Ростов Великий [Валерий Александрович Замыслов] (fb2) читать онлайн

Валерий Замыслов РОСТОВ ВЕЛИКИЙ _{Историческая дилогия}

«В России немного талантливых исторических романистов. Валерий Замыслов — один из них».

Валентин Пикуль

Книга первая КНЯЗЬ ВАСИЛЬКО

Волшебник русского слова

Валерий Замыслов… Популярный ярославский писатель, создатель общероссийского литературно-исторического журнала «Русь», Лауреат литературной премии имени И. З. Сурикова, Заслуженный работник культуры России, Почетный академик Международной академии МАПН, Почетный гражданин города Ростова Великого, автор широко известных романов и повестей: «Иван Болотников» (в трех томах), «Горький хлеб», «Набат над Москвой», «Дикое Поле», «На дыбу и плаху», «Белая роща», «Земной поклон», «Грешные праведники» и других произведений.

Валерия Александровича хорошо знают не только ярославские читатели, но и вся Россия. Свидетельством тому — свыше тысячи читательских писем, пришедших почти с каждого уголка нашей необъятной страны.

Я знаю Валерия Замыслова много лет. Сам по себе человек он незаурядный. Жизнь его бурная и деятельная, многоцветная и напряженная, во многом неспокойная и далеко не безоблачная. За его плечами напряженный, зачастую изнуряющий труд, и не только писательский. Крестьянский сын, внук волжского «зимогора» — бурлака видел жизнь народную не из «кабинетов». Подпасок, плугарь-прицепщик, тракторист, комбайнер, участник освоения целинных земель Казахстана, механик ремонтно-тракторной мастерской, главный редактор районной газеты…И, наряду с добросовестным трудом, — кропотливая учеба в двух заочных, высших учебных заведениях, дотошное изучение русской истории, неутомимые поездки по древнейшим городам Отечества, бессонные ночи, проведенные за творческим столом…

Сердце не выдержало уже в 1980 году, после выхода в свет крупного романа о нашем современнике, который областные партчиновники окрестили «антисоветским» и начали откровенную травлю писателя. (Отрадно, что «Литературная газета» взяла на себя смелость и защитила писателя целой газетной полосой). Инфаркт не сломил Валерия Замыслова. Его необыкновенно смелые публицистические статьи, опубликованные в центральной и областной печати вновь вызвали резкое неприятие у власть предержащих. Особенно здоровье В. Замыслова было подорвано, когда он, практически один, без какой-либо поддержки, создавал в Ростове Великом общероссийский журнал «Русь», «выбивая» в невероятно-сложных условиях финансы, бумагу, оргтехнику, полиграфическую базу, складские помещения…Через четыре года пресса напишет о главном редакторе: «То, что сделал Валерий Замыслов, — явление в культурной жизни России, достойное восхищения. В маленьком, провинциальном городе появился „толстый“, ни в чем не уступающий столичным, литературный журнал. И только за одно это В. Замыслов „памятник себе воздвиг нерукотворный“».

Напряженный труд в журнале (несмотря на предостережение медиков) привел Валерия Александровича в декабре 1993 года ко второму инфаркту, а где-то через год — к третьему. Как мужественный человек, В. Замыслов решился на операцию сердца в столичном Кардиоцентре, но мировые светила (Евгений Чазов и Ренат Акчурин), после обследований на операцию не согласились: слишком поздно, сердце хирургического вмешательства не выдержит. Евгений Чазов, большой поклонник исторических романов В. Замыслова, сказал: «Живите, что Бог даст».

Находясь в Кардиоцентре, Валерий Александрович написал потрясающе откровенную статью «Последний шанс», полностью опубликованную «Литературной Россией». Статья вызвала огромную читательскую почту. Писателя знают и любят в России! Приведу несколько выдержек из писем, которые напечатаны всё в том же литературном еженедельнике: «Поражает предельная откровенность писателя, чьими историческими романами восторгается масса читателей. Таких писателей надо всячески ценить и боготворить». (А. Линькова, г. Белгород).

«Буквально потрясены откровенными заметками. Надо иметь большое мужество, чтобы так написать о своей личной жизни» (В. Егорычев, г. Нижний Новгород).

«Дорогой Валерий Александрович! Вы — наш самый популярный и любимый писатель. Берегите для нас и себя свое многострадальное сердце» (Собкор. центр. газеты З. И. Быстрова, г. Ярославль).

«Никогда не читала таких честных, откровенных авторских публикаций. Даже у самой сердце заболело. Вас, Валерий Александрович, должен хранить Бог, нельзя, никак нельзя уходить Вам из жизни. Мужайтесь! Ваше сердце еще больше полюбили, еще больше узнали во многих городах и весях России» (Преподаватель истории А. Захарова, г. Пермь).

«Мы прочитали все Ваши исторические романы, три книги „Ивана Болотникова“, написанные настолько интересно и ярко, что ими все зачитываются. Ваш язык — чудо, кладезь истинно русского языка! Вы — настоящий волшебник слова». И т. д. («Литературная Россия», № 8, 1997 г).

А вот что написал известный критик и литературовед, доктор филологических наук, писатель В. Юдин: «Очерк Вы написали в „Литературной России“ — классический!! Такое вряд ли удалось бы Бунину или Горькому со всеми их „автобиографизмами“. Вы словно бы разъяли самого себя — и рассказали о своих чувствах и переживаниях неподражаемо ярко, предельно откровенно, но — при всем этом не допустив ни капли нытья, тоски, горечи, словно бы руководствуясь православной истиной: УНЫНИЕ — БОГУ ПРОТИВНО. Вы — чистый, честный и добрейший человек, а потому Божья благодать поддерживает Ваш дух, придает Вам силы. Ксерокс Вашего прекрасного очерка буду читать своим студентам, всем, кто еще сохранил в себе чувство красоты и душевности».

Честно признаюсь, что Валерий Замыслов не просил меня писать вступительную статью к его роману. Сказал: «Зачем? Читают — и дай Бог. Оценку же литературного труда способно дать лишь Время. Мы, литераторы, напоминаем дождинки в решете, почти все уходят в песок и предаются забвению. Остаются в решете лишь единицы — камешки, я себя в этом решете не вижу. Оставь ты эту затею». И всё же я «ослушался», кое-что отобрал из богатейшего архива Замыслова и решил написать статью о его творчестве на откликах читателей и писателей.

Еще 32 года назад известный писатель С. Злобин, автор «Степана Разина», прочитав рукопись романа «Набат над Москвой», отметил: «Удачный, колоритный роман о старой Москве. Просто не верится, что так сочно может писать о древней столице совсем еще молодой литератор из сельской глубинки. (В. Замыслов жил тогда в деревне Богородское, Горьковской обл.). У него большое будущее».

Лауреат Государственной премии Николай Кочин: «Познакомился с автором „Набата“ на семинаре, пробежался по страницам первой главы рукописи и… не мог уже оторваться. Талантливый роман… Рукопись надо печатать». В 1969 г. «Набат над Москвой» вышел в Волго-Вятском книжном издательстве. В областной газете была опубликована рецензия с символическим заголовком: «Впереди — бессмертие». Автор в это время жил уже в Ярославской области. По первой же книге (что было редкостью) его приняли в члены Союза писателей СССР.

Популярный ярославский писатель М. Рапов, автор исторической дилогии о Дмитрии Донском, напишет: «С большим интересом прочтет „Набат над Москвой“ наш современный читатель. Этот интерес тем более оправдан, что всё повествование сделано В. Замысловым с глубочайшим знанием исторических событий, которые описываются в книге. Добротность текста и писательская добросовестность чувствуется сразу… Ярко выписаны и восставшие ремесленники, и представители феодальных верхов. Автор — несомненно, талантливый прозаик, он успешно поднимает паруса истории».

Эрнст Сафонов, главный редактор «Литературной России»: «Прочел трилогию „Иван Болотников“, которому Вы отдали 20 лет. Это, конечно же, художественное подвижничество — создать такой яркий роман. Он заслуживает Государственной премии. Мне известно, что Комиссия почти единодушно высказывается за Вашего „Болотникова“, но подождем официального решения.…Надеюсь, видеть Вас в числе постоянных авторов нашего еженедельника».

В. Каргалов, доктор исторических наук, писатель: «Как историку мне нравится проза В. Замыслова, нравится, прежде всего, за бережное отношение к историко-культурному наследию России, сохранению деталей быта, нравов, психологии того времени — это интересно современному читателю и важно для воспитания патриотизма».

«Большая ценность романа В. Замыслова в том, что впервые в нашей литературе появилась столь масштабная эпопея о самой первой и самой грандиозной Крестьянской войне на Руси. Редко кто из писателей брался за столь сложную, противоречивую эпоху (Борис Годунов, Самозванцы, Мнишки, народные восстания, „Смутное время“…), полную героических и трагических событий. И надо отдать должное В. Замыслову, что он отважился на труднейшую тему. Трилогия „Иван Болотников“ во многом восполняет те чудовищные провалы в нашем сознании, что прямо связаны с невежественным отношением к своему прошлому, к памяти предков. Лишь недавно мы воочию убедились, сколько „белых пятен“ таит в себе наша героическая национальная история, и прежде всего благодаря замечательным патриотическим книгам В. Чивилихина, В. Пикуля, Д. Балашова, В. Ганичева, В. Шукшина. Проза В. Замыслова тесно сопрягается именно с этими авторами. В его книгах господствует дух подлинного историзма… Проза Замыслова легкая, певучая, лексически многообразная, всецело направленная на богатую узорчатую вязь народной речи, ритм ее подвижен, стремителен, сюжеты упруго закручены, динамичны и увлекательны. Но эта „легкость“ — свидетельство изящной формы… Это проза талантливого мастера, глубоко чуждого холодно-бесстрастному изложению истории». (Из книги-монографии профессора В. Юдина о творчестве В. Замыслова «Истории малиновые звоны»).

«Эпопея В. Шишкова „Емельян Пугачев“ лежит у истоков советской исторической прозы, являясь как бы отправной книгой для популярных ныне писателей: Д. Балашова, В. Пикуля, В. Чивилихина, В. Ганичева, В. Замыслова и др». (Из книги «Проблематика и поэтика творчества В. Я. Шишкова»).

Говоря о вышеназванных, популярных ныне писателях, книга «Человек. История. Память», опубликованная столичным издательством «Современник», отмечает, что эти талантливые авторы создали «многоплановые, эпически величавые и острые психологические романы».

Журнал «Наш современник»: «Скитания Болотникова по необъятным просторам земли русской, встречи и приключения, бегство на Дон и жестокие схватки с ордынцами, атаманство на Волге, и, наконец, татарский плен — вот тернистый путь, по которому автор проводит своего героя. Всё это написано ярко, сочно, само по себе интересно для читателя».

Газета «Известия»: «Успехи советской исторической прозы несомненны. „Классика“ исторического романа представлена именами крупнейших советских писателей от А. Толстого и Ю. Тынянова до С. Бородина и Н. Задорнова. Над исторической темой продолжают плодотворную работу писатели — Д. Балашов и Э. Сафонов, Д. Жуков и В. Замыслов…»

Журнал «Москва»: «В. Замыслов мыслит исторично, что выразилось в бережном, уважительном отношении к отчей земле, памяти предков, прекрасном знании и чувствовании их языка, нравов, образа мыслей, быта и бытия. Книга написана колоритным экспрессивно-выразительным языком, зрелищно поэтична — словом, обладает подлинной художественностью, которая отличает истинную литературу от расплодившихся в последнее время псевдоисторических поделок — стилизаций, искажающих нашу историю».

«Великие сыны России — М. Шолохов и маршал Г. Жуков, широко известные создатели исторических романов — В. Шишков, Д. Балашов, В. Пикуль, В. Шукшин и В. Замыслов». (Из статьи «О России» краснодарского писателя К. Обойщикова).

Популярнейший писатель Валентин Пикуль напишет всего несколько слов, но они весьма знаменательны: «В России немного талантливых исторических романистов. Думаю, Валерий Замыслов — один из них».

Как бы в подтверждение этой блестящей оценки, автор статьи написал в «Ростовском вестнике»: С огромным наслаждением прочел «Ивана Болотникова» и был приятно изумлен прекрасной прозой, открыв для себя великолепного Мастера Русского Слова. Без всякого преувеличения скажу, что В. Замыслова с полным основанием можно поставить в один ряд с выдающимися историческими романистами, как А. Толстой, В. Пикуль, В. Шишков. «Иван Болотников» достоин самой высокой похвалы, глубоко верю, что он будет один из самых любимых у читателей, как и всемирно известный роман «Петр I».

Выше уже говорилось, что на имя В. Замыслова пришло свыше тысячи читательских писем — благодарных, восторженных, но их невозможно опубликовать. Приведу лишь краткие выдержки из двух писем, которые типичны для других: «Спасибо за изумительную прозу, за глубочайшее наслаждение от прочтения Ваших романов» (журналист Г. Белоус, г. Черкассы).

«Недавно мне посчастливилось приобрести роман В. Замыслова „Иван Болотников“, начал читать и не мог оторваться. Сочный, меткий, народный, волшебный язык, яркие характеры» (А. Костров, Нижегородская обл.).

В 1994 году, впервые за многие годы, один из ярославских писателей удостоился чести — быть изданным в 2-х томном собрании сочинений (100-тысячным тиражом!), в которое вошли популярнейшие книги В. Замыслова. Талантливые произведения писателя привлекли внимание ученых историков и филологов, критиков и литературоведов. На основе произведений В. Замыслова пишутся рефераты и диссертации, книги — монографии, по которым проводится защита на соискание ученой степени. Так, к примеру, в 1993 году Институт Мировой Литературы им. А. Горького заслушал диссертацию В. Юдина и присвоил соискателю ученую степень доктора филологических наук.

Пристальное внимание привлекли исторические произведения В. Замыслова и в Международной академии психологических наук. Отобрав и рассмотрев российскую историческую прозу (по разделу «Психология литературного творчества»), академия остановила свой выбор на романах В. Замыслова и, по итогам рассмотрения, в декабре 1995 года, избрала его своим Почетным академиком. В представлении Президента МАПН говорится: «Глубокоуважаемый Валерий Александрович! С большим удовольствием извещаем Вас, что Президиум МАПН избрал Вас Почетным Членом Международной академии психологических наук…Это свидетельствует о высоком призвании Вас, как яркой личности в среде профессионалов международного уровня, а также Ваших трудов, в которых нашли высокохудожественное отображение ИСТОРИЯ и ПСИХОЛОГИЯ русского народа, в самых разнообразных их проявлениях. Это дает нам право считать ВАС ПИСАТЕЛЕМ и СОЦИАЛЬНЫМ ПСИХОЛОГОМ МИРОВОГО ЗНАЧЕНИЯ, обогатившим человечество не просто героями литературных произведений, а реальными людьми, живущими на реальной земле, обладавшими конкретными переживаниями, эмоциями, чувствами, рассуждавшими не просто здраво, но и глубоко осмысленно, трезво и емко!»

В заключение хочется поддержать слова Эрнста Сафонова, что вся творческая жизнь Валерия Замыслова — подвижничество, в самом высоком смысле этого слова. Сейчас здоровье писателя вызывает опасение, но он, несмотря на все запреты врачей, продолжает работу над новыми романами, главные герои которых представляют национальную гордость России: Алена Арзамасская (русская Жанна Д'Арк) и легендарный князь Василько.

«Писать страстно хочется!» — привел слова Валерия Замыслова в своей книге о творчестве писателя известный литературовед. Думаю, этот душевный подъем (наперекор всему!) никогда не остановит художника, будет всегда придавать ему новые и новые силы, питать его творческую фантазию, укреплять веру в правильность избранного жизненного пути. Что-то есть знаменательное, символическое в самой фамилии талантливого писателя…

Ю. Давыдов,

Академик РАЕН

Предисловие

Залесская Русь (или Суздальщина) — «Земля за великим лесом» в одиннадцатом веке была далекой окраиной огромного государства Рюриковичей. Эта обширная и богатая земля, со многими реками и речками, лесами, болотами и плодородными «опольями» в те времена еще только заселялась. Однако Суздальщина не привлекала пока киевских князей, кои называли свою далекую окраину «Чудским захолустьем».

Но шли годы, и вот Владимир Мономах, деятельный и скорый на ногу князь, «стал проявлять интерес к этой жемчужине своих семейных владений». В своем «Поучении» он не без гордости вспоминал о том, как в свои молодые годы проехал диким лесным краем, через который пролегала небезопасная дорога к Ростову — главному граду Верхневолжья. Неоднократно Владимир Красное Солнышко отправлялся в путь на северо-восток Руси, и во время своей последней поездки в 1108 году основал на крутом берегу реки Клязьмы город, назвав его Владимиром.

Владимир Мономах скончался в 1125 году, и с этого времени прекратилась зависимость Ростово-Суздальской земли. Сын Мономаха — Юрий Долгорукий стал первым самостоятельным князем Залесской Руси. На своих просторных землях князь неустанно строил города (Переяславль — Залесский, Переяславль — Хмельницкий, Переяславль — Рязанский), возводил и украшал храмы и монастыри. В то же время Юрий Долгорукий не оставлял надежды занять Киевский престол и вел кровопролитные войны за Киев. Проведя несколько удачных сражений, князь Юрий осуществил свою мечту, в 1155 году став великим князем Киевским. Юрий Владимирович «роста немалого, толстый, лицом белый, глаза не вельми велики, нос долгий и накривленный, брада малая, великий любитель жен, сладких пищ и пития», завладев огромным государством, не успокаивался на достигнутом. Ему хотелось приумножать и приумножать свои земли. Князь нажил себе немало врагов. Через два года Юрий Долгорукий был отравлен киевскими боярами. Еще при жизни отца, его сын Андрей Юрьевич, самовольно уехал на Север, взяв с собой из Вышгорода (город недалеко от Киева) чудотворную икону Богоматери, ставшую впоследствии святыней Владимирской земли. Юрия пригласили княжить в Залесской Руси местные бояре, кои рассчитывали, что юный князь во всем им будет послушен. Но они ошиблись. Дальновидный и честолюбивый Андрей Боголюбский постепенно поставил себя над боярами.

«Хотя самовластец быти всеи Суждальской земли», он прогнал четверых из своих братьев, двух племянников и «старших бояр отца своего». Пытаясь учредить на северо-востоке Руси свою митрополию, князь добивался своей независимости от Киева, и, наперекор всем традициям, перенес княжеский престол во Владимир, а рядом с ним, в селе Боголюбове, построил себе дворец с роскошными теремами и соборами. По названию села, Андрей и получил прозвище Боголюбский.

Андрей Юрьевич вел себя как суровый и своенравный хозяин не только в своем княжестве. Он пытался подчинить своей воле южных князей.

Киев отказался стать под руку Боголюбского. Тогда Андрей Юрьевич, собрав со всех своих земель дружины, взял приступом Киев и произвел там страшное разорение и опустошение. Победители два дня грабили Киев — «Подолие и Гору, и монастыри, и Софию, и Десятинную Богородицу (главные святыни города). И не было пощады никому и ни откуда. Церкви горели, христиане были убиваемы, а другие связываемы, женщины ведомы в плен, разлучаемые силою с мужьями своими, младенцы рыдали, глядя на матерей своих. И захватили имущество множество, и в церквах пограбили иконы, и книги, и одеяния, и колокола. И были в Киеве среди всех людей стенания туга, и скорбь неутешимая, и слезы непрестанные». Древняя столица, «матерь градом русским», окончательно потеряла былое величие и мощь.

Андрей Боголюбский, жестоко опустошив бывшую столицу, не захотел княжить в Киеве и, подобно своему отцу, вернулся на Клязьму в град Владимир. Затем он решил покорить гордый Новгород и потерпел сокрушительное поражение. Новгородцы взяли в полон тысячи суздальцев и продавали их в рабство по цене втрое дешевле овцы.

Давно тлевшее недовольство бояр, напуганных самовластием князя, привело к заговору.

Летом 1174 года двадцать бояр (среди которых были потомки Степана Кучки), пировали в Боголюбове, по соседству с дворцом Юрьевича. Один из сыновей Кучки, изрядно хватив зелена вина, произнес:

— А не хватит ли, бояре, нам унижаться и терпеть злодеяния Боголюбского! Он моего брата казнил, а завтра нам головы порубает. Пора его живота лишить!

После убийства Андрея Боголюбского, боярство, казалось, отстояло свои прадедовские права и взяло верх над княжеской властью. Но заговор бояр привел к смуте. Два года Залесская Русь не знала порядка, пока на Владимирский престол не сел младший сын Юрия Долгорукого — Всеволод Большое Гнездо. Воспитанный в Греции, Всеволод женился на чешской княжне Марии, которая принесла ему (кроме девочек) восемь сыновей. Он стал действительно основателем «Большого Гнезда», из которого позднее вышло немало княжеских линий. Вновь бояре оказались под сильной княжеской властью, которая способствовала становлению единого и крепкого государства.

Всеволод первым из русских князей официально принял титул великого князя.

В начале тринадцатого века Владимиро-Суздальская земля стала главенствующей среди других княжеств. Сила и влияние владимирских князей были столь велики, что их боялись не только все другие княжества, но и половецкие ханы.

Перед своей кончиной, в 1211 году Всеволод торжественно передал престол своему старшему сыну Константину, вручив ему меч и крест — символы власти. Но радость Константина была омрачена, когда он узнал, что отец отдал Ростов второму сыну Юрию. Константин «сидел» в Ростове пять лет и все эти годы мечтал, чтобы стольным центром княжества стал город на озере Неро.

Всеволод убеждал сына подчиниться его воле, но Константин отказался принять великое княжение во Владимире. Тогда Всеволод Большое Гнездо собрал «совет всея земли» (первый в отечественной истории Собор), где присутствовали «все бояре с городов и областей, епископ и игумены, и попы, и купцы, и дворяне, и все люди», и вече Владимира.

Всеволод повторил Константину свое прежнее решение, но тот вновь потребовал перенести столицу княжества в Ростов. И тогда «совет всея земли» провозгласил наследником Всеволода — Юрия Всеволодовича.

Константин же остался в Ростове и не захотел подчиниться Владимиру. При нем Ростов впервые стал столицей самостоятельного княжества. Время правления Константина Всеволодовича стали называть «золотым» для Ростова.

Летописцы в один голос говорили о князе Константине, как о строителе и книжнике. Всю свою жизнь он собирал библиотеку, где только греческих книг насчитывалось более тысячи. Прекрасно образованный князь писал и переписывал книги

* * *

Со смертью Всеволода началась кровавая усобица между Константином, не признающим решения Собора, и Юрием.

Юрий «воздвиг» на своего брата «многие брани», намереваясь согнать его из Ростова. Когда Юрий подошел к городу, Константин отошел к Костроме, обещая его сжечь.

Князь Юрий стал под Ростовом в Пужболе, войско же его расположилось за две версты от города по реке Ишне.

В отсутствие Константина и его дружины, Ростов обороняет Александр Попович. «Александр же, выходя многы люди великого князя Юрия избиваше, их же костей накладены могилы велики и доныне на реке Ишне».

Дружина в этом летописном повествовании не упоминается, но упоминаются «храбрые», оборонявшие Ростов, Александр Попович и слуга его Тороп.

Еще «многажды» приходил Юрий к Ростову на «братие достояние», но каждый раз с позором возвращался назад, ибо ростовцы побеждали «молитвами Пречистога и своего правдого и храброго Александром Поповичем, слугою его Торопом, Тимоней и Добрыней Златым Поясом». (Знатнейшие русские купцы в немецких известиях являются под названием «золотых поясов»).

Александр Попович принимал участие и в решающей битве междоусобной войны, которая состоялась 21 апреля 1216 года на берегу реки Липицы близ Юрьева — Польского. Она была вызвана действиями младшего брата Юрия и Константина — Ярослава (отца Александра Невского). Получив в удел Переяславль, князь Ярослав не довольствовался оным, и решил занять Новгород. Новгородцы не захотели принять его, тогда Ярослав засел в Торжке и не пропускал хлеб в Новгород, который везли с Волги. В городе начался голод. Новгородцы обратились к Мстиславу Удалому за помощью. Он пришел из Торопца. К новгородцам присоединились смоленские и псковские войска, и Константин Ростовский. На стороне Ярослава выступили братья Юрий Владимирский и Святослав Юрьевопольский. Братья не сомневались в удаче и строили планы раздела русской земли. Начавшееся вслед за этим двухдневное ожесточенное сражение окончилось паническим бегством Юрия, Ярослава и Святослава.

Великое княжение перешло к Константину, Юрий же сел в Городце, потом в Суздале. Новгород же вышел из зависимости суздальских князей. С той поры в Суздальской земле не стало единодержавной власти, она разделилась на несколько княжений.

Часть первая

Глава 1 ПОСТРИГ

Ростов Великий праздновал Николу Зимнего по древнему обычаю: хмельными медами, пивом, пирогами и шумной веселой гульбой, без ссор и брани, широким гостеваньем.

А как же? Истари повелось — на Николу и друга и недруга в гости зови, позабудь все обиды, будь ты смерд или ремесленник, или сам князь. Обычай!

На Николу князь Константин Всеволодович вызволил из порубов^[1] даже тюремных сидельцев. Правда, не всех: бунтовщикам и душегубам мерзнуть и гнить в холодной земляной яме. К душегубам князь жесток, жалости к ним нет. Разве можно пощадить смерда, кой убил его вирника Илюту?

Вирник усердно служил князю добрый десяток лет. После Покрова Богородицы новый вирник Ушак, взяв с собой мечника и отрока из младшей княжьей дружины, выехал в сельцо Белогостицы, дабы собрать с мужиков виру.^[2] Время самое доходное: мужики после страды впроголодь не живут, есть, чем поживиться!

Прибыл Ушак на пяти подводах и тотчас повелел собрать сельскую общину — виру. Веско и жестко молвил:

— Поганое ваше сельцо. В день Агафона Гуменника один из смердов поднял руку на княжьего человека и лишил ее живота. Белым днем, при видоках! За оное злодейство князь Константин Всеволодович наложил на вас виру. Сполна заплатите!

Мужики хмурые, поникшие, молчали.

— Чего насупились? Надо пасть на колени и повиниться за своего паршивца. Аль неведома вам «Русская правда» великого князя Ярослава Мудрого, по коей вы должны принести по две ногаты^[3], барана или пол говяжьей туши, семь бадей солоду… На корм нам с мечником и отроком — ежедень по две куры, по сыру и хлеба вдосталь. Лошадям же на всяк день овса по полной торбе.

«Русская Правда» князя Ярослава давала на распутывание убийства и на сбор виры всего одну неделю, но Ушак, просидев положенный урочный срок, выезжать из Белогостиц не спешил: чем больше вира, тем больше прибыток. Пятая доля с каждой гривны^[4] шла, минуя князя, вирнику. Худо ли? Собрал десять гривен, а две в свою мошну. Как тут не постараться? В Белогостицах и вовсе случай особый: убит княжий тиун, собиравший по людную дань. За него смерды должны внести сорок гривен. Деньги огромные! Но деньги для мужика — редкость. Несли вирнику хлеб, меды, говяжьи туши, меха…

Люто бранились:

— Совести у тебя нет, Ушак. Сколь же можно село грабить?!

— Сами виноваты, сердито щерил редкие зубы вирник. — Не вы ли, худые людишки, тиуна порешили? Какое зло содеяли! Вот ныне и расплачивайтесь. Все по «Правде».

— Да какая уж тут к дьяволу, правда, коль ты виру втрое поднял! — наскочил на Ушака дюжий, чернобородый мужик в сермяге.

— Кто таков? — повернулся к старосте вирник.

— Кличут его Скитником. Ямщичьим делом промышляет. Почитай, по всей Руси шастает, а ныне в родное село заскочил. Дерзкий мужик! — словоохотливо пояснил староста.

— Вот такие горазды на княжьих людей и руку поднять. Собака!

Ушак ожег Скитника плетью. Мужик вскипел, не удержался и двинул по круглому мясистому лицу вирника кулаком.

Ушак грянулся оземь. На ямщика тотчас навалились мечник, отрок из княжьей дружины и староста.

— Связать смерда! Плетьми сечь! — заорал Ушак.

На помощь отцу кинулся, было рослый не по годам мальчонка Лазутка, но его облапили мужики.

— Не лезь, а то и тебя увезут.

В тот же день Ушак вернулся в Ростов. Скитника привели на княжий суд. Выслушав вирника и бунтовщика. Константин Всеволодович сурово приказал:

— Ямщика — в поруб!

* * *

Ростовцы праздновали Николу, но князю было не до веселья. Вот уже, который час его лицо оставалось встревоженным. На женской половине хором вот-вот должна разрешиться чадом супруга Анна Мстиславна. Князь ждал наследника, ждал долго. Вот так же долго ждал наследника и знаменитый его отец, князь Всеволод Юрьевич. Широко известный в Западной Европе князь Всеволод женился на чешской принцессе, крестившейся по приезде на Русь под именем Марии. Но брак оказался неудачным: прошло много лет, но великокняжеский престол так и оставался без княжича. Всеволод помышлял отправить Марию в монастырь, но так и не отправил, пожалел. И Бог, казалось, услышал его добродетель. Через десять лет замужества, 18 мая 1186 года княгиня принесла Всеволоду долгожданного сына, коего окрестили Константином, в честь одноименного святого, чье празднование отмечали 21 мая. Счастливый Всеволод закатил «пир на весь мир».

А за Марию будто и впрямь всемилостивый Бог усердно молился: теперь чуть ли не каждый год все на сносях да на сносях. Родила она князю еще пятерых сыновей — Юрия, Святослава, Ярослава, Владимира и Ивана да дочерей — Всеславу и Верхуславу. А всего чадородная Мария принесла великому князю восьмерых сыновей, но Андрея и Мстислава, еще в младенчестве Бог прибрал.

Всеволод с великой пользой для княжества распоряжался будущим своих детей. Искусный политик, он собрал из отдельных княжеств могучую Ростово-Суздальскую Русь, расширив ее земли победными походами против Булгарии и Мордовии. Однако, имея сильное войско, Всеволод не искал больших сражений, а часто добивался успеха упорным выжиданием или мудрым бракосочетанием. Так, женив свою дочь Всеславу на Черниговском князе, Всеволод расколол союз Чернигова и Рязани против Владимиро-Суздальского княжества. Женитьбой другой дочери на сыне киевского княжича Ростиславе, Всеволод разрушил союз южнорусских князей, в результате чего рязанские и киевские князья встали под могучую руку Всеволода.

Своего сына Константина великий князь женил в десять(!) лет 25 октября 1196 года на дочери Смоленского князя Мстислава Романовича — Анне Мстиславне. Этот брак был крайне нужен: влияние Всеволода Большого Гнезда распространилось в «срединных» русских землях, спор за которые в конце ХII века шел между стольным Владимиром и Галичем. Галич перехватил у Киева роль южнорусского центра. При помощи смоленских князей Всеволод заставил Чернигов пойти на мир — на выгодных для князя Владимирского условиях.

Начало ХIII века ознаменовалось тем, что Владимиро-Ростово-Суздальская земля стала главенствующей среди других русских княжеств.

Великая княгиня Мария, славная благочестием и мудростью, в последние семь лет жизни страдала тяжким недугом, но была удивительно терпелива, а за восемнадцать дней до кончины постриглась в монастырь. Перед смертью Мария призвала к своему одру шестерых сыновей, и умоляла их жить в любви и согласии, напомнив им слова Ярослава Мудрого, что междоусобицы губят князей и отечество, возвеличенное трудами предков; советовала детям быть набожными, не увлекаться зеленым змием, всячески почитать и уважать старцев, следуя Библии: «во мнозем времени премудрость, во мнозе житии ведение». Летописцы, восхваляя Марию за премудрость, называли ее второй Ольгою.

Ростовский князь Константин не раз вспоминал пророческие слова матери. А сейчас, когда ростовцы праздновали Николу Зимнего, князю было не до веселья. На женской половине терема вот-вот должна разрешиться чадом супруга Анна Мстиславна. Целых тринадцать лет ждал Константин наследника! Он беспокойно ходил по покоям. Только бы родилась не девка. Господи, только бы не девка! Дочь — чужая добыча. Любой простолюдин жаждет сына, а тут — сам князь!

В муках рожала Анна Мстиславна. Князь то и дело посылал к двери супруги своего ближнего боярина Еремея Глебовича Ватуту, но тот возвращался и разводил руками:

— Повитуха сенным девкам сказывала: тяжко Анне Мстиславне. Богу надо молиться.

Константин Всеволодович не находил себе места. Жену он свою любил и страшился ее смерти.

Где-то к полуночи в покои не вошел, а вбежал Еремей Глебович.

— С сыном тебя, князь!

— А княгиня?

— И княгиня слава Богу.

Радости Константина Всеволодовича не было предела. Дал же Господь наследника!

Княжич родился 7 декабря 1209 года. Его нарекли Василием (хотя это имя было распространено в южнорусских землях). Василий — христианское имя киевского князя Владимира Красно Солнышко, принятое им накануне крещения Руси. Именно в его честь назвал своего первенца ростовский князь Константин, сам носивший имя римского императора, кой сделал христианство государственной религией в своих обширных владениях. По летописному преданию князь Владимир — Василий Киевский в 989 году прибыл в Ростовскую землю и здесь «постави град в свое имя… и постави церковь соборную… и вси люди крести».

Князь Константин Всеволодович готовил наследника к суровой жизни. Уже 25 мая 1213 года Василько принял обряд пострига и «всажения на конь». А перед постригом епископ Кирилл отслужил молебен в храме, а затем взял острые ножницы и отхватил из головы княжича прядь русых волос, кою закатал в воск и передал на хранение княгине, кою Анна Мстиславна будет беречь как зеницу ока «в драгоценной заветной шкатулке, позади благословенной, родительской иконы. Он же, трехлетний малец, уже мужчина. Теперь возьмут его с женской половины из-под опеки матери, от всех этих тетушек, мамушек, нянек и приживалок, и переведут на мужскую половину. И отныне у него будет свой конь, и свой меч по его силам, и тугой лук будет сделан княжичу в рост, и такой, чтобы под силу напрячь, и стрелы в колчане малиноволм будут орлиным пером перенные, — такие же, как князю — отцу!.. А там, глядишь, и за аз, за буки посадят. Прощай, сыночек, — вздохнет Анна Мстиславна, — к другой ты матери отошел, к державе»! А сегодня был торжественный день. В детинце у княжеского терема было многолюдно. Константин Всеволодович в окружении бояр, епископа, священников, тысяцкого, гридней^[5], тиунов и городской знати, сидел в нарядном дубовом кресле и громко, возбужденно произносил:

— Был мне вещий сон, в коем явился Георгий Победоносец и заявил: «Быть твоему сыну зело мужественным и знатным ратоборцем, да таким, что прославит имя свое на века». Тому, выходит, и быть. А ныне добрый и памятный день настал для княжича. Сегодня кончилось его младенчество, и наступил час рождения воина. Хватит Васильку воспитываться в материнском тереме. Отныне я приставляю к княжичу дядьку из искушенных в битвах воевод. В добрый час, Василько Константинович!

Все, приглашенные на торжественный обряд, подняли чаши с вином, а стремянные повели коня по кругу.

Василько не испугался, не заревел. Ему понравилось сидеть на коне. Обойдя круг, стремянные попытались снять княжича из седла, но Василько заупрямился.

— Нет! Еще хочу!

Константин Всеволодович одобрительно рассмеялся:

— Ай, да сынок. А я что говорил? Пусть сидит, пока не устанет.

На третьем кругу дорогу внезапно пересек, неизвестно откуда взявшийся, черный кот. Прирученный конь взбрыкнул и Василько едва не вывалился из седла. Княжий двор замер: еще миг, другой — и княжич окажется на земле. Худая примета!

Но Василько, забыв про узду, весь подался вперед, наклонился, обеими руками вцепился в шелковистую конскую гриву и вновь восторженно закричал:

— Еще хочу, еще!

— И впрямь отважным ратоборцем будет твой сын, князь Константин Всеволодович, — степенно произнес Еремей Ватута.

— Непременно будет, — похвально молвил другой боярин Воислав Добрынич.

И был пир на весь мир, коего не ведали княжьи слуги: бояре, старшие и младшие дружинники, стольники и спальники, стряпчие и ключники, тиуны и вирники, купцы и «лутчие» люди города. Пили, поднимали заздравные чаши за славного князя Константина, его сына Василька, за преумножение земель Ростовского княжества.

— Да будет на то воля Господня! — воскликнул князь. — Быть Ростову Великому стольным градом!

Ростовский удел всегда был тесен Константину. Он, старший сын великого князя Всеволода Большого Гнезда, жаждал завладеть всей Залесской Русью.

— Быть Васильку великим князем! — словно подслушав мысли Константина, прокричал третий боярин, Борис Сутяга.

Константин Всеволодович окинул испытующим взглядом бояр и невольно подумал: «Сейчас все из кожи вон лезут, дабы княжичу свое почтение оказать. Но что будет после моей кончины? Тот же Бориска Сутяга затеет свару и призовет на княжий стол чужака из другого удела. Бояре хитры и коварны. На одних лишь Еремея Ватуту да Воислава Добрынича можно смело положиться… А в дядьках у княжича ходить Емельяну».

Когда Константин Всеволодович объявил о своем решении, а затем вновь посмотрел на Сутягу, то удивился ему искаженному лицу. Узкогубый, клыкастый рот его искривился, капустные глаза зло прищурились. Он, как самый старший и самый богатый боярин, ожидал иного княжеского слова. Княжьи мужи не сомневались, что Василько будет поручен в «дядьки» Борису Сутяге. Но Константин Всеволодович зачастую был непредсказуем. Вот и сегодня отдал княжича в руки молодого и неродовитого боярина Ватуты.

Десять лет назад князь Константин собирал дань в селе Пужболе. На глаза ему попался рослый, богатырского вида детина с веселыми открытыми глазами.

— Чьих будешь? — спросил Константин.

— Еремей, сын Глеба Ватуты, что кожи мнет, а я у него в подручных.

— Вижу, силушкой не обижен.

— Да есть маненько, князь.

Константин Всеволодович был в добром настроении: и дань собрана богатая и погодье, как никогда бодрящее — с легким морозцем и мягким серебряным снегом.

Константин Всеволодович был не только великим книжником, но и заядлым любителем медвежьей потехи и кулачного боя. Князь подозвал к себе любимого меченошу Неклюда и указал ему на Еремку.

— Поборешь?

Неклюд оценивающими глазами оглядел Еремку и самоуверенно произнес:

— И не таких укладывал.

— Молодец, Неклюд. Ну а ты, Еремка, согласен на борьбу?

Еремка пожал широкими плечами и спокойно отозвался:

— А чо не побаловаться.

Не прошло и минуты, как меченоша Неклюд был прижат лопатками к земле. Князь немало тому подивился: Неклюд — сильнейший в дружине, и это он доказал в злых сечах. И вдруг какой-то Еремка поверг богатыря наземь.

— Хочешь ко мне в дружину?

— Я бы пошел, князь, да батя не отпустит. Ему без подручного, как мужику без лошади.

— С твоим отцом мы поладим, — с улыбкой молвил князь.

С того дня Еремей Ватута стал княжьим дружинником: допрежь в младшей дружине, а затем и в старшей. Проверен был Ватута и в сечах. Меч его был несокрушим и неистов. О богатырских подвигах Ватуты прознала вся Ростово-Суздальская земля.

Через пять лет Константин Всеволодович назначил Еремея своим первым мечником, возвел его в боярский чин и пожаловал угодья в Пужболе.

Боярин Сутяга злорадно хихикал:

— Из грязи да в князи. И кого? Безродного Еремку, смерда?

Константин Всеволодович прознал о словах Сутяги, пригласил в свои покои и резко произнес:

— Когда и кому быть боярином — дело мое, княжье. И перестань, Борис Михайлыч, злорадствовать. Что-то я не видел тебя в сечах впереди рати. Всё в хвосте отсиживаешься, а Ватута живота своего не щадит за Ростов Великий.

Сутяга будто оплеуху получил, хотел что-то возразить, но сдержался, ведая, что Константин крут и горяч. Сказал лишь:

— Прости, князь, но я слишком стар, чтобы в добрых молодцах ходить.

— Это в сорок-то лет? — усмехнулся Константин Всеволодович.

Сутяга проглотил обидные слова, смолчал, но князь ведал, что от сего боярина можно ожидать любой пакости.

Глава 2 ГДЕ ЧЕСТЬ, ТАМ И РАЗУМ

Тревожными были первые годы младенчества княжича Василька. Еще и полгода не прошло после пострига, как на Ростов двинулось войско князя владимирского Юрия Всеволодовича. Близлежащие села и деревеньки были разграблены и сожжены. Дымы пожарищ доходили до города. Ростовцы поднимались на стены крепости и с тревогой думали: как там дружина, не слегла ли под копьями и мечами неприятеля? Тогда беда. Князь Юрий Всеволодович зол на Ростов, никого не пощадит

Василько, глядя в беспокойные лица челядинцев, спросил:

— А где дядька мой Еремей?

— Дядька твой, боярин Еремей Глебович, ушел с дружиной на неприятеля.

— А почему меня не взял? Меня ж на коня сажали, сказывали, что отныне я воин.

О том же и матери молвил, на что Анна Мстиславна, тихонько вздохнув, с грустной улыбкой ответила:

— Мал ты еще, Василько. Не пришло время твое, но чует мое сердце, еще навоюешься.

— А я ныне хочу! — топнул ножкой княжич.

Дружина вернулась в Ростов Великий под победный колокольный звон. Усталый Еремей Глебович, скинув с себя тяжелую броню, первым делом повстречался с Васильком. Вскинул могучими, широко палыми руками мальца над головой, спросил:

— Ну, как ты, княжич? Небось, скучал по дядьке?

— Скучал, Еремей. К тебе на войну хотел, но матушка не отпустила.

— Ох, воин ты мой любый!

В княжьем тереме вовсю говорили о подвигах Александра Поповича.

— Поведай, Еремей.

— Выходит, об Алеше^[6] хочешь изведать? Добро, княжич. Алеша — сын попа Ивана, что в храме Покрова Богородицы приход имел. Поп-то Иван еще в молодых летах преставился.

— От хвори?

— Какое там, — улыбнулся в пышные рыжеватые усы Еремей Глебович. — Отче Иван был силы непомерной, быка за рога валил. Ему бы не кадилом махать, а мечом булатным… Доводилось. Чуть князь на ворога — ипоп Иван среди дружины. Бывает, молебен отслужит — и рясу долой. Доспех на себя, двуручный меч в тяжёлу рученьку и на супротивника. Лихой! Вражьи вои его побаивались. Напродир шел, мечом недруга до пояса рассекал. Князь не единожды говаривал: тебе, отче, не требы справлять, а добрым ратником быть. На приход твой иного епископ рукоположит, а тебе в гриднях ходить.

Но отче лишь посмеивался. Сеча завершится — и вновь в рясу облачается. Князю молвит: служу тебе лишь в беде, а Богу до скончания живота. На то обет^[7] давал.

Веселый был поп. Ростовцы его чтили. На злато и серебро не зарился, душой не кривил, перед владыкой и княжьими мужами^[8] не пресмыкался. Таких попов поискать. Корыстолюбцев ныне и среди святых отцов хватает.

— Так от чего ж преставился? — нетерпеливо вопросил Василько.

— Не по своей воле, а по Божьей… Подойди-ка к оконцу. Ишь, как ноне солнышко греет. Залезай на подоконник. Зришь развалины храма Успения? Когда-то здесь, в конце десятого века, стояла дубовая церковь красоты невиданной. По словам летописца, Успенская церковь «была толико чудна, яково не бывало и потом не будет». Жаль, сгорела в пожаре лютом. Начисто сгорел и весь Ростов, — и княжьи терема, и детинец, и крепость с башнями. Сии беды обрушились и на Владимир. В 1185 году огонь разрушил там 32 церкви каменные и соборную, зело богато украшенную Андреем Боголюбским. Все серебряные паникадила, златые сосуды, одежды служебные, вышитые жемчугом, драгоценные иконы, парчи, куны и деньги, хранимые в тереме, и все книги стали жертвою пламени. Не миновало и пяти лет, как вновь огонь вновь едва ли не весь пожрал Владимир. Едва удалось отстоять дворец княжеский. А в Новгороде многие люди, устрашенные беспрестанными пожарами, оставили дома и жили в поле. В один день сгорело там более четырех тысяч домов. Лютые шли по Руси пожары. Люди трепетали и падали ниц от страха.

А Ростов пришлось заново отстраивать. Боголюбивый князь Андрей, что сидел во Владимире, зело опечалился гибелью чудесной церкви и повелел на ее месте заложить белокаменный храм. Землекопы обнаружили десятки захоронений, среди коих нашли и гроб с Леонтием — третьим епископом ростовским. До него были Федор и Илларион, но судьба их оказалась горькой. В Ростове жили язычники, кои поклонялись идолам и противились крещению. Идоложрецы с побоями изгнали первых епископов из города. Язычники поклонялись каменным и деревянным истуканам: Перуну — богу грома, молнии и грозы, Велесу — покровителю скота, торговли и богатства, а также Стрибогу, Яриле, Купаве и Берегине. Особо почитали Велеса. Он возвышался на берегу Неро^[9] и был выложен из разноцветных камней. Во время богослужения из глаз, рта и ушей Велеса вырывались дым, искры и пламя. Язычники с криками, воплями и стонами падали ниц, в страхе ожидая, что повелит их бог. Коль будет много дыма и огня, то бог гневается, жди великой беды и несчастий. А коль исходит от Велеса всего понемножку — быть покою.

— Чудеса, — заворожено слушая Ватуту, протянул Василько.

— И впрямь чудеса, ежели бы не обман жрецов. Они втайне от идолопоклонников сотворили нутро языческого божества полым. В Велесе имелась лестница, ведущая к голове идола. Жрец залезал на лестницу еще ночью, а утром поджигал просмоленные факела и сосновые полешки. Именно жрец силой дыма и огня мог успокоить или устрашить толпу. Если бог страшно гневался, то старцы язычников говорили: «Бросим жребий на отроков и девиц, на кого падет он, того и отдадим в жертву Велесу».

— Экие страсти! — перекрестился Василько.

— Суровое было время, княжич. Тяжко было первым ростовским попам язычников в христову веру обратить. Вот и Леонтию досталось. Сам-то он, до прихода на Неро, жил в келье Киево-Печерской обители. Умнейший был монах. Хаживал в Царьград, зело постиг греческий язык, наизусть знал многие христианские книги. Как истинный подвижник, надолго уходил в самые глухие селища, рассказывал о Спасителе и крестил людей. Слава о Леонтии прокатилась по многим княжествам. Как-то он вернулся в Киев и молвил архиереям:

— Много наслышан я о чудесном граде Ростове, что на Неро-озере. Лютуют там идолопоклонники, священников побивают и изгоняют. Худо сие, владыки. Большой град живет без единого храма. Пора и в Ростове христовой вере быть.

Архиереи в ответ:

— И сами о том помышляли. Лучшего пастыря нам и не сыскать. Возведем тебя в сан епископа — и ступай с Богом. Но токмо помни: зело многотрудны, будут дела твои в Ростове. Тамошний народ слепо повинуется жрецам.

— В душе моей страха нет, — отвечал Леонтий. — В душе моей — Христос. Пусть погибну, но чует сердце, что и в диком граде найду людей, кои придут к христовой вере.

Истово помолился Леонтий и отправился на Север, к далекому Ростову. В диком граде увидел он десятки языческих капищ с идолами, потемневших от непогодья, опаленных пламенем жертвенных кострищ. Сурово встретили язычники Леонтия:

— Наш народ поклонялся, и будет поклоняться своим богам. Если ты пришел опоганить Велеса, то мы тебя кинем в костер.

Леонтий норовил успокоить жрецов:

— Я пришел к вам с миром, дабы рассказать о новой христианской религии. Она мудра и прекрасна, несет в себе свет, добро и любовь. Она…

— Замолчи, иноверец. Прочь из города!

— Но вы хоть послушайте. Клянусь своим Богом, что христианство не принесет вам никакого зла. Напротив!

На Леонтия посыпался град камней. Жестоко побитый, истекая кровью, он отошел от города на какие-то две версты и остановился на пустынном берегу озера. Придя в себя, он горячо помолился и твердо решил:

— Я поставлю здесь храм Архангела Михаила.^[10] Христос поможет мне.

Подвижник обошел окрест, сыскал себе подручных людей и умельцев, и поставил-таки храм. Так близ Ростова появилась первая православная церковь. И не токмо! Появились и первые крещеные прихожане. Леонтий совершил подвиг.

Язычники, почуяв для себя угрозу, надумали убить отважного епископа. С камнями и дрекольем они подошли к церкви и закричали:

— Бог Велес гневается! Мы принесем тебя в жертву. Выходи, иноверец!

Врата храма распахнулись, и перед язычниками предстал Леонтий, сияющий своим светлым святительским облачением. Изумленные сверкающим великолепием, идолопоклонники пали ниц, а затем обратились в бегство. После того дня Леонтий крестил в храме сотни ростовцев. Он был искуснейшим просветителем, но кончина его была мучительной. В 1073 году по всей Руси прокатился чудовищный мор. От голода умирали тысячи людей. Мор начался и в Ростове. Из Ярославля пришли два волхва и заявили язычникам:^[11]

— Многие ростовцы предали наших богов и стали ходить молиться к Леонтию. Боги в наказанье напустили на Ростовскую землю великий глад. Надо убить Леонтия.

Подвижник умирал страшно, его мучили и терзали до заката солнца. Позднее Андрей Боголюбский положит мощи Леонтия в каменный гроб, кой был допрежь положен в церковь Иоанна Богослова, а затем перенесен в Успенский собор. А когда деревянный собор сгорел, священники отрыли гроб Леонтия и поразились: епископ, кой был похоронен девяносто лет назад, сохранился. Целы оказались и одежды. Нетленность мощей доказывало святость Леонтия. Андрей Боголюбский был зело обрадован. Чудо из чудес! Великое событие для Северо-Восточной Руси. Рим славен учеником Христа, апостолом Павлом, где и покоится в раке. В Киеве похоронен великий князь Владимир Святославович, крестивший Русь. Отныне будет святой и в среднерусской земле. Князь Андрей Боголюбский повелел построить вместо сгоревшего деревянного храма новый белокаменный собор. Зело знатный собор, княжич. И возвели его за два года. Такой большой постройки не было во всей Северо-Восточной Руси. А по своей лепоте и убранству Ростовский собор не уступал Успенскому во Владимире, собору в Боголюбове и дивному храму Покрова на Нерли. Сколь наезжало богомольцев, дабы полюбоваться белокаменной сказкой и поклониться святым мощам Леонтия.

Но вновь храму не повезло. Спустя сорок два года, в 1204 году, у собора начали рушиться своды. А виной тому, как напишет летописец: «от неискусства немчина Куфирана». Вот тогда-то и наступил горький и торжественный час для попа Ивана. Он подбежал к воротам храма и воскликнул:

— Надо икону пресвятой Богоматери спасать!

Попу норовили помешать: собор вот-вот рухнет. Но Ивана уже было не остановить, отчаянный был человек. В храме находилась самая почитаемая икона, кою прислал в Ростов еще Владимир Мономах. Собор зашатался и начал оседать. Толпа закрестилась. Конец Ивану! Но тот, всем на диво — есть же Божья воля — успел выскочить из храма. В руках его была святая икона. Спас-таки, отче, Богоматерь, но сам сгиб под белокаменной глыбой.

Князь Константин Всеволодович повелел похоронить Ивана с великими почестями, как хоронят епископа. Я как-нибудь покажу тебе, княжич, его усыпальницу… Остался у Ивана сын Алеша, четырнадцати годков. Великий князь Всеволод Юрьевич, прослышав о чудесном подвиге ростовского попа, приказал доставить овдовевшую матушку и Алешу в град Владимир. Всеволод пригласил Поповича к себе на княжий двор, а когда тому исполнилось шестнадцать, взял гриднем в младшую дружину. Алеша, хоть ростом и не великого, но силушкой пошел в отца. И трех лет не прошло, как он превратился в самого удалого и могучего ратоборца.

В 1207 году Всеволод Третий отправил сына Константина княжить в Ростов Великий. Алеша Попович пришел к Всеволоду Юрьевичу и бил челом:

— Отпусти меня, великий князь, с сыном твоим в Ростов.

Всеволод тому немало подивился:

— Аль худо было у меня, Алеша? Аль обидел чем?

— Всем доволен, великий князь. Ни в чем нужды не ведал, но охота мне на родную сторонушку вернуться, да и сыну твоему буду верным слугой. Отпусти, великий князь!

Всеволоду Юрьевичу не хотелось отпускать Алешу, и все же, скрепя сердце, он молвил:

— Дружинник — не холоп. Он волен перейти на службу к любому князю. Уж так издревле на Руси повелось. Ступай с Константином, Алеша, и будь ему верным дружинником.

В Ростове князь Константин не нахвалится Алешей: храбр, нравом добрый, разумом светел, в сечах необорим. За последние годы сколь подвигов Алеша совершил! И произошли сии подвиги после кончины великого князя Всеволода. Княжил он 37 лет, а преставился на 58-ом году, в ночь на 15 апреля 1212 года. Перед своей кончиной Всеволод Третий собрал у себя всех сыновей и изъявил свою волю — владеть стольным градом Владимиром старшему сыну Константину. И был торжественный обряд. На Соборной площади собрались княжичи, бояре, старшая и младшие дружины, епископ, попы и игумены и ремесленный люд. Под звон колоколов Всеволод Юрьевич передал Константину знаки власти — меч, ключ и крест.

— Владей престолом, Константин.

Все заметили довольную улыбку Константина. Но радость его вскоре померкла.

— Ростов же отдаю твоему брату Юрию.

При этих словах лицо Константина стало темнее тучи. Он княжил в Ростове последние пять лет и все эти годы лелеял надежду, чтобы стольным градом княжества стал древнейший город на озере Неро. О том он резко молвил и отцу:

— Не Владимиру, а Ростову быть стольным градом. Сей град славен историей, старшинством своим и вечевыми сходками. Ростов уже два с половиной века стоял, а Владимира и в помине не было. Это Андрей Боголюбский из замшелого поселения, кой основал князь Владимир, не помышляя о стольном граде, начал престольный городишко возводить, забыв о старейших и знатных городах Суздале и Ростове. Владимир — наш захудалый пригород, и не бывать тому, чтобы он стоял в челе Ростово-Суздальской земли.

Княжич Василько слушал Еремея Глебовича, открыв рот, и восторгался отцом.

— Тятенька мой Всеволода не напужался. Ишь, как о нашем Ростове печется.

— Еще как печется, княжич. Для него Ростов Великий — лучший град Руси. Не зря же здесь и Ярослав Мудрый, и Владимир Мономах и Юрий Долгорукий славно княжили, приумножая Ростово-Суздальскую Русь.

Слова же Константина для отца, как кость в горле. Он давно не любил ростовских бояр. Горды и своевольны, старыми заслугами кичатся. Еще недавно Ростов Великий был стольным градом Ростово-Суздальской Руси. Шутка ли, княжич? Вот в каком славном и удивительном граде ты родился и ныне живешь. Никогда не забывай и всегда чти Ростов Великий. А князю Всеволоду Третьему давно ростовские вольности не по нутру. Особенно вече.

— Слышал оное слово, но на вече не бывал. Поведай, Еремей.

— Любопытен ты, княжич, о всем-то хочешь изведать. То дело доброе. Будущему князю надо много все знать. Так внимай же… Вече — собрание всего городского люда, кое созывается вечевым колоколом, что висит на звоннице. Вече решает быть войне или миру, призывает на престол князей, а коль князь будет неугоден народу, того изгоняют. Вече принимает законы и заключает договоры с другими землями, выбирает себе в управление посадника и земских старост, кои пекутся о том, дабы крепость не обветшала и стояла доброй, дабы земляные валы были высоки и водные рвы были чисты и заполнены водой. А когда ворог пойдет на град войной, то вече собирает народное ополчение и выступает вкупе с княжьей дружиной, и ополченец бьется так лихо, что иному дружиннику не под силу.

— Да как же так, дядька Еремей? Сильней княжьего?

— Бывает. Ведь ополченец защищает не токмо свой город и село, но и мать с отцом, своих детей — кровинушек. Вот и бьется, не щадя своего живота. Ты это тоже запомни, княжич. Дружина — хорошо, но с ополчением надежней… А теперь вновь об отце твоем молвлю. Как не упрашивал Всеволод Юрьевич остаться на Владимирском престоле старшего сына своего, не захотел того Константин, в Ростов Великий уехал. Вкупе с ним и Алеша Попович. Всеволод был в досаде. Не любил гордый князь, когда поперек его воли шли. Молвил на прощанье:

— Худо поступил Константин, зело худо. Жаль! Вновь не бывать миру между Владимиром и Ростовом.

Всеволод Большое Гнездо не зря предрекал. Не мог великий князь забыть измену ростовцев, когда те задумали убить его дядю Андрея Боголюбского. Андрей захотел быть «самовласцем в своей земле». Он изгнал из Ростово-Суздальской земли младших братьев с племянниками и старших бояр своего отца. Он пренебрег Суздалем и Ростовом и начал превращать молодой городишко Владимир в княжескую столицу. Он, подобно Соломону, создал великолепный храм Успения, Золотые Ворота детинца, в селе Боголюбове, что в одиннадцати верстах от Владимира — загородный замок, а в полутора верстах от села — диковинный храм Покрова на Нерли. Летописец умилялся: «Боголюбский град же Владимир расширил и умножил всяких в нем жителей, яко купцов, хитрых рукодельников и ремесленников разных населил. В воинстве был храбр и мало кто из князей подобный ему находился. Ростом он был невелик, но широк и силен вельми, власы черные, кудрявые, лоб высокий, очи велики и светлы». Осев во Владимире, князь Андрей начал борьбу со старыми городами. Ему захотелось овладеть Суздалем и Ростовом.

— И какая нужда, Еремей? Экий кровожадный, — сердито прервал рассказ Ватуты княжич.

— Была, Василько Константинович. Любо мне, княжич, когда пытлив ты. Вокруг Ростова и Суздаля находились обширные боярские владения. В самих же городах — богатые купцы, кои имели тесные торговые связи со многими городами. Во Владимире же не было ни крупных боярских владений, ни знатных купцов. Дружина же у Андрея Боголюбского была немалая. Ее надо не токмо прокормить, но и наделить землями, одарить гривнами и мехами. Еще двадцать лет назад Андрей Боголюбский сходил к Москве-реке и отобрал у ростовского боярина Степана Иваныча Кучки его владение. Теперь же он надумал оттяпать и другие ростовские земли. И не токмо ростовские. Князем Андреем недовольны были в далеком Галиче. В 1173 году бояре сожгли в срубе княжескую полюбовницу, мать наследника престола, а суздальские бояре наотрез отказались идти в дружину Боголюбского. Андрей Юрьевич был разгневан, всюду ему мерещились происки ростовских бояр. Он жестоко казнил брата Якима Кучковича — одного из ближайших родственников своих по жене. Ростовцы больше не захотели терпеть самовластца, кой открыто замахнулся на боярство. В пятницу 28 июня 75 года ростовские бояре, под началом Кучковичей, приехали в Боголюбово. Среди них были Яким Кучкович и зять его Петр. Всего же собралось двадцать человек, и прибыли они якобы отпраздновать именины Петра, чьи хоромы стояли подле княжеского дворца. Андрей Боголюбский ничего не заподозрил. Бояре днем пировали, а ночью надумали лишить живота князя. Нашлись и подручные с княжеского дворца. Одним из них оказался жид Анбал Ясин. Когда-то он пришел к Андрею в затрапезном виде и был принят в дворовые. Сумел втереться к князю в доверие и получил место ключника, кой заведует съестными припасами, питьями и погребами. Другой подручный, жид Ефрем Моисеевич, был готов за гривну Христа продать. Получив мзду, оба заверили бояр, что порадеют их делу. И порадели! Еще днем Анбал выкрал из спальни Андрея меч, а Моисеевич надежно его спрятал.

— Худые были у князя слуги, — посетовал Василько.

— Худые, — кивнул Еремей Глебович. — Всем князьям наука. Ты это на всю жизнь запомни. Дворовый слуга хоть и не велика птаха, но может так напакостить, что целой вражьей дружине не под силу. Так что, как в лета войдешь, подбирай себе слуг самых испытанных и надежных.

— Добро, Еремей. Дале рассказывай.

— Ночью, в условленный час, заговорщики вооружились и пошли к Андреевой спальне. Однако оробели, да так, что ужас напал на них. Бросились бежать из сеней, но их остановил брат казненного Яким Кучкович:

— Коль ныне Андрея не убьем и уйдем с миром, то князь нас всех загубит. Анбал и Ефрем — людишки подлые, на деньги завидущие, вновь к Андрею переметнутся. Опрокинем-ка еще по чарке, ободримся — и князя прикончим.

Так и сделали. Подкрепились вином и вновь подкрались к спальне. Зять Кучковича Петр постучал в дверь, дабы узнать находится ли князь в ложенице.

— Господин! Господин!

Андрей Боголюбский проснулся, недовольно крикнул:

— Кого Бог несет?

В ответ услышал:

— Прокопий!

Прокопий был любимцем князя, чем и раздражал ростовских бояр. Андрей же голосу не поверил, хотел схватить меч, коим искусно владел, но меча не было. Выбив дверь, двое бояр вбежали в спальню и бросились на князя, но Андрей был очень силен, и успел уже одного повалить, но тут вбежали остальные заговорщики. Андрей долго отбивался, несмотря на то, что со всех сторон его секли мечами, саблями, кололи копьями. Наконец князь упал под ударами. Бояре, думая, что дело кончено, пошли вон из спальни. Андрей, на диво, поднялся на ноги и, громко стоная, пошел под сени. Бояре, услышав стоны, вернулись в ложеницу, но князя не оказалось. Заговорщики переполошились:

— Андрей спрятался. Теперь мы погибли! Искать, искать князя!

Бояре запалили свечи и факела, и нашли Андрея по кровавому следу. Боголюбский сидел на каменных ступенях Лестничной башни. Увидев бояр, он не стал просить пощады, молвил лишь:

— Нечестивцы! Бог отомстит вам за мои муки и ваше злодейство.

Зять Кучковича отсек Андрею правую руку, а Яким вонзил в грудь князя копье.

— Это тебе за казнь моего брата!

Андрей успел сказать:

— Господи, в руки твои передаю дух мой.

И скончался.

Разделавшись с князем, бояре убили первого его любимца Прокопия, затем пошли в покои, вынули золото, дорогие каменья, ткани и всякие пожитки, навьючили на лошадей и до света отослали к себе по домам, а сами разобрали княжье оружие и стали набирать дружину, пасясь, чтоб владимирцы не ударили на них. Убийцы, впрочем, опасались напрасно: владимирцы не двинулись. Не привыкшие без князя действовать самостоятельно, они стали дожидаться, что скажут старшие города.

Жители же Боголюбова, узнав, что их владелец убит, кинулись зорить дворец. Вот так-то, Василько. Не любит русский мужик безначалия, привык он к окрику да сильной руке, а когда оного нет, ударяется в пьянство, дуреет, пускается во вся тяжкие. Пограбили боголюбовцы, что осталось от заговорщиков, а потом бросились на церковных и палатных мастеров, коих призвал к себе князь Андрей, и их пограбили. Разбой перекинулся и на Владимир. Народ зорил и бил княжьих людей, посадников и тиунов. Люто разбойничал!

Тело же убитого князя оставалось не погребенным. Слуга Кузьма Киевлянин обошел весь княжий двор, но тела Боголюбского не обнаружил. Стал всюду искать, и, наконец, один из дворовых ростовского боярина зло молвил:

— Князя выволокли в огород, но ты не смей брать его. Все хотят выбросить его собакам, а если кто за него примется, то будет нам враг, убьем и его.

Но преданный князю слуга подошел к телу и начал оплакивать:

— Господин мой! Как же ты не почуял скверных и нечестивых врагов, когда они шли на тебя? Как это ты не сумел победить их? Ведь ты прежде умел побеждать дружины враждебных князей и полки булгар.

Тут подошел ключник Анбал. Кузьма осерчал:

— Сучий сын! Дай хоть ковер подослать и прикрыть князя.

— Ступай прочь, — отвечал Анбал, — мы желаем бросить его на съедение собакам.

Кузьма и вовсе вскинулся:

— Ах ты, жид! Собакам выбросить?! Да помнишь ли ты, поганец, в какой драной одежонке ты пришел во дворец? Ныне ты стоишь в бархате, а князь нагой лежит. Не гневи Бога!

Анбал, хоть и с неохотой, но принес ковер и корзно. Кузьма обвернул тело и доставил его в церковь Рождества Богородицы. Но храм ему не отворили.

Погоревав, Кузьма положил тело в притворе, прикрыл корзном, и здесь оно пролежало трое суток. На другой день пришел игумен Арсений и молвил:

— Долго ли нам ждать повеления старших владык и долго ли этому князю лежать? Отоприте церковь, отпою усопшего, и положим его в гроб.

Через шесть дней владимирский игумен Феодул привез тело князя в город и погреб в златоверхом храме Богоматери.

