыск, рассматривая Николаса.
– Меня зовут Николай Александрович. А вас?
Фандорин нарочно обратился на «вы» – в переходном возрасте мальчикам очень хочется, чтобы их воспринимали как взрослых.
– Олег. Сколько вам лет?
Все-таки он совсем еще ребенок, подумал Николас и, чуть улыбнувшись, ответил.
Олег смотрел на него и молчал, в холодных голубых глазах не было ничего детского. Улыбка сама собой сползла с Никиного лица.
– Вы ошибаетесь, – задумчиво проговорил Олег. – Вам никак не больше тринадцати. Я бы дал одиннадцать-двенадцать. В общем, поздний предпубертат.
Фандорин удивился – не столько странному заявлению, сколько тому, что мальчик знает такое мудреное слово.
Олег не повернул головы – он обращался исключительно к Николасу:
– Я умею видеть настоящий возраст мужчины. У женщин по-другому. Они с годами меняются. Внутренне. Сначала девочка, потом девушка, потом женщина, потом старуха. Если перевести на язык семейного позиционирования, дочь – жена – мать – бабушка. Это связано с деторождением и меноциклом.
Ника слушал с все возрастающим изумлением, а странный мальчик по-прежнему вел себя так, словно кроме них двоих здесь никого не было.
– Но мужчина запрограммирован на один возраст. И внутренне почти не изменяется. Вот папе по паспорту пятьдесят, а на самом деле двадцать пять. Он всё рвется в вожаки стаи, всё норовит побольше самок затоптать и пошире территорию пометить. Таким был, таким и останется.
Поразительно, но папу-депутата эта дефиниция нисколько не шокировала. Наоборот, он поглядел на окружающих с горделивой улыбкой – мол, видите, какой он у меня гениальный?
– Или взять вас. Вы говорите, вам сорок пять, а я вижу: предпубертат, канун полового созревания. Всё в мушкетеры тянет играть. И до самой смерти не наиграетесь. Такая уж в вас заложена программа.
А ведь маленький паршивец прав, подумалось вдруг Нике. Я в самом деле часто чувствую себя двенадцатилетним среди людей взрослых и зрелых.
– Ну, а мне сколько лет? – поинтересовался Марк Донатович.
Олег, не повернувшись, обронил:
– Семь. Вы еще не вышли из возраста младенческой жестокости. И никогда не выйдете. Правда, любопытно смотреть, как поведет себя стрекозка, если ей оторвать крылышки?
Доктор засмеялся.
– Олег, вы сами-то какого возраста? – спросил Ника.
– При моем диагнозе? – Паренек делано рассмеялся. – Весьма преклонного.
Нике внезапно сделалось ужасно жалко ершистого акселерата. Что же у него за диагноз такой? От чего его здесь лечат? Не от гениальности же, в самом деле? Хотя, безусловно, мальчик очень умен, начитан и не по годам развит.
– Пойдем, папа. Я придумал одну штуку, хочу тебе показать.
Больше Олег на Фандорина не смотрел, будто уже вычислил эту неизвестную величину и утратил к ней всякий интерес.
Только, когда троица уже уходила по коридору, удивительный мальчик на секунду обернулся и посмотрел на Николаса как-то по-особенному. Будто с безмолвным предостережением.
– Он что, в самом деле гений? – спросил Фандорин, когда папа, сын и охранник скрылись за поворотом. – Господин Сивуха так сказал.
Марк Донатович покривился.
– М-да. Случай очень непростой. Больше десяти лет работаю с Олегом. Он здесь, можно сказать, полжизни проводит. Лечение сложное, многоэтапное… Насчет гения Аркадий Сергеевич, как свойственно родителям, преувеличивает, но молодой человек, действительно, обладает незаурядными способностями. Мог бы стать талантливым изобретателем – если бы не тратил время на всякую ерунду. Ведь что такое талант? – оживился Зиц, очевидно, садясь на любимого конька. – Та же физиологическая дисфункция мозга, связанная опять-таки с нарушением гормонального баланса. Вот у Морозова произошла недопоставка серотонина. А у Олега – врожденная проблема со стероидами. Как бы вам проще объяснить? Недоразвитие одного участка мозга компенсируется гипертрофированным развитием другого участка. На это и нацелена стратегия моего лечения: восстановить равновесие.
– Загасить талант, что ли? – спросила Валя. – Типа: станет потупее, и гормоны устаканятся?
Зиц засмеялся.
– Не совсем так, Валечка. Если вас интересуют вопросы гормональной деятельности, я с удовольствием устрою для вас небольшой экскурс. Может быть, заглянете ко мне, чуть позже? Я покажу вам свои разработки. Это очень интересно, поверьте.
– Могу себе представить, – до предела распахнула ресницы Валя.
Эскалации флирта помешала Саша Морозова.
– Марк Донатович, пойдемте уже к папе, а? – напряженным голосом произнесла она.
Во взгляде девушки, устремленном на дверь палаты, читались тоска и ужас.
* * *
Такое Фандорин прежде видел только в кино.
Посередине большой белой комнаты стояла белая кровать. На ней, пристегнутый белыми ремнями, в белом кожаном наморднике лежал доктор филологических наук Морозов. Даже его перебинтованная голова была прикреплена к изголовью особым ремнем. Мужчина скосил на вошедших глаза – их белки сверкнули диким, синеватым блеском.
Рядом на стуле сидел здоровенный детина в халате. На поясе у него висела не то резиновая дубинка, не то электрошокер – потрясенный зрелищем, Николас толком не разглядел.
Ступив через порог, Саша немедленно, в ту же секунду, начала всхлипывать. И ее можно было понять…
– Здравствуйте, Филипп Борисович! – с фальшивой жизнерадостностью провозгласил Зиц и тихо добавил. – Иначе было нельзя. Вчера, выйдя из комы, он набросился на медсестру Изабеллу Анатольевну. С целью изнасилования.
Валя хихикнула:
– Ну и как, успешно?
– Ничего смешного. – Марк Донатович посуровел. – Он держал Изабеллу Анатольевну зубами за горло, она даже позвать на помощь не могла. Хорошо, вошел медбрат, Коля Степаненко. То есть чего хорошего… Когда Коля попытался оторвать больного от медсестры, Морозов сломал ему обе руки и откусил полноса. Понадобилось двое врачей-мужчин и четверо охранников, чтобы совладать с пациентом. Сила чудовищная… А результат такой. У рентгенолога сломана челюсть, у двоих охранников серьезные укусы. Изабелла Анатольевна в шоковом состоянии, она ведь даже замужем никогда не была. Плюс на горле ссадины от зубов. С Колей Степаненко вообще беда. Морозов ведь нос не просто откусил, но еще и проглотил. Так что обратно не пришьешь…
Присвистнув, Валя поглядела на скованного филолога с уважением.
– Вот это да! Прямо Тарзан, Шварценеггер какой-то. А по виду – сморчок сморчком.
– Синдром Кусоямы, чего вы хотите, – пожал плечами Марк Донатович. – Всё шиворот-навыворот. Я вчера говорил по телефону с супругой пациента, она сейчас в Базеле. Говорит, тишайший человек. Последние шесть лет не проявлял никакого интереса к половой жизни. И вот что мы имеем: гиперагрессивность плюс гиперсексуальность. Виноват тестостероновый взрыв. Гипофиз просто захлебывается от перепоставки гормонов. Мозговой центр агрессивности возбужден до предела…
Доктор филологических наук кое-как вывернул голову. На Зица и Николаса едва взглянул, Валя его тоже не заинтересовала, зато при виде дочери больной весь заизвивался, даже зарычал.
Саша вскрикнула и спряталась за Нику.
– Филипп Борисович, я сниму с вас маску, если вы пообещаете вести себя тихо и не кричать, – громко сказал главврач. – Даете слово?
Забинтованная голова еле заметно кивнула.
– Ну вот и умничка. Миша, сними. Только пальцы осторожно. И лобный ремень оставь.
Санитар (или охранник?) отстегнул намордник, повесил на изголовье.
– Иди, Миша, побудь в коридоре. Ты нам пока не нужен. Мы будем вести себя хорошо, правда?
Больной сладко улыбнулся, но, едва за Мишей закрылась дверь, отмочил штуку: высунул длинный, очень красный язык и, не сводя глаз с Саши, сделал им несколько змееобразных движений, а потом облизнулся. Зрелище было отвратительное.
Девушка так и зашлась от судорожных рыданий, а Зиц укоризненно сказал:
– Филипп Борисович, вы же обещали!
– А разве я кричу? Я тише воды, ниже травы. Сашенька, доченька, подойди, поцелуй папочку. Желательно взасос.
Голос у больного был едкий, глумливый, но речь вполне связная, отчетливая. Новый взрыв Сашиного плача сопровождался гаденьким дребезжащим смехом папаши.
– Да, с дочерью я вчера здорово ошибся, – рассказал главврач Николасу и Вале. – Сначала я решил, что вспышка агрессии – единократный припадок, временное помрачение сознания. И вызвал девочку. Его жена сказала, он в дочери души не чает. Думал, пациент увидит родного человека, начнет приходить в себя. Виноват я, очень виноват. Понимаете, больные синдромом Кусоямы невероятно хитры и изобретательны. Морозов прикинулся, что ничего не помнит про Изабеллу Анатольевну. Плакал, просил его отстегнуть. Ну, я и поддался… Вначале вроде бы шло нормально. Они с дочкой обнялись, оба плачут. Но стоило оставить их двоих… Крик, рык, грохот! Едва мы у него девочку вырвали. Ему сейчас все равно – дочь, не дочь. Вся этическая система полетела вверх тормашками…
– Папа на самом деле не такой! – дрожащим голосом выкрикнула Саша. – Он просто болен!
– Конечно. И я обязательно его вылечу. – Зиц подошел к кровати, наклонился. – Филипп Борисович, ведь вы умный, интеллигентный человек. Взгляните на свое состояние с научной точки зрения. В результате травмы у нас с вами проблемка по части физиологии мозга. Произошел перекос гормоноснабжения, вы повышенно возбудимы, но зачем же так травмировать Сашу? Ведь она ваша дочь!
Морозов осклабился.
– А кого тут еще травмировать? Этого мерина переодетого, что ли?
Он дернул головой в сторону Вали – та аж руками всплеснула от такого ужасного оскорбления.
Ника же поневоле был впечатлен. Впервые на его памяти кто-то с ходу определил Валино гендерное происхождение.
– Не обращайте внимания, он психически болен, – шепнул Валентине врач. – Филипп Борисович, я ввожу вам внутривенно препарат моей собственной разработки. Он поможет вашему мозгу справиться с последствиями травмы. Всё вернется на свои места. Но на это понадобится время. Сколько – не знаю. Торопиться опасно – слишком большая нагрузка на сердце, а элетрокардиограмма у вас не очень.
– Тю-тю-тю, – сказал на это достоевсковед. – Пойди лучше, *** *******.
Загнул такое, что Ника не решился даже посмотреть в Сашину сторону.
У Зица в кармане запищал телефон.
– Ой, ради Бога, простите! – заизвинялся доктор перед невидимым собеседником. – Совсем из головы вон! Сейчас, сейчас бегу! Одна минута.
Рассоединился, скороговоркой объяснил:
– Меня уже десять минут ждут, совсем забыл. Попробуйте восстановить эмоциональный контакт. Попытка – не пытка. Только ни в коем случае не отстегивать и близко не подходить. Как бы ни прикидывался, как бы ни упрашивал. Если что – Миша за дверью.
И был таков.
– Ничего, – мрачно заявила Валя. – Если что, я его и без Миши вырублю.
Она хотела показать больному кулак, но Ника удержал запястье уязвленной помощницы. Надо было и в самом деле попытаться установить контакт с этим монстром. Иначе как найти вторую половину рукописи?
О том же, кажется, подумала и Саша. Она посмотрела на Фандорина, едва заметно кивнула: мол, попробуйте, на вас вся надежда.
* * *
– Хм. Филипп Борисович, моя фамилия Фандорин… Ваша дочь рассказала мне о ситуации в вашей семье. Пора переводить в швейцарскую клинику очередной взнос, двадцать тысяч евро. Там же ваш сын, Илья…
На глазах у Морозова выступили крупные слезы, а одна даже скатилась по щеке.
– Илюша… Илюшечка, сыночек, – растроганно пробормотал больной.
Воодушевленный такой реакцией, Ника заговорил уверенней:
– Для спасения Илюши эти деньги необходимы. Срочно!
Филипп Борисович горестно вздохнул:
– Но у меня нет денег. Сами видите, добрая вы душа, в каком жалком я состоянии.
– А рукопись Достоевского? Вы где-то спрятали ее вторую половину. Постарайтесь вспомнить. Это очень, очень важно!
Человек на кровати наморщил лоб, словно пытаясь напрячь мысли.
Напряженное молчание.
Ника, Саша и Валентина боялись пошевелиться.
Повздыхав, поцокав, Морозов проговорил:
– Как же, как же. Неизвестное творение величайшего Федора Михайловича. Желтые странички. Сухие такие, ломкие. Дрянь бумажки. Станешь подтираться – всю задницу обдерешь… Ой, ой, глазами-то захлопали! Умора!
Он затрясся в приступе злобного хохота, и стало окончательно ясно: мерзавец издевается. Где рукопись, отлично помнит, но говорить не намерен. Наплевать ему теперь и на больного сына, и на былого кумира Достоевского. Да и на деньги тоже. «Сжег всё, чему поклонялся», вспомнил Ника строки (кажется, тургеневские), процитированные доктором.
– Шеф, – сказала Валя, оглянувшись на дверь, – а давайте я этому гаду по ушам надаю. Отлично освежает память.
Саша всхлипнула:
– Не надо! Пожалуйста!
– Преданная дочь молит за отца. Я растроган, – продолжала веселиться жертва синдрома. – Хочешь, Сашок, отдам тебе эти бумажки? Мне-то они даром не нужны.
– Отдай, папа. Скажи, куда ты их спрятал.
Девушка смотрела на отца с такой мольбой, что, казалось, и камень бы дрогнул.
– Скажу, скажу. Но не за здорово живешь. Развлеки больного папочку. Расскажи что-нибудь пикантное, с порнушечкой. Ты ведь у меня девочка-дюймовочка, целочка-переспелочка. А гормончики-то тоже попискивают, гипофиз или что там подкачивают (ты про это у доктора спроси). Тельце соком наливается. Неужто никогда о **** не думаешь, девственница ты моя Орлеанская? Ду-умаешь, еще как думаешь. А если думаешь, то неужели в постельке там или в ванной ручонками не пошаливаешь? Опиши, с физиологическими подробностями. Тогда и я тебе про рукопись расскажу. Ну, давай.
Он сглотнул слюну и отвратительно оскалился. Дочь стояла, опустив голову.
– Молчишь? Не хочешь сделать больному старику приятное? Тогда катись в *****. Вместе со своим Илюшечкой.
Саша в ужасе попятилась.
– Алё, папаша, – вышла вперед Валя. – Хочешь порнушки? Тогда не по адресу обращаешься. Давай я тебе расскажу, из личного опыта. А-ля карт, на любую тему.
Филолог-расстрига брезгливо фыркнул.
– У вас, нелепое создание, не получится. Тут ведь главное не фабула, а исполнение. В нем, выражаясь по-еврейски, самый цимес. – Старикашка облизнулся. – Чтоб со стыдливым румянцем, с дрожью в голосе. Голенькая перед всеми. И чтоб потом со сраму под землю провалилась. Вот что возбудительно. А вы с вашей дешевкой.
На Сашу было невозможно смотреть – она допятилась до самой стены, вжалась в нее и вся окоченела.
– Послушайте, вы, больной… – яростно начал Николас, но сдержался. Ведь в самом деле больной человек, что с него возьмешь? – Перестаньте издеваться над девочкой. Иначе я вызову охранника, и на вас снова наденут намордник.
– Да как же я в наморднике про рукопись-то расскажу? – удивился Морозов и вдруг с интересом принялся разглядывать Фандорина. – А, может, вы? У вас хорошо получится, по глазам вижу. Давайте, расскажите что-нибудь самое стыдное, самое неприличное из вашей жизни. Да смотрите, не обманите. Не подсуньте какую-нибудь фальшивку. Мне правда нужна, брехню я сразу распознаю. И в ответ тоже навру. Ну, валяйте. Про самое непристойное. Только обязательно с сексиком, а не про то, как вам на улице приспичило и вы в чужом подъезде нагадили. Это не засчитаю.
– Идемте отсюда, – махнул Николас девушкам. – Ничего он нам не скажет.
– Нет, погодите! – Саша бросилась к нему, схватила за руку. – А как же Илюша? Я бы ему рассказала, я бы всё сделала! Но чего он хочет, я не могу… Не потому что не хочу, а потому что нечего. Я бы напридумывала, но… Я не умею. И догадается он.
А Морозов со своего ложа подхватил:
– Выручите девочку. Вы же джентльмен… Ой, глядите, покраснел! Сейчас отважится! Ну же, благородное сердце! Ланселот Озерный! Вперед за честь дамы!
Да ни за что на свете, сказал себе Ника, катитесь вы все… Но знал уже, что никуда он из этой проклятой палаты не уйдет. Не сможет.
– Ладно, будет вам про неприличное, – глухо проговорил он, глядя на гнусного старикашку с ненавистью. – Но если вы после этого нас обманете…
– Шеф, я ему тогда своими хай-хилами запрыгну на проблемное место и спляшу там чечетку, – хищно пообещала Валя.
Что рассказывать, Ника уже знал. Эта сцена ему до сих пор иногда снилась в кошмарах, хотя прошло столько лет: раскрывается дверь, там застыла тетя Синтия с чайным подносом в руках, и ее глаза-незабудки так и лезут из орбит.
– Просим, просим, – торопил главный слушатель.
На него-то наплевать, потому что он не человек, а диагноз, но вот остальные слушатели…
Валя уселась, выжидательно уставилась на начальника. И даже скромница Саша опустилась на стул, приготовилась слушать: уперлась локтями в колени, обхватила щеки ладонями.
Впрочем, в ту сторону Фандорин старался не смотреть. Сдавленным голосом, едва шевеля губами, он начал:
– Я давно взрослый, но про это никогда никому не рассказывал.{16} Вроде глупость, ерунда, а не мог. Шок, перенесенный в детстве, не забывается… Хотя нет, один раз все-таки рассказывал – психиатру, и это было ужасно. Но психиатр не считается, у меня не было выбора…
Мямлил, сбивался, но до финала истории так и не дотянул. Он стоял весь красный и только утирал со лба пот, не в силах продолжать. А Филипп Борисович кис со смеху – он мог быть доволен: рассказчик и в самом деле был готов со стыда провалиться под землю.
– Ну а дальше, дальше что? – урча от удовольствия, спросил больной. – Что вы замолчали на самом интересном месте?
– Дальше был кошмар. – Ника содрогнулся от одного воспоминания. – Тетя вообразила, что я маленький извращенец. Рассказала маме. И меня отвели к детскому психиатру. Выслушав меня, врач сказал, что я совершенно нормален и успокоил маму. Папа-то и так не особенно взволновался. Но тетя Синтия до сих пор пребывает в убеждении, что я препорочнейшее существо, только умело это скрываю… Вот вся история. Ничего стыднее и непристойнее со мной в жизни не случалось…
Валя, мерзавка, захихикала.
– М-да. Детский сад, – резюмировал Морозов. – Не знаю, Николай Александрович, что мне с вами и делать. Рукописи великого писателя этот пустячок явно не стоит.
Не впечатлил рассказ и Валю.
– Да, шеф, скучно вы жизнь прожили. Эй ты, урод! Хочешь я в довесок расскажу, как голосовала на дороге из Мехико в Акапулько и меня подвез цирк лилипутов? У Достоевского такого не прочитаешь.
– Отстань, ошибка природы. Не мешай думать, – сказал Филипп Борисович. Похоже, он замышлял какую-то новую каверзу – во всяком случае, его бледный, почти безгубый рот все шире растягивался в пакостной улыбочке. – Что же мне с вами, Фандорин, делать? – повторил он.
– Как что делать?! – взорвался Ника. – Я выполнил ваше требование! Теперь вы должны объяснить, где спрятана вторая часть рукописи!
– Сюжетец, который вы рассказали, очень слабенький. Даже не знаю, как с вами быть… – Морозов хихикнул. – Ух, как глазами-то сверкает – прямо убил бы.
Николас и в самом деле сейчас ненавидел этого подлого психа так, что, пожалуй, не возражал бы, если б Валя немедленно приступила к осуществлению своей кровожадной угрозы насчет чечетки.
– С другой стороны, с паршивой овцы хоть шерсти клок, – всё куражился достоевсковед. – Засчитаем и нравственные муки, и английское воспитание. Однако на полноценный гонорар не рассчитывайте. Вот чем я с вами расплачусь. – Глаза садиста заиграли веселыми искорками. – Загадаю загадочку. Если раскумекаете – найдете рукопись. Не хватит серого вещества – сами виноваты. Загадочка простенькая, для среднеразвитого интеллекта. Ну как, годится?
– Давайте свою загадку, – угрюмо сказал Фандорин, отлично понимая, что без выкрутасов сумасшедший всё равно ничего не скажет.
Взглянул на девушек. Валя была наготове – вынула из кармана диктофон. Саша поднялась со стула, на ее личике застыло странное выражение: тут были и надежда, и недоверие, и страх.
– Готовы? – Морозов подождал, пока Ника откроет блокнот. – Сначала так:
И сказал ему Му-му:
«Столько я не подниму,
Не хватает самому.
Так что, Феденька, уволь-ка.
Хочешь, дам тебе полстолько?
Но и только, но и только».
Не успев записать эту рифмованную белиберду, Николас в тревоге посмотрел на Валю. Та кивком успокоила его: нормально, звук пишется.
– Потом посчитай его, – прикидывая что-то, продолжил Филипп Борисович. – Потом… Голову отстегните. Показать надо.
Это противоречило инструкциям главного врача, но препираться было не время.
Подойдя к кровати, Фандорин расстегнул ремень, стягивавший лоб пациента, и поскорей отскочил – еще цапнет.
И правильно, что отскочил!
Вывернув шею, безумец вгрызся острыми желтыми зубами в подушку, вытянул из нее перышко и дунул. Пока оно, крутясь, опускалось на пол, Морозов попробовал высвободить руки – его пальцы отчаянно сжимались и разжимались, хватаясь за простыню, и продолжалось это довольно долго. Наверное, с полминуты.
Ника уже хотел кликнуть охранника, но тут филолог угомонился. Еще какое-то время шевелил пальцами, но в остальном лежал довольно смирно.
Однако вскоре затишье нарушилось.
– И наконец вот так! – крикнул Филипп Борисович, опять рывком повернул голову, отхватил зубами с наволочки пуговицу и выплюнул прямо в Нику.
– Спокойно, спокойно! – сказал тот, отодвигаясь еще дальше. – Вы должны закончить вашу шараду.
– А всё уже, – мирным тоном сообщил ему больной. – Теперь пускай Сашка подойдет.
– Саша, стойте, где стоите! Зачем вам Саша?
– Я ей ***** отжую! – диким голосом взревел бесноватый. – Закусаю, залижу до смерти! Иди сюда, ***** ******! Ко мне иди-и-и-и!!!
Бедная девочка с криком ужаса бросилась вон из палаты, а доктор филологии, выгибая длинную жилистую шею, истошно завыл:
– У-у-у-у!
Сопровождаемый этим жутким воплем, Николас выбежал за Сашей.
6. FM
План действий был такой.
Первым делом ехать в Саввинский. Наведаться к Рулету – не вернулся ли. Если вернулся, вытрясти из него начало рукописи (это брала на себя Валя).
– Надо бы сдать его в милицию, ведь он совершил тяжкое преступление, – сказал Николас, но его законопослушность поддержки у девушек не нашла.
Саша робко спросила:
– А если он там про рукопись расскажет? Папа говорил, про нее надо молчать, а то могут отобрать. Это ведь не кто-нибудь, а сам Федор Михайлович…
Валя руководствовалась иными соображениями:
– Я бы ширяле нашему медаль дала за то, что он этого урода по башке стукнул. Надо бы посильнее.
Обе были правы, каждая по-своему, поэтому Ника спорить не стал.
– Если Рулета не застанем, просто завезем Сашу домой. Потом мы с Валей поедем в офис и попробуем разобраться в этом, с позволения сказать, ребусе.
– Чего там разбираться? – удивилась Валя. – Псих над нами прикалывался, это ж ясно.
– Пожалуйста, не надо так про папу, – попросила Саша. – Он не «урод» и не «псих». На самом деле он очень хороший. Именно поэтому он и получился такой плохой. Это японец виноват, который синдром придумал. Вы видели не моего папу, вы видели папу наоборот! Николай Александрович, ну скажите ей!
– Да-да, – пробормотал Фандорин. На Сашу всё это время он старался не смотреть – стыдно было, после своего публичного стриптиза. – Вы поезжайте вдвоем на Валиной машине, а я следом.
– Я с ней не поеду, она на папу обзывается. Я с вами! – объявила девочка и демонстративно отвернулась от розового «альфа-ромео».
Я взрослый человек, сказал себе Николас. Не надо делать вид, будто ничего не произошло. Саша была свидетельницей моего позора, и нечего прятать голову в песок. Лучше, если мы про это один раз поговорим и забудем. Обоим станет легче. Главное честность и правильная интонация.
– Вы же понимаете, я был вынужден рассказать при вас это похабство, – начал он, когда они отъехали от клиники. – А теперь стыдно смотреть вам в глаза. Этого он и добивался, скотина! Ой, извините. Сорвалось.
Он виновато взглянул на Сашу. Она тоже на него смотрела, но ни смущения, ни смятения в ее глазах не было.
– А я не слышала, что вы ему рассказывали. Я подумала, вам это будет неприятно. Села вот так, зажала пальцами уши. – Она показала. – И убрала, только когда вы закончили говорить.
Черт, а ведь она говорит правду, понял Николас. С таким взглядом не врут. Да эта девочка, кажется, вообще врать не умеет.
– Есть какие-нибудь предположения относительно загадки? – спросил он, чтобы поскорей сменить тему. – Честно говоря, я в полном недоумении. Какое «столько-полстолько»? Что надо посчитать? При чем тут Му-му? Я даже не понял, в какой момент загадка кончилась и начался очередной… приступ, – подобрал он слово поделикатней.
– Я тем более не поняла. Я несообразительная. Вы только учтите вот что. Папа всю жизнь занимался одним Федором Михайловичем.
Загадка наверняка тоже про него.
* * *
Дверь в квартиру была нараспашку. Николас заглянул в коридор и вскрикнул. На линолеумном полу лежало неподвижное тело. Из-под задравшегося халата торчали варикозные ноги, в безжизненно вывернутой руке был стиснут стакан. Квартирная хозяйка!
Валя быстро прошла вперед, наклонилась. Присвистнула.
– Отрубилась не по-детски. Реанимировать бесполезно, до завтра не прочухается. Эх, много я ей дала. Хватило бы двадцатки, на пиво.
А Рулет, похоже, не появлялся. Где его черти носят?
Проводили Сашу до подъезда (она жила через двор, в доме напротив), поехали на Солянку. По дороге, чтобы не терять времени, переговаривались по мобильному.
– Саша права, – размышлял вслух Фандорин. – Загадка про Достоевского. «Феденька» – это, конечно, он.
– «Му-му» опять же, – подхватила Валентина. – Я кино смотрела. Там мужик один, глухонемой, собачку утопил, ее Му-му звали.
При знании нескольких иностранных языков, всяких компьютерных штучек и китайско-корейских мордобойных премудростей фандоринская секретарша была поразительно несведуща по части литературы. Из чтения признавала только глянцевые журналы и цветные таблоиды.
– «Му-му» написал Тургенев. Эх ты, невежда.
Фандорин рассоединился, чтоб не мешала думать.
Схема дальнейших действий понемногу вырисовывалась.
Остановился у книжного супермаркета, купил компакт-диск «Весь Достоевский», выпущенный издательством «Культуртрегер» – как раз то, что нужно.
В офисе усадил Валю за компьютер, велел задать поиск по всем текстам Достоевского на слова «Му-му», «Феденька», «полстолько», «подниму». Сам же решил заняться биографией классика. Дома, на литературоведческой полке, стоял отличный двухтомник «Достоевский и его окружение». Ежедневная мука – урок музыки – уже закончился, дочку из театрального кружка сегодня обещала привезти жена, потом она до вечера уедет в редакцию. Значит, можно спокойно поработать. Геля девочка самостоятельная. Сама поужинает, а потом будет сидеть у себя в комнате, читать книжку или общаться со знакомыми по интернету. В последнее время она стала какая-то непривычно тихая. Надо бы найти время, попробовать ее разговорить. Но сначала ребус.
Однако дома Фандорина поджидал неприятный сюрприз.
Урок музыки, действительно, закончился, но преподаватель не ушел – Алтын поила его чаем.
– Геля позвонила, попросилась в кино. Так что у меня образовался лишний часок, – сказала она, как-то не очень обрадовавшись появлению мужа.
Нике ужасно не понравилось, как ярко блестят ее глаза. А еще он уловил запах духов, которые жена берегла для особенных случаев. Между прочим, и «часок» давно уже миновал.
Делать нечего, пришлось поучаствовать в чаепитии, иначе получилось бы неприлично.
– Слава так замечательно про музыку рассказывает! – воскликнула Алтын с совершенно несвойственной ей восторженностью. – Продолжайте, Слава, продолжайте!
«Слава»?
Лауреат мелодично позвякал ложечкой, размешивая сахарозаменитель в парадной веджвудской чашке (подарок тети Синтии).
– Ах, ну даже не знаю, как это объяснить. Я такой косноязычный, – звучным, но, на вкус Николаса, ужасно жеманным голосом заговорила знаменитость. – Когда я играю, я словно умираю. Меня нет. Мозг, тело, сердце – всё перестает существовать. Жизнь остается только здесь. – Он встряхнул своими невозможно красивыми пальцами. – Но зато её очень много, гораздо больше, чем во мне обычном. Понимаете, нет?
«Да, да!» – закивала Алтын, глядя на гения обожающими глазами.
– Мои руки живут сами по себе. А я смотрю на них и только диву даюсь. Черно-белая клавиатура, и над ней сами по себе летают две руки. Вот здесь белые манжеты, а выше – чернота. Ничего не вижу, только две руки, представляете? Это ни с чем не сравнимое чувство. Ну не странно ли? Ощущаешь себя придатком к собственным конечностям. Они будто принадлежат не мне, а какому-то иному существу. Наверное, Богу.
Похоже, Ростислав Беккер мог разглагольствовать о себе любимом сколь угодно долго. Поразительно, но жене эта напыщенная болтовня несомненно нравилась. На мужа она ни разу даже не взглянула.
Ну конечно, растравлял себе душу Ника. Идеальная пара: красивая, волевая женщина с незаурядной практической сметкой и декоративный, неприспособленный к жизни мужчина. Вроде меня, но только лучше: гораздо декоративней и в тысячу раз талантливей.
– Простите, мне нужно поработать, – сказал он, когда музыкант на секунду умолк.
Алтын рассеянно улыбнулась:
– Да-да, иди. Мы сейчас допьем чай, и я обещала завезти Славу в консерваторию. У него шофер болеет.
* * *
Ника рассеянно взял с полки первый попавшийся том Достоевского, открыл наугад. Вздрогнул.
«Чужая жена и муж под кроватью. Происшествие необыкновенное», прочитал он заглавие произведения.
Из-за двери донесся заливистый смех Алтын.
Нет, здесь не сосредоточишься.
Фандорин собрал все книги, которые могли пригодиться в поиске, и вернулся назад в офис.
Там было тихо. Не рокотал барственный баритон, не звучал терзающий сердце смех, не звенел чайный сервиз. Валя трудилась – сосредоточенно пощелкивала кибордом. Рабочий стол манил зеленым сукном. Кресло растопыривало объятья подлокотников.
Нужно забыть о чертовом пианисте, сосредоточиться исключительно на Федоре Михайловиче Достоевском.
Итак, 1865 год. Классик пишет роман «Преступление и наказание»…
Сначала забыть и сосредоточиться не получалось, но понемногу современность отступала в тень, вытесняемая событиями стосорокалетней давности.
1865 год для писателя был поистине ужасен – самая мучительная, самая унизительная пора в его жизни.
Достоевскому сорок четыре года. Еще совсем недавно он был кумиром прогрессивной молодежи и модным автором, которому издательства и журналы платили хорошие гонорары. Но умер брат Михаил, оставив массу долгов, которые благородный, но непрактичный писатель взял на себя («Я не хотел, чтоб на его имя легла дурная память»). Попытался поставить на ноги журнал «Эпоха», доставшийся в наследство от Михаила – потерпел крах. Кредиторы травили Федора Михайловича, как волка, и спасения от них не было. Векселей, требующих немедленной уплаты насчитывалось на тринадцать с половиной тысяч – сумма для Достоевского астрономическая. Выпросив отсрочку у одних заимодавцев, расплатившись (под новые долги и обязательства) с другими, бедный литератор вырвался из Петербурга в Германию. Ему нужна была передышка, а более всего – встреча с роковой женщиной всей его жизни Аполлинарией Сусловой, которая в это время находилась в Швейцарии, но обещала приехать в Висбаден. Их отношения были запутаны, нездоровы, мучительны, но жизнь без Аполлинарии представлялась Федору Михайловичу невозможной.
Аполлинария Суслова
И вот они встречаются в Висбадене. Достоевский, который теперь был свободен (его жена скончалась годом раньше от чахотки), делает Аполлинарии предложение. И получает резкий, оскорбительный по форме отказ. Как быстро и бесповоротно поменялись роли! Давно ли экзальтированная девочка упорно добивалась любви знаменитого писателя? Давно ли смотрела на него снизу вверх? Теперь она превратилась в классическую женщину-вамп, упивающуюся властью над мужчинами. Как остро Достоевский должен был ощущать всю пошлость этой ситуации! Можно себе представить, как мучила его роль персонажа из бульварного романа! (Здесь Фандорин поневоле отвлекся и снова стал думать про себя и Алтын. Вернуться мыслями к Федору Михайловичу удалось не сразу).
Зачем Суслова его так терзала? Не могла простить, что отдала девственность такому унылому, некрасивому, погрязшему в бытовых тяготах неудачнику? Или просто разлюбила?
Но почему тогда не отпустила на волю, как он просил? Зачем снова и снова сначала подманивала, а затем презрительно отталкивала? Зазывала к себе в номер, лежала на кровати раздетая, но когда он пытался ее обнять, гнала прочь.
Читая историю этой злосчастной любви, Николас сам весь исстрадался. Как же его тошнило от всех этих хрестоматийных «фаммфаталь», жадных паучих, питавшихся отблесками чужой славы. Такая вот Суслова, или Панаева, или Лиля Брик, если уж присосется, то ни за что не выпустит. Чем они пленяли гениев? Должно быть, непоколебимой и непостижимой уверенностью в своем праве на всё. Роковая женщина безжалостна и бессовестна. Несчастной ее может сделать только одно – если ей не дают того, чего она хочет. Горе мужчине, который осмелился пренебречь ее чарами. Жаждущая мести паучиха способна на любую мерзость. Аполлинария, например, однажды написала в полицию донос на молодого человека, который отверг ее домогательства, и после преспокойно рассказывала об этом знакомым.
Авдотья Панаева
Лиля Брик
Читая про Суслову, Николас начал раздражаться и на самого классика. Федор Михайлович тоже был тот еще фрукт. Вдоволь наунижавшись перед бессердечной стервой, он кинулся искать забвения в рулетке. И остановиться уже не мог. Проиграл все свои небольшие деньги. Выклянчил подачку у Аполлинарии (какой стыд!), спустил и эти талеры. В гостинице фактически попал под домашний арест: его не кормили, не давали свеч – и не выпускали, пока не расплатится за постой.
Голодный, истерзанный, он сидел в полутемной комнатушке и писал, писал, писал. Другого способа хоть на время оторваться от действительности у Достоевского не было. Не вызывает сомнений, что рукопись Морозова появилась на свет именно там, в отеле «Виктория», осенью проклятого шестьдесят пятого года.
Надежда на освобождение от висбаденского плена была только одна: занять денег у кого-нибудь из знакомых. И гостиничный узник рассылает во все стороны отчаянные мольбы о помощи. Пишет издателям, старому другу барону Врангелю, нелюбимому Герцену, даже ненавистному Тургеневу.
Издатель Катков отправил деньги, но они не дошли до адресата. Добрейший Врангель получил письмо с опозданием. Герцен из своего Лондона не ответил. Откликнулся лишь Тургенев из Баден-Бадена, да и тот прислал только часть весьма небольшой суммы, о которой просил Федор Михайлович.
Ника перелистнул страницу, стал читать дальше и вдруг застыл.
– Валя! – крикнул он через дверь. – У тебя на диске письма есть?
– Ну.
– Найди переписку с Тургеневым. За 1865 год.
И минуту спустя Ника читал с монитора, поверх Валиного плеча.
Висбаден, 3/15 августа 1865 года.
Добрейший и многоуважаемый Иван Сергеевич, когда я Вас, с месяц тому назад, встретил в Петербурге, я продавал мои сочинения за что дадут, потому что меня сажали в долговое за журнальные долги, которые я имел глупость перевесть на себя. Купил мои сочинения (право издания в два столбца) Стелловский за три тысячи, из коих часть векселями. Из этих трех тысяч я удовлетворил кое-как на минуту кредиторов и остальное роздал, кому обязан был дать, и затем поехал за границу, чтобы хоть каплю здоровьем поправиться и что-нибудь написать. Денег оставил я себе на заграницу всего 175 руб. сереб. из всех трех тысяч, а больше не мог.
Но третьего года в Висбадене я выиграл в один час до 12000 франков. Хотя я теперь и не думал поправлять игрой свои обстоятельства, но франков 1000 действительно хотелось выиграть, чтоб хоть эти три месяца прожить. Пять дней как я уже в Висбадене и всё проиграл, всё дотла, и часы, и даже в отеле должен.
Мне и гадко и стыдно беспокоить Вас собою. Но, кроме Вас, у меня положительно нет в настоящую минуту никого, к кому бы я мог обратиться, а во-вторых, Вы гораздо умнее других, а следств., к Вам обратиться мне нравственно легче. Вот в чем дело: обращаюсь к Вам как человек к человеку и прошу у Вас 100 (сто) талеров. Потом я жду из России из одного журнала («Библ. для чтения»), откуда обещались мне, при отъезде, выслать капельку денег, и еще от одного господина, который должен мне помочь.
Само собою, что раньше трех недель, может быть, Вам и не отдам. Впрочем, может быть, отдам и раньше. Во всяком случае, сижу один. На душе скверно (я думал, будет сквернее), а главное, стыдно Вас беспокоить; но когда тонешь, что делать.
Адрес мой: Wiesbaden, Hôtel «Victoria», à M-r Theodore Dostoiewsky.
Ну что если Вас не будет в Баден-Бадене?
Ваш весь Ф. Достоевский.
– Глядите, шеф, тут примечание: «И.С. Тургенев выслал пятьдесят талеров, которые Ф. М. Достоевский снова проиграл на рулетке. Долг был возвращен лишь десять лет спустя, со скандалом». Хороши классики, а? Один типичный жмот, другой типичный кидала.
– Не совсем типичные. Они еще великие книги писали, – рассеянно заметил Фандорин, барабаня пальцами по столу. – Ну-ка, включи запись. То место, где Морозов стишок читает.
Магнитофон глумливым голосишком продекламировал:
И сказал ему Му-му:
«Столько я не подниму,
Не хватает самому.
Так что, Феденька, уволь-ка,
Хочешь, дам тебе полстолько?
Но и только, но и только».
– Вот оно! Есть! – Николас стукнул секретаршу по твердому плечу – чуть не отшиб руку. – Тут имеется в виду ответ автора «Му-му» на просьбу из Висбадена. Требовалось разгадать, что такое «столько». Это число 100.
– Ну и фигли? – озадаченно посмотрела на шефа Валя. – В смысле, что это означает?
– Первый фрагмент разгадки. Тут интересно, что это числительное. Что может начинаться с цифр? Код ячейки в камере хранения? Или сейфа? Надо позвонить Саше, спросить, не упоминал ли отец о каком-нибудь вокзале или банке.
Странно. Сашин телефон не отвечал. А ведь девочка жаловалась на усталость и говорила, что никуда из дома не выйдет. Легла спать? Вроде бы рано еще.
На душе стало неспокойно. Николас попробовал работать дальше: несколько раз прокрутили запись до конца, совместными усилиями восстановили всю сцену, до мельчайших подробностей – жесты Морозова, мимика, повороты головы. Но сосредоточиться не удавалось. Дальше числа 100 продвинуться не могли. Следующая фраза сумасшедшего была: «Потом посчитай его». Кого «его»? И как это «посчитай»?
Фандорин еще несколько раз звонил на Саввинский, с интервалом в пять минут. Телефон не отзывался.
– Мне это не нравится, – в конце концов не выдержал Ника. – Давай туда съездим. Если бы Саше надо было уйти, она бы позвонила, сказала. Она же знает, что мы тут сидим и пытаемся разгадать эту головоломку.
* * *
Поехали на метрокэбе, но за руль села Валя – она ездила по Москве раза в два быстрее Фандорина, потому что не утруждала себя соблюдением правил: могла погнать по встречной полосе, смело въезжала под «кирпич», а при особенно плотной пробке не стеснялась прокатиться и по тротуару. Такая манера езды выделялась даже на фоне привычного для Москвы автодорожного хамства, и обычно Ника жестоко ругал свою помощницу за варварство, но сейчас Валина нецивилизованность была кстати.
Не обращая внимания на запрещающие знаки, автомобиль рванул напрямую, поперек Славянской площади, потом срезал еще один изрядный кусок, вторгнувшись на паркинг гостиницы «Россия», и нагло, на глазах у милиционера, нырнул под Москворецкий мост. Удивительнее всего было то, что Вале всё это сходило с рук. Милиционеру, например, она просто послала воздушный поцелуй – и служивый лишь восхищенно покачал головой, свистеть не стал.
Сашина квартира по-прежнему не отвечала, прижимавший к уху трубку Николас мрачнел всё больше. Он уже не сомневался: что-то случилось.
У Вали же рот не закрывался ни на секунду. За рулем она вечно болтала без умолку, напоминая Нике жителя Чукотки, который едет на оленях по бескрайней тундре и поет нескончаемую песню обо всем, что попадается ему по дороге.
– Во козел, сам на «Волге», а эмблему от «мерса» прифигачил. То есть, прицепил. Круто было бы наоборот: едешь на спортивном «мерсе», а на капоте олень, как, знаете, с 21-ой «Волги». Классная вещь… Ой, глядите, глядите: мужик на «мини», и, главное, гордый такой. Я понимаю, когда девушка на мужской тачке, но когда мужчина на такой финтифлюшке катит – фи. Он бы еще в «смарткар» уселся. Сто процентов гомик. Я всегда их по машинам вычисляю. Вот у меня один знакомый…
Олень с 21-й «Волги»
– Давай скорей, а? – попросил Фандорин и включил радио, чтобы не слышать Валиного потока сознания.
Да и отвык он как-то ездить без включенного радио. Смотреть телевизор Ника давно уже перестал. Нечего стало. Новости по всем каналам одинаковые, шоу одноклеточные, ну а фильмы удобнее крутить с диска.
Ника вообще стал замечать, что российское радио, казалось, окончательно вытесненное телевидением, в последнее время вступает в эпоху возрождения. Одна из главных причин – поголовная автомобилизация. Каждый день миллионы людей в больших городах и на трассах тычут пальцем в кнопки FM-диапазонов – и всякий может найти себе станцию по вкусу. Выросло целое «Поколение FM». Летом едешь с открытым окном, слушаешь музыку, несущуюся из соседних машин, и сразу понимаешь, что за человек сидит за рулем. Скажи, какую частоту ты слушаешь, и я скажу, кто ты.
Существует, правда, особаяразновидность радиоманов, к которой причислял себя и Ника. Это люди, без конца перескакивающие со станции на станцию. Что-то вроде нервного тика.
Волна, на которую Фандорин угодил с первой попытки, носила странное название «Узкое радио-2» и исполняла нечто удивительное: государственный гимн в джазовой обработке. «Россия, великая наша держава, у-у-у, Россия, священная наша страна, oh yeah», – подвывала певица с блюзовыми модуляциями.
– Уберите, тошнит, – попросила Валя.
Ника согласился:
– Да, официоз с задушевинкой – это противно.
Переключился на либеральное «Ухо Москвы».
Там, как обычно, шла перебранка в прямом эфире с прозвонившимися радиослушателями.
«Я вижу, мадам, вы по-русски не понимаете, – гремел ведущий, легко заглушая лепет собеседницы. – У вас в ушах, очевидно, бананы. Гудбай. Следующий звонок». «Из Йошкар-Олы я, меня зовут Венéй, – послышался ленивый, врастяжку голос. – Вот у меня такой вопрос к вам, мигрантам. Вы когда коренному населению долги думаете возвращать?»
Ведущий хищно рассмеялся. «Мигранты – это евреи, что ли? Здравствуйте, господин антисемит, давненько вас что-то в эфире не было». «Почему только евреи? И славяне тоже, – невозмутимо ответил житель Йошкар-Олы. – Пришли на нашу финно-угорскую землю, расплодились здесь, а исконному населению долги платить не желаете. В Америке вот у индейцев всякие льготы, в Австралии аборигенам тоже лафа, в Новой Зеландии маори вообще как сыр в масле катаются. А у нас? Тут ведь всё наше, финно-угорское, испокон веку. Даже «Москва» – наше слово, не славянское. Мы вас, конечно, не гоним. Пришли – живите, но совесть-то надо иметь…»
Ника с удовольствием послушал бы, что ответит на этот вопрос ведущий, но Валя буркнула:
– Ну их, тягомотина.
Переключилась на безоблачное радио «Минимум». Бархатный голос с глубокой убежденностью пропел: «Жить нужно только очень хорошо, выбирая то, что сердцу мило…» Песня была дурацкая, зато голос красивый, с медовой тягучестью. Однако Валя опять не дала послушать, «попсу» она принципиально отвергала. Нажала на кнопку – и была жестоко наказана за снобизм. «Радио Шарман», специализирующееся на уголовном фольклоре, хрипло, со слезой взвыло:
Мы к гробу подошли по одному,
Слезу рукой стирая неумело.
Свободен ты. Лишь Богу самому
Подсуден ты теперь. Прощай, брателло.
Свободен ты. Лишь Богу самому
Подсуден ты теперь. Про…
Компромисс нашелся на волне «Вашего радио». Под песню о том, как в девичьих глазах наловить перламутровых рыбок и на базаре потом их по рублю продавать, Фандорин снова набрал Сашин номер.
Молчит!
* * *
Вышли из машины во дворе.
– Ширяла не вернулся. Свет не горит, – сообщила Валя, глядя на окно Рулета.
Ника тем временем разглядывал окна в доме напротив. Которые из них морозовские? Кажется, вон те.
Сердце так и сжалось.
– А у Саши горит! – охнул Николас. – Почему же она не берет трубку?!
– Спокойно, шеф. Сейчас разберемся.
Валя первая направилась к подъезду. На секунду задержалась возле черного «мерседеса» – единственной иностранной машины в этом явно небогатом дворе.
– «Мерин»-то сильно юзаный, – с ходу определила Валентина. – Десятилеточка, как минимум.
Но Фандорину было не до того, он обогнал помощницу и первым вбежал в подъезд.
На звонки квартира ответила молчанием.
– Ломай, – бледнея, приказал Ника.
– Яволь!
Валя отошла к противоположной стене, скакнула вперед, подпрыгнула и с визгом ударила ногой в дверь. Наличник треснул, створка покосилась, выскочив из короба. Фандоринская ассистентка чуть приподняла дверь и прислонила к стенке коридора.
– Силь ву пле, Николай Александрович.
Николас замер на пороге, прислушался. Шум воды и еще какой-то странный звук – будто тихонько поскуливает собака.
Обычная малогабаритная двушка: слева кухня, дальше по коридору две спальни, в конце – совмещенный санузел. Именно из ванной доносились и шум воды, и жалобный скулеж.
– За мной!
Пробежав коридором, Ника дернул дверь санузла (она оказалась незаперта) и замер.
Саша сидела в ванне, откинув голову назад, с зажмуренными глазами. На голове у нее были наушники, в мыльнице лежал плейер.
– «Иду в поход, два ангела вперед. Один душу спасает, другой тело бережет», – щенячьим голоском, перевирая мелодию, пела она.
– Ну вот, шеф, а вы стремались. В смысле, нервничали, – хихикнула Валя. – Только дверь зря разломали.
Саша приоткрыла один глаз, увидела в неосвещенном проеме две фигуры и пронзительно заверещала.
Николас шарахнулся в коридор.
– Саша, извините! – крикнул он, еще не придя в себя. – Вы не брали трубку, и я, то есть мы, переполошились. Мало ли что. Вдруг этот наркоман к вам ворвался. Или, ну не знаю…
– Уф, как я напугалась! – облегченно воскликнула Саша. – Сама виновата. Я, когда устану, всегда залезаю в ванну и музыку слушаю. Могу весь день так просидеть. Когда все дома, не получается – Антонина Васильевна ругается. А сейчас я же одна… Это вы меня извините. Надо было телефон с собой взять.
– Давай-давай, вылезай. На вот полотенце, – сказала Валя, на правах женщины оставшаяся в ванной. – Сейчас, шеф, мы быстренько.
Фандорин отошел от ванной подальше, но голоса все равно доносились – главным образом, Валин, потому что Саша на вопросы отвечала тихо, не разобрать.
– Э-э, солнышко, педикюр надо делать, стыдно – взрослая уже… Сиськи-то еще растут, что ли? Нет? С этим работать надо. Плоскогорье какое-то, подмосковная Швейцария. У меня раньше тоже ничего не было, а теперь, погляди, Казбек с Эльбрусом. Ты пощупай, пощупай. Ничего, вот найдем рукопись, баблом разживешься, я тебе хорошую клинику подскажу…
Чтобы не подслушивать интимности, Николас перебрался в комнату – ту, что побольше.
Жили Морозовы, прямо сказать, небогато. Судя по мебели, двадцатиметровое помещение служило одновременно гостиной, кабинетом и родительской спальней. Все стены сплошь заняты книгами, лишь посередине один-единственный просвет, и там висит картина в раме: копия с хрестоматийного портрета Достоевского.
Но распознавались и приметы недавно свалившегося достатка – новехонький телевизор, раскрытый ноутбук с еще не содранными цветными наклейками.
Несколько минут Ника простоял, разглядывая картину кисти художника Перова.
В.Г. Перов
Портрет Ф.М. Достоевского
Странно. Почему кажется, что энергетический центр полотна не в задумчивом лице писателя, а в спокойных, крепко сцепленных руках? И как жуток этот черный, зловещий фон! В нем явная угроза. Будто в любой миг чернота может сомкнуться, и вместо Федора Михайловича получится непроницаемый «Черный квадрат».
Ну, а потом в комнату вошли девушки, и разгадывание ребуса продолжилось.
* * *
– Нет, ни про вокзал, ни про банк папа ничего не говорил… 100? Не знаю… Посчитать? Не знаю…
Саша сидела на кровати в линялом халатике, с обмотанными полотенцем волосами и ужасно старалась хоть чем-то помочь, но проку от нее не было никакого – во всяком случае, так казалось вначале.
Через час безрезультатного мозгового штурма, когда у Ники задымилась голова, он выудил из бумажника заветный дублон и тоскливо уставился на сдвоенный профиль венценосных супругов. Фальшивое золото скучно поблескивало на ладони, помогать дедукции не желало.
Саша Морозова, наверное, уже в десятый раз повторила:
– Это обязательно что-нибудь про Федора Михайловича. Папа ничем другим не интересовался. Про Федора Михайловича знает всё-превсё, а про остальное почти ничего. Я иногда прямо удивлялась. Он даже Филиппа Киркорова не знает, представляете? Один раз увидел по телевизору, случайно, и говорит: «Ой, смотрите, какой смешной! Зовут как меня – Филиппом. Кстати, чем-то на Настасью Филипповну похож». Это из романа «Идиот», – сочла нужным пояснить Саша.
– Знаем, кино смотрели, – с достоинством ответила Валя.
Глядя на монету, Ника задумчиво повторил – в сотый раз:
– «Посчитай его». Кого? Или что? – И вдруг вздрогнул. – Вы говорите, это непременно связано с Достоевским? Так, может, не «его», а «Его», в смысле, писателя? Но как можно его посчитать?
Валентина пожала плечами:
– Хренотень какая-то. То есть, нонсенс. Ну Федор. Ну Михайлович. Ну Достоевский. Чего тут считать-то?
Ладонь, на которой лежал дублон, словно щекотнуло.
– Валюша, ты – гений! – воскликнул Ника и быстро написал на листке:
Федор(5) + Михайлович(10) + Достоевский (11) = 26
– Если посчитать количество букв в имени писателя, получается 26. То есть, сначала 100, потом 26.
– Ну и фигли? То есть, что вы хотите этим сказать? – Валя посмотрела на листок, на Фандорина. – Кстати, шеф, почему слово «гений» не имеет женского рода?
Ника отмахнулся.
– Сто, потом двадцать шесть. Сто, двадцать шесть… Хм… Раз сначала идут цифры, то и потом должны быть тоже числительные. Что там было дальше? Валя, прочти по записям.
– Да я наизусть помню. Попросил голову отстегнуть. Выдрал из подушки зубами перышко. Потом долго шевелил пальцами. Сказал: «И наконец вот так!» Откусил пуговицу и выплюнул. Дальше принялся на Сашку облизываться и матом запустил. Цитировать?
– Не надо. Это было уже после того, как он сказал: «А уже всё».
Николас вертел монету, пытаясь ухватить ускользающую мысль.
Его взгляд упал на портрет.
– Перо! – закричал магистр так, что девушки дернулись. – Портрет Перова! Морозов шевелил пальцами… И на портрете пальцы! Их надо сосчитать? Но зачем? Сколько у человека может быть пальцев?
Он подошел к картине, стал считать – тут его ждал сюрприз. Пальцев оказалось не десять, а девять. Один был не виден!
– Девятка, девятка! – Николас оглянулся на девушек, которые тоже смотрели на картину, прижавшись к нему с двух сторон. – 100-26-9. И еще какая-то пуговица… Вот, есть пуговица! – Он ткнул в сиротливую пуговицу на сюртуке угрюмого классика. – Причем всего одна, а это необычно! Наверняка ее и имел в виду Морозов. Последнее звено – 1. Таким образом, мы имеем семизначное число 1002691.
– А что это такое? – спросила Саша, глядевшая на него во все глаза.
– Не знаю. Из семи цифр, например, состоят московские телефонные номера.
Помощница вынула из кармана мобильник.
– Звоним?
– Ни в коем случае. Валя, твой карманный компьютер при тебе?
– Само собой.
Валя уже поняла сама.
– Сейчас сделаем, шеф. Вы вот меня ругаете, что я ворованные базы данных покупаю, а они нам сейчас ого-го как пригодятся. У меня на жестком диске и МГТС, и все операторы мобильников имеются… Сейчас загружусь.
Она достала чудо техники, крошечный компьютер, с которым никогда не расставалась, и всего через минуту доложила:
– Есть 100-26-91! Только это родильное отделение. Вот, сами посмотрите. Звонить?
Николас сник. Неужели он ошибся и это не телефонный номер, а что-то совсем другое? Или ошибочен сам метод?
Пока Валя проверяла номер (он действительно принадлежал роддому), Фандорин уныло смотрел на фальшивый дублон. А что если ребус тоже фальшивый и Морозов просто над ними поиздевался?
Поднял глаза на портрет. К раме была прикреплена медная табличка: «В. Г. Перовъ. Портретъ Ѳ. M. Достоевскаго».
– Так-так-так, – быстро пробормотал Николас. – Бумагу!
Написал: «Ѳедоръ(6) + Михайловичъ(11) + Достоевскiй(11) = 28».
– Не 26, а 28!
– Что? – в один голос спросили девушки.
– Получается 100-28-91. Валя, смотри по базе!
Помощница пощелкала-пощелкала и доложила:
– Домашний номер. Мужик какой-то. Лузгаев Вениамин Павлович. Фамилия редкая. Давайте, шеф, я его на поиск задам. Вдруг что-нибудь выловим?
Она подсоединилась через мобильник к Интернету.
– Нету. Ни одного Лузгаева. Есть «лузгае», это по-белорусски, что ли. Вот: «Савка лузгає сємочки i спльовує їx прямо на сомбреро сеньйора, шо сидить попереду».
– Попробуй поискать на телефонный номер, – велел Фандорин.
Валя набрала в строке «поиск» 100-28-91.
Экранчик мигнул и выкинул сайт частных объявлений.
С замиранием сердца Фандорин прочел:
Покупаю старые документы, письма, конверты, автографы известных людей. Гарантирую достойную оплату.
VPLuzg@abrkd.com. Тел. 100-28-91.
Вениамин Павлович.
7. Философ-меркантилист
– Yes!!! – взвизгнула Валя. – Вениамин Павлович! Лузгаев! Это он!
– Автографы покупает! – присоединилась к ликованию Саша. – Николай Александрович, вы такой умный! Как же мне повезло, что вы меня сшибли! Можно я вас поцелую?
– И я, – немедленно взревновала Валентина.
Николас был расцелован в обе щеки: в левую робко, но нежно; в правую громко и влажно.
Труднее всего было сохранить невозмутимость – мол, ничего особенного, элементарно, Ватсон. Честно говоря, Фандорин до самого конца сомневался, будет ли из его дедукции толк.
Но результат не вызывал сомнений. Доктор филологических наук в своей дурацкой шараде закодировал телефон коллекционера автографов.
– Что и требовалось доказать, – снисходительно резюмировал Ника. – Остальную часть рукописи мы, кажется, нашли. Она находится у некоего господина Лузгаева, Вениамина Павловича. Мы немедленно с ним свяжемся. Что же касается первой части… – Он подошел к окну, выглянул во двор. Окно Рулета по-прежнему было темным. – Дадим наркоману еще сутки. Если за это время не появится, пишем заявление в милицию. Пусть ищут.
– Может, лучше подождать с этим Лузгаевым до завтра? – спросила Саша. – Узнали бы сначала, что он за человек, где живет и вообще… Вдруг мы позвоним, а он скажет: знать ничего не знаю ни про какую рукопись.
Ника и Валя переглянулись.
– Нет, у меня до завтра терпения не хватит, – честно признался Николас. – Рискнем. Все равно теперь он от нас никуда не денется.
Для звонка незнакомому человеку было немного поздновато, десять вечера, но Николас все же набрал столь трудно давшиеся семь цифр.
Трубку сняли почти сразу же.
– Вениамин Павлович?
Ника нажал кнопку громкой связи, чтобы девушки могли слышать разговор.
– Я.
– Меня зовут Николай Александрович, я от Филиппа Борисовича Морозова… Насчет рукописи, – сразу пошел ва-банк Фандорин.
Пауза.
– Хотите привезти остальное? – спросил Лузгаев.
Ника показал пальцами букву V, а девушки изобразили целую пантомиму победы: Валя исполнила что-то вроде ламбады, Саша перекрестилась и, не удержавшись в рамках благочестия, подпрыгнула.
– Именно об этом я и уполномочен с вами поговорить, – солидным тоном сказал Николас. – Я понимаю, время позднее, но не хотелось бы откладывать. Я на машине, могу к вам подъехать. Много времени это не займет, пробки уже рассосались.
На том конце вздохнули.
– Может, лучше завтра? Видите ли, у меня кое-какие планы на вечер…
Судя по интонации, по этому «видите ли» Лузгаев был человек интеллигентный, это радовало. Хотя кто кроме образованного, культурного человека станет коллекционировать старинные документы и автографы? Николас подумал, что дело может оказаться проще, чем он предполагал вначале.
Принялся очень вежливо, но твердо настаивать, тоже подпустив в речь побольше всяких «видите ли», «если вас не затруднит» и «собственно говоря». Два интеллигентных человека всегда найдут общий язык.
И – ура! – получил-таки согласие и адрес (коллекционер жил на Ленинском проспекте), пообещав, что прибудет в течение двадцати минут и не обидится на лапидарность встречи: без чая-кофе, лишь короткий деловой разговор.
– Саша, быстренько одевайтесь, едем, – приказал он девочке, гордый блестяще проведенной беседой. – Тактику обсудим по дороге.
Саша испуганно замотала головой.
– Николай Александрович, лучше вы сами. Я боюсь. Как я буду с ним говорить? У меня не получится. И потом куда я такая? Волосы мокрые, нечесаные…
Фандорин улыбнулся. Женщина есть женщина – даже такая ангелоподобная скромница.
– Хорошо. Однако я должен знать, чего мне от этого человека добиваться. Насколько мы можем предположить, он взял у вашего отца вторую половину манускрипта и выдал аванс. Вы хотите вернуть ему деньги и забрать рукопись? Или хотите получить остаток суммы, отдав первую половину, которую нам еще нужно отнять у Рулета?
– Я не знаю… – Саша жалобно смотрела на него. – Как же я решу без папы? Наверно, лучше забрать.
– Но где вы возьмете деньги? И потом, нужно же платить за лечение вашего брата?
Саша опустила голову.
– Ну вот что, – решил Николас. – Я поговорю с Лузгаевым предварительно. Нужно убедиться, что рукопись действительно у него и что он в принципе согласен вернуть ее в обмен на аванс. А там видно будет. Кстати, вы не знаете, сколько именно денег получил от него ваш отец?
– Папа не говорил…
Валя дернула Нику за рукав.
– Всё, шеф, пора. Уедет клиент, не дождется. Только время теряем с этим детским садом.
* * *
Фандорин быстро ехал по пустой набережной, а Валя прикидывала вслух, какова могла быть сумма аванса.
– Значит, десять тонн евриков они отстегнули швейцарам. Еще столько же на всякие фигли-мигли, на дорогу. Плюс «мерин». Аллес цузамен штук тридцать-сорок, я думаю.
– Много это или мало, вот в чем вопрос. Хорошо бы выяснить, какова рыночная цена рукописи Достоевского. Жалко, времени нет.
– Десять минут дадите? – Валентина вынула свой миникомпьютер. – Сейчас пороюсь в Сети. Аукционы надо смотреть…
Пока Николас кружил по темным дворам, разыскивая нужный корпус, ассистентка докладывала о результатах блиц-исследования:
– Смотрите, шеф. На аукционе «Кристис» автограф Натаниэла Хоторна (хрен знает, кто такой) ушел за 545000 баксов. Это была даже не рукопись, а корректура романа с авторской правкой…
– «Алая буква»? – кивнул Фандорин. – Да, я что-то читал про это. Хоторн не «хрен знает кто», а классик американской литературы. Русский автор может цениться дешевле.
– Сравнили тоже: американец на букву «х» и Достоевский, – обиделась за державу Валя. – Ладно, поищем кого-нибудь русского… Вот. Пушкин устроит? На аукционе в Берлине анонимный покупатель заплатил 117 тысяч долларов за неизвестный черновик с набросками «Сказки о мертвой царевне и семи богатырях». Всего одна страничка! А у нас целая пачка.
– И к тому же Достоевский на Западе котируется гораздо выше Пушкина.
– Ух ты, смотрите! Глава из какого-то романа «Юлиссес», автор – Джеймс Джойс, между прочим, тоже черновик, продана на «Кристис» за полтора миллиона!{17} Ни фига себе! Что, наш Достоевский меньше потянет? Да если иностранцы зажмотятся, кто-нибудь из наших на том же «Кристис» прикупит.
– Похоже, растяпу Морозова надули, – согласился Ника. – Саша права: нужно где-то раздобыть деньги и вернуть аванс.
Машина уже стояла перед домом Лузгаева – респектабельной шестиэтажкой недавней постройки, с огороженной автостоянкой и ярко освещенным двором. Очевидно, Вениамин Павлович был человеком небедным.
– Ты, Валя, оставайся в машине. Он торопится, так что я ненадолго.
– Видел из окна, как вы подъехали. Стильная машина, настоящий британский шик. Я и сам, знаете ли, стопроцентный англоман.
Мужчина, открывший Николасу дверь, и вправду был похож на англичанина из голливудского фильма пятидесятых годов – этакий Дэвид Найвен: зализанные волосы, усы щеточкой, аккуратные бакенбарды.
Дэвид Найвен
– Сразу видно, что мы люди одного круга, – с величавой приветливостью объявил Лузгаев, одобрительно посмотрев на твидовый пиджак и клетчатый галстук гостя. – Милости прошу в кабинет.
Кабинет оказался под стать хозяину: всё очень респектабельно, но с некоторым перебором.
– Как вы назвались – Фандорин? – Вениамин Павлович улыбнулся с видом знатока. – Хорошая фамилия, известная. Лузгаевы тоже старинный род, с пятнадцатого века. Столбовые дворяне. Вот портрет нашего родоначальника, государева стольника Никиты Лузгая. – Он показал на картину в золотой раме: краснощекий бородач с булавой в руке. Судя по краскам, по невообразимости наряда, да и по булаве, которая стольнику совершенно ни к чему, портрет был фантазийный, недавнего производства, а родоначальник скорее всего липовый.
– А это мой прадед, акцизный чиновник.
С другого портрета, явно списанного со старого снимка, пучил глаза коллежский регистратор в наглухо застегнутом вицмундирчике. Вот этот на роль лузгаевского предка вполне подходил, да и черты фамильного сходства прослеживались.
– Батюшка мой, ответственный работник ВЦСПС, – пояснил Вениамин Павлович, заметив, что гость разглядывает фотографию солидного мужчины с орденом «Знак почета» на широком лацкане. – Ему пришлось скрывать свое происхождение, такие были времена. Вы привезли остальную часть рукописи? А что же милейший Филипп Борисович?
– Он в больнице.
– Ай-я-яй. Надеюсь, ничего опасного?
– Филипп Борисович в коме, – несколько исказил факты Ника, чтобы избежать лишних подробностей. – И неизвестно, удастся ли его из этого состояния вывести.
Лузгаев поцокал языком, выражая сочувствие.
– Его дочь Александра поручила мне связаться с вами. Она хочет получить назад то, что отдал вам ее отец. Аванс, разумеется, будет возвращен, – прибавил Фандорин небрежным тоном, а сам внутренне замер.
Вдруг он попал пальцем в небо, никакого аванса уплачено не было, и сейчас его разоблачат?
Или, того хуже, вдруг Лузгаев скажет, что у него нет рукописи?
– В коме? – медленно проговорил Вениамин Павлович, никак не отреагировав на упоминание об авансе. – То есть некоммуникабелен?
– Иногда приходит в себя, но очень ненадолго, – придумал Ника. – Например, сообщил, что рукопись у вас – и снова потерял сознание.
– Да-да, все в целости и сохранности, не беспокойтесь.
У Николаса отлегло от сердца.
– Сколько вы заплатили Филиппу Борисовичу? – облегченно спросил он.
Глаза коллекционера сверкнули.
– Разве Морозов не сказал?
– Нет. Я рассчитывал, что вы мне скажете.
– Ну конечно, конечно. В частных сделках, особенно между интеллигентными людьми, главное – щепетильность и абсолютная честность. – Лузгаев немножко подумал и осторожно, словно примериваясь, протянул. – Я заплатил господину Морозову пять… десят… тысяч. Да, именно пятьдесят.
Что ж, это было близко к Валиным расчетам.
– Долларов?
И снова во взгляде коллекционера мелькнул непонятный огонек.
– Ну что вы!
– Значит, евро, – кивнул Фандорин, вспомнив, как Саша говорила, что за лечение отец платил в европейской валюте.
Вениамин Павлович укоризненно развел руками:
– Фунтов. Фунтов стерлингов, дорогой Николай Александрович. Я же говорил: я англоман.
Врет, прохиндей, понял Фандорин. Пользуется тем, что Морозов недееспособен.
Но Лузгаев еще не закончил.
– Манускрипт я, разумеется, верну, если такова воля дочери… Кстати, с ней можно увидеться?
– Можно, – хмуро произнес Николас. – Вы получите документальное подтверждение, что она дочь Морозова. Если хотите, вам дадут и справку из больницы о состоянии Филиппа Борисовича.
– Что вы, что вы, я вам верю! – замахал руками англоман. – Порядочного человека сразу видно. Всё будет очень просто и цивилизованно. Я отдаю дочери манускрипт нашего величайшего писателя и гуманиста, а вы возвращаете мне аванс, пятьдесят тысяч фунтов. Плюс неустойка за нарушение договоренности. Пускай это будет… ну, чтоб не жадничать, еще половина этой суммы. Всего, стало быть, семьдесят пять тысяч.
Ника почувствовал, что его начинает трясти от бешенства.
– Послушайте вы, столбовой дворянин! Никаких пятидесяти тысяч фунтов вы Морозову не давали! Не знаю, сколько, но гораздо меньше. Иначе он заплатил бы в клинику не только первый взнос, а больше! Он вам говорил, что у него сын тяжело болен?
– Да-да, такая трагедия, – ответил коллекционер с ироничной улыбкой. – Напрасно вы с таким пафосом, Николай Александрович. Да, я человек меркантильный – от слова «меркантилизм». Вы знакомы с этой экономической теорией? Суть ее проста: покупай подешевле, продавай подороже. У меня имеется нужный вам товар – часть рукописи нашего гения Федора Михайловича Достоевского. Вам ужасно хочется заполучить этот товар – гораздо сильнее, чем мне хочется его продать. Следовательно, я располагаю всеми экономическими условиями для извлечения сверхприбыли.
– Но у вас тоже неполная рукопись!
– Для собирателей автографов это не столь существенно. Платят за руку великого человека, за неповторимые и уникальные росчерки пера, помарочки, завитушечки. А наш классик в задумчивости еще и рисованием баловался. И, ради Бога, перестаньте меня взглядом испепелять. Вы ведь наверняка тоже не на общественных началах стараетесь. – Лузгаев подмигнул. – Вовремя подсуетились, обработали дочку-глупышку. Не осуждаю. Наоборот, восхищаюсь и даже аплодирую. Ваш трофей, пользуйтесь. Уступаю добровольно. Но позвольте и мне свой кусочек отщипнуть. Я человек порядочный, не пытаюсь присвоить чужое, не отпираюсь, что рукопись у меня. А ведь мог бы. И что бы вы со мной сделали?
Николас открыл было рот, но Вениамин Павлович опередил его:
– Не трудитесь. Заранее знаю, что вы на это скажете. Вы наслали бы на меня бандитов, так? Но насколько мне известно, в таких случаях им приходится отдавать или, как говорят неинтеллигентные люди, отстегивать половину. Да и лишний раз связываться с этой публикой, согласитесь, тоже удовольствие небольшое. Я же прошу у вас всего семьдесят пять тысяч. Выгодное предложение. Эх, погорячился я – надо было назначить сто. Вы ведь, я думаю, знаете, сколько такие бумажечки тянут на аукционах. Всё, решено. Сто тысяч фунтов. А будете ломаться – снова передумаю.
Лузгаев смотрел на собеседника выжидательно, весело приподняв брови.
– Откуда Саша Морозова возьмет сто тысяч фунтов? Я с ней поговорю. Может быть, она и согласится, но вам придется подождать, пока рукопись будет продана.
– Отлично. – Коллекционер сделал широкий жест. – А пока деньги не поступили, принимаю любой залог. У них, кажется, квартира недалеко от центра? Она потянет на сто тысяч фунтов стерлингов?
– Вы же называете себя порядочным, – тихо сказал Фандорин.
Хозяин поморщился:
– Зачем говорить пошлости? Вы ведь культурный человек. Право, как-то даже неловко объяснять вам прописные истины. Всё на свете имеет цену. В том числе и порядочность. Непорядочный человек от порядочного отличается только одним: первый себя ценит низко и продает задешево, а второй ценит себя высоко и соответственно продает. Желательно не оптом, а в розницу, ломтиками.
– Это вы говорите пошлости! – зачем-то ввязался Николас в ненужную дискуссию. – Порядочный человек – тот, кого купить нельзя.
– Можно. – В голосе джентльмена-философа звучало глубокое убеждение. – Купить можно любого. Ну, не за банковский перевод, так на бартер: за почет, или за спасение близких, или за успокоение совести, или за взаимность в любви. Но, между прочим, каждый из этих «борзых щенков» при желании может быть исчислен в сумме прописью.
– И любовь тоже? Если мы с вами, конечно, имеем в виду одно и то же.
– Совершенно одно и то же. Не временную аренду тела, а вечную привязанность души, – сардонически улыбнулся Вениамин Павлович.
– Неправда!
– Ой не смешите. Вы мне еще Окуджаву процитируйте{18}. – Хозяин квартиры с чувством пропел. – «Ох, покупается, yes, покупа-ается доброе имя, талант и любовь!» Николай Александрович, милый, вы как ребенок, ей-богу. Доброе имя? Несколько сотен тысяч на благотворительность, да несколько миллионов на грамотный пиар – вот вам и доброе имя. Думаю, лимончиков в десять запросто можно уложиться, причем в общенациональном масштабе. В региональном дешевле. Что у нас в окуджавской триаде дальше идет? Талант? Окей. Предположим, вы богатый человек и хотите взрастить в своем чаде талант. Наймите лучших специалистов по детской психологии и педагогике, пусть как следует понянькаются с вашим крошкой, проанализируют каждый его чих и, пардон, анализ кала. А потом пусть дадут научный вердикт. Так, мол, и так, ваше степенство, честно отработав полученные от вас деньги, докладываем, что ваш сын имеет явную склонность, ну не знаю, к художественному свисту. Или к морской биологии, неважно. Потом, уже зная, к какому занятию расположено от природы ваше дитятко, вкладываете в пестование этого таланта еще столько-то, и лет через пятнадцать получаете готового гения. Ведь, как утверждает современная наука, какой-никакой скрытый дар заложен в каждом из нас, просто нужно как следует в человеке порыться. Про это даже роман написан, у этого, как его… забыл имя. Ладно, черт с ним{19}.
– Хорошо, но как все-таки с любовью? – в запальчивости воскликнул Фандорин. – Как вы за деньги любовь купите?
– Например, любовь юной, идеалистичной девушки, которая вся в светлых слезах-грезах и прямо ангел во плоти?
– Да!
– Элементарно. Пример опять-таки описан в литературе. Александр Грин, повесть «Алые паруса». Вы нанимаете частное детективное агентство, чтобы выяснить, о чем конкретно грезит интересующая вас девица. Выясняем: ей нужен принц, который приплывет за ней на корабле с алыми парусами. Окей. Сколько стоит аренда корабля с командой? Сколько метров алой материи уйдет на паруса? Если очень дорого – за оптовую закупку положена скидка. Дальше просто. Месяц занимаетесь в фитнес-центре с тренером, чтобы прийти в хорошую физическую форму. Визажист немножко работает над вашей внешностью. Обзаводитесь в солярии искусственным загаром, чтоб лицо выглядело романтически обветренным. Причем всё это – шейпинг, пилинг, загар – исключительно для перестраховки. Тут весь фокус в алых парусах, и всякого, кто сойдет с красавца-корабля, ваша девушка охотно признает прекрасным принцем. Она ведь романтическая идеалистка, а они всё равно видят не то, что есть на самом деле, а то, что они себе выдумывают. Еще примеров хотите, или достаточно?
Но Николас уже взял себя в руки. Бессмысленное словоблудие пора было заканчивать.
– Хватит, – произнес он деловым тоном. – Меркантилизм так меркантилизм. Мне нужны доказательства, что товар действительно у вас.
– Без проблем.
Хозяин на пару минут отлучился и вернулся с кожаной папкой зеленого цвета.
– Что вы мне даете? – спросил Фандорин, взглянув на вынутые из папки листки. – Это не рукопись. Это ксерокопия.
– А вы думали, я вам прямо оригинал в руки дам? Конечно, ксерокопия. Зато папка аутентичная, в ней я товар от Морозова и получил. Оригинал дома не держу. Как-никак сто тысяч фунтов стоит. – Лузгаев посмотрел на часы и заторопился. – Не считая перстня. Можете взять текст. Если понадобится, я себе еще копию сделаю. А теперь извините, у меня деловая встреча. Поговорите со своей клиенткой и звоните. Всего хорошего.
Весь кипя, Николас позвонил из машины Саше, подробно объяснил, как обстоят дела.
– Может быть, не выкупать у него вторую часть рукописи, а, наоборот, продать первую? Только я уверен, что здесь начнется вымогательство в другую сторону. Этот мерзавец предложит какие-нибудь смешные деньги.
– Я не знаю, – растерянно сказала девочка. – Надо спросить у папы. Давайте завтра к нему съездим, а? Может, он уже придет в себя?
– А если нет?
Саша вздохнула. Так ни до чего и не договорились. Распрощались на том, что утро вечера мудренее.
Николас собирался уезжать, когда из подъезда вышел Вениамин Павлович – элегантный, с сумочкой через плечо.
Учтиво помахал Николасу рукой. Сел в неброский, но респектабельный автомобиль.
– Шеф, а, раз он свалил, может, влезем к нему, поищем? Вдруг, у него рукопись все-таки дома спрятана? – шепнула Валя.
Ника лишь красноречиво покосился на помощницу.
– Ну, давайте я тогда прослежу, куда это он собрался на ночь глядя. А чего, остановлю любого бомбилу, пристроюсь в хвост к «роверу». – Она кивнула на лузгаевскую машину. – Не заметит. Темно же.
– Какое нам дело, куда он едет? Всё, на сегодня хватит приключений. Поехали.
Мимо прошуршал шинами «ровер». Было видно, что по лицу Вениамина Павловича блуждает мечтательная улыбка, будто коллекционер автографов предвкушает какое-то сладостное приключение.
* * *
Между прочим, зря Николас Фандорин запретил ассистентке проследить за машиной Лузгаева. Если бы Валя исполнила свое намерение, то обнаружилось бы одно интригующее обстоятельство.
Когда Вениамин Павлович вырулил на улицу, от обочины, не мигнув поворотником, отделился другой автомобиль и двинулся следом. Автомобиль был особенный, специального назначения: микроавтобус белого цвета с красной полосой по борту и надписью «Реанимобиль». Ехал реанимобиль не спеша, дистанции с «ровером» не сокращал, и проблесковые огни на крыше не горели.
Про сладостное приключение
А Вениамин Павлович и в самом деле предвкушал сладостнейшее приключение.
Каждую неделю, в ночь со среды на четверг (а сегодня была именно такая ночь) он устраивал себе маленький холостяцкий праздник – или, как он называл это сам, «грезы любви».
Всю неделю обстоятельно, со вкусом, подыскивал по интернету подходящую барышню. Любил совсем молоденьких, худеньких, без бюста, непременно с узкими бедрами, а еще лучше, чтоб позвонки на спинке торчали. Такие, кстати, и стоят дешевле. Списывался по электронной почте, уславливался о встрече. И получал стопроцентное еженедельное наслаждение, да еще с пролонгацией.
Пролонгацию обеспечивала видеоаппаратура. Для интимных свиданий он снимал гарсоньерку – однокомнатную квартиру на Юго-Западе и оснастил свое гнездо любви по последнему слову техники. Всё происходившее на кровати и на ковре, снималось с четырех ракурсов, в том числе даже сверху.
В остальные шесть дней недели Вениамин Павлович с удовольствием занимался монтажом отснятого материала, делал наклеечку (число, номер) и ставил в сейф. Там уже собралась уникальная коллекция, по-своему не хуже коллекции автографов. Иногда, под настроение, он устраивал себе целый мини-фестиваль ретроспективного показа – под Рахманинова, да с бутылочкой хорошего вина. Лучше, чем сам секс, ей-богу.
Будучи человеком осторожным и предусмотрительным, он всегда принимал барышень в маске. Гостьи сначала пугались, но Вениамин Павлович объяснял: мол, человек он известный, часто появляется на телеэкране, положение обязывает. Обещал раскрыть инкогнито, если девушка постарается, как следует. Кстати говоря, отлично действовало. Лучший женский афродизиак – любопытство. В конце сеанса Вениамин Павлович обычно назывался режиссером Говорухиным, на которого был немного похож усиками и формой головы. Барышни уходили, должным образом впечатленные. Некоторые (что особенно веселило Лузгаева) спрашивали, нельзя ли им сняться в кино.
Он приехал в свою гарсоньерку раньше назначенного срока, чтобы наладить аппаратуру. Новая интернет-находка явилась не ровно в полночь, как было назначено, а с небольшим опозданием. Увы – культура обслуживания в сфере интим-досуга у нас пока еще не достигла европейского уровня.
– Одно из двух: или вы разместили на сайте чужую фотографию, или вы не Виолетта, – строго сказал Лузгаев, рассматривая девушку.{20}
Она была в джинсиках, мальчиковой курточке, с маленьким чемоданчиком в руке.
Объяснила полудетским, чуть хрипловатым голоском:
– У Виолетки зуб заболел. Попросила подменить. Я Лили-Марлен.
Вениамин Павлович засмеялся – кличка показалась ему забавной. Да и сама девчонка была что надо. Пожалуй, получше фотовиолетты. Худенькая, мосластенькая, гибкая. Как на заказ.
– Ладно, Лилечка, оставайся, – разрешил коллекционер и хотел обнять ее, но проститутка ловко увернулась от его рук и с веселым хохотом прошмыгнула в комнату.
– Ты Зорро, да? – спросила она про маску. – Играть любишь? Я тоже обожаю. В гестапо не пробовал?
– Как это – «в гестапо»?
Лузгаев с улыбкой последовал за резвуньей.
– Смотри, что у меня есть.
Она открыла чемоданчик, достала оттуда эсэсовскую фуражку, наручники, хлыст. Приклеила черные усишки а-ля фюрер.
– Ты будешь герой-партизан. А я буду тебя пытать. Хочешь?
Только бы видеокамеру не заело, подумал Вениамин Павлович. Это будет жемчужина фильмотеки.
– Вообще-то я не по садо-мазо, – засмеялся он. – Но попробовать можно. Кнут покажи.
Потрогал – бутафория, поролоновый. Потрогал и наручники – игрушечные, проложены каучуком.
Дал приковать себя к кровати, раздеть.
– Только маску не трогай, поняла? Э, ты что?!
Девчонка достала из чемоданчика другие наручники, массивнее первых, и в два счета защелкнула их у Лузгаева на запястьях.
Не обращая внимания на его протесты, сковала и ноги.
Грабеж, догадался перетрусивший коллекционер. Сейчас обчистит квартиру, аппаратуру унесет, а это десять тысяч. В бумажнике кредитная карточка, на тумбочке ключи от машины. Беда!
Но Лили-Марлен не стала рыскать по квартире. Она стояла над голым Вениамином Павловичем, помахивая поролоновым кнутиком и как-то странно улыбалась.
– Альзо, папочка, – певуче протянула грабительница. – Начинаем допрос.
Убрала кнут в чемоданчик, достала моток колючей проволоки и очень нехорошего вида клещи.
– Вопрос, всего один. Скажи-ка, папочка, где папочка?
– Что? – прохрипел осипший от ужаса Лузгаев. – К…какой папочка?
Тонкие пальцы неспешно разматывали проволоку.
– Не какой, а какая.
– К…какая папочка?
– С рукописью. Куда ты ее спрятал?
А зеленая папка с рукописью (вернее, ее ксерокопией) находилась в руках у Николаса.
Он уже и место приготовил: в кабинете горел торшер, возле кресла дымилась чашка чая.
Перед тем как приступить к чтению, заглянул в комнаты.
Алтын спала, отвернувшись к стене. Приехала из редакции заполночь, усталая, и сразу в кровать.
Николас тихонько вышел, постоял у Гелиной двери. Девочка жалобно простонала во сне, заворочалась.
В последнее время с ней что-то происходило. Раньше была хохотушка, а теперь всё молчит. Вот Ластик – ребенок, как ребенок. Переживает из-за двоек по математике, из-за маленького роста, из-за скобок на зубах. «Одиссею капитана Блада» читает. А Геля стала вести себя как-то странно, по-взрослому. Алтын говорит: ерунда, влюбилась в кого-нибудь, я в десять лет такая же была. Матери, наверно, видней.
Завершив обход, Ника сел в кресло, отхлебнул чаю, остывшего до правильной температуры.
Зашелестел страницами.
Зеленая папка
Глава пятая
За что наказываешь, Господи!
– За что наказываешь, Господи! – тонким голосом вскричал надворный советник, да еще широко перекрестился.
Но, правду сказать, в восклицании этом было не много искренности. Ведь что сообщил приставу своим прокуренным шепотом унтер-офицер? Что снова свершилось душегубство. Не далее часу назад, близ Поцелуева моста (то есть у северной оконечности Казанской части) в собственном флигеле умерщвлен стряпчий Чебаров{21}, и точно тем же манером, что процентщица Шелудякова, однако убийца схвачен на месте и доставлен сначала в квартал, а оттуда в съезжий дом, где и дожидается господина следственного пристава прямо в служебном кабинете.
Поцелуев мост
По поводу истребления очередной христианской души Порфирию Петровичу, конечно, полагалось выразить прискорбие, что он и осуществил посредством вышеприведенного возгласа, однако ж трудно осуждать надворного советника за интонацию, в которой слышалась явственная радость. Еще бы! Казалось, Провидение само решило передать преступника в руки закона.
Но не следует поминать Имя Господне всуе, да еще с неискренним сердцем. В чем Порфирию Петровичу и предстояло незамедлительно убедиться.
Недокончив ужина, следователь и его помощник отправились за унтером, расспрашивая его о подробностях. Тут-то пухлая физиономия пристава и помрачнела.
Унтер-офицер (фамилия его была Иванов) поведал следующее.
В восьмом часу в съезжий дом прибежал слуга Чебарова и объявил, что его господин немедленно требует полицию. Средь бела дня – а у нас в столице восьмой час в июле еще совершенный день – какой-то неизвестный кинул в окно флигеля камнем и вдребезги расколотил стекло, после чего скрылся.
Иванов на ту пору состоял в дежурном отделении и сам выслушал слугу. К месту хулиганского поступка тоже отправился самолично. Засвидетельствовав разбитие стекла, о чем внес запись в имевшуюся при нем книгу, вошел за слугой в дом – а там…
Хозяин лежит на полу мертвый, в луже крови. Затылок проломлен, из кармана пропали золотые часы, со стола бумажник.
Подобравшись к этому месту своего рассказа, Иванов принял чрезвычайно важный и хитрый вид.
– Я, ваше высокоблагородие, воробей стреляный, меня на мякине не проведешь. Восьмой год на службе, да перед тем еще в карабинерском полку сколько. Враз всё прозрел и все евоное коварство превзошел, это как он мне про часы-то с бумажником изъяснил. Хвать его за шиворот и на съезжую. «Врешь, говорю, мерзавец, не на того напал! Ты-то и порешил, а в полицию для отводу глаз побег!» Потому как это не иначе лакей господина своего убил, – пояснил унтер-офицер, видя, что Порфирий Петрович нисколько не радуется его проницательности, и подумав, что пристав, должно быть,туповат.
– С чего ты такой вывод сделал? Про слугу-то? – упавшим голосом спросил надворный советник.
– Да рассудите сами, ваше высокоблагородие. Кто ж станет швырять камнем в окно, при живых хозяевах, да среди белого дня? Наврал он, Поликарп этот. Сам барина своего стукнул, деньги-золото забрал, а полицию за дураков держит.
Пристав и письмоводитель переглянулись. Никакого Поликарпа среди должников процентщицы Шелудяковой не значилось.
– Он что же, признался?
– Запирается. Плачет, божится. Но это ништо, вашему высокоблагородию он всю правду расскажет. Куда ему деться?
Здесь унтер увидал, что Порфирий Петрович, дойдя до угла Офицерской улицы, поворачивает не направо, где в съезжем доме дожидался арестованный, а налево.
Вообразив, что пристав, столь недавно назначенный на должность, ошибся дорогой, служивый хотел его поправить, однако надворный советник раздраженно махнул на него рукой и всё ускоряющейся походкой двинулся в сторону Мойки – теперь уж было понятно, что к Поцелуеву мосту.
– Желаете перед допросом осмотреть место убийства? – вполголоса спросил Заметов, догнав Порфирия Петровича.
– Желаю-с. И очень.
* * *
Стряпчий Чебаров лежал посреди своего кабинета, раскинув руки в стороны, и глядел остановившимися глазами на лепной, в купидончиках и наядках, потолок. Выражение лица покойника было до того нехорошо, что Александр Григорьевич взглянул всего только разок и больше в ту сторону старался не поворачиваться.
Распоряжался на месте Никодим Фомич, приветствовавший надворного советника словами:
– Сорок лет на одном месте служу, еще при Александре Благословенном начинал, а такого не припомню. Два злоумышленных убийства в два дня!
– Тазик с водой попрошу-с, – хмуро сказал на это Порфирий Петрович и сразу направился к трупу, щупать рану.
– То же орудие. Никаких сомнений, – объявил он вскоре и визгливо прикрикнул на полицейских, ходивших по комнате. – Опись всех ценных вещей! И поживее-с! Никодим Фомич, ради Бога, не стойте-с!
Никогда еще Заметов не наблюдал всегда вежливого пристава в таком раздражении.
Кое-как сполоснув и вытерев окровавленные руки, надворный советник сам принялся рыться по шкафикам, полкам и ящикам бюро. Прямо на виду, в каш-летре, обнаружил толстую пачку пятипроцентных билетов и в сердцах швырнул ее на стол:
– Тут тысяч пять, не меньше-с! Опять то же!
И хоть сам велел капитану «не стоять», отвел Никодима Фомича в сторонку, усадил рядом с собою на оттоманку и принялся допрашивать, что за человек был покойный.
Оказалось, что стряпчего в округе, а особенно в казенных местах, знали очень хорошо. Человечек это был в своем роде известный, весьма несвежей репутации. На хлеб, и очень недурно, он зарабатывал тем, что скупал у заимодавцев безнадежные векселя – очень задешево, бывало, что и в десятую часть цены, а после предъявлял к взысканию. Стращал ямой{22}, высылкой и прочими казнями. Отличался прямо-таки сказочною безжалостностью и упорством, так что ни одна жертва не могла надеяться от него улизнуть или разжалобить ему сердце.
– Плакать об нем не станут-с. – Такими словами заключил свое повествование квартальный и перекрестился. – А впрочем, царствие ему небесное. Ежели проживал на свете такой крючок, значит, Богу он был зачем-то надобен.
– Осмелюсь обеспокоить, – влез тут унтер-офицер Иванов, которому было обидно, что все забыли о его заслуге. – Лакея когда допросить изволите? Или прикажете пока в холодную поместить?
Порфирий Петрович коротко, без интереса, обернулся.
– Отпустите его, он не убивал. Чтоб слуга, всё в доме знающий, бумажник с часами забрал, а пять тысяч в каш-летре оставил? Невозможно-с. Отпускайте, отпускайте. Я с Поликарпом этим после поговорю… Хотя постойте-с! – встрепенулся надворный советник. – Кто знает об убийстве?
Впавший в уныние Иванов доложил, что кроме присутствующих более никто.
– Очень уж я поспешал вашему высокоблагородию отлепортовать, – с укоризной сказал унтер.
– И молодец! – Порфирий Петрович оживал прямо на глазах, даже румянец проступил. – Эй вы, двое, сюда! – позвал он полицейских из квартала. – Никодим Фомич, что за люди? Приметливы ли, толковы ли?
А сам так и впился взглядом в лица вытянувшихся перед ним усачей.
– Лучших взял, – похвалил своих подчиненных капитан. – Убийство все ж таки, не драка в кабаке. Грамотны оба, а этот вот, Наливайко, даже трезвого поведения, в противуположность фамилии.
Наливайко, видно, не в первый раз слышавший эту шутку своего начальника, заулыбался.
– Мертвое тело снесите в погреб. Не сейчас, а когда стемнеет-с, – приказал следственный пристав. – Есть тут ледник? Как не быть, непременно есть. Чтоб ни одна душа, ясно? Шторки на окнах задернуть, не высовываться. И не зевать. Если один спит, второй в оба смотрит. И ты, братец тоже, – обернулся он к Иванову, – побудь-ка лучше тут. Может, на сей раз настоящего убийцу поймаешь.
– Засаду желаете поставить? – Квартальный изумился. – Но помилуйте, ради какого резона? Преступление-то уже совершено! С какой стати убийце сюда возвращаться?
– В дом-то он, конечно, не войдет-с. А вот мимо, по улице, очень возможно, что пройдется, и не раз. Потому что жительствует этот человек, скорее всего, неподалеку-с. Ведь до дома, где процентщицу вчера убили, минут десять ходу, не более-с. Только про Шелудякову весь город судачит, а про Чебарова будет молчок-с. Поликарпа мы покамест под замком подержим. Полицейские, кто знает, тут, в дому, посидят. И станет преступнику тревожно. Что это он – убил, а шума никакого нет-с. Человек это не совсем обычный и даже совсем необычный, а из таких многие отличаются нервностью, мнительностью, нетерпеливостью.
– Имеете кого-то на примете? – навострил уши квартальный.
– Нет, это так-с, предположение, – ответил Порфирий Петрович, переглянувшись с Заметовым. – Однако если мимо пройдет молодой человек… Как он выглядит, Александр Григорьевич?
– Тощий, высокий, одет оборванцем, черты лица правильные… Шляпа у него такая, круглая, циммермановская, – припомнил письмоводитель все известные ему приметы Раскольникова, который жительствовал в том же Столярном переулке, где находилась контора.
– Да-да. Если такой субъект хоть раз мимо окон пройдет-с, сразу задержать и ко мне.
– А коли не пройдет? – вполголоса спросил Александр Григорьевич.
– Может быть-с. Однако скорее всего объявится. Не завтра, так послезавтра. Не выдержит неизвестности. Собака, она где нагадит, там непременно и понюхает-с. Только мы, возможно, его еще раньше прижмем-с.
Надворный советник вернулся к бюро и вновь принялся рыться в бумагах.
– Никодим Фомич, стряпчие – народец обстоятельный. У Чебарова этого обязательно должен быть какой-нибудь реестр, где он свои вымогательства учитывал. И прошлые, и нынешние, и замышляемые. Ищем-с, господа, ищем-с!
И что же?
С четверть часа поискали и нашли, причем именно в трех отдельных папках: на одной наклеечка «Архив», и там всё дела исполненные; на другой – «В работе», там документы по поданным искам; в третьей, под названием «Перспектива», наброски и заметки по будущим жертвам.
– Пойдемте, Александр Григорьевич, – позвал пристав, держа изъятые папки подмышкой. – Снова нам не спать.
Глава шестая
Совпаденьице
Шли молча. Заметова распирало от вопросов, но вид надворного советника был до того мрачен, что подступиться к нему молодой человек так и не осмелился.
Порфирий Петрович нарушил молчание первым.
Уже перед самою квартирой он вдруг остановился и, повернувшись, спросил:
– Как по-вашему-с, что тут страшней всего?
Подумав, Александр Григорьевич ответил так:
– Зверство. Коли бы преступнику деньги были нужны, взял бы сколько надо у процентщицы и тем удовлетворился. Так нет, забрал самую малость, по общему счету рублей на пятьдесят, а нынче прибавил еще немного. Ну, часы, ну, бумажник – от силы на сотню нажился. Получается, человеческая жизнь у него в очень уж малой цене.
– Это верно-с, убивает он легко, – согласился пристав, – но меня еще более иное пугает. Больно дерзок. Камень бросил, зная, что Чебаров слугу в полицию пошлет и дома один останется. Вошел, в несколько минут управился, и был таков-с. Главное, как и тогда, со старухою, стряпчий сам его в дом пустил. Вот в чем штука… Боюсь, ошибся я.
Желтоватое лицо Порфирия Петровича исказилось, будто от зубной боли.
– Что, не Раскольников? – спросил Заметов, уже и сам про это подумавший.
Если старуху Шелудякову убил худосочный студентик, то ему бы теперь лежать в своей конуре да зубами стучать от ужаса, а не шастать по улицам с топором за пазухой.
– Непохоже-с. Тут, верно, что-то другое. И с засадой я, кажется, дурака свалял. – Надворный советник развел руками. – У наглеца, который сутягу пришиб, нервы должны быть из железной проволоки. Такой к месту убийства не вернется, нет-с… Ладно, пойдемте в записях покойника рыться.
* * *
Но унынию и самобичеванию Порфирий Петрович предавался недолго, никак не долее часу.
Пока пил чай и курил папиросу, еще вздыхал и охал. Как стал диктовать имена из первой папки (начал с той, на которой значился ярлык «В работе»), сетования оставил, весь подобрался. А деле примерно на десятом случилось вот что.
– …Поручик Санников, к взысканию сто пятьдесят рублей, счета от портного. Записали-с? – взглянул пристав на письмоводителя, заполнявшего карточку, перевернул следующий листок – и как вскрикнет! Тоненько так, будто барышня, увидевшая мышь.
– Что? – удивился Заметов.
– Вот-с, вот-с… – Порфирий Петрович протянул ему дрожащей рукой бумагу.
Там красивым, с завитками почерком было написано: «Сего 4 июля переслано в суд заемное письмо на 115 р., выданное колл. асс-ше Зарницыной студентом Р. Р. Раскольниковым. Выкуплено за 12 р. 75 коп.»
– А-а! – закричал и Александр Григорьевич.
– Совпаденьице, а? – схватил его за плечо пристав, у которого глаза так и сверкали. – Может, я вовсе и не дурак, а?
– Вы талант! – воскликнул Заметов, пожимая ему руку. – Вы еще прежде этой записки всё правильно исчислили! Зарницына – квартирная хозяйка Раскольникова. Он ей задолжал, а она, не надеясь получить, продала вексель Чебарову. Тот подал к взысканию, чем подписал себе приговор! Ну, держись, студент! Попался!
– Погодите, погодите-с, это еще не улики, не доказательства, – остудил его надворный советник. – Мало знать, кто. Надобно его еще припереть, вот что-с.
В эту минуту из прихожей донесся стук распахнувшейся двери (видно, следователи, пребывавшие в озабоченности, позабыли ее запереть), и зычный голос позвал:
– Порфирий! Что это у тебя нараспашку? Эй, ты дома аль нет?
– Тс-с-с, это Разумихин, родственник мой, – шепнул пристав помощнику, вмиг убирая со стола папки и карточки. – По нашему делу, но при нем молчок. После договорим. – И громко откликнулся. – Входи, Митюша, входи, здесь я.
* * *
В комнату вошел крепкий, румяный молодец, очень бедно, но опрятно одетый. Он и вправду приходился Порфирию Петровичу каким-то дальним родственником, и оба находились в приятельских отношениях, хоть виделись нечасто. Этого-то Митю надворный советник вчера и поминал, когда впервые прозвучало имя Раскольникова.
Дело в том, что Разумихин, как и Раскольников, учился в юридическом факультете, был примерно тех же лет, а главное, почти наверняка вращался в том же кругу полуголодных студиозусов, ибо по недостатку средств тоже временно вышел из университета – по его выражению, «подгрести пиастров».
Дмитрий Прокофьевич был весьма славный молодой человек, рано оставшийся без родителей и пробивавшийся в жизнь собственными усилиями. Помощи от родных он решительно не принимал, хотя жил почти в нищете – перебивался с хлеба на квас, зарабатывая копеечными уроками и переводами. За такое кредо Порфирий молодого человека уважал, ценил в нем ум и отзывчивость, потому и послал к нему посыльного с записочкой.
– Здорóво, здорóво, – громко, со смехом, закричал Разумихин с порога. – Ишь, сатрап, с полицией вызывать придумал. По этапу, что ли, сошлешь?
– Следовало бы, – засмеялся и надворный советник. – Такого небритого-то.
Обнялись.
Разумихин и вправду второй день не брился, так что лицо его всё поросло густой черной щетиной. Он из принципа не оказывал внешним красивостям никакого уважения, при всяком удобном и неудобном случае доказывая, что порядочного человека видно по взгляду и повадкам, а помады да куафюры выдуманы прохиндеями, которым надо свое нутро поавантажней прикрыть.
Дмитрий и сейчас немедленно высказался в том же смысле, на что Порфирий Петрович с улыбкой молвил:
– Поглядим-с, поглядим-с, вот встретишь какую-нибудь этакую (он показал жестом), всю воздушную, с негой во взоре. Тут и побреешься, и приоденешься, да еще, пожалуй, власы брильянтином намажешь.
– Вот, – показал Разумихин крепчайший кулак, в котором большой палец был просунут между средним и указательным. – Не дождутся. Я человек, а не павлин.
Он с подчеркнутым интересом оглядел кок и платье нафранченного Александра Григорьевича, так что тот покраснел, а Порфирий Петрович захихикал.
– Это мой помощник, Александр Григорьевич Заметов, за работой засиделись. Ты его полюби, он человек отменно хороший, хоть и щеголь.
– Ну коли хороший, то не беда, если щеголь. Как там у Пушкина твоего: «Быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей». Разумихин, – представился Дмитрий, крепко сжимая письмоводителю руку, и оборотился к родственнику. – Ну, говори, зачем вызвал. Я тебя, сухаря, знаю. Видно, неспроста?
Он уселся на край стола и приготовился слушать. При всей громогласности человек это был очень и очень неглупый, в мгновение ока переходивший от болтовни к делу.
– Скажи-ка, Митя, известен ли тебе по факультету некий Родион Романович Раскольников? – не стал ходить вокруг да около пристав.
Получил ответ: известен, и не только по факультету, ибо прежде приятельствовали и даже соседствовали.
– Я ведь тут комнатенку снимал. Чуть не год, – пояснил Разумихин. – Теперь вот в Васильевском острове поселился, для приятельства далековато. Да и не больно покамарадствуешь с Раскольниковым, нелюдимый он. А на что тебе Родька?
– Так-с, ничего особенного, – увернулся Порфирий Петрович. – Стало быть, приятельствовали? Вот и навестил бы товарища, проведал.
Дмитрий нахмурился. Как уже говорилось, он был весьма неглуп.
– Э-э, постой, постой. У вас тут убийство было, весь город говорит. Старую жабу Шелудякову прибили. Ты, поди, расследуешь? Ты ведь в Казанской пристав следственных дел. Уж не в этой ли связи? Раскольников-то тебе зачем?
И опять надворный советник оставил вопрос без ответа. Еще и сам спросил:
– Эк ты про всё знаешь. Откуда?
– Как откуда. Говорю тебе, чуть не год у вас тут жил. Сам к Алене Ивановне, процентщице, не раз хаживал. Пройдошистая была тварь, чтоб ею черви отравились. Ты не юли, Порфирий. Зачем тебе надо, чтоб я сходил к Раскольникову?
Но пристав уже придумал, как вывернуться.
– Интересуюсь. Статейку он напечатал в «Периодической речи», занятнейшую. Не читал? На-ка вот, на досуге. – Он сунул родственнику газету, в которую Разумихин немедленно с любопытством уткнулся. – Хочу познакомиться с молодым человеком столь… оригинальных мыслей-с. К тому же мне говорили, он болен и совсем без средств. Ты как его товарищ даже и обязан…
– Болен? – вскинул голову Разумихин, перебив Порфирия Петровича. – Что ж ты сразу не сказал? Он гордый, Родька. Подохнет, а помощи не попросит. Ладно, зайду.
– Только не нынче, – попросил пристав. – Поздно уже.
– Конечно, не нынче. Что ему с моей визитации, коли он болен? Я завтра к нему доктора приведу.
– Около полудня. А после милости прошу привести ко мне-с, если будет в состоянии. Охотно познакомлюсь.
– Да, завтра непременно навещу, с доктором, – тряхнул головой Разумихин. – Есть у меня один малый, он денег со студентов не берет.
Сказал и вскоре после того ушел, ибо всегда говорил, что подолгу рассиживать да рассусоливать – только время попусту терять и что через эту глупую привычку Россия от всего цивилизованного мира на сто лет отстала. Кипучей энергии был человек.
Проводив родственника любовным взглядом, надворный советник сказал:
– Эх, побольше бы нам таких. Люблю его. – И без малейшего перехода, всё в том же умиленном тоне продолжил. – Верно мы с вами давеча рассудили, что студенту железных нервов иметь не полагается. Того лишь не учли-с, что именно в нервных субъектах больше всего дерзости и встречается. Вот хоть у Лермонтова… Я вам сейчас зачту… – Он порылся в коробке с книгами и достал оттуда зачитанный томик. – Про Печорина… Где же это-с? Ах, вот. «Славный был малый, смею вас уверить; только немножко странен. Ведь, например, в дождик, в холод целый день на охоте; все иззябнут, устанут – а ему ничего. А другой раз сидит у себя в комнате, ветер пахнёт, уверяет, что простудился; ставнем стукнет, он вздрогнет и побледнеет; а при мне ходил на кабана один на один». Полагаю, что и наш с вами студент именно такого замесу.
– Такого или другого, а только надо его брать, пока он еще кого-нибудь не убил, – отрезал Александр Григорьевич.
– Ну возьмем, и что-с? Через неделю-другую за неимением доказательств отпустим. Он еще больше в своей силе уверится, что он «необыкновенный», а мы все пред ним лилипуты. Нет-с, мы его психологией возьмем-с. Я ведь неспроста просил Митю к нему именно что около полудня заглянуть. У меня расчетец один имеется. На Митю, а еще более, дружок, на вас.
И хоть в комнате кроме них никого не было, наклонился к Александру Григорьевичу и перешел на шепот.
Глава седьмая
Обморок
На следующее утро (это, стало быть, в среду) Александр Григорьевич Заметов с утра сидел на своем служебном месте и с небывалым усердием занимался делами, наверстывая за вчерашнее. Столь ревностная прилежность удивила и надзирателя Никодима Фомича, и его помощника Илью Петровича, бывшего драгунского поручика, за свой раздражительный характер прозванного «Порох».
– Давно бы так, – сказал капитан, отечески потрепав молодого человека по плечу, а поручик, несколько склонный к язвительности, поинтересовался:
– Вы, Александр Григорьич, часом не заболели? Будто клеем к стулу приклеились. Ненадолго ж у вас расследовательского пылу хватило.
Добрейший Никодим Фомич рассудил:
– Оно и правильно. В четырех стенах, да за сукнецом спокойней, чем по улице высунув язык бегать.
Потом оба офицера ушли по обычным квартальным делам, и Заметов остался в кабинете один. Он ни разу не отлучился с места, хоть время от времени с видимым нетерпением посматривал на часы.
Раз (это уже в одиннадцатом часу) вызвал из передней старшего писца и спросил, не приходил ли кто из вызванных повесткой.
– Коли пришли бы, я направил бы к вам-с, – хмуро ответил тот, какой-то особенно взъерошенный человечек с неподвижною идеей во взгляде, и вышел вон. Письмоводителя он не уважал за напомаженный кок и вихлястость фигуры. «Ишь, делать ему нечего», – проворчал писец и с того момента стал направлять к Заметову всех посетителей подряд, так что в одиннадцать часов, когда, наконец, произошло то, чего Александр Григорьевич столь нетерпеливо ждал, в кабинете сидели сразу три посетителя: один француз, у которого на Кокушкином мосту с головы сорвали шляпу, вдова-чиновница, пришедшая ходатайствовать о продлении паспорта, и содержательница веселого заведения Луиза Линде, вызванная по поводу ночного дебоша.
Дверь комнаты открылась, и вошел еще один посетитель, очень бедно одетый молодой мужчина с повесткой в руке.
Он! У Александра Григорьевича внутри всё так и вострепетало, но, чтобы себя не выдать, письмоводитель даже не взглянул на вошедшего, еще громче заговорив по-французски с владельцем похищенной шляпы. Углом глаза все же скосился, но незаметно – для конспирации оперся рукой о щеку и подглядел сквозь пальцы.
– Мне в эту комнату, что ли? – резким, будто надорванным голосом сказал оборванец. – Я по повестке, Раскольников. Что за спешность с нарочным вызывать? Я нездоров.
Храбрится, психологически определил Заметов и теперь уже взглянул на подозреваемого в открытую.
Тот был замечательно хорош собою, с прекрасными темными глазами, темно-рус, ростом выше среднего, тонок и строен. Правда, очень бледен, с темными кругами в подглазьях. Дышал часто, прерывисто. Может, от волнения, а может, просто запыхался (полицейская контора располагалась в четвертом этаже).
– Подождите, – сказал Александр Григорьевич, мельком глянув на повестку. Сам же ее давеча и выписывал – по делу о просроченном заемном письме от Чебарова, который со вчерашнего вечера покоился в собственном погребе, под кусками льда.
– Луиза Ивановна, вы бы сели, – обратился Заметов тем же тоном к немке, разодетой багрово-красной даме, которая все стояла, как будто не смея сама сесть, хотя стул был рядом.
– Ich danke, – сказала та и тихо, с шелковым шумом, опустилась на стул. Светло-голубое с белою кружевною отделкой платье ее, точно воздушный шар, распространилось вокруг стула и заняло чуть не полкомнаты. Понесло духами. Но дама, очевидно, робела того, что занимает полкомнаты и что от нее так несет духами, хотя и улыбалась трусливо и нахально вместе, но с явным беспокойством.
Раскольникову письмоводитель сесть не предложил – пускай потомится. Да и пустых стульев больше не было. Когда траурная дама наконец кончила писать и удалилась, Александр Григорьевич усадил на освободившееся место француза, а красивому молодому человеку, сделавшемуся еще бледнее прежнего, бросил нарочно грубовато:
– Обождите, сударь, сами видите…
Коли не повернется и не уйдет – точно он, загадал Заметов.
Не ушел. Только раздраженно притопнул ногой в рваном штиблетишке и с независимым видом засунул руки в карманы широкого, совершенно утратившего первоначальный цвет пальто. Этот предмет туалета никак не соответствовал жаркой погоде, однако очень вероятно, что ничего иного из верхней одежды у бывшего студента просто не имелось.
Куда как удобно под этакой хламидой топорик подвесить, подмышкой, на какой-нибудь там лямочке, подумал Александр Григорьевич. И еще подумал: а ведь теперь деньги на новое платье у него есть, что-ничто он все-таки с мест преступления прихватил. Осторожничает.
Ну а потом в кабинет вернулся поручик Порох, накинулся на немку, против которой давно уже имел зуб, и настало время приступить к осуществлению плана.
Перво-наперво Заметов сказал с напускной строгостью:
– Что ж вы, сударь, долгов не платите. Нехорошо.
Это чтоб студент обмяк, успокоился. Мол, не из-за того самого в полицию вызвали, а по ерунде. Однако саму исковую кляузу в руки давать не спешил.
Раскольников переменился в лице, как бы осмелел. Горячо, горячо!
– Про что это вы? – спросил. – Я в лихорадке, еле на ногах стою, а вы по пустякам тревожите!
Письмоводитель зевнул, прикрыв рот.
– Пардон. Деньги с вас по заемному письму требуют, взыскание. Вы должны или уплатить со всеми издержками, ценными и прочими, или дать письменно отзыв, когда можете уплатить, а вместе с тем и обязательство не выезжать до уплаты из столицы и не продавать и не скрывать своего имущества.
Пора, скомандовал себе Заметов. Сунул студенту бумагу, а сам обратился к поручику, громогласно распекавшему немку:
– Илья Петрович! Что со вчерашним убийством-то? Ну, на Екатерингофском. Процентщицы Шелудяковой-то? Зацепились за что-нибудь?
Ага! Раскольников замер, навострил уши, и пот на лбу, каплями. Листок в руках дрогнул, ей-богу дрогнул!
Порох, про которого было известно, что, впав в раж, он ничего вокруг не слышит, на вопрос, конечно, не отозвался.
– А я слыхал, следствие на кого-то из закладчиков думает, – продолжил Александр Григорьевич, будто и не глядя на Раскольникова. – И вроде бы к Поцелуеву тоже ниточка тянется?
Тут, в этих самых словах, вся психологическая хитрость и состояла. Если студент ни при чем и скрывать ему нечего, то немедленно объявится одним из закладчиков старухи Шелудяковой. А насчет Поцелуева моста, где проживал все еще официально здравствующий Чебаров, ему вовсе невдомек будет. С другой стороны, коли Раскольников при чем, то фальшивость письма, находившегося у него в руках и поступившего от заведомого покойника, вмиг станет ему ясна. Если в полиции знают про Чебарова, то как же иск-то от него вручают?
Ну-ка, что студент?
Эффект психологической хитрости превзошел все заметовские ожидания. Раскольников был бледен и весь в поту. Он молча повернулся, на неверных ногах пошел к дверям, но дверей не достиг{23}. Остановившись как вкопанный, он секунду-другую покачался из стороны в сторону и вдруг с грохотом повалился на пол.
* * *
Теперь, чтобы двигать наше повествование дальше, придется ненадолго вернуться к событиям предшествующего вечера, вернее к одному лишь событию, касающемуся Дмитрия Разумихина, любимого родственника главного нашего героя.
Сказав Порфирию Петровичу, что нынче навещать товарища не станет, ибо поздно и незачем, Разумихин, по-видимому, слукавил. То ли не хотел показаться слишком чувствительным (он всегда этого опасался, ибо при грубости манер сердце имел предоброе), то ли в самом деле не собирался, да передумал, однако же из следственного отделения Дмитрий прямиком отправился в Столярный переулок, где квартировал Раскольников.
По дороге купил булку и колбасы, рассудив, что Родька, верно, голоден. Вошел в пахучую подворотню пятиэтажного дома, где дорогу ему преградил какой-то нечистый, крючконосый тип в грязном фартуке, по коему следовало предположить в нем дворника. Человек этот находился в той поре опьянения, когда все и вся вокруг кажется подозрительным и враждебным.
– Ну ты, – сказал дворник, крепко ухватывая Разумихина за рукав. – Ты тута не моги. Ходют! Тута приличный двор, а у тя вишь рожа. Пшел вон!
В общем, происшествие самое обыкновенное, какие случаются сплошь и рядом, не стоило бы о нем и поминать, если б не совершенно замечательный ответ бывшего студента. То есть, ответа-то никакого и не было. Разумихин лишь коротко взглянул в мутные карие глаза дворника, взял всю его нетрезвую физиономию в пятерню и оттолкнул от себя с удивительною силою, так что обидчик опрокинулся навзничь.
Событие это нисколько не омрачило деловитого настроения Дмитрия Прокофьевича. Он, насвистывая, в два счета поднялся по черной лестнице, куда выходили из квартир двери кухонь, по большей части отворенные.
Вход в каморку Раскольникова обнаружился под самою кровлею. Разумихин подергал – заперто на засов. Значит, дома.
Тогда принялся стучать и звать, да громко, так что с нижнего этажа высунулась Настасья – та самая горничная, которую накануне опрашивал Заметов.
– Что это он? Вроде дома, а не откликается? – встревоженно спросил ее Разумихин. – Нешто дверь высадить?
– Быстрый какой – высадить. – Настасья грызла яблоко, с любопытством оглядывая крепкую фигуру студента. – Я вот дворника позову, он тебе высадит.
– Дворника – это навряд ли, – весело отвечал Дмитрий Прокофьевич и снова заорал во все горло. – Родя! Это я, Митька Разумихин! Открывай, коли живой, всё равно войду!
– Поди к черту! – донеслось наконец из-за двери, и Разумихин вздохнул с облегчением.
– Фу, напугал. Ты болен?
– Катись, я сказал, – был ответ.
– Больны они, шибко больны, – сообщила Настасья. – Я штей носила, своих, не хозяйкиных, так и тех кушать не стали.
Дмитрий Прокофьевич почесал затылок.
– Родька, не отворишь, что ли?
С той стороны в створку двери что-то ударило – должно быть, бросили штиблет или сапог.
– Ладно, завтра я не один ворочусь, и ты у меня попляшешь, – пробормотал сам себе Разумихин, повернулся и побежал по ступенькам вниз.
Вместо прощанья ущипнул Настасью за бок, отчего та не без удовольствия взвизгнула, и впился белыми зубами в принесенную булку, рассудив, что до завтра она все равно зачерствела бы.
Это, стало быть, произошло поздним вечером во вторник, а нынче, около полудня, Дмитрий появился в Столярном вновь. Будучи человеком слова, привел с собою, как обещался, приятеля, одного Зосимова, недавнего выпускника медицинского факультета. Настроен Разумихин был очень решительно, готовый, если понадобится, вышибить своим твердым плечом створку, однако к штурму прибегать не пришлось.
Родион Раскольников едва пять минут как вернулся, а вернее, еле притащился из полицейской конторы, до такой степени ослабленный обмороком, что упал на кровать, не раздеваясь и даже не прикрыв за собою двери. Таким – неподвижно лежащим лицом вниз, почти бесчувственным – и застали его гости.
– Эге, – покачал головой Зосимов, флегматичный и немногословный молодой человек, очень старавшийся держаться солидно, чтобы казаться старее своих лет. – Поверни-ка его.
Разумихин немедленно исполнил приказание, причем переворачиваемый даже не открыл глаз, а врач посчитал биение пульса, послушал в трубку легкие и приоткрыл больному веко, чтобы посмотреть на цвет белков. Все эти действия, кроме самого последнего, к последствиям которого мы еще вернемся, заняли довольно много времени, ибо Зосимов вообще отличался обстоятельностью и неторопливостью.
Дмитрий Прокофьевич же тем временем оглядел пристанище своего бывшего соученика, да только присвистнул.
Это была крошечная клетушка, шагов в шесть длиной, имевшая самый жалкий вид с своими желтенькими, пыльными и всюду отставшими от стен обоями, и до того низкая, что чуть-чуть высокому человеку становилось в ней жутко, и все казалось, что вот-вот стукнешься головой о потолок. Мебель соответствовала помещению: было три старых стула, не совсем исправных, крашеный стол в углу, на котором лежало несколько тетрадей и книг; уже по тому одному, как они были запылены, видно было, что до них давно уже не касалась ничья рука; и, наконец, неуклюжая большая софа, занимавшая чуть не всю стену и половину ширины всей комнаты, когда-то обитая ситцем, но теперь в лохмотьях и служившая постелью Раскольникову. Перед софой стоял маленький столик.
Внимание Разумихина привлекли листки, лежавшие на этом столике. Дмитрий Прокофьевич взял бумагу, увидел, что это письмо, однако нисколько не смутился, рассудив, что из письма, возможно, куда лучше узнает о нынешнем состоянии друга, нежели от него самого.
Письмо было от матери Раскольникова.
«Милый мой Родя, – писала мать, – вот уже два месяца с лишком как я не беседовала с тобой письменно, от чего сама страдала и даже иную ночь не спала, думая. Ты знаешь, как я люблю тебя; ты один у нас, у меня и у Дуни, ты наше все, вся надежда, упование наше. Что было со мною, когда я узнала, что ты уже несколько месяцев оставил университет, за неимением чем содержать себя! Чем могла я с моими ста двадцатью рублями в год пенсиона помочь тебе? Но теперь, слава богу, мы можем похвалиться фортуной, о чем и спешу сообщить тебе. И, во-первых, угадываешь ли ты, милый Родя, что сестра твоя вот уже полтора месяца как живет со мною. Слава тебе господи, кончились ее истязания. Когда ты писал мне, тому назад два месяца, что слышал от кого-то, будто Дуня терпит много от грубости в доме господ Свидригайловых, что могла я тогда написать тебе в ответ? Если б я написала тебе всю правду, то ты, пожалуй бы, все бросил и хоть пешком, а пришел бы к нам, потому я и характер, и чувства твои знаю, и ты бы не дал в обиду сестру свою. Главное затруднение состояло в том, что Дунечка, вступив прошлого года в их дом гувернанткой, взяла наперед целых сто рублей под условием ежемесячного вычета из жалованья, и, стало быть, и нельзя было место оставить, не расплатившись с долгом. Сумму же эту (теперь могу тебе все объяснить, бесценный Родя) взяла она более для того, чтобы выслать тебе шестьдесят рублей, в которых ты тогда так нуждался.
Несмотря на доброе и благородное обращение Марфы Петровны, супруги господина Свидригайлова, и всех домашних, Дунечке было очень тяжело, особенно когда господин Свидригайлов находился, по старой полковой привычке своей, под влиянием Бахуса. Представь себе, что этот сумасброд возымел к Дуне страсть. Наконец не удержался и осмелился сделать Дуне явное и гнусное предложение, обещая ей разные награды и сверх того бросить все и уехать с нею в другую деревню или, пожалуй, за границу. Развязка же наступила неожиданная. Марфа Петровна нечаянно подслушала своего мужа, умолявшего Дунечку в саду, и, поняв все превратно, во всем ее же и обвинила, думая, что она-то всему и причиной. Произошла у них тут же в саду ужасная сцена: Марфа Петровна даже ударила Дуню, не хотела ничего слушать, а сама целый час кричала и, наконец, приказала тотчас же отвезти Дуню ко мне в город, на простой крестьянской телеге, в которую сбросили все ее вещи, белье, платья, все как случилось, неувязанное и неуложенное. А тут поднялся проливной дождь, и Дуня, оскорбленная и опозоренная, должна была проехать с мужиком целых семнадцать верст в непокрытой телеге.
Целый месяц у нас по всему городу ходили сплетни об этой истории, и до того уж дошло, что нам даже в церковь нельзя было ходить с Дуней от презрительных взглядов и шептаний, и даже вслух при нас были разговоры. Всему этому причиной была Марфа Петровна, которая успела обвинить и загрязнить Дуню во всех домах. Но, по милосердию Божию, наши муки были сокращены: господин Свидригайлов одумался и раскаялся и, вероятно пожалев Дуню, представил Марфе Петровне полные и очевидные доказательства всей Дунечкиной невинности. Марфа Петровна была совершенно поражена и «вновь убита», как она сама нам признавалась. Она приехала к нам, рассказала нам все, горько плакала и, в полном раскаянии, обнимала и умоляла Дуню простить ее. В то же утро, нисколько не мешкая, прямо от нас, отправилась по всем домам в городе и везде, в самых лестных для Дунечки выражениях, проливая слезы, восстановила ее невинность и благородство ее чувств и поведения.
Все это способствовало главным образом и тому неожиданному случаю, через который теперь меняется, можно сказать, вся судьба наша. Узнай, милый Родя, что к Дуне посватался жених и что она успела уже дать свое согласие, о чем и спешу уведомить тебя поскорее. Это Петр Петрович Лужин, дальний родственник Марфы Петровны, которая многому в этом способствовала. Начал с того, что через нее изъявил желание с нами познакомиться, был как следует принят, пил кофе, а на другой же день прислал письмо, в котором весьма вежливо изъяснил свое предложение и просил скорого и решительного ответа. Человек он деловой и занятый, и спешит теперь в Петербург, так что дорожит каждою минутой.
Разумеется, мы сначала были очень поражены, так как все это произошло слишком скоро и неожиданно. Соображали и раздумывали мы вместе весь тот день.
Человек он благонадежный и обеспеченный, служит в двух местах и уже имеет свой капитал. Правда, ему уже сорок пять лет, но он довольно приятной наружности и еще может нравиться женщинам, да и вообще человек он весьма солидный и приличный, немного только угрюмый и как бы высокомерный. Он, например, и мне показался сначала как бы резким; но ведь это может происходить именно оттого, что он прямодушный человек, и непременно так. Например, при втором визите, уже получив согласие, в разговоре он выразился, что уж и прежде, не зная Дуни, положил взять девушку честную, но без приданого, и непременно такую, которая уже испытала бедственное положение; потому, как объяснил он, что муж ничем не должен быть обязан своей жене, а гораздо лучше, если жена считает мужа за своего благодетеля.
Пред тем, как решиться, Дунечка не спала всю ночь и, полагая, что я уже сплю, встала с постели и всю ночь ходила взад и вперед по комнате; наконец стала на колени и долго и горячо молилась пред образом, а наутро объявила мне, что она решилась.
Я уже упомянула, что Петр Петрович отправляется теперь в Петербург. У него там большие дела, и он хочет открыть в Петербурге публичную адвокатскую контору. Таким образом, милый Родя, он и тебе может быть весьма полезен, даже во всем, и мы с Дуней уже положили, что ты, даже с теперешнего же дня, мог бы определенно начать свою будущую карьеру. Дуня только и мечтает об этом. Мы уже рискнули сказать несколько слов на этот счет Петру Петровичу. Он выразился осторожно и сказал, что, конечно, так как ему без секретаря обойтись нельзя, то, разумеется, лучше платить жалованье родственнику, чем чужому, если только тот окажется способным к должности (еще бы ты-то не оказался способен!).
Самое же приятное я приберегла к концу письма: узнай же, милый друг мой, что, может быть, очень скоро мы сойдемся все вместе опять и обнимемся все трое после почти трехлетней разлуки!
Уже наверно решено, что я и Дуня выезжаем в Петербург, когда именно, не знаю, но, во всяком случае, очень, очень скоро, даже, может быть, через неделю. Все зависит от распоряжений Петра Петровича, который, как только осмотрится в Петербурге, тотчас же и даст нам знать.
Прощай, или, лучше, до свидания! Обнимаю тебя крепко-крепко и целую бессчетно.
Твоя до гроба
Пульхерия Раскольникова».
Заодно уж Разумихин взглянул и на конверт. Судя по штампу и пометке, письмо было получено на почтамте еще неделю назад, однако вручено адресату лишь позавчера. Дмитрий Прокофьевич хотел кликнуть Настасью, чтобы выяснить причину такой задержки, но здесь как раз подоспел момент, когда медику вздумалось поинтересоваться цветом раскольниковских белков. Это-то действие и вернуло больного в чувство.
Раскольников дернулся, испуганно уставился на протянувшуюся к его лицу руку и рывком сел на кровати. Ему понадобилось несколько времени, чтобы прийти в себя, но совсем немного. Не прошло и полуминуты, как Родион Романович совершенно взял себя в руки и даже усмехнулся.
– А, это ты, – молвил он. – Благодетельствовать пришел. Да с доктором.
На Зосимова при том не взглянул, лишь брезгливо отстранил от лица пальцы медика. Тот однако же нисколько не обиделся, а лишь, многозначительно поглядев на Разумихина, отошел в сторонку и весь последующий разговор наблюдал в позе стороннего научного наблюдателя, исследующего состояние больного.
Говорившие, впрочем, тоже про него как бы забыли.
– Уж и в письмо нос сунул! – зло оскалился Раскольников. – Ты всегда был бесцеремонен. Ну и что думаешь?
– Я думаю, что в письме причина всей твоей лихорадки, – спокойно заметил на это Дмитрий и, сложив руки на груди, прислонился спиною к стене. Он понял, что ему лучше молчать – нужно дать товарищу выговориться.
– Психолог! – фыркнул Родион Романович и схватился за голову. – Сестра отдает себя на заклание какому-то прямодушному Петру Петровичу, только чтоб милый Родя мог начать свою карьеру! Что ж они из меня подлеца-то делают! И сами того не понимают! Да знаешь ли ты, до чего я в эти два дня…
Он недоговорил, потому что в проеме двери, так и оставшейся неприкрытой, появилось новое лицо. Это был господин немолодых уже лет, чопорный, осанистый, с осторожною и брюзгливою физиономией.
Увидев, что все на него уставились, он слегка, с большим достоинством поклонился и вымолвил:
– Лужин, Петр Петрович. Мне сказали, что в сей комнате проживает Родион Романович Раскольников. Но может быть, я ошибся?
Глава восьмая
Новое лицо, да не одно
Очень кстати, – покачал головой Разумихин, пристально разглядывая посетителя.
В темной, похожей на гроб каморке Раскольникова сей в высшей степени респектабельный джентльмен смотрелся совсем не к месту. В одежде его преобладали цвета светлые и юношественные. На нем был хорошенький летний пиджак светло-коричневого оттенка, светлые легкие брюки, таковая же жилетка, батистовый самый легкий галстучек с розовыми полосками, и что всего лучше: все это было даже к лицу Петру Петровичу. Лицо его, весьма свежее и даже красивое, и без того казалось моложе своих сорока пяти лет. Темные бакенбарды приятно осеняли его с обеих сторон, в виде двух котлет, и весьма красиво сгущались возле светловыбритого блиставшего подбородка.
– Да вы садитесь. – Разумихин показал на один из стульев. – Я Разумихин, его приятель. А вон сам Родион Романович. Нездоровится ему. Видите, доктор тут? Так что вы не очень к сердцу принимайте, что он вам наговорит. А впрочем…
И махнул рукой, потому что ничего хорошего от предстоящего объяснения не ждал.
Петр Петрович, по-видимому заранее настроившийся играть роль благодетельного посетителя трущоб, ничего этого не предчувствовал и пока лишь испытал легкую неловкость от устремленного на него сверкающего взора Раскольникова, однако отнес эту странность на счет упомянутого нездоровья.
Как человек светский, он решился немедленно поправить атмосферу посредством приличного, цивилизованного разговора, который сразу всё определит и расставит по местам.
– Вам, верно, писали обо мне ваша матушка Пульхерия Александровна или ваша сестрица Авдотья Романовна? Они уже в Петербурге, хотя я и их пока еще не видал за множеством дел, ибо прибыл несколько ранее… – начал он приятнейшим тоном, но, не получив никакого ответа, осекся и даже несколько переполошился, предположив, что вследствие какой-нибудь почтовой неисправности письмо не дошло и именно этим объясняется дикий взгляд будущего родственника.
Попадать в нелепые, конфузливые положения Петр Петрович ужасно не любил и на миг смешался. Он обвел взглядом стол в поисках конверта – и, точно, увидел там какое-то письмо (однако не то,которое давеча попалось на глаза Разумихину, а сегодняшнее, из полицейской конторы). Лужин чуть прищурился своими дальнозоркими глазами, вмиг пробежал ими по строчкам и сразу же всё себе разъяснил.
– А, вы, должно быть, расстроены этой повесткою? – улыбнулся он. – Извините, случайно взор упал. Пустяки, совершенные пустяки. Господина Чебарова, подавшего на вас иск, я неплохо знаю по некоторым прошлым своим делам. Полагаю, мы это уладим.
Восстановившись в роли благодетеля, Петр Петрович полностью успокоился на счет своего статуса и все усилия повернул на атмосферу.
– А вашу матушку и сестрицу я временно, пока не обустрою будущее гнездо, поселил на Вознесенском, в доме Бакалеева…
– Знаю, – покривился Разумихин. – Скверность ужасная. Грязь, вонь, да и подозрительное место. Дешево, впрочем.
– Я, конечно, не мог собрать столько сведений, так как и сам человек новый, – щекотливо возразил Петр Петрович, – но, впрочем, весьма и весьма чистенькие комнатки. Я и сам покамест теснюсь в нумерах, у госпожи Липпевехзель, в двух шагах отсюда, у одного моего молодого друга Лебезятникова. Вот уж где, прошу прощения, нечистота и подозрительные соседства. Ничего не поделаешь, Петербург, современный наш Вавилон.
Тут ему, должно быть, представилось, что он это как-то жалковато, по-провинциальному выговорил, и Петр Петрович пожелал немедленно реабилитироваться, а заодно перевести беседу в более непринужденное, родственное русло.
– Я, впрочем, хоть и проживал всё в провинции, но в Петербурге человек бывалый. И по делу частенько приходилось, и, так сказать, для моциона. – Он лукаво улыбнулся. – Ваши милые родственницы несомненно вам писали, да вы и сами видите, что человек я не первой молодости, так что всякое в жизни повидал, знавал и безумства юности, однако всё это в прошлом, на сей счет можете быть совершенно покойны. Буду примернейшим из супругов.
Поскольку Раскольников всё молчал, так что это становилось совсем уже неприличным, Дмитрий Прокофьевич решился вставить слово.
– Значит, пошаливали, в молодости-то? – с серьезным видом поинтересовался он. – По части клубнички?
Лужин насмешки не заметил и даже был рад, что беседа перешла из монологического регистра в диалогический.
– Не так, как вы, может быть, подумали, – снисходительно улыбнулся он, – а самым нескандальным и приватным образом, на что у приличных людей имеются свои способы. Так что с этой стороны, в отличие от многих людей моего возраста, мне опасаться совершенно нечего. Ни внебрачных детей, ни дурной болезни, ни прочих подобных неприятностей Авдотье Романовне от меня проистечь никак не может. Говорю о таких вещах открыто, без смущения, как человек ответственный и прямой.
Здесь Родион Романович, наконец, растворил уста.
– Пошел прочь, – тихо, но очень отчетливо произнес он.
– Простите-с? – изумился Петр Петрович.
– Вон!!! – гаркнул на него Раскольников, весь рванувшись вперед, и так яростно, что Лужин отскочил в сторону, опрокинув стул.
Разумихин кинулся вперед, и ему понадобилась вся его недюжинная сила, чтоб удержать приятеля на кровати.
– Это припадок. Вам лучше удалиться, – сказал опешившему Лужину доктор, доставая из своей сумки бутылочку с успокоительной микстурой.
– Да я и сам уж хотел, – с достоинством произнес Петр Петрович, которому была невыносима мысль о том, что его могут откуда-нибудь выгнать, да еще когда он пришел с самыми великодушными намерениями. – У меня тут неподалеку назначена встреча по одному дельцу, так мне и пора… А вы, сударь, хоть и больны, но это не извиняет. Пожалеете, и очень-с, я как человек чести обид спускать не привык, – бросил он на прощанье Раскольникову, всё бившемуся в пароксизме, и ретировался.
Унимать взъярившегося Родиона Романовича пришлось долго. Не только Разумихин был обруган самыми последними словами, но досталось и Зосимову, сунувшемуся со своей микстурой: от взмаха раскольниковской руки жидкость выплеснулась доктору прямо на жилет. Тут Зосимов, очень бережно относившийся к своему платью, утратил всю флегматичность, закричал, что лечение истерии – это не по его части и ушел вон, хлопнув дверью. Напрасно Дмитрий Прокофьевич, вышел следом на лестницу, поминал клятву Гиппократа. Зосимов не вернулся.
* * *
Оставшись вдвоем, приятели долго молчали. Оба были сердиты, насуплены.
– Знаешь, брат, это уж свинство, вот что я тебе скажу, – не выдержал наконец Разумихин. – Зосимова ты зря обидел. Да и женишок твоей сестрицы, хоть и не больно аппетитен, но чего уж так сразу-то «пошел вон»?
– И ты тоже пошел вон с твоими заботами! – огрызнулся Раскольников. – Кто тебя просил? Зачем ты вообще ко мне таскаешься?
– Хотел тебя к дядьке своему троюродному сводить. Интересный экземпляр этот мой Порфирий. Мечтает с тобой познакомиться.
– Со мной? – удивился Родион Романович. – Да откуда он про меня знает? Ты что ли наболтал?
– Представь себе, нет. Он статью твою прочитал в газете, про необыкновенных людей. Я, кстати говоря, категорически с тобой несогласен. Чушь ты там написал, и превредную. Порфирия твоя дикая идея, должно быть, по профессии заинтересовала. Он всегда говорил: изучите психологию преступления, и преступлений не станет. Порфирий следственный пристав, у вас тут теперь служит, в Казанской части…
Раскольников, как-то весь обмякший и сжавшийся после своего припадка, приятеля почти не слушал. Пропустил мимо ушей и про статью, и про психологию, однако, когда Дмитрий помянул о дядиной службе, больной вздрогнул, и лицо его озарилось воспаленной, желчной улыбкой.
– Ах, вот оно что… – то ли хохотнул, то ли закашлялся Родион Романович. – Тебя вот кто подослал. Слышал я, насчет закладчиков-то.
– Каких закладчиков? – нахмурился Разумихин.
Внезапно Раскольников расхохотался, и пренеприятно, глядя товарищу в глаза неподвижным взглядом.
– Не знал я, Митька, что ты теперь по этакой части стараешься, – с расстановкой, явно желая оскорбить, процедил хозяин комнаты.
И преуспел.
– Ну, ты… – Дмитрий сжал кулаки. – Ежели б ты был не болен, я бы тебя… Э, да ну тебя к черту с твоими вывертами!
Он развернулся, бросился вон из комнаты – столь стремительно, что чуть не сбил с ног поднимавшуюся по лестнице барышню.
Барышня была, хоть и высокая, но тоненькая. Разумихин своею массою прямо-таки снес ее со ступеньки, однако успел подхватить и удержать от падения.
– Виноват, черт! Прошу извинить! – вскричал он с досадою и хотел бежать дальше, но взглянул на лицо незнакомки и замер на месте.
– Ничего, – ответила девушка с несколько испуганной улыбкой, но ничуть не потерявшись. – Вы, верно, очень куда-нибудь спешите, оттого и не посмотрели.
– Да, спешу. То есть, нет, я, собственно…
С каждою секундой барышня держалась всё спокойнее, а Разумихин, наоборот, всё смятенней. Он и сам не мог бы объяснить, что это на него нашло, но решительно не мог ни двигаться дальше, ни отвести взгляда от ее лица.
– Раз уж вы задержались, – улыбнулась она уже совсем не испуганно, а весело, – можно ли у вас спросить? Не изволите ли знать, где проживает Родион Раскольников?
– Знаю, – хрипло ответил Разумихин. – Вы его сестра, да?
Догадаться, впрочем, было нетрудно. Девушка, которую мать в письме называла «Дуней», имела в чертах много сходного с Родионом Романовичем, но только, пожалуй, была еще красивей. Волосы темно-русые, немного светлей, чем у брата; глаза почти черные, сверкающие, гордые и в то же время необыкновенно добрые. Она была бледна, но не болезненно бледна; лицо ее сияло свежестью и здоровьем. Рот у ней был немного мал, нижняя же губка, свежая и алая, чуть-чуть выдавалась вперед, вместе с подбородком, – единственная неправильность в этом прекрасном лице, но придававшая ему особенную характерность и, между прочим, как будто надменность.
– Он вам рассказал о нашем приезде? Вы, наверное, его друг? Да, я младшая сестра Роди, Авдотья Романовна.
Барышня смотрела на Дмитрия ясно и приветливо, но он затушевался еще пуще.
– Разумихин, – кое-как пробормотал он. – Только сейчас от него… Ну, не буду мешать родственной встрече, и всё такое…
Сделав над собою усилие, он наконец двинулся дальше, но ноги не желали идти.
– Знаете что, он нездоров, – сказал Разумихин, но девушка, кажется, не услышала.
Взволнованная предстоящим свиданием, она уже стучала в дверь и, не дождавшись отклика, вошла.
Дмитрий спустился на ступеньку-другую. Остановился, потоптался на месте и вдруг сел.
Подожду-ка я, мало ли что, может, в аптеку понадобится или еще что, сказал он себе и ни с того ни с сего покраснел.
* * *
Дело, разумеется, было не в аптеке. Разумихину вообразилось, что Родька в своем нынешнем исступлении накинется на сестру и обидит ее или ударит, а от одной мысли, что черноглазую барышню кто-то, пускай даже родной брат, может ударить, у Дмитрия Прокофьевича опасно перехватило дыхание. Он ни за что и самому себе не признался бы, что, пожалуй, желал бы такого оборота событий: чтоб Авдотья Романовна крикнула «на помощь!» или что-нибудь подобное, и тогда он, Разумихин, вбежал бы и защитил ее.
Оттого Дмитрий сидел весь подобравшись, напряженно прислушивался к доносящимся из комнаты звукам, и был готов, ежели понадобится, в секунду оказаться наверху.
Однако опасения (или надежды) его, казалось, были напрасны. Никаких признаков ссоры чуткий слух Разумихина не улавливал.
Поначалу, едва Авдотья Романовна переступила порог, донеслись какие-то тихие восклицания, потом, почти сразу же, всхлипы, но отнюдь не горькие, а наоборот радостные. Затем шум ровного, приглушенного разговора. Дмитрий уже стал корить себя за излишнюю мнительность, как вдруг голоса сделались громче, еще громче, и скоро на лестнице было слышно каждое произносимое слово.
– Да как… ты… смел?! – прерывисто, будто задыхаясь, воскликнул сначала женский голос.
Ответ был хоть и произнесен запальчивым тоном, но пока еще неразборчив.
– С чего ты вообразил, что я приношу себя в жертву? Не много ль самомнения? Да и вообще, твое ли то дело? Я ему слово дала! За кого желаю, за того и выхожу!
– Ну уж это нет, Авдотья Романовна! – пронзительно выкрикнул Раскольников. – Это я не позволю! Вы кем меня выставляете? Приживалом при вас? Альфонсом? Да будь ты проклята со своей унизительной жертвой! Моя сестра будет торговать собою, чтоб я за счет этого начал свою карьеру?
И здесь раздался звук, которого так страшился Разумихин – звон оплеухи.
С рычанием сорвавшись с места, Дмитрий ворвался в комнату, даже не заметив, что плечом выбил дверь с одной из петель.
Однако защищать Авдотью Романовну от обезумевшего братца ему не пришлось. Взору Разумихина открылась весьма неожиданная картина.
Родион Романович стоял обомлевший, трогая пальцами левую щеку, которая была гораздо краснее правой. Барышня же стояла перед ним на коленях, обхватив его руками и беззвучно плакала, шепча: «Прости, прости…»
Увидев приятеля, Раскольников не рассердился, а лишь немного смущенно улыбнулся.
– А, снова ты. На крик прибежал? Рекомендую, моя сестра Дуня. Только что прибила меня, и, кажется, за дело. Дуня, вставай, будет, мы не одни. Это товарищ мой, Дмитрий Прокофьевич Разумихин.
Но Авдотья Романовна и сама уже поднималась.
– Мы знакомы, – пробормотала она, не осмеливаясь глядеть на свидетеля семейной сцены.
Вот ведь удивительно: глаза у ней покраснели от слез, нос распух, но сейчас она показалась Дмитрию еще красивей, чем на лестнице.
– Что вылупился? – засмеялся Родион Романович, отчего-то пришедший в отменное расположение духа. – Такие уж мы, Раскольниковы. Рязанские африканцы.
Оплеуха – лучшее средство от истерики, сказал себе Разумихин и тоже улыбнулся.
– Да, тебе лучше, это видно. Ишь, глаза-то блестят. А то ведь он, Авдотья Романовна, вы не поверите, еще недавно пластом лежал.
Дмитрию было невыразимо приятно обращаться к ней вот так, на совершенно естественном основании и называть по имени.
– Вы извините, Дмитрий Прокофьевич… Мы с Родей немного повздорили. Но у нас всегда так. Не успеем насмерть разругаться, как уж и помирились. Люблю я его очень, а он меня.
– Ты не ври, не ври, – сконфузился Раскольников. – Девичьи сантименты. – И вдруг неожиданно сказал. – Митька, ты хотел меня к своему сыщику вести. Пошли, что ли?
– А как же маменька? – ахнула Авдотья Романовна. – Я обещалась тебя привести, она ждет.
Родион Романович поморщился:
– Я… после к ней зайду. Надо дело одно закончить.
– Это верно, – поддержал его Разумихин. – Мы у родственника моего, которого ваш брат «сыщиком» обозвал, деньжонок подзаймем и Родион Романыча слегка приоденем. А то что ж его таким чучелом вашей матушке предъявлять? Она, пожалуй, напугается.
Это соображение, очевидно, показалось барышне резонным.
– Спасибо, что заботитесь о Роде, Дмитрий Прокофьевич, – ласково молвила она. – Вы только будьте с ним, хорошо? Мне отчего-то покойно, когда вы рядом.
Разумихин от удовольствия весь вспыхнул, а у Раскольникова удивленно приподнялись брови.
– Я сейчас провожу ее до дома, подниматься не буду, – сказал он. – Дуня, вы ведь на Вознесенском?
– Да, недалеко. Нам с маменькой Петр Петрович временно снял комнату, – ответила сестра, с особенной твердостью произнеся имя своего жениха.
Лицо брата покривилось.
– А твой сыщик где квартирует? – повернулся он к Разумихину.
– На Офицерской. Такой серый дом с зеленою крышей, знаешь? Порфирий во втором этаже, слева. Это, брат, славный парень, увидишь! Недоверчив, скептик, циник, надувать любит, то есть не надувать, а дурачить, но дело знает. Очень, очень желает с тобой познакомиться. Он, видишь ли…
– Встретимся через час у подъезда, – оборвал его Раскольников, вновь переходя от приподнятости к мрачности. – Поглядим, поглядим…
Последнее было произнесено едва слышно, себе под нос.
И приятели разошлись, каждый в свою сторону.
От угла Дмитрий обернулся, чтоб еще раз взглянуть на Авдотью Романовну. Она шла рядом со своим братом высокая, стройная, и что-то выговаривала ему, слегка придерживая за рукав. Раскольников дернул локтем, высвободился.
Вздохнув, Разумихин стал прикидывать, как бы с толком провести целый час свободного времени.
* * *
В назначенное время оба они сошлись перед домом Порфирия Петровича. Разумихин был хмур, Раскольников возбужден, и даже слишком.
Еще издали, завидев Дмитрия, он со смехом крикнул:
– Эй, Ромео! Что это ты, прихорошился, волоса расчесал?
– Ничего я не расчесывал, – попался на удочку Разумихин, хватаясь за волосы и краснея, отчего Родион Романович расхохотался еще пуще.
– Просто роза весенняя! И как это к тебе идет, если б ты знал! Ромео десяти вершков росту!
Взбешенный Дмитрий замахнулся на него кулачищем, но Раскольников, всё хохоча, увернулся и проскользнул в подъезд. Помедлив мгновение и сердито топнув ногой, Разумихин пошел следом.
В эту минуту к окну второго этажа подошли двое, Порфирий Петрович и Заметов.
– Пришел все-таки, – заметил первый. – Это он от куражу, от дерзости. Утвердиться перед собой хочет, после утрешнего припадка. Ну, и беспокойство, конечно. Понимает, что на подозрении. Или же совсем наоборот…
– Как это «наоборот»? – не понял Александр Григорьевич.
Пристав вздохнул.
– Никого не убивал, ни в чем не виноват. Просто нервный, взбалмошный мальчишка-с. В обморок давеча пал от духоты, по причине нездоровья, а мы тут с вами нагородили турусов на колесах. Сейчас пощупаем.
В прихожей тренькнул колокольчик.
Надворный советник, однако, и не подумал идти отпирать, а преспокойно зажег папиросу и затянулся дымом.
Заметов хотел идти сам, но пристав удержал его.
– Не надо-с. Там незаперто. Митя сам войдет. Я хочу поглядеть, как наш Р. Р. Р. в комнату прошествует, это важно-с. А вы, батенька Александр Григорьевич, вон туда сядьте, к столу. Будто бумагу казенную пишете. Вы мне здесь, после обморока, чрезвычайно нужны. Пишите себе, в разговор не вступайте, а только время от времени на объекта пристально так поглядывайте.
– Вот так? – сощурил глаза Заметов.
Порфирий Петрович пожевал губами.
– Или, знаете что, вы лучше вообще не смотрите. Будто его вовсе не существует. Да, это еще лучше-с.
Было слышно, как открылась дверь с лестницы – Разумихину надоело тянуть шнур звонка.
Послышался заливистый смех, потом сердитый возглас Дмитрия: «Фу, какая же ты свинья!» – и в комнаты шумно ввалились оба студента: один с совершенно опрокинутою и свирепою физиономией, другой с таким видом, будто изо всех сил сдерживается, чтобы не прыснуть. И не сдержался-таки – фыркнул.
По-медвежьи развернувшись к приятелю, Разумихин махнул кулаком и как раз попал по маленькому круглому столику, на котором стоял допитый стакан чаю. Все полетело и зазвенело.
– Да зачем же стулья-то ломать, господа, казне ведь убыток! – весело процитировал Порфирий Петрович из «Ревизора» и протянул руку знакомиться.
Ему вмиг сделалось ясно, что весь этот спектакль с легкомысленным и непринужденным явлением Раскольникова к лицу, ведущему на него охоту (чего студент после сцены в квартале не мог не понимать), рассчитан Родионом Романовичем заранее, и поневоле восхитился этакому мастерству.
Выслушав представление гостя и даже сам участвуя в милейшем, приязненном разговоре, Порфирий Петрович не спускал с Раскольникова глаз. Узор предстоящей беседы выстраивался сам собою.
Не скрывать, что всё знаю, определил надворный советник, а напротив сразу перейти к самому делу. Не к убийствам, потому что тут у меня ничего на него нет, и он это отлично знает, а к главному, к теорийке.
Чрезвычайно понравилось Порфирию Петровичу, что гость совсем не смотрит на хорошо знакомого ему Заметова, который превосходно справлялся с ролью – скрипел себе по бумаге и на студента даже не косился.
– Это сотрудник-с, переписывает один малозначительный документец, – небрежно пояснил пристав, усаживая молодых людей на диван и садясь сам на стул.
– Я этого господина, кажется, где-то видел, – так же небрежно обронил Раскольников. – Впрочем, могу и ошибаться.
– Это ничего-с, даже если и позабыли. Человечек самый обыкновенный, не чета вам-с, – доверительно прошептал ему Порфирий Петрович и подмигнул.
Внутри у него всё так и пело – эту часть своего ремесла, психологический поединок с преступником, надворный советник любил более всего. Да и, правду сказать, нечасто такого Раскольникова встретишь.
Намек про обыкновенного человечка Родион Романович отлично понял.
Ну-ка, обойдет или ринется? Пристав с любопытством разглядывал своего визави.
Ринулся, да по-бычачьи, рогами вперед.
– Это вы про ту мою статью сыронизировали? – откинулся на спинку Раскольников и сложил руки на груди. – Дмитрий мне сказывал, что вы ее прочли и желали со мною обсудить. Я-то к вам, собственно, не за тем явился. У меня часы в закладе остались, у процентщицы, которую убили третьего дня. Часы дрянь, но об отце память, хочу вернуть. Так вот я к вам по поводу часов… Но ежели угодно поговорить про мою статейку – отчего ж не поговорить. Я читателями не избалован, особенно такими… заинтересованными.
Очень надворному советнику понравилось, как было выговорено это последнее слово, даже поневоле залюбовался Родионом Романовичем. Крепкий орешек, ничего не скажешь. Но то-то и занятно.
С наслаждением выпустив струйку табачного дыма, Порфирий Петрович изготовился произвести следующую, чуть более тонкую атаку на собеседника, но здесь, черт бы его побрал совсем, снова зазвенел дверной колокольчик. Настойчиво, даже требовательно, так что уже через несколько секунд стало ясно – это не просто так, тут какая-то чрезвычайность.
С досадою извинившись, пристав вышел в прихожую, распахнул дверь и увидел на пороге не кого иного как надзирателя третьего квартала Никодима Фомича.
Всегда спокойный, добродушный, капитан был непохож на себя. Седые усы подрагивали, глаза хлопали часто-часто.
– Опять… Ваше… Порфирий Петрович, что ж это такое… – не своим, жалким голосом пролепетал квартальный. – Только сейчас прибежали. На Малой Мещанской… Я по дороге решил к вам…
Порфирий Петрович, разом обессилев, привалился к двери. Ему вообразилось, что он спит и видит кошмарный сон, от которого сейчас непременно пробудится.
– Девицу Зигель, Дарью Францевну… По голове… В собственной квартире… На Малой Мещанской… Вот только что…
Когда это бывало необходимо, Порфирий Петрович умел брать себя в руки – имелась у него такая счастливая, а для следователя даже и необходимая черта.
Собрался он и теперь, в эту тяжкую для себя минуту.
– Постойте-ка тут, – тихо велел он капитану, а сам выглянул в комнату и, как ни в чем не бывало улыбнувшись, сказал. – Это ничего-с, из конторы пришли… с сообщением. Митя, поди-ка, дружок.
Но когда Разумихин вышел в прихожую, надворный советник улыбку сбросил, схватил родственника за рубаху и яростно прошептал:
– Скажи только одно: ты Раскольникова ко мне прямо из дому привел? Вы не разлучались, хоть на сколько?
– Ну да, разлучались, – удивился Дмитрий, поневоле тоже переходя на шепот. – На час целый. Перед твоим домом встретились. А что?
Порфирий Петрович ударил себя кулаком в лоб и зажмурился.
– Прав был Заметов! Надо было его задержать! Это не человек, а дьявол!
Разумихин ужасно удивился:
– Кто дьявол, Родька? Ты в самом деле его, что ли, подозреваешь? А при чем здесь «разлучались – не разлучались»?
– В тот час, что ты с ним разошелся, убили еще одного человека. Ну, теперь игрушки в сторону.
С заблиставшим взором Порфирий Петрович хотел уже идти в комнату, но Дмитрий удержал его за плечо.
– Если и убили, то никак не Родька. Он не один был, сестру провожал.
– Не один? – Из пристава будто невидимая сила изъяла весь скелет, оставила лишь кожу да плоть – так он вдруг съежился и обмяк. – Не один?! Так у него свидетельница есть?
– Еще какая! Не в сообщницах же она ему? Это, брат, такая девушка, что я тебе и объяснить не сумею… Забудь про Раскольникова, дурь это.
– Дурь, дурь… – залепетал несчастный, сраженный двойным ударом пристав.
Мало того, что новое убийство, третье в три дня, так еще и единственная, казавшаяся несомненною версия только что рассыпалась в прах.
8. Фри-масон
Поздним утром, в двенадцатом часу, Фандорин и Саша ехали в клинику кислые. Поводов было более чем достаточно.
Начать с того, что «негатив» Морозова подло их обманул – не сказал, что рукопись разделена не на два куска, а есть еще и третий.
Далее. Второй фрагмент найден, но отобрать его у вымогателя Лузгаева будет очень и очень непросто.
Ну и, наконец, с началом рукописи тоже выходила полная ерунда.
Когда рано утром позвонила Саша и сообщила, что в окне Рулета по-прежнему не наблюдается признаков жизни, Николас велел ей идти в милицию, к следователю, который ведет дело о разбойном нападении на Филиппа Борисовича. Надо будет сказать, что личность грабителя установлена, и официально заявить о пропаже ценной рукописи, которая является собственностью семьи Морозовых. Пусть найдут и Рулета, и манускрипт, а вопросом о законности владения реликвией придется заняться позже. Иначе наркоман загонит ее какому-нибудь случайному человеку, и пиши пропало.
Саша сходила, поговорила. Сначала следователь обрадовался, что есть шанс закрыть безнадежное дело. Взял наряд, и Саша отвела милиционеров на квартиру Рулета. Но когда выяснилось, что хозяйка не знает ни места прописки своего жильца, ни фамилии, ни даже имени, капитан сник. И сказал девочке честно, по-отечески: «Никто твоего Рулета искать не будет. Если бы убийство, можно было бы компьютерный портрет составить и в розыск объявить. А тут подумаешь – телесные средней тяжести. Ладно тебе, чего ты такая мстительная. Он же ширяльщик, долбила, все одно сдохнет, как собака, где-нибудь в сортире, с шприцом в руке». В существование рукописи Достоевского милиционер то ли не поверил, то ли ему это было, как выражается Валя, по барабану. На прощание сказал: «Ты на окошко поглядывай. Если появится – звони. Приедем, заберем». Вот и всё следствие.
Раз на милицию надежды нет, Ника откомандировал Валентину в засаду. Теперь ассистентка звонила каждые полчаса и жаловалась на хозяйку. Та пила на кухне водку (от Валиных щедрот) и уже приступила к исполнению народных песен а-капелла.
Итак: первая часть рукописи неизвестно где. Вторая у вымогателя, который требует фантастические деньги. А еще, оказывается, есть третья часть, и про нее тоже ничего неизвестно.
И вот теперь они ехали на новое свидание с омерзительным Филиппом Борисовичем, который наверняка поджидал их и ухмылялся. Знал, что снова придут, куда им деваться. И уж потешится на славу, можно не сомневаться.
В рецепции улыбчивая красавица сказала:
– Господин Фандорин? Вас просили зайти к Марку Донатовичу.
Откуда главврач знал, что я снова здесь появлюсь, удивился Николас.
– Хорошо. Зайду.
– Можно я вас в коридоре подожду, перед папиной палатой? – попросила Саша. – Одна не пойду. Боюсь.
Еще бы!
Николас поднялся на второй этаж, заглянул в приемную. На сей раз индийская музыка не звучала, никто не лежал на полу в позе трупа. Секретарша Кариночка порхала по клавишам ловкими пальчиками, на Фандорина едва взглянула.
– Меня хотел видеть Марк Донатович?
– Войдите.
Взгляд миниатюрной брюнетки был пуст и безразличен. Очевидно, вся милота предназначалась исключительно любимому начальнику.
– Как прошли вчерашние состязания? – спросил Ника, попробовав представить, как Карина, в белом кимоно, с черным поясом мастера, наносит молниеносные удары своими стальными ножками.
– Как обычно. Первое место, – по-прежнему бесстрастно ответила она и повторила. – Войдите.
Кремень девица, подумал Фандорин. Что за времена настали. Эпоха немногословных решительных женщин и говорливых рефлексирующих мужчин. Кажется, Валя сделал правильный выбор.
В кабинете Николаса ожидал сюрприз.
Марка Донатовича там не оказалось, на его месте сидел Аркадий Сергеевич Сивуха и наблюдал, как гениальный подросток Олег играет на компьютере главврача в какую-то стрелялку. В углу на стульчике пристроился охранник Игорь, сосредоточенно читавший журнал «Здоровый мужчина».
– Доктор сделал Олегу укол, через тридцать минут сделает еще один. Вот мы пока тут и сидим, ждем, – сказал спонсор, приподнимаясь и протягивая через стол руку.
– Ему нравится меня мучить, – буркнул паренек, поправив свою безразмерную кепку. – Нарочно выдумывает всякую фигню.
Сивуха мягко сказал:
– Не говори так. Марк Донатович – врач от Бога.
– Все врачи от Бога – садисты. Настоящий врач – это садюга, которому в кайф кромсать тела и души. От этого они себя сами богами чувствуют. Ну, гад, получи! – заорал подросток, выпустив клавишей пробела длинную очередь. – Блин, ушел!
И сразу после этого всплеска детской непосредственности, повернулся к отцу, совсем другим тоном попросил:
– Папа, забери меня отсюда. Ну пожалуйста.
Под глазами у Олега залегли темные страдальческие круги, а взгляд был такой тяжелый и мрачный, что Фандорину вспомнилась вчерашняя реплика про преклонный возраст. Бедный маленький старичок. Чем он все-таки болен? Что с ним здесь делают?
– Мы же договорились. – Аркадий Сергеевич потрепал сына по руке. – Двухнедельный курс. Потерпи. Доктор обещал результат. Как минимум, пушок.
Впрочем, может быть, Сивуха сказал не «пушок», а какое-то другое слово – Олег резко крутанулся на кресле, ударил по клавише, и монитор снова разразился пальбой. Но что слово кончалось на «шок», это точно.{24}
Всё это показалось Николасу очень странным. И разговор, и само их присутствие в кабинете, и то, что секретарша сказала: «Войдите».
Он готов был биться об заклад, что его здесь ждали. Поэтому говорить ничего не стал, а лишь вопросительно посмотрел на спонсора.
– Вы не ошиблись, Николай Александрович. Я в самом деле приехал, чтобы с вами поговорить. – Сивуха показал на кресло. – Садитесь, садитесь. Разговор будет долгим.
– О чем? И откуда вы узнали, что я сюда приеду? – настороженно спросил Фандорин, но сесть сел.
– Подохни, гнида! – пронзительно выкрикнул Олег.
Аркадий Сергеевич закурил трубку, с приязненной улыбкой разглядывая собеседника. Вкусно запахло ароматизированным табаком.
– Пришло время открыть карты. Вы, Николай Александрович, человек феноменальной проницательности. В любом случае очень скоро догадались бы обо всем сами и разозлились бы на меня за мои козни. А я хочу, чтобы у нас выстроились хорошие, деловые отношения.
Насчет «феноменальной проницательности» он явно польстил – поразительное заявление застигло Фандорина врасплох. Он перевел взгляд на охранника. Тот как ни в чем не бывало шелестел глянцевыми страницами.
– Теперь я точно знаю: вы ровно тот человек, который мне нужен. Не зря говорят, что вы мастер своего дела.
– Какого дела? – сдвинув брови спросил Ника.
– Вы владеете фирмой «Страна советов», которая помогает клиентам решать всякие сложные вопросы. Так помогите мне, поработайте на меня. Я очень перспективный клиент. Дайте совет, как отыскать третью часть рукописи.
Выражение лица у Николаса, вероятно, было вполне красноречивым – Сивуха весело рассмеялся.
– Удивлены? У вас просто было слишком мало времени, чтобы проанализировать факты. Филипп Борисович лечится в этом храме науки неспроста. Видите ли, настоящий владелец рукописи Достоевского – я. Мы с Морозовым договорились и подписали договор купли-продажи. Я заплатил задаток. И не маленький.
– Как, вы тоже? – пролепетал Ника, не успевая переваривать информацию.
– Что значит «тоже»? Вы имеете в виду Лузгаева? Нет, я заплатил настоящую цену, не то что этот мелкий жулик. Я всё знаю. Не обижайтесь, мы установили в вашей машине микрофон, еще вчера. Должен же я был знать, как вы станете действовать. Начали вы весьма многообещающе: раскрутили Морозова на подсказку (в палате, разумеется, тоже установлена прослушка). Потом совершенно гениально разгадали головоломку. Вы обсуждали это в машине, со своей помощницей, помните? А содержание вашей беседы с Лузгаевым пересказывали Саше по телефону, у меня есть распечаточка. Однако какая тварь этот коллекционер! 50 тысяч фунтов он заплатил, как же!
Ника только сглотнул. Прослушка? В палате Морозова, в «метрокэбе»? И Сивуха имеет наглость открыто в этом признаваться?!
Но Аркадий Сергеевич опередил возмущенную тираду, уже готовую сорваться с Никиных уст.
– Извините, но я действовал не только в собственных интересах, а еще и в интересах Саши. Когда я вас вчера с ней увидел, сразу насторожился. Вокруг этой рукописи всякие вóроны так и вьются. Я неспроста подошел к вам знакомиться. Немедленно навел справки о Николае Александровиче Фандорине. И когда получил информацию, подумал, что вас подбросила мне сама судьба. Левон Константинович дал вам самую высокую аттестацию, – назвал Сивуха имя одного из бывших клиентов «Страны советов»{25}, директора банка. – И еще несколько весьма уважаемых людей.
Слышать это было приятно, и Николас заговорил менее резко, чем намеревался:
– Почему вы не объяснили всё сразу, еще вчера? Зачем было подслушивать?
– Нужно же было удостовериться, по силам ли вам такая сложная задача. Как я только не обрабатывал этого чертова психа Морозова. Бесполезно. Ни кнутом его не возьмешь, ни пряником. Только глумится – ну, вы сами это испытали.
«Он и мою вчерашнюю историю слышал. Распечаточку дали», сообразил Ника и снова разозлился.
– Вы показали блестящий результат, – продолжил Сивуха, словно не замечая, что взгляд Фандорина потемнел. – Лица, у которых находятся две первые части рукописи, установлены. Добыть материал – вопрос техники. Но есть, оказывается, и третья часть. Я предлагаю вам работу. Найдите мне концовку. Безвозвратный аванс – сто тысяч рублей (Левон Константинович предупреждал, что вы патриот и в иностранной валюте гонорар не берете). Если будет позитивный результат, получите еще полмиллиона. Плюс, разумеется, все расходы. Не забывайте и о Саше. Если у меня в руках будет рукопись, она сможет расплатиться с швейцарцами. А лечение Филиппа Борисовича я и так уже оплатил.
Насчет Саши он был прав. И гонорар предлагал хороший, очень хороший. «Стране советов» никогда еще столько не платили, даже за куда более трудоемкие заказы. И потом, Нике самому хотелось узнать, как двигалось дальше расследование Порфирия Петровича и кто совершил те убийства – Раскольников или какой-то иной персонаж, быть может, в окончательный вариант «Преступления» не попавший.
Всё это были соображения «за».
Но имелось и одно «против». Существенное.
Об этом Ника напрямую и заявил:
– Я не уверен, что хочу работать с таким клиентом, как вы. Фокус с подслушиванием мне не по вкусу. Вы, собственно, кто?
Спонсор озадаченно улыбнулся и ответил не сразу.
– Мне говорили, что вы умеете огорошить собеседника простым вопросом, на который хрен ответишь. – Он выпустил клуб дыма. – Кто я? Дать самому себе определение – задачка не из легких. Вы ведь не про имя спрашиваете, оно вам известно. Что я – депутат Государственной Думы, это по значку видно. Кто же я? Ну, бизнесмен, специалист по корпоративным инвестициям, но это временное занятие. Олежка, нахал, обозвал меня самцом, который рвется в вожаки стаи. Категорически не согласен. – Вдруг Аркадий Сергеевич хитро взглянул на Фандорина и, понизив голос, сообщил. – Эх, была не была. Признаюсь начистоту. Я фри-масон, вот кто!
Ника ожидал услышать что угодно, но только не это.
– Член масонской ложи? – удивился он. – А разве они еще существуют? Я думал, это только на Западе…
– Черт их знает, существуют масонские ложи или нет. Я фри-масон не в том смысле. Я по духу фри-масон, по психологии. Я вольный каменщик, понятно?
Нет, Николасу не было понятно.
Но задавать вопросы не пришлось – Сивуха заговорил сам, очень охотно. Видно было, что говорить он умеет. Наверняка из этого непредсказуемого господина получился бы отличный телеведущий или публичный политик. Потягивая трубку, спонсор-бизнесмен-депутат начал свой рассказ.
Про вольного каменщика
Я, Николай Александрович, на исторических фри-масонов чем похож? Тоже ценю только две вещи: свободу и созидание. У меня этот девиз во время предвыборной кампании на всех плакатах и листовках обозначен был. Я всегда мечтал ни от кого не зависеть и что-нибудь строить, создавать. Но при этом вечно зависел от окружающих, и вечно строил не то, что хотелось бы, а всякую чепуху.
Знаете, в детстве, когда у человека формируется характер, самая лучшая закалка, это когда у тебя имеется какой-нибудь гандикап, неважно истинный или воображаемый. Тут или сгибаешься под его тяжестью, или, наоборот, преодолеваешь дефект и потом тебе ничего уже не страшно. Все эти истории хрестоматийны: гугнявый Демосфен, который учится говорить с камешками во рту, чтобы стать великим оратором. Или тот спортсмен с больным позвоночником, который из инвалида сделался главным силачом планеты. Ет цетера, ет цетера. В моем случае гандикап был смехотворен. То есть это сейчас так кажется, а в детстве я думал, что судьба обошлась со мной ужасно несправедливо. Нельзя жить на свете с фамилией «Сивуха»!
Если тебя так зовут, выбор простой: либо настраиваешься жить шутом гороховым, либо делаешь свою дурацкую фамилию, как теперь говорят, брэндом. Чтобы имя «Сивуха» зазвучало гордо, надо было ого-го как постараться. Но, слава Богу, у меня имелись предшественники.
Фамилия «Пушкин» современников тоже потешала, будущее солнце русской поэзии дразнили и Чушкиным, и Хрюшкиным. А Толстой Лев – разве не смешно? Я читал, что товарищи по полку прозвали его Тощим Тигром. Или фирму «Dunhill» взять, которая вот эту курительную трубку изготовила. Звучит супераристократично, и никто уж не помнит, что фамилия эта произошла от Dunghill, «навозная куча».
Я, Николай Александрович, в нежном возрасте был пацаненок мечтательный и скрытный. Когда впервые про вольных каменщиков прочел, видение у меня было. Отчетливая такая картинка. Будто стою я на верхушке высоченной стены какого-то недостроенного здания, с мастерком в руке. Внизу огромный город, ветер развевает мне волосы, и никого вокруг, а я кладу кирпичи и напеваю песню про монтажников-высотников. Смешно? С тех пор прошло сорок или сколько там лет, а ничего не изменилось. Я высоко на стене, один, с мастерком в руке. Только волосы не развеваются.
Аркадий Сергеевич похлопал себя по то ли гладко выбритой, то ли лысой голове и рассмеялся. Во время своего монолога он все время смотрел собеседнику в глаза, и Ника просто физически чувствовал: шаманит депутат, забалтывает, как девушку. Вечная уловка записных говорунов – обволокут задушевной интонацией, упакуют в паутину слов. Что ж, пускай обволакивает. Клиента лучше всего узнаёшь, когда даёшь ему поговорить о себе любимом.
Про Некую Силу
Но я всегда знал: прежде чем заработаешь звание вольного мастера, придется долго маяться в подмастерьях. А это что значит? Жить по уставу и правилам цеха. Я всегда так и жил, ждал своего часа.
Все вступали в КПСС – и я вступил. Все вышли из КПСС – и я вышел. Все кинулись торговать компьютерами – я тут как тут. Все переключились на нефтяную трубу и инвестиционные портфели – Сивуха один из первых. Все бандиты – я бандит. Все перестали быть бандитами – я сама законопослушность. Все депутаты – я депутат. И, обратите внимание, всё время от правящей партии, как бы ни менялось ее название.
И всё у меня всегда получалось лучше, чем у других таких же. Потому что для них деньги или там мандат этот паршивый – цель жизни, а для меня средство. Они кто? Жуки навозные, а я вольный каменщик. Вот выбьюсь в мастера – такого понастрою, весь мир ахнет. Потому и охраняет меня судьба, не дает в обиду.
Это я к самому главному подошел. Мало с кем про это говорил, а вам скажу.
С некоторых пор я начал подозревать, что всё в моей жизни не просто так. Что есть у меня какая-то особенная миссия, которую я обязательно должен исполнить. И всякому, кто окажется на моем пути, не поздоровится. Вы на меня не смотрите, как на психа. Я не чокнутый. Просто существует некая Сила, и она на моей стороне. Это не бред – факты.
– Вы про Господа Бога, что ли? – перебил Ника, подумав: ну что за времена такие, всякий шустрила непременно воображает себя избранником Провидения.
Сивуха нахмурился.
– Не знаю. Не моего ума дела. Я вам сейчас несколько фактиков приведу, а вы уж сами делайте выводы.
Депутат оглянулся на сына, но тот не слушал – расстреливал на экране каких-то инопланетных страшилищ, яростно приговаривая: «Йессс! Йессс!» Охранник Игорь чиркал в журнале карандашом – должно быть, разгадывал кроссворд.
Про Некую Силу (продолжение)
Для начала вот вам история, которая приключилась десять лет назад, в самый разгар бандитской эпохи. Был и у меня свой бандит, звали его Шикой. «Специалист по решению вопросов» – так это называлось. Я платил Шике процент от прибылей, ну, а он… решал вопросы. Не буду рассказывать, какие именно, чтобы не отвлекаться. Нет, в самом деле, пропускаю детали исключительно ради экономии времени, мне бояться нечего. Не то чтобы я был кристально чист перед законом (среди нас, золотоискателей 90-х, чистых нет) – просто я же из правящей партии, никто в моем прошлом копаться не станет. Всякое, конечно, бывало, но мои давние шалости гораздо менее интересны, чем то, что я вам сейчас расскажу.
В общем, произошел у меня с Шикой конфликт на почве взаимонепонимания. Я полагал, что он на меня работает и получает гонорар за услуги, а он, оказывается, воображал, будто это я на него работаю и плачу ему дань. На этой почве и повздорили. И Шика прямо у меня в доме, за обеденным столом, стал угрожать. Плюнул в бокал с вином, вылил на скатерть. Он обожал эффекты и выражался витиевато. Я, говорит, тебя уничтожу, в ноль выведу. Исчезнешь без следа, будто тебя и не было. Жди. И вышел, хлопнув дверью.
Признаться, я здорово перетрусил – репутация у моего «бизнес-партнера» и его команды была серьезная. Немедленно отправил Олежку с Игорем на дачу к институтскому товарищу, с которым двадцать лет не общался. Сам дунул в Шереметьево – и в Чехию. Оттуда, чтоб замести следы, на машине в Венецию, арендовал яхту, уплыл на греческие острова.
Звоню Игорю с Родоса. Как, мол, дела. А Игорь: возвращайтесь, всё нормально.
Пропал Шика. Бесследно. Сам в ноль вывелся. Куда исчез, почему – до сих пор загадка{26}. А команда Шикина разбрелась кто куда.
Ну я, как говорится, перекрестился, подумал, повезло. Стал дальше жить. Ни о какой Силе тогда еще не думал.
Но только случаи вроде этого стали повторяться. И тут уж надо было совсем глухим идиотом быть, чтоб не задуматься.
Например, такой сюжет. В 98-м это было, во время дефолта. Я как раз перед 17 августа операцию по конвертации провел. Крупную сумму в рублях на доллары поменял, по курсу 1 к 6. А тут бац – и уже по 1 к 18 не поменяешь. Партнер, который у меня рубли взял, ужасно обиделся. А человек был непростой, замминистра. Тогда большие чиновники запросто совмещали госслужбу с бизнесом, то есть наоборот: бизнес с госслужбой. Сейчас, конечно, тоже, но все-таки не так внаглую. Истал замминистра требовать свои доллары обратно. Я не отдаю – с какой радости? Начал он меня гнобить, не по-детски: налоговые проверки, «маски-шоу» – это когда ОМОН в офис врывается, сотрудников кладет лицом на пол и переворачивает всё вверх дном. Ну и всякие прочие удовольствия. До того, сволочь, дошел – уголовное дело инициировал по одному эпизодику, к которому, кстати, сам имел непосредственное отношение. Я звоню ему, говорю: что ж ты, гад, делаешь? Ведь ты в Бога веришь, по святым местам таскаешься, покарает тебя Господь за такой беспредел. Бабки верни, говорит, тогда дело закроют. У меня в ту пору мандата депутатского не было. Прямо с очередного допроса надели наручники, и в Матросскую Тишину. Три дня отсидел – вдруг выпускают. Оказывается, врага моего Бог покарал. Самым недвусмысленным образом{27}. Замминистра этот в самом деле ужасно богомольный был. Днем взяток нахапает, назлоупотребляется служебным положением по самое никуда, а вечером молится, коленки перед распятием протирает. Распятие у него было особенное, с Урала привезли в качестве ценного подарка: малахитовое, а Спаситель вырезан из яшмы. Килограммов двадцать, а то и тридцать весило. И вот, через два дня после моего ареста, пока он молился, оно с верхнего крюка каким-то чудом соскочило, да концом ему прямо по темечку. И наповал. Ничего?
Это я вам самые эффектные случаи рассказываю, а были и другие. Не раз и не два спасал меня мой фри-масонский бог. Только появится серьезный враг, начнет создавать проблемы – тут ему и конец. Некоторые вроде Шики просто исчезли, и всё. Стопроцентная мистика. С другими выходило еще того интересней.
Последний раз чудо случилось совсем недавно, в мае. Во время довыборов по моему одномандатному округу. Может, вспомните – в газетах писали. Соперник опасный у меня только один был. По всем расчетам должен был продуть ему процентов пять-десять.
Девятого, в День победы, плавал он на яхте по Истринскому водохранилищу. Заметьте, один. И вдруг яхта вспыхнула огнем, ни с того ни с сего{28}. Хорошая была яхта, винтажная, из старого английского дерева. Сначала загорелся парус, потом рубка. Мой соперник едва успел в воду сигануть. Утонуть не утонул, в нагруднике был, но ведь начало мая, вода восемь градусов. Пока его выловили, минут тридцать прошло. Застудил себе все к чертовой матери, не до выборов стало. До сих пор в инвалидной коляске передвигается, весь скрюченный. А я уж и не шибко удивился. Знал: выручит меня фри-масонская Сила. Не путайся под ногами у вольного каменщика.
Ну как вам мой рассказ?
– Чувствуется, что не в первый раз исполняете, – не без сарказма ответил Фандорин, пока еще не решив, как отнестись к странной истории.
Понятно было, что Сивуха интересничает. Но что тут правда, а что фантазии? Кстати говоря, про кандидата, едва не утонувшего во время катания на яхте, в новостях, действительно, что-то было. Во всяком случае, на сумасшедшего Аркадий Сергеевич никак не походил.
Депутат рассмеялся.
– Неужели мне не удалось вас заинтриговать?
– Удалось, – признал Николас. – История занятная, и про вольного каменщика красиво излагаете. Однако прежде чем я соглашусь с вами работать, объясните, зачем вам рукопись Достоевского? Почему вы готовы потратить на этот поиск столько времени, сил и денег? Неужели ваши инвестиционные портфели приносят мало барышей?
– Ну, во-первых, на перепродаже рукописи можно неплохо заработать, а денег, как известно, много не бывает. Упускать шанс получить верную прибыль или, как теперь говорят, наварить бабулек, для бизнесмена – тяжкий грех. Но когда ко мне обратился Морозов, я подумал не о деньгах. Понимаете, для меня это шанс вырваться из толпы нуворишей, имя которым легион, и, наконец, стать Личностью, то есть обрести настоящую свободу. Миллионы можно потерять, эту цацку, – он небрежно показал на депутатский значок, – тем более. Но если ты – Личность, ты практически непотопляем. Всякий скоробогатей, достигнув определенного уровня, ищет себе палочку-выручалочку, которая выделит его из массы и сделает особенным. Кто футбольный клуб покупает, кто яйца Фаберже, кто картины Малевича. А Достоевский – инвестиция понадежней. Аркадий Сивуха возвращает отечеству и мировой культуре неизвестное произведение классика. Это же мировая сенсация! Смешное имя «Сивуха» будет накрепко привязано к великому имени «Достоевский». Я превращусь в того самого Сивуху, который. Понимаете? Мне очень нужно добыть эту рукопись. Я ее законный владелец. Прежде чем Морозов надумал обратиться ко мне, он побывал у коллекционера автографов и, как выясняется, еще у кого-то, оставил им по куску текста. Но юридический договор подписал со мной. Вот, можете удостовериться.
Фандорин посмотрел. Удостоверился.
Договор между Ф. Б. Морозовым (далее именуемым «Продавец») и А. С. Сивухой (далее именуемым «Покупатель») был составлен честь по чести. Рукопись Ф. М. Достоевского с подтверждающей документацией (далее именуемая «Материалы») передавалась покупателю за вознаграждение в размере 100000 евро, из которых 30 % выплачивались сразу по подписании, а остальное по передаче материалов в комплекте.
– Как видите, подписан четыре дня назад, то есть за сутки до того, как произошел форс-мажор в виде черепно-мозговой травмы, – со вздохом сказал вольный каменщик. – А «мерседес» я ему еще раньше отдал – на обкатку.
Вопрос у Фандорина возник только один:
– А что такое «подтверждающая документация»?
– Сейчас покажу. Но сначала небольшое вступление. Про Стелловского вы, конечно, знаете. Это издатель, который воспользовался тяжелым положением Федора Михайловича и впарил ему кабальный договор, – тоном заправского лектора сказал депутат.
Даже называет Достоевского по имени-отчеству, как вся достоевсковедческая братия, отметил Ника.
– Про этого деятеля Федор Михайлович позднее писал: «Стелловский беспокоит меня до мучения, даже вижу во сне», – продолжил Сивуха, доставая из портфеля какие-то бумажки. – Вот ксерокопия письма, в котором Федор Михайлович сам описывает эту историю. Прочтите – с того места, где отчеркнуто красным фломастером.
Ника взял лист, исписанный знакомым ровным почерком.
«Стелловскiй купилъ у меня сочиненiя лѣтомъ 65 года слѣдующимъ образомъ: я быль въ обстоятельствахъ ужасныхъ. По смерти брата въ 64 году я взялъ многiе изъ его долговъ на себя и 10 ООО руб. собственныхъ денегъ (доставшихся мнѣ отъ тетки) употребилъ на продолженiе изданiя «Эпохи», братняго журнала, въ пользу его семейства, не имѣя въ этомъ журналѣ ни малѣйшей доли и даже не имѣя права поставить на оберткѣ мое имя какъ редактора. Но журналъ лопнулъ, пришлось оставить. Затѣмъ я продолжалъ платить долги брата и журнальное чемъ могъ. Много я надавалъ векселей, между прочимъ (сейчасъ послѣ смерти брата) одному Демису. Этотъ Демисъ пришелъ ко мнѣ и умолялъ переписать векселя брата на мое имя (Демисъ доставлялъ брату бумагу) и давалъ честное слово, что онъ будетъ ждать сколько угодно. Я переписалъ. Лѣтомъ 65 года меня начинаютъ преследовать по векселямъ Демиса и еще какимъ-то (не помню). Съ другой стороны служащiй въ типографы (тогда у Праца) Гавриловъ предъявилъ тоже свой вексель въ 1000 руб., который я ему выдалъ, нуждаясь въ деньгахъ по продолженiю чужаго журнала. И вотъ хоть и не могу доказать юридически, но знаю навѣрно, что вся эта продѣлка внезапнаго требованiя денегъ (особенно по векселямъ Демиса) возбуждена была Стелловскимъ: онъ и Гаврилова тоже направилъ тогда. И вотъ въ то же самое время онъ вдругъ присылаетъ съ предложенiемъ: не продамъ-ли я ему сочиненiя за три тысячи, съ написанiемъ особаго романа и проч. и проч., – то есть на самыхъ унизительныхъ и невозможныхъ условiяхъ. Подождать бы такъ я бы взялъ съ книгопродавцевъ за право изданiя по крайней мѣрѣ вдвое, а еслибъ подождать годъ, то конечно втрое, ибо черезъ годъ одно «Преступленiе и Наказанiе» продано было вторымъ изданiемъ за 7000 долгу (все по журналу, Базунову, Працу и одному бумажному поставщику). Такимъ образомъ я на братнинъ журналъ и на его долги истратилъ 22 или 24 тысячи, т. е. уплатилъ своими силами и теперь еще на мнѣ долгу тысячь до пяти.
Стелловскiй далъ мне тогда 10 или 12 дней сроку думать. Это же былъ срокъ описи и ареста по долгамъ. Заметьте, что Демисовы векселя предъявилъ некто надворный советникъ Бочаровъ (когда-то самъ пописывалъ, переводилъ Гёте; нынѣ же кажется мировымъ судьей на Васильевскомъ островѣ). Въ эти десять дней я толкался вездѣ чтобъ достать денегъ для уплаты векселей, чтобъ избавиться продавать сочиненiя Стелловскому на такихъ ужасныхъ условiяхъ. Былъ и у Бочарова разъ 8 и никогда не заставалъ его дома. Наконецъ узналъ, что Бочаровъ – другъ Стелловскаго давнишнiй, ходитъ по его дѣламъ и проч. и проч. Тогда я согласился и мы написали этотъ контрактъ. Я расплатился съ Демисомъ, съ Гавриловымъ и съ другими и съ оставшимися 35 полуимперiалами поѣхалъ за границу».
Николас вернул листок.
– Да, фрукт этот Стелловский.
– Деловой человечек, родственная душа, – пожал плечами Аркадий Сергеевич. – Тоже был не дурак бабулек наварить. Раньше, до Морозова, фигурой Стелловского никто из литературоведов всерьез не занимался. А наш будущий маньяк поставил на эту карту всё. Он много лет разыскивал личный архив проклятого потомками издателя и в конце концов отыскал. Там, среди большого количества малоинтересных финансовых и юридических бумажек (Стелловский был известный сутяга и постоянно с кем-то судился), Морозов обнаружил то, о чем мечтал: папку переписки с Достоевским. В том числе несколько совершенно сенсационных документов. – Депутат передал Фандорину тоненькую файловую папку. – В частности, черновик очень важного письма самого Стелловского – тогда ксероксов и копирки еще не было, и черновики всегда сохранялись. Потом один любопытный финансовый документец. Плюс собственноручное письмо Федора Михайловича с комментариями Стелловского. Вы посидите, полистайте. А мы с Олегом пока доктора поищем. Он, как обычно, где-то застрял, а нам пора второй укол делать. – Депутат похлопал сына по плечу. – Олежек, кончай игру.
Как Сивуха, его сын и телохранитель вышли, Ника не заметил. Он весь углубился в чтение.
В первом файле лежало письмо Стелловского с пометкой красным карандашом «Отправлено 11 августа». Почерк у издателя был скверный, но к оригиналу для удобства прилагалась распечаточка (ну разумеется – не напрягать же депутату зрение): безо всяких неудобочитаемых ижиц и ятей, без помарок, крупным кеглем.
Wiesbaden, Hôtel «Victoria»,
à M. Theodore Dostoiewsky.
Милостивый государь Федор Михайлович!
Получил Ваше письмо и, признаться, остался весьма им недоволен. Денег хотите, а писать, о чем прошу, не желаете. Нехорошо. У меня, знаете ли, кредитные билеты на деревах не растут. Говорил Вам в Петербурге и повторю ныне безо всяких экивоков. Мне идея повести про пьяненьких и убогеньких, коею Вы пытаетесь меня завлечь, нимало не привлекательна. Я Вам семь тысяч не за то посулил, а за уголовный роман в духе Габорио или Эдгара Поэ. Вот чего жаждет публика, а не униженных с оскорбленными. Ах, батюшка Федор Михайлович, описали бы Вы преступление страшное, таинственное, с кровопролитием, да чтоб не одно убийство, а несколько, это уж непременно. С Вашим-то талантом! Чтоб у читателей, а пуще того у читательниц мороз по коже!