Неустройство и смятение господствовали в землях Суздальских. Народ, как бы обрадованный убиением князя, везде грабил и зорил хоромы княжеских людей, лишал их живота. Отцы церкви не на шутку перепугались и, желая восстановить тишину, прибегли, наконец, к священным обрядам. Игумены, иереи, облаченные в ризы, ходили с образами по улицам, моля Спасителя, дабы он укротил замятню.^[12] Владимирцы не думали о наказании злодейства, убийцы торжествовали. Всем казалось, что Ростово-Суздальская Русь освободилась от жестокого правителя. Хотя Андрей Боголюбский по сказанию летописцев был не токмо набожен, но и благотворителен. Щедр не токмо для духовных, но и для бедных, вдов и сирот. Слуги его нередко развозили по улицам и темницам мед и брашно^[13]со стола княжеского. Но в самих упреках, сделанных летописцами неблагодарному народу, мы находим причину сей странности: «Вы не рассудили, — говорят они современникам, — что царь, самый добрый и мудрый, не в силах искоренить зла человеческого, что где закон, там и многие обиды». Отсюда вывод, княжич: общее недовольство идет от худого исполнения законов и неправедных судей. Любому государю надо ведать, что он не может быть любим без строгого и правого правосудия, и что народ за хищность судей ненавидит царя, самого добродушного и милосердного. Убийцы Андрея ведали сию ненависть и дерзнули на злодеяние. Хочу сказать тебе, княжич, что Андрей Боголюбский, прозванный за ум вторым Соломоном, был одним из умнейших князей Руси. Он жаждал единовластия, не раз говоря, что токмо крепкое и могучее государство может противостоять чужеземцам. Но всякое единовластие князя — боярину острый нож. А вот слабый властелин, при коем все дозволено, ему самый добрый друг. При таком князе все расцветает: и непослушание, и мздоимство, и казнокрадство, и суды неправедные. Боярин сладко пьет и ест и волюшки через край. Ему — рай, а бедному — ад. Так будет ли сирый и нищий народ князем доволен?

— Так как же быть, дядька Еремей? — недоуменно развел ручонками Василько. — Бояр утеснить, так они с мечом на князя. Ишь, как с Андреем Боголюбским разделались.

Еремей Глебович довольно огладил ладонью пышную бороду. Пытлив, пытлив мальчонка. То и добро. Вырастет любознательным, значит, будет мудрым.

— Главная заповедь — честным быть. Где честь, там и разум. Без разума сила все равно, что железо гнило. И еще, княжич. Не надо пужаться многотрудных дел. Чем они труднее, тем выше честь. А честных да справедливых все уважают и таким верно служат — и бояре и народ. Ты это тоже запомни, княжич. Что же касается добра, то надо быть добрым, но упаси Бог — добреньким. Добрый человек всегда правдой живет, такого любят, а на добреньком воду возят. Такой, что понурая кобыла: за повод возьми да куда хочешь, веди.

— Никогда не буду понурой кобылой! — Василько аж притопнул ножкой в зеленом сафьяновом сапожке.

— Добро, добро, княжич, — не переставал радоваться Еремей Глебович. Верю: ждут тебя великие дела.

— А что стало с идолом Велесом? — вдруг вспомнил Василько.

— С Велесом?.. После гибели Леонтия в Ростов прибыл новый епископ Исайя, где он встретился с бесстрашным монахом Авраамием. Инок жил в келье и постоянно думал о том, как сокрушить каменного идола Велеса. По преданию однажды к нему явился старец и посоветовал иноку сходить в Царьград, дабы найти там жилище Иоанна Богослова, где он получит желаемое. Монах зело опечалился: уж слишком далек путь. Но старец утешил келейника, заявив, что Бог сократит путь. Старец куда-то удалился, а инок отправился в дальнюю дорогу. Только перешел реку Ишню, как ему встретился пожилой человек с жезлом. Авраамий пал к его ногам. Изведав, куда и зачем идет монах встречный передал ему жезл и молвил, чтобы он этим жезлом сразил идола Велеса во имя Иоанна Богослова, и исчез. Это и был Иоанн Богослов.

Авраамий вернулся к капищу и с одного удара разбил идола на куски. Слава о подвиге ростовского монаха разошлась далеко окрест, к нему потянулись многие люди. Но с праведного пути Авраамия задумал совратить черт. Он явился в келью монаха и залез в кувшин. Авраамий накрыл кувшин крестом и удалился из кельи.

В келью же зашел ростовский князь, взял крест и черт вылетел из кувшина. Он начал чинить монаху всчякие пакости, а затем, приняв облик воина, черт пришел к князю и оклеветал инока. Князь повелел схватить Авраамия и приказал предать его суду, по коему монах был казнен.

— Жаль-то как… А что с язычниками сталось?

— Еще до своей смерти Авраамий крестил язычников Чудского конца и заложил на месте капища первый в Северо-Восточной Руси монастырь. «Велесово дворище», кое находилось за озером, также было разрушено. Волхвы скрылись в лесах. Место это стало называться «Чертовым городищем», но вскоре по указанию ростовского епископа оно было переименовано в Ангелово^[14].

— Как всё интересно, дядька Еремей.

В покои вошел стольник, поясно поклонился Васильку и боярину, молвил:

— Зовут к трапезе, княжич.

Василько закрутил головой.

— Не желаю к трапезе. Хочу с дядькой Еремеем говорить. Мне еще об Алеше Поповиче надо услышать. Так, Еремей?

— Услышишь, княжич, и даже увидишь. Завтра к Алеше поедем. Дело у меня к нему. Через озеро на лодии поплывем. Любо ли, княжич?

— Любо! — радостно отозвался Василько.

Глава 3 НЕ ПОСРАМИ МЕЧА БОГАТЫРСКОГО!

Княжеский двор Константина Всеволодовича стоял на правом берегу Пижермы, у впадения в озеро Неро. Подле белокаменных палат — храм Бориса и Глеба, двор епископа, к коему примыкали Григорьевский и Иоанновский монастыри.

Удачное место было подобрано ростовскими князьями для своего дворца. Здесь, на берегу Неро-озера, под слюдяными окнами затейливых хором, кипела жизнь древнего Ростова Великого, тесно связанного со многими городами Руси. Да и не только: зачастую торговались здесь ростовцы с купцами из «Неметчины»^[15] и Скандинавии, Византии и Арабского Востока, Хорезма и Волжской Булгарии.

Велика и богата была Ростово-Суздальская Русь, древней столицей коей был Ростов Великий. Княжество охватывало обширнейшую территорию: от Нижнего Новгорода до Твери по Волге, до Гороховца, Можайска и Коломны на юге, включало Устюг и Белоозеро на севере. Его рубежи соприкасались с рубежами Рязанского, Черниговского, Смоленского княжеств и особенно широко с Новгородской республикой, через земли коей тянулась северная часть волжского торгового пути. В Новгородскую землю владения Ростово-Суздальской Руси вдавались глубокими клиньями в северное Подвинье, к Прионежью и к Торжку.

* * *

Утром боярин Еремей Ватута отправился к небольшой крепости на высоком берегу реки Гда (нижнее течение реки Сары, длиной около девяти верст от озера Неро). Там, у «Гремячего Колодезя», на крутояре возвышался укрепленный замок Александра (Алеши) Поповича.

Ватута был послан князем Константином:

— Поезжай к Алеше, Еремей Глебович. Зело нужен будет со своей дружиной. Владимирский князь вновь собирается на Ростов… Возьми с собой и Василька. Пусть привыкает к речным путям.

В Ростово-Суздальской Руси, наполненной непроходимыми лесами, болотами, озерами и реками, самый удобный путь для войск был водный. Водою ходили на ближайшего соседа-неприятеля, на волжских булгар и мазовшан… Плыли на лодиях и стругах. На водах воевали, на водах же и строились. Русские деревеньки и села обычно лепились к озерам и рекам, на них же ставились и города. Река снабжала наших предков рыбой, пернатой дичью, самым лучшим бобровым мехом, обеспечивала добычливую охоту на диких копытных у бродов, звериных водопоев, речных обрывов, давала воду для приготовления пищи, омовений, полива садов и огородов, корм для домашней водоплавающей птице и луговую траву для скота. И еще, очень важное — никаких дорог в те времена не было, и река представляла легкий, идеально гладкий путь: летом на воде, зимой по льду.

Нередко случались зимой и ратные походы. Русь, покрытая множеством рек и болот, прокладывала для войска ледяные мосты и облегчала путь. Правда, князья спешили закончить поход до таяния снегов и разлива рек. Весной ходить на брань и вовсе нежелательно: мужик, призванный в ополчение, должен не за копье браться, а за сошеньку. Его дело полевать.

* * *

Василько рад радешенек. Еще бы! Впервые он поплывет на княжеской лодии по Неро-озеру. Лодия стояла у причала — нарядная, с причудливым резным драконом на носу, под белыми парусами. Княжича провожал Константин Всеволодович. Он в богатом зеленом кафтане, поверх коего — синее корзно с алым подбоем, застегнутом на правом плече красною запоной с золотыми отводами. Держал Василька за руку, говорил:

— Ныне ветерок, ишь, как волна играет. Будет покачивать, но того не страшись. Привыкай, чадо. По воде тебе не раз с дружиной хаживать. Качки же, сказываю, не страшись.

— Не страшусь, тятенька. Я ж воином рожден. Сам же говаривал, тятенька.

Довольный Константин Всеволодович потрепал Василька по русой, кудрявой голове.

У сходней и причала толпился народ, кланялся в пояс князю и княжичу. На лодии сидели в ожидании десяток отроков из младшей дружины и гребцы.

Уже на сходнях Константин Всеволодович вскинул Василька на руки, облобызал, а затем вновь опустил на дощатый настил.

— С Богом, сынок! Ныне ветер в паруса. Значит, путь будет добрый.

Передал Василька боярину Ватуте.

— Пуще глаз береги чадо, Еремей Глебович. Мало ли чего…

— Да ты не переживай, князь, — пытливо глянув в лицо Константина Всеволодовича, обнадежил Ватута. Понимал дядька-воспитатель: крепко любит своего наследника князь, но когда-то надо приучать его и к походной жизни. Словно птенца из гнезда к первому полету выпустил.

— Вернемся в добром здравии

— С богом!

С северной стороны налетел ветер, алое корзно на Константине взметнулось над головой. Как тут не быть тревоге? Ветер не шуточный, ишь, как лодия покачивается. Дернул черт отпустить с Еремеем княжича, чадо любое, наследника… Нет, долой худые мысли. Так уж издревле на Руси повелось — княжич с малых лет должен привыкать к суровой жизни. Идут беспрестанные брани, едва ли не каждый год приходится отражать наскоки неприятеля. Быть тихим и робким — беда. Такого заклюют, стопчут, загубят. Княжич должен быть ратоборцем. Не зря ж его сажают на коня в младенческом возрасте, а в отрочестве он уже становится свидетелем бесконечных битв, и принимает участие в походах, набираясь боевого опыта, осваивая ратное мастерство. И все это для того, что бы чуть повзрослев, взяться за меч и под личным княжеским стягом поскакать на врага.

Нередко случалось, что князья участвовали в походах и рассылались по княжествам очень рано, иногда в 5–7 лет.

Женили сыновей также на редкость рано, в 10–11 лет, а дочерей иногда отдавали замуж «осьми лет».

Сам Константин Всеволодович пошел в свой первый и весьма далекий поход в 12 лет, пошел вместе с отцом, кой зимой 1199 года начал собирать со всей Ростово-Суздальской земли конное и пешее войско. Сторожевые заставы донесли в Киев и Чернигов, что степные кочевники собираются летом в набег. Ростово-Суздальская Русь не раз уже испытывала на себе свирепые удары степняков. Великий князь Всеволод Юрьевич, узнав о готовящемся набеге, тотчас собрал дружину, коя постоянно находилась при князе, а затем попросил собрать городское вече. Вече не осталось в стороне: торговый и ремесленный люд решительно изъявил свою волю:

— Степняки обнаглели! Они вновь надумали разорить и пограбить наши города и веси, увести в полон тысячи людей. Будя! Скликай, князь, со всей земли большое войско и веди на!

Вече состоялось в стылый, морозный день после великого праздника Рождества Христова. Всеволод Юрьевич ведал: надо спешить и упредить степняков. Половцы через заснеженные леса, реки и болота не наскакивают. Их кони низкорослы, тонут по самое брюхо в сугробах. Где уж на таких воевать неприятеля. Степной конь хорош летом, он стойко переносит лютую жару и неприхотлив к воде и корму. Вот тут его тяжко остановить. Надо собрать войско зимой.

По городам и весям полетели гонцы. В Киеве дал добро выступить с ратью князь Рюрик, кой утвердился на киевском столе после смерти отца Святослава в 1194 году. Рюрик получил стол лишь с согласия признанного «старейшины», великого князя Всеволода Юрьевича.

1 апреля войско Ростово-Суздальской Руси двинулось к Дикому Полю. Юный Константин, гордый и восторженный, сидел на боевом коне. Он, почитай, в челе дружины. Впереди его, всего лишь на две-три пяди, сам Всеволод Большое Гнездо. Ах, какой красавец-конь под княжичем! Стройный, тонконогий, игреневой масти; дорогая сверкающая сбруя, седло, украшенное тисненым сафьяном, высокое с подпругой (с такого удобного седла далеко видно); стремена серебряные, с затейливой насечкой; поперек коня — легкий, нарядный бухарский ковер шитый золотом и яркими шелковыми многоцветными нитями.

Обочь Всеволода и княжича едут удалые, испытанные в сечах меченоши. Глядя на них, Константин досадливо кусает губы: ну почему (почему?) меч не при нем? Уж так хочется, чтобы его меч оказался на его опояске. Но отец строг: «Перед битвой!»

Всё оружие рати везут на санях. И чего только на них не было! Личины и кожаные кояры (для защиты коней), изготовленные из кусков твердой кожи или металлических пластинок, связывающихся между собой ремешками, «ременными скреплениями». Мечи, копья «харлужные», кончары, боевые топорики, самострелы, стрелы каленые, сулицы, шеломы, шишаки, колонтари, щиты — круглые, треугольные и прямоугольные — червленые и зеленые, обтянутые кожей, топоры-чеканы, рогатины, метательные дротики-сулицы, булавы палицы и кистени с пятью большими и восьмью малыми шипами, сабли и байданы (пластинчатые кольчуги) булатные, стальные шеломы с личинами и высоким шпилем для еловца (флажка), крюки серповидные железные на длинных древках для стаскивания всадников с коней… И не перечислить!

Константин оглядывается на растянувшийся вдоль лесного угора обоз, в который раз дивится обилию оружия, и в который уже раз ему не терпится облачиться в доспех — кольчатую броню — рубаху из мелких, переплетенных между собой, железных колец и «брони», сделанной из железных пластин, нашитых на кожаный подкольчужник, в виде чешуи. На голове — шелом с шишаком, в коем вставлен яркий султан-еловец. И будет как в былине: у богатыря «шишак на голове, как огонь горит». И вся броня сверкает серебром и позолотой… Скорее бы сеча! Скорее бы побить ненавистных всей Руси степняков. Его меч будет одним из самых ярых. Отец Всеволод Юрьевич теперь не станет говорить:

— Все-то ты в библиотеке, все-то с книгами. Дело сие доброе, но пора и ратной мудрости набираться.

Ох, как неторопко движется дружина, а обоз и того мешкотней, ему, кажется, нет конца и края. Кроме оружия на санях — шатры, хоругви, сигнальные барабаны и трубы, котлы, вертела, мешки и кули из рогожи с сушеными сухарями, воблой, мясом; на отдельных санях — бочонки с медом; кроме того, за обозом, движется овечье стадо с суетливыми, издерганными погонщиками (овцы брыкаются в разные стороны, успевай приглядывать!). Но куда денешься: рать велика, каждого воя на привале надо накормить и напоить. Поход легким не бывает.

Двигалась рать с привалами и ночлегами, верста за верстой, оставляя позади себя русские селения. И вот пришел день, когда великий князь приказал всем воям облачиться в доспехи: войско подходило к Дикому Полю. Еще одно- два поприща и рать вступила на землю кочевников. Войско остановилось. Княжич жадно вглядывался в степь. Вот оно — Дикое Поле!

Матерый орел парит над высоким рыжим курганом, а затем опускается на безглазую каменную бабу.

Тихо, затаенно, пустынно.

У подножия холма, в мягком степном ковыле, белеют два человечьих черепа; тут же — поржавевшая кривая сабля и тяжелый широкий меч. А чуть поодаль, покачиваясь в траве, заунывно поет на упругом, горячем ветру длинная красная стрела.

Великому князю представился шум яростной битвы: пронзительное ржание коней, гортанные выкрики, лязганье оружия…

С опаленных, знойных курганов полетят на кровавый пир вороны-стервятники.

Дикое Поле!

Огромное, степное, раздольное.

Жажда добычи снимала степняков со своих кочевий и собирала в сотни и тысячи. Половцев манили дорогие, невиданной красоты, русские меха, золотая и серебряная утварь княжеских и боярских хором и золотое убранство храмов, синеокие русские полонянки, которым нет цены на невольничьих рынках.

Дикое Поле! Ратное поле удали, подвигов и сражений. Поле смерти. Поле — щит.

Подле серой каменной бабы продолжала свою скорбную песнь тонкая стрела. Тихо и задумчиво шелестели травы. От каменного идолища протянулась длинная тень. На череп наткнулось колючее перекати-поле, будто остановилось на короткий отдых; но вот подул ветер, степной бродяга шелохнулся и вновь побежал по седому ковылю.

Константин продолжал вглядываться в степь — жуткую, опасную, готовую в любой миг огласиться гортанными выкриками злых степняков в лохматых шапках, с кривыми саблями. Их кони, хоть и низкорослы, но ловки и быстры, вот-вот они выскочат из-за курганов. Но сейчас в неохватной степи ни единого кочевника.

— Тихо, князь, — молвил воевода Воислав Добрынич.

— Степняки где-то затаились, — произнес Еремей Ватута.

— Выжидать не будем. Вперед! — приказал великий князь. Ему не терпелось проучить половцев, кои не единожды нагло набегали и опустошали Русь.

Миновали несколько верст. Тишина! Но вот из далекого синего окоема вынырнул десяток всадников и помчал к русскому войску.

— Половцы! — перекрестился боярин Борис Сутяга. — Никак, лазутчики. Норовят наше войско доглядеть — и вспять. Жди беды.

— Не трясись, боярин, — усмехнулся Всеволод. — То скачет сторожевая застава.

Дозорные, представ перед князем, молвили:

— Заставы доносят, что кочевники уходят вглубь степей. Кажись, они не желают вступать в сечу.

— Куда уж им, — вновь усмехнулся Всеволод Юрьевич. — Половцы любят исподтишка ударить… И все же дойдем до Дона.

Простояв на Дону двое суток и убедившись, что половцы и в самом деле углубились на юг, великий князь повелел возвращаться вспять.

Тот поход никогда не забыть Константину. Он увидел красивейшую степь. От ярких маков рябило в глазах, они усыпали огромное пространство, кроваво сливаясь с далеким мглистым горизонтом. Такого на Руси не увидишь, на Руси своя дивная красота.

* * *

Лодия подплывала к Перунову острову,^[16] что с полверсты от берега. Когда-то на этом острове язычники поставили дубового идола, после пролетья приплывали к нему на однодеревках и молились. Каждый знал: Перун — бог грозы, в руках его лук со стрелами и дубина. Он бьет дубиной (отсюда гром), стрелами-молниями рассекает тучи, поливает землю дождем и страшен в гневе своем: посылает на землю ливни и бури, выбивает градом хлеба на полях, поджигает жилища, убивает скот и людей.

После принятия Ростовом христианства, местный епископ приказал сжечь идола. Ростовцы поехали на остров с опаской: сжечь самого Перуна! Сколь столетий ему поклонялись и вдруг — спалить. Как бы беды не наделать. Громовержец, никак, посильней Христа будет. Библия — слова да все мудреные, попы в храмах и те путаются. Перун же — живехонек, он каждое лето себя показывает. Ох, страшнехонько его трогать!

Но слова епископа были непреклонны:

— Никаким языческим идолам не бывать боле на Ростовской земле. Не бойтесь! Я первым подойду с огнивом.

Вокруг Перуна набросали соломы. Епископ, подобрав рясу, высек кресалом огонь, приложил бересту и подул на трут. Береста занялась огнем. И минуты не прошло, как высохший идол утонул в пламени костра. Ростовцы закрестились — пронеси, Господи! — и побежали к челнам. Все лето ждали лиха, но и в это, ни на другое лето Перун не побил градом хлеба и не выжег дотла город. Поуспокоились ростовцы…

Ветер сбивал лодию на остров, но кормчий Томилка умело налег на кормовое весло и корабль, слегка изменив направление, пошел в сторону селения Поречье. Томилка родился и вырос на озере и знает его как свои пять пальцев: каждую отмель и глубоководье, каждый залив, которым нет числа. Дотошно знает и все реки (а их девятнадцать), кои впадают в Неро-озеро. До тридцати лет Томилка работал на княжьих ловах, затем ходил в подручных у главного кормчего, а затем несколько раз побывав (через Вексу и Которосль) на Волге и, сходив с княжьим войском на булгар,^[17]заменил подряхлевшего Васюту, двадцать лет простоявшего за кормчим веслом.

Был Томилка сухотел и кряжист, с прищурыми мрачноватыми глазами и густой дремучей бородой; всем своим видом походил на мужика-дюку,^[18] коего надо обходить стороной. Но каждый ростовец ведал: за диковатым обличьем кормчего скрывается добрейшая душа.

Василько (обок дядька) стоял на носу палубы и любовался озером. Ишь, какое оно великое, не зря его кличут Тинным морем. Конечно же, море, коль заморские корабли к берегу пристают. А как приятно приплясывает лодия на волнах. Славно! Будто летишь по небу на ковре-самолете.

— Хорошо-то как, дядька Еремей.

— Понравилось, княжич? — обняв Василько за плечи, спросил Ватута. — Вот и слава Богу. Твой первый водный поход.

Вскоре ветер усилился, небо заволокли низкие, лохматые тучи. Вода потемнела, волны стали покруче; вскоре забусил вялый моросящий дождь. Василько и Еремей Глебович прошли в кормовую избушку, специально вделанную в лодию. Здесь тепло и сухо, вдоль рубленых стен стоят лавки, крытые коврами, посреди — небольшой стол под льняной скатертью, в красном углу образ Николая Чудотворца в серебряном окладе. В волоковое оконце проникает свежий воздух с каплями дождя. Окно можно задвинуть и засветить от лампадки восковую свечу в бронзовом шандане.^[19]

— И зачем этот дождь? — нахмурился Василько. Ему не хотелось уходить с палубы.

— К любому непогодью надо привыкать, княжич. А коль дождь приключился в первом твоем походе, то это к счастью. Есть такая добрая примета. Ты уж потерпи, княжич. Гридням, гляди, и дождь нипочем. Слышь, байки сказывают да хохочут.

Томилка, нахлобучив на крутолобую голову войлочный колпак, исподволь начал поворачивать лодию вправо. Надутые ветром паруса стали обвисать, лодия резко сбавила ход. Гребцы, не ожидая приказа кормчего (люди бывалые) налегли на весла. Лодия вошла в устье реки Гда.^[20]

— Далече ли до Алеши? — вопросил Василько.

— Где-то плыть еще верст девять, — степенно отвечал Ватута. — На сей реке одно село Поречье-Рыбное да две деревеньки — Огарево и Ново. Алеша же живет у Гремячего Колодезя.

— Что за Колодезь?

— То ручей. Всегда журчит и пошумливает, камешков в нем много. Ручей протекает между Поречьем и Огаревом. Огаревский выступ навис над Гдой. Он довольно высок и обрывист. Здесь же в реку и ручей вбегает. Место зело удобное. На Огаревском выступе Алеша поставил небольшую крепостицу. В ней — боярский терем, в коем живет Алеша со своей небольшой дружиной да несколько изб для дворни. Ну да сам увидишь.

* * *

На бреге высоком стоял дозорный Гремучего Колодезя. Отсюда окрест видно на многие версты. Заметив одинокую лодию, дозорный поспешил к крепостице, опоясанной частоколом из дубовых бревен с острым навершием. Громко застучал в обитые медью ворота.

— Аль, весть какая? — донеслось из-за ворот.

— Весть. К Колодезю лодия приближается. Доложи боярину.

Вскоре из ворот вышел любимый слуга боярина Тороп. Забросал дозорного вопросами:

— Купец чужедальний с товаром, аль ростовец? А может, лодия княжья?

Дозорный развел руками:

— А пойми тут.

— Так чего же я боярину буду докладывать, дурья башка!

Тороп поспешил к берегу. Был он словоохотлив и непоседлив, минуту не посидит без дела, за что и прозвали Торопыгой-Торопом. Чуток постояв на берегу, Тороп принялся костерить дозорного:

— Чучело ты огородное, а не страж. И зачем такого в доглядчики ставить? Аль не зришь, слепой дьявол, что на лодии княжеский стяг Константина Всеволодовича?

— Далече было, не приметил.

— А-а, — отмахнулся Тороп, и побежал вспять к воротам.

Лодия, с помощью гребцов и кормчего, пристала к небольшому деревянному причалу. Василько с Ватутой вышли на палубу. Княжич глянул на высокий обрывистый берег и недоуменно повернулся к дядьке.

— А как взбираться? Да тут токмо птице взлететь.

Гридни, вышедшие на причал, тихонько рассмеялись, но на них прикрикнул Еремей Глебович:

— Буде!

Гридни примолкли. Ватута же пояснил:

— Я ж говорил тебе, княжич, что Алеша выбрал зело удобное место. Любому ворогу мудрено к крепостице подобраться. Гостям же Алеша лестницы спускает… А вот и они.

— Принимай! — голосисто раздалось с берега.

Гридни приняли длинные, но довольно легкие лестницы.

— А вот и Алеша показался, — молвил Ватута.

— Где? Какой из себя? — загорелся Василько. Наконец-то он увидит знаменитого богатыря и ратоборца, кой не единожды выручал ростовцев.

— Ничем особо Алеша не выделяется. И ростом не взял, и зычным голосом не владеет. Зато силен и крепок, как дубок… Вот тот, что в зеленом кафтане и шапке с алым верхом.

Разглядев на лодии боярина Ватуту и княжича, Алеша быстро спустился с лестницы и, взойдя на причал, поясно поклонился.

— Рад видеть тебя в добром здравии, княжич Василько Константинович, — ровным, твердым голосом произнес Алеша.

— И я тебя рад видеть, — молвил Василько, шагнув навстречу Поповичу. — Мне дядька о тебе рассказывал, как ты храбро ворогов бил. Мечом-де ты искусней всех владеешь. Научишь меня, Алеша?

— Да у тебя дядька — воин хоть куда, — поздоровавшись с Ватутой, произнес Алеша. Мне самому у твоего дядьки учиться надо. Не так ли, Еремей Глебович?

— Не скромничай, Александр Иванович… Все ли слава Богу у тебя, боярин?

Боярский чин Попович получил от великого князя Всеволода еще шесть лет назад, когда Алеше было восемнадцать. Перебравшись в Ростов, Алеша не остался в городе. После кончины Всеволода Третьего новый великий князь Владимирский, второй сын Всеволода — Юрий, не раз пытался завладеть непокорным Ростовом, и каждый раз в лютых сечах ему крепко мешал Александр Попович. Князь же Юрий был мстителен и коварен. Несколько раз он подсылал в Ростов своих людей, дабы убить или отравить «хороброго» ратоборца, но Алешу, знать, Бог берег. Вскоре он объехал окрест и надумал обособиться на крутояре реки Гда, где и поставил небольшую крепостицу. Константин Всеволодович не возражал.

Дождь кончился, когда еще лодия выходила из озера в реку. Ветер разогнал тучи, и вновь загуляло благодатное веселое солнце. От земли, как всегда после теплого дождичка, парило.

— Вот и опять погожий денек. Экая теплынь… Не дозволишь ли, княжич, мне искупаться? Большой любитель я в реке побарахтаться.

Василько вопросительно глянул на дядьку, а тот пожал плечами:

— Ты княжич, тебе и решать.

— А чего тут решать? Пусть купается.

Алеша вновь поясно поклонился княжичу.

— Я недолго, Василько Константинович. Не задержу.

Молодой боярин сбросил с себя кафтан, белую льняную рубаху, сафьяновые сапоги и бархатные порты, а затем, не смущаясь (девок-то нет), снял с себя и исподнее. Вот тогда-то и предстало перед всеми богатырское тело — литое, ядреное, с бугристыми мышцами. На левом плече виднелся зарубцевавшийся шрам от меча.

Алеша прямо с причала пружинисто нырнул в реку, малость поплавал и вышел на узкую песчаную отмель, над которой, чуть ли не козырьком, навис крутой берег.

Облачившись, Алеша спросил:

— Не изволишь ли, Василько Константинович, в моем тереме побывать?

— Еще как хочу! — загорелся княжич и побежал к лестнице.

— Давай ко мне на плечи. Вмиг залезем! — весело предложил хозяин Гремячего Колодезя.

— Не хочу на плечи. Сам!

— Молодец, Василько Константинович, — одобрил Алеша.

Был он с разлетистыми темными бровями, с небольшими русыми усами и русой бородкой, с открытыми, с лукавой задоринкой чистыми, светло-зелеными глазами, прямым носом, тугими очерченными губами; на голове — шапка густых, волнистых, русых волос.

Понравился княжичу Алеша Попович. Понравился и его терем: высокий, резной, в три яруса, расписанный жар-птицами, петухами и чудо-зверями, с нарядными башенками, гульбищами и голубятнями. Приглянулось и нутро терема, кое резко отличалось от княжьего. В ростовских хоромах все полы, рундуки и лавки покрыты и застланы богатыми узорчатыми тканями и коврами, устланы многочисленными поставцами с золотыми и серебряными яндовами^[21] и жбанами, блюдами, мисами и подносами, кубками, чашами и чарками… Княжеский терем большой, но настолько забит всякой утварью,^[22] что, кажется, и ногой некуда ступить. В тереме Алеши ничего не загромождено, ничего лишнего — ни ковры, ни поставцы с золотой и серебряной посудой не бросаются в глаза. В сенях, опочивальне и гриднице^[23] нет и в помине какой-либо роскоши. От голых и гладких стен духовито пахнет сосной и смолой, будто ты находишься в бору. Полы всюду чистые, выскоблены добела, отдают приятной прохладой.

Легко дышится в тереме Алеши! Особо привлекла Василька ложеница-опочивальня. На широкой стене — оружье да такое, что глаз не оторвешь. Еще ранее дядька Еремей сказывал:

— У Алеши самое лучшее оружье. Любой князь может позавидовать.

— Откуда взял-то? — простодушно спросил Василько.

— Иногда покупал. Как проведает, что какой-нибудь торговый гость^[24] привез знатное оружье, сам не свой деется. Выкупит, сколь бы купец не запросил. Вдругорядь у наших кузнецов-оружейников добывал. Умельцев на Руси, слава Богу, хватает. Зачастую же у врагов захватывал. На богатыря Алешу Поповича с худым оружьем не нападают. И меч, и кольчуга, и шелом так искусно сработаны, что редкому ратоборцу одолеть. Алеша же в сече — сущий дьявол, никто супротив него не устоит. Вот так и пополнял свое оружье богатырь. Славное оружье.

— Славное! — вспомнив рассказ Ватуты, вслух произнес Василько, зачарованно разглядывая мечи и доспехи Алеши. Долго стоял, пока не услышал голос Поповича:

— Чую, любо тебе, княжич. Выбирай себе меч, кой по душе придется.

Василько не растерялся:

— Вот этот! — показал он ручонкой на один из мечей.

То был тяжелый, двуручный булатный меч в злаченых ножнах.

— Ну и ну! — восхитился Алеша. — То меч самого Юряты.

— Юряты? — обернулся к дядьке княжич.

— Юрята — любимый богатырь князя Юрия Всеволодовича, — пояснил Ватута и продолжил. — Владимирский князь в очередной раз пошел воевать Ростов. Сеча произошла на реке Ишне, под Угодичами, где Алеша и сразился с Юрятой. Долго длился их поединок и все же наш Алеша победил первого богатыря Владимира. Вражье войско дрогнуло, а затем пятки показало. Лихо владимирцев ростовцы побили, и главная заслуга в том Александра Иваныча… А мечу Юряты цены нет.

Алеша снял со стены меч и протянул княжичу.

— Держи, Василько Константинович. И дай Бог, чтобы ты сего меча никогда не посрамил, дабы всегда он приносил тебе победу.

— Благодарю, Алеша, — растроганно промолвил Василько и протянул ручонки.

«Не уронил бы, меч-то богатырский», — обеспокоено подумал Еремей Глебович.

Руки Василька под тяжестью оружья опустились, колени согнулись, и все же меч княжич удержал.

— Коль в такие годы не подкачал, то в отроках станешь богатырствовать. Молодец, Василько Константинович! — похвалил Алеша.

Затем Александр Иванович позвал княжича и дружинников в сени, где были уже накрыты столы с яствами и питиями.

— Снедайте, — молвил Ватута, — а мы пока с боярином в покоях потолкуем.

В ложенице Еремей Глебович изъявил княжью волю:

— Владимирский князь Юрий Всеволодович вновь надумал идти на Ростов. Чу, собирает большое войско. Князь Константин Всеволодович повелел тебе, боярин, покуда, сидеть на месте и никуда не уходить. В случае чего упредим.

— Добро, боярин.

Глава 4 МЕЖДОУСОБИЦЫ И ЗЛЫЕ СЕЧИ

Князь Константин Всеволодович не мог заснуть до утра: одолевали думы. Устав лежать на мягкой постели, не выспавшийся и раздраженный, поднялся и заходил в одном исподнем по ложенице, но назойливые думы не покидали. Константин Всеволодович с силой грохнул кулаком по столу:

— Всему виной Андрей Боголюбский! Это он взбаламутил Ростово-Суздальскую Русь, предал старину и раздул усобицы. Он!

Уже много лет недолюбливал Константин сына Юрия Долгорукого и внука Владимира Мономаха, князя Андрея. Недолюбливал, порой недоумевал, а иногда… и восхищался. Уж слишком необычен был Андрей Боголюбский. Родился он в Ростово-Суздальской земле. Это был настоящий северный князь, где он прожил большую половину своей жизни, так и не увидев юга Руси. Юрий Долгорукий дал сыну Владимир на Клязьме, крохотный захудалый городишко, «пригород ростовский», в коем Андрей просидел более тридцати лет, не побывав в Киеве.

На юге Андрей появился лишь в 38 лет и, всем на диво, скоро выделился из толпы тогдашних князей. В сечах он не уступал своему удалому сопернику Изяславу Волынскому, двоюродному брату Юрия Долгорукого, кой вознамерился захватить Киев. Андрей в разгар битвы забывал обо всем на свете, его заносило в самые опасные места свалки, даже не замечая, как с него сбили шелом. Бился простоволосый, неистовый… Однако ж после горячей сечи он становился осторожным, благоразумным и осмотрительным распорядителем. У Андрея всегда всё было в порядке и наготове; его нельзя было захватить врасплох. Он не терял головы среди общего переполоха. Привычкой ежеминутно быть настороже и всюду вносить порядок, он напоминал своего деда Владимира Мономаха.

Несмотря на свою ратную удаль Андрей не любил войны и после удачного сражения первый шел к отцу Юрию с просьбой мириться с побитым врагом.

Константин Всеволодович, великий книжник и собиратель русских летописей (для этого во многие княжества посылал к летописцам своих переписчиков) дословно помнит изречение южнорусского летописца: «Не величав был Андрей на ратный чин, то есть не любил величаться боевой доблестью, но ждал похвалы лишь от Бога». Точно так же Андрей не разделял страсти своего отца к Киеву, был вполне равнодушен к матери городов русских и ко всей южной Руси.

В 1151 году Юрий Долгорукий был побежден-таки Изяславом. Андрей пришел к отцу и молвил:

— Нам теперь, батюшка, здесь делать больше нечего. Уйдем-ка отсюда затепло в Ростово-Суздальскую Русь. Там хорошо.

— Не смей об этом, и думать! — резко отозвался Юрий Долгорукий. — Я никогда не откажусь от великокняжеского стола. А когда Бог призовет меня, тебе владеть Киевом.

После смерти Изяслава князь Юрий прочно уселся на киевском столе. У него было 11 сыновей, и самым надежным он считал Андрея. Он посадил его у себя под рукою в Вышгороде,51–71 близ стольного города. Но Андрею не жилось на юге, не прельщало его и желание отца — стать великим князем киевским. Его место, не раз думалось Андрею, на любимом русском Севере. И он так утвердился в своей мысли, что однажды в самое доранье, не спросившись отца, тихонько ушел на свою родную Ростово-Суздальскую Русь, захватив с собой из Вышгорода, принесенную из Греции, чудотворную икону Божьей матери. По старинному обычаю икону везли летом на санях. Какие только чудеса (по записям летописца) не происходили с ней по дороге! Она спасла тонувшего в реке возничего, уберегла от смерти женщину, на кою налетел взбесившийся конь, помогла исцелиться умирающему, вернула зрение слепцу. Немного уже оставалось до Владимира, и вдруг… кони встали. Никакая сила не могла сдвинуть их с места. Много раз меняли коней, но сани так и не сдвинулись, словно вросли в землю. Тогда решили, что икона желает остаться во Владимирской земле навсегда. В городе Владимире ей построили «Дом Богоматери» — Успенский собор. Туда и поместили икону. С тех пор она и называется Владимирской. (Когда Русь освободилась от татаро-монгольского ига, икону Владимирской Богоматери переселили в Успенский собор Московского Кремля).

И вновь Константин Всеволодович вспомнит летопись, что объясняла необычный поступок Боголюбского: «Смущался князь Андрей, видя нестроение своей братии, племянников и всех сродников своих: вечно они в смятении и волнении, всё добиваясь великого княжения киевского, ни у кого из них ни с кем мира нет, и оттого все княжения запустели, а со стороны степи всё половцы выпленили; скорбел об этом много князь Андрей в тайне своего сердца и, не сказавшись отцу, решился уйти к себе в Ростов и Суздаль — там-де поспокойнее».

Тайный уход Андрея удивил всех князей: люто бился с усобниками, защищая великий киевский стол, сам же от него и отказался. Такого на Руси еще не случалось: каждый князь и княжич лелеет надежду хоть седмицу посидеть на киевском троне. Андрей же не захотел. Ни малейшей гордыни и тщеславия. Не дурень ли?

Нет, князь Андрей не дурень, раздумывал Константин. Ум истиной просвещается, сердце любовью согревается, а любовь Андрея к родному Северу безгранична, тут его осуждать нельзя. Вот и он, Константин, отказался от великого княжения во Владимире, хотя отец Всеволод Юрьевич настойчиво его об этом просил. Ростов Константину оказался милее, и сей город на Неро-озере он не променяет ни на какой другой… А вот насчет отсутствия гордыни и тщеславия у Андрея — это еще как сказать. И того и другого у Боголюбского не отнять, и это он доказывал всей своей последующей жизнью.

После кончины Юрия Долгорукого на киевском столе сменилось несколько князей и, наконец, уселся сын Юрьева соперника, Андреев двоюродный племянник — Мстислав Изяславич Волынский. Андрей Боголюбский, считая себя старшим, выждал удобный час и послал на юг с сыном суздальское ополчение, к коему примкнули полки многих других князей, недовольных Мстиславом, и взяли Киев «копьем» и «на щит», и разграбили его. Победители не щадили ни храмов, ни жен, ни детей. «Были тогда в Киеве на всех людях стон и туга, скорбь неутешная и слезы непрестанные». Жесток оказался боголюбивый Андрей! Но опять-таки, взяв Киев, он не сел на стол отца и деда. Киев был отдан младшему Андрееву брату Глебу. Но тот в Афанасьевские морозы^[25] крепко занедужил, да так и не встал с одра. Андрей отдал Киевскую землю своим смоленским племянникам Ростиславичам. Старший из них, Роман, сел в Киеве, младшие его братья были разосланы по ближайшим городам. Сам Андрей носил звание Великого князя, живя в своем северном Владимире.

Именно Андрей Боголюбский начал рушить старину. Князь, признанный старшим среди родичей, обыкновенно садился в Киеве. Андрей изменил издревле заведенный порядок: он заставил себя признать великим князем всей Русской земли, не покинув Ростово-Суздальской Руси. Великое княжение, дотоле единое киевское, разделилось на две части: князь Андрей со своей северной Русью отделился от Руси южной, образовал другое великое княжение и сделал Владимир великокняжеским столом.

Раскол! Вот этого Константин Всеволодович не мог простить Андрею Боголюбскому. Глубоко образованный князь понимал, что дробление Руси приведет к междоусобицам, беспрестанным войнам, что обескровит Русь, коя станет удобным лакомым куском для иноземцев. Как же рассудительный, во всем расчетливый Андрей не мог всего этого предвидеть?!

Чтобы ни делал князь на Севере, он действовал не по старине. Его отец предназначал Ростовскую землю младшим своим сыновьям. И старшие города, Ростов с Суздалем, заранее, не по обычаю, на том ему крест целовали, что примут к себе меньших его сыновей. Но по смерти Долгорукого позвали к себе старшего сына Андрея. Тот, хоть и чтил память своего отца, но вопреки его воле пошел на зов нарушителей крестного целования. Но Андрей Боголюбский (каков все-таки хитрец!) не захотел делиться доставшейся ему волостью с ближайшими родичами и погнал (жестоко погнал!) из Ростовской земли своих братьев, как соперников, у коих перехватил наследство, а вместе с ним, кстати, прогнал и своих племянников. По заведенному порядку он должен был сидеть и править в старшем городе своей волости, при содействии и соглашению с вече. В Ростовской земле было два таких вечевых города, Ростов и Суздаль, но князь Андрей не любил ни того, ни другого и стал жить в давно знакомом ему маленьком пригороде Владимире на Клязьме, где не были в обычае вечевые сходки. Андрей сосредоточил на нем все свои заботы, укреплял и украшал, «сильно строил» его, наполнив Владимир «купцами хитрыми, ремесленниками и рукодельниками всякими», пришедшими к великому князю из южной Руси. И переселенцев было столь много, что они, перемешавшись с коренным населением, наводнили всю Ростово-Суздальскую Русь.

Перенос княжеского стола из старших городов сердило ростовцев и суздальцев. Бояре и «градские мужи» яро шумели:

— Князь Андрей издевается над нами. В кои-то веки было, чтоб в зачуханном пригороде сидел великий князь!

— А сколь чужаков на земли наших отцов и дедов привалило? Да все людишки захудалые — смерды, мужики лапотные да черный ремесленный люд. Ну, спасибо тебе, князюшка!

А князь Андрей все больше и больше гневил бояр. Он шаг за шагом избавился от старшей отцовой дружины и окончательно отдалился от ростовских бояр: не делил с ними даже своих развлечений, не брал с собой на охоту, повелев им «особно утеху творити, где им угодно», а сам ездил на охоту лишь с немногими отроками из младшей дружины. Наконец (что особенно возмущало), желая безраздельно властвовать, Андрей выгнал из Ростовской земли, вслед за своими братьями и племянниками, и «передних мужей» отца своего — набольших отцовых бояр, желая быть самовластцем всей Ростовской земли.

От Андрея Боголюбского, продолжал размышлять Константин Всеволодович, всегда веяло чем-то новым, но эта новизна зачастую была недоброй. Суровый и своенравный властитель был двойственен в своих поступках. Современники заметили в нем эту двойственность: смесь силы со слабостью, власти с капризом. «Такой умник во всех делах, такой доблестный, князь Андрей погубил свой смысл невоздержанием», недостатком самообладания. Живя сиднем в своем Боголюбове, Андрей наделал немало дурных дел: собирал и посылал большие рати грабить то Киев, то Новгород, раскидывал паутину властолюбивых козней по всей Русской земле из своего темного угла на Клязьме. Повести дела так, чтобы 400 новгородцев на Белоозере обратили в бегство семитысячную суздальскую рать, потом сотворить такой поход на Новгород, после коего новгородцы продавали суздальцев втрое дешевле овец, — все это можно было сделать и без Андреева ума. Прогнав из Ростовской земли набольших отцовых бояр, он окружил себя такой дворней, коя, в благодарность за его барские милости, отвратительно его убила и разграбила его дворец.

А другого и быть не могло. Сам себе учинил погибель князь Андрей. Тут тебе и Бог не помог. А ведь как был набожен и нищелюбив, сколь поставил церквей, сам перед заутреней зажигал свечи в храме; как заботливый церковный староста велел развозить по улицам пищу и питье для хворых и нищих. А уж как пестовал свой Владимир, задумав создать из него второй Киев. Построил в детинце золотые ворота и помышлял открыть их к городскому празднику Успения божьей матери, молвив боярам:

— Пусть сии дивные ворота увидит весь народ.

Но известка не успела укрепиться и высохнуть, и когда народ собрался на праздник, ворота рухнули и накрыли более десятка владимирцев. Народ вначале перепугался, а затем взроптал:

— Худые твои рукодельники, князь!

Другие же закрестились: то знамение Господне, грядет на Владимир беда неминучая. Князь Андрей некоторое время пребывал в замешательстве, а затем бросился в собор, упал перед иконой пресвятой Богородицы и взмолился:

— Если ты не спасешь этих людей, я, грешный, буду повинен в их погибели.

И случилось чудо: когда подняли ворота, то все придавленные ими люди оказались живы и здоровы. С того дня укрепилась вера, но не в князя Андрея, а в чудотворную икону. Сам же Андрей со времени своего побега из Вышгорода и многолетнего, почти безвылазного сидения в своей волости, учинил вокруг себя такое скверное окружение, что тотчас после его смерти народ принялся грабить, избивать и убивать всех княжеских приближенных. Андрей Боголюбский приблизил к себе таких людей, коих народ возненавидел. Никогда еще на Руси смерть князя не сопровождалась таким срамом.

В заговоре против Боголюбского участвовала даже его вторая жена Улита. И зачем понадобилось Андрею привозить невесту из Камской Булгарии, по коей князь прошелся огнем и мечом. Улита отомстила за зло, кое причинил Андрей ее родине. Крепко же просчитался Боголюбский, понадеявшись на свою свиту. «Ненавидели князя Андрея свои домашние, и была брань лютая в Ростовской и Суздальской земле».

— Самодур, — недовольно бросил Константин Всеволодович. Сколь крови пролилось в Ростове Великом. Неразборчивость к людям и самодурство властителей дорого стоят народу.

Смерть Андрея Боголюбского привела Ростово-Суздальскую Русь к невиданным усобицам: младшие дяди тотчас заспорили со старшими племянниками. Младшие братья Андрея — Михаил и Всеволод — разругались со своими племянниками, детьми их старшего брата, давно умершего, с Мстиславом и Ярополком Ростиславичами.

У народа же появилась возможность выбора между князьями. Ростов и Суздаль позвали Андреевых племянников, а Владимир, недавно ставший великокняжеским стольным градом, пригласил к себе братьев Андрея — Михаила и Всеволода. Вот и загуляла усобица! Вначале верх одержали племянники. Старший из них, Мстислав, сел в Ростове, а Ярополк во Владимире («пригороде»). Но мало погодя владимирцы поднялись на племянников и на старшие города, и опять призвали к себе дядей, кои на сей раз одержали победу и разделили между собой Ростово-Суздальскую Русь, бросив старшие города и рассевшись по младшим, во Владимире и Переяславле.

С кончиной старшего дяди Михаила, усобица разгорелась между братом Андрея Боголюбского Всеволодом, коему присягнули владимирцы и переяславцы, и старшим племянником Мстиславом, за коего опять встали ростовцы. Мстислав был разбит в двух битвах, под Юрьевом и на реке Колакше. Великим князем Ростово-Суздальской земли стал Всеволод Юрьевич, сын Юрия Долгорукого.

Усобицы приостановились. Восторжествовав над племянниками, Всеволод Третий княжил до 1212 года. Подобно старшему брату, он заставил себя признать Великим князем всей Русской земли и, как и тот, не поехал в Киев сесть на стол отца и деда. Он правил южной Русью с берегов далекой северной Клязьмы: в Киеве князья назначались из его руки, являясь его подручниками. Не всем южанам это было по душе, многие считали себя оскорбленными. Соседи Всеволода Третьего, князья рязанские, чувствовали на себе его тяжелую руку, ходили в его воле, по его указу посылали свои полки в походы.

И все же самолюбивые рязанцы не выдержали и задумали освободиться от власти Всеволода. Но не тут-то было! Всеволод приказал заковать в железа^[26]рязанских князей и привезти их во Владимир, коих продержал у себя в плену до самой своей смерти. По всем же рязанским городам он назначил своих посадников. Когда же непокорные рязанцы вдругорядь вышли из неповиновения Всеволоду, и изменили его сыну Константину (Константин Всеволодович побывал и в князьях рязанских), тогда великий князь приказал переловить всех горожан с семьями и заточил их по разным уделам, а Рязань сжег. Рязанская земля была присоединена к великому княжеству Владимирскому.

И другим соседям тяжело приходилось от Всеволода. Князь смоленский просил прощения за неугодный ему поступок. Всеволод самовластно хозяйничал в Великом Новгороде, посылал ему князей по своей воле, нарушал его старину, казнил его «мужей» без объявления вины. От одного имени Всеволода Третьего трепетала вся Русь.

Всеволод силой удерживал государство и напоминал наездника, ухватившегося за повод брыкавшегося во все стороны злого, необузданного коня.

Сын, Константин Всеволодович, еще в молодые годы понимал, что так долго продолжаться не может. Семена раздора, необдуманно брошенные Андреем Боголюбским, бурно прорастали. По Руси (в который уже раз!) вот-вот беспощадно загуляет междоусобица. Отец все больше недужит и уже с трудом удерживает князей и сродников, готовых люто схватиться за великокняжеский стол и еще больше ослабить государство.

Господи, как же Андрей Боголюбский и Всеволод Большое Гнездо не могли видеть своих ошибок?! Зачем им надо было драться за Киев и разрушать издревле отлаженные порядки? Южные князья и бояре за 200 лет борьбы с печенегами и половцами хорошо приспособились к нуждам обороны, готовности к сидению в осаде и походам на степняков. Ничего этого не было в Ростово-Суздальской земле, коя прочно отгородилась от Половецкой степи Брянскими, Московскими и Мещерскими лесами. Только за последние пять лет Андрей Боголюбский снарядил пять далеких походов, разоряя и подрывая Ростово-Суздальскую Русь. Под стягами Андрея рати прошли более восьми тысяч верст по лесам, болотам и рекам, потратив не менее года только на одно передвижение к намеченному месту, не считая длительных осад.

Честолюбивые замыслы Андрея воплотились в Всеволоде Третьем. Зачем ему надо было дробить сильные и крупные княжества на мелкие уделы, выделяемые своим сыновьям. Зачем надо было расчленять Северо-восточную Русь на куски?

«Сей великий князь ростом был муж велик и вельми толст, власов мало на главе имел, брада широкая, очи немалые, нос долгий, мудр был в советах и судах, для того, кого хотел, того мог оправдать или обвинить. Много наложниц имел и более в веселиях, нежели в расправах, упражнялся. Через сие киевлянам от него тягость была, и как умер, то едва кто по нем, кроме баб любимых, заплакал, и более были рады, ведая его нрав свирепый и гордый».

Сын осуждал отца, но еще более он костерил Андрея Боголюбского, хотя тот немало сотворил и доброго: возвел новые города, кои стали не только крепостями, но и средоточием ремесла и торговли. Прославил Ростово-Суздальскую Русь князь Андрей великолепными белокаменными соборами, Золотыми Воротами, чудесным дворцом в Боголюбове и храмом Покрова на Нерли… Князь неустанно выискивал по Руси искусных зодчих, дабы те сотворили дивные постройки на века. За все это Константин Всеволодович готов перед Андреем Боголюбским шапку снять и земно поклониться. А вот за другие его дела, он был рад Андрея жестоко наказать. Не успели Всеволода Третьего похоронить, как на Ростовскую земли обрушились новые войны. Юрий Владимирский, второй сын Всеволода, не раз и не два выходил на старшего брата под Ростов, но Константину удалось отстоять свой любимый град. И немалая в этом заслуга верного боярина Александра Поповича с его богатырской дружиной.

При встрече с глазу на глаз Константин Всеволодович молвил:

— Как ты ведаешь, боярин Александр, покойный отец мой Всеволод не захотел перенести великокняжеский стол в Ростов Великий. Он оставил его во Владимире и посадил там моего брата Юрия, кой собирался прошлым летом сызнова идти на Ростов. Я к тебе тогда Ватуту с Васильком посылал, да что-то Юрий передумал. Ныне же он решил показать всей Руси, что его власть велика и нерушима, как у Всеволода Третьего. Его лазутчики донесли, что новгородские, смоленские и торопецкие князья хотят выйти из-под его руки. Юрий разгневался, и ныне собирает огромное войско, дабы разбить дружины взроптавших князей, а затем со щитом двинуться и на Ростов.

— Не много ли захотел князь Владимирский. Видит кот молоко, да рыло коротко.

— Не скажи, Алеша, — осторожно произнес Константин Всеволодович. (Иногда, как и некоторые из старших дружинников-бояр, он называл Поповича Алешей). — Юрий силен и коварен. Он уже на Аксинью полухлебницу^[27] начал собирать войско, а после Благовещенья^[28] двинет его на Смоленск и Новгород.

— А чего ж князья?.. Неуж в осаду сядут?

— Не сядут, Алеша. Были промеж нас гонцы. Сиднем сидеть не будем. Договорились встретить полки Юрия на реке Липице, что у города Юрьева Польского. В челе новгородских и смоленских полков встанет князь Мстислав Удалой, сын Мстислава Ростиславича Храброго, кой еще с Андреем Боголюбским враждовал.

— Ведаю Мстислава. Сей князь не подведет, — довольно молвил Алеша.

Имя Мстислава Удалого было широко известно на Руси. Этот молодой князь, горячо любивший свое отечество, с тревогой и печалью смотрел на междоусобицы, раздиравшие Русь, и намеревался употребить все силы свои, дабы хоть как-то примирить князей. Раздоры шли и в Киеве, и в Новгороде, и в Галиче…

Особенно сильны были волнения в Новгороде, и начались они после того, когда Великий князь Всеволод Большое Гнездо направил в Новгород на княжение своего четырехлетнего сына Святослава с целой толпой корыстных владимирских бояр, кои начали всячески унижать, притеснять и обирать новгородцев.

Изведав о назревающем бунте, Мстислав Удалой, вернулся в Новгород и объявил себя его защитником.

Горожане приняли его с восторгом, называя Мстислава своим отцом и спасителем. Удалой усмирил владимирских бояр и отправил их вместе с малолетним Святославом к Великому князю. Затем Мстислав защитил Новгородские земли от литовцев и немецких рыцарей, принудил Чудь заплатить городу дань и, наконец, приведя в порядок новгородские дела, огласил на вече, что он должен отправиться в Южную Русь. дабы защитить её от Венгрии и Польши.

Новгородцы со слезами расстались со своим благодетелем и призвали на престол зятя его, Ярослава Всеволодовича. И какое же их ждало разочарование!..

— Когда выступать в поход, — спросил Алеша.

— Дружина готова. На сборы ополчения, обоза и обслуги — седмица. И с Богом.

Войско вышло из Ростова 15 марта 1216 года. Василько с княгиней стояли на стене крепости. У княжича — слезы градом. Опять его не взяли воевать, а ведь как упрашивал отца!

Константин Всеволодович, прижав наследника к своей груди, успокаивал:

— Потерпи, чадо. Через два-три года и ты пойдешь в поход. Время птицей летит, настанет и твой час.

— И когда токмо он настанет? — утирая кулачком слезы, спросил княжич.

— Настанет, сынок, — почему-то тяжко вздохнул отец. — Но едва ли то будет твоим радостным часом. Чаще горькими бывают походы. Да хранит тебя Бог!

С тем и ушел Константин Всеволодович. Теперь жди вестей — худых или добрых.

Алеша Попович ушел вкупе со своими содругами-богатырями: Тимоней Златым Поясом, Добрыней Рязаничем, Нефедом Дикуном и слугой Торопом. Эти знаменитые на всю Русь добрые молодцы наводили ужас на воинов любой вражьей рати.

— Тятенька с Алешей победят, — не раз говорил обеспокоенной княгине Анне Мстиславне Василько.

— Победят, сынок, — кивала мать, но глаза ее были грустными. Она очень любила Константина и теперь, когда супруг ушел в далекий поход, денно и нощно за него молилась, ведая, что истовые молитвы жены за мужа более действенны, чем молитвы священников.

Прошла неделя, другая… Каждый раз после заутрени Анна Мстиславна брала с собой Василька, взбиралась с ним на башенку — смотрильню и пристально вглядывалась в противоположный берег Неро-озера. Что там? Не покажется ли войско? Свое или чужое, не приведи Господи.

* * *

Еще за неделю до битвы Мстислав Удалой попытался убедить Юрия Всеволодовича замириться со своим старшим братом Константином и признать его Великим князем, но Юрий ответил решительным отказом.

Битва на Липице состоялась 25 апреля. Накануне сечи младшие Всеволодовичи — Юрий, Ярослав и Святослав, — собрали в шатер бояр. Князь Юрий, подняв чашу с вином, непререкаемо молвил:

— Никогда еще я не собирал такую большую рать. Константину и Мстиславу не сдобровать. Их войско, почитай втрое меньше, оно будет на щите. После победы я, по праву старшинства, оставлю себе лучшую волость Ростово-Владимирскую, мой второй брат Ярослав заберет волость Новгородскую, третий брат Святослав — Смоленскую, ну а Киев, — лицо Юрия стало пренебрежительным, как будто он говорил не о матери городов русских, а о каком-нибудь захолустном городишке, — пущай пойдет кому-то из князей черниговских.

— Кинем, как собаке кость, — хихикнул один из бояр.

Бояре не зря посмеивались над Киевской землей: «даже мизинные люди владимирские стали свысока посматривать на другие области Русской земли».

За

хмелевший боярин Ратибор, молодой, богатырского вида, новый (после гибели Юряты) любимец князя Юрия Всеволодовича, хвастливо молвил:

— Не бывало того ни при деде, ни при отце вашем, чтобы кто-нибудь вошел ратью в могучую землю Суздальскую и вышел из нее со щитом. Да пусть хоть соберется вся земля Русская — и Галицкая, и Новгородская, и Рязанская, и Киевская, и Смоленская, и Черниговская, пусть придет на помощь врагам вся земля Половецкая, даже тогда мы раздавим Константина и Мстислава, как вонючих клопов, да мы их седлами закидаем и кулаками побьем!

В хвалебные речи вмешался старейший боярин Андрей Станиславич Творимир, кой много повидал на своем веку:

— Позволь и мне, великий князь, сказать слово.

Юрий Всеволодович глянул на старика с подчеркнутым равнодушием. Этого боярина давно все считали выжившим из ума: ему уже под семьдесят, а он, глупендяй, в поход снарядился.

— Сказывай уж, — ворчливо дозволил Юрий Всеволодович.

— Прости, великий князь, но скажу в глаза. Не зря люди говорят: не хвались, идучи на рать, а хвались, с рати идучи. Хвастливое слово гнило. Советую тебе, князь Юрий, и братьям твоим Ярославу и Святославу, замириться со старшим братом вашим Константином Всеволодовичем и отдать ему старейшинство.

По шатру понесся недовольный гул.

— Да как ты смеешь, неразумный старец, такое предлагать?! — вскричал боярин Ратибор.

Юрий Всеволодович, с трудом сохраняя выдержку, поднял руку.

— Пусть договаривает.

— И договорю, князь… Отмени битву. В войске Константина не токмо Мстислав Удалой, но и великие богатыри: Добрыня Рязанич, Нефед Дикун, Тимоня Златой Пояс и Тороп, кои под началом самого Алеши Поповича. Все они храбры, как львы и не слышат на себе ран, Алеша Попович…

— Буде! — взорвался от ярости Юрий Всеволодович, кой люто возненавидел Поповича с тех пор, когда тот убил его любимца Юряту. — Прочь с глаз моих, безумец!

Согбенный, побледневший Творимир шагнул к пологу шатра, затем обернулся и молвил в заключение:

— Охолонь, князь, пока не поздно. Замирись с братом.

— Про-о-очь!

И великий князь, и бояре долго не могли остыть. Каждый осуждал «безмозглого» старика и каждый верил в блестящую победу.

— Алешка Попович последний день живет. В сече я смахну мечом его башку, вздерну на копье и покажу всему вражьему войску, — заверил Ратибор.

Еще за два дня до битвы Юрий Всеволодович приказал обвести свой стан плетнем и насовать в него кольев (был обычай отгораживаться и засеками).

Сеча началась перед полуднем. Ростовская конная дружина и пешцы-ополченцы неторопко, но уверенно двинулись на полки Юрия. Мстислав же Удалой дал новгородцам выбор:

— Как сражаться хотите — на конях или пешем?

Новгородцы ответили:

— Не желаем помирать на лошадях. Станем биться пешем, как бились наши отцы на реке Колакше, под Юрьевом Польским, — «и, сбросив с себя сапоги, побежали босые на неприятеля».

Страшной, трагичной была эта междоусобная сеча. Русич убивал русича, убивал зло, остервенело. (Эх, остановить бы, остановить бы их, Господи! Молодые мужики в самом соку поливали обильной кровью зазеленевшую пойму реки Липицы. Зачем же вы, русские князья, привели тысячи соотичей на смертельную схватку, зачем?! Вы раздробили Русь, уложили в землю, ради корысти своей, едва ли не треть ратников государства. И это незадолго до нашествия несметных татаро-монгольских туменов.^[29] Зачем?!.. Нет, сечу уже не остановить).

Богатырствовали Мстислав Удалой и Алеша Попович со своими верными содругами. Где-то через час, к Алеше прорубился могучий Ратибор и закричал на всю рать:

— Ныне ты умрешь, Олешка Попович!^[30]

Ах, какой это был поединок! Оба в сверкающей золоченой броне, с круглыми червлеными щитами и крепкими булатными мечами. Ни Алеша, ни Ратибор, известные удальцы на всю Русь, никогда не ведали поражений, каждый верил в свою необоримую силу. Долгим и утомительным был этот поединок. Более грузный Ратибор начал уставать, сберегая силы, все реже и реже взмахивал он крыжатым мечом, все чаще и чаще прикрывался щитом. У Алеши же, менее высокого и более легкого, казалось, удвоились силы. Одним из могучих ударов он рассек щит Ратибора пополам, другим — сбил с головы неприятеля стальной шелом, третьим же ударом он рубанул Ратибора по голове. Богатырь тяжелым кулем сполз с седла наземь, левая нога застряла в серебряном стремени.

Юрий Всеволодович, наблюдавший с коня за битвой, побелел и заскрипел зубами. Это конец! Его рать бежит, многие тонут в реке.

— Вот те и закидал седлами, — вздохнул старый Творимир.

Князь Юрий потерпел сокрушительное поражение. В его войске погибло свыше девяти тысяч ратников. Таких огромных людских потерь Ростово-Суздальская Русь еще не ведала.

Юрий Всеволодович прибежал во Владимир на четвертом коне, а трех заморил, прибежал в одной сорочке, подклад и тот бросил.

Во Владимире оставался один безоружный люд: попы, монахи, жены да дети. Увидев с крепостных стен, что кто-то к Владимиру скачет, горожане обрадовались:

— Наши одолевают!

— То вестник с победой!

— Открывай ворота!

В крепость влетел Юрий Всеволодович, закричал:

— Враг идет на Владимир! Укрепляйте стены!

Тотчас все встревожились, вместо веселья поднялся плач. К вечеру стали прибегать раненые дружинники и ополченцы.

Утром Юрий Всеволодович приказал собрать народ к Успенскому собору. Произнес:

— Братья владимирцы! Затворимся в городе и отобьемся от Константина! С нами Бог и пресвятая Богородица!

Но владимирцы удрученно отозвались:

— Князь Юрий! С кем нам затворяться? Братья наши побиты, другие взяты в плен, остальные, едва живехоньки, притащились без оружья. С кем нам быть в осаде?

Никогда еще владимирцы не видели такого жалкого, растерянного князя.

— Ну, хорошо… Токмо поклянитесь, что не выдадите меня Константину. Я сам, по своей воле уйду из города.

— Не выдадим, великий князь, — заверили Юрия Всеволодовича владимирцы.

Брат Юрия — Ярослав, заморив четверых коней, прибежал в Переяславль на пятом и затворился в городе. Мало ему было первого зла, говорит летописец, не насытился крови человеческой: избивши в Новгороде многих людей, и в Торжке, и на Волоке, этого было ему всё недостаточно. Прибежав в Переяславль, он приказал и тут схватить всех новгородцеви смольнян, прибывших в его город для торговли, «и велел их покидать одних в погреба, других запереть в тесной избе, где они и перемерли все, числом полтараста».

Не так поступили Константин, Мстислав Удалой и другие князья из рода Ростиславова. Они продолжительное время оставались на месте побоища, а если бы погнались за неприятелем, то князьям Юрию и Ярославу не уйти бы, да и Владимир был бы взять врасплох. Но Ростилавичи тихо подошли к городу, объехали его и стали думать, откуда взять, а когда ночью загорелся княжий двор и новгородцы хотели воспользоваться этим случаем для приступа, то Мстислав не пустил их.

Князь Юрий направил к неприятелю посла с грамотой, в коей было написано: «Не ходите на меня нынче, а завтра я сам пойду из города». И точно, на другой день рано утром Юрий Всеволодович выехал из крепостных стен и, смирив гордыню, поклонился князьям. Те не тронули его, но повелели удалиться на восточную окраину Ростово-Суздальской Руси — в Городец Радилов. Князь Юрий, с княгиней и всем двором сели на лодии и поплыли вниз по Клязьме.

Затем духовенство и народ пошли встречать нового великого князя Константина, кой богато одарил в тот день князей и бояр, а народ привел к присяге.

Между тем Ярослав все злобился и не хотел покоряться, задумав отсидеться за крепостными стенами, но когда Константин подошел к городу с большим войском, князь запросил мира.

Мстислав Удалой и Владимир Смоленский было уперлись: уж слишком много зла нанес Ярослав людям новгородским и смоленским, с ним надо также жестоко поступить.

Князей замирил великодушный Константин

Глава 5 УМЕЛЬЦЫ РУССКИЕ

Май 1216 года. В княжьем тереме суета сует. Княгиня Анна Мстиславна собирала своих сыновей в стольный град Владимир. Поездка предстояла хлопотная: уж слишком малы еще дети. Васильку нет еще и семи лет, Всеволоду — пять, а Владимиру и двух лет еще не исполнилось. А от Ростова до Владимира путь немалый. Забот полон рот. Худо, что и дядьки Ватуты нет: в битве на Липице он был тяжело посечен мечом и теперь залечивал раны во Владимире

Константин Всеволодович приказал сопровождать семью Алеше Поповичу с его малой дружиной. Княжич Василько доволен, важно рассказывает братику Всеволоду:

— Нас сам Алеша Попович повезет. Богатырь! Он на Липице самого Ратибора побил… Матушка сказывала, что лесами поедем, а там всё лешаки, ведьмы и прочая нечистая сила.

— Боюсь, — захныкал Всеволод.

— Экий ты пугливый. Говорю ж тебе — мы с Алешей Поповичем поедем. Ему ни леший, ни Змей Горыныч ни страшен. Всех своим мечом посечет.

Перед поездкой княгиня Анна Мстиславна повела своих детей в храм, дабы помолиться на дорогу и поклониться раке ростовского епископа Пахомия, кой преставился две седмицы назад. Когда-то он пять лет был иноком Печерского монастыря, где усердно служил Богу. Усердие его не осталось незамеченным братией и в монастыре святого Петра. После кончины игумена его место занял Пахомий, где он и возглавлял обитель тринадцать лет. В 1214 году Пахомий был поставлен митрополитом всея Руси в ростовские епископы.

Анне Мстиславне по нраву пришелся новый владыка: мудрый, степенный, незаносчивый, не жадный до богатых приношений и денег, великий богомолец. Владыку возлюбили все ростовцы, особенно сирые и убогие, коим Пахомий неустанно помогал. Княгиня часто приглашала епископа в свои покои и вела с ним душеспасительные беседы. Уходя, тихо вздыхала: всем люб владыка, да вот только часто недужит. Исхудал, поблек, все точит и точит его какая-то неведомая болезнь…

При выходе из храма Анна Мстиславна увидела диковинного, страшного на вид мужика. Все лицо его заросло дремучей, косматой бородой, и она была настолько длинна, что спускалась ниже колен; вместо рубахи и портов — рваные лохмотья, едва прикрывавшие немощное худосочное тело; грязные босые ноги покрылись кровоточащими струпьями; из-под лохматых, нависших бровей сверкали запавшие, жгучие глаза.

— Леший, — испуганно спрятался за спину старшего брата Всеволод.

Васильку тоже стало не по себе: и впрямь, уж не леший ли прибежал из темных, неприютных лесов? Правда почему-то не зеленый, а седой.

— Кто такой? — миролюбиво спросила Анна Мстиславна.

— Раб божий, — глухим, простуженным голосом отозвался мужик.

Один из нищебродов, кои всегда толпились на паперти, толкнул костылем «раба божия» в бок.

— Кланяйся, то великая княгиня Анна Мстиславна.

Мужик слегка поклонился, но глаза его оставались злыми.

— Ты уж ответь мне, мил человек, — настояла княгиня.

Но мужик словно в рот воды набрал.

— Спесив, — протянул ростовский купец Глеб Якурин. — Чванится, как холоп на воеводском стуле. Отвечай княгине!

Рослый детина, стоявший подле «лешего», глянул в его глаза и почувствовал, что еще миг, другой — и мужик взорвется. Поспешил молвить:

— То ямщик Егорша Скитник, мой отец, коего великий князь Константин Всеволодович повелел выпустить из поруба.

Тихая, благочестивая Анна Мстиславна замешкалась. Князь Константин приказал выпустить из темниц всех татей и бунтовщиков по случаю победы на Липице. Слишком кроткая и мягкая, она всегда жалела людей, томящихся в узилищах.

— И долго сидел? — спросила княгиня и тотчас спохватилась: не надо было говорить этих слов.

— Да, почитай, семь лет, матушка княгиня.

— Семь?! — невольно ахнула Анна Мстиславна. Какие же мучения выпали на долю этого человека! Помоги ему, пресвятая Богородица.

— За оные годы, — продолжал Скитник, — в порубе пять человек побывало. В добрые хоромы поселил нас князь Константин Всеволодович. Все пятеро Богу душу отдали. Один я выжил. Спасибо великому князю. Земно кланяюсь за его праведный суд. Живехонек, радость — то какая.

Ехидно-усмешливая, укорительная речь ямщика пришлась по нраву гордым ростовцам. Все ведали: ямщик вирника не убивал, а лишь заступился за белогостицких мужиков, на коих наложил небывало большую виру новый княжеский вирник Ушак. Тот первым ударил ямщика, а Скитник не удержался и дал сдачи. Суд Константина Всеволодовича был короток: коль поднял руку на княжьего человека — в поруб. Аль так праведно?

Вирник Ушак был среди челяди, коя сопровождала великую княгиню. Он стоял и зло кривил узкий поджатый рот. Ишь, разошелся бунтовщик. Выполз, как крыса из норы и теперь зубы показывает. Надо укорот дать.

— Ты не слишком бы ерничал, Егорша, а то опять в вонючей яме насидишься.

Ямщик повернул на голос вирника лицо.

— И ты здесь, мздоимец. Ай, бедный, как исхудал. Поперек себя толще.

— Да уж не ты, худерьба. Никакой стати, — хихикнул, подчеркивая свое дородное тело Ушак.

— Вот-вот. Живот толстый, да лоб пустой.

Толпа рассмеялась. Умеет же подковырнуть ямщик. Вот и сын его такой же растет — пальца в рот не клади.

— Так его, Скитник!

— Помолчали бы! Чего рты раззявили? — напустился на ростовцев вирник.

Толпа еще дружней захохотала.

— И впрямь наш вирник дурень!

Ушак повернулся к дружинникам:

— Чего стоите? Над княжьим человеком измываются!

Но дружинники сами посмеивались. Тогда руку подняла княгиня.

— Успокойтесь, люди добрые.

Кажись, и не громко, и не повелительно сказала, но горожане тотчас примолкли: уважали княгиню ростовцы.

Анна же Мстиславна подозвала ключника^[31] и приказала:

— Сему ямщику выдать новое платье и дать на прокорм денег. И чтоб не скупиться!

Ключник поклонился, но в глазах его застыло явное замешательство.

— Прости, великая княгиня, но такого повеленья князя Константина Всеволодовича не было.

— Князю я доложу.

Ростовцам приказ Анны Мстиславны был встречен с одобрением. Один лишь Ушак продолжал кривить рот.

* * *

Княгине не хотелось уезжать из Ростова: не только привыкла к древнему городу, но и полюбила, как любил его и князь Константин Всеволодович. Ростов понравился ей больше, чем Смоленск, где прошло ее детство.

Тяжело расставаться с городом на озере Неро. Впереди ждет немилый ее сердцу великокняжеский Владимир, кой многие годы напускал свои враждебные рати на Ростов. И зачем только остался супруг в этом злом городе? Великокняжеский стол его никогда не прельщал, он еще четыре года назад отказался от Владимира ради Ростова Великого. Но ехать надо: где муж, там и жена.

Без особого веселья собирался во Владимир и Алеша Попович: не только князь Юрий, но и горожане затаили на него зло за победу над владимирским богатырями Юрятой и Ратибором, такого никогда не прощают. В любом городе гибель местного богатыря вызывает всеобщее уныние и острое желание отомстить обидчику. Каково жить среди владимирцев?

Князь Константин щедро наградил Алешу и его дружину, столь много сделавших для поражения вражьей рати. Поповичу князь подарил новую вотчину.

— Лихо сражался, Алеша. Не зря когда-то мой отец взял тебя в дружину. Поболе бы таких воев среди моих гридней. Дарую тебе, боярин, угодья по реке Гда с Поречьем-селом, деревнями Огарево и Ново, с бортями,^[32] сенокосными угодьями и рыбными ловами. Все, что окрест Гремячего Колодезя, отныне твоё, боярин!

— Благодарствую, великий князь, за щедроты твои, — поясно поклонился Попович. Да токмо…

На щеках Алеши вспыхнул смущенный румянец.

— Аль что не так?

— Да я, великий князь, никогда еще мужиками и угодьями не владел. Мое дело ратоборствовать, а тут хлопот не оберешься.

— Экая незадача, — рассмеялся Константин Всеволодович. — Мужиками управлять — не мечом махать. Толкового тиуна подбери.

— Непременно подберу, великий князь.

— Чудной ты у нас, Алеша, — молвил воевода Воислав Добрынич. — Ему вотчину дают, а он чуть ли руками не отмахивается.

— Чудной, — не без злорадства протянул боярин Борис Сутяга. Его грызли раздражение и зависть. Который уже год князь Константин не наделяет его новыми угодьями и все корит одними же словами: худо-де в сечах бьешься, в опасных стычках никогда не бываешь. А чего на рожон-то лезть? Голова не для того, чтобы ее, как кочан капусты, мечом смахнули. Не все же родились Алешками Поповичами. Другие-то бояре не шибко в сечу кидаются.

Зол был на великого князя Борис Сутяга.

* * *

До Владимира добирались древним Суздальским трактом, кой петлял среди дремучих лесов. Княгиня и бояре с домочадцами ехали в повозках, дружинники и челядь тряслись на конях. Позади двигался небольшой обоз с кормовым запасом.

Майское утро было теплое, румяное. От зеленоглавого, непроглядного леса духовито пахло смолой. В некоторых местах лес суживался, и тогда мохнатые ветки скользили по плечам и лицам наездников, шуршали по повозкам. Впереди княжьего поезда мчали два десятка оружных холопов; то были сторожевые доглядчики. Лесной путь непредсказуем, случалось по нему и разбойные ватаги шастали, нападая на богатые купеческие караваны. За княгининой же повозкой ехала малая дружина Алеши Поповича. С ней надежно, покойно, душа Анны Мстиславны не ведает страха.

А Василька и его братиков разбирает любопытство. Там, где лес отступает, и повозка плывет по цветущему дикотравью, мальчонки высовывают головы из раздвижного оконца и жадно вглядываются в косматые ели и сосны, где прячется всякая нечисть.

— Матушка, глянь. Махонький леший по дереву скачет! — закричал Василько.

— Да что ты, Господь с тобой.… Да это же белка прыгает. Добрый, пушистый зверек.

Василько никогда еще не видел живой белки.

— И я хочу поглядеть, — высунулся из повозки Всеволод. — Где, где белка?

— Проехали уже, сынок, не огорчайся. Увидишь еще, дорога наша дальняя.

Иногда поезд по той или иной надобности останавливался. Василько, не дожидаясь услужливой руки челядинца, выпрыгивал из повозки и каждый раз подбегал к Алеше Поповичу, кой был в сверкающем драгоценном доспехе.

— Не устал, княжич?

— Нет, подушки мягкие. Это ты, поди, устал в седле сидеть, да и доспех тяжелый. Поди, одна кольчуга целый пуд.

— Полегче, — широко улыбнулся Алеша. — Фунтов двенадцать, пушинка. Но на мне не кольчуга, а панцирь. Слыхал о таком доспехе?

— А как же… Да я ж его в твоих хоромах видел. С кольчугой схож.

— Схож, да не совсем…Добрыня Рязанич, подь-ка сюда. Вот он в кольчуге. Зришь разницу?

— Колечки иные.

— Молодец, Василько Константинович. Запоминай: панцирь отличен от кольчуги тем, что вместо проволочных круглых и, как говорят мастера, «облых» колец, панцирь плетется из плоских колечек, клепанных на «гвоздь». Такие кольца наши оружейники стали ковать еще лет двадцать назад. А для чего? Ну-ка глянь на меня с Торопом, вокруг обойди. Угадал?

— Угадал! — от радости Василько аж в ладошки хлопнул. — Панцирь-то почти вдвое больше тело прикрывает. В таком доспехе никакому врагу не одолеть.

— Вдругорядь молодец, Василько Константинович. Железное поле именно вдвое больше, чем у кольчуги. Русские умельцы такой панцирь сотворили, что его вес остается не тяжелее кольчуги. Ты подумай, Василько Константинович, какие на Руси кудесники.

— И впрямь кудесники. Железа вдвое больше, а вес одинаков. Добрые у нас мастера. Попрошу батюшку, чтоб всему войску такие панцири выдал.

К Васильку подошел один из слуг:

— Великая княгиня в повозку зовет. Дале едем.

В повозку Василька уже не манит. Он глянул на коня Алеши в дорогом убранстве и попросил:

— Посади меня на коня, Алеша. Уж так хочется!

— Да я с великой радостью, княжич, но токмо надо княгиню спросить.

Анна Мстиславна милостиво дозволила.

И вот Василько на богатырском коне Алеши Поповича. Радость из радостей! Ишь, с какой завистью поглядывают на него из повозки братики Всеволод и Владимир. Им такое счастье и во сне не пригрезится. Какое ловкое седло у Алеши, как легко и пружинисто рысит его знаменитый конь. Эх, вырваться бы сейчас впереди поезда и стрелой помчать к стольному граду!

Лицо Василька разрумяненное, восторженное. Но затем он вновь ехал в повозке. Восторг как рукой смахнули. Почему-то вспомнился дядька Еремей Ватута, чу, израненный в тереме лежит. Жаль его, человек он добрый, как Алеша Попович.

Скучал Василько о дядьке. Сколь тот всему научил, сколь всего рассказывал, особенно о его именитом деде Всеволоде Большое Гнездо, прадеде Юрии Долгоруком и прапрадеде Владимире Мономахе, о брате деда Андрее Боголюбском, коего убили Кучковичи.

Вспомнил Кучковичей, и нахмурился. Дед, Всеволод Юрьевич, казнил всех заговорщиков — ростовских бояр, убивших его брата Андрея Боголюбского. Злодеев Кучковичей повел зашить в короб и бросить в озеро Пловучее, что близ города Владимира. Дворовые сказывали, что сей короб до сих пор плавает в озере. Страх-то, какой!

Василько глянул в задумчивое лицо матери и спросил:

— А правда, что Кучковичи в озере плавают? В коробе деревянном.

— Ты и об этом слышал? — насторожилась Анна Мстиславна. Страсть не любила она разговоров о войнах и казнях.

— Слышал, матушка… Плавают?

— Небылицы. Никакие короба по озеру не плавают… Ты глянь, чадо, какая лепая^[33] деревенька на угоре завиднелась. Там и поснедаем.

Глава 6 КНЯЗЬ КОНСТАНТИН

— Едут, великий князь! В полуверсте.

Константин Всеволодович, в окружении княжьих мужей, стоял на отлогом берегу реки Нерль. Встречал супругу с детьми. Анна Мстиславна все красоты владимирские видела, а вот сыновья ни разу. Пусть запомнят да полюбуются.

На берегу застыла в ожидании княжеская лодия с гребцами. На князе синее корзно с малиновым подбоем, застегнутое на правом плече золотою запоною, под корзном — зеленый, шитый золотом кафтан, перетянутый рудо-желтым поясом, на голове соболья шапка с алым верхом.

По левую руку Константина встречал великую княгиню и новый ростовский епископ Кирилл, кой ушел вместе с княжеской дружиной на Липицу еще в марте. На владыке длинная, просторная мантия, панагия,^[34] и нагрудный серебряный крест. Длинная, пышная борода колышется на легком благовонном ветерке.

По правую руку князя стоял владимиро-суздальский епископ Симон. Редкая, странная картина! Два равнозначных владыки при одном князе. У обоих напряженные, озабоченные лица.

Ростовский Кирилл пребывал в том состоянии духа, про которое можно сказать: один Бог ведает, что и как будет. Князь Константин Всеволодович владыку огорчил. Обычно любой князь, заняв великокняжеский стол, оставляет в своей земле своего же пастыря. Кирилл, со дня поражения Юрия Всеволодовича, должен встать во главе Владимиро-Суздальской-Ростовской епархии. Но этого не случилось. Константин не захотел почему-то изгонять Симона, чем удивил не только ростовских бояр, но и владимирцев. И среди прихожан путаница. Собор во Владимире один, а кому службу вести никто не ведает — ни кот, ни кошка, ни поп Ерошка. Князь Константин все чего-то выжидает. Но чего? Суровый и решительный Всеволод Третий и часу бы не потерпел церковного двоевластия. Жаль, Константин не в отца, он не сторонник крутых мер. Но ведь какое-то решение ему придется принимать, и оно на слуху, все об этом глаголят: епископом всей Ростово-Суздальской Руси должен стать владыка Кирилл. Надо как-то подтолкнуть Константина.

Владимиро-Суздальский епископ Симон тоже в немалом замешательстве. Новый великий князь должен наконец-то определиться, кого-то выбрать, и послать на рукоположение к киевскому митрополиту. Скорее всего, к нему поедет ростовский епископ Кирилл, верный подручник Константина… Обидно! Сколь усилий приложил Симон для процветания храмов своей епархии, сколь новых церквей поднялось на Владимиро-Суздальской земле! И теперь всё это передать чужаку, кой и единой монеты не вложил на возведение и украшение храмов. Горько, на сердце тошно. Скоро придет тот день, когда напыщенный Кирилл встанет у амвона^[35] собора Успения Божьей матери. Горько!

Просветлевший Константин Всеволодович троекратно облобызал жену и детей, а затем повел семью на княжескую лодию.

Ветерок был тиховейный и вялый, поэтому паруса не поднимали, и судно шло на веслах. Река Нерль словно заснула в своем дремотном покое.

Великий князь Константин Всеволодович, обняв Василька, стоял на палубе. Показывая рукой на обширные пойменные луга, зеленые леса, красавицу Нерль с рыбными ловами, довольно говорил:

— Ныне это всё твое, сынок. Мой век не такой уж и долгий. Владимирская земля богата не токмо всякими угодьями, но и прекрасными храмами.

— А храм Покрова на Нерли увижу?

Увидел Василько и чудеснейший храм на Нерли и великолепный белокаменный дворец в селе Боголюбове и сам Владимир с Золотыми Воротами, окованными золоченой медью и «лепый» собор Успения Божьей матери. Не зря нахваливал дядька Еремей искусных рукодельников, сысканных со всей Руси Андреем Боголюбским. Вот тебе и «пригород»! А какой дивный княжеский терем, в коем жил совсем недавно Юрий Всеволодович.

Любознательный Василько в первый же день обегал все многочисленные переходы, сени, повалуши, горницы, светелки, изукрашенные затейливой резьбой башенки-смотрильни… Просторен и красив владимирский терем, пожалуй, побогаче чем ростовский. Хорошо в таком тереме жить.

Пришел Василько и в ложеницу Ватуты. Дядька Еремей лежал на широкой постели. Подле него сидел церковный лекарь^[36] с пользительной мазью в склянице. Увидев княжича, Еремей Глебович приподнялся на правый локоть, заулыбался.

— Рад видеть тебя, Василько Константинович. Не забыл своего дядьку?

— Никогда не забуду!

Василько подбежал к недужному, обнял ручонками за шею.

— Не забыл. Спасибо тебе, чадо, — растрогался Ватута. — Все ли у тебя слава Богу? Не хворал без меня?

— Да я-то в добром здравии, а вот ты, зрю, занемог. Вон вся перевязь в крови… Мечом полоснули?

— Мечом, княжич. Едва леву руку не отсекли. Ну да ничего, Бог милостив. Срастется, как на собаке. Жаль, город тебе не покажу.

— Не горюй, дядька Еремей. Тятенька обещал показать, а ты борзей поправляйся. Я к тебе ежедень приходить буду.

Ватута смахнул слезу со щеки.

— Добрым ты растешь, княжич. То славно… Не забывай грамоту постигать. Отец-то книжник из книжников. Дай Бог и тебе таким стать.

— Стану, дядька Еремей, непременно стану. Тятенька меня уже многому научил.

— Вдругорядь славно. В книгах великая мудрость.

* * *

Константин Всеволодович и сам ведал: нельзя оставлять двух епископов в одном граде, да и народ давно ждет княжеского решения. Брат Юрий бы не колебался: возьми он Ростов, тотчас бы изгнал Кирилла. И не только! Огнем и мечом прошелся по княжеским и боярским вотчинам — хоромы пожег, бояр и слуг посек мечами, ремесленников и смердов обложил непосильной данью. Так поступали многие русские князья.

Константин Всеволодович после Липицкой победы никого и ничего не тронул. Всюду было улежно и покойно, словно и не было столь кровопролитной сечи. Владимирцы тому немало дивились, однако, на ростовского князя поглядывали косо. Выжидает! Покуда смирен как пень, а потом ощетинится и почнет все рушить.

Неуютно чувствовали себя во Владимире и прибывшие с Константином бояре. Совсем недавно отец нынешнего князя, Всеволод Третий, люто расправился с ростовскими боярами: приказал зарубить их мечами и покидать в Пловучее озеро, а Кучковичей зашить в дубовый короб. Владимирцы всячески поддержали злодейство Всеволода. Ныне же жди ответного удара, не могут же ростовские бояре простить смерть своих сродников.

Ходили победители по владимирским улицам с опасом: того и гляди кинут камнем, а то и пустят стрелу из-за плетня. Неуютно во Владимире!

Неприязнь и едва прикрытую враждебность горожан чувствовал на себе и великий князь. Бывал ли в храме, проезжал ли улицами, Константин Всеволодович ловил на себе колючие, испод лобные взгляды, и от этого на душе его становилось неспокойно. Епископ Кирилл и княжьи мужи советовали:

— Надо показать Владимиру свое могущество. Пусть ведают, что к ним пришел суровый и властный хозяин. Народ любит твердую, сильную руку, иначе он поглядит, поглядит, да и вновь призовет на княжение Юрия.

Говорили не в бровь, а в глаз, но великий же князь слушал и ничего «властного» для владимирцев не предпринимал. Напротив, он оставил епископа Симона во Владимире, а Кириллу повелел возвращаться в Ростов.

— Твое место в родном городе. Поезжай с Богом, владыка.

Епископ Кирилл помрачнел: князь совершает непростительную ошибку, ростовцы его не поймут, но убеждать Константина бесполезно: его решения всегда глубоко обдуманы.

Среди бояр самым недовольным оказался Борис Сутяга. Толковал своей дородной супруге Наталье:

— Князь-то наш из ума выжил. Своего-то владыку, кой ему верой и правдой служит, от себя удалил, а вражьего попа к себе приблизил. Ну, где у Константина разум? Да будь моя воля!..

Боярин Сутяга много лет недолюбливал старшего сына Всеволода Третьего, особенно с тех пор, когда молодой князь при всех гриднях насмешливо молвил:

— В тяжбах погряз, Борис Михайлыч. Даже из-за пустяков. Не зря кличка Сутяга за тобой укоренилась.

Укоренилась! Допрежь от отца (правда, в другом смысле), теперь от князя. Когда-то отец его был из «подлых», худородных людишек. (И здесь не повезло!). Сапожничал в ремесленной слободке Ростова, заполонив сени и избу дратвой-сутягой. Так и прилипла за отцом безобидная кличка Мишка Сутяга. По-другому, с иным с иным оттенком, зазвучало прозвище за его сыном Борисом. Еще отроком ему удалось выбиться в младшие дружинники, выбиться мерзко, погано. Бориска выкрал у отца годами накопленные деньги и всучил их княжьему тиуну, а тот привел шестнадцатилетнего парня на княжой двор. Его путь до боярского чина был долгим — через хитрость, угодничество, наветничество. Часто Борис Михайлыч заводил тяжбы, вздорно судился, стараясь, что-нибудь оттягать. Так стал он Сутягой. Кличка укоренилась прочно, и теперь жить с ней Сутяге до скончания дней своих.

Больше всех был удивлен решением князя епископ Симон. Он-то уж не питал никаких надежд на Владимиро-Суздальскую епархию. И вот на тебе! Князь — недруг, как на золотом блюде преподнес. Владей, Симон, как и допрежь, владел. Дивны дела твои, Господи!

Многие не понимали Константина, а он, чтобы не видеть недоуменных взглядов, уединялся в библиотеке, где ему никто не мешал и где хорошо думалось.

Константин Всеволодович терпеть не мог жестокости, междоусобиц и козней бояр. «Ладить миром», — любимое изречение князя.

1 ноября 1207 года, в «курячьи именины», когда по всей Руси кур забивают, Всеволод Третий послал своего старшего сына княжить в Ростов. Было тогда Константину 21 год. Ноябрь оказался холодным и снежным. Князь прибыл в Ростов санным путем. Ростовцы встретили Константина Всеволодовича довольно прохладно: из «пригорода» Владимира прибыл!

Епископ Иоанн в первый же день откровенно сказал:

— Ростовские бояре не слишком жалуют Всеволода Юрьевича. Тебе, князь, не легко здесь будет.

— Я полажу с боярами, владыка, а ты мне поможешь. Я не хочу враждовать.

И князь, и владыка приложили немало усилий, дабы сломить гордыню ростовской знати. Где-то через год боярам настолько пришелся по нраву Константин, что они уже и не помышляли о другом властителе.

«Ладить миром» неоднократно приходилось Константину еще и до прибытия в Ростов.

Начало Х111 века ознаменовалось усилением Ростово-Суздальской земли над другими землями. Городское вече Великого Новгорода обычно выбирало себе наместника из наиболее могущественных княжеских семей. Всеволод Большое Гнездо отправил в Новгород своего тринадцатилетнего сына Святослава. Вече его приняло. Однако вскоре Всеволоду донесли: Мстислав Удалой, захвативший Галицкое княжество, норовит сесть наместником в Новгороде. Город на Волхове раскололся. Святослава Всеволодовича поддержали посадник Михалка Степанович и его сын Твердислав. На Мстислава же Удалого решила опереться группа бояр и купцов под началом Дмитрия Мирошкинича. Юный Святослав растерялся: ему не доставало ни опыта, ни сил, чтобы повести борьбу с Мирошкиничем.

Всеволод Юрьевич, не дожидаясь худого исхода, послал в Великий Новгород девятнадцатилетнего Константина, кой тогда уже отличался сметливым, прозорливым умом. Константин выехал из Владимира 1 марта 1205 года. Великий князь приказал, чтоб его проводили младшие братья и бояре, но, добравшись до реки Шедакши, Константин молвил:

— Дале поеду один. Так будет лучше…для новгородцев лучше.

— Но как быть с приказом великого князя? Он может твое намерение, и осудить, — строго произнес брат Юрий Всеволодович.

— Мыслю, не осудит. Время покажет.

Едва ли не три седмицы (с десятком отроков из младшей дружины) добирался Константин до Великого Новгорода. Горожане хоть и встретили нового князя с хлебом и солью, но ладу не получилось: Новгород разъедали распри. А тут еще пришла горькая весть из Владимира. Великая княгиня Мария, распрощавшись с любимым сыном, на другой же день постриглась в монахини, а 19 марта преставилась.

Константин не стеснялся неутешных слез: он любил свою мудрую мать, коя многому его научила; от Марии он постиг чешский и латинский языки, что было важно для расширения связей с Западной Европой. Другие же братья к чужим языкам относились с пренебрежением, говоря: «Зачем башку забивать неметчиной? На то есть толмачи».^[37]

После смерти посадника Михалки Степаныча, стоявшего за Константина, раздоры в Новгороде усилились. Новым посадником Господин Великий Новгород избрал на вече Дмитрия Мирошкинича. Дело доходило до того, что одна улица билась с орясинами и на кулаках с другой, выкрикивая: «Бей Мирошкиничей!» «Бей Константиновичей!». Разладу, казалось, не было конца и края. И все же шаг за шагом, настойчиво и кропотливо Константин остудил противоборствующие стороны и привел их к долгожданному миру.

Были и другие мирные победы, одержанные старшим сыном Всеволода, после коих великий князь вновь возвратил Святослава в Новгород, а Константина направил в Ростов.

Наладив спокойную жизнь с боярами, Константин Всеволодович с головой ушел в любимое дело. В книги! Еще с девяти лет он на всю жизнь запомнил одно изречение: «Ум без книг, аки птица подбитая, якоже она взлететь не может, такоже и ум недомыслится совершенна разума без книг».

Константин Всеволодович жаден был не только до священных писаний, но и до древней истории. Его обширная библиотека (за «ростовское сидение») пополнилась сотнями греческих рукописных книг. Князь пригласил в Ростов ученых мужей, коим молвил:

— Скопилось много старинных и обветшавших рукописей. Надо их переписать, а наиболее ценные перевести на язык русский, дабы сохранить для потомков.

«Лаврентьевская летопись» назовет Константина Мудрым за то, что тот любил всякие книги «паче всякого имения».

Ростовский князь всю свою жизнь почитал своего праправнука Владимира Мономаха и предка Ярослава Мудрого. Владимир Мономах написал замечательную вещь «Поучение чадам».^[38]

Заимел Константин и рукопись неизвестного автора «Слово о князьях», кой описывал события, происшедшие во времена правления в Чернигове сына Святослава Ярославича — Давида, умершего в 1123 году. Автор «Слова» восхвалял справедливое княжение старшего брата и упрекал младших за то, что они не желают даже стерпеть малой обиды от старших, готовы по любому поводу начать смертоносную войну и даже призывают на братьев половцев. Безымянный обличитель решительно выступал против распрей перед лицом половецкой опасности.

А с каким удовольствием читал Константин величественную «Повесть временных лет» Нестора и блистательное «Слово» Даниила Заточника, черниговского игумена, совершившего в самом начале XII века паломничество в Святую землю. Через Царьград он прошел в Яффу, Иерусалим, побывал на Иордане, Тивериадском озере и Мертвом море, был в Акре, Бейруте, Иерихоне и других местах Ближнего Востока, оставив замечательное описание своего двухгодичного путешествия.

А как не восторгаться «Русской правдой» Ярослава Мудрого и рукописью Климента Смолятича, написанной в середине XII века, знатока Гомера, Аристотеля и Платона, русским златоустом Кириллом…

Константин Всеволодович гордился своим городом. Ростов Великий становится крупным духовным центром Руси. В богатом, чтимом не только в Ростовской земле, монастыре Григория Богослова, именовавшемся также «Григорьевском затворе», возникла школа иконописания и было учреждено духовное училище, в коем кроме богословия и философии ученые монахи преподавали славянский и греческий языки. (Позднее из Григорьевского затвора вышли известные древнерусские писатели и просветители Стефан Пермский и Епифаний Поемудрый. Сергий Радонежский, выдающий церковный и политический деятель XIV века, сторонник идеи объединения Руси, вдохновитель Куликовской битвы, был сыном ростовского боярина Кирилла).

«Велик и славен Ростов Великий своим духовным центром. А посему зело велико значение книг, — продолжал раздумывать князь. — „Ум без книги, аки птица подбитая, якоже она взлететь не может“. Лучше не скажешь. Надо собрать в Ростове все старинные рукописи».

Константин Всеволодович задумает Свод русской истории, ведая, что берется за величайший труд, в надежде размножить его и раздать всем князьям русским. А вдруг задумаются, а вдруг перестанут враждовать.

Вот и во Владимире, став практически великим князем всей Руси, Константин Всеволодович вел себя так, как учили его мудрые книги. Никаких распрей, никакой замятни! Утихомирилось боярство, успокоился народ.

Всегда бы так, тешил себя надеждой Константин. Всегда и во всем ладить миром. Но впереди еще уйма дел, только бы дал Бог здоровья.

А здоровье князя стало резко сдавать, всё чаще и чаще побаливало сердце, и все настойчивей его тянуло в Ростов. Предчувствуя свою скорую кончину, он вновь решается посетить древний город, дабы побывать на освящении церкви Бориса и Глеба. Это произошло 25 августа 1218 года. Вместе с Константином в Ростов прибыла и великая княгиня Мария с детьми — Васильком, Всеволодом и Владимиром.

Больше всех радовался возвращению в Ростов Василько. Как постоял на берегу Неро-озера (это тебе не вертлявая, узкая Клязьма), как полюбовался ее покойной изумрудной ширью, да нагляделся на облепившие причалы красавицы лодии, так тотчас и побежал к отцу.

— Не хочу боле во Владимир! Останемся здесь, тятенька.

— Вижу, люб тебе Ростов?

— Люб, тятенька. Вот бы здесь мне княжить.

— Будешь княжить, — твердо произнес Константин Всеволодович. — Именно здесь, в любом тебе граде.

Бояре недоуменно переглянулись. А как же великокняжеский стол Владимира, кой должен унаследовать Василько?

Недоумение княжьих мужей можно было понять: они-то давненько стали замечать недуг Константина, и каждый для себя уверовал, что владимирский стол займет после его смерти ростовец Василько. Но что это вдруг с великим князем?

В сентябре Константин Всеволодович вернулся с семьей в стольный град. Недуг князя еще больше обострился. Через месяц он позвал к себе брата Юрия и замирился с ним. А в Рождественские морозы он вновь пригласил Юрия и молвил при Анне Мстиславне, княжьих мужах и епископе Симоне:

— Чую, мне уж недолго осталось. По смерти моей отдаю тебе, брат Юрий, великокняжеский престол… А теперь о сыновьях. Василько будет княжить в Ростове, Всеволод — в Ярославле, а Владимир — в Угличе. Скрепим все это крестным целованием и договором.

За седмицу до смерти князь собрал сыновей и долго поучал их своим Словом. В конце же своей тихой, но проникновенной речи он просил сыновей следовать христианским добродетелям, любить ближних и быть милостивыми к сирым и убогим.

В конце января Константин Всеволодович, за два дня до своей смерти, в третий раз встретился с братом Юрием.

— Великая к тебе просьба, брате. Крепи Русь, не заводи усобиц и возлюби сынов моих. Бог тебе за это воздаст сторицей… Исполнишь ли предсмертную волю мою?

— Клянусь, брате, — заверил, приложившись к кресту, Юрий.

Великий князь Константин Всеволодович скончался 2 февраля 1219 года, не дожив и 33 лет. Его княжение в Ростове летописцы назовут «золотым».

Глава 7 ЕГОРША СКИТНИК

Смерды на боярского тиуна не обижались: хотя и строг, но не спесив, и справедлив, плеть из голенища не вынимает. Да и данью обложил не слишком тяжкой. И на себя остается, и на боярина хватает. С Егоршей Фомичем можно жить.

Тиун же про себя посмеивался: из грязи да в князи.

Года три назад он столкнулся на Соборной площади с боярином Александром Поповичем, кой прибыл в Ростов, дабы подобрать себе тиуна.

— Тю, да это ты, Егорша. Как извоз?

— Нашел чего вспомнить, боярин, — вяло отмахнулся Егорша. — Едва ноги волочу.

Когда-то Алеша Попович, выполняя поручение князя Константина, подрядил Скитника (как бывалого ямщика) довезти его до Углича. Скитник пришелся молодому боярину по душе: сноровистый, прямодушный, уверенный в себе, на деньги не жаден. Вернувшись из Углича в Ростов, Алеша молвил:

— Добрый ты мужик, Егорша. Приведет случай — вновь с тобой прокачусь.

Тогда был Скитник в ядреном теле. Теперь же перед Алешей стоял седобородый мужик с постаревшим осунувшимся лицом. Еще и двух седмиц не прошло, как Скитника выпустили из поруба. Единственное, что изменилось в нём, так укороченная борода да чистая рубаха с портами.

— Чего так исхудал, Егорша?

— Исхудаешь. Поруб — не хоромы с пирогами.

— Поруб?.. А ну-ка поведай мне. Ты, кажись, не из тех, кого в поруб кидают.

Скитник поведал, ничего не утаил, на что Алеша после недолгого раздумья молвил:

— Верю тебе, Егорша. Наслышан я об Ушаке, худой человек… А вот на князя ты зла не держи. И на большие умы живет промашка. Зело не любит князь не токмо усобицы, но и бунтовщиков, кои порядок рушат. Ты ж, чую, не из таких. Погорячился, вот и вдарил по Ушаку. Уважаю тех, кои за себя постоять могут.

— Спасибо на добром слове, боярин.

Алеша постоял, подумал минутку, а затем хлопнул ямщика по плечу.

— Знать, тебя сам Бог послал. Пойдешь ко мне в тиуны?

— В тиуны? — опешил Егорша. — Шутишь, боярин.

— И вовсе не шучу, Егорша. Князь меня вотчиной наградил, тиун понадобился. Я-то всё в походах, хозяйничать недосуг. А тут надо за мужиками и угодьями доглядывать, оброк собирать. Соглашайся, Егорша.

Скитник пребывал в замешательстве.

— Нет, боярин… Да какой же из меня тиун? Я отроду над людьми не стоял, а тут цела вотчина. Без опыта и хомута для починки в руки не возьмешь.

— Справишься, Егорша. Ты много в своей жизни повидал, почитай, всю Русь исколесил. Тертый калач. Ты токмо начни, а коль не по нраву придется, уйдешь. Вольному воля.

— Не один я, боярин, — продолжал упираться Скитник. — Жена у меня да сын Лазутка.

— Велик ли?

— В добра молодца вымахал, толковый детина, — не без удовольствия произнес Скитник.

— Да то совсем удача, — повеселел Алеша. — С сыном-то все дела сладишь. Оброк же я за тебя внесу, и приступай с Богом.

Уговорил-таки ямщика Алеша.

Боярин, увидев в Гремячем Колодезе сына Егорши, присвистнул:

— И впрямь добрый молодец. Богатырь! Да тебе не в подручных у отца бегать, а в дружине моей быть. Пойдешь?

— Извиняй, боярин, но не пойду. Я отца семь лет ждал и никогда его не покину.

— Похвально, Лазутка, — одобрил Попович. — Не всякий сын чтит отца своего. Похвально!

Повелел Алеша жить семье в своем боярском тереме.

— У меня тут просторно, места хватит.

Но Егорша заупрямился:

— Ты уж прости, боярин, но в крестьянской избе нам будет повадней.

— Срубим! — не стал спорить Попович. — А пока потерпи, поживешь в хоромах.

Избу надумал Егорша срубить добротную, дабы века стояла. Он, как и любой мужик, живший среди лесов, знал толк в дереве, кое надо выбрать и подготовить так, дабы изба не только века стояла, но чтоб пребывал в ней чистый, живительный дух. А для этого надо после Покрова пометить подходящие деревья, зимой вырубить и вывезти из леса, в марте-апреле сладить сруб: точно подогнать бревно к бревну, возвести стены, и оставить на несколько месяцев. Тут спешить никак нельзя: под собственной тяжестью бревна плотнехонько прижимались и медленно высыхали. Но упаси Бог, чтобы они пересохли, иначе намучишься с их обделкой. Строили, чтобы было не только удобно, а что бы изба радовала глаз, «как мера и красота скажут».

Подле избы поставил Егорша клеть и амбар, в коих будет хранить утварь, жито и прочие запасы. Изба, клеть и амбар — крестьянский двор, то, что и возводил каждый мужик на Руси, что и берег пуще всего.

Отогрелась, оттаяла душа Скитника: на таком добром дворе можно спокойно и век доживать. Радовался за Лазутку — ловкий, старательный, не хуже мастеров — дроводелов топором владеет. Подрядившиеся «в помочь» мужики и те похваливали:

— Умельца выпестовал, Егорша Фомич.

— Он у меня в любом деле лицом в грязь не ударит.

Доволен Егорша Лазуткой. Теперь бы жить, не тужить да на внуков поглядеть. Но сын приводить в дом невестку не спешит.

— Не приглядел еще, батя.

— А ты пригляди. Вкупе со мной по деревням ездишь. Аль, девок не зрел? Я хоть очами не востер, да и то одну приметил. Видная девка.

— Это кто ж такая? — усмехнулся Лазутка.

— Не ухмыляйся. С оглоблю вымахал, а девки, как дитю малому, и на ум не идут, — посетовал Егорша.

— Да я все при деле, — оправдывался Лазутка. — Без тебя и в кузнецах и в кожевниках побывал. Мать надо было кормить.

— Ныне, слава Богу, не бедствуем. Пора!.. Будешь в деревне Огареве, зайди в избу Гурьяна. Кажись, Маняшкой дочку кличут. Гурьян-то мужик на работу хваткий, поди, и дочка в него.

— Зайду как-нибудь, — неохотно произнес Лазутка.

— Не как-нибудь, а на сей неделе! — осерчал Егорша.

Отца не ослушаешься. Заглянул Лазутка к Гурьяну. Девка и впрямь пригожая. Свататься пришел Егорша со своей женой Варварой. И матери Маняшка приглянулась.

Гурьян не отказал: сам боярский тиун пришел свататься. Да и сын его хоть куда.

Егорша не захотел дожидаться Покрова Свадебника. Чего тянуть, коль на внуков глянуть невтерпеж. Свадьбу сыграли через две седмицы.

Лазутка хоть и уважил родителей, но женился без любви. (Да и редко кто на Руси по любви сходился, — будь то княжеский, боярский или крестьянский сын. На какую родитель укажет — с той и живи до скончания века. Таков уж обычай на Руси).

Маняша принесла сына. Егорша и вовсе воспрянул духом.

* * *

После смерти Константина великокняжеский престол занял его брат Юрий Всеволодович. На первом же совете со старшей дружиной великий князь резко произнес:

— Олешка Попович — злейший враг. Он убил моих лучших богатырей Юряту и Ратибора. Я жестоко отомщу Олешке.

Негодующие слова Юрия быстро дошли до Поповича: дурные вести на резвом коне скачут, добрые плетутся прихрамывая.

Попович, Тороп, Тимоня Златой Пояс, Нефед Дикун и Добрыня Рязанич сошлись в гриднице. Они долго говорили о постоянных усобицах и братоубийстве владимирских князей и мстительном нраве Юрия.

— Не ведаю как вы, но служить такому князю я не намерен. Уж лучше к Мстиславу в Киев уйти, — молвил Алеша.

Содруги были единодушны.

О своем решении Алеша не забыл сказать и Егорше.

— Был ты добрым тиуном, Фомич. Жаль, но придется распрощаться. Может, навсегда. Дале поступай, как сердце подскажет, но ведай: вотчина достанется другому боярину, всего скорее одному из Юрьевых княжьих мужей. Не думаю, что тот сбережет моих людей.

Егорша низехонько поклонился Поповичу.

— Благодарствую за доброту твою, боярин. Мне терять нечего. Вернусь в свою избу, в Белогостицы. С таким сыном не пропадем.

На прощанье Алеша не только облобызал Егоршу, но и Лазутку.

— Взял бы тебя в дружину, детинушка, но помню твои слова. И все же, коль какая надобность будет, приходи ко мне в Киев.

— Спасибо, боярин. Если судьба покличет — приду.

— Да хранит тебя Бог, — перекрестил Алешу Егорша.

* * *

Убитая горем Анна Мстиславна, на другой же день после похорон мужа, постриглась в инокини, приняв монашеское имя Агафии, но оставить малолетних детей она не могла и выехала вместе с ними в Ростов Великий. Смерть любимого супруга настолько подорвала здоровье Анны Мстиславны, что она таяла на глазах, и вскоре, 24 января 1220года, преставилась в 30 лет.

Ростовский князь, десятилетний Василько Константинович, стал младшим братьям Всеволоду и Владимиру «в отца место». Василько потерял не только родителей, но и своего дядьку Еремея Ватуту, кой, с трудом оправившись от тяжелой раны, остался с домочадцами во Владимире. Таково было решение великого князя Юрия, не захотевшего отпускать искусного воеводу в Ростов.

Древнее Ростовское княжество стал терять величие и силу. Булгары заметно оживились. Хан собрал своих приближенных и заявил:

— Великий князь Юрий зол на Ростовское княжество и не станет его защищать. Василько млад, как щенок. Его дружина с уходом богатура Поповича ослабла. Настал удачный момент ударить на урусов. Их земли обширны и богаты. Мои славные воины давно жаждут добычи.

Свой первый удар булгары нанесли на северные ростовские земли, захватив Устюг. Разграбив город и взяв в полон для ханского гарема многих девушек, булгары пошли на Унжу.

Великий князь Юрий, узнав о нашествии булгар на ростовские земли, и не подумал о посылке дружины. О своем обещании, данном умирающему брату, он тотчас забыл, выйдя из покоев Константина. Злость на ростовцев не покидала его многие годы. Когда Алеша Попович ушел в Киев, князь разгневался, а затем поостыл: дружина Поповича творила чудеса храбрости в любой сече, ныне же ростовцы остались без лучших ратоборцев и при первой же битве будут разбиты. Ну и пусть! То-то поубавится у ростовцев гордыни. Булгары захватили Устюг, вот и добро. Пусть ростовцы встанут перед ним, великим князем, на колени и умоляют о помощи, пусть поунижаются.

Но десятилетний Василько и не думал перед Юрием унижаться. Он, много унаследовавший от отца, сохранял свое достоинство. Сиротство не сломило его, напротив, с каждым месяцем Василько становился все более волевым и зрелым.

Неизменный воевода Воислав Добрынич довольно говаривал боярам:

— Наш князь, слава Богу, мужает.

Бояре, хорошо ладившие с Константином Всеволодовичем, возлагали большие надежды на его сына, кой не даст в обиду Ростов. Лишь бы быстрее рос и дал отпор притязаниям князя Владимирского. А пока тот спит и видит на ростовском княжении своего подручника. Что ему «братий» договор?! Не тот Юрий человек, дабы сдержать, скрепленное владычным благословением, свое слово. Булгары Устюг взяли, а он и пальцем не пошевелил. Вот тебе и дядя родной! Злой. Сердце с перцем, душа с чесноком.

Князь Василько, выслушав гонцов из Устюга и Унжи, велел позвать к себе боярина Воислава Добрынича.

— Не худо бы дать булгарам отпор, воевода.

— Дружина готова, Василько Константинович.

— Булгары пришли числом великим. Может, вече собрать? Мыслю, ростовцы дадут добро на сбор ополчения. Что скажешь, Воислав Добрынич?

Василько уже в который раз проверял свои задумки на умудренном воеводе, кой всегда давал дельные советы.

— С ополчением гораздо надежней, Василько Константинович.

Ростовцы, собравшись на вече, поддержали князя. Тотчас были выбраны «градские старцы»^[39] и тысяцкий, кои разошлись по улицам и слободам, дабы набрать «тысячу» — городской полк; сотских и десятских также выкликали на вече.

Затем бирючи-глашатаи поскакали по селам и деревням. По решению вече смерды были обязаны не только дать лошадей для конницы, но и выделить крепких мужиков для пешего ополчения.

Через седмицу ростовская рать под началом воеводы Воислава Добрынича выступила на булгар и выбила их из своих северных пределов.

Великий князь Юрий Всеволодович был немало удивлен победным походом войска юного племянника.

— Никак у Василька зубки прорезались. Я-то думал, что он не посмеет, и высунуться из своего Ростова. Борзеет, волчонок! — высказал князь боярам. Те же заметили: в словах Юрия Всеволодовича не было раздражения. Уж не перестал ли он таить обиду на ростовцев?

Нет, бояре ошиблись. Не перестал! Неприязнь его к Ростову Великому сохранится на всю жизнь. Здесь было другое. Подрастающий Василько, с его дружиной, ему скоро сгодятся. Юрий Всеволодович давно уже задумывал покорить Волжскую Булгарию. Но булгары сильны, и чтоб разбить их войско, надо собрать в совместный поход многих русских князей.

По Руси разъехались гонцы. Прибыл один из них и в Ростов.

— Великий князь Юрий Всеволодович повелевает тебе, князь Василько Константинович, двинуться с дружиной на Городец Радилов.

— Почему именно на Городец?

— Там великий князь назначил сбор всему русскому войску, дабы из Городца выступить на Булгарию.

Дружина вышла из Ростова под началом самого Василька. Это был его первый ратный поход. Путь предстоял далекий: на конях добраться до Ярославля, затем пересесть на лодии и плыть вниз по Волге к Городцу.

Василько никогда еще не был в Ярославле, кой был основан ростовским князем Ярославом Мудрым. Кажись, совсем недавно это было, и живы в памяти предания, рассказанные отцом Константином и Еремеем Ватутой. Умен же и отважен был предок Василька, и никогда не сотрется в памяти людской его поход в Медвежий угол.

Глава 8 МЕДВЕЖИЙ УГОЛ

С дальней, лесной сторожи, мчался к Ростову гонец. На разгоряченном взмыленном коне влетел в детинец. Спешился на княжьем дворе, подбежал к крыльцу, но дорогу преградили четверо стражников: высокие, плечистые, с мечами булатными.

— Ошалел, парень! Куда прешь?

— С волжской сторожи. Худые вести. Допустите к князю, — поспешно вымолвил гонец.

Один из дружинников взбежал на высокое крыльцо, крикнул отрока из темных сеней.

— Никушка!.. Проводи к князю.

Отрок довел гонца до покоев, перед которыми прохаживался боярин.

— С волжской сторожи, Роман Юрьич, — почтительно произнес отрок, кивнув на гонца.

— Сказывай, — строго приказал боярин.

— Велено самому князю, — поклонился гонец.

Боярин нахмурился, однако стародавний обычай не посмел рушить: гонец должен встать перед князем.

Ростовский князь Ярослав Мудрый сидел за столом, обложившись тяжелыми рукописными книгами. Лицо его было задумчиво.

— Дозволь, князь. Вой прискакал с волжской сторожи, — негромко доложил боярин.

— Вой? — резко повернулся к боярину Ярослав. — Впусти немедля.

Гонец вошел в покои, низко поклонился. Лицо его было встревожено.

— Говори.

— Булгары пришли с Волги. На заре вошли в Которосль.

— Много лодий?

— Два десятка, князь.

Ярослав отпустил гонца, насупившись, пристукнул кулаком по столу.

— Вновь булгары!

За последние годы это уже был третий басурманский набег. Опять булгары разграбят и сожгут поречные села и деревеньки, уведут в полон сотни смердов.

Боярин стоял молча, ждал княжьего слова.

— Подымай дружину, Роман Юрьич, — молвил после раздумья князь. — Встретим булгар на берегу.

— На берегу?.. Но ладно ли так будет, князь?

— В чем сомненье твое?

— Река бежит по лесам. Непролазные дебри, князь. Конному дороги нет.

— Пешем прогуляемся. Не всё на конях трястись.

— Но где ж дружина встанет? — продолжал недоумевать Роман Юрьич.

— Найдем и дружине место. Не забыл, как к Волге на лодиях ходили? Ведаешь излучину у Дебрянки? Здесь самое место поганых бить.

— Добро, князь. Пойду прикажу в сполох ударить, дабы вече собрать.

— Не нужно, боярин. Обойдемся без ополчения.

— Но…поход будет тяжек.

— Поздно народ поднимать. Покуда мужиков снаряжаем, поганые в Ростове будут. Управимся и своей дружиной.

Вскоре старшая и молодшая дружины выступили из детинца. На Вечевой плошади было тесно от народа. Ростовцы провожали войско.

— Удачи вам, вои!

— Сокрушите басурман!

— Возвращайся со щитом, князь Ярослав!

Молодой князь Ярослав Владимирович был в алом корзно, под которым виднелась серебристая кольчуга. Снял шелом, перекрестился на купола Успенского храма и обратился к народу:

— Булгары вновь идут на нашу землю. Они хотят испепелить наши веси,^[40] осквернить храмы, увести в полон детей и женщин. Не бывать тому! Ждите нас с победой!

Повернулся к воям, в жгучих глазах решимость и отвага.

— Так ли, дружина верная?

— Так, князь! Сокрушим нехристей!

— Не посрамим земли Русской!

Покинули Ростов, а затем несколько часов шли через лес. Поустали. Боярин Роман Юрьич предложил остановиться на привал, но Ярослав отказался.

— Надо спешить, боярин. К Дебрянке мы должны прийти ранее булгар. Опоздаем — жди беды.

Ярослав шагал впереди дружины, и это воодушевляло воев. Никто не роптал, не просил отдыха.

Вскоре свернули в самую чащобу.

— А не рано, князь? — усомнился Роман Юрьич.

— Мыслю, в самый раз. Версты через две выйдем к Дебрянке.

Теперь уже шли напродир, коряги и сучья цеплялись за ратные доспехи. Дружинники взмокли. Боярин Роман Юрьич в изнеможении пал наземь.

— Останови дружину, князь… Мочи нет.

Ярослав усмехнулся:

— Устарел ты, боярин. А ведь, кажись, и четвертого десятка не разменял. Это тебе не в хоромах брюхом трясти. Вставай!

К боярину подошли двое отроков, повели под руки.

Ярослав не ошибся: вскоре лес поредел, и дружина вышла к Дебрянке, небольшой деревеньке в восемь изб.

— Слава Богу, успели, — довольно перекрестился Ярослав.

Из изб высыпали мужики, увидев князя, низехонько поклонились.

— Здрав будь, князь Ярослав Владимирович!

Ярослав приказал дружине отдыхать, а сам обратился к смердам.

— Все ли у вас по-доброму?

Из толпы оробело вышел староста, низкорослый, чернобородый мужик в посконной рубахе.

— По-доброму, князь. Ничем тя не прогневали. Дань по осени сполна отдали.

— Не о том пытаю, староста. Нет ли каких худых вестей? Не слышно ли о поганых?

— Покуда Бог милостив, князь. Ныне ворога не ведали.

— Ворог близок и скоро будет здесь.

Мужики угрюмо насупились, а бабы запричитали. Мало ли горя натерпелись от басурман? В последний набег избы пожгли, хлеб и пожитки выгребли. Добро еще сами успели в лесу упрятаться.

Ярослав поднял руку, и толпа смолкла.

— Слушай мой наказ. Берите топоры и валите сосну и ель. А вы, бабы, несите веревки. Запрем реку от поганых.

Мужики и бабы кинулись в избы, а Ярослав вышел к Которосли. Река в этом месте круто изгибалась, образуя небольшой лесистый полуостров.

«Отменно, — подумал князь. — Зажмем булгар с двух сторон. И берега здесь высокие. Булгарам из лодий не выбраться. Сунуться вперед, а там засека из дерев. Повернут вспять, а мы их стрелами. Не уйти ныне врагу… Теперь дело за смердами. Успеть бы».

Поспешил к дружине. Вои снедали без горячего варева: Ярослав запретил жечь костры, еще заранее наказал?

— Костры на стане не палить. Ежели булгары приметят дымы — все пропало.

Ратники жевали хлеб и сушеное мясо; когда князь подошел, дружинники поднялись.

— Нарушу вашу трапезу, вои. Надо смердам подсобить.

Ярослав показал рукой на излучину.

— Несите к брегу деревья.

К Ярославу ступил Роман Юрьич. По красному лицу его струился обильный пот.

— Где шатер повелишь раскинуть, князь?

— Потом, боярин, потом!

Ярослав вновь заспешил к берегу. Дружинники и смерды начали подносить срубленные сосны и ели.

— Вбивайте сваи. Вяжите дерева и тяните к тому берегу. Да не по одному, а по четыре в ряд.

Вои, раздевшись, полезли в воду. К ночи засека была готова. Ярослав поставил старшую дружину на правом изгибе, младшую — на левом.

Вернулись лазутчики, доложили:

— Булгары в трех верстах, князь. Встали на ночлег.

— На берегу или в лодиях?

— На берегу, князь.

Ярослав остался доволен: раз булгары выбрались на берег, значит, не таятся и не ждут засады.

Прошел в шатер, где гридни приготовили ужин. Спал недолго. Чуть заиграла заряница, как был уже на ногах; но уставшую дружину поднимать не стал: ждал новых вестей от лазутчиков. Они прибежали, когда солнце уже поднялось над бором.

— Снялись, князь.

Облачившись в ратный доспех, князь пошел к воям. Те уже были наготове. У каждого — меч, копье, лук и колчан со стрелами.

— Булгары плывут к Дебрянке. Скоро их лодии будут здесь. На берег никому не выходить, всем укрыться в чаще и ждать сигнала трубы. Потом немешкотно выйти на берег и закидать поганых стрелами. Ни одна лодия не должна уйти вспять к Волге. Полезут на берег — биться на мечах. А теперь в лес, вои. С нами Бог! — громко произнес князь.

Дружина исчезла в лесу, а Ярослав с боярами укрылись в прибрежных зарослях; здесь же были и вои с трубами.

По реке бежала темная рябь, гонимая упругим ветром. По такой воде хорошо идти на парусах, это радовало Ярослава. Булгарам сопутствует сиверко,^[41] лодии их быстры, но как-то им придется супротив ветра?

— Плывут, князь, — молвил дозорный.

Ярослав раздвинул кусты. В трети версты показалась лодия с воинами, за ней другая, третья… А вот и весь басурманский караван, его хорошо видно. Булгары в суконных чекменях и чабанах, на головах овчинные шапки с отворотами. Лица смуглые, безбородые. Близ каждого воина круглый щит, обтянутый кожей, саадак с тугим изогнутым луком и красными стрелами, короткое копье с белым конским хвостом на конце.

Пока плыли до излучины, булгарам не было видно засеки. Они спокойно сидели в лодиях, и пили из бурдюков кумыс. Но вот первая лодия начала огибать полуостров, и с носа судна послышался резкий гортанный крик. Воины повскакали с мест, суматошно замахали руками. Но было уже поздно — лодия на полном ходу врезалась в дерева с заостренными сучьями. Поднялся вой, судно стало тонуть, а воины начали прыгать в воду. К преграде же приближались все новые и новые лодии. Булгары кинулись убирать паруса.

Ярослав обернулся к трубачам.

— Пора!

Громко, протяжно запели трубы. Из чащи высыпали дружинники, натянули луки.

— Бей поганых, вои! — зычно воскликнул Ярослав и сам, опустившись на левое колено, натянул крученую тетиву. Сотни стрел полетели на булгар. Многие воины повалились замертво, другие же прикрылись щитами, но стрелы разили с обеих сторон. Слышались стоны, отчаянные вопли:

— Урусы!.. Урусы!

Часть булгар сумела выбраться на берег. Ярослав скинул с плеча корзно и бросился в сечу. Перед ним оказался сильный, коренастый воин с кривой саблей. Он только что зарубил двух воев из молодшей дружины и теперь свирепо накинулся на Ярослава.

Князь успел прикрыться овальным красным щитом. Удар булгарина был тяжел, и Ярослав сразу понял, что вышел ратоборствовать с отважным воином, обладающим богатырской рукой.

Вновь сошлись. Зазвенела сталь, посыпались искры. Булгарин пошатнулся, однако не остановил своего натиска. Собрав всю силу, Ярослав могуче взмахнул мечом в другой раз. Вражеский щит развалился надвое, а тяжелый меч опустился на голову басурманина.

Издавая восторженные возгласы, дружинники с удвоенной силой набросились на булгар. Вскоре все было покончено.

Дружина пировала.

Князь Ярослав сидел посреди воинов и поднимал победную чашу.

— Поганые разбиты. Выпьем за славный русский меч, вои!

— Выпьем, князь. Слава Ярославу!

Дружина чествовала князя и пила хмельной мед. А староста Дебрянки украдкой вздыхал: оскудеет деревенька. Все запасы поела дружина, до нови-то еще долго ждать.

Староста тужил, а мужики пировали вкупе с дружиной: дозволил на радостях князь. Кричали:

— Порадел за деревеньку, князь Ярослав Владимирович. Дай те Бог доброго здоровья!

После пира Ярослав ушел в шатер. Сел на походный стулец, задумчиво теребил русую кудреватую бородку. Раздвинув полог шатра, ввалился боярин Роман Юрьич. В руках его две чаши.

— Рано ушел, князь. И пил мало. Давай еще за победу.

— В бою тебя не зрел, а на мед ты горазд.

— Облыжно, князь, — обиделся боярин. — За спинами не прятался… Осуши за победу велику.

— То еще не велика, боярин. Врагов окрест много, и не единожды нам за меч браться… Оставь меня.

Ярослав долго сидел один. Рассеянно слушал песни воев и все больше погружался в раздумье.

Ростовское княжество на самом краю Руси. За ним — дремучие леса и Волга с булгарами и хазарами. Народы сильные, жестокие, не раз набегавшие на Ростовские земли. Не худо бы оградить княжество от нашествий. Где-то нужно поставить заслон. Но где?.. Может, срубить крепость в Медвежьем Углу? Чего лучше! Высокий, обрывистый мыс между Волгой и Которослью. Поставить на мысу крепкий острог и врагу он будет недоступен. Враг не посмеет войти в Которосль, не сунется он и к Ростову. А ежели кто захочет с Ростовом торговать, пусть караван без опаски идет в гости.

Но Медвежий Угол не пуст, в нем селище язычников — мерян, поклоняющимся богам солнца, огня, скота и священной медведице. Надо прийти к язычникам с миром и обратить их в Христову веру. Надо приумножить Ростовское княжество.

На другой день Ярослав держал совет с дружиной. Так было заведено издревле: ни одного важного дела русские князья не решали без ратных содругов.

Ярослав поведал дружине свои мысли. Вои долго молчали: задумал князь дело не простое. Крепость на Волге нужна, спору нет, но захочет ли чудь^[42] покориться? Народ сильный и дерзкий, сколь раз ростовские купцы попадали под его острые стрелы. Поплывут с товаром на Волгу и не вернутся.

— Нам и в Ростове ладно. Пошто к чуди лезть? — молвил Роман Юрьич.

— А ежели булгары всем войском навалятся? На печи отсидишься, боярин? — сердито произнес Ярослав.

Роман Юрьич поперхнулся и ничего не молвил в ответ. Затем поднялся другой боярин.

— Мудры твои помыслы, князь Ярослав Владимирович. Нельзя Ростову без порубежной крепости. Булгар и хазар на Волге тьма, в любой день могут набежать.

— Воистину речешь, — поддержал другой из княжьих мужей. — Без крепости пропадем, да и торговать нам надобно. Близ Волги живем, а купцов снарядить пугаемся. Веди на чудь, князь.

— Веди! — дружно воскликнула дружина.

— Быть по сему! — твердо произнес Ярослав. — В Ростов гонца отправлю.

Князь отыскал глазами гридня Никушку.

— Бери коня в деревеньке и скачи в Ростов. Передай нашу волю воеводе. Пусть немедля попов соберет, чудь будем крестить. А еще пусть добрых мастеров кличет, кои знатную крепость могут срубить. И чтоб борзо!

— Как идти из Ростова? — довольный княжьим повелением, вопросил Никушка.

— На лодиях. Скоро ли попы притащатся? На лодиях, Никушка. Будем ждать их в Медвежьем Углу. Скачи, отрок.

Ярослав весел. Сидел с боярами на переднем судне, изрекал, поблескивая глазами:

— Старший брат мой Вышеслав своим Господином Великим Новгородом похваляется. Де и богатством он славен и купцами заморскими, а мы-де сидим в лесах да на болотах и ничего не видим. Так нет же, быть и Ростову градом Великим! Будем и мы за море ходить.

Чем дальше к северу, тем непроходимее и угрюмее становились леса. Места глухие, безлюдные, изобиловавшие всяким зверем.

Когда солнце поднялось над головами, берега Которосли стали заметно раздвигаться, а вскоре и вовсе вышли на самую ширь. Глазам дружинников открылась величавая раздольная Волга.

Неприступным богатырским утесом высился над рекой Медвежий Угол, утонувший в дремучем лесу.

— Вот это брег! — изумленно ахнул один из дружинников.

* * *

Мерянин в короткой звериной шкуре стрелой летел к хижине вождя. Тот сидел у очага и ждал, когда женщины сварят в котле оленье мясо.

— Беда, Сиворг! На реке чужеземцы! — воскликнул мерянин.

Вождь поспешно поднялся и вместе с одноплеменником побежал к обрыву селища. Выглянув из зарослей, Сиворг увидел под крутояром десятки лодий с рослыми, бородатыми воинами в кольчугах.

Руситы!

Глаза вождя сверкнули злым огнем. Вновь пришли к Медвежьему селищу эти люди. Они были здесь прошлым летом, в тот день, когда Сиворг напал на купеческий караван, шедший в Хазарское царство. Мерян ждала богатая добыча, но помешали внезапно появившиеся руситы. Они выплыли из Которосли и ударили по мерянам. Бой был свирепым и долгим, но руситы оказались сильнее. Меряне сдались русскому князю Ярославу. Тот не стал убивать пленников. Князь взял с мерян клятву — жить с русичами в мире и платить дань граду Ростову.

Ярослав на другой день повернул вспять в свое княжество, а Сиворг затаил злобу. Он и не думал покориться руситам. Меряне — свободное племя и оно не захочет чужой власти и дани.

Но вот руситы вновь у Медвежьего селища. Их много. На переднем судне реет княжеский стяг со львом, зажавшим меч в поднятых лапах.

Князь Ярослав!

Зачем он пришел к селищу? Зачем привел так много воинов?.. А может, руситы встали на отдых, а затем поплывут далее?

Нет, руситы начали сходить на берег. Они пришли с войной.

Сухощавое, будто высеченное из камня лицо Сиворга ожесточилось. Приказал мерянину:

— Созывай племя к Велесову капищу. Поднимай волхвов!

Мерянин убежал в селище, а Сиворг еще долго наблюдал за высадкой руситов. Они вышли на берег Которсли и принялись разводить костры, но пока никто из них не поднимался на утес.

Сиворг направился в селище, из которого донеслись глухие удары бубна. Меряне, покинув жилища, сошлись у Велесова капища.

Сиворг встал у деревянного идола и поднял руку.

— Слушай меня, соплеменники! Руситы подошли к нашему селищу.

— Не хотим руситов! Они пришли за данью! — недовольно закричали меряне.

Мужчины были в овчинных и оленьих шкурах, у каждого поверх груди — подвеска с фигурками зверей, птиц и змей, в мочках ушей — продолговатые кольца.

Сиворг ступил к древнему волхву, заросшему до колен серебряной бородой.

— Тебе слово!

Волхв вскинул обе руки над головой и повернулся к капищу.

— Молитесь Велесу!

Меряне рухнули на колени, подняв лица на истукана. Из глазниц и ушей бога повалил густой сизый дым.

Волхв продолжал неподвижно стоять с поднятыми руками. Бескровные губы его шептали молитву. Он просил Велеса отвести беду от племени. Пусть руситы покинут селище и уйдут в свою землю. Но смилостивится ли бог?

Чудь ждала, уставившись на идола. Но вот изо рта Велеса посыпались огненные искры, а затем вырвалось пламя. Меряне устрашились:

— Бог гневается!

— Горе нам люди!

— Велес требует жертвы!

Сиворг вновь подошел к волхву.

— Что повелишь?

— Велес уже повелел вождь. Он хочет жертвы.

— Какой?

— Богатой. Надо выбрать самую красивую девушку, отдать ее священной медведице, и тогда руситы покинут нашу землю.

Сиворг обратился к племени:

— Принесем ли жертву медведице?

— Принесем, Сиворг. Так желает Велес! — согласно закричали меряне.

Выбрали Радмиру. Это из-за неё шли раздоры юношей; каждый хотел заполучить юную красавицы в жены. Так пусть же не будет раздоров. Радмира достанется священному зверю.