Вы жалуетесь, что Вам трудно и скучно выдумывать уголовные сюжеты. И не нужно выдумывать! Жизнь – наилучший сюжетодатель. Не далее как давеча, в «Московских губернских ведомостях» прочитал отчет о судебном процессе одного тамошнего приказчика, купеческого сына Герасима Чистова. Сей молодой человек 27 лет, раскольник по вероисповеданию, в январе сего года предумышленно умертвил двух старух, кухарку и прачку, с целью ограбления их хозяйки, мещанки Дубровиной. Преступление свершилось между 7 и 9 часами вечера. Убитые были найдены сыном Дубровиной, в разных комнатах, в лужах крови. Повсюду валялись вещи, вынутые из окованного железом сундука. Злоумышленник похитил деньги, серебряные и золотые предметы. Старухи умерщвлены порознь, в разных комнатах и без сопротивления с их стороны. На каждой множество ран, нанесенных, по-видимому, топором. Кстати говоря, именно топор, чрезвычайно острый и насаженный на короткую ручку, служит главной уликой против обвиняемого приказчика.
Чем Вам не канва уголовного романа? Только мой совет: Вы лучше не приказчика душегубом сделайте, а человека образованного, из общества. К примеру, студента, потому что сами знаете, какие теперь студенты пошли. Впрочем, на студенте я нисколько не настаиваю, это уж целиком на Ваше усмотрение, опять же прогрессивная публика может намек против современной молодежи усмотреть и обидеться, а к чему же нам с Вами прогрессивную публику обижать, когда она больше всего книжки покупает? Так что с преступником сами решайте, лишь бы только он до самого конца читателю неизвестен оставался. Запомните – это наиглавнейший закон в уголовном романе. Да, и еще озаботьтесь, чтобы в центре повествования оказался не преступник, а расследователь, поборник закона, этакий красивый, романтичный брюнет с голубыми глазами, каких читательницы любят. Но только дилетанта вроде поэвского Дюпена за образец не берите. У нас, слава Богу, не Франция и не Америка, злодейства расследуются не частными лицами, а служителями закона. Да и цензоры не одобрят. Пускай Ваш герой будет человек основательный. Скажем, следственный пристав или квартальный надзиратель. Оно, конечно, звучит неромантично, но ежели у Вас не получится совместить романтичность с государственной службой, то Бог с ней, с романтичностью, лишь бы герой был человек облеченный, твердого общественного положения.
А пуще всего умоляю Вас избегать всегдашней Вашей тяжеловесности. Полегче пишите, повеселее, и фразы этакие Ваши, на целый абзац, не закатывайте. Публика не за то деньги платит, чтоб ей настроение портили и голову отягощали. Страданий и «несчастненьких» помене. Я Вам, драгоценный Федор Михайлович, семь тысяч не за страдательное чтение сулю. Подумайте только, семь тысяч! Столько Вам ни Корш, ни тем более Краевский не заплатят.
Сочувствуя затруднительному Вашему положению, высылаю с сим 175 талеров, однако же отнюдь не в долг, ибо деньгами никого и никогда не ссужаю из принципиальных соображений, а в качестве аванса за новую повесть. Ежели писать отказываетесь – прошу вернуть деньги с той же почтою. А коли примете – извольте расписаться в прилагаемой расписочке и отослать ее мне.
Покорный слуга Ваш
Федор Стелловский
Читая письмо, Николас, с одной стороны, негодовал на прохиндея-издателя, который смеет поучать самого Достоевского, как и что ему писать. А с другой стороны, испытывал радостное волнение. Это было уже не косвенное подтверждение подлинности манускрипта, а самое что ни на есть прямое. Был, был заказ на детективную повесть – и именно такую, какая попала в руки к Морозову! Это не реконструкция и не умозаключения эксперта, а железный факт.
Фандорин сунул распечатку обратно в файл, перелистнул. Следующая пластиковая страничка была пуста – наверное, прилипла к верхней, а секретарь, готовивший для Сивухи материалы, этого не заметил. Неважно.
Зато в третьем файле имелось еще одно доказательство: собственноручная расписка Достоевского в том, что он получил от г-на Ф. Т. Стелловского задаток за новую повесть в сумме 175 талеров. Ах, хитрец Стелловский! «Ежели писать отказываетесь – прошу вернуть деньги с той же почтою». Будто не знал, что Федор Михайлович в его ситуации ни за что не сможет отказаться от денег. Задешево посадил на крючок автора, ничего не скажешь.
Последним документом в папке было письмо Достоевского. Небольшой листок смят и даже надорван, будто его нарочно комкали. На полях – снова красный карандаш Стелловского, да и в тексте некоторые строчки подчеркнуты. В отдельный файл вложен надписанный конверт с адресом («Г-ну Ф. Т. Стелловскому, Садовая улица, дом Шпигеля супротив Юсупова сада») и штампом санкт-петербургской городской почты (31 октября 1865 г.).
Чтобы лишний раз не трепать и без того ветхую реликвию, Николас оригинал письма доставать не стал, вынул приложенную распечатку.
Милостивый государь Федор Тимофеевич!
Не велите казнить, велите слово молвить. Не дам я Вам обещанной уголовной повести, ибо ее больше нет, да и Бог с нею совсем. Я честно, хоть и проклиная все на свете, писал ее в Висбадене, в тягчайшие дни моей жизни, иной раз без свечей, пользуясь единственно слабым отсветом уличного фонаря.
Дописывал и здесь, в Петербурге. Сочинение уже почти было докончено, оставалось не более странички[3], но тут вышла оказия, при нынешних моих обстоятельствах, увы, слишком ожиданная. Явился квартальный по иску треклятого стряпчего Бочарова, коего под именем Чебарова я с большим наслаждением предал в своей повести лютейшей смерти. С полицейским был и судебный исполнитель, долженствовавший описать мое движимое и недвижимое имущество. Ни первым, тем паче вторым не обладаю, да и вся обстановка хозяйская, посему за неимением лучшего судейский забрал бумаги, что лежали у меня на столе, безо всякого разбора. В том числе унесли в квартал и повесть Вашу. Я, конечно, бранился и протестовал, но в глубине души рад.
Дрянь было сочинение. Пускай оно сгинет навек в полицейском чулане. Даже пытаться не буду ее вернуть, не просите. Бог и даже черт с нею, с уголовной повестью, гори она огнем. Вот именно, буду считать, что она сгорела, улетела дымом в трубу. А чтобы Вы на меня не гневались и не расстраивались, я Вас теперь же обрадую. Решил я написать роман с теми же героями, да не пустяк, а настоящую вещь, с характерами, с глубокими чувствами и, главное, с идеей. Давно уже подступался к роману этому то с одной стороны, то с другой, да всё не складывалось. Стучался ко мне роман, стучался, а я по неспособности своей не мог догадаться, как ему дверь открыть. И вдруг – получилось, открылась дверь, и голос зазвучал, так что только поспевай записывать. Я уж и начало набросал, а тут квартальный надзиратель. Если чего и жалко, то лишь этого зачина, написанного прямо на последнем листе Вашей повестушки. Ну да ничего, я каждое слово запомнил и уже на чистую бумагу перенес.
С поденщиной покончено, благодарение Господу и квартальному надзирателю. Ежели пожелаете, свой новый роман о тяжком преступлении и суровом наказании передам Вам с зачетом присланных 175 талеров. А коли не захотите, я Вам задаток тотчас верну. У меня скоро деньги будут, через три дни должен получить от г. Краевского[4].
Не сердитесь,
С повинною головою
Ф. Достоевский.
Этот последний документ Фандорин дочитывал, когда Аркадий Сергеевич уже вернулся в кабинет. Встал за креслом, подглядывал через плечо.
– Ознакомились? Итак, господин Стелловский, сам будучи изрядным жуликом, решил, что Федор Михайлович ему наврал: талеры проиграл на рулетке, а уголовную повесть писать и не подумал. Но Морозов, профессиональный исследователь биографии Достоевского, отлично знал, что такое вранье не в привычках Федора Михайловича. Наткнувшись в архиве Стелловского на эту переписку, Морозов весь затрясся. У него появилась Великая Цель: найти изъятую полицией повесть. Вдруг она лежит себе где-нибудь в запаснике, несмотря на все революции и блокады?
Совершенно очевидно, что «уголовную повесть» никто не обнаружил, иначе о ней бы знали. Где искать, Филипп Борисович, в общем, себе представлял. Все бумаги полиции поступили на хранение в городской исторический архив Петрограда. Он благополучно существует до сих пор. Что же сделал наш Морозов? Уволился из своего НИИ и перевелся на работу в Питер. Зарплата, как вы понимаете, копеечная, плюс надо было комнатенку снимать, да на выходные в Москву ездить. Распродал всё что можно, потратил все сбережения, с женой чуть не до развода дошло, но Филиппа Борисовича всё это остановить уже не могло – закусил удила.
В этом месте рассказа Николас кивнул – ему был очень хорошо знаком азарт историка, учуявшего безошибочный аромат открытия. А тут открытие не рядовое – неизвестная повесть самого Достоевского!
Аркадий Сергеевич продолжил:
– Когда удавалось выкроить время, Морозов рылся в неразобранных фондах петроградского градоначальства, так называемой «россыпи», которой никто никогда не занимался. Руки не доходили, да и мало там интересного для исследователей, один канцелярский мусор. Датировку Филипп Борисович знал – октябрь 1865 года. Осенью 1915 года, за истечением установленного срока хранения, эту документацию должны были сжечь, но он надеялся на военную неразбериху. Многих сотрудников архива наверняка мобилизовали воевать с германцами, вряд ли у начальства была возможность скрупулезно соблюдать должностные инструкции. И что вы думаете?
Здесь, перед кульминацией рассказа, Сивуха в соответствии с законами драматургии сделал эффектную паузу – медленно, со вкусом раскурил свой «данхилл».
– Нашел! Драную картонную коробку с наклейкой «СПИСАННОЕ. Архивы быв. 3 кв. Казан, части. 1865 г.». Федор Михайлович тогда проживал в Столярном переулке, по третьему кварталу Казанской части города. Представляете? Пролежала коробочка сто сорок лет в целости и сохранности. Не спалили ее в буржуйках, не отправили на свалку. С самого 1865 года никто туда ни разу не заглядывал. И там, среди прочего, обнаружил Морозов канцелярскую папку с заголовком: «Бумаги, описанные и изъятые у отставного подпоручика Ф. М. Достоевского».
Депутат негромко рассмеялся, покачивая головой.
– Можете себе представить, что было с доктором филологии. Когда сбывается мечта всей жизни, у любого крыша поедет. Филипп Борисович так мне и сказал. «Я, говорит, как открыл папку, как увидел рукопись, будто в уме тронулся. Прямо там, в хранилище, чихая от пыли. Даже в обморок упал. Очнулся только за проходной, когда уже милицейский пост миновал. Иду, дрожу весь, а под пиджаком рукопись спрятана». Прочие бумаги он, правда, не взял. Посовестился. Пусть остаются будущим исследователям. Даже нарочно папку на видное место положил.
– Значит, рукопись украдена из госхранилища, – констатировал Фандорин. – И вы хотите, чтобы я стал соучастником кражи…
Сивуха так и зашелся от хохота – не дал договорить.
– Ой, насмешили! Да у нас в государстве всё краденое. Нефть, газ, никель, заводы, комбинаты. Кто был к чему-нибудь хлебному приставлен, тот и стал приватизатором. С какой стати главными богатствами страны владеют бывшие партработники, комсомольцы, гебешники и просто ловчилы? Ни с какой. Просто решили, что отныне будет так, и дело с концом. Между прочим, правильно решили. Лучше самозваный хозяин, чем вовсе никакого. Вот и Морозов приватизировал то, к чему был приставлен.
– Но это противозаконно!
– А законно было отбирать имущество у дворян и капиталистов в семнадцатом году? Но дворян с капиталистами тоже жалеть нечего. Тем, что у них отобрали, они тоже не по справедливости владели. Справедливости, дорогой Николай Александрович, на свете не существует. Разве что на небесах, у Ангелов божьих. Это во-первых. А во-вторых, откуда нам с вами знать, правду ли рассказал Филипп Борисович. У него и до черепно-мозговой с психикой не всё окей было. Штампов-то архивных на рукописи нет. Может, Морозов ее в дедушкином сундуке нашел. Тогда, по закону, это его собственность. Я могу вам ручаться за одно: мне рукопись досталась честно и юридически чисто. Договор вы видели. Половину денежного аванса наличными, половину старым «мерседесом», согласно просьбе продавца. Не пустяк.
– А на международном аукционе рукопись потянет миллиона два, а то и три. Я узнавал.
– Ну и что? За морем телушка полушка, да рубль перевоз. С перевозом, кстати, тоже будут проблемы, если дойдет до аукциона. Но это уж, как говорится, не ваши заморочки. Вы мне конец текста найдите. Окажу любую поддержку. Микрофон в вашем автомобиле пускай пока побудет. Ну, не пойте в машине дурным голосом и не выясняйте отношений с вашей красоткой-секретаршей. Зато если какое осложнение, мой Игорь сразу в курсе. Он тут при Олеге дежурит, ему скучно. Аппаратура у него с собой, в палате. Пусть сидит, слушает. В случае чего придет на помощь. Вы не смотрите, что он метр с кепкой и собой невидный. Игорь – человек больших талантов. Я вам сейчас про него расскажу. Чтоб вы прониклись.
И спонсор сразу, без малейшего перехода, начал новую историю.
Николас слушал молча, не перебивал. Личность рассказчика интересовала его, пожалуй, больше, чем предмет рассказа. Хотя и история тоже была вполне неординарная.
– Сколько же это лет прошло… Одиннадцать, двенадцать? Нет, больше. Это в 93-м было, весной. Я тогда жил на бывшей госдаче, в Барвихе. Олежка был еще ребенок, – сообщил Сивуха, как будто это требовало особого пояснения. – Ему требовался свежий воздух, мне – хорошая охрана. Проблемы у меня тогда возникли, очень серьезные. Причем сразу с двумя конкурентами, тоже очень серьезными. Короче, два заказа на мне висело. Просыпался утром – не был уверен, что доживу до вечера. Сидел на этой долбаной даче, как в осаде. Но знал: достанут. Вопрос времени. Спасти меня могло только чудо Божье. Вот оно и произошло.
Аркадий Сергеевич посмотрел на Нику, увидел, что зачин удался, и удовлетворенно запыхтел трубкой.
Про Чудо Божье
Стало быть, чудесный весенний день. Мы с Олежкой вдвоем – не считая охраны. Сидим на третьем этаже, в мониторной, развлекаемся. Там центральный пульт, только-только экраны установили, тридцать штук. Сидим, жмем наугад: на одном экране вид бассейна, на другом южная стена, на третьем мой кабинет, к четвертому спутник подключен, мультики показывают.
Олежек и тогда уже редко смеялся, а тут развеселился, хохочет. Ну и я доволен. Вдруг включаю обзор ворот, вижу – стоит джип с темными стеклами. Что за ерунда? Если приехал кто, охрана должна доложить. Переключаюсь на КПП. Там со старшим по смене какой-то мужик в кожаной куртке разговаривает, небольшого росточка. Удостоверением в нос тычет. Делаю звук погромче, слышу, мой говорит: «…Мало ли что ФСБ, тем более должен хозяину доложить».
Тот, спокойно так: «Я сказал: вызвал сюда всех охранников, быстро».
Мой ему: «Не положено по инструкции. Сейчас с хозяином свяжусь. А он в ФСБ позвонит. Проверит».
Молодец, думаю. Не зря бабки плачу. И хочу уже правда звонить, проверить, что за хрень такая, зачем человека прислали.
Вдруг этот, в кожанке, говорит: «Чего звонить-то? Ксива липовая. У меня на твоего хозяина заказ. Конец ему. Зови всех сюда, если жить охота».
В тот момент я не сильно испугался. Даже обрадовался. Какой, думаю, я башковитый мужик, что догадался повсюду видеонаблюдение сделать.
Хватаю телефонную трубку – молчит. Другую, третью – то же самое. Отключили! А мобильной связи тогда еще не было.
Спокойно, говорю себе. Он один, а у меня пятеро охранников, ребята бывалые.
И старший, вижу, ведет себя по-умному. Не паникует, не истерит.
«Хорошо, говорит, сейчас всех вызову». И вызывает. А сам (мне по монитору видно) потихоньку ящик выдвинул, там у него оружие.
Мы с Олежкой смотрим, дыхание затаили – прямо гангстерский боевик. Сердце у меня, конечно, колотится, но не так чтобы очень. Сейчас, думаю, мои афганцы лоха этого в залом возьмут. Потолкуем с ним, выясним, кто заказ дал – Богданчик или Бесо Гагринский (так моих врагов звали).
Приходят четверо охранников, все при оружии.
Мужичок в кожанке им говорит: «Пацаны, я пришел хозяина вашего завалить. И завалю, у меня осечек не бывает. Могу его одного грохнуть, могу вместе с вами. Сами решайте. Если еще пожить хотите, стволы на пол и давайте вон туда, в подсобку. Сидите тихо, не высовывайтесь. Когда в ментуре допрашивать будут, скажете: кавказец приходил, рост метр восемьдесят, усы подковой. Опознаете по фотографии – вот этого».
И показывает им фотокарточку, во все стороны, так что и мне на мониторе видно. А на снимке Лаваш, главный киллер Бесо Гагринского. И понял я, что нахал этот, наоборот, от Богданчика. Хочет Богданчик не просто меня замочить, но еще и Бесо подставить.
Но не это меня потрясло, а мои афганцы. Вдруг один за другим кладут на пол оружие и все четверо, как овцы, в подсобку пятятся. Старшой ящик с «макаровым» прикрыл, и бочком, бочком за ними. Я потом их спрашивал, как же так, мол. Вас пятеро, он один. Они блеют: «Вы бы в глаза ему поглядели… И потом, сколько их еще в джипе было?»
В джипе, кстати, никого больше не было, Игорек любил один работать, без помощников. А вот глаза – это да.
Когда мужичонка охрану мою в подсобке запер, он голову задрал и прямо в монитор посмотрел, внимательно так. Вы как-нибудь встретьтесь с ним взглядом, попробуйте. У Игорька шестой дан по карате, он кулаком дверные филенки пробивает, но драться ему никогда не приходится. Достаточно взгляда. Удав. Василиск.
В общем, поглядел он на меня с экрана своими черными дырками – будто два ствола навел. И стал я весь, как ватный.
Сижу, смотрю, только голову от одного монитора к другому поворачиваю.
Вот убийца вышел с КПП.
Вот идет по дорожке к дому.
Появился на мониторе прихожей. Не торопится, ведет себя, как дома. Снял куртку, повесил на крючок. Из-под мышки рукоятка торчит. Пригладил волосы перед зеркалом. Что меня больше всего потрясло – ботинки снял, выбрал себе гостевые тапочки по размеру. Это чтобы каблуками не стучать. Натянул перчатки и медленно пошел по коридору, в комнаты заглядывать.
Тут я, наконец, очнулся.
Ёлки, что со мной? Сейчас проверит первый этаж, за ним второй, потом сюда поднимется. А я сижу! Этот урод с мертвыми глазами меня убьет и мальчика не пожалеет, не станет живого свидетеля оставлять.
Что делать?
Можно попробовать в окно, но что дальше? Через стену не перелезть, высокая. Спрятаться где-нибудь на участке? Этот найдет, по нему видно – обстоятельный.
И понял я: максимум, на что могу надеяться – Олежку спасти.
«Залезь под стол, говорю, сиди тихо, и что бы ни было, не вылезай».
Сам быстренько спустился на второй этаж. Достал из сейфа пистолет, бельгийский. На день рождения подарили.
Встал сбоку от двери. Думаю, войдет – пальну, если успею. Что справлюсь с таким терминатором, не надеялся. Расчет был, что грохнет он меня и на том успокоится. Не пойдет дальше по дому рыскать. Хоть сынишка живой останется.
Стою, спиной к полкам прижался, «браунинг» этот дурацкий в руке ходуном ходит. Прикидываю: киллеру надо на первом этаже четыре спальни осмотреть, тренажерный зал, гостиную, столовую, кухню, кладовку, два сортира, плюс часовню. Часовня у меня в доме понтовая была, с наворотами: светомузыка, орган самоиграющий, долби-систем, икона Богоматери два метра на три – самому Шилунову заказал, за 15 тысяч. Я тогда сильно православный был, не открыл еще своего фри-масонского бога.
Слышу, внизу орган заиграл. Соображаю: это киллер уже до часовни добрался, на пульте кнопки тыкает, проверяет, не откроется ли где потайная дверь. Сейчас наверх пойдет.
«Браунинг» А.С. Сивухи
На втором этаже, если повернет налево, где кабинет, то жизни у меня останется одна минута. А если сначала пойдет направо, то минут пять.
И ужасно мне захотелось, чтоб он направо пошел.
Минута проходит, нет его.
Значит, направо!
И такое счастье нахлынуло, вы не представляете. Думаю, пять минут – это же триста секунд, целая вечность. Вон стрелка на часах еле-еле ползет. Можно в окно поглядеть. Там небо синее, береза ветвями качает, ничего прекраснее в жизни не видел. Засмотрелся я на эти ветки. И отключился, счет времени потерял. Потом дернулся, гляжу на часы. Что за черт! Больше 15 минут прошло, а я жив!
Охватил меня ужас. Вдруг он сначала на третий этаж поднялся?
В носках, крадучись, кинулся по лестнице наверх.
Слава Богу, Олежка жив-здоров, в мониторной под столом затаился, как я велел. Дышит часто-часто, страшно ему. А киллера не видно.
Бросился к экранам.
Нету! Нигде. Ни на первом, ни на втором, ни на третьем, ни на территории.
Стал еще раз просматривать, внимательней. Вижу – в часовне на полу лежит кто-то, руки крестом раскинул.
Он!
Не шевелится. Умер, что ли?
Долго я с духом собирался. Наконец спустился. Пистолет с предохранителя снял, держу перед собой.
Эй! – зову. – Эй, ты живой?
Приподнимается, поворачивает голову. В глазах слезы.
И задумчиво, мирно так говорит: «Голос мне был. – А сам на шилуновскую Богоматерь смотрит. И слезы текут, текут. – Никого больше убивать не буду, говорит. Прости, матерь Божья».
В общем, чудо в чистом виде. Явление Богоматери разбойнику, как в древних житиях{29}.
Случись это на пару лет позже, я бы не особо удивился. Догадался бы: моя Сила меня бережет. Но тогда, в 93-м, чуть умом не тронулся от религиозного восторга. Церковь Пресвятой Богородицы неподалеку построил, в Березовке. Можете заехать как-нибудь, полюбоваться. Краснокирпичный кошмар стиля «Новорусское барокко».
А Игорек с тех пор у меня работает. Самый верный мой сотрудник.
Дураком он, что ли, меня считает, подумал Фандорин. Сначала плел небылицы про какую-то высшую силу, теперь про Богоматерь. Или, действительно, верит во всю эту галиматью?
Похоже было, что верит. У нынешней российской элиты прагматизм отлично уживается с сумеречностью сознания.
– Скажите, а жалованье раскаявшемуся киллеру вы хорошее положили? – осведомился Николас.
Аркадий Сергеевич засмеялся.
– Втрое больше, чем он получал у Богданчика. Догоняю ход ваших мыслей. Полагаете, Игорек инсценировочку устроил? Чтоб перейти на выгодных условиях к более перспективному хозяину? Он действительно не прогадал. Богданчика в том же 93-м подорвали. И людишек его, бывших Игорьковых корешей, тоже давно на свете нет. А Игорь вон кум королю, помощник депутата. Но учтите одно. Когда он ко мне на службу шел, поставил условие: никого убивать не буду. Так что, может, все же это было чудо Господне?
«Или решение сменить рискованную профессию», мысленно возразил Ника, однако продолжать дискуссию не стал.
– Возможно. Но давайте к делу, а то меня Саша заждалась.
– Значит, беретесь? Отлично! Ваша главная задача – выяснить, где находится остаток рукописи. Рулета мы разыщем сами. О Лузгаеве тоже не беспокойтесь. Вернем ему задаток, и дело с концом. Никаких 50 тысяч фунтов он Морозову, конечно, не платил. Дал какую-нибудь мелочовку.
9. Фарширователь мозгов
Человек, пристегнутый к креслу, расхохотался.
– Ай да коллекционер! Не пятьдесят тысяч, а пять. И не фунтов, а рублей. Еще сорок пять обещал, когда получит остальное. Лопух я был. Потом поумнел, а все равно дураком остался. Какая к черту разница – рубли, фунты, пять тысяч, пять миллионов. Мне бы бабу помягче, да ***** послаще, – с чувством высказал свое нынешнее кредо Филипп Борисович.
Физическое состояние больного сегодня было явно лучше. Недаром главврач распорядился переместить его из лежачего положения в сидячее. Эту опасную операцию произвели четыре охранника под личным присмотром Марка Донатовича. Намордник сняли, лишь когда Морозов был накрепко прикован к специальному креслу для буйнопомешанных.
Перед тем как оставить посетителей наедине с пациентом, доктор шепнул:
– Колем препараты, каждые два часа вводим через капельницу реабилитирующий раствор… Пока – увы. Но ничего, количество рано или поздно перейдет в качество.
Насчет «увы» было ясно и без Зиц-Коровина. При виде Николаса и Саши маньяк так гаденько захихикал, что надежда, теплившаяся у Фандорина, сразу растаяла. Предстояла новая пытка. Вероятно, еще более мучительная, чем вчера.
– Вы в прошлый раз нас обманули. Не сказали, что рукопись поделена на три фрагмента, – обреченно начал Ника.
Морозов подмигнул:
– Да, батенька. Придется вам еще потрудиться. Я вас прямо заждался. Уже придумал, что вы мне сегодня расскажете. Человек вы женатый, вон колечко у вас. Расскажите-ка мне, как вы с женой в первый раз *******. Порельефней, похудожественней, и главное, физиологию обрисуйте. Чтоб во всей наглядности.
– Ну уж этого… – Фандорин побагровел, обшарив взглядом углы палаты – где тут спрятан микрофон? – Не дождетесь!
На свете нет такого гонорара, ради которого он бы на такое пошел!
Подлый доктор филологии словно подслушал его мысли.
– Не ради рукописи. Ради Сашеньки, – проникновенно сказал он. – Вон у нее, ангела нашего, уж и слезки на глазах. Будто жемчужинки.
Тогда в голову магистру пришла спасительная идея. Ты всегда гордился своей фантазией. Выдумай что-нибудь. Не про Алтын, а про какую-нибудь пышнотелую блондинку. Саша опять слушать не станет, заткнет уши. А на депутата с его воцерковленным охранником наплевать.
– Только не вздумайте мне врать, – предупредил Филипп Борисович. – Почувствую. Фотокарточка жены с собой? У такого, как вы, обязательно должна быть. Положите на тумбочку, чтоб я видел. Рассказывайте, рассказывайте быстрее! То есть быстрее начинайте, а рассказывайте-то не быстро!
Фотография Алтын у Николаса с собой действительно была, но доставать ее он не стал. Понял, что этого не сможет. Ни ради Саши, ни ради спасения человечества.
– Папа, не мучай Николая Александровича, – раздался сзади голос Саши. – Он в прошлый раз рассказывал. Теперь моя очередь.
Девочка была бледна, но казалась совершенно спокойной.
– Про девичьи грезы и шаловливые ручки? – оживился больной. – Давай!
– Не про ручки. Я давно не девушка, ты ошибся. Могу рассказать, как это случилось.
Лицо ее было совершенно бесстрастно. Голос тихий, вялый.
Морозов аж заизвивался в своих ремнях.
– Когда ж ты успела, тихоня? А я и прозевал, старый болван!
– Помнишь, в позапрошлом году Илюша на первое мая сильно заболел и дома совсем денег не было? Я еще на улице 300 долларов нашла, и Антонина Васильевна в церковь ходила – Бога благодарить, свечку ставить? Обманула я вас тогда. Я в газете рекламу нашла. Фирма «Первая любовь». «Неопытные девушки для солидных господ. Дорого». Сходила и заработала.
У Ники перехватило дыхание – прежде всего от этого невыносимо спокойного голоса. А папочке хоть бы что.
– Умница! Золотое сердечко! – завопил он. – Обожаю про дефлорацию! Честную оплату гарантирую! Я же вчера вас не надул? Не надую и сегодня. Только поподробней, люлечка, ничего не упускай!
– Хорошо. – Саша прищурилась, как бы вспоминая. – Я с самого начала, по порядку.
Фандорин сделал порывистое движение, но девочка едва заметно качнула головой: не мешайте.
Он отошел, безвольно опустился на стул. А Саша Морозова приступила к рассказу.
Про дефлорацию
Сначала я позвонила. По объявлению. Говорю, это фирма «Первая любовь»? Вам девственницы нужны? Меня спрашивают, вы точно девственница? Я говорю, да. Вы не думайте, говорят, у нас свой гинеколог, проверим. Я говорю, хорошо. Ну приезжайте, говорят. Адрес дали, какой-то переулок около площади Маяковского. Точно не помню, все-таки два года прошло. Я приехала. Врач меня посмотрел. Говорит, всё в порядке. Тогда меня женщина, которая у них менеджер, спрашивает: а тебе сколько лет? Я говорю, шестнадцать – мне тогда шестнадцать было. Она говорит: а выглядишь на тринадцать, может тебя, по программе «Лолита» запустить. Работы столько же, а такса пятьсот. Я говорю, хорошо, запускайте. Она говорит: повернись-ка. Стала меня вертеть, щупать. Нет, говорит, по «Лолите» не получится, поздновато уже. Пойдешь по стандартной, за триста. Иди домой, говорит, я тебе позвоню. И в тот же вечер позвонила. Я Антонине Васильевне сказала, что к Ленке ночевать пойду. Она говорит, иди куда хочешь. Ей не до меня было, потому что у Илюши температура сорок. А тебя не было, в Петербург уехал. Я приехала туда, на фирму. Это обычная квартира такая, только большая. Женщина, которая менеджер, говорит: надень вот это. Там что было? Гольфы белые, юбка короткая в клеточку, майка с Микки-Маусом. Ах да, еще лента. Она мне две косички заплела. Менеджер говорит: иди по коридору, вторая комната направо. Там клиент ждет. Делай, что скажет, потом придешь сюда, получишь деньги. Я пошла по коридору. Постучала в дверь, там мужской голос, хриплый такой, спрашивает: «Это кто ко мне пришел?»
– Скучно, скучно рассказываешь! Психологию давай! – всосав слюну, влез Морозов. – Сердечко сжималось? В низу живота подъекивало?
Ника вспомнил, как Саша вчера не стала слушать его эксгибиционистскую историю. А он-то что же – сидит, уши развесил.
– Сердце да, сжималось, – подумав, старательно ответила Саша. – А про живот ничего такого не помню. Это уже потом болело, когда…
Здесь Николас опомнился, с силой хлопнул себя ладонями по ушам и продолжения душераздирающего рассказа не слышал.
Сумасшедший еще что-то выспрашивал, Саша добросовестно отвечала. Лицо у нее было, как у прилежной, но туповатой ученицы на экзамене.
Она просто делает, что должна, и ей нисколько не стыдно, дошло до Николаса. Какая девушка! Насколько все-таки женщины лучше нас, мужчин. Мы заботимся только об одном – как бы себя не уронить, а они в критическую минуту о себе вообще не думают.
Наконец, Саша замолчала.
Мерзкий старик мечтательно пялился в потолок, с подбородка свисала нитка слюны.
Кажется, можно было убрать ладони.
– Расчувствовала ты меня, дочь моя. Не столько физиологическими описаниями, к которым у тебя нет никакого таланта, сколько благородством. Смотрел на тебя и восхищался, – торжественно произнес Морозов, но не удержался на высокой ноте. – А смешно он, стервец, с «Чебурашкой» придумал! Ну-ка расскажи еще разок. Значит, он тебе говорит…
Ника поскорей опять заткнул уши. И сидел так до тех пор, пока Саша не подала ему знак: пора, началось!
– …в благодарность за увлекательный рассказ, а также в развитие темы прочту небольшую лекцию, – услышал Фандорин. – «Эротизм в жизни и творчестве Ф. М. Достоевского»
– Как лекцию? Какую еще лекцию? – крикнул он. – Вы же обещали!
Филипп Борисович взглянул на Николаса с видом оскорбленного достоинства.
– Я, молодой человек, не с вами разговариваю, а со своей дочерью. Она у меня сегодня героиня, горжусь ею. Так что, Санечка, будешь слушать лекцию?
– Буду, папа, буду.
Саша многозначительно посмотрела на Фандорина, итот молча включил одолженный у Вали диктофон.
Эротизм в жизни и творчестве Ф. М. Достоевского
(Лекция д-ра фил. наук Ф. Б. Морозова)
Как большинство эпилептиков, Федор Михайлович обладал повышенной половой возбудимостью. Друг и биограф классика Николай Николаевич Страхов в письме Льву Толстому от 28 ноября 1883 года пишет: «…При животном сладострастии у него не было никакого вкуса, никакого чувства женской красоты и прелести».
Эротические пристрастия Федора Михайловича хорошо изучены исследователями на материале художественных текстов и биографических сведений. Таковых пристрастий обнаружено пять.
Во-первых, садомазохистский комплекс.
Во-вторых, обсессионная страсть к роковым женщинам вроде Настасьи Филипповны из романа «Идиот», Полины из романа «Игрок» или Грушеньки из романа «Братья Карамазовы», секс с которыми чреват всяческими проблемами и даже опасен для жизни.
В-третьих, явное влечение к женщинам прямо противоположного типа, легкомысленным развратницам, секс с которыми, наоборот, абсолютно безоблачен.
В-четвертых, довольно невинный фетишизм по части женских ножек.
И, наконец, в-пятых, куда более криминальный «Рорикон». Этот смешной термин я услышал на научной конференции в докладе одного японского исследователя. Японцы, которым не дается буква «л», так сокращенно называют «Лолита-комплекс», то есть патологический интерес к несозревшим особям женского пола, а проще говоря, к девочкам. Набоков, который, как известно, терпеть не мог Федора Михайловича, просто-напросто по-писательски ревновал к автору, который раньше него разработал этот увлекательный мотив столь ярко и талантливо. Ведь после растлителя Свидригайлова и растлителя Ставрогина банальный анекдот о развратной акселератке из американского захолустья не может восприниматься иначе как сугубо вторичный продукт.
Теперь пройдемся по этому списку чуть подробнее.
На первом месте у нас что? Правильно, садомазохистский комплекс.
Во времена Федора Михайловича говаривали, что есть две категории женщин: петитные и аппетитные. Добавлю от себя, что существует и две категории мужчин. Первым подавай худеньких и маленьких самочек – это садисты. Вторым – крупных и пышных, это мазохисты. Речь необязательно идет о мучительстве. Есть и очень добрые, заботливые садисты. Их инстинкт подавления проявляется в отеческом отношении, опеке, защите, но в любом случае садисту необходимо властвовать. То же относится и к симпатичному мазохисту. Он не ползает на четвереньках и не просит, чтоб его били плеткой. Симпатичный мазохист – нежное, покладистое существо, которое очень боится обидеть партнера, а главное – нуждается в психологической подчиненности. Случай Федора Михайловича – смешение двух этих потребностей, что встречается не столь уж редко. Наш гений на протяжении своей жизни побывал и мазохистом, и садистом. В общем, как сейчас выражаются твои сверстники, оттянулся по полной. Сладости мазохизма он познал с грудастой Аполлинарией Сусловой, которая помучила и поунижала его до полного удовлетворения. Сладости садизма вкусил с субтильной и безответной Анной Сниткиной. Цитирую из писем светоча мысли, по памяти.
А.Г. Сниткина
Филипп Борисович вытянул губы трубочкой и засюсюкал противным голосом:
«Аня, милая, друг мой, жена моя, прости меня, не называй меня подлецом! Я сделал преступление, я всё проиграл, что ты мне прислала, всё, всё до последнего крейцера, вчера же получил и вчера проиграл!»
«Милый друг Анечка, я проиграл твои последние тридцать рублей и прошу тебя ещё раз спасти меня, в последний раз, – выслать мне ещё тридцать рублей….»
«Аня, милая, я хуже чем скот! Вчера к десяти часам вечера был в чистом выигрыше 1300 франков. Сегодня – ни копейки. Всё! Всё проиграл!»
«…Милый мой ангел Нютя, я всё проиграл, как приехал, в полчаса всё и проиграл. Ну что я скажу тебе теперь, моему ангелу Божьему, которого я так мучаю. Прости Аня, я тебе жизнь отравил!..»
В общем, гений сполна отыгрался на петитной Анечке за унижения, перенесенные от аппетитной Аполлинарии. Мучая вторую, мстил первой. Как сказано про это у чудеснейшего писателя Леопольда фон… черт, первую половину фамилии запамятовал… ну в общем, Мазоха, того самого, в честь которого назван мазохизм: «И я не раб больше, позволяющий вам попирать себя ногами и хлестать хлыстом». В смысле, сам теперь буду попирать и хлестать.
Обсессия номер два: роковая женщина, фам-фаталь. Это живое воплощение рулетки, главной страсти Федора Михайловича. Такая же непредсказуемая, алогичная, жестокая, но тоже способная на неслыханную щедрость. Беда в том, что щедрость и рулетки, и роковой женщины обычно достается мужчинам холодным и рассудочным, которые не теряют головы. А если не терять головы, то зачем тогда жить на свете – без страсти, без муки, без наслаждения?
Тут еще вот какая пикантность. Герой, являющийся alter ego Федора Михайловича, беззащитен перед чарами фам-фаталь, но неспособен удовлетворить ее как самку. Это непременно или тоскливый зануда (герой романа «Игрок»), или импотент (князь Мышкин), или монашек (Алеша Карамазов). Налицо комплекс сексуальной неполноценности автора, которым Федор Михайлович обязан реальной роковой женщине – Аполлинарии Сусловой.
А на самом-то деле – и здесь мы переходим уже к пункту третьему – писателя всю жизнь томила мечта о легкой, безответственной интрижке с какой-нибудь веселой давалкой. Вроде той милой грешницы, которая говорит в «Братьях Карамазовых»: «Ça lui fait tant de plaisir et a moi si peu de peine!» – «Это доставляет ему такое удовольствие, а мне так мало стоит». И мечта эта, кажется, в конце концов осуществилась. Помнишь, доченька, я тебе рассказывал про некую госпожу Браун, в судьбе которой Федор Михайлович принимал живейшее участие? Как ее звали-то, смешное такое имя, не припомню. Память стала ни к черту. Помнишь про мадам Браун?
Саша покачала головой, и Филипп Борисович сделал вид, что ужасно расстроился.
Ну как же! Авантюристка, бывшая проститутка. Пошлялась по белу свету, побывала замужем за английским матросом, откуда и экзотическая фамилия. Потом вернулась на родину, сошлась с журналистом Горским. Он пил запоем, семья бедствовала, и Федор Михайлович оказал бедной женщине материальную поддержку. Я-то тебе рассказывал эту историю как пример душевного благородства нашего гения. Но, похоже, она перед ним в долгу не осталась. Браун эта была дамочка прямая, без предрассудков. Сохранилось ее письмецо, в котором она без экивоков извещает благодетеля о своей готовности на всё: «Удастся ли мне или нет отблагодарить вас в физическом отношении» – так и пишет. Уверен, что Федор Михайлович не оплошал. Он давно мечтал о чем-то вроде этого.
Взять хоть эротическую фантазию из романа «Игрок» про то, как учитель Алексей Борисович (автопортрет писателя) вдруг выигрывает кучу денег в казино и покупает на них красотку-француженку. Восхитительная сцена! Кокотка Бланш лежит в постели и высовывает ножку (про этот особенный пунктик Федора Михайловича я уже говорил).
«– Ну же! Хочешь увидеть Париж? Скажи, наконец, что такое outchitel? Ты был очень глуп, когда ты был outchitel. Где же мои чулки? Обувай же меня, ну!» Она выставила действительно восхитительную ножку, смуглую, маленькую, не исковерканную, как все почти эти ножки, которые смотрят такими миленькими в ботинках. Я засмеялся и начал натягивать на нее шелковый чулочек. M-lle Blanche между тем сидела на постели и тараторила…»
Здесь Никино терпение лопнуло – он больше не мог выносить это отвратительное и, главное, бессмысленное словоблудие.
– Перестаньте издеваться! Саша такую муку выдержала! Вы обещали сказать, где рукопись, а сами…
– Да я уже почти всё сказал. Осталось только про «Рорикон»… – Морозов засопел, не очень старательно имитируя оскорбленные чувства. – Хотел подать красиво, изящно, с выдумкой. Всю ночь готовился. Но раз вам невтерпеж, конец лекции скомкаю.
Он на несколько секунд замолчал, щурясь. Потом скороговоркой выпалил:
– Нимфетка минус дурацкое уменьшительное плюс город, где родился император-эпилептик… Теперь уже совсем всё.
– Ч-что?
Николас и Саша переглянулись.
– Собирался сформулировать пояснее, но вы сами виноваты – перебили меня. Катитесь к черту, я спать буду. – Больной вытянул шею и заорал. – Санитар! В кровать хочу!
Больше они из маньяка ничего не вытянули.
* * *
Саша выглядела совершенно потерянной.
– Я ничего не поняла. Лекция – это тоже была загадка? Но как ее разгадывать? – шепнула она, когда выходили из палаты.
– Ничего, как-нибудь, – с фальшивой бодростью уверил ее Ника. – Это моя профессия. Пока не найду ответа, не сдамся.
Девушка вдруг ни с того ни с сего всхлипнула.
– Простите меня, я такая плохая… Меня Бог накажет, я знаю.
– Из-за трехсот долларов, что ли? – Фандорин полуобнял ее за плечо. – Так вот из-за чего вы себя ужасной грешницей считаете и всё у Бога прощения просите? А по-моему, вы святая. Честное слово.
Она вырвалась, побежала прочь по коридору, утирая слезы.
Таких девушек на свете больше нет, думал он, глядя ей вслед. Раньше, во времена Федора Михайловича были, но давным-давно повывелись. Лишь одна каким-то чудом уцелела.
– Гм-гм, – раздалось откуда-то сбоку глуховатое покашливание.
У окна стоял сивухинский телохранитель, почти сливаясь с коричневой шторой в своем строгом костюме.
– Господин Фандорин… – Ну и взгляд – мороз по коже. – Олег Аркадьевич просит вас заглянуть к нему в палату.
И не дожидаясь ответа, пошел вперед. Ни тени сомнения, что Николас может за ним не последовать.
Ника разозлился: надо же – «Олег Аркадьевич»! Не идти что ли за этим Азазеллой, пусть знает свое место. Но вспомнил худенькое личико малолетнего «гения», и стало жалко паренька.
Пошел.
Спустились на первый этаж, пересекли широкий центральный коридор, зачем-то вышли во внутренний двор.
Оказалось, что «палата» спонсорского отпрыска – отдельное здание, разместившееся в глубине сада. Собственно, не здание, а что-то вроде ангара, очертаниями и размером напоминающего крытый теннисный корт.
– Как же он тут без окон? – спросил Ника у спины телохранителя.
Игорь не ответил. То ли счел ниже своего достоинства, то ли не любил попусту болтать языком. Все равно минуту спустя посетитель увидит всё сам.
Наследник вольного каменщика устроился в гигантской «палате» своеобразно. Свет проникал сверху, через застекленный потолок. Вдоль металлических стен тянулась галерея, к которой вела легкая лестница. Там, наверху, всё было залеплено яркими афишами и постерами с изображением бэтменов, бекхэмов и прочих персонажей современного подросткового пантеона. Внизу же без какой-либо системы и видимой логики была расставлена разномастная мебель и аппаратура: несколько столов, железные и кожаные стулья на колесах, компьютеры, акустические системы, еще какая-то техника. Два или три автомата с соками и колой, мини-мотороллер, всякий спортивный инвентарь, а на самом почетном месте скалила зубы огромная пластиковая Годзилла.
Годзилла
Хозяин всего этого хлама сидел спиной ко входу и сосредоточенно мастерил что-то на верстаке, время от времени сверяясь по мудреной схеме на мониторе.
Какое причудливое сочетание взрослости с инфантильностью, подумал Николас. Наверное, таким же был вундеркинд Самсон Фандорин, который, если верить семейному летописцу, в двенадцатилетнем возрасте изобрел летательный аппарат наподобие дирижабля и летал на нем над уральскими горами.
– А, Николай Александрович, – сказал мальчик. – Спасибо, что согласились зайти. Я бы сам к вам вышел, но здесь… лучше.
Вдали от отца он держался совсем иначе. Спокойнее, естественнее, взрослее.
– Почему «лучше»?
Паренек сказал Игорю:
– Можешь идти на место.
– Хорошо, Олег Аркадьевич.
Ну и нравы, слегка поморщился Николас. Мальчишка взрослого мужчину зовет на «ты», а тот его по имени-отчеству. Правильно сказано: худший воспитатель – богатство.
Игорь удалился в угол и сел к столу, сплошь уставленному какими-то хитрыми приборами. Там же на полу лежал аккуратно свернутый спальный мешок.
– Спартанец, – усмехнулся Олег, поймав взгляд Фандорина. – Довольствуется малым.
– Капитально вы здесь обустроились.
– Мой второй дом. – Подросток исподлобья смотрел на гостя. – Две недели дома, две недели здесь.
– Извините, но… от чего вас все-таки лечат?
– От разного. – Олег отвернулся, стал свинчивать какую-то штуковину, похожую на детский водяной пистолет. – Роды были неудачные, мать подорвала здоровье, недолго потом жила. А я получился ходячее недоразумение. Всё во мне не так. Позитивист папочка со своим непотопляемым оптимизмом уверяет, что я – аномалия со знаком плюс. – В голосе мальчика прозвучала насмешка, но не злая, а, пожалуй, ласковая. – Но вопрос остается открытым. Сейчас, по плану великого доктора Зиц-Коровина, мне колют гормональные препараты. В следующий раз будем регулировать сон. Я – урод, посплю полтора – два часа, и мне хватает. А великий доктор Зиц-Коровин считает, что в этом одна из причин болезни. Буду учиться дрыхнуть по восемь часов в сутки, как все нормальные люди. У великого доктора Зиц-Коровина на мой счет большие планы. Вторая пятилетка к концу подходит, третья на носу. Без финансирования Центр физиологии мозга не останется.
Фандорин хотел спросить, почему Олег так ожесточен против главврача, но решил с этим подождать. Подросток позвал корифея добрых советов неспроста. Если хочет что-то рассказать, не стоит его подгонять.
– А что вы такое мастерите?
– Дурью маюсь. Прочитал, что японцы изобрели полимерную нить сверхбыстрого растяжения-стягивания. Изобрести изобрели, а как использовать, пока не придумали. Попросил папу выписать мне образец. И сделал игрушку, занятную.
Он поднял пластмассовый пистолетик, нажал кнопку, и из дула вылетело что-то маленькое, блестящее. Приглядевшись, Николас увидел, что это присоска на тонкой блестящей нити. Присоска впилась в корешок книги, лежавшей на диване, метрах в трех от стола.
– Теперь включаем стягивание…
Олег нажал кнопку еще раз – и книга оказалась у него в руке.
Запрокинув голову, паренек беззаботно расхохотался.
– Говорю же, дурью маюсь. Что с меня, аномального, взять?
– Но это совсем не дурь! – пришел в восхищение Фандорин. – Великолепное изобретение! Например, пригодится людям, которые не могут передвигаться. Да мало ли, как можно использовать такой чудо-инструмент!
Но Олег лишь махнул рукой.
– Ерунда всё это… – Он оглянулся на Игоря, потом на дверь и понизил голос. – Я вас не для этого… Я поговорить хотел. Так, вообще… А то не с кем. Не с Игорьком же. А у вас лицо такое, ну, как будто вы слушать умеете. И болтать потом не станете.
Фандорин поневоле почувствовал себя польщенным. Да и жалко было этого наследного принца, запертого в своих технохоромах, как в золотой клетке.
– Хотите поговорить по душам? – улыбнулся Ника мальчику. – Что ж, давайте попробуем.
Но разговора не вышло.
Лицо Олега внезапно изменилось – стало отчужденным, замкнутым.
– Не сейчас, – прошептал он. – Фарширователь мозгов пришел.
– Кто?
Оглянувшись, Ника увидел в дверях фигуру в белом халате.
Доктор Коровин смотрел на шепчущихся собеседников с веселым удивлением.
– Подружились? Похвально, похвально… О чем беседуете? Можно мне тоже поучаствовать?
Какой уж тут разговор по душам.
10. Фланговый маневр
Новая загадка оказалась не в пример труднее первой. Вызвали из засады в Саввинском переулке Валю (за Рулетом теперь пускай люди Аркадия Сергеевича охотятся), до вечера втроем просидели в офисе, но так ни до чего путного и не додумались. Распечатали весь текст гнусной лекции, крутили его и так, и этак. Всё впустую. До последней шарады, про нимфетку, вообще не добрались. Разошлись одуревшие, унылые, чтобы снова собраться завтра в десять.
А наутро, когда Николас одевался, из кармана брюк выпал дублон и закатился под кровать. Магистр долго стоял на четвереньках и, чертыхаясь, шарил рукой по пыльному полу. Проклятая монета словно пропала. Пришлось отодвигать кровать. Увидев, как под плинтусом тускло поблескивает желтый металл, Фандорин вдруг подумал: надо не перебирать слова, которые есть, а искать те слова, которые пропали!
И дело сразу пошло. К десяти часам головоломка была полностью разгадана. Своих помощниц Ника встретил спокойный, торжественный. Но для пущего эффекта торопиться не стал.
Спросил с хитрой улыбкой:
– Ну что, пошевелили мозгами на досуге?
– Я читала-читала, ничего не поняла, – виновато сказала Саша. – Я тупая.
– Туфта какая-то, – согласилась Валя. – Я тоже по нулям. А вы, шеф?
– Да есть кое-что…
Позволив себе посмаковать наступившую паузу, Фандорин направился к окну.
– Припекает. Открою, а то душно.
Открыл – и триумфального настроения как не бывало. Сквозь шум утренней улицы донесся звук пианино. Урок музыки у Алтын сегодня только в двенадцать, а она уже вернулась. Значит, заскочила в редакцию совсем ненадолго и скорей домой, готовиться. Боится ударить лицом в грязь перед своим гением.
Окно снова было закрыто. Ника вернулся к столу и уже безо всякого куража, хмуро стал рассказывать.
– С лекцией всё оказалось довольно просто. Больше всего времени заняла шарада про нимфетку, но и на нее хватило получаса.
– Ну да! – не поверила Валя.
– Смотрите сами. «Нимфетка минус дурацкое уменьшительное плюс город, где родился император-эпилептик». «Нимфетка» – это, конечно, Лолита, которую Морозов поминал и в лекции. Вопрос, что такое «дурацкое уменьшительное». Я порылся в романе Набокова. Его герой называет Лолиту сокращенным именем «Ло» – действительно, довольно дурацким. От «Лолита» отнимаем «Ло». Что получается?
– «Лита». Это что значит?
– Пока ничего. Переходим к месту рождения императора-эпилептика.
– Это кто такой?
– Вопрос. Ясно было одно: искомый император имеет какое-то отношение к Федору Михайловичу. Ведь нам известно, что эрудиция у Морозова чрезвычайно узкого профиля, ни в чем кроме биографии и творчества писателя он не разбирается. Я полез в энциклопедию выяснять, кто из императоров страдал эпилепсией. Выяснилось, что на удивление многие. Очевидно, существует какая-то связь между этой болезнью и инстинктом власти. Я выписал имена, прогнал их через указатель электронного собрания сочинений. Ответ нашелся сам собой, достаточно было пройтись по полученному списку. Александр Македонский? Родился в городе Пелла. «Лита» + «пелла»? Бессмыслица. Цезарь и Калигула родились в Риме. «Литарим» – чушь. Берем Петра Первого. Наукой точно не установлено, имели ли судороги великого царя эпилептическое происхождение, но предположим, что имели. Для нас существенно, что Петр упоминается в текстах Федора Михайловича неоднократно. Однако Петр родился в Москве. Что такое «Литамосква»? Нонсенс. Идем далее. Наполеон Бонапарат. Он для Федора Михайловича, как красная тряпка для быка. Упоминается вновь и вновь, причем по большей части в негативном контексте. Но корсиканец родился в Аяччо. «Литааяччо»?
– Мимо кассы, – кивнула Валя. – Ну и кто же оказался?
– Представьте себе, Карл Пятый Габсбург. Испанский король и император Священной Римской империи. В самих текстах Федора Михайловича он напрямую ни разу не упоминается, но среди сопроводительных материалов на диске есть статья на тему «Великого инквизитора» – знаете, знаменитая глава из «Братьев Карамазовых».
Валя с Сашей переглянулись и ничего не сказали. Фандорин только вздохнул.
– Ладно, Бог вам судья. В статье говорится, что, изучая историю испанской инквизиции, Федор Михайлович в особенности интересовался судьбой императора Карла – тоже эпилептика, величайшего монарха своей эпохи, добровольно отрекшегося от престола.
Тициан.
«Карл Пятый»
– «Литамадрид», да? – встряла Валя, которой слушать про Карла Габсбурга было неинтересно. – А что это значит?
– Понятия не имею. Тем более что Карл родился не в Мадриде и вообще не в Испании. Он появился на свет в 1500 году во фламандском городе Генте.
– «Лита-гент». Литагент! – ахнула Саша.
Фандорин довольно рассмеялся.
– Вот вам и вся шарада. И сразу всё встало на свои места. Ну конечно, ваш отец, побывав у коллекционера автографов, потом сообразил, что выгоднее обратиться к агенту. Ведь это не просто автограф, это литературное произведение, а значит можно продать издательские права.
Валентина была не удовлетворена.
– Ну хорошо, литагент, но как мы его искать будем? Не объяву же в газету давать: «Уважаемый литагент, заныкавший рукопись писателя Достоевского, позвоните, пожалуйста по такому-то телефону».
– Имя агента закодировано в тексте лекции, – небрежно, как о чем-то само собой разумеющемся, сказал Николас, хотя, если б не закатившийся под кровать дублон, вряд ли ему удалось бы расшифровать этот код. – Ты лекцию, наверно, уже наизусть выучила. В чем там странность?
– Во всем! Например, ни хрена он не смыслит в садо-мазо, а учит. Я бы ему про это такого порассказала…
– Нет, странность в другом. Девочки, вы обратили внимание, какая у Филиппа Борисовича феноменальная память? Цитирует целыми кусками и из романа «Игрок», и из писем. А в двух местах память ему вдруг отказывает, и оба раза пропадают имена. Странно! Сначала он не может вспомнить первую половину фамилии литературного отца мазохизма. Потом имя госпожи Браун, предполагаемой любовницы Федора Михайловича (кстати, я прочитал про нее в энциклопедии – оклеветал Морозов писателя, ничего там такого не было).
– А как ее звали, шеф?
– Марфа. Необычное сочетание – «Марфа Браун». Трудно забыть, правда? А с австрийским писателем совсем просто. Любой мало-мальски образованный человек безо всяких энциклопедий скажет, как его звали.
– Я не скажу, – пожала плечами Валя.
И Саша призналась:
– Я тоже.
Ну Саша еще ладно, роман «Венера в мехах», слава Богу, в школьную программу не входит. Но порочная Валентина могла бы получше знать классиков близкого ей жанра.
– Леопольд фон Захер-Мазох – вот его полное имя.
– Захер? – ухмыльнулась секретарша, сделав ударение на последнем слоге, но Фандорин так строго на нее посмотрел, что она воздержалась от комментариев.
– А теперь смотрим сюда. – Николас открыл адреснотелефонный справочник на заложенной странице. – Вот раздел «Литературные, художественные и театральные агентства». Смотрите: «SACHER LITERARY & ART AGENCY. Консультации по всем вопросам авторского права. Посреднические услуги в работе с зарубежными издательствами, галереями, аукционами. Разрешения на вывоз культурных, исторических и художественных ценностей».
Объявление было обведено рамочкой и украшено логотипом: рука, держащая копье.
Валя логотип одобрила:
– Прикольно. Так, а Марфа при чем?
Самое эффектное Николас приберег напоследок.
– Я позвонил по указанному здесь телефону. Якобы хочу вывезти за границу картину. Знаете, как зовут директора агентства? Марфа Леонидовна Захер.
– Николай Александрович!
– Шеф! Ну вы вообще!
И снова, как в прошлый раз, Фандорин был вознагражден за дедукцию поцелуями в обе щеки: с Валиной стороны мокрым и горячим, с Сашиной – сухим и прохладным.
– Это еще не всё, – сказал он скромно. – Я успел собрать о Марфе Захер кое-какую информацию в интернете. Оказывается, это особа довольно известная. Не звезда, конечно, но, знаете, из тех дамочек, кто часто бывает на разных презентациях, банкетах, вернисажах и попадает в глянцевые журналы по разделу светской хроники. Видели, наверно? Маленькие такие фотоэтикеточки в конце номера.
– Не видела, – сказала Саша.
– Конечно, видела – сказала Валя. – Сама сколько раз попадала.
Николас поманил девушек к компьютеру.
– Я сделал закладки… Вот, это из он-лайновой версии журнала «Большой стиль»: бал-маскарад по случаю открытия магазина эксклюзивных шлепанцев в Третьяковском проезде. Видите? «Писатель Б. Акунин и литературный агент Марфа Захер». А тут фоторепортаж с юбилея ночного клуба «Улет»: «Кинорежиссер Н. Михалков, продюсер А. Максимов и светская львица Марфа Захер».
Львица была гламурная на все сто процентов: синтетический загар, умопомрачительные наряды, неживая улыбка в пол-лица. И, как положено, эластичного возраста. Тщательно следящие за собой дамы попадают в него лет с тридцати и растягивают эту вечнозеленую пору лет до шестидесяти, а некоторые и дольше.
– Хроникеры не всегда знают, кто эта элегантная особа, – продолжал демонстрировать улов Ника. – Вот здесь, например, подпись: «Визажист Рауль Хвостенко с подругой». Подруга – Марфа Захер.
– А-а, – протянула Валя. – Кто-то из наших говорил, будто Рауль замутил с какой-то навороченной фефелой. Я хочу сказать: завел роман с какой-то стильной женщиной. Все еще ржали, потому что Раульчик голубее голубики.
– Еще есть любопытная статейка на сайте «pomoi.ru», где собирают сплетни обо всех мало-мальски известных людях. Что здесь имеется? – Николас перешел на следующую закладку. – Марфа Захер – бизнесвумэн широкого профиля с интеллектуально-художественным уклоном. Специализируется главным образом на переправке произведений искусства за границу, используя всякие лазейки. Считается, что для нее невозможного не существует. Кроме того, помогает подешевле провести груз через таможню, решить визовые трудности, добыть разнообразные справки. В статейке сказано, что «литературно-художественным агентством» ее лавочка называется для благозвучия, хотя иногда, действительно, приторговывает издательскими правами. Ну и последнее. – Фандорин вошел на страницу интернет-журнала «Республика Рублевка», предназначенного для обитателей этого нуворишского заповедника. – Интервью с интересующей нас особой. По большей части всякая ерунда: сумки какой фирмы предпочитаете, ваше отношение к липосакции, любимый аромат и тому подобное. Но два куска прочту вслух. Первый – в качестве характеристики объекта. «Вопрос: Марфа, а что для вас как бы главнее всего по жизни? Ответ: Взять ситуацию под контроль, подломить ее под себя. Кайф, когда не ты вращаешься вокруг солнца, а солнце вокруг тебя. У меня в офисе на стене слоган висит, мое кредо: «Видишь добычу – бери ее. Захер.» (Смеется)». Кремень дамочка, – подытожил Ника. – Как к такой подступиться – вот в чем вопрос. Если прямо спросить про рукопись, ответа скорее всего не получим. Без расчета такая акула ничего делать не станет. Как бы не вышло хуже, чем с коллекционером. Выколачивать из нее рукопись, слава Богу, не наше дело. Но прежде чем передать эту информацию заказчику, мы должны удостовериться, что текст действительно у литагентши. Для «Страны советов» это вопрос профессиональной чести. Поэтому предлагаю в лоб не атаковать, а предпринять фланговый маневр. Думаю, для начала надо к этой Марфе присмотреться, последить за ней. В том же интервью содержится полезная информация… – Фандорин прокрутил текст до нужного места. – «Вопрос: Как вам удается так классно выглядеть? Ответ: Уважающий себя человек должен быть в хорошей форме. Я встаю поздно и начинаю день с контрастного душа. Перед обедом, с часу до двух, всегда занимаюсь в «Фитнес-эмпориуме». По четным дням на тренажерах, по нечетным играю с тренером в теннис. Потом можно и немножко расслабиться. Летом я всегда обедаю в «Прибое». И только после этого я начинаю свой рабочий день, часов с четырех и до позднего вечера. А там пора в клуб – совместить полезное с приятным. Деловые встречи, общение в друзьями. Все они интересные, состоявшиеся люди. Прекрасные отношения у меня с…» Ну, дальше она начинает хвастать знакомствами, это неинтересно. Валя, ты рублевская старожилка. Где это – «Фитнес-эмпориум» и ресторан «Прибой»?
– «Эмпориум» – самый большой спорткомплекс. А «Прибой» – тусовочное место. И поесть можно, и позагорать. Кормят, правда, не ахти, зато свежий воздух, речка, и пляж тут же. Жуешь рукколу, на мужиков в плавках пялишься – красота. Дайте-ка мне эту Марфу получше разглядеть. Фотка покрупнее есть?
Фотографию Марфы Захер ассистентка рассматривала не долее минуты – для психологического портрета хватило.
– Клиент понятен. Я таких щучек много повидала. Для них существуют только две наживки – бабло и понты. В смысле, деньги и престиж, он же имидж. За это они что хочешь отдадут. Но только за это, другая валюта не танцует. Бабла Марфуше мы за информацию дать не можем. Вывод: ловим на престиж.
– Как это?
Николас слушал помощницу почтительно – понимал, что тут она гораздо компетентней.
А Валя была вся во власти вдохновения.
– Вопросов пока не задавайте. – Окинула начальника скептическим взглядом. – У вас рубашка «бриони» цела? Которую я вам на 23 февраля дарила?
Рубашка лежала в шкафу, Ника ни разу не достал – не его стиль.
– Надевайте. К ней пиджак кремовый, у вас есть. Мокасины. Брюки все равно какие, но чтоб обязательно белые. Часы нацепите, которые английская тетя прислала.
– Не люблю я их, они тяжелые, – пожаловался Фандорин.
– Зато «роллекс».
Николас попробовал взбунтоваться:
– Зачем всё это? Мы же собираемся следить за Марфой, а не в гости к ней идти!
– Делайте, что говорю. Вы должны смотреться на сто миллионов. Теперь ты. – Она повернулась к Саше и вздохнула. – М-да. Тяжелый случай.
– Она-то нам зачем? – кинулся на защиту девочки Фандорин.
Но Валентина на него даже не взглянула.
– Спокуха, шеф. Сценарий пишу я. Ох, Сашок, придется с тобой повозиться. Значит, так. – Она кинула взгляд на часики. – Золушку забираю с собой. Приведу в порядок, приодену. Это займет часа два. Еще надо тачку подходящую достать.
– Вот это правильно, – согласился Фандорин. – Какую-нибудь понеприметнее. Мой англичанин и твоя ядовитая итальянка не годятся, слишком бросаются в глаза.
Валя немножко подумала.
– Не заморачивайтесь, шеф. Я заеду за вами ровно в час. Оденьтесь по-человечески, причешитесь и ждите.
* * *
Причесаться Ника причесался – сделал аккуратный пробор посередине и даже волосы смазал для блеска. Но оделся не по-Валиному, а так, как одеваются снобы в Англии: темно-синий пиджак, белая рубашка с галстуком (на нем эмблема Итона), светлые брюки, вычищенные до блеска черные туфли, из кармашка чуть-чуть торчит голубой платочек. Майкл Кейн, фильм «Dirty Rotten Scoundrels». Тетя Синтия бы одобрила.
Ровно в час дня, с улицы Солянка, с трудом вписавшись в подворотню, въехал лимузин «бентли» цвета первого снега.
За рулем сидела Валентина: дамский брючный костюм, зеркальные очки, в ухе провод. На заднем сиденье виднелся силуэт Саши, но Ника так остолбенел, что туда даже не посмотрел.
– Класс! – одобрила ассистентка наряд шефа. – Реальный «бритиш».
– Ты что, с ума сошла? Я же сказал: неприметную! Ты бы еще на «хаммере» приехала!
– «Хаммер» на Рублевке точно бы никто не заметил, – согласилась Валя. – Их там, как «жигулей» в городе Тольятти. Нам не подходит. Зато эта тачка какая надо. У друга покататься взяла. Всё под контролем, шеф. Лучше на цыпу нашу посмотрите. Сашка, алле!
Из машины неловко вылезла Саша Морозова. Фандорин едва ее узнал.
Волосы – платинового цвета, распущены и расчесаны. Маечка, вся из бисера, фасоном и размером скорее напоминает лифчик. В пупке, непонятно на чем держась, сверкает огромный страз. Белая юбчонка едва прикрывает бедра, зато красные бархатные сапоги натянуты выше колен. Косметики наложено столько, что лица не видно.
– Вот уставился! – ревниво воскликнула Валентина. – Эх, что я, дура, натворила!
А Саша виновато пролепетала:
– Она сказала, так для дела нужно.
И попробовала оттянуть юбку пониже.
– Время, господа, время! – поторопила Валя. – Щучка, она же акула, играет в теннис до двух. А нам еще через весь город гнать.
Свой «сценарий» ассистентка разъяснила уже за рулем.
– Пристраиваемся за ней у «Эмпориума». Чтоб наше авто приметила. Подкатываем в «Прибой» – это рядом, пятьсот метров. Будем надеяться, что интервью не врет и Марфуша обедает одна. Если не одна, придется вносить в план коррективы. На ходу.
– Да что за план? Ты говорила, наша наживка – имидж. Что это будет?
– Не что, а кто. Шикарный джентльмен на белоснежном «бентли». Вы, шеф, вы, – пояснила помощница, когда Николас захлопал глазами. – Перед таким джентльменом ни одна рублевская фифа не устоит. Познакомитесь, заведете светский разговор, как вы умеете. Когда будете представляться, обязательно скажите, что вы баронет – это круто. Легкий английский акцент не помешает. Культурный разговор: Coelho-Murakami, Robsky-Dostoevsky. Сама вам про рукопись расскажет, вот увидите. Обязательно захочет выпендриться.
– Погоди, Валя. Если я правильно понял, ты хочешь, чтобы я приударил за этой женщиной. Но ведь со мной две девушки. Не лучше ли, чтобы я был один?
– Ох, шеф, ничего вы не понимаете! Короля делает свита. Я – телохранительница, это последний рублевский писк. Видите, у меня очки зеркальные и провод в ухе. Вы с Сашкой сядете за один столик, я за соседний, так положено. Сосу кока-колу, верчу башкой, как заведенная. Сашка – ваша лялька. В смысле, любовница. Знающему человеку понятно без слов: солидный джентльмен с хорошим вкусом вывез свою девушку покушать и позагорать. Марфа вас такого прикинутого вмиг срисует, станет пялиться, соображать, что вы за шиш с горы. Вы на нее тоже как бы западаете. Бросаете ляльку, подсаживаетесь. Ей приятно – весь «Прибой» видит. Да за такой пиар она вам что хотите расскажет.
План, пожалуй, был неплох. В самом деле, навести Марфу Захер на разговор о рукописи будет несложно. Можно намекнуть на знакомства в среде лондонских издателей…
Валя позвонила в спорт-клуб, поворковала с администратором, называя ее «Верунчик». Доложила:
– Всё нормально, шеф. Марфуша играет в теннис. Полный вперед!
Вырулила через сплошную черту и погнала прямо по разделительной полосе, со скоростью двести.
– Ты что?! Остановят!
– По Кутузовскому можно, – снисходительно обронила ассистентка. – Если, конечно, ты на «бентли» и в номере три буквы А. Иначе опоздаем.
* * *
Не опоздали. Даже раньше приехали.
Просторная парковка перед спорт-клубом была сплошь забита дорогими автомобилями, не воткнешься. Имелось, правда, одно-единственное местечко, но туда уже нацелился въехать задом громоздкий черный джип.
Как бы не так!
Валя дала по газам и ввинтилась в просвет прямо перед носом у конкурента.
– Что за хамство, – обругал ее Ника.
Того же мнения был и водитель джипа. Большой мужчина с квадратной физиономией не спеша вылез из своего катафалка, не спеша подошел.
– Алё, подруга, тебя где так ездить учили? Это мое место. Ну-ка отъехала!
– Отвали, – лениво уронила невоспитанная ассистентка.
Квадратный запыхтел:
– За хамство ответишь. Мне плевать, чья ты лялька.
Этого Валя стерпеть не могла.
– Мужчина, вы хотите проблем? – Она выскочила из машины. – Обеспечу.
– Я тебе сам обеспечу, сучка драная. Да ты знаешь, кто я?
Объяснить, кто он, борец с хамством не успел – Валя ткнула ему железным пальцем в солнечное сплетение, и он согнулся пополам.
– Учти, урод, это еще не проблема. Проблемы будут впереди. Исчез по-быстрому, ясно?
– Ясно, – прохрипел квадратный и заковылял прочь.
От этой отвратительной сцены Фандорина всего заколотило.
– Валентина, ты ведешь себя гнусно!
А помощница была сама безмятежность – инцидент нисколько не испортил ей настроения, совсем наоборот.
– Николай Александрович, это же Рублевка. Тут по-другому нельзя. Тонкий слой гламура, под ним джунгли. Если не показывать зубы, в два счета затопчут.
Пока поджидали Марфу Захер, Валентина стояла, облокотясь о дверцу, и развлекала слушателей антропологическими этюдами – сортировала посетителей «Фитнес-эмпориума» по разрядам.
– Все жительницы Рублевки, за малым исключением, делятся на четыре категории, – вещала ассистентка, стараясь не выбиваться из лексикона настоящей леди. – У каждой свои видовые признаки. Вот эта, например, – показала она на даму, вышедшую из клуба, – из высшего класса. Жена большого чинуши. Сейчас они на Рублевке главные. Деньги у них не заработанные, а нахапанные. Бояться нечего, никто не тронет. Видите, какая она важная. По сторонам не смотрит, но на губах легкая улыбочка – потому что не из-за чего нервничать. Сядет в «ауди-8» или БМВ, обязательно с федеральным номером.
Так и вышло: дама села в черный лимузин с мигалкой и укатила.
– Эта из силовиков, – уверенно сообщила Валя про следующую спортсменку. – Сразу видно: никаких улыбочек, губки коромыслом. Ментовская или прокурорская жена. У них улыбаться не принято. Тачка – «гелендеваген» или джип «лексус», тоже черная.
Николас только головой покачал – в точку.
– А эта? – спросил он про скромную, интеллигентного вида женщину с рюкзачком через плечо.
– Обычная буржуйка, их номер теперь последний. Деньги у мужа есть, но все в бизнес вложены. Запросто миллион из оборота не вынешь, чтоб десять соток к участку прикупить. Сейчас сядет в скучный «мерс», а то и в обычное «вольво».
И опять угадала.
– Какая красивая! – сказала Саша про смазливую и нарядную девицу, легко сбежавшую по ступенькам. – На остальных непохожа.
– Правильно. Это четвертая категория. Золотая молодежь. Дочка какого-нибудь хрена, то есть господина, из первых трех категорий. Целый день по бутикам и кафешкам тусуется. Тачка – спортивная или кабриолет.
Девица, в самом деле, укатила в приземистой открытой машине. Саша в восторге захлопала в ладоши:
– Здорово!
– Ну хорошо. А к какому разряду принадлежал человек, которого ты так ужасно обхамила? – спросил Фандорин.
– Мент, конечно. Разве непонятно? «Ваген», номера, говорок. Полковник или подполковник. Нормальный «оборотень в погонах». Тут их пруд пруди.
– И он тебя испугался?
Валя засмеялась.
– Само собой. Он же знает, что я знаю, что он мент. Если так на него пру, значит, имею право. Внимание, вот она!
Из дверей вышла стройная женщина в индийском сари и больших темных очках, с теннисной сумкой через плечо. Николас нипочем не узнал бы в ней красотку с гламурных фотографий, но Валиному глазу можно было доверять.
Саша шепнула:
– А она в какую машину сядет?
– Эта косит под «звезду», их на Рублевке немного, на целую категорию не тянут, – прикидывала вслух Валя. – Настоящих бабок у нее нет. Какая-нибудь тачка из не шибко дорогих, но с претензией. Или вон тот кабриолетик «пежо», или «ранглер», или открытый «крузер»…
Марфа Захер села в красный джип «ранглер».
– Браво, Валентина, – склонил голову Ника. – Садись, поехали за ней.
Но ассистентка пребывала в задумчивости.
– Шеф, вы ее хорошо рассмотрели?
– Да, а что?
– Видели, как она на меня глянула, когда мимо проходила?
– Нет, не обратил внимания.
Валентина поцокала языком.
– План меняется.
– Почему?
– Не клюнет она на вас. Я этот взгляд хорошо знаю. В интернете вашем главного не написали. Розовая она, сто пудов. В смысле, наверняка.
– Какая-какая?
– Розовая. Лесба. Поэтому и с голубым Раульчиком замутила. Ему удобно, и ей тоже. Шеф, давайте за руль.
Она сдернула с носа зеркальные очки, вынула наушник. Отдала Николасу.
– Ты что?
– Спокойно. На арену выходит Валентина, укротительница розовых львиц. Легенда меняется. Вы сами по себе – папа с дочкой. Или папасик с лялькой. Неважно. Сидите себе, обедайте. Всё сделаю сама.
* * *
Столики были установлены на дощатом помосте, нависшем прямо над рекой. Слева, на таких же мостках, пляж с лежаками.
Мягкая тень от зонта, волны прохладного воздуха от вентиляторов – всё здесь располагало к релаксу или, как говорили в прежние времена, к неге.
– А цены не очень дорогие, – сообщила Саша, углубившаяся в изучение меню. – Салат из крабов 22 рубля, отбивная из мраморной говядины – 55. А что такое «мраморная говядина»?
– Черт ее знает. Но это не рубли, это у. е. Видишь, внизу написано?
Мраморная говядина
Девушка в ужасе отложила карту.
– Не беспокойся. Выбирай, что хочешь. Клиент оплачивает все расходы.
Он помахал платиновой кредиткой, полученной от Аркадия Сергеевича, но сам в меню еще не заглядывал – всё время следил за «объектом», Марфой Захер. Вот когда зеркальные очки пригодились.
Валя заняла столик по соседству с литагентшей, которая, на счастье, обедала в одиночестве. Сейчас она, посасывая сигарету, как раз делала заказ. Голос уверенный, слышен издалека. По всему видно – эта дамочка здесь, как дома:
– Просто порежьте зеленюшечки, капельку ачетто бальзамико, оливкого маслица ложечку – Марио знает, какое я люблю. А рыба у вас сегодня какая?
Едва официант удалился, за дело взялась Валентина.
Подошла с сигаретой в руке, что-то сказала – очевидно, попросила прикурить. Наклонившись к зажигалке, бросила на Марфу длинный взгляд из-под челки (Фандорин поморщился).
– А можно, я буду закуску, первое, второе и третье? – тронула егоза руку Саша.
– Что? Ну конечно можно.
Когда он снова повернулся, обе красотки уже сидели рядом, а официант переносил с одного столика на другой Валин прибор.
– Кажется, контакт налажен, – прошептал Ника.
– Угу.
Но для Саши вокруг было слишком много всего интересного. Определившись с выбором блюд, она стала вертеть головой во все стороны.
– Ой, глядите, голая совсем!
На самой ближней к столикам лежанке спиной кверху загорала фантастически сложенная девица. В первый миг Николасу тоже показалось, что на ней ничего нет.
– Что ты, она в трусах. Видишь?
Из складки между ягодиц высовывался шнурочек телесного цвета и, раздвоившись, охватывал талию. Николас поскорей отвел взгляд.
Принесли закуску: ему салат, Саше селедку под шубой. Девочка сосредоточенно заработала вилкой.
За интересующим Нику столиком дружба крепла прямо на глазах. Марфа и Валя о чем-то перешептывались, лазили вилками друг к дружке в тарелки. На шефа ассистентка ни разу не посмотрела, она была вся в образе.
Но минут через десять вдруг встала, направилась в сторону туалета и метнула на Нику быстрый, многозначительный взгляд.
Немного выждав, он пошел туда же.
– Всё на мази, – скороговоркой сообщила помощница, поправляя прическу перед зеркалом. – Сейчас поедем к ней смотреть коллекцию бабочек. Она в Жуковке живет. Интересная женщина. С шармом.
– Каких еще бабочек? – нервно зашептал Фандорин. – Валентина, я вовсе не требую от тебя таких жертв!
Она проникновенно посмотрела на него.
– Для вас, Николай Александрович, я пойду на что угодно. Вы же знаете.
– Да не надо мне! – разозлился он. – Неужели нельзя с ней без этого про Достоевского поговорить?
Валя обрадовалась:
– Ревнуете?
– При чем тут ревность!
– Ну и нечего тогда. Потусуйтесь тут с Сашкой пару часиков. Потом подваливайте в Жуковку, там кафешка есть итальянская. Ждите. Вот вам ключи от тачки, меня Марфуша подвезет.
– А документы на машину?
– Зачем? Кто на Рублевке «бентли» остановит?
Саша поела по полной программе, а поскольку торопиться было некуда, схомячила (еще одно слово из Валиного глоссария) целых три десерта.
Ника скучал. От нечего делать прислушивался к разговорам.
Слева два молодых человека в концептуально продранных майках увлеченно обсуждали новые модели мобильных телефонов.
Справа ланчевал одинокий бизнесмен в летнем льняном костюме и всё время вел переговоры по телефону. Слова были вроде все понятны, но смысл этих речей от Николаса ускользал:
– Я уже озвучивал, что мы как бы готовы порешать этот вопрос в плане поддержки. Привлеченку обеспечим. Но только если объект реально в шаговой доступности… – и дальше всё в том же роде.
Бизнесмен ушел, за его стол села парочка, парень с девушкой, оба в купальниках, и громко начали обсуждать всякие интимности.
– Что за предъявы, Макс? Я прямо в шоке! – горячилась барышня, изъясняясь на причудливой смеси блатного говорка и гламурного слэнга, которая в ходу у нынешней продвинутой молодежи. – Подумаешь, эпиляцию не сделала! А сам дезодорантом не пользуется!
– Не гони, – обиделся кавалер. – У тебя чего, нос заложило? На, нюхай! «Хуго Босс», летняя коллекция! Знаешь, Оксан, тебе пора серьезно задуматься о наших отношениях. Надо уважать сексуального партнера!
Николас покраснел и заскрипел стулом.
– Саша, может быть, переберемся на пляж?
* * *
Саша позагорала, потом переехали в Жуковку, еще и там в кафе насиделись. Валентина заставляла себя ждать.
Девочка несколько раз спросила, где та и что, но Фандорин отвечал уклончиво.
Наконец, появилась. Ленивой, как у нагулявшейся кошки, походкой подошла, промурлыкала:
– Ух, я такая голодная! Девочки, что это у вас там на витрине за салатик? Несите! И булочку! Две!
Моральный облик помощницы Николасу был давно и хорошо известен, поэтому от нравоучений он воздержался и лишь спросил:
– Ну?
Валентина подмигнула:
– Бинго! «Нет таких крепостей, которых не могли бы взять большевики». Это из кино одного, старого.
– Значит, рукопись, действительно, у нее? Можно докладывать клиенту?
Ника знал, что помощнице не хочется комкать рассказ о своих подвигах, но Саше выслушивать все эти неаппетитные подробности было совершенно ни к чему.
Однако сбить Валю не удалось.
– Рассказываю. Приезжаем к Марфуше. Сначала то-сё, бабочек смотрели… – Она выразительно покосилась на шефа.
– Я знаю, это инсектариум называется, – сообщила Саша. – Много бабочек? Красивые?
– Только две, но шикарные.
Ника пнул ассистентку под столом ногой.
– Что рукопись? Как ты вышла на тему?
– Всё по плану. Пили кофе, лялякали про литературу. Мы же интеллигентные девушки. Она Мураками обожает, Коэльо для нее простоват, но Харуки – супер. А я ей говорю: твой япошка – лажа, вот русская классика – это рулёз. От Достоевского, говорю, прямо залипаю вся. У меня дома ПээСэС, пятьдесят томов, так я их с первого до последнего читаю, как заведенная, а как закончу, снова начинаю. Что ни говори, а наша русская литература самая великая на свете. Особенно Достоевский, говорю, меня жутко заводит. Он такой сексуальный. Тут тебе и садо-мазо, и фетишизм, и лесби, только умей между строчек читать. И пересказала ей Сашкиного папаши лекцию, близко к тексту.
– Про лесби там ничего не было. А в полном собрании сочинений Федора Михайловича не пятьдесят томов, а тридцать, – поправил Фандорин.
– Неважно. Важно, что Марфутка клюнула. Говорит: «А если я тебе дам почитать романчик Достоевского, которого никто на свете еще не читал? У меня есть». Я ей: «Иди ты». Ну, она и рассказала, как было дело. Явился к ней один лох с ушами (это она, Сашок, твоего ботинка так описала. В смысле, родителя). Он по телеку видел передачу про литагентство – Марфуша каналу проплатила, для пиара. Типа про прочные связи с культурной элитой Запада, про контакты с зарубежными издателями. Ну и повелся. В смысле, купился. Короче, поверил. Позвонил в офис, потом пришел. Вежливый такой, скромненький, в очочках. Она бы сейчас на него посмотрела, – хохотнула Валя. – Надо будет ее после в палату сводить, Марфушке понравится… В общем взяла она кусок рукописи, отвезла к экспертше, самой главной по Достоевскому. Та говорит: верняк.
– А как звали экспертшу? – спросил Николас.
– Я не спросила. Что, надо было?
– Нет, я и так знаю.
То-то Элеонора Ивановна засмеялась, когда он сказал по телефону про рукопись. «Снова-здорово» – так она выразилась. И потом вела себя странновато…
– Она смешно про экспертшу эту рассказывала. Заранее узнала, что у той такса – сто баксов. Приходит, а старушка требует триста. Кстати, не больно-то удивилась, будто ей каждый день по новому Достоевскому притаскивают. Марфушка ей: «Нет вопросов. Сто даю сразу, двести потом». Ну а когда заключение получила, кинула пенсионерку. «Стыдно, говорит, в вашем возрасте клиентов дурить». Марфушу на козе не объедешь.
Теперь Нике стало понятно, почему Моргунова вела себя с ним так настороженно и почему не дала в руки результат экспертизы, пока не получит расчета. Тут вообще многое начинало проясняться. Не больно удивилась? Еще бы! Можно не сомневаться, что у Элеоноры Ивановны к тому времени уже успел побывать коллекционер Лузгаев, с другим куском того же текста. Поэтому, наверное, и таксу подняла. На спрос отреагировала, жадная ведьма.
– Что было дальше? Она заплатила Морозову аванс?
– Ни шиша она ему не заплатила. Марфушу раскрутить на бабки непросто. Нагнала пурги полную тундру. В смысле, заморочила лоху голову. Сказала, книжку издать не проблема, хоть у нас, хоть за границей. Но заплатят только за первую публикацию, а потом всякий, кому не лень, может перепечатывать и гнать любые тиражи. Писатель-то давным-давно помер, законных наследников нет. Это называется public domain, общественная собственность. Но есть одна хитрость, специально для таких случаев придумана. Вы, говорит, несколько страничек подпортите, чтоб прочесть было нельзя. А потом типа как проведете научную работу – восстановите текст. Тогда он юридически будет считаться вашей редакцией авторского текста, и права окажутся все ваши. Не баба, а Государственная Дума, даже еще умнее. Эту «редакцию» купят во всем мире, Марфуша устроит. За посредничество ей 50 %. Рукопись оставила себе. Сказала, что будет иностранным издателям показывать, ну а на самом деле, чтоб дедок не передумал. Кстати, что с ним стряслось, она не в курсе. Говорит, пропал куда-то, на звонки не отвечает.
– Ты саму рукопись видела?
– Нет. Стала клянчить, а она ломается. Я, говорит, раненая, истекаю кровью, сегодня нельзя. Это она кекс резала и палец чуть-чуть ножиком задела. Всего одна капелька крови вытекла, и ту я языком слизнула.
У Саши на лбу появилась удивленная морщинка.
– Это она меня нарочно завлекает. – На лице Вали вновь возникло блудливое, кошачье выражение. – Чтоб я снова приехала. Говорит, спрятала рукопись в надежном месте, потому что этим бумажкам цена минимум миллион зеленых.
– Ты уверена, что «надежное место» находится в доме?
– Да. Она сказала, завтра приезжай, достоевскоманка. Дам почитать, на сладенькое. Так что рукопись здесь, в Жуковке. Улица Серафимовича, дом 25. Сами видите: моя жертва была не напрасна. Завтра помусолю странички в руках, для стопроцентной уверенности, и можете докладывать. Но учтите: Марфа – тетка ушлая. Заломит еще дороже, чем коллекционер. Хотя, насколько я понимаю, это уже не наша проблема. Пускай спонсор с ней договаривается.
– Ты права, – согласился Фандорин. – Подождем до завтра. Я тебе дам прочесть ксерокс, чтобы ты проверила, совпадает ли конец второй части с началом третьей. Итак откладываем до завтрашнего утра.
* * *
Но до завтрашнего утра было еще очень далеко.
И наступило оно не для всех.
* * *
Разбудил Николаса телефонный звонок. Правда, утро было не раннее, половина одиннадцатого. Ночью у Фандорина состоялся разговор с Алтын по поводу уроков музыки – длинный, мучительный и безрезультатный, потому что говорить прямым текстом он не решился, а жена упрямо делала вид, что не понимает причины его недовольства. Легли в третьем часу обиженные друг на друга, и потом еще он долго не мог уснуть.
Так вот, звонок:
– Шеф, хреновые дела. – Валя, голос дрожит. – Позвонила Марфе, как договаривались. Трубку берет мужик. Я подумала, ошибка. Второй раз набираю – снова мужик. «Вам, говорит, наверно, Марфу Леонидовну? Она не может подойти, кто ее спрашивает?» Не понравилось мне это. Не стала отвечать, отключилась. Через 15 минут звонок. Тот же мужик. Называет по имени-отчеству, представляется: оперуполномоченный такой-то. В каких отношениях вы состояли с покойной Захер?
Ника вскрикнул.
– Вот и я тоже заорала. Мент говорит: «Нужно поговорить. Сами приедете, или вас принудительно доставить?» Это они меня по номеру мобильного вычислили. Грохнули ее, сто пудов грохнули! У такой акулы наверняка врагов хренова туча. А в доме повсюду мои отпечатки! Звоните своему депутату, шеф, отмазывайте меня!
Дрожащим пальцем Ника набрал телефон Сивухи. Коротко рассказал про вчерашние события и про Марфу Захер. Потом про главное.
– Почему вы не сообщили мне прямо вчера, что рукопись найдена? – недовольно спросил Аркадий Сергеевич.
– Хотели проверить. Что делать моей Валентине? Ехать по вызову или нет?
Большой человек помолчал, подумал. Надо отдать ему должное – спокойствия не утратил.
– Вы уверены, что рукопись в доме?
– Так она сказала моей ассистентке.
– Охо-хо, – вздохнул Сивуха. – Литагентша-то черт с ней. Как бы рукопись не пропала. Вот что. Ассистентке скажите, пусть пока никуда не едет. Сейчас выясню, что там случилось. Перезвоню.
Разбирался он примерно полчаса – Валя за это время звонила восемь раз.
Девятый звонок, наконец, был от Аркадия Сергеевича.
– Имею две новости, хорошую и плохую. Начну, как положено, с хорошей. Марфа Захер не убита. Произошел несчастный случай.
– Уф, – шумно выдохнул Николас.
– Поскользнулась в ванной на мокром полу. Основанием носа стукнулась о край биде. Со всего маху. Вместо носа – кровавая лепешка. Вскрытие показало, что от удара верхняя часть носовой кости вошла в мозг. Редкостное невезение. Такое иногда случается в драке, если резко бьют кулаком или ребром ладони снизу, под определенным углом. А тут – жахнулась всей массой тела. К тому же от наркоты у нее суставы все вихлялись, мышцы расслаблены. Она под дозой была, это установлено. В крови высокое содержание какой-то наркотической дряни, мне сказали название – забыл. Наширялась, да и не удержалась на ногах. Подозрений на умышленное убийство никаких. Дом по периметру на сигнализации, следов проникновения нет. Милицию вызвала горничная, она неподалеку, в поселке живет. Возвращалась из гостей поздно ночью, видит: в доме свет. Решила проверить – ну и обнаружила… Так что опер вашу девчонку хотел на испуг взять. Его контакты по наркотикам интересуют. Но я объяснил начальству, что к чему. Успокойте свою ассистентку. Вызов к оперуполномоченному отменяется.
Как все-таки удобно жить в неправовом государстве, подумал Фандорин. Столько неприятных проблем можно решить парой телефонных звонков. Если, конечно, знаешь правильных людей.
– А плохая новость?
– Рукописи нет. – Даже по телефону было слышно, как Сивуха скрипнул зубами. – …Дом обыскали очень тщательно. Они же надеялись найти наркотики. Что-что, а искать там умеют, профессионалы. Бумаги все тоже просмотрели. Папки с рукописью нет, я спрашивал. А ведь это не иголка. Так что наврала покойница вашей ассистентке.
– Марфа Захер говорила Вале про какое-то «надежное место». Может, тайник? – упавшим голосом предположил Николас.
Аркадий Сергеевич оживился.
– Хотите поискать сами? Это я организую, не проблема. Я в ваши способности верю.
* * *
У калитки дома 25 по улице Серафимовича Фандорина поджидал оперативник в штатском, сидел в джипе «лексус», то есть, по Валиной классификации, являл собой классический образчик «оборотня». На долговязого магистра профессиональный криминалист посмотрел со скептической гримасой.
– Искать будете? Ну попробуйте.
В юридические тонкости ситуации – на каком основании и с какой стати постороннему человеку позволяется рыться в доме покойницы – лучше было не вдаваться. Нечего лезть с английским уставом в русский монастырь.
Ника и не стал. Есть задание, его нужно выполнить.
Прошелся по небольшому, но стильному жилищу светской львицы. Всюду сталь, никель, хром, яркие пятна цветного пластика. Броско, но холодно и неуютно. Николас предпочел бы ночевать под мостом, чем жить на этой орбитальной станции.
Понаблюдав, как Фандорин в нерешительности бродит по пустым комнатам, оперативник презрительно бросил: «В машине побуду» – и вышел.
Где же искать папку?
Идей не было. Тем более что здесь уже очень тщательно поискали.
Он заглянул в основательно выпотрошенный кабинет, в оранжево-синюю спальню, в ощерившуюся выдвинутыми ящиками кухню.
На всякий случай покрутил в пальцах дублон. Вдохновение не нахлынуло. Зато захотелось в туалет.
Так Николас оказался в аквазоне, как по-гламурному называют санузел – если таковой, конечно, достоен этого красивого названия.
Санузел Марфы Захер был настоящей, стопроцентной аквазоной.
Спустив воду в унитазе, изображавшем раковину-жемчужницу, Фандорин огляделся вокруг. Джакузи, гидромассажная кабинка, зеркало во всю стену – это ладно, но главным украшением просторной комнаты был широченный аквариум.
Установленный посередине помещения, на особой тумбе, он посверкивал голубыми бликами, внутри проглядывал коралловый риф, а вокруг него чертила круги маленькая акулка.
Вот что такое настоящий шик!
Ника подошел ближе и застыл, зачарованный мерным, невыразимо изящным кружением стальной рыбины.
Морской аквариум был давней мечтой мужской половины фандоринского семейства. Ника с сыном, бывало, по часу простаивали в специализированном магазине, рассматривая разноцветные кораллы и рыб райской расцветки. Такой резервуар, как этот, стоил минимум полмиллиона рублей. Вот если удастся выполнить заказ Сивухи, может быть…
Ужасно хотелось дотронуться до рифа, попробовать, какие они, кораллы, на ощупь. В магазине, при продавце, этого не сделаешь, а тут никого.
На всякий случай оглянувшись на дверь, Фандорин засучил рукав повыше, наклонился и сунул руку в теплую воду.
Акулы он не боялся. Серые рифовые неопасны. В магазине говорили, что можно чистить аквариум, не обращая на них внимания.
Он все же не спешил лезть слишком глубоко – следил за акулой. Но она, действительно, не проявила к фандоринской пятерне ни малейшего интереса. Успокоенный, он опустил руку по локоть, потрогал дивный каменный цветок ярко-алого цвета. Поверхность коралла оказалась неожиданно твердой и острой.
Черт, порезался!
Из пальца выплыла красная капелька, начала бледнеть, расширяться. Он досадливо цокнул языком.
Вдруг серебристая торпеда стремительно метнулась к центру круга – Николас едва успел выдернуть руку из воды. Рыбеха жадно проглотила мутную капельку крови, еще с полминуты возбужденно пометалась по аквариуму и снова начала чертить круги.
Идиот, укорил себя Николас. Ну конечно, она среагировала на кровь. Так можно и без пальца остаться.
Он стал смотреть на миниатюрную акулу, думая что точно такой же была и ее покойная хозяйка. Красивой, гибкой, безжалостной, бросающейся на добычу, как молния. Марфа Захер принадлежала к типу женщин, которые собираются жить вечно. Когда-то она была маленькой девочкой, которая верила в сказки, потом подросла, обзавелась острыми зубами в три ряда и отменным аппетитом. Думала, что проглотит весь мир, а вместо этого поскользнулась на мокром полу, ударилась носом о биде и умерла. И теперь уже не узнать, как в точности всё случилось и успела ли она что-либо сообразить своим одурманенным мозгом…
* * *
Успела, еще как успела.
Про Серого Волка и Красную Шапочку
Последний день в жизни Марфы Захер начался со всяких нехороших примет.
Во-первых, под колесом припаркованного «ранглера» дрыхла жирная черная кошка. Это к несчастью.
Во-вторых, из сумки выпала косметичка, и в ней треснуло зеркальце. Это тоже хреново.
В-третьих, на повороте к «Фитнес-эмпориуму» дежурил гаишник с огненно-рыжей шевелюрой, а это (автомобилисты знают) вообще караул.
Марфа внимание на опасные предзнаменования обратила – она привыкла обращать внимание на всё, в том числе на ерунду. Но грузиться из-за этого не стала, потому что ерунда, она и есть ерунда. В приметы литагентша не верила. И правильно делала – во всяком случае, так стало казаться к середине дня, когда Марфе обломился подарок судьбы в виде чумовой девочки Вали.
Редкостное существо. Это ж надо, чтоб в девушке всё было по суперу: и фигура, и темперамент, и энергетика. А сколько силы в руках!
Всё прошло исключительно тип-топ. Марфа так разнежилась, что чуть на деловую встречу не опоздала.
Но ничего, не опоздала. Она никогда никуда не опаздывала, разве только если нарочно.
Встреча была с одним библиофилом, которого тормознули на таможне с библией шестнадцатого века. Он, кретин, не догадался решить вопрос на месте, и теперь ему ломилось от трех до семи. Торчал на подписке о невыезде и очень нервничал.
Марфа нагнала на него побольше страху, рассказала, как одного интеллигентного человека, тоже страстного книжника, довели в уральской колонии до самоубийства. Когда же клиент полностью созрел, предложила разрулить ситуацию. Цена вопроса – полсоточки тоннобаксов. Взяла бы меньше, но ведь сам должен понимать, основная часть не ей пойдет.
Библиофил чуть не расплакался от облегчения, придурок.
Чем обходные лазейки искать, лучше бы хорошего юриста нанял. Тот сразу бы сказал, что протокол изъятия составлен с нарушениями, грош ему цена. Так что делиться с судьей Марфе не придется. Не сделка, а мечта: максимум навара, ноль противозаконных действий.
Потом посидела со знакомыми в модном ресторане «Сэппуку», покушала суси с черной икрой и сасими из фугу («суши» и «сашими» говорят только гопники).
К себе в Жуковку вернулась хорошо за полночь. Как говорится, усталая, но довольная.
Дом Марфе достался на память от бывшего мужа-брокера, такого же пидора как Раульчик, только подпольного. Гаража, правда, не было, участок маленький. Зато в Жуковке, а не в каких-нибудь Горках-15.
Машину она обычно ставила у забора, но сегодня там воткнулся чужой микроавтобус. Если б не красный крест на борту, не надпись «Реанимобиль», Марфа ему шину бы проткнула. Но раз реанимобиль, пускай живет, скаламбурила она и припарковалась перед калиткой.
В окнах было темно. Прислуга делала уборку вечером, а потом уходила. Марфа любила на ночь оставаться одна. Когда спишь, в доме никого быть не должно. Потому что спящий человек беззащитен.
А если Валюша? – спросила она себя, поднимаясь на крыльцо. Свернется калачиком на кровати, будет спать рядом.
Достоевского она любит, надо же. Умная, начитанная. Как про эротизм лихо завернула. Занятный экземпляр. Что-то в ней есть необычное, надо будет разобраться. Может, пригласить ее пожить немного, несколько дней? Или вместе съездить куда-нибудь. На Сейшелы, например. Рауль рассказывал, там можно целый островок арендовать. И ни души, только прислуга.
Тут Марфа себя осадила. Стоп, девка. Не увлекайся. Не нарушай основное правило жизни. Валюша твоя – чья-нибудь шлюшка. «Бентли», шмотки от «Гермеса», силиконовые сиськи. Ей наверняка есть, у кого ночевать и с кем на Сейшелы ездить…
Неладное Марфа почуяла сразу, когда открыла входную дверь. Огонек на пульте горел, но кто-то с сигнализацией явно пошуровал – она пикнула необычным образом. Это означало: отключили, потом снова включили.
Кто?
Зачем?
Выбор был такой. Первое: выкатиться на улицу и вызвать по мобильнику патруль. Второе: сразу нажать «тревожную кнопку».
Но Марфа поступила иначе, так как была не робкого десятка и относилась к себе с уважением. Расстегнула сумочку, сняла пистолет с предохранителя. Резиновые пули, валят с пяти метров. Если в упор – насмерть. При этом всё законно: необходимая оборона, и разрешение имеется.
В гостиной побывали чужие. Всё вроде на месте, но торшер чуть сдвинут, угол ковра загнулся, шкаф приоткрыт. Глаз у Марфы был алмаз.
Спокойно, сказала она себе (все-таки разволновалась, не железная же). Тайник хрен найдут, а больше тут брать особенно нечего.
Тихо было, совсем.
Она даже испытала что-то вроде разочарования. Уже представляла себе, как на нее, слабую женщину, попрет воришка, и она в него – ну хорошо, не в упор, а метров с двух – ба-бах, ба-бах по яйцам. Будет что знакомым рассказать.
А потом она зажгла свет и увидела в телевизионной зоне не одного вора, а двоих.
Серого Волка и Красную Шапочку.
Сидели себе рядышком, утонув в глубоченной софе. Смотрели на Марфу.
Она прямо обалдела.
Волк-то был откровенно халтурный: обычный мужик в костюме, только маску надел. Зато Красная Шапочка какая положено: чепчик, золотые кудряшки, передничек, белые гольфы.
Стильно работают, уроды, подумала Марфа, немножко придя в себя. В сказки она и в детстве-то не верила.
– Привет, уроды. Стильно работаете. – И приготовилась выхватить пистолет из сумочки.
Надо было только поближе подойти. Значит, волку – по яйцам, девчонке – по голой коленке. Чтоб не сбежала.
Воры сидели смирно, как голубки, не подозревали, что сейчас пальба начнется.
У «волка» в прорезях маски угольками посверкивали глаза. В руке он держал какую-то плоскую коробочку, вроде футляра от очков.
«Красная Шапочка» посмотрела на литагентшу с ясной улыбкой и заговорила стихами – звонко, как на пионерской линейке во времена марфиного детства:
– Здравствуйте, тетя, я Красная Шапочка! Где моя чудная красная папочка?
И всё стало понятно. Загадка разъяснилась.
– Папочку тебе? – прошипела храбрая Марфа.
Рванула из сумочки пистолет, но футляр в руке (или в лапе?) Серого Волка слегка дрогнул, что-то там блеснуло, и Марфа почувствовала болезненный укол в грудь. Опустила голову, чтобы посмотреть, чем это ее – и потеряла сознание.
Пришла в себя уже не в гостиной, а в аквазоне.
Аквазона у Марфы была – супер. Кто из гостей ни войдет, обязательно скажет «вау!». Тридцать квадратов, посередине аквариум на две тонны воды, дизайнерская сантехника, пол – итальянская мраморная плитка с подогревом.
На этом-то чудесном полу она и очнулась, но подогрев не работал, и было Марфе очень холодно. Тем более, лежала она совсем голая.
Вроде не связана, не скована, а пошевелиться не могла. Тело будто не свое, пальцем не двинуть. А голова при этом работала ясно.
Иголкой парализующей стрельнули, поняла Марфа. Как в зоопарке в какую-нибудь львицу или тигрицу.
Серый Волк и Красная Шапочка стояли над ней.
– Красивая, – с подсюсюкиванием сказала Красная Шапочка – не про голую Марфу, а про декоративную акулу. – Так где папочка, тетенька? Мы с серым все перерыли, три часа трудились. Скажи, тетенька, не капризничай. А то бо-бо будет.
Присела на корточки. Глаза у нее, извращенки поганой, были веселые, спокойные. И Марфа, женщина бывалая, повидавшая на своем веку всякое, поняла, что ей в любом случае не жить.
– На ушко шепну, – сказала она не своим, хриплым голосом.
И когда Красная Шапочка наклонилась совсем близко, Марфа отчаянным, нечеловеческим усилием рванулась кверху, попробовала ухватить гадину зубами за губу. Удалось бы – вцепилась бы намертво. И отгрызла к чертовой матери. Чтоб помнила Марфу Захер.
Плоховато получилось, как в замедленном кино. Красная Шапочка успела отшатнуться. И единственное, что смогла сделать ей Марфа – плюнула в глаза.
Взвилась Красная Шапочка, будто ее кипятком ошпарили.
И закричала, уже безо всякого сюсюканья:
– Ах ты, сука! Сука! Сука!
– Стоп, стоп, стоп! – сказал себе Ника, глядя на мокрую руку с окровавленным пальцем.
Как Валя сказала? Она попросила Марфу Захер показать рукопись, а та ответила: у меня кровь, нельзя. Потому что палец порезала!
Она не шутила и не кокетничала!
Он снова кинулся к аквариуму. Здесь тоже искали: дверцы тумбы открыты и видно всю подпитывающую требуху – фильтры, насос, термостат. К стеклянной стенке прислонена каминная кочерга, с нее натекло. Значит, и в риф тыкали, камешки на дне ворошили.
Где же тут можно спрятать папку?
Он осторожно сунул в воду левую, не пораненную руку. Акулка продолжала нарезать свои меланхоличные круги.
Тихонько, чтоб не уколоться, Фандорин пошевелил риф – и так, и этак.
Сначала ничего не произошло. Но когда он взялся за ажурный розовый веер (кажется, эта красота называлась «горгониевый коралл») и слегка повернул, вся верхушка рифа внезапно сдвинулась и осталась у него в руке. Внизу открылась выемка, а в ней лежал черный каучуковый контейнер.
Одной рукой доставать его было неудобно, контейнер выскальзывал, и акулка недовольно заметалась в помутившейся воде.
Рискуя лишиться пальца, Николас нетерпеливо помог себе правой рукой, а сунувшуюся было хищницу просто отпихнул – не до нее.
Всё, черный блестящий футляр лежал на полу.
Щелкнули замочки.
Ну-ка, что там?
Внутри, один на другом, лежали несколько пластиковых пакетов разного размера.
В первом оказались пачки стодолларовых купюр, довольно много. Николас пересчитывать не стал – не интересно.
Во втором коробочки с драгоценностями. Тоже не заинтересовался.
В третьем, самом маленьком, несколько кредитных карточек иностранных банков. Нелегальные счета? Черт с ними!
Ура, папка!
Открыв ее, Николас чуть не застонал от разочарования: какие-то деловые бумаги на русском и английском.
И лишь в самом последнем пакете сквозь полупрозрачный пластик просвечивала знакомая крокодиловая кожа, красного цвета.
Достал.
Да! Да!
Ай да Ника! Ай да Фандорин! Нашел!
Все остальные пакеты засунул обратно в контейнер.
Позвал с улицы милиционера.
– Вот тайник. Тут ценности, какие-то документы. Это вы сами разбирайтесь. А вот папка, принадлежащая моему клиенту. Я хочу ее взять, но это, наверное, нужно как-то оформить?
Оперуполномоченный ошарашенно тряс долларами, таращился на кольца и браслеты.
– Так что с папкой? – снова спросил Фандорин.
Тот очумело уставился на него.
– Забирайте. На что она мне?
И уткнулся в бумаги.
Забрать-то Ника забрал, но, когда ехал в Москву, сильно сомневался, правильно ли поступил. Не следовало ли потребовать, чтобы вызвали понятых? Как-то очень уж легко страж порядка согласился отдать рукопись. Там в контейнере столько всего…
В любом случае нужно позвонить Сивухе.
Николас набрал номер, услышал: «Это телефон депутата Государственной Думы Аркадия Сергеевича Сивухи. Оставьте сообщение, и вам обязательно перезвонят». Ну уж нет, такое известие не для автоответчика.
Фандорина распирало от восторга. Бог с ними, с долларами и бирюльками покойницы. Если милиционер заберет их себе, пускай это будет на его совести. Переделать нравы и порядки родной милиции Николасу Фандорину не под силу. Да, он не борец с общественным злом. Но зато какой аналитический дар! Какая проницательность! Профессионалы искали – не нашли, а ему часа хватило. Правда, профессионалы не знали про порезанный палец Марфы Захер, но это частности.
Он позвонил Саше, чтобы порадовать. Отключен телефон.
Позвонил Валентине – занято.
Тогда набрал номер жены. Хотел порадовать: выполнен крупный заказ, будут деньги. Пусть знает, что ее муж не такой уж нахлебник и неудачник.
И Алтын трубку сняла, почти сразу.
Сказала:
– Ты? Как некстати! Я в консерватории, на Славином концерте. Забыла звонок убрать, ужасно неудобно! Потом-потом.
И отключилась, даже не выслушав.
Настроение враз испортилось.
До Солянки Николас ехал мрачный.
Позвонил Сивухе еще раз, уже из офиса. Опять нарвался на автоответчик, но теперь было не до эффектов. Сказал сухо: «Это Фандорин. Рукопись у меня. Можете забирать».
Походил по кабинету, чтобы успокоиться.
Когда успокоился, сел за стол и открыл красную папку.
Красная папка
Глава девятая
В отчаянии
Всё то же, всё то же.
На Малой Мещанской, как прежде на Екатерингофском и у Поцелуева моста, картина была слишком знакомая. На полу лежало недвижное тело с проломленным черепом, и ни следов, ни свидетелей. Лишь жилище здесь было другого сорта. Не убогое старушечье, как у Шелудяковой, и не опрятно-безличное, как у Чебарова, а обставленное по всей последней моде, с вакханками в золоченых рамах, преогромными китайскими вазами и инкрустированными козетками.
Девица Зигель жила богато и, кажется, даже держала открытый дом – во всяком случае, по свидетельству соседей, по четвергам у Дарьи Францевны всегда собиралась большая и веселая компания.
Собственно, «девицей» сия уроженка Ревеля числилась лишь по своему семейному статусу, ни возрастом, ни нравом, ни тем более родом занятий к невинности и девству будучи никак не причастной. Разве что в особенном смысле. Как выяснилось почти сразу же через запрос в обер-полицеймейстерскую канцелярию, это была известная в демимонде сводня, имевшая постоянную клиентуру и довольно узкую специальность. Госпожа Зигель высматривала молоденьких и хорошеньких девочек из приличных, но впавших в нищету семейств и посулами, уговорами, а то и угрозами понуждала к вступлению на стезю порока. Клиенты Дарьи Францевны охотно платили хорошие деньги за то, что в шансонетках называют «невинности нежный бутон».
Вот эту-то милую даму теперь и убили. Причем, как и в предшествующих случаях, она, по-видимому, сама впустила своего погубителя. Выходит, это опять-таки был человек знакомый, опасений не вызывающий.
Примечательно и другое. С часу до двух пополудни покойница всегда оставалась дома одна, отпуская прислугу, потому что это время у нее отводилось для всякого рода деликатных переговоров с глазу на глаз. И об этом ее обыкновении преступник превосходно знал.
Еще цепляясь за былую версию, надворный советник попытался прикинуть, не мог ли Раскольников проводить сестру на Вознесенский, после как-нибудь быстро, хоть бегом, заскочить на Малую Мещанскую, стукнуть топором сводню, а затем еще поспеть и на Офицерскую к Разумихину. Пристав даже нарочно послал выяснить, где именно остановились мать и сестра Раскольникова.
Увы, никак не складывалось. Да еще ведь надо учесть, что, проводив Авдотью Романовну, он должен был за своим топором вернуться. Ведь, ежели б он прихватил сие орудие с собой, когда покидал комнату, Разумихин это бы приметил.
Чушь, бред и морок, тряхнул головой Порфирий Петрович, решительно изгоняя прочь все мысли о проклятом студенте, на которого ушло столько времени, и целиком сосредоточился на новой задаче.
Пропали у жертвы, разумеется, сущие пустяки: булавка с камнем да бисерный кошелек. Более в квартире злодей ничего не тронул, но это пристава уже не удивляло.
Он устроил обыск в бумагах, надеясь добыть список пользователей сомнительных услуг, предоставляемых Дарьей Францевной. Рассчитывать на то, что любители бутонов объявятся сами, не приходилось.
Не нашел, но на том не успокоился. Принялся простукивать стены, паркет, стенки шкафчиков – и что же? В кабинете под столешницей обнаружился тайник, а в нем два альбомчика, один пухлый, другой тоненький.
В пухлом надворный советник с удовлетворением нашел полный перечень девушек, состоящих под покровительством госпожи Зигель: и адреса, и имена, и даже короткие характеристики, правда, более физиологического свойства. Очевидно, это всё были уже сорванные бутоны, которых Дарья Францевна из своей опеки не отпускала и использовала для клиентов обычных, без особой взыскательности.
– Отлично-с.
Впервые за все время нахождения на месте убийства на лице пристава мелькнула тень улыбки, но тут же исчезла.
Тоненький альбом оказался похитрей первого. Там вместо внятных слов были сплошь какие-то неудобочитаемые письмена латинской азбукой.
«Plfglfaluu», попытался прочесть вслух Порфирий Петрович, да только плюнул.
– Тут шифр, поди ж ты, – покачал он головой, проглядывая страницу. – Это наверняка у нее клиенты так упрятаны.
– Значит, не установим клиентов? – расстроился Александр Григорьевич, заглядывая начальнику через плечо. – Досада какая! Это наверняка кто-нибудь из них! Она вздумала шантажировать, ну он ее и…
Письмоводитель красноречиво взмахнул рукой сверху вниз (Зигель была убита ударом по макушке).
– Это вы, сударь мой, бульварных романов начитались. Те-то, Чебаров с Шелудяковой, тоже, что ли, сладострастника нашего шантажировали? Нет-с, здесь совсем другое. Погодите-ка, погодите-ка…
Собрав складками лоб, надворный советник присел к краешку стола, взял бумагу, карандаш, покряхтел, что-то там покалякал – минут десять это у него заняло – и вдруг говорит:
– Ерунда-с, а не шифр. Это гимназистки от классной дамы так укрываются.
– Неужто раскрыли? – ахнул Заметов.
– И раскрывать нечего-с. Перевернутый алфавит – вот и вся криптография. А – это Z, В – это Y, и прочее. Надобно в одну строчку написать алфавит в прямом порядке, а строкой ниже – в обратном. Вот глядите.
Он уставился на загадочное Plfglfaluu, зашевелил губами, запыхтел, и из-под карандаша выползло Koutouzoff.
– Ух ты! – обрадовался Александр Григорьевич. – Один есть! Кутузов какой-то. Дайте я!
Он тоже наклонился над столом и стал колдовать над следующей абракадаброй, то и дело потирая красные от недосыпания веки.
М.И. Кутузов
– Бросьте, – сжалился Порфирий Петрович. – С ног ведь валитесь. Берите эти записи и ступайте домой, поспите-с. Завтра с утра все сии парижские тайны расшифруете и доставите ко мне. А я пока другим списком займусь. Рад бы поспать, но какое там…
Он лишь тяжко вздохнул.
Это Порфирий Петрович еще крепился. Когда же, покончив с обыском и отпустив Заметова, он один отправился на Офицерскую, то предался отчаянию в полной мере.
Никогда, во всю свою карьеру, не оказывался он в столь унизительно беспомощном положении. Неведомый злоумышленник будто глумился над всеми стараниями бедного пристава. Еще нынче утром надворный советник воображал себя охотником, загоняющим хищного зверя, теперь же сделалось совершенно ясно, что загнанный зверь – сам Порфирий Петрович, а Рок травит его своими зубастыми псами и кричит «ату, ату!».
Чувствуя себя бездарным и никчемным, следственный пристав кое-как добрел до своего кабинета, а там его ожидало новое унижение. Приехал сам его превосходительство обер-полицеймейстер и обрушил на понурую голову надворного советника целый водопад грозных речений. Тоже ведь и генерала можно понять: шутка ли – три ужасных убийства в три дня. Скандал на весь город, на всю империю, да еще в иностранных газетах напишут. Что в газетах – уже после второго случая сам министр недоумение выражал, а теперь не обойдется без доклада государю.
Пошумело начальство, потребовало решительного результата в наикратчайший срок и отбыло. Пристав же приступил к работе, потому что это самое лучшее средство от отчаяния.
Дело у него сейчас было одно: допросить девушек из альбома Дарьи Францевны. Как знать, может, сводню вовсе и не клиент убил, а какой-нибудь родственник или ухажер сих падших созданий – из мести за погубленную невинность или из каких иных видов.
Во все четыре стороны кинулись рассыльные (после приезда обер-полицеймейстера все чины съезжего дома перемещались не иначе как бегом), и первая из желтобилетных девиц уже через полчаса сидела в кабинете у пристава, который повел с ней неторопливый, обстоятельный разговор. За этой беседой последовала вторая, третья и так до глубокой ночи.
Занятие было утомительное, в некотором роде даже изматывающее, но Порфирий Петрович превосходно с ним справлялся. Ему хватало единственного взгляда на собеседницу, чтобы враз определить, как надобно с нею держаться. С одной он был отечески мягок, с другой казенно строг, с третьей несколько игрив и даже кокетлив. Случалось, что и прикрикнет, и кулачком по столу стукнет, но пройдет каких-нибудь десять минут – глядишь, следующей барышне уже собственным платком слезу утирает, да и у самого глаза на мокром месте.
Всех девиц до единой наш герой сумел разговорить, к каждой подобрал ключик, однако сыскать никакой зацепочки не получилось. Далеко за полночь, совсем обессилев, Порфирий Петрович прилег на клеенчатый диван, прикрылся сюртуком и часа два подремал, но уже в пятом часу утра к нему вводили очередную перепуганную барышню.
Все утро прошло в бесполезных допросах. К полудню надворный советник почувствовал, что сил лицедействовать больше нет и надобно поскорей устроить перерыв, не то свалишься в нервном истощении.
Только он отхлебнул кофею, только затянулся первой за день папироской, тут является Александр Григорьевич, свежий после ночного сна и очень собою довольный.
– Всё расшифровал, – сообщил он, кладя перед приставом листки. – Позвольте одолжиться папиросою?
Кофей остался невыпитым – Порфирий Петрович жадно схватил бумаги. Почитал-почитал, да и крякнул с досады.
– Что вы мне такое принесли-с? – воскликнул он. – Barbe-bleu, Pussja, Lakomka, Kotletnik, Hund! Это же клички какие-то!
– Я тоже это приметил. – Заметов налил себе из кофейника. – Видно, она клиентов по прозвищам себе записывала. «Синяя борода», «Пуся», «Лакомка» и прочее. Там дальше и «Крокодил» есть, и «Кучер», и еще всякие. А про привычки ихние без шифра помечено. Вы дальше, дальше почитайте. Каких только пакостей не напридумывают развратники!
– Что мне до их пакостей! – чуть не плача молвил пристав. – Имен-то нет! Как этих Котлетников и Крокодилов разыскивать прикажете?
– Ну, одно имя все-таки есть. Кутузов, которого вы вчера сами расшифровать изволили.
Заметов выпустил колечко дыма и полюбовался, как оно уплывает к потолку.
– Это наверняка тоже кличка. Какой-нибудь одноглазый. Нет, тут тупик-с!
Помолчали.
– А что девицы? – поинтересовался Заметов. – Никакой ниточки не обнаружили?
– Никакой-с. Из двадцати четырех девушек восемнадцать мною опрошены. Почти у каждой имеется сердечный дружок, но всё не то-с, не то-с! – Порфирий Петрович горестно всплеснул руками. – Всего только шесть из списка остались. Пять в приемной сидят, дожидаются – вы их, верно, видели. А одну никак не найдем-с. И вчера служителя за нею посылал-с, и сегодня. Нету дома, нету на улице – потому что она, Мармеладова эта, самого нижнего разбору, уличная-с. Черт знает, где ее носит. Софья Семеновна Мармеладова, дочь титулярного советника. Жительство имеет в зеленом доме, что на углу канавы и Малой Мещанской, знаете? Совсем девочка еще, восемнадцати нет. Товарки о ней хорошо говорят, а это в их обществе нечасто бывает-с. Прозвище у ней Монашка. Знаете, некоторые сладострастники любят, чтоб проститутка монахиней обряжалась? Иные девки у себя специально рясу держат. Так вот это совсем не то-с. Не в том смысле-с. Она Дарье Францевне, говорят, продалась, чтоб семью от голодной смерти выручить. Впрочем, может, и врут-с. Гулящие девицы, как известно, сентиментальны и любят сказки.
– Давайте я к этой Мармеладовой схожу, – предложил Александр Григорьевич,заинтересовавшись падшей дочерью титулярного советника. – Вдруг застану.
– Я признаться уж не верю-с… – Порфирий Петрович махнул рукой. – Ничего мы тут не зацепим. Кругом одна безнадежность… А впрочем сходите. Авось вам больше моего повезет.
И ведь как в воду смотрел.
Глава десятая
Под дверью
Желтобилетная Софья Семеновна Мармеладова по прозвищу Монашка проживала в квартире, поделенной на большие и маленькие нумера, причем занимала самый отдаленнейший и скромнейший, который состоял всего из одной комнаты.
Всё это Александр Григорьевич установил еще до того, как отправился в свою экспедицию. Угловой зеленый дом, одной стороною выходивший на Екатерининскую канаву, он отлично знал и без колебаний, миновав ворота, поднялся на узкую и темную лестницу, прошел на втором этаже по галерее, что опоясывала двор, и поднялся еще на один пролет.
Уже совсем близко от нужной двери (на ней, как и говорили «монашкины» товарки, мелом была написана цифра 9), у Заметова случилась одна маленькая встреча. Из соседнего восьмого нумера вышел какой-то незнакомый господин, очень щегольски одетый и смотревшийся осанистым барином. В руках его была красивая трость, которою он постукивал, с каждым шагом, а руки были в свежих перчатках.
Встретившись с франтом глазами, письмоводитель слегка поклонился и прошел себе дальше. Незнакомец ответил таким же учтивым полукивком и отправился прочь по коридору.
Когда же на стук Заметова дверь открылась и молодой человек скрылся в девятом, щеголь с тростью вдруг обернулся и вернулся к себе, причем отчего-то ступал не на каблук, а исключительно на носки, то есть явно не хотел производить ни малейшего шума.
Это был человек лет пятидесяти, росту повыше среднего, дородный, с широкими и крутыми плечами, что придавало ему несколько сутуловатый вид. Широкое, скулистое лицо его было довольно приятно, и цвет лица был свежий, не петербургский. Волосы его, очень еще густые, были совсем белокурые и чуть-чуть разве с проседью, а широкая, густая борода, спускавшаяся лопатой, была еще светлее головных волос. Глаза его были голубые и смотрели холодно-пристально и вдумчиво; губы алые. Вообще это был отлично сохранившийся человек и казавшийся гораздо моложе своих лет.
Оказавшись у себя, он стал двигаться еще бесшумней. Прошел через комнату, из которой выходы вели в обе стороны, попал в другую, оканчивавшуюся наглухо запертой дверью. Как уже было сказано, когда-то ранее все это была одна огромная квартира, заключавшая собою длинную анфиладу, но позднее апартаменты превратились в череду квартирок, отгородившихся одна от другой.
Позади запертой двери находился девятый нумер, куда только что вошел Александр Григорьевич.
Предосторожности, предпринятые барственным незнакомцем, отчасти объяснились, когда он уселся перед самою дверью на удобный мягкий стульчик. Отсюда был отлично слышен каждый звук, доносившийся из-за створок. А несколько времени спустя, неделикатный господин осторожно вынул из замочной скважины восковую затычку, и оказалось, что через дверь можно не только подслушивать, но и подсматривать.
Производя манипуляцию с затычкой, подглядывающий слишком перегнулся на своем стуле, отчего довольно явственно скрипнули половицы. Но ни Заметов, обрадованный тем, что застал Мармеладову дома, ни обитательница комнаты, оробевшая незваного гостя, этого шума не услышали.
Соня оказалась худенькой, но довольно хорошенькой блондинкой, с замечательными голубыми глазами и остреньким треугольным личиком, по детскому выражению которого ей едва ли можно было дать и шестнадцати лет. Одета она была во все черное, как девушки ее рода занятий не наряжаются.
Ну да, она же монашкой представляется, подумал Александр Григорьевич – и, как тут же выяснилось, ошибся.
Когда он довольно строго сказал: «Я из полицейской конторы, мы вас давно разыскиваем. Где изволили пропадать?», Мармеладова, всхлипнув, ответила:
– У батюшки, на Садовой. Его позавчера карета сбила.
– Ваш отец ведь титулярный советник? – блеснул осведомленностью Заметов.
– Был, – тихо проговорила она, смахнув слезы. – Выгнали его, потому что пил сильно.
– Понятно. И что же, сильно он убился, от кареты-то?
– В ночь умер, – еще ниже опустила голову девушка и опять заплакала. – А дома ни копейки… Жена его, моя мачеха Катерина Ивановна, не в себе. То кричит, то хохочет. Деточки сами не свои от страха. Там ведь трое: девяти лет, семи и шести. На кровати покойник. Хоронить не на что…
Александр Григорьевич тоже заморгал глазами и уж не смог далее выдерживать официальный тон.
– Так как же вы? – участливо спросил он, попутно оглядывая комнату.
Это было до чрезвычайности убогое помещеньице, главным предметом в котором являлась кровать с железными шарами, а единственным украшением картинка над кроватью, явно вырезанная из иллюстрированного журнала. Очевидно, гравюрка эта с изображением каких-то танцующих француженок, должна была придавать ложу продажной любви вид лихости и легкомыслия, но справлялась с этою задачей не вполне успешно.
– Господь помог, – ответила Мармеладова и вдруг подняла на письмоводителя глаза, уже не заплаканные, а ярко, по-особенному засветившиеся. – Человек один, который вместе с другими батюшку принес, из-под кареты, мачехе денег дал. Все, какие у него были, хотя сам очень бедный. На гроб хватило, самый простой. На отпевание. И еще Катерина Ивановна даже поминки затеяла. Они нынче вечером будут, а я ей помогала… Только сейчас вернулась.
Здесь письмоводитель вспомнил о цели своего прихода и приступил к собственно допросу.
– Известно ль вам, что… покровительница ваша, – это слово Заметов подобрал не сразу, – госпожа Зигель вчера убита у себя на квартире?
– Слышала, – тихонько ответила Соня. – Упокой Боже ее душу…
– Для вас это, я полагаю, облегчение. Теперь вы свободны, – произнес он еще по дороге заготовленную фразу, да так и впился глазами в личико Мармеладовой.
Та лишь вздохнула.
– Какая уж тут свобода, сударь. Больная мачеха и трое детишек. Их пропитать надо, одеть-обуть, за комнату ихнюю давно не плачено, хозяйка ругается… Нет уж, судьбы не избегнешь. Кем была, тем и буду. Мне уж госпожа Ресслих, чья квартира, – Соня неопределенно качнула головой в сторону запертой двери, – предлагала… Она, как и Дарья Францевна, девушек держит. Видно, надо соглашаться…
Дверь, на которую она указывала, чуть скрипнула.
– Сквозняки здесь. – Мармеладова зябко повела плечиками, хотя, на взгляд Заметова, в комнате было довольно душно. – Не привыкну никак.
– Хм, – откашлялся Александр Григорьевич, чувствуя, что ему перестает нравиться роль сыщика, но тем не менее пытаясь взять бодрый тон. – Однако ж не всё в жизни так ужасно. У вас, наверное, имеется какой-нибудь друг, который хотя бы отчасти скрашивает неудовольствия, сопряженные, то есть проистекающие…
Запутавшись в оборотах и смутившись, он сбился, не договорил.
– Нет у меня никого. Да и кто к такой в друзья пойдет, посудите сами, – спокойно возразила Соня.
Заметов сконфуженно пятился к выходу.
– Ну, хорошо… Ваши ответы полностию удовлетворительны, – бормотал он. – Более не обеспокою. А по поводу вашего батюшки примите мои самые искренние… Быть может, я со своей стороны могу чем-нибудь…
– Благодарю. – Соня провожала его до двери. – Теперь всё устроилось. Да и Родион Романыч обещал прийти…
– К-кто?
Заметов так и обмер.
Сзади снова раздался скрип, и девушка на секунду обернулась.
– Сквозит. – Тень извиняющейся улыбки мелькнула по бледному лицу. – Родион Романович Раскольников – это человек, который нам помог. Я вам рассказывала. Он студент, впроголодь живет, а все свои деньги нам отдал. Он очень благородный и очень-очень умный, – с внезапным жаром продолжила она. – Я давно… Я никогда таких не встречала. Я, кажется, сильно обременила его. Наговорила всякого, слезами своими расстроила. Стыдно. Но он ничего. И сегодня вечером беспременно обещался на поминках быть. Он не обманет, я знаю.
– Наговорили ему всякого? – медленно, пытаясь унять гонку мыслей, повторил Александр Григорьевич. – То есть, стало быть, про историю… – Он хотел сказать «падения вашего», но посовестился. – Про жизненную историю вашу тоже?
Она поняла и опустила голову.
– Да, всё ему рассказала. Сама не знаю, что на меня нашло.
– А…
«А он что?» – захотелось теперь спросить Заметову, однако делать этого, пожалуй, не следовало. Порфирий Петрович нипочем бы не выдал своего сугубого интереса к личности подозреваемого.
– Ну-ну, – с видимым равнодушием протянул письмоводитель, хотя сердце у него в груди так и попрыгивало. – Пойду. Пора-с.
Проводив посетителя, Мармеладова вернулась в комнату совсем ненадолго. Собрала в узелок какие-то мелочи, трижды перекрестилась на икону, висевшую в самом дальнем от кровати углу, и тоже вышла.
* * *
Лишь теперь человек, который все это время не отрывался от замочной скважины и дважды, от чрезмерной увлеченности, произвел невольный шум, принятый простодушной Монашкой за сквозняк, оставил свое нескромное занятие.
Любопытно, что в самом начале объяснения Заметова с гулящей господин был куда менее сосредоточен, даже достал из кармана плоскую фляжку с ромом и раз-другой к ней приложился. По лицу его при этом гуляло довольно странное выражение, соединявшее в себе глумливость и жадное ожидание. Однако, когда речь зашла об убийстве, облик соглядатая переменился – сделался серьезен и внимателен. Во второй раз перемена в этом лице произошла при упоминании имени «Родион Романович». Здесь уж господин прямо вздрогнул и прижался к скважине еще плотнее.
Как раз в эту минуту из противоположной двери появилась дама средних лет, довольно недурной наружности, которую портили лишь жесткие складки у губ. Увидя, каким делом занят белокурый господин, она беззвучно рассмеялась, подошла на цыпочках и погладила его по волосам, но тот досадливо отодвинулся и махнул: «уйди, уйди!». Женщина нисколько не обиделась. Прикрыв рот, чтоб не засмеяться в голос, она отошла в угол, села на диванчик и уже оттуда весело наблюдала за некрасивым времяпрепровождением своего приятеля.
Наконец он отодвинулся от скважины и посмотрел в сторону задумчиво прищуренным взглядом.
– Как вам моя крайняя комнатка? Хороша? – фыркнула дама. – Нарочно сдаю гулящей – полакомить близких друзей видом рублевого разврата. Это, знаете, барчукам для пробуждения аппетиту показывают, как крестьянские дети уплетают кашу с молоком… Да что это вы постником глядите, Аркадий Иванович, не распотешила вас моя Монашка?
– Отчего же, Гертруда Карловна, даже очень распотешила, – нараспев проговорил мужчина. – Под большим пребываю впечатлением.
Гертруда Карловна (это была мадам Ресслих, хозяйка квартиры и всего этажа) присвистнула, что вышло у ней очень ловко.
– Значит, не зря я к девчонке подбираюсь. Есть в ней что-то этакое, у меня на подобные вещи нюх. Самого Свидригайлова впечатлить!
Свидригайлов (ибо такова, выходит, была фамилия белокурого господина) поглядел на Гертруду Карловну весьма внимательно и ответил несколько невпопад:
– Именно что нюх. Затем у вас и остановился.
Госпожа Ресслих оживилась:
– Что девочка-невеста? Понравилась? Не зря из деревни приехали?
– Хороша, – сдержанно ответил Аркадий Иванович. – Папенька с маменькой только очень уж противные.
– Зато вам не будет от них никакой докуки, за это ручаюсь. – Хозяйка подошла, присела к Свидригайлову на колени. – А вы помните уговор. Как наиграетесь с женушкой и прискучите ее невинными прелестями, она моя. Ведь это я вам ее приискала.
– Не беспокойтесь. – Господин зевнул, отворачивая щеку от поцелуя. – Сочтемся. Пойду, однако, прогуляюсь. Да и дельце есть.
Глава одиннадцатая
Господин Свидригайлов
«Дельце» привело Аркадия Ивановича на Вознесенский проспект к некоему дому довольно уродливого вида. Повернув с улицы в темную подворотню, Свидригайлов заглянул во двор, однако не прошел к подъездам, а остался в полумраке. Прохаживался там взад-вперед, постукивая по мостовой своей тростью. Трость была дорогая, красного дерева с бронзовым набалдашником в виде сфинкса, восседающего на пьедестале. Всякий раз, когда в подворотню кто-то входил, Аркадий Иванович брал в сторону и совершенно сливался со стеной, так что делался почти невидим.
Странное его ожидание (а судя по некоторым признакам нетерпения это было именно ожидание) продолжалось довольно долго, но в конце концов окончилось, и окончилось вот чем.
Один из прохожих, которые проследовали с улицы во двор, высокий и широкоплечий молодой мужчина, ничем не заинтересовавший Свидригайлова, через короткое время появился вновь и направился уже в обратную сторону, причем не один, а сопровождаемый барышней в скромном, но очень идущем к ней платье.
Завидев барышню, Аркадий Иванович так вздрогнул, что стало ясно – ее-то он тут и поджидал. Но объявлять о себе и не подумал, нырнул в проем, что вел в дворницкую, и затаился там.
Двое, разговаривая, проходили мимо.
– …Я так вам благодарна, Дмитрий Прокофьевич, что не оставляете Родю. Просто не знаю, что бы мы без вас делали, – говорила барышня. – Он сделался несносен. Верите ли, вчера, когда он пошел меня провожать…
Они свернули на улицу, и продолжения спрятавшийся помещик не услышал.
Он выждал несколько мгновений и отправился следом за парочкой. Та двинулась по проспекту в сторону Садовой, потом повернула к Юсуповскому саду. Барышня всё что-то говорила, мужчина очень внимательно слушал. При переходе через улицу он предложил девушке локоть, и она оперлась об его руку, да так и не убрала, даже когда проезжая часть уже осталась позади.
Лоб Свидригайлова нахмурился, он ускорил шаги и очень скоро оказался прямо за спиной у тех двоих. Он, впрочем, кажется, понял, что может особенно не осторожничать – мужчина и девушка были слишком увлечены то ли беседою, то ли друг другом.
– …Я не могу теперь к нему, он наговорил мне давеча ужасных, ужасных вещей, – говорила барышня. – Он болен, болен душою, теперь я это вижу.
– Не тревожьтесь, Авдотья Романовна. Я был у него утром и буду опять. Мы его из хандры вытащим, – пообещал мужчина.
– Я почему-то очень на вас надеюсь. – Авдотья Романовна улыбнулась. – А вы сегодня иначе выглядите. Сапоги начищены, пуговицы пришиты. И бритому вам гораздо лучше, чем со щетиной.
Ее собеседник покраснел всей шеею, сзади это было отлично видно.
– Я вот что… – забормотал он. – Я, знаете ли, прямо сейчас к нему… Да. Ну, после свидимся… Зайду.
И, неловко кивнув, что, по-видимому, должно было означать поклон, быстро двинулся в сторону, через улицу.
Девушка глядела ему вслед с улыбкою, кажется, очень не понравившейся Аркадию Ивановичу. Он даже захрустел пальцами и закусил губу своими крепкими белыми зубами.
А потом Авдотья Романовна пошла себе дальше, и Свидригайлов двинулся было за ней, но вдруг остановился и вместо этого пустился догонять ее недавнего спутника.
Разумихин (ибо это был он) бодрым шагом миновал Кокушкин мост и скоро был уже у дома Шиля, где квартировал его приятель Раскольников. Слежки за собою он не заметил, да и мудрено ему было бы заметить: Свидригайлов держался с ним на осторожной дистанции, а Дмитрий до того погрузился в мысли, что и перед собой-то почти ничего не видел.
Войдя в подъезд и взбегая по лестнице, он встретил горничную Настасью и спросил:
– Что Родион Романович, у себя?
– У себя, где ему быть. Как вы утром ушли, всё по комнате топал: тук-тук сапогами, тук-тук. А сейчас заглянула – дверь-то у него нараспашку – уснул.
– Ну, слава Богу. Это славно, а то он ночью вовсе не спал. Я к нему тогда немного попозже…
Повернувшись, Разумихин спустился вниз и опять не заметил человека, стоящего под лестницей.
* * *
Дверь в конуру Раскольникова, вероятно вследствие чрезвычайной духоты, и вправду была приотворена. Аркадий Иванович заглянул, увидал, что хозяин, точно, лежит с закрытыми глазами, переступил осторожно через порог, бережно притворил за собой дверь, подошел к столу, подождал с минуту, и тихо, без шуму, сел на стул подле дивана; шляпу поставил сбоку, на полу, а обеими руками оперся на трость, опустив на руки подбородок. Видно было, что он приготовился долго ждать.
Однако ожидание его продолжилось никак не долее минуты. Раскольников вдруг приподнялся и сел на диване.
– Ну, говорите, чего вам надо?
– А ведь я так и знал, что вы не спите, а только вид показываете, – странно ответил незнакомый ему человек, спокойно рассмеявшись. – Аркадий Иванович Свидригайлов, позвольте отрекомендоваться…
Раскольников осторожно и недоверчиво всматривался в неожиданного гостя.
– Свидригайлов? Какой вздор! Быть не может!
Казалось, гость совсем не удивился этому восклицанию.
– Вследствие двух причин к вам зашел: во-первых, лично познакомиться пожелал, так как давно уж наслышан с весьма любопытной и выгодной для вас точки; во-вторых, мечтаю, что не уклонитесь, может быть, мне помочь в одном предприятии, прямо касающемся интереса сестрицы вашей, Авдотьи Романовны. Одного-то меня, без рекомендации, она, может, и на двор к себе теперь не пустит, вследствие предубеждения, ну, а с вашей помощью я, напротив, рассчитываю…
– Плохо рассчитываете, – перебил Раскольников.
– Они ведь только вчера прибыли, позвольте спросить?
Раскольников не ответил.
– Вчера, я знаю. Я ведь сам прибыл тому всего только три дня… Ну да это не столь важно. Я, с вашего позволения, сразу про главное… Вам про меня, ну про мои, как это в романах принято называть, домогательства насчет сестрицы вашей, конечно, известно. Не может быть неизвестно, ибо иначе вы от моего имени так не вскинулись бы…
Он сделал паузу, но ответа не дождался и, сам себе кивнув, продолжил:
– Кругом перед Авдотьей Романовной виноват, сам это признаю и посыпаю голову пеплом. Но даже самый закоренелый злодей и грешник не может быть лишен возможности на исправление содеянного им зла…
– Затем и в Петербург за ней притащились? – язвительно перебил его Родион Романович. – Чтобы посыпать голову пеплом?
Свидригайлов остался все столь же невозмутим.
– И за этим тоже. Имею, впрочем, еще одну цель, но о ней, с вашего позволения, чуть позже. Пока же сообщу, что положение мое за последние дни сильно переменилось. Супруга моя Марфа Петровна скоропостижно скончалась, так что я теперь совершенно свободен.
Раскольников посмотрел на него с каким-то жадным любопытством.
– Уходили что ли, супругу-то? Вы ведь из душегубов. Я давеча когда сестру провожал, она мне про вас кое-что порассказала.
– Что же? – заинтересовался Аркадий Иванович, пропустив мимо ушей вопрос насчет супруги.
– Какие про вас слухи ходят. Что вы в бывшей петербургской жизни до худших степеней разврата опускались и что будто бы через вас некая глухонемая девочка четырнадцати лет руки на себя наложила…
– А, это про племянницу моей старой знакомой Гертруды Карловны Ресслих, – светским тоном заметил Свидригайлов. – Несчастное, забитое было создание. Гертруда Карловна – дама довольно жестокосердная, с сиротой обходилась неважно, вот та и… Впрочем, душевно была нездорова, этот факт полицией признан, и дело было закрыто. Что еще о моих предполагаемых злодействах сообщила вам Авдотья Романовна?
– Еще про слугу вашего, которого вы насмешками и издевательствами тоже до петли довели, – ухмыльнулся Раскольников – ему, похоже, очень хотелось выбить невозмутимого собеседника из равновесия.
– Было и такое. – Аркадий Иванович безмятежно вздохнул. – Шесть лет назад, еще до эмансипации. Жил у меня слуга, Филипп. Нравился я ему очень, уж не знаю отчего. Вел со мной доверительные беседы. Странный был типаж, доморощенный философ. Наподобие принца датского, всё задавался вопросом «быть иль не быть» и так ли уж страшна смерть, чтоб ради нее «сносить удары стрел враждующей Фортуны». Говорил, что после смерти, может, всё самое интересное и начинается. Мол, помрешь, и в тот же миг вдруг да вновь возродишься в каком-нибудь совсем ином месте, хоть бы в самой Америке. – Удивительно, но Свидригайлову было вроде как приятно вспоминать эту историю. – А я в ту пору ужасно скучал в деревенской глуши. Ну, и начал его поддразнивать. Мол, на словах-то ты герой, а на деле трус и дурак дураком. Уж коли так любопытно, так чего проще бы? И прочее подобное. Только с русской душой шутки плохи, она разумных пределов не знает… Оставил мне Филька мой записку, следующего содержания – я слово в слово запомнил: «Я теперича вона где, а дурак дураком, Аркадий Иваныч, получаетесь вы». Только всего и было. – Свидригайлов потер пальцами голову сфинкса на своей трости и поглядел Родиону Романовичу прямо в глаза. – Ну, насчет вашего вопроса про Марфу Петровну, чтоб вы не вообразили, будто я уклоняюсь, отвечу: медицинское следствие обнаружило апоплексию, да ничего другого и обнаружить не могло…
Раскольников засмеялся.
– Ну, разумеется. И что же вы теперь, новоиспеченный вдовец? К моей сестре руки просить приехали? То есть не поездкой на воды будете соблазнять, а самым что ни на есть законным браком?
Улыбнулся и Свидригайлов.
– He настолько я глуп и характер Авдотьи Романовны знаю. К тому же она ведь обручена? Не думаю, что господин Лужин в качестве мужа так уж предпочтительнее меня, но это так, a propos, ибо не моего ума дело… Уверяю вас, что не намерен мешать матримониальным планам вашей сестрицы, да и шансов не имею. Настолько далек от сей мысли, что вскорости думаю сочетаться браком с некоей юной и обворожительной девицей. Уж и согласие получил… – По лицу Аркадия Ивановича промелькнула тень странной, жестокой улыбки. – А что, Авдотья Романовна с вами обо мне много говорила?
– Не обольщайтесь. Весь рассказ не занял пяти минут и не заключал ничего для вас лестного. Сразу за тем про жениха ее заговорили. Правда, тут еще короче вышло…
Раскольников перешел вдруг от насмешливости к раздражению:
– Сделайте одолжение, позвольте вас просить поскорее объясниться и сообщить мне, почему вы удостоили меня чести вашего посещения… и… и… я тороплюсь, мне некогда, я хочу со двора идти…
– С величайшим удовольствием. Прибыв сюда и решившись теперь предпринять некоторый… вояж, я пожелал сделать необходимые предварительные распоряжения. Дети мои остались у тетки; они богаты, а я им лично не надобен. Да и какой я отец! Перед вояжем я хочу с господином Лужиным покончить. Так сказать, избавить Авдотью Романовну от необходимости идти на такую жертву… ради дорогих ей людей.
Лицо Родиона Романовича дернулось, но он ничего не сказал.
– Я желаю теперь повидаться с Авдотьей Романовной, через ваше посредство, – продолжил Свидригайлов. – Испросив у ней извинения в недавних этих всех неприятностях, я попросил бы позволения предложить ей десять тысяч рублей.
– Но вы просто сумасшедший! – вскричал Раскольников, не столько даже рассерженный, сколько удивленный. – Как смеете вы так говорить!
– Я так и знал, что вы закричите; но, во-первых, я хоть и небогат, но эти десять тысяч рублей у меня свободны, то есть совершенно, совершенно мне не надобны. Не примет Авдотья Романовна, так я, пожалуй, еще глупее их употреблю. Это раз. Второе: совесть моя совершенно покойна; я без всяких расчетов предлагаю. Верьте не верьте, а впоследствии узнаете и вы, и Авдотья Романовна. Все в том, что я действительно принес несколько хлопот и неприятностей многоуважаемой вашей сестрице; стало быть, чувствуя искреннее раскаяние, сердечно желаю, – не откупиться, не заплатить за неприятности, а просто-запросто сделать для нее что-нибудь выгодное, на том основании, что не привилегию же в самом деле взял я делать одно только злое. Ведь если б я, например, помер и оставил бы эту сумму сестрице вашей по духовному завещанию, неужели б она и тогда принять отказалась?
– Весьма может быть.
– Во всяком случае, попрошу передать сказанное Авдотье Романовне. Иначе принужден буду добиваться свидания личного, а стало быть, беспокоить.
– А если я передам, вы не будете добиваться свидания личного?
Свидригайлов раздумчиво поглядел в потолок, будто не решил еще, как поступит в таком случае.
В эту-то минуту затишья в беседе дверь приоткрылась, и в нее просунулась физиономия Разумихина.
– Ба, да ты не спишь! – воскликнул он, растворяя створку. – И гость у тебя…
Он с любопытством глядел на Аркадия Ивановича, тот же отвечал ему взглядом очень неприязненным, даже вызывающим и не сделал ни малейшей попытки приподняться со стула.
– Это помещик Свидригайлов, – сказал Раскольников. – Тот самый.
Разумихин тотчас же переменился в лице и воззрился на Аркадия Ивановича с такой свирепостью, что в комнате положительно запахло грозой.
– Вот он, мой истинно счастливый соперник, а вовсе даже не Лужин, – обратился Свидригайлов к Родиону Романовичу, не спуская, однако глаз с Дмитрия. – Знаете вы это иль нет? Только ничего у него не получится, я Авдотью Романовну лучше ихнего знаю. Уж коли пообещала, слово назад не возьмет.
Весь набычившись, Разумихин глухим голосом спросил:
– Что он тут у тебя делает?
– Хочет, чтоб я его с Дуней свел, десять тысяч ей сулит. – Раскольников с любопытством переводил взгляд с одного на другого. – Я его за то сумасшедшим обозвал.
– Он не сумасшедший, он подлец! – взревел Дмитрий. – Я его вон вышибу!
И, бросившись на Свидригайлова, стащил его со стула. Однако дальше дело не пошло. Сколько Разумихин ни пытался сдвинуть Аркадия Ивановича с места и подтащить к двери, ничего не выходило, не взирая на всю медвежью силу студента. Свидригайлов стоял как вкопанный в землю, и плечи его, в которые вцепился Разумихин, твердостью, пожалуй, не уступили бы железу.
Раскрасневшийся, с выступившими жилами на лбу, Дмитрий, наконец, опустил руки.
– Вы может быть на кулачки со мной намереваетесь? – учтиво осведомился Аркадий Иванович. – Не утруждайте себя. Побить меня можно, но вашей силы, впрочем очень изрядной, на то недостанет. Я ведь в прошлом карточный шулер, и бит неоднократно, так что большой опыт имею. Могу с точностью сказать, что таких молодцов, как вы, для меня понадобится трое, а вот таких, – он кивнул на Родиона Романовича, – человек восемь, если не девять.
– И вправду здоровый, черт, – пробормотал сконфуженный Разумихин.
Свидригайлов все тем же тоном продолжил:
– Ну а коли, будучи представителем образованного сословия, пожелаете разделаться со мной по-благородному, через дуэль, то и этого вам не посоветую. Семь лет безвылазно в деревне просидел, насобачился по лесным орехам стрелять, от скуки-то. Вот из этого предмета. – Он вынул и показал шестизарядный револьвер «лефоше», а затем спрятал обратно в карман. – Да и что я вам дался? Вы бы лучше Лужина Петра Петровича удавили, ведь это ему приз достается, не мне.
– Послушайте, петухи, а подите-ка вы оба вон, – сказал Раскольников, поднимаясь с дивана. – Надоели. Да и пора мне.
Он надел свое пальто-балахон, сняв его с гвоздя (другой верхней одежды нигде видно не было), взял с подоконника кусок черного крепа и повязал на рукав.
– Подите, подите, – повторил он. – Мне на поминки надобно.
– К раздавленному чиновнику? – проявил неожиданную осведомленность Аркадий Иванович. – Я с вами.
Родион Романович удивился:
– Вас разве пригласили?
– Нет. Но желаю оказать несчастной семье посильную помощь.
С полминуты Раскольников испытующе глядел на помещика, словно пытался разгадать, в чем тут каверза.
– Правда поможете? У них совсем плохо. Ни гроша и надежд на улучшение никаких.
Свидригайлов пожал плечами:
– Деньги-то у меня имеются, не все ль равно на что потратить?
– Хорошо. Идемте. Прощай, Разумихин.
– Ну уж нет! – вскричал Дмитрий. – Как бы не так! Черт вас знает, о чем вы промеж собой сговоритесь!
Так втроем и отправились.
Глава двенадцатая
Скандал
У Мармеладовых готовились к приходу гостей. Всё семейство покойного чиновника, с нынешнего дня нашедшего вечный покой на одном из беднейших городских кладбищ, ютилось в проходной комнате в десять шагов длиной. Огромная квартира эта, как и апартамент госпожи Ресслих, вся состояла из длинной анфилады больших и маленьких помещений, так что в привилегированном положении среди многочисленных жильцов состоял один лишь господин Лебезятников, который занимал две удаленнейшие от входа комнаты, прочие же обитатели, люди самого скромного пошиба, принуждены были мириться с вечно незапертыми дверьми и хождением посторонних взад и вперед. Из всех этих клеток Мармеладовы ютились в наихудшей, располагавшейся сразу у входа и в прошлые, более благополучные времена этого Вавилона очевидно исполнявшей роль прихожей.
Вся убогая наружность комнаты просматривалась прямо из сеней. Через задний угол была протянута дырявая простыня. За нею, вероятно, помещалась кровать. В самой же комнате было всего только два стула и клеенчатый, очень ободранный диван, перед которым стоял старый кухонный сосновый стол, некрашеный и в обычное время ничем не покрытый, но сегодня по случаю печального торжества вдова Катерина Ивановна застелила его простыней и расставила поверху разномастные приборы, которые собрала по всей квартире.
Это была ужасно похудевшая женщина, тонкая, довольно высокая и стройная, лет тридцати, еще с прекрасными темно-русыми волосами, но с красным чахоточным румянцем на щеках. Она и всегда-то была взвинчена, постоянно находясь в некоем клокотании, то и дело выливавшемся в крик, слезы или истерику, но после произошедшего несчастья совсем сделалась не в себе. Поминутно покашливая, она еще больше растравляла больное свое горло, ибо не могла молчать и минуты: велела хлопотавшей тут же Соне переставлять с места на место тарелки, вступала в перепалки с проходившими через комнату соседями и покрикивала на детей своих, которые рядком сидели на диване и не сводили глаз со скромного угощения, должно быть, казавшегося им сказочным пиром.
Падчерица поглядывала на Катерину Ивановну с жалостью и страхом, ибо, зная характер мачехи, уж предчувствовала, что нелепая затея с поминками, на которые ушли все полученные от Раскольникова деньги, добром не закончится.
– Дура, дура бестолковая! – раздражительно кричала вдова на Соню. – Приборы толком разложить не умеет! В благородных домах вилку кладут вот так, а ложку вот этак, и тут бы еще батистовую салфеточку кувертиком свернуть, да где взять салфетки… Не так, не так, дай я! – тут же отпихивала она девушку костлявым локтем. – Ничего без меня не можешь! Вот умру я, недолго осталось, как ты с сиротками управишься? Братика побираться пустишь, а сестренки, как ты, на панель пойдут?
Две или три небритые рожи, с предвкушением глядевшие на расставленные по «скатерти» штофы, радостно загоготали, и гнев Катерины Ивановны обратился на насмешников, что дало Соне маленькую передышку.
Пока мачеха бранилась на оскорбителей и грозила, что не позовет их к столу, девушка нарезала булки и колбасу, разложила покрасивее ранние кислые яблоки и воткнула в пустую бутылку букетик ромашек.
Нужно было торопиться, уже подступал назначенный час сбора гостей.
* * *
А тем временем в приличнейшем и опрятнейшем из отсеков этой весьма неприличной и неопрятной квартиры Андрей Семенович Лебезятников развлекал прогрессивным разговором своего временного жильца, того самого Петра Петровича Лужина, с которым читатель уже имел удовольствие встречаться. Приехав в Петербург и пока еще не обставив своего будущего семейного гнездышка, Петр Петрович из видов экономии поселился у своего младшего товарища и подопечного, при котором в не столь давние времена состоял опекуном и потому чувствовал себя вправе обременить.
Андрей Семенович, впрочем, был только рад, поскольку за время, прожитое в столице, успел до предела наполниться прогрессивнейших идей, которыми ему не терпелось впечатлить провинциального знакомца.
Итак, Лебезятников (худосочный и золотушный человечек малого роста, где-то служивший и до странности белокурый, с бакенбардами, которыми он очень гордился, и в очочках на подслепых глазках) с азартом пересказывал Петру Петровичу одну из самых новых теорий общественного устройства, согласно которой выходило, что все люди абсолютно между собою равны и потому каждый из них в отдельности никакой особой самоценности не имеет, зато взятое вместе как биологический вид человечество может сотворить на земле подлинные чудеса.
В качестве научного примера Андрей Семенович принялся описывать в высшей степени разумную и согласованную жизнь муравьев в муравейнике, причем ушел в зоологические подробности, делавшие честь если не его уму, то его начитанности.
Лужин, впрочем, молодого человека не слушал. Он досчитывал на столе купюры из пачки, полученной в банке, и тихонько напевал под нос. Петру Петровичу только что, с час назад, сделалась известна, от того же Андрея Семеновича, история мармеладовского семейства. Повествование о гибели пропившегося чиновника Лужин слушал вполуха, равно как и рассказ о его дочери, пошедшей в проститутки, чтобы содержать семью (в Соне Лебезятников видел прообраз свободной от предрассудков женщины будущего). Но когда молодой человек упомянул фамилию бедного студента, на чье пожертвование вдова устроила и похороны, и поминки, Петр Петрович вздрогнул и далее слушал очень-очень внимательно, да еще и вопросов назадавал, причем особенно интересовался, хороша ли собою желтобилетная девица и точно ли студент отдал ей все свои скудные средства.
– Это он в нее врезался, в гулящую-то, – пробормотал Лужин, как-то по-особенному улыбнувшись. – До чего славно совпало-то… Ну-ну, поглядим-с.
И с того момента настроение у него делалось всё лучше и лучше, так что со временем, как уже было сказано, он даже принялся тихонько напевать.
Досчитав деньги и отложив пачку чуть в сторону, Петр Петрович прервал болтовню Лебезятникова:
– Послушайте, Андрей Семенович. У меня всё нейдет из головы история несчастных ваших соседей. Там ведь полная нищета? И за жилье, поди, платить нечем?
– Нищета полнейшая, и не то что за жилье, а пропитаться завтра не на что. А все же, потакая филистерской морали, ради соблюдения глупейшего обычая, тратят последние копейки на…
– Э, э, остановитесь. – Лужин поморщился. – Лучше попросите-ка сюда эту магдалину, как бишь ее. Я желаю с ней поговорить.
* * *
Минут через пять Лебезятников возвратился с Сонечкой. Всё это время Петр Петрович простоял у окна, сцепив пальцы за спиною и громко похрустывая суставами. Гостью он встретил ласково и вежливо, впрочем с некоторым оттенком какой-то веселой фамильярности, приличной, по мнению Петра Петровича, такому почтенному и солидному человеку, как он, в отношении такого юного и в некотором смысле интересного существа. Он посадил ее за стол напротив себя. Соня села, посмотрела кругом – на Лебезятникова, на деньги, лежавшие на столе.
– Случилось мне вчера, мимоходом, перекинуть слова два с несчастною Катериной Ивановной. – Лужин скорбно потупился и сообщил Соне как некое открытие. – Больна-с. И весьма. А кроме того и в умственном смысле там очень и очень неблагополучно…
– Да, неблагополучно, – поспешила согласиться Мармеладова, очень робея этого важного господина.
Петр Петрович принял еще более солидный вид, хотя казалось бы уже и некуда, со значением оглянулся на Лебезятникова и молвил:
– Благоволите принять, для интересов вашей родственницы, на первый случай, посильную сумму лично от меня. Однако же имени моего при сем прошу не упоминать…
Он взял из пачки десятирублевый кредитный билет и протянул Соне.
Та вспыхнула, вскочила и залепетала:
– Да, хорошо-с, Бог вас за это-с… А не пожалуете ли к нам на блины? Катерина Ивановна была бы…
– Благодарю за милейший зов, но принужден манкировать. За множеством неотложных дел. И вообще-с, не смею долее задерживать.
Он тоже поднялся, с самым дружественным видом взял Соню под руку и проводил до дверей, напоследок уже совершенно по-отечески приобняв и сказав на прощанье:
– Бог милостив, сударыня. Как-нибудь образуется.
Во всё время этой сцены Андрей Семенович стоял у окна, как бы поглядывая в сторону, но и прислушиваясь к разговору. Теперь же он подошел к Петру Петровичу и торжественно пожал ему руку.
– Я всё слышал и всё видел! Это гуманно! Особенно ваше желание избежать благодарности! И хотя я не могу, по принципу, сочувствовать частной благотворительности, ибо она, не искореняя общественного зла, лишь…
– Э, всё вздор, – досадливо остановил его Лужин. – А вы бы чем языком молоть, лучше сходили бы, наведались к вдовице. А то подумают, что мы с вами нос дерем, нехорошо-с. У меня и вправду дела, – он кивнул на кредитки, – а вам всё равно заняться нечем.
– Я схожу, я непременно схожу. Я, собственно, и собирался…
Лебезятников и в самом деле прямиком направился к выходу.
– Единственно желаю попросить, – сказал ему вслед Петр Петрович. – Там обязательно явится студент этот, что в магдалину-то втрескался и все свои деньжонки ей вручил…
– Он, может, не из-за того, а просто по человечности, – попробовал заступиться за Раскольникова Андрей Семенович, но Лужин лишь рассмеялся.
– Именно что по человечности. Вот по этакой, – сделал он жест, мало того что непристойный, но еще и преудивительный в исполнении столь почтенного джентльмена. – Вы не перебивайте. Как явится студент Раскольников, вы тихонечко выскользните ко мне сюда и дайте знать.
– Зачем? – удивился Лебезятников.
– Это же брат моей невесты Авдотьи Романовны, – как ни в чем не бывало сообщил ему Петр Петрович. – Она ведь Раскольникова, разве я не упоминал? Только вы брату ее отнюдь про меня не сказывайте. Желалось бы сюрпризец сделать, родственный…
* * *
Когда Раскольников и два его спутника вошли в квартиру на Садовой, поминки уже не только начались, но и были в разгаре. Он, впрочем, очень быстро наступил, разгар, потому что среди многочисленных мармеладовских соседей большинство имели природную склонность к горячительным напиткам и сразу же очень споро взялись за стаканы.
Первые минут пять Катерина Ивановна до некоторой степени еще владела общим вниманием, успев рассказать публике о заслугах покойного (ею всецело нафантазированных). Однако когда вслед за тем вдова свернула на любимую свою тему – о том, как богато и чисто она проживала в девичестве у папеньки, и как танцевала танец с шалью в присутствии губернатора, и как к ней сватался князь, потихоньку поднялся нестройный шум, гости зашевелились, оживились и слушать перестали. Катерина Ивановна попробовала повысить голос, но лишь сорвалась в кашель, впала от этого во всегдашнее свое раздражение и начала довольно обидным образом пикироваться с немкой, хозяйкой квартиры, чего делать ни в коем случае не следовало, ибо за жилье давно было неуплачено. И самих-то этих бестолковых поминок устраивать было ни к чему, уже в самом начале вечера почувствовалось, что ничем хорошим они не закончатся.
Появление Родиона Романовича, который извинился, что привел с собою двоих незваных гостей, на время отвлекло Катерину Ивановну от затевавшейся перебранки.
Она обняла своего благодетеля, посадила его рядом с падчерицей (та, и без того сидевшая тише мыши, теперь вовсе окоченела, залилась краской и очень старалась на Раскольникова не глядеть), Разумихина и Свидригайлова тоже поместила на почетные места, особенно последнего, который был бонтонно одет и, по замыслу вдовы, мог облагородить своим видом собрание.
Никто не заметил, как тихонько удалился Лебезятников, но зато пропустить момент, когда в комнату вошел, а точнее вшествовал Петр Петрович Лужин, не смог бы никто. Створки двери хлопнули, широко распахнувшись, и на пороге возникла эффектная, осанистая фигура в светлом сюртуке. Строгим, даже суровым взглядом оглядев пирующих, которые поневоле притихли, Лужин коротко кивнул Раскольникову с Разумихиным (те оба не ответили), почтительно поклонился вдове, но направился не к ней, а к ее падчерице.
– Извините, что я, может быть, прерываю, но дело довольно важное-с, – заметил Петр Петрович как бы вообще и не обращаясь ни к кому в особенности. – Я даже и рад при публике. Тут случай чернейшей неблагодарности и даже цинизма!
– Я вас не пойму, сударь, – растерялась Катерина Ивановна. – Не угодно ли сесть за стол!
– Не угодно! – отрезал Лужин и отнесся прямо к чрезвычайно удивленной и уже заранее испуганной Соне. – Софья… кажется, Ивановна?
– Семеновна, – прошептала та, предчувствуя, что надвигается нечто ужасное.
– Пускай Семеновна. – Он наклонился над нею, взгляд его был полон величавого презрения. – Со стола моего только что, не далее получаса назад, пропал государственный кредитный билет сторублевого достоинства. Кроме меня и моего молодого друга Андрея Семеновича, к которому я имею полное доверие, в комнату заходили только вы. Если вернете взятое, дело только тем и кончится. В противном же случае… пеняйте уж на себя-с!
В первые несколько мгновений после этого поразительного объявления вокруг стало очень тихо. Лишь мертво побледнела Соня, да приподнялся со стула РодионРоманович. Он, впрочем, попробовал что-то и сказать, но тут заговорили и зашумели все разом, так что слова его были заглушены. Раскольников снова сел.
– Врешь, врешь, подлец! – надрывно кричала Катерина Ивановна. – Никогда дочь благородных родителей не опустится до кражи! Это Соня-то? Подлец, подлец!
Мнения среди гостей разделились. Некоторые, из числа уже хорошо подкрепившихся, были рады развлечению и в открытую скалили зубы. Лебезятников застыл у двери с разинутым ртом.
Очень хорош был Петр Петрович. Он стоял в эффектной позе, сложив руки на груди, и взирал на воровку с благородным, то есть сдержанным негодованием.
Если бы кто-то догадался в этот момент обвести взглядом лица Раскольникова, Разумихина и Свидригайлова, то был бы поражен одинаковым выражением ненависти, с которой эти трое взирали на обвинителя. Однако никаких действий (если не считать попытки Родиона Романовича) пока не предпринимали.
– Тише! – вдруг гаркнул Лужин громовым голосом, да еще стукнул ладонью по столу. – Иль послать за квартальным?
По различным причинам визит полиции для многих из гостей был бы нежелателен, что Петр Петрович, человек острого ума, отлично угадал. Сделалось более или менее тихо, лишь давилась кашлем Катерина Ивановна да всхлипывали в своем углу перепуганные дети.
– Мадемуазель, – вновь обратился Лужин к девушке, – подумайте, еще есть время. Я в присутствии свидетеля выдал вам воспомоществование в размере десяти рублей. Так?
– Так, – беззвучно произнесли ее губы.
– Как же у вас хватило совести после сего похитить у меня деньги? – Петр Петрович скорбно покачал головой. – Есть ли предел глубинам человеческого падения?
Собрав все свои силы, Соня чуть громче, чем прежде, сказала:
– Я не брала-с.
– Не брали-с? Отлично! – Лужин царственным жестом указал на Катерину Ивановну. – Вот вы, сударыня, только что посмели обозвать меня бранным словом. Могу ли я попросить вас вывернуть карманы на платье вашей родственницы?
Но Катерина Ивановна не могла ему ответить, ее согнуло в три погибели от кашля, и на платке, которым она прикрывала губы, отчетливо проступили красные пятна.
– Я сама… Сама! – Соня вскочила, отступила шага на два к стене и один за другим выворотила оба свои кармана. – Вот, смотрите!
И все увидели, как на пол падают сначала сложенный холщовый платочек, а за ним скомканная радужная бумажка.
Тут многие вскрикнули.
Петр Петрович нагнулся, взял бумажку двумя пальцами, поднял всем на вид и развернул. Это точно был сторублевый билет.
– Ах, Софья Семеновна, – горько произнес Лужин, глядя, однако, не на девушку, а на Раскольникова, прямо ему в глаза. – Жалкое, скверное вы существо. Да знаете ли вы, что теперь совершенно в моей власти поступить с вами, как мне будет угодно? Хоть бы и сослать вас в каторгу, потому что желтобилетным воровкам место именно в каторге, а не среди приличных людей-с…
Соня, кажется, его не слышала. Остановившимся от ужаса взглядом она смотрела на выпавшую из ее кармана купюру.
– А-а, вот оно что! – закричал вдруг Родион Романович, порывисто поднимаясь. – Софья Семеновна здесь средство, не более! Подлец, как есть подлец! До меня добираешься? Психолог! Чтоб я перед тобой унизился, чтоб за нее просил, да? А ты надо мной раз и навсегда верх взял?
Он кричал и еще что-то столь же мало внятное большинству окружающих, но Петр Петрович, услышав на свой счет «подлеца», с презрительной улыбкой отвернулся.
– Так что, квартального? – сурово спросил он Соню. – Это можно-с. – И внезапно сменил тон, заговорил проникновенно, почти со слезным дрожанием. – Эх, Софья Семеновна. Что ж вы не захотели сознаться? Позора убоялись? Дело понятное-с, очень понятное-с. А теперь худо. Да не стойте вы! На колени, на колени падите, повинитесь! Быть может, я вас и прощу, сердце-то у меня не камень. Единственно лишь раскаяние искреннее увидеть хочу. Пойдете ведь по этапу, и что же ваши несчастные родственники без вас? С голоду помрут?
От этого вопроса Мармеладова вся затрепетала, закрыла лицо руками.
Тут у Разумихина терпение кончилось. Он с грохотом, опрокинув стул, встал и кинул Петру Петровичу уже третьего за последние пять минут «подлеца».
– А ведь это ты, подлец, ей в карман бумажку всунул! Как-нибудь исхитрился! Я не могу доказать, но я сердцем чувствую.
– Чувства ваши никому неинтересны, – пожал плечом Лужин. – А фактец вот-с. – Он потряс кредитным билетом. – И свидетелей полна комната. Так что, Софья Семеновна, скажете?
А посмотрел при том опять-таки не на нее, а на Раскольникова, и уж с почти нескрываемым торжеством.
Соня, не отнимая от лица рук, вдруг повалилась Петру Петровичу в ноги:
– Простите, – прорыдала она. – Ради них простите!
– Вот вам и еще одно доказательство, чувствительный господин. Сама созналась! – Лужин кинул взгляд сверху на Сонин затылок. – Простить бы, конечно, можно, так и христианский долг рекомендует, но… Есть еще и долг гражданский, повелевающий заботиться, так сказать, о чистоте общественных рядов. Или, скажем, ежели бы я в самом деле был подлец, как меня тут аттестовали… Так что, Родион Романович, подлец я или нет? – обратился он уже напрямую, не скрываясь, к Раскольникову. – Нынче вы как меня расцениваете-с? Давеча вы были говорливы. А теперь ничего сказать не желаете?
Родион Романович молчал. Грудь его вздымалась, глаза метали искры, он сделал порывистое движение, как бы намереваясь выбежать вон, но посмотрел на коленопреклоненную Соню и не смог тронуться с места.
Возникла пауза. Множество взглядов было устремлено на студента, все как-то почувствовали, что именно от него зависит исход дела.
Мучительная гримаса исказила лицо Раскольникова, он вдруг стал белее мела, повернулся к Петру Петровичу и зажмурил глаза.
* * *
Бог весть, что случилось бы в следующую минуту, если б тишину вдруг не нарушил спокойный голос Свидригайлова, до той поры никакого участия в перепалке не принимавшего, а лишь с интересом наблюдавшего за событиями.
– Родион Романович сказать ничего не имеет, – врастяжку произнес Аркадий Иванович, – зато вон тот господин, судя по его виду, может сообщить нам нечто любопытное.
Он показал на Лебезятникова, по-прежнему торчавшего у двери, и все увидели, что тот стоит сам не свой. Очки так и прыгали на его куцоватом носу, губы пошлепывали, подбородок дрожал.
– Говорите-говорите, я давно за вами приглядываю. Вы ведь и есть «молодой друг», который также был на месте предполагаемой кражи?
Лужин, как и все, оглянувшийся на Андрея Семеновича, нахмурился – ему очень не понравилось выражение лебезятниковского лица.
– Вряд ли господин Лебезятников мог что-то видеть, у него слабое зрение, к тому же… – поспешно заговорил было Петр Петрович, но недокончил.
Лебезятников, нервически сглотнув, пробормотал:
– Да, я видел, видел… И, признаться, я в совершенном потрясении… Но… зачем?!
Вопрос этот был обращен к Лужину, и хотя ничего еще не разъяснилось, один тон, которым Андрей Семенович произнес это коротенькое слово, разом всё переменил.
– Ага, подсунул-таки! Я говорил, говорил! – взревел Разумихин. – Ну же, не мямлите вы! – налетел он на Лебезятникова. – Говорите, подсунул?
Сотрясаемый мощными руками Дмитрия, тот едва подхватил очки.
– Я полагал, он из деликатности… Не желая смущать… Явно дал немного, а потихоньку в карман целую сотенную… Но мог ли я…
– А-а-а, скотина, ну сейчас я с тобой без церемоний! – Дмитрий оставил Андрея Семеновича и, сжав кулаки, кинулся к Лужину. – За всё разом!
Величавость и неспешность манер, во всякое время свойственная Петру Петровичу, вмиг его оставила. Проворно развернувшись, недавний обличитель преловко уклонился от оплеухи, оттолкнул Лебезятникова и бросился в глубь квартиры.
– Ату его! Держи! – завопили гости, очень довольные оживленным оборотом, какой принимало дело, и многие побежали вдогонку за Петром Петровичем.
Но тот не оплошал. Стрелой пролетев через анфиладу, заскочил к себе в комнаты и заперся. Преследователи сколько-то потолкались, погрохотали, но створки были крепкие, дубовые, да и хозяйка квартиры воспротивилась порче имущества, поэтому минут через пять все потянулись обратно, отметить торжество правды над клеветой.
Ни Соня, ни ее заступники, ни Катерина Ивановна в погоне не участвовали.
Когда в комнате стало почти пусто, вдова помогла падчерице подняться, обняла и со слезами воскликнула:
– Сызнова! Сызнова ради нас на крест пошла! Камень мы у тебя на шейке!
Соня же совсем не плакала и даже казалась удивительно спокойною, будто всё разрешилось именно так, как и должно было разрешиться.
– Благодарю вас, Андрей Семенович, – поклонилась она Лебезятникову. – И вас, Родион Романович. И вас, – это уже Разумихину. – А более всего, сударь, вас, ибо без вас не знаю, что и вышло бы.
– Это совершенная правда, – пробормотал Лебезятников. – Если б они меня прямо не призвали, я бы, может, и не решился бы. Очень уж потерян был…
Свидригайлов учтиво наклонил голову.
– Пустое, мадемуазель. Это мне было совсем нетрудно, и даже, наоборот, очень приятно. Рад также случаю, хоть и печальному, познакомиться со всем вашим семейством, которое, не знаю отчего, чрезвычайно мне симпатично. Известно ли вам, Софья Семеновна, что я довожусь соседом вашим по квартире мадам Ресслих?
Мармеладова вздрогнула и словно бы втянула голову в плечи, в ее взгляде появилось что-то молящее, будто она просила не продолжать. Но Аркадий Иванович продолжил:
– Да. Осведомлен и о вашей истории, и о предложении, которое поступило вам от Гертруды Карловны… Так вот, ничего этого не нужно. Я человек с состоянием. Куда тратить его, сам не знаю. Ежели вы приняли от малопочтенного господина Лужина десять рублей воспомоществования, то, надеюсь, не откажете и мне. Вас надобно в больницу, на хороший уход, – обратился он к Катерине Ивановне. – Это я обеспечу. А что до деток ваших, то их берусь определить в заведение для сирот дворянского звания и плату внесу вперед. Будут сыты, одеты и обуты. Вам же, мадемуазель, если пожелаете, помогу избавиться от желтого билета. Имею знакомства, только и надо, что одну записочку написать. Выделю также средства для начала независимой жизни…
– Благодарю, но этого уж не нужно! – всплеснула руками Соня, не верящая такому счастию. – Сама я себя как-нибудь прокормлю, лишь бы они были пристроены!
– Дети, дети! – возопила и Катерина Ивановна. – Ступайте сюда! Целуйте руку тому, кого послало само Провидение!
Здесь как раз вернулись преследователи посрамленного Петра Петровича и были изрядно удивлены открывшейся их взорам картиной. Свидригайлов с досадливой миной стоял, со всех сторон облепленный мармеладовскими детишками, послушно чмокавшими его пальцы; Катерина Ивановна воздевала руки к потолку, Соня же держалась чуть в стороне и улыбалась всегдашней своею робкой, забитой улыбкой.
– Пойдем отсюда, – зашептал приятелю Разумихин, несколько задетый тем, что его участие в деле было столь мало отмечено, хотя именно он первым закричал про подсунутую купюру. – Неужто ты не видишь? Помещик не ради сирот старается, у него своя цель! Чтоб ты всю эту сцену после Авдотье Романовне пересказал, вот чего он хочет!
– Да ну тебя, – оттолкнул его Родион Романович и шагнул к Свидригайлову.
– Я… я хочу от себя вас поблагодарить, – тихо сказал он. – Ведь если бы не вы, я бы перед этим мерзавцем тоже на колени встал… Или убил бы, сам не знаю… Ну и за Мармеладовых, конечно, тоже. Вы, быть может, сумасшедший, но это пускай.
Аркадий Иванович ответил странно, да еще подмигнув:
– Совсем напротив, это я вас должен поблагодарить, что привели меня сюда. Тут, пожалуй, кредитец можно взять, на выгоднейших условиях.
Вид у него и в самом деле был ужасно довольный.
Э, брат, ты и вправду не в себе, прочлось во взгляде Раскольникова, а все же студент протянул помещику руку и крепко сжал.
– Да чтоб вам всем… – застонал от этой во всех отношениях умилительной сцены Дмитрий и бросился вон.
Уже в дверях он услышал ликующий голос Катерины Ивановны, обращавшейся к гостям и квартирной хозяйке:
– Ну что, нахлебники? Ишь, к столу-то кинулись. Ешьте, пейте! Мои дети будут в дворянском заведении учиться! Слыхала ты, колбаса немецкая?
Глава тринадцатая
Закольцевалось
Ноги сами вынесли Дмитрия за угол, на Вознесенский проспект, и уже через несколько минут он стоял перед домом, где остановились мать и сестра Раскольникова. Колебания, входить или нет, длились дольше, чем самое дорога, однако в конце концов Разумихин решился. Не просто же он заглянет, безо всякого дела – ему есть, что рассказать, и даже очень есть.
Авдотья Романовна открыла ему сама, и при виде ее Дмитрий, как всегда, стушевался. От встречи к встрече он успевал подзабыть, до чего она красива, то есть не то чтобы подзабыть (он очень хорошо это помнил), но все-таки настоящая Авдотья Романовна каждый раз оказывалась еще лучше.
– Вы? – радостно улыбнулась она. – Заходите. Маменьки только нет, она вышла чаю купить.
– Жалко…
Разумихину, действительно, хотелось рассказать про лужинскую подлость именно при старушке Раскольниковой, он догадывался, что может найти в ней союзницу. Но, с другой стороны, побыть наедине с Дуней (да, да – мысленно он уже называл девушку только так) было нежданным подарком и даже счастьем.
– Или случилось что-нибудь? Что-нибудь с Родей? – изменилась в лице Дуня, заметив, как бычится и пыхтит Разумихин. – Мы с ним так скверно давеча расстались…
Она остановилась, не докончив, – так странно глядел на нее Дмитрий.
– Погýбите, – быстро сказал тот хриплым голосом ни к селу, ни к городу. – Меня-то ладно, невелика птица, не жалко. Себя погубите. Нельзя вам за такого замуж. Лучше за меня выходите, честное слово…
Выпалил и умолк. Лицо мучительно побагровело.
Авдотья Романовна глядела на него с удивлением – может быть, решила, что ослышалась. Оно бы и неудивительно, поскольку краткая речь Разумихина была маловразумительна и невнятна.
Сообразив это, он принялся рассказывать про лужинскую гнусность с подсунутым билетом, про трусливое бегство Петра Петровича. В отличие от предшествующей тирады, сообщение это было толковым и почти точным, лишь о роли Свидригайлова (да и о самом Аркадии Ивановиче) Дмитрий не упомянул, но это, пожалуй, учитывая его чувства, даже и извинительно.
Слушая, Дуня становилась всё бледнее, высокий лоб ее пересекла страдальческая морщинка, на глазах заблестели слезинки, но ни одна не пролилась.
– Неужто ж за этакого замуж выходить? – закончил Разумихин, не сомневаясь, что после случившегося вопрос этот чисто риторический. – Его прибить надо, как собаку, и я непременно это сделаю.
Он хотел повторить свое предложение сердца и руки, впрочем, сорвавшееся у него в тот раз экспромтом, безо всякого плану, однако теперь не хватило смелости.
Авдотья Романовна долго молчала.
А потом вдруг молвила:
– Так он подлец… Это ужасно. Я подозревала, что он человек нетонкий и нечуткий, но полагала, что это из-за практичности натуры. Он казался мне во всяком случае человеком порядочным… Я пропала!
И тут только слезинки сорвались из переполненных влагою глаз.
– Да отчего же пропали? – ахнул Дмитрий. – Отказать ему, и дело с концом. Вы, может, не желаете лично? И не нужно. Напишите записку, два слова, и я сам доставлю. Бить его не буду, пальцем не коснусь, если прикажете.
– Я честное слово дала, что буду его женой, – твердо ответила Дуня. – И взять слово назад невластна. У меня кроме чести ничего нет. Ежели я от честного своего слова отступлюсь, что ж от меня останется?
Он глядел на нее, как на сумасшедшую.
– Что у вас за порода такая, раскольниковская?! Себя убьет, меня, и все из-за гонора!
– Вы второй раз это говорите – про себя, что я вас убью, – всхлипнула Авдотья Романовна, но больше уже не плакала. – А еще мне послышалось…
– Не послышалось! Не послышалось! – Дмитрий осмелел. – Люблю вас, черт, ужасно люблю! А вы мне сердце разрываете… Да плевать на мое сердце, не в нем дело! Вы о себе подумайте! Как с Лужином под венцом стоять, как с ним…
Он не мог договорить, из груди его вырвалось рычание.
Передернулась и Дуня.
– Я вот что сделаю, Дмитрий Прокофьевич. Я объяснюсь с ним, завтра же. Скажу ему прямо, что не уважаю, что презираю его, что жить с такою женой ему будет немыслимо. И попрошу… потребую, чтоб он освободил меня от слова. Он не сможет отказать. А когда с этим будет покончено, тогда мы договорим про ваше сердце, ибо мне совсем на него не наплевать.
Сквозь еще не просохшие слезы блеснул отсвет лукавой улыбки, но даже это Разумихина не утешило.
– Ну а ежели он вас не отпустит, тогда что?! И он ни за что вас не отпустит, ведь он не идиот, а всего лишь подлец! Кто ж в здравом уме вас отпустит?
– Значит, воля Божья, – молвила на это Авдотья Романовна, и ясно было, что тут ее не сдвинешь.
Охваченный отчаяньем, Дмитрий хватил себя кулаком в лоб и чуть не с рыданием бросился вон.
Куда теперь бежать и что делать, он решительно не знал, а между тем кипучая его натура требовала какого-то немедленного действия.
Разумихин, как пьяный, потоптался на тротуаре, качнулся в одну сторону, в другую и вдруг надумал. Сначала быстрым шагом, потом бегом двинулся по направлению к Офицерской.
* * *
– Ну хорошо-с, хорошо-с, – повторил Порфирий Петрович уже Бог знает в который раз. – Студент наш так или иначе причастен ко всем трем жертвам, это установлено. Однако остается неразрешимым логический парадокс. Мы с вами оба уверены, что все три убийства совершены одной рукой, так-с?
– Так, – обреченно кивнул Заметов, ибо уже знал, что последует дальше.
– А между тем на третий случай, с госпожой Зигель, у нашего Родиона Романовича неприступнейшее alibi. Не подозреваем же мы с вами Авдотью Раскольникову в пособничестве? Я справки навел, достойнейшего поведения барышня.
– Не подозреваем, – вздохнул Александр Григорьевич, вынужденный признать, что его открытие насчет связи Раскольникова с «девушкой» убитой Дарьи Францевны, ради чего он несся на Офицерскую сломя голову, ничем не продвигает расследования.
– А если все-таки не один? – спросил он после нескольких минут молчания. – Если преступников двое? Предположим, Раскольников убил процентщицу и стряпчего, а его какой-нибудь товарищ – сводню? Может, у них общество какое-нибудь, кровопийц истреблять – ради общественного блага или чего-то в этом роде?
Порфирий Петрович тускло ответил:
– Навряд ли-с. Ежели Родион наш Романович себя в необыкновенные зачислил, то их ведь, необыкновенных-то, много не бывает-с, они поштучно обитают и в стаи не сбиваются.
Беседа опять умолкла. В высокие окна кабинета проникал унылый свет полуживого петербургского солнца – время шло к вечеру.
В этот-то безрадостный момент и явился встрепанный, с воспаленным взором Разумихин.
– Сидите? – сказал он, входя без стука и плюхаясь на диван. – Всё измышляете, как злодея поймать? Топором по голове тварь какую-нибудь тюкнуть – это не штука, это, может, и не злодейство вовсе. Вот я тебе, Порфирий, про настоящего злодея расскажу, которого по справедливости надо бы на кол посадить или, на китайский манер, в тысячу кусков порезать. Только не будет ему ничего, потому что на таких управы нет.
И он, уже во второй раз, принялся с жаром рассказывать про гнусный поступок Лужина.
Надворный советник слушал родственника не перебивая – видно было, что Дмитрию очень хочется выговориться.
– Отчего же-с, – задумчиво прищурился пристав, дослушав. – Привлечь этого господина к ответу очень даже возможно-с, тем более многочисленные свидетели. Наказания, правда, сурового законом за этакие пакости не предусмотрено, однако консистория может наложить нравственно-исправительную меру в виде церковного покаяния.
Разумихин только плюнул.
– Однако вижу я, что ты на себя не похож и сильно чем-то расстроен, – продолжил Порфирий Петрович. – Полагаю, не одною только проделкой господина Лужина. Верно, случилось с тобой еще что-то? Глаза сверкают, на щеках румянец – это одно-с. А другое – чисто выбрит, платье вычищено, и даже сапоги сверкают-с. Уж не влюбился ли ты, Митя?
Разумихин давно привык к удивительной проницательности своего родственника и не слишком поразился. Тем более что в следующую минуту пристав, что называется, сел в лужу.
– Не вступил ли ты в соперничество с Родионом Раскольниковым из-за некоей белокурой особы предосудительного поведения, но прекрасной души? То-то из-за нанесенного ей оскорбления так на господина Лужина вызверился. Видно, девица и в самом деле хороша. Она и Александру Григорьевичу чрезвычайно понравилась.
– Попал пальцем в небо. – Разумихин тряхнул головой и вдруг решил высказать всё начистоту – захотелось. – Да, влюбился. Хуже чем влюбился. Болен совсем, и грудь болит, и голова думать не может. Только не в Софью Семеновну, хоть девушка она славная, а в Авдотью Романовну Раскольникову.
Надворный советник присвистнул и переглянулся с Заметовым.
– Красивая, должно быть?
– Ужасно. Да не в том только дело! Она… она… Таких больше нет!
Кажется, лишь теперь Дмитрий понял, что ему с самого начала хотелось поговорить с кем-нибудь о Дуне. Но, странно, когда возможность представилась, оказалось, что нужных слов у него не находится.
– Женщины, они ведь какие? Наобещают, любые клятвы дадут, да вмиг от всего и откажутся. А эта честное слово дала, и… – Он с досадою потер лоб. – Характер невыносимый, раскольниковский характер. Они с Родькой два сапога пара. А когда вместе – чирк, и вспышка, пороховой взрыв. Вчера-то, когда он ее провожать пошел, они пяти минут не ужились. Разругались, прямо на Кокушкином мосту, наговорили друг другу всякого – и в разные стороны. Она сама мне нынче рассказала. И видеть его не хочет. А ведь любит, жизнь за него отдаст. Дьявольский характер! Через него и погубит себя, я это очень хорошо вижу…
Он довольно долго еще говорил про Авдотью Романовну, не замечая, какая перемена произошла с его слушателями. Когда Дмитрий упомянул о ссоре на Кокушкином мосту, письмоводитель Заметов тихонько ойкнул и глянул на пристава. Тот же широко-широко раскрыл свои белесые глаза, отчего они сделались похожими на совиные, и сразу ущурил их в две маленькие щелочки.
– Поссорилась, значит, с братцем? – мягко перебил студента Порфирий Петрович. – И одна шла? Нехорошо, там Вяземская лавра близко – грязь, кабаки, барышне не место-с.
– В том-то и дело! У Дуни, правда, такой взгляд, что не больно к ней подойдешь. Но всё равно ему не сле…
Надворный советник столь быстро, с кошачьей упругостью поднялся, что Дмитрий умолк на полуслове.
– Иди-ка, иди, – ласково, но твердо молвил пристав. – После про сердечные дела потолкуем. Дело у нас с Александр Григорьичем. Важнейшее и самое неотложное. Прощай.
И, чуть не подталкивая в спину, выпроводил растерявшегося родственника за порог.
* * *
– Какой вы! – вскричал Заметов, едва они остались одни. – Вы с самого начала всё правильно исчислили, только потом немножко сбились.
– Да-с, на всякого мудреца, – признал Порфирий Петрович. – А казалось бы, простейшая вещь. Не доверяйся словам других-с, проверь сам. Вчера еще могли покончить! Но теперь закольцевалось, кончик к кончику сошлось.
– Значит, Раскольников, – безо всякой вопросительности в интонации сказал письмоводитель.
– Он-с. Необыкновенный человек со своею необыкновенной теорийкой о том, что ему, в отличие от всех нас, мелких тварей, всё на свете дозволено, ежели только он высшую цель имеет-с.
– А что у него за цель?
Надворный советник развел руками:
– Откуда ж мне знать? Нечто ужасно возвышенное и благородное-с, претендующее не менее как на осчастливливанье человечества. Что-нибудь настолько прекрасное, что ради этакой красоты вполне извинительно вредную вошь вроде какой-нибудь Алены Ивановны или Дарьи Францевны топором-с по макушке. Да, впрочем, я думаю, Родион Романович нам сам всё расскажет, и красноречивейшим образом.