Девушку окружил волхвы, сняли с неё одежды и украшения, кинули их в костер.

— Мужайся, Радмира. Тебе выпала большая честь послужить всему племени. Скоро ты уйдешь в другой мир и станешь духом бога Велеса, — сказал старший древний волхв.

Загремели бубны. Радмиру повели на окраину селища, откуда начинался глубокий Медведицкий овраг. Здесь, под узловатыми корнями вековой сосны, была вырыта огромная пещера; вход в нее был забран крепкой металлической решеткой, увешанной фигурками богов. За решеткой виднелись голые черепа и обглоданные кости. Каждую неделю племя убивало в лесах зверя и приносило его медведице. Жертву кидали через верхнее отверстие.

Послышалось злое рычание. Медведица вышла из тьмы пещеры и обхватила передними лапами решетку.

Меряне упали на колени, а волхвы с Радмирой поднялись на пещеру и отодвинули решетку. Медведица, обнажив клыки, свирепо заревела, сотрясая утробным воем селище.

Радмира отшатнулась.

— Нет, не хочу! Не хочу быть духом!

Сиворг взмахнул рукой, и Радмиру кинули в пещеру. Раздался душераздирающий крик, а затем все смолкло.

Священная медведица приняла жертву.

Князь Ярослав три дня стоял у Медвежьего селища и ждал подхода священнослужителей. Лодии пришли около полудня. С иконами и хоругвями на берег сошли дьяконы и пресвитеры во главе с епископом.

С других судов выбрались на берег деревянных дел мастера с топорами. Оглядывая лес, говорили:

— Добрая сосна. Высокая и звонкая.

Подошел Ярослав, спросил:

— Слюбно ли здесь, мастера?

— Слюбно, князь. Поставим крепость — ни один ворог не возьмет, — дружно ответили крепостных дел умельцы.

Ярослав приказал всем подняться в гору.

— От Волги и Которосли нам не взобраться, токмо через овраг, — молвил он.

Медведицкий овраг был глубок, глух и угрюм, густо заросший хвойным лесом. Солнце в овраг никогда не проникало, застревая в косматых вершинах.

Поднимались с трудом, цепляясь руками за сучья, коряги и узловатые корни. Протяжно и гулко ухнул филин. Боярин Роман Юрьич, кряхтя и охая, напуганно сотворил крестное знамение, недовольно пробурчал.

— К черту на рога лезем.

Дальше лес слегка поредел, но зато пошел плотный саженный бурьян. Ярослав взял у дружинника секиру и стал прорубать себе дорогу.

Когда, наконец, поднялись из оврага, то увидели перед собой мерянских воинов с мечами, дротиками и луками. Лица их были суровы и враждебны.

От воинов отделился Сиворг. Прошел несколько шагов и остановился неподалеку от князя.

— Зачем ты сюда пришел, Ярослав?

— Ты нарушил своё слово, Сиворг. Не стал служить мне и не привез в Ростов дань.

Вождь мерян гордо ответил:

— На этой земли жили наши деды и прадеды, они никому не собирали дань. И мы не будем. Уходи, князь!

Ярослав не заметил, как волхвы отодвинули решетку, закрывавшую вход в пещеру. Послышалось грозное рычание. Из пещеры выскочила огромная медведица, поднялась на задние лапы и с яростным ревом двинулась на Ярослава.

«Конец тебе, русский князь. Никто не устоит перед владычицей лесов. В ней все злые духи. Сейчас медведица раздерет Ярослава, и руситы обратятся в бегство», — подумал Сиворг.

Дружина ахнула и попятилась в заросли. Кто-то метнул в зверя копье, но оно упало чуть впереди Ярослава. Князь не отступил, он тотчас поднял копье и остался один на один с разъяренной медведицей. Возле ног Ярослава лежала острая секира.

Матерая темно-бурая медведица, с оскаленной пастью приближалась к князю. Подпустив зверя, Ярослав сильным и коротким ударом вонзил острие копья в грудь медведице. Зверь раскатисто заревел и ткнулся мордой в землю. Ярослав схватил секиру, а медведица вновь поднялась на задние лапы. Ярослав могуче размахнулся и опустил секиру на голову раненого зверя.

Священная медведица рухнула у ног князя.

Потрясенные меряне пали ниц. Последним опустился на колени Сиворг.

— Не бойтесь меня, люди! — громко произнес Ярослав. — Я не хочу идти на вас с мечом. Мы пришли с миром.

— Мое племя в твоей воле, князь, — склонив голову, покорно молвил Сиворг.

— Вот и добро, — улыбнулся Ярослав и подошел к мерянам. — Встаньте! Мы не сделаем вам зла. Мы хотим, чтобы вы стали нашими братьями. Здесь мы заложим крепость, заживем воедино, и будем защищать вас от булгар и хазаров.

В тот же день в селище зазвенели топоры.

И вскоре поднялся в Медвежьем Углу, над широким волжским простором, рубленый град Ярослав.

Глава 9 МИР — ВО СЛАВУ, ВОЙНА — В ОТРАВУ

Отплывая на лодии от Ярославля, Василько глядел на крепость и думал: не зря был поход его прародителя Ярослава Мудрого. На Ростовской земле вырос большой город, много лет прикрывающий Ростово-Суздальскую Русь от чужеземцев. Ныне же рубеж отодвинулся еще на триста верст: на высоком левом берегу Волги, перед булгарскими землями, Всеволод Большое Гнездо основал в 1183 году новую крепость Городец Радилов. Воевода Добрынич рассказывал, что сия крепость хоть и не велика собой, но неприступна. Булгары не раз пытались ее захватить, но Городец каждый раз отбивался.

Василько любовался крутыми берегами, ширью великой русской реки и, не скрывая восхищения, говорил:

— Экая лепота, Воислав Добрынич. Отец мне сказывал, что Волга самая большая река. Длина её чуть ли не четыре тысячи верст. Уму непостижимо!

— Могучая река, — кивнул воевода. — Аж до Хвалынского моря^[43] бежит. По Волге самый удобный торговый путь. Пока до Городца плывем, немало купецких караванов встретим. На всяких инородцев можно наглядеться.

— И как токмо булгар не боятся?

— Купцы — люди рисковые. Ни булгар, ни других басурман они не пугаются. Плывут по Волге, пристают к городам инородцев и нужные товары им доставляют.

— Пора и нашим купцам вниз по Волге ходить.

— Раньше ходили, но как дед твой, Всеволод Третий, начал булгар теснить, русских купцов перестали на Хвалынь пропускать.

— Худо, Воислав Добрыничч, зело худо. Вот и ныне мы на булгар войной идем.

Лицо юного князя стало задумчивым.

— Но и булгары, как ведаешь, Василько Константинович, не единожды на Русь набегали.

— Ведаю.

Васильку памятны рассказы отца. Булгары пришли в Поволжье в седьмом веке. Перемешавшись с местными племенами, булгары к десятому веку захватили богатые земли к югу от нижней Камы, правобережье этой реки, часть Чувашского Поволжья и продвинулись на восток до реки Урал. Волжская Булгария по землям своим стала весьма большим государством со многими городами. Наиболее крупные из них — Болгар, Биляр и Сувар, в коих живет много купцов и ремесленного люда. Кузнецы, кричники, медники, оружейники, ювелиры, гончары изготовляли в своих мастерских массу разнообразных вещей. На булгарские базары приезжали купцы из Хорезма, Ирана, Китая, Руси, Византии…Население городов было пестрым. В них жили булгары, угро-финны, хорезмийцы^[44]

Стольным градом Волжской Булгарии в Х11 веке, вместо Болгара, стал Биляр, кой получил наименование Великого города.

Сельские жители сеяли рожь, пшеницу, овес, ячмень, просо и горох. Занимались они и скотоводством.

Долгое время булгары платили дань хазарам. Тяжелую дань. Отпала она в 965 году, когда киевский князь Святослав одержал громкую победу над хазарами. С этого года и началась самостоятельная жизнь Булгарского царства, вся история коего наполнена борьбой с русскими князьями. Последний большой поход на булгар состоялся при Всеволоде Третьем.

— Напрасно мой дед на булгар напал. Не бей в чужие ворота плетью: не ударили бы в твои дубиной. Так мой отец говаривал. С соседом надо миром ладить.

Боярин Воислав Добрынич давно уже понял: Василько во многом хочет походить на своего отца, кой всю свою недолгую жизнь посвятил тому, дабы «ладить миром» не только с удельными князьями, но и с чужеземными народами. Иногда ему приходилось браться за меч, но он осуждал войны.

— Буду говорить дяде, дабы он не воевал булгар. Такой народ не покорить. Да и о купцах надо помыслить. Без доброй торговли любое княжество оскудеет.

Умудренный Воислав Добрынич с удовольствием слушал князя. Ни по дням, а по часам взрослеет Василько. Его речи разумны. И впрямь — с булгарами лучше замириться. Народ гордый и сильный. Ныне можно побить его, но он быстро оправится и нанесет ответный удар.

В Городце собралась большая рать. Воинов было настолько много, что их не могли разместить по избам жителей крепости. Гридни младших дружин ночевали под открытым небом, благо стояла майская теплынь.

Князьям и тысяцким хватило места в просторных хоромах воеводы крепости Данилы Кудимова, крепкого осанистого мужчины с пегой, окладистой бородой и темными выразительными глазами.

На совете князей городецкий воевода обстоятельно поведал о недавних басурманских набегах, вооружении булгар, численности войск. В заключение же молвил:

— Стольный град Биляр, коим правит хан Гилюк, хорошо укреплен и силен большим войском. Ныне, узнав о движении к Городцу русской рати, хан собрал джигитов со всей Булгарии.

— Есть ли какие вести о выступлении хана из Биляра? — спросил Юрий Всеволодович.

— Мои лазутчики, великий князь, пока доносят, что из Биляра хан Гилюк не выходил, чего-то выжидает.

— Странно, — поскреб пятерней русую бороду Юрий Всеволодович. — Булгары, как и половцы, насколько я ведаю, при походе на них русских ратей, в своих становищах не отсиживаются.

— Доподлинны твои слова, великий князь, — согласно кивнул воевода Воислав Добрынич. — Они либо откатываются, либо идут стречу.

— Что ж на сей раз? — продолжал задумчиво теребить бороду Юрий Всеволодович.

На совете на какое-то время воцарилось молчание: никто не мог предположить, чем ответит на поход русских войск хан Гилюк.

— Гадать не буду, — подчеркивая свое старшинство, мерно и твердо прервал тишину великий князь. — Завтра приказываю выступить Биляр.

Василько глянул на вопросительно озабоченное лицо Воислава Добрынича и, неожиданно для всех, высказал:

— А стоит ли идти войной, дядя? Уж лучше миром поладить. Сие принесет нам больше выгоды и пользы, Мир — во славу, война — в отраву.

Юрий Всеволодович вспыхнул. Отцовский корень! Тот вечно, книжная моль, «ладком да мирком». И этот туда же. Умник!

Однако одергивать ростовского князя не стал: издревле повелось — на совете князей надо выслушать мнение каждого и только потом принимать окончательное решение.

— Кто еще так мыслит? — повел по князьям нахмурившимися глазами Юрий Всеволодович.

Намеревался поддержать Василька воевода Воислав Добрынич, но пока сдержал себя: допрежь должны сказать свое слово князья.

— А что? — с одобрительной улыбкой посмотрел на Василька киевский князь Мстислав Мстиславович Удалой. — Может, и впрямь с булгарами замириться?

Юрий Всеволодович не ожидал таких слов от Мстислава. Коль он, по его повелению, привел свою дружину из далекого Киева, значит, согласился со старшинством князя Владимирского.

Но Юрий Всеволодович ошибался: Мстислав пришел не по приказу, а по своей воле. Ростово-Суздальские дружины не раз приходили на помощь киевским князьям, когда на них набегали половцы. На добро надо отвечать добром. Что же касается старшинства, то Мстислав всем своим видом показывал свою независимость. Да и чем он ниже князя Владимирского? Киевская Русь гораздо старше Ростово-Суздальской, и это лишь при Андрее Боголюбском да Всеволоде Третьем пришлось временно уступить первое место. Киев еще вернет свое былое могущество, и в это твердо уверовал Мстислав Удалой. Его дружина одна из самых сильных, и она выглядела бы еще могучей, если бы в ней оказался Алеша Попович со своими богатырями. Но Алешу, зная о неприязни к нему Юрия Всеволодовича, князь Мстислав с собой не взял.

После слов киевского князя вновь установилась тишина, пока Юрий Всеволодович сурово не глянул на своих братьев. И те, Ярослав, Святослав и Иван, ужно высказались: великий князь прав, надо немешкотно идти на булгар.

Рязанский и черниговский же князья приняли сторону Мстислава и Василька. Совет раскололся. Глаза Юрия Всеволодовича стали раздраженными. Его, великого князя всея земли Русской, ослушались, почитай, при всех удельных князьях. Но это же небывалый срам! Он — то чаял, что, как и при отце его, никто не помыслит великому князю возразить. Нет, пока не поздно, надо показать свою силу.

Непререкаемо и веско произнес:

— Завтра пойдем на булгар. На том завершаю совет. Все!

Сторонники Юрия Всеволодовича поднялись из кресел и лавок, а Мстислав Удалой и не шелохнулся, глаза его оставались насмешливыми.

— Бухнул как молотом по наковальне, но бывает и молот промашку дает.

— Ухмыляешься?.. Да как ты смеешь?! — зашелся от злости Юрий Всеволодович.

— Охолонь, князь.

— Великий князь! Не забывайся, Мстислав. Эко из себя властелина корчишь. Да не тебя ли владимирская рать из Торжка выбила?

Гордый Мстислав резко вскочил из кресла и схватился за рукоять меча.

— Лжешь, князь!

И началась брань великая.

«Вот она, усобица, — невольно подумалось Васильку. — Даже на совете князья готовы друг друга мечами изрубить. То ль не беда для Руси?».

Юному князю захотелось встать перед Юрием и Мстиславом, и отчаянно крикнуть: «Остановитесь!», но тут в воеводскую гридницу вошел мечник великого князя и громко воскликнул:

— Послы хана Гилюка!

Булгары, узнав о великой рати урусов, запросили мира, и он был принят на выгодных для Руси условиях. В том же 1221 году, великий князь Юрий Всеволодович, дабы прикрыть с востока Русь от булгарских набегов, основал на Волге, в 53 верстах от Городца, мощную крепость Нижний Новгород.

* * *

Егорша Скитник, прибыв с Лазуткой, Маняшей и внуком в село Белогостицы, встал перед отчей избой, низко поклонился и размашисто осенил себя крестом.

— Слава тебе, Господи. Целехонька, родимая. Ныне буду здесь век доживать.

Еще два года назад, прибыв по делам из усадьбы боярина Поповича в Ростов, Егорша случайно увидел у храма Спаса на Торгу белогостицкого старосту, и спросил:

— Жива ли изба моя, Митрич?

— Жива, Егорша Фомич, — уважительно отозвался староста. Как же? Ныне бывший ямщик высоко взлетел. Боярский тиун! О том все село наслышано.

— Ты пригляди за избой-то, Митрич. Я в долгу не останусь.

Аль в село надумал вернуться? — хитровато прищурился староста.

— Всякое может статься. Сколько дней у Бога напереди, столько и напастей.

Как в воду глядел! Осмотрел Егорша старенькую избу, заросший бурьяном надел, кой когда-то орал^[45] сошенькой, но не опечалился: своя земля и в горсти мила. Ныне и Лазутка в силе, и невестку здоровьем Бог не обидел. Расчистят, унавозят десятины, добрым житом засеют и будут с хлебушком. На жито, лошадь и пожитки боярин деньгой не поскупился: щедро пожаловал своего тиуна Алеша Попович, грех жаловаться. И первый, и второй год прожили безбедно, да и третью зиму прозимовали с хлебушком, а тут и весна-красна приспела, да такая, что уже на Благовещенье весь жухлый снег, как языком слизало, а со дня мученика Федула^[46] установилась такая жарынь, кой отроду не бывало.

— Не дай Бог, засуха привалит, — вздыхали сосельники. — Ни дождинки!

Мужики шли в каменный храм Георгия, истово молились, но жарынь не только не спадала, а становилась все сильнее.

— Быть беде, — ступая по горячей земле босыми ступнями, с горечью молвил Егорша. — В кои-то веки было, чтоб жито не взошло.

Тревогу белогостицких мужиков подстегнули худые вести из Ростова. В Диком-де Поле появились огромные орды неведомого люда, коих одни называли «безбожными маовитянами», другие «таурменами», третьи — «татарами», неизвестно откуда пришедшими.

— А может, печенеги вернулись? — предположил один из мужиков.

Слухи, обрастая новыми домыслами, множились с каждым днем.

* * *

В Ростов Великий примчали гонцы от южных князей.

— С недобрыми вестями к тебе, князь Василько Константинович. Неведомые иноверцы, числом бессметным, изрубили алан^[47] разбили половцев и двинулись к рубежам южной Руси. Половцы, кои остались в живых, прискакали к Половецкому валу^[48] и запросили помощи.

— А что князья? — спросил Василько.

— Князья обеспокоены. Половцы в ужасе поведали, что неведомых басурман столь велико, что они могут попленить не токмо Русь, но и всю землю, кою Господь создал

— Всю землю? — удивился Василько.

— Так сказывают половцы. Южные князья надумали оказать им помощь и направили к великому князю Владимирскому посольство, кои попросят Юрия Всеволодовича поддержать их своими дружинами.

Гонец от князя Владимирского прибыл в Ростов на другой же день.

— Великий князь повелевает тебе, Василько Константинович, прибыть во Владимир на совет.

Перед угрозой величайшей опасности совет принял довольно странное решение: общерусскую дружину не собирать, а идти в помощь южным князьям… одному ростовскому войску.

17 мая 1223 года Василько отправился в ратный поход — единственный князь от всей северо-западной и северо-восточной Руси, кой возглавил войско в…13 лет.

— На погибель тебя послал Юрий Всеволодович. Даже своего племянника не пощадил, — напрямик осуждающе высказал воевода Воислав Добрынич.

Василько хмуро отмолчался. Хоть дядя жесток и злопамятен, но в подлость его не верилось. Всего скорее он решил приберечь основные силы на случай вторжения на Ростово-Суздальские земли вражьих войск. Хотелось бы на этом предположении, и утвердиться, но умудренный Воислав Добрынич толкует об ином. Ужель он прав? Но так могут поступать лишь самые вероломные люди.

Глава 10 ПРИШЛА НЕСЛЫХАННАЯ РАТЬ

«Пришла неслыханная рать. Их же никто хорошо не знает, кто они и откуда пришли, и какого они племени, и какая вера их», — недоумевал русский летописец, рассказывая о появлении у рубежей Руси нового опасного врага.

Ни Русь, ни Неметчина не ведали о событиях, кои произошли на Востоке. В степях, не известных ни грекам, ни римлянам, ни русичам, скитались орды монголов. Сей народ, как скажет историк, был дикий и рассеянный, питался ловлею зверей, скотоводством и грабежом, и зависел от татар ниучей, кои господствовали на севере Китая; но около половины Х11 века монголы значительно усилились и начали славиться победами. Хан Езукай Багадур, завоевав соседей и, скончав дни свои в цветущих летах, оставил в наследство 13 летнему сыну, Темучину, 40 тысяч подвластным ему данников. Сей отрок, воспитанный в суровых условиях степной жизни, унаследовал от отца его воинственность и жестокость, вскоре удивит весь мир, покорив миллионы людей и сокрушив государства, знаменитые крепкими войсками, цветущими искусствами, науками и мудростью своих древних законодателей.

По кончине Багадура многие из данников отложились от его сына. Тогда Темучин собрал 30 тысяч воинов, разбил мятежников и в семидесяти котлах, наполненных кипящей водой, сварил главных зачинщиков бунта.

Юный монгольский хан всё еще признавал над собой власть хана татарского, но скоро, уверовав в блестящие успехи своего победоносного оружия, захотел независимости и первенства. Он взял за правило ужасать врагов местью, питать усердие друзей щедрыми наградами и казаться народу сверхчеловеком. Все известные военачальники монгольских и татарских орд покорились Темучину. Он собрал их на берегу быстрой реки Онон, с торжественным обрядом пил её хрустально-чистую холодную воду и клялся делить с нимивсе беды и радости в жизни.

Но хан Кераитский, присутствующий на курултае^[49] дерзнул обнажить меч на сего Аттилу и лишился головы. (Позднее череп его, окованный серебром, стал в Татарии памятником Темучинова гнева).

Однажды, когда многочисленное монгольское войско, расположившись в девяти станах на берегу Амура, под разноцветными шатрами, с благоговением взирало на своего юного монарха, ожидая его новых повелений, появился там какой-то святой пророк — пустынник и возвестил, что бог отдает Тимучину всю землю, и что сей властелин мира должен впредь именоваться Чингисханом, или великим ханом.

Нукеры^[50] и мурзы единодушно согласились быть послушными воли небесной: народы следовали их примеру. Киргизы южной Сибири и славные просвещением игуры, обитавшие на границах Малой Бухарии, назвали себя подданными Чингисхана. Сии игуры терпели у себя магометан и христиан, любили науки, художества и показали грамоту всем другим народам татарским. Признал Чингисхана своим повелителем и царь Тибета.

Достигнув столь знаменитого величия, сей гордый хан вновь собрал всю монголо-татарскую знать на курултай и торжественно отрекся платить дань властелину ниучей и северных земель Китая, велев сказать ему в насмешку: «Китайцы издревле называют своих государей сынами неба, а ты человек — смертный!»

Китай ограждала большая каменная стена, но она не остановила дерзких монголов: они взяли там 90 городов, разбили бесчисленное неприятельское войско и умертвили множество пленных стариков, как людей бесполезных.

Монарх ниучей смягчил гнев своего жестокого врага, подарив ему 500 юношей и столько же прекрасных девушек, 3000 коней, много шелка и золота. Но Чингисхан, вторично вступив в Китай, осадил столицу его, Пекин. Китайцы отчаянно сопротивлялись, но не могли спасти города. Монголы овладели им в 1215 году и подожгли дворец, кой горел около месяца. Свирепые победители нашли в Пекине богатую добычу и мудреца Иличуцая, родственника последних китайских императоров и славного в истории благодетеля: ибо он, заслужив любовь и доверие Чингисхана, спас миллионы несчастных от погибели, умерял его жестокость и давал ему мудрые советы для просвещения диких монголов.

Оставив сильное войско в Китае, Чингисхан устремился на запад. Там, в конце Х11 века, возвеличилась новая турецкая династия монархов хивинских, кои завладели большей частью Персии и Бухарии. В период похода Чингисхана на западные земли, там царствовал Магомет Второй, кой гордо называл себя вторым Александром Македонским. Чингисхан питал к нему уважение и помышлял заключить выгодный для обоих союз. Но Магомет приказал умертвить монгольских послов.

Тогда Чингисхан прибегнул к суду меча своего и неба; три ночи он молился на горе и торжественно объявил, что бог в сновидении обещал ему победу устами епископа христианского, жившего в земле игуров.

Началась война, ужасная остервенением варварства и гибельная для Магомета, кой, имея рать бесчисленную, боялся сразиться с Чингисханом в поле и думал только о защите городов. Сия часть Верхней Азии, именуемая Великой Бухарией, издревле славилась не только своими плодоносными долинами, богатыми рудами, красотою лесов и вод, но и художествами, многолюдными городами и цветущей столицей, под именем Бохары. Столица не могла сопротивляться. Чингисхан, приняв городские ключи из рук старейшины, въехал на коне в главную мечеть и, увидев в ней лежащий Ал-коран, с презрением выбросил его из мечети.

Бохара была обращена в пепел. Хива, Термет, Балх (где находилось 1200 мечетей и 200 бань для странников) испытали подобную же участь, вместе со многими иными городами. Свирепые нукеры Чингисхана в два-три года опустошили земли от моря Аральского до Инда так, что они в течении шести следующих веков уже не могли вновь достигнуть своего прежнего цветущего состояния.

Магомет, гонимый из места в место жестоким, неумолимым врагом, уехал на один из островов Хвалынского моря и там в отчаянии покончил с собой.

Около 1223 года, Чингисхан, желая овладеть западными берегами Хвалынского моря, послал двух знаменитых военачальников, Суджая Баядура и Чепновиана на Шамаху и Дербент. Первый город сдался, и монголы пошли к Дербенту кратчайшим путем, но, обманутые проводниками, ордынцы оказались в тесных ущельях и были со всех сторон окружены аланами-ясами, жителями Дагестана и половцами.

Монголы, убедившись, что будут уничтожены, пошли на хитрость. Суджай Баядур отправил к половцам богатые дары и велел сказать им, что они, будучи единоплеменниками монголов, не должны вступать в битву со своими братьями и дружить с аланами, которые совсем иной крови.

Половцы, прельщенные ласковыми речами послов и щедрыми дарами, оставили алан, и ордынцы, пользуясь благоприятным случаем, их разбили.

Половецкий хан Юрий Кончакович, узнав, что монголы хотят господствовать в его земле, раскаялся в своей ошибке и помышлял бежать в степи. Но монголы его поймали и жестоко умертвили, а затем покорили ясов, абазинцев, касогов^[51] и докатились до вала Половецкого, от коего уже начинались южные рубежи Руси.

Половцы, обезумев от страха, побежали в разные стороны: одни — к Дону, другие — в Крым, третьи — в Русскую землю. Половецкий хан Котян, тесть галицкого князя Мстислава Мстиславовича Удалого (тот уже не княжил в Киеве), спешно «пришел с поклоном с князьями половецкими к зятю своему и ко всем русским князьям, и дары принес многие, кони, верблюды и девки и одарил князей русских, а сказал так: „Нашу землю отняли сегодня, а вашу завтра возьмут, обороните нас. Если не поможете нам, мы ныне иссечены будем, а вы завтра иссечены будете!“»

Мстислав Удалой разослал по всем русским князьям гонцов, предложив съехаться в Киев на совет. Но некоторые из князей, занятые внутренними распрями, не откликнулись на призыв Мстислава Галицкого. Не прибыл и великий князь Владимирский.

На совет в Киев собрались три Мстислава: Галицкий, Киевский и Черниговский, и некоторые другие князья, кои решили выступить со своими дружинами в Половецкие степи, дабы встретить врага в поле, за рубежами Русской земли.

Войско было значительным по размерам, но разобщенным: не было единого начала, каждый князь хотел сражаться сам по себе и мог по своей воле покинуть поле брани.

Первым перешел на левый берег Днепра князь Мстислав Удалой. Под его началом была тысяча отборных конников. Обнаружив выдвинутые вперед «сторожи татарские», Мстислав стремительно напал на них и обратил в бегство.

О победе Мстислава Галицкого изведали и другие князья, кои перешли Днепр, напали на передовой монгольский отряд, разбили его и гнали далеко в поле. Преследование продолжалось восемь дней. Княжеские дружины растянулись по степи и потеряли связь друг с другом. Однако это не обеспокоило князей. Опьяненные успехом, они забыли о всякой предосторожности. Оказывается, не так уж и страшна эта «неслыханная рать».

Не гадали, не ведали русские князья, что коварные монголо-татарские военачальники Субудай и Джебэ заманивают их в ловушку. На десятый день преследования, 31 мая 1223 года, за рекой Калкой князья неожиданно увидели сомкнутый строй огромной вражеской конницы, изготовившейся к бою.

Князья пришли в замешательство. Мстислав Киевский посчитал, что идти на монголов в поле опасно, надо расположиться на высоком правом берегу Калки и начать строить укрепленный лагерь.

Мстислав же Удалой и другие князья высказались за немедленное наступление. Мстислав Киевский, будучи в давней ссоре с Мстиславом Галицким, наотрез отказался.

Раскол! (Ох уж эта княжеская спесь и вражда!) Мстислав Удалой приказал Даниилу Волынскому и начальнику половцев Яруну выступить вперед. «Пылкий Даниил изумил врагов мужеством; вместе с Олегом Курским теснил густые толпы их и, копием в грудь уязвленный, не думал о своей ране. Но малодушные половцы не выдержали удара монголов: смешались, обратили тыл, в беспамятстве ужаса устремились на россиян, смяли их ряды и даже отдаленный стан, где два Мстислава, Киевский и Черниговский, еще не успели изготовиться к битве. Юный Даниил вместе с другими искал спасения в бегстве; прискакав к реке, остановил коня, чтобы утолить жажду, и только тогда почувствовал свою рану. Татары гнали россиян, убив их множество, и в том числе шесть князей, а также отличного витязя, именем Александра Поповича, и еще 70 славных богатырей. Земля русская от начала своего не видала подобного бедствия: войско прекрасное, бодрое, сильное совершенно исчезло, едва десятая часть его спаслась, одних киевлян легло на месте 10 тысяч. А мнимые друзья наши, половцы, виновники сей войны и сего несчастья, убивали россиян, чтобы взять их коней или одежду.

Мстислав Галицкий, испытав в первый раз ужасное непостоянство судьбы, изумленный, горестный, бросился в лодию, переехал за Днепр и велел жечь и рубить суда, чтобы татары не могли за ним гнаться».

Между тем Мстислав Киевский еще оставался на берегах Калки в своем укрепленном стане. Он видел отступление дружины Мстислава Удалого, но и с места не тронулся. Оставаясь безучастным зрителем разгрома русских войск, он… злорадствовал. Пусть, наконец, побьют этого везучего, удалого князя. Пусть!

Но Мстиславу Киевскому не удалось отсидеться на каменистой горе над Калкой. Разбив главное войско, монголы окружили деревянное укрепление и три дня осаждали его. Наконец, Мстислав вынужден был сдаться: монголы обещали отпустить его с войском домой. Наивный князь жестоко просчитался. Монголы «всех людей посекли, а князей задавили, положив под доски, а сами наверх сели обедать».

Уничтожив русские дружины, монголы дошли до Новгорода Святопольского, и стали возвращаться назад. Жители русских городов и сел, лежавших на их пути, выходили к ним навстречу с крестами и иконами, но были убиты копьями и саблями.

«И погиба много бещисла людей, и бысть вопль, и плач и печали… Татары же возвратишася от реки Днепра; и не сведаем, откуда они пришли и куда делись опять».

Жестоким поражением закончилась первая встреча объединенных русских войск и половцев с татаро — монголами.

Князь Василько Ростовский, дойдя до Чернигова и узнав о гибели русских ратей на Калке, повернул назад. (Что можно предпринять против огромной орды одной, не столь уж и многочисленной дружиной?). Да и неизвестно, куда дальше хлынет орда. Может случиться так, что иноверцы нанесут следующий удар по Ростово-Суздальской земле. Надо немешкотно обезопасить отчий край.

Ростово-Суздальская Русь встречала дружину Василька небывалой жарой. Конники ехали как в непроглядном тумане. Смрадный дым исходил из горящих лесов и болот.

Перед конем князя шлепнулась оземь черная птица, затем другая, третья. Обочь, с громким рыком, пробежал медведь.

— Господи, да что это деется, — перекрестился Василько.

Дым был настолько густ, что птицы не могли летать и падали на землю. Звери: медведи, вепри^[52], туры^[53] волки и лисицы, с устрашающим ревом и воем бежали из пылающих лесов к людям — в села и деревеньки.

Страх обуял все живое на земле. Страх вселился в людские души.

Осенью же, после Покрова Богородицы, на небе появилась хвостатая звезда и целую неделю в сумерки показывалась на западе, озаряя небо блестящим лучом.

— Господи! — в ужасе крестились русичи. — То недобрый знак. Грядут на Русь новые неслыханные беды.

Урок, преподнесенный татарами^[54] на Калке, не пошел в прок. Еще не оправившись от сокрушительного поражения, «россияне растравили свежую рану отечества новыми междоусобиями».

(Какая неслыханная беспечность русских князей! Остановитесь, призадумайтесь, пока не поздно. Ведь пройдет немного времени и уже вся Русь будет испепелена и разорена ордами свирепого хана Батыя. Нет, не остановились, не призадумались).

В тот же 1223 год по Руси загуляла новая замятня. Новгородцы изгнали юного Всеволода Юрьевича, сына великого князя Владимирского. Всеволод со своим двором занял Торжок, а отец его, Юрий Всеволодович, недовольный своеволием новгородцев, начал собирать на них рать. Вскоре сам великий князь, его брат Ярослав, племянник Василько Ростовский и шурин Михаил Черниговский прибыли с дружинами в Торжок, откуда намеревались затем выступить на Новгород, дабы их сурово наказать и показать, кто на Руси хозяин.

Новгородцы отправили к великому князю двух послов, кои передали: Юрий Всеволодович должен убраться из Торжка и прислать в Новгород сына. Великий князь высокомерно ответил:

— Пусть выдадут мне зачинщиков, кои посмели взроптать на сына моего, иначе будет худо. Я поил своих коней из Тверцы, напою и из Волхова.

Сей ответ не напугал новгородцев. Вече заявило:

— Сам Андрей Боголюбский не смирил нас оружьем, не смирить и Юрию. Укрепим стены города, перекроем все важные дороги сильными дружинами. Не посрамим Господин Великий Новгород!

К Юрию Всеволодовичу отправились новые послы.

— Кланяемся тебе, князь, но своих братьев-новгородцев не выдадим. А коль ты жаждешь кровопролития, то и у нас меч найдется. Умрем за святую Софию!

Великий князь вначале погорячился, но затем поостыл: брать мощную крепость Новгорода дело нешуточное, да и сородичи идти на приступ не советуют. Даже четырнадцатилетний Василько своего дядю уму-разуму учит:

— Мало нам Калки. Теперь, как допрежь, русич на русича пойдет? Худо так-то, дядя.

Тоже советчик выискался. Хоть и недовольный, но вступил великий князь с новгородцами в переговоры. Порешили на том, чтоб в Новгород поехал княжить шурин Юрия — Михаил Черниговский.

Часть вторая

Глава 1 КНЯЗЬ ИГОРЬ СЕВЕРСКИЙ

В свои неполные семнадцать лет князь Василько выглядел добрым молодцем. Рослый, крутоплечий, с русокудрой головой. (Поглядели бы покойные Константин и Анна на свое любимое чадо!).

Ближний боярин Воислав Добрынич еще год назад утвердился в мысли: у Василька гибкий ум Константина, твердость деда Всеволода и отвага Мстислава Удалого (правда, не бесшабашная и безрассудная, а спокойная и не показная). Как и отец, Василько увлекался древними рукописями, но целыми днями и ночами в библиотеке не засиживался. Были в нем еще две страсти: охота и игра в меч-кладенец.^[55] Последнему увлечению Василько обычно отводил утренние часы. Летом — на своем княжеском дворе, зимой — в просторной гриднице. Допрежь искусству боя Василька обучал Еремей Глебович, затем Воислав Добрынич, а в последнее время напарником князя стал молодой и сильный, побывавший в сечах меченоша Славутка Завьял, чем-то напоминавший Алешу Поповича.

Сего ростовского богатыря, павшего на Калке, невозможно было забыть. Уже позднее Васильку удалось узнать подробности последнего боя Алеши. Три дня он со своими содругами отчаянно отбивался от татар. Его ярый меч прокладывал улицы в туменах ордынцев, кои, убедившись, что такого богатыря не уничтожить, с ужасом донесли об этом самому Субудаю. Тот приказал бросить на Алешу отборную сотню нукеров, чья слава гремела по всем монголо-татарским полчищам. Однако и им долго не удавалось поразить отважного уруса. Тот, изрубив более десятка багатуров, начал изнемогать от многих ран, и, наконец, был сражен копьем. Погибли и все содруги Поповича.

Горестная весть, опечалила Василька: он любил Алешу, и ему казалось, что тот будет богатырствовать еще долго — долго, а он погиб в 23 года. У Василька остался подаренный Алешей меч, с коим юный князь ходил в ратные походы, а они были чуть ли не каждый год.

Вот и в апреле, на Ирину заиграй овражки,^[56] примчал гонец от Юрия Владимирского.

— Великий князь собирает войско на Олега Курского, кой помышляет побить шурина Юрия Всеволодовича — Михаила Черниговского. Быть тебе, князь Василько Константинович, с дружиной своей во Владимире.

Всегда хмуро встречал такие вести ростовский князь. Вновь усобица! Когда же князья перестанут терзать многострадальную Русь?! Но в поход идти придется: отказ заставит великого князя двинуть свое войско на Ростов. Но это опять-таки усобица, коя приведет к неминучим бедствиям.

Поддерживает Василька и епископ Кирилл. Он не боится осуждать великого князя и часто твердит усобникам:

— Молю вас, не погубите Русской земли! Коль будете воевать между собою, поганые возрадуются и возьмут землю нашу, кою отцы и деды стяжали трудом своим великим и мужеством.

Мольбы Кирилла находили горячий отклик не только у простонародья, но и среди духовных пастырей Ростово-Суздальской Руси. Влияние ростовского владыки распространилось и на стольный град Владимир. К воззваниям Кирилла стали прислушиваться князья и княжичи, чем вызвали недовольство Юрия Всеволодовича.

22 мая 1226 года умер Владимиро-Суздальский епископ Симон. Многие полагали, что его место займет влиятельный Кирилл. Но шли дни, а великий князь так и не отправил епископа в Киев для поставления к митрополиту всея Руси. Больше того, Юрий Всеволодович не захотел, чтобы Кирилл оказался вместе с Васильком во Владимире.

«Надо оградить моего племянника от этого златоуста, — раздумывал великий князь. — Слишком много воли взял. Чернь и попы его чтят, и коль митрополит рукоположит его на Владимиро-Суздальскую епархию, то Кирилла и вовсе будет не достать. Но тому не бывать! Он, великий князь, ни с кем делиться властью не намерен. Надо уговорить в Киеве Кирилла (киевский митрополит носил тоже имя), чтобы он не благоволил к ростовскому епископу. Есть кого поставить…Хотя бы соборного попа Митрофана, кой во всем будет потакать великому князю».

Юрий Всеволодович всегда добивался, чтобы церковь была послушным орудием в его руках. Да и только ли он? Каждый удельный князь норовил подмять под себя пастыря.

Не всегда Юрий Всеволодович ходил в челе войска, но на сей раз, он двинулся в поход с большой охотой, хотя поход для него был всего лишь предлогом: главное — вовлечь киевского митрополита к примирению двух князей. Кирилла надо использовать в своих целях.

* * *

В княжеском саду всё цветет, благоухает. Воздух хрустально-чистый, живительный.

Юная княжна Мария раскачивается на качелях и задорно восклицает:

— Наддай!.. Еще наддай, Любава!

Качели все выше и выше, у княжны захватило дух. Славно-то как!

Пришла старая мамка Устинья, погрозила Любаве клюкой:

— Буде, неразумная! Загубишь дитятко. Буде!

Боярышня отошла от качелей, но княжна напустила на себя недовольный вид.

— И всего-то ты, мамка, пугаешься. Я ж не впервой на качелях.

— Береженого Бог бережет, дитятко…Аль я не сказывала, чего с дочкой боярина Вахони приключилось?

Мария глянула на боярышень и прикрыла улыбку ладонью. Мамка уже в который раз напоминала о «зло-несчастной боярышне» Феклуше.

— Не сказывала, мамка, не сказывала.

— Не сказывала?.. Запамятовала, старая. Так вот, послушай. В прошлое лето, после первого Спаса,^[57] Феклуша в саду на качелях сидела да семечки лузгала, а с дерева яблоко, вот эконькое, — мамка развела руками, — с добрую дыню слетело и шмяк по голове Феклуши. Боярышня с качелей оземь грянулась.

Княжна и боярышни громко рассмеялись. Мамка же сердито застучала клюкой:

— Буде ржать, глупые! Феклушка-то едва не окочурилась.

Девушки рассмеялись пуще прежнего, но тут появилась запыхавшаяся сенная девка и возбужденно крикнула:

— Едут!

Девушек как ветром сдуло. Прибежали к терему, а затем по крыльчикам и сенями, переходами и лесенками поднялись в башенку-смотрильню.

Княжна еще намедни изведала, что в Чернигов едет сам Великий князь с братьями и племянниками. Батюшка сказывал: Юрий Всеволодович ополчился на Олега Курского, кой помыслил на Чернигов подняться.

Войско длинной серебристой змеей вползало в распахнутые настежь ворота крепости. (Великий князь перед Черниговом приказал дружине облачиться в кольчуги и шеломы, дабы торжественно, с блеском войти в город).

— Какая сильная рать, — молвила Мария. — Едва ли теперь Олег Курский пойдет на моего батюшку.

Дружина, миновав ворота, осталась в посаде, а великий князь, с князьями и боярами, въехал в детинец. Теперь каждого всадника хорошо видно. Девушки с неподдельным любопытством разглядывали знатных ростово-суздальских властителей. Рядом с отцом княжны (он встретил великого князя еще за версту от города) ехал, сверкая золочеными доспехами, Юрий Всеволодович. Грузный, величавый, на гордом белогривом коне.

— Глянь, княжна, какой пригожий, — с улыбкой наклонилась к Марии ближняя боярышня Любава.

— Великий князь?.. Ничего пригожего.

— Да нет. Вон тот, что шелом снял… Зришь? На коне чубаром.

— Зрю.

— Ну и как?

Мария пожала плечами, хотя молодой всадник ей и в самом деле приглянулся: на полголовы выше великого князя, осанистый, русокудрый.

— Кто-то из племянников, — продолжала Любава. — Ну, ей Богу, пригожий, — и залилась румянцем.

Отец Любавы, боярин Святозар, сложил голову на Калке. Убитая горем мать постриглась в монастырь. Любава же осталась при княжне. Веселая, жизнерадостная боярышня пришлась по душе князю Михаилу Всеволодовичу Черниговскому.

А затем был пир. И каких только питий и яств на столах не было! (Черниговское княжество одно из самых богатейших на Руси. Земля жирная, плодородная, воткни кол — без навоза вырастет. Чего и говорить — цветущее, изобильное княжество. Лакомый кусок не только для чужеземца-ворога, но и для любого русского князя).

Юрий Всеволодович, вальяжный, степенный, говорил негромкие речи, отпивал вино из золотой чары, а в голове его всё крутилась и крутилась одна назойливая мысль: он хоть и женат на родной сестре Михаила Всеволодовича, но шурин не шибко-то ему и кланяется. Человек он властный и гордый, и надо его еще крепче привязать к себе.

— Всё-то мы в неустанных заботах, всё-то о своих землях печемся, кровь за неё проливаем, а чего ради?

За столами примолкли: великий князь речет! А Юрий Всеволодович неторопливо и раздумчиво продолжал:

— Ради потомства своего, чад любых, дабы они нужды не ведали и крепко на ногах стояли. Не так ли, Михайла Всеволодович?

— Доподлинно, великий князь. Добрые дети — дому венец, для того и взращиваем, — утвердительно отозвался князь Черниговский, не ведая, к чему клонит Юрий Всеволодович.

— Именно венец, — кивнул великий князь. — Но и для оного надо постараться, дабы худых отпрысков не было. Дитятко что тесто: как замесил, так и выросло… У тебя, чу, дочь — красная девица.

— Грех жаловаться.

— Чего ж от гостей прячешь? Я ведь ее с малых лет не видел. А еще шурин. Негоже, — с легкой, добродушно-хитрой улыбкой погрозил пальцем Юрий Всеволодович.

Михаил Всеволодович пытливо глянул на великого князя. С чего бы это вдруг он о дочери заговорил? Неспроста…

— Пусть зелена — вина мне поднесет. Хочу выпить из ее рук.

Михаил Всеволодович обернулся к дворецкому, стоявшему за спиной.

— Покличь Марию.

По обычаям того времени женщины на пиры не допускались. Но если самый влиятельный гость (другим не дозволялось) надумал выпить чару из рук хозяйки или её дочери, то отказать в такой просьбе было нельзя.

Мария появилась в гриднице в сопровождении матери, княгини Евдокии Романовны. На княжне алый сарафан, поверх коего шелками шитый расписной летник, на голове кокошник, украшенный дорогими каменьями, на ногах башмачки золотные, в руках золотой поднос с чарой.

Мария, смущенная, зардевшаяся, ступила к Юрию Всеволодовичу, поясно поклонилась и молвила:

— Угощайся, великий князь, на доброе здоровье.

Юрий Всеволодович поднялся из кресла и взял с подноса золотую чару. Округлое, упитанное лицо его тронула довольная улыбка.

— Экая лепая выросла.

Перед ним стояла милолицая, зеленоглазая девушка с темнорусой пышной косой, обвитой жемчужной перевязью.

Великий князь выпил, трехкратно расцеловал Марию и повернулся к княгине.

— Добрую дочь вскормила, Евдокия Романовна.

— Заботами супруга моего, — скромно молвила княгиня и, поклонившись мужу, добавила. — Души в ней не чает.

Зять ласково, по-отечески глянул на шурина.

— Славная у тебя семья, Михайла Всеволодович. У всех бы так.

— Благодарствую на добром слове, великий князь, — сдержанно отозвался князь Черниговский, продолжая пребывать в некотором недоумении. Обычно от Юрия Всеволодовича не дождешься хвалебного слова, а тут при всех князьях и боярах на него не скупится.

Великий князь метнул острый взгляд на Василька. Тот с интересом поглядывал на Марию, и это еще больше подстегнуло захмелевшего Юрия Всеволодовича:

— Пью за доблестного князя Черниговского и его славных домочадцев!

Пир загулял с новой силой!

На другой день, после полудня, Юрий Всеволодович и Михаил Черниговский уединились. Разговор пошел о курском князе Олеге, кой затеял вражду с Черниговским княжеством.

Вражда имела глубокие корни. В 1164 году умер князь Святослав Ольгович, владетель курских, черниговских и новгород-северских земель. Чернигов по все правам должен был отойти племяннику от старшего брата, Святославу Всеволодовичу. Но супруга покойного Ольговича вступила в тайный сговор с епископом Антонием, тысяцким Юрием и знатными боярами. На совете решили: никому не говорить о смерти Святослава Ольговича три дня, дабы иметь время послать за сыном вдовы, Олегом.

Тайный гонец примчал к Олегу в Чернигов и передал тому наказ матери:

— Поспешай, князь! Святослав Всеволодович худо жил не токмо с отцом твоим, но и с тобой. Не замыслил бы какого лиха.

Олег успел приехать в Курск прежде Святослава. Все надеялись на благополучный исход заговора. Засомневался лишь тысяцкий Юрий:

— Не шибко-то я доверяю епископу Антонию. Этот грек хоть и целовал образ Спасителя, но клятву свою может нарушить.

Слова тысяцкого дошли до Антония, и тогда он вдругорядь заявил:

— Бог и Пресвятая Богоматерь мне свидетели, что я не пошлю к Святославу Всеволодовичу вестника о княжеской смерти, да и вам сие делать запрещаю, дабы не погибнуть нам душою и не уподобится Иуде.

Коварен и хитер был грек Антоний. На словах он поддержал княгиню и бояр, но в голове его блуждали иные мысли. Трудно сказать, кто будет со щитом. У Святослава не только крепкая дружина, но и много сторонников. Случись его победа — и ему, епископу, не видать епархии, как своих ушей. А епархия зело доходная, богатствами своими владыка не уступал самому князю. Он должен остаться святителем.

Глухой ночью, нарушив крестное целование, этот «преданный Богу святитель» посылает своего верного послушника с грамотой к Святославу, в кой написал: «Дядя твой умер, послали за Олегом; дружина по городам далеко. Княгиня сидит с детьми без памяти, а владений у неё множество. Ступай борзей и управься с Олегом».

Святослав, прочтя грамоту, тотчас отправил по городам посадников, дабы города присягали ему, как законному наследнику Святослава Ольговича, а сам пошел с дружиной на Чернигов.

Олег, не прислушавшись к советам матери и княжьих мужей, не решился на битву, и уступил Святославу Чернигов, а сам, вместе со своим братом Игорем, сел в Новгороде Северском.

Спустя 14 лет, князь Олег преставился и его место занял брат киевского князя Ярослав Всеволодович, а после его кончины черниговский стол достался Игорю Святославичу. (Именно об этом доблестном и печально-известном князе и будет чуть позднее написано знаменитое «Слово о полку Игореве»).

Князь Игорь правил то в Чернигове, то в Новгороде Северском, и все последние десятилетия на Русь, чуть ли не каждый год, набегали половцы. Зимой 1174 года они хлынули на киевские земли и опустошили множество сел. Затем степняки набежали на порубежные земли по реке Рось.

Князь Игорь собрал сильную дружину и веско молвил:

— Хватит поганым зорить землю Русскую. Надо дать им жестокий отпор.

Изведав от лазутчиков, что два хана, Кобяк и Кончак, отправились опустошать Переяславль,^[58] Игорь погнался за ними, обратил половецкое войско в бегство и отнял богатую добычу.

Несколько лет на южных рубежах была тишина, но в 1183 году хан Кончак вновь пошел на Русь. Навстречу им двинулись дружины Игоря Северского и Владимира Переяславского, но между князьями возник спор за старшинство.

— Я пойду в челе войска! — непреклонно заявил князь Владимир.

— Это почему ж? — загорячился Игорь. — Не забывай какого я роду-племени. В челе дружины быть мне!

Гордый Владимир Рязанский так рассердился, что повернул свою дружину на…Новгород Северский(!), а князь Игорь отправился на половцев. И вновь была успешная сеча, и вновь хан Кончак обратился в бегство.

Несмотря на ряд поражений, половцы и не думали прекращать набеги на Русь. Хан решил собрать огромное войско. И вот «в 1184 году пошел окаянный, безбожный и треклятый Кончак со множеством половцев на Русь с тем, чтоб попленить города русские и пожечь их огнем. Нашел он одного басурманина, который стрелял живым огнем, были у половцев также луки тугие самострельные, которые едва могли натянуть 50 человек».

Половцы остановились на реке Хороле. Кончак, как сказано в летописи, надумал обмануть Ярослава Черниговского и направил к нему посла, как будто мира просить. Ярослав, ничего не заподозрив, послал к хану своего боярина для переговоров. Но Святослав Киевский спешно отправил к Ярославу вестника:

— Брате! Не верь поганым, я сам на них пойду.

Князья Южной Руси под началом Святослава Всеволодовича, не сказав ни слова Игорю Северскому, пошли против половцев и 30 июля одержали над ними славную победу, взяв в плен 7000 человек, 417 князьков, в том числе знаменитого хана Кобяка, множество прекрасных степных коней и разного оружия. Даже самый храбрый из ханов, Кончак, был разбит ими.

Слава о громкой победе разнеслась по всей земле Русской. И большие, и маленькие говорили о храбрых князьях; певцы пели о них в песнях, сказочники рассказывали в сказках. Многие завидовали такой славе, и среди них… князь Игорь Северский, кой «с самых молодых лет был чрезвычайно храбр, любил войну и для славы готов был с радостью умереть». Он совершенно потерял спокойствие и веселость свою, сердился на князей за то, что они не пригласили его идти вместе с ними, и думал только о том, чтобы прославиться больше их, и для этого начал вместе с меньшим братом своим, Всеволодом Курским, тайно готовиться к походу. Не прошло и девяти месяцев, как братья, со своими боярами, дружиной и нанятыми черными клобуками^[59] выступили 23 апреля 1185 года в поход.

Северские князья дошли до Донца. После солнечного полудня вдруг наступили сумерки. Игорь взглянул на небо и изумился: «солнце стояло точно месяц».

— Гляньте-ка, что сие означает? Небывалая затемь.

На лицах дружинников застыл испуг.

— Князь! То знамение недоброе. Не повернуть ли вспять?

Игорь постарался дружину успокоить:

— Божьей тайны никто не ведает, а знамению всякому и всему миру — Бог творец. Увидим, что сотворит он нам — добро или зло. Вспять же идти — великий срам!

В тот необычно пасмурный день Игорь переправился за Донец и пришел к городу Осколу, где простоял два дня, дожидаясь подхода дружины брата Всеволода, кой шел иным путем из Курска. Из Оскола все направились к реке Сальнице, куда примчала одна из степных сторожевых застав.

— Поганые собрали несметное войско. Их впятеро больше. Поезжайте назад!

Князь Игорь обратился к дружине:

— Братья, мы не единожды ходили на поганых и всегда их было больше. Если мы теперь, не обнажив меча, возвратимся вспять, то срам нам будет хуже смерти. Зову вас ехать на врага!

— Мы с тобой, князь Игорь! — с решимостью отозвалась дружина.

Ехали всю ночь, утро, а к полудню увидели полки половецкие. «Поганые собрались от мала до велика» и стояли на противоположном берегу реки Сююрили, изготовившись к битве.

Князь Игорь принялся расставлять полки. Сам, с большим полком, встал посередине, по правую руку поставил полк брата Всеволода, по левую — племянника Святослава, а наперед — полк сына своего Владимира с отрядом черниговских коуев.

Оглядев с невысокого холма рать, Игорь поднял руку с обнаженным мечом. Тотчас запели боевые трубы. Дружины неторопливо, но угрозливо двинулись вперед.

Из половецкого войска выехали лучники, «пустили по стреле на Русь и бросились бежать». Дружины не успели еще переправиться и через реку, как побежали и остальные половцы. Передовой полк Владимира погнался за ними, начал бить их и хватать.

Старшие князья, Игорь и Всеволод, шли, не распуская своих полков. «Половцы пробежали мимо своих веж^[60], русские их заняли и захватили многих в полон».

Три дня рать праздновала победу. Князья возбужденно и весело говорили:

— Братья наши, с князем Святославом, ходили на поганых и бились с ними, оглядываясь на Киев и Переяславль. В землю Половецкую они не посмели войти, а мы вошли, множество поганых изрубили, детей и жен их взяли в полон. Теперь пойдем за Дон и до конца истребим нехристей. Засим двинемся к Лукоморью,^[61] куда и деды наши не хаживали.

«Сия гордость витязей мужественных, но малоопытных и неосторожных имела для них самые гибельные следствия. Разбитые половцы сбились с новыми толпами, отрезали россиян от воды и, в ожидании еще большей помощи, не хотели сразиться копьями, три дня действуя одними стрелами. Число варваров беспрестанно умножалось. Половцы окружили россиян со всех сторон, они бились храбро, отчаянно, но изнуренные кони худо служили всадникам».

Некоторые из бояр норовили склонить князя Игоря к отступлению, на что тот жестко ответил:

— Коль побежим, то сами спасемся, но черных людей оставим и погубим, и будет на нас тяжкий грех перед Богом. Уж лучше костьми ляжем.

Порешив на этом, все сошли с коней, и вновь кинулись в сечу, хотя все уже изнемогали от безводья. Бились целый день до вечера, и много было раненых и убитых в полках русских.

Игорь еще в начале битвы был посечен саблей в руку и потому сел на коня. Увидев, что коуи бегут, он поскакал к ним наперерез, но вернуть обезумевших от страха иноверцев не удалось.

Игорь, сидя на коне, сбросил с себя шелом, чтобы ратники видели его лицо, и ведали: князь жив, князь сражается вместе с дружиной. И он, истекая кровью, люто сражался и вдохновлял воев.

Яро бился с половцами и его брат Всеволод. Наконец он остался без оружия, «изломив свое копье и меч».

Окруженные со всех сторон погаными, израненный Игорь и Всеволод были взяты в полон. Все северские дружины были разбиты, почти (кроме 15 человек) никто не спасся, ибо, «как стенами крепкими, были огорожены полками половецкими». Поганые, как и татары на Калке, перехитрили русичей и заманили их в ловушку.

Хан Кончак не умертвил русских князей. Во-первых, он был восхищен их отвагой, а во-вторых, надумал взять за них большой выкуп. Что же касается князя Игоря, то Кончак пощадил его и по другой причине. В жилах Игоря Северского немало было и половецкой крови: по отцу он доводился правнуком хана Осолука, а по матери — хана Аепы. Пусть живет этот полуполовец! Князю Игорю хан предоставил большую свободу. Приставил к нему двадцать стражей, но давал ему волю ездить на охоту, куда хочет, и брать с собой своих слуг. Многое получил князь от благосклонного Кончака: добрые питье и яства, слуг, охоту и даже наложниц, но Игорь чувствовал себя, как птица в золотой клетке. Его неистребимо тянуло на Русь, в Новгород Северский, Путивль и Чернигов, к любимой супруге Ефросинье Ярославне…Голая, безлесная степь настолько опостылела, что хотелось волком выть.

Как-то во время охоты к Игорю подъехал начальник надсмотрщиков Лавор и произнес:

— Тебя уже и охота не влечет, князь. Тоска в твоих глазах.

— Тебе что за нужда? — с раздражением отозвался Игорь.

— Не сердись, князь… Твое сердце давно уже покинуло степь. Я хочу бежать с тобой на Русь.

— Бежать? — еще больше осерчал Игорь. — Я мог уйти во время битвы, но не желал обесславить себя бегством. Не желаю и теперь.

— Твоя удаль и гордость всем известны. И все же подумай над моими словами, князь. Надо бежать.

— Но ты же — половец. Верный пес хана Кончака. Надеешься получить калиту^[62] золота? — с усмешкой произнес Игорь.

— Половец живет добычей. С золотом нигде не пропадешь.

— И ради этого ты готов предать свою землю, покинуть свой очаг?

— У кочевника нет постоянного становища и очага. Это вы, урусы, привязаны к своим избам. В поисках добычи мы, как перекати-поле, рыскаем с места на место.

Ливор снял лисий малахай, обнажив наголо бритую голову, и, метнув острый взгляд на надсмотрщиков, кои сидели у костра и варили в котле баранье мясо, приглушенно продолжал:

— Не хочу больше быть цепным псом Кончака. Он увел из юрты мою десятилетнюю дочь, взял ее силой, а затем выбросил своим нукерам. На другой день Матлиба привязала себя к лошади и затянула на шее аркан. Я потерял любимую дочь и возненавидел хана. Я хочу бежать на Русь. Решайся, князь. И твой и мой бог будут к нам благосклонны. Вчера Кончак подался из степей на урусские земли.

— Опять? — потемнел лицом князь.

Игорь большне не колебался: он надумал воспользоваться неожиданной помощью Лавора.

В назначенное время, когда стало темнеть, и когда половцы напились хмельного кумыса, пришел княжий конюший и объявил, что Лавор ждет.

Игорь поднял полог шатра и вылез вон. «Сторожа веселились, думая, что Игорь спит, а он уже был за рекою и мчался по степи». В 11 дней князь достиг города Донца, откуда поехал в свой Новгород Северский..

Игорь бежал, оставив в плену у Кончака сына Владимира и брата Всеволода. Однако жестокий, но хитрый хан простил бегство князя Северского. Дабы усыпить бдительность русских князей, он выдал свою дочь за Владимира и отпустил его вместе с дядей Всеволодом на Русь.

Поход Игоря состоялся лишь через пять лет, в 1191 году, и был он на сей раз удачным. Зимой Игорь с Ольговичами вновь было двинулся на половцев, но степняки собрали внушительные силы и Ольговичи, не рискнув вступить в битву, ночью ушли назад.

Борьба с половцами продолжалась многие годы. Победы сменялись поражениями. Войне, казалось, не было конца и края, и всё это время на Руси продолжались междоусобицы. Ольговичи враждовали м Мономаховичами. Брат шел на брата, племянник на родного дядю.

Ничего не вынесли для себя князья и после сокрушительного поражения на Калке. Вражда разгорелась с новой силой.

Прибежав с Калки, сын Игоря (тот умер в 1202 году), Олег Игоревич, взял себе Чернигов и заявил:

— Отец мой княжил в Чернигове. По праву и старине! Ныне мой черед сидеть на Черниговском столе!

Но князь Михаил Всеволодович, сын киевского князя Всеволода Святославича, был другого мнения:

— По праву и старине мне быть в Чернигове! Мало ли когда Игорь в нем княжил. Все последние годы Черниговский стол занимал мой отец Всеволод Черемной. Теперь приспела моя пора.

И Михаил Всеволодович, покинув Великий Новгород, двинул свою дружину на Чернигов. Поддержал своего шурина и великий князь Юрий Всеволодович с Ростово-Суздальскими дружинами.

Олег Игоревич, убедившись, что в Чернигове ему не усидеть, отвел свою рать в Курск и высказал:

— Пусть Мишка не радуется. Я соберу дружины всех северских князей и верну себе Чернигов.

В северские города помчали гонцы, и уже через неделю к Курску начали стягиваться не только дружины, но и народные ополчения. По Южной Руси вот-вот должны прокатиться новые кровавые сечи.

Глава 2 ВАСИЛЬКО И МАРИЯ

И великий князь, и его шурин ведали: старшинство Олега Курского на Черниговский стол признает и митрополит Кирилл.

— Как никак, а духовный пастырь всея земли Русской, — хмуря густые, рыжеватые брови, произнес Михаил Всеволодович.

— Зачем же тягаться? «Поладить миром», как говаривал мой брат Константин, — молвил Юрий Всеволодович.

— Но митрополит прилюдно заявил о старшинстве Олега. Он на попятную не пойдет. Сказанное слово в кадык назад не вернешь. Кирилл о том во всё горло с амвона глаголил.

— Мало ли что глаголил, — усмешливо изронил великий князь. — Горлом изба не рубится. Дело твое, Михайла, не простое, но не всё еще потеряно…Собирайся-ка, зятек, к митрополиту в Киев. Придется тряхнуть калитой. Богатства тебе не занимать, ни злата, ни серебра не жалей.

— Но Кирилл, сказывают, бессребренник.

— Э-э, брат, — не снимая усмешки с лица, махнул рукой Юрий Всеволодович. Нашел на Руси бессребренников, мздоимец на мздоимце. Деньги и попа купят и грехи скроют. Святителю лишняя гривна не помешает. Аль тебя учить всё надо? На храм-де жертвуем, на скудность церковную, хе-хе. Глядишь, Кирилл на твою калиту новый собор поставит. Аль Богу то неугодно?

Прежде чем отъехать в Киев, князья пригласили к себе Василька Ростовского.

— Оставляем на тебя, Василько Константиныч, град Чернигов. В случае чего, шли гонца, — молвил великий князь. Задержавшись в сенях, молвил с глазу на глаз:

— Ты бы, Василько, к княжне пригляделся. Потолкуй, расположи к себе. Кажись, клад-девка.

У Василька зарумянились щеки.

— Зачем, дядя?

— Эка…С оглоблю вымахал, а ума, как у муравья говна… Да ты не серчай, не серчай, племянничек, я ведь на доброе дело тебя наставляю. Пораскинь умишком своим. Мария, как жена, любого князя украсит. Мне б твои годы, не упустил бы.

Смущение долго не покидало Василька. Выходит, великий князь задумал женить его на черниговской княжне. Не зря он позвал ее на пир, не зря метнул на Василька свой хитрый, многозначительный взгляд… Да, Мария хороша собой, но это еще ни о чем не говорит. В народе сказывают: не ищи красоты, а ищи доброты, ибо добрая жена дом сбережет, а плохая рукавом растрясет… Какова ж Мария душой своей?

Не «пригляделся» Василько к Марии ни в первый, ни на другой день: все мысли его были заняты Черниговом. На случай осады дотошно осматривал земляные валы и водяной ров, проездные ворота, башни и стены крепости. Всё было сработано надежно и основательно, Чернигов мог выстоять длительную осаду. Да то и понятно: черниговские князья на крепостные сооружения казны не жалели. Враг совсем близко, из степей в любой час могут хлынуть жаждущие добычи половцы. Горожане чуть ли не каждый год чистили рвы, подсыпали валы, подновляликрепкими дубовыми бревнами обветшавшие места острога.

Чем больше Василько осматривал крепость, тем всё чаще не покидала его неутешная дума: родной-то град Ростов гораздо хуже укреплен. От степей он далеко, отгородился от поганых непроходимыми болотами и лесами, поэтому не шибко-то и заботится о своей крепости. Но всё до поры-времени, надо немешкотно подновить крепость.

Славен был Чернигов и своими соборами: Спасо-Преображенским, Борисоглебским и Пятницкой церковью. Сразу бросалось — ставлены и украшены они искусными зодчими и изографами^[63],в каждом храме своя особенная красота.

«А вот в Ростове Успенский собор всё еще не возведен, — с сожалением подумалось Васильку. — Был чудный деревянный храм, но сгорел в 1204 году, и вот уже свыше двадцати лет ростовцы не имеют собора. Уж слишком неторопко возводят его мастера. Теперь стоять ему из белого камня, с одной главой и золоченым шлемом. Кровля будет покрыта оловом, а пол устлан майоликовыми плитами зеленого и желтого цвета. Зело великолепным и величественным задуман ростовский Успенский собор. Надо потолковать с зодчими и побольше выделить им казны, дабы побыстрей войти в новый храм с молитвой.

Трижды за день — ранним утром, перед полуднем и вечером — к Васильку прибывали лазутчики и доносили одну и ту же весть:

— Дружины князя Олега пока стоят в Курске.

— И дале бдите. Олег может выйти в любой момент.

Выслушав лазутчиков, Василько объезжал дружины, строго предупреждал:

— Не разбредаться, на рыбные ловы и в питейные избы не ходить. Сотские! Поглядывайте за своими воями. Коль в гульбе кто будет замечен, без пощады наказывайте.

Сотские заверяли князя, что глаз с воев не спустят. Однако не всё было гладко.

Как-то Василько собрал начальных людей в гриднице, но двух сотских из черниговской дружины не оказалось. Князь отыскал глазами тысяцкого.

— Где?

Тысяцкий замялся:

— Вишь ли, князь… Посылал за ними, а те как в воду канули.

— Разыскать! — резко бросил Василько.

Сотских нашли лишь на другой день в Гончарной слободке, где начальные люди бражничали с тремя женками.^[64]

Василько вспылил:

— Не я ль сказывал, чтоб никто в гульбу не ударился? Снять обоих с сотских и бить плетьми на торговой площади.

— Не чересчур ли строго, Василько Константиныч? — осторожно молвил Воислав Добрынич.

— Строго? — недоуменно глянул на воеводу князь и заходил взад-вперед по покоям, в коих, кроме него и Воислава Добрынича, никого не было. — А коль бы враг к Чернигову подступил? Надо в битву воев вести, а сотские языком лыка не вяжут. Плетьми!