– Арестовывать будем? Нынче же? – деловито спросил Александр Григорьевич, которому никогда еще не доводилось участвовать в задержании настоящего убийцы.
Сморщив нос, пристав покачал головой:
– На основании чего-с? Улик как не было, так и нет, одни лишь совпадения. Человек он умный, его совпаденьями не собьешь. – Тут Порфирий Петрович погрозил пальцем – неведомо кому, вроде как стене. – Но на свободе гулять я ему более не дам-с.
– Как же тогда?
– Сегодня возьмем, беспременно сегодня. При полной доказательности и по всей форме, так что уж не отопрется.
И пристав в немногих словах обрисовал письмоводителю свой план:
– Мы Родиона Романыча на месте нового преступления застигнем-с. Еще не с окровавленными руками, но с орудием в руках, с тем самым-с топором. Вы спросите: откуда мы узнаем, кого, где и, главное, когда наш студент пожелает умертвить на сей раз? Ну, первый вопрос, насчет кого, весьма прост. Петра Петровича Лужина, вреднейшую из всех населяющих вселенную вшей – именно таковым теперь должен считать жениха своей сестры Раскольников. Вот именно: здесь кроме общественной пользы, избавить человечество от подлеца, еще и личный мотивец присутствует, а необыкновенные люди к своему личному интересу всегда очень неравнодушны-с.
– Судя по рассказу Дмитрия Прокофьевича, Раскольников что-то в этом роде даже вслух сказал, – припомнил Александр Григорьевич. – Что хотел не то Лужина на коленях за Мармеладову просить, не то убить на месте. Теперь-то, надо думать, первое желание у него пропало, зато второе изрядно усилилось. Да только как же мы с вами узнаем, где и когда студент это исполнит?
– Даже и голову ломать не станем-с. – Порфирий Петрович вкусно улыбнулся. – Всё сами устроим-с, Родион Романычу останется лишь придти на готовенькое. Посудите сами. Гнуснейший Петр Петрович заперся в дальних комнатах квартиры и оттуда нипочем не выйдет, пока все гости окончательно не упьются и не повалятся замертво. Тогда уж он непременно, прихватив саквояж, чемодан, портплед – уж, право не знаю, с какой поклажею этот господин путешествует – прокрадется к лестнице и отряхнет прах сего места с ног своих.
– Обязательно так и будет, но откуда Раскольников узнает, в каком часу это случится? Гости там, может, до утра пьянствовать станут. На поминках водка кончится – еще купят, уж на свои, и принесут. Что ж, студенту до рассвета с топором на лестнице торчать?
На это отчасти остроумное замечание надворный советник заливисто расхохотался – его настроение, по-видимому, с каждою минутой делалось всё лучше и лучше.
– Верно-с. Наш с вами фигурант нетерпелив, и ждать часами на лестнице не захочет. Тем более что увидеть могут. Весь мой главный расчет именно на раскольниковском нетерпении и построен-с. Вы поглядите на прежние убийства – он всегда на расправу скор. И тут ждать не захочет-с. А ему и не придется.
Пристав снова закис со смеху. Поневоле улыбаясь, Заметов ждал, когда объяснится причина такого веселья.
– Порфирий Петрович, но не может же он убить Лужина при всех? Даже если отлучится и подкрадется, то, во-первых, припомнят потом отлучку-то; во-вторых, Лужин никому не откроет; а, в-третьих, не с топором же он на поминки пришел?
– Мы с вами поможем Раскольникову от свидетелей избавиться. – Надворный советник больше не смеялся. – А уж он своего не упустит. Гости, поди, сейчас все перепились. Шумят, скандалят, кто-то даже и подрался. Вдовица, насколько мы слышали, тоже-с дамочка с характером. Не будет ведь ничего удивительного, если на квартиру заявится полиция, предположим, вызванная жильцами другой квартиры?
– Не будет.
– Явится полиция и всех буянов заберет в квартал, до утреннего разбирательства.
– Всех? – удивился Заметов.
– Кроме Раскольникова. Ему дадут уйти. Как – после объясню-с, вы пока не перебивайте. Петр Петрович, сидя в своей крепости, про сие событие даже не узнает-с. Возможно, удивится, что шум стих, однако на вылазку решится еще очень нескоро-с. Вполне достанет времени студенту за топором сбегать и вернуться, ведь недалеко-с.
– А мы с вами в засаде сядем, и когда он станет к Лужину в дверь ломиться, подскочим сзади да как схватим голубчика за шиворот! – воскликнул враз понявший всё Александр Григорьевич. – Ах, Порфирий Петрович, чудо что за план!
11. Финальный матч
Как, это еще не конец?
Фандорин чуть не застонал.
Он полез в папку, надеясь, что вытащил не все листки – но увы.
Очередной фрагмент опять оказался не последним! В письме Федора Михайловича издателю говорилось, что повесть закончена и недописанной осталась только одна страница, но здесь-то явно отсутствовала вся развязка.
Проклятый Морозов, опять надул…
В эту кислую минуту ему и позвонил (или, как говорят на новорусском наречии, отзвонил) Аркадий Сергеевич.
– Николай Александрович, вы совершили чудо, – сказал. И еще много всяких приятных слов: что не ошибся в Нике, что счастлив за себя и мировую культуру. Еще сказал нечто не вполне понятное – что жизнь полна сюрпризов и, слава Богу, среди них иногда встречаются приятные.
Воткнуться в этот взволнованный монолог было невозможно, пришлось дослушать до конца и уже потом огорошить новостью.
На том конце воцарилось могильное молчание. Потом – взрыв матерной брани, которой от народного избранника как-то не ждешь. И, после выплеска эмоций, резюме:
– Этого следовало ожидать. Чертов выжига, он еще кому-то кусок отдал. Ну и денек!
Сопоставив это последнее восклицание с репликой про сюрпризы, Николас спросил:
– У вас что-то случилось?
– Жизнь странная штука и полна чудес. Чем дальше, тем страньше и чудесатей, – процитировал Сивуха «Алису в стране чудес». – Представьте себе, мой Игорь уволился. Прислал заявление: по собственному желанию. И никаких объяснений. После стольких лет! Его мобильный молчит. Куда делся Игорь, непонятно… Это сюрпризец номер раз. Вы вот удивили, причем дважды. Ну, а еще достоевсковед наш выкинул штуку…
– Морозов? А что такое?
Сивуха неопределенно хмыкнул.
– Поезжайте, сами посмотрите…
Доктор Зиц-Коровин встретился Николасу в коридоре. Главврач только что вышел из морозовской палаты, но, увидев Фандорина, остановился. Вид у Марка Донатовича был ужасно довольный.
– Не слыхали еще? – спросил он горделиво.
– О чем?
– Ну пойдемте, пойдемте. Покажу фокус.
Посмеиваясь, доктор пропустил Нику в дверь.
Тот вошел – и замер на пороге, охваченный ужасом.
Сумасшедший лежал на кровати, присоединенный проводами к каким-то медицинским агрегатам, но не пристегнутый ремнями. Рядом с ним сидела Саша, и он гладил ее по волосам!
– Спокойно, Саша, не делайте резких движений, – сдавленным голосом сказал Ника и медленно, плавно двинулся вперед.
Как это могло произойти?
И санитара нет!
Марк Донатович прыснул. Робко улыбнулась и Саша. Маньяк же, увидев Фандорина, конфузливо пробормотал:
– Здравствуйте.
– Подействовали мои укольчики и капельницы! – весь лучась, сообщил главврач. – Количество перешло в качество! Перед вами прежний Филипп Борисович, позитивный отпечаток. Серотониновый баланс восстановлен, перепроизводство тестестерона купировано. Первый подобный случай в мировой практике!
Поверить было трудно, но Саша подтвердила:
– Да, да, это мой папа! Прежний! Совсем такой, как был! А это Николай Александрович.
– Филипп Борисович Морозов. – Больной с трудом приподнялся. – Сашенька рассказывала мне о вас много хорошего.
– Все воспоминания посттравматического периода стерты, – зашептал на ухо Коровин. – Оно и к лучшему. Всё просто замечательно, только вот сердце не справляется.
Он подошел к кардиографу, дисплей которого чертил вялые, несимметричные зигзаги.
А Саша обняла Николаса, всхлипнула:
– Я так счастлива, так счастлива!
– Он не прикидывается? Вы уверены? – тихонько спросил Фандорин, всё еще с опаской глядя на Морозова.
Она засмеялась сквозь слезы.
– Неужели не видно?
Бывший циник и охальник смотрел на дочку таким кротким, овечьим взглядом, что все Никины сомнения развеялись. Это действительно был совершенно другой человек, полная противоположность вчерашнего Морозова.
– Значит, хэппи-энд? – Фандорин просиял. – Я так за вас рад! Знаете, я же нашел третью часть рукописи! Не мог до вас дозвониться – теперь понятно, почему. Вы были здесь, с отцом. Третья часть оказалась не последней, но это уже не имеет значения. Филипп Борисович, скажите, пожалуйста, на сколько частей вы разделили рукопись, на четыре, да? Первые три мы обнаружили, но где остальное?
Доктор филологии в панике повернул голову к дочери:
– Опять! То один допытывался, теперь другой! О каких частях вы говорите? Я же объяснил тому господину: рукопись Федора Михайловича нашлась в фонде неразобранных материалов, коробка № 3482, папка «СПИСАННОЕ. Архивы 3 квартала Казанской части за 1865 год»!
– Это Аркадий Сергеевич здесь был, – шепотом объяснила Саша. – Папа ничего-ничего не помнит. Но это ладно, главное, что он выздоровел!
– Как это «ладно»?! Что значит «не помнит»?! А ваш брат, а операция?! – Николас шагнул к больному. – Филипп Борисович, напрягите память. Вот вы взяли из папки рукопись, спрятали ее под пиджак…
– Что вы! – перебил его Морозов, ужаснувшись. – Я бы никогда так не поступил! Выносить материалы с территории архива строжайше воспрещается, особенно такие ценные! Это уголовное преступление!
– Бесполезно, – вполголоса проговорил главврач. – Мои препараты сняли отек мозга и вернули психику пациента в дотравматическое состояние. Но, как выяснилось, травматический период начался не в момент нападения, а гораздо раньше. Филипп Борисович рассказал, что, обнаружив рукопись, от волнения лишился чувств. Упал, ударился затылком о металлическую полку. Он уверен, что попал в больницу из-за этого. На самом же деле он, видимо, пролежал в хранилище какое-то время без сознания. Потом очнулся и, охваченный эйфорией, не придал ушибу значения, хотя его несколько дней одолевали головные боли. Этот удар в сочетании с эмоциональным потрясением и стал поворотной точкой. Неадекватность в поведении началась именно с той минуты. Теперь очевидно, что похищение рукописи и все последующие действия он совершил, уже пребывая в болезненном состоянии. Повторная травма лишь перевела патологию в острую стадию. Он уверен, что рукопись по-прежнему лежит в хранилище. У меня был на эту тему доверительный разговор с Аркадием Сергеевичем. – Доктор приложил левую руку к сердцу, а указательный палец правой к губам. – И я сказал ему, что юридическая сторона дела меня совершенно не касается. Врач, как адвокат, обязан хранить тайны своих пациентов. Так что ни вам, ни вашему клиенту не нужно опасаться моей… нескромности. Меня сейчас беспокоит только одно – кардиограмма.
– Но я тоже не хочу участвовать в противозаконных… – начал объяснять Фандорин, однако Морозов не дал ему договорить.
– О чем вы шепчетесь? – нервно спросил он. – Вы подозреваете, что я мог забрать рукопись Федора Михайловича себе?
– Папа, папа, не волнуйся! Никто тебя не… – кинулась к нему Саша.
– Нет, Сашенька, постой! Я… я должен признаться. У меня было такое искушение… Но я не поддался! Это же очень просто проверить! Рукопись лежит там, где я ее нашел!
– Да-да, – пробормотал Фандорин. – Вы успокойтесь…
– Нужно сообщить в редакцию «Литературных памятников», это такая находка! – Больной снова вскинулся. – Знаешь, Сашенька, меня могут наградить медалью Филологического общества! Пригласят на разные международные конференции! Это, между прочим, неплохие деньги – долларов по пятьсот или даже по тысяче за поездку, представляешь? Вот Тонечка порадуется! Когда же она приедет? Позвони ей еще раз!
Саша беспомощно оглянулась на Николаса.
– Подвиньтесь, пожалуйста, – озабоченно сказал Марк Донатович. – Сделаю еще укольчик. Волноваться ему совсем нельзя. А объяснить все-таки придется, – шепотом добавил он. – А то так и будет жену звать…
Филипп Борисович виновато сказал:
– Я знаю. Тонечка на меня сердится, поэтому и не хочет приехать. Я представляю, сколько стоит эта роскошная палата. Мы не можем себе позволить таких расходов. Доктор, нельзя ли меня перевести куда-нибудь попроще?
Ах, как нравился Николасу этот новый (то есть, старый) Морозов. Милый, скромный, честный. И в то же время сделалось жутко: какие же черти, оказывается, водятся, в самом наитишайшем омуте. Но ведь и наоборот! Как на дне души всякого хорошего человека копошится дрянь и мерзость, так и в душе законченного подлеца обязательно припрятано что-нибудь светлое, а значит, всегда остается надежда на чудо. Стукнет по башке какая-нибудь благословенная сила, и в мозгу у подонка приключится травматическое воспаление. Был человек черным – станет белым. Может, именно этим объясняются чудесные истории в святцах про злодеев, превратившихся в праведников.
Или такая версия: все законченные мерзавцы – жертвы синдрома Кусоямы. Их не надо ненавидеть, не надо истреблять. Их надо лечить. У них душа не проявлена, осталась в состоянии негатива. Но доктор Зиц-Коровин пропишет им курс медикаментов, и душа вернется в нормальное, позитивное состояние…
– Ему лучше, – сказал доктор. – Теперь можете ввести его в курс дела.
Николас набрал полную грудь воздуха и приступил к трудному рассказу. Самое трагическое, вроде изнасилования Изабеллы Анатольевны и откушенного носа, конечно, опустил, старался в основном говорить о рукописи, но история всё равно получилась не из приятных.
Филипп Борисович слушал с расширенными от ужаса глазами, все время посматривал на дочь: неужели правда? Саша поглаживала его по руке, успокаивающе улыбалась.
– Я – вор? – промямлил филолог, дослушав до конца. – Я отдал бесценную реликвию бог знает кому? Каким-то проходимцам? И теперь она безвозвратно утеряна? Какой кошмар! Потомки меня не простят!
Пришлось его еще и успокаивать:
– Не всё так плохо. Местонахождение первой и второй части известно – их ищут. Третья часть у меня, до конца тринадцатой главы. Сколько там всего было глав?
– Я не успел посмотреть… Как узнал почерк, как увидел рисунки на полях – потемнело в глазах, потерял равновесие. Потом удар, и ничего не помню…
– Но, решив продать рукопись, вы обращались к разным людям: к коллекционеру автографов, к литературному агенту, к Аркадию Сергеевичу, еще к кому-то. Я понимаю, вы этого не помните. Но вы же знаете свои собственные привычки. Куда бы вы записали имена, телефоны?
– Я просмотрела папину записную книжку и ежедневник, – сказала Саша. – Еще в самом начале. Там ничего.
– Конечно, ничего. Я не записываю туда вещей, о которых не нужно знать Тоне. – Видно было, что Филипп Борисович очень хочет помочь, но не знает, как. – Она такая… любопытная. Не любит, когда у меня секреты.
– Думайте, думайте, думайте, – настойчиво повторил Ника. – Куда бы вы записали то, о чем не нужно знать Тоне.
– Разве что в Федора Михайловича, – неуверенно предположил Морозов и пояснил. – В тридцатитомник. Тоня никогда в него не заглядывает, и я туда иногда вписываю кое-что для памяти, по ассоциации. Например, в рассказ «Мальчик у Христа на елке» (это 22-й том) – что подарить жене и детям на Новый год. В 24-м томе, повесть «Кроткая» – идеи по поводу Сашенькиного дня рождения. Все заметки и координаты по поиску архива Стелловского у меня в первом томе, на полях фарса «Как опасно предаваться честолюбивым снам». Может, я туда что-нибудь записал?
– Саша принесет вам этот том, и вы посмотрите. – Здесь Николасу пришла в голову идея получше. – Знаете что, мы перевезем к вам в палату весь тридцатитомник. Может быть, вы перелистаете его страница за страницей и подчеркнете те пометки, которых не можете вспомнить? Конечно, если доктор разрешит.
– Марк Донатович, я вас очень прошу, позвольте! – взмолился Морозов. – Я ни о чем другом думать не смогу, я спать не смогу, пока не верну рукопись!
Подумав, Коровин согласился:
– Всё, что возвращает вас в прежний круг интересов, на пользу дела. Только не переутомляйтесь. Десять минут полистали, полчасика отдохнули. Хорошо?
– Хорошо, хорошо! Везите скорей Федора Михайловича.
Этот разговор был около полудня. Тридцатитомник привезли час спустя – на депутатской машине Аркадия Сергеевича. Саша осталась помогать отцу, всех остальных Филипп Борисович попросил удалиться.
А ночью Морозов умер.{30}
* * *
Об этом печальном событии Ника узнал за завтраком. Позвонила Саша, сказала: у папы остановилось сердце, в третьем часу ночи. Раньше звонить не стала, чтобы зря не беспокоить. Всё равно ведь не исправишь.
Больше всего Фандорина поразило, что она совсем не плакала. Голос был печален, но спокоен. Пожалуй, в нем даже слышалось странное удовлетворение.
– Он неверующий был, а умер чистый. И покаяться успел, и даже причаститься, – объяснила она. – У него ведь ПээСэС вместо Библии было. Он всё время, до глубокой ночи тома просматривал. Сначала сам, быстро-быстро. Потом,когда руки устали, я помогала. Ни разу не отдохнул, сколько я ни упрашивала. Только чаю попил. Всё повторял: «Виноват я, доченька. Не дай Бог умру, а помочь не успею». И долистал-таки до самого конца… А потом уже умер.
Произнеся все положенные слова сочувствия, Николас спросил, чем он может помочь.
– Как чем? – удивилась девочка. – Рукопись искать надо. Илюшу спасать. Папа вам три закладки заложил, все из одного тома. Я сейчас привезу.
Она приехала, одетая во всё черное. Удивительно, но ей очень шел этот скорбный наряд, даже монашеский платок на голове. Подмышкой у девушки был зажат светло-горчичный томик с цифрой 6 на корешке.
Николас открыл титульный лист. Ну разумеется. «Преступление и наказание».
И он, и Валентина были готовы к последней мозговой атаке или, как выразилась ассистентка, к финальному матчу.
В своем депутатском кабинете нервничал у телефона Сивуха, ждал результата. Тяжелый разговор о юридическом статусе рукописи Фандорин оставил на потом. Сначала нужно было ее отыскать.
Саша тоже была настроена по-деловому.
– Вы знаете, память у папы очень хорошая… была. – Она шмыгнула носом, но взяла себя в руки. – Он все-превсе записи вспомнил и расшифровал. Кроме трех. Причем сделаны они одним и тем же механическим карандашом. Я его папе на последний день рождения подарила. Значит, недавние. А что они значат, он не понял. Может, вы догадаетесь?
И столько в ее взгляде было надежды, что Фандорин заколебался. В голове у бывшего подданного ее величества завертелся исконно русский, глубоко ненавистный ему оборот речи: что государство, обеднеет что ли? В самом деле, разве государство обеднеет, если повесть Достоевского попадет к читателям не из архива, а из частных рук? Читателю все равно, государству тоже. Зато спасут мальчика, который сейчас дожидается решения своей участи в швейцарской больнице. Зато не напрасны будут муки и жертвы замечательной девушки, которая, может быть, одна такая на всем свете и есть. А свой гонорар, полмиллиона рублей, можно отдать в «Российский фонд помощи» – хорошая организация, больным детям помогает. Перебьемся как-нибудь без аквариума с акулой.
В общем, трудно оставаться англичанином, если живешь в России.
* * *
Первой открылась средняя из трех закладок, на странице 88. Подчеркнуто одно слово – «Херувимов» и на полях сбоку приписано карандашом «11/3».
Это была сцена, в которой Раскольников, уже совершивший Преступление и сверзшийся в ад Наказания, но еще не разоблаченный, приходит к своему приятелю Разумихину. Тот обитает в ясном, солнечном мире, не пасует перед жизненными невзгодами, не морочит себе голову разрушительными идеями, и главному герою вдруг становится ясно, что проливать кровь было ни к чему, он мог выкарабкаться из нищеты и обычным, честным путем. Да только поздно уже, ничего не поправишь.
Николас прочитал это место очень внимательно.
«– Ну, слушай: я к тебе пришел, потому что, кроме тебя, никого не знаю, кто бы помог… начать… потому что ты всех их добрее, то есть умнее, и обсудить можешь… А теперь я вижу, что ничего мне не надо, слышишь, совсем ничего… ничьих услуг и участий… Я сам… один… Ну и довольно! Оставьте меня в покое!
– Да постой на минутку, трубочист! Совсем сумасшедший! По мне ведь как хочешь. Видишь ли: уроков и у меня нет, да и наплевать, а есть на Толкучем книгопродавец Херувимов, это уж сам в своем роде урок. Я его теперь на пять купеческих уроков не променяю. Он этакие изданьица делает и естественнонаучные книжонки выпускает, – да как расходятся-то! Одни заглавия чего стоят! Вот ты всегда утверждал, что я глуп; ей-богу, брат, есть глупее меня! Теперь в направление тоже полез; сам ни бельмеса не чувствует, ну а я, разумеется, поощряю. Вот тут два с лишком листа немецкого текста, – по-моему, глупейшего шарлатанства: одним словом, рассматривается, человек ли женщина или не человек? Ну и, разумеется, торжественно доказывается, что человек. Херувимов это по части женского вопроса готовит; я перевожу; растянет он эти два с половиной листа листов на шесть, присочиним пышнейшее заглавие в полстраницы и пустим по полтиннику. Сойдет! За перевод мне по шести целковых с листа, значит, за все рублей пятнадцать достанется, и шесть рублей взял я вперед. Кончим это, начнем об китах переводить, потом из второй части «Confessions» какие-то скучнейшие сплетни тоже отметили, переводить будем; Херувимову кто-то сказал, что будто бы Руссо в своем роде Радищев. Я, разумеется, не противоречу, черт с ним! Ну, хочешь второй лист «Человек ли женщина?» переводить? Коли хочешь, так бери сейчас текст, перьев бери, бумаги – все это казенное – и бери три рубля: так как я за весь перевод вперед взял, за первый и за второй лист, то, стало быть, три рубля прямо на твой пай и придутся. А кончишь лист – еще три целковых получишь. Да вот что еще, пожалуйста, за услугу какую-нибудь не считай с моей стороны. Напротив, только что ты вошел, я уж и рассчитал, чем ты мне будешь полезен. Во-первых, я в орфографии плох, а во-вторых, в немецком иногда просто швах, так что все больше от себя сочиняю и только тем и утешаюсь, что от этого еще лучше выходит. Ну а кто его знает, может быть, оно и не лучше, а хуже выходит… Берешь или нет?
Раскольников молча взял немецкие листки статьи, взял три рубля и, не сказав ни слова, вышел. Разумихин с удивлением поглядел ему вслед. Но дойдя уже до первой линии, Раскольников вдруг воротился, поднялся опять к Разумихину и, положив на стол и немецкие листы, и три рубля, опять-таки ни слова не говоря, пошел вон».
Валентина, заглядывавшая в книгу через плечо шефа, спросила:
– Ну и чего?
Прочли еще раз. Потом третий.
Фандорин незаметно потер в кармане волшебный дублон. Не помогло.
– Ладно, – бодрым голосом сказал Ника. – Давай посмотрим следующую.
Следующая была на странице 31. В тексте подчеркнуто имя «Петр Петрович Лужин» и карандашом напротив семь цифр. Их Фандорин оставил на потом, сначала изучил текст на странице.
Это был фрагмент из письма матери Раскольникова. Рассказывая о событиях провинциальной жизни города Р., она, в частности, сообщала:
«Узнай, милый Родя, что к Дуне посватался жених и что она успела уже дать свое согласие, о чем и спешу уведомить тебя поскорее. И хотя дело это сделалось и без твоего совета, но ты, вероятно, не будешь ни на меня, ни на сестру в претензии, так как сам увидишь, из дела же, что ждать и откладывать до получения твоего ответа было бы нам невозможно. Да и сам ты не мог бы заочно обсудить всего в точности. Случилось же так. Он уже надворный советник, Петр Петрович Лужин, и дальний родственник Марфы Петровны, которая многому в этом способствовала. Начал с того, что через нее изъявил желание с нами познакомиться, был как следует принят, пил кофе, а на другой же день прислал письмо, в котором весьма вежливо изъяснил свое предложение и просил скорого и решительного ответа. Человек он деловой и занятый, и спешит теперь в Петербург, так что дорожит каждою минутой. Разумеется, мы сначала были очень поражены, так как все это произошло слишком скоро и неожиданно. Соображали и раздумывали мы вместе весь тот день. Человек он благонадежный и обеспеченный, служит в двух местах и уже имеет свой капитал. Правда, ему уже сорок пять лет, но он довольно приятной наружности и еще может нравиться женщинам, да и вообще человек он весьма солидный и приличный, немного только угрюмый и как бы высокомерный. Но это, может быть, только так кажется с первого взгляда…»
– Шеф, вы чего, не видите, что ли? – спросила из-за плеча Валя.
– А? – Ника перелистнул страницу, чтобы читать дальше. – Погоди, не мешай. Для анализа нужно изучить весь фрагмент текста.
– Это же телефон Лузгаева. – Ассистентка перевернула страницу обратно и ткнула пальцем в набор цифр, оставленный Фандориным для дальнейшего изучения. – Забыли? 1002891.
Николас заморгал. Точно! Но при чем здесь «Петр Петрович Лужин»?
А при том, что этот внешне респектабельный подлец чем-то неуловимо похож на Вениамина Павловича! Тот тоже «солидный и приличный». Кроме того… Фандорин зашуршал страницами, ища описание Лужина. Ага, вот: «Лицо его, весьма свежее и даже красивое, и без того казалось моложе своих сорока пяти лет. Темные бакенбарды приятно осеняли его с обеих сторон, в виде двух котлет, и весьма красиво сгущались возле светловыбритого блиставшего подбородка». Похож! У Лузгаева даже бакенбарды есть!
– Ну-ка, а третья закладка что?
Страница 188. Опять подчеркнуто имя. На полях опять семизначное число, Фандорину незнакомое. Текст такой: Соня Мармеладова возвращается от Раскольникова домой, а за ней следует некий господин – как потом выяснится, Свидригайлов:
«Дойдя до своего дома, Соня повернула в ворота, он за ней и как бы несколько удивившись. Войдя во двор, она взяла вправо, в угол, где была лестница в ее квартиру. «Ба!» – пробормотал незнакомый барин и начал взбираться вслед за ней по ступеням. Тут только Соня заметила его. Она прошла в третий этаж, повернула в галерею и позвонила в девятый нумер, на дверях которого было написано мелом: «Капернаумов портной». «Ба!» – повторил опять незнакомец, удивленный странным совпадением, и позвонил рядом в восьмой нумер. Обе двери были шагах в шести одна от другой.
– Вы у Капернаумова стоите! – сказал он, смотря на Соню и смеясь. – Он мне жилет вчера перешивал. А я здесь, рядом с вами, у мадам Ресслих, Гертруды Карловны. Как пришлось-то!
Соня посмотрела на него внимательно.
– Соседи, – продолжал он как-то особенно весело. – Я ведь всего третий день в городе. Ну-с, пока до свидания.
Соня не ответила; дверь отворили, и она проскользнула к себе. Ей стало отчего-то стыдно, и как будто она обробела…»
Какая еще мадам Ресслих! Кто бы это мог быть?
– Ой, это же Марфушин мобильный! – ахнула Валя. – Зачем он здесь? Непонятно.
– Да как раз очень понятно, – сначала медленно, а потом всё быстрее заговорил Ника. – Метод у Филиппа Борисовича был очень простой. Поскольку он жил, весь погруженный в мир Достоевского, то людей, которые встречались ему в реальной жизни, мысленно обозначал для себя именем того или иного персонажа. Лузгаев для него – Лужин. Марфа Захер – госпожа Ресслих. И вправду ведь похожа! Имя литературного героя Морозову было запомнить проще, а дальше… Ну-ка, проверим. – Он вставил в компьютер компакт-диск с сочинениями Достоевского, задал поиск. – Так и есть. На странице 31 Лужин упоминается впервые. На странице 188 впервые упоминается мадам Ресслих. Филипп Борисович придумывал новому знакомому литературного двойника и записывал данные на той странице, где имя этого персонажа встречается в первый раз. Очень просто.
Валентина, взявшая в руки книгу, увлеченно читала. Начала с первой по счету закладки, отлистнула назад.
Сказала:
– Прикольно пишет. Надо будет почитать.
– Потом почитаешь. У нас еще какой-то «Херувимов» на странице 88, и там явно не номер телефона.
Фандорин хотел отобрать у помощницы роман, но та попросила:
– Сейчас, до абзаца только дочитаю… Ой, смотрите, шеф. А тут вот еще подчеркнуто. Тоже в письме раскольниковской мамаши. То есть было подчеркнуто, кто-то ластиком стер. Вот: «господин Свидригайлов»{31}.
Взяв том, Ника посмотрел страницу на свет.
– Действительно. След остался. И на полях, кажется, что-то было написано. Саша, посмотри-ка.
Посмотрела и Саша.
– Нет, это что-то старое. Наверное, папа когда-нибудь раньше кого-то Свидригайловым обозвал. Иначе он мне сказал бы и велел закладку приклеить.
– Ну хорошо, – стал подводить предварительные итоги Фандорин. – Закладка на странице 31 обозначает коллекционера. Закладка на странице 188 обозначает литературного агента. Остается загадочный «Херувимов» на странице 88. Во всяком случае, радует, что это уравнение с единственным неизвестным. Похоже, осталось найти только одну часть, последнюю. Вряд ли задача окажется очень сложной. Как мы уже знаем, загадки Филиппа Борисовича всегда довольно просты, а уж в данном случае он не собирался нарочно морочить голову. Какая-нибудь вполне очевидная ассоциация. Хм, «книгопродавец Херувимов» плюс «11/3». Что бы это значило? Будем думать, барышни.
Саша поднялась.
– Николай Александрович, вы извините. От меня вам все равно никакой пользы. А мне к папе надо. Костюм отвезти, в котором его хоронить будут. Антонина Васильевна не приедет, ей нельзя Илюшу одного оставить. Вы не беспокойтесь, я справлюсь. Аркадий Сергеевич обещал помочь…
– Да-да. Конечно, поезжай.
И стало Николасу стыдно. Увлекся разгадкой новых ребусов, забыл, что у девочки горе. Разве ей сейчас до Федора Михайловича. И потом, она права: в дедукции пользы от нее немного.
От Вали, впрочем, тоже, перевел он взгляд на секретаршу. Лучше всего, чтобы сейчас никто не мешал сосредоточиться. Анализировать и дедуктировать следует в одиночестве.
Попрощался с Сашей, Валентину отпустил домой, читать «Преступление и наказание». И остался наедине с загадкой – последней, на десерт.
Как истинный гурман, спешить не стал. Нужно было войти в правильное настроение, эмоционально релаксироваться.
Главное – чтобы не отвлекали никакие посторонние мысли и дела. Хуже нет, если сосредоточишься на интеллектуальной задаче, и вдруг вспомнишь, что обещал забрать ребенка из школы, или сходить в магазин, или еще что-нибудь в этом роде.
Дела же у Фандорина имелись. Обычные, житейские, требующие не мозгов, а некоторого количества времени.
Алтын, у которой утром планерка, а в два урок музыки, очень просила купить продуктов, чтобы после занятия она успела быстренько приготовить ужин и снова уехать в редакцию. Вернется она сегодня поздно, Ника должен в половине седьмого забрать дочку из театрального кружка и проследить, чтобы девочка как следует поела, а то она в последнее время что-то похудела.
Если уж жена, главный редактор журнала, не нанимает кухарку, а считает своим долгом готовить для родных сама, то ему, лицу свободной профессии, сам Бог велел не отлынивать от домашних обязанностей.
В магазине Николас всегда застревал надолго, поскольку страдал острой формой психологического дефекта, именуемого «проблемой выбора». Казалось бы, что может быть проще? Значится в списке «пачка масла» – хватай с полки и иди. Но там этих пачек столько, и поди знай, какая лучше.
И так у каждой витрины, у каждого прилавка.
Домой он попал лишь в начале четвертого, когда урок уже должен был закончиться. Думал, жена заждалась, сердится, но, выйдя из лифта, услышал звуки фортепиано. Наверное гений позже приехал.
Теперь только отдать сумки и можно возвращаться в офис. Ох, как не терпелось попальпировать загадочного господина Херувимова. За Гелей надо ехать в шесть, так что времени достаточно.
Он тихонько открыл ключом дверь, чтобы не мешать. Еще и мобильник отключил, вспомнив о консерватории.
На цыпочках прошел в кухню. Дверь в гостиную, где шел урок, была открыта.
По пути обратно Ника заглянул туда.
И тут его жизнь закончилась.
12. Фа-минор
Нет, он не увидел в гостиной ничего ужасного, никаких пошлых объятий-лобзаний или чего-то в этом роде. Да и какие могут быть объятья, если исполняется шубертовская «Фантазия фа-минор» в четыре руки?
Сценка была отнюдь не пошлой, а, наоборот, чрезвычайно возвышенной. Яркий луч солнца, в котором кружились поблескивающие пылинки, освещал ее сбоку.
Черный профиль рояля, перед ним двое: Алтын и великий музыкант. Легкие руки скользят по клавишам, извлекая из них волшебную музыку, полную спокойной и благородной печали. Эти двое – одно тело и одна душа. Они понимают и чувствуют друг друга без слов, их связь величественна и прекрасна. Лицо мужчины невыразимо, божественно красиво, это лицо не человека, а ангела. Что же до лица женщины…
Это выражение было Нике знакомо. Глаза полузакрыты, губа прикушена, на щеках яркий румянец. А когда Алтын искоса взглянула на партнера, в этом взгляде было столько счастья, столько благодарности, что бедное сердце магистра истории сжалось и почернело. Он знал этот взгляд, слишком хорошо знал. И не думал, что жена будет когда-нибудь так же смотреть на другого мужчину.
Фандорин отшатнулся в полутемный коридор и зажмурился. Но музыка-то осталась!
Он стоял и слушал ее, не в силах пошевелиться.
Ах, что это была за музыка! Под такую не терзаются ревностью, не мучаются уязвленным самолюбием, не строят планов мести. «Фантазия фа-минор» не пускала в душу ничего низменного или мелочного. Какой из этой мелодии получился бы аккомпанемент для мудрой, достойной старости, которая оглядывается на прожитую жизнь без горечи, со светлой грустью и пониманием.
Николас не был старым и не был мудрым, но в эту ужасную минуту Шуберт спас его от самого страшного, что может стрястись с человеком – он не превратился в собственный негатив. Николас просто постоял, собрался с силами и тихо вышел за дверь.
– Значит, вот оно как, – сказал он вслух, спускаясь по лестнице. – По крайней мере, без пошлости. Даже красиво. Этюд в четыре руки, а не в четыре ноги.
Мелодия фа-минор была уже не слышна, иначе такой грубый каламбур не пришел бы ему в голову.
* * *
Ему казалось, что он ходит взад-вперед по рабочему кабинету целую вечность, а посмотрел на часы – десяти минут не прошло.
Когда жизнь разлетается вдребезги, что-то происходит со временем. Он читал про это в книгах. У тех, кто несчастен, время будто сбивается с ритма, и это самое мучительное. Оно то несется галопом, и тогда год кажется минутой, то застывает на месте, и тогда минута превращается в год.
Случай Николаса А. Фандорина явно подпадал под вторую категорию, а значит, с 15.20 до 15.30 он постарел на десять лет.
За этот срок Ника успел выдержать тяжкий разговор с женой, остаться без дома и семьи, сменить профессию и страну обитания, забыть нынешнюю жизнь и не найти новой.
– Э-э, стоп, – заговорил он сам с собой (следовало привыкать к этой форме общения, отныне она станет для него основной). – Так и свихнуться недолго.
Лучшее средство от сумасшествия – напряжение интеллекта. Можно поумножать в уме двузначные числа. Или припомнить хронологию исторических событий. Отличное средство – порешать кроссворд или шараду.
Кстати о шарадах.
Он без интереса посмотрел на листок бумаги, где было крупно написано «книгопродавец Херувимов + 11/3».
Судьба рукописи Ф.М. Достоевского Нику больше не занимала, нисколько. Даже странно, что еще совсем недавно он так волновался из-за подобной ерунды. Хотя как «недавно». Десять лет прошло.
Что ж, эта интеллектуальная гимнастика не хуже любой другой.
Книгопродавец так книгопродавец.
Временно забываем про фа-минор, концентрируем внимание…
Он сел за стол.
С чего бы начать?
Предположим, с самого элементарного. С того, с чего начинает любые поиски человек интернет-генерации.
Входим в поисковую систему, набираем кодовые элементы: «книгопродавец Херувимов» + «11/3». Нажимаем на кнопку «Найти».
Ответ: «Ничего не найдено. Попробуйте задать поиск с более мягкими условиями».
Ладно, попробуем.
Он вернулся на предыдущую страницу, чтобы убрать из задания слово «книгопродавец», поскольку в книге оно подчеркнуто не было.
В верхней части экрана, как обычно, висела «горячая пятерка» новостей. Взгляд Фандорина упал на нее совершенно механически. Глаза зацепились за смутно знакомое слово – «Шика». Недоуменно нахмурившись, Николас навел курсор на тему, щелкнул – и вскоре забыл не то что про Херувимова, но даже про крах семейной жизни.
* * *
«СТРАШНАЯ НАХОДКА В ПОДМОСКОВЬЕ. Тайна исчезновения Шики, криминального авторитета 90-х, раскрыта» – такой была строка, привлекшая внимание Фандорина.
Еще толком не вспомнив, откуда ему знакомо это прозвище, он перешел от заголовка к самой новости. О ней писали сразу несколько информационных агентств. Самое краткое из сообщений выглядело так:
«12.30. На окраине подмосковного города Любищи обнаружено несколько трупов со следами насильственной смерти. Кримньюс. ру.
Подростки, игравшие на территории заброшенной очистительной станции, обнаружили в старом коллекторе тела шестерых мужчин. Прибывшая по вызову группа экспертов-криминалистов установила, что убийства были совершены в разное время. Личность четверых установлена, поскольку эти люди давно находятся в розыске как пропавшие без вести. Настоящей сенсацией стало опознание Алексея Шиканова (Шики), известного московского авторитета, бесследно исчезнувшего в 1995 году. Кроме него опознаны председатель правления «Данко-банка» П.П.Пилипенко (пропал в 1998 г.), бывший майор милиции З.Ф.Ляпунов (пропал в 2000 г.) и адвокат Г. И. Ковнер (пропал в 2003 г.). Еще два трупа, по выражению члена следственно-оперативной группы, «свежак». Они были сброшены в коллектор всего несколько дней назад. Фотопортреты размещены для опознания на сайте уголовного розыска Московской области «Помоги милиции». Версия у следствия всего одна: тайник для укрывательства следов преступлений использовался какой-то организованной преступной группировкой, существующей по меньшей мере 10 лет».
Кто такой Шика, Николас вспомнил, когда прочитал про бесследное исчезновение. Это же бандит, от которого «фри-масонский бог» чудодейственно избавил Аркадия Сергеевича десять лет назад! Вот тебе и мистика.
На имя каждого из опознанных покойников имелась отсылка в архив вездесущего «Кримньюс», сайта криминальной журналистики. Николас просмотрел три остальных досье. Во всех упоминалось имя А. Сивухи.
Руководитель «Данко-банка» вел против Аркадия Сергеевича судебный процесс, прекратившийся из-за пропажи истца.
Отставной майор милиции работал в службе безопасности депутата и, по сведениям «Кримньюс», пытался шантажировать своего работодателя, а когда не удалось, подался в бега.
Адвокат Ковнер тоже сначала сотрудничал в компании Сивухи, а потом перешел на службу в конкурирующую фирму, причем на очень высокую зарплату. В статье двухлетней давности, написанной вскоре после загадочного исчезновения Ковнера, высказывалось предположение, что он скрылся за границу, опасаясь мести со стороны прежнего клиента.
Можно было не сомневаться, что все три «исчезновения» записаны Аркадием Сергеевичем в послужной список «Чудесной Силы», оберегающей его от неприятностей.
Но если Сивуха – заказчик всех этих убийств, зачем же простодушно хвастаться первому встречному, что его враги пропадают сами собой? На идиота депутат-спонсор совсем непохож. Что-то здесь не так.
Встревоженный и напуганный, Ника решил заглянуть на сайт «Помоги милиции». Там-то его и ждал настоящий шок – такой, что застучали зубы и на лбу выступили капли пота.
«Свежак» уже вывесили, подмосковный угрозыск сработал быстро. Под кратким извещением о времени и месте обнаружения тел было помещено несколько жутких фотографий: крупный план двух мертвых лиц (анфас, профиль); одежда; физико-метрические данные (рост, вес, особые приметы).
Николасу хватило и фотографий. С первой на него щурился Рулет. Со второй жмурился Вениамин Павлович Лузгаев.
Что там зубы, что холодный пот на лбу – это уже было потом. А в первый миг Фандорин пронзительно взвизгнул и отскочил от компьютера – кресло метра на три отъехало.
У большинства людей в минуту паники наступает ступор. На Николаса же приступ острого страха всегда действовал прямо противоположным образом – от инъекции адреналина его реакции убыстрялись, а мозг начинал работать на бешеных оборотах.
Игорь! – стукнула мысль. Уволился именно сегодня! Это не случайное совпадение!
Да-да, Игорь! Это всё он! Он при Сивухе с 93 года, правая рука. Это прирожденный убийца, достаточно один раз посмотреть ему в глаза. Обет он дал больше не убивать, как же! Убивал по приказу своего хозяина. Или без приказа? Из одной собачьей преданности? Очень похоже на то. Если на пути Аркадия Сергеевича вставал какой-то особенно опасный противник, верный Игорь переправлял такого человека прямиком в любищинский коллектор. Нет человека – нет проблемы. А нет трупа – нет дела об убийстве.
Всё сходилось.
Игорь каким-то образом раньше всех узнал о том, что тайник обнаружен. И, не вступая с хозяином ни в какие объяснения, скрылся. Отлично понимал, что теперь следствие по старым делам тронется с мертвой точки, и все линии сойдутся к одному человеку – депутату Сивухе.
Теперь понятно, почему Аркадий Сергеевич не очень-то нервничал из-за первой и второй частей рукописи. Они уже находятся у «вольного каменщика», и претензий никто не предъявит, потому что Рулета с Лузгаевым нет в живых. Стоп, стоп, а смерть Марфы Захер! Кто теперь поверит, что это был несчастный случай? Ее убили, и убили из-за рукописи!
Значит, Сивуха к трупам все-таки причастен? Или убийства – самодеятельность психопата Игоря? Тут ведь явные признаки психопатологии. Никакая рукопись не стоит трех жизней. Для такого богатого человека, как Аркадий Сергеевич, уж во всяком случае…
Додумать эту мысль до конца Фандорин не успел, потому что ударила следующая.
Черт с ними, с дедукциями и мотивациями! Вне зависимости от того, кто убийца, все, причастные к поиску рукописи находятся в смертельной опасности. Душегуб, который устроил захоронение в заброшенном коллекторе, ценит человеческие жизни не дороже копейки.
Надо предупредить девушек!
– Алло, Саша, вы где?
– В больнице. То есть в морге. Я еще должна…
– Немедленно уходи! – от волнения перешел на «ты» Фандорин. – Ты в опасности. Объясню потом. Лови машину… Нет, лучше на метро. Езжай к Вале. И делай всё, как она говорит. Запиши адрес.
Сразу же позвонил и Вале. Этой объяснил ситуацию чуть подробнее. Велел быть настороже и Сашу никуда из дома не выпускать.
В обычной жизни ассистентка была болтлива, временами до надоедливости, но в критическую минуту всегда оказывалась на высоте.
– Ясно, шеф. А вы?
– Тоже скоро приеду. Но сначала надо кое-что сделать.
Следующей в списке тех, кого нужно предостеречь, была экспертша. К ней сходилось слишком много нитей. Про нее знает Сивуха, а значит, и Игорь.
Ответил незнакомый женский голос, молодой.
– Элеоноры Ивановны нет. И не будет. Умерла она.
– Ее убили?! – крикнул Фандорин. – Когда?
Женщина тоже перешла на крик:
– Вы что, с ума сошли?! Вы вообще кто?
– А вы?
– Я ее двоюродная племянница, квартира мне завещана. Вы что себе позволяете – «убили»! – Двоюродная племянница разволновалась не на шутку. – У меня медицинское заключение, даже вскрытие делали! Инфаркт у нее был. В кресле сидела перед телевизором, и умерла. Дай Бог всякому такую смерть! Кто вы такой?
– А когда это случилось?
– Тринадцатого. Послушайте, я не буду отвечать на ваши вопросы, пока вы не…
Фандорин разъединился.
Он был у Моргуновой именно тринадцатого, в среду. Потом сбил в подворотне Сашу, поехал к ее отцу в клинику и угодил в цепкие объятья Фантастического Мира, из которых, возможно, уже не выберется.
Взгляд Николаса упал на маленький огонек, помигивавший на телефоне.
Кто-то звонил на автоответчик. Три звонка: в 15.09, 15.11 и 15.15. У него как раз был отключен мобильный – из-за Шуберта.
Ничего, Алтын Фархатовна, горько подумал Ника. Обстоятельства складываются таким образом, что в скором времени вы, возможно, получите полную свободу без тягостных объяснений и развода. Для всех только лучше будет.
Он включил автоответчик.
Первый звонок – Геля:
– Пап, ты за мной заезжай не в шесть, а в полседьмого, ладно? У меня тут дело одно, важное. Только обещай, что спрашивать не будешь.
Он поневоле улыбнулся. Когда женщины, не важно какого возраста, так говорят, это значит, что расспрашивать обязательно нужно, иначе смертельная обида.
Второй звонок был от мужчины.
– Николай Александрович, это Игорь. Если вы дома, возьмите трубочку…
Пауза, во время которой у Фандорина непроизвольно задергался угол рта.
– …Ладно. Попробую на мобильный.
Гудки.
Третий звонок:
– Снова Игорь. Мобильный не отвечает, а тут такие дела… Очень нужно встретиться. Вы меня не ищите. Я сам вас найду.
Ника опустился на стул. Сам найдет?
Господи, что делать?
Обратиться в милицию? Но всякий человек, живущий в России, знает, как мало проку от этого учреждения, когда действительно нужна помощь. За десять лет, прошедших с момента возвращения на историческую родину, Фандорин как-то свыкся с мыслью о том, что в случае беды здесь никто тебя не защитит – только ты сам. Живешь в России – будь сильным и самодостаточным. Или уж не взыщи.
Позвонить Сивухе? А если Игорь все-таки действует не сам по себе? Если он всего лишь исполнитель?
Зачем этому Азазелло понадобился Николас? «Очень нужно встретиться». Спасибо, как-нибудь в другой раз.
Ника метался по офису еще, наверное, с полчаса, не зная, как поступить, куда бежать и бежать ли вообще.
А потом раздался стук.
Кажется, Николас услышал его не сразу. Ходил по кабинету, остановился у двери, чтобы развернуться – вдруг слышит: тук-тук-тук.
От этого зловещего звука Фандорин даже попятился.
Почему не звонят, а стучат?
Господи, что делать?!
Тук-тук-тук – уже громче. Стучавший явно знал, что хозяин на месте.
Бесшумно ступая, Николас вышел в прихожую и встал сбоку от проема – вспомнил, как в фильмах убийцы стреляют через дверь.
– Кто там? – спросил он не своим, придушенным голосом.
– Дядя Коля, это Настя! Откройте! – раздался звонкий голосок соседской девочки.
Уф… Он обессиленно прислонился лбом к косяку. Девочка Настя была первоклашка, потому и стучала, а не звонила – где ей до звонка дотянуться?
– Сейчас, Настенька! – крикнул он, лязгая замком. – Сейчас!
Открыл дверь и увидел перед собой Аркадия Сергеевича Сивуху.
Про Валеру Расстригина
Если бы взгляд магистра не упал на сводку «горячих» новостей, всё повернулось бы совсем по-иному. Не узнал бы он про страшную находку в Любищах, не испугался бы за свою жизнь, а нажал, как намеревался, на поиск сочетания «Херувимов» + «11/3», и сразу выскочил бы результат: Херувимов переулок, дом 11/3, издательство «Культуртрегер». Тут же обнаружился бы адрес издательского сайта, а из информации на сайте выяснилось и все остальное.
На том финальный матч благополучно бы и завершился. В самом деле, куда же нести рукопись, если не в издательство? Особенно, если оно называется «Культуртрегер» и, кроме книжной продукции, затеяло выпуск серии «Полные собрания сочинений русских классиков на CD», а первый комплект даже уже и выпустило: «Весь Достоевский» – тот самый диск, что сейчас был вставлен в CD-привод фандоринского компьютера.
В доме 11/3 по Херувимову переулку кроме самого издательства «Культуртрегер», занимавшего всего три комнатки в цокольном этаже ветхого особнячка, располагалась книжная лавка с таким же названием. Еще там находился рабочий кабинет Валерия Сергеевича Расстригина, генерального директора и единоличного владельца холдинга «Культуртрегер-пресс». Кроме издательства в холдинг входило еще литературное кафе на четыре столика и пять книготорговых точек. Фирма была молодая, но очень активная, о ней в книжных кругах в последнее время много говорили.
У Валеры Расстригина (по отчеству его никто, кроме налоговых инспекторов, не называл) была давняя идея: устроить в Москве улочку книжных лавок. Небольших, уютных, а главное – специализированных. Чтоб люди ехали туда, твердо зная, что найдут нужную книжку или, по крайней мере, оставят на нее заказ. Парень Валера был шустрый, настойчивый, да еще с даром убеждения, поэтому после нескольких месяцев хождения, переговоров и пихания «барашков в бумажках» (куда ж без этого?) сумел арендовать пять подвальных и полуподвальных помещений в Херувимовом переулке, месте не престижном, но зато находящемся недалеко от центра. Головное предприятие, магазин «Культуртрегер» (35 квадратных метров плюс подсобные помещения), специализировался на русской классике, и еще здесь можно было выпить кофе. Через два дома находился магазин «Зарубежная литература», потом шли «Историческая литература», «Словари-разговорники-путеводители» и «Шерлок Холмс» (детективы и приключения). В ближайших Валериных планах было открытие за углом, в соседнем переулке, магазинов «Фантастика», «Поэзия» и «Искусство».
Расстригину мечталось, что его маленькое книжное королевство обрастет славными кафешками, интеллектуальными видеотеками, литературными клубами и превратится в столичную достопримечательность.
Да, планы у Валеры были наполеоновские, а если учесть, что ему еще не стукнуло и тридцати, да помножить этот факт на оптимизм и бульдожью хватку, то шансы на осуществление честолюбивого проекта выглядели неплохо.
В ту самую минуту, когда Николас Фандорин открыл дверь своего офиса и замер, увидев нежданного посетителя, Расстригин стоял на пороге магазина «Культуртрегер» и прощался с двумя девушками-продавщицами. Они сегодня шли на концерт Гребенщикова и отпросились пораньше – надо же переодеться и привести себя в порядок. Валера поворчал, но отпустил, потому что он был не зверь, да и все равно пора произвести учет товара.
В общем проводил до двери, расцеловался на прощанье. Перед тем как повесить табличку «Извините, учет», вдохнул полную грудь свежего воздуха. Все-таки целый день сидеть в полуподвале – не сахар.
Вдруг видит – у обочины стоит реанимобиль, проблесковый фонарь крутится. Значит, агрегат работает. Плохо кому-то.
Будучи человеком отзывчивым и общительным, Валера подошел выяснить, что стряслось.
На шоферском месте сидела молоденькая сестричка в зеленой шапочке и халате, лицо прикрыто марлевой повязкой.
– Плохо кому? – спросил Валера.
– Совсем труба, – ответила девушка с типично московской растяжечкой, которая Расстригину как человеку периферийному всегда казалась комичной.
– Может, выкарабкается?
Он с уважением посмотрел на вертящийся фонарь.
– Вряд ли.
Сестричка поглядывала на Валеру и (по глазам было видно) улыбалась. Видно, ко всякому на своей аховой работе привыкла. Тут если всё к сердцу принимать, никаких нервов не хватит.
– Эхе-хе, – вздохнул Расстригин. – Ну, может, все-таки обойдется.
Вернулся на рабочее место, открыл на компьютере «Excel» (все бухгалтерские дела он предпочитал вести сам), поработал некоторое время. Вдруг слышит: в торговом зале что-то звякнуло.
Вышел посмотреть. Вроде никого.
Потрогал дверь – незаперта. А ведь точно помнил, как ключ изнутри поворачивал. Что за мистика?
Высунулся на улицу. Там тоже ни души. Реанимобиль стоял на том же месте, и маячок вертелся, только медсестра куда-то подевалась.
Может, кто-нибудь вошел в лавку и между полок спрятался?
Расстригин был парень непугливый, да и со здоровьем всё окей, поэтому не испугался.
– Эй, кто здесь? – крикнул он. – Чего в прятки играть?
А когда отклика не последовало, запер дверь и прошел межполочным лабиринтом.
Не было там никого. Значит, показалось.
Ладно.
Вернулся Валера к кабинету, открыл дверь – челюсть отвисла.
Возле стола, чопорно сложив руки на коленях, восседало невиданное чучело: белые космы ниже плеч, длинномордая собачья маска и красное кимоно.
Как человек веселый и ценящий юмор, Расстригин заржал.
– Классный прикид! Нин, ну ты даешь!
Подумал, что это Нинка, товаровед из «Шерлока Холмса», она обожает всякие приколы. В прошлом году на Хэллоуин пришла на работу в тыкве и целый день так просидела, только на обед сняла. Точно Нинка – у нее свой ключ от двери.
Но собака в красном кимоно покачала головой и хихикнула из-под маски.
– Лен, ты? – подумал тогда Валера на одну свою знакомую, которая работала в детском театре и в принципе могла одолжить какой-нибудь наряд из костюмерной. Правда, непонятно зачем.
Снова хихиканье, отрицательное покачивание мордой.
– А кто тогда?
Расстригин улыбался всё шире. Очень ему было любопытно.
Чучело церемонно поклонилось, достало из широкого рукава визитную карточку.
Там с одной стороны всё было иероглифами, а с другой по-русски напечатано непонятное слово «ИНУЯСЯ». Плюс цветной логотип: точно такая же полусобака-получеловек в белых космах и в красном кимоно.
Инуяся
– Дзутораствуйте, – пропищало неведомое созданье совершенно незнакомым Валере голосом, причем с сильным японским акцентом.
– Вы правда из Японии, что ли? – спросил Расстригин, обалдело вертя в руках карточку. – А почему в маске?
– Такой порядоку. В насей фируме пародзено.
Известно, что японцы обожают всякую униформу. Валера где-то читал, что у них в «Макдональдсе» официанты гамбургерами наряжены.
– А что у вас за фирма?
– Публишный дому, – с поклоном сказала собака и снова подхихикнула.
Валера сначала опешил, а потом засмеялся. Понял: это она так «publishing house» перевела.
– «Публишный дом» – это супер. Только по-русски правильно говорить «издательство». Сотрудничать хотите? Буду рад. Особенно с такой прикольной фирмой. Я Валера Расстригин. А вы – Инуяся-сан?
– Да-да, Инуяся, – закланялась японка.
– Снимайте маску, познакомимся.
Японка прикрыла лицо, то есть морду, ладонью.
– Хи-хи-хи. Нерьзя. Не пародзено.
Он развел руками:
– Ну не положено, так не положено. А по какому вы делу?
– Досутоевски.
Тут Валера, наконец, понял. И просиял. Он был уверен, что проект «Классика на CD» будет иметь резонанс. Идея – супер. На одном диске всё собрание сочинений, с указателями, с системой поиска, еще статьи про автора, биография, портреты и иллюстрации, комментарии, музыка. Штука затратная, но рано или поздно должна окупиться. Начал он с Достоевского. Чехов и Толстой были пока в работе.
– CD хотите? – понимающе кивнул он, прикидывая, сколько можно запросить за японские права.
– Нет, хосю пися-рука, – хихикнула Инуяся-сан.
– А?!
– Рука-пися, – поправилась японка. – Рукапися Досутоевски.
Вон она про что.
Расстригин немного скис.
– Вы про рукопись, которую мне Филипп Борисович Морозов предложил?
Был недавно у Валеры один интеллигентный дядечка, доктор филнаук. Он добыл где-то раннюю редакцию «Преступления и наказания», никогда не публиковавшуюся. Валера взял кусок для проверки, отнес самому лучшему эксперту, одной ученой старушке. Оказалось, в самом деле Достоевский.
Инуяся-сан радостно закивала:
– Мородзофу, Мородзофу!
– Да, собираемся печатать. Я уж договор подготовил. Сенсация – можно сказать, мирового значения. Я пока об этом молчок, потому что Филипп Борисович попросил. А вы откуда узнали? От него?
Снова кивок.
– Где он? Обещал в прошлую пятницу позвонить и не позвонил. А я его телефон задевал куда-то.
– Умирар, – сообщила японка. – Совусем.
И протянула копию свидетельства о смерти.
Валера ужасно расстроился.
– Надо же, не такой старый.
– Вот есё бумазька.
На стол перед издателем легла нотариально заверенная выписка из завещания Ф. Б. Морозова 1945 года рождения, проживающего там-то и там-то. Документом удостоверялось, что все права по принадлежащим ему рукописям и объектам интеллектуальной собственности в случае смерти завещателя переходят к его дочери, Александре Филипповне Морозовой. Завещание было свежее, от вчерашнего числа. Подписано в каком-то медицинском центре, в присутствии свидетелей. Всё честь по чести.
– Есё бумазька.
Умеют все-таки японцы работать. Эта Инуяся, хоть и выглядела в своей собачьей маске дура дурой, но к встрече подготовилась как следует.
Валера прочитал доверенность, написанную на листке бумаги аккуратным ученическим почерком: дочка покойного, та самая Александра Филипповна, поручала подателю забрать хранящуюся в издательстве «Культуртрегер» часть рукописи Ф. М. Достоевского.
– Хотите сначала в Японии напечатать? – огорчился Расстригин. – Я знаю, у вас там любят Достоевского. Четыре раза собрание сочинений переводили. Или даже пять. Жалко, конечно. Но ничего не попишешь – право публикатора. Только учтите: текст находится в общественном владении. Сразу после первой публикации я тоже его издам. Странно все-таки, что произведение русской классики впервые выйдет на иностранном языке. Много вы заплатили Морозовым, если не секрет?
– Секурет, хи-хи.
Издатель уже рылся в столе.
– Вот, держите. – Он протянул синюю кожаную папку, в которой получил рукопись от покойника. – Только бумажку от дочки оставьте. Для порядка.
Глаза в прорезях маски совсем не казались раскосыми. Или тень так падала?
Инуяся взяла папку, недоверчиво полистала страницы. Повела острой мордой из стороны в сторону, совсем по-собачьи.
Настороженно спросила:
– Сикоку?
– А? – не понял Расстригин.
– Сикоку денег?
Он пожал плечами:
– Нисикоку. Я Морозову аванс не платил. Договорились, что он будет получать 10 % от отпускной цены. Эх, жалко дядечку…
Японка встала, взяла папку и довольно долго разглядывала издателя, будто никак не могла на что-то решиться.
А потом взяла и сказала очень странную вещь:
– Ну, живи тогда, Валера Расстригин.
И, главное, чисто так выговорила, фактически без акцента.
Это она опять неудачно на русский скалькировала, предположил Валера. Как с «публишным домом». Наверно, по-японски «до свидания» буквально будет «живи тогда» или что-нибудь в этом роде.
– И ты живи, Инуяся-сан, – засмеялся он. – Дочке Морозова мои соболезнования. А прикид у вас в фирме, правда, супер. Никогда такого не видал.
13. Фантомас и Мурзилка
– Спасибо, Настенька, – наклонился Сивуха к стоящей рядом девочке. – Видишь, как дядяКоля удивился? Здравствуйте, Николай Александрович. Позволите войти?
Он прошел мимо потерявшего дар речи Фандорина прямо в кабинет.
– Стоял перед вашей дверью, боялся не откроете. А тут девочка мимо. Ну и говорю ей: давай дядю удивим. Он подумает, что это ты, а на самом деле это я.
Перед дисплеем, на котором так и висели страшные фотографии, Аркадий Сергеевич остановился.
– Я так и думал, что вы уже в курсе. И до смерти меня боитесь. – Он повернулся к Николасу и доверительно понизил голос. – Вы еще не все знаете. Я мог бы утаить, но скажу. Первый и второй фрагмент рукописи у меня, я от вас это скрыл. – Сивуха кивнул на экран. – Те самые, что были у наркомана и коллекционера. Теперь я окончательно погубил себя в ваших глазах?
– Что вам от меня нужно? – хрипло спросил Николас. – Зачем вы пришли? Неужели вы думаете, что после всего этого я продолжу поиск последней части?
– Вы разрешите? – Депутат устало опустился на стул, положил на колени портфель. – Мне теперь не до рукописи. Хотите верьте, хотите не верьте, но я ко всему этому, – он кивнул на монитор, – не имею никакого отношения. А что до первого и второго фрагментов, то они пришли ко мне по городской почте, без каких-либо объяснений. Сначала первый, потом второй. Вот почтовые извещения, можете удостовериться. – Он вынул из кармана две серых бумажки. – Отправитель – Ф.Михайлович. И адрес: улица Достоевского. Я проверил, там находится музей-квартира Федора Михайловича. Шутка такая. Я был уверен, что это Фантомас с Мурзиком шалят – вполне в их духе…
Николас взглянул на Аркадия Сергеевича с таким ужасом, что тот невесело рассмеялся.
– Вы подумали, я умом тронулся? Нет, Николай Александрович, со мной все в порядке. Фантомас и Мурзик – это два шустрых паренька из Криминально-аналитического центра МВД, они со мной сотрудничают. За хороший гонорар. Симпатичные такие ребята-оборотенята. Поручил им разыскать беглого Рулета, а когда пропал Лузгаев, то и его тоже. Я подумал: нашли рукопись и оригинальничают. Они парни веселые. Сами увидите.
– Зачем мне их видеть? – еще больше насторожился Фандорин.
Депутат удивился:
– То есть как? А Игорек? Вот кого бояться надо. Ведь это он, сволочь полоумная, натворил дел – я сразу понял. Что он псих, я давно подозревал, но думал, могу его контролировать. А Игоряша, благодетель хренов, все эти годы моим ангелом-хранителем работал! – Сивуха скривился и мучительно застонал. – Фри-масонский бог, мать его! Это же надо быть таким самовлюбленным идиотом! Можете надо мной потешаться. Но, знаете, даже умному человеку очень легко поверить, что он избранный и находится с Высшей Силой в эксклюзивных отношениях. Особенно если неоспоримые факты имеются…
Аркадий Сергеевич выглядел таким несчастным и сконфуженным, что Ника, наверное, ему поверил бы. Если б не одна неувязочка.
– Хватит делать из меня болвана, – процедил магистр. – Откуда вы узнали, что это Рулет и Лузгаев? – Он показал на компьютер. – Вы ни того, ни другого никогда в глаза не видели.
– Фантомас с Мурзиком сообщили. У них в Криминально-аналитическом все данные по людям, объявленным в розыск. А Рулета и коллекционера они сами искали.
– Погодите, но Рулет пропал еще до того, как я вам про него рассказал!
Сивуха вздохнул.
– Да знал я про наркомана и без вас. Мои ребята его установили сразу же, в день нападения на Морозова. По разбитому шприцу, который валялся там в подворотне. Фантомас с Мурзиком уже через сутки выяснили, что он там же, в Саввинском переулке, комнату снимал. Наблюдение организовали. Докладывали: объект не появляется, но его ищут – это про вас. Еще через день по почте начало рукописи пришло. Говорю вам, я решил, что это мои веселые «оборотни» развлекаются. А на самом деле Игорек расстарался. Он же в курсе всех моих дел был. Заботушка, *****! – выругался депутат. – Ну подставил меня, ну подставил! Разрулю, конечно, но придется повозиться. – Что вы на меня так смотрите! – взорвался Сивуха. – Я такой, сякой, пятый-десятый, но я, ** **** ****, не серийный убийца!
– Значит, во всем Игорь виноват? – не скрывая скепсиса, поинтересовался Ника.
– Послушайте, вы – человек с аналитическим даром. Вот вам вся логическая цепочка. Чудеса в моей жизни начались вскоре после того, как Игорь поступил ко мне на службу. Не успеет появиться сложная проблема – вдруг бац, и нет ее. Там не только исчезновения были. С одним несчастный случай, другой ни с того ни с сего в сумасшедший дом загремит – и все очень кстати. Помните, я вам про пожар на яхте рассказывал? Как же мне было в Высшую Силу не поверить? А это всё Игорек подстраивал. Каким образом – не спрашивайте. Он профессионал высшей пробы, свое черное дело на все сто знает. Я никогда не поручал ему никого убивать или устранять, честное слово! Ну хорошо, вы не знали меня раньше и можете предполагать, что в девяностые я запросто убирал со своего пути врагов и конкурентов. Но сейчас-то мне это зачем? Конечно, рукопись Федора Михайловича для меня важна, и даже очень, но не до такой же степени, чтобы людей мочить? Сколько она может мне принести? Миллион-два? Для меня это не такой большой куш. Престиж и репутация существенней. Но зачем тогда я бы стал так рисковать, причем именно репутацией? Я же в дерьме по уши. Удружил мне Игоряша, псих воцерковленный. Теперь не до рукописи.
Звучало убедительно. Тем более, что Николасу и самому уже приходили в голову эти соображения. Непонятно было одно.
– Вы говорите, что вам сейчас не до Федора Михайловича. Могу себе представить. Но зачем вы пришли ко мне? Чтобы я про вас плохо не думал? Вряд ли. У вас сейчас и без меня хлопот хватает.
– Я пришел дать вам новый заказ. – Сивуха подался всем телом к Николасу. – Найдите мне Игоря. Вы можете. У вас талант.
В первый миг Фандорин опешил – этого он никак не ждал. Но сразу же сообразил, в чем дело:
– Чтобы… концы в воду? Ну уж это без меня.
– Снова он за свое! – всплеснул руками депутат. – Я-НИКОГДА-НИКОГО-НЕ-УБИВАЛ! И не намерен в дальнейшем. Да и невыгодно мне, чтобы Игорь бесследно исчез – это бросит на меня такую тень, не отмоешься. Единственный мой шанс выйти из этой мокрой истории более или менее сухим – найти поганого маньяка и сдать милиции. Я должен от него дистанцироваться. Что он псих законченный, мне Марк Донатович давно говорил, да я отмахивался. Нужно найти Игоря! Хочу спросить, на хрена он меня так облагодетельствовал. Поговорю – и сдам ментам, в наручниках.
Заодно договоритесь, как ему ловчей невменяемость изображать, подумал Фандорин. А соответствующую психэкспертизу вам Коровин устроит.
Поняв по молчанию собеседника, что аргументы подействовали, Аркадий Сергеевич вскочил со стула.
– Фантомас и Мурзилка, конечно, его уже ищут. Они профессионалы, но Игорь тоже профессионал. Все их методы, ход их мыслей он знает. А вы дилетант, причем дилетант с острым, парадоксальным умом, то есть непредсказуемы. Забудьте про рукопись, помогите найти Игоря. Я заплачу вдвое, даже втрое. Вот здесь, – он достал из портфеля папку со скоросшивателем, – полное досье. Почитайте, прикиньте. Если кто и сообразит, как выйти на Игоря, то только вы.
Вы даже не представляете, насколько вы правы, подумал Ника, но до папки не дотронулся.
– Соглашайтесь. Ну пожалуйста! – Голос депутата проникновенно дрогнул. – Наши интересы в этом вопросе совпадают. Раз в базе данных имеются отпечатки пальцев наркомана, труп опознают моментально. Наверняка это уже произошло. Установят место проживания. А вы с вашей помощницей там здорово наследили… Ну же, берите досье.
И Фандорин решился.
– Мне не нужно досье. И гонорара не нужно. Добуду я вам Игоря и так.
Он подошел к телефонному аппарату и включил автоответчик.
* * *
«Оборотни в погонах» прибыли в течение получаса. Были они, правда, без погон и вообще совершенно не похожи на милиционеров. Фантомас брит наголо, с серебряной серьгой в левом ухе и татуировкой на шее – из-за ворота рубашки выглядывала зеленая игуана с красными глазами. Мурзилка оказался щеголеватым длинноволосым брюнетом с аккуратно подбритой эспаньолкой и золотой серьгой в правом ухе. Обоим не больше тридцати. Они беспрерывно подкалывали друг друга, Аркадия Сергеевича с фамильярной почтительностью называли «боссом».
Послушали запись на автоответчике, переглянулись.
– А вы, сэр, Игорьку зачем? – спросил Мурзилка. – Имеете на этот счет версии, гипотезы, комментарии?
– Не имею, – хмуро ответил Фандорин.
Бритый сказал:
– Несущественно, Мурзик. Есть живец – будет и рыбец. Спиннингуем?
– Спиннингуем, Фантик.
Кто такой Фантомас, Ника, конечно, знал. Злодей из романов Пьера Сувестра и Марселя Аллана. Но что значит «Мурзилка»?
– Что такое «Мурзилка»? – спросил он. – И что такое «спиннингуем»?
– Эх, гражданин, сразу видно, у вас не было детства, – с укором сказал брюнет, оставив оба вопроса без ответа.
– Ну вы, Бивис и Батхед, ближе к делу, – поторопил молодых людей депутат. – Время дорого. Идеи есть?
– А какие тут могут быть идеи, босс? – удивился Мурзилка. – Сейчас напичкаем гражданина техникой и пустим в свободное плавание. Фантик, не сверкай лысиной. Давай, мечи начинку.
Второй открыл большую спортивную сумку и со сноровкой бродячего коммивояжера принялся доставать оттуда разные предметы.
Сначала летнюю куртку из ткани защитного цвета.
– Повернитесь. Оп-ля.
Помог Фандорину просунуть руки в рукава.
– Куртец всегда должен быть на вас. Наша разработочка. В верхней пуговице объектив, еще один в хлястике. Вы идете себе, ворон считаете, а у нас на мониторе полный обзор, 360 градусов. Ничего, если я вас немножко пощекочу?
Он засунул Нике под рубашку какую-то плоскую металлическую таблетку на липучке.
– Магнитофончик. На случай, если разговор идет в экранирующем помещении и нам не слышен. Очочки наденьте и не снимайте.
Он сунул Фандорину солнцезащитные очки.
– В правой дужке телефончик.
– Зачем?
– Чтоб мы могли вас инструктировать по ходу.
– И крикнуть вовремя: «Фандорин, сливай воду!» – в рифму подхватил Мурзилка.
Сивуха фыркнул:
– Тарапунька и Штепсель. Ильф и Петров.
Кто такие первые двое, Ника понятия не имел, но на писателей-сатириков сталинской эпохи молодые люди, на его взгляд, похожи не были. Скорее уж они напоминали ему Дживза и Вустера. Кого угодно, только не работников правоохранительных органов. Как полагается выглядеть нормальному полицейскому? Он должен быть туповат, честен и надежен, как каменная стена. Главная его задача – всем своим обликом вызывать у людей доверие, соответствовать лозунгу «служить и защищать». А у этих двоих на лбу написано: «надуть и обобрать». Нет, молодые сотрудники Криминально-аналитического центра МВД Николасу решительно не нравились.
– Я, кажется, знаю, зачем вы Игорю понадобились, – сказал Сивуха. – Он тоже очень высокого мнения о ваших способностях. Сам мне это говорил, когда вы первый ребус расщелкали. Посоветоваться желает, не иначе. Но чего желает этот идиот, не важно. Главное, чтобы он на вас вышел.
Фандорин кашлянул.
– Даже если он хочет меня убить?
– Хотел бы – убил бы. – Аркадий Сергеевич пожал плечами. – Зачем звонить-то? Чтоб вы насторожились?
Хорошо бы он оказался прав…
– Что я должен делать?
Мурзилка почесал переносицу.
– Вы что бы сейчас делали, если бы не эта заморочка?
Посмотрев на часы, Ника сказал:
– Дочку бы из театрального кружка поехал забирать. У нее сегодня генеральная репетиция.
– Вот и езжайте. Живите в обычном режиме.
– А если он меня перехватит, когда со мной будет ребенок? Я не стану рисковать дочерью!
Фантомас полуобнял его за плечо:
– На кой ему ваша дочь, сэр? Это во-первых. Во-вторых, мы с Мурзиком все время будем у вас на хвосте. Ну а в-третьих, что вам теперь, под кровать залезть и не вылезать оттуда? Мы же не знаем, когда и как он на вас выйдет. Скорей всего просто звякнет на мобильник.
И Фантомас не ошибся.
* * *
Звонок раздался, когда Николас вез Гелю домой.
Как раз перед этим дочка, не пожелавшая ничего рассказывать о репетиции и всю дорогу напряженно о чем-то думавшая, вдруг заговорила:
– Пап, я хочу спросить очень-очень важный вопрос.
Ему тоже было не до разговоров. Молчал, часто посматривал в зеркальце. Ничего необычного не приметил. Зеленый «пассат» оборотней то мелькал сзади, в потоке машин, то исчезал, то появлялся опять.
– Задать, – поправил Ника. – «Спросить вопрос» – это не по-русски.
– Пап, я хочу задать очень важный вопрос. А правда, что мы на свете не один раз живем, а много-много раз? Мне один человек сказал{32}. Будто все эти жизни похожи, как две капли воды. И происходит в них одно и то же. И человек тоже ведет себя одинаково, потому что он так устроен. Но если кто-нибудь вдруг возьмет и поступит не как в прежних жизнях, а по-другому, то вся остальная жизнь тоже поменяется. Ты что про это думаешь?
Спросила – и замерла. Значит, для нее это действительно важно. Ника сделал усилие, чтобы сосредоточиться.
– Никогда не слыхал про такую теорию. Разве всё, что с нами происходит, уже было?
– Ты чего? – удивилась Геля. С манерами у нее все-таки было не очень – мамино воспитание. – Разве у тебя не бывает, когда вдруг замечаешь: это уже было раньше, железно было. Такое у всех бывает.
– Ты про дежа-вю?
– А?
– Переспрашивать «А?» невежливо. Нужно сказать…
Тут и зазвонил телефон. Очки немедленно отреагировали – в правой дужке запищал голос Фантомаса:
– Про дежа-вю потом перетрете. Спокойненько берем трубочку. В правую руку, чтоб мы тоже слышали.
– Писк какой-то, – завертела головой Геля. – Пап, ты трубку-то возьмешь?
– Алло, – не своим голосом произнес Фандорин.
– Это Игорь. Встретиться надо.
– Хорошо…
– Сейчас дочку домой отвезете… – (Следит! – ёкнуло в груди.) – …И давайте в детский скверик на Покровском бульваре. Знаете?
– Знаю.
– Через полчаса.
И всё, конец разговора.
– Слышали-слышали, окей, – сообщил наушник.
– Пап, опять пищит. Так что, правильно мне человек сказал?
– А?
В висках стучало так сильно, что он почти ничего не слышал.
– Сам же говорил: «А?» переспрашивать невежливо. Так правильно или нет?
– Да.
«Через полчаса… Почему так быстро? Может быть, отказаться и не ходить? Это не мои игры, они мне даром не нужны», – метались в голове обрывочные мысли.
– Я так и думала! – с облегчением воскликнула дочка. – Значит, смерти бояться нечего. Если в жизни что-то не заладилось – можно поставить точку, начать всё сначала и в следующий раз попробовать по-другому.
Фандорин так дернулся, что чуть не въехал в соседнюю машину.
– Что ты несешь?! Постой, ты меня не так поняла. Вот я вернусь вечером, и мы с тобой подробно всё обсудим.
Он вспомнил, что Алтын велела проследить, как девочка поужинает. Нет, не успеть. Плохой у Гели отец. А скоро, возможно, вообще никакого не будет.
* * *
Полчаса спустя он полз вниз по Покровскому бульвару, плотно забитому автомобилями. Вечерний час пик еще не кончился.
– …В это время в парке пусто, он это учел, – пищал наушник. – Значит, нам к нему близко не подобраться. Ваша задача – подвести его как можно ближе к ограде. Что он вам будет говорить, не суть важно. Главное, чтоб он в зону вошел.
– В зону?! Вы же говорили, что не собираетесь его убивать!
– Фантик, этот человек считает нас уголовниками. Ты обиделся? Я тоже. Николай Александрович, золото вы наше, да если б мы хотели Игоряшу грохнуть, это и со ста метров можно. А нам он живой нужен. Мы его шприцем подстрелим. Как он Марфу Захер.
– Что? Каким шприцем?
– У красотки на груди был след от укола. Усыпляющего. Вот и мы Игорька баиньки уложим. Но для этого он должен в пятнадцатиметровую зону попасть. Ясно? К оградке его ведите, к оградке… Всё, приехали. Паркуйтесь и, как говорится, храни вас Аллах.
На сей раз зеленого «пассата» в зеркале Ника так и не обнаружил, сколько ни вглядывался.
Он остановился у входа. Провел маленький аутотренинг: вспомнил, как Алтын смотрела на пианиста – чтоб не так жалко было расставаться с жизнью. Если придется.
Вошел за ограду мирного детского парка, как в клетку с хищниками. Осмотрелся по сторонам. Игоря нигде не увидел.
В крохотном парке, который весь просматривался насквозь, вообще почти никого не было. Малышей увели домой, ужинать и смотреть мультики. Алкаши еще не сползлись.
Около детской площадки не было ни души, в чаше роллердрома самозабвенно гонял на скейтборде какой-то одинокий парнишка в красной бандане, да на баскетбольной площадке, что примыкала к задней стороне ограды, стучала мячом девчонка в спортивном костюме, тоже совсем одна.
Где-нибудь здесь он, подглядывает из укромного уголка, сказал себе Фандорин. Тем лучше. Можно занять скамейку поближе к ограде. Но куда подевались «оборотни»? «Пассат» так и не появился. С тех пор как Ника подъехал, у ограды не припарковалось ни одной новой машины. Ну где же эти клоуны? Тупой и Еще Тупее – вот как их следовало бы назвать.
Пару минут он сидел более или менее спокойно, только головой вертел. Мимо по бульвару двигались машины, ни одна не остановилась. Паренек с грохотом навернулся со скейтборда. И хоть бы что ему – вскочил, снова закрутился вверх-вниз. На баскетбольной площадке оранжевый мяч влетел в корзинку. Девчонка подпрыгнула, победоносно махнула рукой. Из-под шапочки у нее болтался длинный золотистый хвост.
А если он меня сейчас в оптический прицел рассматривает, вдруг стукнуло Николаса.
И в ту же секунду раздался оглушительный выстрел – во всяком случае, так показалось Фандорину.
Хотя нет, для выстрела грохот был слишком мощным.
Сзади налетела горячая, упругая волна воздуха.
Заложило уши.
Николас обернулся и увидел, что взорвалась старая, пыльная «тойота», припаркованная по ту сторону ограды. Из-под капота валил черный дым, вырывались языки пламени. Кузов перекосило.
Внутри сидели люди, двое. Кажется, они остались живы – Ника увидел, как они дергаются, пытаясь открыть дверцу. Один локтем вышиб стекло, полез головой вперед.
Голова была голая, блестящая. В ухе что-то сверкнуло.
Фантомас!
Николас сам не заметил, что уже не сидит, а стоит. Хотел броситься на помощь, но сзади налетел кто-то, схватил за руку, поволок.
Подросток с роллердрома!
Его макушка была Николасу по грудь.
– Быстро! Быстро!
Поднял голову. Дико было увидеть под банданой немолодое, морщинистое лицо. И эти страшные, неподвижные глаза!
– Шевелите ногами! – прикрикнул на магистра Игорь.
Пальцы у него были, как клещи. Попробуй не побеги.
– Вы подорвали их! – крикнул Фандорин. – Вы их убили!
– Нет. Потому что сказано «не убий».
Николас на бегу оглянулся и увидел, что жуткий человек не врет.
Фантомас уже вылез на тротуар и выволакивал из горящей машины Мурзилку – тот отчаянно тряс дымящимися волосами.
Рывок – Ника крутанулся на месте. Это Игорь сорвал с него куртку. Отшвырнул в сторону. Сдернул с носа солнечные очки.
– Вы что?!
– Магнитофон есть? Ладно, потом!
Теперь кошмарный Азазелло схватил Фандорина за запястье, побежал еще быстрее.
Отрывисто заговорил:
– Мне без вас не разобраться… Голова кругом. Помогите, вы умный.
– Куда вы меня тащите?
– В переулок. У меня тачка. В клинику надо.
– Зачем?
Игорь остановился возле баскетбольной площадки, до задней калитки оставалось всего несколько метров.
– Надо же его как-то… Он опасен, ужасно! – Только теперь стало видно, что беглый охранник бледен и очень взволнован. – Десять лет, даже больше! …А ему бесполезно, ни за что не поверит… Главное, он там один, без присмотра…
– Кто «он»? – ничего не понял Николас.
Игорь с досадой посмотрел на него снизу вверх. Потом бешеные черные глаза зафиксировались на какой-то точке, находящейся у Фандорина за спиной, и расширились.
Николас начал оборачиваться, чтобы посмотреть – чему это Игорь так удивился. Но охранник вдруг стал заваливаться в сторону. Ника рефлекторно подхватил маленькое, неожиданно тяжелое тело.
Посреди нагрудного кармана куртки поблескивала металлическая точка. Нет, не точка – игла!
Попали-таки шприцем!
Фандорин разжал руки, тело грохнулось наземь.
Напарники бежали по дорожке, размахивали руками. У Мурзилки, кажется, обгорела шевелюра – левая половина головы была явно меньше правой.
– Вы его вырубили? – крикнул Фантомас. – Самого Игорька? Ну вы даете! Босс говорил, что вы уникум, а мы не верили.
Мурзилка присел на корточки, пощупал Игорю пульс.
– Э, Фантик, да он того… Готов… Гляди-ка! – И показал пальцем на иглу.
– Что вы дурака валяете! – взвился Ника. – Это вы в него выстрелили! Вы меня обманули! А теперь хотите на меня свалить…
Какой же он идиот! Как можно было так попасться!
Он попятился. Развернулся и кинулся бежать вдоль бортика баскетбольной площадки – стремительным рывком, как во времена, когда сам играл в баскетбол.
– Куда вы? Стойте! – раздалось сзади.
Ага, сейчас.
14. Фальшивая монета
Мимо гаражей, мимо жилого дома, мимо припаркованного микроавтобуса с красным крестом.
Длинные ноги несли перепуганного магистра истории на такой скорости, что никаким Фантикам-Мурзикам не догнать.
Скорей! В Хохловский переулок, потом по Малому Ивановскому и домой, домой!
Николас резко остановился.
Домой?
Нельзя домой. Ни в коем случае!
А куда можно?
Он сжал пальцами виски, чтобы унять биение пульса.
Думай, думай!
Места были хорошо знакомые, Хитровка. Фандорин знал здесь каждый закоулок.
Свернул в подворотню, мало изменившуюся с тех пор, когда дедушка Эраст Петрович охотился здесь на хитровских разбойников.
Сел на скамейку, перевел дыхание.
Спокойно и по порядку.
Кто выстрелил в Игоря отравленной иглой?
Веселые оборотни?
Но они не могли этого сделать! Они бежали по аллее, метрах в пятидесяти. К тому же иголка попала Игорю в грудь, то есть прилетела с противоположной стороны, из-за спины Николаса. Что увидел беглый охранник в последнюю секунду своей жизни? Почему на его лице появилось выражение страха и удивления?
Сзади никого не было, Ника заметил бы, когда пробегал мимо баскетбольной площадки.
А там никого и не было! То есть раньше там прыгала девчонка с золотистым хвостом, а когда Николас бежал от оборотней, площадка была пуста, лишь сиротливым апельсином валялся мяч.
Может быть, девочка испугалась и убежала?
Тогда уж ей следовало испугаться раньше – после взрыва машины. Но когда Ника бежал за Игорем по дорожке, на площадке стучал мяч – сейчас это отчетливо вспомнилось. Не странно ли? В ста метрах горит машина, а девочка, как ни в чем не бывало, играет.
Вывод ясен. Игоря убила девчушка с золотистым хвостом. Кто она, откуда? Сообщница оборотней? Или работает на Сивуху?
Так или иначе, версия о маньяке-охраннике больше не работает. «Потому что сказано: не убий». Игорь произнес это с глубоким убеждением. И в самом деле же, рассчитал заряд так, чтобы сидевшие в машине остались живы. Нет, похоже, что убивал врагов Сивухи не он.
Игорь выглядел очень взволнованным и испуганным. Что он такое говорил про клинику? Кто-то опасен, кто-то ни за что не поверит.
Стоп, у нас же есть магнитофон.
Николас достал плоскую коробочку, минут пять возился с ней, пока не разобрался в кнопках. Наконец получилось. Динамика в магнитофоне не было, пришлось прижать его к самому уху.
«– Вы что?!
Звуковые помехи.
– Магнитофон есть? Ладно, потом!
Снова шум.
– Мне без вас не разобраться… Голова кругом. Помогите, вы умный.
– Куда вы меня тащите?
– В переулок. У меня тачка. В клинику надо.
– Зачем?
– Надо же его как-то… Он опасен, ужасно! …Десять лет, даже больше! …А ему бесполезно, ни за что не поверит… Главное, он там один, без присмотра…
– Кто „он”?»
Всё, дальше сдавленный стон, шорохи, голос подбежавшего Фантомаса.
Прослушал еще раз, записывая в блокноте каждое слово.
Итак, что успел сказать Игорь?
Что нужно срочно ехать в клинику. Это понятно. Путаница начинается дальше, и связана она главным образом с местоимением «он» в разных падежах. Разобьем непонятный текст на смысловые группы.
«Надо же его как-то». Что – предупредить? Остановить? Спасти? Видимо, первое. Потому что дальше идет фраза: «Он опасен, ужасно». Десять лет – это, вероятно, про убийства.
Хорошо, допустим. Но как ужасный и опасный «Он», которого необходимо остановить, сочетается с «Ему», который ни за что не поверит? Да тут еще один «Он», который без присмотра.
Минутку. Один, без присмотра и притом в клинике – это наверняка про Олега. Олег опасен и ужасен быть не может, тем более с десятилетним стажем злодеяний.
Значит, первый «Он» и третий «Он» – разные люди. Тогда, возможно, и второй «Он», который ни за что не поверит, отдельный персонаж. Похоже, в данном случае Игорь говорил про своего шефа.
Николас затряс головой.
Еще раз.
– Есть «Он», который опасен. Этот человек неизвестен.
– Есть «Он», который не поверит. Это предположительно Сивуха.
– Есть «Он», который один и без присмотра. Это наверняка Олег.
– Наконец, все эти персонажи каким-то образом привязаны к клинике, куда Игорь собирался немедленно везти мастера умных советов.
А убил Игоря, между прочим, никакой не «Он». Убила Она. Девчушка в спортивном костюме с золотистым хвостом.
Не складывается.
Николас встал, потерянно побрел по пыльному двору.
Около мусорного бака, раскинув руки, спал знакомый бомж Коля. Каждый раз, когда Ника встречал этого опухшего, спившегося мужика в каком-нибудь из окрестных переулков, происходил один и тот же ритуал. Коля сипло говорил: «Живу пока. Чего и вам» – после чего нужно было выдавать ему десятку. Если десятки в бумажнике не оказывалось, Николас говорил: «В следующий раз». И при следующей встрече давал двадцатку.
Надо отдать Коле должное: два раза в день он никогда не подходил и нарочно Фандорина у подъезда не подстерегал. Человек был хоть и пропащий, но с принципами.
Конвенция есть конвенция. Хоть Коля сейчас находился в отрыве от реальности, Ника полез в бумажник, чтобы оставить деньги возле лежащего. Ведь проснется – будет набирать на опохмелку.
Десятки не было.
Придется монетами.
Фандорин присел на корточки и вывернул содержимое отделения для мелочи в Колину кепку. Выпала монета в пять рублей, два рубля, какие-то копейки и – чертова рассеянность! – фальшивый испанский дублон.
Фердинанд Арагонский и Изабелла Кастильская лежали в драной кепке мирно и достойно, будто в усыпальнице. Да и сам бомж, погруженный в безмятежный алкоголический сон, пожалуй, был похож на усопшего в бозе монарха.
Криво улыбнувшись, Фандорин подобрал фальшивую монету и вдруг дернулся.
Он и она!
Поза трупа!
Доктор Зиц-Коровин на полу своего кабинета и его секретарша Карина!
Он связан с Сивухой, Олегом и Игорем десять лет!
Она ловкая, сильная, гибкая! Йога, карате и прочее!
А главное – клиника!
Игорь сказал: «В клинику надо».
Значит, Сивуха здесь ни при чем – ведь депутат находится не в клинике. А вот доктор и его верная помощница…
* * *
– …как раз в клинике. За всем этим стоит Коровин, у меня сомнений нет. Олег хотел меня о чем-то предупредить, намекал, что доктор – фигура зловещая. Но я не придал значения. Конечно, многое еще неясно, я могу лишь строить гипотезы. Полагаю, что все эти годы Сивуха оказывал спонсорскую поддержку медицинскому центру не только из-за сына. Олег назвал главврача «фарширователем мозгов». Что мальчик хотел этим сказать? Уж не подчинил ли Коровин спонсора своей воле, не нафаршировал ли ему мозги? Разве навязчивая идея о некоей Чудесной Силе, якобы охраняющей Сивуху от всех врагов, не отдает психической патологией? Марк Донатович, безусловно, выдающийся ученый, да и человек незаурядный. Он вполне может владеть какими-то особыми нейрофизиологическими технологиями.
– Запросто, – подхватила Валя, внимательно слушавшая шефа. – Я книжку читала, в детстве. «Властелин мира» называется. Там один мужик тоже научился всем мозги фаршировать. Как захочет – так человек и делает. Читала, Саш?
Саша покачала головой.
Обе девушки сидели на ковре, потому что у Вали дома нормальной мебели не было: только футоны, тюфяки, огромные бесформенные подушки, столы на крошечных ножках. Сам Фандорин пристроился на подоконнике, откуда открывался вид на Москву-реку и островерхий сталинский небоскреб.
Квартира была однокомнатная, так называемая студио, но стоила, наверное, в несколько раз дороже Николасовой четырехкомнатной. Стиль – тщательно продуманная небрежность. Даже пятна на обоях не просто так, а концептуальные.
– Он же доктор, – сказала Саша. – Он папу вылечил… Ой, неужели вы думаете…
Она прикрыла рот ладонью и побледнела.
– Запросто, – снова сказала Валентина. – Как вылечил, так и… – Она провела рукой по горлу. – Короче, шеф, к доктору есть вопросы.
– И к его секретарше, – кивнул Фандорин. – Конечно, она слишком молода и не могла убить бандита Шику. Но у Коровина тогда могли быть другие помощники или помощницы. Этот человек умеет привязывать к себе людей. Помните, как Карина шнуровала ему ботинки?
– Хотите, я вам тоже буду шнуровать? – промурлыкала Валя. – Только свистните.
Ника покраснел.
– Это она так шутит, – объяснил он Саше. – Не обращай внимания.
Но девочка не улыбнулась. Наоборот, тяжело вздохнула.
– Валя правду говорит. Если кого-то очень любишь, можно ради этого человека много плохого сделать. Знаешь, что грех, а куда деваться?
– При чем тут «любишь – не любишь». Зазомбировал он Каринку, это без вариантов, – отрезала неромантичная Валя. – Впрыскивает ей чего-нибудь. Или кодирует. Я в кино такое видела. Что будем делать, шеф? Надо бы фарширователя потрясти, вы как считаете?
– Да, нужно получить от него ответы на ряд вопросов. – Фандорин уже и сам пришел к этому решению. – Только обойдемся без Аркадия Сергеевича. Его роль во всей этой истории не очень ясна.
– Когда? – деловито спросила ассистентка.
– Прямо сейчас. Во-первых, опасно терять время. Меня наверняка уже ищут. Вычислить, что я отправился к тебе, несложно. Добыть твой адрес – тем более.
– А во-вторых?
– А во-вторых, я уже позвонил в клинику. И мне сказали, что Марк Донатович сегодня допоздна пробудет на работе. Готовится к выступлению на какой-то конференции. Игорь наверняка об этом знал. Потому и хотел везти меня в центр.
– Супер. Завалимся без приглашения. – Валентина хищно оскалилась. – Если Кариночка на месте, беру ее на себя. Поговорю с ней по-девичьи, пока вы с доктором разбираетесь. Тен минитс энд ай эм реди.
Она вскочила и скрылась в гардеробной, где сразу же загрохотали какие-то ящики, дверцы, заклацали вешалки. Валя экипировалась для вечерней экспедиции.
– Может, не надо? – тихо сказала Саша. – Если доктор такой опасный человек, всякое может случиться.
– Еще опасней не нанести упреждающий удар. – Ника мужественно выдвинул нижнюю челюсть, хотя, что греха таить, Валиного боевого задора не разделял.
– Это всё из-за меня… – Саша порывисто поднялась. В ее глазах блестели слезы. – Это я вас втянула… Вы столько раз могли мне сказать: всё, хватит, дальше разбирайся сама. Но вы меня не бросили. А теперь вот как вышло… Вы для меня… А я…
Она закрыла лицо руками и разревелась.
– Ну ладно, ладно… Мне самому было интересно… Рукопись Достоевского… Я же не думал, что всё это так закончится.
Николас осторожно обнял ее, погладил по спине. Под тонкой майкой торчали острые лопатки, и у него судорожно сжалось сердце.
– Ну-ну, как-нибудь обойдется. Не плачь.
А Саша уже и не плакала. Широко раскрытыми глазами, разинув рот, она смотрела мимо фандоринского плеча.
И было на что. Из гардеробной эффектно появилась Валентина.
Она была в черном костюме японских ниндзя. На голове плотно облегающий капюшон с прорезью для глаз. За плечами рюкзачок, тоже черный. На ногах мягкие, бесшумные тапочки.
– Ну, как я смотрюсь?
* * *
Пока были в квартире, смотрелась она, прямо скажем, по-дурацки. Но когда вышли в темный двор, Валю в ее черном японском наряде стало почти не видно.
В связи с этим в дороге даже произошел небольшой казус.
Едва отъехали от дома, у Фандорина зазвонил, или вернее, заиграл телефон («Хоральный прелюд»). Определился номер Сивухи, поэтому отвечать Николас не стал. Минуту спустя Валин мобильник врубил зажигательный «Рок-эраунд-зэ-клок». Высветился тот же номер. Помучив не расположенных к веселью слушателей лихими ритмами, телефон умолк, и почти сразу же из Сашиного кармана запиликала песенка крокодила Гены. Опять Сивуха.
– Со всех сторон обложил, сволочь. – Валентина забарабанила пальцами по рулю (ехали на «альфа-ромео»). – Шеф, хрен их знает, какие у них технические возможности. Как бы не засекли. Давайте лучше выкинем мобильники к черту.
Она кинула в окошко и свой дорогой телефон, и фандоринский дешевый. Хотела отобрать аппарат и у Саши, но та не отдала.
– Я лучше просто выключу.
– Не жмоться. Я читала, теперь и по выключенному пеленгуют.
– Ну пожалуйста! Он совсем новый! Мне его папа купил!
В разгар дискуссии и приключился вышеупомянутый казус.
Сзади, рыкнув сиреной, вынырнул автомобиль автоинспекции. Голос из репродуктора, назвав номер Валиной машины, велел водителю остановиться.
Выругавшись, Валентина затормозила у тротуара.
Но милиционер почему-то подошел не к ней, а к Николасу.
Представился, спросил:
– Что это у вас из машины телефоны летают? Документы попрошу.
– Почему у меня? – удивился Ника.
– Оригинально. – Гаишник наклонился. – Ну-ка, дыхнем… Хм, не пахнет. На игле, что ли?
Фандорин начал злиться:
– Что вы ко мне пристали? Почему я должен на вас дышать и давать вам документы?
– Оригинально, – повторил милиционер. – Пятнадцать лет работаю, чего только не слышал, но такого… Оригинально. – Всем видом изображая безграничность своего терпения, он начал. – Объясняю: гражданин, находящийся за рулем, является участником автодорожного движения и обязан выполнять все требования работника дорожно-патрульной службы согласно статье…
– За каким еще рулем?!
– Судя по тому, что вы сидите справа, за правым, – со вздохом ответил странный гаишник. – У вас японская машина?
Тут он наконец удосужился взглянуть в салон, увидел, что никакого руля перед Фандориным нет. Челюсть у него отвисла.
Только теперь стало ясно: инспектор Валю не заметил и был уверен, что Николас сидит впереди один.
– Спокойно, мужчина. Я тут, – подала голос Валентина, очень довольная эффектом. – Ненавижу мобильники, вот и выкинула. Еще вопросы есть?
С полминуты милиционер остолбенело разглядывал диковинную фигуру в черном. Собственно, видна была только полоска белой кожи возле глаз, один из которых нагло подмигнул.
– Мы в клинику едем. Физиологии мозга, – тоненьким голосом сказала сзади Саша.
– …Понятно. Можете продолжать движение.
Инспектор выпрямился, потер рукой глаза, затряс головой.
И движение было продолжено.
* * *
– Значит, так, – с фальшивой бодростью сказал Фандорин девочке, когда машина остановилась на темной улице, метрах в ста от медицинского центра. – Сидите тут и ничего не бойтесь. Думаю, мы скоро вернемся. Лучше, если вы пригнетесь. Человек, сидящий в машине с выключенными огнями, смотрится подозрительно.
Саша молча его перекрестила. Он мысленно сделал то же самое – не помешает.
– Ну хватит уже, пора! – поторопила изнывавшая от жажды действия Валентина. – Шеф, за мной!
Как и во время «флангового маневра» на Рублевке, сейчас ассистентка была в своей стихии.
Она выскочила из машины и стала почти невидимой.
– Через забор перелезть сможете?
Ловко вскарабкалась, бесшумно спрыгнула с той стороны и просунула сквозь железные прутья сложенные ковшом руки, чтобы Фандорину было на что опереться.
Тот тоже перелез через изгородь, хоть и менее грациозно. Оглянулся назад.
В машине было темно. Молодец девочка. Спряталась.
– Со двора, – шепнула Валя.
Стремительной тенью прошмыгнула через аллею, прижалась к стене главного корпуса. Ника старался делать всё в точности так же.
Обзавестись костюмом ниндзя он как-то не удосужился. Был в обычной одежде: пиджак, брюки, мокасины. Только белую рубашку, чтоб не выделялась в темноте, сменил на одну из Валиных маек – черную, с пессимистической надписью «Life sucks».
Свернули за угол.
В глубине территории, освещенный лунным светом, серел ангар, в котором находилась «палата» Олега. «Один, без присмотра», вспомнил Николас. Может быть, всё же следовало предупредить Сивуху? Что, если мальчику угрожает опасность?
Ничего, сейчас всё выяснится.
– Раз, два, три, четыре…. – Валя вычисляла по окнам кабинет главврача. – Вон там. И свет горит.
– Но как мы попадем на третий этаж?
– Спокойно, шеф. Для воинов ночи преград не существует.
Остановившись под пожарной лестницей, начинавшейся на уровне второго этажа, помощница достала из рюкзака моток бечевки с крюком на конце. Раскрутила, кинула – и зацепила с первой же попытки. Подтянулась, села на перекладине. Спустила вниз металлическую раздвижную секцию.
Николасу вроде бы осталось только перебирать руками-ногами, но оказалось, что лазить по пожарной лестнице – дело непростое. Она скрипела, качалась, а расстояние в метр от края лестницы до балкона на третьем этаже без Валиной помощи магистр вообще не преодолел бы.
Наконец он кое-как перевалился через перила и перевел дыхание. Надо же, а считал, что находится в неплохой физической форме.
Валя тем временем ощупывала раму темного, запертого окна.
– Шайзе! Стеклопакет. Придется пожужжать…
Из рюкзачка был извлечен маленький ящичек с инструментами; из ящичка – миниатюрная дрель. Валя просверлила отверстие в углу рамы. Вставила какой-то штырь, повернула – и окно с легким скрипом отворилось.
– Где ты только этому научилась? – прошептал Николас – не с осуждением, а с восхищением.
– Кабинет Зица справа, через три окна, – прикинула помощница, идя через комнату (кажется, это была процедурная) к двери. – Теперь очень-очень тихо.
Они выскользнули в неярко освещенный, совершенно пустой коридор.
Валя не ошиблась: чтоб добраться до кабинета со знакомой табличкой, нужно было миновать три двери.
Теперь, когда до цели оставалось всего ничего, сердце Николаса стало вести себя несолидно: заныло, заметалось.
Прыганье через забор и лазанье по пожарной лестнице было похоже на игру, но сейчас придется вступить в контакт с живым человеком. Очень возможно, опасным. А еще хуже, если ни в чем не повинном. Вдруг вся пресловутая дедукция гроша ломаного не стоила? Что, если Марк Донатович не хитроумный злодей, а тот, кем он кажется: уважаемый ученый, врач от Бога, исцелитель больных душ.
– Валя, подожди, – слабым голосом позвал Ника ассистентку, прижавшуюся ухом к двери, но та уже повернула ручку.
В секретарской было светло, но пусто. Грозной Карины, которую Николас опасался еще больше, чем Коровина, слава Богу, на месте не оказалось.
Валентина перебежала по мягкому паласу к следующей двери, ведущей непосредственно в кабинет. Прислушалась. Попробовала повернуть рукоятку – нет, дверь была заперта.
«Здесь он, здесь», показала ассистентка жестом.
Что это за звуки?
Из кабинета доносилась тихая, ритмичная музыка. Опять, что ли, йогой занимаются?
– А что если секретарша тоже там? – шепнул Николас в самое ухо Валентине. – Жалко, теперь не делают замочных скважин, в которые можно заглянуть.
Помощница почесала нос сквозь черную маску.
– Не проблема.
Из чудесного рюкзачка появился необычного вида шнур: на одном конце пластиковая трубочка, на другом плоская металлическая заклепка с крошечным стеклянным кружочком посередине.
– Что это?
– Оптоволоконный объектив. Полгода назад купила, за конкретные бабки. Я вам показывала, не помните?
Нет, Николас не помнил. Валя была помешана на технических новинках и вечно покупала всякую шпионскую дребедень, которая «могла пригодиться в деле», но до сих пор как-то ни разу не пригождалась.
– Вещь! – похвасталась она. – Глядите, просовываем плоским концом в щель под дверью, чуть-чуть… Смотрим в видоискатель.
Она подвигала пластиковую трубочку туда-сюда и вдруг присвистнула, причем довольно громко, так что Николас пихнул ее в бок.
– Ты что! – зашипел он. – Услышит!
Губы ассистентки расползлись в плотоядной улыбке.
– Ага. Услышит он… Вот, шеф,полюбуйтесь.
Она сунула Нике видоискатель.
Сначала Фандорин увидел – резко, в отличном фокусе – стену с многочисленными фотографиями. Ага, это справа от письменного стола.
Нашел стол.
Доктора за ним не было.
Порыскал объективом туда-сюда.
– Левее и ниже, – подсказала Валя.
Левее и ниже, насколько помнил Николас, должен был находиться кожаный диван.
Именно там главный врач и обнаружился. Его секретарша тоже – сидящей сверху.
– Это уже не йога, а камасутра. – Валентина хихикнула. – Доклад он пишет, как же. Повезло нам. Момент идеальный, возьмем врасплох.
Она вернулась к выходу, выключила свет в приемной. Это потому что в кабинете горит одна настольная лампа, сообразил Ника. Врываться из ярко освещенного помещения в полумрак неправильно. О, Господи, что сейчас будет!
– Может быть, все-таки как-нибудь по-другому… – нервно начал он.
Поздно.
Валентина разбежалась, подпрыгнула и мощным ударом ноги вышибла дверь кабинета – что-что, а это она умела. Сгруппировалась, приземлилась на корточки, снова оттолкнулась и с размаху ударила коровинскую секретаршу ребром ладони по затылку, каратистка даже не успела обернуться. Будто сорвавшаяся с ниток марионетка, она опрокинулась с дивана на пол и осталась лежать.
– Шеф, ваш выход, – обернулась к двери Валентина, и Николас переступил порог кабинета. Даже блистательному Эрасту Петровичу вряд ли когда-нибудь удавалось войти в помещение столь же эффектно.
Голый Марк Донатович съежился на диване, в ужасе глядя на привидение в черном. Увидев Фандорина, закричал с явным облегчением:
– Ой, это вы! А я подумал кто-нибудь из пациентов. У меня тут буйных хватает. Кто это с вами?
– Моя ассистентка, – сурово произнес Николас. – Моему появлению вы, кажется, не очень удивились?
Зиц-Коровин потянулся за одеждой.
– Вы же частный детектив или что-то в этом роде? Я понимаю, вас наняла моя жена{33}. Вы выполнили свою работу, застали меня, так сказать, на месте преступления. Но только зачем бить Кариночку? Это, знаете, уже бандитизм.
– Я ее вырубила, чтоб не набросилась, – сказала Валя. – Или стрелой отравленной не пальнула.
Марк Донатович застыл с носком в руке.
– Какой еще стрелой? Вы бредите? Она умеет стоять на голове и заниматься любовью в позе лотоса, она чемпион Москвы по бесконтактному карате, но, уверяю вас, Кариночка – милейшее существо, мухи не обидит. Как вам не стыдно! Вы не имели права применять насилие! У вас отберут лицензию!
– Хватит дурака валять! – рявкнул выведенный из себя Николас. – Вы нам лучше про фри-масонского бога расскажите. И про любищинский коллектор. Не изображайте удивление, вы должны были знать, куда девались трупы. Ведь этой девчонки, – он кивнул на неподвижное тело, лежавшее на полу, – десять лет назад у вас не было. Были какие-нибудь другие. Мальчики, или девочки, или мужчины с хорошими навыками убийства. У нас в стране со времен Афганистана полным-полно профессионально подготовленных убийц с расстроенной психикой и отличной внушаемостью. Вы использовали их, чтобы подчинить своей воле Сивуху. Крутили этим «вольным каменщиком», как хотели. Опутали по рукам и ногам: тут и фри-масонские «чудеса», и больной сын. Что вы здесь делаете с Олегом? Он, действительно, так болен или это всё ваши фокусы? Молчите?
Главный врач, действительно, молчал. С одной стороны, это было неудивительно – ошарашен, растерян, раздавлен. Но почему тогда взгляд доктора делался всё спокойнее, а движения всё уверенней? Застегнув последнюю пуговицу на рубашке, Коровин присел на корточки возле голой секретарши, как ни в чем не бывало пощупал ей пульс.
Это была уже наглость.
– Ничего, сейчас я выведу вас из равновесия, – пригрозил Фандорин. – Позвоню Аркадию Сергеевичу, объясню ему, что он был при вас дрессированным медведем. И с удовольствием понаблюдаю, как зверь растерзает своего укротителя. Не знаю, как насчет всего остального, но колодца с трупами он вам точно не простит. Попробовали свалить всё на Игоря, да? А когда не вышло, убрали беднягу. Но вы просчитались. Игорь перед смертью успел сообщить мне, что виновника нужно искать в клинике. Вам конец, понятно?
Марк Донатович прикрыл Карину халатом. Надел очки.
– Вы не от жены. Это уже неплохо. Еще из ваших слов я понял, что Игорь погиб, что в каком-то коллекторе найдены какие-то трупы. И вы почему-то решили, будто к ним имею отношение я. Могу я узнать подробности?
С язвительной улыбкой Николас сказал:
– Извольте. В заброшенном коллекторе, про который вам, конечно, ничего неизвестно, найдены тела людей, в разное время оказавшихся на пути вашего спонсора. Аркадий Сергеевич – человек увлекающийся, но весьма неглупый. Представляю, как вы потешались над ним, когда он хвастался своей «чудесной силой». Про «вольного каменщика» он вам рассказывал? Наверняка. Надо думать, это и натолкнуло вас на продуктивную идейку – взять функции фри-масонского бога на себя.
– Нехорошо, – вздохнул Зиц-Коровин. – Господин Сивуха, в самом деле, человек увлекающийся. Вполне может поверить в вашу версию. Тем более, что и про каменщика, и про чудеса он мне действительно рассказывал. Мы же с ним знакомы больше десяти лет… Но погодите ему звонить, сначала выслушайте меня. По двум причинам. Во-первых, представьте себе, ну просто предположите, что ваша стройная гипотеза ошибочна. Ну, конечно, я умею манипулировать волей и поступками людей, это часть моей профессии. Иначе я не смогу помочь моим пациентам. Не скрою, это приносит мне большое удовлетворение, что тоже в своем роде патология. Да, иногда я использую психологические методики в личных целях – особенно когда имею дело с хорошенькими женщинами. – Доктор показал на бесчувственную секретаршу. – Но я не монстр и тем более не убийца. Вы врываетесь в интимный момент, бьете ни в чем не повинную девушку, пугаете меня до полусмерти. Так можно импотентом остаться. А мне, знаете ли, и без того уже 58. Мало того, – всё больше раздражаясь, повысил голос врач, – вы собираетесь натравить на меня акцентуированного невропата Сивуху, который, находясь в состоянии аффекта, вполне может меня избить, покалечить…
– Убить и труп на куски разодрать, – подхватила Валя. – Еще мало тебе будет, крыса. Оборотень в халате!
– Мерси на добром слове, – поклонился Марк Донатович. – А если, повторяю, вы ошибаетесь?
– Маловероятно, – угрюмо сказал Фандорин. – Кто еще столько лет был связан с Сивухой? К кому, кроме вас, Игорь мог везти меня в клинику?
– Есть у меня одно предположение… – Коровин развел руками. – Довольно дикое, но не более дикое, чем то, что вы тут наговорили… – Он задумчиво добавил. – Странно, но меня бы это не удивило. Я всяких патологий насмотрелся, но от этого пациента у меня иногда, знаете, мороз по коже.
– От какого пациента? Про кого вы?
Доктор ответил невпопад – вопросом на вопрос:
– Вы когда-нибудь слышали про гипопитуитаризм?
– Что-что?
Объяснить Коровин не успел – из приемной донесся голос:
– Марк Донатыч, это Котелков из охраны. У вас всё в порядке? Тут звонок был…
Фандорин испугался, что главврач, воспользовавшись ситуацией, позовет на помощь, но Коровин нервно оглянулся на секретаршу и крикнул:
– У меня все нормально. Что за звонок?
– От пациента одного, – в голосе охранника звучало явное смущение. – Будто в окно на вашем этаже влезли две, то есть два… ну короче, две ниндзи… Мы на всякий случай проверили. Во второй процедурной, правда, окно открыто. Вот и осматриваем.
Главврач подал Николасу успокаивающий знак.
– Нет-нет, это я забыл закрыть. А пациентов наших вы знаете. Ну какие ниндзя, подумайте сами? Вы-то ведь нормальный.
Из приемной донесся сконфуженный смех.
– Погодите-ка, Котелков, я с вами.
Коровин быстро вышел из кабинета – не хватать же его было при охраннике.
– Подождите меня здесь, – обернулся Марк Донатович к Фандорину, оказавшись в безопасности. – Я скоро вернусь. И, может быть, сообщу вам нечто интересное.
Сделал ручкой, наглец, и был таков.
– Что вы стоите? – схватила Нику за руку помощница. – Сейчас они с Котелковым этим еще мордоворотов приведут! Бежим через балкон!
– Никого он не приведет. – Николас с нарочитой неторопливостью отошел к книжным полкам. – Скандал не в его интересах. Думаю, просто смоется, и всё.
– И вы так спокойно про это говорите? Он же гад, убийца!
Странно, но Фандорин уже не был в этом уверен на сто процентов.
– Подожду 15 минут. Не вернется – позвоню Сивухе.
– А что сразу-то не позвонить?
Николас укоризненно покачал головой:
– Чтобы «акцентуированный невропат» в самом деле убил Коровина и на куски разорвал? Хочет бежать – пусть бежит. Это будет равносильно признанию. Хватит трупов. Их в этой истории и так слишком много.
Миниатюрная брюнетка простонала, зашевелилась. Как некстати! Сейчас еще с ней объясняться!
Но прежде чем Ника придумал, что скажет коровинской секретарше, Валя быстро шагнула вперед и стукнула несчастную Карину по затылку еще раз. Та затихла.
Фандорин поморщился:
– А вдруг она, действительно, ни при чем?
Валя (тоже еще моралистка) отрезала:
– Не будет на рабочем месте бардак устраивать. Я, например, себе такого не позволяю! Ничего, полежит с полчасика и оклемается… Шеф, ну вы даете! Нашли время книжки читать!
Гипо… Гипо-питу… Николас листал медицинскую энциклопедию.
Вот оно.
«Гипопитуитаризм (синдром Симмондса, синдром Шиена). Заболевание, характеризующееся снижением и выпадением функции передней доли гипофиза или аденогипофиза. Гипофиз, или питуитарная железа состоит из двух долей – передней и задней. В передней доле гипофиза происходит продукция шести гормонов (адренокортикотропин, пролактин, соматотропин, фоллитропин, лютропин и тиротропин). При гипопитуитаризме продукция всех гормонов гипофиза резко снижается или исчезает. В результате резко снижается функция периферических эндокринных желез, работу которых контролируют гормоны гипофиза»,
– читал Фандорин, мало что понимая.
Валентина коротала время, разглядывая фотографии на стене. Кажется, среди пациентов Зиц-Коровина попадались люди известные.
– Ух ты, и Наволочкина у него лечится! – восхитилась Валя. – То-то она на куклу похожа.
– Кто? – рассеянно спросил Фандорин.
– Балерина. Вы чего, телевизор не смотрите?
«К недостаточности функции гипофиза могут привести аномалии развития гипофиза. В послеродовом периоде при патологических родах может произойти некроз передней доли гипофиза. При полном некрозе передней доли это состояние называется синдромом Симмондса, при частичном – синдромом Шиена. При гипопитуитарном синдроме происходит разрушение гормонопродуцирующих клеток передней доли гипофиза».
Ну и что, пожал плечами Николас. Какое всё это имеет отношение к трупам в коллекторе?
– И у Грызунова тоже фаршированная башка? – обнаружила на стене Валя известного парламентского деятеля. – Класс!
«Самым ранним признаком заболевания обычно бывает недостаточность со стороны гонадотропной функции гипофиза, – снижение количества гормонов гипофиза, регулирующих функцию половых желез. Если гипопитуитаризм возник в детстве или имеет наследственную природу, нарушается развитие в период полового созревания. Половое созревание задерживается, формируются евнухоидные пропорции тела, задерживается костный рост скелета. Не формируется либидо и потенция, вторичные половые признаки выявлены неявно. Не выражено оволосение в подмышечных впадинах и на лобке; замедляется рост бороды и усов; уменьшаются в размерах яички и предстательная железа; мышечная ткань атрофируется и заменяется на жировую. Больной, страдающий врожденным гипопитуитаризмом в острой форме, из-за замедленности пубертатного процесса нередко выглядит…»
– Ишь, пижон, бородку носил, крашеную! – снова помешала сконцентрироваться Валя. – Зря сбрил, так он лет на десять моложе смотрится.
– Да кто «он»? – раздраженно спросил Николас.
– Коровин. Вот он тут, с Олегом, гением этим.
Не выпуская том из рук, Фандорин подошел. Действительно, с темной бородкой Марк Донатович выглядел гораздо свежее.
Николас широко раскрыл глаза и неинтеллигентно ткнул пальцем:
– Смотри, что это?!
15. Фукаи мори
– Как что? – не поняла Валя. Главврач и Олег были сняты на крыше какого-то здания, наверное, этой же клиники. Во всяком случае на заднем фоне было видно Москву-реку и Храм Христа Спасителя. – Собор строят.
– Да его давным-давно достроили!
– Точно. То-то доктор моложе выглядит. А я подумала, из-за бородки.
– Доктор-то моложе, но Олег!
Глаза Фандорина вернулись к статье о диковинном заболевании и прочли предложение до конца: «Больной, страдающий врожденным гипопитуитаризмом в острой форме, из-за замедленности пубертатного процесса нередко выглядит намного моложе своего настоящего возраста».
– Не может быть! Вот он куда пошел! – закричал Николас. – Но это… Скорей, бежим!
Он первым кинулся в коридор, но Валя схватила Фандорина за руку.
– Шеф, куда я через охрану в таком прикиде? В окно надо!
– Нет уж, с меня хватит.
И каждый спустился своим путем: Ника по обычной лестнице, Валя по пожарной.
На первом этаже, в центральном коридоре, который было никак не миновать, звучали мужские голоса.
Прежде чем свернуть туда, Николас осторожно выглянул из-за угла.
Охранники, четверо.
– Почем я знаю? – сказал один, черноусый. Судя по голосу, тот самый Котелков. – Сказал, быть здесь, значит будем. Врубится сигнал – побежим. Наше дело маленькое.
В руке он держал какой-то маленький, черный прибор, не сводя с него глаз.
Значит, Марк Донатович отправился туда один! Нельзя терять ни секунды.
Фандорин вышел в коридор и громко спросил:
– Главврач у Олега? Здравствуйте.
Все к нему обернулись. Кажется, узнали.
– Здравствуйте. Да. А вы не в курсе, что там случилось?
Значит, Коровин ничего им не объяснил, только велел быть наготове, понял Николас.
Он тоже ничего объяснять не стал, потому что некогда. Только спросил про прибор:
– Это для срочного вызова? Отлично.
И побежал к двери, ведущей во двор.
Там перешел на полурысцу. Гипопитуитаризм? Бред какой-то!
Как он ни спешил, а Валентина поспела к ангару первой.
Сидела на ступеньке с таким видом, будто ждет уже очень давно.
– Что за гонки, шеф? Чего мы так с места сорвались?
– Проверим «дикое предположение» доктора Коровина.
Фандорин толкнул дверь.
В ангаре горел свет, причем в нескольких местах, но поскольку помещение было таким большим, оно все равно тонуло в полумраке.
Играла музыка. Мягкий голос, не поймешь, мужской или женский, тихо пел грустную песню на незнакомом языке.
Коровина вошедшие увидели почти сразу. Он сидел на диване, спиной к двери. А вот Олега видно не было.
– Марк Донатович! – позвал Фандорин. – Решили к вам присоединиться. А где Олег?
Доктор не удостоил ответом. Даже не шевельнулся. Это было по меньшей мере невежливо.
– Послушайте, – сердито продолжил Николас, направляясь к дивану. – Свалить всё на Олега Сивуху у вас не получится. Ну хорошо, предположим, он гораздо старше, чем кажется. Но это еще ничего не доказывает. Нездоровый, физически слабый человек не мог совершить все эти…
Он замолчал.
Главный врач сидел, откинув голову назад. Глаза его были закрыты.
– Что с вами?!
Валентина бросилась к дивану, тронула доктора за плечо, и тот медленно повалился вбок.
– Шеф, он мертвый! А это что за штука?
Она подобрала маленькую пластмассовую коробочку, выпавшую из руки Коровина.
Ответ на этот вопрос прозвучал откуда-то слева, из неосвещенной зоны:
– Это тревожная кнопка. Чтоб охрану вызывать. В заведении, где много психов, без этого нельзя.
Фандорин и его помощница резко повернулись. Из темного угла неторопливо надвигалось диковинное существо: белый парик, красное кимоно, вместо лица – остроухая маска собаки.
– «Ицувари я, усо-о матои, татисукуму коэ мо наку…» – подпело песне существо голосом Олега. – Дай-ка сюда. – В широком рукаве кимоно что-то щелкнуло, что-то блеснуло, и коробочка сама собой вырвалась у Валентины из пальцев. Черным пятном мелькнула в воздухе и оказалась в руке у ряженого. – Зачем нам охрана? – Он уронил тревожную кнопку и как бы по рассеянности наступил на нее ногой. – Ой. Раздавил.
– Спокойно, Валя, – шепнул Фандорин ассистентке, ошарашенно разглядывавшей свои пальцы. – Это такое изобретение. Будь наготове. Возможны сюрпризы. – И громко спросил. – Что с доктором?
– Инфаркт. Сердце не выдержало. Не жалел себя Марк Донатович, горел на работе. Вдвоем с секретаршей. А возраст-то уже не юный.
Человек-собака хихикнул.
Нужно подыграть – сделать вид, что верю в инфаркт, сказал себе Николас.
– Надо скорей вызвать дежурного врача! Может быть, Марка Донатовича еще можно спасти!
– Нельзя, – вздохнул Олег. – Уже никого нельзя спасти. Поздно. Сами виноваты, Николай Александрович. Ай-кью у вас больно высокий. Вам только кончик ниточки покажи – весь клубок размотаете.
– О чем вы говорите? Я вас не понимаю.
Фандорин все еще пытался изобразить неведение. Очень уж ему не нравились широкие рукава кимоно. Мало ли что там у Олега еще припасено. Например, шприц-пистолет, стреляющий иглами.
Здесь правая рука юноши (а может, совсем даже и не юноши – черт знает, сколько ему на самом деле лет), действительно, нырнула в левый рукав. Но достала не шприц и не пистолет, а обычный дистанционный пульт.
– Смотрим на экран, – показал Олег на компьютер с большим монитором.
Нажал кнопку, и на дисплее появился кабинет главного врача. На полу сидела секретарша Карина, держась за ушибленный затылок. Заторможенно осматривалась вокруг.
Из-под маски снова раздался смешок.
– Это всё Игорек, золотые руки. Скучно ему тут было, по всей клинике объективов понатыкал. Чтоб меня развлечь. Обожаю подглядывать. Цирк – за психами наблюдать. Да и за персоналом тоже. Такого насмотришься.
Голая девушка на экране жалобно позвала:
– Марик! Ты где? Что со мной?
Олег хихикнул:
– Насмешили вы меня, Николай Александрович. Вообразить, что эта киска могла Игорька замочить!
Он снял маску, сдернул белый парик, и по плечам рассыпались длинные золотистые волосы. Такие же, как у девчонки, бросавшей в корзину баскетбольный мяч.
– Шеф, пора? – шепнула из-за спины Валя.
Кажется, ей не терпелось ринуться в бой.
А Николас все не мог поверить, хотя сомнений уже не оставалось. Худощавое полудетское лицо убийцы смотрело на него спокойными, совсем не юными глазами.
– Это вы позвонили в охрану? – спросил Фандорин.
– Конечно я. Только они, идиоты, долго проваландались. Коровин успел наболтать вам лишнего. И себя погубил, и вас.
– Не надо, Валя, – остановил Николас рванувшуюся с места ассистентку. – Идем отсюда. Пускай им занимается охрана. Или милиция. Мы свое дело сделали.
Он чуть не силой потащил помощницу к двери. Сзади доносился тихий, с придыханием смех.
Дверь с треском захлопнулась перед самым их носом.
– Это умный дом, я сам здесь всё спроектировал, – сообщил Олег, покачивая пультом. – Куда вы торопитесь? Зачем нам посторонние? Что мы, без охраны не разберемся?
– Разберемся! – крикнула Валя, вырвав руку. – Пустите, шеф! Ты кем себя воображаешь, урод?
Сивуха-младший церемонно поклонился:
– Я Инуяся, японский пес-демон. Не смотрела мультик? Классный. И песня из него. – С неожиданной ловкостью он увернулся от атакующей Вали, вскочил на стол, оттуда на другой и снова подпел саундтреку. – «Бокутати ва самаёинагара икитэ ику доко мадэ мо…»
Ассистентка коротко оглянулась на Нику:
– Шеф, вы главное не суйтесь помогать. Займите место в партере. Сама справлюсь.
Она тоже скакнула на стол, смахнув ногой монитор – он с грохотом полетел на пол.
Загоняет в угол, понял Николас и отошел подальше – знал, что Валентина отлично обойдется без его помощи.
Отступать Олегу было некуда: сзади стена, над головой металлическая галерея, опоясывающая весь периметр ангара.
– Иди сюда, песик, це-це-це, – позвала Валя, перепрыгивая на соседний стол и снова сшибая ногой компьютер – надо думать, из чистого вандализма.
– Инуяся не столько собака, сколько демон, – сообщил Олег, засовывая длинные полы кимоно за пояс. – Он, например, летать умеет.
Взялся рукой за какой-то свисающий трос. Дернул – и вдруг взмыл вверх, оказавшись на втором ярусе, сплошь увешанном постерами. Валя только и успела, что голову задрать. Заозиралась по сторонам, увидела лесенку, кинулась к ней.
Олег поджидал противницу, прохаживаясь по галерее, среди афиш и постеров, густо облепивших стену. Николас разглядел там и Человека-Паука с Суперменом из фильмов, и Красную Шапочку из диснеевского мультика. Был там и герой японских анимэ пес-демон Инуяся.
– Бой Черного Ниндзя с Псом-Демоном! – объявил Олег, вставая в картинную бойцовскую позу. – Потерпите, Николай Александрович, это недолго.
Валя бежала ему навстречу по галерее, повизгивая от ярости.
– Я тебе дам «недолго»!
Высоко подпрыгнула, метя противнику ногой в грудь. Но удар пришелся по воздуху.
Олег легко перемахнул через перила, пружинисто приземлился и, неестественно высоко подпрыгнув, оказался на галерее с противоположной стороны.
– Это у меня шузы на пружинной подошве, – похвастался он. – Лично изобрел. Я же гений. Сейчас песню по второму разу запущу. Момент. Слова классные, с сайта списал.
Щелкнул пультом и запел вместе с саундтреком:
– «Фукаи, фукаи мори-но оку-ни…»
– Я тебя все равно достану! – крикнула Валентина, бросаясь по галерее вдоль стены.
– Всё, надоела, – пожаловался Олег. – Петь мешает.
Снова нажал на кнопку, и у фандоринской ассистентки под ногами провалился люк. Валя полетела со второго яруса, ударилась о металлический шкаф и растянулась на полу.
Вскрикнув, Николас кинулся к ней.
Помощница лежала ничком, неловко подвернув руку. Кажется, жива, но без сознания.
– Отрубилась? – равнодушно спросил сверху Олег. – Туда ей и дорога. Хоть поговорим спокойно.
Он взялся за трос, грациозно соскользнул вниз – широкие рукава кимоно взметнулись диковинными красными крыльями.
Фандорин попятился и выставил вперед кулаки, хоть это было совершенно бесполезно. Странный человечек непонятно какого возраста не доходил ему и до плеча, а все же Николас был полностью в его власти.
О том же заговорил и Олег:
– Бросьте, Николай Александрович. Вам со мной не справиться. И потом, я ничего плохого вам не сделаю. Я только подонков в ноль вывожу, а хороших людей не трогаю. В тот раз не дал нам доктор по душам поговорить. А ужасно хочется. Мне кажется, вы единственный, кто сможет меня понять. Вот скажите, как по-вашему: легко это – быть старше всех на свете?
– А… а сколько вам лет? – спросил Фандорин, опуская кулаки.
– Скоро тридцать. Не важно, сколько. Важно, как ты жил. А я жил очень интенсивно. И спал всего по два часа в сутки. Так что мне тысяча лет, Николай Александрович. И прожил я их в полном одиночестве. Папа у меня смешной, славный, я его очень люблю, но он как ребенок. Всё в кубики играет, вольный каменщик. Папа ко мне прислушивается, во всем со мной советуется. Ведь я – гений. Меня обожает, пылинки сдувает, только поговорить с ним по-настоящему нельзя. Я для него не человек, а драгоценная фарфоровая статуэтка. Вы комиксы Фрэнка Миллера знаете? Там у всякого мерзкого урода, который по ночам девочек насилует и убивает, обязательно есть какой-нибудь могущественный папаша. Папаша в курсе, но прикрывает сынулю, потому что тот – единственный свет в окошке. В моем случае, правда, не совсем так.
Во-первых, папа, святая душа, про мои забавы ничего не знает. А во-вторых, никого изнасиловать я не могу. – Олег горько засмеялся. – Гипофиз подкачал. Папочка, бедный, платит бешеные бабки за гормональную терапию, все надеется внуков иметь. Зря. Покойник Коровин за десять лет добился только того, что у меня пушок на верхней губе наметился и яйца в мошонку опустились. Обычно у мальчиков это происходит до трехлетнего возраста, а у меня в двадцать два. – Он снова хохотнул, но теперь уже зло, ядовито. – Да если б я и мог девок трахать, нипочем не стал бы. Фу, гадость: мокрое, склизкое, пахучее. – Олега всего передернуло. – Хорошо, мамочка у меня померла. А то не знаю, как бы вынес ее поцелуйчики. Что за мерзость – другого человека слюнями мазать.
Он опять гадливо поежился, а Фандорин подумал: тут не только с гормонами неладно, с психикой тоже проблемы.
– Значит, вы убивали «подонков» ради отца?
– А ради кого еще? – удивился Олег. – Единственный человек, которому нужен такой урод, как я. Он за меня жизнь отдаст, буквально. Эх, рассказать бы вам, как изобретательно проворачивал я «чудеса»! Особенно, когда папа мне реанимобиль подарил. Столько новых возможностей открылось! Удобная штука: можно с мигалкой гонять, правила нарушать. Оформлен чин чинарем, приписан к Центру физиологии мозга. У меня там компьютерный центр, лаборатория, гримерка. Могу превращаться хоть в ангела, хоть в дьявола, хоть в Красную Шапочку. К Рулету вашему я Спайдерменом нарядился. Перчатки на липучках, тапки с присосками – чтоб по отвесной поверхности ползать. Голливуд отдыхает. Эх, жалко, не видел никто. Какое кино можно было бы снять! Реалити-шоу нового типа, ей-богу. Зрители все поумирали от восторга.
Он рассмеялся, довольный своей шуткой, и вдруг всплеснул руками:
– Хотя постойте! Один эпизодик все-таки заснят для потомства. Называется «Допрос партизана в гестапо». Показать? – Он стал рыться среди коробок с дисками, сваленных на столе. – Снято студией «Лузгаев-продакшнз». Рабочее название «Грязный папочка и зеленая папочка». Черт, куда я его задевал?
– Я понимаю, почему вы… устраняли врагов вашего отца. Но зачем вы убили всех, кто имел отношение к рукописи? Неужели она того стоит?
– Чего «того»? – Олег обернулся, забыв о диске. – Жизни нескольких вредных насекомых? Вконец сколовшегося наркомана, который грабит на улице людей? Подлого хапуги Лузгаева? Рублевской стервы Марфы Захер? Или, может, алчной старушенции Моргуновой? Какой тонкий, изящный этюд я для нее подготовил! Хотел, чтобы рассказала обо всех, кто к ней являлся с разными кусками рукописи. Увы, не рассчитал эффекта. Гикнулась старушка. – Молодой человек брезгливо поморщился. – А что до рукописи… Папе так хотелось ее получить. Он никогда не жалел для меня игрушек. Что ж я, отцу родному приятное не сделаю? Между прочим, когда рукопись расползлась по всей Москве, это я посоветовал папе вас ангажировать. Посмотрел на вас тогда в коридоре, послушал, как вы с Морозовым объясняетесь, и понял: этот докопается. Вроде дурень дурнем, Паганель какой-то, но видит то, чего другие не видят. И мозги не с правой резьбой, как у всех, а с левой. Ах, как приятно поболтать с человеком, перед которым можно не прикидываться! Вы спрашивайте, спрашивайте, а то время-то идет. Охране надоест доктора ждать, припрутся сюда, и разговору конец. У Коровина-то в груди иголочка торчит. Как у Игорька. Так что номер с инфарктом не пройдет. И возьмут меня под белы рученьки. В тюрьму, конечно, не посадят – я окажусь психически невменяемый. Но от общества, как говорится, изолируют, причем надолго. До тех пор, пока папа не вытащит, а это, я думаю, минимум полгода-год.
Олег рассмеялся, а Николас подумал, что скорее всего именно так и будет. Через какое-то не слишком продолжительное время врачи, соответствующим образом простимулированные Сивухой, дадут заключение, что больной излечен, опасности более не представляет. И убийца выйдет на свободу. У нас в стране с сыновьями больших людей ничего особенно плохого случиться не может. То-то Олег так благодушен. Знает, что бояться ему нечего.
– Значит, первые две части рукописи Аркадию Сергеевичу отправили вы?
– А кто ж еще? Теперь вся рукопись в сборе, папина мечта осуществилась. Первую часть мне отдал Рулет, а я ему за это вручил баян с таким ломовым концентратом, что улетишь – не вернешься. Вторую часть я получил от героя-партизана. Хоть пыток он и не выдержал, все равно вечная ему слава. Третью гениально добыли вы – у меня не получилось. А четвертая, последняя, вон она. – Олег достал из ящика синюю кожаную папку и подмигнул. – Херувимская. Тут я без вашей дедукции обошелся. Между прочим, чисто взял, без мокрухи. Я же не зверь человека просто так мочить, если он ко мне по-доброму.
– А Игорь? – спросил Николас. – Он ведь вам помогал. Зачем же вы его убили?
– Помогать-то помогал, но больше по мелочи. Он после истории с иконой малость не в себе был. «Не убий» – и баста. Перестарался я тогда, в часовне. – Олег прыснул, но объяснять ничего не стал. – Игорек научил меня массе полезных вещей. Махать руками-ногами, стрелять и прочему подобному. Но он тупой был, терминатор с дистанционным управлением. Все основное я делал один. Однако к литагентше Захер я взял его с собой. Знал, что баба железная, не труханет, как Лузгаев. Придется как следует трясти, тут без профессионала не обойдешься. – Молодой человек скривился. – Ну и вышла лажа. Марфа эта, сука, в лицо мне плюнула своей гнойной, мерзкой слюной. – Он передернулся. – Ненавижу, когда хватают потной рукой, или плюются, или собака подбежит и лизнет! Мне папа один раз сдуру щенка подарил. Так я его… Ладно, не важно. Дело прошлое. Этот, – Олег кивнул на мертвого Зиц-Коровина, – как увлечется чем-нибудь, тоже всё слюной брызгать начинал. Потом минут по сорок губкой оттираешься. И еще трогал все время. То обнимет за плечо, то по волосам погладит. А у самого ладони липкие… Гадость! – Психопат сконфуженно улыбнулся. – Короче, когда сучка эта в меня плюнула, я малость сорвался. Со мной это бывает. Правда, нечасто… В себя пришел, только когда Игорек меня оттащил. Крестится, бормочет: «Сатана, сатана!» А тут еще, как назло, коллектор нашли. Ну, Игорек сопоставил и с перепугу ноги сделал. Помощничек… Ничего, если я «Фукаи мори» еще раз заведу? Уплываю от этой песни.
Он нажал кнопку на пульте, и японская песня заиграла снова, а Олег запел:
– «Фукаи, фукаи мори-но оку ни има мо китто окидзари-ни сита кокоро какуситэру ё…». «Фукаи мори» это по-японски «густой лес», «чаща», – объяснил он. – Песня будто обо мне написана. Там про одинокое сердце, которое сохнет и ржавеет в темном-претемном лесу. И еще про время, которое вдруг взяло и свихнулось. Прямо как у Шекспира: «The time is out of joint»[5]. Мой случай. Это я – вывихнутый сустав времени.
Морщина перерезала чистый лоб. И Николасу стало жалко этого калеку с его вывернутыми набекрень мозгами. Представить только: время идет, меняется жизнь, взрослеют или стареют окружающие, а ты от них отстаешь, и с каждым годом всё больше. Твои ровесники оторвались вперед, ты остался один в глухой чаще. Как это, наверное, горько и обидно. Поневоле начнешь всех ненавидеть. Можно не сомневаться, что врачи признают этого преступника психически больным и без усилий Аркадия Сергеевича.
– Уф, от души наговорился. Впервые в жизни. – Олег растроганно шмыгнул носом – совсем по-детски. – Умолкаю. Пора и честь знать.
Фандорин завздыхал и по привычке профессионального советчика с ходу прикинул, как наименее болезненно разрешить ситуацию.
– Я думаю, нужно поступить так. Не будем дожидаться охраны. Следует немедленно позвонить Аркадию Сергеевичу и всё ему рассказать. Он придумает, как обойтись без наручников. Во-первых, существует добровольная явка. Во-вторых, вы ведь действительно страдаете тяжелым заболеванием мозга. Я понимаю, что рассказать такое отцу непросто. Но ведь вы совершили все эти… ужасные вещи ради него. Он поймет и простит. Если вам тяжело, ему могу позвонить я. Хотите?
– Спасибо, Николай Александрович. Но лучше я сам. – В глазах Олега сверкнули смешливые искорки. – Папочка, действительно, ужасно расстроится. Еще бы! Человек, которого он нанял отыскать рукопись, оказался преступником. Сначала убил доктора, потом попробовал убить больного ребенка, единственного сынулю.
У Фандорина от изумления отвисла челюсть. Он подумал, что ослышался.
А Сивуха-младший покатился со смеху.
– Вы правда поверили, что я добровольно в психушку пойду? Чтоб чужие дядьки и тетки трогали меня руками, щупали, мяли, совали ложку в рот, держали в общей палате? Чтоб санитары меня под душ Шарко затаскивали? Да я лучше сдохну. И потом, разве могу я так сильно огорчить папу? Нет-нет, я никого не убивал. Это всё вы. Вы и убили-с, как сказано в романе писателя Достоевского. Молчите, молчите! – поднял он руку, видя, что Николас хочет что-то сказать. – Минутку. Дайте реконструировать ситуацию…
Он сел на стол, подпер рукой подбородок, приняв позу мыслителя, и уставился на Николаса, который всё не мог прийти в себя.
– Есть, готово! Дело было так. Вы вступили в преступный сговор с Игорем, профессиональным киллером, который по собственной инициативе уничтожал врагов своего босса. С какой целью? Это ясно: он хотел прибрать папулю к рукам, собирался шантажировать. Это одна история. Другая связана с нечистоплотным частным сыщиком Н. А. Фандориным. Получив от депутата А. С. Сивухи задание найти рукопись Достоевского, вы при помощи злодея Игоря разработали дьявольский план. Убивали людей, имевших отношение к рукописи, а Игорек прятал трупы в ту же яму – чтобы папе было трудней отвертеться. Но по счастливой случайности захоронение было обнаружено, планы преступников были сорваны. Героические работники правоохранительных органов сработали оперативно, и Игорек психанул – пустился в бега. Тогда ваша помощница и сообщница по вашему приказу и на глазах у свидетелей убила беднягу отравленной иглой. Понимая, что земля горит у вас под ногами и боясь, что депутат А. С. Сивуха до всего докопается, вы с вашей телохранительницей проникли на территорию клиники, чтобы взять меня в заложники. Вы знали, что ради сына папа согласится на всё. Ваша девка убила доктора. Тем же способом, что Игоря. Потом стала гоняться за мной по лестнице, упала, свернула себе шею. (Шею я ей потом доверну, не проблема.) Ну вот и всё. По-моему, довольно складно. Кое-какие детали пока не проработаны, но это мы с папой и юристами после обмозгуем. Что скажете, Николай Александрович, разве я не гений?
Он смотрел на завороженно слушавшего Нику с торжествующей улыбкой. Можно было не сомневаться, что всё произойдет именно так, как описало это маленькое чудовище. Вполне правдоподобная, а главное очень удобная версия. Волки будут сыты, а овцы… Но кого волнуют овцы?
– А что же вы про себя не спросите? – вкрадчиво спросил Олег. – Неужели не интересно?
У него была такая тонкая, хрупкая шея. Казалось бы, сдави ее как следует – и дух вон. Но Фандорин видел, как этот хилый на вид парень позабавился с непобедимой Валентиной – будто кошка с мышью. Посопротивляться, конечно, можно. Однако исход известен заранее.
– И так ясно, – сказал он сухо, чтобы не дай Бог не дрогнул голос. – Вы нанесете мне травмы, несовместимые с жизнью. Кажется, в протоколе вскрытия пишут именно так.
– А вот и не угадали! – Олег картинно простер руку. – Организатор дьявольского сговора, человек сомнительной профессии Н. А. Фандорин, увидев, что его инфернальная помощница погибла, не пожелал предстать перед правосудием и наложил на себя руки. Это, извините, не обсуждается. Но я дам вам выбор.
– Какой?
А если рвануть с места, как в баскетболе, и толкнуть его в грудь, прикидывал Николас. Ну и чего я добьюсь? Дверь-то все равно заперта. Окон нет. А он грохнется со стола, да снова вскочит.
– Вы можете выбрать смерть легкую и красивую – или ужасную и безобразную.
Убийца спрыгнул со стола, тем самым положив конец фандоринским сомнениям – толкать или не толкать. Подошел к висевшему на стене шкафу и открыл дверцы. Выехал окованный металлом столик, а внутри на полках стояли какие-то стеклянные приборы, емкости, пузырьки – целая химическая лаборатория.
– Вот. – Олег взял маленькую коробочку, вынул из нее таблетку. – Клеопатрин. Очищенный экстракт яда египетской кобры. Известен с античности. В концентрированном виде вызывает мгновенную смерть. Без мучений, без рвоты. На лице отравившегося даже застывает улыбка. Возможно, конвульсивная, но все равно лежать с улыбкой в гробу – это красиво.
Он открыл бутылку минеральной воды, налил в стакан, выпил.
– Много болтаю, горло пересохло. – Бутылку поставил на край стола, таблетку положил рядом. – Вам, запить. Только, пожалуйста, прямо из горлышка. Это мой любимый стакан. Если кто до него губами дотронется, выкидывать придется. Жалко.
– А если я глотать таблетку не стану?
– Если вы откажетесь от таблетки, или начнете звать на помощь, или, чего доброго, вздумаете на меня наброситься, – Олег подмигнул, давая понять, что ход мыслей собеседника для него тайной не является, – тогда вы изберете иной способ самоубийства. Расшибете себе голову об один из этих столбов.
Он показал на четырехгранные металлические колонны, подпиравшие потолок ангара.
– То есть на самом деле башку вам, конечно, проломлю я. А потом подтащу труп к столбу и приложу пробитым местом. Получится очень правдоподобно. Выбирайте: таблетка или вот это.
Молодой человек отошел в угол, где стояло японское чучело для кэндо, и вынул из гнезда деревянный меч.
– Ххха! – выдохнул он, рассекая воздух молниеносным ударом сверху вниз. – И череп напополам. Меч я помою с мылом, никто не догадается. Да и не будут особо копать, папа позаботится. Ну так что? Таблетка и улыбка на лице или вышибленные мозги и похороны в закрытом гробу?
Всю последнюю минуту Николас медленно, как бы ненароком, перемещался вбок – туда, где у стены лежали всякие спортивные принадлежности. Оставалось преодолеть еще какие-нибудь два метра.
– Ну и зря. – Олег даже расстроился. – Предстоит унизительная сцена. Сейчас будете от меня убегать, орать во всю глотку. Кстати, это бессмысленно – тут полная звукоизоляция. А то умерли бы красиво, с достоинством, по-античному. Как Сократ или Сенека.
– Хрен тебе! – злобно выкрикнул Ника, должно быть, заразившись хамской лексикой от Валентины.
Он метнулся к стене и схватил с подставки бейсбольную биту.
– Не стану я от тебя бегать, огрызок!
Когда-то в юности Ник Фандорин неплохо играл в бейсбол, даже был лучшим хиттером школьной команды. Конечно, он не надеялся перефехтовать шустрого гения, но появилась одна идея – дикая, даже полоумная. Шанс она давала самый крохотный. Но утопающий ведь хватается и за соломинку, а тут все-таки бита. Прочная, ухватистая, тяжелая.
Ника взял биту покрепче, встал в угрожающую позу.
– Ого! – Олег смотрел на него с радостным изумлением. – Беру свои слова обратно. Так даже интересней. Бой Пса-Демона с Красноволосым Дьяволом.
Он тоже встал в боевую стойку: руки подняты над головой, меч вытянут параллельно полу.
– Можно глоток воды? – попросил Фандорин.
Противник учтиво поклонился в пояс:
– Последнее желание осужденного всегда выполняется.
Подойдя к столу, на котором лежала таблетка, Ника плеснул в стакан воды и отпил.
– Эй, я же просил стакан не трогать! – закричал Олег. – Неужели трудно? Я теперь из него пить не смогу!
Ответа он не дождался. Ника молча двинулся навстречу врагу, помахивая своим оружием.
– Кяааа! – истошно возопил Пес-Демон, скакнул вперед и ударил мечом по бите.
Потом еще, еще и еще – Николас еле успевал закрываться. Да не очень-то и успевал.
– Атари! – крикнул Олег, слегка коснувшись клинком его лба. – Снова атари! – Теперь меч несильно шлепнул Николаса по плечу. – И опять атари!
Последний удар – по колену – был довольно чувствительным.
Прихрамывая, Фандорин отступал к середине ангара. Его начинало охватывать отчаяние – из идеи ничего не выходило.
– Сделаем задачу более интересной, – объявил Олег и, достав из рукава пульт, открыл входную дверь. – Попробуйте прорваться. Ну-ка?
Николас скосил глаза. До двери было каких-нибудь пятнадцать метров. Нет, нечего и пытаться. Пустой номер.
В этот миг сзади раздался стон. Это зашевелилась Валя. Она еще не очнулась, но начала двигаться и даже приподнялась на локте, озираясь вокруг тусклым, невидящим взглядом.
– Двое на одного! – шутовским тоном провозгласил Олег. – Но Инуяся не сдается!
Взгляд Вали остановился на черном прямоугольнике распахнутой двери – должно быть, оттуда потянуло свежим воздухом.
Ассистентка приподнялась на четвереньки и медленно поползла к выходу. Ее голова раскачивалась из стороны в сторону – похоже, сотрясение мозга.
– Идет бычок, качается, вздыхает на ходу, – продекламировал Олег, перемещаясь так, чтобы перекрыть Вале дорогу. – Ой, доска кончается, сейчас я упаду…
Николас бросился на него, со всей силы нанес удар, но бита наткнулась на меч и вылетела у него из рук.
– Оп-ля! – удивился Олег. – И весь поединок? Нет, в кино так не бывает. Можешь подобрать свое оружие, благородный чужеземец.
На всякий случай Ника прикрыл голову скрещенными руками. Так не ударит – с переломанными запястьямисамоубийства не получится.
– Берите, берите, – разрешил Олег, толкая Валю ногой – та бессильно завалилась на бок.
Фандорин сделал шаг вперед и осторожно наклонился.
Ухмыляющийся подросток посетовал:
– Ну что вы все молчите? Даже невежливо. Будто воды в рот набрали.
Пора!
Николас ринулся вперед и выплюнул ему в лицо согревшуюся во рту минералку.
– А-а-а-а! – захлебнулся воплем Олег. Выронив меч, зажмурился. – Гадость! Гадость!
Что было сил Ника пихнул его в грудь – так что тщедушное тельце отлетело метра на два и ударилось о металлический стол. Оно еще не успело грохнуться на пол, а Фандорин уже подхватил подмышки Валю и поволок к двери.
Ни разу не обернулся – дорога была каждая секунда. Догонит так догонит.
Кое-как перевалил через порог, столкнул безвольное Валино тело с крыльца и захлопнул за собой дверь.
– Помогите! На помощь! – крикнул он.
Вскочил, ринулся к главному корпусу.
Навстречу по дорожке бежали охранники.
– Туда… нельзя… опасно! – задыхаясь, пробормотал Фандорин. – Вызывайте милицию! Нет, ОМОН! Нет, спецназ!
Четверо здоровенных парней смотрели на него, как на сумасшедшего. Валю в ее наряде человека-невидимки они пока не заметили.
Николас попытался взять себя в руки, изъясняться понятней. А то они тут привыкли иметь дело с психами. Разбираться долго не станут – скрутят и смирительную рубашку наденут.
– Олег, сын господина Сивухи, впал в буйство. Мы с помощницей еле унесли ноги.
Он показал на Валю, которая свернулась калачиком на земле и снова погрузилась в забытье.
– А Марк Донатович где? – недоверчиво спросил Котелков.
– Убит.
Охранники переглянулись. Их лица сделались напряженными.
Один расстегнул кобуру.
Котелков (очевидно, он был старшим) быстро сказал:
– Даже не думай. Чтоб депутат нам бошки открутил?
– Сергеич, пули же резиновые.
– С этого хлюпика и резиновой хватит. А потом отвечай. Ничего, так скрутим. Только полегче, мужики, ясно?
– Вы не понимаете! – снова повысил голос Николас. – Он не хлюпик! Он вооружен и очень, очень опасен! Знаете что, я позвоню его отцу. Пускай сам решает, как быть.
Этому предложению Котелков обрадовался:
– Вот это правильно.
– Из ангара другой выход есть?
– Нету.
– Тогда будьте здесь и держите оружие наготове. Если выйдет, стреляйте своими резиновыми пулями. Сразу и без разговоров. За последствия я отвечаю. Единственное – отнесите мою ассистентку внутрь. У нее сотрясение мозга. Как раз по профилю вашей клиники.
Фандорин быстро вышел на улицу. Слава Богу, Саша не выкинула свой мобильный.
«Альфа-ромео» стояла на прежнем месте. Девочки внутри не видно – молодец, не высовывается.
Он подбежал, дернул дверцу.
– Скорее! Дайте теле…
Саши в машине не было.
16. Фокусник-манипулятор
Но испугаться Николас не успел. Заоглядывавшись по сторонам, он почти сразу увидел ее. Саша была в каких-нибудь тридцати метрах, просто стояла за фонарным столбом, поэтому он ее и не заметил. Девочка разговаривала по мобильнику, к Нике была повернута спиной.
Он хотел ее окликнуть, но Саша вдруг выскочила на проезжую часть и замахала кому-то рукой.
По улице на большой скорости неслись две машины: длинный лимузин и, прилипнув почти вплотную, большой черный джип.
Заскрежетали тормоза. Лимузин остановился, из него выскочил высокий мужчина в летнем светлом пальто, а из джипа в ту же секунду выпрыгнули двое телохранителей.
Сивуха!
В руке у депутата тоже был телефон.
Саша бросилась к Аркадию Сергеевичу и начала что-то говорить, показывая на место, где Фандорин с Валей перелезли через забор.
Не может быть… Этого просто не может быть! Наваждение какое-то!
Ника вскинул руку, чтобы потереть лоб. Это резкое движение его и выдало.
– Осторожно! – крикнул один из охранников.
Дюжие парни, двигаясь синхронно, прикрыли собой Аркадия Сергеевича и выхватили оружие.
– Эй, ты чего там спрятался? – позвал один. – Ну-ка, выйди на свет! Только медленно.
Глядя не на пистолеты, а только на Сашу, Николас вышел. Каждый шаг ему давался с трудом, ноги были как ватные.
Сивуха и Саша, обернувшись, смотрели в его сторону. Когда он попал в освещенную фонарем зону, узнали.
– Николай Александрович? – удивился депутат.
А Саша попятилась, споткнулась о бровку, чуть не упала.
– О господи! – со страданием выкрикнула она. – Простите меня, простите!
Развернулась и побежала прочь, по-девчоночьи выбрасывая ноги в стороны.
– Всё нормально, парни. Это свой, – сказал Аркадий Сергеевич.
Как телохранители опустили оружие и расступились, Фандорин не видел. Он стоял, опустив глаза. Ощущение было такое, словно в сердце воткнулся гвоздь – не острый, но длинный и, кажется, ржавый. От этого сердце тоже будто подернулось ржавчиной, как в японской песне. Но это было неплохо. Похоже на анестезию.
Зато мозг вышел из ступора и заработал четко, быстро. Онемение сердца явно было на пользу логическому мышлению.
Цепочка выстроилась моментально. Все звенья встали на свои места. Прояснилось даже то, о чем прежде Николас не задумывался. Потому что сердце мешало.
Всё очень просто.
Саша с самого начала была подослана Сивухой. Тогда в подворотне она оказалась не случайно и под колеса фандоринского автомобиля попала намеренно. Ей было поручено заманить Николаса в больницу. Выходит, Аркадий Сергеевич уже тогда знал о существовании Фандорина. Откуда?{11}
Ах, Саша, Саша…
Теперь понятно, от кого Аркадий Сергеевич (а стало быть, и Олег) узнали про Лузгаева и про Марфу Захер. Понятно, почему Саша не выбросила мобильный – ей нужно было предупредить своего нанимателя о том, что Николас с Валей проникли на территорию Центра.
Ход мыслей, пронесшихся в голове магистра истории, очевидно, отразился на лице, потому что Сивуха сказал:
– Не судите девочку слишком строго. Ей надо брата спасать. Она честно выполняла условия договоренности со мной, но очень из-за этого мучилась. Неприятно, конечно, я понимаю – вы ей доверяли. Но должен же я был держать ситуацию под контролем. Ладно, не суть важно. Лучше расскажите, удалось ли вам расколоть Коровина? Вы говорили с ним? Он признался?
Депутат так и впился в Николаса взглядом.
Ах да, Саша ведь ничего не знает про Олега, она могла доложить Сивухе лишь про то, что Фандорин подозревает доктора.
Нехорошо, конечно, но в этот миг Ника ощутил что-то вроде злорадства.
– Эту ситуацию под контролем вам не удержать, – мстительно произнес он. – Давайте-ка сядем.
Он показал на «альфа-ромео».
– Сядем? – В глазах Аркадия Сергеевича читалась тревога. – Зачем?
– Чтоб у вас ноги не подкосились.
* * *
За всё время, пока Николас говорил, Аркадий Сергеевич не произнес ни слова. Смотреть на него Фандорин не решался. Мстительное чувство прошло, осталась только неловкость, усиливающаяся с каждой секундой. У человека рушится мир, сердце разрывается на куски – какое тут может быть злорадство. Особенно если и сам сидишь на пожарище собственного мира, с разбитым, заржавевшим сердцем.
Договорил, умолк. Какое-то время оба погорельца сидели молча. Потом Ника наконец осмелился взглянуть на слушателя – и увидел, что сраженный горем отец улыбается. Улыбка была странная, адресованная не собеседнику, а куда-то в пространство. При этом в глазах депутата блестели слезы.
– Я только одно скажу, – нетвердым голосом проговорил он. – Я ни о чем не знал. Даже не догадывался. Говорю не для того, чтобы отгородиться от сына. Он мне всякий дорог, а такой еще больше. Как же он меня любит!
Сивуха смахнул слезу, и Николас вдруг понял: Аркадий Сергеевич растроган и горд. Такой реакции магистр никак не ожидал.
– Говорю, чтобы вы меня не боялись: покрывать и заметать следы не стану. Я же член Государственной Думы, – с достоинством продолжил Сивуха. – Наше дело – вырабатывать законы, а не нарушать их. Мое появление здесь объясняется очень просто. Мне позвонила Саша. Сообщила, что вы собираетесь учинить допрос доктору Коровину. Я знаю Марка Донатовича много лет, мне было ясно, что ваша версия нелепа. Но он мог с перепугу наговорить вам лишнего – например, про мои отношения с Сашей, это ведь он нас свел. Вашей беседе нужно было помешать. Я немедленно связался с Олегом – предупредить и посоветоваться. Я привык во всем с ним советоваться, он же гений. Олежек сказал: я все улажу.
И позвонил в охрану, сообщил, что в окно третьего этажа влезли ниндзя, сообразил Ника.
– …Потом я перезвонил Саше и сказал, что выезжаю. Ждал всякого, но такого… Значит, Марк Донатович умер?
– Не умер, а убит! – жестко поправил Фандорин. – Вашим сыном. Как и многие другие.
– Не кричите, – попросил Сивуха. – Я это и так понял. Сказал же: покрывать Олега не буду.
Дальнейшие слова депутата не стали для Николаса неожиданностью.
– Да и зачем? Сына все равно освободят от уголовной ответственности. Он болен. Вы знаете, что это правда. Мы его подлечим, и как только позволят врачи, я увезу Олега за границу. В Америку. Там у нас будет другая жизнь. Без грязи, без охранников, без политики. Ему не придется убивать, чтобы защитить отца. Денег у меня достаточно. Мы будем жить в покое, цивилизованно, общаться с приятными, культурными людьми – знаменитыми писателями, режиссерами, продюсерами…
– Да на что вы им сдались? – не выдержал Ника, выведенный из себя мечтательной улыбкой Аркадия Сергеевича. – Подозрительный иммигрант из подозрительной страны с богатством подозрительного происхождения!
Сивуха хитро взглянул на него.
– А вот тут вы ошибаетесь. Я им всем очень даже сдался. Не из-за депутатства, конечно, которому грош цена и от которого я откажусь. Не из-за денег. А из-за Федора Михайловича. Вы извините, но пока вы тут играли в казаки-разбойники, третью часть рукописи из вашего офиса мы забрали. Четвертую раздобыл Олег. Значит, вся повесть в сборе. Я владею культурно-историческим сокровищем.
– Да что с того? Ну, продадите вы манускрипт на аукционе. Прибавьте к этому какие-то деньги за первую публикацию – и всё.
– Не продам. – Аркадий Сергеевич взял с сиденья портфель и открыл его. – Я буду издавать повесть сам, буду продавать права во все страны, буду давать интервью, вести переговоры об экранизациях и театральных постановках. Это же мировая сенсация, вне зависимости от литературных достоинств произведения. А когда умру, правопреемником станет Олег. Наше имя станет неразрывно связано с именем Федора Михайловича. Видите ли, Николай Александрович, когда я показывал вам документы, один, самый ценный, приберег. Вот, почитайте-ка. Это распечатка, оригинал я храню в сейфе.
Он протянул Николасу какой-то листок.
УСЛОВИЕ, ЗАКЛЮЧЕННОЕ МЕЖДУ КУПЦОМ 2 ГИЛЬДИИ Ф. Т. СТЕЛЛОВСКИМ И ОТСТАВНЫМ ПОДПОРУЧИКОМ Ф. М. ДОСТОЕВСКИМ
С.-Петербург, тысяча восемьсот шестьдесят пятого года, августа 15 дня.
Я, нижеподписавшийся подпоручик Федор Михайлович Достоевский, заключил настоящее Условие с купцом Федором Тимофеевичем Стелловским в том, что Достоевский собственное свое сочинение под заглавием «Теорийка» продал ему, Стелловскому, за аванс в сто семьдесят пять риксталеров с последующей по издании уплатою в семь тысяч рублей серебром на вечное время с переходом права издания и всех прочих прав к наследникам Стелловского.
К сему условию с. – петербургский 2 гильдии купец Федор Тимофеев Стелловский руку приложил.
/Подпись/
К сему условию отставной поручик Федор Михайлов Достоевский руку приложил.
/Подпись/
Составлено 1865 года, августа, первого дня в СПБурге в конторе маклера Б. Г. Брандта и подписано Ф. Т. Стелловским тогда же, а Ф. М. Достоевским в Висбадене того же месяца 15 дня в присутствии свидетелей коллежского советника Ивана Пантелеевича Суркова и его камердинера мещанина Прохора Савельевича Леонтьева.
/Подписи/
В маклерскую книгу под № 49 вписано.
/Подпись маклера/
– Документ интересный, но что это меняет? – пожал плечами Николас. – Авторские права сразу после первой публикации будут принадлежать всему человечеству. Не станут с вами общаться ни продюсеры, ни режиссеры, ни издатели. Зачем?
Улыбка Аркадия Сергеевича стала еще шире.
– То, что Морозов отнес свою находку сначала к коллекционеру автографов, потом к литературному агенту, потом к издателю, понятно. Но разве вас не удивило, что затем он обратился ко мне? Какое отношение депутат и портфельный инвестор имеет к Достоевскому? Эх вы, мастер дедукции. На всякого мудреца довольно простоты. – Сивуха рассмеялся. – Просто, когда Морозов в очередной раз перечитал это завещание, ему пришла в голову идейка получше. «С переходом права издания и всех прочих прав к наследникам Стелловского» – так сказано в «Условии». Морозов выяснил, какое потомство оставил Федор Тимофеевич Стелловский. И оказалось… Ну-ка, отгадчик ребусов, а?
– Не может быть! – пролепетал Ника.
– Да, Николай Александрович, да. По отцу-то я Сивуха Сивухой, но моя покойная матушка Октябрина Игнатьевна – урожденная Стелловская, родная правнучка Федора Тимофеевича, скончавшегося в сумасшедшем доме ровно сто тридцать лет тому назад. А я, стало быть, его праправнук и единственный наследник, поскольку иных потомков не обнаружено. Знаете, я уже решил, что мы с Олегом возьмем двойную фамилию. «Сивуха-Стелловский» звучит вполне аристократично, не хуже, чем какой-нибудь «Миклуха-Маклай» или «Говоруха-Отрок». Срок владения авторским правом – 50 лет с момента первой публикации, так что хватит и на мой век, и на век Олежки.
В сотне метров, запертый в своем логове, ждал своей участи его кошмарный отпрыск, а депутат с блаженным видом разглагольствовал о том, как чудесно заживут они вдали от России.
– …В Америке приятно быть богатым, не то что у нас. У нас сидишь в какой-нибудь «Ванили», обедаешь, любуешься видом на чудесный храм – и вдруг увидишь за окном бомжа или нищую старуху, лягушачья ножка в горле-то и застрянет. А там все сыты, одеты, ухожены. Ну, машина у соседа попроще и дом поменьше. На психику это не особенно давит. У меня еще многое впереди. Человек я не старый, нахожусь где-то в середине августа…
Заговаривается, дошло вдруг до Фандорина. От нервного шока.
– Какого еще августа?
Сивуха охотно объяснил:
– Это я сам придумал. Если человеческую жизнь уподобить одному году, получится, что мой возраст, пятьдесят лет, – это середина августа. Отличная пора. Время сбора урожая, а впереди еще и золотая осень. Ну и про бабье лето не будем забывать, – подмигнул он. – Калифорния, Голливуд, модельки, старлетки…
– Вы что, боитесь идти к сыну? – перебил Николас. – Время тянете?
Улыбка на лице Аркадия Сергеевича из хитрой сделалась смущенной.
– Честно говоря, робею. – Депутат виновато поежился. – Я всегда знал, что Олег гений, но это… это… – Сивуха задохнулся. – Он фри-масонский бог. Мой Бог! У нас всё наоборот, понимаете? В Библии Бог – Отец, а у меня Бог – Сын.
Он с восторгом обернулся к Фандорину, наткнулся на суровый, неприязненный взгляд и коротко вздохнул.
– Ладно. Пошли.
Охранники так и торчали во дворе. Один держал в руке пистолет, остальные – резиновые дубинки. Правда, увидев депутата, все четверо, как по команде, оружие спрятали.
– Мы не сами, – нервно сказал Котелков и показал на Фандорина. – Это вот он. Говорит, будто ваш сын… Ну, короче… – Он совсем смешался. – Мы ничего такого, даже не совались. Я только к двери подходил, слушал… А там тихо…
– Всё правильно, – оборвал Сивуха, не глядя на говорившего. – Идите. Вы больше не нужны. С милицией свяжутся мои ребята. Когда понадобится.
Входить в дом он не торопился. Наверное, ждал, когда уйдут посторонние. Даже телохранителей с собой не взял.
Фандорин выяснил, отнесли ли Валю в приемное отделение, и присоединился к Аркадию Сергеевичу.
Во дворе остались только они двое.
Лицо депутата подрагивало, глаза опять были на мокром месте.
– Бедный мальчик… Сидит там, как загнанный зверь, и думает: предал я его или нет.
Он пошел вперед, а когда Николас хотел последовать за ним, властно бросил:
– Нет. Я один.
Поднялся на ступеньку, открыл дверь, скрылся внутри.
Его не было очень долго, тридцать девять минут (Фандорин засек по часам).
Из главного корпуса выглянули телохранители – начали нервничать. Но топтались у выхода. Очевидно, получили твердый приказ не соваться.
– Ну что там? – крикнул один – тот самый, что первым заметил Николаса возле «альфа-ромео».
Ника лишь пожал плечами.
Ну, а потом наконец появился Аркадий Сергеевич. Он был в одной рубашке. Дернувшимся с места телохранителям махнул рукой – не надо.
Поманил только Фандорина.
* * *
– Ну что же вы? – шепотом поторопил он медлившего Николаса. – Пойдемте.
И снова сделал манящий жест, показавшийся Фандорину очень странным и даже таинственным.
Отчего-то ужасно волнуясь, Ника осторожно переступил порог и огляделся. Олега нигде не было.
– Где же… Олег? – выговорил магистр, задыхаясь.
Сивуха пристально смотрел на него:
– Пойдемте…
Он по-прежнему говорил шепотом, медленно и как-то странно задумчиво.
Николас вышел на середину просторного помещения, огляделся и задрожал: Олег лежал на полу, возле стола – там же, где упал от толчка в грудь. Красное кимоно разметалось по полу, и показалось, будто мальчик лежит в огромной луже крови.
Вскрикнув, Фандорин подбежал к лежащему. Нет, крови не было, но открытые глаза преступника смотрели в потолок взглядом пустым и безжизненным.
– Мертв, – шепнул Николасу на ухо депутат. – Я ему голову приподнял, а она, как на нитке. Перелом шейных позвонков. Это вы его толкнули. А он о край стола ударился. Вот этим местом.
Жесткий палец Аркадия Сергеевича ткнул Нику пониже затылка.
Только сейчас Фандорин заметил, что глаза у Сивухи такие же мертвые, как у лежащего. Будто смотрят и не видят.
– Я не хотел его убивать! – пробормотал магистр. – Это он хотел меня… Видите, меч лежит! А вон там, на столе таблетка. Это яд! И доктор – видите? – показал он на тело Зиц-Коровина. – Убит выстрелом из шприца!
Тяжелая рука Аркадия Сергеевича легла ему на плечо.
– Тсс! Не надо кричать. Нехорошо, – с укором сказал депутат. – Я знаю, что вы не хотели его убить. Просто вы толкнули моего мальчика слишком сильно. Много ли ему надо? У него такие хрупкие косточки. Как у ребенка.
Сивуха перевел взгляд на мертвеца.
– Смотрите, какой он красивый. Какие у него тонкие черты лица, какие золотые волосы. Правда, он похож на ангела? – Он неожиданно хихикнул. – Я вам сейчас смешную историю расскажу. Это Олежек придумал вас нанять. Но на одни деньги, говорит, этот интеллигентик не клюнет. Тут нужен магнит попритягательней. Давай, говорит, пап, ему нимфетку эту подсунем. Жалость – вот на что мы его подцепим. Саша Морозова сначала ни в какую не соглашалась. Тогда Олежек к ней в виде ангела явился. Наутро звонит она мне, согласна, говорит. Видение мне было. Явился златовласый ангел, разрешил.
Тихий восхищенный смех перешел во всхлип, депутат шмыгнул носом, а Ника вспомнил, как Саша, увидев Олега в коридоре, сказала: «на ангела похож».
– Отлетел мой ангел-хранитель. Навсегда…
Аркадий Сергеевич беззвучно заплакал. То есть слезы-то текли, но лицо в плаче участвовать будто отказывалось, оставалось совершенно неподвижным. Да и голос не дрожал.
– Да, вот еще что, – перешел Сивуха на деловой тон. – Я там на столе чек положил. На шестьдесят тысяч евро. На имя Александры Филипповны Морозовой. Она эти деньги честно заработала. Отдайте ей. И простите вы ее Бога ради, а то она ведь с ума сойдет. Это она всё из-за брата. Ничего не поделаешь – цельный человек. Если кого полюбит, ни перед чем не остановится. Вроде нас с Олегом… Ну, что еще? – Он как бы задумался, но смотрел по-прежнему не на собеседника, а на мертвого сына. – Вам я ничего не должен, потому что ни одно из поручений до конца вы не выполнили. Разве что… – Он взял со стола синюю папку. – Держите. На память об этой веселой истории. Мне больше не нужно. Из-за этой проклятой пачки бумаги я потерял сына… Пить хочется.
Он повернулся и неуклюже, словно вслепую, пошел мимо столов. Задел плечом стеллаж, с него на пол посыпались книги.
Аркадий Сергеевич присел на корточки, аккуратно подобрал их, положил на стол. А одну – старую, растрепанную – как взял, так и застыл с нею в руках.
– «ФОКУСНИК-МАНИПУЛЯТОР. Занимательное пособие для маленьких волшебников». Это я ему купил, когда он семилетним курс лечения в больнице проходил. Тогда медицина еще вся бесплатная была. В Филатовской он лежал. Крошечный такой лягушоночек. Очень он этой книжкой увлекся. Фокусы мне показывал. Как из синего раствора сделать желтый. Как вынуть из уха орешек. Мой маленький фокусник-манипулятор…
Сивуха издал странный звук. Сначала показалось – рыдание, но нет, это был просто взрыв судорожного кашля.
Чтобы смочить горло, взял початую бутылку минералки, поднес к губам, но прежде, чем отпить, сунул в рот лежавшую на столе таблетку.
– Стойте!!! – выкрикнул Ника.
Но на горле Аркадия Сергеевича уже дернулся кадык.
– Вы что наделали!? – прохрипел Фандорин – куда-то вдруг подевался голос. – Суйте кулак в горло, вас вырвет!
Депутат пожал плечами.
– Странно. Вы говорили, яд моментального действия, а я ничего не чувствую. Ноги вот только…
Чуть покачнувшись, он подошел к дивану, где полулежало тело Марка Донатовича{34}. Сел рядом, запрокинул голову назад. Губы медленно раздвинулись в спокойной улыбке.
* * *
Домой Николас попал только утром. Всю ночь давал показания и разъяснения, а потом еще навещал Валентину, у которой и в самом деле обнаружилось тяжелое сотрясение мозга – хорошо хоть костей не переломала.
По дороге на Солянку еще заехал на Главпочтамт, дождался открытия и отправил с курьерской службой запечатанный конверт Саше Морозовой. Внутри только чек на шестьдесят тысяч – ни письма, ни даже приписки. Пусть получит то, что хотела, а в остальном, как говорится, Бог простит.
С отправкой чека, конечно, можно было и подождать, но больно уж не хотелось возвращаться в дом, который перестал быть домом. Жене Николас позвонил еще вечером, из милиции. Ничего рассказывать не стал, лишь коротко и сухо сообщил, что у них с Валей срочная работа, ночевать он не приедет.
Все разговоры и объяснения потом, думал он, идя по залитому солнцем двору. Сначала выспаться.
Алтын наверняка уже уехала в редакцию, но подниматься в квартиру он все равно не стал. Она стала чужой, там не уснешь.
Поэтому вошел в соседний подъезд, где офис. Можно отлично устроиться на диване в приемной. Вали нет, никто не разбудит.
Первым делом он опустил жалюзи, чтоб не мешало солнце. Посмотрел на синюю папку, полученную от Аркадия Сергеевича. Надо бы прочесть, чем там у Порфирия Петровича закончилось расследование. Нет, потом. Когда на душе станет полегче, поспокойнее.
Рукопись пока решил запереть в стол.
В кабинете шторы были раздвинуты. Странно, он не помнил, как это сделал.
Положив папку в ящик, Фандорин хотел выйти и вдруг увидел, что у окна, в кресле, спит Алтын.
Жена у Ники и так была вполне миниатюрная, когда же вот так сворачивалась калачиком, то вообще казалась какой-то Дюймовочкой.
Он замер, боясь пошевелиться. Осторожно попятился к двери, и тут, конечно же, скрипнула подлая паркетина.
Алтын проснулась сразу. Из кресла выпрыгнула легко, будто и вовсе не спала. Подлетела к мужу и яростно схватила его за лацканы, для чего ей пришлось подняться на цыпочки.
– Что случилось?! – закричала она. – Почему у тебя молчал телефон! Я всю ночь… – Она задохнулась. – Я же почувствовала! По голосу! Ты снова влип в плохую историю, да? Ты в опасности? Тебя надо спасать? Чтоб она провалилась, эта твоя «Страна советов»! Неужели нельзя найти себе какое-нибудь нормальное занятие? Да говори же ты, не молчи! Почему ты мне в глаза не смотришь?
Значит, выспаться не удастся, понял Фандорин.
Он мягко высвободился и усталым голосом сказал:
– Зачем ты столько говоришь? И всё про ерунду. Не нужно. Скажи просто: «Случилось страшное несчастье. Я полюбила другого. И не знаю, как быть». Я тебе помогу. Будем как-то выкарабкиваться из этой ситуации вместе. Не теряя человеческого облика. Ну что теперь поделаешь? Полюбила так полюбила. Научусь жить один.
Ее взгляд – вот что было красноречивее любых уверений и оправданий. В глазах Алтын отразилось такое наивное, такое неподдельное изумление, сыграть которое невозможно. Да и не отличалась она никогда актерскими талантами.
– Ты про что это, Ника? – озадаченно спросила жена. – Какого еще «другого»?
– Такого! Пианиста твоего, – пролепетал он. – Я же видел, как ты на него смотрела…
И понял, что это прозвучало полной ахинеей. Поправился:
– Не в том дело. Я почувствовал. Сердцем почувствовал. Ты, может быть, еще сама не разобралась, но мне-то видно. Конечно, он красив, он гений, он открыл для тебя новый мир…
Тут он заткнулся, потому что Алтын коротким, точным ударом врезала ему под ложечку, и у Николаса перехватило дыхание.
– Ты что несешь!!! – завопила свирепая татарская женщина и вдобавок еще лягнула его по лодыжке ногой (слава Богу, необутой). – Англичанин хренов! Урод! Бестолочь!
И произнесла еще много всяких слов, в том числе совершенно нецензурных.
Все они, даже самые обидные, показались магистру истории райской музыкой, почище пресловутой «Фантазии фа-минор».
А в конце Алтын разревелась и, горько всхлипывая, сказала уже без ругани:
– Какой же ты дурак, Фандорин… Я люблю не Славу, а его пальцы, его талант. Талант – единственное, что в нем есть. Больше любить его не за что. То есть, может, и есть, но это мне по барабану. Любить я умею только тебя. Потому что ты один, и никого лучше тебя на свете нет. Во всяком случае, для меня.
Последняя фраза несколько подпортила впечатление от этой тирады, но Николас все равно расплылся в улыбке.
– Мы с тобой одно целое, разве неясно? – высморкавшись и уже без рыданий объяснила жена. – Ты без меня пропадешь. А меня без тебя вообще не будет… Такие вещи вслух не говорят. Но раз уж ты такой идиот… Сердцем он почувствовал! Да у вас, мужиков, вместо сердца калькулятор!
Николас не спорил, он был абсолютно согласен со всем, что она сказала и еще скажет. Но ей, видимо, показалось, что бунт подавлен не до конца.
– Я ужасно люблю музыку. До тридцати пяти лет дожила и вдруг поняла. Это такой кайф! Но раз тебя мои уроки достают, я их отменяю. Чему научилась, тому научилась. Только можно я рояль оставлю? Я буду играть, когда тебя дома нет.
Тут Ника, конечно, переполошился, замахал руками:
– Ну что ты, не нужно отменять! Раз тебе нравится, занимайся, сколько хочешь.
– Нет, я отменю, – сказала она.
Он сказал:
– Ни за что. Я себе этого не прощу.
Потом они долго и страстно мирились – прямо в кабинете, в плохо приспособленных условиях, но это уже посторонних не касается.
В половине одиннадцатого Алтын обнаружила, что уже половина одиннадцатого. С причитаниями про планерку наскоро оделась, а причесывалась на бегу: скакала на одной ноге, на вторую левой рукой надевала туфлю, а расческа была в правой.
Только что была рядом, и нет ее, один запах остался.
Николас перебрался в приемную на диван – одеваться, чтобы идти домой, в кровать, было лень. Да и спать расхотелось.
Он думал над загадочной фразой, которую произнесла жена. В каком это смысле: «Меня без тебя вообще не будет»? Что она хотела сказать?
Поворочался на диване, вернулся в кабинет.
Пожалуй, теперь можно и почитать про то, как Порфирий Петрович выловит Раскольникова.
Но, уже раскрыв синюю папку и держа на коленях открытую рукопись, Ника еще некоторое время ломал голову над загадкой, которую ему загадала жена.
Ни до чего путного не додумался, вздохнул, и стал читать.
Синяя папка
Глава четырнадцатая
Александр Григорьевич выдерживает экзамен
Все события, описанные в предшествующей главе, не заняли и часу. Еще минут двадцать понадобилось, чтобы прихватить из квартала полицейский наряд: поручика Илью Петровича, того самого, по кличке «Порох», двух солдат и одного писца, запомнившего Раскольникова в лицо с памятного утра, когда студент в конторе лишился чувств.
Подробности надворный советник разъяснил Илье Петровичу уже по дороге на Вознесенский.
– Первое дело для нас выяснить, там ли еще объект, – втолковывал пристав, отмахивая правой рукой на ходу. – Ежели уже вернулся в свою берлогу, вы всех прочих забираете в квартал, а уж я позабочусь о том, чтоб Раскольников об этой оказии незамедлительно узнал. Родственника своего Разумихина попрошу, что ли.
– А если объект по-прежнему у Мармеладовых? – спросил Заметов, все подсовывавшийся с другого плеча Порфирия Петровича.
– Тогда так-с. Мы прячемся под лестницу и терпеливо ждем, пока студенту наскучит пьяными рожами любоваться. Как только Раскольников станет спускаться, вы, поручик, со своими двинете ему навстречу, да с шумом, с топотом. И непременно у него спросите, где тут немкина квартира, потому как от соседей жалоба. Понятно-с?
– Чего не понять, ваше высокоблагородие, – бодро отвечал Порох. – Всё исполню. У меня к актерству дар, все говорят. Я на прошлые святки царя Валтасара представлял – имел большой успех.
– Отлично, отлично-с. – Порфирий Петрович перешел на шепот, поскольку уже входили в подъезд. – Как все-таки славно, господа, что у нас повсюду лестницы такие темные, и под каждой обязательно закуток. Прошу-с.
Все разместились в закутке, где лежала какая-то ветошь и пахло сырыми дровами, а писца поместили между пролетами, чтобы знак дал.
Вышло всё в точности, как рассчитал пристав.
Мимо несколько раз проходили жильцы, но полицейских никто не заметил – темнота в подъезде, действительно, была почти полная. А минут через сорок ожидания сверху донесся кашель писца – условный сигнал.
– Давайте-с, пора-с, – шепнул пристав Илье Петровичу.
Ну, тот и выкатился, нарочно грохоча сапогами, и солдаты за ним.
Получилось еще лучше, чем надеялся надворный советник.
По лестнице спускался не один «объект», а целая процессия (Порфирий Петрович подглядел снизу): изможденная женщина в платке и с узлом в руке, тоненькая девушка, тоже с поклажей, трое детей, сзади же шли двое мужчин – Раскольников и какой-то очень приличного вида господин, тащившие сундук.
– Эта, в шляпке – Софья Мармеладова, – зашептал на ухо Заметов. – Которая подкашливает – верно, ее мачеха, а бородатый не знаю кто.
Из закута очень хорошо было слышно разговор, завязавшийся на ступеньках.
– А-а, господин… как вас… Распопов? – превосходно исполнил свою роль поручик Порох. – Не известно ли вам, где тут нумер двенадцатый?
– Я Раскольников, – донесся глуховатый, неприязненный голос. – В четвертом этаже. А что, собственно…
Но тут вмешался другой голос, сорванный и визгливый:
– Полиция! Отлично! Берите ее, сажайте в тюрьму! Чтоб не смела оскорблять дворянскую дочь! Селедка немецкая! Как она смеет мне пенять, когда у меня дети в дворянском заведении! И господин Свидригайлов вот, благороднейший человек, засвидетельствует, как она меня срамила! В прежние времена ее бы плетьми, плетьми! Ноги нашей больше не будет в этой клоаке!
Дальнейшее заглушил взрыв надсадного кашля, и продолжил мужской голос – спокойный, барственный.
– Я помещик Свидригайлов. В чем дело, поручик?
– Жалуются на шум и скандал. Явился принять меры.
– Ну и принимайте. Сказано вам: четвертый этаж. Идемте, Катерина Ивановна, вам кричать вредно. Сейчас я вас в больницу, а детей Софья Семеновна доставит по названному мною адресу. Пойдемте…
Шаги приблизились, и пристав с письмоводителем отпрянули глубже, к самой стене.
Но в дверях подъезда Катерина Ивановна остановилась.
– Погодите, – ловя ртом воздух, сказал она. – Я хочу видеть, как мерзавку эту за ворот поволокут, на съезжую!
И сколько ни уговаривали ее спутники, идти дальше не хотела.
– Очень славно-с, – прошелестел на ухо помощнику Порфирий Петрович. – Пускай студент увидит, что в квартире кроме Лужина никого не осталось.
Несколько минут спустя полицейские вывели всю подгулявшую братию, частью с трудом удерживавшуюся на ногах. Должно отметить, что почти все шли с полной покорностью судьбе, возмущались только двое: квартирная хозяйка да очкастый длинноволосый человечек с блеющим голосом. Первая всё пыталась на ломаном русском объяснить, что скандал затеяла вовсе не она, а «крубый и неблагодарный коспоша Мармеладоф», очкастый же невнятно выкрикивал про неприкосновенность жилища и полицейский произвол. Он, в отличие от остальных, кажется, был трезв, но за такие крики вполне можно забрать и трезвого, поэтому поручик Порох на счет длинноволосого нисколько не усомнился.
Всех вывели во двор, откуда раздался торжествующий крик Катерины Ивановны: «Что, съела, плебейка?» – и еще через минуту стало тихо.
– Идемте-с, – обычным голосом сказал Порфирий Петрович, очень довольный тем, как оборачивалось дело. – Поле деятельности совершенно расчищено.
Они стали подниматься по ступеням, но еще не достигли четвертого этажа, когда их догнал поручик.
– Мои сами управятся, дело не хитрое, – доложил он, часто дыша. – А мне, ваше высокоблагородие, дозвольте с вами в засаду. Отчаянный субъект, как бы чего не вышло.
Александр Григорьевич негодующе ахнул. Он мысленно уж нарисовал себе схватку с Раскольниковым, заголовки в завтрашних газетах, награду от начальства и даже – дело-то громкое – августейшую благодарность. А тут вдруг этот, на готовенькое, и будет после кричать на каждом углу, что он-то главный герой и есть.
– Не стоит вам утруждаться-с, – ласково молвил поручику Порфирий Петрович. – От вас, сударь, очень уж одеколоном благоухает. У преступников нервического склада чрезвычайно развито обоняние. Ну-ка ступит Раскольников за порог, да и опознает запах? Вы ведь давеча на лестнице, поди, прямо в лицо ему аромат источали?
Порох только вздохнул.
– Ну так я вам парочку хороших унтер-офицеров выделю. Не трусливого десятка и самой крепкой комплекции.
Но и на унтер-офицеров пристав не согласился.
– Зря волноваться изволите. Мы с господином Заметовым, конечно, не голиафы, но ведь и Раскольников отнюдь не Самсон. Как-нибудь совладаем-с. У него всего лишь топор, орудие мирного труда-с, а у меня вот-с.
Он вынул из кармана маленький револьвер с коротким стволом.
– И я в конторе прихватил, – сообщил Александр Григорьевич, показав пистолет, взятый из оружейного шкафа. – Оба ствола заряжены, я проверил.
В общем, кое-как спровадили непрошеного волонтера, причем у письмоводителя возникло подозрение, что Порфирий Петрович также не больно желает делить славу с кем-то третьим. И правильно!
* * *
Двенадцатый нумер был будто нарочно обустроен для засады – это Порфирий Петрович сразу же с удовлетворением отметил. Длинная анфилада комнат являла собою представительную галерею разных степеней нищеты, ибо кто же кроме самых последних бедняков согласится на проходе жить?
– Ну и скупердяй этот Лужин, если, будучи человеком состоятельным, в такой дыре остановился, – заметил письмоводитель.
Были здесь помещения с претензией на приличность, то есть с какой-никакой мебелью и даже картинками на стенах; были ободранные берлоги явных кабацких завсегдатаев; встретилось и обиталище шарманщика – во всяком случае в углу на деревянной ноге стоял сей немудрящий музыкальный инструмент, а на столе в клетке сидела маленькая мартышка. Она посмотрела на вошедших сыщиков своими печальными черными глазенками, тихонько заверещала и взяла с блюдечка подсолнечную семечку.
– Не застревайте, Александр Григорьевич, не время-с, – поторопил пристав заглядевшегося на животное помощника. – Нужно удобное местечко присмотреть, желательно прямо перед дверью-с.
Однако прямо перед лужинской (то есть, собственно, лебезятниковской) дверью не получилось, очень уж крохотною оказалась комнатенка. Здесь, видно, квартировал самый предпоследний из жильцов, хуже кого были одни лишь Мармеладовы. Из обстановки тут имелся тюфяк, даже не закрытый шторкою, да крепкая дубовая скамья, которая, судя по остаткам яичной скорлупы, служила обитателю и столом. Спрятаться было решительно негде.