— Прости, Василько Константиныч, — вновь осторожно кашлянул в кулак Воислав Добрынич. — Коль на тебя войско оставили, ты волен снять бражников с сотских, но плетьми наказывать не советую.

— Это почему ж?

— Сотские — дружинники князя Михаила Всеволодовича, и токмо он их может наказать. Таков уж порядок на Руси.

— Да ведаю, ведаю! — продолжал серчать Василько. — В чужой монастырь со своим уставом не лезь. Вот с таким порядком мы и на Калке осрамились. Каждый князь не о Руси думал, а о том, чтобы не дай Бог под чью-то руку угодить. Спесь да чванство — превыше всего. Тьфу!

— Твоя правда, Василько Константиныч, — вздохнул воевода. — Вот и Олег Курский с Михаилом Черниговским драку затеяли. А чего ради? Доказать у кого род знатней.

— Половцам на радость. Они токмо и ждут, когда князья сцепятся и Русь обескровят.

Смуро стало на душе Василька. Как и отец, он терпеть не мог усобиц, а они, знай, разгораются. И ничто не останавливает князей — ни поражение от татар на Калке, ни половецкие нашествия, ни гибель от междоусобных войн тысяч русичей.

А сотских Василько все же наказал: не только снял из начальных людей, но и посадил в поруб.

Сотские, было, возмутились:

— Наш князь, Михайла Черемной, за такую малую провинность в поруб бы нас не кинул.

— Вот до вашего князя и посидите.

Начальные люди стали относиться к своей службе более ретивей: крутенек, оказывается, князь Ростовский.

Василько же, занятый ратными делами, почитай, и забыл о наказе Юрия Всеволодовича. С княжной он так и не повстречался, однако увидел её в самом неожиданном месте. Ближе к вечеру князь зашел в книгохранилище и услышал приглушенный голос:

— Пиши дале, Мария: „И пошел князь Михаил Всеволодович Черемной с великим князем Владимирским в Киев…“. Ровней, ровней води писалом, да не поставь кляксу на пергамент, ему цены нет.

В глубине библиотеки, при неярком свете трех восковых свечей в бронзовом шандане, за широким столом, заваленном свитками, сидели седобородый монах в рясе и княжна Мария в голубом летнике.

Василько был немало удивлен: обычно летописи пишут монастырские иноки, а тут молодая девушка сидит за пергаментом. При виде князя, и чернец и Мария встали из-за стола и приветствовали Василька поклоном.

— То инок Порфирий, — пояснила Мария. — Он еще при моем деде, Всеволоде Черемном, летописанием занимался.

Говорила юная княжна спокойно, без всякой робости, и это понравилось Васильку, хотя сам он при виде Марии слегка смутился.

— То дело доброе, — молвил Василько и оглядел библиотеку. В ней было довольно много рукописных книг, облаченных в цветной сафьян с медными застежками; они лежали на стольцах и поставцах, размещенных вдоль сухих, бревенчатых стен. Довольно солидная была библиотека у Михаила Черемного-Черниговского, и все же ей далеко до ростовской книжницы, коя славилась на всю Русь.

— Продолжайте, а я, пока, в книги загляну.

Мария вновь склонилась над пергаментным листом. Робкий, трепетный свет мягко озарял ее чистое, одухотворенное лицо с крупными, живыми глазами.

Василько придвинул к себе подсвечник и раскрыл одну из древних книг с пожелтевшими листами. Читал и…украдкой поглядывал на княжну. Сердце его учащенно забилось. Что это с ним? Сколь княжеских дочерей и боярышень видел, но ни одна из них не вызывала каких-либо чувств, всегда он оставался равнодушным. А тут?.. Выходит, дядя не зря велел „приглядеться“, он-то уж знает толк в женщинах. (Юрий Всеволодович, не обращая внимания на супругу, имел много полюбовниц).

— А теперь зачнем новую строку. Достань краски, нарисуй писалом красную буквицу и укрась ее золотом. Да не торопись, княжна, на века создаем, коль Бог сохранит. Ты уж, как и намедни, постарайся, — степенно молвил старый инок.

— Постараюсь, учитель.

Мария оторвалась от пергамента, и глаза её на какой-то миг встретились с глазами Василька. И тут князь заметил, как ее лицо тотчас зарделось густым румянцем. Дрогнуло писало в длинных, изящных пальцах. Заглавная буквица получилась корявой, и от этого лицо Марии и вовсе стало пунцовым.

— Прости, учитель, рука подвела.

— Рука?

Старый инок глянул на князя, затем на Марию, и улыбка тронула его сухие, поблекшие губы.

— На сегодня довольно, княжна.

Мария, легкая, гибкая, тотчас выпорхнула из библиотеки, а Василько подошел к монаху.

— И давно Мария книжной премудрости набирается?

— Её с малых лет к книгам тянет, княже. Зело светлым умом её Бог наградил.

— И много ли постигла?

— Не по годам её, княже. Уже в десять лет чла Псалтырь, Часослов, Апостола, Евангелие и Минею служебную, а затем захотелось ей познать латинский и греческий. Познала! Ныне чтет греческие сочинения Георгия Арматола и Иоанна Малалы.

— Да то ж диво дивное, — не сдержал своего восхищения Василько.

— Ты прав, княже, — кивнул Порфирий. — Я прожил долгую жизнь, но никогда не слышал, чтобы какая-нибудь девица книгами увлекалась. Пожалуй, таких и нет на Руси.

* * *

Поездка князей в Киев увенчалась успехом. Обласканный богатыми приношениями, митрополит Кирилл вступил в переговоры с князем Олегом Игоревичем и добился того, что Олег распустил северские дружины и отказался от черниговского стола. (Кирилл, родом из Греции, присланный в Киев константинопольским патриархом, считался не только высоко образованным святителем, но и искусным дипломатом). „Сей муж ученый, благонамеренный, отвратил войну и примирил врагов, после чего Михаил княжил спокойно“.

Доволен был Юрий Всеволодович и другим делом. Митрополит пообещал поставить на Владимиро-Суздальскую епархию не ростовского владыку, а владимирского протопопа Митрофана, кой будет усердно служить великому князю.

Коль дважды удача пришла, жди и следующей. Так и получилось. Черниговский князь Михаил согласился выдать свою дочь Марию за Василька. Пожалуй, никогда еще Юрий Всеволодович не пребывал в таком добром расположении духа. Все его задумки свершились. Черниговское княжество, одно из самых могущественных на Руси, станет его надежным союзником. То ль не блестящий успех!

Свадьбу Василька и Марии надумали сыграть перед Крещенскими сочельниками на Васильев день.^[65]

Во Владимир, вместе с семьей Михаила Черниговского, прибыл и сам митрополит Кирилл, кой и обвенчал молодых в Успенском храме. А затем был пир, да такой шумный, веселый и грандиозный, коего владимирцы еще и не ведали: и по усам текло, и в рот гораздо всем попало. Крепко расщедрился Юрий Всеволодович!

Едва ли не шесть седмиц пробыли Василько и Мария во Владимире, а когда спали Власьевские морозы,^[66] они сели в возок и покатили по зимней, лесной дороге в Ростов Великий. Город „ликовал, встречая своего князя с молодой княгиней“.

Владыка Кирилл отслужил праздничную службу, но на душе его кошки скребли. В стольном Владимире, где загостился киевский митрополит, решалась его судьба — взойдет ли он на Владимиро-Суздальскую епархию или по-прежнему останется ростово-переяславским владыкой. Время тянулось мучительно долго, и вот 14 марта наступил для Кирилла черный день. Митрополит рукоположил в епископы Владимира и Суздаля протопопа Митрофана, отняв у Кирилла даже Переяславль. Такого болезненного удара ростовский владыка не ожидал.

„А чего ж князь-то Василько не вмешался?“ — с горечью подумал обиженный и оскорбленный Кирилл. — Ужель напугался великого князя? Тот ныне в большой силе, почитай, все русские князья ему в рот глядят. Но князь Василько далеко не угодник. Всегда он отстаивал интересы своей епархии и вдруг пошел на поводу Юрия Всеволодовича. Сколь церковных переяславских владений перешло Митрофану! Аль того Василько не разумеет? Теперь ростовская епархиальная казна едва ли не вдвое оскудеет. Да как же мог князь Василько пойти на это? Аль, женившись на дочери шурина великого князя, стал его верным подручником? Ох, не приведи Господи зреть на Ростовском княжестве такого покорного властителя. Тогда беда. От былого величия Ростова Великого и следа не останется».

Долго сокрушался епископ Кирилл!

Не был доволен решением киевского митрополита и князь Василько. Вот и в духовных делах потерял Ростов свое старшинство. «Пригород» Владимир завладел не только великокняжеским столом, но и получил церковное главенство. А не Ростов ли был и остается центром духовной жизни всей Северо-Восточной Руси? Владимира еще и в помине не было, когда Ростов процветал старанием самых великих и почитаемых на Руси князей — Ярослава Мудрого, Владимира Мономаха, Юрия Долгорукого. Ростов славился своими учеными мужами, богатейшими книгохранилищами, знаменитой школой богословия, открытой в Григорьевском «затворе»- монастыре. И вот «пригород» Ростова Великого — Владимир, история коего гораздо беднее и тусклее (город начали возводить лишь в 12 веке), ныне вознесся над древнейшим градом Ростово-Суздальской Руси. Это Андрей Боголюбский, убежав тайно, как вор, из своего Вышгорода, перенес столицу из Ростова в махонький Владимир. Не обидно ли? Обидно! Но у жизни и времени свои законы. Теперь князь Владимирский владеет самой могучей дружиной, ему подвластны многие княжества. Заступиться за епископа Кирилла — начать новую усобицу с кровопролитной войной, и тут ростовскому войску со щитом не быть.

Василько проводил с Кириллом продолжительные беседы. Тот разумом понимал, но сердцем… Епископ не мог простить Юрия Всеволодовича до самой своей кончины.

— Князь Владимирский сеет пагубу, кою зачал еще Андрей Боголюбский, его жестокий сродник. (Отец Юрия Всеволодовича доводился братом Боголюбскому). Андрей возомнил себя выше Господа и обращался с ростовскими епископами, как со своими холопами. Владыка Леон норовил пристыдить князя, и Андрей с позором выгнал его с епархии. А что приключилось с епископом Федором? Андрей Боголюбский настолько распоясался, что владыка отлучил его от церкви. Не забыл, князь Василько Константиныч, как в летописи сказано?

— Такое памятно: епископ Федор повелел все церкви во Владимире затворить и ключи церковные взять, и не было ни звону, ни пенья по всему граду.

Вот до чего довел владыку Андрей Боголюбский, что тот даже службы приостановил. Хотел усовестить князя, а тот, «великий боголюбец», приказал духовного пастыря казнить. Казнить!.. Не зря Андрея Господь наказал. Даже супруга его, и та от него отвернулась. А ныне Юрий Всеволодович ни во что благочинных не ставит. Аки диавол сей князь!

Нет, никак не мог успокоиться святитель Кирил

Глава 3 НЕ СНИСКАЛ ЯРОСЛАВ СЛАВЫ

Многие годы не ведала Ростово-Суздальская Русь покоя. То ее раздирали междоусобные войны, то на ее земли набегали волжские булгары, а в последние годы насела и Мордва, разорив и опустошив многие порубежные селения.

Князю Василько вновь пришлось собирать дружину и народное ополчение. На вече он молвил:

— Иноверцы топчут наши земли, жгут деревни и села, уводят в полон детей, девушек и молодых мужчин, а стариков секут саблями. Не довольно ли терпеть мокшан и эрзя?^[67] Не пора ли достойно ответить нехристям?

— Пора, князь. Город выступит вкупе с твоей дружиной. Накажем поганых! — дружно отозвались ростовцы.

Василько благодарно поклонился вече в пояс, на душе его потеплело. Добро, когда своего князя поддерживают горожане. То немалая честь. В иных вечевых городах князей и с помоста скидывают, и гонят взашей. Взять Великий Новгород, там редкое вече без драки. А уж сколь князей изгнали — не перечесть! Здесь же, в Ростове, не только простолюдины, но и гордые, властные бояре Константина Всеволодовича возлюбили и искренне оплакивали его смерть. Вот и его, Василька, пока ростовцы во всех делах поддерживают. И на подновление крепости не поскупились, и на восстановление Успенского собора денег не пожалели. Работы всюду заметно оживились.

Василько намеревался выступить в поход после Матрены зимней, когда зима на ноги встает и налетают морозы. Но в зазимье хлынули затяжные дожди, кои лили до самого января, и поход пришлось отложить. А тут и великий князь наконец-то не вытерпел мордовских набегов и приказал собрать со всех подвластных ему княжеств дружины.

Среди эрзя и мокшан не было единогласия. Одни мордовцы, расселившиеся по рекам Пьянс, Суре и Мокше, под началом князя Пуреша, давно дружили с русскими князьями и помогали им сражаться с булгарами. Другие, жившие по рекам Выше и Уне, во главе с князем Пургасом, зачастую вместе с булгарами нападали на русские земли.

10 января 1228 года, когда землю наконец-то сковал мороз, ростовская рать вышла из города на сборный пункт. До самых крепостных ворот Василька провожала молодая княгиня. Ехала обочь на коне, с тревожной и грустной печалинкой глядела на Василька и сердобольно говорила:

— Береги себя, любый мой. Сказывали мне, что в сечах ты предерзок, в самую гущу врагов кидаешься. Остерегись! Ты и мне, и Ростову, и сыну моему живым нужен.

— Аль наверняка сын будет? — улыбнулся Василько.

— Будет, мой любый. Именно сын!

Василько спешился, снял с коня княгиню и горячо обнял.

— Тем более вернусь со щитом, Мария.

Расцеловав жену, князь легко и пружинисто вскочил на седло и, привстав на серебряные стремена, оглядел свою рать. Доброе собралось войско, хорошо оружное. Даже ополченцам не пожалели бояре выделить коней из своих табунов. Села и деревни дали войску крепких мужиков и парней, кои силой своей не уступают дружинникам. Руки смердов всегда за нелегкой работой — наваливаются на орала,^[68] молотят увесистым цепом осеннее жито, валят топором неохватные дерева… Как не быть силушке? Взять вон того высоченного детину, что возвышается на буланом коне. Хоть и засельщина, но под распахнутым бараньим кожухом его поблескивает кольчуга, а на поясе — меч в кожаных ножнах. И откуда только добыл доспехи этот богатырь?

А на буланом коне сидел Лазутка Скитник. Он, на всякое дело умелец, отковал себе кольчугу и меч в сельской кузне. Отковал загодя, ведая, что настанет время, когда белогостицкая община пошлет его в княжье войско.

В избе остались отец с матерью, жена Маняша и двое сыновей. Старый Егорша, провожая Лазутку в поход, молвил:

— И конь у тебя добрый, и доспех сработал крепкий. Мир на тебя надеется. Ты уж не осрамись.

— Да ты что, батя? Аль для сраму я меч острил? — загорячился Лазутка. — Да я на медведя с рогатиной хаживал.

— Ну-ну, не петушись. На медведя хаживал, а в сечах не бывал. Там от одной крови рука дрогнет.

— У меня не дрогнет, батя.

На Лазутке повисла Маняша, запричитала:

— И пошто ты воевать собрался, родненький! На кого малых чад покидаешь?

— Ну, буде, буде, — отстраняясь от жены, ворчливо произнес Лазутка.

Мать, тем временем, набивала седельную суму сухарями, лепешками и сушеным мясом, а затем продела через голову Лазутки ладанку-оберег на крученом гайтане^[69] и трижды перекрестила.

— Да хранит тебя Бог, сынок.

В Ростове ополченцев разбили на сотни и десятки. Сотский, оглядев своих подопечных, сразу же заприметил могутного воя в кольчуге.

— Будешь десяцким.

— Да я ж отроду в начальных не хаживал.

— Ничо, привыкай. И чтоб твои робяты дурака не валяли. На брань идем!

Под началом Лазутки оказались шестеро мужиков из Белогостиц, остальные — из соседнего села, кои были хорошо знакомы. Так-то и лучше: приглядываться не надо, а то ведь чужая душа — потемки.

Мужики и парни на старшинство Лазутки были согласны: земляк, нравом незлобивый, в любых делах сноровист, пусть коноводит.

Ростовская рать шла на сборный пункт под началом братьев Василька и Всеволода. Всеволоду седмицу назад исполнилось восемнадцать лет, и он очень был похож на брата своего: такой же рослый, русокудрый, широкий в плечах. Василько и Всеволод, не в пример другим сородичам, никогда не враждовали и жили дружно, хорошо помня завет отца, кой перед своей кончиной назначил старшего Василька на стол ростовский, а Всеволода — на ярославский, молвив при этом:

— Сыновья мои! Будьте в любви между собой, всей душой бойтесь Бога, соблюдая его заповеди, подражайте моим нравам и обычаям: нищих и вдов не презирайте, церкви не отлучайтесь, иерейский и монашеский чин любите, книжного поучения слушайтесь. Слушайтесь и старших, кои вас добру учат, ибо вы оба еще молоды. Я чувствую дети, что конец мой приближается, и поручаю вас Богу, пречистой его матери, брату Юрию, кой будет вам вместо меня.

Никогда братья не забывали предсмертных слов отца и княжили плечо к плечу, всячески поддерживая друг друга. Ярославский стол Всеволод получил в восемь лет, но большую часть времени провел вкупе с Васильком в Ростове, под присмотром матери Анны Мстиславны. Когда Всеволоду исполнилось семнадцать, великий князь отправил своего племянника в Переяславль, но княжение его там было недолгим. Не прошло и года, как князь Владимирский отозвал Всеволода из Переяславля, а на его место послал своего брата Святослава. Замена оказалась неожиданной для Всеволода. Он приехал в Ростов к брату и лишь развел руками:

— Дядя наш непредсказуем. А ведь Переяславль принял меня с радушием.

— В том-то и твоя беда. Я хорошо ведаю, как ты сдружился с переяславцами. Тебя признали и начали говорить: «Это не брат Юрия — Ярослав Всеволодович, коего мы из Переяславля выгнали». Дядюшке же нашему сии разговоры, как нож в сердце. Он никогда не любил ростовских князей. А вот за Ярослава он неустанно печется, надежный заступник, дружины своей не щадит. Вот так-то, брате.

Юрий и Ярослав были близки по духу: оба жесткие и коварные, во многом похожие на своего отца Всеволода Третьего. Ярослав же особенно выделялся. О его вздорном, неуживчивом характере ведала вся Русь. Семь лет он княжил в Переяславле Залесском, и все эти годы враждовал не только с боярами, но и с посадским людом. Дело дошло до того, что Ярославу пришлось убраться из города. Тогда Всеволод послал своего сына на княжение в Рязань, но и здесь Ярослав пришелся не ко двору. Рязанцы «стали хватать и ковать людей его и некоторых уморили, засыпавши в погребах». Разгневанный Ярослав запросил помощи у отца. Всеволод немешкотно пошел с дружиной к Рязани и приказал горожанам выйти на Оку на ряды, то есть на суд с князем своим Ярославом. Но рязанцы по-прежнему не захотели видеть у себя на княжении Ярослава. Взбешенный сын закричал отцу:

— Огнем и мечом!

Всеволод повелел захватить вышедших на Оку рязанцев, «потом послал войско в город захватить их жен и детей; город был зажжен, а жители его расточены по разным городам». Месть Всеволода за изгнание Ярослава из Рязани была настолько велика, что он приказал сжечь города Белгород и Серенск, за их поддержку рязанцев.

В 1215 году новгородский князь Мстислав Удалой собрал вече и объявил Господину Великому Новгороду, что неотложные дела отзывают его в Южную Русь и что он всегда будет защитником новгородцев, однако ж дает им волю избрать себе другого князя.

Народ с сожалением распрощался с Мстиславом и долго рассуждал, кем заменить столь великодушного князя. А может, позвать Мстиславова зятя, кой был женат на дочери Удалого? Ярослав хоть крут и горяч, но коль породнился с Мстиславом, будет таким же добрым и справедливым.

Крепко же ошиблись новгородцы! Ярослав начал свое правление «строгостию и наказаниями», сослав в Тверь некоторых закованных в цепи бояр и повелев разграбить двор тысяцкого. В Новгороде (в который уже раз!) вспыхнула замятня, улица пошла на улицу, стенка на стенку. Досталось и знати. Убили боярина Овстрата с сыном, бросив их тела в ров.

Многие были недовольны новым князем. Раздосадованный Ярослав уехал в Торжок, затаив злобу на новгородцев.

— Дождутся они у меня! В ногах будут ползать — не прощу!

И случай притеснить Новгород и привести его в свою волю скоро представился. В самый серпень на Новгородскую волость вдруг ударил невиданный мороз и побил весь хлеб.

Ярослав, ослепленный злобой, захватил весь хлеб в изобильных местах и приказал не пропускать ни одного воза в Новгород. Ослушников ожидала смертная казнь.

В Новгороде начался голод. Кадь ржи покупали по десяти гривен, овса — по три гривны, воз репы — по две. Бедняки-простолюдины если сосновую кору, липовый лист, мох, отдавали детей в вечное холопство. А голод свирепствовал. Скудельница была полна от трупов. Мертвые валялись на площадях, улицах, на полях, коих не успевали съедать собаки. Вымерла большая часть новгородцев, оставшиеся в живых послали к Ярославу на переговоры знатных людей, но князь их даже выслушать не захотел. Ядовито и враждебно высказал:

— Дождались! Да по мне пусть сдохнет весь Новгород — и всё едино не прощу! Вас же укажу в железа заковать и уморить голодом.

(Таким злым и жестоким, увы, был отец Александра Невского). Новгород, и в самом деле, мог поголовно вымереть, но 11 февраля 1216 года в город приехал Мстислав Удалой. Его встретили с восторгом. Князь заявил, что помнит свое обещание и что освободит из неволи невинных новгородцев, заключенных в Торжке и восстановит благоденствие Новгорода.

— Быть посему или сложу свою голову!

Народ дал клятву не расставаться с Мстиславом «ни в животе, ни в смерти». Удалой приказал схватить Ярославова наместника и заковать всех его приближенных, а затем позвал к себе уважаемого новгородцами священника и отправил его к Ярославу с дружелюбной грамотой: «Сын! Кланяюсь тебе: мужей и купцов отпусти, из Торжка выйди, а со мною любовь возьми».

Но и на сей раз Ярослав остался верен своему характеру. Он отверг мирное предложение, а сам же изготовился к войне: возвел на пути к Торжку засеки, укрепления и снарядил к Мстиславу сто новгородцев, казавшихся ему преданными, с поручением — поднять против Мстислава бунт и выпроводить его из города. Но сии посланцы, видя единодушие сограждан, примкнули к ним.

Разгневанный Ярослав собрал всех бывших у него новгородцев, числом более двух тысяч, оковал цепями и разослал по своим городам, отняв у них коней, пожитки и деньги. В надежде на могущество брата, Юрия Всеволодовича, он грозился наказать тестя.

Великий князь Владимирский начал собирать на Мстислава большую рать, но тот запросил помощи у Константина Ростовского, на коего неоднократно ходил войной Юрий Всеволодович.

Константин выступил из Ростова с сильной дружиной. Знаменитая битва состоялась на Липицах, где Юрий и Ярослав были посрамлены и жестоко разгромлены.

Князь Ярослав не снискал на Руси ни славы, ни любви народной. Зато сторицею это сделал его сын Александр Невский.

Глава 4 ЖИЗНЬ КРАСНА ДЕЛАМИ

В конце января 1228 года русская рать вошла в землю мордовского князя Пургаса, «пожгла и потравила хлеб, перебила скот, а пленников отправила домой». Мордва скрылась в лесах и твердях, а кои не успели спрятаться, тех перебила младшая дружина Юрия Всеволодовича.

Князья и на сей раз действовали обособленно. Юрий Всеволодович расположился в одном мордовском селении, Ярослав в другом, Василько в третьем. Ростовский князь, находясь в избе старосты с Воиславом Добрыничем, сетовал:

— Надо бы собрать на совет князей, а Юрий того не захотел. У Пургаса мы разбили лишь передовые полки. Сам он откатился назад, а когда мы покинем его земли, он вновь пойдет на Русь. Надо идти дальше, разбить главные силы и вынудить Пургаса заключить мир.

Воислав Добрынич, опростав после обеденной трапезы жбан квасу, отер усы и бороду и пытливо глянул на Василька.

— А коль булгары вступят в союз с Пургасом? Их войска довольно многочисленны.

— И о том думал, воевода. Ныне и наши войска зело крепки, и коль мы вошли в Пургасову волость, надо решительно действовать, а то когда еще соберемся.

Василько прошелся по избе. В подслеповатые оконца, затянутые бычьими пузырями, била снежная пороша, слышался воющий, неугомонный ветер.

— Дело сказываешь, княже. Не худо бы и дале двинуться… Не худо бы, — раздумчиво произнес Воислав Добрынич, но в словах его чувствовалось какая-то недосказанность, и это насторожило Василька.

— Аль что не так, Воислав Добрынич?

— Впереди — непроходимые дебри, глухие места, да и сугробы выше головы. Искать войска Пургаса — немалый риск.

— Не узнаю тебя, воевода. Побеждать без риска — побеждать без славы. Сугробы, вишь ли, помеха. А на что мы лыжи прихватили? Издревле наши вои ходили на лыжах, пролезали по любым неудобицам и уничтожали врагов. Чего ж ныне так не предпринять?

— Предпринять можно, Василько Константиныч. Но ты попытай убедить в том князя Юрия.

— И попытаю! Неча пиры задавать, когда и полдела не сделано. Неча!

Василько толкнул ногой дверь и окликнул своего ближнего гридня — меченошу:

— Славутка!..Седлай коней!

Воислав Добрынич лишь головой крутанул. Молодая кровь в князе играет. Едва ли чего он от князя добьется. Тот зело не любит, когда племянники начинают ему что-то советовать. Он сам-де семи пядей во лбу.

Дружина Юрия Всеволодовича расположилась в селении князька Янгина, кой, потеряв добрую сотню джигитов, скрылся в лесах. Всюду дымились костры, неистребимо пахло жареным мясом. Подвыпившие вои, вырезав у мордовских мужиков скот, подвесили на вертела говяжьи и бараньи туши.

Из одной избы выбежала полуголая мокшанка, что-то истошно закричала на своем языке. За девушкой устремились трое воев, настигли и с хохотом повалили в сугроб.

Василько подскочил на коне к насильникам и принялся их стегать плеткой.

— Прочь, прочь, жеребцы!

Вои поползли в стороны, но князь, перегнувшись в седле, всё стегал и стегал гридней. Меченоша Славутка от удивления даже рот раскрыл: никогда еще он не видел Василька в такой ярости.

На помощь «жеребцам» побежали от костров дружинники, выхватили мечи, закричали:

— А ну стой!

— В куски посечем!

На Васильке не было княжеского корзно, иначе бы гридни и слова сказать не посмели. А тут — чужак в обычном зимнем полукафтане, в кои облачены многие дружинники.

Увидев, как на него набегают вои с обнаженными мечами, Василько вытянул из ножен и свой меч.

— Да я сам вам головы посрубаю!

И быть бы крови, если б не торопливый возглас Славутки:

— Стой, гридни! То князь Ростовский!

Гридни тотчас опустил мечи. Затуманенными глазами уставились на всадника на стройном чубаром коне. И впрямь князь Ростовский: высокий, могутный, с волевым продолговатым лицом. Поклонились в пояс:

— Прости, княже. Не признали.

Василько, остывая от внезапно нахлынувшего гнева, подъехал к насильникам и сердито молвил:

— Вы хоть и не мои гридни, но коль вновь изведаю о вашем похабстве, то попрошу князя Юрия содрать с вас три шкуры… А девушку эту облачите в кафтан и отведите домой.

— Отведем, князь.

Гридни проводили Василька хмурыми глазами. Этот князь слов на ветер не бросает. В Чернигове троих дружинников снял с сотских и приказал кинуть в поруб. Дружинники норовили найти защиту у своего князя, но тот встал на сторону Василька: те, кто не исполняет волю князей, должны отвечать по всей строгости, о том и «Русская правда» глаголит.

У нарядного дворца местного князька Янгина толпились старшие дружинники — бояре и княжьи мужи в теплых шапках и меховых шубах: ждали выхода Юрия Всеволодовича. При виде князя Ростовского расступились, но особого почтения не выказали: поклоны их были едва заметны, а взгляды холодны. Каждый ведал: великий князь открыто недолюбливает своего племянника. Да и как быть неприязни, коль Юрий Всеволодович не единожды ходил с дружиной на Ростов, и каждый раз был бит ростовцами. А срам от Константина Ростовского на реке Липице, когда Юрий, потеряв свыше девяти тысяч убитыми, перепуганный и униженный, бежал в свой Владимир, где ему пришлось поклониться ростовскому князю и удалиться в ссылку на Волгу, в порубежный Городец Радилов. Тогда он потерял всё: честь, власть и великокняжеский стол. Казалось, никогда уже больше Юрию Всеволодовичу не увидеть былого величия. Он уже готовился уйти в монастырь, и вдруг в городок примчал гонец и заявил, что его хочет видеть Константин Всеволодович.

— Я прощаю тебя, брате, и возвращаю тебе великокняжеский стол.

Константин удивил всех русских князей. Владимирский стол — самый могущественный, и вдруг отдать его не сыну Васильку, а самому злейшему врагу?! Такого еще Русь не ведала. Щедрый же подарок преподнес Константин Юрию! Теперь-то уж тот перестанет злиться на ростовцев, и поклянется им в вечной любви.

Юрий целовал крест перед Константином, но стал клятвопреступником. Никогда он не смирится со своим унижением, никогда не возлюбит сыновей Константина — Василька, Всеволода и Владимира. Никогда!

Василько надеялся переговорить с великим князем с глазу на глаз, но в столовой избе он увидел и Ярослава Всеволодовича. Братья трапезовали и были наподгуле. Лицо Василька стало сумрачным: разговора не получится.

— А вот и племянничек пожаловал. Присаживайся к столу да испей медку, гостенек ты наш дорогой, — с напускным радушием произнес Юрий.

Проворный слуга тотчас наполнил из братины серебряный кубок. Василько снял шапку и присел на стулец, но кубок только пригубил.

— Э, брате, да он нами гнушается. За великого князя не хочет выпить. Так на Руси не водится. Аль гордыня взыграла? — прищурив на Василька осовелые, желудевые глаза, с ехидцей высказал Ярослав.

— Напрасно ты так, дядя. Никогда не гнушался. Не до медов ныне.

— Аль, горе, какое?.. Нет, ты глянь на него, Юрий. Ишь, как нахохлился. Будто перед ним не родные дядюшки, а заклятые враги. Даже мед в глотку не лезет, — продолжал язвить Ярослав.

Юрий качнулся грузным телом в кресле, вяло махнул рукой.

— Погодь, Ярослав… С чем пожаловал, племянничек?

— Да ни с чем, — пожал плечами Василько. — Мимо ехал, вот и заглянул.

— Мимо?.. Не хитри, Василько. Старого воробья на мякине не проведешь.

— Тебе еще далеко до старости, великий князь.

Юрию Всеволодовичу шел сорок первый год, а Ярослав был на четыре года моложе. Оба — крепкотелые, не обиженные здоровьем.

— Не годы старят, а жизнь, племянничек. Жизнь! — вздернул перст над головой Юрий Всеволодович и вновь потянулся к кубку с медом. Василько давно ведал: великий князь на иных застольях выпивал много, но головы не терял, зато в такие минуты он любил слушать только самого себя, стараясь поучать других.

Юрий Всеволодович закусил куском сочного подрумяненного мяса, откинулся на спинку резного кресла и назидательно продолжил:

— Не тот живет больше, кто живет дольше. Жизнь красна делами, ибо судят о людях не по словам, а по делам.

— Доподлинно речешь, брате. Не смотри, как рот дерет, смотри, как дело идет. Вот разбил ты Пургаса, и всей Руси стал красен.

— Погодь, Ярослав, не перебивай… Всей Руси никогда не будешь красен. Князья завистливы, а то зело худо. Завистливый человек злее волка голодного. И ведь что? Чем больше о государстве своем печешься, чем больше пределы его преумножаешь и порубежных крепостей ставишь, тем злей на тебя смотрят князья. Взять Олега Курского. До сих пор зуб точит. А Мстислав Удалой, кой женат на дочери Ярослава? Близкий сродничек. Уж чего бы моим делам завидовать? Так нет же! Мстислав спит и видит себя государем всея Руси, в любой момент ножку подставит.

— Прости, брате, порадую тебя, хе, — ухмыльнувшись, опять прервал Юрия Ярослав. — Перед походом изведал: крепко недужит мой тестюшка. Скоро, чу, окочурится.

— Во-от! — вновь вскинул перст над головой Юрий Всеволодович. — А я о чем глаголю? Железо ржа съедает, а завистливый от зависти помирает.^[70] То — возмездие от Бога. Вникай и на ус мотай, Василько. Ты ведь тоже не херувим, не шибко-то дядюшку и уважаешь. Не забыл, как в Городце меня, великого князя, ослушался? Вкупе с Мстиславом заартачился. Да этот Мстислав готов всё наше княжество с потрохами сожрать. Руки у него загребущие, а глаза завидущие, и все норовит умней всех быть. Удалью своей похваляется. Я-де второй Егорий Храбрый. А этому Егорию татары на Калке так по шапке дали, что тот, как последний трус, с поля брани стрелой помчал. А ты, племянничек, на его умишко понадеялся. Ну и дурень. Живи своим умом, а чужого спрашивайся. Есть еще на Руси башковитые князья. Вот у них и набирайся уму-разуму, а не у выскочек…

Юрий Всеволодович еще долго не прерывал свою нравоучительную речь, пока в покои робко не заглянул ближний княжеский гридень.

— Прости, великий князь. Дозорные вои оружного мордвина в лесу изловили.

Юрий Всеволодович не спеша, отпил новую порцию меда, пожевал баранину и лишь тогда глянул на гридня.

— Чего сказывал мордвин?

— Вначале-то ничего не сказывал, брыкался и верещал, как боров недорезанный, а когда его на вертел привязали да огоньком поджарили, заговорил. На реке Уне расположился станом отряд мокшан.

— Велик ли?

— Чу, в триста сабель.

— И что намерены делать басурмане?

— О том языку не ведомо.

— Пусть дале мордвина пытают, — вышел из-за стола Ярослав. — А коль на огне молчать будет, ломайте ему ребра и отсекайте ноги. Заговорит! Я, пожалуй, сам пойду на пытку.

— Сходи, брате, сходи, — мотнул короткошеей головой Юрий Всеволодович. — Да токмо вряд ли язык чего добавит. Брось его в костёр, брате.

— Брошу, но допрежь кости переломаю.

Князь Ярослав, нетвёрдо ступая на ногах, подошел к стене, снял с колка медвежью шубу и шапку на бобровом меху, облачился и вышел из покоев.

«Жестокость у Ярослава в крови», — с сожалением подумал Василько, а вслух сказал:

— Дозволь мне на мокшан сходить, дядя.

— Тебе?.. Нет уж, племянничек. Пошлю-ка я свою молодшую дружину, а тебя надо поберечь. Князь-то, Михаил Черниговский, для чего за тебя свою дочь выдал? Дабы доброе потомство заиметь. А он, гляди-ка, на басурман рвется, головушку свою хочет положить. Не дозволю, сродничек.

Юрий Всеволодович говорил, не скрывая иронии. Василько порывисто шагнул к двери.

— Пойду я, князь. Спасибо за угощение.

— Ступай, ступай с Богом.

У высокого крыльца поджидал князя Славутка. Глянул в лицо Василька и всё понял: князь не в духе.

Глава 5 ЛОВУШКА

Ближе к вечеру прибежали на лыжах лазутчики и донесли:

— В лесах мы заметили дымы. Пошли сторожко и обнаружили мордву. Кажись, та самая, что за Пургаса билась. Где-то в пяти верстах… Великого князя упредить?

— Обойдемся.

Василько приказал кликнуть воеводу.

— Князь Юрий послал на реку Уну молодшую дружину. От нас он отмахнулся. Чужая слава ему — поперек горла, но и я кланяться князю больше не хочу. Пошлю-ка я, Воислав Добрынич, на мокшан свою молодшую дружину. На лыжах пошлю.

— Добро, Василько Константиныч.

Лазутка Скитник, прознав, что младшие гридни снаряжаются в поход, подошел к начальнику дружины, молодому боярину Неждану Корзуну.

— С просьбой к тебе, боярин. Возьми меня на мокшан.

Неждан оглядел дюжего ополченца в добротной кольчуге и провел ребром ладони по заиндевелым усам.

— На лыжах когда-нибудь ходил?

— А как же. Среди лесов живем. И на белку ходил, и на сохатого. Да и в лесах я никогда не блуждаю, разные приметы ведаю.

— Ну, коль так — беру! — с улыбкой молвил Неждан Корзун.

Выступать из мордовского поселения решили утром. Василько стоял на крыльце и наблюдал за гриднями. Здоровые, молодые, с разрумянившимися от легкого морозца лицами. Слышались оживленные, задорные возгласы:

— Засиделись, братцы. Побьем мордву!

Все — в шеломах и кольчугах, на опоясках мечи в кожаных ножнах, за плечами — тугие луки и колчаны со стрелами. Сейчас дружина встанет на широкие короткие лыжи и тронется к лесу, а где-то через час, другой она вступит в сечу, дабы наказать мокшан, разоривших порубежные русские села и деревеньки, убивших стариков и младенцев и уведших полон девушек и безоружных мужчин. Зло губится злом. Вои настроены решительно, их мечи будут ярыми, они проучат врага. Никому нельзя отсиживаться в теплых избах.

Вои хотели было уже тронуться, но их остановил неожиданный возглас Василька:

— Погодь, дружина. Я с тобой!

На князя недоуменно глянул Воислав Добрынич.

— Да как же так, Василько Константиныч?.. Без старшей дружины?

— Старшую дружину на тебя оставляю, воевода… Славутка! Неси доспехи!

То был внезапный и неудержимый порыв, от коего Василька было уже не остановить. Воислав Добрынич вздохнул: князь всё меньше и меньше нуждается в его опеке, и все чаще принимает самостоятельные решения, кои не всегда глубоко продуманы. Молодой ум, что молодая брага. Князь, не просчитав последствий, рвется в бой. Он, полон желания, отомстить недругу, покусившемуся на русскую землю. Господи, помоги же ему вернуться со щитом!

Молодшая дружина, в пятьсот воев, шла по дикому заснеженному лесу. Сугробы были глубоки и рыхлы, и если бы не лыжи, рать давно бы выдохлась.

Впереди войска, по своим же прежним следам, двигались лазутчики, кои обнаружили в лесах скопления мордвы. Когда до иноверцев оставалось с полверсты, лазутчики вновь почувствовали запах дыма. Не снялись! Надо незаметно приблизиться к самому становищу, дотошно его разглядеть и поведать обо всем князю. Так и сделали.

— Мордва расположилась на поляне. Её более трех сотен, сидит у костров и варит в котлах мясо.

— Чем оружны?

— Сабли, копья, щиты, луки со стрелами.

Василько малость подумал, а затем приказал:

— Разойдемся по сотням и окружим поляну. Начинать битву по сигналу трубы. С богом, ростовцы!

Вскоре, раздвинув заснеженные ветви ели, Василько разглядывал вражий стан. Мокшане вели себя беспечно, они даже не удосужились выставить караулы. Тем хуже для них.

Подождав еще несколько минут, князь обернулся к трубачам.

— Зачинай!

Гулко, протяжно загудели боевые трубы, и тотчас дружинники, освободившись от лыж, выскочили из дебрей на вытоптанную поляну. Мокшане с визгом и гортанными выкриками схватились за оружье. И началась лютая брань! Поляна огласилась звоном мечей и сабель. Луки и стрелы уже не пригодились: в рукопашной их применять поздно. Лязгала сталь, сыпались огненные искры, слышались отчаянные крики и предсмертные стоны раненых, лилась кровь.

Василько разил басурман знаменитым Алешиным мечом. Крепкий, булатный меч мог выдержать любой богатырский удар. Неистов и беспощаден был меч Василька.

Лихо сражался и Лазутка Скитник. Он оказался неподалеку от князя и зло покрикивал:

— Получай, погань!.. Еще получай!

Его меч хоть и был из обычной местной руды, но прошел искусную закалку, такой меч не подведет.

И Василько, и меченоша Славутка, кой бился обок с князем, и Лазутка, и молодые вои поразили немало врагов. Их полегло уже не меньше сотни, но до конца битвы было еще далеко. Мокшане отчаянно сопротивлялись, а затем, по приказу своего князька-военачальника, сбились в крепкий кулак и вырвались из окружения.

Опьяненный сечей, Василько смахнул пот со лба и молвил:

— Не дадим басурманам уйти. В погоню, вои!

Но мордва кинулась в самые дебри, на ней не было тяжелых доспехов, и она всё больше отрывалась от преследователей.

— Не остановиться ли нам, Василько Константиныч? Пожалуй, не догоним, — сказал Славутка.

— Догоним! — непоколебимо бросил Василько.

Мордва не отходила в одном направлении, а хитроумно петляла.

— Нехристи хотят нас запутать, но и мы не среди степей живем. Сыщем! — убежденно высказал Василько.

Дружина всё глубже забиралась в дремучие леса. Ноги воев выше колен тонули в сугробах. С дружинников сходило семь потов. От Василька последовал новый приказ:

— Дале пойдем без кольчуг.

Боярин Неждан Корзун недоуменно уставился на князя.

— А куда ж доспехи? Под ели свалить? Да и как воевать безброни?

— И бросать не будем, и воевать без брони не станем. Кольчуги понесет сотня гридней, коя пойдет позади дружины. Мы же двинемся налегке и выследим мокшан, а как выследим, обождем гридней, облачимся в доспехи — и в бой.

— Толково, князь, — одобрительно молвил Корзун.

Дружинники, оставшись без доспехов, малость передохнули, перекусили сушеным мясом и сухарями, глотнули из фляжек воды и двинулись дальше — по следам убегавших мокшан.

Внезапно с тонким свистом пропела длинная черная стрела и, пробив подколенную рубаху, вонзилась в правую ногу князя. Василько осел в сугроб, к нему тотчас подбежал Славутка.

— Как же так, княже?!.. Господь с тобой.

— Буде причитать! — морщась от боли, сердито произнес Василько, и указал рукой, в перщатой рукавице, на высокую разлапистую сосну. — Кажись, от нее пускали.

Вои кинулись к сосне. От дерева тянулся глубокий след.

— Догнать, гада! — зло прокричал боярин Корзун.

Впереди всех оказался проворный, длинноногий Лазутка Скитник. Он напродир, не обращая внимания на колючие ветки, кои хлестали по голове и царапали лицо, лез через чащобу.

— Не уйдешь, не уйдешь, погань!

Мокшанин был быстрым и юрким, и всё же Лазутка его настиг. Иноверец бросил в сугроб лук (некогда натягивать тетиву и прикладывать стрелу) и выхватил из коричневых ножен саблю. Но схватка была короткой: Лазутка после второго же удара рассек саблю надвое. Вновь было, взмахнул мечом, но вовремя опомнился: князю понадобится «язык».

Над Васильком, тем временем, склонился войсковой лекарь. Острым ножом распорол кожаные порты, осмотрел кровоточащую рану. Весь наконечник стрелы ушел в мякоть бедра. Лекарь покачал головой.

— Худо дело, князь. Глубоко впилась.

— Так вытаскивай!

— Не вытянется, князь. Надо делать разрез. Будет зело больно. Ох, ты, Господи. Треклятый басурманин…

— Буде болтать. Кромсай, дьявол!

Лекарь, остролицый, с редкой куцей бороденкой, размашисто осенил себя крестом и начал рассекать княжью ногу. Василько не проронил ни слова, лишь заскрежетал зубами.

Вытащив стрелу, лекарь, дабы остановить кровь, присыпал рану каким-то мелким золотистым порошком, а затем натуго перевязал ногу чистой белой тряпицей.

— Добро, не в кость впилась. Бог милостив, княже. Но подниматься нельзя: руда^[71] пойдет. Три дня надо лежать.

Пока князю сооружали носилки, боярин Корзун пытал мокшанина.

— Почему мордва петляет? Куда она нас хочет завести?

Но мокшанин лишь сверкал узкими злыми глазами и ничего не хотел рассказывать.

— Говори или примешь смерть.

— Ты сам скоро сдохнешь, шайтан! И твой князь, и все его шакалы. Тьфу!

Мордвин плюнул боярину в лицо. Корзун бешено взмахнул мечом. Затем он ступил к лежавшему на носилках Васильку. Рука его слегка вздрагивала, лицо нервное, возбужденное.

— Ужель вспять пойдем, князь?

— Зачем же вспять… Я уже не ходок, а ты, Неждан, ищи мордву. Они где-то недалече. Найди и уничтожь.

С Васильком возвращались десять гридней, а Корзун еще долгое время блуждал по дебрям. Мордва всё плела и плела свои загадочные кружева, и вот, наконец, она перестала петлять. Следы басурман привели гридней к продолговатой лощине, над которой, с обеих сторон, возвышались довольно высокие лесистые угоры.

К Неждану поспешил Лазутка.

— Следы утроились, боярин. Мы — в каком-то овраге, а на угорах следов не видно. Впереди крутой изгиб. А что за ним?

Длинный овражище тянулся саженей на двести, затем лощина резко поворачивала вправо, упираясь в непроходимый лес. — Так что за изгибом? — усталым голосом переспросил Корзун.

— Следы могут исчезнуть.

— Черти что ли унесли? — усмехнулся Неждан. — Двинемся дале и поглядим.

— А надо ли, боярин? Не по нутру мне сей овраг, как бы в ловушку не угодить.

— Чепуху несешь. Какая ловушка? Да мордва нас, как черт ладана боится, не зря целый день бегает. Дале пойдем!

— Рисково, боярин. Надо бы подождать воев с доспехами.

— Ну, хватит! — сердито произнес Корзун. — Тебе ль меня поучать? Тоже мне стратиг. Вперед, вои!

Гридни, так и не отдохнув, двинулись меж угоров, и когда вся дружина втянулась в лощину и первый десяток дошел до излучины, с вершин неожиданно посыпались сотни стрел. Мокшане били довольно метко: почти каждая стрела попадала в цель. То была жуткая картина: суматоха, всполошные крики, смерть. Русичи погибали десятками.

Не ведали молодые дружинники, что мокшане, хитро петляя по дебрям, не только сбили их с толку, но и утроили свои силы, встретившись в одном из урочищ с крупным отрядом в шестьсот сабель. Объединенное войско, повернув за излучину, влезло на угоры и подготовило для стрельбы луки.

Русичи попали в западню.

— Наза- ад! Наза-ад! — истошно кричал Корзун, видя, как молодшая дружина гибнет на его глазах.

Но и путь к отступлению оказался закрыт. Добрая сотня мокшан сбежала с угоров и загородила выход. И вновь на обезумивших русичей посыпались тучи стрел.

«Видя успех Юрьевой дружины, младшая дружина Василько тайком отправилась на другой день в дремучий лес на поиски за мордвою; мордва дала ей зайти в глубину леса, потом окружила её и одних побила на месте, других поволокла в свои укрепления и там перебила».

Через мордву прорубились лишь немногие гридни. Среди них был и Лазутка. На своих плечах он вынес из сечи тяжело раненого Неждана Корзуна.

Глава 6 ПАКОСТЬ ЯРОСЛАВА

Тяжело переживал гибель молодшей дружины князь

Василько. На стан вернулись всего семнадцать воев. Князь, мрачный, подавленный, лежал на лавке, покрытой медвежьей шкурой, и казнил себя за оплох. Зачем надо было, после победы над мордвой, кидаться за ней в леса? Зачем повелел снять гридням доспехи? Зачем не увел дружину вспять, когда мордва принялась отступать необъяснимыми зигзагами? Понадеялся на легкую победу, и не захотел вовремя остановиться, призадуматься. Теперь-то дураку ясно, для чего петляли иноверцы. Самонадеянный полководец! Срам-то, какой!

Стыдно смотреть в глаза Воислава Добрынича. «Оставляю на тебя старшую дружину». Надо же такую глупость сморозить: ни искушенную в битвах дружину с собой не взял, ни опытного воеводу, как будто не на сечу собрался, а на веселую охоту. Мордву-де враз одолею, не всё дядюшке во славе ходить. Вот и «одолел». Сколь молодых гридней загубил, Господи!

Воислав Добрынич, опершись обеими руками на рукоять меча, сидел на лавке молчком, сутуля покатые плечи. Он не хотел утешать князя: будет еще хуже. Василько уже не в том возрасте, чтобы его успокаивали, как младеня. Пусть перекипит.

Пришел лекарь, сторожко снял с ноги перевязь и принялся натирать рану пользительными мазями.

— Бог милостив, — опять свое заладил знахарь. — У басурман бывают и отравленные стрелы, тогда никакая мазь не поможет. Господь милостив, но вставать, княже, упаси Бог.

Не успел лекарь перевязать ногу, как Василько тотчас сел на лавку.

— Нельзя, княже. Ложись, ложись ради Христа! — замахал руками знахарь.

— Пошел прочь! — вскинулся раздраженный Василько. — Прочь, сказываю, Епишка!

Епишка осуждающе глянул на князя, вздохнул и вышел из избы. Василько притулился к стене и тотчас почувствовал, как закружилась голова. И впрямь он еще слаб. Всю ночь его кидало в жар, кой удалось снять целебными настоями.

— Избавлю от недуга, княже. Выпьешь багульника болотного да очанки и полегчает. Не зря ж я их захватил в поход, не зря сушил на чердаках. Сии коренья и травки имеют большую силу.

Словоохотливый знахарь положил багульник и очанку в горшок, налил в него воды и сунул на ухвате в печь.

— Потерпи, княже, часок. Опосля будешь пить трижды за ночь по чаре. Хворь, как рукой сымет.

В избе от нагретой печи тепло. Князь пил настой и обливался потом. Епишка и меченоша Славутка не успевали менять рубахи.

— Коль потом исходишь, то добрый знак, княже. Жар спадает. Он при каждом недуге разный. Ежели при лихоманке…

— Много болтаешь, Епишка. Шел бы к Неждану.

— И Неждан не забыт, княже. Отварами и мазями пользовал, а в ночь его мауном^[72] напоил. Ныне крепко спит боярин.

— Как бы вечным сном не упокоился. Сказывают, едва жив Неждан. Помрет — головой ответишь, Епишка.

Неждан Корзун был одним из любимых бояр князя Василька, не зря он его поставил в челе молодшей дружины. Напорист, удал, прямодушный.

Прорубаясь сквозь гущу мордвы, Корзун посек немало врагов, но и сам получил два тяжелых сабельных удара, и если бы его вовремя не подхватил Лазутка Скитник, то не лежал бы сейчас Неждан в соседней избе.

Лазутка спас не только боярина. Вырвавшиеся из сечи шестнадцать воев, не знали дороги назад. Еще в период битвы на лес обрушился густой, метельный снег, запорошив следы. Гридни растерялись.

— Как будем к стану выходить, братцы?

— Экая поднялась завируха. Сгинем!

На носилках глухо стонал, и что-то бредил боярин. От него уже нечего ждать совета.

Лазутка оглядел несколько дерев и успокоил гридней:

— Не заплутаем. Шагайте за мной.

— А ты что — чародей? Да тут сам леший заплутает, — усомнились дружинники.

— Леший, может, и заплутает, а мы к ночи будем у стана. По приметам на деревах поведу.

— Да по каким еще приметам? Все дерева одинакие!

— Неча спорить. За мной шагайте!

Лазутка не сомневался в удачном исходе. Никогда еще приметы его не подводили. В любую непогодь он выбирался из самой непроходимой чащобы.

В сумерках гридни вышли к стану. Боярин Неждан был едва живехонек. Один из воев заспешил к лекарю. Понурых гридней обступили старшие дружинники. Тягостный, невеселый услышали они рассказ.

Пришла худая весть и от великого князя. Его молодшую дружину мордва также заманила в леса и уничтожила. Юрий Всеволодович был вне себя от досады. Его рать потеряла около тысячи молодых воев. Слишком хитер оказался князь Пургас. Его джигиты действуют также коварно, как и половцы. Они не любят открытого боя. Русские князья между собой так не дерутся. Дружина идет на дружину, полк на полк.

Когда Юрий Всеволодович получил известие о гибели молодшей дружина Василька, то он еще не ведал о поражении своих молодых гридней. Он немошкотно позвал Ярослава и злорадно молвил:

— Племянничек-то наш совсем как Игорь Северский. И тайком ушел, и с великим князем не посоветовался, вот и приволокли на щите. Чу, пластом лежит, а дружину начисто порешили. Аль не я ему говорил, зазнаю, чтоб со мной по каждому делу совет держал, почитал, как святую икону, и был в послушании, не я ль?

— Наказать гордеца!

— И накажу, Ярослав. Лишу его Ростовского княжества. Сторицею заплатит он мне за свою гордыню. Молодшей дружиной, вишь ли, захотел мордву истребить. Пусть все теперь о его сраме ведают.

Но в тот же день мысли князя круто изменились. Он и сам попал впросак: полегла и его молодшая дружина. Первоначальная победа над Пургасом оказалась не такой уж и славной. Пургас с лихвой отомстил за своих погибших джигитов… Что же ныне предпринять? Все мордовские отряды укрылись в лесах. Идти и искать их — пустая затея. За примерами далеко ходить не надо. Бесславно возвращаться на Русь и слушать неутешные вопли матерей, жен и сестер погибших воев? Подорвать веру великого князя, принизить его величие? Но сколь же можно? И без того его судьба полна унижений. Владимирский стол может вновь зашататься. Многие норовят подсидеть князя Владимирского, выжидают удобного момента. И вот он — на золотом блюдце. Как же быть?

Поделился своими думами с Ярославом, на что тот, почесав потылицу, молвил:

— А всё на Василька свалим. Пургаса мы разбили и помышляли со щитом возвращаться домой, а Василька одолела зависть. Он, не спросясь великого князя, подбил на тайный поход не токмо своих гридней, но и нашу молодшую дружину. Полководец же из него аховый. И самого стрелой подшибли, и гридней загубил. Всем народом проклясть такого непутевого князя, кой по своей глупости и заносчивости тыщу людей на земле нехристей оставил. К сему делу епископа Митрофана подключи. Он тебе по гроб жизни обязан. Коль заставишь, мать родную от церкви отлучит, хе.

— Не слишком ли, брате? Михайле Черниговскому сия затея будет не по нутру. Как-никак, зять.

— Да что Михайла? Ему ныне не до нас. Сам же намедни сказывал: половцы готовят набег на киевские и черниговские земли. Ему, дай Бог, свои пределы отстоять.

— Но не забывай о ростовских боярах. Они-то с Васильком не цапаются. Зело угоден им такой князь.

— Угоден, да не всем. Поди, ведаешь боярина Сутягу?.. Этот давно на Василька нож точит. Один из самых влиятельных бояр. Хоть и богат, но первейший скряга. С зубов кожу сдирает, за монету удавится. Посулить ему новую вотчину да пятьсот золотых гривен — к черту на рога полезет и Василька подсидит. На пакостные дела он горазд. Не потолковать ли с ним, брате?

Юрий Всеволодович смотрел на Ярослава и думал: надо же так ненавидеть Василька. Ярослав чересчур жесток, в этом он перещеголял любого русского князя.

— А не жаль тебе своего племянника?

— Да ты что, брате? — откровенно удивился Ярослав. — Ты ж сам Василька недолюбливаешь. Да и много ли у нас князей-сородичей в любви живут? Отец режет сына, сын — отца. А тут всего-то племянничек, хе. Нет, надо все же потолковать и с Митрофаном, и с Бориской Сутягой.

Юрий же Всеволодович пока ничего о Васильке не решил. В тот же день он отдал приказ: войску возвращаться на Русь.

Глава 7 КНЯЗЬ — ОБОРОТЕНЬ

Миновало пять седмиц. В Сретенские морозы^[73] дни стояли в Ростове ядреные и солнечные, серебряные и бодрящие.

Рана на ноге Василька зажила: сошли синева и опухоль, лишь небольшой темный рубец напоминал князю о басурманской стреле. Но если б только стрела! Не давала покоя душевная рана. Город все еще оплакивал смерть молодшей дружины. Горе коснулось многих ростовцев, и они давно уже не ведали такой большой беды. Сколь скорбных лиц, а главное — насупленных, укоряющих глаз, коих Василько раньше не примечал.

Ближний гридень Славутка доносил: на всех крестцах^[74] и торжищах ростовцы осуждают князя, а кое-кто хулит дерзко, с враждебными призывами — созвать вече и изгнать Василька из Ростова.

— Даже так? — еще больше хмурился князь. — И кто ж так хулит?

— Дворовые людишки боярина Сутяги. Да всё норовят исподтишка, под сурдинку, дабы не приметили… Может, повязать их да в поруб?

— То делать негоже. Ростовцы ещё больше озлобятся. Гром и народ не заставишь умолкнуть. И коль вече быть — встану! Исполню любую волю.

— И всё же кой-кому язык надо бы укоротить.

— Я уже сказал, Славутка. Ступай!

Василько давно ведал, что боярин Сутяга (в силу своего характера) многие годы косо смотрит на ростовских князей. Допрежь — на Константина, а ныне на Василька и Всеволода. (Средний брат в поход на мордву не ходил: Василько оставил его оберегать Ростов). Но никогда еще Сутяга так смело не ратовал за наказание князей. Даже на Боярской думе не побоялся Василька с издевочкой подковырнуть:

— Раньше-то хоть на Алешу Поповича надежа была, а ныне, приключись война, Ростову несдобровать. Ни храбрости, ни умишка не хватит у теперешних властителей. Вот тут и призадумаешься.

Василько вспыхнул, норовил на дерзость ответить дерзостью, и все же нашел в себе силы обуздать себя. Надо допрежь послушать, что другие бояре скажут.

— Околесицу несешь, Борис Михайлыч, — вступил в разговор Воислав Добрынич. — Легко осуждать, сидя на печи. Все в поход собрались, а ты хворым прикинулся. Князь Василько о землях своих ратовал, о защите городов и весей. Он за святую Русь, аки барс на врагов кинулся. Меч его был лют и не ведал страха. Но в сечах всякое случается. На Калке и Алеша Попович не вышел победителем, так и с Мордвой произошла осечка. И неча тебе, боярин Сутяга, нашего князя подначивать. Он едва голову за Русь не сложил, на морозе, в сугробах рудой истекал, ты же в теплых хоромах на пуховиках отлеживался, да всё молился, чтобы Василько и вовсе в Мордве сгинул. Ведаю, ведаю! Не сверкай глазами.

Сутяга, как ужаленный, вскочил с лавки, застучал о пол кипарисовым посохом.

— Навет! И в мыслях того не было. За бесчестье мое на княжой суд тебя притяну, как по «Правде» Ярослава. На княжой суд! Вирой не отделаешься!

— Сутяжничать ты горазд, — усмехнулся Воислав Добрынич. — Хлебом не корми. И с кем ты токмо не тягался? Ну, да я готов. Может, на мечах потягаемся?.. Чего рот раззявил? Ты ж у нас наипервейший ратоборец. Сколь врагов уложил — не перечесть.

— Опять измываешься?! — Сутяга аж слюной забрызгал. — Аль такое можно сносить, бояре? Заступитесь за честь боярскую!

Но бояре помалкивали и посмеивались. Не в бровь, а в глаз изрек Воислав Добрынич.

Боярская дума Сутягу ни в чем не поддержала, и это несколько утешило Василька, но слуги Бориса Михайлыча продолжали мутить народ, что немало удивило князя. Обычно Сутяга плел свои козни крайне осторожно, втихую, а тут вдруг осмелел и действовал всё настырней. Если раньше его людишки несли крамолу исподтишка, то после Боярской думы на виду у всех кричали в людных местах:

— На кой ляд нам такой князь, кой дружину свою загубил! Собирать вече и звать Ярослава! Он ныне за нашего епископа Кирилла ратует, за ростовскую епархию. То и нам и Богу угодно! Звать Ярослава!

Но народ на такие призывы откликался с прохладцей:

— Ведаем мы переяславского князя. Его нигде не жалуют, и нам такой князь не нужон!

Боярин Воислав Добрынич, бывая у Василька, недоуменно говаривал:

— С чего бы это вдруг наш Сутяга любовью к Ярославу воспылал? Уж не хочет ли к нему на службу переметнуться?

— Вряд ли. Все вотчины боярина на ростовской земле. Здесь что-то другое. Всего скорее Ярослав Сутяге богатую калиту всучил, вот он и запел в три голоса.

— А причем тут Кирилл и епархия?

Василько отозвался не сразу. Вопрос, кой подкинул ему ростовский воевода, был далеко не прост. После того, как переяславская епархия была отобрана у Ростова и перешла в руки владимирского епископа Митрофана, скорбел о том не только Кирилл, но и… князь Ярослав. Почитай, добрая треть переяславских земель принадлежала церкви — с селами, деревнями, починками, с рыбными ловами, сенокосными и бортными угодьями, и вот теперь сей жирный кусок достался владимирскому пастырю.

Ярослав хоть и был зело дружен с братом, кой не раз выручал его от всяких напастей, но потерять церковные владения не захотел. Допрежь говорил с великим князем мирно.

— Ты бы не забирал у меня епархию, брате. Совсем тоща переяславская казна, не знаю как воев оружить. А Митрофан твой, и без того богат.

— Не прибедняйся, Ярослав, и твои сундуки не меряны. А богатству не завидуй, оно от смерти не избавит.

— Не скажи, брате. Богатого, хоть дурака, но почитают. И не токмо. У рака мощь в клешне, а у богатого в мошне. А как моему княжеству сильным быть, когда ты у меня треть земель отсекаешь. Негоже так, брате.

— Да я-то причем? — развел широкопалыми руками Юрий Всеволодович. — Так митрополит всея Руси порешил. Я ж в церковные дела не вмешиваюсь и тебе не советую.

— Да ведаю, ведаю, как ты не вмешиваешься! Скажи кому другому… Не забирай епархию, брате.

Но Юрий Всеволодович не внял просьбам Ярослава: попы должны ходить под его рукой и усердно служить великому князю.

Ярослав крепко осерчал на Юрия. Приехав из Владимира в Переяславль, он вызвал в свои покои сотника Агея Букана из старшей дружины, и молвил:

— Предстоит тебе особое дельце, Букан. И чтоб ни одна душа не изведала о том, что я тебе скажу.

— Чай, не впервой, Ярослав Всеволодович.

Был сотник невысокого роста, но кряжист. Глаза цепкие, пронырливые; рыжая окладистая борода, крепкая бычья шея; обладал Букан непомерной силой и зычным голосом. Вот уж добрый десяток лет он был доверенным человеком князя, выполняя его самые тайные поручения.

— Вновь поскачешь в Ростов. Надень худую одежонку. Перед городом коня брось и войди в Ростов нищебродом.

— Жалко коня-то.

— Слушай, что тебе велят!.. На обратном пути коня тебе Сутяга даст, у него табунов хватает. Передашь Бориске еще одну калиту, в ней пятьдесят гривен серебра. Скажешь: Василька пусть боле не костерит, а меня на княжение в Ростов не зовет.

У Букана — глаза на лоб.

— Дык, за что ему гривны, князь? Всё с ног на голову.

— Не твоего ума дело, Агей. Слушай дале… Пусть Сутяга наведается к епископу Кириллу и молвит, что переяславский князь не желает отдавать епархию в руки Митрофана, а хочет её оставить Кириллу. Тот будет зело рад, ибо готов любому горло перегрызть за свои потерянные владения. Скажешь еще, что Кирилл должен встать не только на сторону Ярослава, но и призвать на защиту епархии и ростовского князя.

Епископ Кирилл охотно согласился на предложение Ярослава. Он до сих пор не мог успокоиться, что лишился своих богатых владений. Ростово — переяславская епархия должна вновь стать единой.

Кирилл пошел в народ.

— Церковь — не слиток гривны, её нельзя рубить. То дело не богоугодное. Аль можно рубить икону надвое? То — святотатство! Сколь лет мы жили в одной епархии, а ныне её, как мечом рассекли. Не бывать расколу! Сие тяжкий грех. Переяславские прихожане давно сие уразумели и желают, как и допрежь, молиться у одного пастыря. А их заставляют под владимирским владыкой ходить.

Кирилл бил по больному месту. Ростовцам никогда не забыть жестоких походов владимирцев на их град.

— Не желаем Митрофана!

— Пущай не загребает нашу епархию!

— Вкупе стоять с переяславцами!

Но кое-кто толковал и другое:

— А может, суседи наши и не шибко-то перечат Митрофану? Как — никак, а Ярослав — брат великого князя.

— Перечат! — убежденно сказывал Кирилл. — А коль сомненье есть, пошлем в Переяславль ходоков..

— Воистину, владыка. Пошлем!

Ростов отрядил семерых ходоков. Кирилл был спокоен: переяславцы вот уже многие годы не только не любят владимирских князей, но и их подручных пастырей, да и Ярослав ныне вовсю усердствует. Ему-то с церковных земель перепадает немалый куш.

Через неделю ходоки вернулись в Ростов.

— Владыка Кирилл истину глаголил. Переяславский люд намерен отшатнуться от Митрофана. Ярослав просит Василька быть в одном кулаке, дабы помешать князю Владимирскому… Стоять за Кирилла!

Дело принимало серьезный оборот. Ярослав, не желая терять смачный кусок, бросил вызов брату Юрию. Теперь дело за Константиновичами: ростовским князем Васильком, ярославским — Всеволодом и углицким — Владимиром. И коль три княжества выступят заодно с переяславским — Юрий Всеволодович не решится идти войной на брата и племянников.

Ярослав пригласил Константиновичей на совет, но Василько ехать в Переяславль отказался и предложил Ярославу прибыть в Ростов.

— Дядя должен ехать на совет к племяннику?! — возмутился князь.

Но того ж потребовали и остальные Константиновичи. Ярославу ничего не оставалось делать, как обуздать свою гордыню. После пролетья, на Акулину гречишницу,^[75] он выехал в Ростов, где собрались уже все его племянники.