И все равно пристав с помощником устроились отлично. Дело в том, что перед конуркою с тюфяком располагался еще чуланчик, в котором никто не жил, а с двух боков стояли какие-то старые шкапы – должно быть, хозяйка заперла туда какие-то свои вещи. Порфирий Петрович протиснулся за шкап слева, Заметов – справа, и в полумраке разглядеть их стало совсем нельзя.
Однако надворный советник этим не удовлетворился. Он погасил во всех комнатах лампы и свечи, оставив лишь огоньки перед образами, и в квартире сделалось вовсе темно. Но и этого Порфирию Петровичу показалось мало.
– А мы еще вот что-с, – промурлыкал он, оглядывая место засады с видом садовника или декоратора, – мы еще в последней комнатке на полу свечу зажжем, как если б жилец ее оставил. Студенту нашему, как войдет, свет в глаза, да и нам будет хорошо видно, мы же с вами еще более в мраке потонем-с.
В качестве самого последнего штриха вытащили на середку дубовую скамью и развернули поперек.
– Наклонится он, чтоб ее отодвинуть, тут мы со спины и выскочим. Я за одну руку, вы за другую-с. Умеете локоть назад завертывать? Нет-с? Сейчас покажу.
Порфирий Петрович взял помощника за руку и необычайно скорым движением вывернул так, что Александр Григорьевич взвизгнул.
– Тише-с, – показал пристав на лужинские двери. – А впрочем, не столь важно. До Петра Петровича нам с вами дела нет.
Заняли позицию в темном чуланчике.
– Хорошо, что тут накурено-с, – донесся до Заметова спокойный голос надворного советника. – Можно папиросочкой себя побаловать. Не желаете-с?
Чиркнула спичка.
– Спасибо, не хочется.
Александр Григорьевич чем дальше, тем больше волновался. И в горле пересохло – не до табаку. Как это только приставу удается сохранять невозмутимость, подумал он.
Время во мраке тянулось медленно, и вскоре Александр Григорьевич почувствовал, что обязательно нужно заговорить – иначе будет слышно, как у него постукивают зубы.
– Порфирий Петрович, – тихонько сказал он, – вот, помню, в гимназии тоже сидишь этак перед экзаменом по какой-нибудь геометрии, и до того волнуешься – прямо сердце из груди вон. Кажется, что ежели срежешься – всё, жизни конец.
Из-за соседнего шкапа послышалось:
– И я волнуюсь. Ладошки все мокрые-с. Ужасно волнуюсь.
– Вы?! – поразился Заметов.
– А как же-с. Очередная сессия, и пресерьезная.
Александр Григорьевич высунулся из укрытия, но в темноте ничего, конечно, не увидел.
– Вы про какую это сессию?
– Про экзаменационную. Аллегория очень избитая-с, но оттого не менее справедливая, про экзаменование человеков жизнью. Что наше земное бытие? – Порфирий Петрович выдул табачный дым. – Учеба-с. И как во всякой школе, идет она обычно ни шатко ни валко – пока очередная сессия не подошла. И тут уж держись. Коли плохо уроки усвоил, беда. Непременно срежешься.
– И… что тогда?
– Плохо-с. Отличие от гимназии в том, что могут не только на второй год оставить, но и классом понизить. Был, скажем, во втором-с, а сползешь в первый. Потом в приготовишки разжалуют. И так далее, вплоть до полного нравственного младенчества и даже ниже-с, до животного состояния. Много таких, срезавшихся, средь нас ходит. Иногда кажется, что большинство-с. Но только думается мне, что совсем пропащих среди людей не бывает. Иной человек, в наипоследние инфузории разжалованный, вдруг ни с того ни с сего так экзамен сдаст, что сразу в профессоры взлетает. Потому человек – истинное чудо-с Божье.
– Не понимаю я, – пожаловался Заметов, слушавший туманные рассуждения надворного советника с напряженным вниманием.
– Я и сам, признаться, не очень постигаю-с, а только это факт известный. Мы все пребываем в такой гимназии, где до самого выпуска ни в чем быть уверенным нельзя. Сказано: первые станут последними, а последние первыми. И так до самого выпуска, да-с.
– А что это – выпуск? – захотелось узнать Александру Григорьевичу.
– Ну как же-с, выпускной экзамен, без которого и диплома не дадут.
Про «диплом» письмоводитель спросить уже не успел.
– Тсс! – прошипел вдруг Порфирий Петрович.
* * *
И стало слышно, как скрипит дверь – но не дальняя, которая с лестницы, а от другой стороны, и близко.
Это Лужин высунулся, догадался Заметов. Хочет понять, отчего в квартире тихо – ни криков, ни шума, ни звона стаканов. А что если раньше времени уйдет? Тогда плохо! Может с Раскольниковым на лестнице встретиться или во дворе!
О том же, видимо, подумал и пристав.
– Тихо! – шикнул Порфирий Петрович, причем довольно громко. – Кажись, открывает!
Да ещешкапом скрипнул, явственно.
– Ага, затаились! – раздался звучный мужской голос. – Подстерегаете? Как бы не так! Я знал! Не на того напали!
И дверь снова захлопнулась, скрежетнул ключ.
– Теперь до утра не осмелится, – хмыкнул надворный советник. – Пускай его. Целее будет-с.
Сколько-то сидели молча, потом письмоводитель вернулся к разговору:
– Так про какой это выпускной экзамен вы толковали?
– Тс-с-с! – шепнул Порфирий Петрович, и теперь уж совсем не громко, а одним дуновением. – Вот и он-с!
А Заметов и сам услышал. Мудрено было б не услышать: в дальнем конце стукнула дверь, и раздались быстрые шаги, да не крадущиеся, а громкие, уверенные, будто хозяйские. Они приближались и делались чаще, как если бы вошедший брал разбег.
Сердце у Александра Григорьевича затрепетало, все посторонние мысли разом вылетели из головы, а рука ухватилась за шершавую рукоять казенного пистолета.
Через чулан, в каких-нибудь трех шагах от письмоводителя, прошуршала тень. «Пора!» – приказал себе Заметов и выскочил из укрытия. Порфирий Петрович сделал то же на полмига ранее.
На середине прохода оба чуть не столкнулись плечами и одновременно увидели пугающую, почти невероятную картину. Раскольников, чей подкрасненный свечным огоньком силуэт они могли видеть со спины, не останавливаясь и не замедляя своего движения, одной рукою подхватил с пола дубовую скамью, которую давеча они не без труда переместили вдвоем, поднял в воздух и со всего размаху обрушил на лужинскую дверь. Та не выдержала сокрушительного удара, треснула пополам. «Это у него от неистовства силы удесятерились, у сумасшедших бывает», мелькнуло в голове у Александра Григорьевича, а осатаневший студент влепил по створкам ногой, и те окончательно пали с петель. Из комнат хлынул свет, показавшийся Заметову невыносимо ярким. Он на мгновение зажмурился, а когда открыл глаза, в дверном проеме никого уже не было.
Весь штурм вряд ли занял долее двух секунд. Не то что малоопытный письмоводитель, но и сам Порфирий Петрович, что называется, ахнуть не успел. А изнутри донесся шум, вскрик и еще какой-то крайне неприятный треск, от которого Александру Григорьевичу захотелось заткнуть уши.
Опомнившись, надворный советник кинулся вперед с криком: «Не сметь!». Заметов следом, и тоже что-то кричал, но сам плохо понимал, что именно.
Первое, что увидел Александр Григорьевич, перевалив через порог довольно большой и чистой комнаты – сидящего у стола человека с бакенбардами. Он был весь как-то откинут на спинку, рот разинут, а глаза выпучены и противуестественным образом обращены кверху, словно человек пытался разглядеть что-то на собственном лбу.
А там было, что разглядывать. В месте, где начинаются волосы, прямо из черепа, тускло поблескивая, торчал некий непонятный предмет. Как взглянул Александр Григорьевич на этот самый предмет, так и замер. От потрясения взор письмоводителя не то чтобы померк, но как-то странно сузился, будто у лошади с шорами на глазах, и по краям все расплывалось, терялось в темноте.
Думая об одном – как бы не упасть в обморок, Заметов с трудом сдвинул непослушный взгляд от жуткого предмета по тянувшейся в сторону гладкой, прямой линии и только теперь увидел убийцу. Тут зрение молодого человека наконец прояснилось, вид открылся ему полностью, и мозг кое-как совладал с временным параличом.
То был барин, которого они недавно видели на лестнице. Господин Свидригайлов, вот как его звали.
Глядя на ворвавшихся в комнату людей с удивлением, но безо всяких признаков испуга, преступник двинул рукой, выдергивая свое орудие из раны, и оказалось, что трость заканчивается массивным бронзовым набалдашником: сфинкс, восседающий на прямоугольном постаменте. Нетрудно было перепутать след от этого постамента с отпечатком тупого конца маленького топорика.
Египетский истукан был мокр и поблескивал, отчего Александра Григорьевича опять замутило. Хорошо хоть мертвец теперь повалился со стула на сторону и больше не наводил ужаса своими вытаращенными глазами.
– Вы-с? – пробормотал, обращаясь к Свидригайлову пристав, кажется, потрясенный не менее своего помощника.
В руке у Порфирия Петровича, стоявшего к убийце на шаг или два ближе, ходуном ходил револьвер.
– Я-с.
Бородатый человек насмешливо улыбнулся и сделал очень быстрое, почти неразличимое для взгляда движение: что-то свистнуло, мелькнуло в воздухе, и на руку пристава обрушился страшный, с хрустом удар трости. Револьвер полетел на пол, а сам надворный советник с воплем согнулся пополам, схватившись за перебитую кисть.
Тут Заметов вспомнил, что у него тоже есть оружие. Выставил дуло подальше вперед, целя преступнику прямо в грудь, и спустил курок. Но выстрела не последовало.
– А взвести-то, взвести позабыли? – укоризненно молвил Свидригайлов, делая шажок к Александру Григорьевичу и занося свое ужасное орудие. – Только не посоветую. Это ведь неизвестно, кто скорей управится: вы с курком или я с моей палкой. Учитывая вашу неопытность и мой… навык, поставил бы на себя. Бросьте вы свой мушкетон, юноша, и уносите ноги. Вы мне не нужны, я против вас ничего не имею.
«Он прав!» – ударило Заметова. «Слегка опустить дуло, чтоб не кинулся, однако вовсе не бросать. Потом легонечко попятиться, убирая пистолет всё дальше. У двери повернуться, и со всех ног!». Главное, куда он теперь, Свидригайлов этот, денется? Полиция сыщет, для того специально обученные люди есть, настоящие орлы, не письмоводителям чета.
Это, значит, была первая мысль – исключительно разумная.
Вторая по сравнению с нею выглядела куцей и невнятной: «Вот он, экзамен».
Сглотнув слюну, которой еще недавно во рту не было вовсе, а теперь прибывало все более и более, Александр Григорьевич взвел курок.
Глава пятнадцатая
Русский разговор
Боль была такая, что Порфирий Петрович несколько мгновений не только не мог ни о чем думать, но даже зажмурился и как бы оглох. Потому-то и не видал, как случилось страшное. Лишь ощутил словно некое колебание воздуха, да к ногам рухнуло что-то мягкое, тяжелое.
Пристав, все еще скрюченный в три погибели, открыл глаза. Прямо подле него, лицом вниз лежал Заметов, из его макушки, просачиваясь сквозь старательно напомаженный кок, лилась темная кровь, и по щели меж досок уж катился резвый ручеек.
– Этого я не желал, – услышал Порфирий Петрович голос, звучавший откуда-то издалека. – Взвел все-таки, надо же.
Кости на руке были сломаны, это надворный советник чувствовал, но боль утратила остроту, сменилась странным онемением.
Пристав разогнулся и посмотрел на ужасного человека, помахивавшего окровавленной тростью.
– Жалко мальчишку, – сокрушенно молвил Свидригайлов и прибавил нечто в высшей степени странное. – Это мне безусловно в минус.
– Убийца! – прошептал Порфирий Петрович, ибо ничего иного в этот миг сказать не надумал, а к тому же был уверен, что сфинкс сейчас обрушится на его собственную ошалевшую от быстроты событий голову.
– Утверждение в данных обстоятельствах вполне бесспорное. – Свидригайлов деревянно рассмеялся. – Да вы, может быть, вздумали, что я и вас…? Напрасно. И мальчика-то не следовало. Это меня инстинкт самосохранения попутал. Право, лучше б я дал ему пальнуть.
Он ловко повращал трость двумя пальцами и уселся на стул, где недавно еще находился Лужин. Рукою в перстнях небрежно отодвинул пачку кредиток, оперся о стол локтем и зевнул.
– Я не понимаю… – с трудом произнес пристав, уразумев лишь одно – что жизнь его по какой-то причине в сию минуту еще не заканчивается.
– Вы кто? Полицейский? – с любопытством разглядывал его преступник. – Я, например, Свидригайлов, Аркадий Иванович, отставной корнет и рязанский помещик. А как вас звать?
– Федорин, Порфирий Петрович, – ответил надворный советник, да еще преглупо поклонился, словно при самом обычном знакомстве. – Пристав следственных дел Казанской части.
– Так это вы, стало быть, убийства расследуете? Ловко вы меня тут подстерегли, очень ловко. Не ожидал. Должно быть, вы весьма умны.
Рязанский помещик снова зевнул. Не может быть, чтоб он это со скуки, мимоходом подумал пристав, какая уж скука, когда два трупа. Это у него нервная зевота – факт, медицине известный.
– Нет, сударь, я нисколько не умен, а напротив совсем дурак-с, – с горечью молвил Порфирий Петрович, ибо это была истинная правда.
Однако Аркадий Иванович понял его неправильно.
– Это вы насчет того, что чересчур самонадеянно поступили, когда вдвоем на такое дело пошли? Но откуда вам было знать, что я таков? – Он показал поросший волосами кулак, размером с младенческую голову. – Обычного человека да при вашем вооружении вы отлично бы заарестовали. А я силен, как медведь. Кстати, по молодости лет, спьяну, любил с медведем побороться, без труда косолапого на спину валил. У меня и в полку прозвище было «Топтыгин». Что правда, то правда – природой одарен, прещедро. Воспользовался только не в благо. Да что вы всё стоите? – будто спохватился Свидригайлов. – В ногах правды нет. Садитесь.
Он хотел пододвинуть другой стул, но Порфирий Петрович опередил его:
– Ничего-с. Я сам.
И уселся чуть поодаль, таким манером, чтобы оказаться недалеко от упавшего на пол револьвера. Расстояние было – шага два. Ближе нельзя, бросилось бы в глаза.
– Позволительно ли мне будет поинтересоваться, что вы намерены делать далее? – спросил надворный советник, думая сейчас только о том, чтобы потянуть время.
– С вами? – Свидригайлов удивился, словно этот вопрос еще не приходил ему в голову. – Право, не знаю. Я и на свой счет пока в сомнении. То есть, имею намерение отправиться в путешествие, но пока еще не вполне решил касательно деталей… Давайте покамест потолкуем. Давно не имел возможности хорошо поговорить, да с умным человеком. Давайте руку зашибленную перетяну, чтоб не беспокоила.
Он вынул платок и очень ловко, почти не причинив Порфирию Петровичу страданий, перетянул кисть.
Еще и головой покачал:
– Кости переломаны. Через час-другой заболит сильно. Это у меня в набалдашник свинец залит. В деревне еще сделал, руку укреплять. Не думал, что для другого сгодится. – Аркадий Иванович помочил водою из графина салфетку и протер запачканного сфинкса. – Таинственный зверь. Человекам загадки загадывает, а не ответишь – изволь отправляться в царство Аида.
Он развязал на себе галстух и соорудил подобие перевязи, на которой заботливо расположил руку пристава.
– Вот так. А теперь мы с вами хорошо и неспешно поговорим, ночь еще длинная. Потому что как же умным людям по душам не поговорить, хоть бы и среди этакого бедлама? – кивнул он на два мертвых тела. – И даже особенно среди бедлама. Вся Россия в этом.
– Вы находите? – повернулся к нему Порфирий Петрович, всем видом изображая заинтересованность, а на самом деле выгадывая еще пару вершков расстояния до своего «франкотта».
Заболтать бы этого любителя «хороших разговоров», подумал он, да как-нибудь исхитриться – тут мало револьвер подхватить, надо еще успеть к стенке отскочить, пока он своим сфинксом не размахнулся…
– Я ведь, признаться, совсем не вас тут подстерегал-с, – начал он забалтывать.
– А кого?
– Студента Раскольникова, Родиона Романовича.
Этим объявлением Свидригайлов ужас как заинтересовался.
– Раскольникова? Но, помилуйте, почему?
– Да вот, изволите ли видеть… – Порфирий Петрович сконфуженно улыбнулся. – Вообразилось мне, что это не обычные какие-нибудь убийства, не с корысти и не из мести, а… Как бы это выразить? Преступление нового типа, в согласии с общим кризисом религии и веяниями эпохи-с. Померещилось мне сдуру, что тут непременно какая-нибудь теория должна быть. И, на грех, Родион Романыч подвернулся. У него как раз теорийка одна имеется, прелюбопытная. Насчет человечества. Мол, всяких обыкновенных, никчемных людишек убивать вполне дозволительно, если, конечно, для пользы дела и если сам убийца – человек необыкновенный. Это одно-с. А другое – студент во все время расследования, как нарочно, под ногами у меня путался. То с одной стороны высунется, то с другой. А про вас я и не думал вовсе…
Кажется, получалось. Помещик слушал с огромным интересом, а свою жуткую трость уставил в пол и уперся в сфинкса подбородком. Ну и глаза, подумал Порфирий Петрович. Он, Аркадий Иванович этот, самый настоящий сфинкс и есть: загадывает загадку, и попробуй не отгадай.
– Ну что же вы, – усмехнулся Свидригайлов, – умный человек, и по всему видно, опытный, должны бы в душах лучше читать. Какой из Родион Романовича убийца? Убийство – дело серьезное, а у него фантазии одни. Главное же, сердце у него жалостливое, не то что у меня. Думаете, легко человека, даже самого прескверного, топором или вот этим вот сфинксом по темечку? В голове ведь душа обретается. Не здесь, как фигурально выражают поэты, – он коснулся груди, – а вот тут-с, под костьми черепа. Разве нет?
Порфирий Петрович, будучи человеком практического умонастроения, вопрос о месторасположении души считал схоластическим, а потому от суждения воздержался.
– Нет, – продолжал Аркадий Иванович. – Для убийства нужен человек грубый, человек действия, арифметический человек. Так что с Родионом Романовичем вы обмишурились. Зато про теорию угадали верно. Есть у меня одна теорийка, собственного изобретения. Обогатить ею человечество не тщусь, да и опасно, а для себя одобрил и с успехом применил.
Надворному советнику уже стало ясно, что нужно не забалтывать собеседника, а всего лишь не мешать ему говорить – так для плана выйдет лучше. Помещик, видно, и в самом деле давно ни с кем откровенно не разговаривал, потому что слова лились из его уст неостановимым потоком.
– Ведь я, милостивый государь, кто? Животное, и притом злое животное. Это благородный лев сражает жертву одним ударом, наповал, и единственно лишь ради утоления голода. Я же всегда был подобен коту, которому над мышкой еще поизмываться надо. Всегда во мне это было, сладострастие пополам с жестокостию. Но было и иное… нечто. Если б того, иного, не было, то я нисколько и не чувствовал бы себя злым животным, верно?
Странные огоньки вспыхнули при этих словах в неподвижных глазах Свидригайлова, и Порфирий Петрович мысленно поежился: э, голубчик, да тебе, пожалуй, не в каторге место, а в скорбном доме, в отделении для буйных.
– Произошло в моей жизни кое-что, не столь давно. Вам ни к чему знать. Скажу лишь, что встретил я одну необыкновенную девушку… Нет, неважно. – Аркадий Иванович тряхнул рукой, будто отгоняя какое-то видение. – Вы только не вообразите себе, будто я через это событие, как пишут литераторы, переродился к новой жизни. Нисколько! Жену свою, Марфу Петровну, я уж после того отравил… Что глазами хлопаете? Удивляетесь признанию? Да что мне скрытничать, если я на ваших глазах только что двоих укокошил?
И если ты меня вскоре вслед за ними отправишь, добавил про себя пристав, еще чуть-чуть съехав телом в нужном направлении. Оставалось переместиться совсем немного, а там лишь улучить удобное мгновение – когда болтливый убийца зажмурится или хоть взгляд отведет.
Пока, однако, глаза Свидригайлова, хоть и затуманенные воспоминанием, были всё устремлены прямо на Порфирия Петровича.
– Но к тому времени, когда я Марфе Петровне в ее любимую наливку итальянских капель подлил, у меня уж созрела моя теорийка. Под нее и кредитец взял.
– Кредитец?
– Да. Теория моя, видите ли, состоит в том, что я себя, злобное животное, перед отъездом в Новый Свет, должен в нуль вывести. Чтоб в вояж отправиться чистым, как младенец. Так сказать, новорожденным человеком.
– Что-то я перестал вас понимать, – нахмурился пристав, в самом деле запутываясь в свидригайловских аллегориях. – Как это «вывести в нуль»?
– Очень просто, посредством некоторого арифметического действия. Я, знаете ли, огромный грешник, – доверительно сообщил Аркадий Иванович, словно рассчитывал удивить собеседника этим откровением. – Не в смысле обычных человеческих пакостей, на какие всякий горазд. То есть, конечно, и блудил, и плутовал, и пьянствовал. Желал, так сказать, и жены, и осла, и вола. Все это делают, во всяком случае многие. Но душу живую убивают весьма и весьма немногие, и тут уж прощения нет. Каждая погубленная душа в некоей бухгалтерии зачитывается в большущий минус. На мне таких минусов четыре.
– Шелудякова, Чебаров, Зигель… – принялся считать Порфирий Петрович.
Но Свидригайлов рассердился, перебил:
– При чем тут Зигель? Какая душа у Зигель? Дойду еще до Дарьи Францевны, а сейчас я про иное. Об жене моей Марфе Петровне я вам уже сказывал. Ее я себе проавансировал, с последующим погашением ссуды.
– Что-с? – вновь недопонял надворный советник.
– Вы слушайте, не перебивайте! Это, стало быть, первый мой минус. Хотя нет, если по порядку, то он выходит третий. Я ведь еще прежде жены две живых души извел. Но Марфу Петровну хоть по страсти и расчету, а тех двоих ни с чего, от скуки да развращенности. Первый мой минус приключился, когда я девочку одну глухонемую до веревки довел. Сам не убивал, но лучше бы уж собственными руками, всё не так подло бы вышло. Не стану рассказом времени отнимать – долго получится… И еще лакея своего, тоже неподсудным образом, так что даже и под следствие не угодил. То есть для закона до самого последнего времени я был совершенно чист, – засмеялся Аркадий Иванович, – хоть и ходил по белому свету тремя минусами, словно тремя осиновыми колами, пронзенный… Ну вот-с. А когда я ту девушку полюбил, начались у меня видения… Я вам этого еще не сказывал, что полюбил-то? Сказывал? Это, знаете, как бывает: встретишь женщину, одну на всю жизнь… То есть, может, и не встретишь, а нафантазируешь себе. Ее, скорее всего, не существует вовсе, этой женщины – одна игра воображения. Исчезнешь ты, и ее тоже не станет. Вот кстати интересно будет проверить, исчезнет она или нет… – Он на миг умолк, о чем-то призадумавшись, да и тряхнул головой. – Ладно, passons. Не о том ведь рассказать хотел – о видениях. Так вот, когда я девушку эту полюбил или нафантазировал (сам не знаю), начались у меня видения…
Поскольку тут в рассказе снова повисла пауза, Порфирий Петрович переспросил:
– Видения-с?
И еще немножко в сторону сдвинулся, благо взгляд у помещика сделался невидящий, стеклянный.
Свидригайлов вздрогнул.
– Да. Не то чтобы страшные какие-нибудь, а так… Девочку ту раза два видел. Ночью проснусь – сидит подле кровати в одной белой рубашонке, ноги под себя подвернув… Ноги у нее, как две спичечки были…
– И что же?
– Ничего. Смотрит и молчит. Она же глухонемая была. Я на нее рукой – уйди, уйди. Тогда встала и тихонько ушла. Очень покорная была, такою и осталась… Потом Филька, лакей мой, вдруг явился, трубку подает. В точности как при жизни. Я никогда пуглив не был и тут не испугался. Даже покуражился. «Как ты смеешь, говорю, с продранным локтем ко мне входить, – вон, негодяй!» И одолел призрака, нетрудно оказалось… С Марфой же Петровной и вовсе смех. – Свидригайлов, действительно, издал горлом сухой звук, вроде «хе-хе». – Это уж недавно совсем, третьего дня. Сижу после дряннейшего обеда из кухмистерской, с тяжелым желудком, – сижу, курю – вдруг Марфа Петровна, входит вся разодетая в новом шелковом зеленом платье, с длиннейшим хвостом: «Здравствуйте, Аркадий Иванович! Как на ваш вкус мое платье?» Стоит, вертится передо мной. «Охота вам, говорю, Марфа Петровна, из таких пустяков ко мне ходить, беспокоиться». «Ах бог мой, батюшка, уж и потревожить тебя нельзя!» Я ей говорю, чтобы подразнить ее: «Я, Марфа Петровна, жениться хочу». (Это правда, имею намерение). Она говорит: «От вас это станется, Аркадий Иванович; не много чести вам, что вы, не успев жену схоронить, тотчас и жениться поехали. И хоть бы выбрали-то хорошо, а то ведь, я знаю, – ни ей, ни себе, только добрых людей насмешите». Взяла да и вышла. Ну к кому, скажите, кроме меня такие дурацкие призраки являются?
Порфирий Петрович сидел теперь так, что мог надеяться подхватить револьвер здоровою рукою с первой попытки, ибо вторая ему вряд ли была бы предоставлена. Таким образом, в диспозиции произошла важная перемена, о которой болтливый убийца еще не догадывался. Однако пристав решил не торопиться.
Во-первых, следовало выждать какого-нибудь особенно удобного мгновения, а во-вторых, пускай уж выложит всю правду сам, по собственной охоте. Покойника ведь после не расспросишь (а Порфирий Петрович почти не сомневался, что преступник револьвера не испугается и кинется прямо под пулю).
– И все ж таки не понимаю я ваших математических аллегорий, – подвинул надворный советник Свидригайлова в нужном направлении.
– Да чего тут понимать! Сказано вам: три живые души я погубил. Три страшных минуса на себя записал. По теории вашего Родиона Романовича, они, может, и обыкновенные, но все равно — живые души. Только, на мое счастье, есть еще на свете люди иного сорта, с душою мертвой, гниющей. Они заражают своими гнилыми миазмами атмосферу, губят и вытравливают вкруг себя всё и вся. Моя теорийка позатейливей раскольниковской будет, не находите? – Аркадий Иванович расхохотался. – Это я еще у себя в деревне рассудил, с месяц тому. Если я за глухонемую и за лакея, да за мою Марфу Петровну трех смертоносных бацилл истреблю, то как раз три на три выйдет. Примечаете, как я живую жену (а она ведь тогда еще совершенно жива была) заранее сам себе проавансировал?
Он хотел посмеяться еще, но что-то в груди сорвалось – вышло похоже на рыдание.
– А как, по вашей терминологии-с, живую душу от мертвой дискриминировать? – прищурил глаза Порфирий Петрович.
– Никто их, бацилл этих, не любит – вот верный признак, – убежденно заявил Свидригайлов. – Никто по ним не заплачет. Ни одна душа. Что вы прищурились-то? Подумали, что и обо мне никто не заплачет? – Он усмехнулся. – Это так и было до поры до времени, но теперь, когда я кое-какие расчеты произвел, возможно, некие ясные очи и уронят одну-две слезинки. Впрочем, неважно… – Помещик тряхнул головой. – А к тому же, по прежней своей петербургской жизни, кое-кого из бацилл я лично знал. У вас тут, вокруг Сенной площади, много всякой швали. Ну, вот я и надумал нанести визитец двум старым своим приятельницам, гадинам, каких свет не видывал.
– Одна – Дарья Францевна Зигель, – догадался Порфирий Петрович. – А вторая – процентщица Шелудякова?
– Дарья – да, она у меня первая кандидатка была. Про старуху-ростовщицу я тогда еще знать не знал. Вторая – это была Гертруда Ресслих, у кого я остановился. Затейница почище Дарьюшки-покойницы. Вот уж кто заслужил сфинкса по голове! А насчет процентщицы и стряпчего этого, Чебарова, я случайно узнал. В первый день, как прибыл, сидел в трактире. Пил вино, да разговор подслушивал. Я вообще обожаю подслушивать, – подмигнул Аркадий Иванович приставу. – Два голодранца друг дружке жаловались, жидок какой-то и студентик. Первый про Чебарова весьма чувствительно излагал. Как стряпчий с него долг требует, ни единого дня отсрочки не дает и за то его, жидка, теперь отправят из Петербурга по этапу назад в черту оседлости, откуда он с огромными трудами выбился. Ну, а студент в ответ поведал собеседнику про чудесную Алену Ивановну. Эге, подумалось мне, на ловца и зверь. Навел кое-какие справочки, выяснил: всё точно – и стряпчий, и старуха самые натуральные бациллы, на каждой можно по минусу списать. Сразу и исполнил.
– Даже проверять не стали, любит их кто иль нет? – не сдержался Порфирий Петрович. – У Алены Ивановны, к примеру, сестра малахольная.
Но Аркадия Ивановича было не сбить:
– Сестре без старухи только облегчение выйдет. Очень уж ведьма эту Лизавету мучила. Не сильно я сестру по голове-то стукнул? Единственно чтоб оглушить, ибо к чему ж мне зазря арифметику усугублять? Существо она безобидное, и дома ей быть никак не следовало – она к куме чаевничать отправилась. Что удивляетесь? Говорю ведь: я справки навел, а человек я обстоятельный… Ну вот, стало быть, сначала Алену Ивановну с Чебаровым сплюсовал – к ростовщице якобы заклад хороший принес, к стряпчему – кляузу. Жадны очень были, нисколько я с ними не затруднился. А потом и Дарьюшку, жабу мерзкую, угостил. Это и того легче вышло. С Ресслихшей только замешкался. Выманила она себе отсрочку, сама того не ведая.
Помещику отчего-то стало вдруг весело, так весело, что он со смеху пополам согнулся. Удобнейший был момент, чтоб револьвер с полу подобрать, но Порфирий Петрович не стал.
– Чем же она так себя перед вами отличила?
Аркадий Иванович разогнулся, с важным видом сказал:
– Жениться я собрался, по Гертруды Карловны протекции. Уж несколько дней в женихах хожу. Она говорит: «Девочка – прелесть, совершенно в вашем вкусе. И родители возьмут недорого. Только уговор: после медового месяца вы жену ко мне привезете, на что она вам? А я уж ей применение сыщу». Хотел я Гертруду в тот самый миг по маковке угостить, благо и трость при мне была. Любопытство удержало. Животное ведь во мне никуда не делось. Сходил, поглядел – и вправду очень хороша. Не только телесно, в этом возрасте они все персики. Но у этой в глазках еще и гордость читается, и характер, и страсть. Эх, подумал я, минусом больше, минусом меньше. Ресслихшей же и расплачусь. – В его глазах мелькнули веселые, безумные огоньки. – По-моему, даже остроумно. А, с другой стороны, отчего бы мне и не жениться? Предстать пред очи той, другой, уже не мечтаю: отвергла и вновь отвергнет. Ей не нуль нужен, а величина положительная. Для путешествия же, в которое я собираюсь, и нулем обойтись можно. Я в Америку нацелился уплыть, не говорил я вам?
– Поминали-с, про Новый Свет.
– Интереснейшее, говорят, место. У меня там знакомец один проживает. Очень расхваливает… О чем бишь я? – Аркадий Иванович потер лоб. – Ах да, арифметика. Считайте сами: за немую девчонку, лакея и Марфу Петровну я расплатился процентщицей, Чебаровым и Дарьей Францевной. Господина Лужина, – он кивнул на труп Петра Петровича, – хотел я себе в кредит вписать, как будущую индульгенцию. Очень уж гнусный экземпляр. Да жалко мальчишка, помощник ваш, припутался. Ничего, это квит на квит пойдет. Таким образом на сей момент я полностию чист и выведен в нуль целых, нуль десятых. Был Аркадий Свидригайлов, а как бы его и не было. Сколько напакостил, столько за собою и прибрал.
Достаточно, сказал себе надворный советник. Пора!
Он оглушительно чихнул – не взаправду, а притворно, и, будто бы желая прикрыть собеседника от брызг, наклонился всем телом вперед и в сторону. Оставалось лишь протянуть левую, незашибленную руку.
– Про невесту мою желаете послушать? – хихикнул Свидригайлов. – Как я ее к венцу готовлю? Послушайте, вам занятно будет.
Пристав медленно разогнулся. Сочные губы помещика плотоядно улыбались.
– Здесь подготовочка сладостнее результата, уж можете мне поверить, я в таких делах толк знаю. В семействе ихнем я на полном доверии, особенно после того, как папаше тысячонку вперед дал. Предоставляют все свободы. В шестнадцать лет барышни ко всему любопытны, только поспешностью не спугни. Я с нею для начала взял солидный и пренаучный тон. Мол, для добросовестного исполнения будущих обязанностей супруги и матери должен ввести свою невесту во все физиологические подробности – так оно прогрессивней и цивилизованней выйдет. Читал вслух из медицинской энциклопедии, показывал картинки. А вчера наглядную демонстрацию произвел. В заведении у Гертруды Карловны такие особые комнатки есть, где можно через окошечко подглядеть. Стоим мы с моей Аделаидой Степановной щека к щеке, подглядываем, а в будуаре специально нанятая мною девка с нанятым же кавалером ухищряются. Я же тихонько, шепотом, подробности разъясняю, всё тем же цивилизованным тоном. А щечка у невесты моей все горячее, а сердчишко колотится… Ну, я руку ей на спину положил, где шнуровочка. Распускаю понемножку, и пальцами все ниже, ниже, где у них, барышень, над филейными частями, знаете, славные такие ямочки…
– Довольно! – вскричал Порфирий Петрович. – Какие гадости вы говорите! Прекратите, низкий вы человек!
Аркадий Иванович так и зашелся – до слез из глаз, даже тростью от веселости об стол застучал.
– Ох… Я думал, раньше оборвете. Однако вы даже до «ямочек над филейными частями» дослушали. Экий вы, сударь, сладострастник. Сколько раз могли «франкотт» свой подобрать, да не стали – очень уж хотелось еще послушать.
С этими словами Свидригайлов быстро наклонился вперед, концом палки ловко подцепил револьвер и подтянул к себе. Надворный советник не успел и шелохнуться.
– Хорошая вещь, – одобрил весельчак, покручивая барабан. – Рублей сорок, поди, отдали? А вот интересно, – он заглянул в дуло…
* * *
Здесь, на середине предложения, повесть заканчивалась, причем за последним абзацем, яростно перечеркнутым крест-накрест, было криво и крупно написано:
Мочи нет! Всё чушь! Надо не так, не про то! И начать по-другому!
А дальше начинался текст, знакомый Николасу Фандорину с юных лет:
«В начале июля, в чрезвычайно жаркое время, под вечер, один молодой человек вышел из своей каморки, которую нанимал от жильцов в С-м переулке, на улицу и медленно, как бы в нерешимости, отправился к К-ну мосту. Он благополучно избегнул встречи с своею хозяйкой на лестнице. Каморка его приходилась под самою кровлей высокого пятиэтажного дома и походила более на шкаф, чем на квартиру. Квартирная же хозяйка его, у которой он нанимал эту каморку с обедом и прислугой, помещалась одною лестницей ниже, в отдельной квартире, и каждый раз, при выходе на улицу, ему непременно надо было проходить мимо хозяйкиной кухни, почти всегда настежь отворенной на лестницу. И каждый раз молодой человек, проходя мимо, чувствовал какое-то болезненное и трусливое ощущение, которого…
КОНЕЦ
Дополнения и примечания
Одна из тягчайших нагрузок почти всякого детективного романа – необходимость в конце разъяснить все хитросплетения и разоблачить все фокусы, которыми сочинитель расцветил сюжет. Совершенно уклониться от этой повинности невозможно, ибо рискуешь оставить читателя обиженным и неудовлетворенным. Однако растолковывать каждую мелочь тоже не резон, ведь за кокетство завязки и неожиданность кульминации отдуваться будет несчастный финал, в котором и так каждая строка на вес золота.
С одной стороны, долг вежливости требует от автора все непонятности разжевать, в рот читателю положить, да еще губы салфеткой вытереть. С другой стороны, от чрезмерной обстоятельности концовка детективного сочинения вечно получается растянутой, вялой, а для читателя проницательного еще и излишней, потому что он и так все отлично понял. Находясь меж сими Сциллой и Харибдою, решились мы на компромисс: оставили внутри самого романа лишь разъяснения совершенно необходимые, а разоблачение мелких фокусов, равно как и необязательные, но полезные дополнения к нашему повествованию вынесли в особый раздел.
Сделано это не ради какого-нибудь, упаси Боже, формализма, а единственно в надежде, что так будут и волки (то есть читатели проницательные) сыты, и овцы (сиречь читатели обычные) целы.
Примечания
1
Как вас представить?.. Ах да, конечно, мадам. (фр.)
2
Ничто человеческое [не чуждо]. (лат.)
3
Пометка красным карандашом: «Врет, скотина, и все время врал! Ничего не написал»
4
Красный карандаш: «Подлец!»
5
«И вывихнут у времени сустав» (англ.)
1
Вот мини-глоссарий наркоманского жаргона, призванный облегчить читателю восприятие лексического ряда этой главы (термины приведены в порядке появления):
Тухляк – безнадежная, безвыходная ситуация.
Совсем мертвый – находящийся в состоянии тяжелого абстяга (см.)
Тряска – тремор, один из симптомов абстяга.
Зависнуть – плохо отдавать себе отчет в происходящем.
Абстяг – абстинентный синдром.
Отходняк – то же, что абстяг.
Дорога, арык, веревка – вена, в которую вводится инъекция наркотического вещества.
Центровая трасса, она же центряк – срединная локтевая вена Иглиться – делать инъекцию наркотического вещества Децил – количество наркотика, помещающееся между двумя черточками на шкале шприца.
Ляпнуться всухую – уколоться пустым шприцем.
Ширяла, нарком – наркоман.
Хлеб – общее название для наркотических средств, дающих синдром привыкания.
Барыга, кровосос, пушер – розничный торговец наркотиками.
Пушерить – продавать наркотики в розницу.
Задвинуть стеклышко – ввести одну ампулу наркотического раствора.
Ширяться – делать инъекции наркотического средства Дырка – инъекционное отверстие на вене.
Догон – повторное введение наркотика для усугубления одурманивающего эффекта.
Приход – первый, эйфорический этап наркотического опьянения.
Сидеть на барбитуре – принимать барбитураты.
Подвиг – инъекция наркотика (от слова двинуться – сделать инъекцию).
2
В описываемое время Санкт-Петербург был разделен в административно-полицейском отношении на десять районов – так называемых «частей». Охраной правопорядка в каждом районе ведал частный пристав, обычно в звании полковника. Всю деятельность по расследованию уголовных преступлений в части вел пристав следственных дел.
Каждая из городских частей, в свою очередь, подразделялась на кварталы. Контора квартального надзирателя – учреждение, соответствующее современному отделению милиции.
3
Формулярный список – личное дело чиновника, куда заносились все сведения персонального и служебного порядка.
4
Воспитательные дома, первоначально именовавшиеся «сиропитательными», были учреждены Екатериной Великой для воспитания сирот и, главным образом, подкидышей. Инициатором этой благотворительной затеи стал И.И.Бецкой, незаконнорожденный сын одного из князей Трубецких. В секрето-родильном отделении Воспитательного дома женщинам, во избежание огласки и позора, дозволялось рожать в маске, после чего младенец оставался на попечении учреждения.
Воспитанники получали начальное образование, обучались какому-либо ремеслу и по достижении зрелости должны были получать ряд привилегий. Екатерина надеялась, что из этих детей образуется столь нужное России сословие «третьяго чина и новаго рода людей». Однако, как это у нас часто случается, чудесная идея вылилась в кошмар. Уход за младенцами был скверный, кормилиц не хватало, смертность среди детей достигала чудовищных пропорций. Например, из 1089 младенцев, сданных в Московский воспитательный дом в 1767 году, выжили только 16. Во время действия повести смертность младенцев в Санкт-Петербургском воспитательном доме составляла 75 % (данные комиссии лейб-медика Карреля за 1863 год).
5
Однодворцы – особое сословие свободных крестьян, потомки прежних служилых людей. Хоть, в отличие от дворянства, платили государству подати, но обладали определенными привилегиями. Например, им дозволялось владеть крепостными.
6
Сперанский, Михаил Михайлович (1772–1839). Знаменитый государственный деятель, которого современники сравнивали с птицей феникс, обладающей способностью возрождаться из праха. Безродный и нищий, он уже к 30-летнему возрасту вознесся к вершинам государственной власти благодаря редкостным способностям, поразительной работоспособности и фантастическому везению, а в 35 лет фактически сделался соправителем Александра Первого, прислушивавшегося к каждому его слову. Но в 40 лет, став жертвой придворных интриг и собственной самонадеянности, Сперанский всего лишился и угодил в ссылку. После семилетней опалы вновь начал постепенное карьерное восхождение, пройдя путь от губернатора захолустной провинции до высших должностей.
В молодости Сперанский мечтал о парламентаризме (в частности, ему принадлежит самый ранний проект создания Государственной Думы, да и само это словосочетание придумано тоже им), однако под грузом лет и ударов судьбы превратился в убежденного реакционера и ярого апологета самодержавной власти.
Про падение Сперанского рассказывают такой анекдот.
Во время роковой беседы с государем 17 марта 1812 года (эта аудиенция не имела свидетелей, а потому дала пищу самым разнообразным домыслам) Михаил Михайлович якобы имел неосторожность превзойти его величество остротой ума и языка, чем окончательно себя и погубил.
Молва гласит, что Александр, уже изрядно настроенный против своего наперсника интриганами, в начале разговора еще пытался сохранять величавость и даже сухо поблагодарил Сперанского за обучение науке власти. Однако затем не сдержался и, ссылаясь на свидетельство министра полиции Балашова, стал гневно пенять на оскорбительные слова, произнесенные Михаилом Михайловичем в адрес монарха. Будто бы Сперанский воскликнул: «Да чего бы достиг сей неблагодарный властитель, не будь подле него меня?»
Михаил Михайлович отпираться не стал, лишь посетовал, что Балашов пересказал только вторую половину разговора, опустив первую, в которой этот царедворец с язвительной улыбкой передал Сперанскому обидный отзыв о нем Александра, сказавшего в присутствии многих лиц: «Этот попенок становится несносен». Царь покраснел, поскольку упрек был справедлив. Михаил Михайлович еще и имел дерзость спросить, считает ли государь позволительным столь неуважительно отзываться о верном своем советчике, к тому же при его недоброжелателях?
Смущение государя длилось недолго. Александр быстро нашелся и, приняв надменный вид, обронил: «Quod licet Jovi non licet bovi» (Что дозволено Юпитеру, то не дозволено быку (лат.)), что было очень к месту, поскольку за упрямцем Сперанским давно утвердилось прозвище Бык.
Что же Сперанский? Он, поклонившись, печально молвил «Напрасно ваше величество изволило меня благодарить за наставления. С прискорбием вижу, что главный закон властителя вы так и не затвердили». «Какой же?» – живо вскричал Александр, улыбаясь своему mot (Острое словцо (фр.)) и предвкушая, как будет пересказывать его дамам. «Государь лишь в том случае имеет право повелевать своими подданными, если сам является для них образцом поведения, – сказал Михаил Михайлович. – Что личит быку, то не к лицу Юпитеру».
Самолюбие царя было уязвлено, настроение испорчено, и, говорят, в этот миг участь всесильного сановника окончательно решилась.
7
Училище Правоведения учреждено в 1835 году по проекту принца П. Ольденбургского, мечтавшего цивилизовать российское судопроизводство, которое безнадежно погрязло в коррупции и невежестве. Предполагалось, что вновь создаваемый храм юриспруденции будет воспитывать просвещенных и высоконравственных служителей Фемиды, которые, войдя в возраст и силу, озаботятся превращением полуазиатской империи в правовое государство. До известной степени так оно и произошло: именно выпускники Училища Правоведения готовили судебную реформу и прочие преобразования 60-х и 70-х годов.
8
Бирон, Эрнст-Иоган (1690–1772). Одна из самых непопулярных фигур российской истории, биографические сведения о котором в энциклопедиях обычно помещались в статье «Бироновщина».
Мелкий прибалтийский дворянчик, он стал фаворитом курляндской герцогини Анны, нелюбимой племянницы Петра Великого. Когда Анна, по воле случая, сделалась российской царицей, Бирон неожиданно для себя оказался правителем огромной империи и, надо сказать, не без успеха нес это бремя в течение целого десятилетия. Одержал победу в двух войнах, расширил пределы страны, активно боролся с пьянством Свирепствовала в эти годы власть умеренно – во всяком случае, если сравнивать с кровавой эпохой Петра.
Смертельно заболев, Анна хотела оставить своего любовника полновластным регентом при младенце Иоанне Шестом. По свидетельству историков, последние слова, с которым умирающая императрица обратилась к Бирону, были: «Не бойсь». Но три недели спустя заговорщики под предводительством графа Миниха свергли регента. Вместо курляндской партии к власти пришла немецкая. Бирон был судим, приговорен к четвертованию, но в последний момент помилован и отправлен в ссылку, где прожил больше 20 лет, всеми забытый. В 1762 году Екатерина Вторая вспомнила о Бироне и вернула ему престол курляндского герцогства, но Эрнст-Иоган уже утратил вкус к власти и вскоре отказался от короны в пользу своего сына.
Мифы о бироновских зверствах сильно преувеличены его политическими противниками и последующими романистами. Бирон был сыном своего грубого и жестокого века, не более того. Как писал Пушкин: «Он имел несчастие быть немцем; на него свалили весь ужас царствования Анны, которое было в духе его времени и в нравах народа. Впрочем, он имел великий ум и великие таланты».
А умер он так.
Как-то утром восьмидесятидвухлетний Бирон сидел в оранжерее своего митавского дома и читал «Изречения Конфуция». Не сказать, чтоб очень усердно: пробежит слабыми глазами строчку-другую, надолго задумается. Потом прочтет еще немного, опять отвлечется. Слишком насыщенным был текст, слишком рассеянным внимание старца.
Первый афоризм, на который нынче упал взгляд его высокогерцогской светлости, вызвал у Эрнста-Иогана скептическую улыбку. «Не печалься, что люди не знают о тебе. Печалься, что ты не знаешь людей», – поучал китаец. Курляндец же подумал, что у него все ровно наоборот: людиочень хорошо о нем знали, и это первая печаль его жизни. А людей он знает, и даже слишком хорошо – это вторая его печаль, еще более тяжкая.
Зато со следующим изречением мудреца он был полностью согласен.
«Обучение без мысли напрасно. Мысль без обучения опасна». Сказано будто не про Китай, а про Россию, где правители умны, но не учены, а советники учены, да не умны. И сам он был таков же. Пока правил, пребывал в невежестве. А когда обучился жизненной науке, затошнило от власти. Так здесь всегда было, так и останется.
От мыслей отвлек слуга, принес в фаянсовой кружке горячий шоколад с ромом. Старик смотрел через стекло на небо, в котором кружили птицы. Вороны, что ли? Кому еще летать в декабре?
Шоколад остывал. Доктор велел как можно чаще пить этот напиток, укрепляющий и питающий плоть. Но питать свою немощную плоть Эрнсту-Иогану не хотелось. Ему хотелось следить за кружением черных птиц.
Душа устала от тела, отлететь хочет, подумал он.
Когда слуга пришел забрать кружку, старик был мертв.
9
Словоерс – название почтительной частицы, прибавлявшейся к окончанию слов в учтивой речи XVIII–XIX веков. Образовано по старославянскому чтению букв «с» и «ъ»: «слово» + «ер». Согласно одной из версий, этимологически представляет собой сокращенную форму от уважительного «-ста» (как в «пожалуйста»).
10
Упоминание об ажиотаже на бирже позволяет со значительной степенью вероятности датировать события повести второй неделей июля 1865 года. Как раз в это время был опубликован официальный отчет международной инспекции о ходе великой Суэцкой стройки. Из отчета следовало, что морской путь из Средиземного моря в Индийский океан будет открыт в самом непродолжительном времени. Это известие вызвало оживление на всех европейских биржах.
11
Это она Аркадию Сергеевичу позвонила, кому ж еще.
Очередность событий была такая. Сначала к главной специалистке по рукописям Достоевского обратился коллекционер Лузгаев. Заплатил обычную таксу – сто долларов, получил утвердительное заключение.
Некоторое время спустя к старухе с другим фрагментом того же текста явилась Марфа Захер, и аппетиты Элеоноры Ивановны возросли – она запросила триста.
Когда появился третий соискатель (издатель), явно не знавший о существовании двух первых, Моргунова почуяла запах нешуточной добычи.
Ее предчувствие подтвердилось, когда к ней приехал четвертый – солидный человек с депутатским значком. Солидного человека ждал во дворе большой черный автомобиль – собственно, даже два больших черных автомобиля, если считать джип сопровождения. Главное же, новый клиент принес на экспертизу не рукопись, а важнейший документ, с точки зрения международного авторского права не утративший своей законной силы. В беседе выяснилось, что о разделении рукописи на куски и о том, кому эти куски достались, господин Сивуха не знает. Тогда-то Элеонора Ивановна и сделала ему деловое предложение: у нее есть товар – три имени, такса – по двести тысяч долларов за штуку, и нечего так возмущаться, потому что цена вопроса ей хорошо известна: два-три миллиона потянет сам манускрипт плюс много-много миллионов за его использование на протяжении пятидесяти лет, оговоренных Бернской конвенцией по авторским правам.
Платить шестьсот тысяч долларов старой ведьме Аркадий Сергеевич не хотел – все-таки немаленькие деньги. К тому же он рассчитывал, что Морозов заберет фрагменты у тех троих сам, а если кто-то заартачится, средства убеждения найдутся.
Когда с Филиппом Борисовичем случилось несчастье и возникла опасность, что фрагменты затеряются, Сивуха велел своему помощнику установить в старухиной квартире подслушивающее оборудование – на случай, если Моргунова станет звонить остальным своим клиентам с аналогичным предложением.
Для ясности приведем краткую хронологию событий:
– Рулет нападает на Ботаника в понедельник днем;
– Николас в первый раз звонит экспертше в тот же день ближе к вечеру и слышит загадочное «снова-здорово»;
– к этому времени доктор Зиц-Коровин успел известить Аркадия Сергеевича о том, что доставленный пациент находится в тяжелом состоянии и может никогда не очнуться;
– Сивуха уже переговорил по телефону со своим гениальным советчиком и откомандировал Игоря в 39 квартиру;
– операция по установке подслушивающих устройств (одного в телефонную трубку, другого в косяк входной двери) проведена незамедлительно, пока Элеонора Ивановна ходила в магазин за кефиром;
– а вскоре явился – не запылился ни о чем не подозревающий Николас Фандорин. Страничку на экспертизу принес, бедняга.
12
Точной информации о том, как были устроены присоски на перчатках и тапочках, позволявшие гению запросто подниматься по вертикальной поверхности, у нас нет. Судя по следам, обнаруженным Николасом на стене дома (см. с. 134), Олег разработал какой-то особый клеящий состав однонаправленного схватывания – при надавливании происходило моментальное сцепление, которое столь же легко разрушалось, если усилие было направлено на разрыв.
Впрочем, бог с ними, с перчатками и тапками – их секрет гений унес с собой в могилу. В этом эпизоде нужно объяснить другое – как Человек-Паук вышел на Рулета.
Дело было так.
Разбитый шприц, обнаруженный неподалеку от места нападения на доктора филологических наук, был немедленно исследован. На стекле обнаружились четкие отпечатки пальцев, в тот же день запущенные в дактилоскопическую базу данных министерства внутренних дел. Надо сказать, что все оперативно-следственные действия по делу об этом разбойном нападении проводились с небывалой быстротой – Аркадий Сергеевич об этом позаботился. За ходом расследования следили его ручные «оборотенята», сотрудники Криминально-аналитического центра МВД Фантик и Мурзик.
Очень быстро было установлено, что искомые отпечатки в базе данных зарегистрированы – они принадлежат гражданину Рульникову Руслану Рудольфовичу, 1985 года рождения, без определенного рода занятий, прописанному в городе Рязани, однако временно проживающему в столице. Гражданин Рульников задерживался сотрудниками Департамента по контролю за незаконным оборотом наркотиков, в связи с чем и были сняты отпечатки. За недостатком улик после соответствующего предупреждения гражданина Рульникова отпустили, и нынешнее его местожительство органам внутренних дел было неизвестно, но тут уж Фантик с Мурзиком не сплоховали. В свободное от основной работы время прошлись по нескольким наркоцепочкам (дилер-пушеры-покупатели) и быстренько нашли Рулета.
Без санкции Аркадия Сергеевича ничего предпринимать не стали – просто доложили, что разыскиваемый объект проживает по такому-то адресу, и получили свой гонорар. А дальнейшее взял на себя Олежек. Так и сказал папе: «Ни о чем не беспокойся, дальнейшее я беру на себя. Будет тебе первый фрагмент рукописи». Как сказал, так и сделал (знал бы бедный папа, какой ценой).
Маленький маскарад, адреналиновый подъем по стене, обмен пачки бумаги на шприц с концентратом (смертельная доза). Ну и потом еще недальняя поездка в подмосковные Любищи.
В пачке, правда, не хватало одной страницы, но ее местонахождение уже было установлено – спасибо прослушке в квартире 39.
Так что никаких «приглючений» – все было по-настоящему.
13
Добыть сведения о том, что у Элеоноры Ивановны когда-то была сестра-двойняшка Светлана Ивановна Моргунова (1936–1958) большого труда не составляло. И с карамазовским чертом гений придумал ловко. Одного только не учел – откуда ж ему было про это знать…
Диплом сестры защитили почти день в день, и обе на «отлично». До выхода на работу обеим оставалось больше месяца, вот и решили устроить себе отдых – поехали в Карелию, на туристическую базу.
Родственников у них не было – родители погибли в войну, девочек воспитывала бабушка, но она уже три года как умерла. Не водилось у Лялечки со Светусей и ухажеров, потому что девушки они были серьезные и сильно некрасивые. А им никто и не требовался, хватало друг друга. Интересовались они одним и тем же – классической литературой, обожали одного и того же актера – Павла Кадочникова, даже платья носили одинаковые – крепдешиновые в горошек с белым воротничком. Можно было бы сказать, что Лялечка и Светуся жили душа в душу, если б не один скелет в шкафу.
Пять лет назад, когда близняшки поступали в МГУ на филфак, Элеонора по конкурсу прошла, а Светлана недобрала баллов и была вынуждена изучать отечественную словесность в облпединституте. Это стало причиной постоянных терзаний одной сестры и тайной гордости второй. Вслух, конечно, ничего такого не говорилось – Ляля была человеком тактичным, но в отношениях пролегла невидимая трещинка. Через месяц она должна была превратиться в разлом, а впоследствии и в пропасть – сестры это понимали. Дело в том, что Элеонора по распределению шла работать в чудесный Институт русской литературы, а Светлане предстояло учительствовать в сельской школе (поселок Грязновка Можайского района), получая за это 700 рублей в месяц плюс грузовик дров на зиму.
Нет-нет, никто никого не утопил. Лодка, в которой девушки катались по озеру, перевернулась по чистой случайности – Светуся потянулась за кувшинкой и не рассчитала, слишком сильно дернула за стебель. Нахлебалась воды, чуть сама не утонула, а помочь Ляле не смогла, потому что от испуга ничего вокруг себя не видела.
Идея пришла ей в голову не сразу, а когда участковый милиционер спросил, как звали утопленницу. Помолчав, Светлана сказала вдруг: «Светуся… То есть Светлана Ивановна».
На встречи однокурсников в МГУ она никогда не ходила. На работе, где кое-кто знал Лялю Моргунову, проходившую в Институте русской литературы преддипломную практику, держалась замкнуто. Да ее и не донимали, относились с сочувствием – такая трагедия. А с годами бывшая Светлана, ставшая сначала Лялечкой, потом Элеонорой, потом Элеонорой Ивановной, как-то пообвыклась. Хоть и снились по ночам кошмарные сны, числом два. Первый: как ее вызывают в дирекцию, с позором выгоняют за самозванство, лишают степени и едет она в деревню Грязновка на грузовике с дровами. Второй сон еще хуже: сидит она в лодке, тянется за кувшинкой, а вместо стебля из воды вытягивается белая, тонкая рука, из темной глубины выплывает Ляля, настоящая, и лезет в лодку – молча, а запихнуть ее обратно нет никакой возможности.
Зря Олег сказал: «Я не Светуся. Я Элеонора Ивановна Моргунова». Накануне он специально просмотрел на DVD фильм «Братья Карамазовы», а там черт является к Ивану Карамазову именно двойником.
Старуха услышала эти ужасные слова, и миокард в изношенном сердце слишком резко сократился, надорвался. А пять минут спустя вовсе лопнул.
Что ж, на всякого гения довольно простоты.
14
За несколько минут до этого дорожно-транспортного происшествия в большой черной машине, припаркованной в переулке по ту сторону арки, происходил такой диалог.
Мужчина (заканчивая разговор по телефону):…Понял Будет отъезжать, дай знать. (Сидящей рядом девочке). Он спускается по лестнице. Сейчас выйдет. Ты готова?
Девочка (на ней темные очки): А по-другому как-нибудь нельзя?
Мужчина: Боишься? Да ты не жди, пока он на тебя наедет. Сама ударься о бампер, крикни погромче и падай. В подворотне темно, он не разглядит.
Девочка: Я не боюсь. Противно. Грех.
Мужчина: Тебя никто не заставлял. Сама решила.
Девочка: Сама…
Мужчина (с любопытством): Кстати, если не секрет, почему? Вчера ни в какую, а сегодня сама позвонила?
Девочка молчит.
Мужчина: Слушай, сними ты очки. И потом, на кой тебе наклейка на стекле? Пол-глаза закрывает. Отдери.
Девочка (мотая головой): Нет, она красивая.
Мужчина: Так почему передумала?
Девочка (очень тихо): Из-за ангела… Ангел мне явился.
Мужчина (пряча улыбку): А-а Бывает. (Пищит телефон.) Это сигнал Давай, пошла!
15
Накануне вечером, поздно, Саша Морозова сидела дома на кухне и плакала. Снаружи давно стемнело, но света она не зажигала, лишь светилась лампадка у иконы, примостившейся в углу, между посудным шкафчиком и оконной шторой.
Саша плакала уже очень давно. Несколько раз принималась молиться, шептала что-то, глядя на бесстрастный лик Спасителя, но ни утешения, ни ответа ей не было.
Как открылась входная дверь, девочка не слышала. Во-первых, в эту минуту у нее начался очередной приступ рыданий, а во-вторых, может, он и не через дверь появился. Что ему дверь?
Только ощутила Саша некое колебание воздуха, уловила краем заплаканного глаза неяркий свет, вдохнула чудесный аромат (все это одновременно), повернула голову и увидела в коридорчике, шагах в пяти от себя, Божьего Ангела. Хоть было темно, но от ангела исходило золотистое сияние, и длинные волосы тоже посверкивали искорками, а глаза мягко лучились, и в протянутой правой руке (у ангелов она называется «десница») мерцала звезда. Одеяние у ангела было белое, длинное, а может и не было никакого одеяния, а клубилось белое облако. Не сказать, чтобы Саша так уж хорошо все разглядела, потому что темно, слезы в глазах, ну и потрясение, конечно.
Хотя чего потрясаться – ведь сама Спасителя молила какой-нибудь знак дать.
– Не страшись греха, – прошептал златовласый ангел. Его шепот был легче дуновения ветра. – Я твой грех на себя возьму. Не о себе думай, о ближних.
Звезда в его ладони (то есть длани) ярко-ярко вспыхнула, так что Саша на мгновение ослепла. А когда снова начала видеть, ангела, конечно, уже не было, только покачивалась в воздухе золотистая пыльца.
Утром Саша каждую пылинку собрала, ссыпала на бумажку и под икону положила.
16
Автор намеревался опустить этот рассказ, руководствуясь соображениями благопристойности, однако это было бы нечестно по отношению к читателю и главному герою.
Зря, что ли, он вынес такую муку? Да и история-то, в общем, детская.
…Сдавленным голосом, едва шевеля губами, он начал:
«Я давно взрослый, но про это никогда никому не рассказывал. Вроде глупость, ерунда, а не мог. Шок, перенесенный в детстве, не забывается… Хотя нет, один раз все-таки рассказывал – психиатру, и это было ужасно. Но психиатр не считается, у меня не было выбора… В общем, так. Мне было одиннадцать лет. Мы приехали погостить к тете Синтии, в Борсхед-хаус, это ее поместье в Кенте… Понимаете, я вырос за границей, в Англии… Ладно, это к делу не относится.
Хм.
У тети Синтии было очень скучно. Она жила – собственно, и сейчас живет – в старинном доме, среди огромного парка. Там всё очень чинно, чопорно, полный дом прислуги… Нет, это тоже не важно. Существенно одно: мне было одиннадцать лет, и я ужасно скучал.
Да.
От скуки подружился с двумя девочками, примерно моего возраста. Не то чтобы подружился – играли вместе. Больше ведь никого из детей не было. Одна была дочкой садовника, другая дочкой горничной…»
– Так-так, две цыпочки-лолиточки, – азартно подбодрил замолчавшего рассказчика Морозов. – Уже интересно. Валяйте дальше.
«Как звали вторую девочку, не помню, а дочку садовника звали Твигги. То есть это она сама себя так называла. В те годы у нас – то есть не у нас, а у них в Англии – была такая актриса и модель, очень модная. Смешная худышка, все по ней с ума сходили. И девочки все хотели быть, как она. „Twiggy” значит „веточка”, и эта девочка, дочка садовника, была под стать имени – тощенькая такая, но бойкая. А подружка, наоборот, толстая, но робкая, рта почти не открывала, только хихикала. Твигги вертела ею, как хотела.
Обычно мы играли в нормальные детские игры. А однажды у меня в комнате Твигги предложила сыграть в «Freeze Game». В России такая игра тоже есть, мои дети играют. «Море волнуется раз, море волнуется два, море волнуется три. Морская фигура, на месте замри». Кто водит, должен застыть на месте и ни за что не шевелиться, иначе штраф.
Твигги была озорная. Все время меня задирала, подначивала, дразнила чистоплюем и барчуком. Меня это задевало. Давай, говорит, сыграем на wild wish, у нас это называется «на американку», то есть на любое желание. Слабо, говорит?
Играть с ней на американку я опасался, но и трусом выглядеть не хотел. В общем, согласился. Сцепились мизинцами – был у нас такой ритуал – и дали честное слово от расплаты не увиливать.
Хм.
Сначала водила Твигги. Я сказал: «Freeze!». Она застыла Толстушка начала громко считать до пятидесяти, а я, как положено в таких случаях, принялся корчить рожи, чтоб Твигги засмеялась и тем самым проиграла. Не подействовало. Попробовал ее щекотать – терпит. Дунул в нос – ей нипочем. Делать больно по правилам игры нельзя. Моя фантазия иссякла, тут и время кончилось. Настала моя очередь водить.
Я приготовился к таким же невинным измывательствам, но Твигги сразу, прямо на счете «раз», сдернула с меня шорты вместе с трусами, и я впервые в жизни оказался перед девочками голым…»
– Ну, что вы замолчали? – заизвивался в своих путах омерзительный доктор филологии. – На самом интересном месте. Дальше!
«Дальше… Я залился краской, завопил от возмущения, поскорей натянул трусы. А девчонки хором: «Проиграл, проиграл! Выполняй желание!»
К честному слову я уже тогда относился серьезно. Умер бы, но не нарушил. Ладно, говорю, выполню, хоть это было и нечестно.
Думал, Твигги хочет выцыганить у меня какую-нибудь вещицу – очень ей моя никелированная авторучка нравилась и набор фломастеров. Но я ошибся…
Нет, это еще не то, что вы думаете. Твигги сняла сандалию, сунула ее мне под нос и потребовала, чтобы я лизнул языком пыльную подметку.
Делать нечего, лизнул.
Она говорит: хочешь реванш? Вожу я. Если шевельнусь – продула. Нет – продул ты. А кто продул, получит десять раз ремнем по голой попе (она произнесла грубое слово, которого я, мальчик из приличной семьи, не употреблял).
И я согласился. Я был ужасно зол за подметку и хотел поквитаться. Ну а кроме того, если быть честным…
Хм.
В общем, это естественно для одиннадцатилетнего мальчика. Я подумал, что, когда она будет водить, я сделаю с ней то же самое, что она со мной.
И все началось снова. Толстая подружка, подхихикивая, начала считать до пятидесяти. Я уверен, что они проделывали этот фокус и с другими мальчишками, но тогда я об этом не думал…
Я снял с Твигги штаны – она была в джинсах. Стянул детские, в цветочек трусы…»
Морозов причмокнул.
– Как говорится, с этого момента подробнее! Что вы там увидели?
«Да что там можно было увидеть? Какие-то едва пробивающиеся перышки. Ну, бедра торчали, жалостными такими косточками. Мне стало очень стыдно, а Твигги стояла неподвижно, и хоть бы что. Я отвернулся. Снова посмотрел. Опять отвернулся. Тут и счет закончился. Так мне и не удалось ее расшевелить. Я проиграл.
Пришлось расплачиваться, согласно уговору. Я облокотился об стул, Твигги взяла ремень, стала хлестать меня по голой заднице со всей силы, очень больно.
В самый разгар экзекуции открылась дверь, и заглянула моя аристократическая тетя. Решила угостить деточек чаем со сливками.
Это было ужасно…»
Он стоял весь красный и только утирал со лба пот, не в силах продолжать. А Филипп Борисович кис со смеху – он мог быть доволен: рассказчик и в самом деле был готов со стыда провалиться под землю.
Вот, собственно, и вся пропущенная история.
17
И это не рекорд. Партитура фрагмента бетховеновского «Опуса 127», написанная рукой композитора, в 2002 году была продана на аукционе «Сотбис» за 1,1 млн фунтов стерлингов.
А годом ранее аукцион «Кристис» выручил 2,4 млн долларов за рукопись Джона Керуака. Керуак – писатель хороший, но все-таки, согласитесь, не Достоевский.
18
Если кто запамятовал, программное четверостишье Б. Окуджавы на самом деле звучит так:
Чистое сердце в дорогу готовь,
Древняя мудрость сгодится и вновь:
Не покупаются, не покупаются
Доброе имя, талант и любовь.
19
Не «черт с ним», а роман «Азазель», автор – Борис Акунин.
20
Вот история, в которой наш гений злодейства проявил свои таланты во всей красе, сработал быстро, эффективно и безжалостно.
Едва Ника и Валя уехали к коллекционеру, Саша позвонила своему покровителю и сообщила, у кого находится вторая часть рукописи. Аркадий Сергеевич немедленно связался с Олегом. Тот сорвался с места и помчался в своем реанимобиле, со включенной сиреной и мигалкой, по указанному адресу.
Пока Николас вел дипломатические переговоры с Лузгаевым, Игорь сидел на компьютере. Электронный адрес Вениамина Павловича ему сообщила Саша (помните обнаруженное в Интернете объявление: «Покупаю старые документы, письма, конверты…»?).
Прочее было вопросом техники. Игорь, обладавший множеством полезных контактов, связался кое с кем на сервере, в два счета получил доступ к почтовому ящику коллекционера. Порылся в его содержимом за последние пять суток, обнаружил переписку с некоей Виолеттой, адрес гарсоньерки, где назначена интимная встреча…
Солдатку любви Олег подстерег у подъезда. Убивать не стал – зачем? Сказал, что планы меняются, вызов аннулирован и в утешение вручил девушке несколько бумажек зеленого цвета, чемоданчик с усиками а-ля фюрер, фуражкой, наручниками и прочими садо-мазо-атрибутами нашелся в реанимобиле (там было полным-полно самого разнообразного реквизита).
21
Значение слова «стряпчий» на протяжении истории несколько раз менялось. Во время, описанное в повести, так называли адвоката, который вел частные дела в коммерческих судах.
22
«Ямой» в обиходной речи называли долговое отделение – особую тюрьму, куда кредитор мог поместить несостоятельного должника. В юридическом смысле яма – преемник допетровского института долгового рабства, когда заимодавец имел право взять должника в рабство до полной выплаты ссуды. Во время действия повести «Теорийка» кредитор мог держать свою жертву в яме сроком до 5 лет, оплачивая содержание заключенного из собственных средств.
23
Ну, упал Раскольников в обморок. И что это доказывает? Больной, истощенный человек, а в конторе душно. В окончательной редакции «Преступления и наказания» Ф. М. Достоевский, как известно, переосмыслил эту сцену, значительно ее расширив и введя внутренний монолог Раскольникова.
24
Все-таки это было слово «пушок». Одной из целей планового двухнедельного курса лечения была стимуляция производства гормонов в организме пациента. В частности, на верхней губе и щеках должен был появиться пушок, одно из первых свидетельств полового созревания.
25
Этот Левон Константинович не имеет прямого (да и косвенного) отношения к сюжету, но, пожалуй, все же стоит о нем рассказать, тем более что сделать это очень просто – достаточно заглянуть в дневник владельца фирмы «Страна советов». Николасу по работе приходится встречаться с таким количеством необычных людей и любопытных ситуаций, что он взял себе за правило записывать все мало-мальски интересные случаи. Как знать, может быть, из этих правдивых историй когда-нибудь получится занятная книга социально-антропологического содержания.
Про Левона Константиновича в дневнике Н. Фандорина можно прочесть следующее.
Случай с банкиром
14 октября 2004 года ко мне обратился г-н X., председатель правления небольшого, но преуспевающего банка N (Все имена и названия в дневнике Н. Фандорина обозначены сокращениями, так что если эти записи даже попадут в чужие руки, приватность клиентов не будет нарушена.) (про «Страну советов» ему в свое время рассказывал Coco (Так звали фандоринского приятеля и бывшего компаньона, ныне, к сожалению, уже покойного.)). Дело у него было малоприятное и к тому же не терпящее огласки, поэтому обратиться в милицию он не пожелал, а его собственная служба безопасности оказалась бессильна
В доме X. с некоторых пор загадочным образом стали пропадать драгоценности. Сначала кольцо с рубином, потом часы «брегет», потом орден «За заслуги перед Отечеством» 4-й степени и еще некоторые предметы меньшей, но все равно значительной ценности.
Доступ во внутренние покои имели всего пять человек: дворецкий А., личный врач В., массажистка С., горничная Д. и официант Е., все люди проверенные и постоянно живущие там же, в загородной усадьбе X. Банкир желал знать, кто из пятерых стал промышлять воровством, избавиться от этой паршивой овцы и вернуть себе похищенное, но при этом не привлекать внимания газет и, главное, не потерять остальных своих прислужников, которых он, по его словам, «ценил на вес золота».
Я согласился провести у банкира два выходных дня, чтобы попытаться установить виновного.
Поселившись в доме под видом тренера по теннису и бейсболу, я имел возможность ознакомиться с жизнью всего поместья.
Оно огорожено высокой каменной стеной с многочисленными камерами видеонаблюдения и состоит из целого ансамбля построек. Тут и дом охраны, и дом обслуживающего персонала, и главный дом, но самое большое сооружение – великолепный спортивный комплекс с колоннами, скульптурами и стеклянной крышей. Внутри бассейн, корт, тренажерный зал и даже площадка для бейсбольных тренировок. Всем этим роскошеством X. пользуется один. То есть почти один.
Дело в том, что, когда он находится дома, его всюду сопровождает самка орангутанга по имени Сандра – очень забавное существо с чрезвычайно выразительными маленькими глазками, совершенно человечьими. Помимо престижа (иметь орангутанга – это «круто») Сандра еще и выполняет при X. роль телохранительницы. Во всяком случае, он уверял меня, что орангутанги (причем именно самки) весьма привязчивы и ни за что не дадут хозяина в обиду, а силы у этих обезьян больше, чем у медведя.
В спортзале Сандра является полноправной участницей бейсбольных тренировок. Мячи банкиру подает специальная пушка, он отбивает их битой, а если пропускает, то мяч подхватывает Сандра, безо всякой перчатки и очень ловко.
Я полюбовался тем, как она это проделывает, заодно показал X. несколько технических приемов (как говорится в старом советском фильме «Когда деревья были большими», «помнят руки-то»), и за уикэнд нашел возможность, не вызывая подозрений, познакомиться с каждым из персонажей, которых я обозначил пятью первыми буквами алфавита.
Не стану вдаваться в подробности, но все они показались мне людьми абсолютно порядочными. Теперь я лучше понимал недоумение X. Невозможно было представить, что кто-то из них занимается воровством Честно говоря, сама миссия законспирированного соглядатая стала казаться мне несимпатичной, о чем я и сообщил своему работодателю на исходе воскресного дня.
Разговор происходил у него в кабинете.
Я признал свое поражение, единственно лишь попросил банкира снять всякое подозрение с врача, дворецкого, массажистки, официанта и горничной, потому что я готов за каждого поручиться.
– Куда же в этом случае делись цацки? – рассердился X. – Перстак на поллимона тянет, «брегет» – двести штук баксов! Инопланетяне что ли уперли?
Я лишь развел руками. От этого жеста из-под пиджачного рукава высунулся манжет рубашки и, должно быть, блеснула запонка – золоченая.
Сандра, сидевшая на полу между нами и уморительно смотревшая то на X., то на меня, заинтересовалась блеском, довольно решительно взяла меня за запястье и лизнула мой манжет своим длинным красным языком.
Тут я встрепенулся. Припомнил, как читал в заметках моего предка Исаакия Фандорина, который первый попытался составить историю нашего рода, рассказ, поведанный ему в раннем детстве отцом, Самсоном Даниловичем. Тот еще ребенком побывал при дворе великой Екатерины и видел там обезьянку, воровавшую у придворных разные блестящие предметы.
– А где спит Сандра? – спросил я у хозяина. – Есть у нее какое-нибудь лежбище или будка?
Оказалось, есть – довольно большая комната с японским матрасом на полу, с игрушками, даже с собственной уборной (нечто вроде биотуалета).
Я порылся в укромных уголках, но драгоценностей нигде не обнаружил. Хотел было снять подозрение и с Сандры, вслед за остальными, но вовремя вспомнил, как она норовила сунуть мою запонку в рот.
Спрашиваю:
– Скажите, а есть у вашего врача рентгеновское оборудование?
– Само собой, – отвечает хозяин. – А вам зачем?
– Идемте, – говорю.
И что вы думаете?
На снимке брюшной полости Сандры отлично просматривался силуэт часов. Более того – если приложить ухо к мохнатому животу обезьяны, доносилось отчетливое тиканье (что безусловно свидетельствует о высоком качестве этого хронометра).
Более мелкие предметы обнаружились при осмотре содержимого биотуалета. Золото и драгоценные камни нисколько не пострадали, только орден «За заслуги перед Отечеством» под воздействием то ли желудочного сока, то ли биореактивов немного облез.
Врач предложил сделать обезьяне полостную операцию, чтобы извлечь «брегет», но X., надо отдать ему должное, пожалел рыжую Сандру. Так она и ходит по усадьбе с двумя сотнями тысяч долларов в животе.
26
– А если его грохнуть? – шепотом спросил Олег. – Ты ведь умеешь. Просто грохнуть и все. А?
Шепотом – потому что Вячеслав Леонидович, папин однокурсник, чья дача, спал в соседней комнате. Таких дач Олег отродясь не видывал: собачья будка какая-то, участок шесть соток. Но мужик хороший, веселый. Специально приехал, печку протопил. Лишнего ничего спрашивать не стал Сказал: «Такие времена, понимаю. Где бизнес, там и мафия». А чего он может понимать, завлабораторией?
На Олеге было два одеяла и сверху еще ватник. Весна весной, но по ночам минус, а печка – одно название.
Игорь в ответ только вздохнул.
– В прежние времена я бы такого баклана легко сделал. Охраны считай вовсе нет. Оборзел, никого не боится. Он в своих Любищах царь и бог. Отморозок поганый. Мужика одного, который платить не хотел, на циркулярке распилил. Для острастки. Другого бензином облил и поджег. Из-за бабы. Главное, что ему бабы? Чисто для понтов человека сжег. Шика малолеток любит. У него около дома вечно пацанва с Казанского вокзала трется – влегкую лаве нарубить… Ух, я б этого урода со всем моим удовольствием. – Игорь даже зубами скрипнул, от искушения. – Нельзя. Сказала Матушка-Заступница: «Не убий».
«Идиот проклятый», беззвучно выругался Олег. А вслух сказал:
– Слушай, а вдруг Богоматерь тебе снова явится? И скажет, что такого гада, как Шика, можно?
Игорь подумал.
– Не поверю. Это меня Сатана искушать будет. А Матушка, она убивать никого не благословит. И потом, что толку? Он же не один, Шика. Там еще Пиночет есть, другие. Сообразят, кто Шику заказал, не дураки. Молиться надо – одна надежда. Ты спи давай.
Разговор этот был в самый первый вечер, когда только на дачу приехали.
Ночью Олегу приснился сон. Сначала было все, как наяву. Он тоже подглядывал через щелку, и жуткий Шика орал на папу, лил на скатерть вино из фужера. А потом это была уже не скатерть, а белый снег на реке. И прорубь, только в ней не вода – кровь. И папа в этой дыре тонул, захлебывался, кричал, но помощи ниоткуда не было.
Олег проснулся от собственного хрипа. Долго смотрел в дощатый потолок. Думал.
Идея пришла в голову назавтра.
Утром он умывался и чистил зубы (на это всегда уходило минут двадцать, минимум). Как обычно, смотрел на себя в зеркало, с ненавистью. Восемнадцать лет, а на вид одиннадцати не дашь. Лилипут из цирка.
Подошел Игорь, тоже стал зубы чистить. Это было непривычно – дома у Олега имелась своя ванная, у Игоря своя.
– Это ничего, что ты маленький, – сказал Игорь. – Даже хорошо. Я тоже переживал, что метр шестьдесят. А потом понял. Маленький кого хочешь завалить может, потому что от нас не ждут. Ты, главное, усеки: сила не нужна, она только сковывает. Главное – реакция и гибкость. У тебя и то, и другое есть. Все на лету схватываешь. Нам тут неизвестно сколько париться, я тебя новым приемчикам научу.
Хозяин уехал в Москву, никто им не мешал.
Сначала Игорь поучил, как противника в отключку класть: берешь пальцами за шею, нажимаешь вот сюда, сильно, и держишь, но не больше десяти секунд, а то никогда уже не проснется.
Потом стреляли по мишени из бесшумного пистолета. Игорь разрешал целить только по рукам и ногам. Достал уже со своим «не убий», зомби недоделанный.
Потом махались и через голову прыгали.
Игорь сказал:
– Эх, мне бы раньше такого подельника. Наделали бы делов, на пару-то. На пацаненка ж никто не подумает.
Просто похвалить хотел, морально поддержать. А у Олега в голове будто колокольчик звякнул. Это пришла она, идея.
Пока ехал в Любищи на своем «лендровере», два раза гаишники останавливали. Лупятся на недоростка, у которого под задницу подушка подложена, таращатся на высокие, по спецзаказу, педали, а придраться не к чему. Совершеннолетний, права есть, да еще и номер блатной. Козырнут, «продолжайте движение», и все дела Шикина вилла стояла за городскими домами. С одной стороны какой-то заброшенный завод или, хрен его знает, бывшая станция-подстанция, с другой – чистое поле, вдали виден лес.
Дом здоровенный, красного кирпича, с башенками. Но стена невысокая, не то что на папиной даче. Ворота нараспашку, охраны вообще не видно. Демонстрирует, ублюдок, что ему бояться некого.
Джип Олег в кустах оставил. К воротам подошел на своих двоих. Сначала, конечно, переоделся: подростковая курточка, паршивые вьетнамские кроссовки, треники с пузырями на коленках. Одолжил всю эту красоту на даче у Вячеслава Леонидовича. Тот говорил, сынишка у него в пятом классе.
Информация у Игоря оказалась точная. У ворот топтался какой-то мальчишка, лет четырнадцати. Курил сигарету, держа ее двумя пальцами, большим и указательным. Ждал, не позовут ли в дом.
Лицо у мальчишки было, как у маленького старичка, вдоль рта две складки. Наверно, на меня похож, подумал Олег. Но случай прямо противоположный: у меня недопроизводство гормонов, а у него пере.
На Олега подросток зыркнул по-волчьи, сплюнул.
– Шика-то дома, не знаешь? – как ни в чем не бывало спросил Олег.
– Вали отсюда. Занято, – с угрозой сказал шпаненок.
А когда Олег не тронулся с места, схватил его левой рукой за лицо и оттолкнул.
Это он зря сделал. Дотрагиваться до своего лица Олег разрешал только папе. Игорь, и тот, когда захват показывал или, например, вчерашний прием на отключку, старался кожи не касаться – знал, что будет. А этот своей грязной пятерней, да еще сжал.
От ярости и отвращения Олег плохо запомнил, что он сделал с малолетним проститутом (черт его знает, есть такое слово или нет?). Когда малость опомнился, мальчишка уже бежал прочь. Оглядывался с выпученными от ужаса глазами, весь лоб был в крови и губа, кажется, разорвана.
Но Олега еще не отпустило. Кинулся догонять.
Обидчик проскочил через дыру в бетонной стене на территорию заброшенного заводика – Олег следом.
Парнишка в заваленный щебнем цех – Олег не отстает. Бежит, а в глазах темно от бешенства.
Из цеха шпаненку деваться было некуда: вход один, окон нет. Но будто сквозь землю провалился. Олег потыкался-потыкался, хотел уже назад, вдруг видит – капля крови на досках. Отодвинул доски, а там колодец, глубокий. Сбоку железная лесенка, и на ней паршивец этот сжался, дрожит весь.
Хорошо, Олег уже успел немного остыть, иначе точно голову бы оторвал. А так сказал лишь – тихо, убедительно:
– Чтоб я тебя в Любищах больше не видел. Никогда. Понял?
– П-понял, – пролепетал мальчишка, и по нему видно было: действительно, понял.
План у Олега был такой. Шляться перед домом, пока не позовут на смотрины. Не позовут сегодня – приедет завтра. Послезавтра. Короче, до результата. Что смотрины он пройдет, можно не сомневаться. Смазливый золотоволосый мальчонка, мечта педофила.
Про педофилию он был в курсе – вооружился спецлитературой, за вчерашний день досконально ознакомился с этой аномалией. Знал, что и как делают с мальчиками извращенцы вроде Шики. Это будет омерзительно, но ради папы придется потерпеть. Потом, когда Шика уснет (в спецлитературе было написано, что самцы после сексуального акта обычно засыпают), нужно достать бесшумный пистолет и сделать контрольный в голову – как киллеры в кино. Тихонько выбраться из дома. Финито.
Сначала примерно так и шло. Через какое-то время в воротах появился мужик в темных очках (Олег знал – это Пиночет, главный Шикин помощник). Поманил рукой.
Обыскивать не стал – чего бояться малолетку?
Только спросил брезгливо:
– Таксу знаешь? Стольник. Гляди, утыришь что-нибудь в доме – под землей достану.
Олег посидел с полчаса в большой комнате, кругом лепнина с бронзой, мореный дуб.
Вышел Шика, здоровенный ублюдок с большим слюнявым ртом и ручищами до колен. Окинул взглядом, ухмыльнулся.
– Вино пьешь?
Олег помотал головой.
Спальня у Шики оказалась на первом этаже. Это было кстати – можно потом в окно слинять.
Когда Шика начал его мять и вертеть, Олег стиснул зубы. Начиналось самое трудное. Но до гадостей, описанных в спецлитературе, дело не дошло. Переоценил Олег свою выдержку.
На первой же минуте, как только Шика полез целоваться, Олега замутило. Он обхватил скота за шею, сжал пальцами там, где показал Игорь, да так и не отпустил. Ни через десять секунд, ни через минуту, ни через две.
Сначала Шика не понял, решил, что мальчонка его обнимает. А когда сообразил, уже поздно было, вся сила из него ушла, глаза сами собой закрылись.
Разжав онемевшие пальцы, Олег еще долго смотрел на труп, все не мог поверить, что сделал это. Что получилось. Оказывается, убивать совсем просто. Если умеючи.
Долго тер руки одеколоном, чтоб отчиститься. Уйти пока все равно было нельзя, потому что по двору слонялись двое быков из Шикиной команды. Требовалось обождать.
Наконец, быков позвал Пиночет, во дворе стало пусто. Всего и делов – выпрыгнуть, добежать до невысокой, метра полтора, стены, перелезть через нее и поминай, как звали. Но тут Олег вспомнил слова Игоря: они сообразят, кто Шику заказал, не дураки. Будут охотиться на папу, пока не найдут. Как этого избежать?
Запаниковал было, но вдруг вспомнил, как Шика над залитой вином скатертью прошипел: «В ноль выведу. Исчезнешь без следа, будто тебя никогда не было!»
И сразу никакой паники. Задача ясна, требуется инженерное решение.
Минут десять обдумывал. Один раз за дверью послышались шаги, и Олег застонал – в книжке было написано, что во время сексуального акта все стонут. Шаги удалились.
Наконец, инженерное решение сформировалось.
Он выбрался через окно, и скоро был около джипа. В багажнике лежал трос, двадцать пять метров. Недавно, когда снег еще не сошел, они с Игорем развлекались: Игорь садился за руль, гнал по заснеженной лесной дороге, а Олег сзади, на лыжах, вроде как за катером. Здорово было.
Тем же путем пробрался обратно в спальню.
Уйти нужно было чисто, чтобы без подозрений.
Поэтому, сделав то, что нужно, пошел через коридор в большую комнату. Там сидел Пиночет, читал журнал.
– Все, что ли? – спросил Пиночет.
– Сто баксов давай. – Олег шмыгнул носом.
– А Шика что?
– Спит.
Пиночет встал, прошел до спальни, тихонько приоткрыл дверь.
Шика лежал под одеялом, лицом к стене. В комнате было наполовину темно, потому что дело уже шло к вечеру, да и шторы Олег задвинул.
Стодолларовую бумажку Пиночет в руку не дал, побрезговал. Кинул на пол.
Ну, Олег подобрал, конечно. До двери Пиночет его довел, а во двор не вышел. Зачем? Сам ворота найдет.
Олег, пригнувшись пробежал вдоль дома и подобрал трос, конец которого свисал из окна спальни. Перекинул моток через стену. И только тогда ушел – через ворота, в открытую.
Через четверть часа к внешней стене тихо, задним ходом подкатил «лендровер». Олег привязал конец к буксировочному крюку.
Об одном потом жалел – что не видел этой картины во всей красе. Но представить было нетрудно.
Полутемная спальня. В кровати лежит человек. Может, спит. А может, еще что.
Вдруг шорох. На полу зашевелился тонкий пластиковый трос. Натянулся. Человек пополз с кровати вместе с одеялом. Бум! Глухо стукнулся об пол. Доехал до окна. Ноги, обвязанные тросом, задрались кверху. Маленькая остановка. Немножко подбавить газу. Опа! Ноги уже над подоконником. Шторы раздвинулись.
Хлоп! Стукнуло уже посильнее – это туша шмякнулась по ту сторону окна. Теперь нужно еще газку, потому что могли услышать.
Труп, уже без одеяла (оно осталось на полу спальни), шустро проехал через двор, ногами кверху взлетел на стену. И опять – хлоп!
Тут, наверно, Пиночет или еще кто, выглянул на шум. Ну и что увидел? Два красных огонька – какая-то тачка уезжает в темноту. Может, постояли пару минут, подождали. Но ничего подозрительного больше не произошло.
Главная возня началась позднее, когда Олег мертвеца до колодца волок. Не прав все-таки Игорь. Реакция и гибкость хорошо, но и сила тоже бывает нужна.
Потом еще раз специально приехал к коллектору. (Это никакой не завод оказался, он узнавал – бывшая городская очистительная станция.) Сделал для колодца специальную крышку. На вид бетонная, а сама из легкого полимерного материала,всего десять килограммов весит. Короче, обустроил тайник по-культурному. Как чувствовал – еще пригодится воды напиться.
А идиот Игорь, когда стало известно про исчезновение Шики, сказал: «Я тебе говорил, молиться надо».
27
Этот эпизод стоит рассказать не из-за фокуса с упавшим распятьем (подумаешь, бином Ньютона), а из-за девочки Поли, которая сказала: «Здорово, правда? Как в кино!»
Олег подкатился к ней в первый же день, как папу арестовали. Врасплох этот кризис гения не застал, он был готов к такому повороту дела, знал, как будет действовать. Даже информацию собрал заранее. Например, установил, что проникнуть в дом Сипунова будет проще всего через Полину Закускину.
Итак, сентябрь 1998-го. Олегу Сивухе двадцать один год Выглядит максимум на тринадцать. Отец в Матросской Тишине, и дурно от одной мысли, что ему, такому элегантному, привыкшему к хорошей кухне, сигарам и сорокалетнему виски, приходится сидеть в камере со всякими подонками, слушать их идиотский треп, пользоваться общим унитазом.
Главное – быстрота. Месторасположение и характер опухоли известны (она называется «Сипунов»), остается прооперировать. Как водится в таких случаях, без уголовщины, чтобы не подставить папу.
К даче Сипунова (ведомственный поселок в Барвихе: высокий забор, КПП) Олег подкатил на квадроцикле. На голове лакированный шлем, кожаные перчатки без пальцев, гоночные очки в полфизиономии – в общем, суперприкид рублевского тинейджера.
Объект как раз должен был возвращаться из школы. Пяти минут не прошло, к остановке подъехал автобус, сошла конопатая девочка-переросток в дешевом джинсовом костюме. Довольно страшненькая, сутулится, а походка, как у кочегара (это папа так говорил, сам Олег кочегаров в жизни не видывал). Короче, то, что надо.
Он дал девчонке себя заметить, потом подрулил, стал знакомиться. Она сначала аж не поверила своему счастью – еще бы, такой принц-королевич.
Через часок, погоняв с ней туда-сюда по проселку, Олег знал про Полю всё: дочь заместителя министра, у них свой самолет и четыре машины «Мерседес», а на автобусе она приехала чтоб поприкалываться – поспорила с подругой, слабó проехать без билета или нет.
На самом деле Полина Сергеевна Закускина, 1986 г. р., ученица 6 класса Коньковской средней школы, являлась дочерью С. В. Закускина, садовника на даче у Сипунова. Согласно полученной информации, после уроков и по выходным подрабатывала в доме младшей горничной.
Про себя Олег рассказал, что он сын продюсера с НТВ, живет на Николиной Горе, а учится в Первой гимназии – на класс старше, чем Поля (это чтобы про школьные задания не разговаривать).
Уговорить девчонку, чтоб показала «папин» дом, было нетрудно. Олег знал, что в это время хозяев там нет.
Через проходную она провела его без проблем. Сказала дежурному: «Дядь Леш, это ко мне» – и все дела.
Водила его по дому, хвасталась («это мы в Куршавеле купили, это раковина с острова Маврикий, а это папе сам Борис Николаевич подарил, еще в Екатеринбурге»). Олег одобрял, сам пока присматривался.
То, что он искал, обнаружилось в домашней часовне. Сначала Поля рассказала про замечательное распятье из уральских камней, потом показала на место для молитвы: резной пюпитр, перед ним скамеечка с бархатной подушкой (этот гарнитурчик выглядел богато, но не шибко православно – скорее нечто католическое).
– Папа каждый вечер тут молится. Вот так на коленки встанет, лбом сюда упрется, глаза зажмурит и полчаса как минимум. Очень истово молится…
Слово «истово» девочка произнесла с удовольствием – оно ей нравилось. И еще раз повторила:
– Ужасно истово. Все бормочет, бормочет. Я один раз вон там за дверью подметала, стала слушать – ничего не разобрала, только «дивиденды, дивиденды»…
Тут она поняла, что проговорилась. Залепетала:
– Меня мама воспитывает, чтоб я сама кровать убирала, полы подметала, посуду мыла… То есть, у нас, конечно, посудомоечная машина, но…
Так покраснела, что Олегу ее жалко стало. Она вообще-то ничего была, эта Поля. Смешная.
На следующий день он ее в кино пригласил, потом в кафе. Во-первых, дома целый день торчала мадам Сипунова, а во-вторых, нужно было еще с нитью поэкспериментировать.
В кино, когда «Титаник» начал переворачиваться, Поля взяла его за руку. Ладошка у нее была потная, но пришлось потерпеть.
На третий день он снова напросился к ней «в гости». Принес фиалок, маленькую бутылку «клико» и настоящего омара. Поля вся прямо просияла.
Пока накрывала стол и варила ракообразное, Олег спустился в часовню и всё организовал.
Гениально, изящно, просто.
Сипунов опускается коленями на подушку, срабатывает элемент с пятисекундным замедлителем (чтоб успел лбом в пюпитр уткнуться и глаза закрыть). Верхний шуруп, держащий распятье, обработан кислотой – по виду, будто ржавчина разъела. Держится на одной нити. Через пять секунд нить отсоединится, и малахитовый крест влепит заместителю министра острым концом аккурат по темечку. Мозги вышибет стопроцентно.
Тут главный трюк был в коллагенововолоконной нити (собственная разработка). Во-первых, прозрачная – хрен заметишь. Во-вторых, особой структуры: от длительного соприкосновения с воздухом начинает разлагаться. Вещдока из нее никак не получится.
Пока Олега не было, Поля успела платье надеть и даже накрасилась – густо, но не сильно ловко. Съели омара, выпили по бокалу шампанского. Потом она к нему наклонилась, вытянула губы трубочкой, пришлось поцеловать.
Не ужасно. Он думал, хуже будет. Чмокнул и отодвинулся.
А она говорит:
– Здорово, правда? Как в кино!
И снова ее жалко стало.
Но жалко, не жалко, а дело есть дело. Нужно было расстаться так, чтоб не показалось подозрительным: чего это он то крутился-крутился, а то вдруг исчез.
Пока Поля вытяжкой запах омара устраняла и мусор в пластиковый пакет укладывала, он рассматривал фотографии на стене.
– А чего это тебя ни на одной фотке нет? Тут всюду другая какая-то девчонка. Она кто?
– Сестра, – бледнея, прошептала бедная Поля. – Она в Швейцарии учится…
– А ты, значит, в Конькове? В общеобразовательной с швейным уклоном? – добил ее Олег. – Чего-то тут не так…
Ну и так далее. Самому было неприятно. Это-то ладно, интересно другое. Ему потом за каким-то хреном не раз приходило в голову: может, разыскать эту самую Полину Закускину? Какая она теперь? Что с ней?
Не стал, конечно – слишком опасно. Не из-за Сипунова, а потому что…
Ну короче, опасно и всё.
28
Олегу Сивухе удалось разгадать загадку, которую задал ученым последующих веков Архимед Сиракузский, сумевший поджечь флот Марка Клавдия Марцелла при помощи вогнутых зеркал. Экспериментаторы нашего времени неоднократно пытались повторить этот технический трюк, используя современнейшие отражатели тщательно рассчитанной параболической формы. Максимальная дистанция эффективного действия подобного теплового оружия оказалась очень мала. Дерево удавалось поджечь максимум метров с двадцати. Архимед же сумел подпалить римские триремы с расстояния, превышавшего дальность полета стрелы.
Однако Олег разгадал, в чем тут загвоздка. «Солнечный зайчик» античного изобретателя был нацелен не на разбухшие от морской воды борта кораблей, а на просушенные солнцем паруса. Вполне компактного аппарата с Х-образным светопреломителем, отчасти напоминающим пресловутый гиперболоид инженера Гарина, оказалось достаточно, чтобы полиэстерный парус на яхте кандидата в депутаты затлел и вспыхнул. Расстояние от яхты до холмика, где наследник Архимеда установил свой агрегат, составляло 244 метра. Правда, следует отметить, что яркость солнца в тот майский день была чрезвычайно высокой: 3950 Кд/м².
29
Не будем забывать, что, готовясь к черному делу, обстоятельный киллер оставил в прихожей куртку, и маленький Олег видел это на экране. Хотя что значит «маленький»? Шестнадцать лет. К тому же больные дети, как известно, взрослеют быстро.
Что им с папой конец, Олег понял сразу. Сколько под столом ни прячься, этот аккуратист найдет. И не помилует. Достаточно было разок посмотреть в неподвижные, будто горящие пламенем глаза. Фанатик, маньяк!
Ну а если фанатик – шанс есть. Попытаться, во всяком случае, стоило.
Пока Аркадий Сергеевич доставал из сейфа «браунинг», а убийца осматривал помещения первого этажа, Олег сбежал по лестнице вниз, порылся в карманах куртки.
Обнаружил там документы на машину и водительские права.
Аудиооборудование у папы в часовне было классное. Акустика тоже.
Когда маленький человек с пистолетом в руке осторожно переступил порог, тихонько заиграл Бах, и высокий голос, льющийся откуда-то сверху, сказал с ласковой укоризной:
– Пожалел бы ты себя, Игорь Шанежкин. Почему сказано: «Не убий», знаешь? Потому что убивающий не чужую душу губит, от своей собственной кусок отрезает. Всего тридцать один год ты на свете прожил, а сколько в тебе живой души осталось? С наперсток…
Пошелестел так в микрофон минуту-другую, у киллера пистолет на пол упал, а потом и сам Игорь Шанежкин, 1962 года рождения, водительский стаж с 1981 года, рухнул ничком и глухо, неумело зарыдал.
Еле-еле успел Олег в мониторную вернуться. Не отдышался еще от беготни, когда туда вошел папа.
30
Третий час пополуночи. Больничная палата.
Тихо – лишь вздыхают насосы системы жизнеобеспечения, да время от времени побулькивает капельница.
Темно – лишь помигивают разноцветные огонечки на медицинских аппаратах, да поблескивает металл кардиоплегической стойки.
На полу возле кровати лежат стопками пролистанные тома полного собрания сочинений. Одна из книжек в стороне, на столике. Из нее торчат четыре закладки.
Больной совсем выбился из сил, он спит. Рядом, в кресле, поджав ноги, спит его дочь. Она помогала отцу и тоже очень устала.
У девочки лицо безмятежное, дыхание ровное, губы чуть раздвинуты в полуулыбке.
Мужчина тоже улыбается во сне, но совсем по-другому: зло, алчно, из уголка рта свисает ниточка слюны. Вот он заворочался, проурчал что-то невнятное и открыл глаза.
Они устремлены на два светлеющих в темноте овала. Это у девочки из-под края юбки торчат колени.
Кадык на горле больного жадно дергается, из груди вырывается рычание. Он скидывает с себя одеяло, тянется к креслу. Провода и трубки, присоединенные к его груди, локтю, виску, сначала натягиваются, потом провисают.
Мужчина обмяк, рука с глухим стуком ударилась об пол.
Девочка не слышит, она крепко спит.
31
Разумеется, в книге было не три, а четыре закладки. Аркадия Сергеевича Сивуху, главного своего покупателя, затмившего всех предыдущих, Морозов обозначил для себя как Свидригайлова – стало быть, обнаружил черты сходства. И номер телефона на полях был написан, а как же. Но девочка Саша не могла допустить, чтобы Николас увидел эту запись. Потому и применила ластик. Номер телефона стерла тщательно, а черточку под «господин Свидригайлов» не очень.
32
Ангелина Фандорина была ученицей шестого класса школы с историко-филологическим уклоном, но мечтала стать не историком и не филологом, а, наоборот, актрисой. Для этого она занималась в театральном кружке-студии. Начинала с роли Капустки в пьесе «Веселый урожай», затем была в «Золушке» Третьим Придворным, а со временем ей стали давать настоящие, большие роли, потому что у Гели обнаружились явные способности и, может быть, даже талант.
В мае, перед самыми каникулами, она с большим успехом сыграла Гермиону в инсценировке «Гарри Поттера» и в награду получила право выбрать себе роль в следующем спектакле: студия взялась за трагедию Вильяма Шекспира «Гамлет».
По правде сказать, выбирать было особенно не из чего. «Гамлет» – пьеса, написанная для мальчишек. Женских ролей всего две, и обе второго плана: Офелия, которая довольно быстро сходит с ума и тонет, да королева Гертруда – та вообще возрастная.
Динка Лебедева, главная Гелина соперница по труппе и по жизни, страшно распереживалась – была уверена, что Геля выберет Офелию, потому что в Офелию влюблен принц Гамлет, а его будет играть Виталик Сухарев. (Если коротко про Виталика: других таких мальчиков на свете нет.) Но Геля подумала-подумала и сказала, что будет Гертрудой.
Офелия с Гамлетом только разговаривает, а Гертруда, хоть она пожилая, принцу приходится матерью и вообще женщина так себе, в сцене, где убивают Полония, восклицает: «Ах, Гамлет, сердце рвется пополам!», а потом обнимает и целует Виталика. То есть Гамлета.
И теперь Геля на каждой репетиции, три раза в неделю, на совершенно законном основании, при всех обнимала Виталика Сухарева, целовала в щеку, и в эту секунду сердце у нее, в самом деле, практически рвалось пополам.
Так продолжалось весь июнь и больше, чем пол-июля, а потом случилась трагедия – настоящая, куда там Шекспиру.
В этот день была генеральная репетиция. Родителей на нее не пустили, зато приехали гости Московского кинофестиваля, настоящие иностранные актеры и актрисы. Их заведующий студией Лев Львович пригласил, потому что он с самим Никитой Михалковым знаком.
Все, конечно, волновались, и Геля тоже. От этого она немножко увлеклась и, кажется, обнимала Гамлета чуть дольше, чем нужно. Подумаешь!
А Виталик, когда за кулисы ушли, вытер щеку, демонстративно так, и громко сказал: «Ты чего, Фандорина? Обслюнявила всего». Все это слышали. И Динка.
В эту секунду сердце у Гели окончательно разорвалось, и, как говорится в русских народных сказках, свет ей стал не мил.
Отошла она в сторонку, в глазах темно, а когда сунулся Олежка Ткач (он Горация играл) и шепнул: «Ладно тебе, не обращай внимания», Геля его отпихнула.
Вдруг кто-то сзади трогает ее за плечо и говорит:
– Зря ты так, Ангелина. По-моему, этот мальчик лучше того. К тому же существует версия, что Гораций был из рода фон Дорнов, а значит, он нам родственник.
Это была одна из зарубежных артисток, Геля ее в первом ряду видела. Как попала за кулисы, непонятно. Очень красивая брюнетка с короткой стрижкой и огромными зелеными глазами. Одета – с ума сойти, алые ногти чуть не по пять сантиметров, на груди кулон в виде золотой змейки, проглотившей свой хвост. В общем, эффектная женщина.
В другое время Геля смутилась бы. Ну, как минимум, удивилась бы: иностранка, а хорошо по-русски говорит, да еще фон Дорнов поминает. И потом, в каком смысле «он нам родственник»?
Но сейчас Геля была такая несчастная, что ни смущаться, ни удивляться не могла, а только всхлипнула и сказала, что думала:
– Я жить не хочу.
– Довольно глупое замечание, – пожала плечами странная артистка (все-таки говорила она не совсем чисто, с акцентом). – Не нравится – можно попробовать сызнова. Жизнь – она ведь бесконечная. Как вот эта змейка.
И дотронулась кроваво-красным ногтем до своего кулона…
Впрочем, это отдельная история, которую комкать ни в коем случае нельзя. Расскажем как-нибудь в другой раз.
33
Как это часто случается с врачами, Марк Донатович женился на собственной пациентке.
Супруга доктора Марина Васильевна страдала редким и весьма любопытным с научной точки зрения заболеванием – так называемыми онейроидными видениями. Люди, подверженные этому удивительному недугу, ведут двойное существование. В повседневной жизни они более или менее адекватны, но кажутся несколько вялыми, заторможенными. Происходит это из-за того, что все их эмоции и духовные силы устремлены в иную, иллюзорную реальность, которая кажется им настоящей. Некоторое время назад в газетах был описан случай слесаря Т., который уверял, что на самом деле он – воин армии Ганнибала, погонщик боевого слона, и движется через Галлию на Рим, причем описывал такие подробности карфагенского быта и вооружения, что историки только диву давались. Для снов или галлюцинаций эти сведения были слишком точны и подробны.
Марина Васильевна уверяла, что в иной реальности она – койя, то есть жена великого инки и главная жрица Храма Луны. Каждый вечер она описывала Марку Донатовичу события, происходящие в городе Куско, где пятьсот лет назад, до испанского завоевания, находилось святилище лунной богини Мама-Килья. Иногда жена с легкостью переходила на иное наречие. Специалист по империи инков, послушав магнитофонную запись, сказал, что, судя по ряду признаков, это архаичный вариант языка кечуа.
Этот брак для Зиц-Коровина было совмещением очень полезного с очень приятным.
Во-первых (это если о полезности), доктор аккуратнейше собирал этот уникальный материал, готовясь со временем произвести сенсацию в мире науки. Возможно, даже двух наук – психиатрической и исторической.
Приятность же составляли сами рассказы. О канувшей в Лету «стране Тауантинсуйу» Марина Васильевна рассказывала невероятно увлекательные вещи. Например, о священном храме, куда непосвященным запрещалось попадать под страхом лютой смерти. Об интригах при дворе великого инки. О светлокожем чужаке, спустившемся в долину с той стороны, откуда восходит солнце. Аномальная и при этом неиссякаемая фантазия супруги порождала такие удивительные истории – заслушаешься. Зиц-Коровин ощущал себя калифом, слух которого еженощно услаждают «дозволенные речи» Шахерезады.
Нервировало лишь одно. Иногда Марина Васильевна, вообще-то дама малонаблюдательная и апатичная, вдруг как бы встряхивалась и, схватив мужа за плечо, грозно говорила: «Не вздумай мне изменить! Иначе рабы Святилища вырвут тебе сердце». Тут Марку Донатовичу, конечно, делалось немножко не по себе.
34
Наверное, все-таки следует рассказать про последние минуты доктора Зиц-Коровина.
– Кого ты изображаешь сегодня? – спросил Марк Донатович, когда дверь вместо Олега открыло диковинное существо в собачьей маске и красном кимоно. – Войти можно?
Пациент молча посторонился.
С жизнерадостной улыбкой (а у самого в кармане палец на тревожной кнопке) главврач вошел в «палату» и поежился. Ему всегда делалось не по себе в этом нелепом помещении, набитом мудреной техникой и детскими игрушками. Наверное, предчувствовал что-то, на уровне подсознания.
– Слушай, – легким тоном начал Коровин, оборачиваясь к ряженому. – Что мне в голову пришло. Вот ты плохо спишь. А если тебе сделать укольчик сомналгина? Новейшее средство, совершенно безопасное. Только что из Англии прислали.
По дороге сюда, в процедурной, он захватил заряженный шприц – разумеется, не со снотворным, а с особым препаратом, временно подавляющим волю. Необходимейшее средство, если нужно получить откровенные ответы от трудного пациента. Жаль, к покойному Морозову нельзя было применить – сердчишко не выдержало бы.
– Ну как, уколемся? Ночью будешь спать, как младенец, – прожурчал Коровин и мысленно прибавил: «Сейчас, голубчик, ты мне всю правду расскажешь».
Из-под песьей маски на него смотрели два немигающих глаза.
– Хорошо. Только сначала я вам один коан расскажу. В книжке недавно прочитал.
– Что расскажешь? – не расслышал Марк Донатович.
– Коан. Дзэнский. Вы присядьте пока.
Олег показал на диван. Сам сел напротив, на краешек стола. Его руки были спрятаны в рукава кимоно.
– Перед тем как присоединиться к сонму бодхисатв, учитель Нонсэн говорил с учениками, сам еще не зная, что эта беседа последняя.
«Что нужно сделать, дабы лучше видеть?» – спросил Нонсэн.
«Выколоть себе глаза», – ответил первый ученик Сёдзю.
Учитель наградил его цветком лотоса.
«Что нужно сделать, дабы лучше слышать?» – далее вопросил он.
«Заткнуть уши», – быстро сказал второй ученик Сондзю и получил удар бамбуковой палкой.
Сёдзю же без единого слова упал в траву и слился с землей.
Нонсэн снова дал ему цветок и задал последний вопрос:
«Человек съел плод, внутри которого зародыш проказы. Кто кого съел?»
Сондзю не осмелился открыть рот, а Сёдзю, заплакав, молвил:
«Учитель, тебе настало время примкнуть к сонму бодхисатв».
– Ну и в чем тут соль? – пожал плечами Зиц-Коровин.
Ф. М.Борис Акунин
Сокол и Ласточка
КРУИЗНЫЙ ЛАЙНЕР «СОКОЛ»
(весна 2009 г.)
Николай Александрович читает письмо
«С.-М. 25 февраля 1702 года
Моя истинно любимая Беттина,
В соответствии с Уроками эпистолярного Этикета, преподанными незабвенной Мисс Хеджвуд, Письмо Персоны, находящейся в длительном Путешествии, должно начинаться с Благопожелания Адресату, затем коротко коснуться Сфер небесных, сиречь Погоды, оттуда перейти к Области земной, сиречь описанию Места Пребывания, и лишь после этого плавно и размеренно, подобно Течению Равнинной Реки, следовать по Руслу приключившихся Событий, перемежая оные глубокомысленными, но не утомительными Рассуждениями и высоконравственными Сентенциями.
Что же, попробую.
Будь здорова, крепка Духом и не унывай, насколько это возможно в твоём Положении. Пусть дорогие мне Стены служат не только Убежищем твоему бедному Телу, но и Опорой твоей кроткой Душе. Таково моё тебе Благопожелание, и больше, памятуя о своём Обещании, не коснусь сего грустного Предмета ни единым Словом.
О небесных Сферах лучше умолчу, чтобы не сбиться на Выражения, недопустимые в благонравном Письме. Во всё Время моего Путешествия Погода была гнусной, а Небо сочилось Дождём, мокрым Снегом и прочей Дрянью, напоминая вечно хлюпающий Нос Господина Обер-коммерцсоветника. Ах, прости! Сравнение само соскочило с Кончика моего Пера.
Не ласкала моего Взора и Область земная. Нынешняя Война мечет свои Громы и Молнии вдали от моего Маршрута, но Дороги за германскими Пределами отвратительны, постоялые Дворы нечисты, а Извозчики вороваты, однако я не стану тратить Время на Сетования по столь малозначительному Поводу, ибо здесь, в Городе, куда так рвалась нетерпеливая Душа моя, довелось мне столкнуться с Нечистотой и Вороватостью куда горшего Толка.
Честно признаюсь тебе, милая моя Беттина, что пребываю в Страхе, Тревоге и Малодушии. Препятствия, возникшие на моём Пути, оказались труднее, чем представлялось издалека. Но, как говорил когда-то мой дорогой Отец, ободряя меня перед Скачкой через Барьеры, Страх для того и существует, чтоб его побеждать, а Препятствия ниспосылаются нам Господом, дабы мы их преодолевали.
Это, как Ты несомненно поняла, была высоконравственная Сентенция, от которой я сразу перейду к глубокомысленному Рассуждению.
Чему быть, того не миновать, а бегать от своей Судьбы в равной Степени недостойно и глупо. Всё равно не убежишь, лишь потеряешь Самоуважение и Честь.
Моя Судьба, похоже, уготовила мне Дорогу гораздо более трудную и долгую, чем мнилось нам с Тобою. Город С.-М., самое имя которого сделалось мне до того неприятно, что я предпочитаю обозначать его лишь первыми Буквами, очевидно, превратился из конечного Пункта моей Поездки в отправную Точку Путешествия гораздо более дальнего и опасного. Боюсь, у меня нет иного Выхода.
Арматор Лефевр, в переписке казавшийся столь любезным и покладистым Джентльменом, искренне заинтересованным в Успехе моего Предприятия, при Встрече оказался Выжигой наихудшего Сорта.
Назначенная им Цена многократно выше той, о коей мы сговорились, но это ещё Полбеды. Гораздо тягостнее дополнительные Условия, от которых я не могу отказаться, а ещё более того томят меня недоброе Предчувствие и тягостное Недоверие, которое вызывает у меня этот Человек.
Но чему быть, того не миновать. Лишние Расходы меня не остановят, ибо Сокровище, за которым я отправляюсь, с избытком окупит любые Траты, ибо воистину на свете нет Приза дороже этого. Что ж до Опасностей, то страшиться их простительно, а готовиться к ним даже необходимо, но Стыд тому, кто из Боязни отказывается от высокой Цели.
Прости, что пишу сбивчиво и не называю Вещи своими Именами, но в эти смутные Времена ни к чему доверять Бумаге лишнее, а предстоящее мне Плавание не совсем безупречно с Точки Зрения Закона.
Думаю, ты и так поняла, что я отправляюсь в Путь лично. Иначе у меня не будет Уверенности, что Дело исполнится должным Образом.
В конце концов, чтоб добраться до С.-М., мне пришлось потратить почти столько же Времени, не говоря о перенесённых мною Испытаниях. Когда я расскажу тебе о них, ты содрогнёшься.
Итак, страшись за меня: я попаду во Владения ужасного Мулая.
Завидуй мне: я увижу сказочные Чудеса.
Молись за меня — я очень нуждаюсь в Молитве чистого Сердца.
Твой самый любящий и верный Друг Эпин»
Николай Александрович Фандорин перевернул ломкий лист, покрытый ровными строчками буро-коричневого цвета. То, что почерк был старинным, а чернила выцвели, беглому чтению не помешало. У магистра истории имелся большой опыт расшифровки старинных документов, часто находившихся в куда худшем состоянии.
Теплоход слегка качнуло на волне. Пришлось на секунду прикрыть глаза — сразу подкатила тошнота. Вестибулярный аппарат никак не желал привыкать к качке. Впрочем, Ника не мог читать даже в машине, на идеально ровном шоссе — немедленно начинало мутить.
На огромном океанском лайнере качка ощущалась при волнении больше четырёх баллов, а сегодня, судя по сообщению в корабельной газете «Фэлкон ньюс», ожидалось не больше трёх. Должно быть, корабль колыхнула одиночная волна-переросток.
Едва пол выровнялся, Фандорин открыл глаза и прочёл надпись на обороте. Триста лет назад конверты были не в ходу. Частные письма обыкновенно складывали, запечатывали и писали адрес на чистой стороне.
Губы Николая Александровича издали сладострастный причмокивающий звук. Кое-что начинало проясняться.
«Благородной Госпоже Обер-коммерцсоветнице Беттине Мёнхле, урождённой Баронессе фон Гетц в Её собственные Руки.
Замок Теофельс близ Швебиш-Халля»
Замком Теофельс когда-то владело семейство фон Дорнов, к которому принадлежал и Ника, посвятивший значительную часть жизни исследованию истории своего рода. Любой документ, имеющий хотя бы самое косвенное отношение к Теофельсу, представлял для Фандорина несомненный интерес.
Знакома ему была и фамилия Мёнхле. Так первоначально звали новых владельцев, к которым замок перешёл в начале восемнадцатого столетия. Потом они сменили имя на более благозвучное, но жена первого из них в самом деле была урождённая Беттина фон Гетц.
Вопрос: кто таков этот Эпин, пишущий почтенной Frau Ober-kommerzienrat[1] столь интригующее послание, притом с нелестной аттестацией в адрес её супруга или, во всяком случае, его хлюпающего носа? И почему вдруг по-английски, а не по-немецки?
Ника ещё раз прочитал обращение («My truly beloved Bettina») и подпись («Your most loving and assured Friend Ėpine»). Любопытно. Очень любопытно.
Ай да тётушка. Загадала загадку!
Но разгадывать загадки было любимейшим занятием и в некотором роде даже источником заработка для Николая Александровича. Поэтому головоломки он не испугался, а решил, что попробует совместить плоды образования (как-никак шесть лет Кембриджа плюс четвертьвековой опыт) с дедуктивными способностями.
Он перечёл документ ещё несколько раз, повертел так и этак, пощупал фактуру бумаги, даже понюхал. Аромат безвозвратно ушедшего времени и непостижимой тайны кружил голову. Безвозвратно ли? Так-таки непостижимой? Случалось же ему прежде поворачивать время вспять и отмыкать замки, ключ от которых, казалось, навсегда утерян. Что если и теперь удастся?
Осмысление прочитанного, а также осмотр, ощупывание, обнюхивание и облизывание (Фандорин ещё и лизнул тёмное пятно, которое осталось от давно искрошившегося сургуча) позволяли со значительной степенью вероятности предполагать следующее.
По профессиональной привычке Ника начал не с текстологического исследования и контент-анализа, а с деталей второстепенных, о которых, бывает, забываешь, если сразу углубиться в содержание.
Документ долго хранился в связке или папке, крест-накрест перехваченной шнурком (виден вдавленный след). Держали его по соседству с другими бумагами, более поздней эпохи (на обороте просматриваются фиолетовые разводы — это от чернил девятнадцатого столетия). Скорее всего, письмо выужено из какого-нибудь частного архива. (Почему частного? Да потому что ни штампа, ни инвентарного номера).
Бумага французского производства — такую во времена Людовика XIV производили на овернских мануфактурах. Письмо, очевидно, дошло до адресата. Во всяком случае, было распечатано в Теофельсе. (Это заключение можно сделать по разрезу. В первой четверти восемнадцатого века владельцы замка пользовались одним и тем же ножом для бумаги, оставлявшим характерный зигзаг.)
Теперь почерк. Каллиграфический, ровный, почти без индивидуальных особенностей. Так, вне зависимости от пола, писали отпрыски хороших семей, получившие стандартное «благородное» образование. Можно не сомневаться, что мистер или, скорее, мсье (недаром же на Е стоит акцент) Ėpine происходил из дворянского рода и обучался в привилегированном учебном заведении — либо же получал образование дома, что тем более означает принадлежность к аристократии.
Лишь после этих предварительных выводов Николай Александрович разрешил себе — с бьющимся сердцем — вникнуть в суть послания.
Под аббревиатурой «С.-М.» наверняка скрывается город Сен-Мало. Это был главный французский порт эпохи. Там обитали богатейшие судовладельцы-арматоры, отважные капитаны и свирепые корсары, наводившие страх на английских купцов.
«Ужасный Мулай» — это, конечно, марокканский султан Мулай-Исмаил, гроза Средиземноморья. Людовик XIV был единственным из европейских владык, кого этот кровожадный деспот чтил и с кем поддерживал постоянные дипломатические отношения. Нет ничего удивительного в том, что загадочный Эпин, которому зачем-то понадобилось совершить путешествие во владения Мулай-Исмаила, был вынужден обратиться к арматору из Сен-Мало. Кроме как на французском корабле попасть в Марокко в 1702 году было невозможно.
Ну, а теперь главное: ради какого «Сокровища» и «Приза», дороже которого нет на свете, вознамерился Эпин предпринять дальнее и рискованное плавание, да ещё в столь тяжёлое время? На суше и на море уж скоро год, как шла большая резня, вошедшая в историю под названием Войны за испанское наследство.
Вот, пожалуй, и всё, что можно выудить из этого листка бумаги. Тётя Синтия наверняка знает что-то ещё. Достаточно вспомнить, как значительно поглядела она на племянника поверх очков своими небесно-голубыми глазками, как воздела костлявый палец и прошептала: «Возьми и прочти. Я хотела сделать это позже, но после того, что случилось… Ты сам всё поймёшь, ты умный мальчик. А я должна прийти в себя. Выйду через 96 минут» — и величественно укатила на своей коляске в спальню.
Среди прочих чудачеств, старая дама в последнее время ещё и увлекалась нумерологией. Самыми благоприятными числами считала 8 и 12. Сон продолжительностью в восемь на двенадцать минут должен был полностью восстановить её физические и нравственные силы, подорванные инцидентом в бассейне.
Четверть часа назад, получив от тёти документ, Ника был слегка заинтригован, не более. Теперь же буквально бурлил от нетерпения. Ждать ещё час двадцать, пока тётушка соизволит выйти и ответить на вопросы? Это было невыносимо.
Но, зная Синтию, Фандорин отлично понимал: другого выхода нет. Ещё никому и никогда не удавалось заставить мисс Борсхед переменить принятое решение.
К тому же потрясение действительно было нешуточным. Старушка безусловно нуждалась в отдыхе.
Тётя самых честных правил
Николас Фэндорин (так звучало имя Николая Александровича на британский манер) очутился среди пассажиров тринадцатипалубного лайнера «Falcon»,[2] следующего маршрутом Саутгемптон — Карибы — Саутгемптон, не по своей охоте. В «люкс-апартамент» круизного теплохода Нику поместила воля двух женщин, и трудно сказать, с какой из сторон на магистра было оказано больше давления.
Первая из дам приходилась ему двоюродной тётей. Кузина покойной матери мисс Синтия Борсхед, старая дева, всю жизнь проведшая в кентском поместье, с самого рождения доставляла родственнику массу хлопот. Она безусловно любила своего «маленького Ники», но, будучи существом взбалмошным и эксцентричным, изливала свою любовь очень утомительными способами. Во-первых, она всегда знала, что он должен делать и чего не должен. Во-вторых, без конца ссорилась с ним и мирилась, причём в результате ссор «навсегда вычёркивала неблагодарного из своей жизни», а в результате примирений дарила ему дорогие, но чреватые проблемами подарки.
Два недавних примера.
На сорокапятилетие мисс Борсхед прислала племяннику в подарок золотые часы 18 века, усыпанные мелкими бриллиантами. Сначала за них пришлось уплатить таможенную пошлину, которая произвела зияющую пробоину в семейном бюджете. Далее оказалось, что у золотой луковицы двенадцатичасовой завод и её надо подкручивать дважды в сутки, а про это не всегда вспомнишь. И вообще, довольно глупо выглядит интеллигентный человек, который выуживает из кармана этакое помпезное тюрлюрлю — будто какой-нибудь Майкл Джексон или Киркоров. А оно ведь ещё и отзванивает «Боже храни короля», обычно в самый неподходящий момент. Главная же катастрофа приключилась, когда в капризном хронометре что-то сломалось. По бестолковости Николай Александрович не удосужился спросить, во сколько обойдётся починка, до ремонта. Ну а потом было уже поздно. Чтоб расплатиться с мастером, пришлось продавать машину… Избавиться же от часов не представлялось возможным. Тётя очень хорошо помнила все свои подарки и часто интересовалась, пользуется ли ими племянник.
Ах, что часы! На последний день рождения Ника получил от тётушки подарочек того пуще. Озабоченная тем, что мальчик растеряет в России последние остатки аристократических манер, Синтия преподнесла бедному Фандорину 1/7 чистокровного жеребца. Одна седьмая означала, что конём он владел на паях ещё с шестью собственниками и мог кататься один раз в неделю. Вороного Стюарта Пятого тётя разыскала на сайте шикарного подмосковного клуба, пленилась звучным именем и фотографиями, заплатила какие-то сумасшедшие деньги — и Николай Александрович оказался совладельцем злобного кусачего монстра, к которому и подойти было боязно.
Дальше так: плата за членство в клубе (пришлось брать заём в банке); ежемесячные собрания с остальными шестью компаньонами (ну и рожи! ну и разговоры!); по понедельникам поездки за город, через многочасовые пробки, чтобы покормить Стюарта Пятого сахарной морковкой и сделать очередную фотографию для тётушки.
Карибский круиз тоже был подарком — к 910-летию рода Фандориных. (Сам же Ника когда-то и раскопал, что первый фон Дорн получил рыцарские шпоры в 1099 году.) На девятисотлетие тётя, помнится, прислала спецтрейлером конную статую Тео Крестоносца для установки на дачном участке — но кошмарную эпопею с памятником предка лучше не вспоминать. Сколько ушло денег, времени и нервов на то, чтобы избавиться от каменного чудища!
Теперь, стало быть, новая причуда — океанское плавание.
Три года назад мисс Борсхед перенесла инсульт, усадивший её в инвалидное кресло, однако не перешла к пассивному образу жизни, а наоборот, всемерно активизировала lifestyle.[3] Пока ходила на своих двоих, очень неохотно покидала пределы Борсхед-хауса и не читала ничего кроме «Дейли телеграф». Теперь же освоила интернет, существенно расширила круг интересов и пристрастилась к путешествиям. По убеждению Николаса, причиной были упрямство и неисправимая поперечность характера. Ничто не смело ограничивать свободы Синтии Борсхед, даже параплегия нижних конечностей.
На приглашение составить тёте компанию в морском круизе Николай Александрович ответил вежливым, но решительным отказом. Слишком хорошо он себе представлял, во что это выльется.
Три недели он будет внимать поучениям, как исправить свою незадавшуюся жизнь. Тётя считала «маленького Ники» неудачником и, возможно, была права, но давать советы другим он тоже умел. Это, собственно, составляло его профессию. Знал он и тётины представления о «правильной жизни». Штука в том, что не все люди на свете правильные, а если человек неправильный, то и жить ему следует тоже неправильно.
Три недели будет выслушивать шпильки в адрес жены. Алтын и Синтия друг друга на дух не выносили, и тётушка всё ждала, когда же у племянника наконец раскроются глаза. После истории с принцессой Дианой мисс Борсхед стала чуть терпимей относиться к разводам, допуская их целесообразность в некоторых исключительных случаях. (Нечего и говорить, что брак Николаса относился именно к этой категории).
А ещё магистр подозревал, что главной причиной, по которой тётя так настойчиво звала его в круиз, был титул баронета, который Фандорин унаследовал от отца. Синтия Борсхед родилась в семье чаеторговца, разбогатевшего в послевоенные годы, и, как это часто бывает с детьми нуворишей, придавала очень большое значение аристократическим глупостям. Она держалась гранд-дамой. Носила только антикварные драгоценности и любила обронить в разговоре имя какого-нибудь титулованного знакомого. Стало быть, в течение трёх недель она будет знакомить Нику со скучными стариками и старухами, говоря со значением: «Сэр Николас, второй баронет Фэндорин, мой племянник». С той же целью — чтобы выглядеть побарственней — некоторые заводят породистого пса: борзую или левретку. «Неужто я, дожив до седых волос, ни на что лучшее не годен?» — пожаловался Ника жене. (Белые волоски он у себя обнаружил недавно, расстроился, словно получил повестку с того света, и теперь всё время поминал свои седины.)
Отвязаться от тёти Синтии было очень непросто, но в конце концов Николай Александрович, наверное, отбился бы — если б собственная супруга не нанесла магистру удар в спину. Алтын отнеслась к его жалобам без сочувствия, а сразу и безапелляционно заявила: «Поедешь, как миленький».
Хотя удивляться было нечему. Супруга у Ники была дама прагматичная, целиком сосредоточенная на интересах своей семьи. А дела у Фандориных в последнее время шли неважно.
Консультационная фирма «Страна Советов» и до кризиса перебивалась с хлеба на квас. Природа обделила Николая Александровича деловой хваткой. Мало быть хорошим профессионалом, надо ещё уметь свои способности продавать — а это тоже требует профессионализма, но иного рода. Агента или менеджера, который рекламировал бы достоинства гениального консультанта, отсеивал невыгодные заказы и выжимал максимум из выгодных, у Фандорина не было. Сам же он предпочитал браться за дела интересные, от неинтересных увиливал. При этом заработок обычно сулили дела скучные, а дела увлекательные частенько оборачивались прямым ущербом.
Взять хоть минувший год.
Самый неинтересный заказ: найти рекламный ход для продвижения на рынок нетрадиционного для России спиртного продукта. Напиток назывался кальвадос и никак не желал продаваться в массовых количествах, ибо название его трудно выговаривалось, а вкус ассоциировался у населения с яблочным самогоном. Однако заказчик, мини-олигарх с разнообразными финансовыми интересами, очень любил благородный нормандский напиток, верил в его российское будущее и уже купил во Франции компанию по его производству. Как быть?
Консультант изучил весь портфель инвестиционной активности клиента и быстро нашёл эффективное решение, не требующее дополнительных затрат. Среди прочих проектов, энтузиаст яблочного бренди вложился в съёмку телесериала про брутального, хладнокровного опера по прозвищу Ментол. Рабочее название проекта было «Вам с Ментолом?». Николай Александрович предложил поменять герою кличку на Кальвадос. Прошёлся по сценарию, кое-что подправил. Мол, у милиционера такая привычка: он изживает из своего словаря ненормативную лексику — заменяет её словом «кальвадос». Например, «кальвадос тебе в глотку», «ребята, нам кальвадос настал» и так далее. Возникает комический эффект, звучное словечко застревает в памяти телеаудитории. Название сериала будет «Полный Кальвадос». Заказчик от идеипришёл в восторг. На полученный гонорар Фандорин заказал себе в офис дубовый книжный стеллаж во всю стену — давно о таком мечтал.
Самое интересное дело в минувшем году было такое: по зашифрованной грамотке 16 века найти клад, зарытый на реке Оскол во время нашествия крымского хана Девлет Гирея. Месяц захватывающей работы в архивах и умопомрачительного дедуктирования, две недели ползания по оврагам с металлоискателем — и наконец блестящий триумф: найден кувшин с парой сотен серебряных «чекушек». Общая стоимость клада по акту — пятнадцать тысяч рублей, при этом находку конфисковала местная милиция из-за неправильно оформленного разрешения на раскопки. Таким образом, доход — ноль целых ноль десятых. Убыток — полтора месяца времени, накладные расходы плюс административный штраф. Зато сколько было счастья, когда в наушниках «Гарретта» раздался победный «цветной» сигнал!
В общем и целом годовой баланс у «Страны Советов» получился удручающий. Не лучше складывались обстоятельства и у Алтын Фархатовны Фандориной.
Профессия, которой она когда-то решила себя посвятить, в современной России окончательно вышла из моды и, что ещё печальней, стала гораздо хуже оплачиваться, особенно в условиях кризиса. В девяностые годы, когда юная задиристая девица выбирала свой жизненный путь, журналистика почиталась делом важным и прибыльным. Телекомментаторы создавали и губили репутации политических лидеров, большие чиновники уходили в отставку из-за стрингерских расследований — одним словом, пресса действительно была «четвёртой властью».
Потом эпоха публичной политики закончилась, началась эра тотального канкана. Про «четвёртую власть» никто больше не поминал, пресса поделилась на две половины: официозно-пропагандистcкую и ту, что, путая с проституцией, называют древнейшей из профессий.
С выживаемостью у Алтын было всё в порядке. Поначалу она неплохо приспособилась к новой реальности. Коли не стало общественно-политической журналистики, Алтын перешла в сектор «честного глянца»: возглавила автомобильный ежемесячник для женщин. Но комфортное шеф-редакторское кресло (чудесная зарплата, хорошие бонусы плюс каждый месяц новое авто на тест-драйв) в последнее время стало скрипеть и шататься, того и гляди совсем развалится. Журнал сменил владельца. На беду, у нового хозяина любовница оказалась страстной автомобилисткой. К тому же девочке захотелось иметь собственный журнал — в её кругу это считалось «круто». Через некоторое время стало ясно, что дни прежнего шеф-редактора сочтены. Владелец только и глядел, к чему бы придраться, чтобы выставить её за дверь. Алтын пока держалась, но иллюзий не строила. Надеялась лишь на то, что владельцу надоест расставлять капканы и он уволит её по-честному, то есть с выплатой выходного пособия. На эти деньги можно будет год-другой перебиться, пока не подыщется новая работа. Однако найти что-то приличное вряд ли удастся — журналы закрываются, штаты сокращаются. Безработных шеф-редакторов в Москве, что пингвинов в Антарктиде…
— Старушка, конечно, пассажир тяжёлый, — сказала Николасу жена, — я тебе сочувствую. Но ничего, потерпишь. В кои-то веки сделаешь что-то не для себя любимого, а для семьи. Бабуля на девятом десятке, она вышла на финишную прямую. Вопрос — кому достанется приз. Или она завещает свои миллионы какому-нибудь фонду по спасению мухи цеце, или вспомнит, что у неё есть бедный племянник, у которого двое трудных детей и без пяти минут безработная жена. Пусть старая зараза полюбит тебя последней немеркнущей любовью.
Сколько Николай Александрович ни возмущался, сколько ни стыдил супругу за низменное стервятничество, Алтын не устыдилась и напора не ослабила.
— Ничего, Евгений Онегин поехал же пасти своего дядю. А у Онегина, между прочим, детей не было!
Оборона магистра рухнула, когда тётя Синтия сделала мощный ход: сообщила, что совершит с племянником лишь первую часть маршрута, до острова Мартиника, а там останется, чтобы пройти курс кактусотерапии; каюта же (невероятный двухэтажный «люкс» с собственной террасой) останется в полном распоряжении Ники. На оставшиеся две недели круиза к нему смогут присоединиться жена и дети, перелёт тётушка оплатит.
— Тортуга! Барбадос! Аруба! — пропела Алтын, водя пальцем по карте. — На халяву! По системе «всё включено»!
— Не обольщайся, — уныло молвил Фандорин, понимая, что проиграл. — Знаю я эти лайнеры. Там одних чаевых раздашь столько, что хватило бы на двухнедельный отпуск в Египте.
— Ты совсем не думаешь о детях, — обрушился на него последний, добивающий удар. — Когда ещё они смогут побывать в этих сказочных местах? А вот Синтия, лапочка, о них подумала.
Если уж Алтын называет тётю «лапочкой», дело совсем труба, подумал тогда Николай Александрович.
Первая встреча железных женщин произошла тринадцать лет назад. Фандорин привёз юную жену в Лондон — показать свой родной город. Ради такого дела выбралась из Кента и тётушка. Встретились в отеле «Савой», на знаменитом тамошнем afternoon tea.[4] Синтия вырядилась, будто вдовствующая герцогиня на Эскотские скачки: костюм в цвет розового жемчуга, несусветная шляпа и всё такое прочее. Должно быть, желала, чтоб московитка осознала весь масштаб свалившегося на неё счастья — войти в такое семейство! Алтын же в ту пору ещё числила себя стрингером и одевалась согласно имиджу. Была она в сандалиях и бесформенном холщовом балахоне, чёрные волосы украшены разноцветными индейскими бусинами. К этому надо прибавить огромный живот с дозревающей двойней, по случаю которой на балахоне были вкривь и вкось нашиты луна с солнцем.
Обе дамы уставились друг на дружку с одинаковым выражением снисходительного недоумения. Из самых лучших побуждений Синтия сказала (она искренне верила, что аристократический стиль поведения — сочетание чопорности с бесцеремонностью): «Что ж, милая, пока вы в положении, можете носить то, что вам удобнее. Но потом всё-таки придётся привести себя в приличный вид. Имя „леди Фэндорин“, которое вы теперь носите, обязывает. Отправляйтесь в отдел дамского платья „Харродс“, пусть к вам вызовут мистера Ламбета. Скажите, что мисс Борсхед из Борсхед-хауса попросила сделать вам полный гардероб. Счёт можно прислать на мой адрес». «О'кей, — ответила Алтын на своём бойком, но совсем не аристократичном английском. — Заеду, чтоб сделать вам приятное. Но вы тогда тоже загляните, пожалуйста, на Пикадилли в магазин „Готический ужас“. Пусть вас тоже прикинут по-людски, сделают татуху на плечо и пирсинг на язык. — Да ещё ляпнула, грубиянка, поднявшись. — Пойду я в номер, а то меня что-то подблёвывает». Минут пять после ухода новообретённой родственницы тётя хранила мёртвое молчание. Потом сдержанно обронила: «Что ж. По крайней мере, она способна рожать детей».
Кстати сказать, на детей у Ники была последняя надежда. В отличие от жены, он не думал, что Ластик с Гелей так уж обрадуются перспективе Карибского плавания. Сын и дочь у Николая Александровича были нестандартные, мало похожие на других подростков.
Перемена характера и поведения произошла с близнецами в нетипично раннем возрасте, лет с десяти. Сначала брат, а вскоре за ним и сестра вдруг стали не такими, как прежде. Пропали непосредственность и весёлость, оба сделались молчаливыми и скрытными. О чём думают, непонятно, с родителями не откровенничают, а смотрят иногда так, будто это они взрослые, а папа с мамой — несмышлёные дети.
Николас забил тревогу. Но не склонная к панике Алтын сказала, что это раннее начало пубертата и что сама она в детстве тоже была сущим волчонком. Её беспокоило только одно: Ластик с Гелей стали очень мало есть. Мальчик и раньше был самым низкорослым и щуплым в классе, но девочка, всегда отличавшаяся отменным аппетитом, тоже осунулась, на треугольном личике остались одни глаза. Нормальные дети, измеряя свой рост, радуются, когда прибавился новый сантиметр, а эти расстраивались. Зачем-то без конца измеряли объём груди и талию, втягивая и без того впалые животы.
Чтоб не травмировать детскую психику, родители сами сходили на консультацию к специалисту, и тот сказал, что это не вполне типичная симптоматика лёгкого подросткового аутизма, подсознательный страх роста и взросления. Со временем пройдёт само собой, а чтоб не пострадало здоровье, нужно потихоньку подмешивать в еду питательно-витаминные добавки…
Сначала ожидания Николаса оправдались. Плыть на океанском лайнере ни сын, ни дочка не захотели, заявив, что им это неинтересно. Но когда Алтын стала перечислять названия островов, которые посетит корабль, Ластик зачарованно повторил: «Барбадос? Супер. Я еду». «И я еду», — эхом откликнулась Геля. Это всё Джонни Депп, подумал Ника. Насмотрелись про пиратов Карибского моря. Оставалось утешаться тем, что сыну и дочке всё-таки не чуждо хоть что-то детское.
И магистр смирился со своей участью. В конце концов, одну неделю можно и потерпеть. В этом даже есть своя прелесть — ненадолго вырваться из привычного мира. Сменить темп, отключиться от повседневных забот, оказаться в размеренном, уютном, благопристойном мире, где все улыбаются, говорят приглушённым голосом, а максимально допустимое проявление эмоций — сухо заметить: «Что ж. По крайней мере, она способна рожать детей». За время обитания в полоумной стране своих предков бывший подданный её величества привык к повышенному расходу адреналина и, вероятно, жить в Англии постоянно уже не сумел бы. Но поскучать на британском корабле, где намеренно воссоздаётся и культивируется атмосфера былых времён — почему бы и нет? Раз уж все окружающие так этого хотят.
Первые пять дней плавания более или менее совпали с ожиданиями Николаса. Но когда до Форт-де-Франса осталось плыть всего сутки, тётя Синтия сначала чуть не свернула себе шею, а потом преподнесла племяннику сюрприз, от которого адреналин так и забурлил в крови.
Однако лучше рассказать по порядку. Для этого удобнее всего заглянуть в блог, который Николай Александрович вёл с первого дня путешествия.
Дело это было для Фандорина новое, в Москве у него не оставалось времени вести виртуальный журнал, да и нужды особенной не возникало. Обо всём, что произошло за день и что его волновало, Ника мог поговорить вечером с женой. Однако на период недолгой разлуки он взял обязательство записывать все мало-мальски примечательные события в интернет-дневник. Это живее и естественнее, чем слать электронные письма. А реакцию корреспондентов получаешь незамедлительно, в виде комментов.
Верная секретарша Валя наскоро преподала магистру краткий курс блоговедения, открыла аккаунт и помогла выбрать ник (то есть прозвище) с аватаром (визиткой-картинкой). Фандорин решил назваться «Длинным Джоном» в честь пирата из «Острова сокровищ»: даром он что ли заделался мореплавателем, держит курс на Вест-Индию, ну и рост у него тоже подходящий — метр девяносто девять.
Жену приучать к такой форме общения не пришлось, она давно у себя в журнале вела шеф-редакторский блог. Ник у неё был «Болид». Валя — та дневала и ночевала в интернете. В последнее время она причёсывалась а-ля Грета Гарбо и приобрела соответствующую томность в манерах, но на стиле письма это не сказывалось. Будучи девушкой нетривиальной судьбы (и это ещё мягко сказано), Валентина получила неупорядоченное образование. Бойко тарахтела на иностранных языках, но родным владела нетвёрдо — особенно орфографией. Вот почему в своё время она с энтузиазмом подхватила моду писать «по-албански», где безграмотность возведена в принцип. Теперь эта дурацкая причуда у приличных интернет-пользователей считается дурным тоном, но Валя отказываться от «албанского» упорно не желала. Или не могла.
Итак, путевые заметки «Длинного Джона» с комментариями «Болида» и «Греты Гарбо»:
Блог «Длинного Джона»
пишет Long John (ljohn)
2009-04-02 21:48
Отплыли вчера вечером, но писать не мог. Хоть в рекламной брошюре обещали, что морская болезнь пассажирам «Фэлкона» не страшна, меня сильно замутило, едва теплоход вышел в Ла-Манш. Погода гнусная. Сильный ветер, дождь. Волны с нашей одиннадцатой палубы кажутся маленькими, но, думаю, высотой они метра три-четыре и бьют всё время в борт. Пол накреняется, горизонт тошнотворно ходит вверх-вниз. Неугомонной С. хоть бы что. Она с помощью горничной (представьте себе, к «люкс-апартаменту» приписаны горничная и батлер!) надела вечернее платье с блёстками, жемчуга и укатила знакомиться с капитаном. Я же позорно валялся в кровати Есть мне, мягко говоря, не хотелось, а на капитана я ещё насмотрюсь — мы сидим за капитанским столом.
Спал я, как труп. Снилось, будто я младенец и меня укачивает в люльке Серый Волчок, причём я очень боялся, что буду ухвачен за бочок.
Утром стало получше, и я смог осмотреть нашу чудесную каюту, а потом и теплоход.
Апартамент двухэтажный, с двумя санузлами. Наверху спальня с огромной кроватью, где поселился я, потому что тётю в кресле поднимать по лестнице неудобно. Внизу гостиная с роялем, терраса и кабинет. С. отлично устроилась на диване, за ширмой. У неё есть звонок для вызова прислуги, а ещё она прихватила из дому колокольчик — для меня. Среди ночи я проснулся от отчаянного трезвона, кинулся вниз, чуть не полетел со ступенек. С. заботливо спросила, не стало ли мне лучше, а то она так из-за меня волнуется. Не стало, ответил я с истинно британской сдержанностью и поковылял обратно. В ящике стола есть беруши. Без них больше спать не лягу. Если что, пусть С. вызывает звонком прислугу.
Утешаюсь тем, что нам тут будет очень удобно. Геля поселится на диване, Ластик в кабинете — тут можно взять складную морскую койку, ему понравится. А мы с тобой, Алтын свет Фархатовна, обоснуемся по-королевски в будуаре и будем смотреть через панорамное окно на звёзды. В карибском море погода не такая, как здесь, можно завтракать на террасе. Представляешь?
Только я почувствовал в себе достаточно сил, чтобы отправиться на обед, как наш «Сокол» вышел в Бискайский залив. Заболтало так, что по столу начали ездить стаканы. Вы знаете, барышни, как я ненавижу уколы, но тут сдался. Шатаясь, добрался до медпункта и попросил сделать инъекцию от морской болезни. Теперь не тошнит, но есть всё равно неохота и тянет в сон.
Самое обидное, что, по-моему, я единственный из двух тысяч пассажиров, кто реагирует на качку. Все вокруг ходят довольные, без конца чем-то восхищаются, выпивают-закусывают в пятнадцати бесплатных забегаловках и вообще наслаждаются жизнью. Всё-таки никакой я не британец, нет во мне морской крови. Тётушка вон разрумянилась, посвежела. Шастает на своём драндулете с электромотором то в казино, то в кино, то смотреть на танцы.
Посидел за компьютером — снова поплохело. Что если я так и проваляюсь все дни в кровати?
пишет bolid
2009-04-02 22:15
Морская болезнь происходит от слабоволия и расслабленности. Ею страдают только бездельники. Ходи в джим, бегай по палубе, и всё пройдёт.
пишет gretchen
2009-04-02 22:16
Шев, бидняжичко, каг йа зо ваз пирижывайу!
пишет Long John (ljohn)
2009-04-03 22:48
Сегодня качки нет. Чувствую себя отлично. За завтраком наелся, как питон. Обедом, файв-о-клоком и ужином тоже не пренебрёг. Готов к более полному отчёту о первых впечатлениях.
Первое, что меня поразило, это пассажиры. То есть я, конечно, понимал, что трёхнедельный круиз на «Соколе» могут себе позволить только люди очень обеспеченные, но тут как-то упустил из виду, что одних денег тут мало. Нужно ещё свободное время. А кто из состоятельных обитателей Соединённого Королевства может позволить себе на целых три недели оторваться от дел? Только те, кто от дел уже отошёл.
В Саутгемптоне, перед посадкой на корабль, вкатываю я тётушку в ангар, где регистрируют пассажиров, и вижу картинку из какой-то немудрящей комедии, когда, знаете, всё время врубают хохот за кадром. Целое море седых и плешивых голов, кресла-каталки, трости, сгорбленные спины, а над всей этой геронтомассой висит огромный жизнерадостный биллборд с лозунгом: «Мы так молоды, а уже покоряем мир!»
Оказывается, фирма «Пенинсьюлар», которой принадлежат наш «Сокол», недавно отметила своё пятилетие и, как теперь говорят, позиционирует себя лидером нового поколения круизных компаний.
Забегая вперёд, расскажу на эту тему ещё кое-что, уже из жанра чёрной комедии.
Сегодня я блуждал по кораблю и познакомился с милой девушкой из сервисного отдела. Смугленькая, хорошенькая, родом из Бомбея (тут почти весь обслуживающий персонал из Индии, Филиппин или Индонезии). Ревнуешь, жена? Правильно! Будешь знать, как выпускать орла из клетки.
И вот эта самая Чати, то ли пленённая моей красотой и обаянием, то ли (что вероятнее) в расчёте на чаевые, завела меня в такое местечко, которое от пассажиров хранится в тайне. В трюме, рядом с холодильником, где держат съестные припасы, имеется ещё один. Для покойников. Чати шепнула мне, что за один рейс не меньше пяти, а бывает, что и десяток бабушек и дедушек отдают Богу душу. Это неудивительно, если учесть, что средний возраст пассажиров 77 лет, а один процент (то есть человек двадцать) перевалили за девяносто. Так наш «Сокол» и плывёт меж райский островов: наверху играют в бридж, фланируют по палубе и танцуют допотопные танцы, а внизу лежат в блаженной тишине замороженные полуфабрикаты, дожидаясь возвращения на родину.
Кстати о танцах. Это сильное зрелище.
Старики вечером наряжаются в белые смокинги, старухи — в открытые платья и отправляются в танцзал. Я смотрю на всё это, как завороженный. Оркестр играет танго, ча-ча-ча, фокстрот. Недолго, по полторы минуты, чтобы публика не выбилась из сил. Но однажды врубили буги-вуги, и некоторые из old girls и old boys тряхнули стариной. Это было здорово, честное слово. Даже стыдно стало, с какой стати я смотрю на этих людей с насмешливой жалостью. У них было своё время, со своими обычаями и танцами. Этот теплоход — будто плавучий заповедник ушедшего столетия. Я тут гость, и у меня нет никакого права испытывать превосходство перед старыми леди и джентльменами только из-за того, что они умрут раньше (тьфу-тьфу-тьфу).
Помнишь, Алтын, как мы ездили в Китай? Первые несколько дней нам казалось, что у всех вокруг одинаковые лица, но примерно через неделею мы перестали воспринимать окружающих как китайцев, а научились видеть индивидуальные черты. То же и здесь. В первый вечер у меня было ощущение, что я всё время натыкаюсь на одних и тех же стариков и старух, в глаза лезли только морщины, обвислые подбородки, коричневые пятна в вырезах вечерних платьев. Но сегодня я перестал замечать, что лица вокруг меня старые. Вроде как всё человечество вдруг состарилось, и я даже вздрагиваю, когда вижу в зеркале свою неприлично свежую физиономию, с неестественно гладким лбом и неприятно упругой шеей.
У стариков лица гораздо интересней, чем у молодых. С возрастом отчётливей проступают черты характера, ум или глупость, доброта или злобность, удачливость или невезучесть. Мне кажется, что по рисунку морщин я могу прочесть всю life story[5] человека, и нередко это захватывающе интересное чтение!
Вдруг у меня возникло жуткое предположение. Что если я на самом деле не плыву по океану, а помер? Допустим, разбился в самолёте и попал прямиком на тот свет. Нет, правда. Кругом одни старики. Райское, безмятежное существование. Кормят и поят бесплатно. Официанты в белом похожи на ангелов. Пушистые облака, синее море…
Эй, на земле! Отзовитесь!
пишет bolid
2009-04-03 23:25
Не глазей на чужих старух, паси-ка лучше свою.
Рассказывай ей почаще про костлявую руку голода, угрожающего твоей семье. У меня сегодня была разборка с Фифой. Представляешь, эта наглая тварь припёрлась в редакцию, заявляется прямо ко мне в кабинет и говорит: «Интерьерчик у вас тут типа „бедненько, но чистенько“, только приличных людей отпугивать. Я скажу Костику, чтобы отбашлял на ремонт и пришлю своего дизайнера». Ничего, да? Я ей спокойно так, ты меня знаешь. «А ну кыш за дверь, кошка крашеная». Она от меня вылетела, чуть брильянты из ушей не выскочили. Побежала жаловаться, ну и хрен с ней. Контракт не обязывает меня разводить манирлихи с любовницей работодателя. Не нравлюсь — пусть увольняет. Думаю, после этого милого разговорчика я окажусь на улице, но зато с выходным пособием. Однако надолго этих денег не хватит. Так что окучивай тётеньку. Будь с ней неразлучен.
пишет gretchen
2009-04-04 01:18
Сиводне падбило бапки зо мард. Буголтерие жудь. Расходафф двесте деветь тыщ ни щетая маей so called[6] зорплатэ, каторую магу падаждать. Даходафф шыш. Папутнава ветро.
пишет Long John (ljohn)
2009-04-04 20:01
Алтыша, от тётушки я буквально ни на шаг. Распорядок дня у нас такой:
Утром я достаю из-под двери корабельную газету и, пока батлер подаёт чай, читаю тёте всё подряд. Мировым новостям и политике отведено строчек десять, всё остальное — спортивные новости, подробный пересказ вчерашних эпизодов всех основных телесериалов, программа развлечений и оповещение, как нынче одеваться к ужину: белый галстук или чёрный, смокинг или пиджак, вечернее платье или «свободный стиль» (это значит, что дамам можно являться в костюме, но разумеется, не брючном).
Потом я катаю С. пятнадцать-двадцать кругов по променадной палубе. Мы обсуждаем со всеми встречными погодные условия и желаем друг другу приятного дня.
Перед обедом занимаемся в кружке любителей акварели. Сегодня, например, тема занятия была «Речной туман». Представь себе: плывём вдоль гористых берегов острова Мадейра, сияет солнце, море всё переливается, красота неописуемая, а мы сидим и выписываем серый туман над Темзой.
Обед: сначала все стоят в очередь к стюарду, который капает каждому на ладонь по три капли дезинфицирующего раствора. Без этого обязательного ритуала вход в столовую запрещён. Представляю себе, как отнеслись бы к подобному правилу наши свободолюбивые соотечественники. А британцы дисциплинированно подставляют ладоши, никто и не думает протестовать. Всё-таки у нас и у них совсем разное представление о свободе и дисциплине. В прежней жизни я был бы целиком на стороне англичан. Сейчас же, безнадёжно обрусев, киплю от возмущения.
После обеда тётя спит 64 или 88 минут. Это моё свободное время. Читаю новости в интернете. Гуляю, просматриваю книги в библиотеке (здесь очень приличный подбор справочной литературы).
Перед файв-о-клоком С. плавает в бассейне. Это трудоёмкая и монументальная процедура. Я всё собираюсь снять на камеру, как тётю спускают в воду на специальном кране для инвалидов. Это напоминает картину «Карл XII в Полтавском сражении». Помнишь, как шведский король, приподнявшись на носилках, командует движением полковых колонн? Примерно так же С. руководит крановщиками.
После бассейна С. играет на рояле, а я делаю вид, что слушаю. Потом пора одеваться к ужину. Я с вами, татарославянами, за 13 лет так одичал, что не имею в гардеробе ни бабочки, ни рубашек с воротником-стойкой, ни смокинга. Пришлось всю эту дребедень брать напрокат. С. ещё подарила мне золотые запонки с бриллиантовой монограммой в виде баронетской коронки, но я в них напоминаю не британского баронета, а цыганского барона. Только представь меня в этаком виде и ты поймёшь, на какие жертвы я иду ради семьи.
Сидя за столом, тётя, ясное дело, обращается ко мне исключительно «сэр Николас», в связи с чем во время самого первого ужина приключился маленький инцидент.
На теплоходе два «люкс-апартамента», и счастливые обитатели сих чертогов удостаиваются чести вкушать dinner[7] за капитанским столом. Компанию нам с тётушкой составляют мистер Делони (так зовут пассажира второго «апартамента»), капитан Флинч и, поочерёдно, кто-нибудь из старших офицеров. В первый вечер, когда я смог выползти к ужину, это был помощник по безопасности Тидбит, типичнейший продукт своей профессии. После 11 сентября для этой публики настали золотые времена. Какие щедрые бюджеты, какие широкие полномочия!
А сколько новых замечательных должностей — например, бдить за безопасностью на круизном теплоходе для миллионеров. Во всех странах сотрудники спецслужб выглядят и ведут себя примерно одинаково. Когда С. в очередной раз меня «обсэрила» («сэр Николас, передайте солонку» или ещё что-то), мистер Тидбит вдруг с невинным видом заметил: «Вот интересно, сохраняется ли титул у бывшего британскоподданного, если он поменял паспорт на иностранный? Не правильней ли именовать вашего племянника „мистер“ или gospodin Фандорин?» При этом о моём российском гражданстве речь ни разу не заходила. То есть корабельный спецслужбист решил щегольнуть осведомлённостью: мол, такая уж у меня работа — знать всю подноготную о каждом.
Тётя молча воззрилась на плебея, подержала красноречивую паузу и говорит: «Вам, как государственному служащему, существующему на деньги налогоплательщиков, полагается хорошо знать законы. Человек может являться одновременно гражданином Великобритании и России. Кроме того, сэр, да будет вам известно, что лишить титула может лишь одна персона. Тут она выразительно покосилась на портрет её величества, что висит над капитанским столом. — И это никак не вы, мой дорогой сэр».
Насчёт работы не жалей и из-за денег не переживай. Мы живы, здоровы, а значит, что-нибудь придумаем.
пишет bolid
2009-04-04 21:15
Ага, особенно ты придумаешь. Вся наша надежда на милую тётушку. Скоро прибуду тебе на подмогу. Клянусь, буду вести себя как ангел. Буду выглядеть настоящей «леди Фэндорин». Тётушка прослезится, когда меня увидит. Держись, Мальчиш. Красная армия на подходе!
пишет Long John (ljohn)
2009-04-04 21:50
Слава Богу, вы с ней не увидитесь. С. заказала вам билеты до Барбадоса, а сама сойдёт в предыдущем порту, на Мартинике. Мудрое решение.
Притворяться ты не умеешь, она тоже. Называет она тебя не иначе как «та женщина».
пишет bolid
2009-04-04 21:55
Старая стерва! Неужели она меня до такой степени ненавидит? Если бы я знала, что эта зараза сходит на Мартинике, не потратила бы столько деньжищ на уродские платья с блёстками и чёрные туфли фасона «похороны Сталина»!
пишет gretchen
2009-04-04 22:05
Шев, довайте йа прееду намортинико. Обояю старушко иле предушу патихаму. Саме знаите. Каг класна йа умейу деладь ито идругойе.
пишет Long John (ljohn)
2009-04-05 14:11
Спокойно, барышни. Всё под контролем. Мы с тётенькой живём душа в душу. Очевидно, от дедушки Эраста Петровича мне всё-таки досталась по наследству малая толика везучести. Я уже писал, что по вечерам С. таскает меня в казино. Она очень азартна и очень суеверна во всём, что касается games of chance.[8] В первый вечер спросила меня, на что поставить в рулетку. Я, не думая, ткнул в какой-то квадрат. Она поставила фишек на сто фунтов и выиграла. После этого я исполняю при ней роль талисмана. Советуется со мной она не всегда — по её выражению, «не хочет злоупотреблять фандоринской удачей». Но три раза спрашивала и, представьте, я всё время угадывал. 50 % выигрыша мои, так что кое-какие пиастры в этом пиратском рейде я уже награбил.
Сидение в казино — самая скучная часть моего корабельного дня, который, как вы уже поняли, и так небогат на развлечения. В игорном зале народу почти нет, британские старики не любят глупого риска. Говорят, на Карибах, когда сядут американцы, в казино будет не протолкнуться, а пока возле нас с С. торчит только какой-то постного вида француз. Он думает перед каждой ставкой ещё дольше, чем тётя, а ставит, в отличие от неё, по одной жёлтой фишечке. Всё время проигрывает и ужасно из-за этого страдает. Очевидно, это злокачественная форма мазохизма.
Я, похоже, совсем разбританился. Знаете, что достаёт меня здесь больше всего? Наше светское общение во время колясочных марш-бросков по палубе. Сегодня провёл статистическое исследование. Из двадцати восьми встречных, кто вступил с нами в беседу, одиннадцать человек спросили: «How are you this morning?»,[9] остальные семнадцать: «Are you enjoying the view?».[10] Первым С. неизменно отвечала: «How is your own self?»;[11] вторым: «Fabulous, absolutely fabulous»,[12] после чего все следовали дальше, полностью удовлетворённые беседой.
пишет gretchen
2009-04-05 14:29
Шев, кагда састаритесь, йа тожэ будо ваз вазить ф калязкэ.
пишет bolid
2009-04-05 15:20
Ника, если ты хочешь, чтобы я отвечала на твои записи в блоге, забань своего трансформера!
пишет gretchen
2009-04-05 15:21
Сома тронсформер!!!
пишет Long John (ljohn)
2009-04-05 22:29
Закаты над океаном — зрелище совершенно завораживающее. Сегодня безветренно, и заход солнца выглядит так, будто в зеркале решил утопиться красный апельсин.
Это я, как истинный британец, выдержал паузу и тактично перевёл разговор на природу. Не ссорьтесь, девочки. Давайте я вам лучше расскажу про нашего соседа по столу мистера Делони. Не знаю, чем мы с тётей ему не угодили, но я часто ловлю на себе его косые взгляды. За всё время он и С. не обменялись ни единым словом, а на мои бессмысленные учтивости этот Delonay отвечает междометиями. При этом он вообще-то очень разговорчив и без конца развлекает капитана какими-нибудь историями. Корабельная публика, как я уже писал, имеет обыкновение с чрезвычайно заинтересованным видом беседовать о всякой ерунде, но мистер Делони — отрадное исключение. Слушать его никогда не скучно. Он много где был, многое видел. Род его занятий не вполне ясен. Вроде бы он торгует дорогими автомобилями, но в то же время частенько поминает какие-то офшоры, инвестиционные портфели, активы. Якобы он является председателем правления не то тридцати, не то сорока компаний. Если учесть, что родом этот джентльмен с острова Джерси, такое вполне возможно. Многие из тамошних жителей преуспевают благодаря оффшорному статусу своей родины. Судя по огромной жемчужине в галстуке и бриллиантовому перстню на мизинце, у Делони денег гораздо больше, чем вкуса, но я готов простить ему и невежливость, и пристрастие к мишуре. Без его болтовни я бы на этих чёртовых ужинах засыпал и падал носом в пюре из корня сельдерея или в манговый чатни.
Истории джерсийца всегда про одно и то же: как кто-то пытался его объегорить, да не вышло. Концовка бывает двух видов: «Тут я взял сукина сына за шиворот и как следует тряхнул». Или: «Тут я легонечко так улыбнулся и говорю этому сукину сыну…»
Сегодня вечером мистер Делони развлекал нас рассказом о том, как ездил в Индию вести переговоры об открытии автомобильного салона по продаже «ягуаров» (Я пересказываю эту белиберду, чтоб ты лучше представляла, Алтыша, атмосферу трапез, на которых тебе скоро предстоит присутствовать).
Торговался, стало быть, наш Делони с каким-то мумбайским дилером, «самым пройдошистым сукиным сыном во всём штате Махараштра». Никак не могли они договориться об условиях. И тут индиец, наслышанный о том, что у англичан модно терзаться комплексом вины перед прежними колониями, наносит удар ниже пояса. Вы, говорит, мистер Делони, хотите стереть меня в порошок. Как ваши предки-сагибы хотели пустить на распыл моего прадедушку. И рассказывает, как во время сипайского восстания его предка раджу (Делони иронически заметил, что у каждого индийца обязательно найдётся предок раджа) англичане припугнули виселицей, если он не присягнёт на верность. Прадедушка не испугался, ибо для индуса принять смерть от рук неверных — отличный способ обеспечить себе бонус при новом рождении. Тогда колонизаторы, знатоки местных верований, привязали его к дулу пушки, заряженной одним порохом. После такого выстрела от человека остаётся кучка кровавых тряпок, предавать огненному погребению нечего, а это для индуса ужасно. И раджа присягнул королеве Виктории за себя и своих подданных.
Эту жуткую историю дилер поведал мистеру Делони с печальной улыбкой и закатыванием глаз. «Но меня на такую дешёвку не возьмёшь, — сообщил нам джерсиец с весёлым смехом. — Я сам во время переговоров с немцами из „Даймлер-Бенца“ в трудный момент люблю ввернуть что-нибудь про холокост, да ещё привру про бабушку-еврейку, погибшую в Дахау. Знаете, что я ответил своему маратхскому приятелю?» Все кроме тёти изобразили живейший интерес (С. игнорирует Делони, никогда даже не смотрит в его сторону). Рассказчик немедленно удовлетворил наше любопытство. «Я слегка так улыбнулся и говорю этому сукину сыну: „Мы, британцы, всегда умели найти верный путь к сердцу партнёра. Именно поэтому мир говорит и делает бизнес сегодня по-английски. А не на языке маратхи“». Делони громко захохотал. Все за исключением С. улыбнулись. «Отлично сказано», — заметил наш дипломатичный капитан и завёл разговор о пассатах, сезонных ветрах, которые определяли график трансатлантических плаваний во времена парусной навигации.
Вот так и проходят наши ужины.
пишет gretchen
2009-04-06 10:29
Наканетста нигто большэ нифстреваед ф наж диолок. Напишыте исчо пра закад иле васхот. Абажайу аписания прероды!!!
Большой благородный японский попугай
Последний коммент Гретхен-Вали означал, что Алтын с детьми уже отправилась в долгую дорогу: сначала в Лондон, оттуда рейсом «Вирджин Атлантик» в Бриджтаун. А что ничего не написала напоследок — это паршивый характер. Обиделась, что он не стал банить развязную секретаршу, вечно сующую свой нос куда не просят.
Пока не истекли 96 минут, как раз можно было бы записать всё случившееся в дневник. Во-первых, это помогло бы собраться с мыслями. Во-вторых, интересно было бы узнать мнение жены. Но Алтын, стало быть, из контакта уже вышла. А от Вали проку будет мало. Дедукция не входила в число её сильных качеств.
Пожалуй, чем метаться по каюте, дожидаясь тётиного пробуждения, разумней спуститься в библиотеку. В загадочном письме есть кое-какие детали, требующие выяснения и уточнения.
В лифте Фандорин, как обычно, не поднимал глаз, а смотрел под ноги. Так же вели себя и попутчики. Встречаться с кем-либо глазами было рискованно. Согласно корабельному этикету, eye contact[13] предполагал улыбку, улыбка — обмен вежливыми репликами, и всё, потянется цепочка: теперь при каждой случайной встрече придётся останавливаться, здороваться и обсуждать природу-погоду, желать друг дружке чудесного афтернуна, и так далее, и так далее.
В принципе, всё это очень цивилизованно и мило, но с российской точки зрения — фальшь, пустое сотрясание воздуха. В Москве Нику ужасно раздражал недостаток вежливости, здесь — её избыток. Тут было о чём задуматься. Получалось, что британцем он быть перестал, а русским так и не сделался. Дома (ага, всё-таки «дома»!) часто думал: худшая беда у них тут — не дураки и не дороги, а тотальное хамство. На корабле же постоянно ловил себя на мысли: «странная у них, англичан, всё-таки привычка…» Например, даже британская сдержанность, которую Фандорин всегда так ценил, теперь казалась ему какой-то малахольной и противоестественной.
Взять хоть сегодняшний инцидент.
Согласно заведённому распорядку, с 16.15 Синтия плавала в открытом бассейне на солнечной палубе. Николас сел в шезлонг с книжкой («История британской Вест-Индии»), а тётю, наряженную в плюшевый купальник с львами и единорогами, служители пересадили из каталки на подъёмник и стали осторожно перемещать над изумрудной водой. В середине, где глубже, старушку опускали, она отстёгивала ремни и десять минут величественно плавала взад-вперёд. На воде тётушка держалась отлично. Потом тем же краном её переправляли обратно.
Сначала всё шло, как обычно: Синтия отдавала команды, словно адмирал Нельсон с капитанского мостика в разгар Трафальгарского сражения; вежливые матросы делали вид, что без её распоряжений нипочём не справятся с таким мудрёным делом. Но когда сиденье оказалось над мраморным бортиком, тётя как-то неловко накренилась, и ремень безопасности то ли лопнул, то ли расстегнулся.
Сам миг падения Николас проглядел — он как раз читал о рейде пирата Моргана на Маракайбо. Услышал донёсшееся с нескольких разных сторон приглушённое «ах!», тётин вскрик. Поднял глаза и обмер, увидев столб брызг и пустое раскачивающееся сиденье.
В течение полуминуты, пока выяснилось, что старушка цела, вокруг царило напряжённое молчание. Кто-то приподнялся с шезлонга, кто-то даже вскочил, но в общем все вели себя с безукоризненной сдержанностью. Русские бы заорали, кинулись к бассейну, здесь же никто не тронулся с места. Не из безразличия, а чтобы не мешать специалистам: прислуга лучше знает, что и как нужно делать в подобном случае. Орал и размахивал руками только какой-то дядечка в не по-английски пёстрых плавках. Потом, когда стало ясно, что всё в порядке, Николасова соседка со снисходительной улыбкой сказала про крикуна: «Australian, isn’t he».[14] Выговор у эмоционального джентльмена действительно был антиподный.
Зато Синтия проявила себя настоящей англичанкой. Когда перепуганные матросы выудили её из воды, она сказала лишь: «Полагаю, сегодня я плавать не буду». И бледный от потрясения Ника укатил её под одобрительные взгляды и сочувственные комментарии публики.
Однако в коридоре, вдали от посторонних глаз, тётя дала-таки волю чувствам.
— О, мой Бог, — слабым голосом сказала она. — Я чуть не погибла. Когда я падала из этой чёртовой люльки, чуть не лопнула от злости. Думала: «Как некрасиво со стороны Всевышнего! Угробить меня накануне главного приключения всей моей жизни! Просто нечестно!»
— Вы всё это подумали, пока падали с двух метров? — спросил Ника — безо всякой подначки. Он знал по опыту, что в миг опасности мысль многократно ускоряется. — Однако вы не совсем справедливы к Господу. Если вы считаете плавание по океану главным приключением вашей жизни, то оно уже близится к концу. Завтра Мартиника.
— При чём тут плавание! — фыркнула Синтия, но это интригующее замечание Николас пропустил мимо ушей. Он ещё не совсем оправился от шока.
— Как же вы меня испугали, — пробормотал он. — Я подумал…
— Что старуха свернёт себе шею и ты унаследуешь Борсхед-хаус? — подхватила тётушка. Он хотел возмутиться, но она махнула: молчи, не перебивай. — Нет, мой милый, Борсхед-хаус ты бы, конечно, унаследовал, но ты даже не представляешь, чего бы ты лишился! Какой ужас! Я могла погибнуть, не открыв тебе тайны!
Николай Александрович заморгал.
— Тайны? Какой тайны?
Мисс Борсхед вздохнула.
— Не хотела говорить, пока не прибудем на Мартинику, но после сегодняшнего происшествия просто обязана ввести тебя в курс дела. Неужели ты подумал, что я притащила тебя на этот дурацкий пароход, только чтобы ты катал меня по палубе?
— А… разве нет?
— У меня самоходное кресло, — с достоинством заметила она. — Нет, мой мальчик. Ты мне понадобился не в качестве тягловой силы. Мне нужна твоя голова. Фандоринская голова! — Она постучала его артритическим пальцем по лбу. — Дай мне 96 минут, чтобы прийти в себя. А пока изучи один документ. И поработай своими учёными мозгами.
Сказано это было уже перед самой дверью каюты. А минуту спустя Николас получил для изучения пожелтевшее от времени письмо — без каких-либо комментариев. Пока он разглядывал бумагу, не торопясь её разворачивать, Синтия ретировалась в своё логово. Из кресла на диван она умела перемещаться без посторонней помощи. Руки у старушки были сильные.
* * *
Двадцать минут спустя охваченный охотничьим азартом Фандорин ехал в лифте на шестую палубу, в библиотеку. Там имелся отличный подбор книг на разных языках по истории мореплавания. Возможно, удастся что-то найти по французским арматорам периода Войны за испанское наследство.
Читальный зал бывал полон только в ненастную погоду. Но с самого Бискайского залива над океаном сияло солнце, с каждым днём делалось всё теплей, и в этот тихий послеполуденный час Николас оказался в библиотеке совсем один, даже служительница куда-то отлучилась. Вместо неё на столике регистратуры сидел большущий попугай изысканной, но несколько траурной окраски: сам чёрный, с красным хохолком и жёлтой каймой вдоль крыльев. Птица водила здоровенным клювом по странице раскрытой книги — будто читала. Фандорин поневоле улыбнулся.
— Пиастрры, пиастрры, — сказал пернатому существу магистр. Попугай покосился на шутника круглым глазом и присвистнул — мол, слыхали уже, придумал бы что-нибудь пооригинальней. Потом взял и перевернул клювом страницу. Должно быть, видел, как это делают посетители, и спопугайничал.
Библиотекарша Николасу была не нужна. Он сам нашёл нужный шкаф, разделённый по странам и эпохам. Ага, вот Франция. Вот царствование Людовика XIV. А вот и целый том, посвящённый арматорам порта Сен-Мало.
— Лефевр, Лефевр… — бормотал Фандорин, перелистывая указатель.
Их, оказывается, была целая династия, Лефевров. А вот и тот, что, очевидно, упоминается в письме.
Вслух Ника прочёл:
— «Шарль-Донасьен Лефевр (1653 — не ранее 1718)». That’s my man![15]
Птица издала нервный клекочущий звук. Мельком подняв глаза, Фандорин увидел, что попугай растопырил крылья и таращится на него.
— Не любишь, когда в библиотеке громко говорят? Ну, извини.
Дальше он читал про себя, испытывая волнение, как всякий раз, когда удавалось подцепить ниточку, ведущую из сегодняшнего дня в прошлое.
Дом «Лефевр и сыновья» был основан отцом Шарля-Донасьена во время войны с Аугсбургской лигой для снаряжения корсарских кораблей. Потом успешно торговал, обслуживая Ост-Индскую компанию. Разбогател на работорговле, переключился на заготовку сушёной трески и импорт муслина из стран Средиземноморья. Ага! В конце семнадцатого века фактически монополизировал выгодный посреднический бизнес по выкупу европейских пленников у берберских морских разбойников, подданных султана Мулай-Исмаила.
— Никаких сомнений. Именно с этим Лефевром вёл переговоры наш Эпин, — с удовлетворением сообщил Фандорин попугаю, который перелетел на соседний стол и в упор пялился на магистра.
Внезапно чёрно-красная птица, которая до сего момента вела себя вполне цивилизованно, сорвалась с места и кинулась на Николая Александровича. Когтями впилась в грудь, прорвав рубашку; клювом ударила в висок — не то чтобы очень сильно, но чувствительно, докрови. Главное же, эта агрессия была до того неожиданной, что Ника остолбенел.
Руки были заняты фолиантом, поэтому сбросить с себя глупую тварь удалось не сразу.
— Кыш! Кыш! — закричал Фандорин, мотая головой.
Наконец бросил книгу и стряхнул попугая. Тот отскочил и беспокойно зацокал лапками по блестящей поверхности стола. Наклонив царственную башку, птица неотрывно смотрела на магистра истории.
На крик из подсобки выглянула библиотекарша. Увидела, что посетитель стирает платком с виска капельку крови и ужасно переполошилась, когда Николас объяснил, в чём дело.
— Вы, наверное, чем-то его испугали? Наш Капитан Флинт никогда ни на кого не бросался. Он такой благовоспитанный! Не пачкает, не шумит, бумагу не рвёт. Мы даже не держим его в клетке!
И рассказала, что попугай живёт у них уже месяц. Во время прошлого карибского круиза, где-то между Мартиникой и Барбадосом, влетел в окно библиотеки и прижился. Такое ощущение, что ему нравится запах книг. Кормят его попкорном и чипсами. Среди членов экипажа есть один зоолог, так он говорит, что никогда не видал таких попугаев. Птицу сфотографировали, отправили снимок в Королевский орнитологический музей. Оттуда ответили, что такие попугаи действительно нигде не встречаются. По некоторым признакам птица напоминает большого благородного японского попугая, которые считаются давно вымершими. Их изображение встречается на ширмах и веерах эпохи Хэйан, а потом исчезает. Музей попросил доставить птицу для изучения, но в корабельной библиотеке привыкли к Капитану Флинту, не хотят с ним расставаться. Он такой умный, такой тактичный. Так бережно обращается с печатными изданиями…
— Я бы взял эту книгу с собой, — прервал Николас словоохотливую даму. Ему наскучило слушать про попугая. Хотелось выяснить ещё что-нибудь об арматорском доме «Лефевр и сыновья». А там пробудится Синтия и объяснит, что означает таинственное письмо.
— Что, собственно, мне известно? — подытожил он на обратном пути.
Некто по имени Эпин, находившийся в любовных, родственных или дружеских отношениях с Беттиной Мёнхле, женой владельца Теофельса, в феврале 1702 года прибыл в порт Сен-Мало. Вёл переговоры с арматором Лефевром о плавании в Барбарию. Цель рискованного предприятия — добыть некое сокровище, дороже которого «нет на свете». Очень интересно, очень!
В каюте магистра ждали два сюрприза.
Во-первых, тётя не спала, а сидела в своём кресле, хотя 96 минут ещё не истекли.
— Где тебя черти носят? — сердито закричала она. В возбуждённом состоянии тётя забывала об аристократических манерах и предпочитала энергичные выражения. — Я не могла уснуть! Зову, звоню в колокольчик! Выезжаю, а его нет! Нам нужно поговорить, и как можно скорей. Открой дверь на террасу — душно. Сядь рядом! Ты прочитал письмо?
Второе письмо
Второй сюрприз приключился, едва лишь Николас распахнул террасную дверь, чтоб впустить в каюту свежий воздух.
Вместе с ветерком в апартамент влетел чёрно-красный попугай, с хлопаньем пронёсся над роялем, столом, тётиной головой и уселся на перила лестницы, что вела на второй этаж.
— Зачем ты впустил это животное? — закричала Синтия. — Немедленно выгони! Оно всё тут загадит! Брысь, брысь!
Но прогнать птицу оказалось непросто. Когда Фандорин взбежал по лестнице, попугай переместился в гостиную, на телевизор. Фандорин спустился — попугай преспокойно перелетел обратно на перила. Проделав маршрут вверх-вниз ещё пару раз, магистр остановился. У оппонента было явное преимущество в свободе передвижения.
Тут ещё и тётя с типичной непоследовательностью накинулась на племянника:
— Что ты пристал к бедной птице? Чем она тебе мешает? Сидит себе и сидит. И ты сядь. Нам нужно поговорить.
Он послушно опустился в кресло и пододвинул к себе письмо Эпина, однако Синтия не позволила задавать вопросы.
— Погоди, — сказала она, подняв руку. — Я всё расскажу сама. Молчи и слушай… Я всегда чувствовала, что тебе не по душе мои подарки.
— А? — удивился Николас неожиданной смене темы.
— Не возражай, я знаю. Каждый раз перед твоим днём рождения или какой-нибудь знаменательной датой я долго думаю, что бы такое поинтереснее тебе подарить. А потом чувствую: нет, опять не то. Мальчик остался недоволен.
Магистр поразился ещё больше. Он и не подозревал в тёте такой проницательности.
— Что вы, тётушка. Ваши подарки каждый раз для меня такая неожиданность.
— Это ты говоришь из вежливости. А сам вот не носишь золотой брегет, который я купила на аукционе. Часы тебе не понравились. Да-да, я догадалась. — Синтия печально вздохнула и опять безо всякого перехода объявила: — Бумаги!
— Что?
— Больше всего на свете ты любишь старые бумаги. Всякие там пергаменты, манускрипты, инку… инкунабулы, — не без труда выговорила она трудное слово. — Особенно если они как-то связаны с историей рода Дорнов. Поэтому я и решила подготовить подарок, который наверняка придётся тебе по вкусу. Ты знаешь, что после инсульта я освоила интернет…
— Да, я ведь получаю от вас по несколько имейлов в день.
— Не перебивай меня, Ники! Что я хотела сказать? Ах, да. Про подарок. Некоторое время назад задаю я поиск на новые страницы со словом «Теофельс» (я делаю это периодически), и вдруг вижу: в связи со смертью последнего хозяина замка часть обстановки и старые архивы семейства фон Теофельс будут распроданы на интернет-аукционе. И он-лайновый каталог: кое-что из мебели, охотничьи трофеи, всякие там железки и много бумаг. Они разделены на лоты по хронологическому принципу: первая четверть восемнадцатого века, вторая четверть восемнадцатого века, третья — и так до второй четверти двадцатого. Все документы более позднего времени ещё до аукциона выкуплены каким-то бундесведомством. Ты ведь знаешь, что эти люди, Теофельсы, при кайзере и при Гитлере занимались военной разведкой или чем-то в этом роде.
— Конечно, знаю, но это вне сферы моих занятий. А документов совсем старинных там не было?
Синтия пожала плечами.
— Откуда? Теофельсы — род не из древних. Хоть на их генеалогическом древе корни восходят аж до Тео Крестоносца, но нам-то с тобой отлично известно, что линия это боковая, бастардная.
Тётя произнесла последнее слово с презрением, достойным не дочери чаеторговца, а обладательницы голубейшей крови.
— Их дворянская грамота куплена за деньги, ведь первый фон Теофельс на самом деле звался Мёнхле и взял звучное имя лишь после того, как завладел замком.
— И письмо, которое вы мне дали, адресовано супруге этого господина — Беттине, урождённой фон Гетц, — нетерпеливо вставил Ника. — Это я понял. Так вы выкупили архив?
— Только один лот. Зато самый старый. За первую четверть восемнадцатого века. Перед тем как обернуть в подарочную упаковку, стала просматривать бумаги. Они почти все на немецком, этим ужасным угловатым шрифтом. Я перебирала листки без особенного интереса — и вдруг натыкаюсь на английский, причём легко читаемый!
Как подобает истинной дочери Альбиона, иностранных языков тётя не знала и не очень понимала, зачем кто-то ещё упорствует в их использовании, когда так удобно и просо объясняться по-английски.
— Я всё понял. Вы прочитали письмо, и вас заинтересовало упоминание о сокровище — правда, довольно туманное.
Синтия загадочно улыбнулась.
— Всё ли ты понял, скоро станет ясно. А пока расскажи мне, знаменитый специалист по старинным документам, много ли ты уразумел из этого письма.
Но когда племянник поделился своими выводами и предположениями, снисходительности в её тоне поубавилось.
— Надо же, ты сразу догадался, что «С.-М.» — это французский город Сен-Мало. А я вообразила, будто речь идёт о швейцарском Сен-Морице. В пятьдесят девятом я каталась там на лыжах и сломала лодыжку.
— Ну что вы! Откуда в Сен-Морице арматор и как можно из Швейцарии уплыть во владения Мулай-Исмаила?
— Ну, я тогда ещё не знала, что такое «арматор» и кто таков этот Мулай. Кроме того, во втором письме упоминается Святой Маврикий (Saint Maurice) и пещера, а вокруг Сен-Морица полно горных пещер. И озеро там тоже имеется, так что упоминание о плавании меня не смутило. Но ты, конечно, прав. «С.-М.» — это Сен-Мало…
— Постойте, постойте! — перебил он. — О каком это «втором письме» вы говорите?
Тут Синтия подмигнула — это было настолько на неё непохоже, что Ника вздрогнул. Голубой глаз на миг прикрылся морщинистым веком и вновь воззрился на племянника с весёлым торжеством. Раздался дребезжащий смех. Тётя наслаждалась минутой.
— Вот об этом.
Узловатые пальцы достали из-под скатерти заранее приготовленный конверт, а из конверта листок грубой буроватой бумаги.
— Там было ещё одно письмо на английском. Точнее, фрагмент письма. Начало отсутствует. Стоило мне прочесть первую строку — и я остолбенела. — Синтия отвела руку с листком от нетерпеливых пальцев Николаса. — Сейчас, сейчас. Только, пожалуйста, читай вслух. Доставь старухе удовольствие. Я хочу слышать, как задрожит твой голос.
Голос Николая Александровича действительно задрожал. Даже сорвался. Первая строка, начинавшаяся с середины фразы, была такая: «…но главное — вот эта детская считалка. Она поможет тебе запомнить путь к тайнику».
Как же голосу было не сорваться?
Что-то зашуршало возле локтя. Фандорин оглянулся — это попугай сел на стол и смотрел, разинув клюв, словно тоже хотел послушать. Однако Нике сейчас было не до раритетных птиц.
Почерк был тот же, что в первом письме, только не такой ровный и гладкий, словно пишущий очень торопился. Ни завитушек, ни заглавных буквиц в существительных, ни изящных оборотов. Язык послания казался менее архаичным, почти современным.
Впрочем, углубиться в чтение Николас не успел. Тренькнул звонок — это батлер, согласно установленному распорядку, доставил afternoon tea.
— Давайте скажем, что нам не нужно чая! — жалобно воскликнул Фандорин. Мысль о том, что придётся прервать знакомство с интригующим документом, была невыносима. — Сейчас начнёт священнодействовать!
— Человек выполняет свою работу, — строго сказала тётя. — Надо относиться к этому с уважением. Тебе не хватает выдержки и терпения. Это не по-английски, мой мальчик. Войдите, Джагдиш!
Возглас адресовался батлеру. Улыбчивый индиец во фраке и белейших перчатках вкатил столик, на котором сверкали фарфором, хрусталём и серебром чашки, вазы, приборы, а посередине красовался кувшин с орхидеей
— Сервируйте чай на террасе, погода сегодня просто чудесная, — велела Синтия и прикрикнула на Нику. — Не подглядывай в письмо! Имей терпение! Покорми пока птичку орешками.
Попугай, который ещё пять минут назад у неё был «животным», подлежащим немедленному изгнанию, превратился в «птичку».
— На, жри, — хмуро буркнул магистр по-русски, зачерпнув в одной из вазочек арахиса.
Но пернатое создание лишь мотнуло хохластой башкой и, словно в нетерпении, топнуло по столу.
— Кушай, деточка, кушай.
Синтия попробовала запихнуть орешек прямо в клюв попугаю, но тот взлетел и сел Фандорину на плечо. При этом ещё и изогнул шею, как бы пытаясь заглянуть в листок.
— Мне не дают читать, и ты не будешь, — сказал Николай Александрович, убирая руку с письмом.
* * *
Продолжить чтение удалось минут через пять, когда батлер разлил чай, добавив тёте молока, а племяннику ломтик лимона.
Наконец пассажиры люкса остались на террасе вдвоём (если считать попугая, по-прежнему сидевшего на плече у Ники, то втроём). Магистр поспешно отодвинул чашку, развернул листок и начал сначала:
«…но главное — вот эта детская считалка. Она поможет тебе запомнить путь к тайнику.
Прыг-скок, прыг-скок
С каблука на носок,
Не на запад, на восток,
С оселка на брусок.
Прыг-скок, прыг-скок,
И башкой об потолок.
Вкупе с вышеприведённым рисунком считалка укажет тебе, где спрятано сокровище.
Знай, моя милая Беттина, что я оставляю тебе ключ к богатству, свободе, новой жизни — всему, чего ты пожелаешь. Это мой прощальный дар. Я же удаляюсь туда, откуда, надеюсь, нет возврата. И довольно обо мне. Лучше скажу о тебе.
Ты самая добрая, щедрая и самоотверженная женщина на свете. Но самоотверженность, когда её слишком много, из добродетели превращается в грех. Любое достоинство, будучи избыточным, оборачивается своею противоположностью. Жертвовать собою ради других без остатка означает расточать собственную жизнь, а ведь она бесценный Дар от Господа!