Все последние дни Василько провел в напряженных думах. Пожалуй, впервые в Ростово-Суздальской земле может разразиться кровавая брань не из-за «стола», а из-за церковных владений. Четыре княжества из пяти сошлись на том, чтобы Ростову и Переяславлю, как и в былые времена, сохранить единую епархию. Разорвать её — еще больше усилить могущество князя Владимирского. Православие, в княжеских устремлениях, стало играть великую роль: народ набожен, за кого святые отцы — за того и народ. Ныне в любом княжестве глас духовного владыки может поднять тысячи людей. Воистину: сильна Божья рука, она пути кажет.

Обычно надменный князь Ярослав на совете держался скромником. Ни родом, ни старшинством не кичился, вел себя с племянниками учтиво. Он первым произнес свою речь:

— Не так уж часто и видим мы друг друга, племянники. Всё в походах, заботах и хлопотах. И вот привел Господь потолковать с вами о богоугодном деле. Богоугодном! Никогда еще того не было, дабы четыре княжества не захотели раздела ростово-переяславской церкви. И что зело славно, любые мои племяннички, что не токмо мы, но и сам народ того не желает. Чернь с нами! А это, скажу я вам, уже победа. В сей светлый и достопамятный день мы заключим р я д, скрепим его своими княжьими печатями, благословим владычным знамением и отошлем брату моему Юрию. Думаю, великий князь прислушается к нашей просьбе, и не будет чинить нам порухи… Не так ли, Василько Константиныч?

— А ты уверен, дядя, что Юрий Всеволодович прислушается? Допрежь у тебя был с ним разговор?

Ярослав замешкал с ответом. Он наверняка знал, что Юрий, изведав о его тайной встрече с племянниками, впадет в небывалый гнев, потому-то он и готовил р я д за спиной великого князя, дабы поставить его перед совершившимся фактом. Другого пути, как считал Ярослав, нет. Брат уважает только силу. А сила и разум, и солому ломит. Князь примирится и вернет епархию… А с племянниками придется хитрить, иначе все его козни и денежные затраты — псу под хвост.

Долгое молчание Ярослава на совете могло насторожить князей, но Ярослав, пристально глянув на племянника, насмешливо изронил:

— Я вот всё смотрю на тебя, Василько, и думаю. До чего ж ты Фома Неверующий. Да говорил, говорил я с братом. Он так сказал: коль все будут заодно — перечить не стану, верну Ростову и Переяславлю епархию.

Всеволод и Владимир оживились.

— Добро, дядя. Верим тебе. Не должен же Юрий Всеволодович на нас обиду держать. Дело-то наше и впрямь богоугодное.

Князь Василько подписал грамоту последним, однако, повернувшись к Ярославу, молвил:

— Дай Бог, Ярослав Всеволодович, чтобы твои слова о брате оказались доподлинными, иначе бы я к р я д у руку не приложил.

— Опять ты за свое, Василько. Ведь сказал уж!.. Грамоту лично сам отвезу. Ждите гонца с добрыми вестями.

Юрий Всеволодович был взбешен. Он сорвал с грамоты княжеские печати и швырнул ими в лицо Ярослава.

— Иуда! Ишь, какое дельце обстряпал. Поганец, оборотень! Не зря тебя из многих городов изгоняли. Да как ты смел на меня, твоего верного заступника, племянников подбить?! Иуда!

— Погодь, брате, не кипятись… Тут моей вины нет. Так, самая малость. Василько кашу заварил. С братьями грамоту настрочил и мне подсунул, да ещё молвил, что с тобой обо всем заранее договорился. Вот и я за гусиное перышко взялся. Был с великого похмелья. Сам ведаешь, как перепью, ничего не соображаю.

— Буде изворачиваться, пакостник! Твоих рук дело. Тотчас же прикажу собирать дружину.

— Но то ж война, брате. И Углич, и Ярославль, и Ростов выступят с крепкими дружинами… Может, отступиться и отдать им епархию? Пущай себе молятся, хе. Всё-таки за ними большая сила, три дружины, — с некоторой надеждой, как утопающий за соломинку, цеплялся Ярослав Всеволодович.

— Да клал я на них с Успенской колокольни! — великий князь грязно выругался и вновь повторил. — Каждого племянника в бараний рог согну!

Гневу Юрия Всеволодовича не было предела. Над Северо-Восточной Русью нависла новая опасность лютой междоусобицы.

Константиновичи вновь сошлись на совет.

— Не зря я с великим сомненьем подписывал р я д. Негоже поступил с нами переяславский дядюшка. Врал, но не поперхнулся. Чаял, нашим р я д о м князя Юрия образумить. Не на того напал. Юрий и пяди от себя не отстегнет. И как мы могли Ярославу поверить? Воистину: век живи, век учись, — с горечью молвил Василько.

— А что же дальше, братец? — вопросил младший Владимир, и почему-то посмотрел на Всеволода, с коим они уже о многом переговорили, когда ехали в Ростов.

— Я своего слова, Владимир, не изменил. Не знаю, как Василько мыслит, но я бы спуску Юрию не давал. Наши дружины могут с ним и побороться. Да и новгородский князь нам может помочь.

Владимиру с Федора Летнего^[76] исполнилось 15 лет, но он, как и свои старшие братья, был крепким и рослым не по годам и трижды уже ходил в ратные походы в челе своей углицкой дружины.

— Нечего нам Юрия пужаться. Пора показать, что и мы не лыком шиты. А ты что скажешь, большак?

Василько раздумчиво ходил по гриднице, понимая, что от его ответа будет зависеть очень многое.

— Вы оба правы, братья, — наконец заговорил он. — Мы уже не мальчики у Юрия на побегушках. Наши княжества — древнейшие, не то что Владимирское. Есть у нас и славные дружины, кои уже не раз показывали свое превосходство над Юрием. Били его под Ростовом, и на Липице, даст Бог — разобьем и ныне, и он навсегда забудет ходить в наши пределы. Всё бы это так. И народ, и духовные пастыри на нашей стороне. Осталось сплотиться в дружины и проучить князя Владимирского.

— Так и проучим! — загорелся Всеволод. — Когда-то надо сказать Юрию веское слово. Он понимает только силу меча.

— Вот и ударим! Мы непременно будем со щитом, братец, — приподнято произнес Владимир. — Когда выступать?

— Ныне выступать не будем.

Лица братьев вытянулись.

— Да как же так, Василько? — порывисто поднялся из кресла Всеволод. — Ныне самое удачное время. Сам же сказывал: и народ и пастыри на нашей стороне. Дело за немногим.

— За войной?

— За войной! — одновременно воскликнули Всеволод и Владимир.

Василько подошел к окну из наборного цветного стекла, распахнул. Лицо обдало легкокрылым, теплым ветром, из окна виднелось тихое, голубое озеро с тремя резными лодиями под алыми парусами. Над озером, в неохватном лазурном небе, с криком кружились, сверкая белизной, быстролетные чайки. Всё дышало упоительным, благодатным покоем.

Ветер шевельнул на голове Василька мягкие, густые кудри, разбросанные по широким плечам. Князь повернулся к братьям и твердо молвил словами отца:

— Поладим миром. Ныне не до брани. Мужики к зажинкам готовятся, а купцы на Нерль и Клязьму снарядились. Когда великий князь пойдет на Ростов, то пройдется по многим весям огнем и мечом, а пепел конским хвостом разметет. В оном деле он беспощаден. Прежде чем его побьем, он пол-княжества испепелит. Слишком дорогой ценой дастся нам победа.

— А как же епископ Кирилл? Он-то пуще всех за епархию ратовал, и народ за него стоял. Чего ж теперь — на попятную? Неладно как-то, Василько, — хмуря темные колосистые брови, произнес Всеволод.

— Всё так, брат. Кирилл наипаче всех заинтересован в переяславской епархии. Там у него немало и храмов и монастырей с угодьями, и терять бы их епископу зело не хотелось. Владыка понадеялся на благоразумие Юрия Всеволодовича, но когда дядюшка объявил нам войну, Кирилл перестал ему противоборствовать. Всем княжествам наш владыка известен, как ярый противник любых междоусобиц. Не его ли когда-то мудрые, зажигательные проповеди смиряли князей? Всякая брань для Кирилла — величайшее бедствие. И не токмо для владыки. В кой раз уже говорил, и буду говорить: междоусобицы расшатывают и зело ослабляют Русь в угоду разным чужеземцам. Никогда не забывайте о том, братья… Кирилла же я лонись^[77] послал к великому князю.

— И он поехал? — удивился Владимир.

— Поехал… Ради мира поехал.

Поездка владыки увенчалась успехом. Юрию Всеволодовичу пришелся по душе миролюбивый шаг племянников. Он уже готов был выступить с дружиной на Ростов, хотя и понимал, что победа будет трудной, а если Василько призовет на помощь новгородцев, то и вовсе исход битвы будет неясен.

Вовремя прибыл во Владимир епископ Кирилл. Юрий Всеволодович встретил святителя настороженно, но когда его выслушал, то на душе его полегчало: Василько без боя отдает Владимиру переяславскую епархию. Что это? Трусость… Нет, Василько по натуре своей довольно храбрый муж. Он проявил подлинно государственную мудрость. Ай да племянничек! Вот бы таким здравым, прозорливым умом Бог Ярослава наградил. Не сподобил, а жаль…

Примирение князей состоялось в декабре 1229 года, в Суздале, в дни празднования Рождества Христова.

Вскоре Ярослав (даже и после многих добрых дел Кирилла) решил окончательно избавиться от влиятельного на Руси святителя. Он затеял тяжбу с епископом, и лишил почти всех его имений. К чести Кирилла он не стал жаловаться на князя и раздал остаток своего достояния нищим и убогим, и, подобно Иову, страдая от недуга телесного, удалился в Суздальский монастырь святого Дмитрия. По его совету ростовским владыкой стал архимандрит Рождественского монастыря Кирилл Второй.

Глава 8 БОЯРИН НЕЖДАН

Возвратившись из Пургасовых земель, боярин Неждан Корзун долго недужил. Коренья и травы знахаря Епишки медленно восстанавливали силы: уж слишком тяжелы, оказались басурманские раны.

В боярский терем часто наезжал Василько, подбадривал:

— Крепись, Неждан, крепись!

— Да, знать, Богу не угоден, — тихо вздыхал боярин.

— Выкинь из головы, Неждан. И мне и Богу ты зело угоден. Нам с тобой надо еще много добрых дел сотворить. И сотворим!

— Спасибо, Василько Константинович… Народ-то как? Простил нас?

— Не переживай, Неждан. Народ не глупее нас, он давно уже во всем разобрался. Да и нельзя ему без князя. Сноп без перевясла — солома. А молодшую дружину заново набрали. Ждут тебя в челе на боевом коне твои гридни.

— Вдругорядь спасибо, Василько Константинович… Жаль, Лазутка в гридни не пошел. Жизнью ему обязан.

— Удалый детина, — кивнул Василько. — Видел его в сече.

— Позвал его намедни, щедро наградил, в дружинники звал. Отказался. Мое дело-де землю орать да ямщичьим делом промышлять.

— Необычный детинушка. Каждый человек норовит в княжью дружину угодить. И жизнь посытней да повольготней, и до боярского чина можно дослужиться. Прямо-таки рвутся на княжой двор. Этому же, вишь ли, «землю орать». Редкий человек.

Лазутка же, когда вышел из боярского терема, вскоре увидел у храма Спаса на Торгу пятерых знакомых ямщиков с косматыми бородами в сосульках. (Морозец давал о себе знать!). Ямщики аж присвистнули:

— Да ты ль это, Лазутка?

На ямщике — горностаевая шапка с малиновым верхом, теплая богатая шуба на лисьем меху, на ногах — белые сафьяновые сапоги с серебряными кисточками на голенищах.

— Ну, чисто боярин! Да твоя Манька увидит — умом тронется. Экий важный господин пожаловал. На какие шиши вырядился?

— Боярин Корзун за службу пожаловал.

— Дык с тебя причитается, Лазутка.

— А кто бы отказывал? — широко улыбнулся ямщик. Распахнул шубу, похлопал по тугой калите, что была привязана к поясу. — И деньгой боярин не обидел. Айда в избу питейную!

На широкую ногу погулял Лазутка. Угощал всех, кто заходил в питейную избу. Под вечер в избе яблоку негде было упасть. Калита заметно оскудела, но Лазутка — не скряга, денег не жалел. Пусть народ повеселится, в другой раз и его не забудет.

Ямщичий возок домчал Лазутку до самых Белогостиц; правда, оказался он в избе без богатой шапки — то ли в питейной избе обронил, то ли лихие людишки похитили. Но то не беда, была бы голова цела.

А боярин Неждан вспоминал Лазутку с добрым чувством. Побольше бы таких людей на Руси, честных да бескорыстных. И от шубы и от денег отказывался:

— Да я ж от чистого сердца, боярин. Не принято на Руси соратника в сече бросать. Ничего мне не надобно.

— Коль не хочешь обидеть меня, возьми. Я тоже от чистого сердца.

И всё же зело жаль, что Лазутка в дружину не пошел.

На широкую Масленицу навестила Неждана княгиня Мария с горячими блинами. Появилась она с ближней боярыней Любавой.

Корзун лежал на мягком ложе — бледный, осунувшийся, с глубоко запавшими голубыми глазами. Шелковистые русые кудри разметались по изголовью.

— Откушай блинов наших, боярин Неждан Иваныч. Не погнушайся, сами с Любавой пекли.

При виде молодой княгини и Любавы лицо Неждана порозовело. Он еще в Чернигове засматривался на юную боярышню, а затем видел её на свадьбе Василька и Марии во Владимире, но так к Любаве и не подошел. Не встретился Неждан с боярышней и перед походом на Мордву. Тогда он был здоровый, цветущий, а теперь вот захудалый и немощный, как старик. Господи, и зачем она тут появилась!

— Боярышня, подай блинков Неждану Иванычу.

Любава, стройная, с гибким станом и большими лучистыми глазами, сняла крышку с серебряного подноса и с поклоном ступила к ложу боярина.

— Откушай, Неждан Иваныч. Горяченькие, поджаристые, на масле. Сами в рот просятся.

Голос Любавы мягкий и задушевный, карие глаза улыбчивы и ласковы, от таких глаз любое сердце трепетно забьется.

Неждан, не боявшийся на медведя с рогатиной ходить, вдруг засмущался и оробел, и как будто язык проглотил.

— Аль не рад нам, боярин?.. Аль блины наши худо состряпаны? Уж мы-то с Любавой старались, — тепло, певуче и с легкой лукавинкой молвила Мария.

Наконец Неждан пришел в себя. Приподнялся на ложе, молвил взволнованным и прерывистым голосом:

— Рад видеть тебя княгиня… И тебя… Любава Святозаровна. Откушаю.

Любава присела на ложе, а поднос поставила к себе на колени. Неждан потянулся за блином, но ослабевшее тело вновь начало оседать на изголовье. Любава не растерялась, обняла левой рукой боярина за плечи, и, не давая ему опомниться, молвила с повелительной задоринкой:

— И чтоб все до единого блинчика!

Неждан в объятиях боярыни и вовсе залился румянцем. Куда только нездоровая бледность исчезла? Утонул в больших, лучистых очах Любавы, вдругорядь смущенно улыбнулся и… принялся за блины. Съел один, другой…

А Любава готова была обнимать Неждана целую вечность.

С того дня боярин Корзун пошел на поправку. Лекарь Епишка довольно высказывал:

— Я ж говорил тебе, боярин. Мои отвары и настойки кого хошь на ноги поставят. Вот уже и к вареву потянулся. То добрый знак.

Княгиня Мария, зная, как хочется Любаве вновь повстречаться с Нежданом, не раз и не два навещала боярина, и каждый раз замечала, как оживал при виде боярышни Корзун, и как счастливо искрились у обоих глаза.

Любава, распрощавшись с боярином, как на крыльях по сеням летала. Щеки её пылали, глаза блестели.

Княгиня же шла не торопко, улыбалась. Вот и еще скоро одной свадьбе быть. А ведь сколь в Чернигове на Любаву боярских сынков заглядывались. Были и красавцы писаные, но боярышня ни на кого даже смотреть не хотела. И вдруг в тяжело недужного Неждана влюбилась, только и разговоров о нем. Пойми вот тут сердце женское. Женятся, чада пойдут, добро бы сыновья.

Сама Мария была на четвертом месяце. Князь Василько прибыл из похода не на коне, а в возке. В терем входил, опираясь на двух гридней. Мария, встревоженная, с заплаканными глазами, встретила мужа на крыльце.

— Господи! Никак, ранен, любый мой.

Горячо обняла Василька, и всё заглядывала, заглядывала в его неспокойные, нахмуренные глаза.

— Ничего, ничего, Мария. Зацепили малость. То еще не беда.

Прислонил ладонь к округлившемуся животу, улыбнулся.

— Так, сказывала, сын будет?

— Сын, любый мой. Сын!

* * *

В Серпень, на святого Лаврентя,^[78] белогостицкие мужики, по обычаю, ходили в полдни на Вексу глядеть, как бежит река; коль тихо, то осень будет тихая, благодатная, а зима без вьюг.

— Ну, слава тебе Господи! — размашисто крестились мужики. — С хлебушком ноне будем.

— Не скажи, — хмуро произнес Лазутка. — Теленок еще в брюхе, а хозяин с обухом.

— К чему клонишь, Скитник?

— Серпень по Мокриде^[79] примечают, а на Мокриду всю ночь дождь лил.

— Не каркай! — ворчливо обронил староста Митяй.

— Каркай, ни каркай, а примету не обманешь.

Митяй погрозил Лазутке мослатым кулаком:

— Типун те на язык!

То, что вскоре хлынут небывалые дожди, замечал Лазутка и по другим приметам. Так и вышло. С половины августа до самого декабря густая тьма закрыла небо, и шли беспрестанные дожди. Хлеб и сено погнили на полях и лугах; житницы стояли пустые.

По Руси загулял глад и мор. За четь^[80] ржи платили уже по гривне серебра, но простолюдинам такие цены были недоступны.

Лазутка отнес на торги дареную Нежданом шубу, но купцы даже от богатой мягкой рухляди отворачивались, требовали злата, серебра и драгоценных каменьев. Еле выторговал Лазутка шубу за семь фунтишков хлеба, но у зимы брюхо велико. Уже в марте сосельники приели собак и кошек, а затем принялись готовить варево изо мха, из коры сосны и липы. Началась повальная смерть. Оставшиеся в живых, «простая чадь резаху людей живых и ядаху; а оные мертвячину в трупах обрезали и ядаху».

Семья Егорши и к мертвечине не прикасалась, и на разбой (как многие) не выходила.

— То — святотатство, — умирая, говорил старый Скитник. — Глад и мор по грехам нашим. — Князья, в нелюбье своем, забыли Бога и всё враждуют. Вот и наказывает всех Господь. Не пора ли одуматься властителям нашим?..

Это были последние слова Егорши. Он ушел первым в иной мир. За ним — старая Варвара, Маняша и двое сыновей.

Лихолетье бродило по Руси.

Часть третья

Глава 1 ОЛЕСЯ

— Беда, Василь Демьяныч!

Купец Богданов, степенный, дородный, с кудреватой светло-русой бородой, недоуменно глянул на запыхавшегося холопа.

— Чего ты, как загнанная лошадь?

— Беда, сказываю… Лазутка Скитник твою Олесю увез!

— Как это увез?

— На Соборной площади кинул в возок — и был таков. Я, было, погнался, да где там. Умчал Лазутка, теперь ищи — свищи.

Василь Демьяныч угрозливо поднялся с лавки, вытянул плетку из-за голенища сапога и стеганул Харитонку.

— Куда смотрел, пес?! Забью!

Хлесткие удары обрушились на холопа, пока в повалуше не оказалась жена купца Секлетея.

— Да что ты, государь мой? Охолонь!

Василь Демьяныч отшвырнул плетку и приказал:

— Беги, шелудивый пес, на конюшню. Выводи с Митькой коней — и в погоню. А я к князю Василько. Авось сыскных людей даст.

— Да что стряслось, государь мой? — вопросила супруга.

— Срам на мою голову, вот что. Треклятый ямщик Лазутка дочь похитил. Белым днем. За неделю до венца!

Секлетея всплеснула руками и залилась горькими слезами.

* * *

Пятнадцать лет назад молодой ростовский купец Василий Богданов уехал по торговым делам в Углицкое княжество. Уезжал после Покрова, а вернуться в Ростов Великий норовил к Егорию вешнему.^[81] Всю долгую осень и зиму проживал у знакомого купцаДемида Осинцева. Был Василий Богданов в ту пору не столь уж и богат, но промышлял торговлишкой довольно умело. В свои тридцать пять выглядел куда молодцом. Рослый, с широкими покатыми плечами и благолепным лицом. Женщины заглядывались на купца-молодца, но он, казалось, не замечал их взглядов: верен был супруге своей Секлетее.

И всё же как-то на торгу, что близ деревянного княжеского детинца, запомнилась купцу одна молодка — среднего роста, белолицая, большеглазая, с пушистыми иссиня-черными бровями.

Молодка долго присматривалась к круглой бобровой шапке и тихонько вздыхала.

— Аль приглянулась? — спросил Василь Демьяныч.

Молодка подняла на купца свои лучистые, васильковые глаза, улыбнулась краешками полных вишневых губ и… смутилась, отчего на её бархатных, мягких щеках заиграл румянец.

У Василия Демьяныча аж сердце оборвалось. Ну и лепая же молодка, Господи!

— Приглянулась, но… но я вдругорядь зайду.

— От чего ж вдругорядь? — заволновался купец. — Коль дорого, уступлю. А коль не обидишься — так отдам.

Молодка еще больше вспыхнула.

— Спасибо на добром слове. Пойду я.

Тихо молвила и вышла из лавки. А Василий Демьяныч вначале застыл столбом, а затем выскочил из лавки и поманил одного из мальчонок, крутившихся на торгу.

— Зришь женку? Ту, что в малиновой шубке.

— Ну!

— Ступай за ней и изведай, где её дом. Резаной одарю.

— Да я за такую деньгу в лепешку расшибусь! — обрадовался мальчонка.

Мало погодя, купец проведал: женку зовут Олесей Васильевной. Вдова. Муж был княжьим дружинником. Живет неподалеку от храма Константина и Елены. Чад малых не имеет.

С того дня купца Богданова будто подменили. Ночами перестал спать, и все думы об одном — Олеся, Олеся! Имя-то, какое чудесное.

— Уж не занедужил ли, Василь Демьяныч? — обеспокоенно спросил Демид Осинцев. — Весь какой-то чумной, будто сглазил кто, упаси Господи.

— Сглазил, Демид Ерофеич, — открылся купец. — Вдовую женку дружинника Евдокима повстречал. Олесю. И вот ныне душой маюсь.

— Ясно, — хмыкнул в рыжеватую бороду Демид. — Хорошо знавал я Евдокима. Жену свою он из Полоцка привез… Добрая женка — и нравом и красотой. Рукодельница, мужа своего чтила… Но с чего ты загорелся? Аль супругу разлюбил?

— Да я, можно сказать, и любви-то не изведал. Ведь как у нас на Руси? Отец присмотрел, сосватал — ну и получай супружницу… Прижилась, хозяйка не из худших, но любви не получилось… Не ведаю, как дальше быть.

— В таком деле тебе я не советчик. Как душа подскажет.

А душа Василия рвалась к избе Олеси, что подле храма. Женка в его лавке так больше и не появилась. Набрался духу молодой купец, собрал подарки и… постучал в желанную калитку.

Олеся не затворилась, впустила. Василий же прямо с порога брякнул:

— Хоть серчай, хоть гони прочь, но люба ты мне. Что хочешь, делай, но жить я без тебя уже не сумею… Всё в лавке тебя поджидал.

В лавку же Олеся не захотела больше идти. Оробела. Уж больно понравился ей молодой купец, чем-то похожий на её погибшего супруга. Такой же высокий, крутоплечий, с темнорусой шелковистой бородкой. Как увидела, так едва ноги до избы донесла. Затем встала у кивота, и всё молилась, молилась, прося у Богоматери прощения за грешные мысли. Несколько дней провела в молитвах, и зарок себе дала: к лавке больше не ходить, купца-молодца не видеть… А он, нежданно — негаданно, сам заявился. И дрогнуло сердце Олеси, про зарок свой забыла, ночевать (да прости её, Господи!) оставила.

Страстная, хмельная была эта ночь!

Купец Василий задержался в Угличе дольше задуманного. Уж как он любил все эти месяцы Олесю! Обрадовался, когда она затяжелела. Молвил:

— От жены своей я чад не имел. Не дал ей Бог стать матерью… Пусть идет в монастырь. Тебя ж, ладушка моя, в жены возьму.

— Грех это, Василий, не хочу его на душу брать.

— Грех — не чадородной быть. Не принимай близко к сердцу. Всё уладится.

Трудными были роды Олеси. Бабка-повитуха головой качала:

— Как бы не преставилась. Ох, тяжело чадо на свет божий идет.

Роженица, словно предчувствуя смерть, молвила страдальческим голосом:

— Коль помру, выполни мою последнюю волю, Васенька… Сын появится, то нареки в честь тебя, Василием, а коль дочь — Олесей. Не покидай её.

Родив дочь, Олеся умерла.

Вернулся Василий Демьяныч в Ростов Великий с дочкой Олесей.

Глава 2 ЛАЗУТКА

В Ростове Великом набольшим купцом был Глеб Митрофаныч Якурин. Хоромы его стояли неподалеку от крепости, за земляным валом, на углу Ильинки. Прослыл Глеб Митрофаныч не только знатным купцом, но и усердным богомольцем. Не пропускал ни заутреню, ни обедню, ни всенощную, одаривал храмы богатыми приношениями. Владыка не нарадовался: все бы так купцы щедро на церковь жаловали.

Простолюдины же радость владыки не разделяли:

— Купец Якурин хочет грехи свои замолить, а они — тяжкие. В молодости, чу, татьбой^[82] промышлял, невинные души губил. Кровавы его денежки.

Всякое говорили про купца, однако толком никто ничего не ведал. В Ростове Глеб Митрофаныч осел лет десять назад, а где он раньше был и чем занимался известно лишь одному Богу.

Как-то в Пасхальную ночь Глеб Митрофаныч увидел на женской половине храма юную девушку необычайной красоты. Подле неё, держа свечку в руке, молилась жена купца Богданова Секлетея. Сам купец, как и Якурин, стояли на мужской половине.

«Красна девка, — подметил про себя Якурин. — Надо к Василь Демьянычу в гости пожаловать».

Купца Богданова он хорошо знал, но в избе его никогда не был: не пристало первому ростовскому купцу к меньшим торговым людям в гости набиваться. Пусть они кланяются. Но здесь дело особое. У купца Якурина — великовозрастный сын, давно пора его оженить. Хватит на отцовской шее сидеть, пусть отделяется и добывает калиту своим умом.

Пришел купец Якурин к купцу Богданову после Светлого Воскресения. Василий Демьяныч немало тому подивился. С какой это стати Якурин в его дом завалился? Но ясно одно — не по пустякам.

Богданов усадил Якурина в красный угол, и повелел Секлетее и Олесе накрыть стол. Глеб Митрофаныч, близехонько разглядев девушку, окончательно решил: лучшей жены его сыну Власу не сыскать.

Когда стол уставился медами и обильной снедью, женщины, как это и полагалось на Руси, удалились, а между купцами начался неторопливый мужской разговор. Долго толковали о торговых делах, потягивали мед, закусывали снедью, и лишь где-то часа через два для Василия Демьяныча всё прояснилось.

— Как ни петляй, не ходи вокруг да около, но пришло время о важном деле покалякать… У тебя, Василь Демьяныч, красна-девица на выданье, у меня сын — добрый молодец. Не породниться ли нам? Глядишь, и торговля твоя в гору пойдет. Я помогу, без всякой корысти, как сват свату.

Обескуражил Глеб Митрофаныч купца Богданова. Отдать в чужой дом родное дитятко, дочь ненаглядную?.. Нет, нет! Остаться без Олеси — пустить в дом тоску и кручину.

Василий Демьяныч, кажется, только сейчас осознал, насколько дорога ему дочь. Она вся была похожа на мать, которую он так безоглядно любил.

— Чего замолчал, Василь Демьяныч? Аль сватовство моё не по нраву?

— По нраву, Глеб Митрофаныч. Спасибо за честь… Но токмо не приспела пора моей Олесе. Всего-то пятнадцать годков. Ты уж не обессудь.

— Самая пора, Василь Демьяныч. Чай, ведаешь, князья своих дочек едва не с осьми лет замуж отдают. А то — пятнадцать! Удивил, называется. Не век же ей в девках сидеть. Как ни заплетай косу, а не миновать расплетать.

— Так-то оно так, — вздохнул Василий Демьяныч. — Не век сидеть. И все же обождем годок.

Купец Якурин поднялся из-за стола.

— Чую, тебя не свернешь, но и я на попятную не пойду. Подожду и годок… Но токмо береги свою дочку. От всего береги — от сглазу и порчи, от молодца-ухарца. За год всякое может приключиться.

Купец Якурин как в воду глядел. Приключилось! Любимое чадо выкрал ямщик Лазутка.

* * *

Лазутка Скитник давно был известен всему Ростову Великому. Дюжий, первый кулачный боец, к любому ремеслу свычен — хоть кузнец, хоть оружейник, хоть кожевник, хоть древодел… Всё горело в его проворных, сильных руках. Да и нравом был добрым, открытым, отзывчивым на людскую беду, за что Лазутку и любил ремесленный люд.

Скитнику было за двадцать, когда всю его семью погубила моровая язва. Страшным было его горе! Обычно веселый и непоседливый, он надолго замкнулся, закручинился, и лишь на третьем году, после смерти домочадцев, стал приходить в себя. С его ямщичьего возка вновь послышались озорные, задорные выкрики:

— Кому на Ивановскую?.. Кому на Чудской конец? Налетай, православные, вмиг доставлю!

Возок его — на Соборной площади, где раскинулся многолюдный торг. И ростовцы подходили — кто с закупленной липовой кадушкой, кто с кулем жита, кто с тяжелым железным сручьем…

Ямщичье дело Лазутка выбрал по наследству. Отец всю жизнь колесил по Древней Руси и довольно говаривал:

— Свое дело, сынок, ни на какое другое не променяю. Все дни на волюшке. Сидишь на коне, кнутом помахиваешь, а окрест такая лепота, такие просторы, что дух захватывает. И всюду луга зеленые, леса дремучие, реки широкие. А зимой? Ветерок да морозец лицо пожигают, снежок метельный сечет, а тебе всё в радость. Никакой бес тебя в бараньем полушубке не продерет. Скачешь, вдыхаешь ядреный морозец, а душа поет. Как ни тяжка ямщичья служба, а лучше её не сыскать. Чего токмо не наглядишься!

С десяти лет (как поводырь калик перехожих^[83]) отец скитался по Руси, отчего и закрепилась за ним кличка Скитника.

Вот и Лазутка, перепробовав много ремесел, подался в ямщики. То возил по городам и весям княжьих дружинников, то перебивался торговым извозом. За деньгами особо не гнался, и никогда их не копил. Чуть что — в питейную избу, дабы подсесть к каликам перехожим, угостить их медком или брагой, и послушать их дивные сказы. Старец-гусляр — самый желанный человек для Лазутки. Он готов был слушать бояна день и ночь. Песни сказителя — гусляра о веках давно минувших, о славных богатырях бередили душу. В такие минуты Лазутка готов был взметнуть на лихого коня, и мчатся в далекие степи, дабы, как ростовец Алеша Попович, сразиться с дикими кочевниками, набегавшими на Русь.

— Чую, по нраву тебе сказы мои? — вопрошал гусляр.

— По нраву, старче. Какие удалые богатыри Русь защищали! Один Илья Муромец чего стоит… Испей, старче, медку, да еще спой.

— Спою, детинушка.

Гусляр пел, калики подтягивали, а Лазутка чутко вслушивался в былинный сказ, после коего щедро угощал странников, опустошая свою калиту.

Любил Лазутка Скитник и ростовский торг, когда город вырастал заезжим людом едва ли не впятеро. Торг шумел, гомонил, заполнялся звонкими выкриками «походячих» торговцев.

* * *

Весенний майский день выдался теплым, погожим. На синем бездонном небе ни облачка. Из-за княжьего терема духовито пахло черемухой и сиренью.

— Экая благодать, — молвила Секлетея, проходя торговыми рядами.

— Благодать, матушка, — кивнула Олеся.

Купец Василий Богданов отбыл в Ярославль, а жена его и дочь, пользуясь случаем (Василий Демьяныч крайне редко выпускал женщин из дома), надумали сходить на торг и хоть как-то развеяться.

Секлетея надолго застряла в «красном» ряду, где купцы продавали нарядные бухарские ковры и богатые ткани любых цветов. Товар радовал глаз, мимо не пройдешь.

Олеся же, на какое-то время, забыв про мать, оказалась в «кокошном» ряду. Была она в голубом летнике, в алых сапожках из юфти; на спине колыхалась пышная темно-русая коса, заплетенная бирюзовыми лентами. В маленьких мочках ушей поблескивали золотые сережки. Красивая девушка бросалась всем в глаза.

К Олесе подскочили трое «походячих» торговцев с лукошками, начали приставать:

— Чьих будешь, красна-девица?

— Пойдем с нами гулять.

— Всё злато-серебро будет твое!

Олеся вспыхнула и попыталась вернуться к матери, но разбитные торговцы, скаля зубы, еще теснее обступили девушку и продолжали насмешничать.

Лазутка только что вернулся из поездки: отвозил покупателя с двумя кадками на Ивановскую улицу. Спрыгнул с коня и увидел девушку, окруженную подвыпившими парнями, кои становились все развязнее и наглее.

— А ну бросьте охальничать! — прикрикнул Лазутка.

Парни оглянулись на Скитника, осерчали.

— А это что за указчик?

— Крути хвост кобыле и не вмешивайся!

Торг замер: что-то будет. Эти, не весть, откуда прибывшие на торжище парни, видимо не слышали о Скитнике. Лазутка же спуску не даст, детина не из робких.

Лазутка ступил к охальникам, и вновь повторил:

— А я, сказываю, бросьте. Ну!

Но парни не захотели отступать, захорохорились.

— А ну беги на Лысую гору ко всем чертям. Живо!

Один из торговцев поднял было на Скитника руку, но Лазутка успел её перехватить и перекинул парня через себя.

— Наших бьют! — заорал содруг потерпевшего.

К охальникам подскочили еще трое приезжих молодцов, но торг не вмешивался, верил в Лазутку. Да и чем не потеха задарма?

И началась потасовка. Лазутке пришлось показать всю свою силушку. И минуты не прошло, как все охальники были положены наземь.

Олеся отошла в сторонку, испуганно прислонилась к возку.

Лазутка, под восторженный гул ростовцев, подошел к девушке, глянул в её лицо и… подхватил на руки.

— Успокойся, лебедушка. Здесь на торгу и не такое бывает… Где живешь?

— На Ильинке, — прошептала Олеся.

Лазутка бережно посадил девушку в возок, а сам лихо взметнул на коня.

— Мигом довезу!

Сзади послышался заполошный голос Секлетеи:

— Погодь, вражья сила! Останови-ись!

Но Лазутка остановил возок лишь на углу Ильинки.

— Куда дале, лебедушка?

— Да вот и дом мой, — взволнованным голосом молвила Олеся и спохватилась. — А как же матушка?

— Не пропадет твоя матушка. — Лазутка подал девушке руку, и та сошла из возка. Скитник глянул в глаза Олеси и нежданно-негаданно для самого себя смутился и даже как-то оробел. Скрывая смущение, несвойственным ему голосом молвил:

— Ступай, лебедушка. Теперь тебя никто в Ростове не обидит.

— Спасибо тебе, добрый человек.

Олеся поклонилась в пояс и гибкой, мягкой походкой пошла к дому.

Лазутка проводил ее завороженным взглядом, а затем вспрыгнул на коня и помчал к торгу.

С того дня запала Олеся в Лазуткину душу. Да и Олеся его не забывала, нет-нет, да и вспомнит Скитника. Какой же он сильный! Ишь, как ловко её обидчиков раскидал. И лицом пригож.

В другой раз они встретились через неделю, когда к берегу Неро-озера пристал большой торговый караван, пришедший через Которосль из Ярославля. Поглазеть на нарядные суда и товары выходил весь Ростов Великий.

Пришел на Подозерку и купец Богданов со своими домочадцами: не так уж часто торговые караваны к городу прибывали.

Лазутка, кинув на Соборной площади извоз, вышел на берег речки Пижермы. Здесь начинались избы Рыболовнолй слободки. На плетнях и заборах сушились сети, бредни и мережи, пахло сушеной и вяленой рыбой.

С Подозерки открылось озеро — тихое, спокойное, простиравшееся вдоль на много верст. У причалов, с вбитыми в землю дубовыми сваями, стояли на якорях лодии и струги, насады и расшивы; среди них возвышалось большое двухярусное судно с резным драконом на носу.

— Нешто корабль? — подивился, застывший подле Лазутки чернобородый мужичок в пеньковых лаптях, прибывший в Ростов из лесной бортной избушки. О кораблях он слышал только по рассказам стариков да калик перехожих.

— Что, брат, в диковинку?

— В диковинку, — признался мужичок. — Живу в глухомани, у черта на куличках. Отсюда, коль ехать в Переяславль Залесский, то добрых двадцать верст. Бортничаю на князя Василька. Где уж нам корабли видеть? — словоохотливо произнес мужичок.

— У тебя изба под сосной, баня-мыленка да журавль^[84] подле ели. Не так ли?

— Та-ак, — изумленно протянул бортник. — Как проведал-то? Ты у меня николи не был.

— Был, — рассмеялся Лазутка. — Куда токмо меня черти не заносили. Просидел в твоей избенке с утра до полудня, но ты так и не появился.

— Да я, никак, борти проверял. То-то я заметил, что в яндове медку поубавилось.

— Ты уж прости, брат, — улыбнулся Скитник. — Но долг платежом красен. Верну сторицею. Как звать тебя?

— Зови Петрухой… Петрухой Бортником. Так меня княжьи люди кличут.

— А меня Лазуткой. Ишь, какой корабль — красавец. Мы тут всяких нагляделись. Озеро-то у нас большое, многие его Тинным морем величают. Бывает, из Хвалынского моря причаливают с товарами заморскими.

Скитник внезапно увидел Олесю, и сердце его учащенно забилось.

— Ты прости меня, Петруха. Отойти мне надо.

Ноги, казалось, сами понесли к Олесе. Встал неподалеку. Надо бы, как и всем зевакам, морской корабль разглядывать, но глаза тянулись совсем в другую сторону. Стоял, любовался девушкой и недоумевал. Что это с ним? Почему так хочется подойти и поговорить с купеческой дочкой? Но не подойдешь: Василий Демьяныч уж куды как строг, крепко держится стародавних обычаев, не даст и рта раскрыть. Понравилась дочка — поговори допрежь с отцом, но разговора не получится. Куда уж простолюдину до богатой купеческой дочки? Знай сверчок свой шесток.

Олеся каким-то неизведанным чувством уловила Лазуткин взгляд. Она слегка повернулась, и их глаза встретились. Лицо Олеси залил яркий румянец. Она потупила очи, обернулась к Тинному морю, но вскоре ей вновь захотелось встретиться глазами с высоким чернокудрым ямщиком. Так продолжалось несколько раз, пока она не почувствовала, что вся дрожит от какого-то неизведанного, сладостного ощущения. Господи, что это с ней, в свою очередь думала Олеся. Почему хочется и хочется смотреть на этого мужчину, коего и видит во второй раз. И это «почему» стало постоянным и назойливым, оно не покидало её ни днем, ни ночью. Ямщик, с шапкой густых волнистых волос и кудреватой бородкой заслонил ей отца, мать и сверстниц-подружек, кои иногда посещали с матерями ее родительский дом.

— Уж не занедужила ли ты, дочка? Замкнулась, отвечаешь невпопад. Будто порчу на тебя навели, не приведи Господи. Тревожусь я.

— Не тревожься, матушка, никакой хвори у меня нет.

Секлетея лишь первые месяцы косо смотрела на пригулыша, но затем попривыкла, а затем полюбила и стала называть дочкой. Росла Олеся доброй и ласковой, не ведая, что Секлетея будет ей мачехой.

Василий Демьяныч в первый же день приезда из Углича строго-настрого наказал:

— Коль чадо не примешь, то уйдешь, Секлетея, в монастырь.

Секлетея пригулыша приняла, да так, что любовь её к Олесе стала глубокой и необоримой.

Василий Демьяныч частенько отлучался из города по своим торговым делам. Уезжая, всегда Секлетее говорил:

— Дочь пуще глаз береги.

Секлетея берегла, ни на шаг от себя не отпускала, но как-то крепко застудилась, легла под образа и скорбно молвила:

— Никак, смертушка приходит. Вся грудь огнем горит.

Говорила она хрипло и утробно кашляла.

— Надо бы к знахарке, — участливо молвила Олеся.

— Надо бы, доченька, но Харитонка и Митька, сама ведаешь, с отцом уехали. А мне уж не дойти, мочи нет.

— Так я добегу, матушка! Где знахарка живет?

— На Покровской… Да токмо нельзя тебе со двора. Народ-то всё бедовый, особливо ухари-молодцы. Помнишь торг?.. Помолись лучше за меня, доченька, видно Бог к себе зовет.

Но Олеся первый раз ослушалась. Выскочила из избы — и на Покровскую. А тут (вот что значит судьба!) — Лазутка с возком. Увидел Олесю, спрыгнул с коня, обрадованно молвил:

— Здравствуй, Олеся Васильевна. Куда бежишь, будто на пожар.

— На Покровскую к знахарке. Матушка занемогла.

— К старушке Меланье, поди?

— К ней, наверное. Имечко её не ведаю.

— К ней, одна она на Покровке. Садись в возок. Садись, не стесняйся. Да вон и дождь расходится.

Олеся уселась в крытый летний возок, а Скитник глянул на небо, по коему наплывала с юга черная, зловещая туча. Вскоре подул неистовый шальной ветер, ослепительно вспыхнула змеистая молния, и тотчас раздался резкий оглушительный гром. Непроглядный ливень обрушился на Ростов.

Лазутка покинул коня и забрался в возок, в коем напугано съежилась Олеся.

— Надо малость переждать.

— Какая адская гроза, — пролепетала девушка и перекрестилась.

Вблизи страшно полыхнула молния, и также страшно ударил трескучий, яростный гром.

— Ой! — и вовсе перепугалась Олеся и невольно прижалась к Скитнику. Тот легонько обнял её за плечи, принялся успокаивать:

— Да ты не бойся, лебедушка. Сия гроза скоротечная, быстро уйдет.

Лазутка обнимал девушку, касался щекой её лица, чувствовал её горячее трепетное тело и молчал, радуясь нежданной встречи.

Молчала и Олеся. Испуг её исчез. Прижавшись к Скитнику, она забыла обо всем на свете. Душа её пела, наполнялась невиданным до сих пор чувством — захватывающим, блаженным. Как хорошо с этим ямщиком, какие сильные и нежные его руки. Так бы и сидела, сидела веки вечные.

— Олеся… Лебедушка ты моя.

— Что? — сладостно выдохнула Олеся, и закрыла глаза, ожидая новых ласковых слов.

— Люба ты мне, Олеся. Нет мне покоя, все думы о тебе.

По кожаному пологу возка говорливым шумным потоком бил ливень, и тихие взволнованные слова Скитника были едва слышны, но Олеся их чутко уловила.

— Что скажешь мне, лебедушка?

Олеся в ответ лишь теснее прижалась к ямщику, и тот понял, что он не безразличен этой девушке. Душа Лазутки возликовала. Боже ты мой, как она хороша! Он робко коснулся рукой её пушистой косы, затем слегка провел по её густым, черным бровям и вдруг услышал желанное:

— И ты мне люб, Лазутка.

И тогда Скитник не удержался и поцеловал девушку в губы. Олеся не оттолкнула, это был первый поцелуй в её жизни. Какой же он упоительный и сладостный. А затем был другой, третий… пока не услышали чей-то громкий возглас:

— Эгей, чо застряли среди дороги? Поезжай!

Лазутка очнулся, выглянул из возка. Ливень кончился, над Ростовом загуляло солнце. Ямшик сошел из повозки, сел на коня и помчал вдоль улицы к избе знахарки.

Глава 3 ДА ПОМОГИ ИМ БОГ!

К Богдановым вдругорядь наведался купец Якурин. Он был хмур и чем-то озабочен. Оставшись с глазу на глаз с Василием Демьянычем, молвил:

— Дочка твоя, кажись, без пригляду живет. Одна-одинешенька по городу шастает.

— Да быть того не может! Без Секлетеи и шагу не ступит.

— Тебе, конечно, видней, — крякнул купец, — но народ зря слушок не распустит. Чу, Олеся твоя с ямщиком Лазуткой спуталась, в возке его катается.

Василия Демьяныча как плетью стеганули, лицо его ожесточилось.

— Да быть того не может… Секлетея!

Секлетея отпираться не стала:

— Седмицу назад недуг меня свалил, а ты, государь мой, по торговым делам с холопями отлучился. Пришлось дочку за знахаркой послать. А тут ливень приключился. Дочка возок остановила, коим Лазутка правил. На возке и знахарку привезли. Помогли её отвары, а то колодой валялась. Ты уж не серчай, государь мой, но послать было некого.

— Ступай! — ворчливо бросил Василий Демьяныч.

Но купец Якурин продолжал зудить:

— Извозчик где должон сидеть? На коне. А людишки с Покровской зрели, как Лазутка Скитник твою дочь в возке тискал. Не срам ли, Василь Демьяныч?

— Подлый навет! Дочь моя — великая скромница, честь свою блюдет. А тут такое!

— Людскую молву кляпом не заткнешь. Ты, Василь Демьяныч, дочке свой спрос учини. Да с пристрастием! Вышиби из неё всякую дурь… Наш же разговор остается в силе. Прощай покуда, Василь Демьяныч.

После ухода Якурина, купец Богданов долго не мог прийти в себя. Экая недобрая молва прокатилась по Ростову Великому. И о ком? О его ненаглядной доченьке, в коей души не чаял. Неуж и в самом деле она к ямщику ластилась? Надо потолковать с Олесей. Лгать она не умеет.

Когда Олеся появилась перед пристальными глазами отца, она всё поняла: ведает! Честно призналась:

— Люб мне Лазутка, тятенька.

У Василия Демьяныча глаза полезли на лоб. Уж чего, чего, но такого он не ожидал. Откровенные слова своей любимицы привели купца в замешательство. Обычно с холопами он был скор на расправу, становился грозным и крутым. Но тут родная дочь, на которую за всю ее жизнь он и голоса не повысил.

— Да как же так? Купеческой дочке ямщик поглянулся. Какой же срам на мою седую голову.

На глаза Олеси навернулись слезы. Она опустилась на колени и всхлипывающим голосом заговорила:

— Ты уж прости меня, тятенька. Мил мне Лазутка, из сердца не выкинешь.

Василий Демьяныч надолго замолчал, затем опустил свою крепкую сухую ладонь на голову Олеси и кротко молвил:

— А ты из головы выкинь, доченька. Такое случается по младости лет. Коль не хочешь позора отцу родному, то забудь ямщика. Забудь, доченька.

— Не знаю, не знаю, тятенька, но я попробую.

— Вот и добро, доченька. Успокоила ты меня.

С того дня стала Олеся затворницей, будто в монастырской келье поселилась. Секлетея, по строжайшему наказу супруга, со двора и шагу не ступала. Обе сидели за прялками, а вечерами подолгу молились у кивота. Правда, в погожие дни выходили в сад, наглухо обнесенным высоким тыном.

Так прошел месяц, другой… Дождливая осень подвалила. Как-то отец пришел в девичью горницу, подсел к Олесе и молвил:

— Ну что, доченька. Всему приходит своя пора. Как ни жаль, но настало время быть тебе за мужем. Завтра купец Глеб Митрофаныч Якурин с супругой своей и сыном Власом свататься придут.

Олеся так и обмерла, лицом побелела.

— Никак, перепугалась, доченька? Дело-то обычное. Семья добрая, богатая и Влас — жених не из последних. Правда, лицом рябоват, ну да с лица не воду пить. Стерпится, слюбится. Якурин — набольший купец в Ростове Великом. Так что через недельку и под венец.

— Тятенька, милый! — взмолилась Олеся. — Не хочу под венец. Христом Богом прошу!

Но Василий Демьяныч был непреклонен.

— Прости, доченька, но дело решенное. Не плачь, всё уладится.

Василий Демьяныч долго сидел подле дочери, пока у той слезы не высохли. Но как только отец вышел из горницы, Олеся встала на колени перед киотом и горячо взмолилась:

— Помилуй меня, пресвятая Богородица, отведи от беды! Прости и помоги мне, рабе грешной!..

Улучив момент, когда отец и Секлетея принялись разглядывать в сундуках приданое, Олеся вышла во двор, а затем, что есть духу, побежала к калитке, коя, на её счастье, оказалась незапертой.

Повезло Олесе и на Соборной площади, где Лазутка подзывал к возку очередного покупателя с поклажей. Увидев Олесю, Скитник бросился ей навстречу, а та, вся запыхавшаяся, тотчас вымолвила:

— Коль люба тебе, увези меня, Лазутка. Борзей увези!

Скитник взял ослабевшую девушку на руки и посадил в возок. Спросил:

— Что стряслось, лебедушка?

— Отец замуж меня выдает. Завтра — смотрины, а через неделю — под венец. Вези борзей! Вон и холоп Харитонка сюда бежит.

— Не догонит!

Лазутка впрыгнул на коня и помчал под угор. Крепость вскоре осталась позади, а впереди — дорога на Переяславль.

«Куда, куда дале? — точила Скитника навязчивая мысль. — Купец Богданов непременно пошлет погоню, для чего возьмет свежих коней с оружными холопами. Его Гнедок, хоть и не плохой скакун, но староват, далеко на нем не уедешь. Вон уже и сейчас натужно храпит, вот-вот загнанный грянется оземь».

Лазутка остановил Гнедка, спрыгнул с коня и подошел к возку.

— Вспять не надумаешь, Олеся?

— Нет, с тобой хоть на край света.

— Но путь будет тяжкий. Отныне мы — беглые люди… Нас повсюду будут искать. Придется нам укрываться в лесных дебрях, то и не каждому мужику под силу. Способна ты на такую жизнь, Олеся?

— Я всё преодолею, Лазутка. Люб ты мне.

Скитник благодарно поцеловал девушку и перекрестился:

— Да помоги нам Бог!

Лазутка взял Гнедка под уздцы и потянул его с дороги к лесу, но вскоре лес стал непроходимым. Скитник освободил от оглобель коня, утащил возок в чащобу, вернулся и молвил:

— Дале пешечком, Олеся.

— И куда ж мы пойдем?

— К избушке Петрухи Бортника.

* * *

Почитай, весь день Петруха пропадал в лесу, а когда вернулся на поляну, то немало подивился: из волоковых окон черной избы валил сизый, кудлатый дым, а к разлапистой сосне был привязан гнедой конь.

Петруха окстился. К добру или к худу? Еще никогда к нему на коне никто не приезжал. Да и немудрено: к его заимке прямой дороги нет, есть лишь едва приметные тропинки, по коим и коня-то трудно провести. Чудны дела твои, Господи! Неуж с княжьего двора за медом? Но мед еще две недели назад отнесен.

В конце каждого лета Петруха приходил в Ростов к тиуну Василька Константиновича и говорил:

— Медок готов.

Тиун снаряжал подводу. Четверо холопов ставили на неё липовые кадушки, торбы и кули с мукой, толокном, сухарями, сушеной и вяленой рыбой, сальными свечами и отправлялись в путь. Верст через двадцать подвода останавливалась, один из холопов, дабы кто не схитил коня, продолжал сидеть на телеге, другие, вместе с Петрухой, следовали узкими тропинками к избе. Здесь липовые кадушки заливали медом и на носилах тащили к дороге. Случалась одна ходка, а то и две, когда был добрый медовый взяток.

Зимовать Петруха остававлся в своей избе, ибо княжьей снеди и других припасов хватало до весны. Зимой Петруха долбил новые колоды, искал бортные деревья с дуплами.

Петруха долго не решался войти в избу, пока из неё не вышел дюжий, могучего вида детина и направился к дровянику. Да это… это, кажись, тот самый Лазутка, с коим стояли на берегу Неро и любовались кораблем. Вот те на! Вдругорядь заявился.

Скитник, увидев Петруху, извинился:

— Ты уж не обессудь, друже. Опять к тебе незваные гости.

— Выходит, судьба, — крякнул бортник, — её на кривых оглоблях не объедешь.

Каково же было удивление Петрухи, когда он увидел в избе девушку. Пришлось Лазутке всё рассказать, после чего Бортник простодушно молвил:

— Живите, места хватит. Опасаться некого. Сюда, окромя медведей, никто не заглядывает. Да и мне с вами повадней будет.

— Спасибо тебе, добрый человек, — поклонилась в пояс Олеся.

Глава 4 В ИЗБУЩКЕ БОРТНИКА

Разнолик сентябрьский денек. То вдруг небо затянется тучами и дождь заморосит, а, глядишь, через час вновь солнце покажется и сразу вся природа оживет, повеселеет. Вот и сейчас солнце проглянуло через косматые вершины сосен.

Вечером, сидя за небогатым столом, Петруха спросил:

— Возок-то надежно ли упрятал, Лазутка? Не дай Бог кто наткнется и заподозрит неладное.

— Не тревожься, Петруха. Возок я в трущобе упрятал… Давно бортничаешь?

— Да, почитай, лет пятнадцать, как отец помер. Он-то много лет на князя мед добывал, а я в Угожах проживал.

— За сошенькой ходил?

— Да нет… в дьячках при храме. Поглянулся батюшке, тот меня в дьячки и рукоположил, а как отец мой Авдей помер, князь Константин мне бортничать указал.

— В дьячках, говоришь? — раздумчиво произнес Лазутка. — А справа дьяческая сохранилась?

— Да здесь, — кивнул на лубяной короб Петруха. — И подрясник, и клобук, и медный крест. Лежат — хлеба не просят.

— Добро! — еще больше оживился Лазутка и глянул на Олесю.

Девушка находилась словно во сне. Возбуждение от побега схлынуло, казалось, все страхи позади, надо успокоиться и всё внимание переключить на Лазутку, любимого человека, ради коего она и сбежала из отчего дома. Но на душе её было далеко не празднично. Она совершила смертный грех, покинув мать и отца, и выйдя из их послушания. Такого, кажись, еще не было в Ростове Великом. Что скажут соседи и все люди, знавшие отца? Любимая, ни в чем не нуждавшаяся дочь, убежала из доброго, благочестивого дома, о коем ведал сам князь Василько Константинович, и прыгнула в возок ямщика. Срам-то какой тятеньке, кой был без ума от своей ненаглядной дочери. Ужас! Что ж ты натворила, Олеся?! Ни отец, ни мать, ни Бог тебя никогда не простят. Никогда! Но с таким грехом жить нельзя. Надо… надо сказать Лазутке, чтобы он отвез её назад в Ростов, в отчий дом, к матушке и тятеньке. Тятенька! Твердый на слово тятенька. Если уж он ударил по рукам с купцом Якуриным, то назад своё слово купеческое не возьмет. Он непременно выдаст ее за рябого Власа, с коим без любви придется прожить всю жизнь. С постылым человеком!.. Нет, уж лучше головой в омут… Господи, что же делать, что делать?

Сумеречно стало на душе Олеси, пока не встретилась с глазами Лазутки — всё понимающими, ласковыми, излучающими любовь.

— Не кручинься, лебедушка. Печаль твоя скоро минует. Придет к тебе радость, поверь слову моему.

— Добро бы так, любый. Пока же неспокойно мне.

— Верю, Олеся, но всё уладится. А сейчас пора тебе отдохнуть. Будем почивать. Утро вечера мудренее.

— Хорошо, любый мой… Но токмо не тревожь меня.

— Не буду, лебедушка. Всему свой срок.

Несколько дней Олеся приходила в себя, а затем как-то подошла к бортнику и спросила:

— Где веник лежит, Петр Авдеич? Надо бы в избе прибраться.

Петруха (по отчеству его сроду не величали, да и не принято на Руси простолюдинов отчеством наделять) довольно улыбнулся и принес из сеней веник.

— Ты уж прости, Олеся Васильевна, подзапустил я свои хоромы, хе-хе. Не зря говорят: без хозяйки — дом сирота. Уж так получилось, но я всю жизнь бобылем… А может, я сам подмету, доченька?

— Не мужское дело с веником ходить.

И закипела работа! Всё-то Олеся вымела, выскребла, посуду горячей водой вымыла, а затем принялась за баню-мыленку.

Петруха удвленно ахал:

— Вот те и купецка дочь! Глянь, какую чистоту навела. Сразу видно — не лежебока.

— Добрая будет хозяюшка, — не нарадовался Скитник. Одно смущало: Олеся совсем еше юная девушка, только-только шестнадцать лет миновало, он же на десять годков старше. Да и пойдет ли она еще замуж? Девичье сердце изменчиво… Но и в полюбовницы он её не возьмет, лучше отпустит домой с миром. Ему нужна верная жена, а не наложница.

Скитник не торопил события. Вот уже неделю живут они с Олесей в избе Бортника, но ни разу больше Лазутка свою лебедушку не поцеловал, не улещал жаркими словами. Пусть Олеся привыкнет, поразмышляет над своей судьбой. Он, Лазутка, ни в чем принуждать её не будет.

Пока же Скитник, не привыкший к безделью, срубил для Гнедка пристрой, ибо Покров на носу, а затем смастерил пару силков, рогатину и два самострела.

— Не за горами зима, Авдеич. Буду зверя добывать, птицу и белку бить. В голоде сидеть не будем.

— Добыча не помешает, но будь осторожен. Тут окрест и медведи и вепри, и рыси водятся. Зри в оба, детинушка.

Как-то Лазутка ушел на промысел с утра, но к вечеру не вернулся. Олеся забеспокоилась:

— Никак, беда приключилась, Петр Авдеич.

— Едва ли, — успокоил Бортник. — Лазутка твой — мужик ловкий, скоро вернется.

Но Скитник не вернулся и утром. Олеся вся в слезах упала на колени перед образом Спаса, взмолилась:

— Господи! Спаси, сохрани и помилуй раба твоего Лазутку. Спаси моего любого!..

Скитник, прихрамывая, в изодранном кафтане, появился в избе лишь после полудня. Олеся кинулась ему на шею.

— Жив! Любый ты мой, жив!

Петруха протяжно крякнул, а Олеся неистово целовала Лазуткино лицо, вся светясь от радости.

— Где ж пропадал, любый мой? Вижу, поранился. Садись борзей на лавку, надо перевязать тебя.

Скитник поведал:

— Силки ставил. Вспять пошел и сам в ловушку угодил. Бац — и в яме сохатого.

— Да куда ж тебя занесло? — ахнул Петруха. — Почитай, отсель верст пятнадцать. Ту ловушку я еще по весне сработал. Забыл тебя упредить: как увидишь посохшую ель с тремя зарубинами — обочь её западня. Кто ж мог подумать, что ты в такую даль пустишься. Легко еще отделался, о край бухнулся, а кабы осередь — поминай как звали.

Петруха осмотрел Лазуткину ногу и перекрестился:

— Слава Богу, острие кола лишь мякоть пронзило. В рубашке родился, детинушка… Заживет, у меня пользительная мазь имеется. Недельку похромаешь, а дальше хоть в пляс на свадебку.

Всю неделю Олеся неотлучно находилась подле Лазутки. Лучистые глаза её были сердобольны и… счастливы. Обовьет ночью горячей рукой за шею, спросит:

— Полегче ли тебе, любый?

— Полегче, Олеся. Спасибо тебе, родная… Добрая ты, ласковая… Вот такую бы мне в жены.

— Так возьми, любый!

— А не пожалеешь? Коль возьму, так на всю жизнь.

— Не пожалею. Буду верна тебе до конца.

Лазутка поцеловал Олесю страстным, пьянящим поцелуем.

Утром Скитник обратился к Бортнику:

— Слышь, Авдеич, а обряд венчания ты не забыл?

— Такое не забывается, — понимающе глянул на Лазутку Бортник.

— Так сделай милость, повенчай нас с Олесей.

— Повенчать бы можно, да токмо кое-каких вещей не достает для оного обряда.

— Ничего, обойдемся, Авдеич. Доставай свой подрясник и приступай.

— Не гони лошадей, детинушка. Дело-то сурьезное. Допрежь надо баньку истопить и очиститься, затем перед иконой встать и покаяться… Дело-то, сказваю, сурьезное.

* * *

У зимы брюхо хоть и велико, но не голодовали. Без мяса и хлеба не жили. Мясо добывали охотой мужчины, а хлеба выпекать давно уже научилась Олеся.

Бортник не нарадовался:

— Знатная у тебя жена, Лазутка. И караваи пышные и пироги с зайчатиной сами в рот просятся. Жаль, муки маловато, не чаял, что у меня будут еще два едока. Но как-нибудь протянем.

— Продержимся, Авдеич. Зверя в лесах довольно.

Еще в зазимье удалось завалить крупного сохатого, так что в мясе не нуждались. Были у Бортника и другие запасы: сушеные и соленые грибы, орехи и мед, моченая брусника… Одним словом, не бедствовали.

В дикой лесной глуши счастливо тянулись дни для Олеси и Лазутки. Скитник не мог наглядеться на свою лебедушку. Верна оказалась своему слову Олеся.

— Есть у меня тятенька и матушка, но с ними мне все равно бы не жить. Выдали бы меня за нелюбого человека, что страшней смерти. Отныне ты для меня самый близкий и самый родной человек. Навсегда запомни это, Лазутка. Отныне ты — государь мой, — убежденно и ласково молвила Олеся после первой брачной ночи.

Лазутка зацеловал девушку. Три месяца минуло, а Олеся оставалась всё такой же пылкой, нежной и заботливой женушкой.

Авдееич и то подметил:

— Зрю, великая любовь между вами. И дай Бог, чтобы она никогда не померкла.

Покойно и безоблачно было на лесной заимке. Казалось, ничего не предвещало беды.

Глава 5 ПОГОНЯ

В один из январских дней князь Василько Константинович позвал к себе известного зверолова-медвежатника Вавилку Грача и повелел:

— Дам тебе, Вавилка, десять гридней из молодшей дружины и ступай в леса. Подними из берлоги медведя и доставь в Ростов.

— Доставлю, князь, — поклонился Вавилка. Был он коренаст, сухотел и обличьем черен, за что и заимел кличку Грач.

Зима была метельная и среброснежная, дремучие леса утонули в высоких сугробах. Охотники пошли на коротких и широких лыжах, обитых выделанной лосиной кожей. Метели отшумели две недели назад, поэтому снег отстоялся, сделался плотным и упругим, на коем отчетливо отпечатывался любой след. Но ни птичьи, ни звериные следы Грача не волновали. Медведь сейчас спит в своем лежбище, и наткнуться на него не так-то просто: каждый год медведь меняет свою берлогу.

На другой день охотники остановились перед непроходимой трущобой.

— Надо глянуть, — молвил Грач.

Путь к середине трущобы прокладывали топорами, обрубая заснеженные ветви.

— А ну сюда, робяты! — воскликнул Вавилка.

Гридни подошли и оторопели: перед ними оказался летний, заледенелый возок.

— Чудеса-а! — протянул Вавилка. — И как токмо он здесь очутился?

— Уж не с ковра ли самолета скинули? — всерьез предположил один из дружинников.

— На что хочешь и думай, Пятунка. От дороги-то, почитай, с версту, — молвил другой молодой гридень.

— Ежели человек упрятал, то какую же силищу надо иметь! Но зачем сюда тащить возок? — недоумевал Вавилка.

— Нет, братцы, тут дело нечистое. Не ковер-самолет, так дьяволы затащили. Нечистое место! — перекрестился Пятунка.

— Правда твоя, десятник, — молвил Вавилка и, еще раз осмотрев трущобу и обледенелый возок, добавил. — Уходим, братцы, от греха подальше.

Но чудеса продолжались. Где-то часа через два наткнулись на свежую лыжню.

— Э-ге-гей! — что есть мочи гаркнул Вавилка, но никто не отозвался, хотя, судя по свежему следу, человек должен голос услышать.

— Никак, кто-то без дозволния князя Василька на пушного зверя охотится. Догнать бы надо, да изведать, — произнес Вавилка, глянув на десятника.

— И догоним! — воскликнул Пятунка.

Погоня была долгой, но безуспешной. Вскоре дружинники и Грач остановились, от них валил пар.

— Скор же на ногу сей охотник, — проворчал Вавилка. — Не угнаться за ним.

— Но изведать всё же надо. Передохнем и пойдем дале. След куда-нибудь да выведет, — непререкаемым голосом произнес Пятунка.

— А как же медведь? — спросил Грач.

— На медведя нам князь пять дней отвел. Успеем. Допрежь надо вора изловить.

И вновь началась погоня. След вывел на хорошо обкатанный санями большак, кой связывал Ростов с Переяславлем.

Грач долго и пытливо осматривал дорогу.

— Здесь вор снял лыжи и пошел пешком, но в какую сторону — одному Богу известно. Надо разделиться. Где-то вор вновь станет на лыжи.

Разделились. Одни пошли к Ростову Великому, другие — к Переяславлю. Но вскоре, как на грех, началась бесноватая метель. Гридни прекратили погоню.

— Теперь ищи ветра в поле, — недовольно произнес Пятунка.

— Да уж, — кивнул Вавилка. — Завируха всё скроет. Нам же впору готовить ночлег.

Для бывалого Грача обустроить ночлег в зимнем лесу — не велика проблема: нарубить топоришком сушняку, развести огнивом кострище, накидать на выжженное место лапнику, соорудить из ветвей шалаш — вот тебе и терем. Гридни одеты в теплые бараньи полушубки, ватные штаны и валенки — уляди, не замерзнут. Да еще глотнут на ночь доброго крепкого меда, что хранят на поясах в баклажках. Есть в сумах и пропитание: лепешки, сухари, заранее заготовленные куски мяса.