Ах, Беттина, поверь мне! И женщина может вырваться из пут судьбы. Это даже не так трудно, Нужно лишь преодолеть страх и твёрдо знать: главный твой долг не перед кем-то или чем-то, а перед самой собою. Растоптать собственную жизнь — худшее из преступлений в глазах Всевышнего.
Меня торопят, времени больше нет.
Не сомневаюсь, что сундуки, набитые золотом и серебром, пригодятся тебе больше, чем мне. Этих богатств довольно, чтобы обеспечить свободу сотне, а то и тысяче таких, как ты. Мне же ничего не нужно. Свобода у меня теперь есть. Такая, о которой мы мечтали когда-то детьми, помнишь?
Ты, верно, думаешь, что путь к свободе полон непреодолимых препятствий? Ошибаешься. Вот что надобно сделать: заложи свои драгоценности, чтобы хватило средств на дорогу; найми верного и толкового слугу, а лучше двух или трёх; садись в карету и ни в коем случае не оборачивайся! Дорога сама поведёт тебя. Ты сядешь на корабль, приплывёшь в указанное место, отыщешь пещеру, а в ней тайник. Только и всего.
Святой Маврикий, покровитель тех, кто не оглядывается назад, поможет тебе.
Прощай, моя милая, и будь счастлива.
Твой самый любящий и верный друг Эпин»
Всё вплоть до подписи Your most loving and assured friend Ėpine, было написано той же рукой, что первое письмо. Только внизу, явно другим почерком, кто-то приписал по-немецки: «Первая страница, где карта и рисунок, сожжена в день святой великомученицы Прасковьи во избежание соблазна». Буквы крупные и круглые, чернила более густого оттенка. В одном месте они расплылись, словно на бумагу капнула слеза.
— Кто этот Эпин? — воскликнул Фандорин и перевернул листок, но на обороте ничего не было. — В каких он был отношениях с Беттиной Мёнхле?
— Я тоже гадала, гадала, — вздохнула тётя, — но, боюсь, мы никогда этого не узнаем. Полагаю, друг детства, кузен, но вряд ли возлюбленный. В обоих письмах чувствуется искренняя приязнь, но не страсть. К тому же вряд ли в семейном архиве фон Теофельсов стали бы хранить любовную переписку замужней дамы. Я выяснила, эта Беттина между 1704 и 1720 годом произвела на свет одиннадцать детей.
— Значит, искать свободу она не отправилась… Да ещё уничтожила первую страницу. Приписка, наверное, сделана её рукой?
— Да. Там в папке есть ещё несколько писем фрау Мёнхле. Почерк тот же.
Николас ещё раз пробежал глазами последнюю строчку.
— Странный поступок: сжечь половину письма, причём именно ту, по которой можно отыскать сокровище. Зачем, почему? На одной считалке далеко не уедешь.
Синтия улыбалась — у неё было время поломать голову над этим естественным вопросом.
— Здесь удивительно не только то, что она уничтожила страницу, но и то, что сочла необходимым написать об этом.
— В самом деле! Что бы это могло значить? Постойте-ка, я сам. — Фандорин потёр лоб, попытавшись представить себе Беттину Мёнхле.
Добрая, щедрая, самоотверженная. Отказавшаяся от соблазна свободы и уронившая слезу по этому поводу. Не любившая своего коммерцсоветника, но родившая ему одиннадцать детей…
— Господин Мёнхле, судя по сохранившимся сведениям, разбогател на ссудных операциях. Легко предположить, что он был человеком алчным. Если бы нашёл в бумагах супруги письмо с ключом к сокровищу, обязательно ринулся бы на поиски. Беттина этого не хотела, потому и сожгла первую страницу, где, вероятно, подробно разъяснялось, как отыскать пещеру. Приписка предназначена мужу: мол, не ищи, всё равно не найдёшь. А вторую страницу фрау Мёнхле сохранила, ибо речь там в основном о чувствах, Должно быть, Эпин был ей очень дорог…
— Умник ты мой, — похвалила Синтия. — Я тоже пришла к этому выводу. Правда, не так быстро.
— И главный вопрос, самый увлекательный. Сокровище. Представляю, как бесился коммерциенрат — или его потомки, когда в конце концов наткнулись на этот документ. — Фандорин сокрушённо вздохнул. — Очень вероятно, что и поныне в какой-то неведомой пещере пылятся сундуки с золотом и серебром. И никто никогда не найдёт к ним дороги…
— Ты бы, может, и не стал искать. — Мисс Борсхед с осуждением покачала головой. — Ты бы отступился. Потому что в тебе, Ники, мало характера.
Выпад Николас пропустил мимо ушей, а вот интонация, с которой произнесены эти слова, его заинтересовала.
— Вы думаете, клад можно найти? Но как к этому подступиться? Тут же нет никаких зацепок!
Она торжествующе поглядела на племянника снизу вверх.
— Ты безнадёжно отстал от жизни, Ники. На свете существует интернет.
— И что же вы сделали?
— Самую элементарную вещь. Я зарегистрировалась на всех существующих форумах кладоискателей, — с гордостью сообщила она.
— Вы?
Представить себе мисс Борсхед, чатящуюся с обитателями полоумных кладоискательских форумов, было трудно. Однако тётя истолковала удивление Николаса по-своему.
— Не под своим именем, конечно. Это было бы неприлично. Я взяла ник. Ты знаешь, что такое «ник»? — Он нетерпеливо кивнул. — Красивый ник, из письма. «Юзер Эпин», вот как я там называюсь. — Мисс Борсхед приосанилась. — И картинку приделала: аристократический молодой человек в парике, с тростью.
Пришлось её разочаровать.
— Ничего особенно красивого и тем более аристократичного в имени Ėpine нет. По-французски это значит «колючка».
— Да? Ну вот видишь, и тут я ошиблась, как с городом С.-М. — Но обескураженной Синтия не выглядела, совсем наоборот. — В этой связи вот тебе урок на будущее, мистер всезнайка: иногда ошибка приводит к цели быстрее, чем учёность и логика.
— Что вы хотите этим сказать?
— На всех форумах я разместила один и тот же вопрос: «не находили ли за последние 300 лет в Сен-Морице или его окрестностях, в пещере, большой клад, состоящий из сундуков с золотом и серебром?» Я ведь думала, что речь идёт о швейцарском Сен-Морице.
— И что?
— На следующий же день я получила ответ от юзера с ником «Голденбой»: «Эпин, я тот, кого вы ищете. Нам необходимо пообщаться офф-лайн». «Офф-лайн» значит очно, а не по интернету, — сочла необходимым пояснить тётушка.
Компаньоны
От волнения Николас забыл, что на плече у него примостилась солидного размера птица, а та вдруг взяла и хрипло рявкнула: «Кр-р-рр-р!!!» Это было неожиданно, с перепуга магистр вскочил и опрокинул стул.
— Ну вот, ты уронил птичку, — попрекнула Синтия, когда попугай со стуком шмякнулся об стол.
— К чёрту птичку! Кто этот человек — Голденбой?! Вы с ним встретились?!
Подобное чувство, ни с чем не сравнимое по волшебной остроте ощущений, Нике доводилось испытывать и прежде. Каждое из тех незабываемых мгновений осталось с ним навсегда. Вдруг томительно перехватит дыхание, сладко заноет под ложечкой, и нечто, казалось бы, навсегда сгинувшее в пучине истории, вдруг начнёт проступать сквозь мутную толщу Времени. Словно утонувшая Атлантида или град Китеж вздумали вновь вынырнуть со дна на поверхность.
— Голденбой — это не человек, — медленно протянула старая садистка, наслаждаясь нетерпением племянника.
— То есть?
— Это двое людей. Партнёры компании «Сент-Морис Ризерч Лимитед». Уставная цель — поиск сокровища, спрятанного триста лет назад на острове Сент-Морис.
Именно в этот миг Синтии, конечно же, понадобилось протереть очки. Она сделала паузу и с видом крайней сосредоточенности принялась тереть бархоточкой стёкла.
— Где-где? На острове Сент-Морис? Что это за остров? Может быть, вы имеете в виду остров Маврикий, что в Индийском океане?
— Нет. Сент-Морис находится неподалёку от Мартиники, но относится не к французской, а к британской юрисдикции. Это маленький необитаемый островок. Из-за того, что я неправильно расшифровала аббревиатуру «С.-М.», я по случайности попала в десятку. Я-то имела в виду швейцарский Сен-Мориц, а компаньоны «Сент-Морис Ризерч» вообразили, будто я в курсе дела, и немедленно со мной связались. Это называется «наитие». Логикой владеют многие, наитием — единицы.
Старая дама показала пальцем сначала себе на грудь, потом в небо. Бриз почтительно шевелил её голубоватые седины.
— Не наитие, а случайное совпадение. Ладно, не имеет значения. — Ника сел, снова вскочил. — Да не тяните вы! Что вам рассказали эти люди? Они знают, где искать тайник?
— Это я и попыталась выяснить. Сначала я встретилась с джентльменом, который представился «техническим руководителем» предприятия. Он сам примчался ко мне в Кент буквально через два дня после того, как мы вступили в переписку. Первая беседа была очень странной. — Тётя отпила чаю, хитро улыбнулась. — Каждый пытался выведать у собеседника максимум информации, ничего не сообщив взамен. Но у меня больше терпения, к тому же я отлично умею прикидываться старой идиоткой. Раунд закончился вничью. С небольшим преимуществом в мою пользу. По крайней мере, я узнала, что поиски надо вести не в швейцарском Сен-Морице, а в Карибском море… На следующую встречу они явились вдвоём. Второй у них называется «юридическим руководителем», Оформление находки клада и взаимоотношения между компаньонами — это всё материи заковыристые, тут без хорошего специалиста можно наломать дров.
— Тётя, не мучайте меня! ЧТО — ВЫ — У НИХ — ВЫВЕДАЛИ?
Если б не воспитание, Николас сейчас схватил бы почтенную леди за руку, как Герман старую графиню.
— Ты не даёшь мне рассказать всё по порядку, — пожаловалась Синтия. — Ну хорошо. Изволь. Дело кончилось тем, что меня пригласили стать третьим компаньоном. Как только я намекнула, что у меня есть ключ к местонахождению тайника, они оба просто затряслись. И стали чрезвычайно сговорчивы. Ты сейчас поймёшь, почему.
— Вы показали им письма?
Синтия обиделась.
— Я похожа на дуру? Разумеется, я ничего им не показывала.
— Почему же они вам поверили?
— Из-за моего ника. Они что-то знают про человека по имени «Эпин». Это наверняка. Но, хоть мы и компаньоны, каждый держит свой фрагмент пазла при себе.
— Не понял?
— Они знают, как попасть к месту, где находится пещера. Причём технический руководитель был осведомлён об одной половине маршрута, а юридический — о второй. Вступив в официальное партнёрство, они обменялись информацией, но от меня держат её в секрете. Я нахожусь в выигрышном положении. Они бродят по своему секретному маршруту уже несколько лет, и всё без толку. Ключ к тайнику у меня. Поэтому в предприятии мне принадлежит сорок процентов, а им по тридцать. Если б ты знал, как долго мы торговались из-за распределения долей! Но я настояла-таки на своём. Можешь гордиться своей старой тётей.
Он чмокнул её в морщинистую щёку, специально подставленную для этой цели. Попугай сидел на столе с другой стороны и тянулся к Синтии своим клювом, будто тоже хотел её поцеловать. Никогда ещё Николас не видел столь общительной и любопытной птицы.
— Горжусь, горжусь. Но у вас нет никакого ключа к тайнику! Есть считалка, которая непонятно что значит, а карту и рисунок сожгла фрау Беттина Мёнхле фон Теофельс триста лет назад. Вы им про это сказали?
— Нет.
— Почему?
— Потому что тогда они не согласились бы дать мне 40 %.
Магистр задумался. Кое-что начинало проясняться, но очень многое ещё требовало разъяснения.
— Тётя, неужели вы плывёте на Мартинику искать сокровище? Но у вас нет ничего кроме детской считалки!
— Мои компаньоны знают, где расположена пещера. А найти тайник мне поможешь ты. В конце концов, это твоя профессия — разгадывать подобные ребусы.
Кажется, Синтия была очень довольна, что так замечательно всё придумала. Она намазала ежевичным джемом бриош и вдумчиво откусила кусочек.
— М-м, отличная выпечка.
Попугай почесал крылом голову. Николас схватился за лоб.
— Ваши компаньоны тоже прилетят на Мартинику?
— Нет. Они плывут на нашем корабле. Ты их видел. Один всё время торчит около меня в казино. Ну, который ставит по одной фишке и всё время проигрывает, тощий такой, в очках. Это мистер Миньон. Он юрист, точнее нотариус. Француз, — снисходительно добавила тётя, словно это слово исчерпывающе всё объясняло. — А другой, который технический руководитель, это наш сосед по столу мистер Делони.
— Но… но почему они ведут себя, будто вы не знакомы?
Вытерев губы, тётя попросила подлить ей чаю и с важным видом ответила:
— Это азбука конспирации, мой милый. В таком деликатном деле нужно вести себя очень осторожно. Мы условились, что во время плавания общаться не будем, но постараемся держать друг друга в поле зрения. На всякий случай.
Магистр вдруг понял, что тёте всё это ужасно нравится, старушка наслаждается ситуацией. Таинственностью, дурацкой конспирацией, собственной значимостью и почтением, которым компаньоны окружают мнимую обладательницу «ключа».
— Это придумал мистер Делони, он человек опытный, — продолжила Синтия. — Он сказал, что если мы будем общаться, то вряд ли удержимся от обсуждения волнующей нас темы. А на корабле полно народу, вечно кто-то крутится рядом. Могут подслушать. Кроме того, из-за нынешнего террористического психоза служба безопасности наверняка понатыкала «жучков» в самых неожиданных местах. Знаешь, что такое «жучок»? Мистер Делони говорит, что эти люди имеют право установить прослушивание даже в каюте, если пассажир ведёт себя подозрительно. А чёрт его знает, этого Тидбита, кто ему покажется подозрительным. Ты же видел этого идиота, который посмел усомниться в твоём титуле!
— Установка прослушивания без санкции суда или хотя бы прокурора невозможна. Вы с мистером Делони насмотрелись шпионских фильмов.
— Деточка, — с жалостью посмотрела на него тётя. — У вас в России это, наверное, невозможно. Но Англия — полицейское государство. Делают, что хотят!
Эту реплику Фандорин оставил без комментариев. Он подумал ещё. Спросил:
— А почему Делони глядит на вас волком? И второй, как его, мистер Миньон, тоже посматривает с явной враждебностью. Неужели вы не заметили?
Она усмехнулась.
— Ещё бы им не злиться. Им ужасно не понравилось, что меня сопровождает мужчина двухметрового роста. Согласно контракту, я не имею права посвящать в тайну «третьих лиц», даже родственников. Не имею права передавать свою долю сокровища по наследству. Если кто-то из партнёров умрёт в процессе поисков, его доля будет поделена между остальными.
— Очень странное условие! — воскликнул Николас.
— Они оба твёрдо на этом стояли. Пришлось уступить. Зато в качестве компромисса согласились повысить мою долю с одной трети до сорока процентов. Ерунда, что со мной случится? У меня давление сто тридцать на девяносто, я ещё их обоих переживу.
Нечего и говорить, что Фандорину, имевшему в подобных делах куда больше опыта, эта деталь совсем не понравилась. Он всё больше хмурился.
— Ну хорошо. Завтра мы прибудем в Форт-де-Франс, оттуда, вероятно, отправимся на остров Сент-Морис, и там выяснится, что никакого ключа у вас нет.
— У нас, — поправила тётя. — Если ты не сумеешь разгадать код, мы действительно попадём в неловкую ситуацию. Но, во-первых, я в тебя верю. А во-вторых, что они мне сделают? Я дама, к тому же меня сопровождаешь ты. И потом, они цивилизованные люди.
Вспомнив хвастливые рассказы мистера Делони, как круто обходился он с разными «сукиными сынами», Николас с сомнением покачал головой.
— Если у вас контракт, в нём наверняка есть параграф о злонамеренном введении деловых партнёров в заблуждение или что-нибудь подобное. Это чревато если не уголовным преследованием, то во всяком случае гражданским иском.
Но тётю это не испугало.
— Значит, ты тем более должен найти разгадку. Иначе компаньоны меня разорят и ты не получишь наследства, которого ждёт-не дождётся твоя жёнушка! — преспокойно заявила мисс Борсхед. — И нечего сверкать глазами, как доктор Живаго. Твоя жена была бы круглая дура и никудышная мать, если бы не думала о наследстве.
Он не нашёлся что возразить и лишь жалобно вздохнул:
— Ах, тётя, тётя, зачем вы ввязались в эту авантюру?
Она ответила серьёзно и грустно:
— Затем что я старая авантюристка, у которой никогда не было ни одной авантюры. Хорошо тебе, Ники, ты вечно попадаешь в какие-то приключения, занимаешься всякими интересными вещами, живёшь в интересной стране. А что было у меня? Выращивание цветов, коллекционирование фарфоровых молочников и раз в год поездка на скачки. За всю жизнь только четыре любовника, причём самый романтический — патологоанатом. На моих часах без пяти двенадцать, передвигаюсь я в инвалидном кресле, от будущего, сам понимаешь, мне ожидать нечего. Так неужто я могла отказаться от такого безумно интересного предприятия? — Её голос задрожал, но не от слёз, а от азарта. — Чёрта лысого! Я буду искать сокровище и найду его! А не найду, так хоть будет что вспоминать остаток дней.
После этого у Фандорина не хватило духа упрекнуть старую эгоистку, что она втравила племянника в мутную историю, ни о чём не предупредив. Николай Александрович выразился мягче:
— Вы могли бы сообщить условия задачи раньше. По крайней мере, было бы время подумать, провести какие-то изыскания.
Синтия виновато потупилась.
— Ты прав, деточка. Но я всё надеялась, что расшифрую код сама. В письме ведь сказано: «главное — считалка». Я вызубрила этот дурацкий стишок наизусть… Но сегодняшний случай в бассейне напугал меня. Если бы я свернула свою старую шею, то унесла бы ключ в могилу! — мелодраматично воскликнула она.
— Да никакой это не ключ! Рисунка-то нет! На одном «прыг-скок» далеко не ускачешь!
Но переспорить Синтию Борсхед ещё никому не удавалось.
— Раз Эпин написал, что ключ в считалке, значит, так оно и есть. И перестань мне перечить! Я уже всё решила. Раз я не смогла разгадать код, передаю права на сокровище тебе. — Она сделала широкий жест. — Договор будет переоформлен на твоё имя. Немедленно. После сегодняшнего инцидента, о котором наверняка уже говорит весь пароход, компаньоны не станут возражать. Их тоже не порадует, если старуха окочурится, никому не открыв своей тайны. Так что все эти сундуки с золотом и серебром — мой тебе подарок.
— Вот спасибо-то, — язвительно поблагодарил Ника. — А теперь послушайте, что я вам скажу, дражайшая тётушка…
В дверь позвонили.
— Поздно, — прервала Синтия племянника. — Пока ты неизвестно где шлялся, я протелефонировала мистеру Делони и мистеру Миньону. Велела им быть у меня в восемнадцать ноль-ноль для важного разговора. Это они. Ради Бога, не устраивай сцен. И не выдавай меня. Ты всё испортишь.
Не игрушки
Знакомиться пришлось заново, хотя мистеру Делони магистр в своё время был представлен, да и с французом при встречах хоть и молча, но раскланивался — как-никак ежевечерне виделись в казино.
Но теперь, конечно, он смотрел на них по-другому. Они тоже разглядывали его не украдкой, а в упор, с одинаково напряжёнными, недовольными лицами.
Выражение лица — единственное, чем эти двое были похожи. В остальном они являлись полной противоположностью друг другу.
Житель вольного острова Джерси был толст, круглолиц. С мясистым, улыбчивым ртом плохо сочетались часто помаргивающие глазки — взгляд их был ускользающ и недобр. Мистер Делони говорил басом, часто смеялся, много жестикулировал. Одевался так, будто не торговал автомобилями, а работал в шоу-бизнесе. Сейчас, например, он был в лазоревом блейзере с золотыми пуговицами, розовом шейном платке, белых брюках.
Мсье Миньон, напротив, держался строгих серо-серых тонов: тёмно-серый костюм, светло-серая рубашка, средне-серый в крапинку галстук. Того же оттенка были аккуратно расчёсанные седоватые волосы. Светлые, почти бесцветные глаза строго смотрели из-под скучных стальных очков. Одним словом, классический нотариус. Хоть тётя и сказала про него с типичной британской ужимкой «француз», ничего особенно французского в этой сушёной треске Николас не углядел. Манера говорить у Миньона была профессионально сдержанная, будто каждая фраза протоколировалась и могла быть использована против него. Английским он владел безукоризненно — основную часть его клиентов составляют британцы, которые любят покупать недвижимость в его родном городе Динаре. У нотариуса была странная привычка переводить то, что говорили собеседники, на юридический язык.
К примеру, прямо с порога Делони накинулся на Синтию:
— Вы с ума сошли, мисс Борсхед? Неужто вы думаете, что мы станем вести какие-то переговоры в присутствии вашего так называемого племянника? Пусть он выйдет!
Миньон немедленно присовокупил:
— Иными словами, согласно параграфу 14.3-d контракта, всякое обсуждение Предприятия в присутствии третьего лица является недопустимым.
— Тогда выйду я, — сказала тётя. — Теперь «третье лицо» это я. Слышали, что я сегодня чуть не отдала Богу душу? Возраст и состояние здоровья заставляют меня передать свои права племяннику — не «так называемому», мистер Делони, а самому настоящему. Знакомьтесь, джентльмены: сэр Николас Фандорин, ваш новый компаньон. Прошу любить и жаловать.
— Вот те на! — Делони почесал двойной подбородок.
— Вновь открывшееся обстоятельство, а именно самоустранение компаньона по состоянию здоровья с последующей переуступкой прав, относится к разделу «форс-мажор» и требует обсуждения, — сказал то же самое, но на свой лад Миньон.
После чего, собственно, и состоялось формальное знакомство: рукопожатия, представления и прочее.
Сели к столу. Попугай тоже уселся — на торшер и разглядывал оттуда переговаривающиеся стороны круглыми, будто изумлёнными глазами.
— Значит, сведения о тайнике теперь у вас? — спросил Делони.
— Да, у меня, — помолчав сказал Ника и сердито поглядел на Синтию. — Тётя мне всё рассказала.
Партнёры переглянулись.
— То есть вы обладаете всей полнотой информации, — кивнул Миньон, — и, следовательно, отвечаете квалификации параграфа третьего «Полномочия и обязанности Сторон». В таком случае у меня нет возражений против переоформления договора на сэра Николаса Фандорина.
— Мне тоже по фигу, кто приведёт нас к золоту, — хохотнул джерсиец, обшаривая Николаса зорким взглядом. — В мужской компании даже проще.
Синтия немедленно вставила:
— Я буду сопровождать сэра Николаса. Это в ваших же интересах, вдруг возникнут дополнительные расходы? По условиям договора, покрываю их я. Считайте, что вас сопровождает чековая книжка в инвалидном кресле.
Возражений не последовало.
— Прежде чем перейти к следующей стадии взаимоотношений, следует выполнить необходимые формальности. — Миньон строго посмотрел на остальных. — Я немедленно подготовлю приложение о переуступке прав. Все необходимые шаблоны у меня в ноутбуке. Потом мы вместе отправимся к корабельному нотариусу и засвидетельствуем подписи под этим кратким документом. При этом в содержание самого контракта посвящать нотариуса мы не обязаны.
— Валяйте, старина. Как распечатаете, топайте сюда. Мы вас ждём.
* * *
Едва Миньон вышел, мистер Делони со смехом накрыл запястье Николаса своей увесистой ладонью:
— Потолкуем попросту, без крючкотворства, как и подобает настоящим британцам. Мы ведь не французы, у нас всё на честном слове, на джентльменском соглашении. Верно, Ник? Ничего, если я вас буду так звать? А я Фил. Поговорим начистоту? Если ко мне есть вопросы — палите из всех пушек. Отвечу.
Тон у Делони был самый добродушный, рука горячая и мягкая, рот расползся до ушей, но глазки всё так же насторожённо шарили по лицу собеседника.
Легко иметь дело с людьми, которые твёрдо уверены, что они умнее тебя, подумал Николай Александрович. Предложением «палить из всех пушек» он немедленно воспользовался.
— Скажите, Фил, а с чего всё началось? Ведь компания «Сент-Морис Ризерч» появилась ещё до того, как вы вышли на мисс Борсхед.
— Кашу заварил я, — охотно стал рассказывать Делони. — У меня, как у вас, тоже имеется один документец. И тоже старинный. — Здесь он сделал паузу и хитро прищурился, подождав, согласится ли Фандорин с утверждением, что у него есть «старинный документец». Не дождался никакой реакции и продолжил. — Но я не такой темнила, как некоторые. Поэтому готов кое-что рассказать про нашу семейную реликвию. Это записки, им триста лет. Мой прямой предок, доблестный моряк Жак Делонэ, оставил подробное описание своих приключений на Сент-Морисе. Жак был среди тех, кто прятал сокровище. Много поколений Делонэ с детства знали эту историю наизусть. Про горный лабиринт, про каменного истукана.
Попугай гортанно вскрикнул.
Джерсиец шлёпнул себя по губам.
— Ты прав, пернатый друг. Я слишком много болтаю. С другой стороны, мы ведь компаньоны и должны доверять друг дружке, верно?
Николас и тётя одновременно кивнули. Фил развёл руками — рубаха-парень, и только.
— Вечно меня губит доверчивость, да уж ладно. Слушайте дальше. Мой прапрадед, у которого завелись кое-какие деньжонки, сто пятьдесят лет назад даже сплавал на Сент-Морис, но вернулся несолоно хлебавши. Оказалось, что клад найти не так-то просто. Плавание разорило прапрадеда, и он завещал детям не валять дурака, позабыть о сундуках с золотом. Легко сказать! Мальчишкой я всё играл в пиратов, рыл в саду ямы. Однажды даже нашёл медный фартинг. — Делони засмеялся. — Эх, детство, детство. Я всегда был романтиком, таким и остался. Семнадцать лет назад, после одной удачной сделки, говорю себе: «Фил, старина, (хоть я тогда ещё был совсем не старина), а чего бы тебе не слетать на Мартинику?» И слетал, почему нет? Нанял лодку, сплавал на Сент-Морис. Это всего сотня миль от Форт-де-Франса. Мисс Борсхед знает, что мне была известна только половина маршрута. Когда мы сойдёмся поближе и обменяемся нашими секретами, я прочту вам записки Жака Делонэ, и вы поймёте, почему оно так вышло. — Рассказчик поднял палец. — Но только на основе взаимности, ясно?
— Ясно. Вы рассказывайте, рассказывайте. — Фандорин под столом дёрнул тётю за рукав — судя по гримасе, старушка, кажется, собиралась лишить мистера Делони всяких надежд на взаимность. — И что вы обнаружили на Сент-Морисе?
— Кое-что, хе-хе. — Джерсиец лукаво улыбнулся. — Не буду сейчас вдаваться в подробности, скажу одно: за триста лет в природе мало что меняется. Хоть и не без труда, но я сумел пройти путём своего предка. А дальше — ни тпру, ни ну. Но не в моих привычках отступаться. Там, на Сент-Морисе, я почуял запах золота. У меня на бабки ого-го какой нюх. Там оно, сокровище, никуда не делось! Это вам говорю я, Фил Делони! Вернулся домой, стал шевелить мозгами. А голова у меня варит неплохо. Вдруг, думаю, не у меня одного сохранилась фамильная реликвия. Были же на острове кроме Жака Делонэ и другие моряки. Я их даже по именам знаю, верней, по кличкам. В записках все перечислены.
«И Эпин?» — хотел спросить Ника, но удержался. Неосторожный вопрос мог выдать всю степень его неосведомлённости.
— Ещё семь лет я потратил на поиски. Нашёл судовой реестр с именами всех, кто уплыл на «Ласточке».
— Да-да, из Сен-Мало, — ввернул Фандорин, надеясь, что не промахнулся. Значит, корабль, на котором Эпин отправился в путь, назывался «Ласточка»? Но в письме Эпина речь шла о плавании не в Вест-Индию, а в Северную Африку. Непонятно.
Делони кивнул:
— В Сен-Мало половина архивов сгорела во время войны. Но мне повезло. Бумаги компании «Лефевр и сыновья» уцелели. Не так-то просто рыться в писанине, которой три века. Хрен что разберёшь. Мало того, что она на французском, но в старину, вы не представляете, ещё и писали совсем не так, как сейчас.
Он ошибался. Магистр очень хорошо это представлял. И позавидовал невеже, которому повезло добраться до таких аппетитных документов.
— Ладно, к чёрту подробности. Короче, в девяносто девятом, после всяких ошибок, пустых хлопот, беготни и бесполезной переписки мне наконец повезло. Я вышел на мистера, то есть мсье Миньона. Он-то мне и был нужен. Его предок знал вторую половину маршрута. Найти нашего нотариуса оказалось непросто, потому что он наследник по женской линии. Фамилия другая. Ох, и намучился же я с этими французскими генеалогиями! Надышался пыли, обчихался весь в муниципальных архивах.
Оглушительно отсмеявшийся своей немудрящей шутке, Делони продолжил:
— И что вы думаете? У Миньона тоже сохранилась запись о кладе, сделанная его предком в начале восемнадцатого века.
Николас пришёл в возбуждение:
— Невероятно! Очень редко бывает, чтобы письменные свидетельства сохранялись так долго! И так удачно дополняли друг друга! Какая поразительная удача!
— Ничего особенно поразительного. То, что Жак Делонэ и предок Миньона оба составили запись для памяти, вполне естественно. История со спрятанным сокровищем была главным событием в их жизни. Что бумаги передавались из поколения в поколение, тоже нормально. Кто бы стал выкидывать подобную реликвию? Если тут и есть что поразительное, так это дотошность и целеустремлённость мистера Филиппа Делони. Аплодисменты! — Джерсиец шутовски поклонился. — Кроме того, информацияоказалась всё равно неполной. Она складывается не из двух, а из трёх компонентов. Только мы с Миньоном поняли это не сразу… Отыскал я нотариуса, стало быть, в 99-м, а на Сент-Морис мы отправились в 2002-м.
— Вы ждали целых три года? — удивился Фандорин. — Ну и терпение! Зачем понадобилось так долго готовиться? До острова можно добраться в два дня: день на перелёт до Мартиники, и потом сто миль морем.
— Подготовка тут не при чём. Всё дело в акте о сокровищах.
Тётя с племянником переглянулись и одновременно спросили:
— Простите?
— Эх, ребята, взялись искать клад, а не знаете самых элементарных вещей, — укорил их Делони, причём мисс Борсхед поморщилась на фамильярное обращение, а Фандорин воскликнул:
— Вы имеете в виду «Парламентский акт о сокровищах»? Я читал о нём. Он был принят лет десять назад? Больше?
— В 96-м. Замечательный продукт британского законотворчества, осчастлививший кладоискателей всего Соединённого Королевства. Этот акт даёт ясное определение термина «сокровище» и разъясняет порядок вступления во владение найденными ценностями. Если массив ценных предметов, спрятанных в укромном месте с целью последующего извлечения, пролежал нетронутым триста лет и владельцы неизвестны, а место сокрытия не находится в частном владении, ты обязан в течение 14 дней зарегистрировать трофей у коронера. Находка получает юридический статус «сокровища», а нашедший становится законным владельцем. Он, правда, должен предоставить приоритет в выкупе сокровища королевским музеям по цене, установленной независимой экспертной комиссией. Но цену назначают честную, рыночную, я проверял. Если музейный бюджет такого расхода не потянет, поступай со своим золотом, как тебе угодно.
— Вы ждали три года, чтоб исполнилось 300 лет? — спросил Ника, вспомнив, что первое письмо Эпина датировано 1702 годом.
— Ну конечно! Иначе началась бы волынка с поиском возможных наследников, включилось бы правительство Испании, правительство Мексики, и конца бы этому не было.
— Испании и Мексики? — рассеянно переспросил Фандорин, покивав, будто понимает, о чём идёт речь.
— Ну да. С одной стороны, владельцем сокровищ была испанская корона. С другой стороны, добыча взята в Сан-Диего, а это территория современной Мексики. Разбирательство растянулось бы лет на десять. Если б мы и выиграли процесс, весь навар пришлось бы отдать адвокатам.
— Да-да, разумеется.
Задавать уточняющие вопросы на этом этапе было неразумно, хоть магистр и умирал от любопытства. Испанская корона! Сан-Диего!
Надо отдать должное Синтии. Она не раскрывала рта, всем видом демонстрируя, что теперь компаньоном является племянник, а её дело сидеть и помалкивать. Это было совсем не в характере тёти и долго продолжаться не могло, поэтому на всякий случай магистр держал одну ногу на весу — чтоб вовремя наступить на ступню мисс Борсхед.
— А что же мистер Миньон? — сказала вдруг Синтия. — Его предки, поди, тоже искали сокровище? Может, они знают, где находится пещера?
Мокасин сорок пятого размера прижал сатиновую туфлю тридцать шестого, но мисс Борсхед как ни в чём не бывало продолжила:
— Что там за местность?
У неё же нога парализована, ни черта не чувствует, вспомнил Фандорин, но поздно.
— Разве в вашем документе не указано, где находится пещера? — насторожился Делони.
Николас быстро сказал:
— Мисс Борсхед имеет в виду, как выглядит местность сейчас? Не нарушился ли… ландшафт?
— Ландшафт всё тот же. Вряд ли он изменился за последний миллион лет, — пожал плечами джерсиец. — Чёрт ногу сломит в этом ландшафте. Скоро сами увидите. Вы спросили про предков нашего Минни? Похоже, они были такие же рохли, как он. Никому за триста лет в голову не пришло наведаться на Сент-Морис. Далеко, дорого, рискованно. Французы!
Синтия покивала. Действительно, чего ещё ждать от французов?
— Зато по части крючкотворства Минни — дока. Это он предложил учредить компанию и расписал все условия. Вы бы видели, как мы с ним обменивались нашими семейными реликвиями! — Делони загоготал. — Жара, палит солнце, вокруг джунгли, однако наш нотариус в костюме и при галстуке. Глядит на часы. «Десять ноль-ноль. Вы мне передаёте вышеозначенный документ-один левой рукой, я вам передаю вышеозначенный документ-два правой. Приготовились, можно!» Короче, объединили мы отрезки маршрута, прошли по нему несколько раз. Потом, через год, снова приехали, уже с аппаратурой. Металлоискатели, магнитодетекторы и всё такое. Но в конце концов поняли, что не знаем главного — как и где искать тайник… Эхе-хе. — Он сокрушённо подпёр толстую щёку. — Миньон скис. Всё ныл, кто ему возместит расходы, упрекал, что я втянул его в авантюру. Я, честно сказать, тоже приуныл. Но всё-таки не отступился. Фил Делони никогда не сдаётся! Последние годы я не занимался активными поисками, но всё-таки послеживал, что происходит в мире кладоискательства. Такое у меня образовалось хобби. И вдруг натыкаюсь на ваш пост! Там про триста лет, про клад, поминается Сен-Мориц (Ну, это опечатка, я понял, сейчас-то остров принято называть «Сент-Морис», это он раньше звался «Мориц»), а главное — подпись! В записках моего Жака и у миньоновского предка поминается некий Эпин, в самых нелестных выражениях. Подлый, коварный, вероломный и всё такое. У меня прямо давление подскочило от этого поста! Пульс — сто двадцать! — Делони схватился за сердце, показывая, как он тогда разволновался. — Но прежде чем с вами связаться, пришлось позвонить Миньону. Никуда не денешься — контракт есть контракт. И вот компаньонов стало трое. Все элементы пазла наконец собраны.
Эпин подлый и вероломный? Из писем, адресованных Беттине Мёнхле, у Николаса сложилось иное мнение об этом загадочном персонаже. Тем интереснее будет прочесть свидетельства современников.
— Когда можно будет взглянуть на ваш документ? — спросил магистр с самой обаятельной из своего арсенала улыбок.
Мистер Делони просиял в ответ всеми тридцатью двумя зубами (судя по цвету и идеальной ровности, металлокерамическими):
— Немедленно, мой дорогой Ник! Буквально через секунду после того, как вы предъявите ваш документик.
— Ну уж нет! — отрезала Синтия. — Я возражаю!
— Мадам, но вы отказались от своих прав в пользу Ника!
— Однако не забывайте, что экспедиция снаряжена на мои деньги и впереди возможны непредвиденные расходы. Но если, конечно, господа компаньоны берут их на себя… — Мисс Борсхед ехидно развела руками. — Тогда другое дело.
— Вы взяли на себя все расходы? — удивился Фандорин. — Это очень щедро с вашей стороны.
— Я их кредитовала компании «Сент-Морис Ризерч», — ответила Синтия с вызовом. — Что ты так на меня смотришь? Считаешь старой дурой, швыряющей направо и налево деньги из твоего наследства? Напрасно! Мистер Делони и мсье миньон обязались возместить мне все затраты, даже в случае если клад не будет найден.
— При условии, что вы исполните взятые на себя обязательства добросовестно, своевременно и в полной мере, согласно пункту 18.9-f, — раздался голос нотариуса.
В пылу спора собеседники и не заметили, как он вернулся. Должно быть, дверь осталась не до конца закрытой.
— Не хотелось бы, — со вздохом произнёс Делони. — Хорошо вам, Минни. Вы вон взяли самую дешёвую каютку, без окон. А я в расчёте на добычу заказал люкс — на деньги мисс Борсхед.
— Приложение распечатано в пяти экземплярах. По одному действующим партнёрам, один — выбывшему и один для нотариального хранения. — Миньон положил на стол странички. — Прошу внимательно прочитать. Подписывать будем в присутствии корабельного нотариуса. С ним я уже созвонился, объяснил, что дело срочное. Он ждёт вызова.
Зачем теплоходу нотариус, подивился Николас. И сам себе ответил: тут две тысячи стариков, в этом возрасте любимый спорт — переделка завещания. А пассажирам «Сокола» есть что завещать. Неудивительно, что нотариус привык обслуживать этих привередливых клиентов в любое время суток. Отличная у человека работёнка: плавай себе по райским морям да деньгу зашибай.
— Возражений нет. — Синтия передала ему листок. — На, читай.
Нельзя сказать, чтобы Фандорину сильно понравился пункт о том, что на него как на компаньона возлагается вся полнота ответственности, если предоставленные им сведения окажутся недостаточными для обнаружения тайника. Ниже шла отсылка к соответствующей статье договора, а там (Ника заглянул) поминались издержки, накладные расходы и моральный ущерб.
— Вас тревожит это условие? — догадался Миньон. — Но мы с мистером Делони берём на себя аналогичные обязательства. Наше дело — привести к месту, где спрятан тайник. Ваше — обнаружить вышеозначенный тайник и обеспечить проникновение в него компаньонов и сопровождающих их лиц, буде таковые окажутся в данном месте согласно единодушному согласию партнёров.
Он наклонился к Николаю Александровичу. С другой стороны магистра мягко взял за локоть Делони:
— Можно сделать по-другому, по-товарищески. Не будем стращать друг дружку. Похерим этот чёртов параграф. Сыграем в открытую. Бац — и карты на стол. Мы покажем наши бумажки, вы — вашу. И поглядим, что у нас выходит. Так сказать, поделим ответственность на троих.
Предложение было честное. В иных обстоятельствах Ника бы согласился. Но это означало бы признать, что они с тётей блефуют и что кроме детской считалки у них ничего нет.
Синтия отрезала:
— Нет! Я передаю свои права сэру Николасу только при условии, что все пункты контракта останутся неизменными.
— Хотелось бы выслушать мнение на этот счёт нашего нового партнёра. — Миньон испытующе смотрел на Фандорина. — Сомнение при взятии на себя соответствующих обязательств может трактоваться как неуверенность в реальности их осуществления.
— Нет у меня никаких сомнений, — хмуро молвил Николай Александрович.
Куда было деваться? Во что может вылиться «моральный ущерб», предположить он не брался. Судя по казуистической физиономии француза и хищным повадкам джерсийца, скромного имущества магистра истории на удовлетворение их нравственных страданий никак не хватит. Оставалось лишь надеяться, что мисс Борсхед не бросит племянника в беде.
— Если стороны пришли по данному вопросу к полному согласию, вызываю нотариуса. С вашего позволения, мадам.
Миньон снял трубку с аппарата внутренней корабельной связи, натыкал четырёхзначный номер.
— Это мистер Миньон. В люкс-апартаменте номер один вас ждут, сэр.
Через пару минут явился нотариус, манерами и костюмом напоминающий мажордома из Букингемского дворца. Устрашающий документ был зачитан вслух и подписан с соблюдением всех формальностей.
Выписав счёт за оказанные услуги, нотариус удалился, пожелав леди, джентльменам и даже попугаю приятнейшего вечера.
Попугай на пожелание не откликнулся. Последние минут пять он сидел в кресле напротив телевизора и увлечённо долбил клювом по сиденью.
— Обсудим план дальнейших действий, — предложил Делони. — У меня всё продумано. Только сделайте что-нибудь с вашей птицей. Она уже достала своим долбежом.
— Иными словами, нельзя ли призвать вашего пернатого питомца к порядку, — поддержал его Миньон.
— Это не наш питомец. Он прилетел из библиотеки.
— Плевать, откуда он прилетел. Он меня отвлекает! — Делони раздражённо вскочил. — Я знаю, как их угомонить, у меня в детстве был волнистый попугайчик. Надо просто накрыть его салфеткой, и он притихнет.
— Тогда это лучше сделаю я.
Если нервный попугай оцарапает или клюнет джерсийца, грубиян может накинуться на бедную птаху, подумал Ника.
С большой салфеткой в руках он приблизился к креслу — и остановился как вкопанный.
Попугай тащил из-под обивки что-то тонкое, чёрное, длинное. В первое мгновение магистру показалось, что это червяк.
— Что это? — спросила тётя. — Зачем в кресле провод?
Ника уже держал в руках крошечную металлическую коробочку. По роду занятий ему доводилось сталкиваться с подобными устройствами.
— Это миниатюрный «жучок», — сказал Николас, холодея. — На литиево-ионном аккумуляторе. С флэш-памятью. Реагирует на частоту человеческой речи, в остальное время отключается.
Что тут началось!
Мисс Борсхед заохала, не в силах произнести что-нибудь членораздельное. Француз стал кричать о нарушении закона и об исках, которые следует предъявить «физическому либо юридическому лицу, совершившему это противоправное действие». Но яростней всех бушевал экспансивный Фил, обрушившийся на «сукиных сынов». Он желал знать только одно — кто именно приложил к этому руку: британская MI-6, американское ЦРУ или «русские Кей-джи-би».
— Вряд ли тут замешана спецслужба, — возразил Ника. — Я немного разбираюсь в технике этого рода. Такой «жучок» может купить кто угодно. Профессионалы обычно пользуются более сложной аппаратурой.
Вдруг тётя перестала охать и прошептала:
— Если аппаратура любительская, это ещё хуже. Значит, кто-то нас подслушивает не в казённых, а в личных интересах…
Все умолкли, нервно озираясь. Компаньонам пришла в голову одна и та же мысль: что если за ними ещё и подглядывают?
— Первое, что я сделаю в порту — куплю прибор для выявления шпионской аппаратуры, — пригрозил Делони, обращаясь к люстре. — И пройдусь с ним по всем трём нашим каютам. Тому, кто устроил эту гнусность, не поздоровится! Это будет скандал на всю Англию!
— И Францию, — пообещал мсье Миньон, воинственно погрозив всё той же люстре. — Несанкционированное вторжение в частную жизнь является нарушением целого ряда законов. А именно, согласно законодательству Французской республики…
Он стал перечислять какие-то статьи и параграфы, а мисс Борсхед шепнула Николасу:
— Выкати меня на террасу. Я должна тебе что-то сказать.
Когда они оказались снаружи, где дул ветер и шумели волны, тётя взяла его за руку. В её глазах стояли слёзы.
— Просто меня, Ники. Я старая азартная дура! Думала: какое увлекательное приключение, а это, оказывается, совсем не игрушки. Я втравила тебя в скверную историю. Кто мог засунуть в кресло эту мерзость?
На этот счёт у Фандорина было несколько версий, но в данный момент его больше занимало другое.
— Кто бы это ни был, ясно вот что. Во-первых, этот человек или люди — знают о сокровище и живо интересуются его поисками. А во-вторых, тому, кто прослушивал наши разговоры, известно, что мы с вами самозванцы и никакого ключа к тайнику у нас нет. Игра окончена. Нужно признаваться.
Синтия подумала немного, затрясла головой.
— Ничего подобного. Первое письмо, вспомни, ты читал глазами. А из второго прочёл вслух лишь самое начало. Потом батлер привёз чай и мы переместились на террасу. Тот, кто нас подслушивал, не может знать, что мы блефуем. Когда мы вернулись в каюту, говорил в основном Делони, а мы с тобой больше слушали и демонстрировали, будто нам всё известно…
Она права, подумал Ника. Так и есть.
— Во что я тебя впутала! — пролепетала тётя. — Мне это не нравится, совсем не нравится! Я ладно, у меня никого нет, но у тебя семья… Хочешь, я вернусь в каюту и во всём сознаюсь? К чёрту сокровище! Тем более ты прав: мы всё равно не знаем, как его искать. Вези меня к ним! Мы сходим с дистанции.
Магистр истории смотрел на линию горизонта, над которой розовыми перьями пушились облака, и не спешил соглашаться.
— …Нет, — сказал он наконец. — Если я сойду с дистанции, это будет терзать меня всю оставшуюся жизнь.
— Меня тоже! — прошептала старая леди. — Будь что будет, Ники. Британцы не отступают.
Она протянула ему свою костлявую, морщинистую руку, и Фандорин пожал её.
— А русские не сдаются, — с тяжёлым вздохом молвил он.
ЛЁГКИЙ ФРЕГАТ «ЛАСТОЧКА»
(весна 1702 г.)
Глава первая
Жизнь и суждения Андоку-Минхера-Каброна-Трюка
Меня зовут Трюк. Бóльшую часть своей долгой и грустной жизни я провёл в странствиях.
Это имя я носил не всегда. «Трюком» нарёк меня штурман Ожье, грешную жизнь которого я опекал как умел последние одиннадцать лет. До того я жил с лейтенантом английского флота Бестом и звался «Каброн». Бест был неплохим малым, но очень уж азартным, никогда не умел вовремя остановиться. Я заботился о нём, как о родном, а он проиграл меня французскому штурману в карты, наврав, что я умею ругаться. Вот уж чего бы я ни в коем случае себе не позволил, даже если б устройство моей гортани позволяло имитировать человеческую речь! Учитель говорил: «Произносящий бранные слова отягощает свою карму».
О чём бишь я? Ах да, об именах.
До Каброна я был Минхером и жил на голландском бриге «Святой Лука». Он погиб со всей командой во время жестокого шторма близ Минданао. Никогда не забуду ужасной картины: обломок мачты среди вспененных гребней; несколько прицепившихся к нему людей. Один за другим, обессилев, они разжимали пальцы и уходили в пучину — кто с именем Господа на устах, кто с проклятьем. Первый из моих питомцев, капитан Ван Эйк, да упокоят его бедную душу Всеблагий Будда, Иисус Христос и духи предков, утонул молча. Потом ещё два дня я просидел на куске дерева, готовясь к встрече с Вечностью, но судьба распорядилась иначе. Буря стихла, и меня подобрал английский корвет. Человек в синем камзоле протянул ко мне руки с кормы ялика и не рассердился, когда я из последних сил клюнул его в висок. «Cabron! — воскликнул он. — Да ты с характером, райская птица!». Но лейтенанта Мортимера Беста я, кажется, уже поминал.
Осталось сказать, что первое моё имя было Андоку.
Конечно, я его носил не с самого рождения. Откуда взяться имени у птенца? Бедные мои родители были обыкновенные, скромные попугаи. Если б они обладали способностью мыслить, нипочём бы не поверили, какая страшная участь уготована их круглоглазому малышу, которого выдул из гнезда ураганный ветер, нередкий в моих отчих краях.
Будучи крохой, я, разумеется, ничего этого не запомнил, но Учитель потом рассказал мне, как всё произошло.
Он сидел под деревом гинкго, не обращая внимания на ярящийся тайфун, и размышлял о глубинной сути вещей, когда на голову ему вдруг свалился маленький пищащий комочек. Учитель положил меня на ладонь и испытал сатори.
Вот она, глубинная суть вещей, не подумал, а ощутил Он, бережно касаясь пальцем взъерошенных мокрых пёрышек и разинутого клюва. Этот плевочек, жаждущий жизни, такая же часть вселенской энергии, как я. Учитель наполнился праной и стал ещё сильнее.
В благодарность за озарение Он взял меня в ученики. Спас мою крошечную жизнь, взрастил меня, сделал тем, кем я являюсь. И дал имя Андоку, «Мирное Одиночество», тем самым предугадав, а может, и предопределив мою дальнейшую судьбу.
Повезло мне в тот день или нет, сказать трудно. Бывают минуты, когда я жалею, что не разбился о землю в младенчестве. Но бывает и наоборот. «Жизнь одновременно ужасна и прекрасна, — говорил Учитель. — Ужас тоже благотворен, ведь без него не было бы Красоты». С этим, как говорится, не поспоришь.
Впрочем, Учитель редко говорил вещи, которые хотелось бы оспорить. Хотя, возможно, именно они были самыми важными.
Не знаю, сколько Ему было лет. Возможно, Он сам не мог бы с точностью это сказать. Или же не счёл нужным помнить как нечто малосущественное. Но не сто и не двести, а гораздо больше, в этом я уверен. Посреди нашего рукотворного острова был курган, в кургане подземная усыпальница, а в самой её глубине — саркофаг с телом древней императрицы. Учитель как-то обмолвился, что знавал её лично и что она была лучшей из женщин.
Однако следует рассказать об удивительном месте, где я появился на свет. О заколдованном острове, на который мне, увы, нет возврата.
Там, как повсюду на земле, существовали день с ночью, всходило и заходило солнце, лето сменялось осенью, а осень зимой, но там не было времени. Оно не двигалось. Во всяком случае, так казалось мне. Я менялся, я познавал мир, но сам мир вокруг меня оставался неизменным.
Кажется, я ещё не сказал, что родился в Японии, неподалёку от древней столицы. Получается, что моя родина — остров, расположенный внутри другого острова. Будто сон, увиденный во сне. В далёкую-предалёкую эпоху, которой я не могу помнить, но которую помнил Учитель, умершего императора или императрицу хоронили особенным образом: вокруг погребального кургана рыли ров, а то и два, наполняли их водой, и людям навсегда, на вечные времена запрещалось ступать на землю этого искусственного острова. Вся центральная часть японской земли покрыта такими заповедными островками, они называются «кофуны». Вокруг стоят дома, идёт обыкновенная жизнь, но никто и никогда не пересекает тёмно-зелёную воду запретного рва. И никто наверняка не знает, что творится на территории кофуна. Так продолжается тысячу лет. Удивительный всё-таки народ японцы.
Мой остров был из числа крупных. От одного его конца до другого было три с половиной минуты неторопливого лёта или примерно 400 человеческих шагов.
Когда у меня окрепли крылья и я смог взглянуть на кофун сверху, я увидел, что формой он напоминает замочную скважину (хоть и не знал тогда, что это такое): овал, насаженный на клин — либо клин, вонзившийся в овал. Не знаю, что означает эта символика, так и не удосужился спросить у Учителя. Полагаю, соединение мужского и женского начал, что-нибудь в этом роде.
Мой родной остров сплошь зарос деревьями, а от внешнего мира, летать над которым мне не позволялось, он был отделён двумя рвами, меж которых зелёным бордюром располагалась лесистая полоска земли.
Впоследствии я узнал, что о зачарованных курганах у японцев ходят самые невероятные легенды. Будто бы там обитают злые духи, в густой траве ползают исполинские ядовитые гады, а на ветвях сидят калавинки — полу-девушки, полу-птицы.
Всё это, разумеется, чушь, однако у нас на острове и вправду сохранились некоторые животные, в других местах давно вымершие или истреблённые теми же людьми. Взять хоть меня. Теперь, вдоволь набродившись по свету, я знаю, что чёрно-пурпурных попугаев нигде больше не осталось. Я такой один: с большой головой, увенчанной багряным хохолком, с сильно изогнутым надклювьем алого цвета; тело у меня чёрное, но концы крыльев жёлтые; желты и лапы с крепкими когтями; в хвосте у меня тринадцать рулевых перьев, а не двенадцать, как у остальных попугаев. Это придаёт моему полёту изящество и оригинальность, но отпугивает сородичей, которые сразу распознают во мне чужака. Впрочем, для меня естественно сознавать, что я не такой, как другие. Каждый из живущих в глубине души, я уверен, чувствует то же самое.
У нас на острове водились двухвостые мыши; необычные бабочки — одно крыло зелёное, другое красное; были и огромные змеи-осохэби, но не ядовитые, а безобидные, питавшиеся лягушачьей икрой и тиной. Не было лишь людей.
До двадцати лет я думал, что Учитель с его длинной бородой, сверкающим голым черепом, с травяной повязкой на чреслах и узловатым посохом — существо единственное и уникальное, вытянутое снизу вверх словно бы в ожидании грядущего взлёта в далёкие небеса. Лишь незадолго до своего ухода, в безмятежный осенний день, Он велел мне полетать над дальним рвом, где прежде я не бывал, и по ту сторону воды я увидел дощатый помост, а на нём кучку таких же узких созданий. Они были в длинных красивых одеяниях и чёрных шапочках, несколько похожих формой на мой хохолок. Что-то гнусаво пели, чадили дымом. Это жрецы ближнего синтоистского храма проводили ежегодную церемонию, призванную умилостивить духов кофуна.
Нас, учеников, было четверо. Каждый, подобно мне, попал к Учителю случайно. Выражаясь правильнее, каждого свела с Ним карма, потому что никаких случайностей на свете, конечно, не бывает.
Кроме меня мудрости Учителя внимали порывистый заяц Рокуэн, меланхоличная лисица Ада и добродушный змей Дондо в два кэна длиной.
Учитель мог пробудить Ки (ту волеобразующую субстанцию, которую христиане называют «душой») во всяком живом существе. Он умел разговаривать с нами, а на прощанье наделил каждого даром, драгоценней и тяжелее которого не бывает.
Случилось это так.
Однажды, в горший из дней моей жизни, Учитель собрал нас и сказал — всем разом и в то же время персонально каждому, как умел Он один: «Моё время закончилось. Я узнал о бытии всё, что можно узнать. Я переполнился жизнью. Мне пора. Ступай своей дорогой и пройди её до конца». И Он коснулся каждого посохом, передавая свой Мансэй — Дар Полной Жизни.
Тот, кто обладает Даром Полной Жизни, не бессмертен и не защищён от опасностей, но избавлен от одряхления и никогда не болеет. Если меня не убьют или я сам не решу, что мне пора уйти, я буду жить вечно. Но, в отличие от Учителя, я не владею искусством передавать Мансэй другому. Когда-нибудь, я знаю, это разобьёт мне сердце.
Попрощавшись с учениками, Он спустился в подземелье, чтобы лечь рядом со своей императрицей. Не знаю, что Учителя с нею связывало, но таково было Его желание. Там, в саркофаге, они лежат поныне и пролежат до тех пор, пока японцы не разучатся чтить неприкосновенность кофунов.
Мы четверо в скорби и потерянности разбрелись в разные стороны. Вернее, змей уполз, лисица убежала, заяц ускакал, а я улетел. Без Учителя нам вместе делать было нечего. Мы понимали Его, но не друг друга. Не знаю, что сталось с моими товарищами, но не думаю, чтобы кто-то из них пожелал остаться на осиротевшем острове. Лисица и змей умели плавать, а Рокуэн был из нас самым изобретательным. Он мог соорудить плот или просто воспользоваться корягой, не знаю.
Мне было легче. Я просто подавил горестный стон и взлетел так высоко, как только позволяли мои крылья (в каждом по двадцать одному маховому перу). Когда я бросил последний взгляд из-под облаков на мир, где провёл детство и юность, кофун предстал передо мной запертой дверью рая, ключ от которого навсегда утрачен.
Несколько лет я скитался по японским островам. Изучал мир, постигал себя. Научился питаться любой дрянью, не содержащей отравы. Защищаться, спасаться бегством. Доводилось и убивать, за пределами рая без этого никак. Оправдывался я словами Учителя, который говорил, что все мы часть одной Жизни, поедающей и питающей самоё себя. Если так, то почему я должен быть пищей, а не едоком?
Я был молод и любознателен. Любознательность и привела меня на корабль моего первого питомца, капитана Ван Эйка, отплывавшего из Нагасаки в Голландию с грузом шёлка и фарфора. С той поры, вот уже четверть века, я не расстаюсь с морем.
Иногда я спрашиваю себя, почему из всех обитающих на Земном шаре тварей я привязался именно к людям? Ответ прост: потому что из этой породы был Учитель. Он и меня сделал человеком — во всём, кроме обличья. Ибо мы — то, чем мы себя ощущаем, а не то, как выглядим со стороны, не правда ли?
Люди смешны, жестоки, неблагодарны, но моя карма — жить с ними и ради них, ибо, служа человеку, я словно бы возвращаю свой долг Учителю. И это согревает моё Ки.
С другой стороны, разве у меня есть выбор? Я порченая птица. Никогда мне не найти себе пары, никогда не заботиться о птенцах и о подруге (мы, пурпурно-чёрные попугаи, однолюбы и прекрасные отцы), да и где её взять, супругу, когда я последний в роду?
Я обречён на вечное одиночество, но, отравленный общением с Учителем, я не могу жить один. Мне нужно смотреть кому-то в глаза, садиться на плечо, оберегать, помогать и наставлять. Всякий из моих моряков был уверен, что он — мой хозяин, и очень удивился бы, если б узнал истину.
А истина в том, что это они — и голландец, и англичанин, и француз — были моими питомцами. Наверное, примерно такие же чувства испытывает индийский слон по отношению к своему хозяину. Слоны живут намного дольше человека. Это великодушное могучее животное передают от отца к сыну, как главное семейное достояние. Если у слона есть чувство юмора (по моим наблюдениям, должно быть), лопоухому наверняка смешно, что маленькое недолговечное существо, которое его кормит и обслуживает, почитает себя «хозяином».
Мне не смешно, когда я думаю о моих подопечных. Мне грустно. Пускай питомец называет себя как хочет, лишь бы жил подольше и был счастлив — а я помогу в меру моих сил. Но я невезуч. Как уже было сказано, за 25 лет я сменил трёх избранников. Второй из них меня предал и продал, третий прогнал, и о них я не жалею. Но первый, первый…
Я хотел его спасти, но не умел. Я всегда чувствую приближение сильной бури, это заложено в меня природой. И я пытался втолковать моему бедному Ван Эйку, что нужно брать курс на зюйд-зюйд-ост, ставить все паруса и искать укрытие в заливе Давао — может быть мы бы успели, «Святой Лука» был крепкой посудиной и отлично ходил под бейдевиндом. Но сколько я ни растопыривал крылья, изображая поднятый гафель, сколько ни указывал клювом на юго-юго-восток, сколько ни орал, подражая вою урагана, мой подопечный меня не понял. А когда увидел на краю неба маленькое чёрное пятнышко, было уже поздно…
О, если бы я был способен говорить! Всё в моей жизни сложилось бы иначе. Злая насмешка судьбы! Любой дурак-какаду, жако или лори, даже паршивый волнистый попугайчик способен бессмысленно повторять слова и целые фразы. Но мой язык толст и неповоротлив, щёки слишком впалы, голосовые связки неэластичны. Я понимаю шесть языков, а читаю на восьми, но не способен выговорить даже самое простое слово вроде «да» или «нет».
Ритуал выбора питомца довольно труден. Этому, как и всему самому важному, в своё время меня научил Он, умевший постигать суть другого существа, на миг сливаясь с ним своей душой. Для этого необходимо хотя бы секундное замыкание в единую кровоточную и энергетическую систему. В зависимости от телесного устройства той или иной особи это делается по-разному. Например, мне с моими двадцатью дюймами роста, острыми когтями и большим клювом, если я хочу соединиться с человеком в одно целое, полагается действовать вот как.
Нужно сесть избраннику спереди на левое плечо и немножко сползти по его груди, что происходит естественным образом, в силу гравитации; мои когти при этом сквозь одежду слегка пронзают человеку кожу в области сердца — необходима хотя бы одна капелька крови; одновременно я должен тюкнуть объект моего вожделения клювом в висок — тоже до крови. Тогда моё тело образует «нидзи», радугу, между его Инь и Ян, в результате чего два наши Ки сопереливаются.
На словах оно, может, и несложно, но попробуйте-ка проделать такое на практике. Человек может мне ужасно нравиться, но вот понравится ли ему, если на него вдруг накинется большая птица, оцарапает когтями да ещё клюнет в висок? Добиться успеха здесь так же нелегко, как вызвать немедленное ответное чувство в девушке, в которую влюбился с первого взгляда.
В Нагасаки, когда я решил покончить с одиночеством и взять себе питомца, я остановил свой выбор на странно одетом человеке с жёлтыми волосами и круглыми глазами. Он был непохож на нормальных людей (в ту пору я считал, что нормальные люди непременно узкоглазы и черноволосы), и поэтому я сразу ощутил что-то вроде родственного чувства. К тому же он так мечтательно смотрел на закат! То был плотник с голландского корабля — в самом деле, очень хороший человек с добрым, чувствительным сердцем. Но он испугался и сбросил меня со своей груди. Сопереливания душ не произошло. Не сложилось и с двумя другими моряками, так что в конце концов, уже твёрдо вознамерившись оставить японские берега, я сел на грудь капитана, который лежал на палубе мертвецки пьяный. Безо всяких помех осуществил я обряд, прочёл всю немудрящую жизнь Якоба Ван Эйка и принял её, как свою.
С лейтенантом Бестом я поступил честнее. Он, как все заядлые картёжники, был очень суеверен. Повстречав среди волн невесть откуда взявшуюся «райскую птицу», он принял это за доброе предзнаменование и безропотно стерпел маленькое кровопускание (в общем-то, не слишком болезненное — я стараюсь действовать клювом и когтями как можно деликатней). Бест только вскрикнул: «Cabron!» Он всегда бранился только по-испански, находя, что это наречие по своей звучности лучше всего способно передать полноту чувств. Слово «каброн», вскоре ставшее моей кличкой, одно из самых обидных в этом выразительном языке. Буквально оно означает «козёл», то есть некто с рогами, рогоносец. За такое оскорбление в моряцкой таверне сразу бьют кружкой по голове. Лейтенант придумал фокус, который казался ему ужасно остроумным: выкрикивать обидное слово будет не он, а его попугай. Все шесть лет совместной жизни, с упрямством истинного сомерсетца, Бест мучил меня этим «каброном». Но, как я ни старался, угодить ему не смог.
С штурманом Ожье, выигравшим меня в «ландскнехт», вышло совсем глупо. Я и не собирался брать в питомцы этого мозгляка с хитрыми глазками. Он гонялся за мной по каюте, схватил, и я, обороняясь, совершенно случайно вцепился в его грудь когтями, а клювом залепил в область уха. И всё, пропал. Вмиг увидел несчастное, сиротское детство бретонского мальчишки, ощутил его бесконечное одиночество и внутреннее отчаяние. Сердце моё дрогнуло, я решил «это судьба», и взял штурмана под свою опеку. Хорошо ли, худо ли (в основном худо) я провёл с ним долгие одиннадцать лет. Стыдное время! Ожье был паршивым навигатором, но очень ловким шулером. Именно этим зарабатывал он на жизнь. Наедине с самим собой всё тасовал и раскладывал колоду, тренировал память и пальцы. Как-то раз, от глупой жалости, я дал ему понять, что различаю карты и могу скрасить его одинокий досуг. Что за ужасная ошибка! Он заставил меня стать своим подельником. Я должен был садиться за спиной его партнёров и знаками показывать, сильные ли у них карты. Лучше всего мы зарабатывали на испанской игре, которая называется «truc». Отсюда и возникло моё имя (прежде того Ожье меня вообще никак не называл).
— Трюк, вот это трюк… — говаривал он в критический момент игры как бы в задумчивости, и я должен был чесать левое крыло либо правое, поднимать лапу и так далее. Нечего и говорить, что мою душу при этом, как говорят карибские индейцы, обжигала медуза.
Две недели назад всё кончилось. В портовом городе Сен-Мало, в кабаке, мой питомец затеял вчистую обобрать наивного юнца, приехавшего, чтобы поступить на морскую службу. Ожье, как водится, сначала немного проиграл ему, потом вынудил поставить на кон все деньги вместе с шпагой, золотым медальоном и даже сапогами. Это у штурмана называлось «ощипать гуся до пупырышков». Но я не захотел участвовать в подлости, демонстративно отвернулся (забыв, что на нашем тайном языке это означает «слабая карта»), и мой питомец продулся в прах.
После этого — кошмарное воспоминание — он с криком гонялся за мной, размахивая саблей. Моё бедное тело разрубить он не смог, но навеки рассёк соединяющую нас невидимую нить.
Пятнадцать дней я был совсем один, в холодном северном городе, где беспрестанно дуют злые ветры. Моя жизнь каждодневно подвергалась опасности, я дрался с наглыми чайками, отчаянно мёрз и размышлял о своей нескладной, горькой судьбе.
Ведь я немолод. 52 года для попугая старость. Если б не Дар Полной Жизни, я уже начал бы дряхлеть. Стужа и недоедания в два счёта положили бы конец моим страданиям. «Есть ли что-нибудь лучше смерти?» — сказал Сократ. Так не оборвать ли мне самому чугунную цепь своего существования? Не взлететь ли туда, где меня — я верю — ожидает Учитель и где не имеет значения, попугай ты или человек?
Вот какие мысли одолевали меня утром 25 февраля, когда я, нахохлившись, сидел на зубце стены и с тоской смотрел на обрыдший город. Мерзкое ненасытное брюхо тянуло меня на поиск очередной кучи отбросов. Чувство достоинства побуждало к гамлетовскому выбору: быть или не быть — длить своё жалкое существование, либо же отказаться от унизительного шныряния с помойки на помойку и подохнуть. Искать нового питомца я не хотел. Я разочаровался в людях.
Крепостная стена окружала неприступный город-скалу, соединённую с сушей узким перешейком, и была такой широкой, что по её верхушке без труда могла бы проехать карета. Бухта, утыканная мачтами кораблей, располагалась с внешней стороны укреплений, я же сидел с внутренней, в тени дозорной башенки, чтоб не мозолить глаза зевакам своим необычным для этих чаечно-гагарных краёв опереньем. За спиной, стуча каблуками, ходили люди: моряки, разносчики, торговки, попрошайки — обычный портовый люд. Ниже, прямо напротив, простиралась пышная Испанская набережная, парадный фасад одного из богатейших портов Европы.
Город Сен-Мало расцвёл и разжирел на торговле с заморскими странами. Высокие дома здесь сложены из особого камня, испещрённого слюдяной крошкой, и от этого в лучах солнца стены сверкают, будто золочёные кирасы королевских мушкетёров; сходство с гвардейской шеренгой усугубляется острыми крышами, похожими на ребристые медные шлемы. Во время прилива, когда корабли пришвартовываются прямо у крепости, на переплётчатые окна верхних этажей ложатся тени мачт.
Здесь всегда шумно: днём зычно орут грузчики и жадно кричат чайки, а ночью в многочисленных тавернах дерут глотку пьяные матросы. В солёном воздухе смешиваются самые лучшие и самые худшие на свете запахи — свежих устриц и протухшей рыбы, ямайского кофе и волглой мешковины, ост-индских пряностей и отхожих мест.
Хоть давеча и назвал город обрыдшим, вообще-то я люблю портовые шумы и ароматы. Во время плаваний, когда подолгу, иной раз по много недель, не видишь ничего кроме воды и неба, я очень скучаю по этой смрадной, скученной, порочной, но такой настоящей жизни! Однако на сей раз моё пребывание на суше чересчур затянулось. Как говорят моряки, я крепко забичевал. Земля мне надоела, моя душа жаждала океанского простора. Оттого-то, верно, и одолевали меня тяжкие, беспросветные мысли.
Жизнь не любит нытья и безжалостно карает малодушных. Из-за уныния и сплина я утратил всегдашнюю бдительность — и понёс за то заслуженную кару.
Что-то прошелестело, воздух будто колыхнулся, и мир вокруг меня вдруг сделался мелкоклетчатым, словно кто-то взял и разграфил его на квадраты. Я встрепенулся, хотел расправить крылья — не получилось. Со всех сторон меня опутала тонкая нитяная сеть.
Кто-то схватил меня и крепко стиснул. Я ощутил сладко-солёный запах мальчишеского пота, а ещё дегтя, варёной капусты и азарта.
В ужасе я закричал: Кр-р-р-р! Это выражение я позволяю себе лишь в минуту крайнего возбуждения.
Хоть на голову мне, прямо поверх сетки, сразу натянули полотняный мешок, я сразу понял, что произошло.
Как глупо!
Уже несколько дней меня выслеживал настырный остролицый мальчишка с жадными, как у хорька, глазами. Он подманивал меня, рассыпая на земле крошки, а сам что-то прятал за спиной. Он делал умильную физиономию и говорил мне «цып-цып-цып», словно я какая-нибудь курица. Из всех многочисленных опасностей, окружавших меня в городе (тут и кошки, и чайки, и подлые вороны, всегда нападающие скопом), эта казалась смехотворной. Я не удостаивал её внимания.
И вот мудрейший из земных попугаев, обладатель Дара Полной Жизни, покоритель ста морей (да простится мне нескромность) попался самым жалким манером, будто никчёмный воробьишка.
Нет более сильного средства против суицидальных мыслей, чем неотвратимая угроза жизни. То, чем ты не дорожил, чем готовился пренебречь, сразу обретает и ценность, и смысл. Животный ужас вытеснил все мысли и чувства.
Я забился, но тщетно.
Радостно вопя, насильник тащил меня куда-то.
Неимоверным усилием я сумел скинуть с головы покров. Это не дало мне свободы, но по крайней мере теперь я мог видеть происходящее.
Оказалось, что паршивец уже сбежал с крепостной стены и несётся по Испанской набережной, лавируя меж людьми, повозками и лошадьми.
Куда он меня тащит?
Может быть, это судьба, вдруг подумалось мне. Напряжением воли я подавил панику. Мне помогло изречение Учителя: «Худшие миги жизни дают кратчайший путь к сатори».
Сатори я не испытал, но всё же несколько воспрял духом.
Я сказал себе: мальчик увидел необычную и, скажу без ложной скромности, красивую птицу. Захотел её поймать — как ловят мечту. Проявил похвальное упорство, изобретательность и достиг цели. Так, может быть, всё к лучшему? Доселе мои питомцы были взрослыми, укоренившимися в своих грехах и заблуждениях людьми. Я мог о них заботиться, но исправить их карму был не в силах. Иное дело — душа юная, неоперившаяся. Как много пользы способен я ей принести! Сколь многому деликатно и тактично, исподволь, научить! Пусть мальчик сажает меня в клетку, я найду способ завоевать его доверие и дружбу.
И я перестал попусту барахтаться, а вместо этого осуществил ритуал сопереливания, благо пострелёнок плотно прижимал меня к груди. Я царапнул его когтем через холщовую рубашку, изогнувшись, клюнул в висок.
Я заглянул в жизнь моего маленького похитителя, проникся его внутренним взором, услышал голос его сердца.
Перед внутренним взором мальчишки длинной чередой выстроились чучела птиц: чаек, крачек, дятлов. Ещё там был ястреб и два филина. Поодаль, окружённое мечтательным сиянием, мерцало стеклянными глазами ещё одно чучело, чёрно-пурпурное, в котором я с содроганием узнал себя.
Голос сердца у маленького негодяя шептал: «Три, нет, четыре, нет, ПЯТЬ ливров!»
Он не собирался сажать меня в клетку. Паршивец зарабатывал на жизнь тем, что убивал птиц и продавал их чучельщику.
Озарение длилось долю секунды.
Клюнутый заорал от боли, взмахнул сетью и со всего маху жахнул моим бедным телом о стену. Он решил прикончить меня прямо сейчас.
Я был полуоглушён, но не лишился сознания. У моего убийцы сила в руках была ещё детская.
Сообразив это, он взялся за дело основательней. Стал раскручивать сетку над головой, чтоб увеличить мощь следующего удара.
Прощаясь с жизнью в этомголовокружительном верчении, я кинул последний взгляд на облака, мачты, дома, лужи — на суетный мир, показавшийся мне в тот миг недостойным усилий, потраченных мною на его постижение.
«К чёрту такую карму», помнится, подумал я.
И невдомёк было мне, глупому попугаю, что таким диковинным образом начинается самая лучшая глава моей бесконечно долгой жизни; что я делаю первый шаг к дороге, которая позволит мне вернуться в утраченный рай. Пусть не навсегда, на время, но глубоко заблуждаются те, кто верит, что рай — это навечно. Одна из максим Учителя, которую я долго не понимал, гласит: «По-настоящему ценно лишь преходящее».
Глава вторая
Медноволосая незнакомка
В миг, когда я посчитал свой Путь оконченным, откуда-то — как показалось мне в потрясении, издалека — раздался юношеский голос, крикнувший по-французски с лёгким акцентом:
— Что ты делаешь, мерзкий мальчишка!
Меня больше не вертело, не крутило. Смертоносного удара о каменную стену не последовало.
Головокружение прошло не сразу, перед глазами всё плыло, и я разглядел лишь, что кто-то схватил моего погубителя за плечо — и, видно, крепко, ибо тот взвыл.
Я тряхнул головой, чтоб туман рассеялся. И увидел перед собой не юношу, а молодую женщину или, быть может, девушку. Она была высока ростом, одета в платье китайского перламутрового шёлка, из-под фетровой шляпы с фазаньими перьями выбивались волосы тускло-медного оттенка, длинноносое лицо пылало гневом.
— Зачем ты хочешь убить бедную птичку? — воскликнула она, взяв негодяя за ухо длинными пальцами.
По европейским меркам чудесную мою спасительницу никак нельзя было назвать красавицей. Современные мужчины почитают привлекательными женщин круглолицых, мясистых, с толстым дерьером и огромным бюстом. Эта же, как я уже сказал, была долговяза, тоща, движения не по-дамски резки, черты лица остры, не то что у щекастых рубенсовских наяд. Лиф на платье нисколько не выпячивался, а бёдра хоть и казались широкими, но исключительно за счёт фижм. Прибавьте к этому низкий, немного хрипловатый голос, нисколько не приторный и не писклявый, каким обычно стараются говорить барышни. Мне, впрочем, он прозвучал райской музыкой, а ещё сладостней был визг, исторгнутый моим мучителем.
— Мой попугай! — захныкал мальчишка. — Что хочу с ним, то и делаю! Пустите ухо, тётенька!
С юридической точки зрения он был прав, ведь человеческие законы не признают за нами, так называемыми «меньшими братьями», никаких прав личности. Я отношусь к категории «дичи», и, если не имею хозяина, могу стать собственностью первого встречного. Так уж устроен наш несправедливый мир, мне его не переделать. Учитель говорил: «если не можешь изменять обстоятельства, нет смысле на них сетовать». Я и не сетую.
— Я дам тебе за него три ливра.
Эти слова заставили меня насторожиться. Видите ли, я не избалован человеческим великодушием и привык в каждом поступке подозревать корысть — слишком много била меня жизнь. А тут ещё этот плюмаж на её шляпе. Уж не решила ли дамочка украсить свой головной убор моими маховыми или рулевыми перьями, подумалось мне. Это хорошо говорит о её вкусе, но означает, что я угодил из огня да в полымя.
— Ага, три ливра! Такого попугая поискать! Мне в чучельной лавке за него все десять дадут! — заорал маленький мерзавец, хотя, помнится, мечтал самое большее о пяти.
С минуту они торговались, а я пытался настроиться на философский лад. Возможно, на моём месте у вас и были бы предпочтения, чем вы хотите стать — чучелом или украшением на шляпе, но я меж двумя этими перспективами большой разницы не видел, да и кто спрашивал моего мнения?
Рыжая дева приобрела меня за семь серебряных монет.
Что ж, всякому существу полезно узнать свою истинную цену. Отличное средство от самомнения! Когда тебя оценивают по стоимости перьев, это здорово отрезвляет.
Мальчишка снял с меня сеть, сказав, что она ему ещё пригодится, и убежал, а барышня поставила на мостовую сундучок (я забыл сказать, что она несла прямоугольный и, судя по всему, довольно тяжёлый ларец с ручкой), взяла меня двумя руками и с любопытством оглядела.
Я тоже получил возможность рассмотреть её вблизи.
Да уж, не красавица. Разве что большие круглые глаза пепельно-серого оттенка хороши — разумеется, по европейским меркам. В Японии, например, их бы обозвали кошачьими. Кроме любопытства я прочёл в них застарелое, ставшее привычным страдание и тревогу. Такое не часто обнаружишь во взгляде молодой девицы. Хотя, конечно, я не могу считаться авторитетом в этом вопросе, поскольку прекрасный, он же слабый пол мне мало знаком. На море женщин не бывает, а тех, кого встретишь в порту, прекрасными и тем более слабыми назвать трудно.
— Лети! И принеси мне удачу, — сказала незнакомка по-немецки, верней по-швабски (на «Святом Луке» одно время половина команды была из южной Германии, и я хорошо знаю этот мелодичный, мягкий диалект).
Она подбросила меня в воздух и махнула рукой.
— Гляди, больше не попадайся!
Как же я был смущён и тронут уроком, который преподал мне мир! А ведь я только что был готов его проклясть.
Вот этот урок: да, вокруг много беспричинного зла, но есть и беспричинное добро — самое милое, что только бывает на свете. Это когда что-нибудь хорошее делают не намеренно и безо всякой помпы — просто так, не ожидая от сего никаких выгод. Пусть даже барышня в шёлковом платье спасла меня из суеверия. Допустим, ей нужна удача в каком-то деле — неважно! Если добро глупое, от этого оно только выигрывает в моих глазах.
Она взяла свой сундучок, в котором что-то звякнуло, и пошла дальше по набережной, а я летал над нею кругами, растроганный до слёз (вообще-то попугаи от чувств не плачут, сентиментальной слезливости я научился у людей). Чем бы мне тебя отблагодарить, щедрая чужестранка, думал я.
Молодая женщина шла по каменным плитам решительным и твёрдым шагом, глядя прямо перед собой. Вдруг я заметил, что прохожие, завидев её, останавливаются. Некоторые перешёптывались, другие даже показывали пальцем — она ничего этого не замечала, погружённая в свои мысли.
И тут я понял, в чём дело. Платье, шёлковое платье!
Согласно королевскому эдикту, призванному защитить французские мануфактуры, носить одежду из привозного шёлка строго-настрого возбранялось. С нарушителей указа предписывалось прилюдно сдирать запрещённый наряд и взыскивать огромный штраф, а неспособных к уплате заточать в тюрьму.
Девушка несомненно прибыла в страну совсем недавно и не знает, какой подвергается опасности. Нужно её предупредить, пока какие-нибудь завистники (а скорее завистницы) не наябедничали страже.
Я опустился спасительнице на плечо и рванул клювом узорчатый рукав так, что ткань затрещала. Казалось бы, смысл моего поступка был предельно ясен: скорее переоденься!
Но она, увы, не поняла.
— Кыш! — вскричала она, сбросив меня. — Дура неблагодарная! Ну вот, дырка!
Я летал вокруг неё и кричал, она грозила мне кулаком. Со всех сторон пялились зеваки, привлечённые необычным зрелищем.
Кто-то из женщин, добрая душа, крикнул:
— Мадам, коли вам охота форсить, носите шёлк, когда стемнеет! Все так делают!
Но медноволосая не поняла или не расслышала.
В любом случае было уже поздно. Через толпу проталкивался одноглазый человек в засаленном синем кафтане с красными отворотами. Люди неохотно перед ним расступались.
Я знал его — много раз видел на улице. То был сержант городской стражи по прозвищу Кривой Волк, грубиян и мздоимец, каковыми изобилует полиция всех известных мне стран.
— Нарушение эдикта тыща семисотого! — завопил он и схватил девушку за руку. — Попалась, киска! Сейчас сдеру твою китайскую гадость и заголю тебя всем на потеху, будешь знать!
Само собой, делать этого он бы не стал, ибо зачем же портить дорогую вещь, которую потом можно втихую продать. Вымогатель хотел лишь запугать свою жертву, чтобы «конфисковать» платье, а заодно слупить отступного.
— А ну марш за мной в караулку, дамочка!
Он потянул её за собой. И здесь случилось нечто совершенно поразительное. Вместо того чтоб идти за стражником либо упираться, вместо того, чтоб возмущаться или молить о снисхождении, барышня повела себя исключительно не по-женски.
Сначала она двинула сержанта носком острого башмака по голени. Через нитяной чулок удар должен был получиться весьма чувствительный — Кривой Волк заорал и выпустил пленницу. Воспользовавшись тем, что рука освободилась, девушка двинула служителя закона кулаком в нос, расквасив его в кровь. А в заключение стукнула полицейского сундучком по лбу. Раздался гулкий металлический звук (уж не знаю, от лба или от сундучка), и обомлевший стражник шлёпнулся на задницу.
Такая сноровка в драке сделала бы честь любому забияке из матросского кабака.
— А вы что смотрите?! — возмущённо обратилась победительница к зрителям. — На ваших глазах нападают на даму, и никто не заступится! И это галантные французы!
Топнув ногой, она пошла дальше. Зеваки молча смотрели ей вслед. Лица у них были испуганные.
Нанесение побоев королевскому стражнику при исполнении обязанностей — преступление нешуточное, тут штрафом не отделаешься.
Но бедная храбрая барышня не ведала, в какую скверную историю попала. Сержанта она приняла за обычного уличного приставалу или незадачливого грабителя.
А он меж тем начинал приходить в себя.
— Ка… Ка… Караул!!! — прохрипел Кривой Волк. — Помогите мне встать! Вы видели? Все видели? Я ранен! Сюда, ко мне, бездельники!
Эти слова были обращены к двум полицейским солдатам, спешившим на шум от ворот.
Плохо дело!
Я полетел догонять ту, над чьей головой сгустились грозовые тучи. Ей следовало как можно скорей покинуть пределы города, иначе не избежать ареста и заточения в каземат Ворчливой башни.
Не оглядываясь на крики, она подошла к трёхэтажному дому господина Лефевра, толкнула тяжёлую дверь и вошла. Как я ни торопился, как ни махал крыльями, но влететь за девушкой не успел — только с разлёту стукнулся о дубовую створку.
Через минуту у порога оказались и стражники. То ли они видели, куда скрылась преступница, то ли им указал кто-то из горожан, но полицейские встали у входа и заспорили, надо стучать или лучше подождать.
Господин Лефевр — один из отцов города. Богатый арматор. Принадлежащие ему корабли плавают по всем морям от мыса Горн до Макао. Потревожить покой большого человека стражники не решались.
После короткого спора они решили дождаться, когда обидчица Кривого Волка выйдет. Я слышал, как сержант, утирая рукавом разбитый нос, сказал:
— А если она ему не чужая, ещё лучше. Зацапаем её, а потом к нему: так мол и так, чего делать будем, ваша милость? Слушайте меня, ребята. Не будь я Кривой Волк, если не получу за оскорбление золотом! Дёшево они от меня не отделаются! А коли нет — засажу стерву в крысятник!
Теперь мне нужно было выяснить, в каких отношениях состоит моя спасительница с господином Лефевром. Если она ему родственница или добрая знакомая, беспокоиться не о чем. Арматор сумеет подмазать полицейских, чтоб не доводить дело до тюрьмы. А вдруг, в самом деле, чужая?
Удобнейшая вещь крылья. Если б мне предложили заменить их на руки с десятью пальцами, я поблагодарил бы и отказался. Во-первых, пальцы у меня есть и свои. Пускай только по четыре на лапе, но мне хватает. А во-вторых, способность летать неизмеримо ценнее.
Пока стражники решали, сколько они слупят с Лефевра и как поделят добычу, я взлетел до второго, парадного этажа и заглянул в окно. День был ясный, уже совсем весенний, утренний бриз поутих, и створки были открыты настежь.
Судя по всему, здесь находился кабинет хозяина. Редко доводилось мне видеть столь роскошное убранство. Однажды в Лондоне я провожал лейтенанта Беста до адмиралтейства и, конечно, не удержался — заглянул в окно покоев первого лорда (коль мне не изменяет память, в ту пору им был граф Торрингтон). Так вот, скажу я вам, если размером приёмный зал его светлости и превосходил арматорский кабинет, то по части изысканности и богатства явно ему уступал.
Нигде я не видывал такой исполинской мебели, похожей на величественные испанские галеоны. Резной шкаф, весь в блестящих заклёпках, был длиной футов в пятьдесят. По стенам висели шёлковые гобелены с рельефным рисунком: на золочёных консолях переливались красками изумительные китайские вазы, в хороший корвет ценою каждая; портьеры были драгоценного утрехтского бархата — думаю, и герцогиня не побрезговала бы сшить из такой ткани парадное платье.
За столом чёрного дерева, в кожаном кресле с высокой, замысловато украшенной спинкой, сидел сухонький человек в пышном золотистом парике. На его жёлтом, в цвет парика, лице застыло выражение едкой недоверчивости. Знаю я этот тип людей. Спасёшь такого из пожара, а он вместо «спасибо» скажет: «Думал, поди, что я тебя озолочу? Ах ты хитрец!».
Это несомненно и был мсье Лефевр, собственной персоной. Он скрипел по бумаге пером, время от времени отрываясь от этого занятия, чтобы скорчить брезгливую гримасу. Должно быть, писал кому-нибудь неприятному.
Моей барышни здесь не было. Я уж хотел подлететь к другим окнам, но дверь кабинета вдруг приоткрылась, в щель сунулся некто в чёрном парике, не столь пышном, как у арматора. Должно быть, секретарь.
— Патрон, вас желает видеть молодая дама. Она назвалась госпожой Летицией де Дорн, дочерью баварского тайного советника. Велеть, чтоб обождала?
— Нет-нет, проси!
Лефевр накрыл одни бумаги другими. Похлопал себя по щекам, и его лицо, только что бывшее желчным и кислым, осветилось любезнейшей из улыбок.
— Милости прошу! — вскричал он, поднимаясь навстречу посетительнице. — Жду, давно жду! И всё приготовил, как обещал. Однако позвольте спросить, как прошло ваше путешествие? Представляю, сколь опасным и малоприятным оно было с учётом нынешних обстоятельств!
Арматор несомненно имел в виду большую войну, начавшуюся в прошлом году и поделившую Европу на два лагеря. Причиною конфликта был опустевший мадридский трон, и речь шла о том, кому достанутся богатейшие владения Испании — ставленнику французского короля, либо австрийским Габсбургам. На стороне Вены выступили Англия и Нидерланды; Версаль поддержали Испания и Бавария, так что медноволосая драчунья, стало быть, прибыла из государства, союзного Франции.
Услышав о «тайном советнике», я уж решил, что здесь разворачивается какая-нибудь шпионская интрига и огорчился, ибо, как говорил Учитель, «худшие из людей — торговцы пороком и соглядатаи». Мне не хотелось, чтоб моя благородная избавительница оказалась из этой породы. Все политические интриги и козни, на мой взгляд, ужасная мерзость. Человеку, заботящемуся о своей карме и внутренней гармонии, лучше держаться от таких дел подальше.
Но дальнейший ход беседы показал, что моё предположение ошибочно. Хоть я и мало что поначалу понял, однако сообразил: шпионство тут, кажется, ни при чём.
— Да, поездка заняла целых двадцать дней, — сказала госпожа Летиция де Дорн. — Местности, где идут бои, пришлось объезжать стороной. Но обозы и войска движутся по всем дорогам, это совершенно несносно. Однако, слава Богу, теперь я в Сен-Мало, так что давайте не будем терять времени. Вот задаток, о котором мы условились. Полторы тысячи ливров. — Она поставила на стол ларец, а сама села в кресло. — Вторую половину вы получите, когда корабль доставит сюда моего отца. Вся сумма выкупа в сундуке, который я оставила в гостинице. Я передам сундук капитану.
Лефевр открыл ларец и начал пересчитывать деньги, очень быстро и ловко. Он складывал монеты столбиками. Сразу было видно, что это занятие для него приятнее всего на свете.
— Всё точно, — сказал он, закончив, и сделал скорбное лицо. — Но… К моему глубокому сожалению, обстоятельства переменились. Всё из-за этой проклятой войны, от которой я несу кошмарные, совершенно чудовищные убытки.
— Вы хотите поднять стоимость вашего вознаграждения? — нахмурилась барышня. — Могу я узнать, на сколько?
Он негодующе замахал руками.
— Что вы, что вы! Слово Лефевра — булатная сталь!! Дело не в моей комиссии. Она останется такой же. Но вот накладные расходы…
Арматор выпорхнул из-за стола и оказался у географической карты, висящей на стене.
— Плавание в Барбарию — сущий пустяк. В мирное время наше маленькое дельце не представляло бы большой трудности. Капитан, доставляющий в Испанию или Марсель груз нашей сушёной трески, завернул бы в Сале, это разбойничье гнездо, провёл бы необходимые переговоры, взял на борт вашего батюшку, и вся недолга. Но из-за войны морская торговля прекратилась. Купеческие корабли больше не плавают.
Девушка порывисто поднялась.
— Это довольно странно! Война идёт не первый месяц! Вы могли бы написать, что отказываетесь от поручения, но вместо этого в вашем письме было сказано: приезжайте. Объяснитесь, сударь!
— Именно это я и собираюсь сделать, мадемуазель. Не хотел делать этого письменно, ибо в нынешние тревожные времена почта может быть перехвачена, а моё предложение несколько… деликатно.
— В чём оно состоит? Говорите же!
— Я не могу отправить в Барбарию купеческое судно, потому что оно станет лёгкой добычей проклятых англичан. Но можно снарядить корсарский корабль. Он быстроходен и хорошо вооружён.
— Вы предлагаете послать за моим отцом пиратов? — поразилась госпожа де Дорн.
Он засмеялся.
— У вас, сухопутной публики, довольно путаное представление о таких вещах. Корсары вовсе не пираты.
— Разве они не грабят корабли?
— Разумеется, грабят.
— В чём же разница?
— В том, что захваченного пирата вешают на рее, а корсар считается военнопленным. Потому что корсары грабят лишь те корабли, что ходят под вражеским флагом. Чтобы стать корсаром, нужно иметь патент от адмиралтейства. Получить его может далеко не всякий. А у меня патент есть. Учтите, мадемуазель: пока не закончится эта война — а она может продлиться и пять, и десять лет — никаким иным способом до Барбарии не добраться.
Барышня наморщила лоб — она всё-таки не понимала.
— Если корсарский патент — нечто совершенно законное, к чему тайны? Почему вы боялись, что ваше письмо попадёт в чужие руки?
— Потому что негоциантский дом «Лефевр и сыновья» имеет репутацию, сударыня. И я ею дорожу. Хоть многие арматоры Франции, Англии, Голландии в военное время подрабатывают корсарством, никто этого не афиширует. Ведь приходится потрошить корабли, принадлежащие вчерашним и завтрашним торговым партнёрам. Это порождает недобрые чувства, обиды, озлобление. Вот почему я могу сделать вам такое предложение только устно. У меня как раз подготовлено отличное судно: лёгкий фрегат «L’Hirondelle»,[16] с лихим, надёжным капитаном, господином Дезэссаром.
— Дез Эссаром? — повторила девушка, как бы поделив это имя на две части. — Что ж, я согласна! Корсары так корсары, только б отец поскорее вернулся! По рукам, мсье!
Она сняла перчатку и протянула арматору свою руку — слишком большую, не особенно белую и нисколько не округлую, то есть совсем не совпадающую с каноном женской красоты. Лефевр не пожал её, а склонился и почтительно чмокнул губами воздух над пальцами мадемуазель де Дорн.
— Отрадно видеть столь трогательную дочернюю привязанность. Я тронут до слёз. Однако, сударыня, как вы понимаете, одно дело — завернуть в Сале по дороге, сделав небольшой крюк, и совсем другое — снаряжать специальную экспедицию. Я имею в виду расходы.
— В какую сумму они выльются? — деловито спросила она.
— Минуточку… Сейчас прикинем.
Почтенный арматор сел на место, положил перед собой абакус и, щёлкая шариками из слоновой кости, принялся за подсчёты.
— Во-первых, жалованье экипажу с доплатой за военное время и плаванье в опасных водах… Допустим, испанцы нам союзники, а у султана Мулай-Исмаила с нашим великим монархом мир и согласие, но эти пронырливые англичане кишат во всех морях, прошу прощения, будто вши в лохмотьях. Итак, сорок матросов в среднем по 70 ливров в месяц… Кладём три месяца: покуда туда, покуда обратно, да переговоры — у мавров ничего быстро не делается… М-м-м, офицеры и капитан… Теперь припасы. Люди у меня не балованы разносолами, но по полсотни монет на каждого потратить придётся… Итого расходы на содержание команды… Ага, с этим всё.
Он записал цифру на бумажке, застенчиво прикрывшись ладонью.
— Идём дальше. Страховка.
— Что?
— Как, вы не слышали об этом чудесном изобретении, которое всем так выгодно? Вы платите страховой компании некий взнос, и больше ни о чём не беспокоитесь. Если ваш корабль пропал — утонул, захвачен пиратами, пропал бесследно, — компания возмещает вам ущерб. Естественно, взнос зависит от дальности плавания и рискованности предприятия. В мирное время за путешествие в Средиземноморье берут всего 3 % стоимости судна и товара, ибо французов мавры не трогают, а больше там опасаться некого. Но сейчас ставки, увы, поднялись в десять раз. «Л’Ирондель» стоит 25000, следовательно… — Он поколдовал над счётами ещё немного и подвёл итог. — В общем и целом вам придётся раскошелиться на 21358 ливров и шесть су. Не будем мелочиться, — здесь последовал широкий взмах шитого золотом обшлага, — двадцать одна тысяча триста пятьдесят.
— Сколько?! — ахнула госпожа де Дорн, выхватывая у него листок. — О боже…
— Меньше никак нельзя, — твёрдо молвил Лефевр и долго ещё толковал ей про военные трудности, алчность моряков, обязательные отчисления в казну и возмутительную дороговизну солонины.
— Мне нужно подумать, — наконец произнесла девушка упавшим голосом. — Я возвращаюсь в гостиницу…
Арматор пошёл её провожать, а я встрепенулся и тоже слетел вниз.
Судя по разговору, этот алчный кровосос и не подумает откупаться от Кривого Волка. Нужно было как-то предупредить её! Бедняжка, вымогатели кружили вокруг неё, будто коршуны. На свете нет тварей кровожадней и отвратительней коршунов! Однажды на острове Мадейра, когда я замечтался, любуясь солнечными бликами на волнах, на меня напал один такой убийца… Впрочем, не хочу вспоминать этот кошмар.
Слетая вниз, я уже знал, как поступлю.
Когда тяжёлая дверь скрипнула и полицейские угрожающе сдвинулись плечо к плечу, я взмахнул крыльями и устремился вперёд.
Влетел в приоткрывшуюся щель и ловко опустился Летиции де Дорн на плечо. Она ещё не успела переступить порог и от неожиданности попятилась, но не завизжала, как сделала бы всякая барышня, а воскликнула по-немецки «чёрт побери!», что, согласитесь, довольно необычно для дочери тайного советника.
Стражников, однако, и она, и провожавший её арматор разглядеть успели.
— Какой красивый попугай! Это ваш? — спросил Лефевр. — А что делает перед моей дверью полиция?
— Именем короля откройте! — закричали с той стороны. — В вашем доме укрывается преступница!
— Этот невежа — полицейский? — удивилась госпожа де Дорн. — Зачем же он на меня накинулся, будто пьяный мужлан?
Не обращая внимания на стук (довольно робкий), хозяин расспросил гостью о случившемся и в двух словах объяснил ей, какими это чревато последствиями.
— Я вас выпущу через кухню. На счастье, стражники не знают вашего имени. Бегите в гостиницу и спрячьтесь. Шелка уберите в багаж. Без вуали на улицу не выходите, а лучше в светлое время дня вообще сидите в номере. Полицейских я впущу, когда вы уйдёте, и скажу, что знать вас не знаю. Вы желали совершить плавание в Новый Свет на одном из моих судов, но я вам отказал, ибо по случаю войны мы не берём пассажиров. Так это ваш попугай?
Он осторожно потрепал меня по хохолку, и я с трудом сдержался, чтобы не клюнуть его в палец. Терпеть не могу фамильярности.
— Мой.
Она погладила меня по спине, но это прикосновение не было мне неприятно. Совсем напротив.
— Красавец! Не желаете продать? Он слишком приметен, на вас будут обращать внимание, а это вам сейчас ни к чему. Я посажу молодца в золочёную клетку и научу приветствовать посетителей. Хотите 40 ливров?
— Нет. Птица не продаётся.
Когда она это сказала, что-то дрогнуло в моём сердце. Уже во второй раз. В первый — когда Летиция де Дорн так решительно ответила: «Мой».
Её поведение объяснилось, когда мы — Лефевр, она и я у неё на плече — быстро шли тёмным коридором.
— Ты спасла меня от тюрьмы, птичка. Спасибо, — шепнула мне девушка по-швабски и — вы не поверите — поцеловала меня!
Я чуть не свалился.
Меня никто никогда не целовал. Что и не удивительно. Лейтенант Бест, когда напивался, поил меня ромом изо рта в клюв, но это совсем не то, что девичий поцелуй, уж можете мне поверить.
Вдруг меня осенило. А, собственно, почему нет?
Кто сказал, что мой питомец обязательно должен быть мужчиной? Допустим, мне никогда не приходило в голову приручить существо противоположного пола — я ведь старый бирюк, морской бродяга и совсем не знаю женщин. Но эта рыжая барышня меня заинтересовала.
Была не была! Вероятней всего, когда я её оцарапаю и клюну, она меня сгонит. Ну, значит, не судьба мне держаться за бабьи юбки. Полечу искать нового подопечного в таверну или в порт. Свой долг госпоже де Дорн я честно вернул.
Я свесил хвост ей на грудь, соскользнул по шёлку и сжал пальцы, а клювом как можно мягче (но всё-таки до крови, иначе нельзя) ударил девушку в смуглый висок.
Глава третья
Летиция де Дорн
Моментально, сменяя друг друга с непостижимой быстротой, перед взором моей души пронеслась череда ярких картин. Жизнь девушки по имени Летиция была прочитана мной, словно книга, с первой и до последней буквы. Если мой избранник не оттолкнул и не сбросил меня хотя бы в течение одной секунды, этого довольно. Процесс сопереливания двух Ки почти мгновенен.
Попробую рассказать, как это происходит, хоть слова и неспособны передать состояние абсолютного познания.
Сначала я услышал… нет, не услышал, а узнал полное имя своей новой питомицы.
Летиция-Корнелия-Анна фон Дорн (а не «де Дорн») — вот как её звали.
А дальше — яркие вспышки, будто зарницы в небе.
Повторяю, я увидел и познал всю её жизнь и мог бы её пересказать до малейших несущественных подробностей. Но хватит и нескольких образов, выхваченных наугад. Иначе рассказ растянулся бы на все двадцать пять лет, прожитые Летицией.
Вот небольшой серокаменный замок на холме, в окружении дубовых лесов и зелёных полей. У ворот, на сломанном подъёмном мосту, стоит рыжая девочка в простеньком платье и отчаянно машет рукой вслед удаляющемуся всаднику.
Это её отец, Фердинанд фон Дорн. Он едет навстречу восходящему солнцу, и вся его фигура кажется вытканной из ярких лучей. Сверкает аграф на шляпе, сияют шпоры и эфес шпаги, отливает золотом круп игреневого коня.
Про всадника я знаю многое — столько же, сколько знает про него моя питомица, которая любит этого человека больше всего на свете — не за то, что он дал ей жизнь и нарёк красивым именем Laetitia (по-латыни оно значит «радость»), а потому что Фердинанд фон Дорн излучает счастье. Он и в самом деле будто сшит из солнечного света, и восход тут не при чём. У Фердинанда золотисто-рыжие волосы, которые с возрастом обретут оттенок благородной бронзы, у него солнечный смех, искрящиеся весельем глаза и лучезарная улыбка.
Есть люди, которых жалует Фортуна. Во всяком случае, в этом уверены окружающие, которые испытывают по отношению к баловням удачи лютую зависть, смешанную с восхищением. Вообще-то ударов судьбы на их долю приходится не меньше, чем улыбок, просто счастливцы никогда не унывают и не жалуются. Несчастье они сбрасывают с себя недоумённым пожатием плеч, а в счастье запахиваются, словно в ослепительно нарядный плащ. Они не удостаивают замечать невзгод, и так до самой своей смерти. Если кому-то на земле и нужно завидовать, то обладателям этого чудесного дара.
Фердинанд фон Дорн родился вторым сыном в некогда богатой и славной, но захудавшей швабской семье. Никакого наследства ему не досталось, лишь боевой конь. Но Фердинанд говорил, что его в любом случае не прельщает скучная участь землевладельца, а конь чудо как хорош. На таком превосходном скакуне милое дело отправиться на войну и сделать блестящую военную карьеру. И так вкусно он это рассказывал, что остальные братья ему завидовали — даже старший, наследник родового замка. Никто не сомневался, что везунчик станет полковником, а то и генералом.
Но в первую же кампанию Фердинанд был ранен. Пуля пробила ему лёгкое, он чуть не умер, а когда вылечился, с армией было покончено. Какая тут воинская служба, если при малейшей простуде начинается жестокий затяжной кашель?
Другой бы пал духом, опустил руки, но не таков был Фердинанд фон Дорн. Он твердил лишь о том, как несказанно ему повезло — с пробитым лёгким, и жив. Чудо из чудес! И вообще солдатская карьера хороша для людей порывистых и бесшабашных, вроде брата Корнелиуса, а для настоящего мужчины истинное счастье заключается в семейной жизни. Подобными речами и своей сияющей улыбкой Фердинанд покорил сердце богатой невесты. Женился, произвёл на свет двух сыновей и дочь, а тут ещё скончался бездетный старший брат Клаус, и счастливое семейство поселилось в дорновском фамильном замке Теофельс.
Фердинанд отремонтировал и украсил дедовское гнездо, привёл в порядок хозяйство и зажил образцовым помещиком, на зависть знакомым и соседям. Но и эта стезя, подобно военной, его подвела. Оспенный мор унёс жену с сыновьями, изрыл красивое лицо фон Дорна рытвинами и пощадил только маленькую дочку. Обычный человек сошёл бы от горя с ума, но вечный счастливец и тут не утратил бодрости. Да я в рубашке родился, не уставал повторять он. Во-первых, обманул лекарей и не умер, пусть метки на лице будут постоянным напоминанием об этом подарке судьбы. Во-вторых, уцелела моя крошка Летиция, даже личико не пострадало — это ли не чудо? В-третьих же, глупо сидеть в глуши барсуком, зарывать свой талант. Есть вещи увлекательней яровых и озимых. Например, карьера дипломата.
И он поступил на службу к Электору баварскому. Странствовал по свету, выполняя неофициальные, часто рискованные поручения. Если удачно с ними справлялся — все говорили, что советник фон Дорн невероятно везуч. Если миссия проваливалась, говорили: везёт Дорну, как это он только жив остался.
На рассвете дня, который я описываю, Фердинанд отправляется в очередное путешествие, из которого бог весть когда вернётся, а может, не вернётся вовсе. Рыжей девочке ужасно хочется, чтобы он обернулся, хочется его окликнуть, но она не решается. Машет рукой, по искажённому личику текут слёзы.
Но всадник не оборачивается. Он уже забыл о сером замке, о рыжей девочке — его манит сверкающая солнечными искрами дорога.
Другая картинка.
Девочки-подростки (все в одинаковых коричневых платьицах с белым кружевным воротничком) сбились в кучку у подоконника и смотрят, как по узкой улице фламандского города движется свадебный поезд. В открытом экипаже едут молодые: он очень хорош в алом плаще и треуголке с перьями, она — в пышном бело-серебряном наряде. У всех пансионерок одинаковое выражение лиц — мечтательно-восторженное. Нет, не у всех. Долговязая худышка сложила губки коромыслом, а рыжеватые бровки домиком. Бедняжка знает, что некрасива. Никогда ей не ехать в белом гипюре под приветственные крики, рядом с писаным красавцем.
Ещё.
Летиция подросла. Уже девушка. Высокая, стремительная в движениях, с загорелым лицом и облупившимся от солнца носом. Она ловко сидит в седле — не амазонкой, а по-мужски, потому что одета в кюлоты и рубаху (ей ужасно нравится носить старые вещи отца). Рядом, тоже верхом, Фердинанд. «Не трусь, — говорит он. — Ты из рода Дорнов. Вперёд!».
Ей очень страшно, но она гонит коня к барьеру — дереву, поваленному бурей. Не выдерживает, зажмуривается. Лошадь чувствует состояние всадницы и перед самым препятствием делает свечку. Будто памятью собственного тела я ощущаю удар о землю, черноту обморока. Потом вижу над собой нахмуренное лицо отца. Первое чувство — паника. Он разочарован!
«Я попробую ещё раз», — говорит девушка.
Снова разгон, но теперь она глаз не закрывает. Полёт, перехватило дыхание — и обжигающее счастье. Я сделала это! Он может мной гордиться!
Опять вдвоём с отцом.
Фердинанд фон Дорн пытается делать свирепое лицо, что у него плохо получается.
«Я проткну тебя, как перепёлку!» — рычит он, размахивая шпагой, на острие которой насажена винная пробка. Но, если клинок пробивает защиту и бьёт в живот или грудь, это всё равно очень больно.
Летиция уворачивается, парирует удары, а стоит противнику ослабить натиск, немедленно переходит в контратаку.
Фердинанд доволен
«Барышне полезно прикидываться слабой и беззащитной, чтобы дать возможность мужчинам проявить рыцарство, — говорит он во время паузы, закуривая трубку. — Однако нужно уметь за себя постоять. Не всегда рядом с тобой окажется рыцарь. Если у тебя нет оружия, бей обидчика носком в голень или коленкой в пах, и тут же лбом или кулаком в нос. На такие удары большой силы не нужно».
Дочь кивает. Думает: «Он знает, что у меня никогда не будет мужа, поэтому и учит. И очень хорошо, что не будет».
Теперь мне понятно, почему Кривой Волк потерпел на Испанской набережной столь быстрое и позорное поражение.
Больше всего картин, где Летиция одна. Собственно, она почти всегда одна.
С книгой в саду.
Зимой у окна — смотрит на пустое поле.
Вот поле стало зелёным — уже весна, но девушка сидит в той же позе.
Иногда она держит в руках письмо и улыбается — это прислал весточку отец. Но чаще пишет сама.
Я без труда могу заглянуть ей через плечо и проследить за кончиком пера, выводящего на бумаге ровные строчки.
«Умоляю вас, батюшка, не верить мягкости константинопольского климата. Я прочла, что ветер с Босфора особенно коварен в жару, ибо несомая им прохлада кроме приятности таит в себе опасность простуды, столь нежелательной при вашей слабой груди…»
Или другое письмо, более интересное, но пронизанное горечью:
«Милая Беттина, в отличие от тебя, я предпочту прожить свой век старой девой. Радости материнства, в коих ты чаешь найти утешение, кажутся мне сомнительными. Они вряд ли способны оправдать тяготу жизни с супругом. Ведь мужчины грубы, хвастливы, жестоки, они считают нас глупыми и ни на что кроме деторождения не годными, а сами очень плохо умеют распорядиться властью, которую захватили. Впрочем не буду с тобой лукавить. Когда я вижу красавца с умным лицом и гордой осанкой, в особенности если у него ещё зелёные глаза, моё дурацкое сердце сжимается и ёкает, но, по счастью, зеленоглазые красавцы на моём пути попадаются редко, и я всякий раз нахожу в них какой-нибудь изъян. Зелен виноград! Скорей бы уж миновала молодость, проклятый возраст, почему-то называемый золотой порой жизни. Единственный мужчина, с кем я хотела бы жить — мой дорогой отец. Скоро ему наскучит странствовать, он вернётся в Теофельс, и тогда я буду совершенно счастлива».
Письма, одинокие прогулки верхом, книги, снова письма. Дни жизни Летиции окрашены в неяркие цвета — светло-зелёный, блёкло-жёлтый, серый. Или мне это кажется, потому что я привык к сочным краскам южных морей?
Потом гамма вдруг меняется, мир чернеет, будто погрузившись в мрак ночи или затемнения.
Я вижу Летиция с отцовским письмом в руках — опять. Но она не улыбается, а плачет.
Фердинанд фон Дорн пишет, что ему опять невероятно повезло. Он вёл тайные переговоры с турками ввиду надвигающейся войны и получил некоторые очень важные гарантии для своего государя. Правда, на обратном пути корабль был захвачен марокканскими корсарами, но судьба и тут не оставила своего любимца. Он, один из немногих, остался жив, и хоть в настоящее время содержится в темнице в малоприятных условиях, но уже сумел договориться о выкупе. Нужно собрать и доставить в марокканский порт Сале 5000 французских ливров. Придворная канцелярия, конечно же, не пожалеет такой пустяшной суммы за освобождение дипломата, столь много сделавшего ради славы и прибытка его высочества курфюрста.
О, я хорошо знаю, что собой представляют марокканские корсары из страшного города Сале! От одного этого названия бледнеют моряки всей Европы.
Морские разбойники Барбарии бесстрашны и дики. Их флаг — отсечённая рука с ятаганом. Низкие, проворные корабли мавров шныряют вдоль побережья Иберии, Франции и Англии, добираясь даже до Ирландии. Ужасней всего, что охотятся они на людей. Повелитель марокканских исчадий ада, султан Мулай-Исмаил, требует от своего порта Сале платить подать живым товаром. Султану нужны женщины для гаремов и рабочие руки.
А ещё белые пленники нужны Мулаю, чтобы продавать их христианским монархам за выкуп. Обычная цена за голову — 800 ливров, так что Фердинанда фон Дорна, видно, сочли важной птицей (сомнительное везение). С другой стороны, иначе его не оставили бы в Сале, а отправили в цепях вглубь Барбарии, в город Мекнес, где султан строит посреди пустыни огромный город-дворец протяжённостью в 300 миль.
Про Мулай-Исмаила известно, что он свиреп и непредсказуем. Каждый день он кого-нибудь убивает собственноручно — за мелкую провинность или просто так, для забавы. Подданные с трепетом ждут, в каком одеянии султан нынче выйдет. Если в зелёном, значит, смертей будет немного. Если в жёлтом, жди большой беды. Из всех иноземных владык Мулай считает себе равным только Короля-Солнце, и потому французские корабли могут плавать по Средиземному морю и Бискайскому заливу без страха. Без опаски заходят они и в марокканские порты — в этом арматор Лефевр не солгал.
Однако я отвлёкся.
На письме из Сале картинки не закончились, но темп их убыстрился — все последние месяцы Летиция жила, словно сотрясаемая лихорадкой.
Я увидел кабинет в Мюнхене, услышал равнодушный голос, объясняющий, что турецкая поездка господина фон Дорна была не официальной и потому казна не несёт за неё никакой ответственности.
Мелькнула одутловатая физиономия с подшмыгивающим мясистым носом (господин Мёнхле, сводный братец). Зазвенели монеты, ссыпаемые из кожаных мешочков в сундук. По ухабистой дороге понеслась кожаная карета, из-под колёс летели брызги, небо висело над зимними полями мокрой мешковиной.
Летиции надоело обивать мюнхенские пороги. Она решила, что выкупит отца сама. Списалась с арматором из главного французского порта Сен-Мало, заложила кузену родовой замок и отправилась спасать того, ради кого не жалко ничего на свете.
Ну что сказать?
Мне чрезвычайно понравилась моя новая подопечная. Видимо, зря я потратил столько лет своей жизни исключительно на мужчин. Если остальные женщины похожи на Летицию де Дорн, подумал я, они действительно являются лучшей половиной человечества.
Моя питомица не только смела и самоотверженна в любви, она ещё и умна. Её изначальный расчёт был правилен: именно через мореходов из Сен-Мало и следует действовать. Если б война не положила конец морской торговле, план легко бы осуществился. Что же до предложения Лефевра, мне оно показалось нечестным. Я немного разбираюсь в расценках и обыкновениях корсарского промысла. Если б я умел говорить и имел соответствующие полномочия, то сумел бы существенно сбить запрошенную цену. В конце концов, Лефевр не единственный арматор в городе, да и репутация у него, сколько мне известно, не самая хорошая.
Милое, бедное дитя, как же тебе трудно в этом чужом и непонятном мире! Я помогу тебе, я сделаю всё, что в моих силах!
Хватило нескольких секунд, чтоб я проникся интересами и заботами моей Летиции.
Счастье и огромное везение, что она не сбросила меня со своей груди ни в миг самого сопереливания душ, ни после.
Глава четвёртая
Подруги
О нет! Она стойко перенесла кровопускание, да ещё успокаивающе прижала меня к себе.
— Бедняжка, ты испугалась этих дураков стражников! — Потрогала дырки от когтей на лифе. — И ещё я вижу, что моё шёлковое платье тебе не по вкусу. Никому оно в этом городе не нравится. Пожалуй, действительно, уберу его в сундук.
Мы шли по узкому переулку, где пахло помоями, а под ногами валялись очистки.
Летиция разговаривала со мной, это грело мне сердце.
— Хочешь, я возьму тебя к себе?
Ещё бы я не хотел! Насколько мог сладким голосом я прокурлыкал полное своё согласие.
— Не ворчи, — сказала она. — Не понравится — улетишь. Насильно удерживать тебя я не стану.
Разве можно улететь от того, с кем породнился душой? Глупенькая!
— Как бы мне тебя, птичка, назвать?
Она взяла меня в руки, повертела так и этак. Я снова закурлыкал, готовый принять любое имя. После того, как тебя величали Каброном или Трюком, особенно привередничать не станешь.
И всё же её выбор меня потряс.
— Я стану звать тебя Кларой, моя славная девочка, — объявила Летиция.
О боже… Неужели не видно по хохолку, по гордому рисунку клюва, по всей моей мужественной осанке, что я никак не могу быть Кларой? Я издал крик протеста.
— Ей нравится, — умилилась невежественная девица. — Ты даже пытаешься повторить своё новое имя: клррр, клррр.
Остаток дороги до гостиницы мы молчали. Не знаю, о чём думала моя питомица, а я пытался свыкнуться с мыслью, что отныне буду «славной девочкой» по имени Клара.
Но в гостинице я сразу забыл о своей обиде.
Это застало меня врасплох. Я не привык к слезам — мужчины плачут редко, обычно такое случается спьяну. Я, разумеется, видал на своём веку рыдающих женщин. Но Летиция плакала совсем не так, как они. Не напоказ, не жалобно, не взывая к состраданию, а глухо, безнадёжно, словно тяжесть мира стала для неё совсем невыносимой. Она рыдала оттого, что не знала, как ей поступить, а кроме неё принимать решение было некому.
Просмотрев всю её жизнь, я знал, что плакала моя питомица очень нечасто. Когда это случилось в предыдущий раз?
Я порылся в картинках из её прошлого и удивился. Как, всего одиннадцать дней назад?
Я снова увидел дорожную карету, но она не ехала, а стояла; над дорогой слепой дождь сменился туманом. Из него выскочили три тёмных силуэта и превратились в оборванцев. Судя по цвету мундиров то были дезертиры из прусской армии. Один схватил за узду коренника. Другой стащил с козел и ударил рукояткой сабли кучера, третий распахнул дверцу и гнусаво пропел: «Вылезай, кошечка, ты приехала». В ответ карета изрыгнула струю дыма, огонь и грохот. Разбойник упал, не вскрикнув. Остальные мгновенно исчезли в тумане.
Молодец, девочка, думал я, слушая, как всхлипывает и стучит зубами Летиция. Не переживай, так ему и надо. Не стоит этот гнусавый твоих слёз. Хотя она — уж мне ли было этого не знать — плакала не из-за гнусавого, а из-за того, что мир устроен так ужасно.
В предпоследний раз моя питомица плакала, когда пришло письмо из Сале (это я уже описывал). А в предпредпоследний — в тринадцатилетнем возрасте, из-за прыщика на лбу.
Я и то плачу чаще. И если уж меня пробирает слеза, то не на одну минуту, как эту фройляйн.
Потому что всего через минуту рыдания её стихли, она скрипнула зубами, сжала кулаки и села на кровати.
Поглядела на меня — улыбнулась. Не знаю, что такого комичного нашла она в моём облике, но я не оскорбился, а обрадовался, что моя подопечная справилась с унынием и слабостью.
— Бедняжка, — сказала Летиция. — Ты тоже напереживалась. Надо тебя покормить.
Она налила молока, накрошила бисквита.
Что ж, мы, моряки, не привередливы. Едали и не такое.
Я вежливо опустил клюв в блюдце, чихнул (у меня от молока всегда чесотка в носу). Солонинки бы с красным перцем, да глоток-другой рома. Кое-как я выбрал крошки, пока они вконец не размокли.
Девушка наблюдала за мной.
— Будем подружками, смешная птица? Мне сейчас очень нужна подруга! Ах, где ты, моя Беттина…
Кто-кто?
Я прикрыл глаза.
Так, Беттина, Беттина…
Книга жизни моей питомицы зашелестела передо мной своими разноцветными страницами и послушно раскрылась на нужном месте.
Брюссельский пансион, куда маленькую Летицию сплавил папаша. Управляет им англичанка, обнищавшая гранд-дама из окружения свергнутого короля Якова. В пансион принимают дворянок-католичек со всей Германии и Фландрии. Учат манерам и идеальному почерку, а также языкам — английскому, французскому и латыни.
Беттина фон Гетц — славная девочка с кротким взглядом и утиной фигурой, дочка дорновских соседей. Всё время, проведённое на чужбине, подруги неразлучны. Помните, я описывал сценку, как пансионерки глазеют на свадебный кортеж? Беттина тоже была там. Стояла рядом с моей, обняв её за плечо и мечтательно улыбалась.
— Представим, Кларочка, что ты Беттина, — бодро сказала Летиция, сев передо мной и уперев локти о стол. — У тебя такие же круглые глаза. Дай мне совет, моя рассудительная подруга.
Охотно. Советы — это как раз по моей части.
Я кивнул, показывая, что готов слушать. Моя питомица прыснула, но сразу же посерьёзнела.
— Вот тебе задачка. Желтолицый сморчок требует с меня двадцать одну тысячу триста пятьдесят ливров да три тысячи за свои услуги, хоть теперь и не очень понятно, в чём они заключаются. Пять тысяч — цена выкупа, и знающие люди говорят, что ещё столько же может уйти на бакшиш и непредвиденные расходы. Я же получила под заклад Теофельса от нашего сопливца тридцать тысяч. Допустим, я поторгуюсь с Лефевром и на сколько-то собью цену. Но с чем останется отец, когда вернётся из плена больной и измученный? Ни дома, ни денег…
Я обратил внимание на то, что в эту минуту она не думала о себе и своём будущем — только об отце. Благородное сердце!
Между тем Летиция продолжила своё размышление вслух.
— Все эти соображения на одной чаше весов. На другой лишь одна гирька, но зато золотая! Через каких-нибудь две недели корабль достигнет берегов Барбарии. Отец будет спасён, мы с ним никогда больше не расстанемся! И ещё. Лефевр сказал, что капитана зовут Дез Эссар. Это одна из лучших фамилий Франции. У покойного Людовика Тринадцатого некий Дез Эссар командовал королевскими гвардейцами. Думаю, на человека из такого рода можно положиться…
Но оживление тут же оставило её.
— Вдруг я отдам им все свои деньги, а они меня обманут? Или даже не обманут, а просто отступят перед трудностями. Каких бы благородных правил ни был Дез Эссар, для него мой отец — чужой человек. В лучшем случае капитан исполнит свои инструкции, нельзя требовать от него большего. Как же мне быть, дорогая моя Беттина?
«Ты сама только что ответила на этот вопрос», — мысленно сказал я и кивнул в сторону окна.
Но она не поняла.
— Ты считаешь, я должна потолковать с капитаном и убедить его, что мой отец — самый лучший, самый драгоценный человек на свете? Конечно, я сделаю это. Но я некрасноречива и плохо умею взывать к состраданию, ты всегда это говорила.
Да нет же! Разжалобить капитана корсарского судна — пустая затея. Я нетерпеливо топнул ногой. Желая разъяснить свою позицию, перелетел на подоконник и постучал клювом в стекло, за которым виднелась стена и торчащие над нею мачты.
Самой надо плыть, милочка, самой! С попутным ветром это всего лишь двухнедельное плавание, пустяк! А уж если ты окажешься в Сале, то не дашь кораблю уплыть обратно, пока мавры не отдадут твоего обожаемого фатера!
— Вы меня не слушаете, госпожа Мёнхле, — грустно улыбнулась Летиция. — Вам интереснее смотреть в окно. А ведь вы мне не только подруга, но теперь ещё и родственница. Нехорошо.
Этого я не понял. Почему «госпожа Мёнхле»? В каком смысле «теперь родственница»? Очевидно, не все странички жизни моей подопечной запечатлелись у меня в памяти с одинаковой ясностью. Пришлось перелистнуть их вновь.
Ах, вот оно что…
У Летиции было две тётки, давно вышедшие замуж, и три дяди. Старший Клаус, стало быть, умер без потомства. Следующий по возрасту после Фердинанда, Андреас, пошёл по духовной линии и тоже успел покинуть сей мир. Младший, по имени Корнелиус, был наёмником, много лет назад отправился искать счастья в далёкую Московию, где и сгинул. Таким образом, Летиция — единственная наследница родового имения. Но у неё, оказывается, есть сводный брат. Он не носит имени фон Дорнов, потому что рождён вне брака, в нарушение церковных законов. Произвёл сего бастарда аббат Андреас, вследствие чего мальчик получил фамилию Мёнхле, то есть «монашек». Иеронимус Мёнхле выучился наукам у иезуитов, проявил недюжинные способности к финансам и разбогател на ломбардно-ссудных операциях. Ныне состоит в ранге коммерцсоветника при вюртембергском дворе и даже получил от герцога дворянскую грамоту, но этого Иеронимусу мало. Он мечтает стать настоящим аристократом. В конце концов, разве он не потомок крестоносцев? Если бы он стал владельцем родового замка, через некоторое время все забыли бы, что он, как говорится, рождён «вне колыбели».
Я вижу, как сопящий Мёнхле, хлюпая от волнения носом, подносит Летиции алмазное кольцо. Он явился к кузине с предложением руки и сердца. Вижу, как коммерцсоветник бежит к карете, провожаемый заливистым смехом.
Потом вижу его в церкви перед аналоем. Рядом — невеста. Не наследница замка Теофельс, но зато баронесса. Это Беттина фон Гетц, её лицо печально и покорно судьбе. Бедняжку попросту продали, как продают лошадь благородных кровей. Господин Мёнхле удачно вложил деньги — повысил свой аристократический статус. Потому-то моя питомица и называет свою подругу родственницей, хотя правильнее было бы сказать «свойственница».
Заодно уж я вытягиваю из нашей общей с Летицией памяти ещё один эпизод с участием Иеронимуса.
Зимний вечер в Теофельсе. В огромном камине потрескивают поленья. По стенам и высокому потолку качаются красные и чёрные тени.
— …Это совершенно беспроцентная ссуда, милая сестрица. Предлагаю вам её, как родственник, как искренний друг. Тридцать тысяч звонкой монетой! На целый год! — Пухлые щёки коммерческого советника подрагивают, багровый язык облизывает губы. — Что такое «залог»? Пустяк! Формальность, необходимая для того, чтобы я мог провести эту операцию через свои бухгалтерские книги. Вы вернётесь с дорогим дядюшкой, отдадите мне деньги, и будете жить-поживать в этом славном доме.
Мёнхле скользит жадным взглядом по гербу над камином, по развешанному оружию, по кабаньим и оленьим головам.
Летиция думает: «Ты надеешься, что меня по дороге прикончат разбойники. Или что мы не сможем вернуть долг. И тогда твоя мечта осуществится. Теофельс станет твоим. Бр-р-р! Но год — это так много! За это время я умру, но вызволю отца. И если вызволю, он сумеет добыть денег. А если умру, наплевать. Пускай здесь живут дети Беттины».
Продолжение беседы досмотреть (верней сказать, довспомнить) я не успел, ибо моя питомица вдруг вскочила, подошла к окну и стала смотреть туда, куда я указывал ей минуту назад — на корабельные мачты.
— Господи, ну конечно! — прошептала она. — Где-то там стоит мой корабль. Я поплыву на нём сама! Ничто меня не остановит!
Умница! Сообразила!
В течение нескольких минут она ходила по комнате и сама с собою разговаривала, но беззвучно, лишь шевеля губами, поэтому я не знал, какое направление приняли её мысли. Потом снова села к столу и начала писать письмо. Тут уж я не растерялся. Перелетел к ней под локоть, стал смотреть, как на бумагу ложатся строчки. Время от времени Летиция задумывалась и рассеянно трепала меня по хохолку. Это было чертовски приятно.
Писала она Беттине, по-английски — на языке пансионных лет. Пока досыхали чернила, я проглядел написанное ещё раз и остался вполне доволен содержанием. Непонятен мне остался только один пассаж:
«Будь здорова, крепка Духом и не унывай, насколько это возможно в твоём Положении. Пусть дорогие мне Стены служат не только Убежищем твоему бедному Телу, но и Опорой твоей кроткой Душе. Таково моё тебе Благопожелание, и больше, памятуя о своём Обещании, не коснусь сего грустного Предмета ни единым Словом».
Это требовалось разъяснить.
Я прикрыл глаза и увидел продолжение сцены у пылающего камина. Но теперь речь держала Летиция, а герр Мёнхле смиренно слушал.
— Дорогой братец, — язвительно говорила она, — я приму твою великодушную помощь, но с некоторыми условиями. Ты получишь Теофельс в заклад, однако в течение года жить здесь будет твоя супруга, а ты не будешь иметь права даже переступить порог замка.
Комммерцсоветник в первое мгновение просиял — его мечта была близка к осуществлению. Потом заморгал, разинул рот.
— А… а как же исполнение законных супружеских прав? Хотя бы раз в неделю, по субботам?
Летиция рассмеялась — надо признать, очень недобро.
— Пока Теофельс мой …… под крышей фон Дорнов ты не будешь.
Я был эпатирован вульгарностью использованного ею глагола. Грубыми словами меня не удивишь, я старый морской бродяга. Но ведь это девица из благородной семьи, воспитанница английского пансиона!
Год спокойной жизни вдали от постылого муженька — вот прощальный подарок, который Летиция сделала своей дорогой подруге.
Глаза Иеронимуса Мёнхле сверкнули злобой, вечно мокрый нос издал хлюпающий звук, но кузен стерпел и смиренно развёл руками. Унизительное условие было принято.
Ещё я не понял, что означает подпись Your most loving and assured Friend Ėpine:[17] «Ėpine» по-французски значит «колючка». Но потом перевёл это слово на немецкий — вышло «Dorn» — и даже не стал рыться в памяти. Сам сообразил: не иначе, старинная пансионская кличка. С такой фамилией и с таким характером, как у моей подопечной, франкоязычные соученицы из фландрских семей должны были прозвать её именно так.
Заклеив письмо сургучом и оттиснув свою печатку, Летиция тут же написала второе письмо, короткое и деловое. Она извещала «высокоуважаемого мессира Лефевра», что нынче в девятом часу вечера посетит его, дабы обсудить условия сделки и познакомиться с капитаном Дез Эссаром.
Тон письма был сух и повелителен — так пишет исполнителю требовательный заказчик.
Положительно, я восхищался своей медноволосой питомицей!
Глава пятая
Деловой разговор
— Итак, вы предлагаете мне нанять корсарский корабль, — сказала она, особенно подчеркнув слово «нанять».
Я, признаться, не понял, зачем, но Лефевр что-то учуял и внёс поправку.
— Если быть точным, мадемуазель, я предлагаю услуги одного из моих кораблей, с моим капитаном и моим экипажем, чтобы выручить из плена вашего батюшку.
К вечеру похолодало, с моря подул холодный ветер, и высокие окна роскошного кабинета были закрыты, а в камине пылал огонь, но арматор зябко ёжился, а Летиция, наоборот, разрумянилась. Сразу было видно, кто тут наседает, а кто пятится.
— Я и не говорю, что покупаю ваш корсарский корабль. Я его нанимаю. Не так ли?
Кажется, я начал догадываться о причине её настойчивости, и от удовольствия слегка чихнул. Чихать очень приятно. Живя с штурманом Ожье, я пристрастился нюхать табак. Клянусь, это одно из милейших занятий на свете. Но с госпожой де Дорн от этого невинного наслаждения придётся отвыкать, ничего не поделаешь…
Француз покосился на меня.
— Вы так экстравагантно смотритесь с попугаем на плече. Но, может быть, пересадим птицу в клетку, чтобы она не мешала деловому разговору? — Он показал на большое золочёное сооружение из проволоки, стоявшее на отдельном столике. Туда-то, очевидно, этот выжига и намеревался меня засадить, когда давеча предлагал сорок ливров. — Не угодно ли?
— Не угодно, — отрезала моя новая питомица, и я благодарно сжал её плечо когтями.
Когда она под покровом темноты отправлялась на встречу с арматором, оставила меня в номере. Но я, конечно, не мог пропустить такое событие. Я открыл клювом оконную раму, слетел на улицу и спланировал Летиции на плечо.
Она не рассердилась, даже обрадовалась.
— Кларочка, ты хочешь со мной? Отлично, а то я немножко трушу.
Но если она и побаивалась хитроумного судовладельца, в разговоре это никак не проявлялось.
— Отчего же вы не хотите признать очевидный факт? — с нажимом повторила она. Лефевр промямлил:
— Не понимаю, о чём тут говорить. Ну да, разумеется. Вы нанимаете судно.
— Отлично. Я нанимаю корсарский корабль. Это во-первых. Теперь второе: я нанимаю корсарский корабль.
Браво, девочка! Так держать!
— Да, у корабля есть королевский патент на корсарский промысел, а на борту, согласно правилам будет писец морского министерства. Но что с того?
— Значит, нанятый мной корабль имеет право нападать на неприятельские суда и захватывать добычу?
— По желанию владельца и на усмотрение капитана, — быстро возразил Лефевр, подняв палец.
— Отлично. А что потом происходит с добычей?
Арматор кисло сказал:
— Ну, её регистрирует писец. По возвращении треть поступает в королевскую казну, треть идёт владельцу, а треть делится между членами экипажа.
— Владелец в этом плавании я, — нанесла решительный удар моя умница. — Следовательно, треть добычи будет моя.
В крайнем волнении Лефевр вскочил с кресла.
— Но ваша цель — выкупить из плена отца! Вы сами это говорили! Если б вы хотели вложить деньги в корсарскую экспедицию, я назначил бы за «Ласточку» совсем другую цену!
Не поддавайся, милая, спорь! Я сжал когти.
Летиция тоже поднялась, чтоб Лефевр над нею не нависал. Оказалось, что она выше ростом.
— Тогда я поговорю с другими арматорами, сравню расценки и выберу наиболее выгодное предложение. Полагаю, на моём месте вы поступили бы так же.
— Я думал, вам не терпится избавить родителя от тяжких страданий, а вы думаете о выгоде! — горестно воскликнул судовладелец. — Ну хорошо, так и быть. Половина трофеев будет ваша, половина моя.
Мои когти снова пошли в ход. Не давай себя надуть!
— Не возражаю… Но в этом случае вы возьмёте на себя и половину расходов. Вместо двадцати одной тысячи трёхсот пятидесяти ливров я заплачу вам десять тысяч шестьсот семьдесят пять.
Какова сила характера! А скорость устного счёта!
Я почувствовал, что могу немного расслабиться. Моей питомице палец в рот не клади.
С четверть часа шла ожесточённая торговля, в итоге которой арматор согласился сократить на треть стоимость аренды корабля. Получив в обмен половину интереса. Это далось Лефевру нелегко, ему пришлось попотеть — в том числе, в прямом смысле. Он уже не зяб, на жёлтом лбу выступила испарина.
— Уф, — сказал он, утирая лицо кружевным манжетом. — Не завидую вашему будущему супругу, мадемуазель. Если вы с вашим нравом вообще когда-нибудь найдёте себе партию.
Если он думал, что этим жалким и малодостойным выпадом завершает баталию, то здорово ошибся. Главный сюрприз был впереди.
— Благодарю за беспокойство о моих матримониальных видах, — невозмутимо произнесла Летиция, — однако у меня есть ещё один вопрос. Откуда мне знать, поплывёт ли вообще ваш корабль в Барбарию? Может быть, он поболтается пару месяцев в море, нахапает добычи и вернётся? А вы мне скажете, что выкупить отца не удалось?
— Да… да как вы можете такое… Честь купеческого дома «Лефевр»! Моя репутация! Чудовищное подозрение! Неслыханное оскорбление!
Пока Лефевр бушевал и возмущался, она спокойно выжидала. Наконец, поняв, что криком её не проймёшь, он прищурился и спросил:
— Что вы предлагаете? Хотите отправить с кораблём своего представителя? Но вы никого в Сен-Мало не знаете.
— Я поплыву на «Ласточке» сама.
Француз утратил дар речи. С минуту он таращился на собеседницу, разинув рот. Потом сдёрнул свой величественный парик, вытер рукавом плешивый череп и устало опустился в кресло.
— Нет, с вами решительно нельзя иметь дело… Вы не понимаете, чего требуете. Знаете ли вы, что такое корсарское плавание?
— Не надо говорить мне об опасностях. Они меня не пугают.
— Да при чём здесь вы! Я и так вижу, что вас не испугают ни чёрт, ни преисподняя. — Он безнадёжно покачал головой. — Дело не в вас. Дело в экипаже. Никогда и ни за что матросы не отправятся в корсарский рейд с бабой на борту. Это приносит несчастье.
Летиция недоверчиво усмехнулась, но на сей раз прохиндей был абсолютно прав! Как я мог упустить это обстоятельство из виду? Очевидно, причина в том, что полюбив свою новую подопечную, я перестал воспринимать её как существо противоположного пола, она стала для меня сопряжённой частицей моей души. Но моряки и вправду народ суеверный. Если капитан объявит, что в опасную экспедицию с ними идёт женщина, весь экипаж немедленно дезертирует. Я и сам, честно говоря, отношусь с предубеждением к таким рейсам. Ещё с тех пор, когда утонул мой первый питомец Ван Эйк. Разве я не говорил, что в тот раз его корабль вёз из Джакарты жену яванского губернатора со служанкой?
Я встревожено заёрзал на плече своей девочки. Уж эту стену ей было никак не пробить!
Но видно не зря её в пансионе прозвали «колючкой». Такая, если вопьётся, то намертво.
— Суеверия ваших моряков — не моя проблема, сударь. Или я плыву на «Ласточке», или наш разговор окончен.
Я был уверен, что тут он выставит её за дверь. Но Лефевр опустил голову, долго о чём-то размышлял и в конце концов со вздохом молвил:
— Быть по-вашему. Я велю внести в контракт соответствующий пункт.
— Только учтите, — предупредила она, — я очень внимательно изучу этот документ. Пусть пункт будет сформулирован так: если владелец не сможет обеспечить моё участие в плавании, договор расторгается, а кроме того вы возмещаете мне все расходы по поездке в Сен-Мало.
— А если я найду способ поместить вас на корабль, но вы сами передумаете и откажетесь, то полученный мной аванс не возвращается, — парировал арматор.
Они в упор смотрели друг на друга. Я чувствовал, что хитрый лис нашёл какую-то лазейку, слишком уж он стал покладист. Осторожней, душа моя! Не дай себя провести!
— Не надейтесь, — сказала Летиция. — Я не откажусь. Идёмте составлять бумагу.
Мы спустились на этаж, где находилась контора. Очень долго, на протяжении часа или полутора, клерк под диктовку записывал пункты контракта, потом другой писец перебеливал документ.
После этого Летиция медленно прочла его вслух. Я внимательно слушал, как говорится, навострив когти. Был готов царапнуть её, если увижу подвох.
— Мне не нравится пункт 18. — Девушка нахмурилась. — Тут сказано, что судовладелец не несёт ответственности за неуспех экспедиции в случае, если пленник… умрёт.
Последнее слово она произнесла с усилием.
— А как иначе? На всё воля Божья. Если Господь решит призвать к Себе вашего батюшку, моей вины в том нет. Если же у вас будут основания хоть в какой-то степени винить меня или команду в этом несчастье, так на то есть пункт 19, где предусмотрены жесточайшие штрафные санкции.
Возразить на это было нечего. Летиция прочитала документ ещё раз и решительно подписала, разбрызгивая чернила. Подписал и арматор.
Сделка была заключена.
— А теперь вернёмся в кабинет. Там уже должен ждать капитан Дезэссар. Я предчувствую, что объяснение с ним будет нелёгким. Должен предупредить вас, это человек неотёсанный и грубый, как большинство моряков.
— Дворянин не может быть груб с дамой, — величественно заметила Летиция.
Я видел, что она очень довольна тем, как вела себя во время трудных переговоров, завершившихся полным её триумфом. Что ж, я тоже ею гордился.
— Кто дворянин? Жан-Франсуа? — засмеялся Лефевр. — А, вы, верно, подумали, что он из тех Дез Эссаров? — Арматор ткнул пальцем вверх, в потолок. — Нет, фамилия капитана пишется в одно слово. Он не голубых кровей. Исконный малоанец, просоленная шкура. Начинал юнгой, был матросом, боцманом, штурманом, подшкипером. Выбился в неплохие капитаны. Жан-Франсуа, конечно, хотел бы получить дворянский герб, все капитаны об этом мечтают. Но его величество жалует эту милость лишь за особенно выдающиеся заслуги.
* * *
— Вот наша достопочтенная клиентка, мой дорогой Дезэссар. Она желала на вас посмотреть.
Со стула нехотя поднялся коренастый, почти квадратный человек исключительно недворянской внешности. Одет он, положим, был не без потуги на важность: на кантах и отворотах мятого, в пятнах кафтана тускло отсвечивали позументы, на тупоносых башмаках сверкали преогромные серебряные пряжки, а из жилетного кармана, чуть не доставая до пупа, свешивалась толстая цепочка часов. Но кружева на рубашке были желты, золотое шитьё засалено, чулки висели складками. Физиономия и подавно не претендовала на изящество. Свирепая физиономия от ветров и солнца обрела цвет и фактуру наждачной бумаги: вздёрнутый нос, подобно двуствольному пистолету, целился в собеседника широкими ноздрями, зато взгляд маленьких глазок для морского волка был каким-то слишком быстрым, словно ускользающим. Я сразу понял: этот субъект очень и очень себе на уме. Впрочем, среди капитанов купеческого флота, промышляющих попеременно торговлей и узаконенным разбоем, такой тип нередок. Возраст Дезэссара, как у большинства бывалых мореплавателей, точному определению не поддавался. Эта публика задубевает до густой сизости годам к тридцати и после уже почти не меняется до шестого десятка. Рискну предположить, что капитан перебрался на мою сторону сорокалетнего рубежа.
Первое моё впечатление от господина Дезэссара, честно говоря, было неблагоприятным. Особенно встревожило меня то, что, поднявшись, он спрятал за спину руки.
Считается, что глаза — замочная скважина души и в них можно рассмотреть истинную суть человека. Мой опыт этого не подтверждает. Люди тёртые обычно следят за своим лицом; иные могут глядеть на вас открыто, умильно, а при случае и подпустить слезу.
У меня другая метода — я определяю нрав и честность по рукам. Язык жестов не менее красноречив, но мало кто даже из отъявленных хитрецов заботится его маскировать.
Пользуясь своим положением бессмысленной твари, я перелетел на шкаф, а оттуда на стол, чтобы рассмотреть руки Дезэссара получше.
— Ваш попугай не нагадит на бумаги? — спросил невежа арматор, на что я лишь презрительно фыркнул.
Нехороши были руки у капитана. Ох, нехороши!
Во-первых, короткопалые — верное свидетельство низменности или, в лучшем случае, приземлённости души. Во-вторых, находились в постоянном движении — цеплялись друг за друга, скрючивались, пощёлкивали суставами.
Этот человек то ли сильно волновался, то ли что-то скрывал.
Мне захотелось заглянуть в его нутро как следует. Воспользовавшись тем, что он был повёрнут ко мне спиной, я перелетел ему на плечо, продрал когтем сукно на груди, а клювом прицелился в висок, но Дезэссар так дёрнулся, что я на нём не удержался. Разведка, увы, не удалась.
— Она у вас бешеная, эта чёртова птица?! — заорал капитан грубым голосом, схватил со стола свою треуголку и замахнулся на меня.
— Ей не понравилось, что вы не поклонились даме. Это свидетельствует о плохих манерах, — сухо сказала моя умница, очевидно, с самого начала решив продемонстрировать, кто здесь главный. — Ко мне, Кларочка. Этот господин исправится.
— Чёрта с два! Я не паркетный шаркун, чтоб мести по полу шляпой! Если ваш поганый попугай станет на меня кидаться, я сверну ему шею, не будь я Жан-Франсуа Дезэссар! — Он так рассердился, что топнул ногой. — Зачем вы меня вызывали, патрон? Чего на меня смотреть? Я не грот-мачта, не румпель и не бушприт!
Тоном светской дамы, разговаривающей с конюхом, Летиция объявила:
— Я хочу видеть, кому вверяю не только свои деньги, но и свою жизнь. Видите ли, мсье, я плыву с вами.
Реакция капитана была предсказуемой. Разумеется, вначале он захлопал глазами, потом уставился на арматора, который с унылым видом кивнул. Ругательства, которыми после этого разразился моряк, я опускаю. Общий смысл воплей был таков: бабе на «Ласточке» делать нечего, матросы этого не потерпят, да и сам он, трам-та-ра-рам, скорее проглотит свою подзорную трубу, нежели согласится на такое.
Летиция ответила не шкиперу, а судовладельцу:
— В таком случае, сударь, вы найдёте мне другого капитана. Согласно пункту 11 нашего контракта. А понадобится — поменяете всю команду, согласно пункту 12.
Я одобрил её твёрдость поощрительным возгласом.
— Успокойтесь вы оба, не кричите! — вскинул ладони Лефевр. — И, ради бога, угомоните вашего попугая, мадемуазель. Без того голова трещит! Я всё предусмотрел. Согласно недавно утверждённому указу Адмиралтейства, на корсарском корабле с экипажем более 40 человек обязательно должны быть священник и морской хирург.
— Кто-кто? — переспросила Летиция, очевидно, не поняв словосочетания chirurgien navigan.
— Попросту говоря, лекарь. Штраф за нарушение указа 2000 ливров, поэтому никто из арматоров и капитанов ослушаться не смеет. Это два лишних рта и два лишних жалованья, причём содержание врача немалое — 100 ливров в месяц. Попа я вам, Дезэссар, уже сыскал. Этот простак согласился плыть бесплатно. А с лекарем мы поступим вот как: переоденем госпожу де Дорн в мужское платье — и собьём одним камнем двух птиц. Во-первых, условия контракта будут выполнены, а во-вторых сэкономим на медике.
— Вы шутите?! — в один голос вскричали капитан и барышня.
Лефевр невозмутимо смотрел на них прищуренными глазами, в которых поигрывали злорадные искорки. Так вот в чём заключался подвох!
— А что такого? — с невинным видом спросил он. — По правилам, у врача должен быть патент, но, поскольку мало кто из настоящих медиков хочет плавать по морям, разрешается брать лекарских учеников, лишь бы они были грамотны, могли разобраться в содержимом медицинского сундука и имели от роду пятнадцать лет. Вам ведь есть пятнадцать лет, мадемуазель?
Она растерянно кивнула, застигнутая атакой врасплох.
— Ну вот, видите. В вашей смышлёности я уже убедился, что же до медицинского сундука, то можете не беспокоиться. Я по случаю закупил оптом на все свои корабли стандартные наборы, одобренные военно-морским ведомством. Там 20 необходимых хирургических инструментов, 28 медикаментов, гипс, корпия и всё прочее по утверждённому списку. Никто кроме Дезэссара о вашем маскараде знать не будет. А наш славный капитан не проболтается — это не в его интересах. Как вам моё предложение? Полагаю, это единственный способ решить нашу маленькую проблему.
В сущности, рассуждая логически, он был совершенно прав. Но…
— Но мы так не договаривались, — пролепетала Летиция. Её самоуверенность пропала без следа. Сейчас моя питомица выглядела перепуганной девочкой. — Я не стану обманывать команду! А вдруг меня разоблачат?
Дезэссар открыл рот и снова закрыл. Его физиономия из сизой сделалась лиловой. Я забеспокоился, не хватит ли беднягу удар. Судя по набухшим жилам на висках, «наш славный капитан» имел предрасположенность к апоплексии.
— Тут уж будете виноваты вы сами. — Арматор пожал плечами. — Договор обязывает меня предоставить вам возможность участия в плавании. Я её предоставил. Нигде в документе не сказано, какую одежду вы будете носить, женскую или мужскую. Коли вас не устраивает моё предложение, расстанемся миром, но аванс мой.
Однако он тут же сменил тон и заговорил мягко, вкрадчиво:
— Поверьте, сударыня, кроме как в мужском обличье, вам ни на один корабль не попасть. Никто во всей Франции на это не согласится. Во всяком случае сейчас, в военное время. Из вас получится бравый юноша, поверьте опытному глазу. Рост у вас отменный, фигура, по счастью, не отличается округлостью форм. Голос низок, а от соли и ветров он обретёт хрипотцу. Соблюдайте осторожность, и никто вас не раскусит.
Она жалобно воскликнула:
— Но я ничего не смыслю в медицине! А если придётся кого-то лечить?
— Лекарские ученики, которых я сажаю на другие свои корабли, тоже не Гиппократы.
— Да как я буду жить среди мужчин? — Летиция схватилась за виски. — Это невозможно!
— Вы имеете в виду естественные физические различия со всеми, так сказать, вытекающими последствиями? — покивал Лефевр, деликатно отставив мизинец. — Я продумал и это. У вас будет почти отдельная каюта. Только вы и монах. А монах — и не мужчина вовсе. Все его помыслы там.
Он закатил глаза и показал на люстру.
Здесь Дезэссар, наконец, справился с негодованием и завопил:
— Чёрррта с два! Я скорей сожру свои потроха, чем соглашусь на это! Никогда, вы слышите, сударь, никогда и ни за что Жан-Франсуа Дез…
Но арматор быстро перебил его:
— Не хотите — не надо. Корабль поведёт мсье Кербиан.
И капитан сразу заткнулся, поперхнувшись на собственной фамилии.
— Он опытный штурман, давно мечтает о самостоятельном плавании, — спокойной договорил Лефевр.
Буян стушевался и только метнул на своего патрона быстрый взгляд, в котором кроме ярости мне померещилось что-то ещё. Быть может, смущение? Хотя трудно представить, чтобы просоленный морской волк мог конфузиться.
Летиция опустила голову. Вид у неё был совсем потерянный. Полагаю, что на неё всей своей тяжестью обрушилась истина, которую Учитель сформулировал так: «Тяжело идти тропой, что ведёт к краю пропасти. Особенно если нельзя повернуть назад».
Глава шестая
Мортирка гноеотсосная
Всю ночь мы не спали. Сначала стригли волосы. То есть, стригла-то их Летиция, а я наблюдал и верещал, если видел, что получается совсем уж неровно.
Непростое дело — самой себя стричь, установив два зеркала одно напротив другого.
Длинные медные пряди падали на пол. Они были похожи на бруски красного золота, которое испанцы привозят из Нового Света в трюмах своих галеонов. Я поднял клювом один локон. От него пахло полевыми цветами, безмятежностью, девичеством — тем, что никогда не вернётся.
— Ужас какой, — пожаловалась Летиция, проведя рукой по стриженой голове. — Настоящий Ėpine. Вернее сказать, репейник. Ты, Кларочка, только посмотри!
Она всё время обращалась ко мне вслух, а я старался в ответ издавать хоть сколько-то понятные звуки.
«Наплевать! — заметил я, красноречиво качнув головой. — Какое это имеет значение?»
— Ты права, девочка. Уши торчат просто непристойно! Я и не знала, что они у меня оттопырены! Но ничего. Всякий уважающий себя лекарь носит парик.
Арматор дал нам целый тюк мужской одежды. В чёрный камзол, белую рубаху, чёрные штаны и козловые башмаки с грубыми чулками Летиция нарядилась, едва мы вернулись в номер. Когда же нацепила дешёвый парик из пакли бело-серого цвета, то превращение завершилось. В долговязом, длинноносом юнце было невозможно узнать медноволосую барышню, что я повстречал на Испанской набережной.
Покончив с переменой пола, мы занялись укладкой багажа. Из вещей, которые фройляйн фон Дорн привезла с собой, в плавании нам мало что могло пригодиться.
Платья, туфли, шляпы, нижнее бельё, шёлковые чулки, ароматические воды, а также иные принадлежности дамского туалета, назначение которых было мне неизвестно, отправились в сундук.
В качестве предметов полезных Летиция отобрала два карманных пистолета да складной нож.
— Знаешь, Клара, — сказала она, прежде чем запереть крышку, — вот смотрю я на все эти девичьи глупости, и странное у меня предчувствие — будто я никогда больше не надену чепца с лентами, фижм или туфелек на высоких каблуках. А ведь я всё это так ненавидела! Милая моя подружка, я очень невысокого мнения о женской доле. Но как страшно с нею расставаться, и, быть может, навсегда. Длинное платье и завитые кудряшки — неплохая защита от грубого, хищного мира. То, что позволительно даме, нипочём не сойдёт с рук мужчине. На удар придётся отвечать ударом, а не слезами. И в обморок не упадёшь…
«Не думаю, чтоб ты часто падала в обморок, когда носила женскую одежду», — фыркнул я, дёрнув клювом.
— Не смейся надо мной! Могу я немного похныкать хотя бы наедине с собой?
Ах вот как, «наедине»? Я обиженно отвернулся.
Утром пришли от Лефевра. Забрали деньги, положенные за наём судна. Серебро, оставшееся от тридцати тысяч, тоже взяли, выдав вексель на банкирский дом «Сансон», имеющий в Сале специальную контору, которая оказывает посреднические услуги при выкупе пленников.
Остальные вещи тоже были оставлены на попечение арматора. С узелком в руке и мною на плече новоиспечённый chirurgien navigan перебрался в гостиницу попроще, согласно своему скромному положению.
Летиция очень робела, выходя на улицу. Ей казалось, что первый же встречный её разоблачит. «Господи, зачем я только согласилась», — шептала она. Я успокоительно пощёлкивал ей в ухо.
И вскоре она воспряла духом. Не благодаря моим увещеваниям, а из-за того, что никто не обращал на неприметного паренька ни малейшего внимания. Если и смотрели, то на меня, причём без большого любопытства.
Сен-Мало — город портовый. Тут никого попугаями не удивишь. Мимо прошёл одноногий моряк, за которым на цепочке ковыляла макака-резус — и то никто не пялился. Попадались иссиня-чёрные негры, апельсиновые мулаты — обычное дело. Вот на бородатого московита в меховой шапке, на того кое-кто оглядывался.
С хозяином гостиницы Летиция договаривалась о комнате уже безо всякой боязни. Она назвалась лекарским учеником Эпином из испанской Фландрии, старалась говорить побасистей, отчего голос у неё прыгал, в точности как у юноши в период созревания — даже я с моим острым слухом и взглядом не заподозрил бы обмана. Если хозяина что и насторожило, так скудость багажа. Но ливр задатка быстро разрешил эту маленькую проблему.
Теперь нам предстояло испытание посерьёзней — знакомство с кораблём и экипажем. Лефевр сказал, что, согласно правилам, судовой врач обязан перед отплытием осмотреть матросов и засвидетельствовать их пригодность к экспедиции.
Если б я мог говорить, я объяснил бы моей бедной девочке, заранее трепетавшей от бремени ответственности, что никакой важности в этой процедуре нет. Капитан не дурак, чтобы брать с собой убогих и больных. Обычно лекарь — если он вообще есть — просто глядит на матросов, подписывает нужную бумагу. И дело с концом. Уж мне ли не знать!
Гораздо важнее, как встретят новичка на судне. От первого впечатления зависит очень многое. Я волновался, как родитель перед экзаменом своего чада.
Тоже ещё и на корабль надо было посмотреть. У меня глаз намётанный. Если в посудине есть скрытый изъян или, того хуже, если над ней сгустилась недобрая карма, я это сразу вижу. Лучше на такое судно не садиться. Уж я позабочусь о том, чтоб моя питомица не поплыла навстречу собственной гибели.
Из-за отлива «Л’Ирондель» стоял на якоре посреди бухты; на борт нас за два су доставил ялик.
Первое впечатление у меня было неплохое. Я люблю лёгкие фрегаты. На них весело плавать — или, как говорят моряки, — ходить по морям. Парусным вооружением эти трёхмачтовые резвуны не уступают большим военным кораблям, но гораздо проворней на резких галсах и замечательно манёвренны.
Пушек на «Ласточке» было не много и не мало, а в самый раз. Шесть каронад по каждому борту, итого, стало быть, двенадцать. Плюс две шестифунтовки на корме да одна вертлюжная на баке. Очень толково. Каронады предназначены для пальбы картечью, потому что корсару надо не топить противника, а захватывать его с минимальными повреждениями. Сначала лупят чугунным горохом по парусам, потом для острастки по палубе, а уж после этого, коли неприятель не спустит флаг — ура, ура, на абордаж! Кормовые пушки нужны, когда удираешь от слишком сильного врага; из них обычно стреляют книппелями, сдвоенными ядрами на цепи, чтоб разорвать преследователю такелаж и паруса. Передняя вертлюжная, то есть вращающаяся пушка, наоборот, очень удобна для погони.
Водоизмещение?
Я бы сказал, тонн 250–270. С одобрением я отметил щедрые лиселя и сдвоенные кливера. Меня не удивило бы, если б «Ласточка» ходила при полном бакштаге на десяти, а то и двенадцати узлах — со скоростью лошади, рысящей по ровному полю. Одним словом, славная скорлупка.
Первый, кто встретил нас — корабельный пёс, раскормленная наглая дворняжка, облаявшая меня возмутительнейшим образом. Благоприятное впечатление от фрегата сразу было испорчено. Терпеть не могу кораблей, на которых живут собаки, коты или, того хуже, мартышки, разбалованные командой до полной распущенности! В своё время я немало настрадался от подобных любимчиков и несколько раз едва не лишился самоё жизни.
Шавка мало того, что устроила мне обструкцию, но ещё и, потянув носом, сунулась обнюхивать моей питомице штаны. Первый же встреченный обитатель судна сразу определил истинный пол нового лекаря!
— Брысь! Пошёл вон! — сказала Летиция, встревожено оглядывая палубу. Но вокруг было пусто. Судя по грохоту, доносящемуся из-под настила, команда работала в трюме, перекладывала бочки с балластом.
Тогда моя питомица пнула назойливую псину ногой — и тут же была беспардонно облаяна. Этого уж я не потерпел. Я спланировал над шкафутом и с разлёту вцепился дворняге когтями в ухо, чтоб научить вежливости. После этого демарша собака оставила девочку в покое и обратила свой гнев на меня. Я же сел на фальшборт, от греха подальше, отковырял щепку и плюнул ею в невежу. Всё равно цивилизованных отношений меж нами не будет.
— Селёдка, ты что разгавкалась? Марш на камбуз, тебя там ждёт косточка!
По трюмной лесенке поднялся вахтенный начальник, которому вообще-то даже в порту запрещается отлучаться со шканцев. Очевидно, с дисциплиной на «Ласточке» дела обстояли не слишком благополучно.
— Ты кто, сынок? — спросил он добродушно, с любопытством оглядывая Летицию в её чёрно-белом наряде и кудлатом парике. — Лекарь? Капитан сейчас занят, велел мне заняться тобой, когда заявишься. Я корабельный штурман Кербиан.
Ага, тот самый, которому арматор пригрозил отдать командование, если Дезэссар станет артачиться. Красный нос с прожилками, седые брови. Потухшая трубка в углу рта, неторопливая походка враскачку. Хоть я видел господина Кербиана в первый раз, без труда мог бы описать его жизнь, характер и привычки. Старый бродяга, каких я встречал бессчётное количество, во всех портах и на всех морях.
— Хорошо нынче стало, не то что в прежние времена, — сказал он, пожимая Летиции руку. — Король, дай ему Боже, заботится и о наших душах, и о телах. Есть кому полечить моряка, есть кому и отпеть… Что-то молод ты для хирурга.
— Я лекарский ученик, — осторожно ответила она.
— На суше, может, и ученик, а у нас будешь «господин доктор». Держись посолидней, мой тебе совет. Звать тебя как?
— Эпин. Ле… Люсьен Эпин.
— Экий у тебя говор чудной. Ты откуда родом?
— Я из Фландрии, мсье Кербиан.
По напряжённому лицу было видно, что девочка ожидает и других вопросов, но их не последовало.
id="id51">— Тогда ясно. Зови меня «папаша Пом». У нас всех кличут по прозвищу, так заведено. Только капитана нельзя — плохая примета. Привыкай, сынок, у моряков много примет, с этим строго. И тебе прозвище дадут, когда присмотрятся. Пилюлькой окрестят, а то и Клистиром. — Он хохотнул и шлёпнул новичка по плечу. — Прицепится — и навсегда. С юных лет до гроба, с одного корабля на другой. Взять хоть меня. Четырнадцать лет мне было, когда я обожрался яблоками из палубной бочки, до поноса. С тех пор всё Pomme, да Pomme.[18] Тебе-то сколько лет, не в обиду будь спрошено?
— Восемнадцать, — чуть поколебавшись, ответила она.
Папаша Пом подмигнул:
— Ну, будем считать так. Прибавил малость? Усы-то ещё не растут? Никуда не денутся, вырастут. Не переживай. У меня только к двадцати под носом вылезло что-то, ужас как я убивался. Зато теперь щетина — хоть картошку чисть. Эй, дневальный! — заорал он настоящим штурманским басом, какой слышно в любую бурю. — Лекарь прибыл! Собрать всех на осмотр! — И обычным голосом: — Пока соберутся, пойдём-ка в кают-компанию, я расскажу тебе про «Ласточку»… Ишь, какой славный попугай. Твой?
Это уж было про меня — я перелетел к Летиции на плечо и стиснул пальцы: не робей, я с тобой!
Штурман, видно, был человек хороший. А это очень важно. В дальнем плавании штурман — второе лицо после капитана.
Мы прошли на квартердек, откуда вниз вела грязноватая лестница (ещё один верный признак не слишком примерного порядка на борту).
Папаша Пом на ходу рассказывал:
— «Ласточка» наша — птичка-невеличка, всего 250 тонн. Кого надо, догонит, от кого надо упорхнёт. А если что, в обиду себя не даст. Главный канонир у нас хват, каронады из шведского чугуна, и пушки тоже самые лучшие, не какие-нибудь железные — бронзовые.
— Велика ли команда? — опасливо спросила Летиция, наверное, прикидывая, скольких пациентов ей придётся пользовать.
— Не особо. На абордаж мы никого брать не собираемся. Кто напугается и спустит флаг — тот наш. А кто заерепенится и начнёт отстреливаться, пусть катится к чёрту. В плавание пойдут шесть офицеров, трое «сухопутов», да кубричного народу сорок две души. Ребята все ловкие — десять марсовых, шестеро ноковых, — похвастался Кербиан.
Девочка моргнула. Откуда ей знать, что марсовые матросы, кто работает на верхушке мачты, да ноковые (эти и вовсе добираются до кончиков рей) — цвет и костяк команды. Из сорока двух матросов шестнадцать мачтовых — очень недурно. «Сухопуты» — это, надо полагать, врач со священником и адмиралтейский писец.
— Вообще же, — понизил голос штурман и оглянулся, — команда на «Ласточке» особенная. Чуть не треть приходится нашему капитану роднёй, остальные соседи или давние приятели. Рука руку моет. Посторонних не жалуют. До сих пор чужаками тут были я да писец. Теперь прибавитесь вы с попом. Надо и нам друг дружки держаться.
Это меня несколько удивило. Чтобы капитан ходил в море со штурманом, которому не доверяет? Странно.
Однако папаша Пом тут же эту странность разъяснил:
— Меня сам господин Лефевр назначил. Без верного человека, кто блюдёт хозяйский интерес, хитрованы-малоанцы вовсе от рук отобьются.
— А вы разве не из Сен-Мало?
— Я родом из Лориана! Неужто не слышно по моей чистой речи? — с обиженным видом воскликнул Кербиан, и Летиция, умница, уважительно кивнула.
— Хорошо ли вы знаете путь в Сале?
— Я-то? Да я ходил в Барбарию раз сто! Считай, что с первым плаванием тебе повезло, малыш. Через месяц, много через два вернёмся обратно. Ходка лёгкая, короткая. Ни с цингой, ни с жёлтой лихорадкой возни у тебя не будет. И боевых ран много не жди, наш капитан на рожон лезть не любит.
Ободренная этими словами, моя девочка, пригнувшись под низкой притолокой, вошла вслед за штурманом в кают-компанию и с любопытством огляделась.
— Э, с животными сюда нельзя! — показал на меня Кербиан — Капитан не позволяет. Пусть твой попугай полетает снаружи.
— Это Клара, моя подруга. Я с ней не расстаюсь.
На сердце у меня потеплело. А тут Летиция ещё прибавила, с железом:
— С капитаном я поговорю. Он возражать не будет.
Папаша Пом поглядел на лекаря и подмигнул:
— Ты, я смотрю, паренёк с характером. Это правильно.
Я быстро исследовал кают-компанию, перелетев сначала на стол, потом на лафет кормовой пушки. Их тут было две — именно что шестифунтовые, я не ошибся. Во время боя стволы просовывают в открытые порты и палят. Оттого стены помещения, тесного и довольно неприглядного, были пропитаны копотью и пороховым дымом.
М-да, видал я на своём веку кают-компании и получше.
Дощатый стол, вокруг — восемь привинченных к полу грубых стульев. Оконные стёкла поцарапаны. По бокам рундуки — самые простые, из просмолённой сосны. На «Святом Луке» в кают-компании была мебель красного дерева, серебряная посуда. Индийский ковёр. А тут единственное украшение — тронообразное капитанское кресло на глухом дубовом коробе, да и то зажатое меж двух орудий.
— Это зачем? — спросила Летиция, разглядывая круглую крышку посреди сиденья.
Папаша Пом скривился:
— Дезэссар важничает. Не может, как все нормальные люди, в ведро делать. — Он поднял крышку, я заглянул в дыру и увидел внизу воду. Выходит, эта часть кормы нависала над морем. — Ишь, барин. Справляет нужду, будто король на троне.
Сглотнув, она спросила:
— А остальные, значит, делают в ведро? И что потом?
Её, кажется, сильно беспокоил этот вопрос. В сущности, с учётом физиологических различий между полами, это и понятно.
— Как что? Если ты ……, просто выплёскиваешь за борт. А коли ……, то кидаешь на верёвке в море и потом вытаскиваешь.
Штурман использовал два весьма пахучих словечка, которые я повторять не стану. Я заметил, что Летиция повторила их про себя, пошевелив губами. Очевидно, в пансионе её таким выражениям не научили.
— Но почему капитан …… здесь, за обеденным столом, а не в своей каюте? — тут же применила она новообретённое знание на практике.
— Это и есть его каюта. Вон на том рундуке он спит, а другой рундук запирается на ключ. Это капитанский шкаф. Там корабельная казна, ключ от порохового погреба, карты. На таком просторе живёт один, бесстыдник! — с осуждением молвил штурман. — На других кораблях в кают-компании квартируют ещё старший лейтенант и штурман. Но у нас порядки другие. Все офицеры, будто бараны, должны в одной каюте тесниться: оба лейтенанта, канонир, мичман, я. Каждый раз, когда мне надо в лоцию заглянуть, изволь разрешения у Дезэссара спрашивать! Слыханное ли дело? Для вас с монахом, правда, отгородили закуток на пушечной палубе. И то лишь потому, что нужно же где-то устроить исповедальню.
— Значит, я буду жить в исповедальне? — растерялся мой бедный Эпин. — Но это… довольно странно!
— А не странно, что в исповедальне стоит 12-фунтовая каронада? Ничего, в тесноте да не в обиде. Кроме капитана один только адмиралтейский писец живёт на особицу. Ему так по закону полагается — обитать отдельно, с несгораемым шкафом.
— Скажите, папаша Пом, а в чём состоят обязанности писца?
Штурман принялся объяснять, но вскоре рассказ был прерван.
В дверь постучали, просунулась щербатая рожа дневального.
— Ребята собрались. По одному заходить или как?
Летиция подобралась, села за стол и достала из широкого кармана тетрадку, кожаную чернильницу с крышечкой и перья.
— Ясное дело, по одному! Да раздевайтесь заранее, снаружи. Нечего зря время терять! — Кербиан повысил голос, чтоб его слышали за дверью — Офицеров, сынок, осматривать незачем — обидятся. Я тебя с ними после познакомлю.
И медицинский осмотр начался.
— Ты уж не привередничай, — напутствовал лекаря папаша Пом. — По закону положено, чтоб у человека конечности были целы, чтоб на каждой руке не меньше трёх пальцев, а во рту не меньше десяти зубов.
— Я знаю, — отрезала Летиция, хотя, уверен, впервые об этом слышала.
«Спокойно, спокойно», прокурлыкал я ей в ухо. Уголок рта у девочки подрагивал, голубая жилка на виске отчаянно пульсировала.
В кают-компанию, переваливаясь на кривых ногах, вошёл совершенно голый волосатый дядька и ощерился единственным жёлтым зубом.
— Это Хорёк, корабельный плотник. У него немножко меньше десяти зубов, но очень уж нужный человек.
— А фамилия как?
Летиция приготовилась записывать.
— Хорёк, — подумав, ответил плотник. — Господин доктор, мне бы мази какой, а то свербит — мочи нет.
Он показал себе на пах, и моя питомица затрепетала.
Мужской предмет у Хорька был весь в струпьях и язвах — обычное для матроса дело. Меньше надо шляться по портовым борделям.
Насколько мне известно (а мне, напоминаю, известно о Летиции всё) сей орган, будучи девицей, она доселе видела только на античных скульптурах и представляла себе совершенно иначе.
— Что это за уродство?! — вскричала она, безмерно оскорбив плотника.
— Чего это «уродство»? Обычная испанка!
Вот ведь интересно: испанцы ту же самую хворобу называют «французской».
— Морскими правилами не запрещено, — заступился штурман. — Не то придётся полкоманды отчислять. Дай срок, сынок, у тебя тоже будет. Ишь, покраснел как! Вот если по пути зайдём в Кадис, я тебя в такое местечко свожу — живо краснеть разучат. А хочешь, прямо нынче заглянем к толстухе Марго, на Еврейскую улицу? Угощаю, ради знакомства.
Летиция так истово замотала головой, что оба моряка расхохотались.
«1. Хорёк, плотник. Годен», — записала она в тетради дрожащей рукой.
— Катись и зови следующего! — велел папаша Пом.
* * *
Потом нас отвели в каюту показать содержимое лекарского сундука. Летиция после двухчасового осмотра и так была близка к обмороку, а здесь, открыв крышку, вовсе скисла.
В деревянном, запертом на мудрёный замок ящике размером три фута на полтора было четыре выдвижных секции, каждая разделена на множество ячеек. В гнёздах верхнего этажа лежали хирургические инструменты. На крышке, с внутренней стороны, был приклеен реестр с их названиями.
Летиция читала перечень вслух замирающим голосом, пока я рассматривал каюту. Закуток пушечной палубы, отделённый дощатыми перегородками, был так мал, что хватило одного взгляда.
Почти всё пространство занимало орудие, уткнувшееся своим тупым рылом в запертый пушечный порт. Каронада была закреплена толстыми канатами, от которых шёл густой смоляной дух (я его очень люблю). Сбоку, одна над другой, располагались две койки — не полотняные, как у матросов, а офицерские, деревянные. Медицинский сундук занимал половину противоположной стены; над ним — образ святого Андрея, покровителя мореплавателей, очевидно, приготовленный для корабельного капеллана. А где размещусь я? Пожалуй, на лафете. Не очень удобно, зато рядом с моей девочкой…
— «Коловорот костесверлильный», «Пила ампутационная», «Тиски головные», «Трепанатор черепной», «Экстрактор трёхзубый», «Резец кожнолоскутный», — читала она, почти после каждого названия бормоча «о господи». — «Нож операционный большой», «Нож операционный малый», «Щипцы пулевые», «Пеликан зубодёрный», «Птичий клюв зубодёрный»…
В чём разница между двумя этими приспособлениями, мне понять трудно, ибо природа меня, слава богу, не отяготила зубами, но Летиция потрогав эти две железки, задрожала ещё пуще.
— … «Мортирка срамная гноеотсосная». Боже мой, это ещё что?
Я приблизительно догадывался, но как ей объяснишь?
— «Прижигатель круглый», «Прижигатель квадратный», «Скобы медные переломные», «Щуп малый», «Зонд большой», «Спатула большая»…
Спатула? А, лопатка для очистки струпьев и омертвевших тканей. Видел такие.
— «Клистир большой», «Клистир малый», «Скребок гангренный», «Набор игл с нитями», «Пинцет», «Бритва мозольная», «Бритва нарывная», «Ска… Скари… Скарификатор двенадцатилезвийный».
Ну уж это и меня поставило в тупик, а моя бедняжка всхлипнула, благо кроме нас в каюте никого не было.
В следующую секцию, аптекарскую, где лежали баночки, коробочки и мешочки с солями, кислотами, слабительными-крепительными, корнями-травами, пилюлями и сушёной шпанской мушкой, Летиция едва заглянула.
Ей было довольно.
— Нет, нет, нет! — прошептала она по-швабски, стуча зубами. — Как я могла вообразить, что это мне по силам! Прочь отсюда! Что ты на меня так смотришь, Клара?
Никак особенно я на неё не смотрел, просто жалел, и всё.
— Я не струсила. Но вдруг кто-то тяжело заболеет, или будет ранен? Обратится ко мне за помощью, за спасением, а что я? Или просто зуб у кого-то заболит? Самозванцем может быть кто угодно, но только не врач! Ах, папа, папа…
И она горько зарыдала.
Я терпеливо ждал. Я достаточно изучил свою питомицу и знал, что последует дальше. Силён не тот, кто не ведает слабости, а тот, кто умеет её преодолевать.
Первое, что она скажет себе, когда немного окрепнет духом: я поклялась спасти отца любой ценой. Потом вспомнит, что любой лекарский ученик, который заступит на её место, скорей всего будет так же невежествен.
Она сердито вытерла слёзы и сказала не то, чего я ожидал.
— Садись на плечо, Кларочка. Мы отправляемся в книжную лавку.
Глава седьмая
Потрясения продолжаются
Как я люблю книги! На моём родном острове в них не было нужды. Память Учителя таила в себе всю мудрость мироздания. Но когда я оказался предоставлен самому себе, один-одинёшенек среди запутанного фарватера жизни, книги стали моим надёжным лоцманом. Если б я был не птицей, всё имущество которой состоит из перьев, а человеком, я непременно обзавёлся бы библиотекой и тратил все свои доходы (уж не знаю, чем бы я зарабатывал) на собирание книг и рукописей. С другой стороны, по-настоящему свободен лишь тот, кто абсолютно ничем не владеет, а лучший на свете фолиант — собственная голова.
Однако, если необходимо быстро получить доступ к сложному знанию, лучшего средства, чем хорошая книга, не существует.
В единственной на весь город librairie,[19] где в основном продавались географические карты, описания путешествий и прочие полезные для морского дела издания, мы нашли только три медицинских тома и сразу их купили.
То был Cochlearia Curiosa[20] Андреаса Молленброка, De Morbis Aftificum Diatriba[21] Бернардино Рамадзини и хирургический атлас.
Полистав страницы последнего, где на гравюрах были изображены рассечённые мышцы, переломанные кости и вспоротые животы, девочка побледнела до зеленоватого оттенка. Я ожидал нового приступа малодушия, но она лишь скрипнула зубами.
— Знаешь, что мы сделаем? — шепнула она, повернув ко мне голову. — Мы строго-настрого запретим капитану нападать на другие корабли. Бог с нею, с корсарской добычей.
Отплытие было назначено на утренний прилив. До самого вечера мы сидели в гостинице, штудируя врачебные книги и делая выписки.
На что я любознателен, и то заклевал носом (в смысле, клювом), а Летиция всё шелестела страницами да скрипела пером. В конце концов, я погрузился в дрёму. Мне снились двенадцатипёрстная кишка, открытый перелом малой берцовой кости и скорбутные дёсны.
Очнулся я от звука хлопнувшей двери. Помигал, чтоб прояснить взгляд, повертел головой.
Комната была пуста. На столе белел раскрытый том, над только что потушенной свечой вился дымок.
Я догадался, что Летиция, утомившись от занятий, вышла подышать воздухом.
Разве мог я допустить, чтобы она бродила ночью одна по улицам портового города?
Открыв окно, я вылетел наружу.
Девочка вышла из дверей и зашагала, не разбирая дороги. Её плечи были понуро опущены, шляпа надвинута на глаза. В минуту уныния человека нельзя оставлять одного.
Без колебаний я опустился ей на плечо и бодро воскликнул: «Вот и я! Чудесная погода, не правда ли?»
— Только тебя не хватало, — мрачно ответила она. — Если уж увязалась за мной, по крайней мере не трещи. Голова лопается…
Я охотно объяснил бы ей, что всякую новую науку нужно постигать не наскоком, а постепенно. Не станет же понимающий человек залпом вливать в глотку драгоценное старое вино? Нет, он будет смаковать каждый глоток, наслаждаться вкусом, цветом, букетом. Учение — одно из приятнейших занятий на свете. Правильно прожитая жизнь вся должна состоять из учения, я глубоко в этом убеждён. Даже если в зрелости ты сам стал Учителем, всё равно продолжай учиться. Вероятно, мне предстоит жить очень долго, и я уже догадываюсь, в чём будет состоять главная драма моего существования. Я накоплю бездну знаний, опыта, мудрости, но все эти сокровища пропадут втуне. Учителем ни для кого я не стану. Ибо я попугай и неспособен излагать свои мысли внятным для людей образом. Как мучительно в своё время пытался я освоить искусство письма! Сколько испортил бумаги в каюте капитана Ван Эйка! Но неуклюжая моя лапа с четырьмя мозолистыми пальцами, увы, не может начертить ни одной буквы…
Однако я отвлёкся.
Мы с Летицией гуляли по тесным, зигзагообразным улицам Сен-Мало с полчаса, пока не оказались в квартале кабаков, таверн и прочих весёлых заведений. Здесь было шумно и светло — на стенах и возле вывесок горели фонари.
Отовсюду неслись крики, песни, ругань, хохот. Двое матросов, пошатываясь, как при шторме, упорно и безрезультатно пытались расквасить друг другу физиономии. Тяжёлые кулаки бессмысленно рассекали воздух. Оба противника были слишком пьяны. Наконец, один из них, слишком сильно размахнувшись, упал. Второй покачнулся и рухнул на врага сверху.
— О-о-о! — заорал кто-то так громко, что я вздрогнул. — Малыш Эпин! Вздумал развеяться напоследок?
Это был штурман Кербиан. Он мочился у стены, под фонарём с красными стёклами, и махал нам свободной рукой.
— Ты пришёл в правильное место, сынок! У толстухи Марго ты получишь всё, что нужно моряку перед плаваньем! А-а, я понял! Ты нарочно сюда пришёл! Потому что я тебя пригласил, да? Ну и молодец. Папаша Пом всегда держит слово. Пойдём! Угощаю!
Он схватил мою питомицу за руку и, не слушая возражений, затащил в дверь, над которой висела вывеска с изображением грудастой голой девки верхом на корабельной пушке.
— Это наш лекарь! — громко объявил Кербиан, переступив порог. — Слышите вы? У нас на «Ласточке» теперь собственный врач, как на королевском фрегате! Хороший парень, Люсьен Эпин! Видите, какой шикарный у него попугай?
Я приосанился, но никто на нас даже не обернулся. За столами пили и разговаривали — по-моряцки, то есть все разом, стараясь друг друга переорать.
Немало подобных заведений видел я за последние четверть века. Они всюду более или менее одинаковы. Разница в том, что в одних борделях девки сидят с матросами в питейном зале, а в других ждут клиентов по комнатам. «Толстуха Маро» относилась ко второму типу. Наверх вела крутая узкая лестница, по которой как раз спускался негр с золотой серьгой в ухе; наверху у перил стояла не обременённая одеждами красотка, посылая вслед клиенту воздушные поцелуи. Заодно крутила бёдрами, надеясь приманить из зала нового кавалера.
— А я расположился вот тут, — икнув, объявил Кербиан, подводя нас к угловому столику, где сидел незнакомый мне человек в парике — субтильный, рыжебровый, с веснушчатым острым личиком. У его локтя лежала щегольская треуголка с зелёной опушкой из перьев. Незнакомец вообще смотрелся франтом. — Это тоже штурман, как и я. Правда, ир… ик… ирландец, но это всё равно. Все штурманы братья! Десять минут как подружились, а будто сто лет вместе проплавали. Так, Гарри?
— Истинно так, старина, — ответил рыжий, разглядывая Летицию — как мне показалось, не слишком дружелюбно. — Так вы, юноша, врач с «Ласточки»?
— Люсьен Эпин, к вашим услугам.
— Гарри Логан. Бичую в этом чёртовом Сен-Мало третий месяц. Не так просто найти работу, если говоришь по-французски с английским акцентом.
— Странно, что вы здесь, когда ваша страна воюет с Францией, — сказала моя питомица, усаживаясь. Очевидно, поняла, что Пом всё равно не отвяжется.
— Я враг проклятых протестантов и голландского узурпатора! Мой король — Джеймс, и я никогда не изменю присяге!
Ирландец стукнул маленьким, но твёрдым кулачком по столу, и Пом шумно его одобрил, предложив немедленно выпить за «доброго короля Жака».
Уж скоро пятнадцать лет, как всю континентальную Европу наводнили так называемые якобиты, сторонники свергнутого Якова Стюарта. Средь них много католиков, а среди католиков много ирландцев, что объяснило присутствие мистера Логана в Сен-Мало и его ненависть к «голландскому узурпатору», то есть королю Вильяму, одновременно являвшемуся штатгальтером Соединённых нидерландских провинций.
— В жизни не видал таких попугаев, — молвил веснушчатый, переводя на меня взгляд своих быстрых голубых глаз. — А я немало постранствовал по свету. Как тебя звать, красавец? Хочешь рому?
Он плеснул на стол из своего стакана, и я с удовольствием подобрал несколько капель чудесного мартиникского напитка. М-м-м, как же я люблю это ощущение — по горлу словно стекает расплавленная бронза, отзываясь горячим звоном в пищеводе и благовестом в голове!
Ирландец засмеялся и налил мне ещё, а Летиция удивилась:
— Ты у меня пьянчужка, Клара?
Вовсе нет! Учитель говорил: «Мудрая сдержанность не означает отказа от радостей жизни».
Логан налил и новому знакомому, тоже самым любезным образом. Кажется, я ошибся, предположив, что наше появление чем-то раздосадовало этого весёлого человека.
— Люблю учёных молодых людей, — воскликнул он, обнимая Летицию за плечо. — Выпьем за знакомство?
— Выпьем. — С замечательной выдержкой она хлопнула Логана по спине и лихо выпила — слава богу, не до дна.
То, что она закашлялась, а на глазах выступили слёзы, вызвало у обоих штурманов взрыв хохота.
— Ничего, привыкнешь! — крикнул папаша Пом и тоже выпил. — Моряк без рома, что баба без румян! Верно, Гарри?
Рыжий штурман с достоинством заметил:
— Я тоже пользуюсь румянами. И пудрой. Уважающий себя джентльмен должен выглядеть прилично. Во всяком случае, на берегу, где столько хорошеньких женщин.
Он не шутил. Присмотревшись, я заметил, что его лоб неестественно бел, а щёки чересчур розовы. К тому же от мистера Логана исходил аромат фиалок — не совсем обычный запах для морского бродяги.
— Гарри по этой части мастак! — Кербиан восторженно покрутил головой. — Он мне тут начал рассказывать про ямайских мулаток — прямо слюни потекли. А Эпин у нас пока девственник! Ха-ха-ха!
— Я полагаю, это излечимо, — заметил ирландец. — Не правда ли, господин лекарь?
— О-хо-хо! — пуще прежнего закатился Пом. — Это он пошутил! Ты понял, малыш? А сам даже не улыбнулся! Мне нравится этот рыжий чертяка! Конечно, излечимо. Прямо сейчас мы тебя, Малыш, и вылечим. Тут самое подходящее место! В море баб нету. Хорошо туркам, у них, говорят, матросы с утра до вечера жарят друг дружку. А мы христиане, нам не положено! А-ха-ха!
Пока он веселился собственной шутке, которую Летиция, судя по озадаченному выражению лица, не совсем поняла, я думал, что нисколько не сожалею о физической любви, каковой никогда не знал и не узнаю. Чувственность затуманивает рассудок и сближает мыслящее существо со зверем, всё бытие которого сводится к двум желаниям: есть да спариваться. И умнейшему из людей, пока он молод, невозможно подняться над своей животностью. Даже католические монахи, дающие обет безбрачия, не избавлены от этой унизительной тяги. Они подавляют в себе инстинкт усилием воли, постом и молитвой, но это не означает, что искушение оставляет их в покое. Полная духовность и настоящая мудрость доступны человеку, лишь когда он достигает старости и освобождается от бремени страстей.
Мне легче, я птица. Когда, бывало, жар молодой крови бросался мне в голову, я находил избавление в полёте. Чем выше над землёй поднимали меня крылья, тем проще было выветрить дурман.
— Идём наверх, сынок! Папаша Пом угощает! — Старый штурман вскочил и потянул Летицию за собой.
— Благодарю, в другой раз… Нет-нет, ни за что! — отбивалась она.
Я хотел прийти девочке на помощь и клюнуть приставалу в локоть (есть там такая чувствительная точка, от укола в которую рука сразу немеет), но Кербиан и сам отстал. Он, в сущности, был добрый малый. Просто выпил лишнего и преисполнился душевной широты.
— Тогда ты, рыжий дьявол! Ты поставил мне выпивку, а папаша Пом быть в долгу не привык! Бери любую девку, какую пожелаешь. Угощаю! Или ты только на словах ходок?
Он покачнулся, а Логан с готовностью воскликнул:
— Чтоб я отказался от этого дела? Никогда и ни за что! Спасибо за предложение, приятель! Это щедро, по-штурмански!
Они обнялись и стали подниматься по лестнице, причём ирландцу пришлось поддерживать приятеля за талию — папаша Пом одолевал ступеньки с трудом.
«Ко мне, весёлые красотки!
Гулять мы будем до утра-а!» —
запел он громовым голосом.
Второй дискантом подхватил:
«Я плыл три месяца из Рио,
И мне развеяться пора!»
Летиция вздохнула с облегчением.
— Как утомительны моряки, Клара, — пожаловалась она. — Но нужно привыкать к их обществу. Как ты можешь пить эту отраву?
Осторожно она понюхала стакан, скривилась, пригубила.
— Неужели это можно вливать в себя добровольно?
Э, милая, подумал я, когда прохватит норд-ост да накатит тоска от пустых горизонтов, оценишь прелесть рома и ты.
— Куда та, старый пьяница? — раздался наверху голос с ирландским акцентом.
Я поднял голову и увидел, как по лестнице, с криком и ужасающим грохотом, чуть не кувырком катился старый штурман. Он пролетел, пересчитав все острые ступеньки, сверзся вниз и остался лежать неподвижный, безгласный. Наверху, растопырив руки, застыл обескураженный Логан.
Мгновение в зале было тихо. Потом все кинулись к упавшему.
Я взлетел на перила, чтобы заглянуть поверх голов.
Похоже, дело было дрянь. Кербиан разевал рот, но раздавалось лишь натужное кряхтение.
Его пытались приподнять, трясли, даже хлопали по щекам, но бедняга не отзывался, его шершавая физиономия посинела.
Я видел, что он не может вдохнуть. Его надо было скорей положить на спину, но как им объяснишь?
Кто-то крикнул:
— Тут был лекарь с «Ласточки»! Где он?
Мою Летицию подтолкнули к упавшему. Она с ужасом смотрела в его умоляющие глаза. Папаша Пом силился что-то сказать, но не мог.
По лестнице сбежал Логан.
— Что случилось, рыжий? — кричали ему.
— Пустите! — Ирландец всех растолкал, наклонился над Кербианом. — «Не держи меня, сам пойду». Вот тебе и «сам»… Э, приятель, ты никак хребет сломал. Плохо дело. У меня раз вот так же марсовый с бизани грохнулся. Надо на спину его, поровней. Не то задохнётся.
Молодец рыжий, он говорил дело!
Бедолагу положили на пол. Логан несколько раз сильно надавил ему на грудь, и папаша Пом задышал. Кровь отлила от лица, оно стало белым.
— Полотенце под шею! За плечи берите! А вы двое за ноги! Кладём на стол, раз-два! — толково распоряжался ирландец.
Про «лекаря» все забыли, но я-то видел, как потрясена Летиция. Она была ещё бледней Кербиана.
Когда суматоха немного поутихла, она подошла к ирландцу и с чувством сказала:
— Вы спасли ему жизнь, мсье.
— Надеюсь, на Страшном Суде мне это зачтётся. — Он перекрестился с удивившей меня истовостью. Кто бы мог подумать, что хлюст так набожен?
Суда по следующей реплике, Гарри был ещё и философ:
— По правде сказать, лучше б мы позволили старому самому откинуть подошву. Что за жизнь со сломанным позвоночником? Хотя Господу видней, когда забирать к Себе наши грешные души. На вашем месте, господин лекарь, я бы попробовал влить этому болвану в глотку несколько капель рома. Коли не сможет проглотить, можно звать священника.
Летиция так и сделала. Одной дрожащей рукой приподняв страдальцу голову, а в другую взяв стакан.
Папаша Пом дёрнул кадыком, поперхнулся, но всё-таки проглотил.
— Благословенна Пресвятая Дева! — воскликнул Логан, и на его глазах выступили слёзы. Редкая сердечность для моряка!
Тем временем пришёл капитан «Ласточки», за которым сбегал кто-то из посетителей.
Дезэссар хмуро покосился на Летицию, даже не кивнув ей. Во время медицинского осмотра он один раз заглянул в кают-компанию, с минуту пялился на «Люсьена Эпина» и так же молча удалился. Ничего не сказал он лекарю и теперь. Посмотрел на трудно дышащего штурмана, который был без сознания, и снял шляпу — не в знак скорби, а чтобы почесать затылок.
— Допился, старый болван! Несите его домой. Прямо на столе, — да и плюнул на пол.
Летиция спросила:
— Мы на рассвете отплываем, сударь?
Он, не глядя на неё, буркнул:
— Без штурмана? Нечего и думать.
— А когда?
Её лицо осветилось. Девочка была рада отсрочке, которая дала бы ей возможность хоть как-то пополнить свои медицинские знания.
— Как только сыщу замену. Но уж точно не завтра. Вы где остановились… молодой человек?
Капитан по-прежнему избегал на неё смотреть.
— В «Сторожевой собаке».
— Я пошлю за вами, когда у меня будет штурман… Ну, ребята, взяли! Я покажу дорогу.
Мы вышли за печальной процессией, но повернули в другую сторону.
— Ах, Клара, — всхлипывая, жаловалась мне Летиция. — Это ужасное событие образумило меня! Я не имею права прикидываться доктором! Несчастный добряк чуть не умер у меня на глазах, а я не знала, что нужно делать. Ты помнишь осмотр? Эти грубые люди доверчиво предъявляли мне свои тела, потрёпанные морями и грехами. Помнишь, некоторые радовались, что на корабле теперь будет свой лекарь. Они надеются и рассчитывают на меня… Ах, что же мне делать?
Она шла и плакала, благо улицы были тёмные, а на улице нам встречались одни пьяные.
Спать Летиция так и не легла. Бродила по тесной комнате, натыкаясь то на стол, то на кровать и всё бормотала.
Я сидел на спинке стула, сочувственно кивал. Девочке нужно было выговориться, а перед безмозглым попугаем изливать душу гораздо проще, чем перед чужим человеком.
В конце концов я даже удостоился похвалы.
— Милая моя Кларочка, ты превосходная собеседница. Ни разу не перебила, — с усталой улыбкой сказала Летиция, когда тьма за окном начала сереть. — Знаешь, что я сделаю? Я найму на «Ласточку» настоящего доктора. Среди врачей много добросердечных и порядочных людей, ведь их ремесло относится к разряду самых благородных. Предложу двойную или тройную против обычного плату и поручу выкупить отца. А если не найду подходящего лекаря, поговорю о том же с корабельным священником. Судя по тому, что он идёт в плавание без жалованья, это должен быть бескорыстный человек, истинный служитель Божий. Что ты об этом думаешь?
Я скептически наклонил голову.
В жизни не встречал лекаря, который не был бы бессердечным выжигой. Такая уж это профессия — она делает человека нечувствительным к чужим страданиям. О священниках и монахах я тоже не слишком лестного мнения. По большей части это либо изуверы, либо бездельники, а если и попадается меж ними чистая душа, ужиться в такой среде ей трудно.
— И не спорь, идея прекрасная! — объявила Летиция. — С утра этим займусь.
Приняв решение, она легла и тут же уснула. Бедная девочка ужасно устала — и телесно, и нравственно.
А мне не спалось. Я сидел и смотрел на её осунувшееся лицо. С коротко стриженными волосами оно стало таким беззащитным!
Дай Боже, чтоб моей питомице удалось найти достойного человека, который сможет отправиться вместо неё в Сале. Но внутренний голос подсказывал: этого не будет; храброй одинокой девочке предстоят большие испытания. От кармы не убежишь, думал я, вздыхая.
Когда небо порозовело, я открыл окно и полетел над крышами. С юности люблю встречать восход. Рождение нового дня — самый красивый и волнующий миг в вечном круговороте жизни. Бывало, все мы, Учитель и его разномастные ученики, каждое утро садились у воды, на краю нашего блаженного острова, и смотрели, как с востока на запад пятится Чернота, отступая под неотвратимым натиском Света.
Прекрасней всего восход над морем. Я сел на крепостную башню и замер, охваченный благоговейным трепетом.
По воде легла широкая переливчатая полоса, и город Сен-Мало весь заискрился, будто от прикосновения волшебной палочки. Засверкали шпили, крыши, флюгера. На верхушках мачт по железным бугелям и медным скрепам пробежали красноватые сполохи. День обещал быть погожим.
Я стал смотреть в сторону порта, чтобы разглядеть средь прочих кораблей нашу «Ласточку» — и увидел её почти сразу же.
Прилив позволил судам пришвартоваться прямо у набережной. Многие капитаны воспользовались этим для разгрузки и погрузки, так что возни и суеты на пирсе было предостаточно. Но лишь на одном из кораблей были подняты флаги, как это делают перед самым отплытием. Это была «Ласточка».
Бретонский штандарт с горностаем полоскался на верхушке грот-мачты. Королевские лилии развевались на корме. Я подлетел ближе, увидел на мостике Дезэссара, который распоряжался погрузкой бочонков с ромом. Ром — самое последнее, что обычно грузят на корабль. Эта предосторожность нужна, чтобы вахтенные в порту не перепились от безделья.
«Л’Ирондель» уходит? Как так?!
Должно быть, пока я любовался восходом, посланец капитана разбудил Летицию.
Со всех крыльев понёсся я в гостиницу и обнаружил, что моя подопечная спит крепким сном. Никто за нею не приходил!
Я кинулся будить её, для чего пришлось воспользоваться клювом.
Она ещё хлопала глазами, а я уж принёс ей парик, швырнул на кровать кюлоты и красноречиво сел на подоконник.
Не теряй времени, золото моё! В порт! Скорей!
Прошла минута, а то и две, прежде чем Летиция перестала на меня браниться и задумалась.
— Ты ничего не делаешь просто так, моя вещая птица, — сказала она, поднявшись. — Я должна одеться и куда-то идти?
Наконец-то! До чего тупы и непонятливы даже самые сообразительные из людей!
— Ты права! Уже светает, мне нельзя терять времени. Прежде всего нужно выяснить у капитана, когда он всё-таки рассчитывает отправиться в путь. Потом приступлю к поисками доктора.
Пускай так. Только скорей, скорей!
Мы отправились на пирс. Я всё время летел впереди, понуждая Летицию убыстрить шаг. В какой-то миг ко мне в душу закралось сомнение. Что я делаю? Зачем? Не вмешиваюсь ли я в течение кармы? Не лучше ли, если фрегат уйдёт в море без нас? Но если б я не поступил так, как поступил, это, пожалуй, было бы предательством по отношению к моей питомице. Это во-первых. А во-вторых изменить течение кармы совершенно невозможно.
На набережной девочка сама увидела, что «Ласточка» готовится отдать швартовые. Все матросы стояли у борта, на берегу собрались провожающие. Кто-то кричал, кто-то смеялся, кто-то плакал.
— Мерзавец! — ахнула Летиция.
Она протиснулась через толпу, прыгнула прямо на фальшборт и соскочила на палубу.
— Вот те на, доктор! — Сказал плотник Хорёк, которого мы давеча осматривали первым. — А мы думали, вы дрыхнете в каюте. Ишь ты, чуть без вас не ушли.
Не слушая его, Летиция кинулась на квартердек.
— Я требую объяснений! — бросила она в лицо Дезэссару. — Вы сказали, что не уплывёте без штурмана!
— Нам повезло, — промямлил обманщик, отводя глаза. — Штурман нашёлся…
И показал на причал. Там стоял рыжий ирландец Логан. Целуя и обнимая какую-то женщину с оттопыренным животом.
— Но вы обещали прислать за мной!
Капитан взял её за локоть, отвёл в сторону и очень тихо сказал:
— Послушайте доброго совета, мадемуазель. Вам не нужно с нами плыть.
Она задохнулась от негодования. Не вступая в спор, процедила:
— Дайте мне матроса. Нужно принести из гостиницы мои вещи и книги. Без меня «Ласточка» не уйдёт!
Лицо Дезэссара искривилось.
— Что ж, пеняйте на себя. Я хотел как лучше. Сами будете виноваты…
Летиция уже отвернулась и не слышала этих странных слов. Не видела она и непонятного выражения, скользнувшего по курносой физиономии капитана.
А мною вдруг овладело предчувствие какой-то неведомой, но неотвратимой опасности. Этот инстинкт никогда меня не подводит. Не раз он спасал мне жизнь. Неужели я совершил ужасную ошибку? Будь проклята моя любовь к восходам!
Глава восьмая
Отплываем
Мы ушли с отливом. Лавируя меж острых скал, которыми утыкана коварная бухта Сен-Мало, «Ласточка» скоро вышла на морской простор и побежала к мысу Фрехель под очень свежим ост-остом-нордом. Этот ветер, как известно, немилосерден к новичкам. Почти сразу же Летицию замутило.
Корабль нырял с волны на волну, зарываясь то носом, то кормой; течение, всегда сильное в этих водах, подбавляло напористой бортовой качки. Старых моряков вроде меня такая озорная болтанка только бодрит. Матросы фрегата весело бегали по палубе, цепко карабкались по выбленкам, пулей слетали вниз по тросам. Начальный день плавания для хорошего экипажа подобен стакану обжигающего рома. Все кроме лекаря чувствовали себя превосходно. Даже капеллан, тоже впервые вышедший в море, держался молодцом. Это был старый и совсем седой, но отнюдь не дряхлый францисканец, на лице которого я сразу прочёл нанесённые жизнью иероглифы «твёрдость» и «доброта» — весьма редкое и оттого особенно ценное сочетание. Меня удивило, что монах не обращал ни малейшего внимания на свою паству. Перед отплытием он стоял на шкафуте, глядя на город и кланяясь ему. Когда же мы отдали концы, священник переместился на бак, к самому бушприту, откинул капюшон, встал на колени и принялся благословлять море. Я подлетел посмотреть на старика. Лицо его вначале было бледным, но скоро порозовело. Губы шевелились, произнося молитву. Так он провёл несколько часов, весь вымок от брызг, однако, судя по виду, нисколько не страдал от холода и качки.
Зато девочке становилось всё хуже — ещё и потому, что к физическим страданиям прибавлялись нравственные. Когда тебе плохо, это полбеды. Совсем беда, когда плохо тебе одному, а все окружающие радуются жизни.
На палубе Летиция пробыла недолго. Она с трудом удерживалась на ногах, не могла ступить ни шагу, не хватаясь за снасти, а если корабль зарывался в водяную яму и через бак перекатывалась пенящаяся волна, девочка зажмуривалась от страха. Ей, верное, казалось, что мы вот-вот перевернёмся.
К фок-мачте был пристроен загон для живности, которой команда будет питаться во время плавания. Обыкновенно скотину и кур помещают в трюме, но на «Ласточке» хлев и курятник разместили прямо на палубе. Между прочим, правильно. Смотрится это, конечно, не слишком воинственно. Зато свежий воздух — отличное средство от падежа. Однако истошное мычание, жалобное блеяние и истерическое кудахтанье плохо действовали на страдающего «лекаря».
Когда я попробовал ободрить мою питомицу увещеваниями, она горько сказала:
— Я умираю, а ты смеёшься? Бессердечная!
Несправедливый упрёк сменился утробным рычанием — бедняжку вырвало.
В конце концов она сделала худшую ошибку, какую только может совершить новичок: ушла со свежего воздуха вниз.
Почти всё пространство нижней палубы занимал кубрик. Не занятые на вахте матросы, как обычно во время сильной качки, прицепили к потолку свои бранли, иначе называемые «люлями» и завалились спать. Зрелище это для непривычного глаза странное: холщовые гамаки раскачиваются, будто груши на дереве под сильным ветром. Отовсюду доносится сопение и храп, кто-то мурлычет песенку, кто-то травит байки, там и сям уютно мерцают огоньки курительных трубок. Запахи кубрика я вам описывать не буду. Скажу лишь, что привыкнуть к ним нелегко даже попугаю, хоть обоняние не относится к числу моих forte.
Каютку, отведённую на корабле для двух представителей милосердия, я уже описывал. Накануне отплытия все предметы в предвидении качки были надёжно принайтовлены, то есть закреплены с помощью специальных верёвок: лекарский сундук, обувной ящик, лампа, ларчик с письменными принадлежностями, отхожее ведро и всё прочее. Диковиннее всего выглядел святой Андрей, крест-накрест перехваченный пеньковыми узами, чтоб не раскачивался на переборке.
Девочка со стоном повалилась на жёсткое ложе, и началась новая мука. От боковой волны Летиция стукалась головой о борт, от килевой — правым локтем о чугунную каронаду, а левым о деревянную стенку.
— Господи, спаси! — взмолилась моя питомица. — Если так будет всё время, я умру!
Помочь ей я ничем не мог. Лишь время покажет, сумеют ли её дух и телесная оболочка справиться с морской болезнью. Примерно один человек из дюжины так и не одолевает этот недуг. Я знал несколько случаев, когда во время длительного перехода люди сходили с ума от постоянной тошноты и бросались за борт.
Если б я не был агностиком, то прочитал бы молитву о скорейшем избавлении моей подопечной от слабости. Впрочем, я всё равно это сделал. Как говорил Учитель, «от заклинаний хуже не будет».
Весь остаток дня я просидел на своём любимом месте, на марсе. Смотрел сверху на серо-зелёный простор Ла-Манша, испещрённый белыми гребешками, и попеременно читал мантры с молитвами на всех известных мне языках.
Вечером я слетел вниз, снова заглянул в каюту. Дверь в ней заменял кусок парусины, поэтому попасть внутрь мне было нетрудно.
Огонёк лампы ритмично колебался, окрашивая низкий потолок красноватым светом. На верхней койке мирно спалмонах — этому качка была нипочём. Но спала и Летиция. Отличный знак! Дыхание её было ровным, на приоткрытых устах застыла полуулыбка. Я возблагодарил Будду, Иисуса, деву Марию и всех прочих небесных покровителей. Утром моя девочка проснётся здоровой!
Погасил лампу взмахом крыла, сел на подушку и тоже уснул. Морской воздух и хорошая волна для меня — самое лучшее снотворное.
Насколько я знаю из рассказов и чтения книг, люди могут увидеть во сне самые разные вещи. Подчас совершенно не связанные с человеческим бытом. Мне же всегда снятся только птицы, хотя волей судьбы я с самого рождения отторгнут от мира себе подобных. Если я болен или удручён, на меня нападает стая чёрных воронов. Если всё хорошо, грезятся райские птицы. Если ни то ни сё — воробьи да сизые голуби.
В первую ночь плавания на фрегате «Л’Ирондель» мне снились сладкозвучные соловьи, певшие всё громче и громче, так что в конце концов я проснулся.
Зажмурился от солнечного луча, пробивавшегося сквозь щели орудийного порта. Ощутил аромат волос моей Летиции. Она, кажется, тоже недавно пробудилась и с удивлением озиралась вокруг.
Корабль легонько покачивало на плавных волнах Сквозь мирное поскрипывание и плеск моря слышался чистый, звонкий голос. Его-то я во сне и принял за соловьиный.
…Ведь ласточка жмётся к земле, ахой!
А сокол высоко летает! —
с чувством вывел певец.
Меня поразило, что песня доносится не из-за парусинового полога, где располагался кубрик, а снаружи, со стороны моря.
Это озадачило и Летицию.
Она встала, открыла порт и вскрикнула от неожиданности.
С той стороны в люльке висел юнга и красил борт.
— Моё почтение, мэтр Эпин! — поздоровался он. — Прошу извинить, если потревожил. Боцман велел закрасить крышки пушечных портов.
Обычная уловка корсаров: прикинуться невооружённым купеческим судном, чтоб можно было поближе подобраться к добыче. Порты, по военно-морской традиции, обычно белят, но если их покрасить чёрным, в цвет борта, издали кажется, будто на корабле нет пушек.
— Доброе утро, Ракушка, — поприветствовала юнгу Летиция (молодец, запомнила имя, хотя видела мальчишку всего один раз, во время осмотра). — Пой, пой. Ты мне не мешаешь.
Она затворила порт и стала переодеваться, благо капеллана в каюте не было.
Юнга снова затянул свою песню. В последующие дни нам предстояло услышать её ещё множество раз, хоть и не всегда в таком приятном исполнении.
На всяком уважающем себя корабле обязательно есть собственная песня, нередко обыгрывающая имя судна. Экипаж фрегата «Л’Ирондель» обожал балладу о быстрокрылой ласточке, что снуёт день-деньской по своим птичьим делам, а над нею высоко-превысоко кружит сокол. Скромная птаха любуется этим принцем неба, занимаясь повседневными заботами, и мечтает о несбыточном.
Эта песня нам с Летицией полюбилась. Конечно, её содержание не выдерживает никакой критики. У ласточки не может возникнуть желания спариться с соколом. Во-первых, это невозможно с точки зрения биологии, а во-вторых, хищник её просто сожрёт. (Жуткие твари эти соколы, доложу я вам, хотя летают, ничего не скажешь, красиво.) Но всё равно приятно, когда люди поют о пернатых с искренним чувством, без всегдашнего своего пренебрежения к особям иного, нечеловечьего устройства.
Матросские песни всегда очень длинны, ибо поют их для облегчения монотонной и неспешной работы. Я так и не понял, сколько в балладе куплетов. Ласточка выполнит какое-нибудь из своих бесчисленных дел — добудет прутик для гнезда, поймает козявку и так далее — и замирает, глядя в небо.
После каждой строфы исполняется припев:
Ни взмыть, ни прижаться к его крылу
Вовеки — она это знает.
Ведь ласточка жмётся к земле, ахой!
А сокол высоко летает!
Как во всех хороших песнях, смысл здесь совсем не в том, о чём поётся. Полагаю, безвестный сочинитель вложил в неуклюжие строчки мечту о другой жизни, которой у простого матроса никогда не будет. Впрочем, на корабле всяк распевал о ласточке и соколе на свой лад — кто грустно, кто беззаботно, а кто и насмешливо, — возможно, вкладывая в слова своё значение.
Ни разу не довелось нам услышать историю ласточки до до конца. Всегда что-то мешало. А может, песня ничем не кончалась? Такое бывает.
В первое утро юнга Ракушка услаждал наш слух недолго.
— Сколько времени, такой-рассякой, ты будешь возиться на одном месте? — заорал сверху боцман. — Линька захотел, огрызок?
И чудесная серенада оборвалась.
Но своё дело она сделала — задала настроение первому настоящему дню плавания (вчерашний не в счёт).
Летиция оделась, посадила меня на плечо и поднялась на палубу.
— Боже, какой простор! — ахнула она.
Мир Будды, Аллаха и Иисуса был золотисто-голубым сверху и золотисто-синим снизу; он благоухал свежим бризом и солёной волной; края двух составлявших его сфер — морской и небесной — смыкались на горизонте.
Я оглядывал лучший на свете пейзаж горделиво, будто сам его сотворил. С одобрением заметил, что у Летиции на глазах выступили слёзы восторга. Когда же она, насладившись зрелищем, пробормотала:
— Однако, ужасно хочется есть, — я совсем успокоился.
Океан принял мою питомицу в своё подданство. Морская болезнь не вернётся. Всё будет хорошо.
На вахте как раз отбили две склянки — самое время завтракать. Мы отправились в кают-компанию.
По пути матросы приветствовали лекаря, касаясь рукой лба или шапки. На мостике стоял незнакомый молодец в шляпе с облезлым пером. По важному виду и раскатистой брани, которой он сопровождал каждую команду, я сразу догадался, что управлять кораблём для парня дело непривычное. Должно быть, новичок. Потому ему и доверили вахту поспокойней — в ясную погоду, вдали от берега.
Все остальные офицеры сидели в капитанской каюте за столом.
Они разом повернули головы, но поприветствовал врача только один — рыжий штурман.
— А вот и лекарь со своим попугаем, — весело сказал он. — Кто бы мог подумать, что мы поплывём вместе, мэтр? Поди угадай промысел Божий! Я гляжу, вид у вас бодрый, щёки розовые, значит, станете настоящим моряком!
Остальные молча жевали, разглядывая новенького. Капитан Дезэссар резко поднялся, нахлобучил шляпу.
— Пойду сменю Проныру.
И вышел, оставив в миске недоеденную похлёбку. Я перелетел в угол, чтобы привлекать к своей персоне поменьше внимания, и стал наблюдать, как девочка знакомится с офицерами, а заодно попробовал составить мнение о каждом из них.
Лишь двое из сидевших вокруг стола были (или, по крайней мере, выглядели) джентльменами: щеголеватый штурман и ещё один господин с такой кислой миной, будто он пил из стакана не вино или сидр, а чистый уксус. Остальные трое были без париков, без камзолов и на вид ничем не отличались от матросов. Головы повязаны платками, грубые рубахи распахнуты на груди. Что ж, корсарское судно — это вам не регулярный корабль королевского флота.
Да и вели они себя, как неотёсанные деревенщины. Если б не развязный ирландец, они ещё долго пялились бы на доктора, прежде чем сообразили, что надо познакомиться.
Но Логан, даром что тоже новичок, в два счёта всех представил.
— Это Гош и Друа, — показал он на двух крепышей, похожих друг на друга, словно два жёлудя.
Они и вправду оказались близнецами, а капитану Дезэссару приходились племянниками.
— Я ещё не научился их различать, — с улыбкой продолжил Гарри. — Кто из вас кто, ребята?
— Я — Друа,[22] потому что я старший, — важно молвил один.
— Всего на полчаса, возразил Гош.[23] — Зато я первый лейтенант, а ты второй!
Ага, приметил я: у Друа серьга в правом ухе, у Гоша — в левом. Не перепутаем.
Друа угрюмо сообщил:
— Ничего. Дядя сказал, что в следующем плавании старшим помощником снова буду я!
— Если опять не потеряешь якорь, как тогда в Бресте, — вставил Левый.
— А ты у мыса Грюэн чуть не посадил нас на мель!
Гош перегнулся через стол и звонко влепил брату ложкой по лбу. Второй лейтенант в ответ плеснул первому из кружки в физиономию, и господа офицеры схватили друг друга за рубахи.
— Тихо вы, петухи! — прикрикнул на скандалистов пожилой седоусый мужчина.
Близнецы, сердито сопя, сели на место.
— Это наш старший пушкарь, мсье Кабан, — как ни в чём не бывало продолжил ритуал знакомства штурман. — Господам лейтенантам он приходится батюшкой, а нашему капитану, стало быть, братом.
— Рад познакомиться, мсье Дезэссар, — вежливо поклонилась Летиция.
— «Мсье Дезэссар» на фрегате один, а я — Кабан. Так и зови меня, парень.
Он, действительно, был похож на кабана. Пегие усы напоминали два клыка, маленькие глазки поглядывали из-под щетинистых бровей остро и хитро.
— А меня извольте называть «мэтр Салье», — сказал уксусный господин, с достоинством откинув с лица пыльный локон парика. — И я буду звать вас «мэтр Эпин». Должен же хоть кто-то здесь показывать пример цивилизованного обращения.
— Рад познакомиться, мэтр Салье.
— А попросту «Клещ», — вставил первый лейтенант, и второй прибавил:
— Точно. Только так его у нас и зовут.
Мэтр Салье поморщился, но не снизошёл до ответа.
— Я королевский писец. И никому тут не родственник, не свойственник, не кум и не сват. Надеюсь, доктор, мы с вами сойдёмся. Учёные люди должны держаться друг друга, особенно в таком, с позволения сказать, непрезентабельном обществе.
Ах, вот кто это. Ясно.
У французского короля ни один корсар не имеет права выходить в море без адмиралтейского чиновника, призванного охранять интересы короны. Он должен строжайшим образом регистрировать всю добычу и следить за тем, чтобы команда ничего не утаила.
На эту должность подбирают людей определённого склада: желчных, придирчивых, подозрительных. Власти специально следят, чтоб писец был для экипажа чужаком и, желательно, состоял в неприязненных отношениях с капитаном. Несчастные случаи на море не редкость, и проще простого было бы устроить для не в меру дотошного инспектора какое-нибудь происшествие. Скажем, выпал человек за борт. Или отравился протухшим мясом. Однако с королевскими писцами подобные неприятности почти никогда не случаются, как бы люто ни ненавидели этих крючкотворов моряки. Потому что смерть адмиралтейского чиновника, неважно по какой причине, влечёт за собой обязательное неторопливое расследование, на время которого корабль со всем его содержимым помещается под арест. Дотошные допросы, очные ставки и обыски иногда тянутся месяцами, и, пока дело не будет закрыто, никто кроме тяжело больных не смеет сойти с корабля на берег. Можно, конечно, дать взятку, чтобы ускорить волокиту, но обойдётся такая мзда ох как недёшево.
Господин Салье по прозвищу Клещ, судя по виду и разговору, был классическим образчиком своей профессии.
На столе, накрытом деревянной решёткой с ячейками разной величины (туда ставили миски и стаканы, чтоб они не елозили по поверхности от качки), два прибора стояли нетронутыми.
— Это место капеллана. Чудак сказал, что будет кормиться с матросами, — пожал плечами Логан, попивая сидр из необычного вида кружки: сверху она была оснащена перепонкой. Я не сразу сообразил, что франтоватый штурман таким образом оберегает свои навощённые усики. — А вон там сидит мичман. Он сейчас на вахте.
— Его звать Проныра, он сынок нашей кузины Гуэн, — присовокупил Кабан. — Вы, доктор, держите с ним ухо востро и, главное, не садитесь в карты играть.
Тут же вошёл и мичман, будто стоял за дверью.
— Чего вы врёте, дядя?! — сказал он, подтвердив моё предположение. — Завидуете моей учёности, вот и беситесь. — Он сел к столу и жадно вгрызся в солёный окорок. — Это кто, лекарь? Привет, лекарь. Я тут один настоящий морской офицер, в гидрографической школе учился. Не то что эти.
— Полгода всего, потом тебя попёрли, — заметил один из близнецов.
— А вы никто вообще не учились! Поэтому я уже мичман, а вы в мои годы по реям лазили… Ох, хорошая лошадка!
Летиция, хоть и была голодна (за вчерашний день она не съела и крошки), посмотрела на еду с некоторым испугом. Ей ещё предстояло привыкнуть к корабельной пище.
«Солёной лошадью» моряки называют солонину, составляющую главный продукт их рациона. Свежее мясо подают скупо, не чаще чем раз в неделю, когда забивают бычка или барана. В остальное время едят густую похлёбку из чеснока и зерна, запивая пивом или сидром. Офицерам положено вино, матросам по праздникам чарка рома. Муки всегда не хватает, поэтому, если на суше обыкновенно на хлеб кладут тонкий ломтик мяса, то в море наоборот.
Я, впрочем, всего этого (за исключением рома) не употребляю. Солонины мой желудок не переваривает, хлеба попугаю в плавании никто не даст, от чеснока у меня лезут перья. Но в море я не бываю голоден. Во-первых, я почти всё время сплю. А во-вторых, коли возникнет охота подкрепиться, могу полетать над волнами и выхватить из воды какую-нибудь зазевавшуюся рыбёшку — это у меня очень ловко получается. Когда же мы спустимся в южные широты, над океаном начнут порхать летучие долгопёры, вкуснее которых ничего не бывает. Должно быть, любовь к сырой рыбе объясняется моим японским происхождением.
* * *
И потянулись дни, почти неотличимые один от другого.
Что такое жизнь на море?
Если нет бури или боя — скука, рутина, да вечная ловля ветра. Коли на счастье дует попутный — то есть на фордевинде, всё просто: знай поднимай побольше парусов да гони вперёд, к горизонту. Если дует боковой, то есть на бейдевинде, у марсовых много работы с косыми парусами. Если встречный — корабль маневрирует длинными острыми зигзагами, иногда проходя за целые сутки всего двадцать или тридцать миль.
Матросы борются со скукой по-разному. В свободное от вахты время кто-то вяжет хитрые узлы (это мастерство на кораблях высоко ценится), кто-то травит байки, кто-то играет в карты на щелчки или затрещины. Ставить на кон деньги или вещи команде строжайше заказано — иначе может дойти до смертоубийства, а то и мятежа. Но офицеры в кают-компании обычно пренебрегают этим запретом. Во всяком случае, на корсарских кораблях.
Моей Летиции, однако, заниматься глупостями и томиться бездельем было некогда. Всё время, не занятое сном, она штудировала медицину, а когда уставала, выходила на палубу и пыталась разобраться в устройстве корабля. В жизни не встречал человеческих существ с такой жаждой полезных знаний!
Она приставала ко всем подряд, выспрашивая название мачт, парусов и канатов, да как работает руль, да как замеряется скорость и глубина — задавала тысячу разных вопросов, и большинство моряков охотно ей отвечали.
Между прочим, это отличный способ для новичка с самого начала наладить неплохие отношения с командой.
Единственный, кто упорно избегал общения с лекарем, это капитан. Стоило «мэтру Эпину» появиться на палубе во время вахты Дезэссара, и тот немедленно удалялся к себе, вызвав на смену другого офицера. Если же мы заставали капитана в кают-компании, он тут же уходил на квартердек. Довольно нелепое поведение, если учесть, что вся «Ласточка» от форштевня до ахтерштевня была длиною в полсотни шагов. Рано или поздно прямого столкновения — или, по крайней мере, объяснения — было не избежать. Но Летиция не торопила события. Она, умница, пока что обживалась, присматривалась, пробовала обзавестись союзниками.
Глава девятая
Мы милы Господу
С королевским писцом, при всей его учёности, дружба у нас не сложилась. Мэтр Салье сам явился к Летиции в каюту — «с визитом учтивости», как он выразился. Сел на каронаду и битый час разглагольствовал о низменности человеческой натуры, о своей неподкупности, о ценах на сушёную треску и прочих столь же увлекательных вещах. Интересовали его также способы лечения подагры. Полистав книгу, мой лекарь дал совет прикладывать капустный лист и — уже от себя — не засиживаться в одном положении долее четверти часа, ибо затекание нижних конечностей чревато их воспалением. Клещ немедленно поднялся и ушёл. При каждой следующей встрече, каковые на маленьком корабле неизбежны, Клещ, в соответствии с прозвищем, намертво впивался в мою девочку со своими скучными разговорами. Лишь напоминание о вреде длительного пребывания на одном месте могло его остановить.
Зато со штурманом мы быстро сошлись. Это был человек лёгкий, весёлый, не похожий на бретонских моряков и к тому же превосходный рассказчик. Он охотно обучал Летицию азам навигации, названиям всех бесчисленных парусов. Элементов рангоута и такелажа, а также прочим морским премудростям. Близнецы-лейтенанты или их папаша артиллерист раздражались, если слушатель не мог уразуметь, что такое «огоны выбленочных узлов, прибезелеванные к ванту» или «нижний юферс фор-стеньлог-штага», зато ирландец был неизменно терпелив и изъяснялся на понятном сухопутному человеку языке. Возможно, Логан тратил столько времени на болтовню с юным лекарем, потому что тоже чувствовал себя чужаком среди команды, сплошь состоявшей из родственников, свояков и кумовей. Я, например, заметил, что ирландец подолгу разговаривал и с Клещом, кажется, нисколько не тяготясь столь тоскливым собеседником.
Гарри безусловно был самым бойким и занятным членом экипажа. Во всяком плавании обязательно сыщется человек, которого можно назвать «душой корабля», ибо, стоит ему появиться в кают-компании, в кубрике или на палубе, и там сразу завязывается шумный разговор, звучит смех или затевается какая-нибудь возня. Без такого живчика в море скучно.
Притом о себе штурман рассказывал не то чтобы неохотно — нет, он постоянно сыпал историями из своего прошлого, — но общей картины из этих баек как-то не складывалось. Родом он, кажется, был из Дублина и при «славном короле Джеймсе» вроде бы служил в королевском флоте, но давать присягу «узурпатору» не пожелал, и с тех пор плавал под флагами всех морских держав. Бывал и в Индийском океане, и в Китае, но чаще всего рассказывал о Вест-Индии, которую, по его словам, «знал, как свою ладонь».
Все моряки ужасные охальники и сквернословы, но Логан заткнул бы за пояс любого похабника. Его сочные, с массой пикантных подробностей, рассказы о победах над женщинами всех рас и национальностей пользовались на «Ласточке» большим успехом. Но это нисколько не мешало ирландцу без конца креститься, бормотать молитвы и класть истовые поклоны перед распятием, приколоченным к основанию грот-мачты. Стоило кому-то помянуть чёрта или обронить что-нибудь святотатственное (у матросов, как известно, за этим дело не станет), и штурман тут же делал богохульнику строгое замечание.
Вот, для иллюстрации, разговор между Летицией и рыжим Гарри, подслушанный мной на второй или третий день плавания.
Моя питомица поинтересовалась, кто была беременная особа, с которой он так нежно прощался на причале.
— Мать моего будущего ребёнка, — с гордостью ответил штурман, — дай ей Боже благополучно разрешиться от бремени.
— И вы её любите?
— Разумеется! Что за вопрос?
Летиция пытливо смотрела на него, пытаясь разобраться в неведомой материи — любовных отношениях между мужчинами и женщинами.
— Но это не помешало вам предыдущим вечером принять предложение папаши Пома и отправиться к шлюхе?
Ирландец ужасно удивился.
— Почему я должен был отказываться от дармового угощения?
— Но ведь вы женаты, — сконфуженно пролепетала девочка.
— У меня такие жёны в каждом порту. Я всех их люблю, а они любят меня — пока я с ними.
— А когда вас нет?
— То, чего я не вижу и о чём не знаю, не существует, — ответил штурман, проявив склонность к философии. — Лишь бы знать наверняка, что дети, которых рожают мои бабы, не от кого-нибудь другого. Ну, на то у меня есть свои способы проверки.
— Зачем вам дети, если у вас в каждом порту по жене?
— Дети — дар Божий. А худшее на свете злодейство — вытравить плод, — строго сказал Логан и перекрестился.
Увидев, что собеседник совсем сбит с толку, он подмигнул:
— Ничего, Эпин, вы ещё слишком молоды. Я научу вас, как обходиться с бабами.
Рыжий Гарри был весь составлен из качеств, редко сочетающихся в одной натуре. Так же легко, как скабрёзность с набожностью, в нём уживались добродушие и железная твёрдость. Вскоре после того, как наше судно вышло в бурные воды Бискайского залива, я стал свидетелем сцены, заставившей меня взглянуть на штурмана по-новому.
Он сел играть в ландскнехт с Пронырой, крайне неприятным молодым человеком, который однажды попытался выдернуть у меня из хвоста перо. Мичман был шумлив, хвастлив и к тому же нечист на руку, причём жульничал не изящно, как мой бывший питомец Ожье, а совсем незамысловато. Логан раскусил прохиндея на первой же сдаче.
— Не думал, что из серой бретонской муки может испечься этакий блинчик, — с весёлым смехом сказал Гарри, бросая карты. — Осторожней, приятель! За такие фокусы вам однажды отрежут уши.
Произнесено это было безо всякого вызова, тоном шутливого совета. Но субъекты, подобные Проныре, привыкли воспринимать незлобивость как проявление слабости.
Мичман, который был на полголовы выше, с бранью швырнул в щуплого ирландца оловянной кружкой. Дёрнув головой, Логан уклонился, проворно вскочил из-за стола и, когда противник налетел на него с кулаками, несколькими быстрыми, точными ударами загнал наглеца в угол. На беду, именно в той части кают-компании на стене висели абордажные сабли. Проныра выхватил одну из ножен и завопил: «Убью!»
Меня всегда удивляло, что Гарри не расстаётся с оружием, которое висело у него на боку, даже когда он поднимался на марс, чтоб осмотреть горизонт. Я объяснял это обыкновение прежней службой в военном флоте. Теперь чуднáя привычка спасла ему жизнь или, во всяком случае, избавила от увечья.
В короткой схватке, заставившей всех остальных врассыпную броситься из-за стола, Логан обезоружил забияку и лупил плашмя по спине и заднице, пока Проныра не выбежал вон. Одержав победу, штурман как ни в чём не было рассмеялся и попросил всех бывших в кают-компании, не рассказывать о случившемся капитану, не то глупый мальчишка угодит под арест. Тем дело и кончилось.
Но чуть позже между Летицией и Гарри состоялся разговор, который показался мне примечательным.
— Почему вы не закололи негодяя? — спросила она. — Вам ничего бы за это не было. Он оскорбил вас и первым обнажил оружие. А теперь вы обзавелись лютым врагом, который вполне способен нанести удар исподтишка.
Штурман беззаботно пожал плечами:
— Вы плохо знаете людей, юноша. Этот щенок, получив трёпку, будет лизать мне руку и вилять хвостом. Конечно, можно было его прикончить — никто бы не расстроился. Но Господь сказал: «не убий».
Он торжественно воздел палец.
— И вы никогда никого не убивали? — уныло спросила Летиция, должно быть, вспомнив застреленного разбойника с большой дороги.
— Отчего же, много раз. В нашем мире без этого, увы, не проживёшь.
— А заповедь?
— У меня строгое правило. — Штурман горделиво тронул ус. — Истребил живую душу — произведи на свет другую. Тогда Бог тебя извинит. Я веду очень точный счёт. За свою жизнь мне пришлось прикончить восемнадцать человек, а детей у меня в разных портах от Вера-Круса до Риги родилось семнадцать. Так что на сей момент я в долгу перед Всевышним на одного покойника, но скоро расплачусь по векселю — пять моих баб беременны.
Моя питомица была потрясена такой бухгалтерией.
— Семнадцать детей?! И о всех вы заботитесь?
— Упаси Боже. Я даже не знаю, сколько из них живы, а сколько померли. Это уж не моя забота. Если ребёнок понадобился Господу, я тут ни при чём. Но вы не думайте, приятель, что у Гарри Логана нет сердца. У меня в Форт-Рояле, на острове Мартиника, растёт любимый сын, малютка Джереми. — Ирландец всхлипнул. — К нему и только к нему стремится моё сердце!
Личностей, подобных Логану, я, пожалуй, ещё не встречал. Приятельство моей питомицы со столь неординарным человеком, пожалуй, можно только приветствовать.
Однако больше всего нам повезло с соседом по каюте. Притом что началось это знакомство довольно пугающе.
Как я уже рассказывал, в первый день плавания мы видели капеллана лишь издалека. Ночь он провёл на верхней койке, всего в трёх или четырёх футах над Летицией, но, пребывая в болезненном состоянии, она опять-таки не перемолвилась с монахом ни единым словом.
Первый их разговор состоялся лишь наутро, когда моя питомица (со мной на плече) вернулась к себе после завтрака.
Служитель Господа сидел верхом на каронаде, занимая собою почти всё свободное пространство конурки. В руках у него была старинная книга. Я с удивлением воззрился на обложку (то были «Опыты» Монтеня в знаменитом издании 1596 года — не самое обычное чтение для монаха); францисканец с не меньшим удивлением воззрился на нас. Я думал, что дело в моей скромной персоне, но, как оказалось, ошибся.
— Здравствуйте, святой отец, — почтительно поздоровалась Летиция. — Я судовой лекарь Люсьен Эпин. Прошу извинить, что давеча не спросившись занял нижнюю койку. Вам в вашей рясе забираться наверх неудобно. Если хотите, я перетащу свою подушку и одеяло наверх…
— Бог мой, — перебил её капеллан. — Зачем?!
На его изрезанном морщинами лице сияли яркие, нисколько не выцветшие с возрастом голубые глаза.
— Чтоб вам было удобней.
— Я не о том. Зачем вы проникли на корабль, переодевшись в мужское платье, дочь моя? — понизив голос, спросил он. — Поступок опрометчивый и очень рискованный!
Я чуть не свалился со своего излюбленного места, а девочка вскрикнула. Мне сбоку было видно, как кровь отливает от её щеки:
— Как вы… Кто вам… — залепетала она дрожащим голосом. — Капитан, да?
По уверенному тону францисканца было ясно, что отпираться не имеет смысла.
Оглянувшись на занавес, монах взял её за руку, усадил рядом с собой и перешёл на шёпот:
— Из ваших слов я делаю вывод, что капитан Дезэссар посвящён в тайну. Это уж совсем удивительно. Конечно, моряки менее наблюдательны, чем я, потому что у них другое ремесло, но всё же любая случайность может вас выдать, и тогда…
Он покачал головой.
— Неужели во мне так легко распознать женщину? — испуганно спросила она.
Капеллан снял с неё шляпу и парик. Оценивающе оглядел, подумал.
Я теперь сидел на верхней полке и тоже рассматривал свою подопечную.
Руки, конечно, тонковаты. Но для будущего хирурга это нормально.
Ступни маловаты, однако грубые башмаки до некоторой степени маскируют этот недостаток.
Слишком деликатная шея — это да. Но у юнги Ракушки примерно такая же.
На мой взгляд, лекарь Эпин выглядел вполне убедительно.
— Не знаю, — наконец молвил монах. — Моё ремесло состоит в том, чтобы видеть в людях не внешнюю оболочку, а внутреннюю суть. У меня не совсем такой взгляд, как у других. Возможно, миряне не замечают совершенно немужского трепета и чудесной нежности в вашем взоре. Хоть это самое первое, на что обращаешь внимание. Однако расскажите, дитя моё, что понудило вас пуститься в столь опасное приключение? Должно быть, какая-нибудь любовная история?
Францисканец произнёс это с такой ласковой, снисходительной улыбкой, что я сразу перестал его бояться. И Летиция тоже.
Опустив голову к самому плечу капеллана, она рассказала всю правду.
Он слушал, кивая. Время от времени крестился, перебирал чётки, шептал Имя Господне, а если она запиналась, ободряюще поглаживал её по стриженной макушке.
Признавшись в том, что ничего не понимает в медицине и ужасно боится, вдруг кто-нибудь поранится или заболеет, Летиция горько расплакалась и больше уж не могла говорить связно. Всё всхлипывала, каялась в себялюбии, легкомыслии, обмане и повторяла: «Что мне делать? Что мне делать?». Прорвалось напряжение последних дней. Достаточно было всего нескольких участливых слов, чтобы внутренняя защита моей девочки дала трещину. Я подпрыгивал на койке, сочувственно клёкоча. Капеллан издавал примерно такие же звуки.
Дав рассказчице выплакаться, он вынул из широкого рукава рясы платок и заставил Летицию высморкаться.
— Не казните себя. Вы прибегли к обману из благих побуждений. Если это и грех, то небольшой, а к небольшим грехам Господь снисходителен. Вы же Ему особенно милы, в том у меня нет ни малейших сомнений.
Монах лукаво улыбнулся:
— Не верите? Так я вам сейчас предъявлю неопровержимое доказательство Божьей милости. Знаете, кем был смиренный брат Астольф, то есть ваш покорный слуга, перед тем, как принял постриг? Университетским хирургом в городе Ренне.
Он засмеялся, радуясь её изумлению.
— Если вы готовы учиться медицинским наукам, я буду наставлять вас.
Это, действительно, было чудо и дар Божий!
Летиция раскрыла рот, не в силах произнести ни звука, а я, наоборот, разразился радостным кличем.
— Попугай у вас глуповат, — заметил брат Астольф, несколько омрачив моё о нём впечатление. — Чего он испугался? А ещё говорят, что птицы способны чувствовать настроение людей.
Моя питомица, увы, за меня не вступилась. Она даже не взглянула в мою сторону.
— Почему ни арматор, ни капитан не знают о вашем прошлом? — спросила она, ещё не до конца поверив в такую удачу. — Врач и священник в одном лице! Любой судовладелец был бы счастлив заполучить подобного члена команды!
— Я больше не лечу людей. Вначале я пробовал совмещать старую профессию с новой, но врачевать тело и врачевать душу — вещи совсем разные, они плохо между собой совместимы. В конце концов мне пришлось сделать выбор в пользу мисси более важной. Ведь самые опасные болезни таит в себе именно душа. И нередко бывает, что ради её исцеления приходится жертвовать здоровьем тела. Возьмите, к примеру, хоть обет целомудрия, который вынуждены соблюдать католические священники, дабы ослабить свою телесность и укрепить духовность. Это насилие над человеческой природой, за которое мы, представители духовного сословия, расплачиваемся недугами предстательной железы. — Францисканец засмеялся. — Но, уверяю вас, трудности мочеиспускания — малая плата за освобождение от уз чувственности. Кстати говоря, у нашего артиллериста Кабана застарелая аденома простаты. Он обязательно обратится к вам а помощью. Я научу вас делать лечебный массаж, это нетрудно. Гораздо тяжелее избавить мсье Кабана от болезненной алчности и врождённого недоброжелательства, главных недугов этого человека. Мэтр Салье по прозвищу Клещ страдает язвой желудка, от чего неплохо помогает шалфеевый декокт. Однако куда худшая язва, именуемая чёрствостью, разъедает не живот, а душу королевского писца, и тут, боюсь, помочь гораздо труднее.
Монах печально вздохнул и перекрестился.
— Знаете, сын мой (давайте я буду назвать вас так, чтобы не сделать случайной оговорки при посторонних), я до того поглощён тайнами духовной природы человека, что начисто утратил интерес к его физической конституции. Ибо тут вечное, а там всего лишь тленное. Однако без искреннего интереса к тленному, к слабой плоти невозможно быть хорошим лекарем. Я дал обет во имя своего монашеского служения отказаться от служения врачебного. Иногда мне, увы, приходилось нарушать эту клятву, потому что очень уж всех жалко, но я верю и знаю, что молитва — средство более эффективное, чем целебные травы или кровопускание.
Я скептически покачал головой. Сомневаюсь, что чтением «Отче наш» можно облегчить мучительный зуд, возникающий при линьке перьев, или боль от укуса злой перуанской блохи. Отец Астольф будто услышал моё возражение и тут же на него ответил:
— Тот, кто умеет молиться по-настоящему, защищён и вооружён от всех напастей. Вот вы, дитя моё, в первый день очень мучились от качки. Я тоже, едва корабль отошёл от берега, ощутил сильнейшую дурноту. Но заставил себя забыть о ней, погрузился в молитву, и морская болезнь отступила. Эта концентрация достигается многолетними усердными упражнениями. Вся сила души словно бы сжимается в кулак — нет, правильнее сказать: собирается в яркий луч. С его помощью можно преодолеть и обычную простуду, и мигрень, и что угодно, ибо этот луч — часть Силы Господней. Вливаясь в сей чистый источник, я становлюсь неуязвим.
А, ну это другое дело! Он говорил о медитативной концентрации — искусстве, которым в совершенстве владеют даосы и йоги. Я проникся к мудрому сенсею ещё большим почтением. У этого святого старца мы с Летицией сможем многому научиться.
К первому уроку — из области не медитации, а медицины — капеллан приступил тотчас же.
Начал он с небольшой лекции об основах врачебной науки.
Рассказал о Галене, чья концепция плефоры на века определила развитие европейской медицины. Согласно учению великого грека, все болезни происходят из-за переизбытка того или иного гумора — внутреннего сока, каковых в теле имеется четыре: кровь, флегма, жёлтая желчь и чёрная желчь. Поддержание их в равновесии — лучшая гарантия здоровья. Если же баланс нарушен, восстановить его можно посредством одного из четырёх действий: очисткой кишечника, голоданием, понуждением к рвоте или кровопусканием.
От основ брат Астольф перешёл к азам анатомии.
Летиция разложила на коленях тетрадь, пристроила на пушку чернильницу и усердно записывала. Я тоже слушал очень внимательно — не столько для самообразования (я являюсь сторонником не западной, а китайской медицинской теории), сколько для удовольствия. Пожалуй, главное наслаждение бытия — внимать речам учёного мудреца, о чём бы тот ни вещал.
Время летело незаметно. Однако надо же было случиться, чтоб именно во время этого первого урока произошёл первый несчастный случай, без которых не обходится никакое плавание.
Инцидент был сравнительно мелкий — один из матросов замешкался при натягивании каната, и недотёпе затянувшимся узлом оторвало указательный палец. Но когда к нам в каюту привели орущего благим матом человека, у которого хлестала кровь, Летиция ужасно испугалась.
Из-за откинутого полога на неё смотрело множество глаз. Был там и мрачный Дезэссар, буркнувший:
— Сделайте что-нибудь, раз уж вы лекарь.
Не знаю, что было бы, если б не Астольф.
— Все замолчите! — Строго сказал он. — Доктор будет делать свою работу, а я стану молиться, чтобы Господь облегчил страдания брата нашего Коряги.
Так звали матроса, потому что его лицо было изрыто оспой и несколько напоминало древесную кору.
После этого, молитвенно сложив руки и закатив глаза, монах нараспев заговорил по-латыни.
— Спокойно, дитя моё. Делайте, как я скажу, и всё будет хорошо… Велите дать ему кружку рома, чтоб притупить боль.
— Влейте в него рома! Живо! — крикнула Летиция по-французски. Она была бледнее изувеченного матроса, но голос у неё не дрожал.
— Теперь пусть его посадят на стул и крепко возьмут за руки и за ноги… Очень хорошо. Вылейте на рану рому, чтобы избежать заражения.
— А-а-а-а-а!! — заорал Коряга, но ему не дали вырваться.
— В зубы — пулю, не то мы все оглохнем…
Обливающийся холодным потом матрос закусил кусок свинца.
— Выдвиньте ящик с хирургическими инструментами. Возьмите вон те щипчики, маленькие… Нужно вынуть из раны мелкие осколки кости, иначе случится нагноение. Отлично! — одобрил капеллан действия лекаря, не обращая внимания на стоны раненого. — Снова полейте ромом… Учили ли вас вышивать?
— О да, — глухо ответила Летиция. — В пансионе (по-латыни получилось «in gimnasium») мы только этим и занимались.
— Так представьте, что вышиваете гладью. Берите иголку и нитку. Стежки не должны быть слишком частыми.
Здесь Астольф перешёл на французский, обратившись к Коряге:
— Перестань орать, сын мой. Ты мешаешь мне молиться.
Ещё через минуту операция была закончена. Лекарь залепил рану мхом и обвязал тряпкой.
— Ну вот и всё, — объявила моя девочка с небрежным видом. — Пустяковое дело.
Капитан за шиворот вытащил Корягу в кубрик, пригрозив:
— Будешь ворон считать, я тебя в следующий раз не к доктору отправлю, а велю линьками выдрать!
И удалился, не сказав Летиции ни слова.
Зато один из старых матросов, столпов корабельного общественного мнения, прошамкал беззубым ртом:
— Эпин-то наш дело знает. Важно рану зашил. Колет иголкой, будто колючкой.
Другой подхватил:
— Верно! Колючка и есть. Доктор-Колючка!
Раздался дружный смех, и я понял, что имя корабельного врача стало его прозвищем. А ещё я понял, что команда приняла новичка. Теперь можно было немного расслабиться — дела складывались лучше, чем я ожидал.
* * *
Я уже упоминал о том, что покачивание волн и морской воздух являются для меня превосходным снотворным. Обычно бóльшую часть плавания я провожу в полудрёме, а то и в самом настоящем сонном забытье. Магический мир потусторонних видений то затягивает меня в свой омут, то выпускает обратно. Я предаюсь мимолётным грёзам и неспешным размышлениям. Палящее солнце, пронзительный ветер, проливной дождь — всё мне нипочём. Могу спать хоть по двадцать часов в сутки, делая перерывы, только чтоб немного размять крылья или подкрепиться.
В каюте было душно, тесно, неуютно. Я облюбовал себе отличное местечко под кормовым фонарём, откуда удобно наблюдать за палубой и любоваться пенной дорожкой за кормой.
Однако моему мирному уединению сильно мешала корабельная дворняжка, облаявшая меня при первом визите на «Ласточку». Это сварливое и невоспитанное создание, кажется, ревновало меня к матросам. Дело в том, что после истории с оторванным пальцем частица почтения, которым команда прониклась к доктору, распространилась и на мою персону. Никто мне не докучал, не приставал с идиотскими дразнилками типа «попка-дурак», а некоторые моряки при вечерней раздаче чарки даже угощали меня ромом, обнаружив мою симпатию к этому славному напитку.
Вот брехливая Селёдка меня и невзлюбила.
Первый раз она едва не застала меня врасплох. Подпрыгнула, щёлкнула зубами прямо у меня перед клювом, так что от неожиданности я свалился за борт и, не будь у меня крыльев, наверняка утонул бы, на что мерзавка несомненно и рассчитывала.
Я, конечно, вернулся и с размаху клюнул её по уродливому приплюснутому темени, но после этого конфликта пришлось переменить место дислокации. Отныне я сидел на салинге бизани, где гнусная тварь не могла причинить мне вреда и только тревожила мой сон назойливым лаем.
Забегая вперёд, скажу, что милосердное Провидение со временем избавило меня от этого врага. Во время бури у португальских берегов Селёдка пала жертвой своей собачьей кармы — волна смыла дворняжку за борт, туда ей и дорога. Ничто больше не нарушало мой дремотный покой. Дни слились в единый умиротворяющий поток.
Раз или два в день я наведывался к моей питомице, чтобы проверить, как у неё дела. Всё шло неплохо, «лекарь» отлично справлялся со своими обязанностями, в чём я мог убедиться, заглядывая в дневник, который исправно вела Летиция.
Перевернув клювом очередную страницу и убедившись, что не пропустил ничего важного, я возвращался к месту своей спячки и с наслаждением смыкал веки.
Правы японцы, когда говорят: «Сон — лучшая часть жизни».
Из-за этой сонной размягчённости я утратил бдительность. И в результате произошло то, что произошло.
Глава десятая
Дневник Люсьена Эпина
Почти все сведения, изложенные в этой главе, почёрпнуты мною из тетради, в которой Летиция вела дневник плавания на «Ласточке», записывая сведения о маршруте, новообретённом врачебном опыте, а также самые яркие события. Сих последних в начале пути было много. Но постепенно, как это всегда бывает в море, свежесть восприятия приелась, вытесненная рутиной и монотонностью. На третий день, обогнув мыс Дю-Раз, западную оконечность Бретани, фрегат вышел на простор Бискайского залива, берег скрылся из виду, а вместе с ним и само течение времени словно подёрнулось зыбкой дымкой. Если б не чередование света и тьмы да звон склянок, можно было бы подумать, что время вообще остановилось.
Как говорят моряки, в плавании счёт дней идёт от порта до порта и от шторма до шторма. Но бури нас не беспокоили, а от мыса Дю-Раз до Лиссабона, где «Ласточке» предстояло освежить запас воды и припасов, идти предстояло дней десять, а то и пятнадцать, если ветер поменяет направление или ослабнет.
Начало дневника я опускаю, оно слишком похоже на словарь морских и медицинских терминов, а никаких существенных событий не описано. Пожалуй, перейду сразу к 6 марта, когда у Летиции состоялось важное объяснение с капитаном.
Прибавлю лишь, что вёлся дневник по-швабски. Ибо никто на корабле не знал этого южногерманского наречия, а значит, можно было не опасаться нескромных глаз.
6 марта, понедельник
Девятый день плавания.
Ветер WSW, порывистый. Пеленг мыса Финистерре в полдень. За сутки пройдено 94 мили.
Сегодня мы перешли от теории к практике. Добрейший отец Астольф хвалит меня за смышлёность и цепкость памяти, уверяя, что обыкновенный лекарский ученик тратит на вводную часть медицинской науки не менее полугода.
Начали мы с самого лёгкого — лечения запоров. Научилась изготавливать слабительный отвар из Fructus Rhamni cathartici и Grana molucca, а также пользоваться малым клистиром. Возможность попрактиковаться в этом занятии мне предоставил герр Кабан, желудок которого из-за возраста стал плохо переваривать «солёную лошадь», так что бедняк с самого отплытия ещё ни разу не справил нужды.
Сколь много неудобств доставляет мне отсутствие латрины на корабле! Если б не деликатность моего славного соседа, удаляющегося из каюты всякий раз, когда природа требует от меня исполнения унизительного долга, просто не знаю, как бы я обходилась. Других уединённых мест здесь нет, да никто кроме меня в них и не нуждается.
Ночью, после третьей склянки.
Только сегодня — на девятый день! — мне наконец удалось по душам переговорить с Д. Должно быть, он сам понял, что ведёт себя глупо. Нельзя же капитану вечно прятаться от члена экипажа! Д. через дневального вызвал меня на квартердек во время своей вахты, когда вся команда обедала и рядом не было никого кроме рулевого Акулы (это старый матрос, почти совсем глухой).
Д. сказал мне очень решительно: «Давайте наведём ясность в наших отношениях. Мне категорически не нравится, что вы на моём корабле, а я категорически не нравлюсь вам, но тут уж ничего не поделаешь. Предлагаю кое о чём условиться…»
Здесь я его прервала, спросив: «С чего вы взяли, что вы мне не нравитесь? Ничего подобного!»
Эта маленькая дань вежливости произвела на неотёсанного Д. сильнейшее впечатление — моряки совсем не приучены к лукавости светского обращения и склонны принимать пустую учтивость за чистую монету. Капитан просветлел и даже улыбнулся — по-моему, впервые за время нашего знакомства.
«В самом деле? Тем лучше. Поймите, — перешёл он на доверительный тон, — я ужасно рискую. Если кто-то на борту, по вашей неосторожности или по случайности узнает, нам обоим несдобровать. Вот моё первое условие: ежели такое произойдёт, я от вас отопрусь и скажу, что сам был обманут. Вас высадят в первом же порту».
«Неосторожности с моей стороны не будет, о случайностях я тоже позабочусь. Ну а если что, будь по-вашему. Однако, — подпустила я в голос суровости — если вы, желая избавиться от докуки, сами меня втихомолку выдадите, пеняйте на себя».
Он поморгал, даже не попытавшись протестовать. Очевидно, подобная мысль уже приходила ему в голову.
«Второе условие, — продолжил Д. после паузы. — Хоть вы и зафрахтовали моё судно, не суйте нос в мои дела и перестаньте допекать всех расспросами о курсе „Ласточки“, направлении ветров, преодолённом расстоянии и прочих материях, до которых лекарю нет никакого дела! Это выглядит подозрительно».
Вероятно, он прав, подумала я. Моя любознательность может быть неправильно воспринята.
«Хорошо. Что ещё?»
Тут он немного смутился и забормотал довольно бессвязно: «Если у нас с вами мир и мы пришли к доброму согласию… А также поскольку вся команда, слава Богу, здорова и дел у доктора немного… Может быть, вы согласитесь… Вы ведь привыкли вращаться во всяких таких кругах… В общем, не могли бы вы немного поучить меня манерам, принятым в возвышенном обществе?»
Я изумилась и чуть было не спросила: «Зачем это вам?» Однако вовремя вспомнила, что капитан Дезэссар мечтает о дворянстве — об этом рассказывал арматор Лефевр. Та же болезнь, которой страдает мой сводный братец Мёнхле. Никогда не могла понять желания прицепить к своему имени частицу «фон» или «де», как будто таким смешным манером можно действительно сделаться благородней! Люди истинно благородные не нуждаются во внешних атрибутах достоинства — оно обретается в их душе и неотделимо от неё.
7 марта, вторник
Десятый день плавания.
Ветер W, слабый. Облачно. За сутки пройдено 77 миль. Широта 40°11’N.
Сегодня изучала лечение поносов алиментарного и нервического происхождения. Оказывается, это очень интересно, особенно кровавая диарея эпидемического свойства. Эта страшная болезнь превратила не одно судно в корабль-призрак, населённый мертвецами.
Провела в кают-компании, во время третьей вахты, первое занятие с капитаном. Учила его пользоваться вилкой, держать столовый нож тремя пальцами, а также не чавкать и не хлюпать. Наука даётся ему с большим трудом, он весь вспотел. Тяжелее всего оказалось жевать с закрытым ртом. Бедняга жалуется, что от этого начинает давиться.
Во время ужина он поразил офицеров свежеобретёнными манерами. Даже Логан, слывущий у нас в кают-компании «тонкой штучкой», не имел понятия о салфетках. Когда Дезэссар важно вытер губы лоскутом белой ткани, за столом воцарилось гробовое молчание. Ещё удивительней всем показалось, что капитан не откусывает прямо от окорока, а отрезает ножом тонкие ломти. Теперь и я могу есть цивилизованно, не боясь вызвать осуждение или насмешку (хоть Кабан и обозвал меня «мартышкой» за подражательство).
Очень надоела «солёная лошадь», которой на корабле кормят пять дней в неделю. По субботам подают сушёную треску, и лишь по воскресеньям бульон с куском свежего мяса. Пьют все сидр или красное вино. Коньяк или ром берегут для особенных случаев. Впрочем, говорят, что перед сражением для храбрости каждому члену экипажа положена так называемая боевая порция.
8 марта, среда
Одиннадцатый день плавания.
Ветер NW, порывистый. За сутки прошли 112 миль. Широта 39°24’N.
Медицинского учения сегодня не было. Отец Астольф сказал, что мозгам нужно давать отдых, тем более нынче день святого Филемона. До обращения в христианство и мученической гибели в пучинах вод Филемон был актёром и большим любителем прекрасного пола. В его память у некоторых народов принято в этот день выказывать женщинам знаки приязни и внимания.
Признаться, я рада передышке. За исключением часа, который ушёл на то, чтобы познакомить капитана с тайнами носового платка, весь день я провела на палубе, вдыхая запахи океана и думая об отце, которого, с Божьей милостью, я увижу всего через неделю.
9 марта, четверг
Двенадцатый день плавания.
Ветер SW и S. Ясно. В полдень повернули через фордевинд и легли на S. Курс на мыс Феншал.
Кровопускание производится так. Сначала к телу прикладывается скарификатор. Нажатием пружины выпускаешь двенадцать секаторов, которые моментально и почти безболезненно производят разрезы. На места разрезов ставятся подогретые банки для высасывания избытка крови. После того, как банки наполнятся целиком, до половины или до четверти (в зависимости от состояния пациента), их нужно снять, остановить кровотечение прикладыванием тампона, смоченного в растворе спорыньи, и залепить ранки промытой рыбьей кожей. Сначала отец Астольф заставил меня поупражняться на нём самом, потом вызвал боцмана Выдру, который очень любит лечиться и нечувствителен к боли. Теперь я знаю, что эта не столь сложная операция мне по силам.
Тот же день, вечер.
Я собиралась пустить кровь и капитану, цвет физиономии которого свидетельствует о перенасыщенности тела гуморами, но в это время марсовый матрос закричал: «Парус!»
Ударил колокол, все бросились по местам. Скоро стало ясно, что это английский купец, трёхмачтовый флейт. Мы пустились за ним в погоню.
У нас лучше парусность и мы находились на ветре, поэтому, по словам Д., погоня получилась недолгой. Мне, правда, так не показалось. Понадобилось шесть с половиной часов, чтобы преодолеть жалкие полсотни кабельтовых, отделявшие «Ласточку» от англичанина. Вначале я была возбуждена первой корсарской схваткой, но потом заскучала. Да и не было никакой схватки. Когда Кабан выпалил из носового орудия, взметнув столб воды справа от флейта, купец понял, что до темноты ему не дотянуть, и лёг в дрейф.
Д. и королевский писец отправились осматривать добычу. Я увязалась с ними из любопытства и присутствовала при переговорах с капитаном «Фортуны», бристольского судна, которое везло на Ямайку груз чугунных чушек.
Переговоры представляли собой тягучее и многословное препирательство из-за суммы выкупа. Д. угрожал, что посадит на «Фортуну» свою команду, а британцев запрёт в трюм и они проторчат в плену до конца войны. Но английский капитан смекнул, что мы в самом начале плавания и не захотим сокращать своей экипаж ради старого корыта, гружённого чугуном. Кончилось тем, что мы получили вексель на голландскую банковскую контору, которая существует специально для таких случаев. Вексель забрал мэтр Клещ, мы вернулись на «Ласточку» и встали на прежний курс.
До чего же, оказывается, скучно ремесло корсара!
Я испытываю смешанные чувства по поводу случившегося. С одной стороны, жалко англичанина — он всё сетовал, что теперь владельцы спишут его на берег. С другой стороны, часть от этих 2800 ливров достанется мне и очень пригодится для уплаты долга «герру коммерциенрату».
10 марта, пятница
Тринадцатый день плавания.[24]
Сегодня, наконец, перешли к хирургии, которой я боюсь больше всего. Начали с переломов рук и ног — это самое простое из увечий, с которыми мне придётся иметь дело. Я научилась: замешивать гипс; выправлять кость; накладывать шину. По-настоящему трудно только второе, особенно, если перелом открытый. Отец Астольф принёс несколько щепок разной толщины, завернул их в бумагу. Которая изображала кожу, и мы долго исполняли странный ритуал. Он с хрустом ломал деревяшки об колено, а потом я их «лечила», аккуратно распрямляя. Заклеивала порванную бумагу, клала шины, потом работала с гипсом.
Во второй половине дня я становлюсь из ученицы учителем. Водила Дезэссара взад-вперёд по кают-компании, показывая, как кланяются замужним дамам, юным барышням и пожилым герцогиням. Капитан был в парадном кафтане, шёлковых чулках и завитом парике, да ещё с тростью. В углу мы поставили зеркало, отобранное в качестве трофея у несчастного бристольца.
Д. был похож на индюка, с важностью расхаживающего по птичнику, однако себе он чрезвычайно нравился. За ужином он объявил, что отныне на «Ласточке» будут соблюдаться правила морского этикета, как положено на боевом корабле. Господа офицеры должны являться в кают-компанию нарядными, в париках и при шляпах. «А кому это не по нраву, — грозно предупредил капитан, — будет столоваться в кубрике с матросами».
Поддержали это начинание Гарри (он и так всегда одевался щёголем), писец да мичман Проныра. Оба лейтенанта и пушкарь заявили, что париков отродясь не нашивали, а где жрать «солёную лошадь», им совершенно всё равно.
Закончилось криком и руганью.
11 марта, суббота
Четырнадцатый день плавания.
Сегодня весь день не до занятий.
Я познакомилась с обратной стороной корсарской профессии.
Утром меня разбудил отчаянный звон колокола и топот ног. Мы снова заметили корабль. Он вынырнул из рассветного тумана в какой-нибудь миле к западу. Восходящее солнце обрисовывало в колышущемся воздухе золотистый, прозрачный силуэт. Дезэссар, полезший на мачту с подзорной трубой, закричал: «Английский шлюп! Пушек нет — торговец!»
Чтобы подобраться к добыче ближе, мы тоже подняли английский флаг. Правилами морской войны это не возбраняется. Главное — «предъявить цвета» (то есть опустить чужой флаг и поднять свой) до первого выстрела, иначе это уже будет не военная хитрость, а разбой.
Английский торговый шлюп, казалось, не подозревал подвоха. Он повернулся бортом и спустил почти все паруса. Корабль размером с «Ласточку» и, судя по контуру, довольно ходкий.
Наш капитан всё время находился на носу, вскарабкавшись чуть не на самый утлегарь, и неотрывно смотрел в трубу.
Когда до англичанина оставалось три кабельтовых, Д. вдруг заорал истошным голосом: «Поворот! Поворот! Это ловушка!»
«Смотрите! — закричал и Логан, стоявший на вахте. — У него, как у нас, порты закрашены!»
Матросы схватились за тросы, рулевые навалились на рукояти штурвала, и «Ласточка», накренившись набок, стала поворачивать под свежим бейдевиндом.
Я сначала ничего не поняла. Но потом увидела, как в чёрном борту вражеского корабля открываются квадратики, и в каждом торчит пушечное жерло.
Это было такое же корсарское судно, как наше. И прибегло оно к той же уловке, старой, как самоё охота: волк притворился овечкой.
«Мы будем драться?» — спросила я у Д., бежавшего от носа к квартердеку. В голове у меня были только колотые, резаные и огнестрельные раны, до которых мы с моим наставником ещё не добрались.
«Драпать!» — ответил он к моей великой радости, хоть это и показалось мне странным. В конце концов, британский шлюп (теперь стало ясно, что он не торговый, а военный) был не мощнее «Ласточки».
Со всех сторон раздались вопли: «Прячься! Сейчас пальнёт!»
Невесть откуда появившийся францисканец сильно дёрнул меня за руку, так что я свалилась на палубу, а он упал на меня сверху.
Послышался пронзительный свист и треск, будто сотня палок забарабанила по дереву. Потом воздух качнулся и наполнился грохотом, от которого заложило уши.
Это шлюп дал по нам бортовой залп. Прицел, на счастье, оказался высоковат. Кроме дыр в парусах и царапин на мачтах мы лишились одного из фонарей, да рулевому щепкой проткнуло руку.
Он так жалобно выл, что я сразу позабыла страх и кинулась на квартердек. Моему воображению рисовались всякие ужасы вроде открытой раны черепа или разорванной брюшной полости, поэтому, увидев, сколь пустякова травма, я чуть не расплакалась от облегчения.
Моя Клара, разбуженная пальбой, слетела со своего любимого салинга и с клёкотом села мне на плечо. Бедная пташка испугалась, что неудивительно.[25] Я успокоила её и сама успокоилась. Когда обрабатывала рану, руки у меня не дрожали.
Тем временем «Ласточка» очень чисто выполнила разворот. Британец же, потратив время на неудачный залп, потерял преимущество по ветру и здорово поотстал.
Началась погоня. Совсем как позавчера, только теперь удирали мы.
Скорость у нас и у шлюпа была почти одинаковая. Верней сказать, под ветром мы шли узла на полтора быстрее, зато он проворнее маневрировал и на галсах подбирался ближе. Когда расстояние сокращалось до пушечного выстрела, мы обменивались парой-тройкой ядер. Шлюп палил по нам из бакового орудия, «Ласточка» отвечала из двух пушек, установленных в кают-компании, где теперь распоряжался Кабан.
По фрегату за весь день ни разу не попали. Удачен ли был ответный огонь, сказать трудно. Хоть Кабан после каждого выстрела и кричал: «Есть!», на нашем преследователе это никак не отражалось.
Часа через два я соскучилась наблюдать за морским боем, который прежде представлялся мне совсем иначе.
Некоторое время провела с Д. на мостике. Капитан рассказал, что в корсарской жизни баталии случаются крайне редко. В основном приходится догонять или убегать. Если противники равны по силе, они обыкновенно расходятся миром, не тратя зря порох. Кровавые сражения происходят при следующих обстоятельствах: если один из капитанов пьян или глуп; если с той стороны пираты, от которых не жди пощады; либо же если удирающее судно не желает сдаваться, рассчитывая продержаться до входа в гавань или до наступления спасительной темноты. Д. участвовал в двадцати девяти корсарских экспедициях, но в настоящий бой попадал только дважды, а про абордажи только слышал, но сам никогда их не видывал.
Вечером я ушла к себе в каюту.
Силуэт шлюпа чернел примерно в полумиле за кормой. Думаю, за ночь он нас потеряет.
12 марта, воскресенье
Пятнадцатый день плавания.
Как бы не так!
Утром я увидела англичанина на том же расстоянии. Оказывается, ночь выдалась лунная, и оторваться под её покровом нам не удалось.
Весь день упорное преследование продолжалось. В нас стреляли всего однажды, издалека, и ядро легло в стороне.
Страшно уже не было, лишь досадно оттого, что мы вторые сутки бежим на вест, отдаляясь от цели плавания, но тут ничего не поделаешь.
Попросила отца Астольфа поскорей перейти к курсу военной хирургии. Весь день посвятили колотым ранам.
Вчера было не до трапез, но сегодня завтрак, обед и ужин подавали как обычно, только не в кают-компании, где хозяйничает главный канонир, а в пороховом погребе. Там нет окон и нельзя зажигать огонь, зато есть деревянный стол, служащий для заправки пушечных картузов. Мне в погребе даже понравилось. При свете масляной лампы сидеть уютней, чем при свечах, а ещё приятно было в кои-то веки поесть, не вдыхая густой табачный дым. По случаю воскресенья подавали курицу. Очень вкусно.
13 марта, понедельник
Шестнадцатый день плавания.
Ночь опять была ясной. Погоня продолжается. Перемен никаких: та же редкая безрезультатная стрельба, те же манёвры. Только ветер с востока усилился, и нас всё дальше уносит в атлантические просторы, прочь от африканского берега.
Изучала резаные раны. Отец Астольф похвалил меня за ровность швов (я упражнялась на свиной коже).
К вечеру небо стало затягиваться облаками, на которые все смотрят с надеждой. Что-то будет ночью?
14 марта, вторник
Семнадцатый день плавания.
Ночью я дважды открывала порт и выглядывала наружу. Ни луны, ни звёзд. К утру пояснело, но благословенная тьма сделала-таки своё дело: проклятый шлюп исчез, горизонт был пуст.
Тем не менее капитан объявил, что во имя осторожности «Ласточка» ещё целый день будет двигаться тем же курсом на вест, чтобы снова не наткнуться на англичанина.
Я пробовала спорить, мне невыносима мысль о том, что этот вынужденный détour[26] отдаляет встречу с отцом. Тогда Д. принялся рассказывать о знаменитой плавучей тюрьме Бристоля, куда всех нас посадят, если враги захватят «Ласточку». Во время предыдущей войны он просидел там год и два месяца, пока арматор не заплатил за команду выкуп.
Сбежать с баржи, стоящей на якоре посреди залива, невозможно. Кормят там тухлой рыбой и заплесневелыми сухарями. Но тягостней всего сносить издевательства, которым подлые англичане подвергают своих пленников. Например, всех вновь прибывших ждёт непонятная унизительная процедура: раздевают догола, а всю одежду варят в котле — якобы для истребления вшей, хотя кому и когда вредили эти маленькие безобидные насекомые?
Услышав о раздевании, я содрогнулась и больше не спорила.
С отцом Астольфом разбирали виды и лечение контузий. Оказывается, они не менее опасны, чем кровоточивые раны. Шестнадцатифунтовое ядро, пролетевшее низко над толпой, способно проложить в ней целую просеку, причём большинство ляжет замертво от летального сотрясения мозга.
15 марта, среда
Восемнадцатый день плавания.
Сегодня утром капитан сообщил, что ночью мы повернули за зюйд-ост, то есть наконец-то взяли курс на Барбарию. Крюк будет стоить нам по меньшей мере лишних десяти дней, ибо на запад мы убегали под сильным попутным ветром, а при движении на восток придётся всё время лавировать. Из-за этого ни в какой пиренейский порт заходить не станем. Порцию воды придётся урезать, а от свежего мяса отказаться, поскольку клетка для скота и курятник пусты. Я не могла не одобрить такое решение.
В экипаже все здоровы. До обеда мы с моим милым монахом проходили теорию огнестрельных ран. Во второй половине дня перешли к практике. Матросы поймали на крюк с дохлой крысой небольшую акулу и, поскольку эта добыча несъедобна, отдали её в моё распоряжение. Я выстрелила несколько раз в тушу, предварительно надев на неё старую матросскую рубаху, а потом извлекала пули и вычищала из ран частицы ткани, от которых часто происходит смертоносное нагноение и антонов огонь. Очень трудно. Не представляю, как такую процедуру будет выносить живой, страдающий человек. Отец Астольф говорит, что ему известны способы облегчения боли, но этой темы мы коснёмся позже.
16 марта, четверг
Девятнадцатый день плавания.
Чистый горизонт. Ветер по-прежнему попутный, хотя ночью, по словам капитана, пришлось всё время менять галсы, из-за чего мы почти не продвинулись.
Тема занятий сегодня довольно простая — вправление вывихов. Нужно хорошо знать расположение суставов и иметь сильные руки. С последним у меня неблагополучно. Отец Астольф показал мне несколько упражнений, с помощью которых можно укрепить запястья. Теперь два раза в день по полчаса я поднимаю и опускаю пушечное ядро.
Сегодня была уморительная сценка. Заглядываю к себе в каюту и вдруг вижу мою Клару, которая сидит на раскрытом дневнике и с преумным видом водит клювом по листу, будто читает. Потом перевернула страницу — я прыснула. Увидев, что я наблюдаю из-за шторы, попугай переполошился и опрокинул чернильницу. Последствия этого маленького инцидента видны на предыдущем развороте. Там, впрочем, ничего особенно важного записано не было — лишь рассказ о том, как я обучала капитана искусству светской беседы ни о чём. Повторяться лень.
Глава одиннадцатая
Дневник Люсьена Эпина
(продолжение)
17 марта, пятница
Двадцатый день плавания.
Всё то же. Днём попутный ветер, ночью штиль или норд-вест. Капитан говорит, что за сутки мы прошли только шестьдесят миль.
Плавание длится меньше трёх недель, а мне кажется, что целую вечность. Каково же морякам, которые держат путь в Китай или в Перу, проводя в море восемь, если не десять месяцев кряду?
Если б не моя учёба да не вечное ожидание какого-нибудь несчастного случая, который подвергнет испытанию мои слабые знания, я, верно, свихнулась бы от скуки.
Сегодня как раз произошло событие, заставившее меня поволноваться.
Один из матросов, некто по прозвищу Косое Рыло (довольно точный портрет), совершил тяжкое морское преступление: подобрав отмычку, проник в винный погреб и вылакал целую бутыль рома, от чего впал в беспамятство и чуть не задохнулся в собственной рвоте.
Чтобы спасти болвана от смерти, пришлось промывать ему внутренности большим помп-клистиром. Дело это грязное и пахучее, но не столь уж трудное. Команда наблюдала за процедурой с большим интересом. Отец Астольф, как прежде, подсказывал мне по-латыни, когда и что надобно делать.
После того, как Косое Рыло протрезвеет и окрепнет, он получит сто линьков по спине.
18 марта, суббота
Двадцать первый день плавания.
Всё то же: днём несёмся, как на крыльях, ночью выписываем зигзаги. За сутки прошли к зюйд-осту 75 миль. Мало.
Косое Рыло подвергли экзекуции. Он не издал ни стона — у матросов считается стыдным кричать, если порка назначена за дело. Коли виноват — терпи.
Освоила лечение множественных кровоподтёков и лопнувшей кожи. Надеюсь, эта наука понадобится мне нечасто.
Урок с капитаном. Тема — менуэт. Боюсь, танцора из Д. не получится.
19 марта, воскресенье
Двадцать второй день плавания.
Пятый день движемся обратно на восток, но, как мне говорят, ещё далеки от долготы, где столкнулись с английским военным шлюпом.
Обычно я поднимаюсь на палубу, когда солнце уже высоко стоит в небе, но сегодня вышла вскоре после рассвета, так как учёбы не было. Отец Астольф нынче нездоров — у него сильная мигрень, которую он пытается лечит молитвой.
Меня удивило, что пурпурный круг солнца поднимается над горизонтом не по носу корабля, как следовало бы, если мы плывём на восток, а за кормой. Я спросила капитана, чем это объяснить, и он ответил, что ветер с ночи неблагоприятен и приходится идти длинными галсами. Досадно!
Странный он всё-таки человек, Жан-Франсуа Дезэссар. Иногда я ловлю на себе его взгляд, смысл которого мне непонятен. То ли виноватый, то ли смущённый — хотя смущаться нашему капитану нисколько не свойственно.
Этот субъект совсем не таков, каким кажется поначалу. У него повадки грубого и прямого моряка, который говорит всё, что думает, не заботясь о последствиях. Насчёт грубости сомнений нет, но вот насчёт прямоты… Мне всё больше кажется, что Д. очень непрост. При этом его мечта о дворянской грамоте отдаёт чем-то детским. Когда он делает неуклюжие «великосветские» поклоны или с запинкой выговаривает трудную фразу вроде «ежели вашей светлости будет благоугодно», в его глазах загораются возбуждённые огоньки, словно Дезэссар участвует в волшебной увлекательной игре.
В море нельзя без суровости, иначе команда в два счёта разболтается. И Д. с подчинёнными довольно жёсток. Но не жесток. Когда боцман Выдра драл протрезвевшего пьянчужку линьком, капитан тихонько приговаривал (я слышала): «Полегче ты, чёрт, полегче». Это мне понравилось. Хотя, возможно, капитан просто не хотел, чтобы матрос надолго вышел из строя. Уверена: если придётся выбирать между милосердием и практичностью, Дезэссар выберет второе.
Происшествие, случившееся нынче вечером, подтверждает это моё убеждение.
Море перед закатом посвежело. Волны забелели острыми пенными концами, а некоторые валы даже перекатывались по палубе. Один из них смыл корабельную собаку Селёдку, которую вся команда обожает, хотя мне от этой шавки одни неприятности — очень уж с подозрительным видом принюхивается она к моим штанам. Я давно желала надоедливому псу провалиться к чёрту в преисподнюю, но тут вместе со всеми закричала, забегала.
Жалко было смотреть, как Селёдка лает и скулит, отчаянно работая лапами.
Матросы хотели спустить шлюпку, но Дезэссар запретил. Он сказал, что волны слишком высоки и лодку может разбить о борт, а она стоит денег.
Правда, потом он долго провожал взглядом косматую башку, то исчезавшую, то появлявшуюся средь валов, и стряхивал с ресниц слёзы. Но своего решения не изменил.
Удивила меня Клара. Я знаю, что она состояла с Селёдкой в непримиримой вражде, но здесь, разбуженная криками, слетела с бизани и долго кружила над гибнущей собакой, будто желала поддержать её в смертный час.[27]
20 марта, понедельник
Двадцать третий день плавания.
Утром на горизонте с подветренной стороны показалось торговое судно. Мы бросились на него, как изголодавшийся зверь на добычу, но корабль оказался испанский, то есть союзнический. Все были очень раздосадованы.
Испанец сигналил, прося о встрече, но Дезэссар не стал тратить время на любезности, за что я ему признательна. Мы прошли мимо на всех парусах.
Учила, как противодействовать цинге. Больше из любознательности, чем по необходимости, ибо этот ужасный недуг, главный враг моряка, не представляет опасности при столь коротких плаваниях, как наше.
День тянулся очень медленно.
21 марта, вторник
Двадцать четвёртый день плавания.
Вторые сутки пасмурно. Солнце ни разу не выглядывало, но ветер свеж, идём быстро.
Если я не ошибаюсь, мы должны уже находиться примерно на широте Гибралтара.
Уроки с капитаном начинают давать плоды. Д. перестал сморкаться на палубу, отрыгивать после еды и давить на себе насекомых. От этого он преисполнился презрения к остальным членам команды, а они над ним втихомолку посмеиваются. Сегодня мы постигали правила изящной жестикуляции.
Тема занятия со святым отцом была более увлекательной — тропическая лихорадка. Впрочем, в сухом и жарком климате Барбарии она нам не грозит.
22 марта, среда
Двадцать пятый день плавания.
Скорей бы уж показался марокканский берег! Моё терпение на исходе. Тоску усугубляет хмурая погода.
Не знаю, чем бы я себя занимала без уроков отца Астольфа. Нынче изучали жёлтую лихорадку febis flava.
Поздно вечером.
Я каждый день спрашиваю у Логана, сколько мы прошли за сутки. Сейчас мне пришло в голову сложить эти цифры. Получается, что расстояние до Сале давно преодолено!
Утром выясню точнее.
23 марта, четверг
Двадцать шестой день плавания.
Какая горькая ошибка! Я думала, что в корабельный журнал заносится расстояние, пройденное за сутки по прямой, а оказалось, что при помощи лага замеряется весь проделанный путь. По словам штурмана, с учётом потерь на ночное маневрирование, вычисленную мной дистанцию следует делить по крайней мере натрое. То есть, до цели ещё очень далеко.
Что ж, запасёмся выдержкой.
В конце концов, мне грех жаловаться. Пока плавание идёт на удивление благополучно. В команде все живы и здоровы, если не считать «испанской болезни». Каждый день приходится готовить склянки с марганцовым раствором для одиннадцати человек, и каждому я должна сама делать промывание, что сильно обогатило мои представления об особенностях мужского организма. Отец Астольф неизменно присутствует при сей процедуре, пользуясь случаем, чтобы напомнить пастве о последствиях безнравственности. Матросы охотно соглашаются, но, думаю, что до первого порта. Я же в такие минуты не устаю благодарить судьбу за то, что она сделала меня дурнушкой и избавила от самой низменной стороны человеческого существования. Если я когда-то и задумывалась о замужестве, детях и превозносимых поэтами «plaisirs d’amour»,[28] то теперь меня на мякине не проведёшь. Merci beaucoup за такие plaisirs, я уж лучше как-нибудь доживу свой век в старых девах.
Отец Астольф рассказывал об оспе, холере и чуме. С этими болезнями бороться невозможно. Всё что остаётся — поглубже закапывать мертвецов, сжигать всю их одежду вкупе с простынями и молить Бога о милосердии.
24 марта, пятница
Двадцать седьмой день плавания.
Сегодня было много интересного, так что писать буду долго, хоть уже и очень поздно.
В кают-компании после обеда состоялся интересный разговор. Как обычно, рассказчиком был Логан. Его истории иногда бывают пусты или скабрёзны, но всегда занимательны. Нынче он был в особенном ударе.
Д. стоял вахту, так что слушателей было только трое: я, Проныра и Клещ. Артиллерист с сыновьями, категорически отказавшиеся от париков, уже вторую неделю столуются в матросском кубрике.
Беседа началась со спора между мичманом и писцом о самой большой добыче, когда-либо добытой корсаром. Поминали Френсиса Дрейка, галеоны с золотом и пузатые португальские караки, перехваченные на пути из Ост-Индии с бесценным грузом пряностей.
Ирландец дымил трубкой, с интересом слушая. Потом сказал: «Золото, пряности — всё это пустяки по сравнению с кушем, который Джереми Пратт взял в Сан-Диего».
Все посмотрели на Логана, а он грустно улыбнулся и покачал головой: «Вы об этом даже не слышали. А между тем, это самая великая корсарская экспедиция с тех пор, как зародилось наше ремесло. Капитан Пратт, упокой Боже его грешную душу, был великий человек. Таких больше нет. Хотите, я расскажу вам о Невезучем Корсаре?»
Мы, конечно, хотели.
Вот рассказанная история, как я её запомнила.
Капитан Джереми Пратт был английским приватиром (это то же, что корсар), самым опытным и отважным во всех испанских морях. По словам Логана, который близко знал Пратта, ум и находчивость этого человека были удивительны. Он наверняка затмил бы самого Моргана, если б не столь же удивительная невезучесть, преследовавшая капитана во всех его предприятиях. Многие матросы из суеверия даже отказывались служить под его началом. И всё же Пратт пользовался у морского люда огромным авторитетом — из-за умения побеждать вопреки пакостям Фортуны.
Если злой рок нарочно ему не гадил, Пратт всегда добивался поставленной цели.
Если удача предоставляла хоть крошечный шанс — творил чудеса.
Если же всё оборачивалось против него — не сдавался и выкручивался, как мог.
В этой связи Логан высказал одну мысль, показавшуюся мне интересной. «Есть три типа деятельных людей. Самые незамысловатые из них просто не упустят выгоды, коли она сама прикатилась им под ноги. Другие, разрядом повыше, всё время зыркают по сторонам — нет ли где какой добычи, и, чуть завидев подходящую цель, набрасываются на неё. Но ценней всего люди особенного сорта, которые не ждут удачи и не высматривают её, а сами создают выигрышную ситуацию — из пустоты, из ничего».
Именно к этой природе относился Невезучий Корсар.
История его неладов с судьбой восходит к раннему детству. Двенадцати лет от роду он упал с яблони и переломал ноги, отчего они перестали расти. Другой на его месте смирился бы с долей калеки, но не таков был Джереми. Слабость нижних конечностей он восполнил силой плеч и рук. Гарри рассказал, что с виду Пратт походил на краба: огромное массивное туловище с лапами-клешнями, на коротких кривых ножках. По вантам он поднимался с ловкостью обезьяны, подтягиваясь одними кистями. При абордаже первым перелетал на вражескую палубу, вцепившись в канат зубами. Ну а бегать среди моря особенно незачем и некуда, так что длинные ноги капитану были ни к чему.
«Про подвиги и злоключения Пратта можно рассказывать долго, — продолжил Гарри, — но я завёл речь про поход на Сан-Диего, так что не буду отклоняться».
Сан-Диего — порт на южноамериканском материке, откуда в Испанию дважды в год отправляется большой караван с золотом и серебром. Руду доставляют в этот перевалочный пункт с рудников Перу и Юкатана, переплавляют в бруски, штампуют, грузят на галеоны.
Едва пошли слухи о том, что Англия вот-вот вступит с Испанией в войну, Пратт собрал на Барбадосе совет из авторитетных приватиров и предложил дерзкий план: не дожидаясь объявления войны, собрать эскадру и взять курс на Сан-Диего, откуда как раз должен был выйти очередной караван. Пока мир, испанцы не станут принимать особенных мер предосторожности. А после того как в Европе загрохочут пушки, кто станет разбираться, когда был нанесён первый удар — чуть раньше официального разрыва отношений или чуть позже? Опять же, из метрополии до Вест-Индии вести доходят не быстро.
Некоторые капитаны отказались, не пожелав рисковать. Если война не начнётся, те, кто участвовал в нападении, окажутся вне закона. Но всё же составилась эскадра из четырёх сильных кораблей.
Пратту, как всегда, не повезло. Хоть плодотворная идея принадлежала ему, адмиралом выбрали старого Сандерса, уже отошедшего от дел и мирно выращивавшего сахарный тростник близ Порт-Рояля. А всё потому что Сандерс, в отличие от Джереми, слыл счастливчиком.
Дальше — хуже. Старый Сандерс, которому наскучила береговая жизнь, не только с охотой согласился, но ещё и пожелал поднять вымпел на «Бешеном» (так назывался корабль Пратта). Джереми перестал быть хозяином на собственном судне и в общем-то остался не у дел.
Вскоре после выхода в море эскадра попала в ураган, отбросивший её до самой Эспаньолы. Пока чинили порванные паруса и сломанные мачты, пока шли до Сан-Диего, время было упущено. Галеоны успели сняться с якоря и уйти. Нечего и говорить, что все в эскадре винили «чёрный глаз» Невезучего Корсара.
Обидней всего, что расчёт его оказался верен: из Европы пришло известие о войне и рейд на Сан-Диего был совершенно законен.
О том, что Испания и Англия теперь враги, корсары догадались, когда форты Сан-Диего открыли по кораблям с британским флагом залповый огонь без предупреждения.
Едва ли не первым же ядром на «Бешеном» с бизани сбило нижнюю рею, обломок которой упал на мостик и размозжил счастливчику Сандерсу голову. Второй залп был почти столь же злополучен, ибо переломил грот-мачту на пятидесятипушечном «Дербшире», самом мощном корабле эскадры, выведя его из боя.
В таких обстоятельствах, после гибели адмирала, следовало спустить его штандарт и уносить ноги, пока береговые батареи не перетопили все суда. Но Пратт поступил иначе. Он оставил вымпел Сандерса развеваться на флагштоке, поднял сигнал «делай, как я» и повёл корабли вперёд. Шесть раз они прошли линией параллельно укреплениям, выпустив по ним не одну сотню ядер и бомб. Батареи умолкли одна за другой — орудийная прислуга не выдерживала огня и разбегалась. Наконец, на крыше губернаторского дворца подняли белый флаг. Город сдался.
Когда победители высадились, они увидели, что Сан-Диего пуст. Жители скрылись в окрестных горах, забрав с собою всё сколько-нибудь ценное и даже угнав домашний скот. В домах было нечего взять кроме кухонной посуды да мебели. Ну а золотой караван, должно быть, уже встретился с мощным конвоем, высланным ему навстречу из Гаваны.
Капитаны набросились на Пратта с упрёками, виня его за бессмысленные потери. Казалось, экспедиция закончилась полным провалом.
И тогда Невезучий Корсар проявил истинное величие. Можно сказать, совершил грандиознейшее открытие в корсарском деле.
«Да, золото уплыло, и грабить в Сан-Диего нечего, — сказал он. — Но скажите мне, приятели, что во всяком городе стоит дороже всего?»
Они не знали.
«В большом и красивом каменном городе дороже всего стоят дома. Смотрите, тут есть великолепные храмы, дворцы, особняки, купеческие слады, мастерские. Всё это наше. Захотим — спалим или разрушим. Но мы не монстры. Мы готовы продать эту недвижимость местным жителям по разумной таксе».
И он отправил сбежавшему губернатору письмо с деловым предложением. Каждой из построек города была назначена цена. Если владелец привезёт выкуп, сохранность имущества гарантировалась. Дома тех, кто не заплатит в течение трёх дней, будут сожжены. Пратт давал своё капитанское слово, что никто из доставивших выкуп не будет задержан или ограблен. К письму прилагался подробный реестр-ценник, над составлением которого корабельные писцы просидели два дня и две ночи. Дороже всего был оценен превосходный губернаторский дворец (в сто тысяч пиастров) и кафедральный собор Святого Диего (в шестьдесят пять). Самые маленькие хибары в предместьях шли всего по сотне. Как наиболее дешёвые, они были предназначены к разрушению первыми.
На четвёртый день грянули взрывы. Чтобы избежать всеобщего пожара, корсары начали уничтожать дома в тесных небогатых кварталах при помощи пороха.
Нашлась какая-то небоязливая женщина, которая рискнула спуститься с гор и высыпала из узелка горсть монет. Её скромный домик был оставлен в целости и сохранности, а саму сеньору беспрепятственно отпустили обратно.
После этого в город хлынул целый поток встревоженных домовладельцев. Ни один из них не был обманут.
К исходу дня в назначенных для выкупа местах образовались длиннющие очереди. Золото и серебро тщательно взвешивали и пересчитывали, складывали в сундуки. На выкупленное имущество навешивалась печать Джереми Пратта.
Явился губернатор, чтобы спасти свой чудесный дворец, совсем недавно выстроенный из привозного итальянского мрамора.
Настоятель собора долго торговался, пытаясь сбить цену, взывал к благочестию и пугал небесной карой за святотатство, но Пратт папистских угроз не устрашился и получил от клириков сполна — и за храм Святого Диего, и за все остальные церкви, часовни и монастыри.
В результате четырёхдневной торговой операции, в ходе которой порт Сан-Диего по кусочкам выкупил себя у корсаров, на флагманском корабле собралось сокровище, которое не снилось ни одному золотому каравану. Многие вельможи и купцы расплачивались драгоценными камнями — по той простой причине, что, спешно покидая город, они главную часть своих богатств зарыли в землю или спрятали в укромных местах, а алмазы, изумруды и рубины увезти было нетрудно. Не доставать же из тайников при корсарах зарытое золото и серебро? Губернатор, например, за мраморный дворец отдал большой круглый бриллиант редкой розовой окраски.
Но и золота с серебряной посудой у жителей Сан-Диего было взято невиданное количество.
С этой умопомрачительной добычей победоносная эскадра вышла в море. Делёж предполагалось произвести по возвращении, с соблюдением всех предписанных королевским законом формальностей.
Однако злая судьба Невезучего Корсара опять нанесла удар. Невесть откуда, при яснейшей погоде, вдруг налетел страшный смерч и разбросал корабли во все стороны. Три остальных судна, сильно потрёпанные, в конце концов прибыли одно на Барбадос, другое в Бриджтаун, третье сдалось французам на Тортуге. Но «Бешеный», вместе с командой, сокровищем и капитаном Праттом, сгинул бесследно.
«Так и пропала самая большая в истории корсарская добыча», — с горьким вздохом завершил Логан свой рассказ.
Мичман Проныра спросил: «А может, этот ваш Пратт просто сбежал со всеми трофеями и сейчас живёт где-нибудь припеваючи?»
«Где? — пожал плечами ирландец. — Такое богатство не спрячешь. И потом, он ведь на „Бешеном“ был не один. Хоть экипаж сильно поуменьшился после боя в бухте Сан-Диего, на борту оставалось почти восемьдесят душ».
Мы ещё долго обсуждали эту историю, действительно захватывающую и таинственную. Но самое загадочное произошло в конце разговора.
«Что-то я нынче разболтался, — быстро проговорил Логан, услышав за дверью шаги. — Про сокровища Пратта молчок, ясно? Потом объясню…»
Вошёл Дезэссар и удивился всеобщему молчанию.
Так я и не поняла, почему Гарри не пожелал продолжить разговор при капитане. Что ж, подожду объяснений.
Тема занятий с отцом Астольфом тоже была необычайно интересной. Он рассказывал о милосерднейшей сфере медицины anaesthesia, что по-гречески означает «бесчувствие». Бренное наше тело устроено наподобие крепости, все ворота которой охраняются сторожевыми псами. Имя им — нервы. Лишь только в той или иной части крепости обнаружится вражеский агент, либо укрепления подвергнутся атаке неприятеля, псы громко лают — подают сигнал, который невозможно пропустить. Этот сигнал и есть боль. Таким образом, главная миссия боли благотворна. Но с не меньшей яростью псы набрасываются и на тех, кто пытается исправить разрушения, причинённые ранением или болезнью. И тогда боль превращается в помеху, доставляющую тяжкие страдания и даже способную лишить жизни.
С незапамятных пор лекари пытаются приучить цепных псов нашего тела к дисциплине — чтоб они вгрызались только во врагов, но не в друзей. При хирургической операции, дабы ослабить терзания и метания больного, ему можно дать смесь опия и тёртой мандрагоры, что погружает страдальца в сонное и бесчувственное оцепенение. Но дозу следует соотносить с состоянием пациента. Если он недостаточно силён, сон может оказаться вечным. От слишком большой порции опиата умер Авиценна, великиймедик Востока. Его последователи, арабские лекари, протирают раненое место губкой, смоченной в растворе гашиша — это тоже даёт облегчение. Ту же губку можно приложить к лицу оперируемого, и, надышавшись дурманного аромата, он засыпает. А в Англии с давних времён известен дуэйл — порошок из желчи кастрированного кабана, латука, болиголова, белены, брионии и корня мандрагоры.
Некоторые отцы церкви заявляют, что применение обезболивающих средств противно религии, ибо нельзя при помощи хитроумных уловок уклоняться от испытаний, которые ниспосылает нам Господь. Но отец Астольф полагает, что нельзя требовать от слабой человеческой плоти слишком многого. Не всем, как ему, ниспослан дар исцеляющей молитвы, а долг врача — не только лечить больного, но и по мере сил избавлять его от лишних мук.
Мало кто из докторов обучен науке обезболивания. Тем ценнее дар, вручённый мне добрым монахом: белое маковое молочко, из которого можно изготовить сонный эликсир «морфин», а также все прочие необходимые для анестезии ингредиенты. В том числе я получила великое сокровище — настоящий корень мандрагоры, удивительно напоминающий формой человеческое тело.
Растение это встречается редко, и доставать его надо с превеликой осторожностью, ибо, как говорят, оно страдает и даже кричит, когда его выдёргивают. Крики эти будто бы способны лишить рассудка всякого, кто их слышит. Правда это или нет, точно неизвестно, однако на всякий случай корень извлекают из земли необычным способом: аккуратно обвязывают растение верёвкой, которую прикрепляют к ошейнику сильной собаки. Потом, отойдя подальше, подзывают пса, и тот вытягивает мандрагору. Кричит ли она при этой процедуре, Бог весть. Отец Астольф, не желая искушать Провидение, заткнул уши и ничего не слышал, а у собаки рассудка нет, так что терять ей нечего.
До ночи мы тёрли, варили, цедили, выпаривали — и получили пузырёк спасительного зелья, которое мне очень пригодится. Теперь мой учитель спит, а я решила записать всё, что нынче узнала.
25 марта, суббота
Двадцать восьмой день плавания.
Вот ещё один разговор с отцом Астольфом, состоявшийся в странных обстоятельствах, но о них позже.
Монах стал объяснять мне, почему на старости лет решил стать морским капелланом, хотя вся его предшествующая жизнь проходила на суше.
Корабль, сказал он, это образ всего человеческого мира, окружённого пустотой и ужасом Вселенной. Притом образ мрачный, не согретый теплом любви, ибо здесь мужчины оторваны от лучшей части своего бытия — жён, детей, матерей. Мужчины без женщин — это проявление всего худшего, что есть в человеке. Как и женщины в отрыве от мужчин. Недаром протестантские вероучители, среди которых было много людей мудрых и достойных (очень смелое утверждение в устах католического пастыря), выступали против мужских и женских монастырей, где часто процветают сухое изуверство или истеричный фанатизм. В соединении полов, в семье заключена великая мудрость Божья. Любящие супруги гасят друг в друге злое, подобно тому как в арифметике перемножение минусов обращается плюсом. Самая отвратительная разновидность людского сборища — это мужчины, соединившиеся для какого-нибудь лихого дела вроде войны или разбоя. Но на земле солдат или разбойник всё же не находится в отрыве от большого мира, где есть убежища в виде церквей, мирных хижин или святых мест, источающих благодать. А корабельный экипаж бесприютен и безнадзорен, это плавучий вертеп всевозможных грехов и злых помыслов. Особенно сие верно в отношении корабля корсарского, на котором собраны люди, почитающие себя христианами и добропорядочными гражданами, однако стакнувшиеся ради грабежа и убийства. По мнению отца Астольфа, корсар ещё гаже пирата, поскольку тот ощущает себя изгоем и знает, что на берегу его ждёт виселица. Корсар же возвращается домой со спокойной совестью и чувством выполненного долга. Самых алчных и удачливых земная власть щедро награждает и провозглашает героями.
Дослушав до этого места, я не удержалась и спросила: «Если вы считаете тех, кто плывёт с нами, мерзавцами, зачем вы здесь?»
Он удивился: «А где ж ещё быть пастырю, если не с заблудшими овцами? Я врачеватель, исцеляющий души от зла. Моё место там, где самое гноилище. Не в монастырском же мне саду сидеть — благочестивые книги читать да духом умиротворяться?»
Тут важно пояснить, что во время этой нравоучительной беседы мы оба сидели верхом на боцмане Выдре. Это злой человек бешеного нрава. Его боятся все матросы, что для дисциплины, наверное, и неплохо. Скверный характер Выдры, как объяснил отец Астольф, объясняется душевным недугом. Боцман подвержен судорогам эпилептического свойства. Сегодня с ним приключился сильный припадок, так что у меня получилось практическое занятие по падучей болезни.
С бьющимся в корчах эпилептиком следует обходиться вот как. Спеленать руки и ноги, чтоб он не нанёс себе вреда; вставить в рот палочку во избежание прикуса языка; потом лить на голову студёную воду.
Пока монах живописал мне мерзость корсарства, я всё время тонкой струйкой лила боцману на темя воду из кувшина. Выдра хрипел, грыз палочку, на губах у него пузырилась пена.
26 марта, воскресенье
Двадцать девятый день плавания.
Мы плывём уже целый месяц, а конца всё не видно!
Наконец меж туч выглянуло солнце — и опять не с той стороны, где ему следовало. Логан объяснил, что мы сейчас «спускаемся» под норд-вестом к западу, чтобы потом «подставиться» под послеполуденный зюйд-ост. Я с унынием наблюдала, как резво мы «спускаемся», отдаляясь от утреннего солнца и, следовательно, африканского берега.
Из-за воскресенья учёбы не было. Отец Астольф служил морскую мессу и исповедовал команду. Всякий раз после этого он делается бледным и измождённым, ибо принимает на себя грехи сорока с лишним человек. Монах залезает в койку и долго лежит лицом к стене. Трогать его в это время не следует.
27 марта, понедельник
Тридцатый день плавания.
Снова густая облачность. Хороший бриз. Я теперь сама умею читать показания лага — мы прошли за сутки целых 150 миль.
Единственное маленькое происшествие за день. Матрос по прозвищу Барсук, очень смешливый, так безудержно хохотал на шутку кого-то из товарищей, что у него выскочила челюсть. Теперь уж покатывались все вокруг, а бедолага лил слёзы и мычал. Отец Астольф по-латыни объяснил мне, что нужно нанести короткий, точный и сильный удар, чтобы сустав встал на место. Но показать, как это делается, не мог, а мне нечасто доводилось бить людей по лицу. Лишь с одиннадцатого или двенадцатого раза я наконец попала куда следовало. У Барсука вся физиономия в синяках, но он на меня не обиделся, а, наоборот, очень благодарил. Теперь если кто-то вывихнет челюсть, думаю, мне хватит двух-трёх ударов.
Господи, где же барбарский берег? Капитан и штурман уверяют меня, что до него осталось совсем недалеко.
28 марта
Тридцать первый день плавания.
ТРЕВОГА!
Сразу про главное.
Минувшей ночью я не спала. Готовила эликсиры, декокты и бальзамы по инструкции, составленной отцом Астольфом. Самого его в каюте не было. Он сейчас опекает юнгу Ракушку, который последнее время всё плачет и тоскует по дому.
Пушечный люк был нараспашку, потому что тепло.
Вдруг снаружи влетела Клара, села на стол и беспокойно заклекотала.
Я была увлечена своим делом и ласково отстранила её: не мешай! Но попугаиха схватила меня клювом за рукав — будто тянула куда-то.
Минуту или две я её бранила и пыталась прогнать, но потом сдалась. Клара почти всё время спит, мы с ней редко видимся, и, если ей хочется со мной прогуляться, почему бы нет?
«Ну хорошо, — сказала я. — Вот моё плечо. Пошли на палубу».
Наверху было чудесно. Я встала на юте, щурясь от лучей восходящего солнца. Клара тревожно похлопывала крыльями, мешая мне любоваться зарёй. Внезапно я сообразила, что мы опять идём на запад. Что же это получается? Всякий раз, когда у меня есть возможность сориентироваться по солнцу, оказывается, что «Ласточка» на галсе, противном курсу?
На вахте стоял Друа, второй лейтенант. Я спросила, давно ли мы движемся в эту сторону.
«Давно», — рассеянно ответил он и вдруг переменился в лице — будто чего-то испугался или о чём-то вспомнил.
«Почему?!» — воскликнула я.
«Таков приказ капитана», — пробормотал Друа и отвёл взгляд.
Хорошо, что у меня хватило ума сдержаться. Я изобразила зевок, пробормотала «ну-ну», и он успокоился.
Но не успокоилась я.
В восемь часов, дождавшись, когда сменится вахта, я снова поднялась на квартердек. Там был Гош, старший помощник. Поболтав с ним о том, о сём, я как бы между делом поинтересовалась, не менялся ли курс.
Он флегматично ответил: «Как плыли, так и плывём».
Сердце у меня сжалось.
«И вчера? И позавчера?» — как можно равнодушней спросила я.
«Да почитай две с лишком недели».
То есть, с тех самых пор, как английский шлюп заставил нас повернуть на запад!
Я кинулась к монаху, рассказала ему о невероятном открытии, которое сделала благодаря глупышке Кларе, позвавшей меня на прогулку.
«Я ничего не смыслю в морском деле, сын мой, — ответил добряк (он никогда, даже наедине, не обращается ко мне, как к девице). — Вам лучше задать этот вопрос кому-нибудь сведущему».
Но кому? Гарри Логан, которого я считала приятелем, врал мне так же, как Дезэссар!
Я разбудила Клеща, который перед обедом всегда спит для улучшения аппетита. Он долго не хотел открывать, лязгал ключом (дверь у него в каюте крепкая, с хитрым замком). Наконец впустил, выслушал, но без интереса.
Если мы две недели плывём на запад, держа хорошую скорость, мы должны были преодолеть 4000 миль, втолковывала я писцу. За это время можно доплыть до Вест-Индии!
«Вы говорите глупости, — отрезал тупица. — Курс плавания строго установлен и может быть изменён лишь при чрезвычайных обстоятельствах, как то: бунт, эпидемия, ураганный ветер, пожар на борту, кораблекрушение. Ничего вышеизложенного не произошло, а значит, и курс не менялся».
Когда я изложила свои доводы ещё раз, он пожал плечами и выпроводил меня за дверь, сказав: «Если и так, какая разница, где охотиться на добычу? В Вест-Индии, она даже обильней».
Он ведь не знает, зачем «Ласточка» плывёт в Сале. Или плыла? Мой бедный отец!
Ну, Дезэссар, я вытрясу твою лживую душу!
Глава двенадцатая
Земля!
Слова про «глупышку Клару» оставляю на совести Летиции. Не стану сетовать на человечью неблагодарность, мне к этому не привыкать. Лучше расскажу, как у меня самого открылись глаза.
Сначала они открылись в буквальном смысле. Чуть не целый месяц я беспечно продрых на своём насесте, наслаждаясь ветром, простором, дыханием океана. Веки смыкались сами собой, и требовалось усилие воли, чтобы разлепить их ради ежедневного облёта корабля — подкормиться, проведать мою питомицу, осведомиться о событиях за день по её дневнику.
Но вдруг, как это всегда со мной бывает в длительном плавании, однажды ночью я пробудился свежим, бодрым и почувствовал, что спать больше не хочу и не могу. После долгой череды хмурых дней небо было ясным, усыпанным яркими южными звёздами. «Ласточка» мирно скользила по серебристо-чёрному мрамору океана, оставляя за кормой ровный след.
Мир был божественно прекрасен. Я стал смотреть вверх, вспоминая старинную легенду о том, что звёзды — это души умерших праведников, озаряющие своим светом черноту Великой Пустоты. Где-нибудь там, в непостижимой высоте, возможно, мерцает и благородный дух Учителя. Судя по расположению созвездий, фрегат шёл на запад, следуя направлению ветра — сезон пассатов, дующих через Атлантику со стороны Африки в сторону Нового Света ещё не закончился. Странно только, что вахтенный начальник не пытался лавировать, как это обычно делается при противном ветре.
Меня переполняла жажда деятельности, и я перелетел пониже, чтобы рассмотреть, кто распоряжается на квартердеке.
Капитан Дезэссар сидел в штурманском кресле, намертво привинченном к палубе, и курил трубку, изредка переговариваясь с рулевыми.
«Ну-ка, полрумба к весту», — сказал он. Теперь «Ласточка» шла ровно на запад.
Что за чудеса?
В тот миг я ещё ничего не заподозрил, просто удивился. Но своего наблюдательного поста уже не оставлял. Сидел так, чтобы ничего не упускать из виду и слышать каждое слово, произнесённое на мостике.
Но там ни о чём существенном не говорили — только про каких-то родственников, да про сравнительные качества кальвадоса и ямайского рома. Рулевой с помощником были на стороне рома, Дезэссар отстаивал отечественный напиток.
Перед рассветом, в четыре часа, капитана сменил второй помощник, которому Дезэссар велел всю вахту держаться того же курса.
Без капитана разговор на квартердеке стал чуть живее. Говорили о скором прибытии в порт, где, Бог даст, можно будет славно погулять — выпить, пожрать свежей свининки и наведаться к девкам.
Должно быть, мой разум здорово отупел от долгой спячки. Я слушал эту обычную моряцкую болтовню довольно долго, прежде чем меня ударило. Какая может быть выпивка в мусульманском городе Сале? Какие девки? И тем более какая «свининка»?
Мы плывём не в Марокко — это ясно. А моя девочка ничего не знает! Нужно открыть ей глаза!
В панике я сорвался с места и полетел к ней в каюту. Дальнейшее известно из дневника.
Удостоверившись в обмане, Летиция не стала пороть горячку. Сначала записала всё случившееся — и отлично сделала. Это самый лучший способ привести смятенные мысли в порядок. Потом отправилась обедать в кают-компанию (я, разумеется, её сопровождал), во время трапезы держалась, словно ничего не случилось. Улучив момент, как ни в чём не бывало спросила Дезэссара, угодно ли ему продолжить занятия. Тот попросил зайти чуть позже, после шестой склянки. Только я один видел, как грозно сжались у Летиции губы. Час расплаты определился.
Подготовка моей питомицы к решительному объяснению меня испугала. Не знаю, что у неё было на уме, но она сунула в рукав стилет, а под камзол спрятала заряженный пистолет. Не собиралась же она затеять на корабле вооружённый мятеж, да ещё в одиночку?
Я шумно протестовал против этих воинственных приготовлений, но добился лишь того, что Летиция привязала меня за ногу к лафету. «Побудь здесь, моя цыпочка. Тебе незачем видеть, как я прикончу этого мерзавца!» — сказала она и ушла.
Пока я рвал клювом верёвку, пока путался в занавеске (пушечный порт был закрыт), прошло несколько минут. Я ужасно боялся, что опоздаю, и всё ждал выстрела.
Наконец я выбрался наружу, пролетел над палубой и спланировал за корму, к окнам кают-компании. Слава Будде, они были не заперты, и я смог сесть на подоконник.
Начало стычки я пропустил, но по крайней мере никого пока не убили. По раскрасневшемуся лицу девочки и перекошенной физиономии капитана я понял, что все обвинения уже предъявлены.
Дезэссар выглядел сконфуженным. Его хитрые глазки бегали, короткопалые руки непроизвольно сцепились за спиной — верный признак криводушия.
— Ваша правда, сударыня, — сокрушённо сказал капитан и сделал неуклюжую попытку изобразить что-то вроде реверанса. — Мы плывём в Вест-Индию. Я знал, что вы рано или поздно догадаетесь. Вы так умны!
Ей-богу, уроки светских манер не пропали даром — неотёсанный чурбан научился говорить комплименты. Но Летицию они не задобрили, а привели в ещё большую ярость. Должно быть, в глубине души она ещё надеялась, что ошибается.
— Негодяй! На что вы рассчитывали? Да я убью вас, и будь что будет!
С этими словами она правой рукой вытащила из рукава стилет, а левой выхватила пистолет, будто одной смерти Дезэссару не хватило бы.
Капитан был хоть и обманщик, но не трус. И не дурак.
Покаянно опустив голову, он молвил:
— Сначала выслушайте, потом убивайте.
Самый умный стиль поведения, когда имеешь дело с разъярённой женщиной.
— Говорите, презренный! — приказала Летиция.
В гневе — с раздувающимися ноздрями и горящим взглядом — она была, пожалуй, даже хороша, если, конечно, вам по вкусу богини-воительницы и амазонки.
— Видите ли, мадемуазель, убегая от англичанина, мы слишком отдалились на запад. Нас подхватили пассаты дующие в западном направлении от осени и до весны. Если б мы стали им противиться, то мало чего достигли бы. Гораздо разумнее было, используя попутный ветер, дойти до Вест-Индии, там пополнить припасы, немножко поохотиться и повернуть обратно с разворотом пассата. Обычно ветры начинают дуть в обратную сторону в начале апреля, после нескольких дней штиля.
— Но зачем вы меня обманывали? Почему не объяснили этого сразу?
— Вы бы мне не поверили. Я знаю, что вы относитесь ко мне с подозрением, — горько произнёс Дезэссар. — Только моряк способен понять мою правоту. Я поговорил с офицерами, и все они согласились. Я велел держать смену курса в тайне от посторонних — якобы из-за Клеща, который вечно суёт нос не в своё дело. А на самом деле из-за вас. Поверьте, эта вынужденная ложь истерзала мне душу. Теперь я даже испытываю облегчение, когда могу говорить с вами откровенно.
Летиция опустила руки, не зная, верить ему или нет.
— Немедленно поворачивайте обратно, — сказала она после паузы. — Пускай мы будем лавировать против ветра. Сколько-нисколько до разворота пассатов мы к востоку продвинемся. Зато потом быстрей доберёмся до Африки. Каждый лишний день, проведённый отцом в неволе, отнимает у него год жизни!
Капитан вздохнул.
— Увы, это невозможно. Вода на исходе. Через два или три дня мы будем в Форт-Рояле, на Мартинике. Пополним запасы, переждём штиль и сразу на восток. Слово Дезэссара!
— Не верю я вашему слову, — отрезала она перед тем, как выйти вон.
Громко хлопнула дверь. Капитан сунул руку под парик и задумчиво почесал затылок.
По правде говоря, я тоже не особенно ему поверил. Но будучи старым мореплавателем, должен признать, что определённый резон в словах Дезэссара имелся. На крыльях западного пассата мы долетим до Африки втрое быстрее, да и Мартиника — отличный остров. Люблю там бывать.
* * *
Я полетел над бортом, чтобы посмотреть, как моя питомица будет действовать дальше.
Увидел её сразу — она стояла на квартердеке с Логаном, сейчас была его вахта.
Подлетев, я услышал:
— …Это всё из-за Клеща, дружище. Капитан велел ничего вам не говорить, чтоб вы не проболтались писцу. Я, между прочим, был против. Говорил, что Эпину можно довериться, но меня не послушали. Я для этих бретонцев тоже чужак. Если б я не был штурман, они и мне бы не сказали. — Логан дружески хлопнул Летицию по плечу. — Не дуйтёсь, приятель. Какая вам разница?
Моя питомица мрачно смотрела на него.
— Однако сказать королевскому писцу о нарушении установленного маршрута всё равно придётся. Почему же было не сделать этого сразу?
Хороший, между прочим, вопрос. Я его себе тоже задал.
Гарри рассмеялся, блеснув зубами — мелкими, но совершенно целыми, что редко бывает у моряков, миновавших тридцатилетний рубеж. Цинга и скверное питание мало кого щадят.
— Человек больше склонен внять доводам рассудка, когда у него не остаётся выбора. Я пообещал капитану, что возьму мсье Клеща на себя. У меня с этим насекомым неплохие отношения.
Это правда. У Логана со всеми сложились отличные отношения, такой уж это был человек. Просыпаясь на своём салинге, я не раз видел, как он болтает о чём-то с писцом, дружески обняв его за костлявое плечо. Гарри приятельствовал даже с Пронырой, к которому все на корабле вплоть до самого последнего матроса относились с плохо скрываемым презрением. Признаться, скверный мальчишка того заслуживал. Он тиранил слабых и беззащитных, вроде корабельного юнги, и заискивал перед теми, кто мог дать ему отпор. За ирландцем же ходил, словно собачонка. Терпеть таких не могу! Однако я отвлёкся.
Летиция опустила голову, должно быть, вспомнив, что Клещ к предполагаемому изменению курса отнёсся флегматично. Штурману будет нетрудно заручиться одобрением представителя адмиралтейства.
— Что вы так расстроились? — удивился Гарри. — Радоваться надо. Побываете в Карибском море, насмотритесь всякого-разного. А что за славный городок Форт-Рояль!
Она глухо произнесла:
— Мы должны быть в Сале, чтобы выкупить из плена одного человека.
— Должны — выкупим. Просто немного позже. Море так распорядилось, что уж тут поделаешь? А Мартиника — отличное местечко. — Он мечтательно улыбнулся. — Честно вам скажу, доктор, я чертовски рад. У меня в Форт-Рояле сынок растёт.
— У вас в каждом порту кто-нибудь растёт. — Летиция выглядела совсем убитой.
— Этот особенный. Мой золотой мальчик, мой наследник. Я целый год его не видел. Представляю, как он вырос! — Ирландец расчувствовался, смахнул слезу. — Ах, Мартиника! Лучший остров на земле!
У меня тут же возникло подозрение, не причастен ли сей любвеобильный папаша к тому, что капитан решил не пробиваться на восток, а подчиниться воле пассатов. Вряд ли Дезэссар принял решение, не посоветовавшись со штурманом, а у Логана, оказывается, имелись свои причины стремиться на Мартинику.
Очевидно, та же мысль пришла в голову и Летиции, потому что она метнула на собеседника гневный взгляд, сбросила с плеча его руку и сбежала с мостика.
Я же остался наверху, заняв позицию на бегин-рее бизани. Отныне, решил я, буду смотреть в оба за всем, что происходит на квартердеке, а понадобится — полечу подслушивать к окнам кают-компании. Надо быть настороже. Что-то здесь не так.
Двое суток не покидал я своего поста. Не спал, не ел, а попил только один раз, когда над морем пронёсся шумный и стремительный ливень.
Ничего примечательного я не увидел и не услышал, если не считать разговора между штурманом и писцом. Тут я, уж можете мне поверить, не упустил ни слова. Но ничего нового, кроме того, что уже было сказано доктору, Логан не сообщил. Правда, в беседе с Клещом он всё напирал на какие-то особенные выгоды захода на Мартинику, но это, вероятно, было уловкой, чтоб распалить алчность чиновника, получающего процент от добычи.
Признаться ли? Мне было жаль Летицию, не выходившую из каюты, и жаль её бедного отца, но о заходе на Мартинику я размышлял не без удовольствия.
Ах, Малые Антилы! Как они напоминают мой родной остров, мой потерянный рай! Та же буйная зелень, влажное тепло, многоцветные облака. Какое разнообразие птиц! А сколько попугаев! Мы, попугаи, обитаем только в самых благословенных уголках земли. Можете на меня обижаться, но скажу честно: если там, где вы живёте, не водятся попугаи, мне вас жаль. Доброго слова это место не заслуживает. Иногда я подумываю о том, чтобы в старости, покончив с морскими странствиями, поселиться где-нибудь на Гваделупе или Доминике и мирно доживать свой век. Вот только где найти питомца, который разделит со мной вечернюю пору моей жизни?
На третий день с западной стороны в синей рассветной дымке проступили очертания скал. То был какой-то из островков Петит-Терр, что составляют часть Наветренной гряды — внешнего бордюра Вест-Индии. Зелёные зубчики суши разбросаны тут повсюду. Большинство из них необитаемы, многие даже не имеют названия.
Я перелетел на марс и клюнул нокового матроса (он беспросветно дрых) в темя.
Бездельник вскинулся, заорал:
— Земля! Ахой, прямо по курсу земля!
Зазвенел колокол. Корабль проснулся. Все высыпали на палубу.
Я, само собой, уже сидел над квартердеком — подслушивал.
На мостике собрались все офицеры. Те, у кого имелись подзорные трубы, сосредоточенно вглядывались в контуры острова.
— Вроде бы Лоханка, — сказал наконец Логан. — По карте должна быть она… Коли так, обходим с юга, берём зюйд-зюйд-вест и часа через три будем на траверзе Ботона. Там до вечера и простоим. Водой на Ботоне не запасёмся, но зато там отличная укромная бухточка.
— Зачем терять время? — спросил Гош. — чего не повернуть сразу на Мартинику?
— Надо соблюдать осторожность. Хоть воды и французские, но сила на море у проклятых англичан. Днём лучше отсидеться в тихом месте, а плыть ночью, — объяснил ирландец. — Будем скакать мышью от укрытия к укрытию. Кстати сказать, так оно способней для корсарского дела. Если мимо проплывёт кто-нибудь подходящий, мышка может превратиться в кошку. Цап-царап, и готово.
Все, включая капитана, выслушали это суждение с почтением — бретонцы в карибских водах были новичками, а штурман явно знал, что говорит.
* * *
С полудня мы встали на якорь в тесной бухте Ботона, под укрытием скал, так что с моря «Ласточки» было совсем не видно.
Вся команда кроме вахтенных отправилась на берег — походить по твёрдой земле, искупаться, поискать съедобных плодов и хорошей воды.
Воспользовались случаем и мы с Летицией.
— Ах, Клара, до чего мне надоели мужчины с их грубыми запахами, руганью, гоготом и испанской болезнью, — тихо говорила моя питомица, вдыхая аромат цветов и трав.
Я поднялся над пальмами, полетал взад-вперёд, чтобы проверить, нет ли какой опасности, но чужих не обнаружил. Лишь кое-где виднелись следы костров, скорее всего оставленные буканьерами, которые часто охотятся в подобных местах на косуль или диких свиней.
Островки вроде Ботона почти всегда не заселены. Для мирных собирателей жемчуга или рыбаков жить на отшибе опасно — слишком много по морю шастает лихих людей. А для порта нужна большая гавань с хорошими глубинами и надёжной защитой от бурь. Здесь же кроме малюсенького заливчика, где не разместились бы даже два корабля, все лагуны были мелки и бесполезны. Зато поразительно красивы: с ярко-голубой водой, песчаным дном, изумрудными берегами.
— Кларочка, погляди, какая прелесть! Я искупаюсь, а ты кричи, если кто-то подойдёт.
Девочка разделась и долго плескалась в укромной лагуне, вскрикивая от восторга. Как же она, бедненькая, соскучилась по чистоте, по одиночеству, по наготе.
Я знаю, что женщины прикрывают тело одеждой не из стыдливости, как думают мужчины, а чтобы выглядеть привлекательней. Это вроде брачного оперенья у птиц. Не то чтобы я мог считать себя таким уж знатоком женских статей, но всё же могу уверенно сказать: подавляющее большинство красоток в платье выглядит гораздо привлекательней, чем в своём природном виде.
Однако Летиция представляла собою исключение. Рассматривая её упругое, гибкое тело, я пришёл к выводу, что моя питомица принадлежит к редкой разновидности женщин, кому одежда только вредит. Плавая и ныряя в прозрачной воде, девочка была похожа на грациозного дельфина необычной золотистой окраски.
Залюбовавшись этой милой картиной, я чуть не прошляпил людей, ломившихся к нашей лагуне через заросли. То-то был бы сюрприз!
По счастью, кто-то из них заорал:
— Эпин! Доктор! Куда вы подевались?
Это были наши матросы, чем-то напуганные.
Летиция стрелой выскочила из воды, кое-как натянула штаны и рубаху, после чего подала голос:
— Здесь я! Что стряслось?
Выяснилось, что один болван-марсовый (долговязый увалень по кличке Маяк) вздумал купаться прямо в бухте, чего делать ни в коем случае нельзя, потому что здесь повсюду кишат акулы. На мелководье эти хищные твари не заплывают, но горе тому, кто захочет нырнуть со скалы в глубоком месте.
Рыбина просто прошмыгнула мимо, задев Маяка своим шершавым боком и ободрав ему кожу. Можно не сомневаться, что после разворота она бы его сожрала, поскольку вода аппетитно окрасилась кровью, но товарищи успели вытянуть матроса на берег.
Теперь он орал благим матом — соль разъедала рану.
Летиция блестяще справилась с этой несложной, но непривычной для неё травмой. Промыла больное место пресной водой, смочила целебным раствором, перевязала чистой тряпкой, и инцидент был исчерпан.
После этого никто из моряков не осмеливался купаться даже в безопасных лагунах.
Пообедав, все завалились спать — прямо на тёплой земле. Прикорнул было и я, удобно устроившись на ветви кипариса. После качки и ветра эта колыбель показалась мне очень уютной, и я провалился в глубокий, безмятежный сон, какой бывает только на суше.
Мне привиделось небо, и я летал в нём, то взмывая в густую синеву, то плавно падая вниз, так что замирало сердце. Это мой любимый сон. Я вижу его, только когда всё вокруг хорошо и на душе покой.
Но вдруг в дальнем конце небосвода показалась туча, вся лиловая от накопившейся грозовой силы. Туча шипела и посвёркивала молниями, словно вылетевшее из пушки калёное ядро. Дра-да-да-дах! — разразилась она раскатистым громом.
И снова: дра-да-да-дах! Дра-да-да-дах!
Я встрепенулся и открыл глаза.
Небо было ясным. Ничем не омрачённое солнце едва начинало клониться к западу.
Дра-да-дах! — ударил где-то неподалёку новый разряд грома.
Воздух слегка качнулся. Я заморгал, чтобы прогнать остатки сна — и увидел, что матросы поднялись и быстро бегут к шлюпкам.
Вскочила и Летиция, спавшая под моим кипарисом.
— В чём дело? — крикнула она.
Никто ей не ответил.
— Живо на корабль! Живо! — махал рукой боцман.
Моё чуткое обоняние уловило запах пороха, а потом снова донеслись звуки пушечного залпа. Где-то неподалёку шёл бой!
* * *
Четверть часа спустя мы поднялись на борт фрегата, который стоял в самой горловине бухты со спущенными парусами, надёжно укрытый тенью скал.
В открытом море, на расстоянии полумили от острова, грохотало и изрыгало дым морское сражение. Я взлетел на середину фок-мачты, чтобы понять, кто с кем воюет, и в то же время слышать разговоры на баке, где офицеры сгрудились вокруг капитана.
— Красный — это англичанин, — сообщил Дезэссар, у которого был самый мощный окуляр. — Вижу флаг с крестом святого Георгия. Трое остальных — испанцы.
— Что за дурак поставил паруса такого цвета и выкрасил корабль белой краской? — спросил канонир Кабан. — Дорого, непрактично, а главное — за каким чёртом?
Дело в том, что один из кораблей, английский фрегат с необычным для судов этого класса хищным наклоном мачт, был с белоснежными бортами и с парусами ярко-алого цвета — ничего подобного мне раньше видеть не доводилось. Он шёл наискось к ветру, навстречу трём выстроенным в линию испанцам, не отвечая на огонь их носовых орудий. Неужели он собирался вступить с ними в бой? Один против трёх? Притом что флагман неприятельской эскадры был почти вдвое больше, а остальные корабли примерно того же размера, что англичанин?
Однако, приглядевшись, я понял, что у странного судна нет иного выхода. Под ветром, на расстоянии мили, море пенилось бурунами — там несомненно находилась гряда подводных рифов. А делать поворот против ветра было бессмысленно. Испанцы в два счёта выйдут на прямую наводку и пустят врага ко дну. Исходя из моего немалого опыта могу сказать, что всякий, попавший в подобную передрягу, спускает флаг, дабы избежать бессмысленной гибели. И ни одно адмиралтейство мира не поставит такое решение капитану в вину.
Быть может, англичанин потому и не отвечает на выстрелы, что хочет подойти ближе и сдаться?
— Я однажды уже видел эту посудину. Она называется «Русалка», — услышал я голос Логана. — Эту оснастку, похожую на соколиные крылья, раз увидев, не забудешь. Только паруса тогда были не алые, а серебристые. Корабль не военный. Он принадлежит одному чудаку, английскому лорду. Не помню, как его зовут. Один мой знакомый торговец доставлял на борт припасы. Говорит, не корабль, а плавучий дворец.
— Значит, англичанин — богатей? — возбуждённо спросил Дезэссар. — Надо выскочить из укрытия и присоединиться к союзникам! Поскорей, пока эта краснопёрая «Русалка» не спустила штандарт! Тогда по правилам мы будем иметь право на часть добычи!
Он хотел дать команду боцману, но штурман возразил:
— На вашем месте я бы не торопился. Испанцам ещё придётся повозиться. Разве не ясно по цвету парусов, что англичанин — сумасшедший? Если б он был в здравом рассудке, то уже сдался бы. А он открывает пушечные порты, видите? Лучше вступим в бой, когда испанцы обломают ему клыки. Но, конечно, до того, как «Русалка» спустит флаг. Не хватало ещё, чтоб мы попали под залп её орудий. Если я не ошибаюсь, там установлены мощные 32-фунтовки. Одного такого ядра довольно, чтобы переломить наш грот, как соломинку.
Штурмана поддержал королевский писец:
— Очень разумно! Согласно правилам, добычу делят по числу вымпелов, с поправкой на количество пушек и наличествующий экипаж. По вымпелам мы можем претендовать на 25 процентов, по орудиям… — Он попросил у одного из соседей трубу и стал прикидывать. — Так… На линейном корабле семьдесят или около того, на фрегате сорок, на корвете тридцать — итого сто сорок. А у нас всего пятнадцать. То есть по пушечному коэффициенту мы получаем одну девятую… С экипажным коэффициентом ещё хуже. Нас меньше полусотни, а испанцев человек шестьсот — семьсот. Максимум того, на что можно надеяться — 10 процентов. Если же англичанин пощиплет союзникам перья, да ещё, Бог даст, отправит один из кораблей на дно, наша доля заметно увеличится.
Офицеры шумно одобрили эту логику, признал её правоту и капитан.
Испанская эскадра перестроилась в боевую колонну: впереди корвет, за ним линейный корабль, фрегат сзади. Я не флотоводец и не могу объяснить, зачем адмиралу взбрело ставить в голову колонны самое слабое из судов. Наверняка на то были какие-то основания. Возможно, испанцы опасались, что неприятель всё-таки попробует уходить против ветра, а корвет быстроходней и маневренней.
Однако «Русалка» не развернулась. Она неслась прямо на головной корабль, по-прежнему не отвечая на огонь его баковой пушки. У меня отличное зрения, я безо всякой подзорной трубки видел, как от белоснежного борта фрегата летят щепки. На расстоянии в полтора кабельтовых от испанца алокрылое судно вдруг резко, с невообразимой ловкостью повернулось боком, срезало корвету нос и почти в упор, с полусотни шагов, ударило по врагу полным залпом.
Я никогда не видел, чтобы корабль тонул так быстро. Должно быть, пушки англичанина были прицелены по ватерлинии, и залп тяжёлых ядер расколол корпус по всей длине. Корвет накренился набок, так что с палубы в воду посыпались люди, а потом вообще лёг мачтами на воду.
Внизу радостно закричали наши, ничуть не расстроенные потерями союзников. Одним вымпелом и тридцатью орудиями меньше!
Экипажный коэффициент тоже стремительно менялся в пользу «Ласточки».
Чтобы не уйти на дно вместе с судном, команда корвета попрыгала в море, а здешние воды, как я уже говорил, изобилуют акулами…
Картина была ужасной. В разгаре баталии испанцы с других кораблей не могли спустить лодки, чтобы спасти своих товарищей. Среди волн закипела деловитая, жадная суета. Несчастные матросы отчаянно работали руками, плывя в сторону берега, а между ними быстрыми стрелами проносились продолговатые силуэты, которых становилось всё больше и больше… Акулы способны уловить запах крови за несколько миль, и сейчас сюда устремились хищницы со всей округи. Но и тем морякам, кто избежит острых зубов, надеяться было не на что. Берег не сулил им спасения. Всякого, кто доплывёт до скал, волны расшибут об острые камни.
О, люди, люди! Что за безумие поселяется в ваших душах и воспаляет ваш мозг? Чего ради вы терзаете, раните, унижаете и убиваете друг друга? Разве мало того, что каждого и так подстерегает целый сонм испытаний, потрясений и бед? Воистину ваши худшие враги — вы сами.
Пока я предавался философской скорби, моя девочка действовала.
— Капитан! — крикнула она. — Надо спустить шлюпки! Мы сможем хоть кого-то подобрать, ведь это наши союзники!
— А воевать кто будет? — сердито ответил Дезэссар. — У меня каждый человек на счету.
Я не знаю, чем закончился этот спор. Капитан английского корабля выкинул такую штуку, что я не поверил своим глазам. Вместо того, чтобы воспользоваться невероятной удачей, позволившей ему с одного залпа утопить самый быстрый вражеский корабль, и попробовать уйти, «Русалка» снова резко поменяла курс. Теперь она шла прямо на испанский флагман, словно хотела с ним столкнуться!
Английским фрегатом управлял либо безумец, либо человек неправдоподобной расчётливости.
Я должен был посмотреть на этого субъекта вблизи. Он того заслуживал.
У меня нет увеличительных стёкол, зато есть крылья. Ими я и воспользовался.
Мне не раз доводилось наблюдать за морскими сражениями вот так, сверху. Когда видишь этот страшный, но и завораживающе красивый балет из-под облаков, сердце замирает от ужаса и восторга.
Ветер дул неровно, спадая и вновь набирая силу. Паруса обвисали, надувались, снова обвисали. От этого исполнявшееся внизу па-де-труа обретало рваный ритм, который, впрочем, вполне соответствовал музыке — гулкому, отрывистому речитативу пушек.
Флагман испанцев вовсю палил из носовых орудий. «Русалка» по-прежнему не отвечала. Хоть я не ястреб и не сокол, но передвигаюсь по воздуху гораздо быстрее самого ходкого парусника. Мне хватило минуты, чтобы долететь до алого фрегата. Я сделал круг над мачтами, высматривая капитана, и увидел его там, где ожидал — на мостике, рядом со штурвалом.
Человек, с коротко остриженными каштановыми волосами стоял, широко расставив ноги и сложив руки на груди. Он был в белой рубашке и парчовом жилете, но без камзола — готовился облачиться в сверкающую позолотой кирасу, которую держал наготове слуга-негр. На перилах лежал ребристый шлем с плюмажем.
Капитан показался мне великаном. Но, спустившись ниже, я понял, что ошибся. Причин было две: очень прямая осанка, при какой человек кажется выше ростом, и слуга — он оказался не негром, а негритёнком. На самом деле хозяин «Русалки» оказался невысок. Ещё я увидел, что он довольно молод и чрезвычайно, прямо-таки редкостно хорош собой.
Я неоригинален — люблю красивых людей. На свете их таких, по-настоящему красивых, совсем немного. Но они существуют, и на них держится весь мир, хотя сами они о том, конечно, и не подозревают — иначе они не были бы такими красивыми. Вы ведь поняли, что под «настоящей красотой» я имею в виду вовсе не правильность черт. Самые красивые представители человеческого рода часто бывают внешне нехороши собой (взять хотя бы бедняжку Летицию). Но капитан «Русалки» и на вид был писанный красавец.
Невыносимо захотелось подсмотреть ему в душу, пока испанские ядра не искромсали и не убили этот прекрасный образчик человечества.
Любопытство подвигло меня на рискованный поступок. Я сложил крылья, упал вниз и сел капитану на плечо.
Он не дёрнулся, как поступил бы всякий другой, а лишь повернул голову и с удивлением воззрился на меня своими яркими глазами необычного цвета.
— Откуда ты взялся, парень? На островах такие не водятся. Наверное, залетел с испанца? — сказал он по-английски и весело крикнул. — Эй, ребята, у нас перебежчик! Почуял, что победа за нами!
Рулевой с помощником попробовали выдавить улыбку, но у них не вышло. Оба были смертельно бледны. Линейный корабль надвигался на нас, похожий на снежную гору.
Капитан погладил меня по спине и засмеялся, блеснув зубами.
— Это добрый знак! Поворот на полрумба! Мистер Пимпль, заплетайте!
Неужто ему ни капельки не страшно? Или он до такой степени владеет своими чувствами?
Сейчас мы эту загадку разгадаем.
Я перевернулся хвостом вперёд, сполз по рубашке, вонзив когти в грудь красавца, а клювом как можно деликатней ударил его в висок.
Только бы он меня не сбросил, только дал бы замкнуть магическую дугу «нидзи»!
Кровь у капитана была горячая, сильно пульсирующая. Сердце билось часто, но ровно.
Непередаваемое ощущение, возникающее от мгновенного слияния двух душ, обожгло меня — в сто раз горячей, чем глоток самого крепкого рома.
Капитан не отшвырнул меня, не вскрикнул, а только рассмеялся и придержал, чтоб я не сполз ниже.
— Так ты не перебежчик? Ты прилетел взять меня на абордаж? Сейчас срублю тебе башку с плеч!
Но я уже знал, что ничего дурного он мне не сделает. Руперт Грей не может причинить зла тому, кто меньше и слабее его.
Я теперь всё про него знал. Я прочёл книгу его жизни с первой до последней строчки.
Ах, что это была за книга! В жизни не читал ничего более необычного и увлекательного!
Глава тринадцатая
Алые паруса
Этого человека, как я уже сказал, звали Руперт Грей, но полное его имя было чуть не вдесятеро длиннее, отягощённое титулами и названиями поместий.
Водится на море редкая птица, именуемая «джентльмен-мореплаватель». Появилась она сравнительно недавно и впрыснула струйку свежей крови в мир, прежде населённый всего тремя особями: торговцами, вояками да пиратами. Джентльмен-мореплаватель обычно — богатый бездельник, которому прискучили удовольствия сухопутной жизни и который жаждет новых впечатлений и острых переживаний. Плавают они не для выгоды, а из любопытства. Лучшим из них свойственна любознательность и даже любовь к наукам. Они не только изучают пороки, процветающие в разных частях света, но подчас собирают гербарии диковинных растений или описывают неизвестных в Старом Свете животных.
Я всегда полагал, что избыточность средств и свободного времени вкупе с пытливым умом принесут человечеству больше пользы, чем любой свод законов или строительство мануфактур. Мою правоту подтверждает пример античных мужей, мудрейшие из которых только и делали, что философствовали, не поднимаясь с пиршественного ложа. Новыевремена оснастили ложе парусами, так что стало возможно с комфортом странствовать по всему свету.
Верней, однако, было бы назвать Руперта Грея «лордом-мореплавателем», ибо по рождению он стоял много выше обычного джентльмена. Из представителей высшей аристократии последних столетий, пожалуй, лишь португальский принц Генрих Мореплаватель мог бы посоперничать с лордом Греем в одержимости океаном. Но Генрих, кажется, никогда не покидал суши и любил море, так сказать, платонической любовью. Руперт же почти не ступал на землю.
Судьба готовила юноше совсем иное поприще. Старший сын герцога, ведущего свой род от свирепых англов, что высадились на британских островах тысячу лет назад, Руперт прямо с колыбели начал делать придворную карьеру и, верно, ещё в молодости достиг бы звучной должности вроде обер-шталмейстера, гранд-егермейстера или какого-нибудь первого лорда опочивальни, но на уме у мальчика было только море и ничего кроме моря.
Шестнадцати лет он сбежал из родительского дома. Скрыв имя и звание, поступил штурманским учеником на корабль, плывущий в далёкую Ост-Индию. Родителям оставил прощальную записку, но о маршруте не упомянул ни словом, зная, что отец выслал бы вдогонку целую эскадру. С тех пор ни в Англии, ни в Европе беглец ни разу не был.
Он прошёл по всем ступеням морской службы — без протекции и поддержки, на одном упорстве и силе воли. Не огрубел, не оскотинился, как многие юнцы подобной судьбы, а только окреп и утвердился в любви к морю. В двадцать пять лет он стал капитаном и о большем не мечтал.
Плавать по бескрайнему океану и никому не подчиняться — что может быть лучше?
Но стоило молодому человеку внести своё имя в капитанский реестр, как на него тут же вышли агенты адвокатской конторы, давно уже разыскивавшие по всему свету наследника титулов и огромного состояния. Старый герцог умер, а младший сын не мог вступить в права наследства, пока не установлено со всей достоверностью, что старшего брата нет в живых.
Представитель почтенной юридической компании отыскал капитана Грея в Веракрусе, уверенный, что получит от счастливца щедрое вознаграждение за такую весть. Полдюжины громких титулов, десяток почётных званий, богатые поместья и миллионы в звонкой монете — вот что ожидало наследника на родине.
Приз, доставшийся старательному стряпчему превзошёл все его ожидания. Сумасбродный капитан отказался от всех прав в пользу брата, подписав соответствующее прошение на имя его величества. Обратно в Англию адвокат полетел как на крыльях, твёрдо зная, что новый наследник за такое известие его озолотит — и, надо полагать, в своих расчётах не ошибся.
Из носителя громкого имени эксцентричный молодой человек превратился просто в лорда Руперта, не герцога, не пэра, не миллионщика. Единственное, что он себе истребовал, это деньги на приобретение собственного корабля. Стряпчий немедленно устроил чудаку неограниченный кредит, которым капитан воспользовался на славу. Лучшего судна, чем он себе построил, и лучшего экипажа, чем подобрал, не существовало на всём божьем свете.
Пожалуй, лишь гондолы с венецианского Гранд-канала могли бы поспорить с «Русалкой» красотой и нарядностью, но гондола не может преодолеть десять тысяч миль по бурным океанским дорогам. Воплощённая мечта капитана Грея издали была похожа на игрушку, на искусно выполненный макет вроде тех, что стоят под стеклянным колпаком где-нибудь в Сент-Джеймском дворце или Версале. Вблизи фрегат выглядел ещё краше. Все палубы и даже трюм сияли чистотой, бронза и медь сверкали ярче позолоты. Впрочем, позолоты тоже хватало — ею была покрыта затейливая деревянная резьба, украшавшая корму, нос и борта. Поразительней всего (уж этого от парусника никак не ожидаешь), что корабль ещё и благоухал, будто лавка пряностей, разместившаяся внутри цветочной оранжереи — а всё потому, что капитан никогда не перевозил дурно пахнущих грузов, отдавая предпочтение благородным товарам вроде индийских специй, абиссинского кофе или розового масла.
Бушприт судна был украшен фигурой русалки, о которой речь ещё впереди. Пока же довольно сказать, что, когда корабль вставал у причала, полюбоваться скульптурой собиралась целая толпа, обычно состоявшая из одних мужчин.
У сочной природы южных стран Грей заразился любовью к ярким цветам. Поэтому каждый год он красил корпус своего корабля по-новому и в зависимости от этого заказывал новые паруса. В последнее время паруса у «Русалки» были алые, а борта белые — поистине царственное сочетание.
Быстрее фрегата не знавали моря. Под хорошим ветром он развивал скорость до пятнадцати узлов. Несмотря на женское имя, корабль мог отлично за себя постоять, имея тридцать два дальнобойных орудия и превосходных канониров. Надо сказать, что вся команда судна была на подбор и очень гордилась, что служит на таком невиданном корабле, под началом настоящего полоумного лорда. Матросам даже льстила репутация, закрепившаяся за их капитаном; они и сами, бывая на берегу, любили поразить публику лихими чудачествами.
Истинно красивый человек не может существовать без большой любви к кому-нибудь или чему-нибудь. Любовью всей жизни для Руперта Грея была его «Русалка» — и корабль в целом, и в особенности деревянная дева, прикрывавшая своей обнажённой грудью нос фрегата. Это изваяние вырезал гениальный скульптор-итальянец, которого Грей встретил полуспившимся в одной из таверн Веракруса. Долгие годы художник изготавливал только мадонн для церковных алтарей и так обрадовался необычному заказу, что вложил в русалку весь свой талант и неиспользованный жар души. Получив от капитана неслыханный гонорар, старик пустился в загул и упился до смерти, но умер совершенно счастливым.
А Руперт влюбился в статую. В открытом море он не мог наслаждаться её ликом и формами, поскольку фигуры было не видно с палубы, а спускать шлюпку по столь сентиментальному поводу он стеснялся. Тем нетерпеливее Грей ждал захода в порт.
Едва фрегат бросал якорь, капитан спешил на причал или садился в лодку и подолгу мечтательно любовался своей русалкой, окутанный облаком ароматного табачного дыма, не замечая, что за странной сценой с изумлением наблюдает множество глаз. (Всякий раз, когда разноцветный корабль заходил в какой-нибудь порт, на берегу немедленно собиралась толпа). Нечего и говорить, что женские глаза взирали на чуднóго моряка с особенным выражением.
Даже если б капитан волшебного судна оказался уродом, его шансы показаться дамам интересным при таких обстоятельствах были бы велики. Но никому не пришло бы в голову назвать лорда Руперта уродом.
Предмет моего изучения, чья душа и жизнь раскрылись передо мной благодаря магической радуге «нидзи», не чуждался женских ласк. Недолгие береговые романы случались у него часто и никак не мешали влюблённости в деревянную Русалку. Тут был Идеал, а там — непрочные, хоть и жаркие узы плоти.
Руперту не приходилось ухаживать за дамами и добиваться взаимности, женщины вешались на него сами, а он воспринимал это как должное. Но горе тем бедняжкам, кто желал не только его объятий, но и сердца.
В отличие от большинства мужчин, душа Грея не искала второй, недостающей половины. Этот сосуд и так был полон. Или, возможно, не ощущал своей ненаполненности. Каждый раз, принимая любовь женщины, Руперт честно предупреждал, что у него нет сердца (он и вправду так думал). Но разве ту, что сгорает от нежного томления, можно остановить подобными предостережениями? Разве она поверит? Она улыбнётся и подумает про себя: погоди, чудесный принц, ты увидишь, какая я, и твоё сердце проснётся.
Но сердце красивого капитана не просыпалось. Его возлюбленные приходили в отчаяние или ярость — в зависимости от темперамента — и нередко провожали бессердечного проклятьями, что его удивляло и безмерно печалило. Некая сеньорита из Манилы и ещё одна яванка с кожей цвета манго даже пытались его убить. Хрупкая, как лотос, куртизанка из Нагасаки умоляла его совершить с ней двойное самоубийство, но Руперт не хотел умирать. Он ещё побывал не на всех морях и не насытился свободой.
Вот качество, которое в этой неординарной натуре поразило меня больше всего: я увидел абсолютно свободного человека, будто не замечающего абсолютной несвободы окружающей действительности. В этом смысле он был сродни пиратам, но те подобны вольнолюбивым хищникам, что живут и издыхают по закону джунглей, то есть пожирают слабых и становятся добычей сильного. Руперту Грею незачем было на кого-то охотиться и перед кем-то склоняться. Его не влекло богатство. Его не снедало честолюбие — он и так к двенадцати годам стал полковником, а к пятнадцати камергером.
Согласно моим наблюдениям, мужчины по отношению к жизни делятся на две категории. Те, кто остр умом и деятелен, ставят перед собою труднодостижимые цели, а потом изо всех сил стремятся к ним, то есть живут иллюзией, завтрашним днём, уподобляясь ослу, бегущему за морковкой. Те же, кто умеет наслаждаться минутой и впитывать полноту жизни всеми порами кожи, обыкновенно тусклы умом и скудны духом. Руперт Грей являл собой редкое исключение: он безусловно жил полной жизнью, относясь к сегодняшнему дню не как к ступеньке между вчера и завтра, а как к абсолютной и неповторимой ценности, но при этом твёрдо знал, что жизнь — это вечное «сейчас», в каждом её мгновении есть самодостаточный смысл. Поэтому долгие плавание из одного пункта планеты в другой были для этого человека процессом ничуть не менее важным, чем прибытие в порт следования. Так говорил когда-то и Учитель: «Движение к цели значит больше, чем её достижение». Как мало на свете тех, кто это понимает!
Точно так же капитан Грей относился и к людям, зная, что каждый из них — не инструмент, с помощью которого ты чего-то добиваешься, а самодостаточная величина. Знал он, однако, и то, что люди весьма и весьма различны по качеству. Качество того или иного человека Руперт чувствовал инстинктивно, с первого взгляда — был у него такой редкий дар. Поскольку лорд-бродяга любил хорошие вина и знал в них толк (на «Русалке» имелся превосходный винный погреб), на всякого индивида он мысленно приклеивал этикетку с названием напитка — и всё сразу становилось ясно. Например, в матросы на свой корабль Грей обычно брал тех, кого именовал про себя «честным английским элем». Для боцманов, боцманматов и канониров лучше всего подходили можжевеловый джин или крепкое чёрное пиво. В офицеры годились лишь хорошие винные сорта — без малейшей кислинки или привкуса плесени.
Примерно десятая часть «бутылок», попадавшихся на пути Руперта, шибала в нос едким уксусом, рвотным зельем или смертельной отравой. Если субъект этого пошиба досаждал Грею, он спокойно, без колебаний и угрызений, разбивал вредоносную склянку вдребезги — и шёл дальше.
Но чтобы определить, чего стоит человек, одного вкуса и запаха недостаточно. Даже среди тех, чья внутренняя суть подобна старому бордо, редко можно встретить бутыль, наполненную до краёв. Бывает, что благородная влага едва плещется на донышке — то ли её изначально было немного, то ли вытекла в трещины незадавшейся жизни. К таким соратникам Руперт относился с особенной бережностью, зная, что сосуд, именуемый «человеком», умеет не только опустошаться, но и наполняться вновь. С теми, кто плавал под началом капитана Грея, это происходило быстро.
Всем, что касалось торговли, на судне заведовал суперкарго (крепчайший неразбавленный спирт). Когда он встретился с Греем, влаги в этом некогда прочном жбане оставалось на самом донышке. Ворчливый, озлобленный, битый судьбой старик собирался уходить на берег, чтоб в одиночестве и тоске скоротать сумерки жизни. Чёрт знает, что разглядел в нём Руперт, но старый мизантроп стал самым ценным его помощником.
Сам владелец совершенно не интересовался торговыми операциями. Если б не суперкарго, он давно сел бы со своим распрекрасным кораблём на финансовую мель. Расчётливый и прижимистый Аткинс, проклиная хозяина за пристрастие к красивым, маловыгодным товарам, за неаккуратность в соблюдении сроков, за тысячу нелепых чудачеств, всё же умудрялся вести коммерцию так, что Грей мог беззаботно плавать, где ему вздумается, и витать мыслями в облаках, совершенно не заботясь о деньгах.
Он вообще мало о чём заботился, этот вечный преследователь горизонта. На суше и море уже целый год бушевала большая война, а Руперт не имел о том понятия. Он несколько месяцев плыл из Ост-Индии, заходя на разные острова, некоторые из которых отсутствовали в лоциях; обогнул мыс Доброй Надежды и собирался поставить «Русалку» на ремонт и очистку не раньше, чем дойдёт до Ямайки.
Когда из-за края малопримечательного островка Ботон вышла испанская эскадра и зачем-то поспешила встать выше по ветру, Грей наблюдал за этим манёвром с некоторым удивлением, но без тревоги. Лишь когда на флагмане взвился боевой штандарт, а с бака ударила пушка, требуя немедленной сдачи, путешественник догадался, что меж Лондоном и Мадридом, очевидно, завязалась новая свара.
К этому моменту сделать что-либо было поздно — это Руперт понял сразу. Линия испанцев отрезала ему путь к отступлению. Пока «Русалка» выполняла бы разворот почти прямо против ветра, неприятельские корабли изрешетили бы её ядрами.
Таким образом, ретироваться было невозможно.
О шансах на победу говорить тоже не приходилось.
Лорд Грей знал наизусть все военные корабли великих держав. Ему было довольно одного взгляда в подзорную трубу, чтобы узнать 64-пушечный мэн-о-вар «Консепсьон», 40-пушечный фрегат «Сант-Яго» и 28-пушечный корвет «Идальго».
По мощи огня и численности экипажей испанцы имели пятикратное превосходство — не считая преимущества по ветру.
Что касается последнего, то здесь Руперту удалось несколько выравнять шансы. Он повернул параллельно линии вражеских кораблей, не поднимая боевого флага — словно колебался, сдаваться или нет. Поравнявшись с крайним из неприятелей, взял курс перпендикулярно свежему зюйд-осту, так что испанцам пришлось перестраиваться в кильватерную колонну — иначе «Русалка» получила бы авантаж в манёвре.
Командующему эскадрой стало ясно, что без боя англичанин не сдастся.
И бой начался.
Среди прочих странностей характера у лорда имелась одна, очень редко встречающаяся у людей с развитым воображением: полное отсутствие страха. Вернее сказать, в миг опасности страх возникал, но был источником не мучений, а удовольствия, ибо преобразовывался в нетерпеливое, радостное волнение. Руперту неудержимо хотелось усилить это опьяняющее чувство, чтобы натянутые нервы зазвенели ещё пронзительней.
Я уже говорил, что противников с уксусно-ядовитой душой капитан уничтожал без малейшего сожаления. По духу Грей не был христианином, он не верил ни в святость жизни, ни в смирение, а лишь в то, что человек — это существо, которое всегда имеет право на выбор. Чем ты сильнее, тем больше твоя свобода выбора, тем шире круг имеющихся возможностей. Руперт не был атеистом; он полагал, что Бог существует, но Его миссия — поддерживать и наставлять слабых, сильные же должны решать свои трудности сами. У Господа и без них забот хватает.
Фрегат поднял боевые вымпелы: британский — красный крест на белом поле и личный штандарт капитана, изображавший русалку с мечом в руке.
Когда испанцы перестроились в боевую колонну, поставив впереди быстроходный «Идальго», и началось сближение, стрельба стала точнее. Третьим или четвёртым выстрелом носового орудия корвет послал чугунное ядро прямо в грудь деревянной девы. Кораблю от этого ущерба не было, но увидев, как во все стороны летят позолоченные щепки, лорд Руперт почувствовал: душа фрегата убита. Сегодня судно погибнет, а следовательно, умрёт и капитан. Но на лице Грея эта мысль никак не отразилась. О том, что можно спустить флаг, он не подумал.
Огляделся вокруг. Отметил зазубренные рифы и взметающийся возле них прибой, увидел скользящие в воде тени акул.
Никаких сомнений. Шансов выбраться из этой переделки нет.
Что ж, всему когда-нибудь наступает конец. Прожитой жизнью Грей был очень доволен. Большое спасибо Всевышнему, если Он есть, а если нет, то тем более мерси.
Арапчонок Блэки (жалко мальчишку, ему тоже погибать) принёс из каюты кирасу и каску, но капитан отмахнулся. От ядра и мушкетной пули тонкая сталь не спасёт, а до абордажа дело доводить нельзя, слишком неравны силы.
Только не надо думать, что лорд Руперт шёл в бой с отчаянием обречённого. Он сразу увидел все выгоды и недостатки решения, принятого испанским флотоводцем. С первыми приходилось мириться; вторыми можно было воспользоваться. А там — как решит Фортуна. На взбалмошность этой дамы сейчас вся надежда.
Логика вражеского адмирала была такова.
Очевидно, испанец знал, с кем имеет дело, и понимал, что капитуляции не будет. Корвет, наименее ценный из своих кораблей, он поставил вперёд, рассчитывая, что англичане потратят на «Идальго» боевой залп, до сближения с флагманом перезарядиться не успеют и станут для его мощных орудий безответной мишенью. Если огонь с «Консепьсьона» и не потопит «Русалку», то превратит в груду обломков. Замыкающему «Сант-Яго» останется только высадить абордажную партию.
Судя по тому, что вся палуба испанского фрегата была заполнена жёлто-красными мундирами морских пехотинцев, лорд Руперт угадал верно.
План капитану понравился. Приятно иметь дело с сильным, неординарно мыслящим противником. Но на этот случай у Грея имелась некая заготовка, которую он отлично отработал с командой, но в деле ещё никогда не применял.
Любопытно было посмотреть, не разойдётся ли практика с теорией.
«Плетём косичку»! — сказал он старшему рулевому и главному канониру.
Те кивнули и встали по местам.
«Русалка» подровняла курс, чтобы ветер дул точно справа. То же самое немедленно сделали и испанцы. Только у них под галфвиндом оказался левый борт.
Дистанцию между своими кораблями адмирал держал осторожную, в четыре кабельтовых. Для «косички» лорда Руперта это было идеально.
— Прицел по ватерлинии! — кричали на батареях левого борта. — Заряжай холодным кугелем!
«Холодным кугелем» называлось полое чугунное ядро с отверстиями. Пробивая обшивку, оно оставляло дыру в пять раз больше своего диаметра.
Лорду Руперту пока занять себя было нечем, его люди отлично управлялись сами. Поэтому он навёл трубу на мостик «Идальго», увидел, что испанский капитан в шлеме с красным пером тоже смотрит в окуляр, и учтиво поклонился.
Фрегат и корвет поравнялись, проходя в полусотне ярдов друг от друга. Залпы ударили одновременно.
«Идальго» бил картечью, что подтверждало предположение Грея: враги хотят не потопить, а захватить красивый корабль.
Борт орудийной палубы на «Русалке» был изнутри укреплён медным листом — как раз на случай картечного обстрела. Поэтому потерь было сравнительно немного, но всё же там и сям закричали раненые, а с вант упали несколько матросов, готовившихся исполнить сложный манёвр. Урон парусам и такелажу, впрочем, был незначительный.
Зато прицельный огонь кугелями по ватерлинии превзошёл самые оптимистичные ожидания лорда Руперта. Ни одно ядро не прошло мимо цели. Два или три попали в воду, но под таким острым углом отрикошетили от её поверхности и всё равно врезались в тушу корвета.
Море хлынуло в образовавшиеся проломы так бурно, что вдоль всего корпуса «Идальго» с треском раскрылась продольная трещина, и судно в считанные секунды легло набок.
Любоваться этим зрелищем Грею, однако, было некогда. Даже невесть откуда взявшийся чёрно-красный попугай (то есть я, ваш покорный слуга) не мог сейчас отвлечь капитана.
— Мистер Пимпль! — крикнул он первому помощнику. — Заплетайте!
За дальнейшим ходом этого небывалого сражения я наблюдал, так сказать, из самой его гущи. Постараюсь поведать о виденном и пережитом, ничего не исказив, хоть это и непросто. Я не трус, но стальной выдержкой капитана «Русалки» не обладаю, поэтому некоторые детали боя вспоминаются мне как сквозь дымку. Вернее, через завесу порохового дыма.
Подгоняемые свистками мистера Пимпля (густой пряный грог), марсовые поставили дополнительные лиселя, рулевые навалились на штурвал, и фрегат ускорил ход, набрав в паруса вдвое больше ветра; теперь мы шли по диагонали, будто собирались врезаться прямо в широкую грудь «Консепсьона», украшенную огромным изваянием Богоматери.
Я уже знал, что такое «заплести косичку». Это значило срезать нос флагману, обойдя его под сорокапятиградусным бакштагом и оказаться к нему правым бортом, орудия которого заряжены книппелями, то есть сдвоенными ядрами. Потопить огромное судно Грей не надеялся, но рассчитывал его обездвижить.
— Высокий прицел! — орал в кожаный рупор старший помощник. — По гроту цель, ребята, по гроту!
Полуголые канониры, обнявшись со своими медными пушками, наводили их на главную мачту линейного корабля. При встречном движении, да с учётом качки такой прицел требовал виртуозного мастерства. Но пушкари на «Русалке» были на подбор, каждого лорд Руперт испытывал лично. Орудийная прислуга, не теряя времени, перебежала на другую сторону — перезаряжать пушки левого борта.
Главный канонир влез на ванты с платком в руке, чтобы подать сигнал к залпу. Взгляды батарейных командиров были прикованы к этому лоскутку материи.
— Не подпускайте слишком близко! — крикнул капитан, но артиллерист лишь досадливо дёрнул плечом: сам знаю.
Я понял: Грей хочет нанести упреждающий удар, пока картечь «Консепсьона» не ополовинила команду.
Сердце моё чуть не выскакивало из груди. Я непроизвольно потряхивал крыльями, и это, очевидно, мешало капитану сосредоточиться.
— Ну-ка, дружище, найди себе насест поудобней, — рассеянно сказал лорд Руперт, мягко взял меня и подкинул кверху.
Я не обиделся — наоборот. Сконфузился, что доставил ему неудобство. С нижнего рея мне было видно ещё лучше.
— А вот и дон адмирал, — промурлыкал Грей, разглядывая в трубу нарядных офицеров на квартердеке испанца.
Он снова поклонился, как давеча капитану злосчастного «Идальго».
Высокий человек в шляпе с золотым позументом ответил таким же учтивым поклоном и даже сдвинул ладони, словно аплодируя — надо думать, выразил своё восхищение победой над корветом и изяществом произведённого манёвра.
Артиллерист махнул платком, когда бушприт «Консепсьона» оказался на одном уровне с нашим.
Грянули пушки. Скреплённые цепями ядра с ужасающим визгом и свистом рассекли воздух. Треснули разорванные канаты, полопались паруса, захрустело дерево. Высоченная мачта линейного корабля, переломившись у самого основания, сшибла набок бизань и накрыла палубу со шканцев до самой кормы, так что адмирал и его штаб скрылись под пузырящимся гротом.
Две мачты из трёх! Какая удача!
Но ответному залпу это помешать не могло.
Стыжусь признаться, но за секунду до того, как высокий борт флагмана изрыгнул дым и пламя, я взлетел повыше. Это произошло само собой — толчок страха будто подбросил меня вверх.
Внизу по палубе «Русалки» словно прошлась невидимая коса. Повсюду валились люди, летела щепа, визжали рикошеты.
Я видел, как первого помощника отшвырнуло и ударило о мачту. Прямо подо мной с вант упал главный канонир, из-под него стала растекаться рубиновая лужа, а поскольку в миг «нидзи» я видел этого человека глазами Грея, мне померещилось, что разливается драгоценный кларет многолетней выдержки.
Мало кто из марсовых и орудийной прислуги остался на ногах после этого убийственного урагана. Но, по чудесному капризу судьбы, буря не тронула тех, кто стоял на квартердеке.
Мой капитан как ни в чём не бывало крикнул старшему рулевому:
— Мистер Драйфорд, два румба к норду! Второго помощника сюда! Продолжаем манёвр!
Снизу выскочил второй лейтенант Сильвертон (солодовое виски двадцатилетней выдержки) и оглушительным голосом созвал уцелевших.
Теперь «Русалке» предстояло «заплести косичку», повернув под углом в 90 градусов, и оказаться почти прямо против ветра.
— Отставить! — приказал капитан поредевшим пушкарям, возившимся с орудиями левого борта. — Все на реи!
Мне тоже было ясно, что сделать и то, и другое — то есть перезарядить пушки и обрасопить паруса — уменьшившейся вторе команде не под силу. Лорд Руперт выбрал паруса, но на что он рассчитывал? Даже если фрегат успеет обойти третьего испанца, стрелять будет нечем!
Матросы натянули брасы, поворачивая реи, чтоб поймать как можно больше крутого бейдевинда. «Русалка», которая поначалу едва двигалась на новом галсе, понемногу набирала скорость, и я увидел, что мы еле-еле успеваем срезать нос «Сант-Яго». Но что проку?
— Мистер Сильвертон, вы знаете, что делать! — звонким голосом сказал Грей. Его загорелое лицо светилось азартной улыбкой.
— Так точно, милорд!
Помощник бросился к невысокой кабине, пристроенной к основанию грота. Я полагал, что там хранятся канатные бухты или запасные паруса, но Сильвертон с двумя людьми выкатили оттуда тяжёлую металлическую бочку на колёсиках. Для них в настил палубы были врезаны медные желобки, я их заметил только теперь. К верхушке загадочного сооружения была присоединена помпа и брезентовая кишка с железным раструбом.
Я захлопал глазами, роясь в книге нашей с капитаном памяти, и оттуда выскочило словосочетание «китайская смесь».
В бочке была горючая жидкость!
В одной старинной книге я читал, что на кораблях византийской империи имелись специальные приспособления, которые могли выкидывать на сотню шагов жидкий «греческий огонь», поджигавший вражеские суда. Потушить его водой было невозможно. Примерно по тому же рецепту изготавливалась и «китайская смесь», на которую сейчас делал свою последнюю ставку капитан «Русалки».
Для того, чтобы пылающая струя достала до неприятеля, нужно было пройти вплотную к «Сант-Яго». Этим сейчас и был озабочен лорд Руперт, вполголоса отдавая рулевым указания.
А на испанце уже изготовились к сближению. Тот, кто командовал «Сант-Яго», не сомневался в победе и не хотел зря портить вражеский корабль, уже почитая его верной добычей. Поэтому к пушечному залпу он не готовился. Весь экипаж собрался наверху. Матросы сгрудились на носу с абордажными крюками, саблями и топорами; на шканцах трёхступенчатой шеренгой выстроились солдаты, целя в нас из ружей. А капитан — должно быть, отменный стрелок — лично наводил вертлюжную пушку с длинным и тонким, как комариное жало, стволом. Целил он не куда-нибудь, а прямо в лорда Грея, да и половина ружейных стволов тоже была направлена на наш квартердек.
Двое подручных мистера Сильвертона качали насос, повышая давление в бочке. Они были в относительной безопасности, прикрытые её прочным корпусом, но сам лейтенант с шлангом в руках был весь на виду — он стоял у самого борта.
Только б он успел выпустить огненную струю до того, как грянет залп! Только бы «Русалка» успела подойти достаточно близко!
Вдруг я заметил, что ору во весь клюв от ужаса и восторга.
Какой бой, ах какой бой!
— Не спешите, мистер Сильвертон! Только наверняка! Ветер крепчает! — крикнул лорд Руперт, отталкивая негритёнка, совавшего ему шлем и кирасу. — Сдует струю — спалим сами себя!
Каску он всё-таки надел — по-моему, лишь для того, чтобы отвязаться от арапчонка. Доспех же нацепил на мальчишку, который от этого стал похож на детёныша гигантской черепахи (я видел таких на Галапагосах).
Потом — это, на мой вкус, уж было чересчур — лорд Руперт поклонился испанскому капитану, целившему в него из своей гнусной пушчонки. Тот издевательски послал Грею воздушный поцелуй и махнул шляпой.
На «Сант-Яго» ударил барабан.
Сейчас прозвучит команда «огонь!» Боже, мы не успели…
Не знаю, что тут со мной произошло. Должно быть, помрачение рассудка. Или просветление души (подозреваю, что в некоторых случаях это то же самое).
Я сорвался со своего наблюдательного пункта, где находился в относительной безопасности, слетел вниз и сел на шлем Руперта, растопырив крылья. Издали, наверное, я был похож на чёрно-красный плюмаж.
Нет, Грей не стал моим питомцем. Я однолюб, я не изменяю тому, кого судьба выбрала в напарники моей душе. С Летицией я не расстанусь till death us do part,[29] как говорят при венчании. Мой иррациональный порыв был вызван надеждой, что обитающий во мне мансэй, дар полной жизни, убережёт капитана от гибели. Конечно, суеверия — глупость, однако же я неоднократно убеждался, что…
Я не успел тогда сформулировать для себя эту мысль точно так же, как не довожу её до конца сейчас.
«Fuego!»[30] — закричали на «Сант-Яго», чей бушприт находился в двадцати ярдах от нашего.
В ту же секунду я оглох от грохота сотни мушкетов и ослеп от дыма.
Дым через пару мгновений сдуло ветром, но слух так и не восстановился. Оцепенело смотрел я на онемевший мир, не сразу поняв, что жив и цел.
Повсюду лежали тела. Некоторые корчились или еле шевелились. Рты раненых и умирающих были разинуты, но криков я не слышал.
Оба рулевых лежали бездыханные. Арапчонка Блэки кираса не спасла — тяжёлая пуля пробила его маленькую кудрявую голову.
Но мой капитан стоял не тронутый. Я всё-таки спас его!
Он рассеянно, по-моему, даже не заметив жеста, сбросил меня с каски. Я сел на выщербленный пулями штурвал и увидел, что лицо Грея нисколько не изменилось — всё такое же улыбчивое и азартное.
— Мистер Сильвертон, ваш черёд! — крикнул он (я не услышал, а догадался по движению губ).
Двое спрятавшихся за бочкой матросов всё качали помпу. Цел был и лейтенант. Перед самым залпом он присел на корточки, спрятавшись за фальшборт.
Сейчас он выпрямился, навёл шланг на вражеский фрегат, сравнявшийся с «Русалкой», и повернул кран.
Огненная струя с шипением вырвалась из раструба и, рассыпаясь искрами, стала поливать палубу, канаты, паруса.
«Сант-Яго» вспыхнул легко и радостно, будто только и ждал возможности превратиться в невиданный огненный цветок. По кораблю заметались живые факела, сшибаясь друг с другом и падая.
Я кричал и хлопал крыльями, охваченный жестоким ликованием. Вобще-то это на меня совершенно не похоже. Я безусловно был не в себе.
Внезапно я увидел нечто такое, отчего моё ликование растаяло.
Вражеский капитан так и не выстрелил из своей пушки. Вероятно, решил посмотреть на действенность залпа и, если англичанин уцелеет, добить его наверняка.
Не обращая внимания на ад, бушующий вокруг него, испанец быстро поворачивал дуло. В его правой руке дымился фитиль.
А лорд Руперт этого не замечал!
Я рванулся с места, чтобы прикрыть его своим телом, хотя разве остановил бы жалкий комок перьев летящую картечь?
В этот миг пылающая струя самым своим краем прошлась по квартердеку «Сант-Яго». На испанском капитане вспыхнули шляпа и парик. Рука дрогнула, ствол пушки качнулся.
Свинцовый град ударил ниже мостика — прямо по бочке с «китайской смесью». Её кованые бока выдержали ружейный огонь, но от картечных пуль, с грецкий орех каждая, сосуд с горючим составом разлетелся на куски. Оба матроса и лейтенант были убиты на месте, а по палубе быстро поползла огненная река, растекаясь жаркими ручейками по щелям между досками.
Вот пламя побежало вверх по канатам. Один за другим стали заниматься паруса. Алое пламя на алой материи, повсюду алая кровь — слишком много алого. Ещё и небо на западе, встречая вечернюю зарю, окрасилось в такой же пронзительный оттенок.
Лорд Грей был у штурвала, в одиночку наваливаясь на ручки, с которыми раньше управлялись двое.
«Русалка» медленно поворачивалась под ветер, идя по плавной дуге прочь от обречённого «Сант-Яго», с которого в воду прыгали горящие люди.
Но и наши дела были немногим лучше.
Огненная черта разделила палубу поперёк, надвое. Мы с капитаном были с одной стороны, все остальные, кто ещё уцелел, — с другой. Их осталось совсем немного. Десятка полтора. Они с отчаянием смотрели на своего капитана, не зная, что делать.
— Все на фок! — крикнул Грей (ко мне понемногу начинал возвращаться слух). — Поднимайте все паруса! Мне нужно подобраться к нему вплотную!
Он показал на флагман — единственный из испанских кораблей, ещё сохранявший боеспособность. Пока мы сражались с «Сант-Яго», «Консепсьон» освободился от сбитых мачт, скинув их за борт, развернулся и теперь медленно шёл нам навстречу.
Корвет «Идальго» по-прежнему лежал на боку, выставив напоказ обросшее водорослями днище. «Сант-Яго» беспомощно крутился на месте, напоминая причудливой формы костёр.
Я не мог в это поверить. Кажется, лорд Руперт собирался продолжать бой!
Горстка матросов подняла на фок-мачте паруса, свёрнутые при движении под встречным ветром; окутанная дымом «Русалка» заскользила быстрее, слегка кренясь.
Оказывается, кроме нас с капитаном в кормовой части был кто-то ещё.
Жмурясь от лучей заходящего солнца, из трюма поднялся квадратнолицый господин в коричневом камзоле. Я знал: это суперкарго мистер Аткинс. Участие в бою не входило в его обязанности, поэтому, пока грохотали выстрелы, он отсиживался в каюте.
Оглядевшись и поняв положение дел, старик сказал:
— Вы достаточно повоевали, милорд. Не валяйте дурака. Надо спускать флаг.
— Мой флаг? — удивился Грей и рассмеялся, словно услышал хорошую шутку.
— Вы что, не видите, чёрт бы вас побрал?!
Палец Аткинса показал куда-то в сторону.
По деревянным ступенькам, ведшим вниз, к пороховому погребу, стекала вязкая огненная змея.
— Велите всем спуститься с мачт, милорд! Пусть тушат огонь брезентом, иначе мы взлетим на воздух! Нам самим с этой стороны не подобраться, мы отрезаны!
Капитан крикнул матросам:
— Оставаться на местах! Когда махну рукой, брасопь реи! А вы, Аткинс, лучше помогите мне со штурвалом. Скоро нам понадобится резкий поворот.
Заламывая руки, суперкарго завопил:
— Господи, вразуми этого идиота! Через минуту будет поздно! Там же крюйт-камера!
— Успокойтесь, Аткинс. Или вы думаете, я не знаю, где на корабле что находится?
Тут мне сделался ясен самоубийственный план капитана. Ясно стало и то, что никакая сила лорда Руперта не остановит.
Суперкарго опустился на колени и начал молиться. Матросы на реях следили за поднятой рукой своего командира, не ведая, что их смертный час близок.
Я ничем не мог помочь ни этим бедным людям, ни безумцу, для которого самоуважение было дороже жизни. Погибать вместе с ними я не хотел. Не страх, но чувство долга звало меня к моей питомице.
Захлёбываясь плачем, я взлетел над «Русалкой» — и вновь спустился, не в силах расстаться с Рупертом Греем. Я сел на брам-рее. Подо мной тлели паруса, становясь из алых чёрными.
К нам приближалась развороченная, уродливая громада линейного корабля. Весь форкасл был облеплен вооружёнными людьми. Их свирепые лица говорили: пощады никому не будет. Мрачен был и адмирал, снова замаячивший на мостике. Он больше не изображал галантность. Верно, предвидел объяснения с начальством из-за тяжких, ничем не оправданных потерь.
Сотни жизней уже оборвались, истреблённые свинцом, огнём и водой; в море продолжали гибнуть несчастные. Но ненасытному року этих жертв не хватило. Главное пиршество Смерти было впереди!
Лорд Руперт выпустил из-под рубашки медальон на золотой цепочке, поцеловал его и махнул рукой.
Матросы взялись за канаты, а капитан и смирившийся со своей участью суперкарго навалились на штурвал.
«Русалка» взяла поправку курса. Теперь она летела прямо на «Консепсьон».
Оглушительно захрустело дерево — это столкнулись корабли. От толчка я слетел с рея и замахал крыльями.
С испанца летели верёвки с абордажными крюками, чтобы покрепче прицепить к себе фрегат. Бедные дураки, если б они знали…
Первые храбрецы с воплем посыпались на палубу «Русалки», добежали до середины судна и остановились. От квартердека их отделяла зона огня.
— Капитана живьём! — донёсся громовой голос испанского адмирала.
Я увидел, что лорд Руперт смеётся. Он оставил штурвал и просто стоял, скрестив руки на груди. Белая батистовая рубашка расстёгнута на груди, ветер шевелит каштановые волосы на лбу.
Как же красив этот человек!
Я спустился ниже, не думая об опасности, хотя горящая смесь наверняка уже проникла в крюйт-камеру.
— Прощайте, милорд, — услышал я грустный голос суперкарго. — Какая жалость, что вы безбожник. Это значит, что на том свете нам с вами не свиде…
Тут мир сжался в упругий ком и лопнул, разлетевшись миллионом огненных брызг. Меня подбросило вверх, очень высоко — туда, где наливалось тёмной синевой вечереющее небо.
Глава четырнадцатая
Пленник
Меня не оглушило, не опалило крылья, иначе я бы упал в море и погиб. Спасся я благодаря тому, что вешу неполных четыре фунта — взрывная волна просто подбросила меня, как пушинку, высоко-превысоко.
Я увидел сверху обломки двух кораблей, увидел волны, сплошь в кусках дерева и чёрных точках человеческих голов. Если б я умел, то зарыдал бы. А так — просто закричал.
Меня неудержимо влекло к месту трагедии.
Я перевернулся, сложил крылья и устремился вниз.
Не буду описывать, что я там увидел. Для этого я слишком люблю людей и слишком неравнодушен к их страданиям. Скажу лишь одно: единственным облегчением для меня было то, что среди уцелевших Руперта Грея я не обнаружил. Должно быть, он погиб мгновенно. Его противнику, испанскому адмиралу, повезло меньше. Контуженный и обожжённый, он отчаянно плыл саженками в сторону берега; его надменное горбоносое лицо было искажено ужасом — а сзади сеньора настигали две акулы, уже перевернувшиеся брюхом кверху для атаки.
Я сделал дугу в воздухе, снова взмыл вверх и полетел прочь от этого месива. Моё сердце рвалось на части. Из многих сотен жизней, так страшно оборванных судьбой, я горевал только об одной.
Сколько времени пробыл я с капитаном «Русалки»? Самое большее — полчаса. Но у меня было ощущение, что я знал его долгие годы и что от меня оторвали бесконечно ценный кусок бытия. Да что я! Весь мир будто померк и утратил один из самых прекрасных своих оттенков. Таково уж свойство истинно красивых людей: стоит им исчезнуть, и вселенная тускнеет.
Какое несчастье, какой удар, какая невозвратимая утрата, причитал я, летя к острову. А потом взял себя в руки, призвав на помощь мою вечную утешительницу философию.
Краткое знакомство с капитаном Греем безусловно обогатило меня. Это не утрата, а, наоборот, дар судьбы. Ещё один важный урок, преподанный мне жизнью.
Несущественно, из-за чего ты решаешь стоять до конца. Пусть из-за ерунды вроде нежелания спустить раскрашенную тряпку на флагштоке. «Всегда оставайся собой и никогда не сдавайся — вот главный закон жизни», — сказал мне на прощанье лорд Руперт. Не имеет значения, что сказано это было без слов. Я понял.
Когда, подчинившись воле и разуму, мой взгляд прояснился, я был уже вблизи от берега. И увидел, что пока я воевал, Летиция времени не теряла. Не знаю. Как ей удалось убедить Дезэссара, но он всё-таки спустил на воду обе лодки, и теперь они как раз выгребали из бухты, чтобы подобрать немногих ещё державшихся на воде.
Уверен, что на помощь моей питомице пришёл отец Астольф. Я увидел его на носу первой лодки — он молился на коленях; по его морщинистому лицу обильно текли слёзы. У руля сидел капитан.
Второй шлюпкой командовал Гарри Логан, рядом с которым стояла моя девочка.
Я сел ей на плечо, а она едва на меня покосилась. Только пробормотала: «А, это ты». Полагаю, Летиция и не заметила моего отсутствия, очень уж была потрясена.
Ирландец же оглядывал следы побоища взглядом человека бывалого.
— Не при мсье Кабане будь сказано, пушкари — худшие грешники на свете, — сказал он, когда мимо проплыл издырявленный кусок борта. — Метким картечным выстрелом можно за раз отправить на тот свет два десятка людей. А хуже всего, что артиллерист никогда толком не знает, сколько душ он погубил на своём веку. Всем канонирам суждено гореть в аду, уж это точно. Я, конечно, тоже убийца, но по крайней мере твёрдо помню каждый свой грех.
— Я помню. Вы говорили, что угробили семнадцать душ, — сказала Летиция.
— Восемнадцать, мой дорогой Эпин. Восемнадцать. Однако перед Богом я почти чист, ибо произвёл на свет семнадцать новых душ. Когда Лиз из Сен-Мало разродится, счёт выравняется. А в Форт-Рояле мной посеяно ещё несколько семян. Коли они взошли, как предусмотрено природой, то я уже квит или даже в плюсе. В прежние века церковь продавала индульгенции. За деньги можно было искупить любой грех, хоть бы даже смертоубийство. Это, конечно, неправильно. Единственное возможное извинение за столь тяжкое прегрешение — дать новую жизнь вместо отнятой, — с глубоким убеждением заключил рыжеволосый философ.
— Если убил для защиты, это грех простительный, — неуверенно молвила Летиция. Я понял, что она опять вспомнила застреленного разбойника с большой дороги.
— Почему только для защиты? Убивать можно из разных соображений. — Логан удивился. — А если человек тебе здорово мешает? Или, прикончив кого-то, можно получить солидную выгоду? Но в случае корыстного или заранее задуманного убийства я всегда расплачиваюсь авансом. — Он с важностью поднял палец. — Чтоб не становиться должником у Всевышнего по столь опасному поводу. Не хватало ещё угодить в чистилище из-за собственной непредусмотрительности! Сто или двести лет лизать раскалённые сковородки? Слуга покорный!
Вдруг Летиция прервала его.
Дело в том, что на соседнюю лодку, подцепив багром, затаскивали сундук, приплывший с какого-то из погибших кораблей.
Но людей до нас добралось совсем немного. На обе лодки мы подняли всего шестнадцать человек, сплошь одних испанцев. Все они были не в себе после перенесённых ужасов, а одному акула откусила ногу до колена. Летиция наложила жгут, но поздно — бедняк потерял слишком много крови и вскоре испустил дух. Последними его словами была благодарность. «Благодарю Тебя, Мадонна, что моё последнее пристанище будет в земле, а не в кишках мерзкой твари», — молвил он слабым голосом. Уж не знаю, почему внутренности червей предпочтительней акульей утробы, но коли это соображение утешило умирающего, тем лучше.
Шлюпки чуть не касались воды верхушками бортов — столько было подобрано ящиков и тюков со всякой всячиной.
Дезэссар велел поворачивать к берегу, а я поднялся вверх, чтобы почтить место сражения, пока ветер и волны не стёрли с поверхности моря следы кровавой драмы.
Луч почти скрывшегося за горизонтом солнца что-то очень уж ярко блеснул на поверхности моря. Я кинул в ту сторону взгляд — и вскрикнул.
На обломке салинга, запутавшись в разорванных вантах, лежал покойник в белой батистовой рубашке, сквозь ворот которой сверкала золотая цепь.
Это был он, он!
Я ринулся вниз.
Взрыв пощадил его черты. Лорд Руперт был прекрасен и в смерти. Даже струйки крови, вытекшие изо рта, ушей и ноздрей, не портили красоты этого удивительного лица.
Я скорбно сел подле мертвеца, погладил его мокрые волосы крылом. И вдруг увидел, что его грудь вздымается.
Боже, что со мной сделалось!
Я так орал и метался, что Летиция, занятая уходом за ранеными, оглянулась в мою сторону.
— Капитан, вон ещё один! — крикнула она. — Может быть, он жив! Подберите его, у вас в шлюпке остаётся место!
Дезэссар сварливо ответил:
— Вы хотите, чтоб мы перевернулись?
Но потом, видно, заметил золотой медальон и велел подгрести ближе.