На медвежью берлогу набрели на другой день. Расставили вокруг прочные тенета и принялись разбирать лежбище, а когда показался мохнатый медвежий бок, начали сторожко тыкать в зверярогатинами. Медведь зашевелился, заурчал.

— За сеть! — тотчас закричал Грач. — Пускай стрелу в полсилы!

Стрела довольно больно уколола зверя; тот поднялся на задние лапы и, с угрожающим ревом, пошел на обидчиков. Но прочны оказались тенета!

Князь Василько Константинович остался доволен Грачом.

— Матерый зверь. Получай, Вавилка, кубок серебряный.

Грач низехонько поклонился.

— Благодарствую, князь. Сей щедрый дар — и мне и детям, и внукам в добрую память.

— Ступай, Вавилка.

Грач попятился, но у самых дверей остановился.

— Прости, князь, но дозволь слово молвить.

— Сказывай.

И Вавилка рассказал всё, что он и дружинники обнаружили в лесу.

Чужаку-зверолову князь Василько не удивился: не впервой по его угодьям мужики без порядной грамотки шастают. Таких надо вылавливать и наказывать. А вот спрятанный в трущобе ямщичий возок, князя явно обескуражил.

— Дело сие странное. И кому это пришло в голову спрятать в лесу возок?

— Мекаю, лихому человеку, князь. Не зря ж, поди, укрыл в трущобе.

— Лихому человеку, — раздумчиво повторил Василько. — Уж не ямщику ли Лазутке, кой выкрал у купца дочку.

Глава 6 ДЕРЗКИЙ ВЫЗОВ

В тот день, когда сбежала Олеся, купец Василий Богданов торопко заспешил в княжий детинец, обнесенный высоким дубовым тыном с тремя проезжими воротами.

Детинец красен двумя белокаменными храмами — Борисоглебской церквью и Собором Успения Божьей Матери. Собор только что закончили строить в 1231 году. Южнее его находился двор епископа Кирилла Второго, к коему примыкали два монастыря: с запада Иоанновский, с юга — Григорьевский затвор, в коем находилось духовное училище, перенесенное сюда из Ярославля князем Константином.

Неподалеку от Успенского собора высились Княжьи терема — нарядные, дивной резьбой изукрашенные.

На красном крыльце дорогу Богданову перегородили трое дружинников с мечами и копьями.

— По какой надобности? — строго вопросил один из гридней.

— Купец Василий Богданов. Дочь мою ямщик Лазутка похитил. Порошу у князя милости, дабы погоню учинил.

Дружинники переглянулись, присвистнули. Неслыханное дело для Ростова Великого. Надо звать дворецкого Дорофея: без его дозволения никто к Васильку Константиновичу войти не мог.

Дорофей выслушал купца и поднялся к князю. Вернулся без замешки.

— Князь Василько Константинович ждет тебя, купец Василий.

Князь принял Богданова в своей опочивальне. Василий Демьяныч низко поклонился князю и поведал о своей беде, на что Василько молвил:

— Выходит, твоя дочь сама к ямщику сбежала.

— Сама, князь, врать не стану. Уж больно по сердцу этот Лазутка ей пришелся. Но мало ли чего неразумному чаду в голову втемяшится. Она, забыв о всяком благочестии, нарушила старозаветные устои и вышла из родительского послушания. Через неделю я помышлял ее благословить на свадьбу с сыном купца Якурина, а она, вишь ли, к смерду подалась. Помоги, князь Василько Константинович, сыск Лазутке учинить.

Василько какое-то время помолчал, а затем молвил:

— Смерд Лазутка не так уж и повинен. Наслышан об этом удальце и в сече его видел. Помышлял в дружину свою взять, а он с девкой умчался… Но в другом ты, купец, прав. Я никому не позволю старину рушить. Выделю тебе, купец Василий, сыскных людей из молодшей дружины. Пусть молодцы разомнутся. Лазутку — в поруб!

Но сыск завершился неудачей: Олесю и Лазутку нигде не нашли. Василий Демьяныч ходил темнее тучи. Теперь каждый из ростовцев мог ткнуть в него пальцем и с насмешкой сказать:

— Это тот самый купец, кой свою единственную дочку проворонил. Помышлял от Якурина богатый куш захватить, да с носом остался.

Ростовцы посмеивались, а Василия Демьяныча еще больше охватывала злость. Он готов был Скитника на куски разорвать. Смерд, подлый человечишко! Так осрамить на весь город.

Приходя домой после торгов, срывал злость на Секлетее:

— Куда смотрела, раззява! Убить тебя мало!

Секлетея, ведая, что муженек крут на расправу, падала на колени, причитала:

— Глаз не спущала, государь мой. Уж не знаю, как и выпорхнула.

Купец Якурин теперь и знать не хотел купца Богданова: кому ж нужна обесчещенная девка?

Сыскные люди и в другой и в третий раз возвращались к князю с пустыми руками.

— Всё княжество обшарили, но бежане словно в землю провалились. Ни слуху, ни духу, князь Василько Константиныч.

— Худо, — вздохнул Василько.

Молодой князь и в самом деле сожалел о случившемся. Ростовские купцы сетовали:

— Как же так, князь? Ныне нам и на торги не уехать. Чего доброго, жен и дочерей наших среди дня похитят. Нет порядка в княжестве!

Василько понимающе кивал и посылал сыскивать бежан всё новых и новых людей, но все усилия князя были тщетны. Василько не зря старался поддержать купцов: те были богатыми и влиятельными людьми, и не раз оказывали князю помощь в возведении собора и храмов, в ратных делах. Когда наступала для Ростовского княжества опасность, торговые люди вливались в городское ополчение, и храбро бились с врагами.

Нет, от купечества нельзя отмахиваться, слишком велика их роль в городе. Без купцов нет и торговли. А ныне выйди на торжище — и чего только не увидишь! Заморские и русские купцы, ходившие в далекие плавания, поражают ростовцев византийской роскошью: шелковыми тканями, цветными сукнами, яркими коврами, оружием из дамсской стали, ароматными смолами для благовоний, всевозможными пряностями и сладостями (перец, гвоздика, корица, имбирь, мускатный орех, чернослив, изюм, миндаль…). Здесь же на торжище продавали свои изделия и местные ремесленники: кузнецы, гончары, оружейники, ювелиры-златокузнецы… Наводняли торжище и смерды из сел и деревень, привозя с собой хлеб, мясо, мед, холсты, кожу, пеньку, деготь…

Без торговли нет купца, нет и города. А городу нужен порядок. Лазутка же Скитник бросил дерзкий вызов не только Ростову Великому, но и древним устоям, записанным в «Русской правде».

Смел ямщик, думал Василько. Но на что он надеется? Если он в Ростовской земле, то не сегодня-завтра будет сыскан и приведен на княжий суд… А ежели сбежал к другому князю, то взять его обратно будет непросто. Между князьями вечное нелюбье, чуть ли не каждый год вспыхивают междоусобицы.

Глава 7 СИДОРКА

Лазутка вернулся на заимку Бортника лишь под вечер. У крыльца скинул с катанок лыжи, стряхнул с шапки и бараньего полушубка снег. Вокруг бесновалась гулкая свирепая метель.

Лазутка вошел в избу, и тотчас к нему метнулась Олеся.

— Запропастился, любый мой. Да как же ты охотился в экую завируху. Борода и усы в снегу… Чу, глаза твои невеселые. Аль что случилось?

Лазутка поцеловал Олесю, легонько отстранил от себя, сел на лавку и надолго замолчал.

— Да ты не таись, детинушка, не уходи в себя. Аль впрямь что случилось?

Лазутка вздохнул и кивнул головой.

— Случилось, Авдеич. Гнались за мной оружные люди на лыжах, никак, княжьи.

— Видели тебя? — встревоженно спросил Авдеич.

— Нет. Гнались за мной по лыжне, да я всё петлял. На дорогу выскочил, а тут метель навалилась, она-то и спасла.

На глаза Олеси навернулись слезы.

— То нас ищут. Мой тятенька никаких денег не пожалеет, чтобы сыскать меня. Пропадем, любый мой!

— Да ты не горюй раньше времени, дочка. Мало ли кого княжьи люди сыскивали. Лиходеи никогда не переводятся. А коль, упаси Бог, меня в чем заподозрили, то давно бы в избе побывали. Дорогу ко мне ведают. Так что, успокойся, дочка.

Но Скитник был встревожен не на шутку. Княжьи люди, думал он, может быть, и не ведали за кем гоняются, но когда возвратятся в Ростов и расскажут о «воровском человеке» князю, тот, со своей башковитой головой, обо всем догадается. Купец Богданов наверняка не единожды к князю наведывался, и Василько не отступится от поисков… Выходит, на заимке не отсидеться. Надо искать выход, но он один — вновь бежать. Но сейчас зима, как быть с Олесей? Прятаться по зимним урочищам — и крепкому мужику тяжко. Олеся не выдюжит. Но как же быть? Не сидеть же, сложа руки, пока не схватят тебя княжьи дружинники и увезут на суд в Ростов… Погодь, погодь. А что если?..

* * *

Курная избенка ямщика Сидорки Ревяки находилась на Чудском конце города. Авдеич постучал в разбухшую от мороза дверь, молвил обычаем:

— Господи, Исусе Христе, помилуй нас!

— Заходи! — послышалось из избы.

Авдеич вошел, снял шапку, перекрестился на закоптелый образ Николая Чудотворца, поклонился хозяину и молвил:

— Здоров будь, Сидорка.

— И тебе доброго здоровья, — недоуменно поглядывая на незнакомого мужика, отозвался ямщик.

Авдеич осмотрелся. В избе сумеречно, волоковые оконца затянуты мутными бычьими пузырями, пахнет ямщичьей справой, развешенной по стенам на колках, и кислыми щами; от приземистой печи исходит тепло, на ней сушатся онучи и рукавицы; подле печи — кадка с водой, на коей висит деревянный ковш с узорной ручкой; вдоль передней и правой стены — лавки, крытые грубым сермяжным сукном; посреди избы — щербатый стол; у левой стены — невысокий деревянный поставец с немудрящей посудой: оловянными мисками, ложками, медной яндовой, тремя чарками.

Сидорка поступил так, как и положено на Руси: накорми, напои, затем вестей расспроси.

— Щтец похлебаешь?

— Да не худо бы, — не отказался, проголодавшийся за дальнюю дорогу Авдеич.

Ревяка налил шей полную миску, отрезал от каравая ломоть хлеба и поставил жбан с квасом.

— Угощайся, мил человек.

Авдеич перекрестил лоб, вновь поклонился хозяину и сел за стол. После молчаливой трапезы вдругорядь перекрестился, поблагодарил хозяина за хлеб-соль и приступил к разговору:

— Петрухой меня кличут… Вижу, бобылем живешь. Небось, тяжеленько без бабы?

— Привык я, Петруха. А когда-то с бабой жил. Да какая же с ямщиком уживется? День — в избе, а две недели в гоньбе. Ямщичье дело известное… С какой нуждой ко мне, Петруха?

— Есть нужда и немалая. Надо Лазутку Скитника выручать.

— Лазутку? — встрепенулся Ревяка. — Жив, слава тебе Господи! Да то мой лучший дружок. Сказывай, что с ним. Ведь он дочку купца увез. Почитай, весь Ростов шумит.

Авдеич ничего не утаил, а в конце рассказа молвил:

— Отвези Лазутку и жену его в Углич. Там никто его искать не будет.

— Далече, Петруха, — вздохнул Сидорка.

— Далече, но так уж Лазутка порешил. И жена его согласна. Но самый опас — перевезти их через Ростов. Другого санного пути на Углич нет.

— Вестимо нет. Но как провезти? В Ростове Лазутку каждая собака знает, как бы в беду не угодить.

* * *

У ворот Сидорку остановили караульные люди из молодшей княжьей дружины.

— Куда путь правишь, ямщик, и кого везешь?

— Везу, люди добрые, Петруху Бортника с товаришком. А вспять — сенца захвачу.

Авдеич сошел с саней, поклонился.

— На князя Василька Константиновича бортничаю, да вот солью оскудел. Купил семь фунтишков и ямщика подрядил. Пешечком-то далече.

— Чай, слыхали о Петрухе Бортнике? — подал голос с коня Сидорка.

— Слыхали. Проезжайте!

Миновав ворота, Ревяка рысью погнал коня по переяславской дороге. Где-то версты через две сани остановились. Сидорка спрыгнул с коня и указал на заснеженный стожок.

— Вот и сенцо, о коем тебе поведал Лазутка. То я накосил. Стоять бы ему до весны, но придется пудишков пять взять.

Далее Петруха ехал на большой груде душистого сена. Пока всё шло благополучно, как и замыслил Скитник.

Верст через пятнадцать Авдеич крикнул:

— Приехали, Сидорка!

На дорогу вышли из леса Лазутка и Олеся.

— Спасибо, друже. Разворачивай своего каурого! — живо, приподнято произнес Скитник.

Подъезжая к городу, Сидорка перекрестился. Помоги, Господи, без беды проскочить. У ворот стояли те же караульные. Увидели Сидорку с возом сена и открыли ворота.

Зимний денек короток, надвигалась тихая звездная ночь. Ревяка остановил коня и шагнул к саням.

— Живы ли, православные?

— Живы, Сидорка, — глухо послышалось из воза. Головы Лазутки и Олеси были лишь слегка припорошены снегом.

— Не замерзли?

— Это в медвежьей-то шубе? Сидим, как в бане. Не так ли, лебедушка?

— С таким мужиком не замерзнешь, — хохотнул Сидорка. — Еды не забыли взять? Чу, у вас есть сальцо и лепешки. Поснедайте, милочки. Впереди — дорожка дальняя.

Глава 8 ОДИН БОГ БЕЗ ГРЕХА

Углич хоть и моложе Ростова Великого на два с половиной века, но насельники его известны с древнейших времен. Еще в седьмом столетии в Углицком крае жили меряне, кои с первой половины Х1 века постепенно слились с новгородскими славянами и смолянами — кривичами.

По некоторым источникам Углич первоначально располагался у Грехова ручья. Бытует предание, что город был основан в 947 году сборщиком дани, присланный в этот край княгиней Ольгой. Насельники у Грехова ручья имели небольшое укрепленное городище, однако, оно было недостаточно надежным. Тогда насельники, собравшись всем племенем, решили уйти на Волгу, что в семи верстах от Грехова ручья, и поставить на высоком крутом берегу мощную крепость. Переселение произошло в первой четверти Х11 века.

Место для сооружения детинца было выбрано удачно — на мысу, омываемом с двух сторон Шелковкой и Каменным ручьем. С юга обе речки соединялись рвом, и на валах вдоль берегов искусственно поднявшегося острова, возвели дубовую крепость.

Впервые город под названием Углич упоминается в Ипатьевской летописи в 1148 году. Под эти же годом помещен рассказ, в коем описывается междоусобная война Киевского, Смоленского и Новгородского князей против Ростово-Суздальского властителя Юрия Долгорукого. Князья подошли к городу Снятину и начали разорять города и веси по обоим берегам Волги и «поидоста оттоле на Оуглече поле», а далее к устью Мологи.

До 1218 года Углич входил в состав Ростовского княжества. Но после смерти Всеволода Третьего могучее Ростово-Суздальское княжество распалось на ряд самостоятельных уделов. Получил самостоятельность и Углич. Его первым независимым князем стал внук Всеволода и родной брат ростовского князя Василька — Владимир Константинович.

Братья никогда не враждовали. Больше того — многие годы князь Углицкий провел в Ростове.

* * *

У своего двоюродного дяди Малея Шибана Лазутке довелось побывать лишь единожды. Давно это было, почитай, годков двадцать назад.

Как-то Егорша засобирался в Углич, молвил:

— Подрядил меня один из кузнецов кусок уклада^[85] в Углич отвезти — Малею нашему.

— И всего-то? — подивилась Варвара. — А сам-то чего не поехал? Чудно.

— А какой кузнец без чудинки? Допрежь санные полозья мне укладом оковал, и топор с укладом в руки сунул. Покажи-де полозья, топор и кусок укладный Малею. И боле ничего не изрек.

— Чудной, — вновь повторила Варвара. — Чай, не без денег в эку одаль послал?

— Не скряга, деньгой не обидел. Заодно, глядишь, на Малея гляну. Давненько его не зрел.

Вот тут-то Лазутка и напросился:

— Возьми меня, тятя. Охота мне другие города посмотреть. Возьми!

Мать было запротестовала:

— Куда мальца в такую дорогу? Да и мороз на дворе.

Отец же вначале малость призадумался, а затем одобрительно хлопнул Лазутку по плечу.

— А что? Пора и тебе Русь поглядеть. Поехали, сынок!

Никогда не забыть Лазутке свой первой ямщичьей поездки.

Летели сани. На Лазутке — теплый малахай и овчинный шубячок. Мороз не в мороз! И какая лепота окрест. Лазутка восторженно закричал:

— Гони, тятя, гони!

Мимо мелькали мохнатые, высоченные ели и сосны. Веселое, златоглавое солнце, сказочный заиндевелый лес, звон бубенцов, ярый бег коней.

— Борзей, тятя! Борзей!

Егорша оглянулся на сына, задорно отозвался:

— Гоню!

Гикнул, взмахнул кнутом — стрелой помчали кони. Дорога широкая, укатанная, спорая. (Две недели не было метелей, ежедень сновали торговые обозы).

Весело, славно Лазутке. Легкие сани будто по воздуху летели в серебре сугробов.

— Гони-и-и!

Блестели глаза, алели щеки, вились смоляные кудри из-под заячьей шапки. Э-эх, как мчат сани! Дух захватывает. Ветер бьет в лицо, пожигает ядреным морозцем; заливисто поют бубенчики, вздымается косматая конская грива.

Любо Лазутке!..

В Угличе впервые увидел он кузнеца Малея — крепкотелого, жилистого мужика с черной окладистой бородой и прищурыми насмешливыми глазами.

— Всё ямщичьей гоньбой промышляешь, Егорша? Не надоело?

— А тебе у горна стоять не наскучило? Вот так-то, Малей. Каждому — своя планида.

Малей долго разглядывал топор, а затем, в сопровождении Егорши и Лазутки, вошел в кузню и размашисто ударил лезвием топора по железной заготовке. На лезвии оказалась лишь небольшая зазубрина. Кузнец крутнул головой.

— Вот те и Ошаня… Дьявол!

Малей удрученно опустился на груду железа.

— Да ты чего закручинился? — непонимающе уставился на сродника Егорша.

— А-а, — вяло отмахнулся Малей. — Всего не расскажешь… Дьявол ему помощник.

Кузнец долго не мог прийти в себя. Понуро вздыхал, скреб твердыми, загрубелыми пальцами опаленную бороду.

Уже позднее Лазутка узнал, что между ростовским кузнецом Ошаней и Малеем шло давнее соперничество — кто крепче изготовит уклад. Допрежь в лучших мастерах ходил угличанин, а затем счастье улыбнулось Ошане.

Вот таким сумрачным и запомнился Лазутке его дядя Малей…

Ямщик Сидорка Ревяка распрощался с бежанами за версту от Углича.

— Соваться в город не буду. Я тут среди посадских примелькался. Вспять поверну, от греха подальше… Кузнечную-то слободку не забыл?

— Не забыл, Сидорка. На самом взгорье, у храма Николая Чудотворца… А тебе по гроб жизни спасибо, выручил. Тут нас искать не будут.

— Дай-то Бог, — подтягивая супонь хомута, сторожко кашлянул в черную, торчкастую бороду Ревяка. — И все же не сглазь, Лазутка. Не берись лапти плести, не надравши лык. Жисть она с выкрутасами.

— Да будет тебе, Сидорка. Всё-то у нас будет славно с Олесей. Не так ли, лебедушка? — обняв жену за плечо, бодро и уверенно сказал Лазутка.

Олеся доверчиво прижалась к мужу, но глаза её были робкими.

Ямщик развернул сани, попрощался с молодыми и перекрестил обоих:

— Да храни вас Бог!

Скитник и Олеся долго смотрели ему вслед, а затем повернулись к Угличу. Что ждет их в этом граде?

Их лица обдал довольно порывистый и прохладный ветер с мелкой снежной порошей. Вокруг дороги затаился матерый нахмуренный лес. Где-то неподалеку жутко, зловеще ухнул филин.

Олеся еще теснее прижалась к Лазутке.

— Что-то страшно мне, любый мой.

— Выкинь тревогу, лебедушка. В Угличе нам опасаться некого. Всё будет хорошо. Ты уж поверь мне.

Олеся глянула в спокойные Лазуткины глаза, и на душе её стало чуть полегче.

— Не замерзнешь?

— Кожушок теплый да и ичиги на добром меху. Не замерзну.

Посад широко раскинулся за стенами крепкой дубовой крепости; он довольно разросся за последние двадцать лет. Небольшая Кузнечная слободка превратилась в крупную слободу; на ней, кроме деревянного храма Николы, высились несколько добротных хором и изб на подклетах.

— Никак, разбогатели кузнецы. А может, и купцы хоромы понаставили, — молвил Лаутка, отыскивая глазами избу Малея Шибана. Да вот и она — крепкая и ладная, с просторным огородом и журавлем близ дымящейся кузни. Жив, выходит, Малей Якимыч!

Кузнец не сразу признал Лазутку. Перед ним стоял дюжий, высокий, молодой мужик в черной, кучерявой броде. Долго приглядывался своими пытливыми, прищурыми глазами и, наконец, вымолвил:

— Кровь не обманешь. Вот таким же Егор был в твои годы. Но ты покрупней, Лазутка. Эк, вымахал!.. А это кто с тобой?

— Жена моя, Олеся.

Олеся молча и смущенно поклонилась кузнецу.

— Наградил же Бог красотой, — довольно крякнул Малей. — Где ж сыскал такую?

— То долгий сказ, Малей Якимыч.

— Что верно, то верно. Айда в избу.

На удивление Лазутки, кузнец не так-то и постарел, хотя и перешагнул уже шестой десяток. Всё такой же крепкий, сухотелый, лишь в черной бороде появилась серебряная паутина.

Подстать Малею была и его жена Прасковья — подвижная, сухопарая, с прямой подбористой фигурой.

Накормив и напоив нежданных гостей, Малей и Прасковья, в ожидании рассказа, уселись на лавку. Слушали, кивали, допрежь с улыбкой, а затем с озабоченными лицами; под конец и вовсе расстроились.

— Вот оно как, — хмуро протянул Малей. — Выходит, без родительского благословения, церковного венчания, да еще беглые. Худо!

— Да уж, — скорбно покачала головой Прасковья. — Неладно всё как-то, не по-людски.

В избе застыла угнетающая тишина; слышно было даже, как стрекочет сверчок под печью.

Олеся съежилась, как подшибленный воробушек, на глазах её выступили слезы.

Затяжным было это тягостное молчание. Малей все свои годы жил по правде и старине, строго придерживаясь дедовских устоев. То, что сделал Лазутка — грех, а то, что Олеся — грех вдвойне. Дочери ослушаться отца и матери, сбежать из отчего дома — неслыханный позор для родителей. На старозаветной Руси такого не прощают.

— Надо покаяться, доченька — и домой, — сердобольно молвила Прасковья. — Тятенька с маменькой пожурят, пожурят да и простят. Все же — дите родное. Родительское сердце отходчиво.

Олеся подняла заплаканные глаза на Лазутку.

— Что делать-то будем, любый?

Лазутка положил обе ладони на плечи Олеси и долго, долго смотрел в её печальные глаза, а она — в его, такие влюбленные и родные.

— Сама решай, лебедушка… Что сердце твое подскажет, так и будет.

— Сердце? — грустно улыбнулась Олеся. — Сердце давно уже с тобой, любый мой. Как ни жаль мне тятеньку и маменьку, но я уже обет себе дала. Хоть на край света, но с тобой.

— Да как же так, доченька? Грех-то какой, — тяжко вздохнула Прасковья. — Домой все-таки надо. Домой!

— Погоди, мать, — вмешался, наконец, в разговор Малей. — Любовь-то, вишь, всякие устои рушит. Оставайтесь и живите с Богом.

— Да ить грешно, — не отступалась Прасковья.

— И первый человек греха не миновал, и последний не избудет. Каждый ведает: один Бог без греха… Живите, сказываю, и чтоб никаких попреков, Прасковья, а то ты меня ведаешь.

— Живите, — покорно кивнула Прасковья.

Глава 9 ДВА НАДЕЖНЫХ ЩИТА

Чем старше становился князь Василько Константинович, тем все чаще он посещал богатейшую книжницу, коя, еще со времен Константина находилась в Григорьевском Затворе — каменном монастыре. В княжьем деревянном тереме много книг хранить опасно: пожар может приключиться в любой час, и сколь уже лютых пожаров было только на последнем веку Ростова Великого!

За крепкими же каменными стенами книгам надежней и покойней.

Вкупе с Васильком приходила в библиотеку и Мария, куда её влекло, чуть ли не каждый день. Василько не переставал удивляться: супруга одержима книгами, она, совсем еще молодая женщина, готова, как старая келейница, сидеть за древними рукописями день и ночь. Не знавал еще таких женщин на Руси князь Василько, не знавал и тем больше любил и ценил Марию.

— Ты послушай, мой милый супруг, что в сей рукописи сказано.

Василько подсел к Марии, мягко улыбнулся.

— Слушаю, милая женушка.

Княгиня придвинула бронзовый подсвечник к рукописи и неторопливо прочла: «Прошли те благословенные времена, когда государи наши не собирали имения, а воевали за отечество, покоряя чуждые земли; не угнетали людей налогами и довольствовались одними справедливыми вирами, отдавая и те своим воинам на оружье. Боярин не твердил государю: „мне мало двухсот гривен“, а кормился жалованьем и говорил товарищам: „станем за князя, станем за землю Русскую!“. Тогда жены боярские носили не златые, а просто серебряные кольца. Ныне другие времена!» Нет, каково сказано!

— Золотые слова. Воистину: «другие времена». Далеко не те стали русские князья, а бояре — и того хуже. Один наш Борис Сутяга чего стоит. На Отечество ему — наплевать. Случись любая война, хворым прикинется. А коль все же пойдет, великой казны затребует и новых владений, скряга! Он и с камня лыки дерет. За злато и серебро готов дьяволу служить. Где уж такому о Руси заботиться?

— Худой он человек, Василько. Чу, до сей поры сносится с Ярославом. Боярин Воислав Добрынич его зело не любит.

— Да его и другие-то бояре не шибко в гости привечают, — усмехнулся Всилько.

— Остерегайся его. От Сутяги любой пакости можно ожидать.

— Не хочу здесь о нем толковать, — нахмурился Василько. — Давай-ка еще в книги заглянем.

Князь достал с полки одну из толстых тяжелых рукописей, облаченную в доски с позеленевшими медными застежками, раскрыл пожелтевшую пергаментную страницу, отмеченную закладкой, и молвил:

— Люблю о Святославе Игоревиче честь. Вот то был полководец!

Мария задумчиво, напрягая память, прошлась по книгохранилищу, затем остановилась и четко, безошибочно произнесла:

«В лето шесть тысяч четыреста семьдесят второе^[86], когда князь Святослав вырос и возмужал, начал он воев собирать многих и храбрых; ходя легко, как барс, вел он многие войны. В походах не возил он за собой обозов, ни котлов, не варил мяса, но тонко нарезав конину ли, или зверину, или говядину, жарил её на углях и ел. Не имел он походного шатра, но спал на конском потнике, положивши седло под голову. Таковы были и другие его вои. Перед началом похода он посылал послов к странам, говоря: „Хочу идти на вас“. Перед сечей Святослав всегда говорил дружине: „Либо победим, либо ляжем костьми, но не отступим и не посрамим земли русской, а мертвые сраму не имут“». Он был настоящий полководец.

Мария повергла Василька в очередное изумление.

— Никогда не видел, чтоб ты держала в руках сию книгу. Мария, Бог ты мой!

Княгиня тихонько рассмеялась.

— Держала, и не раз. В Чернигове.

— Однако ж память у тебя. Восхищаюсь тобой, Мария. И как токмо тебе удается запоминать?

— Сама не знаю… Но самые яркие места рукописи у меня всегда остаются в голове.

Мария встала на стулец и потянулась за одной из книг. Темно-вишневый летник плотно обтянул округлившийся живот.

Василько тотчас подскочил к супруге и снял её со стульца. Мария застыла в теплых объятиях князя.

— Опять не бережешь себя, женушка ненаглядная. В каждой книге едва ли не полпуда. Ну, зачем же так?

Первая беременность Марии оказалась неудачной: случился выкидыш. И княгиня, и Василько очень переживали: первым младенцем, как и предрекала Мария, был сын, коего так ждал князь.

— И не помышляй более доставать книги. Слышишь?

Мария поцеловала Василька и заверила:

— Теперь всё будет слава Богу. Не волнуйся, милый супруг.

Василько взял книгу, кою помышляла посмотреть Мария.

— О варягах хотела почитать?.. А ведаешь ли ты путь «из варяг в греки»?

— Ведаю.

Василько опустился на лавку, покрытую цветастым персидским ковром.

— И ты присядь, Мария, и поведай. Многие мои бояре о том «пути» ничего не слышали. Не столь уж и интересуются они нашей историей.

Княгиня села на лавку, вытянула ноги в алых сафьяновых сапожках, а затем положила голову на колени супруга.

— Худо, кто забывает свои корни. Надо бы приучить бояр к книгам. То-то бы они больше радели не о своем животе, а о своем Отечестве. Тысячу раз готова повторять, что «ум без книг, аки птица опешена, якоже она взлетети не может, такоже и ум недомыслится совершенна разума без книг». Как прекрасно сказано, Василько!

Василько нежно перебирал густые шелковистые волосы Марии, и слушал, слушал её мягкий, одухотворенный голос:

— Путь же «из варяг в греки» известен еще с шестого века. Посельники северных стран, кои жили по берегам Варяжского моря^[87] и коих называли варягами, через земли русские, по рекам и посуху, могли добираться до Черного моря, где жили греки. Торговое путешествие занимало многие месяцы, а иногда и годы. Проплывая по Руси, иноземные купцы останавливались в Киеве и Чернигове, Полоцке и Смоленске, Пскове и Новгороде. Они чинили корабли, пополняли запасы еды и воды, покупали меха, мед, воск, кольчуги и мечи русские, крепче коих не было на белом свете.

— А ведаешь ли ты, Мария, что первым князем на Руси был человек не русский?

— Да как же не ведать, милый? Первым русским князем был варяг Рюрик. Славяне пригласили его на княжение в Новгород, где он и княжил семнадцать лет, а когда умер, то править Новгородом стал старший в Рюриковом доме — князь Олег, кой перенес свою столицу в Киев. Затем Русью правили Рюриковичи — Игорь, Ольга, Святослав, Ярослав Мудрый, Владимир Мономах… И в тебе, муж мой любый, есть варяжская кровь.

— И всё-то ты ведаешь, — вновь поцеловал жену Василько.

— Далеко не всё. Ох, как многое еще надо познать. Хотелось бы побольше о Владимире Святом изведать. Ты-то о нем, сказывал, многие книги чёл. Вот и послушаю тебя.

— А не пора ли тебе за обеденный стол? Сын-то, небось, проголодался.

Светлая, счастливая улыбка пробежала по чистому лицу Марии.

— Ничего, пусть немного потерпит. Он у меня сильный, выдюжит. Рассказывай, милый.

— Ну, если выдюжит… Русь при Владимире была огромным государством. Она простиралась от Карпат на западе, до Волги на востоке, от Онежского озера на севере до Дона и Днепра на юге. За радение о своей державе Владимира воспевали в былинах и называли Красным Солнышком. Он неустанно крепил южные рубежи. Там были построены крепости, поставлены «богатырские заставы» и возведены сигнальные башни, на коих, в случае опасности, зажигали огни, заметные издалека. А дозорные, сидящие на высоких деревьях, увидев эти сигналы, передавали их дальше. Не успевали враги приблизиться, как о них уже знали. Никогда не удавалось застать Владимира врасплох. В былинах сей пресветлый князь наделен самыми высокими достоинствами. Он знаменует собой единение и силу русских земель. Съезжались к нему со всей Руси богатыри послужить князю и народу, защитить страну от поганых. Именно Владимир крестил языческую Русь и распространил по всей стране христианство.

— О том я наслышана. Но когда возникло само христианство?

— Давно это произошло, Мария, еще в первом веке до новой эры. Около двух тысяч лет назад в иудейском селении Вифлееме, в семье плотника Иосафа и его жены Марии родился мальчик, коего нарекли Иисусом. Когда он подрос, то стал читать проповеди в Иудее, население, коей исповедовало свою религию — иудаизм, поэтому иудейские священники враждебно приняли Иисуса Христа и его учеников. А поскольку Иудея находилась под властью Римской империи, то священники утверждали, что Иисус якобы призывает народ на восстание против Рима. Христос был схвачен и распят на кресте по приказу римского наместника Понтия Пилата, но через три дня он воскрес, а еще через некоторое время его ученики — апостолы разошлись по всей стране и начали проповедовать его учение. Христиане считают, что Христос своей смертью искупил грехи человечества. Священной книгой христиан стала Библия, коя, как ты уже знаешь, Мария, состоит из Ветхого Завета и Нового Завета. В Ветхий Завет входит несколько книг, кои рассказывают о сотворении мира, об Адаме и Еве, всемирном потопе, о Моисее и его заповедях, об истории древних иудеев. Новый Завет составляют тексты четырех Евангелий: от Марка, Матфея, Луки и Иоанна — святых учеников — апостолов Иисуса Христа… А ведаешь, Мария, что означает Евангелие в переводе с греческого?

— Благая весть. О том мне в Чернигове монах Порфирий еще поведал. Добрый был инок, жаль, в минувшее пролетье скончался. А я уж так за его молилась! Как отца родного чтила я Порфирия. Ведь это он меня с десяти лет грамоте научил, он же и любовь к книгам привил. Зело мудрым был сей монах. Как-то он мне хотел о церковном расколе рассказать, да не успел. Приехал залетный молодец и выкрал меня из Чернигова.

Оба рассмеялись, и вновь в жарком поцелуе слились их уста. Затем Василько продолжил:

— Раскол в христианстве произошел в 1054 году. Христианство распалось на две церкви: Западную и Восточную. Западная римская церковь стала называться католической, то есть всемирной. Её центром стал Ватикан в Риме, а главой — римский папа. Восточная же церковь получила название православной, то есть правильной, во главе с греческим патриархом.

— А вот об этом, я, к своему стыду, и не слышала. Выходит, слово «православный» означает «правильный». Правильный!.. Но это же прекрасно, Василько… А почему бы еще не сотворилось в христианстве одно прекрасное дело?

— Какое?

— Дабы патриархом был русич, дабы не зависели наши епископы и митрополиты от греческого святителя. Так было бы справедливо.

— Эк, куда замахнулась! Руси — своего патриарха? Мысль государственного мужа.

— А что? Собрать на Руси православный Собор и отказаться от греческого святителя.

— Ты это всерьез, Мария?

— Конечно же, Василько. Русь была бы еще более верующей и могучей. Крепкое государство и глубокая вера — это два самых надежных щита, кои не порушить ни одному иноземцу.

— Тебе не женщиной надо было родиться, а великим русским князем. Истина в твоих словах… Ну, довольно на сегодня. Мы еще порассуждаем о патриархах. А сейчас — к столу. Сына кормить!

Глава 10 ОБЕЩАЛ БЫЧКА, А ДАЛ ТЫЧКА

Хоромы боярина Сутяги стояли неподалеку от Ильинской церкви. После княжьего терема, почитай, самые богатые хоромы в Ростове Великом. Высокие, изукрашенные причудливой резьбой, кичливые! Сразу видно, что живет в них знатный боярин.

Отстояв в храме обедню, Борис Михайлыч, в сопровождении ближних челядинцев, обошел свою обширную усадьбу.

На боярине летний, шитый золотом кафтан и кунья шапка с вишневым верхом. На дворе — теплынь, легкий, освежающий ветерок приятно обдает лобастое, меднобородое лицо. Из сада доносится дурманящий запах сирени. Добрый выдался июньский денек, но зрачкастые, капустные глаза Сутяги далеко не добрые — въедливые, подозрительные. Усадьба велика: кожевни, портняжьи избы, поварни, хлебни, пивные сараи и медуши, житницы, конюшни, холодильные погреба… Велик двор, успевай доглядывать. Нет ли где порухи? Надо всё обойти и дотошно осмотреть. Холопы хоть и страшатся боярина, но без пригляда нельзя, глаз да глаз за ними. Всегда что-то находил Сутяга неладное, и ни один его досмотр не обходился без порки. За широким кушаком боярина — всегда увесистая плеточка с медными бляшками. Стеганешь нерадивого раз, стеганешь два — до костей пробьет, на всю жизнь плеточка запомнится.

На сей раз обошлось без порки. Только Борис Михайлыч подошел к поварне, как к нему подбежал запыхавшийся тиун Ушак. (Два года назад боярин предложил ему перейти из вирников в тиуны). Низехонько поклонился и произнес:

— Дозволь слово молвить, милостивец.

— Сказывай, — недовольно буркнул Сутяга.

Но тиун замешкался, оглянулся на холопов.

Сутяга смекнул: Ушак прибежал с тайной вестью. Поманил ключника.

— Поручаю тебе досмотреть, Лупан. И чтоб везде был порядок!

Борис Михайлыч степенно зашагал к хоромам.

— Сказывай.

— Прибыл человек от князя Ярослава, — тихонько молвил из-за спины боярина Ушак.

Сутяга остановился, лицо его озаботилось.

— Агей Букан?.. Куда провел?

— В сени.

Боярин немного помолчал, а затем приказал:

— Я в ложенице буду. Агей же пусть посидит полчасика.

Тиун недоуменно посмотрел на Сутягу. Обычно боярин принимал тайного посланца князя Ярослава немешкотно.

— Пусть посидит! Молвишь Букану, что боярину недосуг. С приказчиками-де и старостами о делах вотчинных толкует.

Поднявшись в ложеницу, Сутяга с хитроватой ухмылкой уселся в кресло. Обождет! Нечего перед Буканом распинаться. Ярослав вновь что-то замыслил, и без его, Сутяги, ему никак не обойтись. А коль так — надо свою значимость выказать. Ярославу ни одно дельце в Ростове не провернуть, ежели Сутяга не поможет. А за помощь князь спасибом не отделается, из спасиба шапки не сошьешь. Пусть золотые гривны достает из калиты, хе-хе.

Едва ли не целый час томил боярин Букана в сенях, наконец, повелел кликнуть.

Агей был хмур и раздражен. Такого униженья он не ожидал. Да как посмел этот клыкастый жадень княжьего посла оскорблять?! Выйти из сумрачных сеней, подняться в боярский покой и дерзко, в лицо молвить: «Князь Ярослав — брат великого князя. И не ему срам терпеть!»

И все же Букан поостыл, одумался. Он — посол не открытый, а тайный, и дело его злое и коварное, за кое и головы срубают. А посему надо всё перетерпеть.

Сутяга, выдавив на меднобородом лице радушную улыбку, принял гостя с извинениями:

— Ты уж прости, Агей. Из сел и деревенек старост принимал. Дела-то худо идут. Смерды ныне своевольные. Леса вырубают, на моих рыбных ловах щуку сетями тягают, сенокосные угодья выкашивают. Шалят, паскудники! Вот и учил старост уму-разуму. В гневе-то своем и о тебе запамятовал… Откушай медку да яств и поведай, какая нужда тебя привела?

Букан не любил ходить вокруг да около, сразу приступил к сути:

— Ныне будет особый разговор, боярин… Небось, никто нас не подслушает.

Сутяга подошел к низкой сводчатой двери и рывком её распахнул.

— Напрасно опасаешься, сотник. У меня не подслушивают, за то — голова с плеч… Рассказывай.

— Князь Ярослав давно ведает, что ты, боярин, в большом нелюбье к Васильку Константинычу. Мыслю, об этом не стоило бы и напоминать. Князь ваш остался без отца и матери. Приключись чего с ним, не приведи Господи, и Ростовское княжество останется без властителя. У Василька пока еще даже и наследника нет.

— Скоро, чу, появится. Княгиня на сносях.

— Младенцы, как ты ведаешь, не управляют княжеством.

— И что из этого? К чему клонишь, Агей?

— А тебе будто и невдомек, боярин. Не хитри, Борис Михайлыч, ты-то уж наверняка всё докумекал.

— Ну.

— С Васильком Константинычем, сказываю, беда может, не дай Бог, приключиться. Был князь — и преставился, все мы смертны.

— Да он здоров, как бык. Силушка по жилушкам огнем бежит.

Букан пристально глянул на Сутягу, криво ухмыльнулся.

— Так, ить, не той ухи похлебал, аль не того винца выпил… Бывает, от питий и яств можно окочуриться.

У Сутяги дрогнуло волосатое, приспущенное веко. Ошарашил-таки его княжий сотник. Выходит, отравить намерен князя Ростовского Ярослав. Ну и ну! Долго моргал выпученными глазами и, наконец, выдохнул:

— Да кто ж на оное отважится?

— Ты, боярин. Ты! — напрямик бухнул Агей.

Сутяга и вовсе очумел, даже зубатый рот раззявил от изумленья.

— Да ты в своем уме, Агей?!

— Пока на башку свою не жалуюсь… Ты пораскинь мозгами, боярин. Коль Василька не станет, великий князь Юрий Всеволодович вынужден будет прислать в Ростов другого князя. И кого ты, думаешь? Брата своего Ярослава. Коль Юрий не взял Ростов ратью, то возьмет его миром, прислав своего наместника. На то он имеет полное право. И тогда ты, боярин Борис Михайлыч Сутяга, станешь его правой рукой. И не токмо. Князь Ярослав непоседлив, на одном месте сидеть не любит. Ростов же Великий на тебя, ближнего боярина и воеводу, будет оставлять. Вся власть станет в твоих руках.

Пока Букан говорил, Сутяга помаленьку приходил в себя. Ну и дельце замыслил Ярослав! Ох, как ему охота занять Ростовский стол. Самый древний, самый знатный стол Ростово-Суздальской Руси. Нет почетней княжества!

Борис Михайлыч отпил из серебряной чары хмельного меда, пожевал неровными, но крепкими зубами пареную репу (страсть любил боярин этот овощ!) и глубокомысленно изрек:

— Власть себе в сласть, да не каждому она в руки дается. Всё — от Бога, сотник.

— На Бога надейся, а сам не плошай. Мудрено присловье. Вот и ты, боярин, не упускай случай. Ярослав тебя не токмо в первые бояре княжества возведет, но и наградит так, что и другому князю не снилось.

— Обещал бычка, а даст тычка. Как бы с носом не остаться, а того хуже — попадешь, как сом в вершу

— Удивляешь меня, боярин. Аль мало гривен тебе дал когда-то Ярослав Всеволодович? Кажись, в накладе не остался.

— Да, ить, как сказать… Деньги, что вода: пришли и ушли. Родись, крестись, женись, умирай — за всё денежки подай, им нет заговенья. Я на одних холопей, почитай, всю калиту извел. Уж больно жрать любят, окаянные, да и мрут, как мухи. У нас, ить, сам ведаешь, то лютое непогодье с голодухой, то моровая язва. Напасись тут калиты. Дай Бог на репу пока хватает. Худая жизнь!

— Тебе ли, боярин, о скудости говорить, — насмешливо изронил Агей. — И не хватит ли кружева плести? Я должен дать Ярославу ответ… Возьмешься Василька извести?

— Чудишь, сотник. Да неуж я смогу князю отравного зелья влить?

— Не сам же, боярин. Покумекай, пораскинь головой. Всякие людишки на белом свете водятся, глядишь, кто-то и сыщется. Не тебя мне уму-разуму учить… Пятьсот гривен золота князь Ярослав пожалует.

Сутяга аж руками замахал:

— Уволь, уволь, милок. Извести князя за такую малость?!

Теперь пришел черед изумляться Букану.

— Малость?! Да то ж шесть пудов золота!

— Нет, нет, не возьмусь, милок. Мне своя голова дороже.

Букан порывисто поднялся.

— Как знаешь, боярин. Пойду я.

Сутяга выдавил на лице умильную улыбку.

— Зачем же спешить, милок? Ты, чай, у меня завсегда гость дорогой. Отведу тебе повалушу, отдохни с дальней дорожки. Не спеши.

Агей зорко, вприщур посмотрел на боярина и согласно кивнул:

— Добро, отдохну в твоей повалуше.

Не час и не два сидел в одиноком раздумье Борис Михайлыч, и, наконец, облегченно вздохнул. Кажись, дельце и выгорит: сыщется такой человек.

Пришел к Букану в повалушу и сокрушенно молвил:

— На какой же тяжкий грех меня князь Ярослав подбивает. Ни епитимьей, ни схимой не замолишь. Ох, тяжкий грех… Но шибко нравен мне князь Ярослав. Так уж и быть, порадею за тыщу гривен.

— Что-о-о? — вытаращил глаза Букан.

— Что слышал, милок, что слышал. Сущий пустяк для Ярослава. Ростовское княжество куда дороже стоит.

Глава 11 СУТЯГА И ФЕТИНЬЯ

Бориска родился на Чудском Конце города, в старенькой закопченной избенке, коя топилась по черному, в семье бедного сапожника. Родился хилым и болезненным, исходил ревом дни и ночи.

Отец Михайла тяжко вздыхал: и надо же такому дитятку на свет божий появиться. Орет и орет! При свете лучины сучил дратву, но, злясь на ребенка, часто её рвал и ещебольше ожесточался.

— Да угомони его как-нибудь, мать. Терпенья нет!

— Да как я его угомоню, Михайла. У него, поди, киляк^[88] в животе. Знахарку бы надо, авось заговорит.

— Так ступай, Матрена, мочи нет!

Знахарка жила в самом конце улицы. Старая избенка ее покосилась, утонула в бурьяне. К развалившемуся крыльцу вела еле приметная тропка.

Матрена истово перекрестилась и открыла дверь. В сумеречной избе было тихо. Топилась печь, едкий, сизый дым выбивался через волоковые оконца. На всех стенах избенки висели пучки засушенных трав и кореньев. На шестке в чугунках что-то кипело и булькало.

— Господи, Иусе Христе, есть кто дома?

С полатей свесилась косматая голова.

— Кого надо, тётенька? — детским голосом отозвалась голова.

— А, это ты дочка. Мне бы мать твою.

— Померла седмицу назад.

Девочка слезла с полатей, хлюпнула носом.

— Худо мне без маменьки.

— Худо, — вздохнула Матрена, — а я, было, к ней наладилась. Мальчонка Бориска у меня занемог. Чу, киляк к нему привязался. Плачем исходит. Ныне ума не приложу, что и делать.

— Коль желаешь, тетенька, так я помогу. Меня маменька многому научила.

— Звать-то тебя как, дитятко?

— Фетиньюшкой… Да ты не сумлевайся, тетенька. Помогу!

Матрена посидела, помолчала и… решилась.

— Идем, дитятко.

Михайла поначалу удивился, а потом, досадливо глянув на орущего Бориску, махнул рукой.

— Пущай пользует.

Фетиньюшка сняла драную шубейку из овчины, подошла к люльке и минуту-другую наблюдала за Бориской. Тот плакал и корчился всем телом.

— Надо бы рубашонку снять.

Из закута, откинув, занавесь из рогожи, вышел чумазый малец лет восьми и, скосив черные глазенки на Фетиньюшку, произнес:

— А сказывают, твоя мать ведьмака.

— И вовсе не ведьмака, — обидчиво отозвалась девочка, и вопросительно посмотрела на хозяина избы.

Михайла погрозил мальчонке кулаком.

— Ступай в закут, и чтоб носа не высовывал.

Слова мальца не некоторое время вывели девочку из себя. Она нахмурилась и посуровела личиком. Вот и делай людям добро. Многие знахарку за ведьму принимают. Напраслина всё это, словами матери подумала Фетиньюшка. Знахаркой была её мать, а не чародейкой, то ж отличать надо. Колдун всегда прячется от людей и окутывает свои чары величайшей тайной. Знахари же творят своё дело в открытую, без креста и молитвы не приступают к делу. Даже все целебные заговоры не обходятся без молитвенных просьб к Богу и святым угодникам. Правда, знахари тоже нашептывают тихо, вполголоса, но затем открыто и смело молвят: «Встанет раб Божий, благословясь и перекрестясь, умоется свежей водой, утрется рушником чистым; выйдет из избы к дверям, пойдет к храму, подойдет поближе да поклонится пониже».

Знахаря не надо разыскивать по питейным домам и видеть его во хмелю, выслушивать грубости и мат, смотреть, как он ломается, вымогает деньги, и страшит своим косым медвежьим взглядом и посулом горя и напастей. У знахаря — не «черное слово», кое всегда приносит беду, а везде крест — креститель, крест — красота церковная, крест вселенный — дьяволу устрашение, человеку спасение. Крест опускают в воду перед тем, как задумывают наговаривать её таинственными словами заговора, и тем самым вводят в неё могущественную целебную силу. У знахаря на дверях замка не висит, входная дверь открывается всегда легко и свободно; теплая изба отдает запахом сушеных трав, коими увешены стены и обложен палатный брус; всё на виду, и лишь только перед тем, как начать пользовать, знахарь уходит за перегородку Богу помолиться, снадобье приготовить.

На всю жизнь запомнила Фетиньюшка и другие слова матери. Знахаря по пустякам не навещают. Прежде чем придти к нему за советом, недужный уже пользовался домашними средствами: ложился на горячую печь животом, накрывали его с головой всем, что находили под рукой теплого и овчинного; водили в баню и околачивали на полке веником до голых прутьев, натирали тертой редькой, дегтем, салом, поили квасом с солью — словом, всё делали, и теперь пришли к знахарю, догадавшись, что хворь приключилась не от простой «притки» (легкого нечаянного припадка), а прямо-таки от «уроков», лихой порчи, или злого насыла, напуска, наговора и теперь надо раскинуть умом знахарю, дабы отгадать, откуда взялась эта порча и каким путем вошла в белое тело, в ретивое сердце…

Многое, зело многое изведала от матери Фетиньюшка!

Вот и ныне, забыв про обиду, обо всем дотошно расспросила родителей, на что те отвечали, что и на горячую печь животом клали, и в баню водили, и квасом с солью поили…

Фетиньюшка слушала, кивала кудрявой, не расчесанной головенкой, а затем серьезным голосом молвила:

— Принесите чистой водицы из колодезя.

Михайла принес бадейку и поставил на лавку.

— Зачерпните ковш — и на стол.

Михайла выполнил и эту просьбу.

Фетиньюшка сняла с себя нательный крест, окунула его в ковш и, обратившись лицом к иконе Богоматери, молча зашептала какую-то молитву. Закончив её, трижды обошла стол, а затем, побрызгала из ковша во все стороны водой и подошла с крестом к плачущему Бориске. Сердобольно, как не раз говаривала мать, молвила:

— Не плачь, дитятко. С нами Бог и крестная сила.

Теплые, нежные ручонки заскользили по Борискиному животику. Долго оглаживала, то посильней, то помягче, да всё с невнятным Михайле и Матрене заговором. Ладони ее всё двигались медленнее, наконец, и вовсе остановились.

Бориска похныкал, похныкал и вскоре затих, а Фетиньюшка, встав перед киотом на колени, вновь зашептала молитву:

— Господи, Иисусе Христе, сыне Божий, спаси, сохрани и помилуй раба твоего Бориса, отведи от него дурной сглаз, порчу и недуги. Спаси и сохрани его, милостивый Господи…

Усердно, истово, со слезами на глазах читала молитву юная знахарка. Бориска затих и уснул непробудным сном.

Фетиньюшка поднялась и убежденно молвила:

— Теперь он будет долго спать, а когда проснется, то напоите его святой водицей, кою давайте и утром и на ночь. Бориска не будет больше плакать.

— А как же киляк? — вопросил Михайла.

— Никакого киляка у младенца нет. Забудьте о сей хвори… Пойду я.

— Погоди, дочка, отблагодарить тебя надо. Экое чудо содеяла, — молвил Михайла.

— Да и куда ты пойдешь, дочка? Лихо одной-то без маменьки, — участливо произнесла Матрена.

— Лихо, — тихо отозвалась Фетиньюшка. — Ну да Бог милостив.

Матрена собрала на стол и накормила девочку, а прощаясь, молвила:

— Навещай нас, дитятко. Как кручина найдет, так и приходи.

— Спасибо на добром слове, тетенька.

С того дня Бориска и впрямь перестал плакать, но как-то через седмицу вновь занедужил. А приключилось это в лютые крещенские морозы. За ночь избу выстудило, и слабенький Бориска простудился, да так, что его одолел нещадный кашель.

На сей раз к знахарке направился сам Михайла. Зашел в сумеречную избенку и озадаченно крякнул: избенка пуста, а печь давно не топлена.

— Жива, дочка?

Фетиньюшка не отозвалась. Михайла заглянул в закут — никого, заглянул, привстав на носки, на печь, и наконец-то увидел в груде лохмотьев кудлатую головенку девочки.

— Господи, жива ли ты, дочка?

Фетиньюшка не отозвалась. Михайла потряс девочку за плечо, но та не шелохнулась. Никак, заснула и замерзла, бедняга.

Михайла стащил девочку с печи, положил на лавку и принялся её тормошить. Фетиньюшка глухо застонала. Жива, слава тебе Господи! Еще бы какой-то час — и вовсе бы Богу душу отдала.

Когда девочка пришла в себя, Михайла закутал её в полушубок, прижал к груди и поспешил к своей избе. Прибежав домой, заставил Фетиньюшку выпить немного бражки и положил её на теплую печь. Девочка была спасена. Потом она поведала, что собрала на дворе остатки дров, растопила печь и забралась на неё, в надежде согреться, и крепко заснула.

— Бог тебя сберег, дитятко, да еще Бориска. Кабы он не закашлял, не довелось бы моему Михайле за тобой идти, — молвила Матрена.

— Спасибо тебе, дяденька, — благодарно произнесла Фетиньюшка и подошла к Бориске. Послушала, затем приложилась ухом к груди и молвила:

— Нужны, дяденька Михайла, травы багульника, горицвета и тимьяна ползучего. Надобно мне в избу идти.

— Да куда ж тебе в экий морозище? Сам сбегаю. Ты токмо укажи, где находятся твои травы.

— Не найти тебе, дяденька, их много… Да ты не пужайся, я уж отогрелась. Идем!

Из засушенных трав Фетиньюшка приготовила настоев, и принялась поить ими Бориску. На другой день кашель у младенца пропал.

Михайла и Матрена только ахали: и до чего ж разумная маленькая знахарка!

— Нельзя тебе жить одной, дочка. Оставайся у нас, Фетиньюшка, за родную дочь будешь, — молвил Михайла.

Согласна была и Матрена: Бориска часто недужит, а тут своя лекариха.

Фетиньюшка подумала, подумала и осталась, став мальчонке верной и надежной нянькой. Бориска и в самом деле часто недужил, и если бы не знахаркины травы и коренья, давно бы его уже на белом свете не было. Однако лет через пять, благодаря старанию подросшей Фетиньи, Бориска окреп и перестал хворать, постепенно наливаясь здоровьем и силой. Михайла и Матрена не нарадовались на молодую знахарку и всё больше привыкали к ней, а та одержимо привязалась к Бориске, пронеся свою любовь к нему на всю жизнь.

Местные пареньки чурались «ведьмаки», обходили её стороной, а то и кидали в неё камнями и палками.

Девушка приходила домой, забивалась в чулан и потихоньку плакала. Какие же недобрые люди, и что худого она сделала?

В свои пятнадцать лет Фетинья выглядела красивой девушкой, но душа её всё больше ожесточалась. Одна у неё утеха и радость — Бориска, за коего она была готова отдать жизнь. Её привязанность к нему была глубокой и беспредельной.

И еще была одна утеха у Фетиньи. Лес! Здесь, когда она собирала пользительные травы, отдыхала душой, на сердце её становилось легко и празднично, иногда даже песня выплескивалась из её души. Она чувствовала себя птицей, готовой вспарить над солнечным, зеленоглавым, волшебным лесом. Ей всегда казалось, что этот таинственный, прекрасный лес будет для неё всегда чудесным, отрадным местом.

Однако в один из летних, погожих дней радость её померкла. На поляну, где она собирала в суму целебные травы и цветы, внезапно выскочили семеро мужиков — дюжих, бородатых, с рогатинами, луками и кистенями.

Фетинья испуганно охнула: разбойная ватага! Теперь жди беды. Хотела бежать, но ноги приросли к земле.

Разбойники окружили девушку, довольно ухмылялись:

— Смачная девка.

— Грудь торчком и зад ядреный, хе-хе.

— Надо бы полакомиться, атаман.

Атаман, довольно еще молодой кряжистый мужик, с рябым, губастым лицом, окинул похотливым взглядом девушку, криво усмехнулся:

— Аль оголодали, добры — молодцы?

— Оголодали, Рябец. Почитай уж год, как баб не шерстили. Страсть оголодали!

— Сам Бог послал экую ягодку, — вновь усмехнулся атаман и обеими руками рванул на Фетинье домотканный сарафан. Посыпались застежки в траву.

— Не надо, не надо дяденька! — прикрывая груди, закричала Фетинья.

— Мужняя, аль нет? — для чего-то вопросил Рябец.

— Девушка, дяденька. Мне всего-то пятнадцать. Тяжкий грех девушек бабить. Накажет вас Господь!

Глаза Рябца и вовсе стали похотливыми.

— Целехонька, хе-хе. Ну, так я тебя первым ублажу. Повезло нам, ребятушки. А ну ложись, кобылка!

Фетинья начала яростно вырываться, закричала, что было сил, в надежде, что кто-то её услышит и спасет от недобрых людей в глухом лесу.

Но где там вырваться от семерых мужиков!

— Кляп ей в рот, чтоб не орала! — приказал Рябец и навалился на оголенную Фетинью.

Каждый насиловал долго и грубо. Фетинья впала в беспамятство. Когда мужики закончили, наконец, надругательство, то присели, дабы передохнуть на сваленное буреломом дерево и, поглядывая на бесчувственное белое тело Фетиньи, заговорили:

— Чо делать с девкой, атаман?

— Может, кистеньком по башке?

— Девок я еще на тот свет не отправлял. Да и чего с них взять?

— Как чего? — захохотал один из разбойников. — Мужикам на потребу. Может, еще по разу приладимся?

— Будя. Кой толк полумертвую драть. Пущай живет, коль очухается. Пора нам, ребятушки.

Ватага снялась, как её и не было.

Не скоро пришла в себя Фетинья, а затем залилась горючими слезами. Теперь веселый и ласковый лес стал для неё угрюмым и неприютным. Небывалая злость заполнила её душу. Её растерзали и обесчестили жестокие люди. Нелюди! Да покарай же их своей десницей, Господи!

И не час и не два оставалась на опушке подавленная Фетинья. Ей не хотелось жить. В полуверсте от нее протекала река Ишня. Надо выйти на брег и кинуться в холодный омут. Надо!

Фетинья поднялась, плотнее запахнула на себе разодранный сарафан, и вдруг увидела возле ног, в помятой траве, маленький кожаный мешочек на шелковом крученом гайтане. Наклонилась, взяла в ладони, развязала. Да это же ладанка! В мешочке — ароматный комочек смолки, серебряный нательный крест и малюсенький лоскуток выбеленной телячьей кожи, на коей были нанесены киноварью несколько мелких, кудреватых слов. Девушка сожалело вздохнула: в грамоте она была не горазда. А жаль! Уже сейчас бы она знала имя насильника — атамана. Именно с него она сорвала в пылу борьбы кожаный мешочек. Рябец же — всего скорее кличка. Надо непременно изведать имя этого треклятого паскудника.

Ладанка заставила передумать Фетинью об омуте. Ей надо жить и, во что бы то ни стало, отомстить Рябцу.

Девушка, закинув за плечо суму с цветами, кореньями и травами, превозмогая боль, потихоньку побрела к дороге. Но её злоключения не закончились. Невдалеке от дороги она услышала приглушенные голоса:

— Их трое, атаман. Закидаем стрелами.

— А коль пораним, кистенями добьем.

— Теперь — молчок, ребятушки. Вот-вот покажутся.

Фетинья затаилась в зарослях. Рябец замыслил новое черное дело.

Вскоре на дороге показались трое всадников в богатых цветных кафтанах. Из леса с тонким свистом полетели оперенные стрелы с железными наконечниками. Двое из вершников, смертельно раненые, повалились с коней, а третий выхватил было из красных сафьяновых ножен меч, но и его достала безжалостная стрела.

На дорогу высыпали разбойники и принялись, для верности, бить по головам всадников кистенями.

— Всё, ребятушки. Тащи мертвяков в лес, от греха подальше. И коней сведем. Поспешай! Береженого Бог бережет.

Где-то в десяти саженях от притаившейся Фетиньи, разбойники сняли с мертвецов кафтаны, сафьяновые сапоги и шапки, заглянули в переметные сумы.

— Повезло, братцы. Пять гривен серебра.

— Да вот и грамота с печатью. Княжеская.

— Никак, гонцы в Ростов ехали. Важные птахи.

— Здесь оставим, Рябец?

— Упаси Бог. Тут глухой овраг недалече. Сбросим и валежником закидаем. Поспешим, ребятушки.

Разбойники потащили убитых в овраг, а Фетинья выбралась из чащобы, перешла на другую сторону дороги и пошла к Ростову лесом.

С того дня душа Фетиньи ожесточилась, она возненавидела всех мужчин. Лицо ее стало пасмурным и суровым, улыбка никогда уже не тронет её губы.

Сапожник Михайла и Матрена диву дивились: как будто подменили их приемную дочь. Как явилась из лесу, так и ходит, как в воду опущенная.

— Ты уж поведай, доченька. Что приключилось? Вон и сарафан весь изорванный, — сердобольно спрашивала Матрена.

— Ничего не приключилось… А сарафан… Через трущобы продиралась, сучьями порвала.

И весь ответ. Больше — ни единого словечка. Замкнулась Фетинья. Хуже того — сделалась, как полоумная. То сидит молчаливым истуканом, то выйдет во двор, но людей будто не видит и не слышит. И так продолжалось несколько недель, пока Бориска вновь не занедужил. Кинулась к мальцу Фетинья, прижала к себе, запричитала:

— Да что же это с тобой, Борисынька! Не плачь. Исцелю твой недуг, любый ты мой! Отварами, настоями. Крепеньким станешь.

Михайла и Матрена облегченно вздохнули. Оттаяла, кажись, Фетинья. Но напрасно лелеяли они надежду: оттаяла Фетинья лишь для Бориски.

Крепко привязался и Бориска к своей няньке. Он рос хитреньким и завистливым. Уже в десять лет он с издевочкой сказал отцу:

— Ты всё, тятька, дратву сучишь да старые сапожонки латаешь. А сосед твой в купцы выбился, и ныне белые калачи да пряники ест. А ты чего ж?

— Не всякому чернецу в игуменах быть, Бориска. Кому пряник, а кому и дырка от бублика…А ты, мотрю, всё по богатеньким вздыхаешь, и к сапожному делу тебя не влечет. Худо, чадо. Сапожник тоже не последний человек.

— Тоже мне человек, — ехидно рассмеялся Бориска. — То ли дело княжой тиун, аль сам дружинник. Вот бы куда взлететь.

Михайла шлепнул сына по загривку.

— Взлетишь — оземь рожей. Куда уж сыну чернолюдина? Прыгнул бы на коня, да ножки коротки. Ты эти помыслы навсегда забудь.

Но Бориска не забывал. В шестнадцать лет он выкрал у отца годами скопленные деньжонки и всучил их княжьему тиуну, и тот привел его на княжеский двор…

Михайла, обнаружив пропажу, кинулся искать Бориску, но тот, облаченный в новенький суконный кафтан, нагло молвил:

— И в глаза не видел твоих денег, тятя… А на княжой двор больше не приходи. Могут и взашей вытолкать.

У Михайлы аж на сердце стало худо. И кого он токмо вырастил? Едва до избы своей добрел, да с того дня и слег.

Матрена, отчаявшись, робко молвила:

— А может, отец, Бориску на княжой суд поставить?

— В своем уме, мать? На сына родного?.. Да как я буду людям в глаза смотреть? Нет уж, на такой срам не пойду.

А Фетинья не находила себе места: её повзрослевший любимый чадо ушел из избы. Она была в отчаянии. Она жила только Бориской, и теперь всё для нее опостылело. Каждый день, печальная и осунувшаяся, она подходила к княжескому детинцу и часами стояла неподалеку от ворот, в надежде увидеть своего любимца. Но чаще всего караульные гнали «ведьмаку» в черном убрусе^[89] прочь. Однажды Фетинья не выдержала и смело подошла к самим воротам.

— Чего тебе? — грубо спросил караульный с копьем.

— Нельзя кликнуть Бориску?

— Какого еще Бориску?

— Бориску Сутягу, милостивец, кой две седмицы назад на княжий двор пришел. Нянька-де его зовет.

— Нянька зовет! — рассмеялись караульные.

Фетинья опустилась на колени.

— Покличьте, милостивые. Христом Богом прошу!

— Ну уж коль Христом Богом, — сжалился один из караульных. — Приходи завтра после обедни.

«Придет ли? — мучалась всю ночь Фетинья. — Теперь он княжой человек. Слух прошел, что в гридни его берут. Экая честь Бориске выпала. А вдруг и нос задерет? Ступай-де прочь, нянька!»

Нет, не задрал нос Бориска. Вышел из детинца.

— Голубь ты мой! — бросилась ему на грудь Фетинья. — Тоска смертная мне без тебя. Жизнь не мила!

— Не горюй, нянька. Скоро меня в молодшую дружину возьмут. Добрую избу на подклете заимею и тебя к себе возьму. Будешь снедь мне готовить.

— Да я что угодно ради тебя, голубь мой! Токмо возьми.

— Возьму, нянька. Вот-вот буду в гриднях ходить, — горделиво повел плечом Бориска. — Жди!