— Это моё, все слышали? — объявил он. — Я заметил труп первым! Моя личная добыча!
Протянул руку, отпихнул меня и сорвал цепочку.
— «Mermaid»[31] — прочитал он. — Значит, англичанин.
Подплыла вторая лодка. Логан сказал:
— Это, верно, и есть тот богач, владелец «Русалки». Жалко, что сдох. Можно было бы взять хороший выкуп.
— Да он дышит! — воскликнула тут моя умница. — Ну-ка, ребята, берите его!
— Дышит? — Дезэссар быстро проговорил: — Первым до него коснулся я, а значит, он мой. Все свидетели! По уставу, всякая добыча, взятая прямо из воды, принадлежит захватившему, а не судовладельцу и не короне!
— Осторожней, у него могут быть переломаны кости, — велела матросам Летиция.
На берегу Летиция осмотрела пленника. Кости были целы, раны не зияли, но он был недвижен и без сознания.
Я слышал, как францисканец, стоявший рядом и перебиравший чётки, тихо сказал:
— Contusio.
Девочка неуверенно оглянулась на него. Лечение контузий она ещё не проходила.
— Что надо делать? — спросила она, отведя капеллана в сторону. — Этот человек умрёт?
Я прыгал за ними по земле и подслушивал, затаив дыхание.
— Этот род сотрясений, равно как и его врачевание, наукой мало изучены. Бывает, что контуженный испускает дух, не очнувшись. Или, пролежав сколько-то часов или даже дней, приходит в себя, словно ничего не случилось. Рекомендуется полный покой и неотступное наблюдение. Человек в таком состоянии иногда захлёбывается рвотой или даже слюной. Лучше от больного не отходить.
— И это всё?
— Нет, конечно. Главное — молиться об исцелении и уповать на волю Божью.
Я так сосредоточенно вслушивался, что не заметил, как сзади подошёл Дезэссар.
— Вылечите мне этого англичанина, доктор, — сказал он, безуспешно пытаясь открыть замочек на медальоне. — Он чертовски богат. За такого гуся я могу получить пятьдесят, а то и сто тысяч!
— Я попробую. — Летиция вытирала платком кровь с лица раненого и всё внимательней вглядывалась в его черты. Кажется, лишь теперь она заметила, до чего он хорош собой. — Но не знаю, удастся ли…
Капитан схватил её за локоть. По-моему, он уже забыл, что «мсье Эпин» на самом деле никакой не лекарь.
— А вы постарайтесь! Если он не сдохнет, и я получу выкуп, пятая часть ваша.
Летиция покосилась на него.
— Я же сказал вам: сделаю, что смогу. Но если вы рассчитываете содрать такие деньги, зачем мелочиться? Верните медальон. Должно быть, он дорог этому человеку. Вот если умрёт, тогда и заберёте.
Дезэссар вздохнул и неохотно положил безделушку на грудь раненого.
— Пусть его перенесут в нашу каюту, — сказал отец Астольф. — Врач должен неотлучно находиться с ним рядом. А я переберусь в кубрик, к матросам.
* * *
— Ах, Клара, я и не знала, что мужчины бывают так красивы, — говорила мне девочка на следующее утро.
Всю ночь мы просидели над бесчувственным Греем. Несколько раз Летиция погружалась в дремоту, потом виновато вскидывалась и подносила к лицу больного фонарь — всё ли в порядке. Напрасно она тревожилась. Я не спал ни мгновения. Если бы что-то случилось, я бы немедленно её разбудил.
Корабль ночью плыл на запад, на рассвете опять зашёл в какую-то укромную бухту, известную нашему бывалому штурману, и простоял там до заката.
Но это я забегаю вперёд.
Рано утром, когда в открытый пушечный порт полился мягкий розоватый свет, Летиция погасила лампу и склонилась над лордом Рупертом.
Тогда-то она и произнесла вышеприведённую фразу приглушённым и, как мне показалось, несколько растерянным голосом.
Я горделиво поцокал, как будто слова были сказаны по моему адресу.
Эх, милая, а если б ты видела, каков он в бою, на капитанском мостике! Если б ты знала его историю, как её знаю я!
Но и без этого Летиция не могла оторвать взгляда от лежащего.
— Наверное, и его суженая — писаная красавица, — печально молвила она. Немножко поколебалась, взяла медальон и, в отличие от неуклюжего Дезэссара, сразу нашла замочек.
Я заглянул поверх её плеча и увидел то, что рассчитывал увидеть: миниатюрное изображение погибшей «Русалки». Летиция же была озадачена.
— Какой странный, — пробормотала она. — Видимо, он холост…
Тут она тихонько замурлыкала какую-то песенку и преисполнилась деловитости — затеяла обтирать больного (дал нам вчера отец Астольф такую рекомендацию).
Правда, он велел использовать для этого смоченную в спирте тряпицу, а Летиция тёрла грудь и плечи пленника влажной ладонью. Её движения, вначале быстрые, становились всё медленней, так что казалось, будто она его просто гладит.
Внезапно она отдёрнула руку и опустила на Грее рубашку.
— Что со мной? — сказала Летиция с испугом. — Это нехорошо! Клара, это очень нехорошо! Мне это не нравится! То есть…
Она закусила губу, не договорив.
Я хорошо знаю мужчин, но женщин пока изучил недостаточно. Что тут нехорошего и что может не нравиться, я не понял.
Девочка и днём почти не отлучалась — только проведать спасённых испанцев, среди которых, по счастью, раненых не было. Пока Летиция отсутствовала, её заменял францисканец, который довёл процедуру обтирания до конца, а также искусно размял пленнику мышцы рук и ног. Жаль, Летиция не видела лорда Руперта полностью раздетым. Возможно, она избавилась бы от предубеждения относительно мужской наготы. Матросы «Ласточки», которых она пользовала, все, как на подбор, были узловатой и кривоногой плебейской породы, а тело капитана Грея напомнило мне статую олимпийца. Увы, к тому времени, когда моя питомица вернулась, пациент был уже вновь одет, а его голову обвязывал платок, пропитанный целебным бальзамом.
Предполагаю, что именно это лекарственное средство, состав которого, к сожалению, мне неизвестен, и вернуло больного в сознание.
Я упустил момент, когда это случилось.
«Ласточка» так плавно покачивалась на якоре, проникающий в каюту бриз был так свеж, что мы с Летицией оба задремали — сначала она, а за нею и я. Было это уже ближе к полудню.
Затрудняюсь сказать, долго ли я спал. Может быть, всего несколько минут. Но когда открыл глаза, пленник уже очнулся. Он обвёл взглядом тесную конурку, меня на пушечном лафете, остановился на привалившейся к переборке Летиции. Брови Грея (пожалуй, слишком изящные для мужчины) приподнялись.
Я стукнул клювом по стволу орудия и подал голос, чтоб разбудить девочку. Она встрепенулась. Посмотрела на лорда Руперта, с её уст сорвалось:
— Господи, у него ещё и глаза зелёные!
Эта странная, произнесённая спросонья фраза прозвучала испуганно.
— Кто вы, мисс? — спросил больной охрипшим голосом. — Почему вы в мужском платье?
Я обомлел. Летиция тем более.
— Откуда… Как вы догадались? — пролепетала она, тоже по-английски.
Он ответил так, что я понял, а Летиция — нет:
— Я чувствую горько-сладкий вкус полынного ликёра, это не мужской напиток.
Она опустилась на колени у изголовья, взяла Грея за руку и пощупала пульс.
— Вы ещё не совсем пришли в себя. Это ничего, главное, что вы очнулись.
Лорд Руперт попробовал приподняться, но у него не получилось. С губ сорвался стон, голова бессильно упала на подушку.
— Что за чертовщина… Не могу пошевелиться… Я вспомнил. «Русалка» погибла. Мои люди тоже. Почему я жив? Где я?
— Вас спасло чудо, — ответила она, довольная, что речь контуженного становится более осмысленной. — Вы на французском судне.
— Франция — союзница Испании. Если моя страна воюет с испанцами, то, значит, и с вами. Я в плену?
Она кивнула.
— Это не так важно. Главное, вы живы. Благодарите Господа.
— Если я останусь парализован, то не за что. — Горькая усмешка исказила безупречную линию рта. — Где мы находимся, мисс?
Летиция слегка покраснела, но протестовать против такого обращения не стала.
— Близ какого-то маленького острова. Завтра к утру будем на Мартинике. Вы договоритесь с капитаном о выкупе, и вас освободят. А пока лежите и не пытайтесь двигаться. Я скоро вернусь. Клара, если что-нибудь случится, кричи во всё горло.
Она вышла, а пленник поглядел на меня и вдруг подмигнул.
— Здорóво, приятель. Когда ты слетел с небес, я, признаться, вообразил, что ты — ангел смерти.
Я скромно потупил взгляд, чувствуя себя польщённым. За ангела, пускай даже смерти, меня ещё никогда не принимали.
— Почему она назвала тебя «Клара», боевой товарищ?
Я слегка дёрнул головой — вам ли не знать женщин, милорд. Они так ненаблюдательны.
— Чёрт знает что, — вздохнул Грей. — На этом корабле даже попугай выдаёт себя за существо противоположного пола.
Несправедливое замечание вызвало у меня возглас протеста. Помилуйте, я же ещё и виноват, что оказался «Кларой»?
Нашу беседу прервало появление Летиции, которая привела с собой францисканца.
— …Да, я помню про ваш зарок, — говорила она, входя. — Но пожалуйста, ради нашей дружбы, осмотрите больного ещё раз. Я не знаю, как его лечить.
Отец Астольф благословил лорда Грея. Тот учтиво поздоровался по-французски и назвал себя, опустив титул:
— Капитан Руперт Грей, к вашим услугам. Вы лекарь, святой отец? Что со мной такое? Я будто отсидел всё тело. Двинуться не могу, только мурашки по коже бегают.
Капеллан попросил его высунуть язык. Согнул-разогнул конечности, зачем-то постучал под коленной чашечкой.
— От сильного сотрясения произошло временное оцепенение мышц и суставов. Нужно всё время мять и растирать члены. Сначала вы не будете почти ничего чувствовать, потом станет больно. Это хороший признак, терпите.
— Вы научите меня, как это делать? — быстро спросила Летиция. — Буду массировать столько, сколько понадобится. Руки у меня стали сильными, вы знаете.
Судя по движению бровей, лорд Руперт был скандализирован этим предложением.
— Благодарю, мадемуазель, но я бы предпочёл, чтобы это делал мужчина.
Отец Астольф удивился:
— Вы ему сказали? Но зачем?
— Ничего я ему не говорила. Он догадался сам.
— Вот как? — Капеллан испытующе посмотрел на пленника. — Сударь, никто на корабле кроме меня и капитана Дезэссара не знает этой тайны. Я вижу, что вы человек чести, поэтому объясню вам, в чём дело.
Он коротко рассказал о причинах, по которым госпоже де Дорн пришлось прибегнуть к маскараду. Грей выслушал, всё время глядя на Летицию, а потом молвил:
— Тогда прошу прощения за то, что буду обращаться к вам, как к мужчине, сударыня. Если б мой корабль не погиб, я непременно доставил бы вас в Сале. Никогда ещё не бывал в Марокко, хотя давно собирался. О тамошних пиратах рассказывают много интересного. И уж, поверьте, я не покинул бы барбарского берега, пока не вызволил бы вашего отца… Впрочем, в моих нынешних обстоятельствах это звучит пустым хвастовством… — кисло закончил он.
Потом отец Астольф, не слушая протестов, снова раздел больного и стал показывать, как делается растирание. Капитан Грей от злости на собственную беспомощность, искусал себе все губы, но поделать ничего не мог. Он лишь попросил, чтобы ему прикрыли «часть тела, вид которой может фраппировать даму», и смирился с неизбежностью.
— …Сначала мышцы, вот такими продольными и круговыми движениями, чтобы ускорить кровообращение и восстановить чувствительность нервов. Потом сильнее, глубже, чтоб достать до самых мышечных корней. Затем начинайте работать над суставами. От пальцев. Согнули-разогнули, согнули-разогнули. Будет стонать — не обращайте внимания. Наоборот, усиливайте нагрузку. И время от времени протирайте уксусом.
С каким же рвением моя питомица взялась за эту тяжкую работу, едва лишь монах удалился!
Она тёрла, мяла, крутила и вертела конечности больного, не проявляя ни малейших признаков утомления. Через некоторое время лорд Руперт, вначале смущённо улыбавшийся, побледнел и закусил губу, на лбу у него выступила испарина. Заметив это, Летиция замерла.
— Боже, я делаю вам больно?
— Это ничего. Святой отец ведь сказал: боль — хороший признак. Если у вас ещё есть силы, продолжайте. Только говорите что-нибудь. У вас удивительный голос, он помогает мне почти так же, как ваши пальцы, такие сильные и одновременно такие нежные.
Она покраснела и снова взялась за работу.
— Я… я не знаю, о чём рассказывать. Вы капитан, вы многое повидали… А я всю жизнь провела в глуши.
— Расскажите. Я ничего не знаю про такую жизнь. И про вас ничего не знаю.
Он вскрикнул от слишком резкого её движения и попросил за это прощения.
— Хорошо. Я буду говорить, если вас это отвлекает…
И она послушно начала рассказывать про замок Теофельс. Сначала с запинкой, подбирая слова. Потом свободнее и плавнее.
Я знал, что моя питомица никогда и ни с кем ещё не говорила о себе так долго и так откровенно. С отцом? Нет. Во время нечастых своих приездов он больше говорил сам, а она слушала, затаив дыхание, о дальних странах и придворных интригах. С Беттиной? Пожалуй. Но та всё время перебивала и переводила разговор на себя — как и большинство людей. Пленник же внимал рассказу Летиции с огромным интересом, а если и вставлял замечания, то такие, которые свидетельствовали о весьма неординарном складе ума.
Например, стала девочка говорить, как замечательно заживут они вдвоём с отцом, когда он вернётся из марокканского плена. Пускай они даже останутся без замка и окажутся стеснены в средствах, всё равно — это будет такое счастье! Переполненная чувствами, она умолкла, а Грей задумчиво произнёс:
— Вы очень одиноки. И всегда были одиноки. Я тоже. Но вас одиночество гнетёт, а меня радует. Нет ничего лучше на свете, чем любить одиночество. Поверьте мне, ибо я старше и опытнее вас. Если владеешь искусством одиночества, это делает тебя сильным, свободным и бесстрашным.
Меня поразила не сама мысль, а то, что её высказывает человек, образ жизни которого не должен располагать к рефлексии. Военачальники, капитаны, всякого рода предводители — одним словом, люди действия и быстрых решений — редко пытаются осмыслить мотивы своих поступков. Пожалуй, единственное исключение — император Марк Аврелий, а больше никого и не припомню.
— А как же… любовь? — спросила Летиция.
У лорда Руперта нашёлся ответ и на это:
— Любовь — это незащищённость, уязвимость, несвобода и постоянный страх за того, кого любишь и кого можешь лишиться. Я много размышлял о том, что это за штука такая — любовь. И, кажется, понял.
— Что же это за штука?
— Любовь необходима тому, кто чувствует, что его сосуд неполон. Тогда человек начинает искать, чем, а вернее кем заполнить эту пустоту. Но разве не лучше наполнить свой сосуд самому, стать самодостаточным, свободным — и не нуждающимся в любви?
Я пометил себе, что нужно будет на досуге обдумать этот аргумент в пользу одиночества, и стал слушать их беседу дальше.
Приведу ещё одно высказывание капитана Грея. Оно, пожалуй, поразило меня больше всего.
Когда Летиция, сгибая и разгибая пальцы на его руке, рассказывала о детстве, он заметил:
— Слушаю вас, и сердце сжимается от жалости.
Она ужасно удивилась, потому что, желая его развеселить, говорила про смешное — в какие игры играл с нею отец.
— Почему?
Насупившись, он сказал:
— Вы любите своего отца гораздо больше, чем он того заслуживает. Не обижайтесь, я человек прямой. Говорю, что думаю. Ваши поступки — всегда, в любой ситуации — были вызваны стремлением завоевать его любовь. Вами владеет одна страсть: добиться, чтобы приязнь отца к вам была не прохладно-снисходительной, а такой же живой и горячей, как ваша любовь. Всю жизнь вы доказываете ему, что достойны этого. Из-за этого учились скакать через препятствия, стрелять, фехтовать. Вы ведь и теперь проявляете чудеса храбрости и самоотверженности по той же причине. А только не надо ничего никому доказывать. Вы никому ничего не должны. Кроме самой себя.
Как же она была возмущена его словами! Как горячо опровергала их! Даже расплакалась. Но растирание не прекратила.
Лорд Руперт и сам понял, что наговорил лишнего. Горячо попросил прощения, и в конце концов получил его — «но только из-за снисхождения к его болезненному состоянию».
Он выбился из сил раньше, чем массажистка. Мне кажется, Летиция могла бы растирать его сколь угодно долго и не устала бы. Но когда ресницы пленника сомкнулись, а дыхание стало ровным, она осторожно убрала руки.
Стоило ей умолкнуть, как он беспокойно дёрнулся и застонал. Она заговорила снова — успокоился.
Тогда девочка поняла, что звук её голоса в самом деле действует на больного благотворно, и больше уже не умолкала. Лишь стала говорить тише и перешла на швабский.
Поскольку рядом никого больше не было, обращалась она ко мне:
— Клара, а что, если он прав? Мне часто снится, будто я бегу за отцом, кричу, а он скачет прочь и не слышит, и я падаю в жирную, чёрную землю… Ах, какая разница! Только бы вызволить его из плена. Только бы он был здоров.
Она ещё долго говорила, нарочно стараясь не менять интонации и ритма, чтобы Грею лучше спалось. Голос у Летиции действительно убаюкивал — очень скоро я тоже начал клевать носом (то есть, собственно, клювом).
И вдруг захлопал глазами, услышав кое-что новенькое.
Начало я пропустил и навострил уши (ещё одно неуместное для попугая выражение), только когда сообразил, что речь уже не об отце.
— …Он ещё и самый умный, вот что ужасно. Нет, положительно это самый лучший мужчина на свете. Если б он ещё не был так вопиюще красив! Как он сказал? «Полынный ликёр»? Не особенно приятный напиток… Чтобы полюбить одиночество, я должна наполнить свой сосуд этой гадостью до краёв? Так можно и слипнуться. Вот если б разбавить его пряным, пенистым, сухим вином, получился бы волшебный напиток!
Каюсь, только теперь я начал догадываться: происходит что-то опасное. И виной тому я. Если б не я, зеленоглазый философ не попал бы в эту каюту и моя девочка не смотрела бы так безнадёжно и грустно.
А тут, как на грех, в кубрике опять заревели корабельную песню про ласточку и реющего в вышине сокола.
Летиция сердито обернулась, но крикнуть, чтоб не шумели, побоялась. Хотела выйти к матросам, но сняла руку с груди больного, и он жалобно застонал. Пришлось снова сесть.
Кажется, пение не мешало крепкому сну Грея, и девочка успокоилась.
— Вот если бы он не был так богат и красив… — вполголоса продолжила она — и не закончила фразы. — Я и так нехороша собой, а за эти недели вообще превратилась в пугало. Руки красные, в цыпках. Лицо коричневое от солнца. Губы потрескались… Да нет, всё равно ничего бы не вышло. Разве что, если он останется в параличе и ему будет нужен уход… Дура! Мерзавка! — Она ударила себя свободной рукой по губам. — Что ты несёшь?!
Боже, боже, до чего же мне было жаль мою бедную девочку! Впервые в жизни я пожалел, что родился на свет птицей, а не лордом-мореплавателем с чеканным профилем и зелёными глазами. Уж я бы сумел оценить в Летиции не только сильные пальцы и убаюкивающий голос. Увы, даже самые умные из мужчин поразительно тупы.
— Клара, ты только послушай! — ахнула вдруг моя питомица. — Ведь это же песня про меня! Я слышу её будто впервые!
Чёртовы матросы с душераздирающей стройностью, на два голоса, выводили припев:
…Ни взмыть, ни прижаться к его крылу
Вовеки — она это знает.
Ведь ласточка жмётся к земле, ахой!
А сокол высоко летает!
И дальше — про то, как она клюёт червяка, а он рассекает солнечные лучи. Про то, как она пытается взлететь, но такие высоты ей «не по крылу». Про её горькие, безутешные слёзы.
У Летиции и самой глаза были на мокром месте. Никогда не вслушивалась она в слова так напряжённо. Правда и то, что ещё ни разу при нас никто не спел так много куплетов этой бесконечной баллады.
Но вот, после очередного «ахой!» история несчастной ласточки, кажется, подошла к финалу.
Певцы сделали паузу, и концовку повёл только один из них, тенор:
Но вечером выпало счастье ей
За муки за все и терзанья…
Слава тебе, Господи, обрадовался я. Слушай, милая, слушай! У ласточки всё закончится хорошо!
Летиция наклонилась в сторону дверного проёма и приоткрыла рот — так ей хотелось не пропустить ни слова.
Но и в этот раз дослушать песню нам не довелось.
— Что расселись, лоботрясы?! — грянул в кубрике голос капитана. — Они ещё поют! А ну, марш наверх, работы невпроворот!
По палубе зашлёпали быстрые ноги, занавеска отдёрнулась, и в каюту заглянул Дезэссар.
Разбуженный криком лорд Руперт с недоумением уставился на курносую физиономию, обрамлённую локонами алонжевого парика.
— Он пришёл в сознание! — возликовал наш капитан, устремляя взор к потолку и крестясь. — Какое счастье!
Грей был растроган столь бурным изъявлением радости.
— Благодарю, мсье. Вы очень добры.
— Я всегда говорил, что хорошая оплата способна делать чудеса, — воскликнул Дезэссар, обращаясь к Летиции. — Как только я пообещал вам, доктор, часть выкупа, вы сразу отнеслись к лечению по-другому!
— Выкупа? — переспросил лорд Руперт. Захотел приподняться, но не смог. Тогда он придал лицу официальное выражение и столь же сухим тоном молвил. — Я догадался, кто вы, сударь — хоть вы и не представились. Вы — капитан судна, которое меня подобрало.
— Не судно подобрало вас, а я, лично я, Жан-Франсуа Дезэссар. Вы — мой персональный пленник. И я знаю, что вы лорд и что у вас денег куры не клюют!
— Не клюют, — подтвердил Грей, с любопытством разглядывая француза. — Но вы-то их, я полагаю, поклюёте?
— Можете в этом не сомневаться! — Дезэссар сглотнул, сощурил глаза и, дрогнув голосом, произнёс. — Сто тысяч. Да, вот именно. Сто тысяч и ни одним су меньше!
Я понял: он назвал такую огромную сумму, чтобы обозначить точку, с которой начнётся торговля. Но лорд Руперт пропустил сказанное мимо ушей.
— От вас пахнет дешёвым кальвадосом из гнилых яблок, сударь, — сказал он наконец.
Дезэссар удивился, понюхал свой парик.
— Почему гнилых? Я действительно выпил перед обедом стаканчик, но это очень хороший кальвадос! — Тут он рассердился. — Не морочьте мне голову! Вы согласны на мои условия или нет? Если согласны и дадите честное слово, что не попытаетесь сбежать, я оставлю вас в каюте. Но если заартачитесь — пеняйте на себя. Посажу в трюм, на цепь!
— На цепь я не хочу, — задумчиво молвил Грей, словно размышляя вслух. — Бежать в моём состоянии затруднительно… Пожалуй, я дам вам слово, капитан.
— А сто тысяч ливров?
— Получите. Если только я не передумаю и не возьму своё слово обратно. Но вы не беспокойтесь. Прежде чем покинуть корабль без вашего позволения, я непременно предупрежу вас, что уговор расторгнут.
Капитан заморгал, вникая в сказанное. Судя по выражению лица, такое согласие ему не понравилось.
— Идите к чёрту! Раз так, велю поместить вас под замок.
Вмешалась Летиция:
— Без свежего воздуха пациент умрёт. Тем более, в цепях. Это я вам говорю как врач.
Дезэссар фыркнул:
— Тоже ещё врач!
Но призадумался, а потом, очевидно, вспомнив уроки дворянских манер, вздёрнул подбородок и важно объявил:
— Глядите же, милорд. Я вам верю. Но помните: честь потерять легко, а вернуть невозможно.
— В своё время я пришёл к такому же точно заключению, — заметил пленник, приятно удивлённый. — Возможно, ваш кальвадос не такой уж гнилой, мсье.
Дёрнув плечом в знак того, что с него довольно глупостей, Дезэссар повернулся к выходу, но на прощанье бросил:
— А как прибудем в Форт-Рояль, часового снаружи я всё-таки поставлю.
Глава пятнадцатая
Форт-Рояль
Мы плыли всю ночь и потом ещё целый день. Воды здесь были спокойные, поэтому осторожничать стало незачем.
В вечерних сумерках «Ласточка» вошла в большую бухту, которая была защищена мощной крепостью, выстроенной на мысу. Огни небольшого города светились в глубине гавани, но якорная стоянка располагалась чуть в стороне, справа от цитадели. Там мы и встали.
Я бывал в Форт-Рояле два или три раза. Это главный опорный пункт французской короны в здешних морях. Он очень удобен для торговли и обороны, прекрасно защищён от ураганов. «Фояльцы» (так называют себя здешние обитатели) тароваты, нахраписты и с утра до вечера ходят навеселе, причём утверждают, что к пьянству их побуждает забота о здоровье. Из-за болот, окружающих город, здесь свирепствует малярия. Ром якобы является единственным от неё спасением. Он и вправду хорош, мартиникский ром, я его ставлю даже выше ямайского. Правда и то, что ром однажды спас Форт-Рояль от уничтожения.
Это произошло во время войны с Голландией. Эскадра адмирала Рюйтера пришла сюда, чтобы захватить город. Корабли открыли пальбу по крепости, а в городе высадился десант. Но в первом же складе солдаты обнаружили бочки, от которых очень аппетитно пахло, и вместо того, чтобы идти на штурм, все как один перепились. Удивляясь, куда подевались его войска и почему они не нападают на форт с тыла, адмирал тоже приплыл в порт — и увидел, что все полторы тысячи молодцов полегли, сражённые ромом. Чертыхаясь, он велел грузить тела в лодки.
В это время в осаждённой крепости проходил военный совет, на котором было решено, что дальнейшее упорство бессмысленно и надо поскорей ретироваться вглубь острова, ибо десант с минуты на минуту отрежет пути отхода. Тут в порту раздался шум и яростные крики — это солдаты Рейтера не желали, чтобы их уносили в лодки из такого чудесного местечка, где осталось ещё много выпивки. Но французы вообразили, что враг идёт на штурм и, побросав пушки, кинулись наутёк. Они тоже были не вполне трезвы, ибо поддержание воинского духа требовало постоянной подпитки. Говорят, что многим беглецам поспешное отступление давалось с трудом, но так или иначе все достигли спасительных джунглей. Кроме одного швейцарца, который, устав от рома, проспал всю суматоху. Проснувшись на следующее утро, он очень удивился, не обнаружив вокруг ни французов, ни голландцев, и стал, таким образом, единственным триумфатором в этой уникальной баталии, которая вошла в историю под названием «Ромовое сражение».
Наши матросы собрались на палубе, по-собачьи вдыхая запахи недальнего берега, откуда ветерок доносил пряные ароматы. Все разговоры были о роме и шлюхах. Отец Астольф увещевал свою паству, напоминая о благих обещаниях и зароках, данных во время плавания. Общее мнение высказал боцман, почтительно ответивший капеллану:
— Ежели бы мы не грешили, святой отец, вы остались бы без работы и куска хлеба. Мы этого не допустим, мы вас слишком любим. Верно, ребята?
Все одобрительно загудели. Тогда раздосадованный францисканец нанёс ответный удар:
— Ещё неизвестно, выпустят ли вас на берег. Капитан говорил, что мы только обновим припасы, и сразу назад.
Команду охватило уныние.
Принаряженный Дезэссар, стуча по палубе тростью, спустился в шлюпку и отправился нанести обязательные визиты: антильскому генерал-губернатору, губернатору острова Мартиника, коменданту порта Форт-Рояль. Первому нужно было передать письма из метрополии, второму — предъявить корсарский патент и сдать испанских матросов, с третьим договориться о припасах.
Пока же фрегат стоял под прицелом крепостных пушек, и высаживаться на берег было нельзя. Толпа зевак собралась на причале, рассматривая корабль. Потом понемногу разошлась, а матросы всё теснились у бота, гадая, с чем прибудет капитан.
Он вернулся часа через три, когда в небе уже сияли чудесные южные звёзды. На севере, даже в ясную ночь, они холодны и тусклы, словно из тьмы на тебя пялится мириад голодных крыс. Над Мартиникой же звёздное небо похоже на мантию доброго волшебника, который укрыл вселенную от бурь и невзгод.
Моя девочка тоже ждала на палубе, но с целью, прямо противоположной чаяниям экипажа. Она — я знаю — хотела напомнить Дезэссару о его обещании не задерживаться в Форт-Рояле. Как только капитан поднялся по трапу, Летиция шагнула к нему, но тут из-за мачты вынырнул Гарри Логан и отодвинул её плечом:
— Минутку, доктор. Мне нужно потолковать с ним наедине.
— Мне тоже!
Дезэссар перевёл взгляд с ирландца на неё и строго сказал:
— Штурман на корабле важнее лекаря. Можете зайти ко мне позже.
— Обязательно зайду!
Кто-то из матросов, сняв шапку, спросил:
— Прощения просим, капитан, а на берег-то как?
— Бросайте жребий. Одна смена до утра, другая с утра до вечера. Но учтите, черти: кто напьётся до одури — отведает линьков, — обронил он и, взяв под руку Логана, повёл его в кают-компанию под троекратное «ура!» ликующей команды.
— Ах так?!
От ярости Летиция топнула ногой и двинулась вслед за Дезэссаром так быстро, что я чуть не свалился с её плеча.
Мы встали перед запертой дверью, из-за которой еле доносились голоса. Логан шелестел что-то неразборчивое, зато капитан некоторые фразы произносил громко — их-то, собственно, мы и слышали.
«Ты у меня не отвертишься, скотина, — шептала Летиция. — Одна смена до утра, другая до вечера! Подлый обманщик! Ну я тебе покажу! Я пойду к губернатору! Я…»
Тут Дезэссар за дверью рявкнул:
— Не мог я их не отпустить! Так и до бунта недолго. К послезавтрашнему утру протрезвеют — тогда и отправимся.
«Логан на моей стороне!» — обрадовалась девочка.
Штурман опять что-то тихо сказал, и снова раздался сердитый возглас Дезэссара:
— Или оно всё ещё там, или его там уже нет! Что меняет один день? Если пассат задует в правильном направлении, мы окажемся на месте через двое суток!
«Так быстро? — поразилась Летиция. — Не может быть! Здесь что-то не так…»
Вскоре ирландец вышел. Увидев лекаря, он остановился, зачем-то оглянулся на кают-компанию и еле слышно сказал:
— Эпин, дружище, пришло нам время поговорить начистоту. Я хочу сообщить вам кое-что очень важное. Но не на корабле. Едем на берег с первой шлюпкой.
Вид у штурмана был не такой, как всегда. Глаза блестели, губы подёргивались, словно от нетерпения или радостного предвкушения. Я объяснил себе это тем, что Гарри ждёт-не дождётся встречи с любимым сыном.
Слова Логана девочка пропустила мимо ушей. Она думала только о предстоящем объяснении с Дезэссаром, поэтому лишь кивнула.
— Посиди здесь. — Летиция посадила меня на перила лестницы и вошла в кают-компанию одна.
Как бы не так! Я не собирался пропускать такой интересный разговор. Минуту спустя я уже сидел на окне, с внешней стороны — подглядывал и подслушивал.
Моя питомица стояла перед столом и размахивала перед лицом у сидящего Дезэссара пальцем:
— …немедленных объяснений! — услышал я самую концовку её короткой гневной речи.
Дезэссар снял парик, вытер стриженую голову обшлагом. Потом вспомнил о благородных манерах, проделал то же самое платком.
— Тут вот какая штука, сударыня, — медленно начал он. — Дело в том, что за время плавания «Ласточка» здорово обросла водорослями. Её нужно ставить в док. Кренговать, килевать и так далее. Это займёт немало времени. Поэтому у меня к вам предложение. Я на берегу поговорил с одним человеком. Это капитан барка «Счастливая камбала» из Тулона, имя его Этьен Бонэ. Очень почтенный господин, с отменной репутацией. Он согласен доставить вас в Сале и выполнить все обязательства по вашему договору с господином Лефевром. Само собой, оплату я беру на себя. Поверьте мне, так оно получится быстрей. Это честное предложение.
Я слышал про Этьена Бонэ — о нём в моряцких кругах действительно шла хорошая слава. На месте Летиции я бы обрадовался возможности расстаться с «Ласточкой» и её не вызывающим доверия капитаном.
«Соглашайся, соглашайся!» — постучал я клювом по раме.
Оба, вздрогнув, оглянулись на меня.
— А, это ваш попугай, — пробормотал Дезэссар.
Летиция же сказала: «Кыш!», чем здорово меня обидела. Что я ей, ворона с помойки?
Девочка была вне себя от ярости. Перегнувшись через стол, она не закричала — зашипела:
— Вздумали от меня избавиться?! Как бы не так! Я пойду к губернатору! Я покажу контракт, и вам придётся его выполнять! В Барбарию меня повезёт «Ласточка», безо всяких отсрочек! Чистить брюхо от водорослей будете в Сен-Мало!
— Но капитан Бонэ доставит вас в Марокко на несколько дней быстрее! У него отличное быстроходное судно, только что из дока!
— Утром я буду у губернатора, — отрезала она, испепеляя его взглядом. — И вы сядете в тюрьму за мошенничество. Вот тогда я, так и быть, пересяду на вашу «Камбалу». Ясно?
Дезэссар уныло вздохнул.
— Ясно… Всякий раз, когда я хочу поступить с вами по-честному, вы мне мешаете.
Фраза показалась мне довольно загадочной, но Летицию занимало только одно.
— Так мы отплываем? Когда?
— Завтра вечером, с отливом, — неохотно пробурчал капитан.
— То-то же.
Когда я присоединился к ней, она сидела на лестнице, ведущей от кают-компании на квартердек, и всхлипывала.
— А, Клара… Прости, что я на тебя так… Как же мне стыдно!
«Не стоит расстраиваться из-за пустяков, между близкими существами всякое бывает», — мысленно сказал я, положив крыло на её плечо.
Но оказалось, что стыдно Летиции вовсе не из-за «кыш».
— Я скверная, скверная! — прошептала она. — Надо было соглашаться… Я предала отца из-за… из-за него.
Я не сразу сообразил, кого она имеет в виду. И присвистнул — это я умею. Ах, вот оно что… Она не хочет бросать Грея. Неужели всё так серьёзно?
Сверху раздался стук каблуков. Летиция быстро вытерла глаза и поднялась.
Это был Логан.
— Эпин, вы готовы? Шлюпка ждёт. Не сомневайтесь, разговор у нас с вами будет очень, очень интересный.
— Что? Да-да, мне надо на берег. Я должен купить для своего пациента кое-какие лекарства. Только боюсь, аптека сейчас закрыта.
Он весело воскликнул:
— В Фояле всегда всё открыто. Этот город не умеет спать. За мной, дружище!
Пока мы плыли к берегу по чёрной воде, на которой плясали огоньки, Логан, приобняв мою питомицу, тихо говорил ей что-то приязненное. Ветер уносил слова, а я сидел на другом плече и половины не слышал.
— …Сразу расположился к вам всей душой… Полный корабль болванов, один вы похожи на человека… — доносились до меня куски фраз. — На борту столько чужих ушей… Отличное местечко для беседы по душам… В рубашке родились, дружище!
Когда мы приблизились к причалу, и берег прикрыл нас от ветра, стало слышно лучше, но Логан уже говорил о другом.
— Однако сначала соберу урожай. Год назад я оставил здесь трёх беременных баб. Надеюсь, все разрешились благополучно. Мне очень нужно получить от Господа кредит.
Он выскочил из лодки первым. Летиция еле за ним поспевала, а мне пришлось передвигаться самостоятельно — я полетел над головой у девочки, по временам поднимаясь выше, чтобы посмотреть на славный город Форт-Рояль, где я давненько не бывал.
В Европе поселение такого размера назвали бы деревней, но для Вест-Индии порт был вполне солидным. Домишки, конечно, так себе — по большей части дощатые, сколоченные наспех. Зато здесь имелась крепкая цитадель, а вдоль берега тесно стояли огромные склады, заполненные сахарным тростником, бочками с ромом, ящиками конфитюра и другими товарами, которые плывут отсюда в Старый Свет.
Но Логан вёл нас прочь от моря, уверенно лавируя по кривым улочкам, мимо освещённых домов, откуда доносились пьяные крики. Даже в Сан-Мало нет такого количества кабачков, таверен и пивных. И уж во всяком случае, они не так забиты публикой. А всё дело в том, что из-за войны на Мартинике застряло множество купеческих кораблей; капитаны не решались выйти в море из боязни стать добычей английских корсаров. Вот уже который месяц экипажи торчали в Форт-Рояле, понемногу спиваясь. В таких случаях съестные лавки, питейные заведения и публичные дома обслуживают клиентов в долг, открывая судну кредит. Свара между монархами может длиться долгие годы, и неизвестно, будут ли векселя когда-нибудь оплачены, но выхода у коммерсантов нет — иначе провизия сгинет, ром прокиснет, а шлюхи разбегутся. От войны всем одни убытки.
Первый визит Логана закончился скандалом. Из маленького домишки, притулившегося к земляному валу, что защищал городок с суши, выглянула полуодетая баба вдвое толще субтильного ирландца, он о чём-то с нею пошептался и вдруг влепил ей звонкую оплеуху. Баба толкнула обидчика в грудь, отчего Гарри кубарем полетел с крылечка, растянулся на земле и в ярости взвизгнул:
— Сука! Стерва! Ты будешь гореть в аду!
Женщина с плачем скрылась в доме, а штурман, поднимаясь, горько пожаловался:
— Гадина, она вытравила плод! Убила моего ребёнка! Это худшее преступление перед Богом!
Потом мы направились, если не ошибаюсь, к Капуцинскому бастиону, возле которого обитала какая-то Лулу. Дама оказалась не одна. На стук из окошка высунулись две головы, причём одна с преогромными усами.
— Прошу извинения за беспокойство, — вежливо молвил Логан. — Здравствуй, малютка Лулу. Помнишь, я обещал тебе подарок, если ты кое-что для меня сделаешь? Ты родила?
— Ещё в ноябре, — ответила ему высокая, костлявая мулатка, нисколько не удивившись ночному визитёру. — Вылитый ты. Давай золотые серьги.
— Сначала покажи ребёнка.
Ему сунули запелёнутый свёрток, и Гарри, потребовав фонарь, внимательно осмотрел младенца.
— Ты ещё бóльшая шлюха, чем я думал! — воскликнул он и топнул ногой. — Никаких серёг не получишь!
— Эй, полегче с моей подружкой! — сказала из окна усатая голова, наблюдавшая за событиями с нескрываемым неудовольствием.
Тогда Логан, развернувшись, двинул заступника фонарём по лбу. Стекло разлетелось вдребезги, по лицу бедняги полилось горящее масло.
— Мои усы! А-а! — заорал он, отшатываясь.
Заверещала и мулатка. Штурман плюхнул ребёнка на подоконник — и к хору присоединился детский писк.
— Что вы делаете?! — вскрикнула Летиция.
— Идёмте, друг мой. — Логан понуро зашагал со двора. — Это не мой ребёнок, меня не обдуришь. У моих, даже если это негритёнок, в волосах обязательно есть рыжина, а на ушах веснушки — как у меня.
— Разве у негров бывают веснушки?
— У моих — обязательно. О, женщины, женщины! Дураком будет тот, кто им поверит. Я прошу прощения, дружище Эпин, за этот взрыв негодования. К тому же я, кажется, нанёс увечье ни в чём не повинному человеку? — Он оглянулся на дом, откуда всё неслись вопли — словно собирался вернуться и принести извинения. — А-а, всё равно. Идёмте, приятель. Остаётся ещё одна надежда…
И мы двинулись дальше.
По третьему адресу нам, наконец, повезло. Ленивая заспанная девка в холщовой рубахе предъявила штурману двойню. А заодно уж покормила крошек. Пока они сосали её здоровенные груди, Логан произвёл осмотр. Не знаю, как он сумел в полумраке разглядеть веснушки на крошечных ушах двух малюток (волосы на их головёнках ещё не выросли), но остался доволен. Вручил родительнице золотые серьги, да ещё мониста в придачу. Поцеловал в щёку, назвал умницей и пошёл к двери.
— Не хочешь узнать, как их зовут? — спросила кормящая мать, разглядывая подарки.
— Господь знает Своих сыновей, а мне незачем.
Он пожал плечами — ему было всё едино. Сомневаюсь, что дочки когда-либо увидят своего папашу вновь.
— Я богач! — говорил Гарри, чуть не приплясывая. — Две живых души. Это значит, я не только расквитался, но дал Всевышнему очко вперёд. Он мой должник!
— Куда мы идём теперь? — спросила Летиция, которой надоело болтаться по тёмным закоулкам. — Мне нужна аптека.
— Пора проведать моего сорванца Джереми. Папуся так по нему соскучился! — Голос штурмана дрогнул. — Это близко, пять минут.
Дом, к которому он привёл нас теперь, был нарядней предыдущих. Стены его были выкрашены белой краской, к фасаду примыкала терраса с резными перильцами.
— Я забочусь о моём Джереми. Уезжал — оставил сотню ливров. И потом из Бордо с одним приятелем передал, — похвастался Логан и заорал: — Эй, Нана, просыпайся! Это я!
От крика из-за соседнего угла шмыгнула напуганная кошка. И что-то ещё там шевельнулось. Я отлично вижу в темноте, поэтому различил контур человека. Голова его была обвязана платком, в ухе блеснула серьга, челюсти сосредоточенно работали, пережёвывая табак. Мне этот субъект не понравился. Почему он прячется? В таком городе, как Форт-Рояль, да ещё в нынешние тощие времена, запросто могут прирезать из-за кошелька и даже пары хороших башмаков, а мои спутники по местным меркам выглядели богатеями: оба в париках, в добротной одежде.
Я издал предостерегающий клёкот, и Летиция обернулась, но подозрительным тип повернулся и быстрым шагом, почти бегом, удалился, туда ему и дорога.
— Джеми, детка, твой папуся вернулся! — заорала из окна круглолицая негритянка. — Папуся привёз тебе гостинцев, вставай!
Нана выкатилась на террасу, низенькая и круглая, очень похожая на тыкву. Обхватила ирландца в объятия, но он нетерпеливо высвободился — и поскорей вошёл в дом. Мы с Летицией остались снаружи, наблюдали семейную сцену через открытое окно.
Встреча отца с любимым чадом была бурной, но недолгой. Гарри вытащил из постельки пухлого бутуза с кожей цвета какао и огненно-рыжими кудрявыми волосами. Мальчонке был, наверное, годик или чуть больше. Штурман тряс его, целовал, а ребёнок вёл себя так, как всякий нормальный младенец, разбуженный среди ночи — испуганно орал и сучил ножками.
— Ты мой маленький талисман! — всхлипывал сентиментальный ирландец, не обращая внимания на вопли сына. — Всё, что делает папуся, он делает ради тебя! Скоро ты будешь спать в золотой колыбельке и кушать с золотых тарелок!
— У него уже два зуба есть, — сообщила в этой связи Нана, что вызвало у родителя новый взрыв восторга.
Зубы были предъявлены и любовно осмотрены. На этом встреча, собственно, закончилась.
Логан сунул малыша матери и стукнул её кулаком в ухо.
Она покачнулась. Без особенного удивления, во всяком случае без обиды поинтересовалась:
— За что это ты меня ударил, Гарри?
— Чтоб берегла моего сынишку, как зеницу ока. Если с ним что случится, ты знаешь, что я с тобой сделаю.
— Знаю, — вздохнула она. — Только зря ты такое говоришь. Уж я ли…
— Ладно, Нана, заткнись. Это тебе. — Он кинул на стол кошелёк. — Скоро я вернусь, и тогда мы заживём по-другому.
На улице Летиция спросила:
— Мальчуган, конечно, очень славный, но почему из всех своих детей вы отличаете именно его?
— Потому что он принесёт мне удачу. — Гарри подмигнул. — А теперь, Эпин, мы с вами пойдём в одну славную таверну, где нам за полдуката дадут комнатку под крышей. Ни один пёс не сможет нас там подслушать.
— Мне нужно в аптеку.
— Потом сходите. Если такие мелочи ещё будут вас интересовать после нашего разговорца. Аптека старого Люка на главной площади, слева от церкви. Можно звонить в любое время суток, он привык. Ночью туда частенько приползают те, кому попортили шкуру в какой-нибудь потасовке.
— Тогда я предпочёл бы заглянуть к мсье Люку прямо…
В отличие от Летиции, меня очень интересовало, что за важную беседу собирается провести с нами Логан. Поэтому я летел совсем низко над ними и не смотрел по сторонам. Только этим можно объяснить, что я прошляпил опасность. Как говорят в таких случаях самураи, прежде чем совершить харакири: «Мне нет прощения».
Единственным оправданием мне может служить то, что переулок, в котором это произошло, был совсем не освещён. Если б не луна и звёзды, темноту без преувеличения следовало бы назвать кромешной.
Из мрака с быстротой хищников, бросающихся на добычу, выскочили три тени.
Один человек сзади накинулся на Летицию, обхватил за плечи и приставил к горлу нож. Ещё двое взяли под руки штурмана.
— Поверни-ка его мордой к луне, — донёсся хриплый голос, говоривший по-английски. Логану рывком запрокинули голову. — Это он! Я не ошибся!
Первое оцепенение, естественное при таких обстоятельствах, миновало. Я приготовился к драке. У меня большой, исключительно крепкий клюв. Я никогда не пробовал, можно ли им пробить человеческий висок, но теперь готов был попытаться. Я мирный попугай, принципиальный враг всяческого насилия; я люблю людей — но моя питомица мне дороже принципов и всего человечества вместе взятого.
Я ринулся вниз, целя противнику чуть выше уха. Не знаю, удалось бы мне его убить или только оглушить. От знакомства с моим клювом разбойника спасло то, что как раз в этот миг он сказал:
— Стой тихо, парень, и тебе ничего не будет. Нам нужен не ты.
Я осуществил выход из крутого пике прямо над головой грабителя. Он так и не понял, что над ним прошуршала крыльями не случайная ночная птица, а, возможно, сама смерть.
Я уже говорил, что вижу в темноте гораздо лучше, чем люди. Не упуская из поля зрения негодяя, державшего Летицию (он был в потрёпанном шотландском берете), я рассмотрел остальных.
Один был широкоплечий, с лысой или наголо бритой башкой — она слегка поблёскивала в лунном свете. Другой, хриплоголосый, показался мне похожим на подозрительного субъекта, что прятался около дома Наны.
Моя догадка тут же подтвердилась.
— Я говорил вам: рано или поздно Гарри заявится проведать своего ублюдка! — ликовал хриплый, размахивая перед носом у штурмана пистолетом.
— Ты головаст, Джим, — сказал лысый, держа Логана сзади за руки. — Ну что, рыжая крыса, поговорим?
— Охотно, Тыква, — ответил Гарри, который, надо отдать ему должное, не потерял присутствия духа. — Я готов ответить на любые вопросы. Только… — и он проговорил что-то очень тихо — я не разобрал.
Не расслышал и Джим.
— Что-что?
Он наклонился вперёд, и Логан внезапно боднул его лбом в нос — очень сильно, так что хриплый бухнулся задом наземь. Одновременно проворный ирландец каблуком лягнул Тыкву по ноге, высвободился и отскочил в сторону. В руке его, лязгнув клинком по ножнам, блеснула сабля.
— Ах, ты так?!
Лысый тоже обнажил оружие, сталь зазвенела о сталь. Джим, держась за расквашенный нос, целил в Логана из пистолета, но юркий ирландец ни мгновения не стоял на месте. Он делал обманные движения, приседал, крутился вокруг собственной оси.
Тот, что держал Летицию, предупредил:
— Не вздумай рыпаться. Сейчас твоего дружка угомонят.
Выстрел наконец грянул. Джим метил штурману в спину, но тот — будто у него на затылке были глаза — как раз присел, и пуля угодила в грудь Тыкве. Сабля вылетела из пальцев бедняги и задела остриём левую руку ирландца. Чертыхнувшись, Гарри схватился за раненое место, лысый же с жалобным стоном упал навзничь.
Джим отбросил своё разряженное оружие и наскочил на Логана с длинным тесаком, однако штурман уже оправился от удара. Он отбил довольно неуклюжий рубящий удар, сделал выпад — широкий клинок пронзил нападающего насквозь.
Увидев, что дело приняло паршивый оборот, третий бандит (его имени я так и не узнал), оттолкнул Летицию и бросился бежать.
— Держите его, Эпин! Не дайте уйти! — крикнул Логан, пускаясь вдогонку.
Но от моей девочки было мало проку. Она стояла, вся дрожа. Вряд ли кто-нибудь посмел бы её осудить за слабость. Нападение произошло так внезапно, а схватка была такой короткой и кровавой, что даже мужчина неробкого десятка растерялся бы — особенно, если не имеет привычки к потасовкам. Ведь и мне, старому морскому бродяге, всякое повидавшему на своём веку, понадобилось несколько секунд, чтоб взять себя в руки. То есть, в когти.
— Не уйдёшь! — Гарри вытащил откуда-то из-под кафтана пистолет, взвёл курок и выпалил.
Всплеснув руками, шотландец рухнул. Судя по тому, что с него слетел берет, а также по характерному хрусту, пуля угодила прямо в затылок.
— Убит! — горестно вскричал Гарри, наклоняясь над телом. — Наповал! А ведь я целил в лопатку!
Он подбежал к Джиму.
— И этот издох! Какое горе!
Повернулся к подстреленному Тыкве — и быстро объявил:
— Этого я на себя не записываю. Я тут ни при чём, — сварливо сказал штурман, задрав голову к нему. — Пулю послал не я!
Я догадался, что он объясняется со Всевышним.
— Несчастный я человек. — Гарри был безутешен. — Это жестоко! Только что я был в плюсе, и вот снова в минусе. Проклятые болваны! Они не оставили мне выхода… Да ещё руку поранили. Перевяжите меня, Эпин. Я истекаю кровью!
Ещё не справившись с дрожью, Летиция задрала ему рукав. Рана оказалась неглубокой, Но ирландец всё жаловался:
— Мне больно! А для дела понадобятся обе руки!
— Какого дела?
— Того, о котором я хочу вам рассказать. Но теперь разговор откладывается. Две смерти — дурное предзнаменование. Я не могу сразу вернуть Ему долг, но, по крайней мере, обязан сделать первый шаг. Прощайте, Эпин! Потолкуем завтра.
Он рысцой побежал по переулку, придерживая перевязанную руку.
— Куда вы?
— В бордель! Я должен посеять новые семена! Ведь урожай будет только через девять месяцев!
О, люди, как же вы смешны с вашими нелепыми верованиями и суевериями! Гарри Логан из вас — ещё не самый нелепый.
Глава шестнадцатая
Что-то начинает проясняться, а что-то ещё больше запутывается
Ирландец убежал «сеять семена», а мы остались в тёмном переулке, в окружении бездыханных тел.
Одно из них, впрочем, ещё подавало признаки жизни. Лысый разбойник по прозвищу Тыква, которого Гарри отказался учитывать в своих деликатных взаимоотношениях с Господом, шевелился и жалобно стонал.
Должно быть, вспомнив о своих лекарских обязанностях, а может быть, просто из сострадания, Летиция приблизилась к раненому.
— Ничего не вижу, — пробормотала она. — Нужно перетащить его на открытое место…
Взяла под мышки и оттащила к углу, где тень от домов не закрывала луны. Тыква хрипел: «Оставь меня… Больно! Будь ты проклят…», но Летиция не обращала внимания на его жалобы.
Она сняла парик, сунула его в шляпу и пристроила голову умирающего на эту импровизированную подушку. Из бочки, что стояла под водостоком, зачерпнула воды, и обмыла Тыкве лицо, смочила губы. Потом расстегнула окровавленную рубаху и вздохнула. Тут не помог бы и куда более опытный врач. Я повидал на своём веку немало ран и сразу понял, что пуля пробила бедняге лёгкое.
— Мне конец, — сипел Тыква. — Дай мне глоток рома. Ради Бога! Дай… У Джима за пазухой всегда есть фляга…
Летиция сходила за ромом. Приподняв раненому голову, дала выпить.
Тыква жадно забулькал и не остановился, пока фляга (между прочим, сделанная из маленькой тыквы) не опустела. Огненный ром натворил на свете немало бед, но в данном случае его действие было благотворно или, во всяком случае, милосердно.
Бандит (а я всё ещё полагал, что мистер Тыква — разбойник с большой дороги) перестал стонать и корчиться.
— Хорошо… — сказал он почти спокойным голосом. — Я не могу пошевелиться, от ног поднимается холод. Скоро я подохну. Но сейчас мне хорошо. Спасибо тебе, парень, что помог мне в мой смертный час. Не уходи, а? Побудь со мной до конца. А за это я дам тебе добрый совет.
— Ты лучше молчи, из тебя уйдут последние силы.
Тот качнул головой:
— Минутой раньше, минутой позже… Совет вот какой. Не связывайся с рыжим дьяволом. Он попользуется тобой, а потом воткнёт нож в спину. По тебе видно, что ты славный парнишка, из хорошей семьи. Не верь Логану! Он поманил тебя сокровищами Сан-Диего, я знаю. Но учти: Гарри ничего не делает просто так.
— О каком сокровище ты говоришь? — спросила Летиция.
А я сразу вспомнил рассказ о Невезучем Корсаре и его пропавшем корабле.
— Гарри не говорил тебе о сокровище капитана Пратта? Тогда тем более. Я не хочу унести эту тайну в могилу. Пусть все знают, все… Пока у меня ещё есть силы, слушай. Это будет мой прощальный подарок конопатому мерзавцу…
Тыква оскалил редкие зубы, но вместо смеха из горла вырвался стон.
— У шотландца Хью в сапоге должна быть фляжка из черепахового панциря. Может, там ещё что-то осталось? Мне нужно подкрепиться. Прежде чем сдохну, я должен тебе всё рассказать. А ты труби об этом повсюду…
Он осушил и вторую ёмкость, после чего заговорил быстрее. В этом оживлении я увидел несомненные признаки близящейся агонии.
— Слушай же. Шли мы из Сан-Диего, радовались добыче. Такого богатства не доставалось ещё никому. Двадцать сундуков золота и серебра! Я думал, куплю на свою долю кабак или даже гостиницу, женюсь, буду жить припеваючи… А Мордатый Джим, он у нас был самый башковитый, говорит: «Всё себе заберём. Тогда, говорит, ты себе не кабак — дворец купишь». Ребята слушают, сомневаются. Сундуки-то все у нас, на «Бешеном», это правда. Но сзади ещё два корабля… Тут вдруг буря, страшенная. Раскидала всю эскадру. Наш фрегат сел на мель возле какого-то паршивого островка. Логан знает, что это за остров. Гарри, он был у Пратта штурманом… Как ураган прошёл, стали мы корабль с мели тянуть. Мордатый Джим опять за своё: Бог, говорит, нам помог. Дураки будем, если упустим свою удачу. Ну и уговорил. Вышли мы на палубу, все семьдесят семь душ. Вот так — мы, на той стороне — только Пратт с Логаном, да лейтенант Брикс. А всё равно страшно. Пратт, чертяка клешастый, на расправу короток был. И ничего никогда не боялся. Поэтому кричим хором, как сговорились: «Подымай, капитан, чёрный флаг! Не желаем больше служить королю!» Он, конечно, за саблю и на нас — хотел рубиться. Но Логан его за пояс ухватил, зашептал что-то. Мы ждём. Заранее меж собой сговорились, что не отступимся. Коли Пратт хочет быть нашим капитаном — его воля, а заартачится — конец ему. Послушался Пратт хитрого ирландца. Это мы потом только поняли, что Гарри насоветовал нас обдурить, а тогда обрадовались. Когда капитан сказал, что будь, мол, по-нашему, «гип-гип-ура» кричали и шапки кидали. Потому что с таким вожаком всё нипочём. Опять же никто из нас навигации не знал, карту читать не умел… А Джереми говорит: «Давайте добычу на острове спрячем. Нечего нам такое сокровище по морю возить. Корабль у нас ядрами пробитый, бурей потрёпанный, в трюме течь. Не дай Бог потонет. Пойдём на Тортугу, купим там новое судно, а после вернёмся». Выбрали мы десять человек, кому можно доверять. И высадились они вместе с Праттом и Логаном на берег… Что рома-то, нет больше?
Тыква высосал из обеих фляг последние капли. Это его немного подкрепило.
— Сундуки погрузили в шлюпки, полдня перевозили на берег. Там мели, близко к острову не подойдёшь… Ждали мы их пять суток, на якоре. Но вернулись только Пратт и Логан. Беда, говорят, на нас дикари напали. Всех поубивали, мы насилу ноги унесли. Вот гады! Ясное дело — поубивали наших товарищей, а добычу спрятали! Хотели мы связать их, да подвергнуть пытке, но не тут-то было. Пратт здоровенный, с полдюжины ребят поубивал-покалечил. Гарри тоже ловок, как вьюн. Да ещё лейтенант Брикс им помог. Лейтенанту, правда, Мордатый Джим кишки выпустил…
Силы Тыквы были на исходе. Он говорил еле слышно, и Летиции пришлось наклониться к самым его губам. Я прыгал по земле, взволнованный рассказом.
— Что было дальше? — спросила девочка.
— …Мы бы с ними справились, но сумасшедший Пратт залез в пороховой погреб, заперся там и кричит: «Подорву корабль к чёртовой матери!» И Логан с ним тоже был… Спустите нам парусный бот, говорит, а сами все идите в трюм. Дайте нам уплыть, потом делайте, что хотите. Ну, мы посовещались. Джим говорит: пускай плывут. Мы их на корабле догоним. Никуда не денутся… Сделали мы всё, как велел Пратт (а придумал Гарри, это наверняка). Приготовили бот, сами спустились в трюм. Наверху что-то прогрохотало. Джим говорит: пора, ребята, вперёд! Мы кинулись по лестнице, а люк открыть не можем. Пратт, дьявол двужильный, сверху две палубные пушки прикатил. Сколько мы ни бились, никак не вылезти. Пришлось топором через две переборки прорубаться. Пока выбрались, бота и след простыл… Несколько дней рыскали мы наугад по морю, ну и налетели на риф недалеко от Мартиники. Все кроме Джима, меня и шотландца Хью потопли… Два дня нас на обломке мачты по волнам носило. Потом рыбаки подобрали, привезли в Фояль. И говорят нам: был тут третьего дня Гарри. Один. Сказал всем, что корабль погиб, а капитана Пратта акулы сожрали. Сел Логан, подлый убийца, на французский бриг и уплыл невесть куда… Джим говорит: баба у него тут с ублюдком. Рано или поздно Гарри к ним вернётся. И отведёт нас к сокровищу Сан-Диего. Будем караулить, ребята… Сколько мы за этот год набедовались, ожидаючи… За то, что мы британцы, чуть в тюрьму нас не посадили. Но мы сказали, что мы больше не подданные короля Вильгельма, а вольные флибустьеры. Отпустили… Чтоб с голоду не подохнуть, чего только не делали. Даже на большую дорогу выходили. Мы с Шотландцем уже отчаялись. Один Джим верил. И вот сегодня…
Не договорив, не вскрикнув, даже не захрипев, Тыква вдруг откинул голову назад и умолк на полуслове. Он был мёртв.
Летиция прикрыла ему глаза и стала читать отходную:
— «Иисус милосердный, возлюбленный души, молю Тебя ради мучений Твоего наисвятейшего сердца, ради печалей пречистой матери Твоей, обмой драгоценной Твоею кровью грешников земных, кто ныне страдает и умрёт…»
А я потратил время с большей пользой: начал сопоставлять факты. И многое мне открылось — будто раздвинулись шторы, и в тёмную комнату хлынул свет.
— Ах, ах, ах! — закудахтал я почти по-куриному. Да перестань же ты молиться, глупая девчонка! Шевели мозгами!
Летиция оборвала молитву на полуслове, схватилась за голову.
— Господи, Клара, так вот в чём дело! — пролепетала моя питомица. — Какая же я дура! Дезэссар в сговоре с Логаном! Они и не собирались плыть в Сале! Ирландец уговорил капитана взять курс на Карибы, чтобы забрать сокровища английского корсара! Неужели такое возможно?
«Вспомни, как зовут любимого сынишку Логана! — клёкотал я. — Неспроста Гарри сказал, что малыш принесёт ему удачу! Должно быть, мальчуган появился на свет чуть раньше или чуть позже смерти Джереми Пратта, и суеверный штурман назвал сына в честь капитана, которого отправил на тот свет! Произвёл „торговый обмен“ с Господом — жизнь за жизнь».
— …Но почему Логану понадобилось искать корабль в Европе, на другом конце света? Он мог бы сговориться с каким-нибудь корсарским или даже пиратским капитаном прямо здесь, в Вест-Индии?
У меня был ответ и на это. Обращаться к пиратам Гарри не рискнул. Головорезы из «Берегового Братства» забрали бы всю добычу себе — ведь они не признают никаких законов. Привлечь английского корсара Логан не решился, ибо похищенное сокровище является собственностью короля Вильгельма. Любой британец предпочёл бы отдать добычу короне, получив взамен законную треть, славу и рыцарское звание впридачу. Поэтому Гарри и отправился в Сен-Мало, столицу французских корсаров, враждебных Англии. Уверен, что Логан нарочно выбрал в напарники именно Дезэссара, никогда прежде не бывавшего в вест-индских водах: капитан вынужден во всём полагаться на опыт и знания своего штурмана.
Но напрасно поглядывал я на Летицию снисходительно, гордясь своей проницательностью. Девочка припомнила кое-что, выскочившее у меня из памяти.
— Папаша Пом не сам упал с лестницы! Это Логан его столкнул! Ему надо было занять место штурмана. Наверное, они заранее договорились с Дезэссаром. Какая гнусность!
Она распрямилась, надела парик и шляпу.
— Садись мне на плечо! Нужно его найти!
«Кого? Зачем?» — встревожился я.
— Не ори. Нужно разыскать Логана. Я больше не желаю быть дурой, которую водят за нос!
Я не был уверен, что это хорошая мысль. Ирландец — человек опасный. Если почувствует угрозу, «одолжится» у Господа ещё на одну душу — потом лишний раз в бордель сходит.
Демонстративно растопырив крылья, я запрыгал по земле в сторону, противоположную той, куда давеча убежал Гарри.
— Ты боишься? — укорила меня девочка. — Зря. Я не подам вида, будто что-то знаю. Лишь послушаю, о чём он так жаждал со мной поговорить. А там уж решу.
Я понимаю, что говорила она не со мной, а просто составляла вслух план действий. Но всё равно было приятно.
«Мудро, мудро». — пророкотал я.
Взлетел ей на плечо, и мы отправились на поиски Гарри Логана.
* * *
Летиция бросилась к первому же встречному с вопросом: где тут бордель?
Первым встречным, вернее, встречной, оказалась дородная креолка с сатиновым тюрбаном на голове.
— Бедняжка, как тебе невтерпёж, — ответила она, по-матерински поцокав языком. — Поди, только с корабля? Зачем деньги зря тратить? Пойдём со мной. Я такого молоденького даром приголублю.
— Мне нужно в публичный дом! Где он? — нетерпеливо выкрикнула Летиция.
Креолка была оскорблена в лучших чувствах и разразилась всякими выражениями, повторять которые не имеет смысла. Не узнав того, что хотела, моя питомица побежала дальше.
Наученная опытом, она миновала ещё двух представительниц того же пола (и, судя по виду, той же профессии), ни о чём их не спросив. Зато первый же попавшийся нам мужчина, хоть и нетвёрдо держался на ногах, сразу предоставил все нужные сведения:
— Тебе который бордель? У нас в Фояле их три.
— Самый лучший, — подумав, ответила девочка.
Я бы сказал то же самое — для столь ответственного «посева» Гарри Логан скряжничать не станет.
— Дело вкуса, — обстоятельно стал объяснять прохожий. — Кому что нравится. Лично я предпочитаю «Треугольную шляпу», там девчонки весёлые. Кто любит музыку, ходит в «Пьяный марабу» — у них и скрипка, и волынка, и бубен. Но самый большой выбор и самые высокие цены, конечно, в «Бутончике».
— Тогда мне в «Бутончик».
— Иди направо, потом налево. Сразу за городской тюрьмой увидишь. И услышишь.
«Бутончик» мы услышали ещё раньше, чем увидели. Крики, свист и нестройное пение помогли нам не пропустить нужный поворот.
Двухэтажный дом с длинным балконом был ярко освещён, над гостеприимно распахнутыми дверями висел фонарь в виде нераспустившейся розы.
Как обычно в заведениях этого сорта, внизу располагалась харчевня, где пили, ели, веселились беззаботные грешники. У входа — верный признак респектабельности — Летиции предложили сдать оружие. Сабли или шпаги у неё не было, а про спрятанный в кармане пистолет она благоразумно умолчала. Однако на стойке, среди холодного и горячего оружия, мы заметили саблю Логана на кожаной, прошитой золотыми нитями перевязи. Ирландец здесь, мы не ошиблись!
Села моя питомица в тёмном закутке под лестницей. Заказала кружку сидра. Прогнала девку, которая хотела «скрасить одиночество такому милашке», и нас оставили в покое — это тоже свидетельствовало о почтенности заведения. В дешёвом борделе девки настырны, как мухи.
Час, а то и два мы наблюдали за шлюхами и их кавалерами. То есть наблюдала Летиция, которой в этом грубом мире многое было внове. Я же за минувшие годы насмотрелся на притоны достаточно, и потому не столько глазел, сколько предавался любимому занятию — размышлениям.
В силу обстоятельств своей неординарной жизни я девственник и таковым, вне всякого сомнения, останусь, поэтому меня никак нельзя считать авторитетом в вопросах спаривания. Однако отстранённость не мешает (скорее даже помогает) мне смотреть на эту сторону жизни объективно, делать сравнения. Не без гордости замечу, что прелюдия к случке у нас, птиц, выглядит гораздо красивее и благороднее, чем у людей. Мы не хватаем самок за выступающие части тела, не издаём вульгарных криков, не прибегаем к грубой силе, если нам отказывают. Мы привлекаем подруг пением — в меру видовой принадлежности и таланта. Мы нежны, уважительны. У нас, попугаев, считается недопустимым оставить оплодотворённую самку без заботы, а новорожденных птенцов без пропитания. И потом, мы никогда не врём своим избранницам, как это делают двуногие. Я читал Ронсара, Шекспира и Ариосто, воспевающих романтическую любовь. После чего проникся глубоким недоверием к литературе. Что-то не встречал я галантных кавалеров, трепетных Ромео и рыцарственных Роландов. Во всяком случае среди моряков.
О чём в это время думала Летиция, я могу только догадываться. Она всё время молчала, лишь один раз шепнула сама себе: «Он на свете такой один, это несомненно…»
Кто, кто, кто? — спросил я, потеребив её за рукав. Но ответа не получил.
Наконец на лестнице появился Гарри. Его провожали аж три девки, с которыми он щедро расплатился. Стараясь не хлопать крыльями, я перелетел на перила и слышал, как ирландец давал своим подружкам последние наставления:
— …та получит сотню золотых. Слово Гарри Логана! Но только не вздумайте подсунуть мне чужого байстрюка. Своих деток я всегда отличу. А если кто из вас понесёт, да вытравит плод, вырежу на лбу крест, так и знайте!
— За сто пистолей я хоть каймана выношу, — сказала одна из девушек. Остальные, кажется, были того же мнения.
Тут Гарри заметил внизу пухлую пожилую даму, одетую во всё чёрное. По виду её можно было бы принять за почтенную матрону, но я видел, что именно она тут всем заправляет. Вышибалы, проститутки и даже клиенты слушались её беспрекословно. То была хозяйка «Бутончика» мадам Роза.
— Эй, тётушка, надо поговорить! — крикнул сверху штурман.
Очевидно, они были старые знакомые. Содержательница борделя улыбнулась, обнажив гниловатые зубы, и поманила ирландца в угол, где у неё стояла конторка с денежным ящиком.
Я, разумеется, немедленно занял удобную позицию — на лампе, прямо над ними, позаботившись о том, чтоб не попасться на глаза Логану. Моя питомица тоже произвела осторожный манёвр. Надвинув шляпу на глаза и стараясь держаться в тени, переместилась вдоль стены и спряталась за шкафом. Никто не обратил на её странное поведение внимания. Я давно заметил, что в публичном доме вообще мало пялятся по сторонам. И посетители, и шлюхи слишком заняты немудрящей игрой, которая предшествует спариванию.
— Ну как тебе мои цыпочки, шалун? — спросила мадам Роза, потрепав Логана по веснушчатой щеке.
Он пожаловался:
— Страшны, как жабы.
— Ты не просил красавиц. Ты сказал: чтоб были посерёдке между месячными, когда бабе легче забрюхатеть. Таких я и выбрала. Не забудь, что ты обещал: если у какой-нибудь из них по твоей милости случится простой в работе…
— Заплачу, заплачу, — нетерпеливо оборвал штурман. — Ты лучше скажи, обдумала моё предложение?
Мадам Роза пожевала губами.
— Ты хочешь купить у меня трёх чёрных девушек. Так?
— Да. Желательно помясистей.
— Не взять напрокат, а именно купить? — уточнила она.
— Да, да, чёрт бы тебя побрал! Есть товар или нет?
— Гарри Логан, ты хочешь стать моим конкурентом, — горько сказала почтенная дама. — После всего, что я для тебя сделала! Признавайся!
— Нет. Я увезу их из Фояля. Ты никогда их больше не увидишь. Клянусь. Сколько ты хочешь за трёх чёрных толстых баб?
Переговоры перешли в деловую стадию.
— Полные девушки пользуются хорошим спросом. Чем толще, тем желанней. Я продам их тебе по весу. Пять ливров за фунт живого мяса. И делай потом с ними, что хочешь.
— Это сколько же выйдет?
Штурман выглядел озадаченным.
— Считай сам. Во мне сто пятьдесят фунтов. Значит, я бы обошлась тебе в семьсот пятьдесят монет.
Она захихикала, а Гарри почесал затылок.
— Если на вес, беру тощих. Но тогда не по пять ливров, а по три.
Минут десять они торговались. Гарри требовал скидки за старую дружбу и оптовую покупку. В конечном итоге сошлись на полутора тысячах, поплевали на ладони и скрепили сделку рукопожатием.
Тут мадам Роза сказала:
— Добавь сотню и получишь в довесок одну белую. Всего за сотню!
— Чего это ты так расщедрилась? — прищурился штурман. — Говори правду, старая мошенница. Меня всё равно не проведёшь.
— Я и не думала тебя обманывать. Есть у меня одна стерва, об которую я три плётки измочалила, а всё без толку. Злющая, как бешеная собака. Но если ты берёшь девок на вывоз, чтобы перепродать, какая тебе разница?
Он согласился:
— Это верно. Однако я хочу видеть, что покупаю.
Кажется, Логан затеял целый весенний сев, подумал я. Неужели он собирается взять в плавание гарем, чтоб уж наверняка заработать кредит у Господа? Тут два вопроса. Во-первых, как на это посмотрит команда? Во-вторых, чего ради ирландцу авансировать Всевышнего сразу на столько душ?
Нечего и говорить, что второй вопрос занимал меня гораздо больше первого.
Охранники-мулаты привели четырёх девушек. Три чернокожие были тощие, забитые и испуганно жались друг к другу. Четвёртая, со спутанными волосами цвета пакли, в грязном дырявом платье, была с цепью на шее и связанными руками. На скуле у неё красовался синяк, светлые глаза непримиримо сверкали.
— Поганая старая крыса, — сказала она хозяйке вместо приветствия. — Чтоб у тебя нос провалился. Чтоб ты на собственных кишках повесилась! Чтоб тебя обрюхатила шайка прокажённых! Чтоб в твоей утробе завелись черви! Чтоб у тебя из…
Мадам Роза подала знак, и скандалистке заткнули рот, но из-под кляпа продолжало доноситься невнятное рычание.
— Это бешеная Марта. Остальных зовут Бубу, Муму и Куку. Они славные девочки. Ну что, берёшь?
Логан почесал подбородок.
— Если ты хочешь, чтоб я избавил тебя от этой мегеры, надо не прибавлять сотню, а скинуть.
— Чёрта с два! За двадцать монет мне её прикончат и кинут в море.
Неугомонная Марта попробовала лягнуть хозяйку ногой, но матрона проявила неожиданную проворность — соскочила со стула и увернулась.
— Ладно. Получай её бесплатно, — сказала она, пересаживаясь подальше. — Не хочу брать лишний грех на душу. Когда я получу деньги?
— Пусть девок доставят к причалу через час. Там и рассчитаемся. Всё, мне пора. Эй, где моя сабля?
Проданных рабынь стали привязывать к длинной верёвке. Три робкие негритянки плакали, очевидно, плохо понимая, что за перемена приключилась в их судьбе, но не ожидая ничего хорошего. Бешеная Марта мычала и брыкалась.
Вот ещё одна сфера, в которой пернатые выгодно отличаются от двуногих, думал я. Птица может напасть на другую птицу, чтобы отбить самку, защитить свою территорию или отобрать корм. Но никто из нас не станет мучить себе подобных из злобы или корысти. Рабовладение — одна из отвратительнейших причуд человечества, а между тем торговлю людьми запрещает закон и оправдывает церковь. Светоч разума, просвещённый и преосвященный Боссюэ пишет: «Отмена рабства означала бы противление Святому Духу, Который устами Святого Петра повелевает рабу не перечить доле своей и не понуждает владельца к освобождению раба своего». А ведь, казалось бы, всякому разумному существу должно быть ясно: всеобщее счастье и земной рай, которого так жаждут благонамеренные мыслители, наступят лишь тогда, когда вокруг не останется униженных и несчастных…
Иногда я впадаю в задумчивость совсем не ко времени. Вдруг я понял, что, пока я рассуждал о несправедливостях мира, Логан выскользнул за дверь. Не оказалось на месте и Летиции.
Я понёсся к выходу, не думая об осторожности. Двое или трое бездельников с криком: «Гляди-ка, попугай!» попробовали ухватить меня за крыло. Я лишился пары перьев, но всё-таки вырвался наружу.
Летицию я увидел сразу. Она стояла под фонарём, озираясь по сторонам. Но Логана след простыл. Похоже, девочка его упустила.
До рассвета оставалось недолго. Луна давно зашла, звёзды потускнели, но сквозь темноту уже просачивался сероватый свет.
— Чёрт с ним, — пробормотала Летиция. — Всё равно через час он будет на причале. За это время я как раз…
Конца фразы я не услышал, потому что девочка повернула вправо, где из-за крыш проглядывал шпиль церкви. Пришлось догонять.
Аптека, вот куда мы спешим, сообразил я.
И точно. Под вывеской с изображением крокодила (это давняя эмблема аптекарского ремесла) Летиция позвонила в колокольчик.
Нам долго не открывали, но моя питомица не отступалась. Стучала в дверь каблуком, кулаками, рукояткой пистолета.
Наконец лязгнул засов.
На пороге стоял сердитый старик в ночном колпаке и шлафроке. В руках у него был короткий мушкетон с трубообразным дулом.
— Только перед рассветом мне удаётся заснуть! — сказал он. — Если ты купишь у меня товаров меньше, чем на пять ливров, я тебя пристрелю.
— Здравствуйте, мсье Люк. Я врач с фрегата «Ласточка». Вот список снадобий и трав, которые мне нужны. Кроме того я хочу, чтобы вы изготовили декокт для расслабления скованных мышц и оживления парализованных нервов. Вот рецепт. Зелье нужно сделать срочно.
Она дала старику бумажку, составленную отцом Астольфом. Теперь я понял, почему Летиция так рвалась в аптеку.
Мсье Люк сунул мушкетон под мышку, изучил список и рецепт.
— Заходите, мэтр.
И пустил нас в лавку. Пока Люк зажигал горелку и смешивал в колбе ингредиенты, мы разглядывали товары.
Я не раз бывал в колониальных аптеках. В них торгуют не только лекарствами, а чем угодно — всякой всячиной, которую привозят заходящие в порт корабли.
Летиция застряла возле прилавка с благовониями, мазями, помадами и пудрами. Затем перешла туда, где висели платья, и у одного надолго замерла. Оно было из тёмно-зелёного шёлка, с широким бордовым поясом и кружевным воротником. Я мало что понимаю в дамских туалетах, но даже мне было ясно, что этот наряд будет моей девочке к лицу.
Летиция неохотно отошла, потом вернулась и сняла платье с вешалки. Схватила несколько флаконов и косметических баночек.
— Куплю-ка я подарок своей невесте, — обронила она, слегка покраснев.
У аптекаря никаких подозрений не возникло.
— Есть ещё сафьяновые башмачки, очень большой выбор. Наши корсары захватили голландский корабль, шедший на Кюрасао. Не желаете взглянуть?
Летиция желала, но декокт был уже почти готов. С печальным вздохом она расплатилась и, забрав покупки, вышла.
На причал мы прибыли с опозданием — шлюпка на «Ласточку» уже ушла. Пришлось с полчаса ждать, пока она вернётся.
— Логан там? — спросила Летиция у сидевшего на руле боцмана.
— Нет. Он велел отвезти четырёх девок и снова ушёл в город. Ребята не хотели везти на корабль баб, но штурман сказал, это только на пару дней.
«Как так? Как так?» — спросил я. Почему на пару дней? А куда Гарри их денет потом?
Девочка этих вопросов боцману задавать не стала — вряд ли он знал ответ.
— А где капитан? — спросила она, нахмурившись.
— У себя в каюте.
Брови моей питомицы сдвинулись ещё решительней.
— Ладно, едем.
* * *
На «Ласточке» было непривычно пусто. Первая смена, отгуляв всю ночь, уже вернулась или, верней сказать, была доставлена на борт: на палубе в ряд лежали бесчувственные тела, от которых исходил густой запах рома. Вторая смена отправилась за своей порцией праздника и должна была прибыть к вечеру — в таком же состоянии. Всё это мне хорошо знакомо по прежним плаваниям и кораблям.
Неожиданность была только одна. В деревянном решетчатом загоне под фок-мачтой, где раньше держали скотину, теперь сидели купленные Логаном рабыни. Чёрные сбились в кучку и дрожали от страха. Белая, пользуясь тем, что её развязали, трясла клетку и бранила ужасными словами немногочисленных слушателей: вахтенного начальника Гоша, дневального матроса и юнгу, которому по малолетству отпуск на берег не полагался. Словарь у Марты был неисчерпаемый, фантазия изощрённая. Моряки внимали с восхищением, а подросток шевелил губами, стараясь побольше запомнить.
Когда мы с Летицией спускались на нижнюю палубу, бешеная Марта как раз закончила перечислять напасти, ожидающие брюшную полость слушателей, и нацелила свой гнев ниже.
Девочка заглянула к себе в каюту. Там нас ждала радость.
Пленник спал, но отец Астольф, дежуривший у ложа, шёпотом сообщил, что господин Грей может двигаться. Он ещё слаб, но чувствительность в членах восстановилась, теперь больной быстро пойдёт на поправку.
— Слава Богу!
Летиция расцеловала капеллана. Положив покупки, на цыпочках вышла.
Лицо её посуровело.
— Ну-ка, Клара, полетай где-нибудь.
Она сняла меня с плеча и двинулась в сторону кают-компании. Судя по прикушенной губе и блеску в глазах, Летиция приготовилась к окончательному объяснению с капитаном.
Со всех крыльев ринулся я на свой наблюдательный пункт и на этот раз успел долететь до окна быстрей, чем вошла девочка.
Дезэссар сидел в одной рубахе, чертя на бумаге какие-то цифры. Когда дверь без стука распахнулась, он быстро накрыл листок шляпой.
— Подлый обманщик, я вытрясу из вас душу вместе с требухой! — процедила Летиция, воспользовавшись одной из метафор бешеной Марты. — Я всё знаю! Всю правду!
Я был сбоку и видел, как у Дезэссара загривок наливается кровью.
— Вы всё знаете?… Но… Откуда? Кто вам сказал?
— Неважно! Вы — бесчестный человек. Выкиньте из головы бредни о сокровищах! Клянусь, я подам в суд на вашего хозяина за нарушение контракта. Лефевр сотрёт вас в порошок!
— Плевал я на Лефевра! — заорал Дезэссар, вскакивая. — И на вас тоже!
— Подлец! Вас посадят в тюрьму!
— Я подлец? — Капитан задохнулся от возмущения. — Нет, мадемуазель, я-то как раз человек честный! Не то что ваш Лефевр!
— Я не намерена слушать ваши глупости. Сказано ведь: я всё знаю. Решайте. — Летиция скрестила руки на груди. — Или мы нынче же вечером отдаём якорь и плывём в Марокко, или… Пеняйте на себя.
Он почесал затылок, изумлённо глядя на разъярённую девицу.
— Но… если вы всё знаете. Зачем вы хотите плыть в Марокко? Не понимаю!
Теперь уже Летиция уставилась на него с недоумением.
— То есть?
— Раз вы знаете, что ваш отец умер, какого чёрта нам делать в Сале?
Глава семнадцатая
Окончательная ясность
У меня подкосились ноги. А тут ещё корабль качнулся на волне. Я свалился с окна и чуть не оказался в воде, что было бы скверно — с намокшими перьями не разлетаешься. Но я успел-таки расправить крылья и вернулся на прежнее место.
Фердинанд фон Дорн умер?!
Я ничего не понимал. Что уж говорить о бедной девочке?
Когда я вновь оказался наверху, моему взору предстало удивительное зрелище. Разъярённая Летиция целилась из пистолета, а Дезэссар пятился от неё прочь.
— Есть ли пределы вашей гнусной лживости? Как вы посмели сказать такое! Чтоб у вас язык отсох! — бушевала моя питомица.
Но я сразу понял: сказанное — правда.
Вот теперь все события последнего времени действительно стали понятны. Будто осело облако пыли, и неприглядный ландшафт предстал передо мной во всей беспощадной очевидности.
Возгласы капитана подтверждали истинность озарения.
— Он заряжен? Уберите палец со спускового крючка! Кремневые пистолеты иногда стреляют от легчайшего прикосновения! Господи, мадемуазель, ваш отец действительно умер! Лефевр узнал об этом ещё до вашего приезда в Сен-Мало! Он решил провести выгодное предприятие: снарядить за ваш счёт корсарский корабль. «Ласточка» сплавала бы к африканскому берегу, набрала бы добычи, на обратном пути загрузилась бы оливковым маслом. А что пленник умер — в этом арматор не виноват. Я с самого начала был против этой подлой затеи! Вы ведь помните, я пытался выйти в море без вас! Но вы поставили меня в безвыходное положение…
Бедная девочка выронила оружие и схватилась за виски. На глазах выступили слёзы. Я знал: её сердце разрывается от горя. У меня в груди тоже жгло и саднило.
— Почему… почему вы мне всё не рассказали сразу? — только и выговорила она.
Дезэссар опустил голову.
— Как я мог? Плавание пришлось бы отменить… А сокровища Джереми Пратта? Вы же знаете о них. Эх, сударыня, такой шанс выпадает раз в жизни, и далеко не всякому…
Понятно. Лефевр желал надуть госпожу де Дорн, а капитан решил обмануть своего хозяина. Если б Дезэссар рассказал арматору о предложении ирландца, Лефевр наложил бы на добычу свою цепкую лапу. А так компаньоном Логана стал не судовладелец, а капитан. Почти вся команда — его родственники да свойственники. Единственной помехой для осуществления дерзкого плана был штурман Пом, соглядатай Лефевра. Но от старика избавился Гарри. Я вспомнил, с каким озадаченным видом капитан разглядывал покалеченного папашу Пома. Полагаю, хитрый ирландец сказал Дезэссару: «старика я беру на себя» и, возможно, пообещал, что обойдётся без убийства. Так всё и вышло, причём именно Логан спас старого штурмана от удушья. Зачем суеверному Логану лишний «долг» перед Всевышним?
Вряд ли Летиция в эту минуту, подобно мне, восстанавливала цепь прежних событий. Девочка была сражена и сломлена. Человек, составлявший главный смысл еёсуществования, навсегда ушёл. Мне-то хорошо знакомо это чувство окончательной утраты, когда остаёшься один на один с чернотой Вселенной.
Я зажмурился, чтобы не видеть страданий моей питомицы.
Громко хлопнула дверь.
Когда я открыл глаза, Летиции в каюте не было. Дезэссар стоял один, в растерянности, потирая подбородок. Чёрт с ним! Я должен быть рядом с моей бедняжкой в наигорший миг её жизни! Я должен попытаться её утешить!
Зря я торопился, зря ударялся крыльями о борта и стены тесного трюма. Мои утешения и соболезнования запоздали. Залетев в трюм, я увидел, что девочка лежит под лестницей. Должно быть, хотела подняться на палубу, оступилась и скатилась вниз.
Я ужасно испугался. Лестница, ведущая на квартердек, невысокая, но крутая. Упав с неё, можно сильно расшибиться.
Но Летиция была цела. Она просто лишилась чувств, не выдержала потрясения. Душевные и физические силы её оставили.
Помочь я не мог. Лишь обмахивал крылом её бледное личико и горестно вздыхал. Может, и к лучшему, что сознание на время покинуло мою питомицу, думал я.
В трюме было темно. Несколько раз кто-то прошёл мимо, не заметив нас. Я даже не взглянул, кто это.
Звучали голоса. Кто-то ругался (кажется, Дезэссар), звякало железо. Мне ни до чего не было дела.
Я страдал из-за того, что лишён дара слова. О, если б я мог поделиться с Летицией уроком, который на прощание преподал мне Учитель!
Когда Он объявил нам, своим ученикам, что уходит, все наши от ужаса лишились чувств: заяц впал в оцепенение, лисица повалилась лапами кверху, змей уснул. Лишь один я сохранил рассудок — но не присутствие духа. Я молил, стенал, драл из себя перья и вздымал крыльями тучи пыли.
— Какой удар судьбы, какое несчастье! — причитал я. — Без Тебя, Учитель, мы все пропадём!
И Он сказал мне безмолвно: «Не бывает никаких ударов судьбы и несчастий. Всё это глупости выдуманные слабаками для оправдания своей никчёмности. Пропáсть может лишь тот, кто согласен пропасть. Для верно устроенной души всякое событие — ступенька, чтоб подняться выше и стать сильнее. Горестное событие — тем более».
Тогда я Его не понял. Но прошли годы, я стал мудрее и теперь знаю: если со мной стряслась какая-нибудь беда, надо, едва пройдёт первая боль, встряхнуться и сказать себе: «Зачем это со мной произошло? Ради какой пользы и какого блага? Что здесь такого, от чего моя душа станет выше и сильнее?»
Ещё не было случая, чтоб, подумав, я не нашёл ответа.
Прошло немало времени, прежде чем Летиция очнулась. Никто её так и не обнаружил — одна половина команды всё ещё не протрезвела, другая пока не вернулась с берега.
Девочка открыла глаза, и они вмиг наполнились слезами.
Я расправил крылья и повернулся в профиль. Сей гордой позой я хотел призвать мою питомицу к стойкости и мужеству. В этом мире надо быть сильным и не сдаваться. Всякое поражение для сильной души становится победой; всякая утрата — обретением.
Увы, в эту страшную минуту Летиция нуждалась не во мне.
Не обратив никакого внимания на мою пантомиму, девочка поднялась на ноги и бросилась к своей каюте, словно там её ждало спасение. Я запрыгал вслед.
Но в каморке было пусто.
— Боже, где он? — ахнула она.
И, увидев в дальнем конце кубрика одного из дневальных, громко повторила вопрос:
— Где он?
— Кто, отец Астольф? С час как отправился на берег.
— Нет, пленник!
— Капитан велел запереть его в трос-камеру.
Трос-камерой называется помещение для хранения запасных канатов, оно находится в дальнем конце трюма. По совместительству трос-камера используется как карцер для проштрафившихся членов команды. Там нет окон, а дверь всегда на запоре, чтоб крысы не испортили пеньку.
— Что-о?!
Лучшее средство от горя — ярость. Летиция, которая минуту назад едва переставляла ноги от слабости, вызванной обмороком, тигрицей пробежала через весь трюм.
Перед дверью корабельной тюрьмы дежурил вооружённый матрос — некто Ёрш. Он и по нраву был таков: вечно ко всем цепляется, с кем-то враждует, на кого-то орёт. На берег Ерша не пустили в наказание за драку, и от этого настроение у скандалиста было ещё хуже, чем обычно.
— Куда? — грубо сказал он, перегораживая доктору дорогу. — Велено никого не пускать.
В другое время и в другом расположении духа Летиция несомненно вступила бы с часовым в объяснения, но сейчас она просто ударила его кулаком в зубы — с совсем не девичьей силой. Ёрш отлетел в сторону, а она отодвинула засов, вошла в карцер и захлопнула за собой дверь. Я еле успел шмыгнуть следом.
Лорд Руперт полулежал на канатах, его руки были скованы кандалами. При виде Летиции он попытался подняться, но она его удержала.
— Не двигайтесь! Вы слишком слабы!
— Напротив, я чувствую себя превосходно. — В свете лампы, покачивавшейся под низким потолком, блеснули зубы. Грей улыбался! — Какое, оказывается, счастье просто владеть своим телом.
— Но почему вы здесь? И в цепях? Что произошло?
— Ровным счётом ничего. Капитан «Ласточки» пришёл меня проведать. Я сказал, что беру честное слово обратно. Теперь, когда я вновь могу двигаться, я сбегу при первой же возможности. Вот он и принял меры предосторожности. Очень разумный и своевременный шаг. Иначе я мог прыгнуть в воду через пушечный порт и преспокойно доплыть до берега. По-французски я говорю прилично, никто в Форт-Рояле не догадался бы, что я англичанин. Но я, конечно, в любом случае не покинул бы корабль, не поблагодарив вас за всё, что вы для меня сделали… дорогой доктор.
Дверь распахнулась. На пороге возник Ёрш с перекошенной от ярости рожей. Понадобилась целая минута, чтоб он очухался от удара.
— Я тебе распорю брюхо, жалкий лекаришка! — вопил часовой, размазывая кровь. В правой руке у него сверкала обнажённая сабля.
Лорд Руперт вскочил на ноги и огрел буяна цепью по лбу. Проделал он это очень ловко, будто кот зацапал неосторожную муху когтистой лапой. О палубу шмякнулось тело, стало тихо.
— Вы чем-то расстроены? — спросил пленник, притворяя дверь. — У вас заплаканные глаза.
И она с рыданиями, довольно бессвязно, рассказала, что её обманули, что её отец мёртв и что она теперь одна, совсем одна.
Любой другой мужчина обнял бы плачущую девушку, погладил по голове, стал бы говорить слова утешения. Но лорд Руперт вёл себя не так. Очевидно, воспитание не позволяло ему касаться дамы без её соизволения. Слушал он внимательно, но от соболезнований воздержался. А в конце вообще сказал нечто странное (и, на мой взгляд, довольно жестокосердное):
— Что ж, одна так одна. Теперь вы начнёте жить собственной жизнью.
Ещё более странно было то, что Летиция не оскорбилась и не возмутилась, а вытерла слёзы и долго смотрела на англичанина, ничего не говоря. Для меня загадка, о чём она в эту минуту думала и что чувствовала. Я перестал её понимать.
Заговорила она теперь совсем об ином.
— Кандалы — чепуха. Я принесу нож и открою замок. Часовой оглушён. А очнётся — получит ещё. На корабле почти никого нет. Капитан, вахтенный начальник и пара дневальных. Кто попробует меня остановить — убью. Да никто и не сунется. Дезэссар передо мной виноват. Мы сойдём на берег. Мне больше нечего делать на «Ласточке».
Лорд Руперт стал возражать:
— Я не смогу принять это великодушное предложение по двум причинам. Во-первых, оно чревато для вас серьёзными неприятностями. Пособничество бегству военнопленного карается тюрьмой. За пятьдесят тысяч ливров мистер Дезэссар поднимет на ноги весь Форт-Рояль…
— Мы уплывём на единственной шлюпке, которая спущена на воду, — горячо заспорила Летиция. — Пока он доберётся до губернатора, пока они объявят розыск, мы успеем уйти вглубь острова!
— А во-вторых, — с неизменной учтивостью продолжил Грей, поклоном отдав должное её доводу, — часовой уже очнулся. Разве вы не слышали, как он задвинул засов? Мы не можем отсюда выйти.
Девочка обернулась и толкнула дверь. Тщетно! Стала в неё стучать, грозно звать Ерша. Ответом было молчание — должно быть, негодяй побежал жаловаться капитану.
Но Дезэссар не торопился с разбирательством. Шло время, а мы всё сидели, запертые в трос-камере.
Как ни странно, Летицию заточение не очень-то расстроило. Я ждал, что моя вспыльчивая питомица поднимет шум и грохот на весь фрегат, но ничего подобного. Она села на канаты рядом с пленником и стала выспрашивать, как он себя чувствует, нет ли где болей или онемения, не кружится ли голова. Потом принялась сгибать и разгибать ему руки и ноги. Лорд Руперт сначала протестовал, но вскоре смирился и послушно исполнял все указания. С его лица не сходила мягкая улыбка. Эта мирная, почти идиллическая сцена затягивалась.
А между тем фрегат понемногу возвращался к жизни. Над нашими головами раздавался топот — это протрезвевшие матросы готовили корабль к отплытию. Причалила шлюпка, доставившая вторую смену: донеслись бессвязные крики и нестройное пение. Наконец, зазвенела якорная цепь.
Несколько раз я деликатно пробовал обратить внимание голубков на происходящее. Я подавал голос, вежливо дёргал Летицию клювом за пряжку башмака и за край панталон. Девочка не обращала на меня внимания.
Лишь когда «Ласточка» накренилась и заскрипела рангоутом, делая разворот, врач и его пациент встрепенулись.
— Боже, мы уходим в море! — вскричала Летиция.
А я тебе о чём битый час толкую?!
— Теперь мы не сможем сойти на берег. Это я виновата!
Она кинулась к двери и принялась молотить в неё со всей силы.
— Эй, в трюме! Откройте, это я, Эпин!
Но никто не откликался. Половина команды валялась на палубе пьяная, остальные управляли парусами.
Миновало не менее четверти часа, прежде чем засов открылся.
— Скотина, я вырву тебе глаза! — зарычала Летиция, давно уже перешедшая от отчаяния к ярости.
Но вместо Ерша в проёме стоял Дезэссар, собственной персоной.
— Это я распорядился не выпускать вас, мсье Эпин, пока мы не выйдем в море, — сказал он. — Такой совет дал мне Логан. Извольте следовать за мной. Мы со штурманом хотим с вами поговорить.
— А господин Грей?
— Он останется здесь, под охраной. Если снова не даст честное слово, что отказывается от мыслей о побеге. Даёте слово, сударь?
Пленник пожал плечами: как-де вам могла прийти в голову подобная нелепица?
— Ну и сидите в пыльном ящике. А вы, Эпин, марш за мной!
Поведение Дезэссара переменилось таким загадочным образом, что Летиция не решилась спорить. Думаю, ею, как и мной, овладело любопытство.
Я сел девочке на плечо, и мы отправились за капитаном, а у двери карцера встал угрюмый Ёрш с перевязанной головой и распухшим ртом. На Летицию он глядел с ненавистью и опаской.
* * *
В кают-компании нас ждал Гарри. Он был само добродушие.
— А вы парень не промах, мой дорогой Эпин! — воскликнул штурман со смехом. — Я догадался, откуда вы обо всём узнали. Тряхнули как следует раненого, и он вам рассказал. Браво, юноша, вы далеко пойдёте. Что старый славный Тыква?
— Умер, — мрачно ответила Летиция, оглянувшись на капитана, который стоял у неё за спиной, словно загораживал выход.
— Не моя вина. Я только увернулся от выстрела. — Ирландец подмигнул. — А может, вы помогли Тыкве побыстрее покинуть этот мир? Своими расспросами, а? — Он расхохотался. — Зря старались. Я и так бы всё вам рассказал. Утром, когда матросы проспятся, капитан объяснит им, куда мы плывём и зачем.
— Выходит, экипаж ничего не знает?
Дезэссар усмехнулся:
— Конечно, нет. Иначе во всех кабаках Форт-Рояля уже болтали бы, что «Ласточка» охотится за сокровищем Джереми Пратта. Вот вы на меня дуетесь, Эпин, а на самом деле вам невероятно повезло. Вы, как все остальные, получите свою долю от самого большого клада, когда-либо существовавшего в этих морях. Богатство всего в двух днях пути отсюда. А если направление ветра не переменится, мы можем оказаться на траверзе Сент-Морица и раньше.
— Сент-Морица?
— Так называется остров, где мы с Праттом спрятали богатства. — Логан расправил плечи. — Один я на всём белом свете знаю точное место.
— Всё будет проделано в полном соответствии с законами его величества, — сказал Дезэссар. — Мы не какие-нибудь пираты. Королевский писец пересчитает и зарегистрирует добычу до последнего су. Это не корсарский трофей, поэтому арматор ничего не получает. По условиям контракта, если капитан злонамеренно не выполнил наказ судовладельца и произвольно изменил курс, это карается штрафом в сорок тысяч ливров. Что ж, я выплачу мсье Лефевру эти деньги, можете не сомневаться! — Капитан расхохотался. — Пускай он лопнет от злости. Треть сокровища достанется мне и моему компаньону. — Дезэссар кивнул на Гарри. Треть — команде, треть — казне.
Ирландец комично развёл руками:
— Не буду от вас скрывать, дорогой доктор, я предлагал господину капитану наплевать на казну, и забрать весь куш себе. Однако мсье Дезэссар — честный человек и верный подданный его величества короля Людовика.
— Я хочу дожить свой век не беглым разбойником, который скитается по морям, а почтенным членом общества, у себя дома, в кругу семьи. — Капитан покосился на зеркало, перед которым они с Летицией учились изящным телодвижениям. — К тому же за столь весомый вклад в казну его величество обычно награждает дворянской грамотой. Я стану благородным господином Дэз Эссаром!
— Капитан, вы бы лучше сказали доктору, какова будет его доля, — прервал Гарри мечтания будущего дворянина. — Разве вы не видите, как хмуро он на нас смотрит.
— Вы останетесь довольны. — Дезэссар сделал величественный жест. — Во-первых, я верну все деньги, которые вы потратили на снаряжение судна. Во-вторых, как лекарю вам положен пай, равный трём матросским долям.
Летиция по-прежнему молчала, и Логан истолковал это по-своему:
— Он хочет знать, в какую это выльется сумму. Извольте, я расскажу. Жители города Сан-Диего заплатили Джереми Пратту выкуп за три дворца, сорок богатых домов, двести пятьдесят средних и тысячу триста скромных. Прибавьте к этому компенсацию за сохранность собора и одиннадцати церквей. Плюс портовые склады, пригородные поместья и прочую недвижимость. Всего, по счёту писцов британского адмиралтейства, добыча золотом, серебром и драгоценными камнями равнялась 250 тысячам испанских дублонов, именуемых во Франции «четвертными пистолями».
— Это десять миллионов ливров! — подхватил Дезэссар. — Только вообразите! Мы с Логаном получим по одной шестой. Доля простого матроса составит тридцать с лишним тысяч! А ваша почти сто. Ну как, вы довольны?
Я покосился на Летицию. Её молчание меня озадачивало.
— Вы ошарашены, — констатировал капитан. — Ещё бы! Только пообещайте, что будете держать язык за зубами. Я хочу полюбоваться на физиономии моих ребят, когда я сообщу им эту новость.
— Хорошо. Я никому не скажу.
Девочка повернулась и вышла из кают-компании.
«Что у тебя на уме? Что? Что? Что?» — спросил я.
Она рассеянно погладила меня по спине.
* * *
Фрегат уже вышел в открытое море и резво бежал к горизонту, покачиваясь на крутой волне. На вантах и реях остались с полдюжины марсовых, выполнявших приказы лейтенанта Гоша. Остальные матросы сгрудились вокруг деревянной клетки, разглядывая рабынь. Неукротимая Марта совсем осипла от брани. Она всё так же крыла слушателей и грозила им костлявыми кулаками, но её слова перекрывал шум ветра.
Летиция встала за спинами мужчин и с непонятным мне интересом стала наблюдать эту малоприятную сцену. Моряки переговаривались, обсуждая стати пленниц. Многие, если не все, в порту наведались в публичный дом и утолили телесный голод, поэтому дискуссия носила не плотоядный, а умозрительный характер, будто ценители ваяния разглядывают выставку скульптур. За главных знатоков считались боцман Выдра и плотник Хорёк.
— Такие злюки бывают очень страстными, — говорил Выдра, показывая на ярящуюся Марту. — Что тоща, это даже неплохо. Когда на женщине много мяса, в ней мало жару, а подвижности и того меньше.
Хорёк с этой точки зрения соглашался, но ему больше было по нраву «чёрное дерево»: негритянки-де нежней и благодарней. Я прямо-таки заслушался, когда он, проявив недюжинные способности к поэтической аллегории, принялся описывать молодым матросам науку обращения с женщиной. Сначала, мол, по ней нужно пройтись «топориком», чтобы придать «полешку» нужную форму. Потом проехаться «фуганком», убирая сучки и заусенцы. Наконец, продрать «наждачком» — и баба станет вся гладкая, покорная, хоть лаком покрывай. Каждую метафору плотник объяснял при помощи жестов, чтоб у публики не осталось сомнений, что он имеет в виду.
Увлёкшись, лектор подошёл к клетке слишком близко и сделал неосторожный жест — показал рукой на Бубу (или Муму?), которая понравилась ему рельефным контуром «кормы». Марта воспользовалась этой оплошностью, просунула лицо меж брусьев и вцепилась поэту зубами в палец.
Поднялся крик. Громче всех орал укушенный, остальные шумели, пытаясь ему помочь. Мегера держала палец мёртвой хваткой, по её губам стекала кровь.
— Доктор! Эта акула прокусила мне палец до кости! Помогите! — жалобно воззвал к нам плотник, когда его наконец оттащили.
— Промой рану ромом, замотай тряпкой и никогда больше не оскорбляй женщин, — отрезала Летиция, после чего повернулась и двинулась назад, в сторону кают-компании.
Я поймал озадаченный взгляд, которым мою питомицу проводила бешеная Марта.
— Катись в задницу, красавчик! Мне не нужны заступники! — прохрипела она, но без всегдашней злобы.
«Ты куда, куда, куда?» — допытывался я, едва удерживаясь на плече — так быстро шагала девочка.
— Надоела, отстань!
Она сбросила меня, но я не отставал и прошмыгнул в каюту, едва Летиция открыла дверь.
Внутри был один Дезэссар, склонившийся над картой.
— Что ещё? — недовольно молвил он.
— Я хочу покинуть ваш корабль. Мне ничего не нужно. Ни компенсации, ни доли сокровища — можете взять её себе. Дайте ялик, я вернусь в Форт-Рояль.
Капитан изучающе уставился на неё. Его редкие брови сдвинулись.
— Я похож на болвана? Вы решили рассказать про Сент-Мориц губернатору. Рассчитываете получить от него больше?
— Ничего подобного. Просто мне с вами не по пути. Чтоб вам было спокойнее, можете подождать, пока «Ласточка» отойдёт от Мартиники подальше. Пусть баркас спустят на воду к полуночи.
Брови капитана вернулись в исходное положение, на губах появилась улыбка. Должно быть, он посчитал, сколько денег ему достанется за паршивый баркас (на «Ласточке» ещё оставались ялик и большая шлюпка).
— Глупо. Но дело ваше. Напишите вот на этой бумажке, что отказываетесь от своей доли в пользу капитана Дезэссара. А также, что не будете иметь ко мне претензий из-за невыполнения условий контракта.
Летиция без колебаний выполнила его требование.
Всё это мне очень не нравилось. Что она задумала?
Глава восемнадцатая
Ненастоящая женщина
Скоро я это узнал.
— Отче, благословите на преступление, — сказала девочка монаху, вернувшись в каюту.
— На какое? — встревожился тот.
— На государственную измену.
— Ну, это не самое страшное из злодеяний, — заметил отец Астольф. — Господу Богу всё равно, к какому мы принадлежим государству. Лишь бы ваше намерение не покушалось на нравственность.
— Я собираюсь освободить из плена подданного враждебной державы…
Капеллан кивнул:
— Что ж, это дело, угодное Господу. Вот и в Писании сказано: «К свободе призваны вы, братие».
— Но это ещё не всё. Вероятно, мне придётся нанести увечье средней тяжести человеку, который встанет на моём пути.
Францисканец расстроился:
— А вот на это я вас благословить не могу. Даже плохому человеку наносить увечье нехорошо.
Она вздохнула:
— Значит, я сделаю это без вашего благословения. Тогда просто обнимите меня. Мы с вами, вероятно, больше не увидимся.
Отец Астольф прижал её к груди, поцеловал в макушку. Девочка немного поплакала.
— С тем, кто уносит частицу твоего сердца, не расстаёшься до конца жизни. А возможно, и долее того, — сказал ей монах.
Остаток вечера прошёл в приготовлениях.
Летиция взяла деньги и оружие. Проверила, есть ли в баркасе всё необходимое: вода, компас, запасной парус и вёсла.
В полночь матросы спустили лодку, и она закачалась на волнах, привязанная к корме. Подошёл Логан, спросил, зачем это. Значит, Дезэссар ничего ему не рассказал.
— Я высажусь на Сент-Мориц первым. Поищу целебных трав, — спокойно ответила ему Летиция то же, что сообщила остальным. — Капитан уверяет, что при такой скорости мы можем оказаться на месте уже завтра утром.
Оглянувшись на матросов, Гарри шепнул:
— Не делайте этого. Вы ещё не всё знаете. Я ведь так и не успел с вами объясниться. Поговорим позже, когда все уснут…
— Хорошо, — кивнула она, зная, что никакого «позже» не будет.
Когда склянки пробили полночь и палуба опустела, Летиция посадила меня на кулак:
— Ну что, подружка, поплывёшь со мной или останешься на корабле?
Я возмущённо фыркнул: что за вопрос?
— Если б ты знала, что я задумала… — прошептала моя питомица, глядя в сторону.
Не дурак. Сообразил.
Когда в кубрике уснут, ты пройдёшь в дальний конец трюма, стукнешь Ерша по башке, выпустишь лорда Руперта, и мы поплывём на баркасе по ночному морю, под яркими звёздами. Красота!
Летиция закуталась в плащ, под которым я видел, она прятала большой пистолет. Стрелять, конечно, было нельзя, но удар тяжёлой рукоятью в висок свалил бы с ног кого угодно.
Я прыгал за моей питомицей. Сердце замирало от страха. План у девочки был отчаянный, слишком многое могло сорваться.
Во-первых, как подобраться к часовому незаметно? Ёрш наверняка отнесётся к ночному появлению лекаря насторожённо.
Во-вторых, даже от сильного удара человек не всегда теряет сознание. Можно наделать шума, от которого проснётся команда.
В-третьих, вахтенные скорее всего заметят, что Эпин садится в баркас не один…
Пока я мысленно перечислял опасности и риски, мы дошли до юта.
К карцеру можно было попасть двумя способами: либо, пройдя через кубрик, либо, спустившись с юта по лестнице. Летиция выбрала второй путь, чтобы не идти мимо покачивающихся в люлях матросов, кто-то из которых, возможно, бодрствует. Зато со стороны кубрика проще было бы подобраться к часовому незамеченным. При спуске с лестницы это становилось почти невозможно — ступеньки, во-первых, сильно скрипели, а во-вторых, выводили прямо к трос-камере. Тот, кто шёл вниз, сразу попадал в поле зрения дозорного.
Эти препятствия казались мне непреодолимыми.
Однако Летиция сбежала вниз, даже не пытаясь прятаться.
— Кто там, на посту? — спросила она, вглядываясь в темноту.
И я хлопнул себя крылом по лбу. Вечно я всё усложняю, упуская из виду какие-то совершенно очевидные обстоятельства.
Конечно же, Ерша давно сменили! У карцера караулит другой часовой, у которого нет причин относиться к корабельному врачу с опаской.
Дальнейшее сразу перестало казаться мне трудно осуществимой авантюрой.
— Это я, Мякиш, — донеслось снизу. — Что, сынок, не спится?
То был самый старый из матросов, добродушный и рассудительный «дядя Мякиш» — так его звали все, даже офицеры. Славный малый, честный и простой. Всю жизнь проплавал он по морям: в мирные времена ловил треску и ходил в торговые экспедиции, в военную пору становился корсаром.
Он повернул лампу. Жесткое, насквозь просоленное лицо сияло беззубой улыбкой. Летиция была скрыта темнотой, ничто не мешало ей с размаху ударить Мякиша рукояткой пистолета в лоб.
Но она этого не сделала.
— Это ты, дядя Мякиш? — пробормотала девочка растерянно.
И я понял, что бить часового по голове она не станет. Ни за что на свете — даже ради спасения лорда Руперта. Если б на посту стоял кто-то несимпатичный, рука Летиции бы не дрогнула. Но наброситься на старину Мякиша, который смотрит на тебя с доверчивой улыбкой? Я бы тоже не смог. Есть вещи, через которые приличный человек (или попугай) переступить не в состоянии.
— А кто тебя сменит? — спросила Летиция.
— Почём мне знать? Это ещё не скоро будет, на рассвете. Я только заступил. Ничего, я старый, у меня бессонница. А ребята молодые, пусть подрыхнут.
Она молча посмотрела на Мякиша, потом передёрнулась и отвела взгляд.
— Чего трясёшься, сынок? Часом не подхватил лихорадку? Говорят, Форт-Рояль этот — гиблое место, — заботливо сказал Мякиш.
План побега рассыпался в прах — это было очевидно и мне, и Летиции.
— …Нет. Продрог на ветру. Что англичанин?
Часовой захихикал и прижался ухом к двери.
— А вот поди-ка, послушай. Похоже, свихнулся. Всё болбочет чего-то. Жалко, я по-ихнему не понимаю.
Из карцера, действительно, доносился негромкий голос. Мы тоже приложились к створке — Летиция наверху, я внизу.
— …Я не сделаю вам дурного, мисс, — услышал я. — Слово джентльмена. Напротив, я так благодарен вам за то, что вы явились из ниоткуда скрасить моё одиночество. Доверьтесь мне. Вот моя рука. Я не злоупотреблю вашим доверием. Мы с вами в этом мрачном мире одни, так давайте держаться друг друга…
Я прижимался к ноге Летиции и вдруг почувствовал, что девочка дрожит. Неужели в самом деле продрогла? Это в плаще-то? Да и ночь совсем не холодная.
— Мне нужно осмотреть пленника, — сказала моя питомица, отодвигаясь от двери. — Капитан волнуется. Из-за выкупа.
Добродушный Мякиш без лишних слов отодвинул засов.
В слабом свете подвешенной к потолку лампы нам предстало необычное зрелище.
Лорд Руперт стоял на одном колене и, учтиво приложив руку к груди, вёл беседу с небольшой крысой, которая сидела на канатной бухте и зачарованно внимала ласковым речам. Уж не знаю, как капитан Грей определил пол зверька, но, полагаю, в таких вопросах его светлости можно доверять.
Увидев Летицию, крыса сердито фыркнула, ощерила зубки и выскочила наружу.
Смущённый лорд Руперт поднялся на ноги.
— Она проскочила в дверь, когда вы уходили. Надеялась полакомиться пенькой. А вместо этого стала объектом моих домогательств. Думаю, ещё минута-другая, и она подала бы мне лапку.
Я-то в этом не сомневаюсь. У Грея большой опыт завоевания женских сердец. Не устояла бы перед ним и остромордая мисс.
Летиция закрыла дверь.
— Я вытащу вас отсюда, — тихо сказала она. — Я дала слово, и я его исполню. Вот пистолет. Когда откроется дверь, оглушите часового. К корме привязан баркас. Мы уплывём в Форт-Рояль или куда пожелаете!
Он взвесил в руке оружие и вернул его обратно.
— Я очень признателен вам. Но у меня принцип: я не причиняю зла людям, которые не сделали мне дурного.
Девочка рассердилась, хотя только что сама не смогла напасть на дядю Мякиша.
— Не говорите глупостей! Он стоит на пути к вашей свободе!
Лорд Руперт рассудительно заметил:
— Если начнёшь истреблять всех, кто стоит на твоём пути, в конце концов останешься на свете один.
— Тогда поступите иначе. Пообещайте Дезэссару, что не попытаетесь сбежать. Всё равно среди моря некуда. А потом снова возьмите слово обратно. Это по крайней мере избавит вас от кандалов на время плавания.
Но невозможный человек отверг и это предложение:
— Такой шаг вступил бы в противоречие с другим моим принципом. Я не даю честное слово, когда твёрдо знаю, что возьму его обратно. В прошлый раз я думал, что больше не смогу двигаться, только поэтому и пообещал.
У Летиции сжались кулаки, а на глазах выступили злые слёзы.
— Человек, у которого слишком много принципов, на этом свете не выживет!
— Напротив, — улыбнулся он. — Твёрдые правила очень упрощают жизнь. Не приходится ломать голову, как следует поступить в трудной ситуации.
— Ну и сидите тут в цепях, несчастный идиот!
Топнув ногой, она вышла вон. На прощанье я сочувственно покивал Грею, который задумчиво смотрел вслед девочке.
Когда Мякиш запирал, засов никак не желал задвигаться. Часовой сопел и кряхтел, согнувшись в три погибели и повернувшись к нам спиной. Я видел, как рука Летиции скользнула под плащ, и зажмурился.
Но ничего не произошло.
Мы поднялись наверх, где шумел ветер и в темноте над головой хлопали паруса.
Летиция всхлипывала.
— Я не настоящая женщина, — говорила она, придерживая меня рукой. — Настоящая женщина ради любимого совершит что угодно и не сочтёт это за грех. А я предательница. Сначала я предала отца. Теперь любимого. Ах, Клара, я слабая и скверная!
Я протестующе заверещал: «Ты не скверная, просто у тебя благородное сердце! И перестань называть лорда Руперта „любимым“, это нас до добра не доведёт». Но она, конечно, ничего не поняла.
Палубу качнуло, девочку отшвырнуло к борту. Она устояла на ногах лишь потому, что схватилась за вант. Фок-мачта натужно заскрипела под напором ветра.
— Чтоб ты за борт вывалился, ублюдок! Чтоб тебя там акулы сожрали! — донёсся откуда-то сиплый голос.
Это проснулась в своей деревянной клетке бешеная Марта. Три её товарки лежали, прижавшись друг к дружке. А бунтарка сидела на палубе и грозила нам кулаком.
Летиция приблизилась к загону.
— Вам что-нибудь нужно? — спросила она участливо. — Еды, или воды, или укрыться от холода?
— Мне нужно, чтоб с норд-оста налетел хороший шквал и швырнул эту поганую лохань на рифы Адского Мыса! — Глаза Марты блеснули свирепым фосфоресцирующим блеском. — Там такие острые скалы! Никто не спасётся!
Моя девочка удивилась.
— Вы говорите так, будто знаете морское дело.
Что-то в лице Марты изменилось. По-моему, она узнала того, кто давеча заступился за женщин.
— Папаша у меня был рыбак. Я с ним всегда в море ходила…
Впервые фурия произнесла нечто внятное, к тому же безо всякой брани.
— А что случилось потом?
— Старый дурак потом и оставил нас одних. Чтоб не продавать дом, мамаша продала меня. Я ей говорю: «Сдохну, а шлюхой не буду. Последнее дело — кобелиться за деньги». А она говорит: «Ну и сдохни. Твоё дело. Мне малышей поднимать». Сука!
Летиция встала возле самой решётки, просунула руку, отвела с лица Марты спутанные волосы.
— Сколько тебе лет?
— Скоро семнадцать.
Я не поверил ушам. Выходит, она совсем девочка, а выглядит, будто заезженная портовая кляча.
— Значит, ты умеешь ходить под парусом? — спросила моя питомица, оглядываясь на квартердек. Но его в темноте было совсем не видно.
* * *
Трудней всего было спустить в баркас чёрных девушек. Они не привыкли к морю, к качке и замирали от ужаса, когда с верхушек волн срывалась белая пена. Но ещё больше они боялись своей неистовой товарки. Шипя на них, раздавая затрещины, ругаясь страшными словами, Марта заставила-таки бедняжек перебраться в лодку. Для этого пришлось каждую обвязать верёвкой.
— Ничего, потом спасибо скажут, — хрипло сказала рыбацкая дочь, когда непростая операция завершилась.
Хоть всё это происходило вблизи от квартердека, на котором стояли вахтенный и рулевой, темнота и шум ветра обеспечили надёжное прикрытие.
Вот у борта осталась одна Марта. Она взялась за верёвку, но замешкалась.
— Это… Как это… — Странно было видеть её смущённой. — Ты вот что, парень… Тебя хоть как звать-то?
— Люсьен, — ответила моя девочка, посматривая в сторону мостика, где Друа как раз крикнул: «Полрумба влево!»
— Ага… — Марта почесала затылок. — Хочешь по-быстрому? Я вот так встану, а ты давай… Эти подождут… Я от чистого сердца, правда…
Оно и видно было, что от чистого. Рыбачка предлагала единственное, чем владела и что так неистово обороняла, не жалея жизни.
— Спасибо. Но у меня есть… невеста.
В голосе Летиции я ощутил тень улыбки. А ничего смешного тут, на мой взгляд, не было. Со мной такое случалось неоднократно: предлагаешь кому-то самое дорогое, а человеку это совсем не нужно — отмахивается, да ещё сдерживая смех…
— Ну и чёрт с тобой!
Марта отпихнула Летицию, перелезла через борт и скрылась во мраке. Минуту спустя моя питомица обрезала натянутый канат и перекрестила висящую в воздухе водяную пыль.
Я слышал, как девочка прошептала:
— Хоть этим свободу… Храни их Боже.
Сам я сидел возле кормового фонаря и провожал взглядом чёрный контур баркаса. Вот на нём шевельнулось и раскрылось что-то белое — это поднялся парус. Лодка косо пошла поперёк ветра.
— А-а-а, вот вы где, дружище! Заглянул в каюту — там один капеллан. Очень хорошо, наконец-то поговорим без помех!
К нам направлялся Гарри Логан. Бриз трепал ворот его кожаного кафтана.
— А? — крикнул сверху Друа. — Ты мне?
— Нет, приятель. Эпину!
Чтобы ирландец не заметил удаляющуюся лодку, Летиция сама пошла ему навстречу. Они сели под квартердеком, куда не долетали брызги и где не так шумел ветер. Я, разумеется, был тут как тут.
Гарри сразу перешёл к делу:
— Капитан рассказал вам про сокровища. Про золото и серебро, которого в тайнике чёртова уйма. Мы спрятали в тайнике двадцать сундуков, каждый весом от десяти до двенадцати стоунов. Но Дезэссар не знает самого интересного. — Он наклонился к самому уху Летиции. — Главнейшая часть приза не золото и не серебро. Она хранится в сафьяновом ларе. Пратт лично отобрал и уложил туда самые лучшие ожерелья, кольца, подвески и прочие изделия из драгоценных камней. Хоть по весу это, может быть, всего одна пятидесятая часть клада, но по стоимости — треть, а то и половина. Этот сундучок я французской короне не отдам. Он достанется нам с вами. Мы поделим содержимое пополам. Потому что я испытываю к вам искреннюю симпатию. Что скажете?
Подумав, девочка задала резонный вопрос:
— Зачем вам с кем-то делиться? Из одной лишь симпатии?
Логан рассмеялся:
— Нет, конечно. Штука в том, что в одиночку ларь оттуда не вытащишь. Нужен напарник. Вот я и выбрал вас.
— А почему именно меня? С мичманом и королевским писцом у вас дружба теснее, чем со мной.
— Хотите начистоту? — Гарри положил собеседнику руку на плечо. — Я хорошо разбираюсь в людях. Иначе давно бы уж получил удар в спину. Тысячу раз. Так вот, вы не из тех, кто способен воткнуть приятелю под лопатку нож, даже ради большого куша. Девять людей из десяти это сделали бы, но не вы. Это во-первых. Во-вторых, вы головастый парень, Эпин, схватываете всё на лету. А там есть одна загвоздка. Джереми Пратт никого из нас не пустил внутрь пещеры. Он был силён, как бык, и перетаскал сундуки в одиночку. А пещера там ого-го какая, есть где спрятать сокровище. Я потом украдкой наведался туда. И не нашёл тайника. Может, вы сообразите, я очень на вас надеюсь… Есть и третья причина. — Здесь он заговорил так тихо, что мне пришлось пролезть меж ними и задрать голову. — Понадобятся ваши медицинские, точнее сказать, аптекарские познания. Вообще-то нас в деле четверо: мы с вами и Клещ с Пронырой. Я не зря приваживал этих паршивцев, они тоже пригодятся.
— Зачем? Там мало двоих?
— Мало. Вы и я, мы вытащим ларь наружу, но потом придётся нести его на себе. Нужны «вьючные ослы» — у меня ведь рука порезана. Ни мичману, ни писцу я не доверяю. Я разработал кое-какие меры предосторожности — для этого необходимо, чтобы «ослов» было именно двое. Не беспокойтесь, у меня всё продумано.
— Выходит, драгоценности будут поделены на четыре части?
— Ни в коем случае! — зашипел штурман. — Я же говорю, мне нужны ваши медицинские познания. Первый «осёл» протащит сундук половину пути, а потом мы предложим ему подкрепиться ромом, в который вы кое-что подсыпете. Ясно? Потом точно так же поступим со вторым. Делить клад на четыре части не придётся.
Летиция кивнула:
— Понятно. Раз яд изготовлю я, вина за два убийства тоже ляжет на меня. Это не отяготит ваших взаиморасчётов с Всевышним.
Ирландец смущённо молвил:
— Я же говорю, вы парень головастый. У меня и так, сами знаете, на сей момент отрицательное сальдо.
— Знаю.
— Ну что? По рукам?
И Гарри протянул свою маленькую, цепкую ладонь.
Я был уверен, что моя питомица с возмущением её оттолкнёт. Но Летиция меня удивила — она скрепила зловещий сговор рукопожатием.
— По рукам. Выкладывайте подробности.
На баке пробили восемь склянок. Четыре часа пополуночи.
— Мне заступать на вахту. — Гарри поднялся. — Сделаем так. Через четверть часа поднимитесь на квартердек. Скажите, что я обещал научить вас управляться с штурвалом. Ваша любознательность известна, рулевой не удивится. Я скажу ему, что он может отправляться в койку. Море тут чистое, скалы и мели остались позади. Вы встанете на место рулевого, и никто не помешает нам продолжить разговор…
Я был вне себя от возбуждения. Прыгал у моей питомицы под ногами, взлетал и дёргал её клювом за рукав. Ветер подхватывал меня, отшвыривал в сторону — туда, где кипели пеной волны, но я возвращался, отчаянно работая крыльями. Я надсаживал горло, кричал: «Что с тобой, девочка?! Я перестал тебя понимать! Ты готова принять участие в хладнокровном убийстве?! Не верю!»
В конце концов Летиция подхватила меня и сунула себе под мышку, чтоб я не мельтешил перед глазами.
— Клара, ты мешаешь мне думать. Уймись.
Я тюкнул её в тёплый бок. Тогда она прошептала:
— Я выкуплю его…
Ах, вот что. Ты хочешь из своей доли похищенного сокровища выкупить у Дезэссара пленника? Ударить по голове славного дядюшку Мякиша ты не смогла, тебе проще отправить на тот свет двух несимпатичных особей? Это очень по-женски. Но я не осуждал мою девочку. Разве что совсем чуть-чуть. Я уже говорил, что не придерживаюсь христианской доктрины о недопустимости убийства — как, впрочем, большинство христиан. Если человек мерзавец, без него, как говорится, воздух чище и трава зеленей. Ни мичмана Проныру, ни мэтра Салье мне будет нисколечко не жалко. Но меня заботило другое.
«Неужто ты не понимаешь, что Логан прикончит тебя, как только ты сделаешь своё дело?» — спросил я, путаясь в складках плаща.
— Ты права, Клара. Пора идти…
* * *
Десять минут спустя прерванная беседа продолжилась. Логан и Летиция встали у штурвала. Если не считать меня и марсового матроса, кутавшегося в одеяло на верхушке грот-мачты, вокруг не было ни души. Остальных вахтенных штурман отпустил вниз, благо попутный ветер дул ровно, а море опасности не представляло. «Ласточка» сама неслась по волнам, развив скорость узлов в одиннадцать, а то и двенадцать.
— Я не рассказал вам про ещё одну сложность, ожидающую нас на Сент-Морице, — говорил ирландец. — Там обитают свирепые дикари, с которыми нам предстоит справиться, прежде чем мы сможем добраться до сокровища.
— Выходит, вы с Праттом их не выдумали? Они действительно существуют?
Логан покосился на неё.
— Тыква рассказал?
— Да. Он был уверен, что вы с Праттом прикончили товарищей, чтоб ни с кем не делиться добычей.
— Честно говоря, я предлагал это капитану. Но упрямец сказал, что он не душегуб. Нет, про дикарей всё правда… Когда мы высадились на остров, их было не видно. Они попрятались. И напали на обратном пути, из засады. Это настоящие дьяволы. Огромные, чёрные, свирепые. Они прикончили всех кроме Джереми, прежде чем ребята успели взяться за оружие. Убили бы и Пратта, но их предводительница велела взять его живьём — он ей приглянулся.
— Предводительница?!
— Не перебивайте, Эпин. Я всё расскажу… Меня спасло чудо. Или моя предприимчивость — не знаю. Я отстал от остальных и тайком вернулся в пещеру. Хотел понять, куда Пратт запрятал сундуки. Мы ведь ждали его снаружи день, ночь и еще полдня… Тайника я не нашёл, но зато остался жив. Когда я шёл обратно, увидел на тропе десять раздетых догола, безголовых трупов… — Он передёрнулся от страшного воспоминания. — Дикари были уверены, что истребили всех и больше не маскировались. Я нашёл их логово по стуку бубна и крикам. Засел в зарослях и долго наблюдал.
— А ваш корабль?
— Там мелкая бухта, в которую можно войти лишь при очень высоком приливе. «Бешеный» встал на якоре за скалами, в полумиле от берега. Пратт велел помощнику ждать и ничего не предпринимать. Вот они и ждали. А я сидел в кустах и тоже ждал. Откуда на необитаемом острове взялись чёрные дикари, объясню после. Это целая история.
— Они что, сами вам её рассказали?
— Нет, мне рассказал её Пратт, — ответил Логан, не заметив или проигнорировав недоверчивость, прозвучавшую в вопросе. — Дикари устроили себе жилище на корабле, который бурей выкинуло на мелководье. Завтра сами увидите… Верховодит у них огромная бабища, которую я прозвал Чёрной Королевой. Я видел, как она обнималась и миловалась с беднягой Праттом. Сначала он был привязан к мачте. На второй день королева его отвязала. На третий отпустила… Я решился выйти из укрытия, когда увидел, что Джереми готовится сесть в лодку, а дикари его не трогают. Не тронули они и меня. Пратт был похож на высосанный лимон — женщина-гора измучила его своей страстью. Он сказал, она называла его «пти-кошон», «поросёночек». У Чёрной Королевы там целый гарем из дюжины здоровенных негров, каждый по шесть-семь футов ростом. Но такого, как Джереми, — низенького, квадратного, да ещё с белойкожей, не было. Вот она его и полюбила. Женщинам вечно хочется чего-то необычного…
Я слушал невероятную историю с разинутым клювом. Судя по обилию неправдоподобных деталей, Гарри говорил правду.
— Чёрная Королева отпустила Пратта с условием, что он привезёт на остров баб. Её воины нуждаются в подругах. Каждый год королева рожает, но одних мальчиков. Вероятно, в ней слишком мало женского. На что уж Джереми был здоровяк, но она, по его словам, ещё сильней. За то, что Пратт привезёт на остров новых баб, королева обещала охранять путь к пещере. Такой уговор меж ними, стало быть, состоялся год назад. Пратта прибрал Господь. — Штурман поднял к небу глаза и перекрестился. — Но его обещания исполню я. Мы вчетвером тихо-мирно приплывём на лодке. Доставим дикарям рабынь. Начнётся пир, песни-пляски. Дадим им огненной воды, в которую вы кое-что подмешаете… Когда черномазые дьяволы издохнут, никто не помешает нам отправиться на поиски сокровища. Мы найдём клад, вынесем ларец с драгоценными камнями. Избавимся от Проныры и Клеща. Спрячем сундук в надёжном месте. А потом высадится Дезэссар. Хватит с него золота и серебра. — Логан засмеялся и горделиво спросил. — Как вам мой план? Ловко придумано?
— Даже чересчур, — медленно ответила Летиция. — А почему нельзя дождаться высокого прилива, войти в бухту и разнести логово дикарей из пушек?
— Потому что они заметят нас раньше. Спрячутся среди скал, и мы нипочём их не отыщем. Будут нападать из укрытия, перебьют поодиночке всю команду. Нет, Эпин, пока мы не уничтожим Чёрную Королеву и её людей, сокровища нам не добыть. План-то отличный, сами подумайте: отвезём девок да отравим всю банду к чёртовой матери. Вам нужно только насыпать в ром побольше яду. Угощать их буду я сам. У чернокожих нехристей души нет, поэтому на мои расчёты с Господом это не повлияет. Признайте же, что я отлично всё придумал!
Тут девочка его и огорошила:
— Рабынь нет. Они уплыли на баркасе.
«Ласточку» тряхнуло — это Гарри выпустил штурвал, и руль встал поперёк ветра. Марсовый матрос вылетел из своего гнезда и едва успел зацепиться за ванты.
— Вы что там, очумели?! — заорал он, по-обезьяньи болтаясь в воздухе.
Летиция бухнулась на палубу, да и сам Логан оказался на четвереньках. Но это его не остановило, Он сначала пополз, потом побежал к фоку. Корабль мотало из стороны в сторону.
— А-а-а!!! — раздался отчаянный вопль ирландца.
Он увидел, что клетка пуста.
Снизу на палубу высыпали вахтенные матросы. Выскочил полуодетый Дезэссар.
— Что такое? Риф?
— Хуже! — простонал Логан, бегом возвращаясь к штурвалу. Полминуты спустя фрегат выровнялся.
Услышав о бегстве рабынь, Дезэссар встревожился.
— Вниз, все вниз! — крикнул он матросам. — Понадобитесь — позовут! — И стал допытываться у штурмана. — Как это произошло?
— Спросите у лекаря! Он знает больше моего. Боже мой, что теперь делать? Как обезвредить Чёрную Королеву?
Летиция стояла, опустив голову. По-моему, она жалела о порыве, побудившем её выпустить девушек. Вот уж чего никогда и ни при каких обстоятельствах нельзя делать — это раскаиваться в проявленном великодушии. Какова бы ни была цена. Так говорил мой Учитель, а ему можно верить.
— Они сбежали… — пробормотала Летиция. — Я видел, но ничего не мог поделать… Было поздно.
— Видел и молчал? Идиот! — обрушился на него Логан. — Мы бы развернулись и настигли их. А теперь ищи-свищи! Что нам делать, капитан? Готовы ли вы вступить с дикарями в бой?
Дезэссар почесал подбородок.
— Их чёртова дюжина, и все здоровенные? Мои ребята не морская пехота. На суше, да ещё в джунглях или среди скал от них будет мало проку… Ради такой добычи они, конечно, пойдут на всё. Но после первой же потери пыл пропадёт. Я их знаю… Придумайте что-нибудь, Логан. Вы получаете равную со мной долю при условии, что приведёте нас к кладу. Иначе соглашение придётся пересмотреть.
Вцепившись в рычаги штурвала, Гарри сумрачно глядел перед собой. От напряжённой работы мысли у него слегка шевелились уши.
— Поставьте на вахту кого-нибудь другого, — наконец молвил он. — Не могу делать два дела сразу…
Вскоре все мы — капитан, штурман, Летиция и я — спустились в кают-компанию.
— Мы всё равно сделаем это, — сказал Логан, минут с пять пометавшись из угла в угол. — Другого способа я не вижу. Итак, капитан, на берег высаживаются Эпин, Проныра, Клещ и я. Раз у нас нет девок, мы их создадим.
— Как это?
— Очень просто. У меня в сундуке есть два женских платья. Я купил их в подарок своим подружкам из Бас-Терра — мы ведь потом собираемся зайти на Гваделупу. Из Клеща бабы не сделаешь, слишком у него гнусная рожа. Но Проныра и Эпин совсем мальчишки. Вот их и переоденем. План остаётся в силе. Просто надо будет напоить дикарей ромом поскорее, пока обман не раскрылся.
— Я не стану переодеваться женщиной! — вскричала моя питомица, покраснев. — Ни за что на свете!
Дезэссар кашлянул, но промолчал. А Гарри рявкнул:
— Будете, как миленький! Это из-за вашего ротозейства дело оказалось под угрозой!! Оставайтесь здесь. Сейчас я приведу Проныру и принесу платья!
Когда ирландец вышел, громко стукнув дверью, Дезэссар спросил:
— Вы решили остаться на корабле? Дело ваше. Но помните, что от компенсации и от своей доли вы отказались. — Тут он, должно быть, сообразил, что в таком случае она может отказаться от участия в рискованном маскараде, и прибавил. — Не буду мелочиться, это недостойно будущего дворянина. Долю, причитающуюся корабельному лекарю, вы, так и быть, получите.
Особенного впечатления на девочку эта щедрость не произвела. Вбежал Логан и кинул на стол два дешёвых и довольно грязных платья кричащей расцветки.
— Купил по случаю у старьёвщика. Раздевайтесь, Эпин, и выбирайте любое. Мичмана я растолкал. Он сейчас явится. Ну же, снимайте штаны! Чего вы ждёте?
Летиция сумела найти выход из непростого положения:
— Я не стану напяливать на себя этот ужас. В Форт-Рояле я купил наряд для своей невесты. Сейчас надену его и вернусь.
Она ушла, а я залез под стол, чтобы послушать, о чём будут говорить капитан и штурман в её отсутствие.
Дезэссар спросил:
— Я вижу, вы с Эпином сговорились?
— С моим даром убеждения я уговорю кого угодно. Так что вы зря сомневались.
— У меня были на то основания… — промямлил капитан, не вдаваясь в подробности. — Когда справитесь с дикарями, разожгите два костра из сырых веток. Это будет сигнал, что нам можно высаживаться.
— Хорошо. Но учтите, что могут быть проволочки. Вдруг негры переселились вглубь острова? Придётся их разыскивать. Это может занять день или два.
— Я буду стоять на якоре до тех пор, пока прилив не позволит войти в бухту. Вы говорили, это возможно один раз в месяц, в ночь полнолуния. Ждать всего двое суток. Если до того времени вы нас не вызовете, значит… — Капитан печально вздохнул. — Но ничего. Наши пушки и мушкеты отомстят за вас.
— Спасибо.
Вошёл встрёпанный Проныра. Он плохо соображал со сна и долго не мог понять, зачем ему нужно переодеваться, но в конце концов скинул с себя всё и примерил сначала одно платье, потом другое. Увы, оба наряда оказались безнадёжно малы. Мослатый и широкоплечий парень со здоровенными ступнями и торчащими из рукавов волосатыми руками совсем не походил на девицу.
— Боюсь, Гарри, изображать бабу придётся вам, — сказал капитан. — У вас комплекция в самый раз. А Проныра с Клещом будут сопровождающими.
Штурман с отвращением посмотрел на пёстрые тряпки и ничего не ответил. Он видел, что Дезэссар прав.
Глава девятнадцатая
Чёрная Королева
Следующим утром мы плыли на ялике к острову.
Он вылез из-за горизонта на рассвете маленьким прыщиком, быстро разросся до размеров бородавки, а потом изрядной шишки, венчавшей сизую плешь океана. Попутный ветер не оставлял нас всю ночь, делаясь сильней и сильней. Казалось, Сент-Мориц сам спешит навстречу нашей «Ласточке». Дезэссар собрал на палубе команду и рассказал про сокровище, которое сделает всех богачами. Речь капитана много раз прерывалась восторженными воплями. Праздничное, хмельное настроение охватило всех. Возбуждённые голоса и хохот не умолкали ни на минуту. Когда фрегат встал в дрейф на безопасном расстоянии от обрывистого берега и участники экспедиции сели в лодку, их (то есть нас) проводили троекратным «ура» и опять-таки громким хохотом. Вид штурмана и доктора, обряженных в женское платье, вызвал у матросов взрыв веселья и тысячу шуток, в основном непристойного свойства.
И вот мы направлялись к узкому горлу бухты, притаившейся между утёсов. Пользуясь преимуществами пернатости, я поднялся в воздух, чтобы лучше разглядеть остров.
Он был совсем невелик и мало чем отличался от сотен других Антильских островков, разбросанных по тысячемильной дуге. Единственной не совсем обычной чертой была его форма. В моей родной Японии таких вулканических выростов, поднявшихся с морского дна, очень много, но для Вест-Индии подобный силуэт редкость. Сент-Мориц очень походил на шляпу: зелёные поля — берега, над ними серо-коричневая тулья скал, поверху — снова зелень. Бóльшую часть острова занимало невысокое плато с отвесными краями. Что до размеров, то, на взгляд, от края до края шляпы было миль пять.
По всей окружности Сент-Морица кипела белая пена — это волны бились о сплошную полосу рифов, делавшую островок неприступным и бесполезным для мореплавателей. Если б Логан так уверенно не правил к скалам, мы и не заметили бы, что в них открывается небольшой зазор.
Трое из сидевших в ялике были напряжены и молчаливы. Полагаю, что волновался и Гарри, но у него это выражалось в неудержимой говорливости.
— Паршивая из вас получилась красотка, Эпин, — говорил он, похохатывая. — Не то что из меня. Поглядите, как изящно держу я спину, как пышно оттопыривается моя грудь. А вы похожи на жердь. Зря вы отказались напихать в лиф и на бёдра тряпок. На девицу вы похожи, как деревянное сабо на бальную туфельку. Такая уродина может понравиться разве что дикарям с необитаемого острова, которые не видали других женщин кроме своей слонихи.
Я видел, что эти выпады больно ранят самолюбие моей питомицы. Она битый час потратила на то, чтобы достойным образом вернуться в своё природное состояние, не пожалела притираний, помад и пудры. По-моему, она смотрелась очень недурно в зелёном платье, купленном у форт-рояльского аптекаря.
Оба ряженых надели алонжевые парики — Летиция чёрный, Логан рыжий. Решили, что так лучше, чем с коротко стриженными волосами.
Перед тем, как сесть в лодку, штурман рассказал историю Чёрной Королевы — чтоб товарищи лучше понимали, с кем им предстоит иметь дело.
На самом деле её звали Шаша — так обращалась к ней свита. Возможно, это был титул. Богатырша правила воинственным племенем, обитающим в джунглях африканской Сенегамбии. Главным источником его дохода были набеги на соседей: Чёрная Королева захватывала пленных, продавала их арабским или европейским работорговцам, а взамен получала топоры, зеркала, ткани и сахар. Но однажды коварный магрибец напоил воительницу и её людей до беспамятства, надел на них колодки и с выгодой продал на французский корабль, отправлявшийся в Вест-Индию. Шаша очнулась в тесном и смрадном трюме, среди полутора сотен невольников, большинство из которых изъяснялись на других наречиях. Все они плакали от ужаса, многие болели от скученности и тоски. Известно, что при пересечении Атлантики нормальной считается убыль в четверть, а то и треть «живого товара».
Но вскоре всё переменилось. При помощи своих воинов, своего ума и своей силы королева установила в трюме железный порядок. Рабы слушались её беспрекословно. Заболевших лечили знахари, слабых подкармливали, непокорных учили уму-разуму. Никто больше не умирал.
Шкипер не мог нарадоваться на чернокожую великаншу, благодаря которой рейс сулил принести невиданно высокую прибыль. Шаша разгуливала по кораблю, как хотела, всюду совала свой нос, быстро научилась объясняться на ломаном французском. Но всё время плавания, каждый день, она ждала только одного — чтоб вдали показалась земля. Так рассказывала она Джереми Пратту в перерывах меж любовными неистовствами.
И когда, почти два месяца спустя, впереди показался берег, королева подала своим людям условленный сигнал. Чёрной волной они выплеснулись из трюма, на борту закипела кровавая бойня, и очень скоро ни одного белого не осталось в живых. Вождём «плавучего дома» стала Шаша.
Тут-то и начались главные испытания. Она полагала, что весь Великий Щит (так в её племени называли Землю) сложен из двух половин, синей и зелёной. На синей, то есть водяной, обитают белые люди, на зелёной — чёрные. Достаточно попасть к краю суши, и окажешься недалеко от дома. Королеве и в голову не приходило, что она находится в тысячах миль от родных мест.
Второе открытие было ещё ужасней. Выяснилось, что «плавучий дом» передвигается не сам собой, а повинуется каким-то непонятным демонам. Они гоняют его по волнам, как им заблагорассудится. То накреняют, то выравнивают, то разворачивают.
Ветер пронёс корабль мимо земли и утащил в открытое море, где злосчастных победителей болтало по водам ещё много дней. Иногда вдали показывались острова, но пристать к ним злой демон моря не желал.
На судне кончились еда и вода. Королева и её воины стали есть иноплеменников и утолять жажду их кровью. За каждого съеденного Шаша велела отдавать ещё двоих демону моря. В конце концов он умилостивился. Когда Королеве пришлось питаться уже собственными воинами, и в живых их осталось всего «десять и два», демон совершил чудо: погнал корабль прямо на скалы, и скалы расступились. «Плавучий дом» сел днищем на песок.
С тех пор сезоны сменились «десять и ещё десять раз», то есть прошло десять лет, поскольку каждый год состоит из двух сезонов. Дикари остались жить на французском корабле, освоили остров. Им хватало пищи, никто больше не умер, и всё было бы неплохо, если б не тоска по родным краям. И ещё очень не хватало женщин. Одной Шаши на двенадцать воинов было недостаточно, к тому же раз в год она исправно беременела и тогда не подпускала к себе мужчин. Рождались исключительно мальчики, так что в дальнейшем население Сент-Морица было обречено на вымирание. Как правительница своего маленького королевства, Шаша была этим очень озабочена. Потому и отпустила Пратта за жёнами для своих воинов.
— Нам с вами, Эпин, предстоит нарожать дикарям дочерей, — сказал в завершение рассказа Логан и залился хохотом.
Никто не разделил его веселья. Летиция слушала хмуро. Клещ и Проныра, кажется, перетрусили.
Больше всего штурмана беспокоило, не наделают ли эти двое каких-нибудь глупостей.
— Я же сказал: не смей её снимать! — Логан нахлобучил Проныре на голову старую чёрную треуголку с облезлым страусиным пером. — Это шляпа, в которой здесь был Джереми Пратт! Ты должен быть похож на него хотя бы издали, иначе чёртовы дикари попрячутся! Пригнись пониже, растопырь плечи! Джереми был в полтора раза ниже и вдвое шире, чем ты. Повтори, болван, что ты должен делать.
Проныра шмыгнул носом.
— Ну, Клещ останется сторожить лодку, чтоб её не унесло отливом… А я чего? Тащу вас с Эпином на верёвке. Когда подойду к кораблю, надо кричать: «Привет от капитана Пратта!»
— Не «привет», а «салют», дурья башка! И не «Пратта», а «Пупурата» — именно так она его называла. Если ты ошибёшься, они проткнут нас дротиками. Эти твари умеют швырять свои копья на полсотни шагов!
— Салют от капитана Пупурата, — повторил Проныра.
— Лучше просто: «Салюта капитана Пупурата». Повтори!
Мы проплыли меж двух острых скал и оказались в лагуне. Она была шире, чем я предполагал. В дальнем её конце, у самого берега скривилась шхуна с обвисшими парусами. На вид она была совсем целая. Думаю, что два десятка матросов могли бы запросто стянуть её с мели при достаточно сильном приливе.
Штурман направил ялик не прямо к кораблю, а в сторону.
— Пусть они нас как следует разглядят, — сказал он, понижая голос, будто дикари могли его подслушать. — Помаши им шляпой, парень. И поскорей надень обратно…
Было очень тихо, лишь из-за скал доносился рокот прибоя. Вблизи стало видно, что до плато, занимающего всю центральную часть острова, простираются сплошные заросли. Кое-где воздух струился и словно бы переливался — вероятно, от болотных испарений.
— Значит, я не отхожу от лодки, так? — сказал королевский писец, нервно оглядывая кусты. На его жёлтом лбу выступили капли пота, хотя солнце ещё не начало припекать.
— Да. Просто стойте, и всё. Можете сесть на песок. И не тряситесь. Вам ничего не угрожает.
Эти слова мэтра Салье не успокоили.
— Если вас перебьют, одному мне с яликом не справиться. Всё преимущество — успею помолиться перед смертью.
Гарри заметил:
— Никто вас насильно сюда не тащил. Четверть сундука, набитого отборными алмазами, изумрудами и рубинами, стоят того, чтобы рискнуть жизнью.
Летиция спросила, показывая на края горного массива:
— Что это там за чёрные полосы?
Обрыв действительно был словно расчерчен вертикальными линиями.
— Трещины. Там целый лабиринт. Один я знаю дорогу к руднику.
— Какому руднику? — спросил писец, навострив уши. — Вы мне про него не говорили.
— Мне тоже, — хором произнесли мичман и Летиция.
— Не говорил, так расскажу. У нас на «Бешеном» был один испанец. Он и рассказал Пратту, что на Сент-Морице есть отличное место, бывшая копь. Старый Руис в юности служил там охранником, когда рудник ещё не прикрыли.
— А что в нём добывали? — спросил Клещ.
— Серебро. Руду грузили на корабль раз в месяц, во время большого прилива. А потом жила иссякла. Поэтому остров уже лет сорок как покинули.
Шлюпка скрипнула килем по песку. Люди спрыгнули в мелкую воду, я полетел вперёд, на разведку. Если Чёрная Королева устроила засаду, я замечу и предупрежу своих, подумал я.
Но Летиция закричала:
— Клара, Клара, назад!
Я вернулся, а она схватила меня и обвязала шнурок вокруг моей ноги!
Оказывается, это Логан её подучил.
— Так-то лучше, — сказал штурман. — Вы не знаете, что такое дикари. Они верят во всякую чушь. Для них звери и птицы — такие же существа, как люди. Если они заметят, что от нас к ним летит попугай, примут его за лазутчика и могут напасть.
«Значит, дикари умнее вас, так называемых представителей цивилизации!» — крикнул я, но поделать ничего не мог. Оставалось довериться судьбе.
Итак, я сидел, привязанный шнурком, а Летицию и Гарри, в свою очередь, посадил на верёвку Проныра, направившийся в сторону шхуны. В руке он тащил плетёный кувшин с ромом, куда Летиция при мне всыпала какого-то белого порошка.
Логан шипел:
— Виляйте задницей, Эпин. И семените, семените! Что вы топаете, как журавль? Пару раз споткнитесь — женщины неловки. Пугливо озирайтесь, вот так.
Он показал, как надо озираться, да взвизгнул, да прикрыл рот ладонью. Моя девочка смотрела на эти кривляния недобрым взглядом.
На сердце у меня скребли кошки. Всех нас очень скоро могли прикончить. Гарри был прав, когда сказал, что для птицы чернокожие исключения не сделают. Большинство народов, живущих в тесном родстве с природой, относятся к животным без высокомерия — почитают или ненавидят нас так же, как себе подобных.
Если наша миссия и увенчается успехом, это будет означать, что моя питомица, самое дорогое мне существо, при помощи яда хладнокровно умертвила дюжину человек. Смогу ли я относиться к ней после такого злодеяния по-прежнему?
Мы были уже недалеко от корабля, но с него не доносилось ни звука. Ветерок шевелил гирлянды ярких цветов, развешанные по вантам. На верхушках бортов белели какие-то шары, посверкивая весёлыми искорками.
— Так было и в тот раз, — вполголоса сообщил Гарри, облизывая сухие губы. — Мы приплыли на лодке. Увидели шхуну. Поднялись на борт — пусто. А потом они напали в каньоне, когда наши возвращались к лагуне…
Мичман вошёл в воду по пояс, в нерешительности остановился перед свисающей с борта лестницей.
— Давай, кричи! — шепнул ирландец.
Проныра дрожащим голосом воззвал:
— Привет капитан Пуру… То есть, салюта-пурутата!
Ни звука в ответ.
Он крикнул ещё несколько раз — опять ничего.
— Может, они в джунглях? Или передохли от болотной лихорадки? — спросил мичман.
— Дикари не болеют лихорадкой, — мрачно ответил Гарри. — Ой, не нравится мне это… — Он засунул руку под корсет и щёлкнул там чем-то железным. — Ладно, полезли.
— После вас, — быстро сказал Проныра, отодвинувшись от трапа.
Я захлопал крыльями: «Пустите вперёд меня! Отвяжите!» Но дураки не поняли.
— Ладно. Была не была…
Издавая писклявые повизгивания, должно быть, казавшиеся ему очень женственными, штурман начал подниматься.
На кромке борта он всплеснул руками, ойкнул, будто едва удержал равновесие.
— Никого не ви-идно, — пропел он фальцетом. — Лезьте сюда-а!
Летиция вскарабкалась второй. Последним — бледный мичман.
— Мамочка моя! — пролепетал он, с ужасом глядя на верхушку фальшборта.
То, что я издали принял за белые шары, оказалось человеческими черепами. Кто-то аккуратно соскоблил с них плоть и украсил верхушки разноцветными ракушками.
— …Четырнадцать, — посчитал Гарри. — В прошлый раз этой красоты не было. Ну, десять — это наши ребята с «Бешеного», а кто остальные четверо? Наверно, какие-нибудь бедняги-буканьеры заплыли поохотиться на диких свиней…
Втроём они вышли на середину палубы, не замечая, что жмутся друг к другу. У меня и самого от страха встопорщились все перья.
— Джереми говорил, что в капитанской каюте у них храм Морского Демона. Туда они носят подношения. А живут дикари в трюме, для королевы там отгорожен угол… Идём что ли?
Гуськом спустились вниз: впереди Логан, потом мы с Летицией, сзади Проныра.
Трюм на шхуне был широкий, и с очень низким потолком, как на большинстве судов, промышляющих работорговлей. Пахло там мускусом, травами, дымом — совсем не по-корабельному.
— Что это? — прошептала Летиция, схватив штурмана за рукав.
Откуда-то из темноты (не было видно ни зги) донёсся странный звук: будто тихонько захныкал ребёнок. Что-то щёлкнуло. И тут же опять наступило безмолвие. Мы затрепетали.
— Салюта капитана Пу… Пурутата! — жалобно вскрикнул Проныра.
Тишина.
Я пытался вглядываться во мрак и растопырил крылья, готовясь защитить мою девочку от опасности.
— Не бойся, глупышка, я с тобой, — сказала она, дотронувшись до меня.
Стало обидно. Неужто после всего, что я для неё сделал, меня можно считать трусом и «глупышкой»?
И снова донёсся звук — самый невинный из всех, какие только можно вообразить. Но за всю свою жизнь я не слышал ничего ужаснее.
В полной тьме, в абсолютной тишине загугукал младенец.
Густой, будто охрипший спросонья голос сказал:
— Мачумба!
С двух сторон в трюм ворвались яркие столбы света — это справа и слева откинулись люки. Я прищурился, полуослеплённый. Слишком резок был переход от кромешного мрака. Взвизгнул и кинулся назад к лестнице Проныра, но споткнулся обо что-то и упал.
Я увидел по бокам двенадцать фигур. Они были похожи на статуи могучих атлетов, вырезанные из эбенового дерева. Это подданные королевы Шаши открыли по её команде пушечные порты. Сама предводительница сидела в кормовой части трюма на охапке душистых трав. Толком разглядеть её мне в первую минуту не удалось, возникло лишь ощущение чего-то гигантского, бегемотообразного. Воины были одеты в соломенные юбки, на груди у них висели ожерелья из акульих зубов. Королева же пребывала в царственной наготе. Никогда не видывал я грудей такого объёма. К каждой из них прилепилось по младенцу. Ещё семь или восемь малышей сидели вокруг своей исполинской мамаши, пялясь на нас круглыми глазёнками. Самому старшему из них было лет восемь. Один карапуз, очевидно, не так давно научившийся ползать, издал хныкающий звук, напугавший нас минуту назад. Королева быстрым, но мягким движением, щёлкнула его по затылку своей поразительно длинной ручищей.
Наконец, я рассмотрел её лицо. Оно было с хорошую тыкву. В кудрявых волосах белели маленькие лилии. Сочный рот находился в постоянном движении — её величество что-то жевала. Выпуклые глаза рассматривали нас очень спокойно. Задержались на мне, на «женщинах», остановились на Проныре.
— У Пупурата? — медленно произнесла Шаша.
Логан пнул мичмана ногой: отвечай!
— Ка… капитана Пупурата скоро приходи. Совсем скоро, — пролепетал Проныра, вспомнив инструкции. — А пока вот я… Двух девок привёл.
— Пурку дё? Проми боку.[32]
Поняв, что убивать не будут, мичман приободрился и вполне бойко отвечал, что остальных девок скоро доставит сам «капитана» и что он прислал в подарок «волшебной воды».
Воины одобрительно загудели — уж не знаю, из-за девок или из-за «волшебной воды». Вероятно, из-за того и другого. Но без приказа никто с места не трогался. Дисциплина на шхуне была железная.
— Почему он не приходи сам?
Чёрная Королева изъяснялась по-французски, пренебрегая грамматикой, но при этом очень понятно. Гарри снова лягнул Проныру, благо юбка прикрывала эти телодвижения.
Что отвечать на этот вопрос, мичман знал.
— Приходи завтра. Сегодня плохой день. Понедельник.
Она кивнула, удовлетворившись объяснением. От кого-то из моряков со шхуны королева знала, что есть нехорошие дни, которые называются «понедельниками». Про это Логану рассказал капитан Пратт.
— Муа ожурдуи бон жур, демэн бон жур. Апредемэн па бон. Санг-фамм, Пупурата вьен демэн?[33]
Я-то её понял: она хотела сказать, что послезавтра ожидает прихода месячных и волнуется, успеет ли Пратт до той поры порадовать её любовным свиданием.
Проныра захлопал глазами.
— Скажи «да», — процедил Гарри.
— Да!
Шаша впервые улыбнулась и хлопнула в мясистые ладоши.
— Хорошо! Сегодня маленький марьяж. Завтра большой марьяж. Две жены сегодня. Остальные завтра.
Её подданные взволнованно зашептались. Я догадался: каждому хотелось оказаться в числе сегодняшних, а не завтрашних женихов.
Летиция с ужасом покосилась на чёрных кавалеров. Поёжился и штурман.
— А вот «волшебная вода», — сказал он тоненьким голосом, хотя по плану угощать дикарей ромом предполагалось несколько позже.
Королева плавно поднялась, отложила младенцев и приблизилась к нам с величественностью трёхпалубного корабля. Кажется, она намеревалась рассмотреть «невест» как следует.
— Надеюсь, ей не взбредёт в голову нас раздевать, — пролепетал Гарри. Даже при сумрачном освещении было видно, как он побледнел. — Проныра, угощай!
— Ром, ром!
Мичман стал совать свою бутыль, но Шаша слегка тронула его пальцем в грудь, и Проныра отлетел в сторону.
— Тут темно, — сказала королева. — Ходи верх.
Она первой поднялась по лесенке. Мы обречённо следовали за ней. Последним плёлся Проныра, его нетерпеливо подталкивали сопящие воины.
Тут-то нам и конец, подумалось мне. Во всяком случае, Логану.
На наше спасение, начала королева экзамен с Летиции. Поставила её перед собой, скептически оглядела, пощупала сверху, снизу, с боков. Моя девочка стояла ни жива ни мертва. Её дрожащие пальцы возились с шнурком, привязанным к моей лапе. Я понял: Летиция не хочет, чтоб я погиб вместе с ней. Истинно благородная душа даже в минуту опасности заботится не о себе!
— Совсем плохой, — резюмировала Чёрная Королева. — Много-много корми, тогда лучше.
И повернулась к штурману, который, судя по виду, приготовился к смерти. Но его Шаша щупать не стала. Как заворожённая, она уставилась вниз, на завитые пряди (Гарри был на добрых полтора фута ниже). По-моему, она никогда прежде не видала рыжих волос. Потянула за локон — парик остался у неё в руках, но собственные волосы ирландца были того же красноватого оттенка. Это привело королеву в восторг. Она провела пальцем по веснушчатым щекам Логана.
— Бон фам! Тре бон![34] — в восхищении воскликнула Шаша, даже не проверив стати красотки.
Окружавшие нас воины зацокали языками, загалдели. Я не понимал их языка, но догадывался: каждый просил, чтобы невеста с красными волосами и золотыми пятнышками досталась именно ему.
Пользуясь свободой, я переместился на вант грот-мачты, откуда обзор был гораздо лучше.
Откуда ни возьмись, прилетели две разноцветные птицы неизвестного мне вида. Сели рядом и с любопытством начали меня о чём-то расспрашивать.
«Фю-фить, фю-фить?» — трещали они.
Я знаю несколько человеческих языков, но по-птичьи, увы, не понимаю.
«Отстаньте, пернатые! Не до вас!»
Вид у меня солидный, пропорции впечатляющие, клюв того паче. Местные жители шарахнулись от меня, обругали по-своему и упорхнули. Ничто больше не мешало мне наблюдать за развитием событий.
Чёрная Королева показала на одного из своих молодцев, самого плечистого и рослого, что-то сказала, кивнув на Летицию. Детина просиял толстогубой улыбкой и облизнулся. Подошёл к моей питомице, съёжившейся от страха, выплюнул в ладонь жвачку и пальцами запихал ей в рот. Очевидно, таков был ритуал ухаживания. Когда у девочки от ужаса и отвращения свело челюсть, жених ласково потянул её за нос и, взяв другой лапищей за низ лица, помог жевать — подвигал подбородок туда-сюда.
Остальные воины смотрели с завистью и нетерпением. Они желали знать, кому достанется вторая женщина.
Однако Чёрной Королеве не хотелось расставаться с красноволосой чаровницей. Шаша положила Логану на плечо свою тяжёлую руку (ирландец присел) и спросила Проныру:
— Комбьен фамм демэн?[35]
— Боку, боку! — воскликнул тот. — Всем хватит!
Королева объяснила что-то воинам, вызвав у них взрыв восторга. И лишь после этого подтолкнула Логана к самому старому и, вероятно, самому заслуженному из приближённых. Сразу видно мудрую правительницу: отличив одних, она не забыла пообещать награду и остальным.
— Делать марьяж, пить волшебная вода! — объявила Шаша.
Она повела всех в кают-компанию, посередине которой возвышался вырезанный из сандалового дерева истукан. Его выпученные губы лоснились чем-то красным — уж не кровью ли? Все стены были разукрашены пышными цветочными гирляндами. Королева надела одну на шею Логану, другую, пожиже, на Летицию. Таким же манером украсила она и обоих женихов. После этого минут пять все ритмично хлопали в ладоши и, приплясывая, пели что-то заунывное. Вот и вся брачная церемония.
После этого начался свадебный пир.
Все расселись на палубе: в середине королева, слева и справа новобрачные, остальные широким кругом. Мичману Шаша сказала:
— Туа, пти-ом, ва.[36]
Повторять не пришлось. Проныра моментально спрыгнул за борт, подняв фонтан брызг. Не оборачиваясь, побежал туда, где возле лодки торчала долговязая фигура писца.
Дикари по очереди пили из бутыли, крякая от удовольствия. Мне стало жаль этих простодушных детей природы. Они были обречены. Ах, любовь! На какие злодейства подвигаешь ты даже благородную душу вроде моей Летиции!
Опьянение наступило после первого же глотка. Я много раз замечал, что представители народностей, не привычных к спиртным напиткам, сильно хмелеют даже от самой небольшой дозы.
Сразу же начались пляски. Чёрная Королева танцевала с монументальной неспешностью. Гигантские груди покачивались, складки жира ходили волнами. Вокруг, прикладываясь к бутыли, топтались воины. Обе «невесты» сидели неподвижно, вжав головы в плечи, и ждали развязки.
Вот один из танцоров кулем повалился на палубу, захрипел. Прочие не обратили на это внимания. Упал второй, третий, четвёртый. Но те, кто ещё удерживался на ногах, были только рады: чем меньше оставалось людей, тем короче делались интервалы между глотками.
Наконец, повалились все кроме Чёрной Королевы, которая пила уже без остановки, всё ещё приплясывая. Вид у неё был одурманенный, но в то же время блаженный. Она напоминала попавшего в рай гиппопотама.
— Вот чёртова прорва, — заметил Гарри, отстукивая ритм ладонями по палубе. — Выдула столько яду — на целый полк бы хватило, и всё нипочём.
— Чёртова прорва, — повторила Шаша, еле ворочая языком и засмеялась.
Пошатнувшись, она склонилась над Логаном и погладила его по голове.
— Бон филь. Фоли филь. Туа фэ бон гарсон шво руж. Иль гранди, девенир мон мари.[37]
— Само собой, — пропищал Гарри — и с криком откатился в сторону.
Если б он этого не сделал, великанша раздавила бы его своей тушей. Яд наконец свалил Шашу. С великим грохотом она плюхнулась наземь и больше не двигалась.
Штурман вытер пот.
— Уф! Хорошо, что дело не дошло до брачного ложа. Нам с вами, Эпин, грозили бы большие неприятности…
Летиция молча перекрестилась.
— Дело сделано, — сказала она, приподняв королеве веко. — Уходим отсюда. Мне не по себе.
— Мне тоже. Молодцом, доктор. У вас настоящий талант отравителя. Надеюсь, что фляга, приготовленная для наших друзей, окажется не менее эффективной.
Моя бедная девочка, преступница во имя любви, спешила покинуть место убийства.
— Идёмте же! — торопила она штурмана.
Но, когда он первым спустился вниз, Летиция вдруг воскликнула:
— Чёрт! Я где-то обронил свой стилет! Наверное, внизу. Идите, Логан. Я вас догоню!
С недоумением я наблюдал, как она складывает в подол платья оставшиеся после пира бананы и кокосы. Последние она надрезала стилетом, который, оказывается, вовсе не был потерян.
Потом моя питомица действительно спустилась вниз. Заинтригованный, я следовал за ней.
В трюме копошились осиротевшие малыши. Бедные крошки! О них-то я не подумал, а ведь они погибнут тут без матери.
Летиция положила фрукты и орехи на пол.
— Мама и дяди бай-бай, — сказала она самому старшему из мальчиков, прикладывая сложенные ладони к уху и зажмуриваясь. — Долго бай-бай. До завтра. Ешьте, пейте, ничего не бойтесь. Мама и дяди проснутся.
Малыш посмотрел на неё и засмеялся. Вряд ли он что-либо понял, но цапнул банан и сунул в рот.
— Приглядывай за маленькими.
Летиция погладила его по курчавой головёнке и поспешила назад на палубу.
У меня будто гора с души свалилась. Теперь я видел, что дикари не мертвы — они спят глубоким сном. В роме был не яд, а снотворное!
Та, которой я отдал своё сердце, не изверг и не чудовище. Какое счастье!
Глава двадцатая
Прыг-скок
Сборы к экспедиции вглубь острова заняли всего несколько минут. Всеми владело нетерпение.
Логан велел не брать с собой огнестрельного оружия, чтоб не обременять себя лишней тяжестью, ведь хищных зверей на Сент-Морице нет, а дикари все передохли. Инструменты, по словам штурмана, тоже не понадобятся — Пратт оставил в пещере всё необходимое.
Шли налегке. Единственной ношей была заплечная сумка с провизией. Гарри строго объявил, что, пока сокровище не будет найдено и вынесено, к спиртному прикладываться запрещено. Но все и так были словно хмельные. Проныра приплясывал на месте от возбуждения, Клещ беспрестанно кусал свои тонкие губы. Летиция побледнела, ирландец раскраснелся.
— Вытаскиваем ларь с драгоценностями, перепрятываем в надёжное место, — говорил он. — Только после этого дадим сигнал капитану, что можно высаживаться. Делёж произведём, пока остальные будут перетаскивать золото и серебро.
Королевский писец вставил:
— Золото и серебро я взвешу и пересчитаю сам. Это собственность казны. А ларец будет справедливым воздаянием за перенесённую нами опасность.
— Вы-то, положим, к дикарям в пасть не лазали, стояли себе на безопасном расстоянии, — заметил мичман. — Будет справедливо, если вы получите меньше, чем мы.
— Как бы не так! Уговор есть уговор. — Мэтр Салье подозрительно прищурился. — Я знаю толк в драгоценных камнях, надуть меня вам не удастся!
— Успокойтесь, приятель. — Логан хлопнул писца по плечу здоровой рукой. — Вы собственноручно поделите добычу на четыре части, равные по ценности. А потом мы разыграем их, бросив жребий.
Я заметил, как штурман украдкой подмигнул Летиции.
Этот спор состоялся уже на пути к горному массиву. Шли через густые джунгли, лавируя между болотами и бочагами, по маршруту, известному лишь Логану.
У поваленной пальмы ирландец сделал небольшой привал.
— Пришло время условиться о правилах игры. Как добраться до клада, знаю один я. И делиться знанием не намерен. Я вам, ребята, конечно, доверяю, но не до такой степени. Вдруг вам придёт в голову, что выгодней поделить добычу на три части, а не на четыре?
Он захохотал, но больше никто не засмеялся. Все напряжённо слушали.
— Поэтому дорогу к сокровищу я поделю на три куска. Каждый из вас будет знать лишь свой отрезок. Кто не согласен — может проваливать. Обойдёмся без него.
Возражений не последовало.
— Значит, сговорились. Закавык на пути к тайнику три. Во-первых, нужно попасть в правильный каньон. Их тут по окружности плато несколько сотен. Дорогу от берега до ущелья я вам покажу. Но дальше поведу с завязанными глазами. Кто попробует подглядывать, проткну вот этой саблей — и без обид. — Он снова хохотнул, однако взгляд был прищуренный, острый. — Там в горах двадцать или тридцать поворотов и развилок. Проныра будет знать маршрут от входа в каньон до середины лабиринта. Господин Салье — от середины до рудника. У испанцев всё было устроено хитро. Кто не ведает секрета, нипочём не поймёт, как попасть в чрево горы. Эту тайну я доверю нашему доктору. На обратной дороге, когда сундук будет у нас в руках, действовать будем точно так же: Эпин поможет мне вынести ларец наружу. После этого я завяжу ему глаза, и добычу потащим мы с Клещом… пардон, с господином писцом. Когда выберемся к месту, где ждёт Проныра, я завяжу глаза и вам, мэтр Салье. Последнюю часть пути, до выхода в джунгли, сундук мне поможет дотащить мичман.
— Зачем городить огород? — спросил Клещ. — Ведь драгоценности будут уже у нас в руках.
— Затем, что дорогу к золоту и серебру знать буду по-прежнему только я. — Штурман лукаво подмигнул. Лишняя гарантия против какого-нибудь несчастного случая. Никого не хочу обидеть. Но, коли вам всё-таки захочется поделить содержимое сундука на три части, учтите: пронести добычу на корабль вы сможете, только если капитан и команда доберутся до главного клада.
Я выслушал этот в высшей степени подозрительный план, всем своим существом ощущая угрозу. Ошалевшие от алчности Клещ с Пронырой были готовы на что угодно, но Летиция, Летиция! Неужто она не видит, сколько опасностей таит в себе диспозиция коварного ирландца?
— Заткните глотку вашему попугаю, Эпин, — сказал грубиян Гарри. — От его криков раскалывается голова.
— Тсс, Клара, успокойся. Она разволновалась от запахов леса.
Летиция рассеянно потрепала меня по хохолку. Каррамба! До чего же тупы беспёрые!
И мы двинулись дальше. До обрыва, видневшегося над верхушками деревьев, было примерно три четверти мили. Это небольшое расстояние мы преодолевали целый час, ибо приходилось всё время петлять, обходя топи.
Я сосредоточился на дороге.
Обойти болото справа; у серого валуна поворот; через двести шагов пересечь овраг (там Летиция споткнулась и чуть не упала); поворот налево; маленький водопад остаётся по правое крыло…
Видно было, что и остальные стараются запомнить путь. Проныра постреливал глазами во все стороны; Клещ шевелил губами, считая шаги от поворота до поворота; Летиция, умница, как бы обмахивалась париком, но при этом заплетала на нём какие-то узелки.
Воздух в джунглях был пропитан жаркой влагой, мэтр Салье обливался потом в своём плотном камзоле. Логан-то оставил накладные волосы в шлюпке, подол женского платья подобрал и засунул за пояс, так что виднелись нанковые панталоны и веснушчатые щиколотки. По ним колотили ножны абордажной сабли.
Гарри всё время говорил, говорил, сообщая массу полезных и бесполезных сведений. То ли забалтывал компаньонов, усыпляя их бдительность, то ли просто не мог совладать с возбуждением.
— …Змей и хищных зверей на Сент-Морице нет, но опасностей хватает. В сезон дождей из земли вылезает уйма сколопендр. Их укус не смертельный, но чертовский болезненный… А вот под этим деревом садиться ни в коем случае нельзя, — сказал он Летиции, когда все остановились перевести дух. — Пересядьте поскорей. Вы решили, что это яблоня? Нет, дружище, это манценилла. Находиться под ней опасно. С листьев может капнуть сок, а это чистейший яд!
Потом он принялся разглагольствовать о болотной лихорадке, главном биче этих мест. По мнению Логана, эту таинственную болезнь источали миазмы болотного воздуха, оседающие в носу, поэтому, проходя мимо трясины, дышать следовало ртом.
Чушь! Я доподлинно знаю, что переносчиками малярии являются комары. Жаля человека, они впрыскивают в кровь болезнетворные частицы. Вот почему я всё время летал над головой у Летиции и склёвывал гнусных кровососов. Не хватало ещё, чтобы моя девочка заболела! Я воспитан на цивилизованной пище и не очень-то люблю дичь, но должен признаться, что сент-морицкое комарьё имеет сочный и довольно приятный вкус, отдалённо напоминающий землянику со сливками.
Но вот мы вышли к краюгорного массива. Он был невысок, сверху донизу испещрён трещинами — некоторые достигали десяти, даже двадцати футов в ширину и представляли собою входы в очень узкие каньоны. Гарри повернул вправо от утёса, формой напоминающего круглую башню, и довёл нас до одиннадцатого по счёту ущелья.
— Пришли, — сказал Логан. — Тут припрятано кое-что полезное.
Он зашёл за небольшой камень и выкатил оттуда низенькую тележку на грубых колёсах.
— На этой штуке матросы докатили сюда от берега сундуки и инструменты. Дальше пришлось перетаскивать на себе. Нам с вами будет легче. Вынесем сюда наш ларь, один-единственный. Поставим на колёса и довезём до лагуны… Ну, а теперь, ребята, подите-ка сюда.
Он достал из-за пазухи три чёрных платка, заранее приготовленных для этой цели, и завязал всем глаза, ещё раз строго предупредив, что прикончит всякого, кто попытается подглядывать. Выстроил всех вереницей и повёл в каньон.
— Вы как слепые попрошайки с поводырём! — весело выкрикнул Логан.
Действительно, было очень похоже.
Нелепая процессия двигалась очень медленно, потому что дно было покрыто каменной осыпью. Ирландец с прибаутками командовал:
— Ногу повыше! Поворачивай влево! Теперь вправо! Живей, сороконожка, живей!
Кто-то постоянно спотыкался, чертыхался, вскрикивал.
— Хоть мне-то развяжите глаза! — взбунтовался мичман. — Я ведь всё равно увижу эту часть маршрута, когда буду тащить с вами сундук в обратном направлении!
Ирландец почесал затылок, подумал и признал резонность этого суждения. Платок с Проныры сняли, и теперь дело пошло несколько живей: штурман вёл под руку Летицию, мичман — писца.
Комаров в этой части острова не было, и работы у меня поубавилось. Я просто считал повороты, а память у меня, надо сказать, отменная. Один раз я поднялся и пролетел над плоской верхушкой плато, изборождённой многочисленными глубокими расщелинами. Там наверху росли кусты и носились стремительные птицы, похожие на ярко раскрашенных стрижей. Меня они облетали стороной. Когда я смотрел вниз, люди казались мне неповоротливыми жуками, еле ползущими куда-то по своим скучным земляным делам. Мне подумалось, что я мог бы поселиться наверху, в этой чудесной поднебесной стране, и, может быть, обрести здесь покой. Мысль была пустая, мимолётная. Я вернулся назад, к своей карме и к своей питомице.
Между прочим, когда я парил над плато, осматривая сетку трещинообразных каньонов, я увидел, что наш — тот, по которому вёл компаньонов Логан, — несколько отличается от остальных. Дно ущелья, хоть и засыпанное камнями, было всё же ровней и чище. Должно быть, когда-то здесь проходила дорога, по которой из рудника к берегу доставляли серебро. Дорога эта делала зигзаги меж утёсов, уходя вглубь острова.
Штурман остановился возле прижавшегося к обрыву валуна, который при ближайшем рассмотрении оказался изваянием, грубо высеченным прямо в базальтовой стене. Поросший мхом барельеф высотой в добрые двенадцать футов изображал круглоглазого толстяка, на животе которого был вырезан крест.
— Кто это? — спросил мичман.
— Святой патрон острова. — Гарри набожно перекрестился три раза подряд. — Когда-то здесь жили индейцы и поклонялись своему богу. Потом испанцы их всех перебили, окропили идола святой водой и нарекли Святым Маврикием. Проныра, ты остаёшься здесь. Это середина пути. Вот тебе хлеб и сыр. Воды можешь напиться из ручья. А рома не получишь, пока мы не вернёмся.
Проныра угрюмо озирался.
— Почём мне знать, что вы не сговоритесь между собой и не вытащите из сундука самое ценное?
— Не бойся, там хватит на всех. Нет смысла красть по мелочам, — уверил его Логан. — Ты сможешь нас обыскать, если захочешь.
И мы пошли дальше, только теперь ирландец вёл под локти двоих. Шпага, висевшая на боку у Летиции, билась о камни.
За первым же поворотом Логан остановился, прошептав: «Тс-с-с», и спрятался за выступ.
Очень скоро послышались крадущиеся шаги. Из-за угла высунулась физиономия Проныры — и побледнела, наткнувшись на обнажённый клинок.
— Я предупреждал, — грозно сказал Логан. — Кто попробует жульничать, прикончу. Марш на место, скотина!
Физиономия исчезла.
Клещ тревожно спросил, протягивая руку к платку:
— Что случилось?
— Ничего. Не трогать повязку! Убью!
Писец испуганно спрятал руку за спину.
— Идём дальше…
Тут Гарри сделал нечто удивительное. Подошёл к Летиции и потихоньку развязал ей глаза. При этом приложил палец к губам и подмигнул. Мол, вам я доверяю и от вас секретов у меня нет.
Вести одного слепца легче, чем двоих. Движение несколько ускорилось.
Тропа то расширялась, то сужалась, понемногу идя на подъём. По отвесным склонам там и сям стекали маленькие водопады. Некоторые из них уходили прямо в землю, пробив в ней проток. Другие превращались в змееподобные ручьи, которые, попетляв по дну каньона, тоже ныряли в какую-нибудь щель. Звон струй и журчание сопровождали нас всё время. Под эти хрустальные звуки мы сделали ещё несколько поворотов и вдруг остановились у очередного водопада. Как и многие другие, он имел вид двухступенчатого каскада: падал с вершины плато на подобие каменного козырька, на котором вода, разлетаясь пылью, разливалась шире и катилась вниз переливчатой полоской красноватого оттенка — очевидно, где-то наверху ручей проходил через слой глины. У подножия скалы поток вымыл нишу, а оттуда стекал к противоположной стене ущелья и там с рокотом скрывался под землёй. Логан огляделся вокруг и воскликнул:
— Вот оно, это место! Боже Всеблагий, мы прибыли! Пока не велю, повязок не снимать!
Он толкнул Летицию локтем в бок и сделал выразительный жест, означавший: сейчас покажу фокус. Вслух же с торжественным видом сказал вот что:
— Здесь заколдованный вход в рудник. Войти может лишь тот, кто знает заклинание. Сейчас мы с Эпином нырнём в чрево горы, а вы, Салье, останетесь дожидаться нас снаружи. Но упаси вас Христос снять повязку раньше, чем вы прочтёте «Отче наш» семь раз подряд. Это опасно для вашей души и тела.
— На всякий случай я прочту молитву двенадцать раз!
Клещ сотворил крёстное знамение, а я понял, почему ирландец выбрал для второго отрезка пути именно писца. Мичмана Проныру так легко напугать бы не удалось.
— Абракадабра-румба-тарабумба! — страшным голосом возопил Гарри, сунув руку в щель между двумя камнями.
Наверху послышался глухой скрежет. Пальцы королевского писца быстро и мелко чертили в воздухе кресты, губы бормотали молитву.
Я задрал голову и увидел, что каменный козырёк, на который падал ручей, удлиняется — из него выдвинулась наклонная плоскость. Поток отделился от стены, прорисовав в воздухе буроватую дугу и стал падать в самый край ниши. Обнажилась поверхность склона, ранее прикрытая водопадом. В ней зияла дыра. Это действительно напоминало колдовство!
— За мной! — махнул Летиции штурман. Спрыгнул в каменную чашу (вода доходила до колен) и двинулся ко входу. Девочка следовала за ним; её платье намокло, но подола она не подняла. От брызг перья мои отсырели, но я успел сесть ей на плечо и сжал когти, чтоб не упасть. Над нашими головами шелестел полупрозрачный водяной полог.
Несколько шагов, и Логан с Летицией оказались под сумрачным сводом. Гарри сдвинул какой-то рычаг, наверху снова заскрежетало. В ту же минуту мы оказались в почти полной темноте. Козырёк опустился, водопад встал на место. От внешнего мира нас отгораживала подвижная, шумная завеса воды. Удивительное зрелище! Всё вокруг черным-черно, и лишь с одной стороны — живое пятно тусклого красно-коричневого света.
— Толково устроено, а? — заорал Гарри. — Рудник считался секретным и очень крепко охранялся. Если б не боцман-испанец, мы с Праттом нипочём бы его не нашли.
Летиция показала на смутную тень, метавшуюся на той стороне водяной ширмы. От писца нас отделяло не более десяти шагов.
— Этот болван меня не услышит! — так же громко произнёс Логан. — Водопад всё заглушает!
Я уже смотрел в противоположном направлении, вглядывался в утробу пещеры, но даже моё острое зрение не могло ничего разобрать в абсолютной темноте.
— Сейчас… Мы оставили факелы справа от входа…
Ирландец сделал шаг-другой и растворился во мраке. Послышался шорох, стук огнива. Рассыпались искры. Потом вспыхнуло ровное пламя. Багровый свет озарил сосредоточенное лицо штурмана и уходящий вверх неровный каменный свод.
— Помогите мне, Эпин. Нужно расставить факелы полукругом… Только не уходите вглубь — провалитесь.
Смысл этого предостережения стал понятен, когда темнота рассеялась.
Пещера была очень большая, овальной формы. Две дюжины факелов, укреплённых среди камней на расстоянии десяти шагов друг от друга, занимали половину её периметра и давали довольно огня, чтобы рассмотреть всё чрево горы кроме самой верхушки, куда не достигал свет.
Здесь было сухо и прохладно — не то, что в каньоне. Но поразила меня не разница в температуре и влажности а совсем другое.
Дно этой естественной полости было выровнено и напоминало каменную площадь или двор замка. И всё это пространство чернело дырами колодцев, выдолбленных в шахматном порядке, с одинаковыми промежутками. В своё время я прочёл некий познавательный трактат по горнорудному делу, поэтому сразу понял, что это следы работы старателей.
В месте, где ищут руду, обыкновенно пробивают вертикальные разведочные шурфы. Если канал упирается в жилу, его расширяют, превращая в шахту. Вот почему одни колодцы заметно шире других.
— Их тут шестьдесят четыре, — со вздохом сказал Логан. — Все разной глубины — от 10 до 50 ярдов. Год назад, отстав от своих, я вернулся в пещеру и рассчитывал, что без труда отыщу тайник, но увы. Правда, это спасло мне жизнь…
Летиция подошла к одному из отверстий и заглянула внутрь.
— Вы говорили, что добыча занимала два десятка сундуков. Ни в один из колодцев такой груз не влезет.
— Сразу видно, что вы ничего не смыслите в рудном деле. От шахты в разных направлениях ведут квершлаги, горизонтальные уровни, до встречи с жилой. А потом ещё штреки вдоль месторождения. Так что места внизу достаточно. Однако должны были остаться какие-то следы! Я спускал фонарь на верёвке во все дыры, но ничего не заметил! Ума не приложу, куда чёртов Пратт мог запихнуть клад! Видно, придётся лазить в каждую яму и простукивать стены. Ничего, времени у нас довольно. Дезэссар высадится на берег не раньше, чем полнолуние позволит «Ласточке» войти в лагуну.
Насчёт времени ты, братец, ошибаешься, подумал я, вспомнив, что Чёрная Королева и её головорезы завтра проснутся — и вряд ли в радужном настроении. О том же, вероятно, подумала моя питомица.
— Вы говорили, что рассчитываете на мою сообразительность. Быть может, капитан Пратт делал какие-то намёки? Или оставил ключ? Исследовать шестьдесят четыре колодца, особенно если среди них есть глубокие, это работа не на два дня. Тут и недели не хватит. Да и как мы будем спускаться?
— Вот здесь, рядом с факелами, Пратт оставил подъёмное устройство. — Логан вытащил дубовые козлы с воротом-перекладиной, к которой крепилась рукоять. Показал крепкий канат и прицепленное к нему сиденье. — Эту штуковину изготовил плотник с «Бешеного», на все руки мастер, царство ему небесное. Вообще-то, чтоб справиться с подъёмником, потребны двое: один садится на доску, другой остаётся наверху и крутит рычаг. Не представляю, как Пратт управлялся в одиночку. Наверное, сначала спускал груз, потом себя, а вытягивал обратно одной силой рук. Говорю вам, это был настоящий атлант…
Я закричал: осторожно, осторожно, ловушка! Но девочка и сама сообразила.
— Постойте-ка, — перебила она штурмана. — Вы что же, думаете, что один из нас будет лазить в шахты, а второй оставаться наверху? И как же, позвольте узнать, вы предполагаете распределить роли?
Логан обезоруживающе улыбнулся.
— В том-то и штука. Я же говорил: вы — единственный человек на всём корабле, от которого я не жду удара в спину. Никому другому я свою жизнь не доверил бы. Спускаться буду я. С моей раненой рукой я всё равно не смог бы крутить ворот. Так что в вашей воле взять, да и перерезать канат, чтобы старина Гарри бухнулся вниз и свернул себе шею.
Даже я при всей своей подозрительности успокоился. Летиция же, по-моему, была даже тронута такой доверчивостью.
— А что насчёт подсказки? — спросила она. — Неужто Пратт ни звуком не обмолвился о тайнике? Неужто вы его прикончили, ничего не выведав? В это трудно поверить.
Горькая обида — уж не знаю, истинная или притворная — звучала в голосе штурмана, когда он ответил:
— Хорошего вы мнения обо мне! Вы же знаете, Эпин: я человек с принципами. Никогда не стал бы убивать товарища из-за золота! Тем более, пока не узнал, где оно спрятано… — Кажется, Гарри действительно был оскорблён — сомнением в остроте его ума. — Всё произошло иначе. Мы плыли вдвоём по морю, сбежав от взбунтовавшейся команды. Джереми рассказал мне про свой договор с Чёрной Королевой. А я стал уговаривать его не совершать ужасную глупость. Раз уж так сложилось, отчего бы нам не забрать сокровища Сан-Диего себе? Никто кроме нас двоих не знает, где оно. Всё будет шито-крыто. Я говорил ему очевидные, здравые вещи. Но Пратт был сумасшедшим. «Я не пират, я слуга своего короля!» Схватил меня за горло своими железными ручищами и стал душить. Он убил бы меня, если б я, защищаясь, не всадил ему в бок нож. Это было не нападение, а оборона, клянусь девой Марией! Я не святотатец, я не стал бы разбрасываться подобными клятвами. Тем более, Джереми от этого удара не умер. То есть умер, но не сразу. Когда он разжал свои клешни и повалился на бок, я перевязал его, я поил его водой. Боже, как я умолял Пратта покаяться перед смертью и не уносить с собой в могилу тайну сокровища! Но он ничего мне не сказал… По правде говоря, он меня, скорее всего и не слышал, потому что до самой кончины был без сознания. К вечеру он испустил дух, и я, помолившись, кинул тело за борт…
— Значит, он был без чувств? Молчал?
— Нет, он бредил. Пратт всё время повторял одно и то же, будто болван с заводным механизмом. Я видал такую куклу в Ливорно: она могла сто раз подряд произнести «бонджорно, синьори». Вот и Джереми бубнил, бубнил какую-то ерунду. Я думал, с ума от него сойду.
— Что же он повторял?
— Детскую считалку. Сначала громко, потом тише, под конец шёпотом. Так и помер с дурацким стишком на устах.
— Что за считалка?
— Обычная, в Англии её все дети знают:
Прыг-скок, прыг-скок
С каблука на носок,
Не на запад, на восток,
С оселка на брусок.
Прыг-скок, прыг-скок
И башкой в потолок.
— Да, я помню её по пансиону, — кивнула Летиция.
— Вы учились в пансионе? Где?
— Неважно. Только там в считалке немного иначе: «Не на запад, на восток, да с бруска на оселок». Ведь когда точат нож, сначала пользуются бруском, а уж потом доводят лезвие на оселке. Вы перепутали.
Гарри возразил:
— Вы думаете, я не знаю, как точат клинки? Но Джереми повторял именно так: «С оселка на брусок». Его голос намертво засел у меня в памяти… Ну что, приступим? Время-то идёт. Предлагаю сосредоточиться не на шурфах, а на шахтах. Их тут всего одиннадцать. Пратту было бы удобнее поворачиваться в колодцах, которые пошире.
Они стали устанавливать подъёмник над шахтой, что была ближе всего ко входу. Я же размышлял про стишок.
С чего бы старому морскому волку в свой последний час твердить детскую считалку? Может быть, перед смертью непостижимые видения гаснущего сознания унесли его назад в детство? Однако я неплохо знаю людей этого склада. Их душа от грубой, жестокой жизни так черствеет, что не сохраняет в себе никаких чувствительных воспоминаний. Если в померкшем мозгу Невезучего Корсара и метались какие-нибудь картины, они могли быть связаны только с одним: с колоссальным сокровищем, которое Фортуна подбросила ему — и тут же отобрала.
В особенности не давала мне покоя строчка стишка, зачем-то искажённая вопреки всякой логике.
Тут таилась загадка, причём не особенно сложная. У Пратта не хватило бы ни времени, ни изощрённости ума придумать что-то заковыристое.
Мысли, мой рассудок, мысли!
От возбуждения я запрыгал на месте. Это и стало первым толчком к решению задачи. Прыг-скок? А что если…
Пещера была вытянута неправильным овалом от входа влево — справа виднелась глухая стена. Иначе говоря, мы находились как бы на самом зюйд-осте рудника, в правом нижнем его краю. Прямо напротив входа чернел первый шурф. Во втором ряду их было два; в третьем три; в четвёртом — четыре и так далее.
Прыг-скок, прыг-скок. Помогая себе крыльями, я перескочил через четыре отверстия, двигаясь по прямой. Каждый бросок равнялся примерно десяти футам, то есть продвинулся я на сорок футов.
С каблука на носок? Что это может значить? Очевидно, поворот под прямым углом.
Поскольку колодцы, через которые я перепрыгнул, все находились у края пещеры (правее их была уже стена), повернуть можно было только налево, что я и сделал.
Не на запад, на восток.
То есть как это? Считалка будто поправляла меня, говоря: нет-нет, ты ошибаешься. Поворачивайся к востоку, то есть направо.
Но ведь там ничего нет? Огонь факелов освещал сплошную, непроницаемую породу. Судя по следам от кирки, её в своё время обрабатывали — очевидно, чтобы убрать скос. Внизу валялись два продолговатых камня, один потолще, другой потоньше. Вероятно, это были куски породы, вынутой из какого-то шурфа. Но если так, почему они правильной, прямоугольной формы? Какому болвану пришло в голову тратить время на то, чтоб обтёсывать бесполезные глыбы?
Ах, ах! — закудахтал я, испытав настоящее сатори, сиречь озарение души.
С клёкотом полетел я к моей питомице, схватил её клювом за рукав, стал дёргать.
— Что с тобой, Клара? — удивилась она. — Почему ты кричишь? Что стряслось?
Я стал перепрыгивать через колодцы, изображая «прыг-скок, прыг-скок, с каблука на носок», после чего поворачивался вправо, садился на камень побольше, на камень поменьше. Орал во всю глотку. Потом проделывал тот же маршрут снова, снова и снова.
— Хватит валять дурака, Эпин! — рассердился штурман. — Ваш попугай рехнулся. Перестаньте на него пялиться! Лучше помогите привязать канат!
— Постойте-ка… Что это там, у стены?
Летиция подошла к камням, потрогала рукой их обтёсанные грани.
— Логан, идите сюда! Смотрите, этот кусок базальта похож на брусок для точки! А этот, тонкий, на оселок!
Ну слава Будде, наконец-то сообразила!
— С оселка на брусок, — пробормотала она, нагибаясь. — Что это может значить?
Соображай, соображай! Я бы тебе показал, но задача мне не под силу.
Девочка стала на меньший прямоугольник, и он едва заметно опустился. Нажала ногой на второй — что-то заскрипело, ухнуло. Часть стены, казавшаяся сплошным массивом, со скрежетом отползла в сторону. Открылся лаз. Этот механизм был устроен по тому же принципу, что и выдвигающийся козырёк, что отодвигал водопад.
— Ийя!!! — пронзительно завизжал Гарри. — Чутьё никогда меня не подводит! Я знал, Эпин, вы — тот человек, который мне нужен! Пустите, я первый!
Он ринулся вперёд, схватив ближайший факел. Я обогнал ирландца — мне тоже хотелось поскорей увидеть сокровище.
Глава двадцать первая
И башкой об потолок
Пурпурные сполохи запрыгали по бугристому своду ещё одной пещеры. Она была гораздо меньше первой и показалась мне странной. Стена, сквозь которую мы проникли, отличалась от остальных. Она была ровной и явно рукотворной, сложенной из грубо вытесанных камней. Довольно скоро я сообразил, что испанские строители намеренно отгородили эту часть спрятанного в горе дупла, чтобы скрыть настоящую шахту — все колодцы, расположенные в первом отсеке рудника, были обманными. С внешней стороны хитроумные строители придали стене тайного рудника естественный вид, а изнутри этого делать не стали, ибо маскировать выход не имело смысла.
— Но здесь пусто! Ничего нет!!! — заревел Логан.
Он метался, размахивал факелом, и совсем не смотрел под ноги. Просто чудом не свалился в квадратное отверстие, выдолбленное прямо посередине пещеры. Колодец был шириной футов в семь, укреплён добротным бордюром. Я-то сразу заметил эту шахту и попробовал в неё заглянуть, но жерло зияло непроницаемой чернотой.
Ирландец опять кричал. Сначала чертыхался из-за того, что чуть не сверзся в дыру; потом ликовал, громогласно выражая уверенность, что сокровище находится именно здесь. Этот шумный человек был весьма утомителен, особенно если учесть, что каждый его вопль отдавался многократным эхом.
Моя питомица вела себя гораздо сдержанней и разумней. Без лишних слов она стала носить из большой пещеры факелы, расставляя их по периметру. Обнаружилось, что в углу сложены кирки и лопаты, стоят лампы и даже есть бочка с маслом, которое за несколько десятилетий не утратило своей горючести. Мы зажгли фонари, и в руднике стало совсем светло.
Пока кладоискатели перетаскивали подъёмник, я попробовал проникнуть в колодец. Увы, он был недостаточно широк. Я не умею спускаться вертикально, мне необходимо хотя бы минимальное пространство, чтобы двигаться вниз по спирали, но простора для манёвра оказалось недостаточно. Пришлось ждать, пока они наладят устройство.
Сначала опустили одно сиденье, прикрутив к нему лампу. Шаг ворота соответствовал двум футам. Летиция повернула рычаг сорок пять раз, прежде чем снизу донёсся глухой стук. Мы со штурманом жадно смотрели вниз.
Ничего кроме стенок, по которым покачивались тени, видно не было.
— Вытягивайте обратно! Буду спускаться! — Гарри пританцовывал от нетерпения. — Совершенно ясно, что Пратт спрятал сокровище в шахте! Там наверняка вбок уходит штрек, из которого когда-то добывали серебро. Крутите живей, Эпин, чёрт бы вас побрал!
Он сорвал с себя платье и остался в одних панталонах. Хотя в пещере было довольно холодно, безволосая грудь Логана блестела от пота. Саблю он со звоном швырнул на пол.
— Неужели… Господи, неужели… — всё повторял ирландец, то всхлипывая, то смеясь. — Ах, Эпин, мой славный Эпин, мы с вами богачи!
А я думал: пожалуй, самое сильное ощущение — не само счастье, а его предчувствие. Неважно, что именно делает нас счастливыми. Кого — богатство, кого — любовь, кого — победа или открытие. Потом, конечно, окажется, что плод не без червоточины, а горизонт отодвинулся и снова недосягаем, но миг приближения к счастью неомрачим ничем.
— Помните, друг мой, я вам доверился! — донеслось уже из шахты, когда Летиция начала опускать ирландца. — Нет хуже греха, чем предать товарища!
Мне очень хотелось увидеть, как и где спрятаны сундуки. Я попробовал пристроиться у штурмана на плече, но он грубо отшвырнул меня: «Кыш, чёртова птица!»
Пришлось сесть повыше, уцепившись когтями за канат.
Наверху скрипел ворот, люлька слегка покачивалась — это Гарри ёрзал на доске. Фонарь он держал в руке, опустив её вниз и жадно вглядываясь в темноту.
— Скорей! Скорей! — покрикивал Логан.
Честно говоря, я тоже сгорал от любопытства. Попугаю золото и алмазы вроде бы ни к чему, что мне с ними делать? Но как сладостно открывать сокрытое, находить спрятанное и проникать в потаённое! Для пытливого ума нет наслаждения острей.
Спуск показался мне бесконечно долгим. Наконец, луч фонаря достиг дна шахты. Не дождавшись, когда его ноги коснутся земли, ирландец спрыгнул. Звук получился неожиданно глухим, едва слышным — очевидно, из-за того, что поверх камней лежал толстый слой пыли.
— Вот и штрек, — пробормотал Гарри, светя в чёрную прореху коридора, отходившего от шахты по горизонтали.
— А-а-а!!!
Из горла у Логана вырвался полукрик-полувздох: лампа осветила несколько прямоугольных контуров. До первого из сундуков штурман дополз на карачках — он так разволновался, что не мог стоять.
Откинул крышку.
Внутри было пусто.
Гарри кинулся к следующему — то же самое. В третьем на дне лежала серебряная монета. Четвёртый снова был пуст.
Задыхаясь, что-то бормоча, вскрикивая от ужаса, Логан прополз вдоль всей вереницы. Жалкая добыча составила два золотых дуката и пять брусков с королевским штампом (именно в таком виде серебро отправляют из колоний в Испанию).
Сев на пол, ирландец горько заплакал. Он утирал локтем слёзы, размазывал их по лицу. Мне стало даже жаль неугомонного пройдоху. Сколько усилий, ухищрений, преступлений — и всё зря! С такой же безутешностью, наверное, рыдал бы осиротевший ребёнок.
Летиция что-то кричала сверху, но Гарри долго не отзывался.
Прошло не менее четверти часа, пока он вялой походкой, будто разом состарившись, доковылял обратно к колодцу.
— Сокровища здесь нет! — крикнул он замогильным голосом. — Его вытащила эта чёрная жаба, больше некому! А мы отравили её и теперь не узнаем, куда она всё перепрятала!
— Что-о-о? — переспросила Летиция.
Гарри сложил руки у рта, повторил ещё раз, отчётливей.
А я снова сел на канат и потёр крылом свой хохолок — это способствует концентрации мысли.
Если бы Чёрная Королева и её люди забрали из колодца сокровище, они прихватили бы и сундуки. Зачем их тут оставлять? Без ёмкостей такую груду металла далеко не перетащишь.
Вот ключевое слово: далеко.
Клад должен быть где-то неподалёку. А сундуки оставлены пустыми нарочно — чтобы те, кто сюда доберётся, вообразили, будто их кто-то опередил. Что, если Пратт просто перетащил содержимое сундуков глубже в штрек?
Нет, вряд ли. Это было бы глупо. Вон и Логан, встрепенувшись, побежал с фонарём по коридору. Ничего он там не найдёт…
Считалка! Она ведь не заканчивается словами «с оселка на брусок»! Там ещё две строчки:
Прыг-скок, прыг-скок,
И башкой об потолок.
Я снова потёр хохолок. Думай, голова, думай!
И к тому моменту, когда Логан несолоно хлебавши приплёлся обратно, версия у меня созрела.
Один прыг, он же скок, в первой пещере равнялся чётко определённому расстоянию — десяти футам. Не применяется ли та же мера счёта и в дальнейшем?
Я проскакал по штреку расстояние, примерно равное сорока футам, и как следует там осмотрелся, обращая особенное внимание на свод коридора. Увы, никаких признаков тайника.
Однако моё замешательство длилось недолго.
— Где моя Клара? — кричала сверху Летиция. Она с вами?
— Чёрт её знает, где ваша птица! Вытягивайте меня! Здесь больше нечего делать! — раздражённо отвечал Логан.
— Без попугая не возвращайтесь!
А я вот он, тут как тут. Вылез из галереи, вспорхнул на канат и уселся над головой у Гарри.
— Нашёлся ваш попугай, тяните!
Если «прыг-скок» не работает в горизонтальном направлении, остаётся только поискать по вертикали. Даром что ли в считалке упомянут потолок?
Мы поползли вверх, я считал футы и вертел головой.
Эврика!
Примерно на середине колодца, то есть как раз в сорока футах от дна, я заметил нечто, ускользнувшее от моего внимания во время спуска: в одном из квадратных камней, которыми были выложены стенки шахты, кто-то вырезал корону. Заметить её мог лишь тот, кто точно знал бы, где искать.
Я заорал во всё горло и стал лупить по знаку клювом, сползая по канату.
— Что вы делаете с моей Кларой? — сразу забеспокоилась Летиция. — Она кричит таким голосом, только если случилось что-то особенное!
Милая, она беспокоилась обо мне.
— Что ты там клюёшь, болван? Перестань орать, не то я сверну тебе башку!
Ирландский грубиян протянул руку, чтобы схватить меня. И увидел корону.
— Королевский знак? Откуда он тут взялся?
Люльку качнуло, и Гарри был вынужден упереться рукой в меченый камень. Именно это, оказывается, и требовалось. Раздался скрип, плита подалась, и целый кусок стены отодвинулся, открыв зияющий проём. Мы висели как раз у верхней его кромки, то есть, можно сказать, упирались «башкой в потолок».
Это был вход в ещё одну горизонтальную галерею. Отсвет лампы проник внутрь, и там вспыхнуло праздничное сияние. Насколько достигал свет, на полу лежали груды серебряных брусков и золотых слитков, драгоценной посуды, кожаных мешков, в каких обычно перевозят монету. Это и был клад, вывезенный Невезучим Корсаром из города Сан-Диего!
— А-а-а, — негромко и неуверенно произнёс Логан. Потом громче. — А-А-А-А!
И наконец что было мочи:
— АААААААА!!!
Я прыгал вперёд — по сверкающему металлу, по кувшинам и вазам, по звякающим мешкам. Видимо, Пратт торопился, переправляя сюда сокровища из сундуков. Баснословные ценности были свалены кое-как на протяжении в тридцать или сорок человечьих шагов. Но штрек на том не кончался, он уходил дальше в темноту.
Лишь теперь устройство секретного рудника стало мне окончательно понятно.
Опасаясь врагов, испанцы разработали многослойную систему защиты. Во-первых, нужно было найти путь через каньоны; во-вторых — проход сквозь водопад; в третьих — лаз во вторую пещеру; в-четвёртых — расположение истинного штрека, прорытого в середине шахты вдоль серебряной жилы. Если б не боцман-испанец, когда-то служивший на руднике, Пратт не сумел бы подыскать такого надёжного тайника для сокровища. Детская считалка как нельзя лучше подошла для того, чтобы зашифровать путь к кладу. Правда, Пратт несколько поправил общеизвестный стишок, чтоб он точнее соответствовал маршруту. Если мне не изменяет память (а она мне никогда не изменяет), на самом деле считалка звучит так:
Прыг-скок, прыг-скок,
С каблука на носок.
Прыг-скок, прыг-скок,
Я на запад, на восток,
Прыг-скок, прыг-скок,
Да с бруска на оселок.
Прыг-скок, прыг-скок
Ты башкой об потолок.
Капитан убрал лишнее, кое-что слегка переделал и вызубрил инструкцию наизусть. То-то он перед смертью всё повторял переиначенную считалку. Вероятно, в бреду искал своё сокровище и никак не мог найти…
В галерее за моей спиной пел и танцевал Гарри Логан. Потолок в галерее был низкий, ниже двух ярдов, поэтому, подскакивая, штурман ударялся макушкой, но, кажется, не замечал этого.
— Попугай, мудрая птица! — прочувствованно воскликнул он, увидев меня. — Я закажу тебе золотое кольцо на лапу! Я буду кормить тебя засахаренной саранчой! А когда ты издохнешь, я велю украсить твоё чучело рубинами. Вот этими!
Он открыл крышку большого сафьянового ларца и трясущимися пальцами перебирал драгоценные камни. Казалось, что он погружает руки в багровую пену. По стенам скользили переливчатые блики.
Засахаренную саранчу ешь сам, без золотого кольца на лапе я как-нибудь обойдусь, а что касается чучела, то это мы ещё поглядим, кто кого переживёт, мысленно иронизировал я, но не скрою, слова признательности мне были приятны. Я ведь не избалован человеческой благодарностью.
Опускаю диалог меж обезумевшим от радости штурманом и Летицией. Объяснения были маловразумительны, к тому же осложнены причудами колодезного эхо. Прошло немало времени, прежде чем напарники сговорились, как действовать дальше. Проще всего было бы сначала погрузить на доску ларь, а Логана поднять со следующего захода, но Гарри на это не соглашался. Он кричал, что не расстанется «с камешками» ни на минуту, это-де разобьёт ему сердце. На самом деле ирландец, конечно же, опасался, что, завладев ларцом, Эпин оставит компаньона гнить в шахте или, того пуще, обрежет канат во время подъёма. Однако вытянуть за раз и человека, и сундук Летиции было не по силам. Сколько она ни пыталась, повернуть рычаг не получалось.
Осердясь, она крикнула:
— Не будьте дураком, Логан! Что мешает мне перерезать верёвку прямо сейчас? Вы свалитесь вниз, свернёте себе шею, а я потом привяжу новый трос, спущусь и спокойно соберу драгоценности!
Скрепя сердце, Гарри позволил вытащить сундук раньше, заставив доктора поклясться, что он не станет открывать крышку, а сначала поднимет товарища.
После утомительных переговоров тщательно закреплённый на сиденье ларец наконец поехал вверх. На его крышке восседал я, гордо расправив крылья. Разве не моими стараниями был найден клад?
С трудом Летиция переставила тяжёлый трофей на пол. Он весил, наверное, не меньше сотни фунтов — не в последнюю очередь из-за самого ларца, обильно окованного медью.
Из дыры слышались ревнивые крики:
— Не заглядывайте в него, не заглядывайте! Сначала вытащите меня, вы поклялись спасением души!
Всё время, пока девочка крутила ворот, ирландец читал «Господи, помилуй мя грешного». Нечасто доводилось мне слышать, чтобы кто-нибудь молился с такой истовостью. Должно быть, Гарри считал, что в эти минуты его жизнь висела в буквальном смысле на волоске. Если б они с Летицией поменялись местами, я бы не поставил и рисового зёрнышка на то, что у рыжего штурмана честность возобладает над корыстью.
— Вы благородный человек, Эпин! — с чувством воскликнул Гарри, проворно выбравшись из дыры. — Дайте я вас поцелую!
Но Летиция уклонилась от лобзаний штурмана, перемазанного грязью.
— Открывайте ларец! Мне не терпится посмотреть на сокровище.
Однако теперь Логан не торопился. Он хотел насладиться эффектом.
Сначала Гарри надел платье и повесил саблю, проделав всё это с величием царственной особы, готовящейся к церемониальному выходу. Потом установил по краям четыре факела — мол, игрой камней лучше любоваться при свете открытого огня. После этого встал в торжественную позу и провозгласил:
— Джереми Пратт был странным человеком. За обликом и повадками головореза в нём скрывалась душа поэта! Он выложил драгоценные камни слоями: внизу жемчуг, потом бриллианты, потом изумруды, потом сапфиры, а сверху рубины. Смотрите и запомните эту минуту на всю свою жизнь! Ничего более прекрасного вы не увидите, даже если проживёте сто лет!
Он откинул крышку жестом волшебника, и я снова увидел багровое сияние рубинов, но теперь оно было ещё ярче и насыщенней.
Летиция ахнула, а Логан глубоко погрузил в ларец руки, зачерпнул полные пригоршни перстней, ожерелий, подвесок — и пурпурная поверхность словно вскипела сверкающим изобилием красок. Не думаю, что это было самое прекрасное мгновение в моей жизни, но запомнить его действительно стоило.
В экстазе штурман всё ворошил и ворошил содержимое сундука, никак не мог остановиться. Красные, синие, зелёные, молочные камни перемешались и заиграли радужными сполохами, оттенённые тяжеловатым блеском золотых оправ.
— А вот и розовый алмаз, которым губернатор выкупил свой дворец!
Гарри показал совершенно круглый, неогранённый камень удивительного оттенка. Размером он был с райское яблочко. Я не разбираюсь в ювелирных тонкостях, но думаю, что весил он не меньше шестидесяти каратов, а стало быть, являлся одним из самых крупных алмазов за пределами Индии.
— Всё это мы поделим пополам. Только сначала избавимся от двух идиотов, которые дожидаются нас снаружи. Фляга с вами?
— Да, — спокойно ответила Летиция и погладила розовый камень, прежде чем положить его обратно в ларец.
— Ну, беритесь. Нет, с другой стороны, у меня же левая рука порезана, сами знаете. — Они подняли сундук и понесли его к выходу. — А кроме того мне ещё положена изрядная доля от золота и серебра, что остались внизу. Клянусь, мне суждено стать самым богатым из всех рыжих ирландцев! — Логан хрипло рассмеялся. По-моему, он был немного не в себе. — Жаль, что вы не девушка, Эпин. С таким приданым я охотно взял бы вас в жёны!
Она сухо молвила:
— Вы не в моём вкусе.
Миновав лаз, ведущий в главную пещеру, я оглянулся. Рудник был освещён ещё не догоревшими лампами, над чёрной дырой шахты стоял подъёмник. Всё подготовлено для подъёма основной части сокровища.
Потом Гарри нажал ногой на «оселок» и «брусок» — каменная плита встала на место.
— Зачем? — спросила Летиция. — Ведь скоро мы вернёмся сюда с матросами.
Он подмигнул:
— Для эффективности. В колодце вход в штрек я тоже закрыл. Пусть Дезэссар видит, сколько трудностей мы преодолели.
* * *
На самом выходе из пещеры, перед бурлящей завесой водопада, Гарри остановился.
— Не будем поднимать козырёк. Хоть господин Клещ и недолго пробудет с нами, а всё же незачем ему знать лишнее. Вы не боитесь промокнуть, доктор?
И они прошли прямо через падающий сверху поток, по-прежнему держа сундук за ручки. Летиция спрятала меня под мышку — иначе я не сумел бы прорваться через это препятствие, но я всё равно вымок до последнего пёрышка. Теперь раньше, чем через два часа, мне было в воздух не подняться.
Зато на писца наше внезапное появление прямо из струй водопада произвело сильнейшее впечатление.
Мэтр Салье, за всё время нашего отсутствия так и не сошедший с места, попятился, замахал руками, потом начал креститься.
— Карандá-барандá-дурандá! — грозно выкрикнул Логан, фыркая и отплёвываясь. — Вот и всё чародейство. Как видите, дружище, мы возвращаемся с добычей. Хотите взглянуть?
Выбравшись из чаши, в которой пенилась бурая вода, они с Летицией поставили тяжёлую ношу на камни.
Клещ весь дрожал.
— Не знаю, как вы, а я душу дьяволу не продавал! — боязливо сказал он. — Я всего лишь получу свою законную долю!
Но когда он заглянул в сундук, вся робость его оставила. Королевский писец рухнул на колени и тихонько завыл от восторга — при том, что в дневном свете драгоценности сияли гораздо скромней, чем при факельном освещении.
— Ну будет, будет. — Штурман поднял Клеща на ноги. — Дорога неближняя, а груз тяжёлый. Но своя ноша не тянет, правда? Сейчас я завяжу Эпину глаза, а мы с вами потащим её дальше.
Украдкой подмигнув, он повязал Летиции чёрный платок на лицо, но оставил снизу щёлку.
— Держите меня сзади за пояс, доктор.
— Нет, пусть идёт сбоку, — быстро сказал Клещ. — Я должен быть уверен, что он не подглядывает.
И мы тронулись в обратный путь. Двигались ещё медленней, чем по дороге к руднику — сундук весил немало, а сменить руку Логан не мог, поэтому через каждые сто шагов просил сделать передышку. Всякий раз во время остановки Клещ открывал крышку и жадно смотрел на драгоценности; во время ходьбы он тоже был при деле — беззвучно шевелил губами, проверяя счёт шагов от угла до угла. Штурман искоса поглядывал на сосредоточенного писца, чуть кривя рот в недоброй усмешке.
Я тоже вёл подсчёты. Когда до места, где нас дожидался Проныра, оставался один поворот, во время очередного отдыха, Гарри вдруг сказал:
— Я совсем выбился из сил. Дайте-ка рому, Эпин. По-моему я заслужил эту маленькую награду. Господин Салье обойдётся. Он скоро сменится, а мне тащить сундук и дальше.
Расчёт был безошибочный: люди склада Клеща не могут допустить, чтобы кто-то покушался на их права.
— Я тоже устал! — возмущённо воскликнул он. — В отличие от вас я не привык к грубому труду. Я член королевской гильдии писцов, а не носильщик!
— Чёрт с вами. Пейте первым. Но не больше трёх глотков.
Отравленный ром с бульканьем полился в глотку «члена королевской гильдии». Не отрываясь, Логан смотрел, как у Клеща дёргается острый кадык.
— Хватит, оставьте и другим!
Не знаю, что подмешала Летиция в напиток, но действие состава было быстрым.
Передавая штурману флягу, Клещ покачнулся. Потом сел на сундук и взялся за виски.
— Что-то голова кружится, — промямлил он, после чего сразу же повалился на землю и больше не шевелился.
— Отличная работа, Эпин. — Рука Логана чертила в воздухе быстрые кресты, глаза были устремлены в небо. — Господи, Ты видишь, это не я.
Моя девочка сдёрнула повязку и молча смотрела на недвижное тело.
— Что дальше? — спросила она.
— Беритесь за ручку. До Святого Маврикия рукой подать.
Они понесли сундук, а я сел на землю подле мэтра Салье и убедился, что он живёхонек, просто спит крепчайшим сном. Кто бы сомневался?
Вернувшись на плечо к Летиции, я благодарно коснулся клювом её щеки. В Японии говорят: «Самурай не выбирает господина, но счастлив тот, кто служит благородному мужу». Добавлю от себя: «или благородной деве».
Мичмана около изваяния не оказалось. Каменный толстяк бесстрастно пучил на нас свои поросшие мхом глаза, журчал ручей, но Проныры нигде не было.
— Куда девался чёртов молокосос?
Гарри озадаченно огляделся. Обошёл вокруг валуна — и остановился. В грудь ему упёрся ствол пистолета. Там затаился Проныра. Он был похож на готового к отпору зверька, которого загнали в угол: глаза щёлками, зубы ощерены.
— Куда вы подевали Клеща? — спросил мичман свистящим шёпотом.
Выходит, мальчишка был не так-то глуп.
— Я ведь сказал: огнестрельного оружия с собой не брать. — Логан не обращал внимания на дуло. — Ты спрятал пистолет под одеждой? Но зачем?
— Вам не удастся меня прикончить! Не на того напали!
Проныра отступил ещё на шаг и остановился. Дальше пятиться было некуда.
— Успокойся, дурак. На что ты нам сдался? Клещ-то жив-здоров. Мы оставили его охранять вход в тайник. Если б ты только видел, сколько там золота! — Гарри поманил мичмана за собой. — Взгляни-ка, что у нас тут.
Парень двинулся за ним очень осторожно, а оружие держал наготове. Но Летиция откинула крышку, из сундука выплеснулось волшебное сияние, и Проныра, забыв свои страхи, бросился к сокровищу.
Вновь, уже в третий раз за короткое время, я имел возможность наблюдать, как человек помрачается рассудком от алчности. Ирландец пели плясал, писец выл, а мичман повёл себя ещё страннее: он уткнулся в ларь, будто собака в миску, и стал целовать драгоценные камни. Пистолет валялся на земле брошенный и забытый, штурман потихоньку поднял его.
— Ну что, дурачок, теперь ты видишь, что Гарри Логан слов на ветер не бросает? — добродушно молвил он, дав юнцу как следует насладиться чудесным зрелищем.
Проныра кивнул. Он утратил дар речи. На грубой физиономии застыло выражение экстатического оцепенения.
— Теперь, Эпин, я вынужден завязать вам глаза, — с важностью объявил штурман и снова подмигнул. — Вы и так видели больше, чем вам положено. Путь с этого места до выхода из лабиринта должен знать только мой друг Проныра.
Он двинулся к мичману, оставив пистолет на камне.
Я увидел, как Летиция, прежде чем повязать платок, быстрым движением суёт оружие под платье, и одобрил эту предусмотрительность. Очень хорошо, что девочка настороже. Расслабляться сейчас ни в коем случае нельзя.
До границы горного массива мы добрались без приключений. Как и прежде, Гарри часто останавливался, чтобы дать отдых руке. Он всё болтал, балагурил.
— Отгадайте загадку. Какой предмет весит сотню ливров,[38] а тянет на два мильона? — не слишком изящно скаламбурил ирландец и сам себе с хохотом отвечал. — Вот этот сундучок! — А сколько будет четыре мильона разделить на четыре?
Летиция молчала, Проныра тоже будто воды в рот набрал, лишь судорожно сглатывал слюну.
— Какие же вы скучные, ребята! — сокрушался штурман. — Ладно, идём дальше.
Затруднение возникло, когда мы выбрались из ущелья и поставили сундук на тележку. Гарри предложил глотнуть рому за удачное окончание операции, а Проныра, который всегда был не дурак выпить, отказался — замотал головой и отвернулся, когда ирландец сунул ему флягу под нос.
— Ты что? — встревожился Логан. — Не выпить за такое дело — скверная примета!
Но мичман тряс головой.
— Язык ты что ли проглотил? Пей, я тебе говорю! Будешь упрямиться — насильно волью в глотку!
Поняв, что ирландец не отвяжется, Проныра наконец взял флягу, но пил как-то странно, оттопырив щёку и крошечными глоточками. Эффекта это, впрочем, не ослабило. Минуту спустя несчастный болван подался вперёд, будто голова у него стала очень тяжёлой и тянула его к земле, покачнулся на ослабевших ногах, упал ничком. Тут-то загадка его молчаливости и внезапной воздержанности разъяснилась. Рот одурманенного мичмана открылся, оттуда выкатился гладкий розовый камень. Очевидно, Проныра спрятал алмаз, когда целовался с сокровищем.
— Вот скотина! — поразился Гарри. — Надувать своих товарищей! Туда ему и дорога. И помни, Господи, эта смерть — тоже не моих рук дело.
Он брезгливо вытер рукавом камень и положил его в сундук.
Само благодушие, произнёс с широкой улыбкой:
— Что ж, остались только мы двое. Как минимум по два миллиона каждому. Звучит неплохо, а? Нужно только докатить добычу до лагуны и поделить её. Я полностью вам доверяюсь, дружище. Предлагаю вот что: я разложу драгоценности на две кучи, и вы выберете любую. Согласны?
Всем своим существом я ощущал опасность. Теперь, избавившись от напарников и доставив сундук к месту, откуда его можно перемещать без посторонней помощи, Логан больше не нуждался в союзнике. Четыре миллиона ведь лучше, чем два.
Должно быть, Летиция почувствовала мою нервозность, потому что тихо сказала по-швабски:
— Спокойно, девочка. Я не дура. Пусть нападёт первым, я готова.
— А? — удивился Гарри. — На каком это вы заговорили языке?
— По-фламандски. Я вырос в тамошних краях, — ровным тоном отвечала моя питомица, вновь заставив меня восхищаться её выдержкой. — Иногда я думаю вслух.
— И что же вы подумали вслух?
— Время к вечеру. Лучше поспешить, а то в темноте можно угодить в болото.
— И то правда. Идёмте, мой дорогой друг!
Они вдвоём тянули за верёвку, так что здоровая правая рука Логана была занята. И всё же Летиция не спускала глаз с «дорогого друга».
До наступления темноты оставалось не меньше часа, над морем ещё только начинали сгущаться сумерки. Штурман перестал болтать. Он шёл молча и грустно вздыхал.
— Эх, парень, — вдруг обратился он к Летиции на «ты». — Думаешь, я не знаю, о чём ты сейчас думаешь? Я видел, как ты подобрал пистолет Проныры. Ничего, я не обижаюсь. Башка у тебя умная, но ты слишком молод. Не научился ещё понимать людей по-настоящему. А я человека насквозь вижу. Поэтому пистолета за пазухой не прячу. И спиной к тебе поворачиваться не боюсь. Я и когда в шахте висел, не очень-то тебя опасался. Знал, что ты не оставишь меня подыхать в чёрной дыре. В тебе совсем нет вероломства. Это редко у кого встретишь. Такие люди идут на вес даже не золота, а рубинов с алмазами.
Он остановился и повернулся лицом к Летиции. Говорил серьёзно и проникновенно, не в своей всегдашней манере.
— А вы не заблуждаетесь на мой счёт? — спросила девочка. — Как же во мне нет вероломства, если я сегодня отравил пятнадцать живых душ?
— Это не живые души! — махнул Гарри. — Черномазые вообще не в счёт, они нехристи. А Клещ с Пронырой — бессмысленное мясо. Это мы с тобой живые, а они были мумии.
— Кто-кто?
Я тоже навострил уши, не уверенный, что правильно расслышал.
— Мумии — это такие люди, которые по видимости живые, а на самом деле притворяются, — убеждённо стал объяснять ирландец. — Я-то давно научился их различать. Есть масса примет. У мумии взгляд тусклый, ей никогда не приходит в голову ни одной необычной мысли. Живёт она только ради своего брюха. Господу Богу от этих тварей ни тепло, ни холодно. Неужто ты сам не замечал, что большинство людей какие-то ненастоящие? Будто живут, а будто бы и нет.
Очень интересное наблюдение, и необычайно глубокое! Оно противоречило догматам всех известных мне вероучений, а между тем я тоже частенько не мог отделаться от ощущения, что многие люди похожи на погасшие светильники — не излучают ни света, ни тепла.
— А у нас на «Ласточке», по-вашему, кто живой? — спросила Летиция. Она, как и я, была сбита с толку неожиданным разговором.
Гарри даже удивился:
— Ты ещё спрашиваешь? Дезэссар — пройдоха и плут, но душа у него живая. Кабан и его сыновья — совершенные чурбаны, мёртвое дерево. Поп, конечно, живой. Из матросов Божий огонёк горит в старом добряке Мякише, в глупом Барсуке, в Ерше, хоть он и злобный мерзавец, в сопливом юнге Ракушке. — Он назвал ещё несколько имён, и я поразился: ирландец перечислил всех, кто был мне хоть как-то интересен, вне зависимости от симпатий и антипатий. — Все остальные — мумии. Коли подохнут, миру от этого не станет ни лучше, ни хуже. Твой попугай в тысячу раз живее любого из них.
Мне показалось, что я начинаю понимать суть этой диковинной теории. Вероятно, корректнее было бы говорить не о «мумиях», а о людях с непроснувшейся душой — именно так называл Учитель тех, кто живёт и умирает, ни разу не задумавшись о высшем смысле своего существования.
— К чему вы мне это рассказываете? — спросила Летиция.
— Называй меня на «ты». Мы теперь, как братья. — Гарри положил ей на плечи обе руки, и раненую, и здоровую. Пальцы, до самых костяшек покрытые бледными веснушками, оказались прямо перед моим клювом. — А говорю я тебе всё это, чтоб ты не считал меня душегубом. Да, Гарри Логан за свою грешную жизнь прикончил немало народу. Если быть точным, двадцать человек. Но средь них не было ни одной живой души, клянусь тебе! Всё это были мумии! Единственное чёрное пятно на моей совести — Джереми Пратт. Он-то был настоящий, поживей нас с тобой. Но я тебе рассказывал, что мне пришлось защищаться. Это во-первых. Во-вторых, я не убил его, а только ранил. В-третьих, я его перевязал и пытался спасти. А в-четвёртых, я назвал в его честь своего любимого сына!
Он смахнул слезу и снова опустил руку Летиции на плечо.
— Неужто ты думаешь, что ради этих цветных камешков, — штурман кивнул на сундук, — я убью настоящего живого человека — такого, как ты?
Девочка посмотрела в его влажные глаза и опустила голову. Ей стало совестно.
— …Нет, не думаю, — тихо произнесла она.
— А зря.
Ирландец крепко сжал пальцы и нанёс ей коленом в пах страшный удар, от которого моя питомица согнулась пополам.
Глава двадцать вторая
О неслучайности случайного
Судя по вскрику, Летиции было больно — но не до такой степени, как, очевидно, рассчитывал подлый предатель. От толчка девочка бухнулась на землю, но тут же вскочила на ноги и отбежала назад.
Всякого мужчину этакий удар надолго вывел бы из строя. Есть всё-таки свои преимущества и в принадлежности к женскому полу!
Но я-то, я-то хорош! Ладно, девочка, она юна и неопытна. Однако как мог я, пожилой, битый жизнью попугай, так развесить уши! Коварный ирландец своей белибердой заболтал меня, заставил забыть об опасности, а ведь я знал, что нападение неизбежно!
Что тут скажешь? Даже злодейство бывает талантливым. Я давно замечаю, что среди негодяев искусных психологов[39] гораздо больше, чем среди людей порядочных. О, мерзавцы умеют пробуждать доверие и склонять к себе сердца!
Кажется, Логан был ошеломлён почти так же, как та, на кого он столь вероломно напал.
— Чёрт! — воскликнул он, потирая колено. — Странный ты парень, Эпин! Кости у тебя там, что ли?
И ловким кошачьим движением выхватил из ножен саблю. Отточенная как бритва, она блеснула алым в луче заходящего солнца.
Рука Летиции тоже легла на эфес. Я знаю, Фердинанд фон Дорн научил свою дочь фехтовать, но где ей сравниться с этим хищником, прошедшим через сотню кровавых потасовок? Зубы штурмана обнажились в весёлой улыбке, свободная рука привычным жестом легла за спину. Правая кисть, казалось, держится на пружинах — так гибко она вращалась; клинок чертил в воздухе быстрые, замысловатые фигуры.
«Пистолет! У тебя есть пистолет!» — заорал я, пытаясь взлететь. Непросохшие крылья отказывались держать меня в воздухе.
Не знаю, поняла меня Летиция или сама вспомнила, но выхватила оружие мичмана. Щёлкнул курок кремневого замка.
— Проклятье, — растерянно пробормотал Гарри, опуская руку. — Про пистолет-то я и забыл.
Он сделал несколько маленьких шажков вперёд. Остриё опущенной сабли скользило по траве.
«Стреляй! Не жди! Не давай ему приблизиться!» — надрывался я.
Летиция держала врага на прицеле. Её лицо было белым, зубы нервно покусывали губу. Она двигалась по кругу, следя за тем, чтоб между ней и противником всё время находилась тележка с сундуком.
— Похоже, я проиграл, — говорил штурман, тоже беспрестанно перемещаясь. — А может, и нет. Знаю я эти пистолеты, их делают в Брестском арсенале. Оружие дрянь. Так что ты не торопись спускать курок. Если осечка, тут тебе и конец. Я бы оценил наши шансы как примерно равные.
«Осторожно! Он заговаривает тебе зубы!»
Вдруг Логан прыжком вскочил на сундук и сделал молниеносный выпад. Девочка еле успела отпрыгнуть назад и сжала палец — но вместо выстрела раздался сухой щелчок. Действительно, осечка!
Гарри смеялся, покачивая саблей.
— Глупый умник. Пока эта штука была у меня в руках, я вынул кремень. Иначе разве я дал бы тебе подобрать пистолет? Обнажай свою шпагу, докторишка. Развлечёмся.
Он соскочил с возвышения, обрушив на Летицию мощный боковой удар, но сталь ударилась о сталь.
Завязался быстрый и звонкий поединок.
Фердинанд фон Дорн мог бы гордиться дочерью. Она уступала противнику в силе и искусстве, но с поразительным проворством уклонялась от ударов и очень недурно держала оборону.
Моя помощь, надеюсь, тоже кое-что значила. Я делал всё, что мог: наскакивал на Логана, мельтешил у него перед глазами, царапался, а пару раз даже изловчился ударить клювом. Атаковать сверху не получалось — не было возможности взлететь, не то я тюкнул бы негодяя в макушку. Штурман отмахивался от меня локтем.
Странное, наверное, было зрелище, если поглядеть со стороны. Две потные рыжие девицы отчаянно рубятся, а вокруг них прыгает и полощет крыльями большой чёрно-красный попугай.
И всё-таки мы явно проигрывали. Ирландец согнал девочку с поляны и заставил пятиться по узкой тропинке, с одной стороны от которой были непролазные заросли, а с другой чавкало пузырями и клубилось гнилыми испарениями болото.
Было сыро и душно.
Логан не торопился прикончить свою жертву. Он играл с нею, как кошка с мышкой. То разрежет кончиком сабли край платья, то сделает вид, будто испуган и отступает. И всё время упражнялся в остроумии:
— Твоим именем я назову какую-нибудь из дочек, Эпин. В память о том, что ты сдох, наряженный в юбку. Ты ведь Люсьен, кажется? Будет у меня маленькая рыженькая Люсьеночка. Опа! — Тут следовал выпад. — Молодец, здорово увернулся. Боюсь, мне с таким рубакой не справиться…
И прочее подобное.
Пропотевшие панталоны ирландец скинул, чтоб ловчее было двигаться. Платье подоткнул. Летиция последовать его примеру не решилась, и это её сковывало. Наконец — не до девичьей скромности — она тоже завернула юбку, и темп схватки сразу убыстрился.
Глядя на стройные, гладкие ноги моей питомицы, Гарри язвительно заметил:
— Ты и впрямь на девку похож. Даже убивать жалко.
И взвыл:
— Проклятый попугай! Двое на одного, да?
Это уже было адресовано мне. Я сумел-таки взлететь и отменно стукнул злодея клювом в затылок — да сам угодил под локоть и полуоглушённый упал наземь.
Без моей поддержки девочке пришлось совсем туго. Логан сделал огромный прыжок, оказался слева от неё и нанёс мощный горизонтальный удар, который должен был перерубить Летицию пополам. Отступить ей было некуда, за спиной поблёскивала трясина. Проворная, как лесная белка, девочка присела на корточки. Клинок рассёк воздух над самой её головой. Но радоваться было рано. Пинком ноги ирландец сшиб Летицию с тропинки.
Она ушла в болото с головой. Секунду спустя вынырнула, но тронуться с места не смогла — ноги намертво увязли.
Всё, конец… Я зажмурился, чтобы не видеть, как сабля Логана рассечёт дорогое мне лицо.
Однако штурман спрятал оружие в ножны. Насвистывая, он смотрел, как Летиция пытается вытянуть ногу из топи или дотянуться до ближайшей ветки. Всё было тщетно.
— Что и требовалось, — с глубоким удовлетворением объявил Гарри. — Я давно мог тебя проткнуть, но зачем мне брать лишний грех на душу? Я и так в долгу перед Всевышним. Тони себе, мой славный Эпин. Я тебе мешать не стану.
Девочка отчаянно рванулась — и провалилась по самый пояс. Ужас исказил её милые черты.
— Гарри, — взмолилась она. — Ради всего святого! Вытащите меня! Я не буду претендовать на свою долю! Забирайте всё! Или зарубите меня! Только не оставляйте гибнуть в этой гнилой яме!
— Рубить тебя я не стану, это противно моим убеждениям, — вздохнул Логан. — Оставить в живых не могу — я не идиот. Не говори жалобных слов, они разрывают мне сердце. Нет-нет! — воскликнул он. — Ничего не желаю слышать! И не хочу видеть, как ты утонешь. У меня слишком чувствительное сердце! Надеюсь, когда я вернусь с тележкой, от тебя останутся одни пузыри.
Он повернул назад к поляне, зажав уши ладонями.
Я полз по земле, волоча крыло. Я был близко. Но чем я мог помочь моей бедной девочке? Что я мог для неё сделать?
Только одно: погибнуть вместе с ней.
Я сел ей на плечо и закрыл своим крылом её глаза, чтобы она не смотрела, как к груди подбирается мутная жижа. Я чувствовал себя так, будто стоял на мостике тонущего корабля. Можно сесть в лодку и уплыть, но настоящий капитан не бросит своё судно.
«Будь проклят, подлец! — крикнул я вслед Логану. — Боже, если Ты есть! Покарай его!»
Не думаю, что ирландец меня услышал. Зато меня услышал Тот, с кем Гарри вёл свои гнусные расчёты.
Из-за усыпанного алыми цветами куста, похожего на неопалимую купину, высунулась чёрная рука. Она была мощна, как карающая десница архангела Гавриила. Оживший куст обрушил на затылок штурмана затрещину, от которой тот замертво рухнул, да ещё проехал носом по земле.
А потом из зарослей с грохотом и треском, будто Афродита из пены, вышла Чёрная Королева, разъярённая и величественная.
Лицо её опухло, глаза налились кровью.
— Сорсье! — закричала воительница хриплым басом. — Тут мез ом ансорселе! Тут морт! Па муа! Муа тро форт![40]
Я понял: даже слоновья доза снотворного оказалась недостаточна, чтобы продержать богатыршу в оцепенении дольше нескольких часов.
О, волшебная нить случайностей! Не знаю, каким причудливым манером ты свилась, чтобы вывести Шашу к этому болоту. Учитель говорил, что в случайность верят только дураки и что просто так, без причины, ничего не происходит. Наверное, разгневанная королева кинулась по следам своих обидчиков. Это неважно. Главное, что она подоспела вовремя. Теперь вся моя надежда была только на неё.
«Спаси мою девочку! Скорее!»
Я сорвался с плеча моей питомицы и полетел к Чёрной Королеве.
— Помогите! — закричала и Летиция.
Шаша подошла к берегу, упёрла ручищи в бока.
— Ты тонуть, — констатировала она.
— Пожалуйста, вытащите меня! — воздевала к ней руки бедняжка.
— Если моя тебя вытащить, моя рвать тебя за ноги пополам, — свирепо сказала Чёрная Королева. — Хочешь пополам?
— Нет…
— Да, лучше тонуть. Моя бросать к тебе твоя подружка. Вы тонуть вместе.
Великанша вернулась туда, где валялся оглушённый Логан, легко перекинула его через плечо и принесла к болоту.
— Не надо! — всхлипывала Летиция. — Вытащите меня! Пожалуйста!
Я тоже просил как только мог, даже голос сорвал. Грязь уже доходила девочке до плеч.
Держа ирландца на весу, Шаша остановилась и рассудительно сказала:
— Зачем? Мои мужчины все умирать. Женщины им не нужны. Мне тоже. Мне нужны мужчины, мужчин больше нет. — На глаза Чёрной Королевы навернулись гигантские слёзы. Она сердито смахнула их и рявкнула. — Вы, две колдуньи, их убивать! Теперь обе тонуть!
Тогда Летиция поменяла тактику, поняв, что мольбами ничего не добьётся.
— Да, я колдунья! — крикнула она. — Большая колдунья! Это я заколдовала вас! Но я могу…
Не дослушав, Шаша с рёвом швырнула ирландца на землю и ринулась к трясине:
— Ты не тонуть! Я рвать тебя пополам!
— Смотри! Смотри!
Палец Летиции указывал на бесчувственное тело. У Гарри задралось платье выше пояса, так что недвусмысленно обнаружилась его половая принадлежность.
Чёрная Королева обернулась и замерла. Её двойной подбородок отвис, красный язык растерянно шарил по пересохшим губам.
— Видишь, какая я великая колдунья? Я превратила свою подругу в мужчину! Вытащи меня!
Недоверчиво Шаша присела на корточки и проверила, не мерещится ли ей чудесное превращение. На лице великанши появилась нежная, почти девичья улыбка.
— Да, теперь это мужчина, — сказала она. — Но моя один мужчина мало. Я тебя вынимать, если ты тоже превращать себя мужчина. Или ты тонуть. Зачем мне женщина?
— Я сделаю ещё лучше, — пообещала Летиция, задирая голову — болотная жижа доходила ей уже до шеи. — Я расколдую твоих мужчин обратно.
Королева улыбнулась ещё шире:
— Очень хорошо. Тогда можешь оставаться женщина. Мои мужчины хотеть женщина.
Всякая другая, находясь в положении моей питомицы, немедленно согласилась бы — на что угодно, лишь бы поскорей выбраться из топи. Но честная девочка даже тут не покривила душой.
— Нет, я не стану женщиной твоих мужчин. Ты меня отпустишь.
Тогда Шаша ступила одной ногой в воду, протянула свою огромную ручищу и пятернёй обхватила Летицию за локоть, чтобы та погодила тонуть.
— Ты колдунья, ты умный, думай сам, — сказала она. — Моя нравится красноголовый мужчина. Он очень красивый. Другие мужчины ревновать и скучать. Моя давать им тебя, и они довольны. Ты тоже довольный. Двенадцать хороший мужчина! Нет, — заключила она, — моя не могу тебя пускать.
— А если всех вас отпущу я? — вкрадчиво произнесла Летиция, снизу вверх глядя на ту, от которой зависело её спасение. — Домой, в Африку?
— Куда? — переспросила Шаша. — Что такой «Африка»?
Летиция начала ей объяснять, но тут силы меня оставили. Сказались последствия удара и волнение. Закружилась голова, я ощутил невыразимую слабость и лишился чувств.
* * *
О дальнейшем ходе событий я могу лишь догадываться. Их свидетелем я не был.
После всех потрясений, после полученной травмы я был нездоров. Ночь я проспал мёртвым сном, а когда пришёл в себя, оказалось, что я лежу на песке, заботливо прикрытый пальмовым листом. Рядом шелестели волны, раздавался мерный скрип.
Приподняв крылом лист, я увидел поразительную картину.
Был прилив, уровень воды поднялся выше середины рифов, обрамлявших лагуну. В тридцати шагах от кромки вялого прибоя, покачивалась на волнах шхуна, которая ещё вчера казалась прочно засевшей на мели. В первую минуту я не понял, кому и как удалось вытащить её из песка, но потом увидел привязанные к корме канаты.
По палубе и вантам сновали чёрные голые матросы. Кто-то катил бочку с водой, кто-то неумело, но усердно тянул за трос. Моя девочка стояла на мостике, отдавая распоряжения. Рядом, обмахиваясь веткой, сидела Чёрная Королева и переводила команды своим подданным.
Я не мог взять в толк, что происходит. Летиция уплывает с дикарями в Африку? Но она не умеет управлять судном, не знает навигации!
Выполз я из своего импровизированного укрытия, попробовал взмахнуть крыльями — получилось. Они высохли и были достаточно крепки для полёта.
Что ж, в Африку, так в Африку. Куда моя девочка, туда и я!
Минуту спустя я был на шхуне. Сел на кормовой фонарь, осмотрелся.
Выяснилось, что с берега я разглядел не всех, кто находился на мостике.
Летиция стояла, Шаша сидела, но был тут ещё один человек, который лежал.
Гарри Логан, бледный и измученный, валялся на палубе, прикованный к ноге королевы длинной тонкой цепью — должно быть, раньше на ней держали «чёрный товар».
— Что теперь? — спросила его Летиция.
Штурман слабым голосом ответил:
— Всё готово к отплытию. — Осталось только крутить капстан и поднимать паруса. — Он послюнил палец, ловя направление ветра. — Потихоньку. Хватит форстакселя и кливера…
— Двоих человек вон к той штуке, вертеть палки, — объяснила Летиция королеве. — Ещё двоим тянуть вон за те верёвки.
Шаша рявкнула:
— Шатумба зандези уммарда! Кондола му ругнуда дангале кенде лабасеси! Шанда, шанда!
Удивительно, но всё получилось: якорь был поднят, парус постепенно разворачивался и наполнялся ветром. Ровный, свежий пассат дул в восточном направлении, как и полагается в этом сезоне. Ветер дул в сторону Африки и, если не случится какой-нибудь природной аномалии, через две-три недели доставит Шашу и её людей к родным берегам.
— Эпин, не оставляй меня с этим чудовищем, — разбитым голосом попросил Гарри. — Ты не представляешь, что она со мной проделывала этой ночью! Не знаю, как я только остался жив!
Чёрная красавица любовно потрепала беднягу по рыжему затылку. Он вжал голову в плечи, всхлипнул.
— Жоли-ду пти ом, — проворковала Шаша. — Боку плезир пандан вояж.[41]
Логан заплакал.
Она приподняла его, словно болонку. Смачно поцеловала своими лиловыми губищами и посадила к себе на колени.
— Тужур авек муа, мон шево-руж![42]
Не знаю, можно ли винить мою питомицу за то, что она злорадно рассмеялась.
— Днём ты будешь стоять у штурвала, прикованный цепью, а по ночам — ублажать Чёрную Королеву. А когда совсем выдохнешься, тебя выкинут, как истрепавшуюся тряпичную куклу!
— Моя никогда не кидать красные волосики! — запротестовала Шаша. — Много кормить, много любить. Рожать много-много детки.
Корабль медленно двинулся в сторону узкого пролива.
— Вставай к рулю, Гарри Логан, — сказала Летиция. — Мы расстаёмся навсегда. Желаю тебе сполна расплатиться со Всевышним. Может быть, Он простит тебя, если ты населишь Африку рыжеволосыми негритятами.
Лёгким подзатыльником Шаша послала ирландца к штурвалу, а моей питомице сказала:
— Адьё, сорсье. Туа фэ тус проми. Ва![43] Шаганда чакта!
Летиция поклонилась чернокожей властительнице и прыгнула за борт, крикнув:
— Клара, за мной!
Я и так уж взлетел в небо. Сделал прощальный круг над шхуной, по реям которой сновали чёрные матросы. Насмешливо поклёкотал рыдающему Логану да полетел к берегу.
Начавшийся отлив нёс судно в открытое море.
К своей питомице я присоединился, когда она уже стояла по щиколотку в воде и выжимала платье, стройная и прекрасная, как античная статуэтка.
— У нас много дел, — сказала Летиция. — Надо хорошенько спрятать ларец. Потом собрать сырые ветки для костров. Ночью, во время следующего прилива, сюда войдёт «Ласточка».
Глава двадцать третья
Возвращение в Рай
Следующей ночью было светло, почти как днём. В небе сияла полная луна, похожая на гигантский тропический плод. Вода поднялась ещё выше, чем во время прошлого прилива. Наш фрегат без труда вошёл в лагуну и встал на якоре в сотне шагов от берега.
Я в очередной раз поразился бездне талантов, которыми обладает моя питомица. Вот уж никогда бы не подумал, что Летиция умеет так изобретательно и вдохновенно… выдумывать. Импровизация про «великую колдунью» была, конечно, неплоха, но задурить голову суеверной дикарке — это одно, а обвести вокруг пальца хитроумного капитана Дезэссара — совсем другое.
Он высадился на берег в сопровождении десятка матросов, сгорающий от алчности и нетерпения.
— Ну что? — начал он сыпать вопросами, ещё не выбравшись из лодки. — Где остальные? Что дикари? Почему вы один? И где корабль работорговцев, о котором говорил Логан?
— Произошли ужасные вещи, — ответила Летиция замогильным голосом. — Я должен поговорить с вами наедине.
Матросы зароптали, но Дезэссар погрозил им кулаком и, схватив её под руку оттащил в сторону.
— Скажите главное: что сокровище?
— Не торопите меня. Я по порядку…
Надо было слышать, как живописно и убедительно излагала девочка свою версию случившегося, как искусно лавировала между правдой и вымыслом.
Первая часть её рассказал, где повествовалось об отравлении чернокожих, почти полностью соответствовала правде. Единственно, Летиция почему-то несколько раз повторила, что отраву в ром сыпал ирландец.
Потом повествование начало всё дальше отклоняться от истины. Я слушал, сидя на песке, и только диву давался. Умение складно врать (буду уж называть вещи своими именами) всегда было мне недоступно. Да и как, скажите на милость, может соврать попугай?
— Я говорю Логану: «Давай разожжём костры. Опасности больше нет, а прилив выше, чем мы думали. „Ласточка“ сможет войти в бухту уже сегодня». А он: «Я штурман мне виднее. Лучше найдём сокровище, порадуем капитана». Мичман с писцом его поддержали, им хотелось поскорее увидеть золото… Преодолев множество трудностей, мы нашли тайник, — торжественно сообщила Летиция.
— Правда?! — Дезэссар схватился за сердце. — И… и что? Золото было там?
— Золото, серебро. Двадцать тяжеленных сундуков.
— Благодарю тебя, Боже! И тебя, Пресвятая Дева! И вас, мои покровители, святой Жан и святой Франсуа!
— Погодите благодарить, — мрачно перебила его она. — Вы ещё не всё знаете… Первый сундук мы вынесли наружу сами, тащили его по очереди. Очень устали. Гарри говорит: «Подкрепимся добрым ромом из моей фляги». Проныра и Клещ выпили, а я отказалась. Это пойло не для девичьего горла. Вдруг, смотрю, мои товарищи один за другим валятся на землю. Проклятый ирландец отравил их! Он и на меня накинулся с саблей, хотел убить. Видите, как иссечено моё платье? Видите ссадины и царапины? Я еле спаслась бегством через болото.
— Где золото? — прохрипел Дезэссар. На него было жалко смотреть. — Неужели Логан его перепрятал? Я переверну вверх тормашками весь остров!
— Бесполезно. Я спряталась в зарослях и видела, как всё произошло. Мне открылся коварный замысел негодяя, когда заявились чернокожие, живые и здоровые. Тут-то я и вспомнила, что это Логан заправлял ром ядом. Он и не думал травить Чёрную Королеву! Никакого яда в бутыли не было.
— Как такое возможно?!
— Гарри и Шаша любовники. Вы бы видели, как она его обнимала и целовала! Дикари вытащили из тайника все сундуки и погрузили их на шхуну. Она стояла вон там. Вы увидите под водой след от её киля… Я смотрела из своего укрытия и ничего не могла сделать. Почти ничего, — добавила она, но взбудораженный капитан не заметил многозначительной оговорки.
Он закричал:
— Логан увёз сокровище?! Гнусный обманщик! Почему вы не разожгли костры раньше?!
— Я боялась, что они заметят дым и вернутся расправиться со мной.
— Надо скорей сниматься! Мы догоним Логана, и я скормлю его акулам!
В группе моряков, оставшихся у шлюпки, возникло волнение.
— Почему вы размахиваете руками, капитан? — не выдержал старший из них, артиллерийский офицер Кабан. — Что стряслось?
Дезэссар развернулся, хотел ответить — Летиция еле успела ухватить его за рукав.
— Погодите, — тихо сказала она. — Вряд ли вы отыщете в океане Логана. Он знает эти моря лучше вас. Попусту потратите время. А я могу предложить вам кое-что получше.
Я навострил уши. Что она имеет в виду?
Тот же вопрос задал капитан.
— Что вы имеете в виду?
— Я ведь сказала вам, что почти ничего не смогла сделать. Но кое-что мне всё-таки удалось. Пока негры переносили и грузили сокровище, я сумела потихоньку утащить один из сундуков. Он был самый лёгкий, остальные мне было не поднять. Но зато он оказался самым ценным. В нём не золото и не серебро, а драгоценные камни. Много, очень много!
— Драгоценные камни? — сглотнув, повторил Дезэссар и махнул галдящим матросам, чтоб не мешали.
— Алмазы, рубины, сапфиры, изумруды. Вот столько. — Она развела руки шире плеч. — Логан чуть не взбесился, когда обнаружил пропажу. Бегал по берегу, орал. Но я спряталась, а вода начала убывать. Пришлось им уплыть без драгоценностей.
Капитан схватил её за руки.
— Где они? Где?!
— В надёжном месте.
Он пожирал её глазами. От волнения брови ходили вверх и вниз.
— Понимаю, — медленно молвил Дезэссар, перейдя на шёпот. — Вы не хотите делиться со всеми. И не надо! Если сундук невелик, его можно незаметно переправить ко мне в каюту и запереть в рундук. Без меня вам добычу с острова всё равно не вывезти. Мы поделим всё пополам, это честно.
Девочка опустила взгляд.
— Предлагаю более выгодную сделку. Вы получаете всё. Взамен отпускаете пленника и оставляете ему ялик, на котором мы сюда приплыли.
Вот в чём состоял её замысел! Поистине, это удивительнейшая из девушек! Она готова пожертвовать любыми сокровищами ради любимого!
У Дезэссара отвисла челюсть. Но через миг недоумение сменилось снисходительной ухмылкой.
— Так-так… Хоть вы и оборотисты, сударыня, а всё-таки Евина дочь. На уме одни амуры. Глупость делаете, но дело ваше. Ладно бы ещё замуж выходили, а то…
— Заткнитесь! Вы не смеете! — зашипела Летиция. Кровь прилила к её щекам. — Лучше придумайте, как устроить обмен, не вызвав подозрений у команды!
Капитан насупился, сосредоточенно пожевал губами. Хитрые глазки блеснули.
— Я всё беру на себя, мадемуазель. А теперь прошу извинить. Это необходимо для правдоподобия.
С этими словами он размахнулся и влепил девочке оплеуху. Летиция кубарем полетела на песок, а я, застигнутый врасплох, только вскрикнул.
— Скотина! Мерзавец! Он обокрал нас! — Дезэссар сорвал с головы треуголку, швырнул наземь и в ярости принялся топтать её ногами. Туда же полетел и парик. — Ребята, чёртов ирландец уплыл с нашим золотом!
Матросы бросились к нему, осыпая вопросами. Капитан сбивчиво отвечал, размазывая по лицу слёзы и сквернословя. Он оказался незаурядным лицедеем.
— Возьми себя в руки, Жан-Франсуа, — в конце концов крикнул Кабан. — Он не так далеко уплыл. На паршивой шхуне, с паршивой командой ему не уйти далеко от «Ласточки». Садись в лодку, надо поднимать паруса!
— А наши товарищи? — Дезэссар простёр руку в сторону джунглей. — Где-то там лежат тела Проныры и Клеща… То есть, я хочу сказать мичмана Жака Делонэ и королевского писца мэтра Салье. Их надо отыскать и предать христианскому погребению. Иначе как я буду смотреть в глаза адмиралтейскому комиссару и мамаше бедного мальчика?
— Брось. — Канонир тянул капитана к шлюпке. — По Клещу в адмиралтействе никто плакать не станет. А кузина Гуэн не из неженок. Какая ей разница, где тлеет непутёвый парень — в джунглях или на дне морском? Не будем терять времени.
Но переубедить Дезэссара было невозможно.
— Я выполню свой долг до конца. Лишний час ничего не изменит. Ты прав, Кабан, с нашей быстроходностью мы всё равно его догоним. Плывите на корабль и готовьтесь к отплытию… И вот ещё что. — Он сделал вид, что эта идея только сейчас пришла ему в голову. — Доставьте сюда англичанина. Он надоел мне своей строптивостью. В наказание я решил высадить его здесь. Поднимайтесь, Эпин. Хватит валяться! Покажите мне, где лежат дорогие покойники. Этим вы хоть как-то искупите свою вину.
Летиция смотрела на ловкача с почтением, даже на оплеуху не обиделась. Дезэссар действительно неплохо всё придумал. Шлюпка уже вовсю работала вёслами, гребя к кораблю.
— Где мои драгоценности? — нетерпеливо спросил Дезэссар.
— Сначала объясните, как вы намерены действовать дальше.
— Когда они вернутся, я скажу, что Клеща и Проныру на том месте мы не нашли. Это значит, что они живы, очнулись и бродят где-то по зарослям. Ждать их мы не можем. Я оставляю им записку, ялик и пленника. Пусть доставят его в Форт-Рояль. Дескать, я погорячился. Незачем оставлять на необитаемом острове того, за кого можно получить выкуп.
Англичанин будет прикован к лодке, но я потихоньку суну ему ключ. Растолкуйте своему красавчику, чтоб запасся водой, бананами и плыл себе в британские воды.
План был прост, легко осуществим и пришёлся Летиции по вкусу.
Она повела капитана в заросли. Я летел у них над головами.
Ларь оказался спрятан в корнях кривого разлапистого дерева с мохнатым стволом. Не знаю, как оно называется — я неважный знаток флоры.
Вновь, всё с тем же философским интересом, я понаблюдал, какое странное воздействие производит вид сверкающих безделушек на представителей людского рода. Дезэссар исполнил весь традиционный церемониал: и покричал, и поплакал, и помахал руками, и даже изобразил несколько неуклюжих па. Продолжалось это, правда, недолго — время поджимало.
Капитан сбегал к ялику и притащил оттуда мех для воды, пообещав, что взамен даст англичанину другой, из шлюпки. Ссыпал в эту лёгкую, удобную тару содержимое сундука. В результате груз получился вдвое, если не втрое легче, и Дезэссар смог взять его под мышку.
— Ну вот, — довольно молвил счастливый обладатель сокровища. — У себя в каюте я переложу камешки в надёжное местечко. А дальше… Я уже знаю, что мне делать.
Пока мы ждали возвращения шлюпки, он с мечтательной улыбкой рассказал, как распорядится кладом.
— Вы, верно, думаете, что я заберу всё себе? Нет, мадемуазель. Одного богатства мне мало. Я хочу быть дворянином и готов за это хорошо заплатить. Вернувшись в Сен-Мало, я расстанусь с мсье Лефевром. Я снаряжу собственный корабль, совсем небольшой. Если водоизмещение корсарского судна меньше 70 тонн, а экипаж меньше двадцати человек, брать с собой адмиралтейского писца необязательно. Мы поболтаемся в море месяц-другой. Захватим какой-нибудь английский корабль. А на нём — вот чудо — обнаружится сундук с драгоценностями. — Дезэссар потряс мехом, который ни на минуту не выпускал из рук. — Добычу я, как положено, зарегистрирую в адмиралтействе. Треть пойдёт в королевскую казну, треть достанется мне как владельцу корабля, а треть пойдёт экипажу. Я запишу в команду мичманами и юнгами своих четверых сыновей и восемь племянников, да пару свойственников. Согласно традициям, если сумма королевской доли превышает миллион ливров, капитан может ходатайствовать о дворянском патенте. Суну кое-кому в адмиралтействе и геральдической палате тысяч пятьдесят или сто, и всё устроится. Поселюсь близ Сен-Мало, построю себе замок и забуду о море!
Не уверен, что Летиция слушала блаженные разглагольствования капитана. Она не сводила глаз с приближающейся лодки — вернее, со скованного цепью человека, что сидел на корме подле рулевого.
— Какого чёрта с ними увязался поп? — спросил вдруг Дезэссар, нахмурившись.
Среди матросов темнела ряса отца Астольфа.
Он первым спрыгнул в переливающуюся искорками чёрную воду и решительно направился к капитану.
— Я не позволю оставить человека на необитаемом острове! — закричал добрейший францисканец. — Именем Господа, заклинаю вас не совершать подобного злодеяния! Или же — так и знайте — я тоже останусь здесь!
Благородные порывы иногда бывают исключительно некстати, подумал я. Только усложняют всем жизнь, создавая излишние трудности.
Пока Дезэссар втолковывал капеллану, что изменил своё первоначальное намерение и пленник будет доставлен на Мартинику, Летиция отвела лорда Руперта в сторону и стала делать вид, будто осматривает его.
Там было, что осматривать. Вблизи стало видно, что лицо Грея разбито, изо рта течёт кровь.
— Я не люблю, когда меня куда-то волокут, ничего не объясняя, — с достоинством молвил пленник. — Пришлось дать кандалами по башке нескольким грубиянам. Но их было слишком много. Они вытащили меня на палубу и скинули в шлюпку. Если б я знал, что меня везут к вам, я бы не сопротивлялся.
Матросы остались в лодке, затянув всегдашнюю балладу про сокола и ласточку. А я смотрел на мою питомицу и её любимого. На сердце было тяжело.
Непостижимая вещь красота. Лорд Руперт был в изорванной одежде, избитый, в синяках и ссадинах, но его лицо, озарённое серебряным светом, всё равно было прекрасным. Есть люди, очарование которых невозможно испортить ничем. А может быть, я просто смотрел на Грея глазами Летиции, то есть глазами любви.
С другой стороны на мою девочку я ведь тоже глядел с безмерным обожанием, однако отлично понимал, что вид у неё прежалкий. После поединка, многократных падений, отчаянного барахтанья в трясине Летиция была вся покрыта кровоподтёками и царапинами. Один глаз наполовину заплыл, ушибленное ухо потешно оттопыривалось, волосы слиплись, на шее синела полоса — след от лапищи Чёрной Королевы.
Как назло, ещё и матросы нынче с особенным чувством выводили безысходный припев:
Ни взмыть, ни прижаться к его крылу
Вовеки — она это знает.
Ведь ласточка жмётся к земле, ахой!
А сокол высоко летает!
Срывающимся голосом Летиция объяснила пленнику, что его ожидает, и сунула ключ от оков, который успела взять у капитана.
Девочка смотрела на лорда Руперта долгим и жадным взглядом, будто хотела запомнить этот миг навсегда, до конца дней. Я с тоской чувствовал, как в её душу капля по капле проникает горькая отрава. Этот яд никогда не истает; он будет вечно бередить сердце и не позволит моей питомице найти счастье ни с каким другим мужчиной. Другого просто не будет. И то сказать, где найдёшь мужчину, способного сравниться с Рупертом Греем? Будь проклят день, когда я увидел на мостике алокрылого фрегата человека с каштановыми волосами!
На шлюпке пели:
Он реет высоко, поверх облаков,
Полёт его светел и смел.
Ах, где узкокрылой тягаться с ним,
У каждого свой предел.
Если б девочка могла меня понимать, я бы сказал: «Не надо убиваться. Расставание — не самое страшное, ибо после него остаётся память. Какое богатство может нажить тот, кто хорошо прожил жизнь? Некоторое количество дорогих воспоминаний. В конце всё равно каждый уходит в одиночку. Но чем больше у тебя драгоценных воспоминаний, тем удачней сложилась твоя судьба. В старости ты будешь перебирать эти моменты, словно алмазы и изумруды».
— Вы позаботились обо мне, — сказал лорд Руперт. — Но что станется с вами? Ваш отец умер, замок заложен. Вам некуда вернуться.
Она воскликнула с деланной весёлостью:
— Обо мне не беспокойтесь. Я сумею выкупить Теофельс. Буду сидеть у окна, смотреть на поля и леса, которые после тропиков уже не будут казаться мне такими зелёными, и вспоминать… свои приключения.
Её голос дрогнул, но улыбка стала ещё шире.
— Поклянитесь именем Господа, что ваши люди доставят этого человека в Форт-Рояль! — донёсся до моего слуха возглас отца Астольфа.
Я подскакал ближе к Летиции и Грею, чтобы не пропустить ни слова из их разговора.
— Вы не похожи ни на одну из известных мне женщин, — озадаченно проговорил лорд Руперт. — А я за тридцать лет повидал немало представительниц вашего пола. Полагаю, таких, как вы, на свете больше нет. Если бы я…
Он запнулся, что было на него совсем непохоже.
Что он хотел сказать? Наверное, что-нибудь галантное — ведь он не наивен и отлично знает, что нравится слышать девушкам, даже некрасивым. Ну прояви великодушие, скажи что-нибудь ни к чему не обязывающее, мысленно взмолился я. «Если бы я встретил вас при иных обстоятельствах». Или, ещё лучше: «Если бы я был вас достоин». Тебе это ничего не стоит, а она будет помнить каждое слово,старясь под каменными сводами своего серого замка.
А может быть, и хорошо, что Грей не договорил. Теперь девочка была вольна домыслить что угодно. Главное, что у любимого затрепетали ресницы и осёкся голос.
Баллада про ласточку тем временем близилась к завершению. Никто не прерывал певцов, они снова добрались до куплета, который сулил счастливую концовку.
Но вечером выпало счастье ей
За муки за все и терзанья…
Пусть хоть в песне всё окончится хорошо. Ну-ка, пусть сокол спустится с небес к бедной ласточке.
Высокий тенор в одиночестве с невыразимой печалью допел:
Ей серое с неба слетело перо,
Как нищенке грош в подаянье.
Наконец, Грей довёл до конца неуклюжую фразу:
— Если бы я мог… надеяться… когда-нибудь увидеть вас вновь… Я был бы очень рад.
Зябко передёрнувшись, Летиция быстро сказала:
— Да-да, я тоже. Пойду скажу капеллану, чтоб он перестал за вас заступаться. Я не Дезэссар, мне святой отец поверит. Как только мы скроемся за горизонтом, плывите отсюда прочь. Помните, что где-то бродят мичман и писец. На всякий случай я спрятала вон под тем кустом шпагу.
Она слегка подняла руку, слабо помахала ею и пошла прочь, увязая в песке. Я чувствовал, как тяжело даётся ей каждый шаг — будто к подмёткам приклеился весь земной шар.
— Скажите лишь одно. Вы всё это сделали… для меня… почему? — хрипло спросил лорд Руперт.
Не оглядываясь, она сказала очень просто — может, само сорвалось:
— Потому что я полюбила вас больше спасения своей души.
И по-прежнему не оборачиваясь, быстро замахала рукой: всё, всё, всё!
Я прыгал вслед за своей бедной девочкой, давясь рыданиями, и никак не мог её догнать.
Зазвенела железная цепь, заскрипел песок.
— Погодите! Стойте!
Грей упал на колени подле её ног, взялся за край платья. Летиции пришлось остановиться. Он открыл рот, но не мог совладать с волнением.
— Что? Что? — спросила она испуганно.
Я слышал, как в шлюпке кто-то сказал (кажется, дядя Мякиш):
— Ишь, неохота бедолаге на острове оставаться. Ты не Колючку проси, дурья башка. Проси капитана!
Лорд Руперт смотрел на Летицию снизу вверх.
— Это правда? То, что вы сказали? Тогда мне не надо свободы! Скажите Дезэссару, что я согласен. Он получит свой выкуп. Пусть высадят нас в каком-нибудь порту, я выдам вексель. Я построю новую «Русалку», мы с вами будем плавать по морям, куда пожелаете. А не хотите — осядем на суше. Мой брат у меня в долгу, он даст мне любые деньги, я построю для вас дворец!
Он ещё много что говорил — всё, что мечтает услышать от мужчины влюблённая девушка. Что думал о ней беспрестанно, с самой первой минуты, как только увидел. Что сомневался, земное ли она существо. Что мучительно ощущал своё ничтожество рядом с таким совершенством. Что все остальные женщины по сравнению с ней — пустое место.
Но меня вдруг охватило сомнение: не сон ли это? Что если от нестерпимо яркого света полной луны у меня начались галлюцинации? Я читал, с людьми такое случается. Может, и с попугаями?
Лицо у моей девочки было загадочное. Она внимательно слушала, но никаких чувств не проявляла. Можно подумать, ей каждый день признавались в благоговейной страсти прекрасные лорды! Всё-таки женская душа — потёмки.
Вдруг она подняла руку, и он покорно умолк на полуслове, глядя на неё со страхом и надеждой.
Я затаил дыхание. Что она скажет?
Летиция с достоинством молвила:
— Вы богаты, но и я не нищенка. Во-первых, у меня есть вот это. — Она вынула из-за пояса что-то маленькое, блеснувшее холодным светом. — Стащила из сундука. Этого с лихвой хватило бы, чтоб выкупить Теофельс.
Он взял, положил на ладонь, рассмотрел.
— Какой крупный алмаз! Идеальной формы. И, если не ошибаюсь, цветной? Я знаю толк в камнях. Этот достоин украсить королевский скипетр.
Грей почтительно вернул алмаз, и она продолжила:
— Камень — чепуха. У меня тут полная пещера золота и серебра. Так что ещё неизвестно, кто из нас богаче. Но меня не интересуют богатства. Мне не нужны ни дворцы, ни корабли. Хотите, чтобы я была вашей?
— Больше всего на свете! — воскликнул он. — Неужели у меня есть надежда? Приказывайте! Ради вас я готов на любые…
— Молчи и слушай, — перебила его Летиция. Она наклонилась и крепко обхватила его лицо ладонями. Голос её стал глух, даже страшен. — Я хочу, чтоб ты был мой и только мой. Чтоб на тебя больше никогда не посмотрела ни одна женщина! А они обязательно будут на тебя пялиться, и я выцарапаю их жадные глаза, а потом умру от стыда и раскаяния, потому что бедняжки ни в чём не виноваты. Ты такой красивый!
— Я бы тоже предпочёл, чтобы мужчины на тебя не смотрели, — отвечал лорд Руперт, нисколько не испугавшись. — Если кто-то из них умеет видеть женщин, как их вижу я, он не оставит тебя в покое.
— Ну и что же нам делать? — Она присела на корточки. Теперь их глаза были на одном уровне. — Разве эта задача имеет решение?
Он рассудительно заметил:
— Всякая задача имеет решение, если она правильно сформулирована. Как сделать так, чтобы тебя не видели другие мужчины…
— А тебя — другие женщины.
— Очень просто. В тридцати милях к востоку от Сент-Морица есть чудесный остров. Я не раз проплывал мимо и рассматривал его в подзорную трубу. Там зелено и сухо, на холмах растут вековые деревья, меж ними струятся ручьи. В лоциях остров называется Инаксесибль, «Недостижимый», потому что к нему невозможно пристать. На нём никто никогда не высаживался. Там нет якорной стоянки, а подойти на лодке невозможно — волны разобьют её о скалы. Но мы поступим иначе. Мы приблизимся на ялике, и я доберусь вплавь, я очень хорошо плаваю. Тебя я вытяну на верёвке. Лодка потом разлетится в щепки, но туда ей и дорога. Мы никогда не покинем свой остров.
— Никогда-никогда? Но что мы там будем делать?
— Будем жить счастливо, вдали от всех.
Подумав, она сказала:
— У нас могут быть дети.
— Обязательно будут.
— Что же, они не смогут покинуть остров, если им этого захочется? Не покажется ли им наш рай тюрьмой?
Руперт Грей, как это свойственно мужчинам, из-за будущих детей волноваться не стал.
— Это их дело, — пожал он плечами. — Захотят уплыть — что-нибудь придумают. Чтоб наши с тобой дети не нашли выхода? Не могу такого представить. Но потом они всё равно вернутся, потому что лучшего места нигде не найдут.
Никаких иных сомнений у Летиции, похоже, не возникло.
— Хорошо, милый, — молвила она, поднимаясь. — Я только прощусь с прошлой жизнью.
И направилась к капитану с монахом. Шаги её были лёгкими, совсем не такими, как прежде. Меня бы не удивило, если б моя питомица вдруг взяла и взлетела. Я даже сам поднялся в воздух, чтобы оказаться рядом, если подобное произойдёт. Знаете, как говорят у нас в Японии: «где одно чудо, там и другое».
— Я остаюсь. С ним. — коротко объявила Летиция.
Капитан проворчал:
— Какой сюрприз. Кто бы мог подумать.
Удивлённым он не казался. Я и раньше замечал, что Жан-Франсуа Дезэссар вовсе не такой чурбан, каким кажется.
Да и отец Астольф не выказал особенного изумления.
— Ах, тут вот что… — Он перекрестил Летицию, потом перекрестился сам. — Господь никогда не перестаёт поражать меня неисповедимостью Своего промысла. Я знаю, Он не оставит вас. Но что могу сделать для вас я, дочь моя? Хотите, я соединю вас нерушимыми небесными узами? Это в моей власти.
— Только побыстрей, а? Без лишних церемоний, — попросил капитан. — Раз-два, объявляю мужем и женой, в радости и в горе, пока смерь не разлучит — и готово. Я всё же не теряю надежды догнать эту скотину Логана. Четверть часа, и ни минутой больше.
— Спасибо, святой отец. — Девочка рассмеялась. — Не надо нас венчать. Наш союз и так нерушим, мы никуда друг от друга не денемся. А ваши четверть часа, господин Дезэссар, я лучше потрачу на другое.
Она побежала к ялику, где, среди прочих вещей, лежала кожаная сумка мэтра Салье.
Достав оттуда перо, бумагу и переносную чернильницу, Летиция села писать письмо. Луна светила ей ярче, чем сотня канделябров.
Я, конечно, подглядел. А как же?
Письмо было адресовано Беттине Мёнхле.
Завершив прощание с прежней жизнью, Летиция свернула листок и передала капеллану. Этот в чужие письма нос совать не станет.
Расставание было скомканным — очень уж капитан торопил отца Астольфа.
Шлюпка ударила вёслами по воде, матросы снова завели свою балладу, но я уже знал её дурацкую концовку и не слушал.
Никогда ещё не ощущал я такой полноты жизни, как в эту минуту, под ровным светом ночного светила.
Что-то блеснуло на песке.
Это был роковой алмаз. Летиция его выронила. Я хотел криком привлечь её внимание, а потом подумал: зачем?
Кому нужны в раю розовые алмазы? Чем они лучше мириада прекрасных раковин, которыми усеяны эти берега? От раковин больше проку — ими, например, можно зачерпнуть воды.
Летиция и Грей сидели на песке рядом, обняв друг друга за плечи, и о чём-то тихо говорили.
Я не подслушивал. Мысли мои были печальны.
Мне ниспослан Дар Полной Жизни. Это значит, что я переживу их обоих. Я останусь с тобой, моя девочка, и с тобой, Руперт Грей, пока смерь нас не разлучит. Но сначала мы все долго-долго будем счастливы. Так к чему же умирать раньше смерти? Тем боле, никто ведь толком не знает, что она такое и есть ли она вообще.
КРУИЗНЫЙ ЛАЙНЕР «СОКОЛ»
(продолжение)
Совещание кладоискателей
— А русские не сдаются, — с тяжёлым вздохом молвил Николай Александрович, пожимая руку мисс Борсхед и думая при этом: «старый осёл молодого везёт».
На террасу вылетел большой благородный японец и заполоскал крыльями над тётей и племянником, будто то ли благословлял их неустрашимость, то ли, наоборот, призывал образумиться.
Однако древняя мудрость гласит: когда решение принято, сомнения превращаются из блага во зло.
— Джентльмены, прошу перейти сюда, — позвал Николас остальных. — Здесь нас никто не подслушает.
И началось производственное совещание, которое в связи с пугающей находкой уместнее было бы назвать военным советом.
Синтия выглядела подавленной, Миньон беспокойно озирался, даже сангвиник Делони словно сдулся. Как-то само собою вышло, что роль председателя пришлось взять на себя Нике.
До чего же изнежены жители благословенного Запада, подумал он. Как уверенно они себя чувствуют в устоявшейся системе координат, где властвует благоразумный Порядок, и как мгновенно повергает их в панику даже мимолётное дуновение неконтролируемого Хаоса. Когда-то и баронет Фандорин был таким же. Но поживи-ка в матушке-России лет тринадцать-четырнадцать. Шкура задубеет, нервы укрепятся. Ко всякому привыкнешь.
Удивительней всего было то, что обнаружение враждебного присутствия (именно так, в сущности, следовало дефинировать случившееся) испугало магистра лишь в первую минуту. Теперь же, взяв себя в руки, он ощущал явственный прилив энергии, а внутри урчал, потягивался и слегка скрёб коготками разбуженный котёнок азартного предвкушения. Значит, непредсказуемость и опасность мне по душе? — поразился Николай Александрович. Неужели именно этого мне недоставало последние три года — со времён безумной погони за пропавшей рукописью Фёдора Михайловича? Есть специфическая категория людей, которых называют «адреналиновыми наркоманами». Эти чудаки закисают без острых ощущений и, чтобы почувствовать полноту жизни, должны прыгать с парашютом, лазить на Эверест или спускаться по горным рекам на плотах. Себя Фандорин никогда не причислял к подобным психопатам. Быть может, напрасно?
Тётя сидела в своей каталке. Делони опустился в шезлонг, Миньон в плетёное кресло. Других посадочных мест на террасе не было. Вместо того чтоб принести стул из каюты, Ника поступил лихо: сел на перила. Мысль о том, что за спиной пустота и, если корабль качнётся на большой волне, вниз лететь метров тридцать, только усиливала праздничное щекотание в груди.
— Мы знаем, что наша затея кого-то сильно интересует. Будем начеку, только и всего. — Нике самому понравилось, как он это сказал — просто и мужественно. — Мы действуем легально, законов не нарушаем. Пусть нервничает тот, кто за нами следит.
Ему показалось, что это замечание не слишком ободрило слушателей, но решил дальше в тему не углубляться.
— Не позволим этому обстоятельству сбить нас с главного: поисков клада. Пусть каждый из партнёров сохраняет свою тайну, это ваше и наше право. Однако дополнительная ясность всё же необходима. Подам пример открытости. — Он искоса взглянул на Синтию, она напряжённо слушала. Делони с Миньоном — те и вовсе подались вперёд. — У нас с мисс Борсхед есть два документа, написанных человеком по имени Эпин особе, отдалённо связанной с родом Фандориных. В одном из писем дана инструкция, как добраться до тайника. Но инструкция эта, во-первых, зашифрована, а во-вторых, неполна, ибо первая страница письма не сохранилась.
Компаньоны пришли в волнение.
— Как это «неполна»?! — вскричал джерсиец. — Как это «не сохранилась»?!
— Ваше заявление противоречит духу и букве заключённого соглашения! — присоединился к протесту француз.
— На первой странице, очевидно, сообщалось, как выйти к пещере, — на ходу сымпровизировал Ника, спасая ситуацию. — Иначе зачем бы нам понадобилась ваша помощь? Мы обошлись бы собственными силами. А что касается шифра, то я его практически разгадал. Мне просто нужно оказаться на месте, возле входа в пещеру.
Тётя одобрительно кивнула. Остальные двое молча смотрели на Фандорина.
— Что ж, — зловеще произнёс нотариус, — верим на слово. Однако напоминаю: в случае невыполнения обязательства найти тайник ваше поведение будет трактоваться как злонамеренное нарушение доверия партнёров. Дальнейшее разбирательство будет происходить в суде.
— Вы лучше о «жучке» вспомните, — огрызнулся Николас. — Есть такое русское слово razborka. Оно тоже подразумевает разбирательство, но отнюдь не в суде, а на плэнере, с применением насилия. Очень возможно, что разбираться будем не мы между собой а некто посторонний со всеми нами. Так что, джентльмены, давайте жить дружно и не пугать друг друга. Иначе предлагаю разбежаться. Возможно, в данных обстоятельствах это самое мудрое решение.
Его поддержал Делони:
— Заткнитесь, Минни! Ник прав, нам надо быть вот так. — Он плотно сложил два толстых пальца, на одном из которых сверкнул перстень. — Держаться вместе, по-товарищески. На кону такой куш! Двадцать миллионов баксов!
— Сколько-сколько?! — хором воскликнули тётя с племянником.
— Это Мини подсчитал. Он по части бухгалтерии дока. Расскажите им, старина.
Нотариус улыбнулся — кажется, впервые за всё время, что Ника наблюдал этого человека. Улыбка у него была кривоватая, в половинку сухого рта. Должно быть, мышцы, отвечающие за весёлость, несколько атрофировались от редкого использования.
— Мой предок Бастьен-Кристоф Салье оставил довольно точное описание сокровища, — с удовольствием начал рассказывать Миньон. — Согласно его сведениям, добыча, захваченная во время рейда на Сан-Диего, оценивалась в 250 тысяч испанских дублонов. По тогдашнему курсу это десять миллионов французских ливров. Для перевода данной суммы в современный денежный эквивалент этих сведений недостаточно, поскольку из описания неясно, какую часть составляло золото, а какую серебро. Как известно, стоимость этих благородных металлов с тех пор изменилась неодинаково. На рубеже семнадцатого-восемнадцатого веков золото оценивалось всего в 15 раз дороже. Однако с развитием технологии извлечения серебра из различных руд соотношение кардинально изменилось. Я внимательно слежу за коэффициентом. На вчерашний день он составлял 83,7:1. — Нотариус безо всякого затруднения называл цифры по памяти, как-то особенно вкусно их проговаривая. Сразу было видно: человек в своей стихии. — Но трудность в подсчёте современной стоимости клада меня не смутила. Я обратился к испанским источникам и довольно точно сумел восстановить размер и состав контрибуции, изъятой английским корсаром Джереми Праттом в Сан-Диего.
Про Джереми Пратта магистр слышал в первый раз, но на всякий случай кивнул — мол, как же, как же, знаем.
— В сундуках, вывезенных корсарами с материка, было золото в монетах и стандартных штампованных брусках весом по 4,87 унции, то есть по 137 грамм, а также серебро — в виде монет и посуды. В те времена стоимость ценных металлов определялась по весу. Так вот, согласно испанским данным, из города было вывезено примерно 800 килограммов 22-каратного золота и около 500 килограммов серебра. По современному счёту на чистый вес, без надбавки за художественную ценность (которая в случае серебряной посуды может оказаться весьма существенной), это стоит порядка 23 миллионов долларов. Треть стоимости контрибуции пришлась на ювелирные украшения из драгоценных камней, сложенных в один большой ларец. Эта часть сокровища, к сожалению, утрачена. Трудно даже вообразить, сколько бы она сейчас стоила, — вздохнул Миньон. — И всё же с учётом ювелирной и коллекционной ценности оставшиеся золото и серебро могут быть реализованы самое меньшее за двадцать миллионов долларов США.
Николай Александрович попытался сосчитать, сколько будет сорок процентов от двадцати миллионов, но цифры путались в голове. А Делони сказал:
— Жалко, ларец с камнями сгинул. Мой предок нашёл на берегу моря один из них, самый красивый — огромный розовый бриллиант. Очевидно, выпал при переноске. Мичман увидел в этом счастливое предзнаменование. Он соорудил плот, вышел в море и вскоре был подобран английским кораблём. Жака доставили на Барбадос. Парень он был башковитый и, чтоб не гнить в тюрьме до конца войны, принёс присягу британской короне. С тех пор мы, превратившись из Делонэ в Делони, заделались британцами. Уже за одно это мичман Жак заслуживает вечной благодарности.
Мсье Миньон удивлённо приподнял бровь, ничего не сказал и только красноречиво пожал плечами.
— А что розовый бриллиант? — спросила мисс Борсхед.
— Жак спрятал его, как он пишет, «в укромнейшем Вместилище своего бренного Тела», — Фил хохотнул. — А выйдя на свободу, обменял камень у одного барбадосского корсара на корабль. Очень уж парню хотелось вернуться на Сент-Морис за золотом. Но мореплаватель из Жака, видать, был неважный. Он посадил судно на риф, едва выйдя из бриджтаунской гавани. Обнищал, хлебнул лиха. На Сент-Морис больше так и не попал. В конце концов, он осел на Джерси. Мы, Делони, одна из старейших фамилий на острове. Вот и всё, что я на данном этапе готов вам рассказать.
— А что можете сообщить о вашем предке вы? — спросил Ника у нотариуса.
Тот пожевал губами, словно прикидывая, стоит ли делиться информацией. Заговорил осторожными, тщательно взвешенными фразами:
— Бастьен-Кристоф Салье состоял на фрегате «Ласточка» в должности адмиралтейского писца. По современной терминологии это что-то вроде государственного контролёра. Лекарь Эпин, про которого мой предок пишет в весьма неприязненных выражениях, напоил его отравленным ромом и бросил умирать в ущелье. Придя в себя, Бастьен долго бродил по горному лабиринту. Лишь на третий день, уже отчаявшись, он сумел выбраться в джунгли. Там чуть не утонул в болоте. Все свои злоключения он описал очень подробно, но я не буду их пересказывать. Вернуться к водопаду он не пытался. Один вид горного массива вызывал у Бастьена ужас и отвращение. Предок мистера Делони, очевидно, уже уплыл на своём плоту, и Салье две недели прожил на острове один. Питался ракушками и фруктами. Поседел. Молился Богу. Дал зарок, если вернётся домой, никогда больше не покидать суши. Две недели спустя вернулась «Ласточка» и подобрала писца. Он сменил ремесло и действительно никогда больше не выходил в море. Его письмо, собственно, оставлено в назидание детям: вот-де до чего доводят авантюризм и погоня за химерами. Но путь от каменного изваяния до водопада описан с исключительной точностью. Некоторые детали у нас с мистером Делони вызывали сомнение, потому что Бастьен, дитя своего времени, много пишет о колдовстве и заклинаниях. Однако его указания безошибочно вывели нас к нужному месту. Найти вход в тайник — это уж ваша прерогатива, мистер Фандорин.
— «Сэр Николас», — строго поправила Синтия.
Магистр истории сосредоточенно осмысливал новые сведения: горный массив, лабиринт, водопад. Ясности от всего этого не прибавилось. Скорее наоборот.
— Вы говорили, Фил, у вас уже есть план. Самое время его изложить, — сказал Николас и сделал приглашающий жест в сторону джерсийца, будто уступая ему трибуну.
Делони полностью оправился от потрясения. Очевидно, разговоры о миллионах вернули ему боевитость.
— К чёрту шпионов! — Он погрозил кому-то невидимому пухлым кулаком. — Пусть только сунутся. Мы сумеем защитить свои интересы. А план предлагается вот какой. Завтра утром мы прибываем в Форт-де-Франс. Корабль стоит там два дня, потом плывёт дальше уже без нас. Мы остаёмся.
— Кроме меня, — вставил Фандорин. — Я рассчитываю продолжить плавание. Думаю, двух дней достаточно, чтобы понять, есть на Сент-Морисе тайник или нет.
— Вы хотите сказать, что искомый объект запрятан неглубоко? — быстро спросил Миньон, так и впившись в Нику глазами.
— Полагаю, да, — с небрежным видом ответил Фандорин. Если сама местность не придаст считалке хоть какой-то смысл, рассчитывать всё равно было не на что. — В случае крайней необходимости я могу, конечно, задержаться ещё на день-другой. Догоню теплоход на Барбадосе.
Синтия сказала:
— Интересы племянника при составлении описи сокровища буду представлять я.
При этих словах на лицах всех участников совещания появилось мечтательное выражение.
— О'кей, нет вопросов. — Фил энергично потёр руки. — Я всё подготовил. Завтра на пристани нас встретит Фреддо и сразу, не теряя времени, доставит на Сент-Морис.
— Фреддо? — переспросил Ника. — Это имя или фамилия?
— Понятия не имею. Я всегда звал его просто «Фреддо». Минни его знает. Это хозяин рыболовной базы на Сент-Морисе. Единственный житель острова — если не считать сына. Парнишка подрос и теперь помогает папаше. Раньше-то Фреддо управлялся на острове в одиночку. Он не всё время там торчит. В сезон дождей туристы ловить рыбу не приезжают, поэтому Фреддо живёт полгода в Форт-де-Франсе, а полгода на Сент-Морисе. Такой у них семейный бизнес. Я знаю старого пройдоху сто лет — ещё с тех пор, как приехал на Сент-Морис искать клад в самый первый раз.
— Стало быть, этот человек в курсе дела?
— Что я, с ума спятил? — Делони даже обиделся. — Он считает, что я археолог. Там, на острове, в шестнадцатом и семнадцатом веке были испанские рудники. Вот их-то я и исследую. Может, вначале Фреддо что-нибудь и подозревал. Он не простачок. Но столько лет прошло. Он же видел, что никакого навара от моих поездок нету. Миньона в своё время я представил как своего коллегу из Франции. Минни похож на сухаря-профессора, правда? — Джерсиец подмигнул нотариусу, но тот не улыбнулся. — Про мисс Борсхед я написал, что она светило исторической науки из Оксфорда. Вы, Ник, насколько я понял, что-то вроде историка?
Исчерпывающе точное определение, подумал Фандорин: «что-то вроде историка» — и печально кивнул.
— Значит, проблем не возникнет. Я послал Фреддо список оборудования, которое нужно подкупить. Кое-что осталось с нашей прошлой экспедиции, но благодаря финансовому участию мисс Борсхед появилась возможность заказать самую современную аппаратуру. Фреддо подтвердил имейлом, что всё прибыло: детекторы, буры, подъёмные и осветительные устройства. Можем долбить, рыть, подниматься, спускаться, вести взрывные работы. Техническая оснащённость на уровне.
— А то, что я просила? — строго спросила Синтия.
— Получено. Самоходная инвалидная коляска с «плавающими» колёсами.
Ника поразился:
— Там что, придётся плавать? В инвалидной коляске?
— Нет. Плавать не придётся. Разве что пересечь несколько мелких ручьёв. Но почва каменистая, неровная. «Плавающие» колёса, их шесть штук, способны менять угол поворота и высоту подъёма. Тот же принцип, что у марсохода «Патфайндер». Аппарат способен наклоняться на 45º, спокойно преодолевает препятствия высотой до 20 см. Проедет и по каньону, и по пещере. При необходимости может даже использоваться как подъёмник. Обошлось это чудо в девять тысяч фунтов.
У Николаса брови поползли вверх, и тётя сердито заметила:
— Это мои деньги! На что хочу, на то и трачу! Я должна собственными глазами видеть, как ты найдёшь сокровище!
— Я? — обречённо спросил племянник. — Уже не мы, а персонально я?
— Именно вы, старина, — уверил его Фил.
— Согласно духу и букве нашего договора, — присовокупил Миньон. — Во избежание штрафных санкций.
— Ах, Ники, я сгораю от нетерпения! — Тётя схватила магистра за руку. — Подумать только, это случится уже завтра!
Но Делони её поправил:
— Послезавтра. Завтра мы попадём на Сент-Морис только во второй половине дня. Пока подготовимся, пока наладим инструменты и аппаратуру, уже стемнеет. Переночуем в гостевом бунгало. Сразу предупреждаю, это не отель «Ритц». Ну а наутро, с восходом солнца, отправимся за нашими миллионами.
На Мартинике
Города с фыркающим именем Форт-де-Франс магистр, собственно, так и не увидел. Разве что издали, когда «Сокол» входил в бухту.
Белые дома, красные крыши и синее небо создавали гамму, вполне уместную для столицы заморского департамента Французской республики. На горизонте торчали невысокие, но крутые горы какого-то легкомысленного вида. Это была единственная вертикаль ландшафта. Сам город распластался вдоль берега. Ничего в архитектурном смысле примечательного не просматривалось. Разве что старый каменный форт на узком мысе. Эта крепость, возведённая в конце семнадцатого века, и дала название поселению. В монархические времена оно называлось попросту «Королевская Крепость», Форт-Рояль — на торопливом креольском диалекте «Фояль». Первый консул Бонапарт, не проявив большой фантазии, переименовал антильскую жемчужину во «Французскую Крепость», но жители, как сообщает путеводитель, по-прежнему называют себя «фояльцами».
Ветер шевелил светлую прядь на лбу Николая Александровича. Чайки кричали над головой. В груди что-то попеременно раздувалось и сжималось.
Цель путешествия была близка. Скоро, очень скоро он вернётся сюда — на щите, потерпев поражение, либо со щитом, причём золотым. Под этим небом неестественно сочного цвета могло произойти всё, что угодно. В том числе вещи совершенно фантастические, немыслимые в блёклой России или тусклой Англии.
Пассажирам, сходящим на берег, на грудь клеили эмблемку с номером и выдавали электронный пропуск — мера по борьбе с терроризмом. Начальник службы безопасности мистер Тидбит лично стоял у трапа, кивая каждому. Николасу даже улыбнулся. Возможно, потому, что Фандорин спускался самым последним.
Из-за российского подданства он, единственный из двух тысяч пассажиров, был вынужден пройти контроль. Иммиграционный чиновник, никогда не видавший на паспорте двуглавого орла, оживился и устроил Фандорину форменный допрос — но, кажется, больше из любопытства. Где живёте: в Моску, в Ленинград или в Сталинград (других городов, видимо, не знал)? Правда ли, что на самом деле фамилия вашего президента не Putine, а Putin? Как, у вас уже другой президент? И давно? В Моску, наверное, ещё лежит снег? И так далее. Наконец с видимым удовольствием шмякнул на страничку штамп (четыре змейки на синем поле) и пожелал «приятного сежура».
Одолеваемые нетерпением компаньоны давно уж сошли на пристань. Первой катилась тётя, за ней везли целую тележку с чемоданами, большинство из которых будет дожидаться Синтию в кактусотерапевтическом спа.
Фандорин знал, куда ему идти: Бухта Якорной Стоянки, причал 5, парковочное место 338. Там должна ожидать лодка старого Фреддо, чтобы немедленно взять курс на Сент-Морис.
По набережной ходили красивые люди с самым разным цветом кожи — от светло-бежевого до кофейного, попадались и вовсе оранжевые. Одеты они были ярко, по-южному. С открытых террас, утыканных пёстрыми зонтами, неслась ритмичная карибская музыка. Но путь Николаса лежал мимо этого праздника жизни — прочь от парадной пристани, мимо нарядных яхт и прогулочных катеров, к затрапезным закоулкам порта, где пахло рыбой и водорослями.
Лодка, пришвартованная у тумбы с небрежно намалёванным номером 338, была самой неказистой из всех рыбацких судёнышек, что стояли у пятого причала. С мачты свисал вылинявший вымпел, краска облупилась, к борту ржавыми цепями были прикреплены старые автомобильные покрышки. Удивило название: «For Whom the Bell Tolls».[44] Кажется, это из «Схватки смерти» Джона Донна: «Никогда не спрашивай, по ком звонит колокол, ибо он звонит по тебе…». Чуднóе имечко.
Ни мисс Борсхед, ни компаньонов на палубе не было, однако, судя по каталке, привязанной к подножию мачты, все члены экспедиции уже прибыли.
На трапе, свесив ноги, сидел довольно пожилой дядя в живописно потрёпанной шляпе, рваной майке, широких холщовых штанах и с трубкой из кукурузного початка, зажатой в белых зубах. Как у большинства жителей Антильских островов, от многовекового перемешивания разнообразных генофондов, внешность у шкипера была эклектическая: кожа орехового оттенка, глаза по-индейски раскосые, но черты тонкие, европеоидные. Седая курчавая бородка обрамляла улыбчивое, добродушное лицо.
— Так-так, — сказал колоритный абориген на странно звучащем, но бойком английском, дружелюбно оглядев Николая Александровича. — Рост два метра, белые джинсы, голубой пиджак, красная сумка. Приметы совпадают. Добро пожаловать на борт, мистер Карков.
— Я Фандорин, а не Карков. — Ника, ступивший было на трап, остановился. Ошибка?
— Знаю, знаю. Но мне сказали, вы русский. А Карков — это русский из романа. Давайте сумку.
Сумку Николас не дал. Речь старика показалась ему странной.
— Какого романа?
— Папаши Хема. Эрнеста Хемингуэя. «По ком звонит колокол».
— В мои времена этого писателя уже не читали, — улыбнулся магистр, успокаиваясь. — Но я понимаю, о чём вы. Смотрел когда-то фильм с Ингрид Бергман и Гарри Купером.
Они поздоровались. Рука у Фреддо была жёсткая, будто истыканная занозами.
— А я знаю роман наизусть. Моя семья многим обязана папаше Хему.
— Вы его знали? — с почтением спросил Ника.
— Нет, конечно. Но мой дед пару раз видел писателя на Кубе. Это папаша Хем в тридцатые ввёл моду на спортивное рыболовство. Сюда так и повалили американцы, потом туристы из Европы. Сначала мой дед, потом папа, а теперь вот я этим жили и живём. Надеюсь, что и сын прокормится. А всё спасибо Хему. — Шкипер с гордостью показал на своё судёнышко. — Видали, какая красотка? Уже пятое поколение. У деда была лодка «Прощай, оружие». В межсезонье он гонял контрабандой оружие то в одну латиноамериканскую страну, то в другую. Спрос на этот товар всегда имелся. Бедняга помер в венесуэльской тюряге. У папы сначала был катамаран «Фиеста», на котором он неплохо зарабатывал в сороковые. Следующую лодку старик назвал так же: «Фиеста-2», чтоб не спугнуть удачу — и тоже всё было отлично. Но на «Фиесте-3» родитель угодил в самое око урагана и сгинул, царствие ему небесное.
Фреддо, не переставая улыбаться, перекрестил лоб.
— Соболезную.
— Чего там. Красивая смерть. Немногие, кому довелось выжить, побывав в оке урагана, рассказывают: там покой, ясное небо, солнышко. И гулкая тишина, от которой глохнешь — как внутри колокола. Есть минутка-другая, чтобы помолиться. Ну а потом либо утянет вверх, и тогда ещё есть шанс, либо просто размажет по поверхности моря. Быстро, без лишней волынки. По-моему, это лучше, чем медленно подыхать от рака или ещё какой-нибудь пакости.
Николас спорить не стал.
— Поэтому вы выбрали для вашего судна такое траурное название?
— Нет, — засмеялся Фреддо. — Клиентам нравится. Многие, вроде вас, кино помнят. Ну и вообще — экзотика. На ней держимся. Суровые труженики моря, неказистые с виду, грубоватые, но хорошо начитанные и с тонко чувствующей душой.
Ника на всякий случай улыбнулся, хоть и был несколько сбит с толку. Он представлял себе туземцев иначе.
— Где все?
— Внизу. — Шкипер показал на лесенку. — А вы как думали? У меня настоящая каюта имеется. Шесть спальных мест.
Вблизи стало видно, что потрёпанность лодки не так проста, как кажется. Облупленность и обшарпанность, видимо, носили концептуальный характер и тщательно поддерживались. Ника заметил, что доски палубы сделаны из искусственно состаренного дерева, которое, как известно, дороже нового. На красно-белом спасательном круге кто-то нарочно ободрал краску и стёр несколько букв в названии.
— Мисс Борсхед снесли вниз на руках?
— Обижаете, tovarisch. У нас всё политкорректно. Когда Фил написал, что будет дама в инвалидной коляске, я заказал подъёмник и специально оборудованный туалет. Включил в счёт, конечно, — подмигнул весёлый рыбак. — Пригодится. Рыболовная яхта, приспособленная для handicapped persons,[45] это круто. Дал рекламу в интернет — клиенты записались на год вперёд.
По лесенке поднимался высокий парень — голый по пояс, фантастического телосложения. На голове у него был красный платок, из-под которого свисали дреды, выкрашенные тем же цветом. В углу рта торчала дымящаяся самокрутка. Принюхавшись, Ника покачал головой.
— Познакомься, Джордан. Это товарищ Карков, наш последний пассажир. А это мой драгоценный наследник. У Джо ещё переходный возраст не закончился, поэтому он на всех огрызается.
«Драгоценный наследник» бросил взгляд исподлобья.
— Отваливаем, что ли?
— Отдать швартовые и полный вперёд! — скомандовал Фреддо. — Навстречу научным открытиям! Курс — таинственный остров.
— Чтоб он провалился, твой остров, — проворчал тинейджер.
Из каюты, куда осторожно, держась за перила, спускался Ника, наплывала стандартная карибская музыка: Боб Марли призывал свою женщину не лить слёзы.
— Тошнит меня от этой растаманской фигни, — пожаловался шкипер, тащивший сумку. — Исключительно для клиентов держу. Сам-то я из поколения Элвиса.
То, что он назвал каютой, представляло собой глухую конуру без единого иллюминатора. Посередине грубый (но при этом тщательно зачищенный и покрытый лаком) стол со скамьями: по бокам двухъярусные койки. На одной из них, чопорно сложив руки на коленях, сидела Синтия и явно не знала, чем себя занять. Так же странно смотрелся в кубрике мсье Миньон в галстуке — будто заложник, попавший в логово сомалийских пиратов. Один Делони чувствовал себя отлично. Он листал спортивный журнал и сосал из банки пиво.
— Сэр Николас прибыл, капитан, — сказала тётя тоном отправляющейся в изгнание королевы. — Можно поднимать паруса и храни нас Господь.
Фреддо ухмыльнулся.
— Прикажете — поднимем. Желание клиента закон. Хотя вообще-то у нас мотор.
Судёнышко качнуло. Николай Александрович почувствовал, что его начинает мутить, и поспешил подняться на свежий воздух.
Болтало гораздо сильней, чем на лайнере, хотя море было почти гладким. Оно сверкало и слепило глаза, а пахло одновременно свежестью и гнилью и ещё чем-то вроде стирального порошка. Одиннадцатой палубы эти ароматы не достигали, и у магистра возникло ощущение, что только теперь он действительно вышел в море, лайнер же был не настоящим кораблём, а плавучим отелем. От первого же вдоха полной грудью тошнота прошла, будто её и не бывало. Ника встал у самого бушприта, взялся рукой за трос, и стало ему вдруг так славно, так свободно, что он сам над собой сыронизировал: корсар-флибустьер, да и только.
А потом случилось довольно удивительное событие. Поскольку Николас стоял спиной к берегу, он ничего не заметил, лишь услышал в воздухе странное хлопанье. Обернулся — и на плечо ему села большая чёрно-красная птица.
— Капитан Флинт? — Ты-то откуда взялся? — спросил магистр. — Неужто решил меня сопровождать? А как же библиотека?
Попугай глядел немигающим глазом, повернув голову в профиль.
— Кр-р-р-р.
— Прямо как я. Сбежал от книг навстречу настоящей жизни? С попугаем на плече я вылитый Джон Сильвер, только деревянной ноги не хватает. Ты умеешь кричать «пиастры»?
— Тр-р-р-р.
Птица смотрела на Нику сосредоточенно, не перебивала и только поддакивала. Она была идеальным собеседником.
— Ничего, дело наживное. Деревянную ногу мне обеспечит Делони, когда я не найду тайника. А пиастры вытрясет Миньон. Плевать! Зато через несколько часов я буду на настоящем острове сокровищ.
Остров Сокровищ
Маленькую нашлёпку на горизонте Николас высмотрел минут через десять после того, как Фреддо ткнул пальцем куда-то вперёд и объявил:
— Вон он, Сент-Морис.
На палубу вышли компаньоны, подняли тётю Синтию, а Фандорин всё не мог углядеть ничего кроме бликующей ряби. Но вот одна из волн показалась ему не синей, как остальные, а бурой. К тому же она не двигалась.
— Дайте-ка бинокль, — попросил магистр.
Сент-Морис выглядел неромантично — в самом деле плоская нашлёпка скучного коричневатого цвета. Другие островки, мимо которых они проплывали по пути с Мартиники, были хоть зелёными.
— Там невысокое горное плато, — объяснил Делони. — Остатки древнего вулкана. Всё в расщелинах, будто старый растрескавшийся асфальт. Пойду подремлю. Раньше, чем через час, не причалим.
Время было без пяти пять. В мелкую лагуну надёжно укрытую острыми скалами, лодка вошла в шесть. Вода там была прозрачная, пронзительно голубая — каждую раковину на дне видно.
— Вот мои владения.
Фреддо широким жестом обвёл берег, где на песке лежала ещё одна большая лодка, плоскодонная, ярко раскрашенная, с сияющей белой кабиной.
— Это для клиентов, кто любит гламур, — ухмыльнулся Фреддо. — Всё новенькое, всё сверкает, внутри стиль «техно». Называется «Пятая колонна». Это такая пьеса у Хема.
— У кого? — спросил мистер Делони.
— Неважно. Я забыл, что вы не любитель литературы, Фил. Вон там офис и наша с Джо хибара. Бунгало для клиентов левее, под крышей из пальмовых листьев. Три комнаты, веранда. Кондиционеры недавно поставил. Американцы без них жить не могут.
Под неумолчную болтовню хозяина высадились, расселились. Тёте Синтии и Нику досталось по отдельной комнате, Миньон с Делони поселились вместе, но зато у них была веранда и телевизор.
Болтанка в море и нервная ажитация утомили старую леди. Чтобы завтра быть в хорошей форме, Синтия приняла снотворное и ещё засветло улеглась.
Партнёры Николаса занялись приёмкой и подготовкой заказанного снаряжения. Миньон сверял накладные, рукастый Делони собирал мудрёные аппараты, из числа которых Фандорину был знаком только металлоискатель — новейший 28-частотный «Иксплорер». Фреддо отчитывался перед нотариусом, его сын помогал Филу.
Магистру нужно было позвонить. Мобильный телефон средь океанских просторов, разумеется, не работал, но в конторе имелся спутниковый. Там Николас и устроился, благо Фреддо позволил пользоваться аппаратом без ограничения: «У меня как на пятизвёздочном курорте — „всё включено“».
Семья Николая Александровича уже должна была находиться в барбадосском отеле. Предстояло непростое объяснение с женой. Алтын обладала фантастически чутьём и моментально срисовывала любую неестественность в голосе мужа, а посвящать её в подробности предстоящей авантюры Фандорин не собирался — себе дороже.
Во-первых, замучает вопросами, на которые пока нет ответа. Во-вторых, скажет, что он всё не так сделал и совершил тысячу ошибок. В-третьих, объявит, что немедленно отправляется на Сент-Морис, потому что у него, недотёпы, ни черта без неё не выйдет.
Короче говоря, жене следовало навесить лапши на уши, а Ника по этой части был не мастер.
Поэтому он долго готовился к разговору, поглаживая по спине своего пернатого приятеля и рассеянно оглядывая помещение, в котором ничего интересного не было. Канцелярский стол (1 шт.), стул продавленный (1 шт.), шкафы металлические (2 шт.), вентилятор неработающий (1 шт.) да сейф допотопный с кнопочным цифровым замком (1 шт.).
Надо сказать ей, что телефон спутниковый и одна минута разговора стоит десять долларов, пришла в голову Николасу спасительная идея. Вот аргумент, который побудит супругу быть предельно лаконичной и не углубляться в детали. А заодно объяснит некоторую натужность тона. Когда в голове работает секундомер, напряжённость в голосе неудивительна.
Он натыкал номер, состоявший из полутора десятков цифр. Первые два раза сбился, потом ещё три раза не проходил сигнал.
Соскучившись, Капитан Флинт перелетел к несгораемому шкафу и, попугайствуя, принялся точно так же тыкать клювом по кнопкам кодового замка.
С шестого раза Фандорин наконец прорвался. В отеле ответили «just a moment, sir».[46] Секунду спустя жена закричала в трубку:
— Да, да! Слушаю! Ну что там стряслось? Я с ума схожу!
Николаю Александровичу стало не по себе. Конечно, с интуицией у Алтын всё в порядке, но не до такой же степени! Её голос дрожал, готовый сорваться на рыдание. Железной леди подобная истеричность была совсем несвойственна.
— Да ничего ещё не стряслось, успокойся, — сказал он, сразу сдавая все позиции. — Бывал я в переделках покруче…
Он хотел прибавить, что вкрайнем случае разбираться с претензиями компаньонов будет тётя, куда ей деваться, а сам думал: откуда Алтын всё узнала?
Но жена сказала нечто, поставившее магистра в тупик:
— Ника, это ты?
— А… Кто же ещё? Разве ты ждала звонка от кого-то другого?
Вместо ответа она заплакала. Это уж было совсем ни на что не похоже.
— Да что стряслось? — спросил теперь уже он.
— …Дети пропали… Оба… Я принимала душ. Выхожу — их нет. Жду — не появляются. Я на ресепшн. Говорят, сначала ушёл «юный мистер», а потом «юная леди». По отдельности!
— Давно?
— Четыре часа назад. С четвертью…
В трубке что-то грохотало, будто там шла перестрелка.
— Господи, Алтын, что у тебя за звуки?
— Это не у меня. Это у них. Праздник какой-то, или карнавал. Петарды, ракеты, я не зна-аю… — завыла она.
За все годы совместной жизни он не видел (верней, не слышал) её в таком состоянии.
— Что с тобой? Геля с Ластиком просто пошли посмотреть на праздник и забыли о времени. Они же дети! Ты сама жаловалась, что они ведут себя, словно маленькие старички. А тут экзотика, праздник-который-всегда-с-тобой, — выскочило у Ники что-то хемингуэевское (должно быть под влиянием Фреддо). — Мы для того их сюда и вывезли, чтоб они встряхнулись, ожили. Тебе не из-за чего тревожиться. Барбадос — совершенно безопасный остров.
— Откуда ты знаешь? — всхлипнула она. — Выдумал, да? Чтоб меня успокоить?
— Ничего я не выдумал, честное слово. Наше почтенное пароходство, заботясь о пассажирах, выбирает для захода только абсолютно безопасные порты Карибского моря: Форт-де-Франс на Мартинике, Бриджтаун на Барбадосе, Бас-Тер на Гваделупе и Ораньестад на Арубе. Преступность на этих островах почти нулевая. Что с тобой, милая? Почему ты себя накручиваешь? Я тебя не узнаю!
— Потому что это не я! — В трубке раздался уже не плач, а самый настоящий рёв. — Это не я, это какая-то жалкая лузерша… У-у-у… Ты прав, я себя накручиваю, ты прав, прав…
Вот теперь Николай Александрович встревожился уже по-настоящему. Чтоб жена признала его правоту, три раза подряд?
— Господи, ты заболела! Немедленно признавайся, что случилось?
— Они ушли и даже не позвали меня, — пожаловалась Алтын. — Я для них пустое место. Я для всех пустое место. Сижу тут, как дура, одна и реву. Я никто! Плохая мать, плохая жена, мне скоро сорок лет, ты знаешь, что я закрашиваю волосы?
Капитан Флинт своим долбежом по кнопкам отвлекал Нику от важного разговора. Поддержать любимого человека в минуту слабости — что может быть важнее?
— Не говори ерунды. — Магистр швырнул в неугомонную птицу большой скрепкой, но не попал. — Волосы у тебя рано седеют, потому что ты брюнетка. Зря ты их подкрашиваешь. Эффект чернобурки в сочетании с молодым лицом — это очень стильно. Ты отличная жена, образцовая мать и совершенно фантастический профессионал. У тебя три премии «Шеф-редактор года»!
Но эти слова вместо того, чтоб поддержать любимого человека, вызвали у него, то есть у неё, новый взрыв истерических рыданий.
— …… я, а не шеф-редактор! — закричала Алтын, использовав выражение из числа тех, которые в эфире обычно заглушают писком. — Помнишь, я тебе писала, как выставила за дверь ляльку работодателя? Меня за это уволили!
— Ну и супер. — Он всё пытался настроить жену на позитив. — Ты же сама этого добивалась. Теперь получишь выходное пособие.
— Ничего я не получу, потому что я — ……! Эти скоты меня надули! То-то маленькая лахудра ушла с таким довольным видом. Я нарушила какой-то там пункт контракта, где перечислены самые страшные преступления. Чуть не на первом месте — личные конфликты с заказчиком рекламы. Оказывается, эта сучка перед тем, как ко мне явиться, купила полосу для анонса своей арт-галереи. А потом нарочно меня спровоцировала. И я купилась! Получилось, что я турнула не просто любовницу хозяина, а Рекламодателя! Об этом страшном преступлении уже знает весь журнальный мир. Моя карьера окончена! Меня никуда больше не возьмут! Нам не на что жить, и перспектив — ноль! А всё из-за того, что я — ……
Дальше пошёл длинный синонимический ряд, от которого Фандорин весь скривился.
Настало время показать, что такое настоящий мужчина.
— Ничего ужасного не произошло, — сказал он, расправляя плечи. — Довольно мне сидеть у тебя на шее. Будем жить экономнее. Но как-нибудь перебьёмся. В конце концов фирма «Страна советов» тоже что-то зарабатывает. В позапрошлом и прошлом году была прибыль, хоть и небольшая. В этом тоже, надеюсь, будет.
— Не надейся! — отрезала жена. — В позапрошлом и прошлом году я потихоньку переводила тебе на счёт часть своих премиальных. Договорилась с Валькой, чтоб она тебе мозги запудрила. На собственные заработки ты и аренду офиса не отбил бы.
Унизительная новость подкосила магистра истории. Вот тебе и настоящий мужчина…
— Как ты могла так со мной поступить? — жалобно пролепетал Ника.
Лучший способ поддержать любимого человека в минуту слабости — проявить слабость самому. Алтын сразу перестала плакать и мрачно объявила:
— Теперь вся наша надежда на тётино наследство. Ника, мать твою, не облажайся! У нас дети. Проблемные. А вот, кстати, и они! Явились не запылились! — загремел железом её голос. — Хотя нет, запылились! Да ещё как! Где это вы так изгваздались? Мать с ума сходит, а они…
Связь разъединилась. Вероятно, жена в сердцах шмякнула трубку.
Что ж, сын с дочерью отыскались — уже неплохо, сосредоточился на позитиве Николай Александрович. Про перспективы, касающиеся тётиного наследства он предпочитал не думать. Если завтра не удастся найти тайник, достославные компаньоны позаботятся о том, чтобы состояние мисс Борсхед сильно поуменьшилось. Можно себе представить, какой могучий союз возникнет при слиянии нахрапа мистера Делони с крючкотворством мсье Миньона. А что не достанется сладкой парочке, подгребут адвокаты…
Дзынь! — раздался вдруг громкий звон. В первую секунду Ника решил, что это телефон, но аппарат молчал. И вообще звук донёсся с другой стороны комнаты.
А, это с треньканьем распахнулась дверца несгораемого шкафа. Должно быть, настырный Капитан Флинт по случайности натюкал правильную комбинацию.
Получилось неловко — будто это сам Николас подобрал код.
— Что ты натворил, дурак?
Магистр подошёл к сейфу, стараясь туда не заглядывать — на что ему чужие секреты? Он хотел просто захлопнуть дверцу, но попугай уселся на неё сверху и не желал слетать.
— Р-р-р-р-жжж, — прожужжал хохлатый непоседа — и прыгнул прямо внутрь. Тут уж хочешь не хочешь пришлось обойти распахнутую створку.
Это, оказывается, был не сейф, а оружейный шкаф. С одной стороны стояла пара дробовиков, с другой, на полке лежали рядом два старых больших «кольта». Попугай сидел на рукоятке одного из них и косился на Нику, будто предлагал ему взять оружие.
— Хочешь, чтоб Сильвер вооружился? — усмехнулся Фандорин, беря глупыша в руки.
Тут ему показалось, что птица кивнула. Дважды.
Николас засмеялся.
— Нет, приятель, это не по моей части.
Когда он с лязгом закрыл шкаф и несколько раз повернул ручку, попугай горестно вскрикнул.
Момент истины
Кладоискатели выступили в путь на рассвете. Первую часть дороги — через джунгли, мимо болот, до горных отрогов — преодолели быстро, минут за десять. Двигались на двух старинных, или, как теперь говорят, винтажных джипах, на которых вполне мог гонять на сафари Хемингуэй. Первым рулил Фреддо, посадивший к себе мисс Борсхед и компаньонов. Во втором хмурый тинейджер вёз оборудование.
В ожидании приключений все оделись по-походному, однако каждый на свой вкус. Синтия повязала платок, сделавшись похожа на советскую бабулю; Ника был в джинсах и кроссовках; Делони — в костюме цвета хаки и пробковом шлеме, с кобурой на поясе; нотариус сменил пиджак на лёгкую куртку, но остался в галстуке. Есть разряд мужчин (депутаты, адвокаты, банкиры) которые без этого дурацкого атрибута чувствуют себя словно без трусов.
Разговорчивый Фреддо описывал местные достопримечательности, но его никто не слушал. Тётя воинственно постукивала сухим кулачком по дверце. Фандорин мысленно твердил считалку, от которой зависел успех предприятия. Остальные двое углубились в свои записи — очевидно, освежали в памяти маршрут.
Вблизи стало видно, что бурая стена скал вся прорезана щелями. У одной из них, на взгляд Ники ничем не отличавшейся от других, машины остановились.
— Здесь, что ли? — спросил Фреддо. — Я не ошибся? Пять лет прошло.
— Здесь-здесь. Выгружаемся.
Сняли с крыши марсоход, усадили в него тётю, которая, надо отдать ей должное, в пять минут освоилась с управлением и первая въехала в тесный каньон. Хитроумная таратайка, кренясь и подпрыгивая, покатила по камням. Сзади шёл Делони с записной книжкой в руке — за первую часть пути отвечал он.
— Это ущелье пропускаем. Сюда нам тоже не надо. А вот здесь сворачиваем направо, — говорил он, и мисс Борсхед, словно танк, за которым следует пехота, бесстрашно устремлялась в указанном направлении.
Отец с сыном замыкали шествие, нагруженные тяжёлой поклажей. Партнёры шагали налегке, лишь на плече у магистра сидел Капитан Флинт. На него никто не обращал внимания, привыкли. Один раз попугай взлетел, сделал круг над скалами и вернулся на место.
— Ты мой талисман, — сказал ему Ника по-русски. — Ты должен принести мне удачу.
Птица в ответ прошелестела:
— Спспспспс.
Возле узкого, вертикально торчащего камня, который сплошь зарос серым мхом, Делони остановился.
— Мой предок знал дорогу до этого валуна, который он почему-то называет Истуканом. Давайте, Минни. Ваш бенефис.
Он отпил из фляги рома и предложил остальным. Все отказались.
Нотариус отнёсся к своей миссии очень ответственно. Он не просто смотрел в записи, но ещё и сверялся по шагомеру и компасу. Из-за этого продвижение замедлилось.
— Бросьте мудрить, Минни, — пожаловался Делони. — Я и то запомнил, как отсюда идти до водопада. Хотите, пойду первым?
Француз сказал:
— Каждый партнёр должен выполнить свои обязательства в строгом соответствии с контрактом. Моё дело довести вас от пункта 2 до пункта 3, каковыми терминами в договоре обозначены середина и концовка маршрута, под коими обозначениями подразумеваются…
— Идите к чёрту, — прервал его джерсиец. — «Коими, каковыми». Топайте дальше, уже недалеко осталось.
Небольшие водопады по дороге встречались неоднократно. Каждый раз, заслышав шум падающей воды, Николас напрягался, но Миньон шёл мимо — до очередного поворота. Всего, если брать от входа в лабиринт, Фандорин насчитал семнадцать зигзагов. Он научился заранее угадывать, где свернёт проводник. Интуиция с дедукцией тут были ни при чём. За пару секунд до того, как Делони, а потом француз объявляли о повороте, попугай слегка встряхивал крыльями. Известно, что некоторые представители животного мира умеют чувствовать мельчайшие нюансы настроения. Видимо, Капитан Флинт каким-то таинственным птичьим чутьём улавливал волну, исходящую от сосредоточенного и волнующегося человека.
— Такое ощущение, что ты знаешь дорогу лучше них, — шепнул Ника своему приятелю.
Тот закрыл глаз, словно подмигнул. Славная птаха, подумалось магистру. Взять её, что ли, с собой на Барбадос? А можно и в Москву. Дети будут рады. Но как его провозить через таможню? Он ведь ещё какой-то небывало редкой породы…
Пустые мысли прервал возглас Фила:
— Всё, финиш. Испанский рудник находился где-то здесь.
— Это должен объявить я, — возмутился нотариус. — Итак, призываю всех в свидетели, что я добросовестно выполнил предписанные контрактом обязательства и сопроводил вас из пункта 2 в пункт 3.
Небольшой, но полноводный водопад сбегал по отвесному склону, с шумом вливался в каменную чашу, окутанную брызгами, и, превратившись в бурливый ручей, пересекал ущелье, чтобы просочиться в расщелину.
— Ох, косточки старые… Когда я сопровождал вас в первый раз, дорога показалась мне короче. — Фреддо снял здоровенный заплечный мешок и потянулся. — Нет тут никакого рудника. Сами знаете. Искали ведь уже.
— Для учёного вся жизнь — сплошной поиск, — с важным видом сказал ему Делони. — Кладите снаряжение на землю. Вы нам больше не понадобитесь. Значит, как договорились. Возвращайтесь к себе. За нами приедете вечером, в двадцать ноль ноль.
— О'кей, босс. — Мулат сверкнул зубами. — Ну, сынок, пожелай профессорам удачи.
Парень сплюнул и отвернулся.
— Вы, наверное, устали? — вежливо спросил Фандорин. — Отдохните немного, потом пойдёте.
Он был бы сейчас рад любой отсрочке.
Но чёртов Фреддо помотал головой.
— Нет, товарищ. Мы пойдём. Надо к ужину рыбки наловить.
— А вы не заблудитесь? Мистер Делони или мистер Миньон могли бы вас проводить. Да я и сам, в общем-то, запомнил дорогу. У меня отменная зрительная память.
— Не порите чушь! Они не заблудятся. — Делони махнул рукой. — Фреддо бывал здесь с нами неоднократно. Не будем терять времени!
Добродушный папаша и злыдень-сынуля ушли, Николай Александрович остался наедине со сфинксом. Чудище ждало разгадки, пялилось на магистра тремя парами глаз: в тётиных читалась робкая надежда, в остальных — жадное нетерпение и подозрительность.
А Капитан Флинт в эту трудную минуту, вместо того чтоб служить талисманом, покинул своего друга. Попугай поднялся и махал крыльями метрах в десяти над землёй — там, где водопад слегка горбился, ударяясь о выступ.
Наступил момент истины, но Ника был к нему не готов. В голове крутилось бессмысленное: «прыг-скок, прыг-скок, обвалился потолок».
— Ваша очередь, Ник. Вот место, к которому мы должны были вас привести. Всё вокруг облазано, обстукано, проверено металлоискателями. Доставайте вашу шпаргалку или что там у вас. Говорите, где тайник.
Солнце по пути к зениту оказалось прямо над каньоном, залило его ярким и жарким светом. Мисс Борсхед раскрыла зонт — будто выкинула белый флаг.
— Триста лет это так много, — произнесла она дрожащим голосом. — Рельеф мог измениться. Каменная осыпь, землетрясение, мало ли что.
— Могло произойти всё что угодно. — Мсье Миньон говорил спокойно, терпеливо и веско. Таким тоном судьи в кино зачитывают приговор. — Но вы покажите, где по вашим сведениям находился вход в хранилище.
Фил подхватил:
— У нас есть бур, динамит. Пробьёмся!
Лучшая тактика в подобной ситуации — агрессивность.
— Заткнитесь, а? Оба! — рявкнул Ника. — Вы что, не понимаете? Я здесь оказался впервые. Одно дело — бумага, другое — реальность. Нужно осмотреться, всё сопоставить. Дайте бинокль, Фил.
Все почтительно умолкли. Делони снял с шеи бинокль, при помощи которого Фандорин прикрыл лицо. Оно не ко времени залилось краской.
Минут, наверное, десять, он тянул время, рассматривая через окуляры всё подряд. Не видел ничего кроме водяной пыли и каменой поверхности безнадёжного серого оттенка. Задержался на ярком пятне — это Капитан Флинт махал своими красными крыльями, окружённый, как нимбом, радужными брызгами водопада. Оптический эффект явно интриговал глупую птицу. Казалось, она хочет нырнуть башкой прямо в воду.
— Вы до скончания века будете рассматривать своего попугая? — не выдержал Делони. — Или это вы облаками любуетесь?
— Там что-то есть. — Николас подкрутил колёсико. — Вроде балки.
— Где?
— На выступе. Какая-то ровная поверхность. Похоже, не природного происхождения.
Фил взял бинокль.
— Ну и что? В таком месте тайник не устроишь.
— Это остаток какой-то конструкции. Значит, испанский рудник находился именно здесь.
Синтия тоже потребовала бинокль. За ней нотариус.
Надеясь выиграть время, Николас произнёс:
— Надо туда подняться. Но как это сделать?
Джерсиец раздражённо фыркнул:
— А раньше вы не могли сказать, что придётся карабкаться по отвесному склону? Мы бы захватили нужное оборудование. Досекретничались! Теперь придётся возвращаться на базу!
— Э-ге-гей! — донёсся крик, подхваченный эхом. — Всё бездельничаете, археологи?
Из-за поворота появился Фреддо. За ним с сердитым видом плёлся его красноволосый отпрыск.
— Я, старый дурак, оставил в рюкзаке сигары. Хотел подымить, а нету! — Он остановился, оглядел партнёров. — Чего это вы такие кислые, господа? Что-нибудь не так?
— Надо влезть вон туда, — показал Делони. — Найдётся у вас на базе что-нибудь вроде альпинистского оборудования?
Фреддо сдвинул шляпу, разглядывая водопад. Почесал затылок.
— В мешке есть трос, есть скобы, молоток. Подъёмник тоже имеется. Как, малыш, сможешь вскарабкаться? За отдельную плату, конечно.
— Само собой, — быстро подтвердил Делони. — Правда, мисс Борсхед?
Парень кинул взгляд вверх, пожал плечами:
— Ну. Только чего туда лезть. Был я там уже. Плита там из морёного дуба, он в воде не гниёт.
— Плита? Зачем?
— А я почём знаю. Старая, гладкая. Водой её всю отполировало. А больше там ничего нет.
— Вот какой у меня мальчик. — Фреддо любовно потрепал сына по загривку. — Он с альпенштоком тут все скалы облазил.
— Я должен посмотреть сам. — Николас снова взял бинокль, пытаясь сообразить, для чего испанцам понадобилось что-то строить под водопадом.
Можно было, конечно, предположить, что в те времена потока ещё не было, однако, судя по словам Миньона, в записках королевского писца упоминается именно водопад… Наверное, его как-то использовали для промывки руды — только и всего. Но другого предлога потянуть время магистр не видел.
— Смогу я туда подняться?
Юный Джордан скептически оглядел его не особенно широкие плечи.
— Навряд ли. Спуститься — ещё куда ни шло. Сверху, с откоса. Но туда долго добираться.
— Это ничего, — быстро сказал Николас. — Раз надо, значит надо.
Фреддо жевал незажжённую сигарилью.
— Ты вот что, сынок, — предложил он. — Ты сам поднимись, вбей штырь прямо через воду, так? Прикрепишь шкив, так? Пустишь трос, прицепим подъёмное кресло, так? Товарищ Карков сядет, и мы его ррраз — поднимем. С комфортом, по бизнес-классу.
К сожалению, идея была хорошая. Единственное, что сумел возразить Фандорин:
— Вы что же, собираетесь поднимать меня через ледяную воду?
— Она не ледяная. Тут в горах ледников нет, высота не та. Потрогайте сами.
Ника помочил руку в льющейся сверху красновато-коричневой, непрозрачной воде. Она, действительно, была не особенно холодная.
— Промокнете — переоденем, — подбодрил его Фил и шепнул. — Вспомните, что поставлено на карту.
Бесстрашная тётя сказала:
— Можете поднять меня. Прямо в кресле. Я каждое утро принимаю ледяной душ!
А Фреддо уже втолковывал сыну:
— Первый штырь, длинный, вобьём в камень внизу, вот тут. — Он ткнул пальцем прямо в водопад. — Чтоб подстраховать конец и чтоб мистера на подъёме не болтало. Ты вскарабкаешься сбоку от потока, верхнюю железяку вколотишь тоже через воду, повыше выступа, понял?
— Чего тут не понять?
Джордан начал доставать из поклажи альпинистское снаряжение, а Николас с обречённым видом снял куртку и рубашку.
— Хорошо, что разделись. — Фреддо сунул ему длинный стальной прут с кольцом на конце и молоток на каучуковой ручке. — У меня ревматизм, я под душ не полезу. Вам всё одно мокнуть. Сможете вбить штырь сами?
Разуваться или не стоит? Николай Александрович поглядел в нишу, где бурлила и разлеталась брызгами мутная вода. Плевать!
Влез в каменную чашу как был — в джинсах и кроссовках. Волосы сразу пропитались влагой, на лоб свесилась прядь. Вокруг задрожали десятки крошечных радуг. Холодно не было — наоборот, даже приятно.
Он прошёл несколько метров до стены, по которой катился поток. Вода доходила долговязому магистру до середины бёдер.
— Сюда? — крикнул он, примериваясь.
— Лучше повыше! — еле донеслось сквозь шум водопада.
Ника примерился. Хотел приставить острый конец штыря к камню, но толщина воды оказалась больше, чем он ожидал. Магистра качнуло вперёд, он окунулся головой и плечами. Отскочил назад, фыркая и отплёвываясь.
— Вы в порядке? — кричали ему.
Он молчал, слыша бешеный стук собственного сердца. Над головой с криком носился Капитан Флинт.
Всё так же молча, закусив губу, Фандорин вылез на сухое место.
Его обступили.
— В чём дело? Что-нибудь не так?
Он вытер рубашкой лицо.
— План меняется. Осматривать выступ буду завтра. Сейчас займёмся фотосъёмкой. Пока каньон освещён солнцем. Фреддо и Джо, вы можете возвращаться. Сегодня ваша помощь не понадобится.
— Я чего-то не пойму… — начал Делони, но Николас незаметно ему подмигнул — тот заткнулся и даже ткнул локтем нотариуса, который тоже собирался задавать вопросы.
Тётя вела себя как голубица. Сидела под своим зонтиком и глядела на племянника кротким виноватым взглядом. Переживала.
— Ну, завтра, так завтра, — легко согласился Фреддо. — Значит, планируется ещё один день работы? Без проблем. Пока, учёные. Мы пошли.
— Какого чёрта? — прошипел Делони.
Николас поднял палец: терпение.
Шаги стихли за поворотом, но он выждал ещё минуту-другую.
— А вот какого, — с загадочным видом сказал магистр, снова спускаясь в яму. — Показываю фокус. И прошу вас, мистер Миньон, засвидетельствовать, что наша сторона свои обязательства исполнила.
Он прошёл по воде, шагнул под струи водопада и эффектно исчез.
Жаль только, не слышал, как ахнули остальные.
В пещере
Сначала Николай Александрович не увидел ровным счётом ничего. Он поморгал, смахнул с лица влагу.
Впереди была сплошная чернота. Снаружи смутно доносились крики, причём выделялся высокий голос мисс Борсхед. Потом раздался плеск, на полупрозрачной портьере из льющейся воды возник силуэт. С кряхтением и отфыркиванием через водопад лез Делони.
— Ник, что это?! — заорал он. — Тайник! Мы сделали это! Уау!
«Уау-уау-уау!!!» загудело чёрное пространство.
— Мы в пещере, — крикнул Фандорин.
«Пещере-щере-щере!!!»
— Сейчас поглядим.
Из кармана своей водонепроницаемой куртки Фил достал фонарь. Луч рассёк темноту, пробежал по неровному своду, плавным конусом уходящему вверх; справа, довольно близко, шла глухая стена, под которой валялись камни; спереди и слева пещера расширялась и углублялась — конца было не видно.
— Что это? — Николас схватил джерсийца за рукав. — Светите на землю!
В каменном полу зияли отверстия. Они были расположены в правильном шахматном порядке, пробитые на одинаковом расстоянии друг от друга.
— Я знаю, — сказал Фандорин. — Мне доводилось читать об устройстве средневековых рудников. Рудокопы искали жилу, продалбливая вниз шурфы. Потом, если обнаруживали перспективный пласт, вели в горизонтальном направлении штреки.
— А где спрятано сокровище?
— Вероятно, в одной из дыр. Осторожно!
Делони сделал несколько шагов вперёд и остановился на самом краю узкого колодца. Посветил вниз.
— Чёрт, глубоко…
Подкрутил фокусировку. Ставший тонким и сильным луч зашарил по пещере.
— Да их тут десятки, этих дыр! Ничего. Всё облазаем. Уж теперь-то нас ничто не собьёт!
Он звонко шлёпнул Николаса по голому плечу.
— Вы молодчага, Ник! Остальное — вопрос техники. Мы будем миллионерами! Что вы дрожите?
— Замёрз…
В пещере было холодновато, не то что снаружи.
— Вернёмся за остальными и за оборудованием. А вам надо переодеться в сухое и утеплиться. — Делони сделался деловит, он прямо фонтанировал энергией. — Вперёд, старина! То есть назад. У нас чёртова уйма работы!
* * *
Трудней всего было переправить в пещеру мисс Борсхед. Хоть она и привыкла принимать по утрам ледяной душ, рисковать старушкиным здоровьем Николай Александрович не мог. Синтию завернули в пластик, перенесли сквозь водяную завесу на руках и усадили в каталку, заранее перетащенную в рудник. Там тётя врубила все фары (кресло было оснащено ближним и дальним светом, даже противотуманками), включила электромотор и стала рулить между шахт. Сначала Фандорин испугался, не свалится ли, но Синтия управлялась очень лихо. Она изъездила всю пещеру, пересчитала отверстия — их оказалось 64, как клеток на шахматной доске. Если нарисовать схему, водяной вход находился в правом нижнем углу — с поправкой на то, что углов как таковых не было, поскольку пространство скорее походило не на прямоугольник, а на овал.
— Здесь остатки какого-то механизма! — докладывала Тётя. — Деревянная труха и ржавые железки! …А тут каменный жернов! …Ой, я нашла кирку, почти целую!
Тем временем мужчины перенесли багаж, установили освещение.
Фронт предстоящих работ понемногу прояснился.
— Будем ставить электроподъёмник поочерёдно над каждой дырой, спускаться, простукивая каждый сантиметр и работая металлоискателем. Если внизу есть штрек, точно так же исследуем и его. И так 64 раза, — подытожил Делони. — Думаю, на обычный шурф хватит полдня. Там, где имеется горизонтальный уровень, придётся провозиться целый день. В общем, дел на несколько недель.
— А кто будет лазить во все эти дырки? Вы? — Мисс Борсхед скептически оглядела тучного джерсийца, глистообразного француза, долговязого племянника.
Нотариус улыбнулся тонкогубым ртом, давая понять, что оценил шутку и готов её поддержать — в разумных пределах.
— Можем, конечно, и мы, но дело пойдёт намного быстрее, если нанять профессионалов. Всё зависит от того, готовы ли вы взять на себя финансирование. — Миньон дождался от Синтии энергичного кивка и продолжил. — Отлично. В этом случае нужно сначала оформить права на поиск, чтобы наши рабочие не могли претендовать на находку. Затем следует озаботиться охраной — известие о том, что мы ищем сокровище в заброшенном руднике, распространится очень быстро. Потом подберём бригаду опытных шахтёров или верхолазов. Я знаю в Динае весьма почтенную фирму по ремонту крыш. Перевезти сюда специалистов из Европы, конечно, дороже, зато безопасней…
— Сэр Николас, а почему вы отмалчиваетесь? — перебила нотариуса Синтия. — Что вы-то думаете?
— Я думаю про считалку. По-моему, пора рассказать о ней нашим партнёрам. Вы помните стишок, Тётя?
— Ещё бы!
— Тогда объясните мистеру Делони и мистеру Миньону про код. А я поразмышляю.
Пока мисс Борсхед с удовольствием рассказывала компаньонам про считалку, о которой в письме говорится, что в ней ключ к тайнику, Фандорин отошёл в сторону и попробовал сосредоточиться.
Прыг-скок, прыг-скок
С каблука на носок…
Сконцентрироваться мешал Капитан Флинт, который проник в пещеру, сидя на руках у Синтии. Глупая птица затеяла игру: скакала через ямы. Перепрыгнет, помогая себе крыльями, через первую, вторую, третью, четвёртую, потом поворачивает вправо, садится на длинный, обтёсанный камень под стеной, повернётся, зазывно покричит. Возвращается ко входу — и снова тем же манером. Ещё раз, ещё раз. И как только не надоест?
— Отстань, ты мне мешаешь.
Ника отстранил попугая, который вцепился клювом ему в рукав, будто хотел потащить за собой. Надоедливая птица снова перелетела на то же место, но не рассчитала скорости, ударилась о стену и с жалобным криком упала. Она лежала на спине, задрав лапки, не шевелилась.
— Дурень бестолковый! Дорезвился!
Вдоль края пещеры, мимо четырёх крайних шахт, магистр подошёл к бедняге. Капитан Флинт лежал на узком прямоугольном камне. Рядом был ещё один примерно такой же, но потолще. Вероятно, строители собирались поставить где-то опоры для укрепления свода, предположил Ника.
— Ты живой, дурашка?
Он опёрся одной ногой на первую из опор и наклонился. Попугай открыл блестящий глаз, моргнул.
Вдруг справа от Николаса, где не было ничего кроме сплошного камня, что-то заскрипело. Испугавшись, Фандорин шарахнулся — и наступил на вторую опору. У него подвернулась нога, он чуть не упал. Скрежет стал громче, сверху посыпалась пыль.
Обвал?
Подхватив Капитана Флинта, магистр отпрыгнул.
Кусок стены, казавшийся единым массивом, отполз вбок, открыв чёрный проход.
— А-а-а-а-а!!! — завопил Николай Александрович.
— Дрррр! Дрррр! — вторил ему попугай.
* * *
— Ничего удивительного, что механизм в исправном состоянии, — объяснял компаньонам Николай Александрович четверть часа спустя, когда все немного успокоились. — Каменная плита, скользящая в пазах — конструкция очень надёжная. Подобные устройства использовались ещё древними египтянами. Некоторые из них до сих пор функционируют — через три тысячелетия, а не через три столетия, как здесь.
Они стояли у потайного отверстия, которое вело — теперь это было ясно — во вторую пещеру. Туда уже посветили фонарями. Увидели посередине одну-единственную шахту и сразу забыли про 64 предыдущих. Ни у кого не возникло сомнений в том, что клад спрятан именно здесь.
Ника блеснул дедукцией — объяснил, что в считалке зашифрован путь продвижения к замаскированному входу во внутренний склеп (четыре скачка, поворот лицом «на восток», нажатие сначала на малый рычаг — «оселок», потом на большой — «брусок»). Магистра выслушали с почтением и даже восхищением.
— Вы, Ник, голова, — хлопнул его по плечу Делони. — А что значит вторая половина стишка?
— Пока не знаю. Посмотрим. У меня предчувствие, что мы преодолели ещё не все препятствия, но в то же время внутренний голос подсказывает: клад на месте, и мы его найдём!
Он понимал, что слишком много говорит. Николай Александрович пребывал в крайнем возбуждении, почти в опьянении. Не из-за близости золота, верней не только из-за этого. Магистру кружил голову запах, исходивший от второй пещеры. Вероятно, у этого явления имелись вполне объяснимые причины: сюда, в глубь горы, много лет не проникали свежий воздух и влага. Но главное в другом. Здесь остановилось время. Это особенное качество атмосферы Фандорин всегда ощущал безошибочно. Он легко мог бы представить, что в пещеру, расположенную сразу за водопадом, сто или десять лет назад кто-то заходил или заглядывал — там аромата закупоренного времени не чувствовалось. Здесь же воздух был нетронут, недвижен, законсервирован. Последний раз он наполнял человеческие лёгкие триста лет назад. Какой-нибудь бородатый корсар — или тот же загадочный Эпин — выдохнул смесь кислорода и углекислого газа, которую сейчас жадно втягивал ртом житель 21 века Николас Фандорин…
— Ни черта не видно. — Делони светил в шахту мощным фонарём. — Глубоко… Ну уж сюда мы полезем сами. Без шахтёров и верхолазов. Эй, Ник, очнитесь! Помогите Минни перетащить подъёмник и прочую хрень.
— И закатите меня! — закричала Синтия, чудесный марсоход которой никак не мог перевалить через «брусок» с «оселком». — Я хочу быть рядом и всё видеть!
Через час всё было готово к спуску. Над шахтой установили лебёдку с мотором, подвесили дюралевое сиденье. Согласно произведённому замеру, глубина колодца составляла 91 фут, то есть, как уточнил патриот метрической системы Миньон, 28 метров.
Претендентов на спуск было двое: сэр Николас и Делони. Француз сразу сказал, что предпочитает оставаться наверху. Зато Филу хотелось во что бы то ни стало найти клад самолично.
— Вы слишком толстый и тяжёлый, — сказал Николас. От азарта и нетерпения он позабыл и о вежливости, и о политкорректности. — А кроме того я лучше вас соображаю. Не забудьте, что вторая половина считалки не разгадана.
Но джерсиец не сдавался. Напирал на то, что он сильнее, а внизу, возможно, понадобится что-то крушить или двигать.
Поставили вопрос на голосование — ничего не вышло. Осторожный Миньон воздержался, а голос Синтии толстяк засчитывать отказался, потому что она уже не компаньон.
В конце концов бросили жребий. Николая Александровича выручила наследственная фандоринская удача.
И вот он сел, пристегнулся. Фил надел ему на голову пластиковую каску с лампой.
— С Богом! — торжественно сказала тётя.
Заурчал двигатель, магистр погрузился в темноту, которую рассекал прыгающий луч. В освещённом круге пузырилась тенями бугристая поверхность вертикального тоннеля. Нижняя часть шахты была выложена тёсаными камнями или плитами. На одной из них мелькнула вырезанная испанская корона.
Спуск занял не больше пяти минут, но показался Николасу бесконечным. Он двигался словно не сверху вниз, а из сегодняшнего дня в пучину истории. Миновал двадцатый век, девятнадцатый, восемнадцатый…
Ноги коснулись чего-то мягкого, будто внизу был простелен поролон или войлок. Но Фандорин не первый раз проникал в потаённые закоулки старины. Он знал: это пыль веков, в самом прямом и буквальном смысле.
— Готово! Прибыл! — крикнул Николас, задрав голову к крошечному жёлтому пятнышку — так выглядело из колодца жерло шахты.
— Что там? — гулко крикнули сверху.
Он встал, по щиколотку погрузившись в мягкое. Включил фонарь, висящий на груди, повернулся туда, сюда.
Увидел прорубленный в породе лаз горизонтального штрека. Свет проник в отверстие, выхватил из мрака прямоугольный контур, за ним второй, третий…
Это были сундуки. Много.
— Есть! Есть! Нашёл!!!
В ответ раздалось:
— Ура-а-а-а-а!
Нике показалось, что он различает и пронзительный голос тёти. Суматоха наверху, видно, произошла капитальная. Раз начавшись, вопли больше не смолкали. Потом несколько раз грохотнуло. Фандорин догадался, что это Делони устроил салют из пистолета.
А внизу было тихо, темно, волшебно. Уважая старину и тайну, магистр торжественно, без спешки преодолел расстояние до первого сундука. Осторожно погладил дубовую, окованную железом крышку. Из-за сухости металл почти не проржавел. Дерево тоже уцелело. Ника встал на колени, с наслаждением вдохнул запах истории и лишь после этого медленно и бережно приподнял крышку…
Назад в шахту он выбрался раздавленный и оглушённый. От разочарования, от растерянности пошатывало.
Пусто! Совсем пусто! Двадцать совершенно пустых сундуков — вот и всё сокровище…
Николас нажал кнопку на пульте, сиденье двинулось вверх, покачиваясь на тросе. Магистр вяло перебирал руками по стене, чтобы меньше болтало. Чувствовал себя разбитым, опустошённым, будто кто-то его обокрал, обманул или предал.
Края шахты были совсем близко. Ника взялся за них руками, поднял голову — и остолбенел.
В лоб ему смотрело дуло револьвера.
Не может быть!
Над стволом «кольта» — одного из двух, что Ника видел вчера в сейфе — торчала физиономия весельчака и балагура Фреддо. Только он не улыбался.
— Оружие есть? — спросил поклонник Хемингуэя и для большей выразительности щёлкнул курком.
После ужасного разочарования, постигшего магистра в недрах земли, он был в таком расположении духа, что, казалось бы, тягостней не бывает. Однако новый удар (или, как выразились бы на Родине, наезд) судьбы совсем его добил.
— Господи, — слабо пробормотал Николай Александрович. — Только этого не хватало…
Он увидел, что Делони и Миньон лежат на каменном полу, держат руки на затылке, а над ними стоит трудный подросток Джо со всегдашней мрачной гримасой на лице и вторым «кольтом» в руке. Тётя Синтия сидела — но не в инвалидном кресле, а на земле. Вид у неё был оскорблённо-негодующий, губы плотно сжаты.
— Оружие? — повторил Фреддо.
Фандорин покачал головой. И в знак отрицания, и чтоб стряхнуть нервное оцепенение.
— Что… тут… произошло? — выдавил он. Я слышал… выстрелы…
Свободной рукой мулат быстро обшарил его подмышки и подал знак: можно вылезать.
— Такса кинулась на охотника, — объяснил он и хихикнул.
— Какая… такса?
— Собака для норной охоты. В книжке вычитал. Иногда это случается, хоть и редко. Запускаешь таксу в хитрую барсучью нору. Как я вас в эту пещеру. Пёс находит добычу, но вместо того, чтобы отдать хозяину, начинает лаять и кусаться. Жалко ему, видишь ли, расставаться с трофеем. Я говорю мистеру Делони вежливо «руки вверх», а он за пистолет. Ну, пришлось пару раз пальнуть в потолок.
— Сукины дети выследили нас, — прохрипел джерсиец. Лежать на животе с заведёнными на затылок руками толстяку было трудно. — Когда вы крикнули, что нашли клад, мы стали радоваться, орать. А они налетели сзади. Подслушивали из той пещеры.
— Храбрей всего вела себя мисс Борсхед. — Фреддо отвесил Синтии клоунский поклон. — Она попробовала протаранить меня на своём бронетранспортёре. Пришлось её ссадить.
— Вы оба преступники, — сухо произнесла тётя. — Вы нас, конечно, убьёте и заберёте наше сокровище, но Бог вас покарает.
Она права, подумал Николас и замер, так до конца и не выбравшись из шахты. Убьют, и никто никогда не найдёт наших тел. Бедная Алтын! Бедные дети! Они даже не узнают, что со мной случилось…
Фреддо сунул револьвер за пояс.
— Отвечаю по пунктам. Мы не преступники, а добропорядочные граждане, действующие в строгом соответствии с законом. Если мне и пришлось пальнуть в воздух, то лишь потому что мистер Делони схватился за оружие. Он пристрелил бы меня и моего несовершеннолетнего сынулю, не выслушав объяснений. Если тут кто-то что-то нарушил, то вы, а не мы. Вы вторглись на территорию частного владения и затеяли поиски, не санкционированные собственником участка. Что хлопаете глазами, товарищ? — он оскалил зубы, очень довольный собой. — Мой прапрадед ещё 120 лет назад купил эту гору вместе с её недрами за 1 фунт стерлингов. Документ у меня с собой, можете полюбоваться. — Фреддо достал из-за пазухи прозрачный файлик, в котором действительно лежала старинного вида бумага с красной печатью. — Итак, дорогие мои клиенты. Вы вели поиски клада на моей территории без моего разрешения. Более того, вы ввели меня в заблуждение относительно целей вашей деятельности. Один из вас угрожал мне и моему сыну огнестрельным оружием. Всё это действия, которые караются законом. Спросите у мистера Миньона, он знает. Но я, так и быть, не буду производить гражданский арест и сдавать вас в полицию. В благодарность за то, что вы помогли найти сокровище. Мои предки облазили всю первую пещеру, ощупали и обстукали все её чёртовы шестьдесят четыре дыры, но так и не додумались, что здесь есть ещё одна пещера. Спасибо вам, друзья мои! Не зря я подсказал вам, как пролезть сквозь водопад. Вы меня не разочаровали. Убери пушку, сынок, и помоги джентльменам подняться. Только пистолет мистера Делони пока оставь у себя — на всякий случай.
«Не убьют!» — такова была первая мысль, пришедшая в голову Фандорину. Всё остальное в первую минуту показалось несущественным. Но только в первую минуту.
Он вытер лоб — оказывается, там выступили капельки пота, хотя в склепе было совсем не жарко. Глубоко вздохнув, магистр наконец вылез из шахты.
Делони с кряхтением поднялся с земли. Сухопарый Миньон уже стоял.
— С вашего позволения, сэр, я бы хотел взглянуть на вышеупомянутый документ, — сказал нотариус, с опаской косясь на «кольт» в руке Джордана.
— Увы, всё так и есть, — уныло подтвердил француз, внимательно изучив бумагу и даже поглядев её на свет. — Акт о землевладении не утратил законной силы. Если, конечно, вы можете подтвердить, что являетесь прямым потомком и законным правопреемником указанного здесь… м-м-м… Джеремии Логана. — Он вытаращил глаза. — Логана?!
— Логана?! — тупо повторил джерсиец. — Не может быть!
Они оба уставились на Фреддо с одинаковым выражением ужаса и недоверия на лицах. Тот самодовольно улыбался.
— Кто это — Логан? — спросил Ника.
— Это штурман с «Ласточки». Упоминается в письме моего предка, мичмана Делонэ, — пробормотал Фил.
— И моего, мэтра Салье. — Нотариус нервно поправил очки. — Некто Гарри Логан один из всех точно знал, где спрятано сокровище…
Мулат улыбнулся ещё шире.
— Всё так и есть. Вы потомки, и я потомок. Меня зовут Фреддо Логан, а Джеремия Логан, догадавшийся оформить право собственности на испанский рудник, мой родной прадед. Так что, джентльмены, сокровище принадлежит мне не только по закону, но и по справедливости.
Единственный из всех, Николас знал, что никакого сокровища внизу нет, но это обстоятельство не лишало историческую тайну интереса.
— Извините, если я правильно понял, вы и ваши предки знали о первой пещере, но не о второй? Как это могло получиться?
Фреддо Логан вздохнул.
— Перед отплытием на Сент-Морис с Мартиники штурман Гарри оставил письмо для своего маленького сына. Там рассказывается о происхождении сокровища, о золоте и бриллиантах, о пещере за водопадом. Но там нет ни слова о второй пещере… Логан так и не вернулся к семье, он сгинул бесследно. Сын вырос, прочитал послание. Попробовал найти золото — не вышло. С тех пор письмо как драгоценная реликвия передавалось в нашем роду от отца к сыну. Каждый из моих предков предпринимал попытку разыскать клад. Мой прадед, светлая ему память, не пожалел фунта стерлингов (для него это была серьёзная сумма), чтобы заполучить мёртвый рудник в собственность. Мой дед основал на Сент-Морисе базу, чтоб быть поближе к заветной пещере. Я сам ещё в детстве сто раз спускался в каждый колодец. Изучил каждый сантиметр. Неужто вы думали, что я не понял,зачем вы сюда явились, мистер «археолог»? — насмешливо обратился он к Делони. — Я долго ждал, и Господь вознаградил меня за терпение! Пожалуй, я даже выдам вам небольшую награду за помощь в розыске. Тысячонку-другую каждому.
— Вот спасибо-то, — кисло молвил Делони.
Тётя Синтия крикнула:
— Чтоб вы провалились с вашей наградой! Немедленно посадите меня в кресло!
А Николас думал совсем о другом. О том, что дистанция в триста лет, этот невообразимо долгий срок, на самом деле гораздо ближе, чем нам кажется. Цепочка поколений совсем коротка, она протягивается из современности в прошлое без особенного труда. Вот здесь, по воле случая и обстоятельств, собрались прямые потомки трёх охотников за сокровищами, посетивших остров Сент-Морис (или, как тогда его называли, «Сент-Мориц») в 1702 году. Цепочка замкнулась, время обернулось вспять.
Сколько звеньев отделяет его самого от предков той эпохи — петровского дипломата Никиты Корнеевича Фондорина или его немецкой кузины Летиции фон Дорн, о которой в семейных хрониках глухо упоминается, что она пропала где-то в заморских землях? Он посчитал, загибая пальцы. Восемь поколений, всего лишь восемь!
Пронзительные крики, несущиеся сверху, заставили магистра поднять голову. Под чернеющим сводом носился кругами Капитан Флинт. Бедную птицу, должно быть, перепугали выстрелы.
— Пап, — сказал красноволосый парень ломающимся баском, — может хватит разводить ля-ля? Давай завязывать, а? Заберём твоё долбаное золото и наконец свалим отсюда. Я этот остров больше видеть не могу!
— Счастье, что сокровище нашёл я. — Фреддо сокрушённо смотрел на сына. — Ты бы на тайну рода Логанов точно, как вы выражаетесь, забил бы. И наплевать тебе, что твои деды и прадеды жили в нищете и лишениях, от всего отказывались ради этой великой мечты! Тебе бы только тусоваться да за девками бегать. Зато теперь, сынуля неблагодарный, скажешь папке спасибо. Лучшие тусовки и классные девки всего мира будут твои. Самого высшего уровня!
— А меня мой уровень нормально устраивает, — огрызнулся юноша. — Ну чего, я лезу в шахту или ты сам?
— Сам. Далеко спускаться? — спросил Фреддо у Николаса. — На самое дно?
Тут настал миг реванша. Не скрывая злорадства, Фандорин ответил:
— Лучшие тусовки и классные девки обойдутся без вашего наследника. Сокровища внизу нет.
— Как нет?! — вскричали все, включая тётю.
Хотя, не все — неромантичный тинейджер оскалился:
— Прикольно.
Николай Александрович улыбался.
— Найти тайник мне помогла одна считалочка…
— Знаю, — перебил Логан. — Она в нашем письме есть. Вы здорово разгадали про прыги-скоки и про оселок с бруском.
— Про «башкой об потолок» я тоже разгадал. Это означает: сколько ни прыгай, всё равно ни черта не получишь. Хоть башку себе расколоти. Пустышка ваш тайник. В сундуках ничего нет. Кто-то вынул оттуда золото много лет назад. А скорее всего, никакого сокровища там вообще не было. След ложный.
— Не верю! Не верю! — взвизгнул Фреддо. — Это вы от бессильной злобы наврали! Глупо и мелко! Хотел я выдать вам особенную награду, за сообразительность, а теперь шиш! Мальчик, держи их на мушке. Я спускаюсь.
Когда он под жужжание электродвигателя исчез в колодце, Фил вполголоса спросил:
— Правда что ли?
Николас кивнул. Тогда джерсиец затрясся от хохота.
— Ох, умора… Я думал, что никогда больше не смогу радоваться жизни… Когда этот достал свою бумагу и я понял, что нас одурачили… Ой, спасибо Тебе, Господи!
— Помогите, пожалуйста, — попросил Фандорин нотариуса. Они вдвоём перенесли тётю в кресло.
— Там совсем-совсем ничего нет? — шёпотом спросила племянника мисс Борсхед, когда эта деликатная операция завершилась.
— Только трухлявые деревяшки. Ну и пускай. Для учёного главное — добраться до сути. Даже если таковой не обнаруживается.
Николас успокаивающе улыбнулся старушке. Мсье Миньон уныло подбивал баланс:
— С одной стороны, я понёс существенные убытки. Но меньшие, чем мистер Делони, поскольку благоразумно не брал каюту «люкс» и не шиковал. Моя нервная система подверглась шоку. Но я остался жив. Я оказался в юридически щекотливой ситуации. Но мистер Логан при свидетелях пообещал не вчинять нам иска. Это может расцениваться как публичное и ответственное объявление о намерениях…
Из жерла раздался далёкий утробный рёв. Очевидно, потомок штурмана добрался до сундуков.
Делони снова захохотал.
— Вот уж не думал, что получу столько удовольствия, не найдя клада! Башкой об потолок! Ха-ха! Чего скис, сынок?
Джордан почесал дулом револьвера свою бандану.
— А мне по барабану. Главное, что мы теперь отсюда свалим.
Когда из дыры выплыл Фреддо, он был похож на привидение. Серые губы тряслись, по щекам текли слёзы, а из-под седоватых волос сочилась кровь.
— Что с вами? — спросил Ника.
— Головой ударился, — ответил Фреддо и заплакал.
— Ой, не могу! Башкой об потолок! — Мистер Делони аж пополам перегнулся, и даже мисс Борсхед язвительно скривила губы.
— Прадед… дед… отец!.. Мне шестьдесят пять! Триста лет псу под хвост! Мечта! — бессвязно выкрикивал мулат. — Острова в океане! Фиеста! Старик и море! Иметь и не иметь! Прощай, оружие!
Он вытащил из-за пазухи файлик, из файлика свою заветную бумагу и разорвал её на мелкие-мелкие клочки, а потом ещё принялся топтать их ногами и всё повторял:
— Триста лет! Триста лет! Триста лет! Будь ты проклят, Гарри Логан!
Оверштаг!
Пришлось давать бедному Фреддо успокоительное. Он стучал зубами, давился икотой. Даже суровой Синтии в конце концов стало его жалко.
Поразительна была быстрота, с какой незадачливые кладоискатели оставили пещеру. Всем не терпелось поскорей покинуть место, где фортуна так жестоко посмеялась над своими пылкими ухажёрами. Кажется, Ника единственный из всех оглянулся назад.
Оборудование бросили, ламп не выключили — пускай догорают. Отверстие в каменном полу глумливо ощерилось на магистра: что, умник, выкусил? Фигу тебе с маслом, а не злато-серебро.
На базу возвращались молча. Каждый думал о своём, и мысли были вряд ли весёлые. Однако, посмотрев на спутников, Ника увидел, что это не совсем так. У тёти по лицу блуждала мечтательная полуулыбка, а юный Джордан шевелил губами и ритмично покачивал плечами — будто напевал.
В офисе состоялось последнее объяснение.
Мрачный Фреддо заявил, что они с сыном покидают этот паршивый остров — немедленно и навсегда. Только сначала желательно было бы получить полный расчётец за оказанные услуги.
На такую наглость мисс Борсхед только развела руками. Сказала, что за «оказанные услуги» этакого рода в прежние времена вздёргивали на рею и что она не заплатит ни пенса.
— Прекрасно, — парировал Фреддо. — Раз наши деловые отношения закончены, добирайтесь до Мартиники сами. Мы уплывём без вас.
Угроза взволновала нотариуса.
— Я не Робинзон Крузо, чтоб оставаться на необитаемом острове! — закричал он. — Вы не имеете права! Это уголовное преступление! Найдутся свидетели, которые видели, как вы нас увозили из Форт-де-Франса!
— Я не отказываюсь отвезти вас обратно. Но не обязан же я работать перевозчиком бесплатно? Финансовая ситуация у меня хреновая. Надо искать покупателя на рыболовную базу и две мои лодки. Сам я в море больше не выйду, меня от этой хемигуэевщины с души воротит. Гоните… две тысячи евро — и сегодня же будете на Мартинике.
— Вы с ума сошли! — Синтия направила на него самоходное кресло. — Я отлично помню, что в составленном вами прейскуранте это стоило триста!
— Сюда триста — потому что вы могли бы нанять в Форт-де-Франсе другую лодку. А на Сент-Морисе у меня конкурентов нет. Хотите — плывите, не хотите — сидите. Я, так и быть, скажу в городе, чтоб за вами кто-нибудь заехал. После уикенда.
— Тётушка, меня ждёт семья! — нервно сказал Николас. — Я должен быть в Бриджтауне не позднее, чем завтра. Иначе Алтын с ума сойдёт. Она и так в неважной форме…
Мисс Борсхед толкнула мулата своей таратайкой и уставила в него палец.
— Чёрт с вами, проклятый вымогатель. Плачу тысячу пятьсот, но…
— Идёт! — Он быстро схватил её кисть и пожал. — Полторы тысячи. Можно чеком.
— …Но при одном условии. За ту же суму вы доставите сэра Николаса на Барбадос.
— Мы так не договаривались!
— Папа! — вмешался Джордан. — Я могу отвезти его на «Пятой колонне». Мне всё равно надо в Бридж. Там сейчас карнавал, концерты всякие, дискотека. Семьсот пятьдесят тебе, семьсот пятьдесят мне. Лады? Имею я право оттянуться? Мало я парился в этой дыре?
Дальнейший спор перерос во внутрисемейную дискуссию, в которой победили молодость и напор.
Логаны ушли готовить к отплытию обе лодки.
Компаньоны остались наедине.
— Я хочу произнести маленькую речь, джентльмены, — сказала мисс Борсхед не совсем обычным голосом.
Её личико разрумянилось, светлые глазки прочувствованно заблестели.
— Наша экспедиция завершена. Мы не нашли сокровищ. Но у меня нет ощущения, что я попусту потратила время и деньги. Это было самое увлекательное, самое восхитительное приключение за всю мою жизнь! Я благодарна вам всем. Мне будет о чём вспоминать, коротая остаток дней. Спасибо тебе, мой милый Ники. Ты был великолепен. Я сумею тебя отблагодарить, не сомневайся.
Фандорин понял, что она имеет в виду наследство, и покраснел.
— Тётушка… Зачем вы так говорите…
Она остановила его взмахом руки — не надо слов.
— Мистер Делони и мистер Миньон. По нашему договору вы должны возместить мне вашу часть затрат на экспедицию.
— Непременно, — пробормотал Фил, передёрнувшись. — Не сразу, конечно. Дайте мне время…
— Сначала, мисс Борсхед, я, с вашего позволения, перепроверю все счета. Подозреваю, что там обнаружатся траты, на которые я не давал своего письменного согласия, — насторожённо сказал нотариус.
— Не утруждайтесь. — Синтию переполняло великодушие. — Я освобождаю вас обоих от долга. Пусть все расходы останутся на мне.
Реакция партнёров на это заявление была неодинаковой. Делони разинул рот и замигал, нотариус же быстро произнёс:
— Тогда, если не возражаете, мы прямо сейчас финализируем наши юридические отношения. У меня на этот случай и распечаточка заготовлена. Сейчас принесу!
Он пулей вылетел из конторы, видимо, боясь, что мисс Борсхед передумает.
— Вы настоящая леди! — Фил, наконец, справился с обуревавшими его чувствами. — Истинная аристократка! Я счастлив и горд, что был вашим партнёром!
Синтия величественно наклонила голову.
— …Но, вы знаете, я совсем забыл. У меня в связи с экспедицией остались ещё кое-какие счета. Я оплатил их сам, а для меня это существенная сумма. Раз уж вы настолько щедры… Сейчас. Я мигом!
И толстяк тоже выбежал.
— Ну, как? — спросила сияющая Синтия. — Не правда ли, я достойна быть членом рода, ведущего свою генеалогию от крестоносцев?
— Вы бесподобны, тётушка. Вы завершаете наше приключение красиво, на благородной ноте.
Вернулся запыхавшийся Миньон.
— Вот, ознакомьтесь. Я, со своей стороны, уже подписал! Мы расторгаем договор, не имеем друг к другу никаких претензий, каждый снимает с себя все обязательства. Общество с ограниченной ответственностью «Сент-Морис Ризёрч Лимитед» прекращает своё существование.
Мисс Борсхед и Николас поставили подписи на всех экземплярах. То же самое сделал и Делони, прибежавший с целым ворохом бумажек.
— У меня бухгалтерия в полном порядке, — сказал он. — Вот, это я купил пистолет с боеприпасами. И он нам пригодился! Вы же видели, я пробовал защищаться от нападения. Это бензин, который я потратил на разъезды по нашим общим делам. Это квитанция за телефонные переговоры…
— Дайте сюда. — Тётя отобрала у него всю пачку. — Ника, посчитай общую сумму.
Магистр рассеянно стал перебирать счета, глядя только на цифры. И вдруг заинтересовался.
— А это что? — спросил он. — Вот это, за 299 фунтов? «Infoac-34 Pro»?
— Не помню. — Джерсиец небрежно махнул пухлой ладонью. — Кажется, аккумулятор для электроподъёмника.
— Нет, это не аккумулятор. Я до некоторой степени разбираюсь в подобных вещах. — Николас нахмурился. — «Infoac» — это так называемый «инфоаккумулятор», подслушивающее устройство. Модель та же, что у «жучка» в нашей каюте. Помните, тётушка?
— Мерзавец, — тихо сказала мисс Борсхед и вдруг стукнула мистера Делони сухим кулачком в нос.
— Я протестую!
Он закричал и отпрыгнул, зажимая ушибленное место. Между пальцев у него текла кровь. Кто бы мог подумать, что в руке ветхой старушки столько силы.
— Негодяй! Ты надеялся подслушать наши секреты! Подлец! Клянусь, ты выплатишь мне всё до последнего пенса!
— Поздно! Бумага подписана!
Мистер Делони увернулся от «марсохода», который его чуть не протаранил. Мсье Миньон неодобрительно качал головой. Было не очень понятно, что он не одобряет больше — нечестность Фила или несдержанность мисс Борсхед.
Впрочем, нотариус счёл нужным пояснить свою позицию по данному вопросу.
— Вы поступили некрасиво, Делони, и нарушили целый ряд пунктов нашего соглашения, что было бы чревато серьёзными санкциями — если б, как вы справедливо заметили, документ не утратил силы.
— Плевать на документ! Подлецов надо убивать!
Мисс Борсхед развернулась и предприняла новую атаку. Пузатый Делони был едва не сшиблен с ног массивным аппаратом. Но тёте и этого показалось недостаточно. Она схватила со стола спининг и несколько раз хлестнула бывшего компаньона по чему придётся.
Он выскочил на крыльцо, споткнулся, полетел со ступенек. Поднялся, побежал по песку.
Коляска проехала по пандусу, стала набирать скорость. Зрелище было устрашающе, но по-своему красивое. Грузный мужчина, задыхаясь, бежал к берегу; за ним неотвратима, как судьба, ехала старая леди, размахивая спинингом; и всё это — на фоне умопомрачительной лагуны, обрамлённой скалами.
— Ты не доплывёшь до Мартиники! — кричала мисс Борсхед. — Я скормлю тебя акулам!
Кто-то присвистнул у самого уха Николая Александровича. Это был Капитан Флинт. Он сел на плечо магистру и покачал своей чёрно-красной головой, словно поражался странностям поведения бескрылых двуногих созданий.
* * *
В открытом море птица не слезала с Никиного плеча. Он постоянно чувствовал на себе пристальный, будто недоумевающий взгляд попугая.
«Пятая колонна» вышла в море намного позже «По-ком-звонит-колокола», уже глубокой ночью, часа за два до рассвета. Джордану пришлось готовить «Колонну» к не столь близкому плаванию: заливать дизель, отлаживать навигационные приборы и так далее. Судёнышко было лёгкое, быстроходное, шло и на моторной тяге, и под полными парусами, благо помогал попутный ветер, но юный шкипер не рассчитывал добраться до Бриджтауна раньше, чем к полудню.
Уже выйдя в море, Николай Александрович снова позвонил жене. После долгой и упорной торговли тётя Синтия выкупила для племянника у Фреддо спутниковый телефон. Она сказала, что иначе будет беспокоиться, как там её мальчик один среди бушующих волн. Волны были совсем не бушующие, да и «мальчик» плыл по ним не один, но телефону магистр был рад.
Алтын не спала в своём гостиничном номере. Она нуждалась в моральной поддержке. Николас пообещал, что будет звонить ей всю ночь с интервалами в час. Про то, что главное задание выполнено и с наследством всё в порядке, он рассказал ещё вечером, когда проводил тётю. Мисс Борсхед махала племяннику платком с палубы, ссутулившийся Фреддо стоял у штурвала, мсье Миньон уныло смотрел на остров разбившихся надежд, побитый Делони прятался в трюме. Последние отблески заката окрасили лагуну в цвет разбавленной крови.
Разговор с женой закончился ссорой. «Мало ли что она обещает, — кисло сказала Алтын. — Это во-первых. А во-вторых, старушка она жилистая, ещё на наши похороны на инвалидной коляске приедет». Ника разозлился, обозвал супругу злыдней бессовестной и отключил связь.
Потом, как водится, нашёл спутнице жизни оправдания: расстроенные нервы, забота о детях, типично русская невоздержанность на язык — на словах мы всегда злее, чем на деле. Позвонил опять, с самыми лучшими намерениями. Хотел отвлечь любимую от депрессивных мыслей. Стал рассказывать про корсарское сокровище. И Алтын сначала слушала очень хорошо, только ахала да ойкала. Но минут через пять вклинилась с вопросом: «Нашли? Ты мне сразу скажи: нашли вы клад или нет?!» Он ответил: «Нет. Сокровища в тайнике не было, но…» Он хотел сказать, что зато было много фантастически интересных приключений. Не успел. «Господи, у тебя вечно один обломы!» — выкрикнула жена и теперь уже сама шмякнула трубку.
До самого отплытия Ника на неё дулся. Хорошо изучив свою Алтын, он знал, что она не спит, переживает, но первой нипочём не позвонит, хоть и записала номер. Ладно, мужчина должен быть великодушным. Он сам связался с отелем. Оператор ответил, что миссис Фандорин велела не соединять.
Тогда Николай Александрович швырнул ни в чём не повинный телефон на палубу, сел на корме, свесив ноги за борт, и стал ждать рассвета.
В голове бродили мрачные мысли.
С заработком беда. У жены депрессия. Дети проблемные. В стране кризис. В мире тоже. Надеяться и рассчитывать не на что. Прожил на сете почти полвека, а профессией, которая способна прокормить семью, так и не обзавёлся. Столько лет игрался в инфантильные игры, сидя на шее у жены. И что теперь? Весёленькая жизненная перспектива: ждать стервятником, пока тётя Синтия помрёт и отпишет наследство. Отвратительно!
Так угрызался и самоедствовал Николай Александрович, глядя на чёрную воду и белый след от винта. На плече осуждающе кряхтел попугай, сзади доносилась болтовня Джордана. Покинув остров, парень будто скинул с себя злые чары. Он больше не супил брови, не кривил рот, не огрызался. Напевал, пританцовывал — в общем, радовался жизни, не заботясь, слушает его пассажир или нет. Джо рассказывал, что теперь у него всё пойдёт по-новому. Потому что у других ребят жизнь как жизнь, а у него? По шесть месяцев в году сиди на этом сучьем Сент-Морисе. Ни дискотек, ни девчонок, ни хрена. Даже если в дождливый сезон заведёшь хорошую подружку, будет она ждать полгода, пока ты со своим чокнутым папашей дурью маешься: в тысячный раз лезешь в одни и те же подземные дыры?
Тоска оставила магистра на восходе. На волнах затрепетал нежный свет, и сразу стало ясно, что в жизни важно, а что — ерунда.
Важно вот это: простор, океан, пробуждающееся небо, разливающееся сияние и зелёный островок справа по курсу. В мире, где существуют пейзажи подобного совершенства, стоит жить и всё обязательно как-нибудь устроится.
— Что это за остров? — спросил Николас.
— Нью-Тифельс. Название такое. Не знаю, откуда взялось.
— Тоже необитаемый?
Джо засмеялся:
— Нет. Но они чудные, тифельцы. Не такие, как все. Там со всех сторон жуткие рифы, кроме самих тифельцев никто пристать не может. Они все между собой родственники. У них даже язык не такой, как у нормальных людей.
— Как же они живут?
— Рыбу ловят, цацки из кораллов делают. Я толком не знаю. Никогда не бывал. У них вообще никто не бывает. Ни телека у них, ни интернета. Даже вертолётной площадки нет. Если тифельцам чего надо, они сами приплывают.
Фандорин попытался представить себе, каково это — в двадцать первом веке жить в полной изолированности от цивилизации. Как на космической станции, которая летит на далёкую-предалёкую планету, куда добираться двести или триста лет.
Господи, каких только уголков нет на планете…
Капитан Флинт тоже смотрел на удивительный остров, царапая Николасу кожу через рубашку.
Внезапно он легонько коснулся клювом щеки магистра, словно желая привлечь внимание, и перелетел на мачту. Попугай изобрёл очередную игру.
Он вцепился когтями в наполненный ветром парус и стал прыгать по нему вверх: раз, два, три, четыре. Потом спустился обратно — и снова.
Заинтересовавшись странным ритуалом, Ника приблизился.
— Ты что это распрыгался?
Попугай оглянулся на него.
— Сбррр! Сбрррр!
Проделал точно такой же трюк ещё несколько раз. Николай Александрович заметил, что всякий раз птица останавливается у эмблемы парусоизготовительной компании: вышитое слово «Crown» и логотип в виде коронки. На парусине остались следы от коготков. Расстояние между ними было ровное, словно отмеренное по линейке.
— Дррр! Дррр! — сердито закричал Капитан Флинт. Опять спустился, скакнул вверх четыре раза — прыг-скок, прыг-скок — и остановился так, что коронка оказалась у него прямо над хохолком.
Прямо как в считалке, со вздохом подумал Ника. И башкой об потолок…
Где-то совсем недавно он тоже видел корону. Ах да, в колодце. Когда до дна шахты оставалось совсем недалеко. Интересно, зачем её вырезали в камне?
Палуба вдруг покачнулась у него под ногами. В глазах потемнело. Зато в голове забрезжил рассвет, а затем и воссияло солнце.
— Пустые сундуки… Две последние строчки… Потолок — наверху… Четыре меры длины, — забормотал магистр, стуча себя кулаком по лбу.
— Эй, мистер, вы что? — с испугом обернулся на него Джордан.
— Поворачиваем обратно, — сказал пассажир со странной улыбкой. — Кажется, это называется «поворот оверштаг»? Возвращаемся на Сент-Морис.
— За каким хреном? Вы там что-нибудь забыли?
— Да. Кое-что. Я останусь на острове. Ты не волнуйся, ждать меня не придётся. Высадишь меня и плыви куда хочешь. У меня есть телефон. Понадобится катер — позвоню.
Парень хлопал глазами, видимо, пытаясь понять, не поехала ли у мистера крыша.
— Всё нормально, — сказал ему Ника. — Зачем же я буду жить стервятником и ждать, когда она умрёт? Пускай живёт ещё сто лет. Пускай затеет ещё какую-нибудь авантюру и растранжирит все свои деньги. В случае чего окажу ей материальную помощь.
— Кому? — Джо почесал затылок. — Вы о ком говорите? Вы точно в порядке, сэр?
— Оверштаг, мой мальчик, оверштаг!
Лодка круто сменила галс, поворачивая против ветра.
Прикрыв ладонью глаза, магистр наблюдал за Капитаном Флинтом. Попугаю надоело забавляться с парусом. Он придумал себе новую забаву. Растопырив чёрно-алые крылья, носился над самой волной, рассекал когтями воду. Во все стороны летели бирюзовые брызги. Получалось красиво.
Примечания
1
[1] Госпоже обер-коммерцсоветнице (нем.)
2
[2] «Сокол» (англ.)
3
[3] Образ жизни (англ.)
4
[4] Послеполуденный чай (англ.)
5
[5] Жизненная история (англ.)
6
[6] Так называемой (англ.)
7
[7] Ужин (англ.)
8
[8] Азартные игры (англ.)
9
[9] Как поживаете этим утром? (англ.)
10
[10] Чудесный вид, не правда ли (англ.)
11
[11] А вы сами-то как? (англ.)
12
[12] Великолепный, просто великолепный (англ.)
13
[13] Встреча глазами (англ.)
14
[14] А, он австралиец (англ.)
15
[15] Он-то мне и нужен! (англ.)
16
[16] «Ласточка» (фр.)
17
[17] Твоя самая любящая и верная подруга Ėpine (англ.)
18
[18] Яблоко (фр.)
19
[19] Книжная лавка (фр.)
20
[20] «Любопытные сведения о цинге» (лат.)
21
[21] «О профессиональных болезнях» (лат.)
22
[22] Droit значит «Правый».
23
[23] Gauche значит «Левый».
24
[24] С этого места дневника опускаю навигационные подробности относительно направления ветра, широты и прочего как не представляющие интереса (Прим. Андоку М. К. Т. Клары)
25
[25] «Бедная пташка», каково? Я бывал в сотне куда более серьёзных переделок, и к Летиции спустился, чтобы её ободрить! И мне это, между прочим, удалось. (Прим. Андоку М. К. Т. Клары)
26
[26] Крюк (фр.)
27
[27] Вообще-то я не злопамятен и не склонен к мстительности, но проклятая дворняга так мне осточертела, что я не мог отказать себе в маленьком удовольствии пожелать ей приятного буль-буль. Теперь мне стыдно за своё поведение. (Прим. Андоку М. К. Т. Клары)
28
[28] Радостях любви (фр.)
29
[29] Пока смерть нас не разлучит (англ.)
30
[30] «Пли!» (исп.)
31
[31] «Русалка» (англ.)
32
[32] Почему два? Обещай много. (фр.)
33
[33] У меня сегодня хороший день, завтра хороший день. Послезавтра нехороший. Женская кровь. Пупурата придёт завтра? (искаж. фр.)
34
[34] Хороший женщина! Очень хороший! (фр.)
35
[35] Сколько женщин завтра? (фр.)
36
[36] Твоя, маленький человек, уходи (фр.)
37
[37] Хороший девка. Красивый девка. Твоя делать мальчик красные волосы. Он расти, становись мой муж (фр.)
38
[38] По-французски livre — не только серебряная монета, но и мера веса, равная 1 фунту (Прим. редактора)
39
[39] Это учёное слово греческого происхождения я изобрёл сам. Оно означает «знаток душ» (Прим. Андоку М. К. Т. Клары)
40
[40] Колдуны! Все мои люди заколдованы! Все мертвы! Но не я! Я слишком сильная! (искаж. фр.)
41
[41] Красивый-сладкий человечек. Много удовольствий во время плавания (искаж. фр.)
42
[42] Навсегда со мной, мой рыженький! (искаж. фр.)
43
[43] Прощай, колдунья! Ты сделала всё, что обещала. Ступай! (искаж. фр.)
44
[44] «По ком звонит колокол» (англ.)
45
[45] Инвалидов (англ.)
46
[46] Секундочку, сэр (англ.)
Сокол и Ласточка