Ушла от детинца Фетинья повеселевшая, но ждать пришлось еще долго, целых два месяца. Бориска учился скакать на коне, стрелять из лука, биться на мечах. Старался, ведая, что если всему не обучится, — прощай сытая жизнь и княжеский двор. Усердие Бориски не осталось не замеченным. На день Егория Храброго^[90] его приняли наконец-то в дружинники. А еще через две недели Фетинья вошла в новую избу своего ненаглядного чада.

Глава 12 СВЯТОПОЛК ОКАЯННЫЙ

Наследник князя Василька родился в знаменательный день двух святых — Бориса и Глеба — 24 июля 1231 года. Князь и княгиня долго имя не выбирали: быть первенцу Борисом. Когда-то тот был ростовским князем и доводился сыном Владимира Крестителя. Всего же у Владимира Красного Солнышка было 12 сыновей, и каждый оставил тот или иной след в богатейшей истории Руси.

После шумного, веселого, недельного пира, когда появление княжеского наследника отмечал каждый ростовец (Василько был щедр на меды и подарки), счастливый князь спросил Марию:

— А почему всё-таки Борис? Только потому, что церковь причислила его к лику святых?

Мария уже изучила князя: вопрос его далеко не праздный. Василько хочет узнать, насколько глубоко она ведает о той трагической эпохе и Борисе.

— И не токмо из-за оного. Имя Бориса стало знаковым для Руси. Именно ростовский князь Борис норовил остановить не токмо междоусобицы, но и братоубийства… А ведь Владимир Первый, великий князь киевский, был не таким уж и святым.

— Но в былинах его зело воспевают, и нет на Руси князя, коего бы так боготворили сказители. Что ты имеешь против Красного Солнышка, Мария?

— А ты будто, Василько, и не ведаешь. Ведь хитришь.

— И в мыслях не было, милая женушка, — пряча улыбку в пышных, густых усах, заверил Василько.

— Ну, так слушай… По смерти Святослава его сын Ярополк княжил в Киеве, Олег — в древлянской земле, а Владимир в Новгороде. Но Ярополк, в отличие от отца, не сумел удержать в Киевской Руси единодержавия. И брат пошел на брата. Знаменитый воевода Свенельд убедил Ярополка идти войной на древлянского князя Олега и соединить его земли с Киевскими. Свенельд ненавидел Олега, кой убил его сына на псовой охоте в своем владении.

Олег, изведав о намерении брата, также собрал войско, но был разбит, и бежал в древлянский город Овруч. Воины его, гонимые Ярополком, теснились на мосту у городских ворот, и столкнули своего князя в глубокий ров, и он был раздавлен множеством людей и лошадьми.

Владимир, князь новгородский, сведав о кончине брата и завоевании древлянской земли, устрашился Ярополкова властолюбия и… бежал за море к варягам. Ярополк, узнав о бегстве брата, отправил в Новгород своих наместников и сделался единодержавным государем Руси.

Владимир два года пробыл в древнем отечестве своих предков, в земле варяжской и всё это время мечтал вернуться на Русь с могуществом и славою. И вот, наконец, он собрал под свой стяг многих варягов, переплыл на лодиях море и без сечи взял Новгород, заявив с гордостью посадникам: «Идите к брату моему. Пусть знает, что я против него».

В земле Полоцкой властвовал тогда варяг Рогволод, кой пришел из-за моря, чтобы служить великому князю Ярополку, и получил от него в удел Полоцк. Он имел прелестную дочь Рогнеду, уже сговоренную за Ярополка.

Владимир, готовясь отнять державу у брата, хотел лишить его и невесты, и через послов требовал её руки. Но Ронегда, верная Ярополку, гордо ответила: «Не желаю вступать в брак с сыном рабы!»

— Владимир Красно Солнышко — сын рабы?.. Да быть того не может, Мария. — с неподдельным удивлением молвил Василько.

— Вновь хитришь… Рогнеда права. Мать Владимира была ключницей княгини Ольги. Ключницей!

— И чем же ответил Владимир Святой Равноапостольный?

— Он поступил подло и ужасно. Владимир Святой был взбешен отказом красавицы Рогнеды. Он взял на щит Полоцк, жестоким образом убил воеводу Рогволода, двух его сыновей и насильно женил на себе Рогнеду. Совершив величайшее зло, Красно Солнышко пошел на Киев, дабы убить и отца Рогнеды. Войско его состояло из дружины варягов, новгородцев, чуди и кривичей. Ярополк не дерзнул выйти на битву и затворился в Киеве. Владимир Святой пошел на коварство, вступив в тайные переговоры с любимцем Ярополка — воеводой Блудом. «Ты получишь несметные богатства и будешь мне вторым отцом, когда не станет Ярополка». Гнусный любимец не усомнился предать своего государя, заявив, что киевляне хотят изменить ему и тайно зовут Владимира. Ярополк, дабы спастись от мнимого заговора, бежал в Родню. Сей город стоял на том месте, где Рось впадает в Днепр. Но изменник Блуд склонил князя к миру и, Ярополк, убедившись, что отразить войска Владимира не удастся, горестно молвил: «Послушаю твоего совета, Блуд. Пусть Владимир владеет Киевом, а мне другой удел даст».

Ярополк и предатель отправились в Киев, где Владимир ожидал князя в теремном дворце Святослава. Блуд ввел легковерного своего государя в жилище брата, как в вертеп разбойников, и запер дверь. И там два варяга зарубили Ярополка мечами. Он оставил беременную супругу, прекрасную греческую монахиню, кою захватил когда-то в полон князь Святослав. Он был женат еще при своем отце, но мечтал о Рогнеде.

Владимир же стал великим государем с помощью кровавых злодеяний и чужеземцев — варягов.

— Худо, Мария. Вот и слушай боянов — сказителей, кои неустанно восхваляют добродетели Владимира Святого. Так ли уж надо слепо верить былинам?

— А ты-то как отнесешься к этому, Василько?

— Врать не стану, Мария. Чем больше я углублялся в рукописные книги, тем всё с большим недоверием относился к былинам. Во-первых, они зачастую рассказывали о том, чего и не было, а во-вторых, многие придворные летописцы, приукрашивали жизнь князей и не писали об их злодеяниях.

— Согласна с тобой, Василько. Я еще в Чернигове с большим сомнением читала некоторые летописи. Тогда инок Порфирий показывал мне другие рукописи, и я ужасалась тому, что в них было рассказано. С тех пор многие славные князья предстали в моих думах в ином виде.

— А сколько еще загадок и темных страниц в русской истории! Мы еще не раз поговорим об этом, Мария, а сейчас я готов тебя вновь слушать о Владимире.

— Братоубийца, утвердив свою власть, предался похоти и наслаждениям. Как я уже говорила, первой его супругой была Рогнеда, коя принесла ему Изяслава, Мстислава, Ярослава, Всеволода и двух дочерей. Убив Ярополка, он взял в наложницы его беременную жену, коя родила Святополка. От другой законной супруги, богемки Адели, имел сына Вышеслава, от третьей, чехини, — Святослава и Мстислава, от четвертой, болгарской царевны Анны, двоюродной сестры императоров Василия и Константина — Бориса и Глеба. Сверх того у Владимира Святого было 300 наложниц в Вышгороде, 300 — в Белогородке, что близ Киева, и 200 — в селе Берестове. Всякая прелестная жена и девица страшилась его любострастного взора, ибо Красно Солнышко презирал святость брачных союзов и девичьей невинности.

— А ты не вспомнишь, Мария, как метко назвал его один из летописцев?

— Вторым Соломоном в женолюбии.

— Молодчина, Мария… Ну а что же стало с красавицей Рогнедой?

— Летописец Нестор назвал Рогнеду, по её страданиям и горестям, Гориславой. Она простила супругу убийство отца и братьев, но не могла простить измены в любви: ибо великий князь предпочитал ей других жен и выслал Гориславу из своего дворца в уединенное жилище на берегу Лыбеди, что неподалеку от Киева. Однажды Владимир посетил свою бывшую супругу, изрядно выпил меду и заснул крепким сном. Горислава решила отомстить неверному мужу, и схватила кинжал, но князь проснулся и отвел удар. Он решил собственной рукой казнить преступницу. В жилище оказался юный сын Гориславы — Изяслав. Он подал отцу в руки обнаженный меч и сказал: «Ты не один здесь, отец. Сын будет свидетелем».

Владимир бросил меч и удалился на совет к боярам. «Государь! — сказали они. — Прости виновную для сего младенца, и дай им в удел бывшую вотчину отца ее Рогволода».

Владимир, скрепя сердце, согласился и велел поставить новый город, назвав его Изяславом, и отправил в него мать и сына.

— Ты изрядно изучала рукописи, Мария. Не перестаю восхищаться тобой. Но у нас речь зашла о Борисе. Теперь и о нем поведай.

— Хорошо, Василько. Любо мне, когда ты слушаешь меня. Ведь рассказы о нашей истории для меня — сущее наслаждение, — с упоением в лице молвила Мария и продолжила:

— Как тебе известно, Владимир усыновил сына наложницы Святополка. С этим именем Русь хорошо знакома. Многие летописцы отмечали, что Владимир невзлюбил своего племянника и предвидел в нем будущего злодея. Он не далек был от истины. Святополк, получив от Владимира Туровскую волость, женился на дочери польского короля Болеслава и, по наущению своего тестя, задумал отложиться от Руси. Владимир, изведав о том, приказал заключить неблагодарного племянника, жену его и немецкого епископа Реинберна, кой приехал с дочерью Болеслава, в темницу. Однако Владимир, перед кончиной, простил Святополка. А тот обрадовался смерти Владимира, объявил себя государем Киевским и принялся раздавать горожанам щедрые дары. Но киевляне принимали дары без радости, ибо их друзья и братья находились в походе с князем Борисом, коего очень любил не только Владимир, но и весь народ.

Ростовский князь Борис, ушел в степи, дабы сразиться с войском печенегов. На берегу Альты ему принесли весть о кончине отца. Дружина Владимира, в челе коей был Борис, сказала: «Князь! С тобою дружина и воины отца твоего. Поди в Киев и будь государем Руси!»… А теперь внимательно послушай, Василько, чем ответил Борис. «Могу ли я поднять руку на брата старейшего? Так может поступить только Каин».

Ответ Бориса достоин наивысшей похвалы. Но дружина Владимира, привыкшая к вероломству и братоубийствам, не захотела больше служить праведному Борису и ушла к Святополку. Но князь не оценил великодушного поступка Бориса. «Святополк имел только дерзость злодея». Он послал к Борису гонца, дабы уверить того в своей безграничной любви, пообещав дать ему новые владения. Сам же ночью отправил на реку Альту своих убийц. Они вломились в шатер и проткнули копьями Бориса, а также его верного, юного меченошу Георгия, кой был сердечно любим своим князем и, в знак его милости носил на шее золотую гривну. Убийцы не могли гривну снять, и тогда они отрубили отроку голову, а тело Бориса завернули в намет и повезли к Святополку. Увидев, что окровавленный брат его все еще жив, Святополк приказал двум варягам добить Бориса. Один из них вонзил меч в сердце умирающего…

Мария замолчала. Лицо её стало печальным и задумчивым. Василько прошел в конец книгохранилища, достал одну из рукописей, осторожно перевернул несколько пергаментных страниц и повернулся к Марии:

— Ты конечно не помнишь, как нарисовал Бориса летописец?

— Увы, Василько. Я даже сей рукописи не видела. Какой же умница твой отец, Константин Всеволодович, кой собирал книги со всей Руси. То, что я рассказала — мне поведал монах Порфирий.

— Так вот послушай, Мария. «Сей несчастный юноша, стройный, величественный, пленял всех небывалой красотою и любезностию; имел взор приятный и веселый; отличался храбростию в битвах и мудростию в советах». Вот таким запечатлела история ростовского князя Бориса. Честь ему и хвала. Передал Нестор будущим векам и имена главных убийц. Вот они: Путш, Талец, Ляшко и Елович. До сих пор свежи в памяти эти омерзительные люди. Святополк щедро наградил сиих подонков. И ты ведаешь для чего, Мария?

— Опять-таки со слов моего учителя Порфирия. Едва убив брата, он снарядил гонца к муромскому князю Глебу, повелев сказать тому, что великий князь Владимир тяжко болен и желает его видеть. Сын, с малочисленной дружиной, поспешил в Киев. Дорогой он упал с лошади и повредил себе ногу, однако не пожелал остановиться и продолжал свой путь от Смоленска рекою. Но тут появились убийцы, обманом завладели лодией и зарезали Глеба. Труп его несколько дней лежал на берегу, и был, наконец, погребен в вышгородском храме святого Василия, вкупе с телом Бориса. Но гнусный Святополк не насытился кровью братьев и приказал убить еще одного своего брата, князя Святослава.

— Я не хочу больше слушать об этом мерзавце, — прервал княгиню Василько.

— И все же дослушай, — настояла Мария. — Этот мерзавец, как ты говоришь, опоганил всю Русь. Он ведь задумал убить и брата Ярослава, но тот собрал крепкое войско. Тогда Каин бежал к постоянным врагам Отечества — печенегам и привел их к берегам Альты. Ярослав стоял на месте, обагренном кровью святого Бориса. Он поклялся жестоко отомстить Святополку. И началась битва, коей, как сказал летописец, не было еще в нашем Отечестве. Целых три дня шла лютая сеча, и вот Святополк дрогнул и обратился в бегство. Потеряв рассудок, он миновал Польшу и погиб злой смертью в Богемских пустынях, заслужив вечное проклятие и современников и потомков. Имя Окаянного Святополка навсегда запомнится русичам. И ныне едва ли уже кто назовет своего сына его именем… А вот Борис… — и вновь мягкая улыбка осветила прекрасное лицо Марии.

Глава 13 ЗЕЛЬЕ

На веселом и шумном пиру князя Василька был и боярин Борис Михайлыч Сутяга. Поднимал в честь наследника заздравную чару, высказывал:

— Да будет великим русским князем твой наследник Борис! Да восславит он Русь на века!

Льстил, говорил угодливые речи, а вернувшись в свои хоромы, недовольно бурчал:

— Копье те в брюхо и твоему наследнику. Тоже мне ростовский князь. Затворник книжный. В монаси бы шел. Червь!

— Да что ты так, батюшка, гневаешься. Князь-то своего отпрыска Борисом назвал. Ведь и тебя Борисом отец нарек, — молвила дебелая боярыня Наталья.

Своим именем Сутяга был доволен: всё ж назвали в честь святого, но покойного отца он вспоминал с неприязнью. Подлого звания, сапожник. Да еще с такой неблагозвучной кличкой Сутяга. Тьфу!

Мать умерла вскоре за отцом. Не повезло и братику: моровая язва прибрала. Вот что значит голь перекатная. Кому жить, а кому гнить. Бог-то токмо богатых бережет.

В покои вошла дочь Дорофея — приземистая, округлая, как кадушка, с тыквенным, широконосым лицом.

Сутяга вздохнул: не наградил Господь красотой Дорофею. Уж двадцать пятый годок, и никто еще к ней не сватался. Не горе ли для отца?

— Чего тебе, Дорофея?

— Как чего?.. Обещал приглядеть кого-нибудь на пиру-то. Чай, и бояричи, и княжьи дружинники были. Неуж никого в гости не позвал?

Сутяга вновь вздохнул:

— Потерпи, дочка. Сыщется и для тебя добрый жених.

— Да когда, батюшка? Сколь же мне в перестарках-то ходить?

По свекольным щекам Дорофеи покатились слезы. К дочери подошла мать и с укором глянула на супруга.

— И впрямь, батюшка. Засиделась в девках наша Дорофеюшка. Чай, не простолюдина дочь, а знатного боярина. Уж ты бы порадел, государь мой. Одна у нас ненаглядная доченька.

И тоже заревела.

— Ну буде, буде! — прикрикнул Сутяга. — Ступайте на свою половину.

Жена и дочь покорно поклонились и ушли с горестными глазами, а боярин повелел кликнуть тиуна Ушакака.

— Разыщи-ка мне мамку.

Вскоре в ложеницу вошла худая, костистая старуха; вся в темном облачении, как монашка, лицо строгое, постное.

— Звал, голубь мой? Уж как тебя в хоромах нет, так мне худо становится. Всё пужаюсь, как бы чего не приключилось.

— Упаси Бог, Фетинья.

Уже много лет живет в боярских хоромах Фетинья, а как родилась Дорофея, стала ей мамкой, но особой любви к ней не испытывала, оставаясь бесконечно преданной своему «Борисыньке».

— Садись подле меня, мамка… В лесах-то давно не бывала?

— Давно, голуба мой. Аль нужда в том есть? Так я мигом.

— А ноги-то бегают? Почитай, шестой десяток разменяла.

— Эка… Стар дуб, да корень свеж. Ишо побегаю.

Фетинья впилась зоркими глазами в лицо боярина и облегченно вздохнула.

— А я-то уж напужалась — не прихворнул ли, мой голуба. Кажись, Бог миловал.

— Миловал, Фетинья. Но травка надобна.

— Ты уж прости, боярин. Не для мужской ли силы? Есть такие коренья: ятрышник, заманиха, цветы барвинки малой… Так я насбираю, голуба. Как молодой жених будешь.

— Не о том снадобье речь, Фетинья… А впрочем, — боярин, как бы нехотя бросил, кашлянув в кулак. — Коль ненароком попадутся — прихвати. Мне другие корешки надобны… Зелье, отравное зелье, Фетинья.

Старуха разом поднялась с лавки, лицо ее побледнело.

— Аль что худое с собой надумал содеять, голуба?

— Не ведал, что у тебя голова куриная… Да ты не серчай, не поджимай губы… Признаюсь: для худого человека надобно, коего невзлюбил люто. Да и он меня рад бы на тот свет отправить.

— Змий треклятый! Да как он смел на тебя, голуба, такое замыслить?! Змий! — зло вскинулась старуха. — Да кто этот лиходей?

— Есть такой, сын вражий, но имя его не поведаю… Так сыщешь ли такого зелья, мамка?

— Завтра же соберусь, токмо не в леса, а на болота. Будет у тебя зелье, голуба. Будет!

Часть четвертая

Главав 1 КОЕГО И РУСЬ НЕ ВЕДАЛА

Лазутка вскинул под самый потолок ребенка, весело молвил:

— Крепким расти, Никитка. В батьку!

— Не напугай сына, Лазутка, — сидя на лавке, счастливо молвила Олеся.

Радость переполняла ее сердце. Лазутка оказался прав: всё-то хорошо будет в Угличе. Так и вышло. Приняли их в дом добрые люди, ни в чем больше не попрекнули. Кузнец Малей Якимыч, хоть и казался с виду суровым человеком, но душа у него была добрая и отзывчивая. А жена Прасковья и вовсе стала для Олеси второй матерью. И Никитушку сразу приняла, и полюбила.

Добрая жизнь пока шла у кузнеца Малея. Изба его просторная, высокая (на подызбице), с горенкой и летней повалушой. За избой был огород с садом. Проворная, скорая на ногу Олеся, то обихаживала грядки, то управлялась по избе, то бегала за водой на колодезь.

Прасковья не нарадовалась: приделистой, работящей оказалась Олеся, и не скажешь, что купеческая дочь. Об отце и матери старалась не вспоминать: зачем ранить девичье сердце, коль ей Лазутка оказался милее.

А Лазутка пришелся явно ко двору. Малей, обычно скупой на похвалу, и то как-то обронил:

— Зело толковый у меня подручный, Прасковья. Его хоть сейчас в кузнецы ставь. Смекалистый коваль! А главное, работает с душой.

А как-то племянник и вовсе удивил. Малей, усевшись на груду железа, озабоченно молвил:

— Руда кончается. Надо кричникам кланяться.

— Была нужда, — хмыкнул Лазутка. — Сами добудем.

— Добыть можно, а варить?

— Сварим, дядя Малей. Какой разговор.

Кузнец поправил сыромятный ремешок, перехватывающий на закопченном лбу седые пряди волос, и изумленно глянул на племянника.

— А ты что и крицу варить можешь?

— Так, ить, на селе в ковалях ходил. За рудой к кричникам не набегаешься. Да и большие деньги заламывают. На селе кузнец всё делает сам — и мечи, и копья, и сохи кует. Сам же и руду добывает, и крицу варит.… Болота с рудой ведаешь?

— Да как кузнецу не ведать. И челн найдется.

— Вот и добро, Якимыч. С утречка и тронемся.

Волгой плыли версты три, а затем Малей протянул вправо руку и показал на узкую речонку.

— До болот доведет.

А где-то через полчаса Малей изронил:

— А теперь греби на протоку.

Вскоре Лазутка выпрыгнул на берег и потянул на себя челн.

— Глянь, сколь мху и кочкарника. Вот здесь наши кричники и добывают руду.

Заболоченная луговина тянулась до самого леса на добрую версту. Всюду виднелись ямы с набросанными вокруг их кучами бурой земли.

С двумя бадьями и заступами, в длинных бахилах,^[91] мужики пошли вглубь луга. Лазутка дотошно осматривал каждую груду и, наконец, определился, остановившись подле глубокой и довольно обширной ямы с обвалившимися краями. Малей присел и опустил заступ, кой окунулся в воду едва ли не до половины держака.

— Ну и выбрал же ты яму. Вода урчит и булькает и пузырями исходит, да и дно вязкое. Как бы зыбун не засосал, — озабоченно молвил кузнец.

— Это такого-то дылду? — сверкнул белыми, крепкими зубами Лазутка. — И яма добрая и руда здесь отменная.

Лазутка спустился в яму и принялся выкидывать куски ржавой маслянистой грязи.

— Примай, дядюшка. Набивай бадьи!

Кузнец помял руками куски и довольно крякнул: руда и впрямь отменная.

После полудня, загрузив челн рудой, кузнецы покинули ржавое, мшистое болото и поплыли к Угличу. Лазутка сидел на корме и греб веслом, а Малей был на носу и удовлетворенно скреб пятерней бороду. Молодец, Лазутка, теперь руды, почитай, до зазимья хватит. Живи — не горюй… Правда, без кричника всё равно не обойтись.

Молвил об этом Лазутке, на что тот, малость поразмыслив, сказал:

— А стоит ли кричнику кланяться, дядя? Может, сами домницу поставим. Дело мне знакомое. Коль в калите денежка найдется, то закупим криничный горн и молот, а глиняные трубки, через кои воздух нагнетается, сами смастерим. Эдак-то, со своей-то домницей, борзей и дешевле будет. Покумекай, Якимыч. Прикинь.

— Однако, ты мужик — хват. Да у нас на весь Углич три домницы. Железо и сталь варить — дело нешутейное. Не каждый кузнец за оное возьмется… Эк чего надумал, чертяка!

— И все же покумекай, Якимыч. Пора бы лучшему кузнецу Углича и свою домницу заиметь.

— Про лучшего из головы выкинь, — тотчас нахмурился Малей. — До сих пор Ошанину премудрость не постиг. Вот то кузнец!

— Так он же в Ростове кует.

— А по мне хоть в Киеве! — еще больше осерчал Якимыч, и закричал, приподнимаясь с носа.

— Много болтаешь! Аль не видишь — лодия на нас идет. Двинет по нашему утлому судёнушку — и поминай, как звали.

Лазутка повернул голову в сторону лодии и пожал плечами: до судна три перелета стрелы. Это Якимыч свою злость прикрывает. Малейшее упоминание о ростовском ковале Ошане вызывает у него раздражение.

До самого Углича плыли молчком, а когда челн приткнулся к берегу, Малей, наконец, немногословно буркнул:

— Покумекаю.

Два дня навещал кричников, приглядывался к домницам и, наконец, решился:

— Приступим с Божьей помощью. Авось и у нас получится.

— Получится, Якимыч. И трех недель не пройдет, как задымит наша домница.

* * *

Рождество Пресвятой Богородицы — великий праздник. Малей и Прасковья, Лазутка и Олеся, принарядившись, отправились в храм. Олеся хотела стать обок с мужем, да вовремя опомнилась: женщины, как того требовал обычай, должны стоять на женской половине. Знай свое место! Упаси Бог по правую сторону встать.

А причащение? К царским вратам и вершка не шагни: там лишь мужчинам причащаться дозволено, а женщинам — поодаль, в сторонке. Родившая младенца жена, сорок дней считается нечистой, тут и вовсе о храме забудь. А минует срок — в церковь допустят, только до алтаря, в алтаре же женщинам век не бывать: не дозволено.

Да и много ли чего дозволено женщине? Почитай, на всю жизнь бесправная раба. Выйдешь на улицу — волосы надежно спрячь под плат или рогатую кичку, ни один мужчина не должен увидеть твоих волос, иначе срам на весь мир. Любой мужчина может плюнуть в твое лицо, ударить посохом или стегануть плеткой, да еще обозвать постыдными словами «прелюбодейка, гулящая женка». Постригшая по плечи волосы, предавалась всеобщему проклятию. А как же? Волосы — Бог дал, дабывсегда помнила о покорности мужу.

А коль надоела жена благоверному, у того и заботы нет, строго молвит:

— Ступай в монастырь!

Жена поперек слова не скажет: таков стародавний обычай. Простится с домом, детьми, родней и — в инокини. Муж же новую жену приведет, более молодую и такую же смиренную и безропотную. Гордых, сварливых, непокладистых жен мужья не терпели. Чуть что — долой со двора. «Ежели кому жена была уже не мила и неугодна, или ненадобна ради каких-нибудь причин — оных менять, продавать и даром отдавать, водя по улицам, вкруг крича: кому мила, кому наджобна?»

Страшная кара — за измену жены. Супруг мог, не таясь, блудить — никто не осудит, но чтоб жена впала в грех — величайший позор. Имя прелюбодейки склоняли по всем улицам, дворам, торгам и площадям. Муж — рогоносец имел право убить жену. Такую неверную супругу в Ростове кидали в озеро Неро. «За продерзости, за чужеловство и за иные вины, связав руки и ноги, и насыпавши за рубашку полны пазухи песку, и зашивши оную, или с камнем навязавши, в воду метали и топили».

Тяжка была женская доля на Руси! Редко кто купался в счастье. А вот Олесе повезло. Она была горячо любима. Вот он, стоит на своей мужской половине, а сам, даже в храме, когда всеми мыслями надо уйти в молитвы, нет- нет да и кинет ласковый взгляд на Олесю. А уж какой лепый! Высокий, чернокудрый, с покатыми, могутными плечами. Но главное — его глаза: нежные, добрые. Вот уже, почитай, год живет она с Лазуткой и, никогда не слышала от него худого слова, малейшего попрека. Он действительно носил свою ненаглядную на руках.

Олеся усердно молилась, благодарила Пресвятую Богородицу за счастливую жизнь, а затем, решив поставить свечки чудотворцам, она остановилась напротив Николая Угодника, и тотчас перед глазами всплыл ее отец, чем-то похожий обличьем на святого. И Олеся заволновалась, встревожилась. Как-то там родимый тятенька? Поди, убивается по своей любимой доченьке, места себе не находит.

Из глаз Олеси покатились крупные неутешные слезы. Ну почему тятенька не захотел её выслушать и приветить Лазутку? Почему потянулся за богатством, решив отдать её за какого-то рябого Власа, кой, девки сказывали, еще и малость глуповат. Ну, зачем же так, тятенька?!

В тот день в храме оказался и купец Демид Осинцев. За последние годы он заметно погрузнел, раздался в плечах, но зато и калита его довольно потяжелела. Демид Ерофеич стал одним из знатных углицких купцов, о коем ведали во многих городах Ростово-Суздальской Руси. В храме он стоял лишь позади бояр и княжьих мужей, стоял достойно, зная себе цену.

Обычно праздничные службы были всегда долгими и утомительными, поэтому Демид Ерофеич не выдерживал, и потихоньку удалялся из церкви. Когда он пошел к выходу, то неожиданно увидел молодую женщину с необычайно красивым лицом. Купец даже остановился. Господи, и до чего ж знакомо это лицо!.. Да это же… да это Олеся, юная жена ростовского купца Василия Богданова!.. Да быть того не может. Она же померла при родах. Уж не видение ли?

Демид Ерофеич перекрестился, но видение не исчезло. Да как же так, Господи! Неуж бывает такое сходство?

Полюбовался красавицей, подивился и направился в свои хоромы, мысленно повторяя: бывают же чудеса на белом свете.

Как-то, недели через две, в Углич приехал один из ростовских купцов, добрый знакомый Осинцева, кой на дни торговли всегда останавливался у Демида. Вечером за трапезой разговорились:

— Давненько не бывал в Угличе, Кузьмич. Аль в другие города всё шастаешь?

— Купца ноги кормят.

— Это уж точно. Сиднем барыша не добудешь…А как Василий Демьяныч торговлишкой промышляет? Года два его не видел.

— Промышляет. Башковитый купец, без деньги не сидит… Да токмо пагуба^[92] в его дом привалила.

— Аль обокрали?

— Кабы обокрали. Хуже, Демид Ерофеич. Есть у нас в Ростове ямщик — Лазутка Скитник. Удалый детинушка, провор! Взял да и увел дочку Василия из дома — и как сгинули, словно черти их унесли.

— Как это увел? — оторопел Демид. — Да так токмо тать может.

— Дочка сама ушла. Любовь, вишь ли, между ними. Выскочила из дома — и к ямщику. С того дня уж боле года миновало. Горюет по Олесе старик.

— Олеся?! — ахнул Демид Ерофеич. — Так вот кого я видел в храме.

— Видел в храме? — в свою очередь удивился Кузьмич.

— В храме. Вылитая мать. Лет шестнадцать назад у меня гостевал Василий Богданов, и крепко влюбился в молодую вдовушку Олесю, что была за погибшим княжьим дружинником. Сошлись. Олеся девочку родила, велела своим именем назвать, а сама при родах преставилась. Василий-то девочку в Ростов увез. Супруга-то его погоревала, погоревала да так и приняла падчерицу…Так вот куда, значит, приблудились Лазутка и Олеся.

— Неслыханная наглость, Ерофеич. Такие недобрые дела на Руси наказываются. Строго наказываются! Дай черни волю — они и не такое натворят, нечестивцы. Олеся глупа, что с нее взять? Курица не птица, а баба не человек. А вот ямщик… Хорошо ведаю я этого Лазутку Скитника. Отец у него был бунтовщик. Княжьего вирника едва ли не убил. Князь Константин его на семь лет в поруб кинул. И Лазутка такой же смутьян. Случись крамола, первым за кнут возьмется. Надо бы воеводе донести. Пущай обоих в Ростов на княжой суд отправит.

— Допрежь выследить надо. У кого-то прижились.

— Выследить не мудрено. Углич не велик.

* * *

Малей довольно крякал: добрая получилась домница. Теперь только бы не подкачал Лазутка, кой, как он не раз говаривал, варил в селе крицу.

— Да ты не переживай, Якимыч. Сейчас набросаем смоляных полешков, поставим горшки с рудой и навалимся на мехи.

— Ну-ну, наваливайся.

И Лазутка навалился, нагнетая воздух, раз, другой, третий, пока не вспыхнули сухие березовые кругляши и не выплыли из домницы борзые огненные языки. Где-то через полчаса, в длинных глиняных горшках закипела руда, а затем поплыл по тоненьким желобкам выплавленный металл…

Лазутка смахнул со лба капельки пота, поправил на себе кожаный фартук и с задорной лукавинкой подмигнул Малею.

— Живем, Якимыч!

Кузнецы увлеклись работой и про обед забыли. Но тут — Олеся с узелком в руке. Рассмеялась:

— Чумазые-то какие. Поснедайте, чем Бог послал.

Малей глянул на Олесю, и в кой уже раз подумал:

«Славная у Лазутки жена. Повезло племяннику».

Светло, приподнято было на душе старого кузнеца. Теперь есть на кого и дом и кузню с домницей оставить. У Лазутки и впрямь золотые руки. Быть ему первостатейным ковалем. Мозговит, глядишь, и с укладом повезет, и ростовского кузнеца Ошаню обставит. Откует такой меч, кой любой богатырский кладенец ^[93]рассечет.

Малей не оставлял надежды «посрамить» Ошаню, и он уже был близок изготовить наилучший уклад, настолько близок, что каждый день, проведенный в кузне, приближал его к долгожданной цели.

И вот заветный час его настал.

— Лазутка! Доставай Ошанин топор.

Лазутка обшарил глазами кузню и развел руками.

— Не вижу, Якимыч.

— Очумел, племянник. Да сей топор богаче любой золотой гривны. В избу беги. Под лавкой!

Лазутка принес и застыл с топором в руке подле настежь открытых ворот кузни.

Малей вышел со своим топором. Бросалось в глаза его неспокойное, взволнованное лицо. Он начал прохаживаться вдоль кузни и всё чего-то неразборчиво бормотал.

Лазутка понял: Малей оттягивает пробу. Он так напряжен, что на его закопченном лбу заискрились капли пота. Сейчас, пожалуй, наступила главная минута в его жизни. Еще юнотой он начал мечтать об изготовке такого крепкого меча, коего и Русь не ведала.

— Ставь на наковальню, Лазутка. Острием кверху, — неузнаваемым, охрипшим голосом произнес кузнец.

Малей перекинул топор в левую руку, размашисто перекрестился и ступил к наковальне.

— Крепче держи. Бить буду, что есть мочи.

Малей широко размахнулся и с силой опустил свой топор, да так, что лезвие на добрый вершок вонзилось в лезу Ошаниного топора.

— Вот так удар, Якимыч! — одобрительно произнес Лазутка.

А Малей поспешно оглядел лезу своего топора, и аж молодецки подпрыгнул.

— Конец твоей славе, Ошаня!.. Ты глянь, Лазутка. На моем — лишь малая зазубрина.

— И впрямь, — удивленно ахнул Скитник. — Да тебе ж всем кузнецам надо в ноги поклониться. Вот я первым тебе кланяюсь.

— Ну, буде, буде, — засмущался Якимыч. — Чай, не князь.

— И князьям тебе надо кланяться. Да коль таких мечей вдоволь накуем — никакому врагу нас не одолеть. Ну, Якимыч!

Восторгу Лазутки не было предела. Да и у Малея счастливо искрились глаза.

— Завтра же примусь за новый меч.

Глава 2 В ПОРУБ!

Найти в Угличе чужаков — не иголку в стогу сена сыскать. Купец Демид Осинцев немешкотно доложил о бежанах воеводе, а тот (дело-то не шутейное) самому князю.

Владимир Константинович строго молвил:

— Ямщика Лазутку схватить, заковать в железа и отвезти на княжеский суд в Ростов, к Васильку. Девицу же доставить родителям.

Воевода Протас Черток, долговязый, средних лет мужичина, с сивой хохлатой бородой, поклонился в пояс и низким, густым голосом молвил:

— Пошлю надежных сыскных людей, княже. Седни же закую ямщика — и тотчас в Ростов.

Протас повернулся и поспешил к низким сводчатым дверям, но его остановил князь:

— Впрочем, везти в Ростов не надо. Сам через седмицу собираюсь навестить брата. Кинь покуда в поруб.

— А девку?

— Девку?..Тоже до моего отъезда оставь.

— Где прикажешь держать, княже?

— А пусть с моими сенными девками посидит.

Сыскные люди, расспросив дотошно купца Осинцева про обличье Лазутки, обнаружили ямщика на другой же день. Молвили воеводе:

— Подручным у кузнеца Малея трудничает. Могутный, дьявол. Поди, отбиваться будет.

— Не отобьется. У меня на таких молодцев ушлый соцкий есть… А Малею за укрывательство преступника — двадцать плетей и в поруб!

Лазутку пришли брать пятеро гридней с десяцким.

— Отгулял, вор. Вяжи его, братцы!

Скитник глянул на дружинников, и на сердце его похолодело: сыскали-таки его княжьи люди. Ну, уж нет! Надо вырваться — и бежать. Надо спасать Олесю!

Лазутка выхватил из груды железа ржавый прут, отчаянно крикнул:

— Не подходи! Зашибу!

Гридни оробели: уж слишком мужик могутный, шмякнет железиной по башке — и поминай как звали. Но соцкий свирепо рявкнул:

— Взять!

Все пятеро навалились было на Лазутку, но тотчас трое рухнули наземь, остальные растерянно застыли. Экого богатыря мечами токмо брать.

Лазутка во всю прыть побежал к воротам изгороди, за коими виднелась изба кузнеца. Но ушлый соцкий, десяток лет ловивший всякого рода лихих людей, лишь усмехнулся. Не уйдет!

Как только Лазутка выскочил из ворот, тотчас на него была наброшена рыбачья сеть.

— Я ж баял — отгулял вор. Вязать его — и в поруб!

* * *

Все сенные девки, кои обслуживали княгиню Углицкую и ее боярышень, были немало удивлены, когда в их светелку, в сопровождении воеводы Протаса Чертка, ввели заплаканную девушку в темно зеленом сарафане.

— Приглядывайте за ней.

Черток еще раз окинул внимательным взглядом пленницу, почмокал тугими мясистыми губами, хмыкнул и удалился. Миновав сени и выйдя на высокое крыльцо, наказал караульным дружинникам:

— Девка, кою видели, чтоб из сеней и шагу не ступила!

Олесю же била нервная дрожь. Утирая рукавом сарафана горькие слезы, она замкнулась, и не отвечала на любопытные вопросы сенных девок. Она словно окаменела, душу ее заполонило отчаяние.

Лазутку уводили на ее глазах. Она побежала было за ним, но ее грубо остановили и повели совсем в другую сторону — к княжьему двору.

— Отпустите! Умоляю вас, отпустите! Дома остался мой сынишка Никитушка!

— Ничо, — скалил кривые зубы соцкий, и грязно добавил. — Не пропадет твой вы….! Шагай борзей, а то плетки сведаешь, прелюбодейка!

Глава 3 КНЯЗЬ И ОЛЕСЯ

Если Василько и Мария с первой же встречи понравились друг другу, а затем и полюбили, то совсем иначе произошло с князем Владимиром. В 1231 году, когда у его брата родился сын Борис, юному углицкому князю не исполнилось и семнадцати.

Дядя, великий князь Юрий Всеволодович, дабы укрепить свое влияние на Полоцкую землю, женил Владимира на дочери полоцкого князя Гордиславе.

Княгиня была старше своего мужа на четыре года и полностью оправдывала свое имя. О ее чрезмерной гордости вскоре стало известно всему Углицкому княжеству. Своенравная, строптивая хозяйка «Углече поле» чуть ли не с первого дня принялась вмешиваться в правление молодого князя. Боярам то пришлось не по нраву.

— Наша княгиня вся в мать Святохну Казимировну, — молвил один из княжьих мужей. — Та помыкала своим мужем Борисом Давыдовичем, а когда тот преставился, Святохна задумала отравить пасынков Василька и Вячеслава, но пагуба сорвалась. Тогда мачеха попыталась изгнать обоих из Полоцкой земли, но вмешались бояре, кои решили заступиться за сынов покойного князя. Гордая дочь польского короля впала в гнев и повелела своей свите уничтожить всех полоцких бояр, кои ей были враждебны. Были убиты тысяцкий и посадник. Горожане ожесточились: «Святохна не токмо бояр бьет, но и народ грабит! Буде терпеть иноверку!»

Ненавистную Святохну схватили и заключили в темницу… Вот такая была матушка у нашей княгини. Как бы Гордислава и за нас не принялась. Князь-то Владимир не слишком тверд, не чета своему брату Васильку. Тот вертеть собой не позволит.

— Истину сказываешь. Мягковат наш князь.

Разговоры бояр доходили до Владимира. Он мрачнел и злился на супругу, кою… не любил. Лицо ее хоть и было привлекательным, но на нем застыла неизгладимая печать холодности и каприза.

Владимир не хотел жениться на дочери польской принцессы, но против воли дяди не пойдешь. Он — великий князь Ростово-Суздальской Руси, и ему нужны добрые отношения с Неметчиной. Рыцари-крестоносцы давно уже кровожадно посматривают на Псков и Новгород, как на жирные куски, и сей брак пока приносит плоды. Вот и приходится терпеть надменную супругу.

В своем тереме Владимир долго сидеть не любил. Он то целыми неделями пропадал на охоте, то уезжал погостить к Васильку, где, в бывшем отеческом тереме, всегда пребывал в добром расположении духа.

Владимир выезжал в Ростов с тремя десятками дружинников, своими верными слугами, готовыми по малейшему приказу умереть за своего князя.

Верны были Владимиру и дворовые слуги, коих он никогда не старался обидеть, наказать за лень и нерадивость. Да и повода к тому не было: слуги, чувствуя добрый и справедливый нрав господина, держались хорошего места и старались во всем услужить князю. Гордислава пыталась приблизить к себе бояр, княжьих мужей и молодых гридней, надеясь через них усилить свое влияние на Владимира. Но у нее ничего не получилось: никто не захотел переходить на ее сторону и служить тайным и корыстным помыслам княгини. И это крайне раздражало и бесило дочь бывшей польской принцессы. Здесь, в этой дикой, лесной, заболоченной стране, она ничего не может. Как и все русские бабы, она должна быть покорной и не высовывать носа дальше женской половины княжеских хором. Да разве можно сравнить варварские обычаи княжеского русского двора с жизнью великолепного двора короля Казимира, о котором с таким увлечением рассказывала ее мать.

А Владимир лишь посмеивался:

— Здесь тебе не Варшава, на Руси другие заповеди. Они — в чистоте душевной да в служении Богу. Каждый день, женушка, надлежит тебе пропеть вечерню, павечерницу, полунощницу в тишине, со вниманием и смирением, с молитвами и поклонами, а после молитвы уже ничего не пить и не есть. Ложась спать, класть три земных поклона, а в полночь, тайком встав, со слезами прилежно Богу молиться о своих согрешениях и отпущении грехов, о здравии супруга своего. А утром, встав чуть свет, вновь Богу молиться… А в церкви стоять на службе со страхом и молча молиться, по сторонам не озираться, ни к стене, ни к столбу не прислоняться, с ноги на ногу не переступать. Руки сложить на груди крестом, молиться со страхом и трепетом, со вздохами и слезами. А, придя домой, помолившись, тотчас сесть за рукоделие да за прялку…

— Довольно, князь! — не выдерживала Гордислава.

— Да я еще и малой толики тебе не поведал, как доброй женой и хозяйкой в доме быть.

— Довольно меня учить! — Гордислава даже ногой топнула.

Владимир же всё с тем же спокойствием и скрытой усмешкой продолжал:

— Да как же, женушка? Коль муж супругу не учит и дом свой не по заповедям Божьим устраивает, и о своей душе не радеет, то и сам он погибнет, и дом свой погубит. Ведь как Ярослав Мудрый поучает: «Если же добрый муж радеет о своем спасении и жену наставляет, и домочадцев страху Божию учит и правильному христианскому житию, то он со всеми вместе в благоденствии с Богом жизнь свою проживет и милость Божию получит». А еще: «Да убоится жена мужа…»

— Оставь меня! — с неудержимой злостью закричала княгиня.

— Оставлю, женушка. А ты помолись, помолись да за прялку садись.

— Пся крев! — услышал уже в дверях Владимир и рассмеялся.

Когда он вернулся в свои покои, то вспомнил свою последнюю встречу с братом Васильком, кой привел слова о злой жене великого князя Святослава: «Лучше жить в пустыне, чем с женой долгоязычной и сварливой. Как червяк губит дерево, так мужа жена злая. Как капель в дождливый день выгоняет человека из жилья, так и жена долгоязычная. Что кольцо золотое в носу у свиньи, то же красота жене зломысленной. Никакая тварь не сравнится со злой женой. Что свирепее льва среди четвероногих? Злая жена».

— Да пошла она к дьяволу! — вслух произнес Владимир и кликнул меченошу:

— Подавай коня!

* * *

Как-то Владимир побывал у великого князя и поведал тому о прохладных отношениях с женой, на что Юрий Всеволодович насмешливо изронил:

— Экая вселенская задача — с бабой постель не поделил. Не будь дураком, плюнь! Бери пример с великих и мудрых князей, хотя бы со Святослава Святого, у коего было свыше тыщи наложниц. Да и другие князья маху не давали. Дед твой, Всеволод Большое Гнездо, и жену крепко ублажал и полюбовниц не забывал.^[94] Да и какой мужик не грешит от жены? Без греха веку не изживешь, без стыда рожи не износишь. Ныне праведников не сыщешь. Кто молится: «Помилуй, Господи, мя, безгрешного!» — тот будет в аду. Так, говорят, в одном писании сказано, хе-хе.

Владимир ведал, что Юрий Всеволодович сам великий охотник до женского пола.

Умудренный и всевидящий боярин Протас Черток, как-то пришел к Владимиру и молвил:

— Именины у меня через седмицу, княже. Сочту за большую честь видеть тебя, Владимир Константиныч, в моих хоромишках.

— Буду, — коротко отозвался князь. Протас Черток — его ближний боярин и воевода, доверенный советник, грех отказать.

После веселого и шумного пира, Черток повел князя в повалушу.

— Отдохни, Владимир Константиныч. Ксюшка тебе постель разберет. Она, девка, сладкая.

Ксюшка и в самом деле оказалась сладкой. Её горячие ласки были бурными и неистовыми. С того дня Владимир стал появляться у Чертка чуть ли не каждую неделю.

В один из летних дней князь спустился из своих покоев в сени и увидел, как из одной светелок выходят сенные девушки в голубых сарафанах. Лишь одна из них оказалась в темно-зеленом платье. Владимир нахмурился: непорядок в его тереме, служанки всю неделю должны быть в одном облачении. Совсем распустила свою прислугу Гордислава.

При виде князя, девушки низко поклонились и застыли вдоль стены, освещенной бронзовыми подсвечниками. Владимир кинул взгляд на незнакомую служанку в темно-зеленом сарафане и невольно остановился: перед ним оказалась девушка удивительной красоты. Какое изумительное лицо, глаза, губы! Господи, да как она здесь оказалась?!

Застыли девушки, застыл и князь истуканом. Он во все глаза смотрел на красавицу, и у него учащенно забилось сердце.

— Кто ты? — не свойственным ему осекшимся голосом, наконец, спросил он.

— Олеся, — тихо отозвалась девушка.

— Олеся?.. Так вот кто ты. Слышал о тебе.

— Беда у меня, князь.

Владимир хотел еще что-то расспросить, но его остановили печальные, страдальческие глаза.

— Ну, хорошо, я подумаю о твоей беде.

Владимир вышел из сеней, а девушки потянулись в рукодельную горницу.

С той минуты лицо Олеси не выходило у князя из головы. Не прошло и дня, как ему вновь захотелось встретиться с этой необыкновенной красавицей. Но, как и где? В свои покои, куда вхожа Гордислава, ее не позовешь, да и в хоромы Чертка везти негоже: разговоры пойдут по всему Угличу.

И вновь ему пришел на помощь его верный и ближний боярин, хотя тот, помогая князю, ставил перед собой определенную цель. Нет, не корыстную, а благовидную. Намедни он узнал, что Владимир собирается погостить к своему брату Васильку. Обычно, он отлучался на три-четыре недели и всегда оставлял Углич на его, воеводу Чертка. Но так было до женитьбы Владимира. Ныне же появилась княгиня Гордислава, и она непременно захочет единовластно повелевать городом во время отсутствия супруга. Но эта самодурка может таких дров наломать, что и всем Угличем не расхлебаешь. Надо уговорить Владимира Константиныча, дабы он собрал Боярскую думу и дружину, пригласил на совет княгиню и твердо объявил, что город остается на воеводу Чертка. Решение князя сразу же возвысит его не только среди дружины, но и среди всех угличан. Довольно Владимиру потакать Гордиславе.

Но допрежь боярин поговорил с князем о юной бежанке:

— Прости, князь, может, что не так… но я увез Олесю из Углича.

— Куда? — порывисто спросил Владимир.

— В свой охотничий терем. Там ей будет повадней.

— Добром или силой увез? — нахмурился князь.

— Допрежь супротивничала: зачем да куда? Но затем успокоилась. Я ей сказал, что так повелел князь, кой пообещал, что избавит ее от беды. Она даже обрадовалась.

— Молодец, боярин. Хитро придумал.

— Всегда рад тебе услужить, Владимир Константиныч.

* * *

Владимир прибыл в охотничий терем Протаса Чертка после полудня. Спешился у нарядного высокого крыльца, кинул повод подбежавшему гридню.

— Все ли слава Богу?

— Всё спокойно, князь.

Владимир взошел на крыльцо, огляделся. Он никогда еще не бывал в охотничьем угодье боярина. И впрямь прекрасное место: изукрашенный причудливой резьбой терем стоит близ тихого небольшого озерца, окаймленного зеленоглавым, светлым бором. Воздух хрустально-чистый, живительный. Благодать!

Протас Черток норовил сопровождать князя: мало ли потребуется какая помощь. Но Владимир наотрез отказался:

— Дело тут собинное, боярин. Обойдусь без нянек. Пусть лишь твой человек дорогу покажет.

Владимир не спешил уходить с крыльца. Сейчас он был явно взволнован, никогда еще не был он таким возбужденным. Почему эта девушка так будоражит его сердце? Что это с ним? Он даже не решается войти в терем. Но когда робость приходит — победа уходит. Он же всесильный князь! Смелей, Владимир! Девушка его давно ждет, а он присмирел, как овца под рогатиной.

Перед светелкой князя встретила миловидная служанка.

— Всё ли готово?

— Да, князь, — с поясным поклоном ответила служанка.

— И столы накрыты?

— А как же, князь? И яства добрые и лучшие вина заморские.

— Добро. Коль понадобишься, жди у дверей.

Владимир решительно вошел в светелку и тотчас увидел девушку, стоящую подле оконца. На ней было алое парчовое платье, расписанное золотной вышивкой и жемчугами, на шее — ожерелье сканого серебра, в мочках ушей — сверкающие золотые сережки с драгоценными камушками; на ногах — алые сафьяновые сапожки с серебряными кистями.

Постарался боярин Черток. Это по его приказу облачили в богатые наряды Олесю. Она же не хотела:

— Мне и в своем сарафане хорошо, не хочу наряжаться.

Но Черток и слушать ничего не хотел:

— Негоже так, девица. Сам князь к тебе пожалует. Ты ж не простолюдинка, а дочь именитого ростовского купца.

Олеся неохотно согласилась.

— А где плат или кика?^[95] — спросила она служанку, помогавшую ей облачаться.

— Боярин не велел покрывать твои волосы. Будешь в жемчужном налобнике.

— Но то ж грех! — запротестовала Олеся. — Я — замужняя женщина.

— О том ничего не ведаю. Таков боярский приказ…

Вот и предстала Олеся перед князем в полной своей красе, да такой, что вновь повергли Владимира в изумление. Великолепный наряд, со вкусом подобранные украшения и роскошные волосы превращали Олесю в девушку неземной красоты. И вновь князь растерянно застыл, куда только девалась его решительность. Он не мог отвести от Олеси глаз, коя робко стояла у окна.

— Здравствуй, Олеся.

— И тебе доброго здоровья, князь.

И вновь тягостное молчанье.

«Нет, надо было с собой боярина взять, а то буду стоять столбом», — подумалось князю.

С большим трудом, преодолев смущение, Владимир пригласил девушку к столу.

— Откушай, Олеся.

— Спасибо, князь, но я не голодна.

— И всё же я прошу тебя. Глянь, какие вкусные яства.

— Прости, князь, но я, в самом деле, неголодна.

Владимир подсел к столу и вновь пригласил Олесю:

— И всё же не откажи князю, хоть что-нибудь да откушай.

Олеся повиновалась, ведая, что отказаться от приглашения потрапезовать, исходящего даже от простолюдина — осрамить и хозяина и его дом. Она села за стол, покрытой чистой льняной скатертью. И чего только на нем не было! Всякие яства чудесные, меды сладкие, душистые вина заморские, ромейские сладости, фрукты — и всё это на золотых и серебряных подносах и блюдах, в кубках и чарках, ендовах и братинах, жбанах и корчагах… От яств, питий и пряностей глаз не отведешь!

Владимир поднимал крышку того или иного блюда и предлагал:

— Может, жареного лебедя или осетринки, или кусочек мяса под чабером? Всё сочно, духовито, с пылу — жару, само в рот просится. Я, извини, ладушка, с дороги проголодался, откушаю и тебе советую. Ну, хоть самую малость.

— Откушаю, князь, — всё также тихо и робко молвила Олеся, и потянулась за румяным яблочком.

— Да разве с этого пир начинают? — улыбнулся Владимир. — Вот ты глянь на меня, — и князь принялся за сочный, поджаристый кусок мяса, запивая его хмельным медом.

— Принимайся и ты, ладушка.

Но Олеся, кроме яблочка, ни к чему больше не притронулась..

— Еще раз прости меня, князь. Ничегошеньки не хочу! Лишь одна у меня думка.

Владимир, выпив чашу меду, заметно осмелел, смущение его улетучилось. Он подсел к Олесе и спросил:

— И что за думка у нашей ладушки?

Олеся подняла на князя свои прекрасные, но печальные глаза, скорбно вздохнула и молвила:

— Ведь сын у меня, князь, любый Никитушка. Один он теперь, без своей маменьки. Душой извелась.

— Ведаю о твоем сыне.

— Что с ним? Где он? — встрепенулась Олеся.

— Не пугайся, ладушка. За сыном твоим жена кузнеца приглядывает.

— Да он же совсем махонький. Ему мать нужна. Мать!

Слезы покатились из глаз Олеси. Она опустилась на колени и, с мольбой в голосе, попросила:

— Ты сказывал, милостивый князь, что подумаешь о моей беде.

— Встань, встань, ладушка!.. Ну, не плачь же, Господи!

Олеся поднялась. Владимир положил ладони на ее плечи, заглянул в ее лучистые, бездонные глаза с пушистыми, иссиня-черными бровями и…задохнулся от переполнивших его чувств.

— Я уже подумал о твоей беде, Олеся. Тотчас прикажу доставить к тебе Никитушку.

— Правда? — встрепенулась девушка.

— Слово князя, ладушка.

Олеся, в порыве благодарности, уткнулась лицом в грудь рослого Владимира, радостно зашептала:

— Спасибо тебе, милостивый князь, спасибо!

А Владимир гладил рукой ее роскошные волосы, чувствовал ее гибкое, упругое тело и счастливо вздыхал, стараясь продлить упоительные минуты. Какое же это блаженство держать в объятиях эту дивную девушку!

Владимир наклонился и попытался поцеловать Олесю в губы, но та мягко выскользнула из его рук.

— Не надо, не надо, князь.

И он послушался, уловив испуг в ее глазах.

— Не буду, ладушка. Я ж норовил, как лучше, прости…

Князь еще раз окинул девушку ласковым, нежным взором и пошел к двери. Обернулся и весело молвил:

— Я за Никитушкой. Жди!

На дворе толпились слуги боярина Чертка. Они ждали нового приказа князя. Он же, пребывая в приподнятом, радужном настроении, повелел:

— В тереме добрый стол накрыт. Потрапезуйте. Я же скоро вернусь.

Молодой гридень — стремянный подвел князю чубарого коня. Владимир пружинисто взметнул на богато украшенное седло, слегка огрел коня плеткой, гикнул и стрелой помчал вдоль бора по зеленому лугу. Его душа пела. Он впервые по настоящему влюбился, влюбился безоглядно. «Олеся, Олеся!» — неотрывно звучало в его голове.

Глава 4 БОГ ЛЮБИТ ТРОИЦУ

Набольший купец Ростова Великого Глеб Митрофаныч Якурин славился не только своими высокими нарядными хоромами, но и двумя богатыми дворами — псарным и сокольим. Нет, он не считался заядлым охотником, и никогда к этому не стремился, но Глеб Митрофаныч, ведая, как увлекаются псовой охотой и соколиной «потехой» князь и его бояре, решил извлечь из своих дворов немалую выгоду. Он принялся разводить редкие породы собак и сокольих птиц, кои были редкостью не только у великих князей, но и у иноземных властителей. Он не жалел никаких денег, хорошо зная, что они окупятся сторицей. Его щенки и птенцы, из коих потом вырастут отменные для охоты псы, кречеты, беркуты и соколы, принесут такую мошну, что другим купцам и во сне не пригрезится.

Так и получилось. Князь Василько Константиныч, изведав о необыкновенных псах и ловчих птицах, сам приехал на дворы купца Якурина. Как увидел, аж глаза загорелись.

— Да это же камский беркут! Я видел его лишь однажды у Михайлы Черниговского. С одного удара сей огромный орел сразил дикую лошадь. Каков красавец!

— Сей беркут, князь, бьет сайгу и лисицу, волка и оленя, — подсказал было Глеб Митрофаныч.

— Да ведаю, ведаю! — восхищенно поглядывая на могучую птицу, произнес князь. — Сколько золотых гривен запросишь, купец, за сего беркута?

Глеб Митрофаныч степенно кашлянул в черную, осанистую бороду. Рябое, толстогубое лицо его слегка порозовело. Вот и настал его благодатный час!

— Не всё измеряется деньгами, князь. Твоё радение о купцах ростовских куда дороже сей птицы…Прими в дар беркута.

Княжья свита ахнула: щедрый подарок преподносит хитроумный купец! Ростом не так уж и велик, но далеко глядит.

Василько Константиныч расчувствовался, обнял кряжистого купца за дюжие плечи.

— Порадовал ты меня. Отныне в большом долгу перед тобой, Глеб Митрофаныч.

Отстранился от купца и, еще раз полюбовался сокольничим двором.

— Кто ж у тебя тут за всем приглядывает?

Купец указал рукой в сторону приземистого, рябого парня в льняной рубахе.

— То Влас — сын мой. День и ночь тут пропадает. Все птичьи повадки на зубок ведает, сам и к руке приручает. В этом деле он у меня горазд.

— А ну подойди ближе, — молвил князь.

Влас, явно робея, подошел. От волнения рябое лицо его покрылось капельками пота. Первый раз в жизни он стоял перед самим князем.

— Хочешь пойти ко мне сокольничим?

Влас захлопал глазами и раскрыл от удивленья рот: быть княжьим сокольничим — большая честь.

Боярин Воислав Добрынич слегка подтолкнул купецкого сына.

— Чего губами шлепаешь? Аль сокольничим быть не хочешь? Отвечай князю.

— Хочу. Еще как хочу!

Василько улыбнулся и хлопнул жесткой, тяжелой ладонью Власа по плечу.

— Завтра же придешь на княжеский двор.

— Приду, милостивый князь, — отошел от страха Влас. — А беркута ныне же в клетке привезу.

С того дня купец Глеб Якурин заметно пошел в гору, калита его еще больше потяжелела: за «якуринскими» псами и соколами повалили бояре и княжьи мужи — с ловчими, доезжачими и выжлятниками. Зело доволен был купец своим промыслом! Да и Влас его оправдал надежды. Хоть и был недалек умом, но в сокольничих делах ему не было равных. Князь Василько Константиныч брал его на каждую охоту.

Гордо ходил по Ростову Глеб Якурин, казалось, ничто не омрачало его душу. Он — набольший купец, ни славы, ни денег ему не занимать. Чего еще надо? Ныне жить да богатеть, да спереди горбатеть, и на чернь свысока поглядывать. Простолюдину же никогда до него не дотянуться. Воистину: свинье коню и рылом под хвост не достать. Да что там чернь! Любой купец перед Глебом Якуриным (кой в княжеский терем вхож) ныне шапку ломает…Впрочем, не любой. Василий Богданов уж куда как холоден, при встрече даже головой не кивнет. А с чего бы ему чваниться, когда сам по уши в сраме, как в говне увяз. Родная дочь, плюнув на отца и мать, из родительского дома бежала. И с кем? С простолюдином, ямщиком, пропахшим конским потом и навозом. Сбежала, как последняя гулящая девка. Такой срам купцу Богданову век не отмыть, и в торговых делах ему никогда не достать Глеба Якурина. И помышлять о том нечего: из дуги оглобли не сделаешь. А Васька все-таки помышляет, хоть и в позоре, но торгует бойко, по многим городам за товаром шастает. Но как не суетись, Васька, не угнаться тебе за самым именитым купцом… А дочку свою, ты, кажись, окончательно потерял. Целый год — ни слуху, ни духу. Девка, ямщичья подстилка!

Глеб Митрофаныч хоть и костерил «прелюбодейку», но как всплывет она перед его глазами, так купца всего жаром окинет. Хороша, уж так хороша, ягодка! Таких красивых девиц Глеб сроду не видывал, не зря ее он и сыну подбирал, да с дальним прицелом. Влас-то глуповат, до девок не охоч. Глядишь, невестка в его бы, якуринскую, сеть угодила. А уж сети Глеб Митрофаныч умеет раскидывать… Э-эх, попользовался бы юной кобылкой!

Купец даже вожделенно губами зачмокал.

Его лавки находились в наилучшем месте, неподалеку от княжеского двора, у храма Спаса на Торгу. Сам купец в лавках не сидел: для того есть торговые приказчики и сидельцы. Якурин же вальяжно прохаживался по торгу, приглядывался к товарам, перекидывался словцом с другими купцами, а сам оценивал тот или иной товар. Иному купцу так и хотелось сказать: «Продешевил, Фомич. Даже в Переяславле твой товар намного дороже стоит. Не дуралей ли?» Но того не скажешь: купцов на торгу не учат, сами с усами, на торгу же деньга проказлива.

Однажды, прохаживаясь вдоль лавок, Якурин увидел перед собой остановившуюся худую, костистую старуху, облаченную в строгое, черное одеяние. Старуха, опираясь правой рукой на клюку, смотрела на него острыми, отчужденными глазами.

Якурину стало не по себе, где-то он уже видел эти враждебные глаза.

— Ну, чего уставилась? Проходи! — грубо произнес Якурин.

Но старуха и с места не стронулась, и всё смотрела, смотрела на него своими жгучими, испепеляющими глазами. И… купец, не сказав больше и слова, круто развернулся, и пошел в обратную сторону, продолжая чувствовать на себе недобрый взгляд.

В эту ночь, обычно не ведая бессонницы, он так и не мог уснуть. Почему-то его очень встревожила эта старуха. Где ж и когда он с ней встречался, и отчего так нехорошо стало на душе? И лишь под самое утро он вспомнил, что, кажется, видел эту каргу (нет, еще не каргу, а пожилую женщину лет пятидесяти), коя вот также бросила на него всё тот же враждебный, испепеляющий взгляд, от которого у него пошли мурашки по коже. Произошло это на Ильинке, подле его дома, когда он с приказчиками возвращался с торга. Женщина, увидев его, остановилась, как вкопанная. Он вспомнил также, что у неё задрожали руки, а затем всё лицо налилось ненавистью.

С той поры эта странная женщина на его пути больше не попадалась, и вдруг новая встреча на городском торгу. Ни в первый, ни во второй раз она не произнесла ни слова… Чертова немушка с недобрым колдовским взглядом! Забыть, забыть о карге. Но как Глеб Митрофаныч не старался, карга не выходила из головы. И купец собрался в церковь. Надо избавиться от наваждения. Мало ли всяких ведьмак на Руси, и сглаз и порчу напустят. Одна от них оборона — животворящий крест да неистовая молитва. А дорогу в храм купец никогда не забывал, и на богатые приношения не скупился. У епископа Кирилла Второго Глеб Митрофаныч находился в чести…

Только ступил на паперть, а в затылок — шелестящий, зловещий шепот:

— Бог любит троицу!

Якурин напуганно оглянулся, но сзади никого не оказалось. Купец торопливо заспешил в открытые двери храма.

Глава 5 ХРИСТОВА ЗАПОВЕДЬ

Фетинья неслышно вошла в покои.

— Звал, голубь мой?

— Звал…Ходила ли по травки, нянька?

— А то как же, батюшка. Ходила, насушила.

— Надежного ли зелья набрала?

— Не сумлевайся, батюшка. Полщепотки быка свалит.

— Принеси. Ужо проверю.

После сытного обеда и полуденного сна (как это принято на Руси), боярин Сутяга спустился во двор, дабы в который уже раз дотошно осмотреть свои хозяйственные службы. За ним семенили тиун Ушак и новый ключник Лупан с дворовыми.

Старого ключника пришлось прогнать: в одном из погребов прокис квас яблочный, и Сутяга пришел в немалый гнев:

— Экую поруху мне нанес, недоумок. Две бочки квасу — псу под хвост! Выпороть — и в холопи. Опосля ж на конюшню к стойлам — навоз выскребать. Нечестивец!

Теперь же Сутяга долго и дотошно поучал Лупана:

— А в житницах у доброго ключника должен быть всякий запас и разное жито, солод и рожь, и овес, и пшеница, не сгнившее, не подмоченное, и не высохшее, не изгаженное мышами, не слеглось бы и не стало затхлым. А какая в бочках или в коробах мука и прочий припас, и горох, и конопля, и греча, и толокно и сухари ржаные и пшеничные, — то всё было бы закрыто, в посуде крепкой и бочке, не намокло бы, и не сгнило, и не стало затхлым… А в сушильне мясо и солонина вяленые, тушки и языки, и красная рыба распластанная, и прочая рыба, вяленая и сушеная, в рогожах и в корзинах снетки и хохолки — чтобы было всё развешено, провялено и разложено, сохранялось бы то бережно, и не сгнило, не намокло, и не измялось — береглось бы от всякой пакости и всегда под замками пудовыми.

А в погребе, и на ледниках, и в подвалах хлебы и калачи, сыры, сметана, яйца и лук, чеснок и всякое мясо, свежее и солонина, и рыба свежая и соленая, и мед пресной, и еда вареная, мясная и рыбная, студень и всякий припас едомый, и огурцы, и капуста, соленая и свежая, и репа, и всякие овощи и рыжики, и икра, и рассолы готовые, и морс, и квасы яблочные, и воды брусничные, и вина сухие и горькие, и меды всякие, и пива на меду, и брага, — весь этот запас ведать ключнику. А сколь чего в кладовой поставлено, и на леднике, и в погребе, — всё то было бы сосчитано и перемечено, и записано, и сколь чего и куда отдаст ключник по приказу боярскому, и сколь чего разойдется, — всё было бы в счете, было бы что господину сказать и отчет во всем дать. Да было бы то всё и чисто, и накрыто, и не задохлось, и не заплесневело, и не прокисло. И вина сухие и медовые взвары и прочие лучшие напитки — в особом погребе за замком держать и самому за ними следить.

А в клетях и в подклетях, и в амбарах ключнику содержать по боярскому наказу всякие пожитки: платье старое и дорожное, и работное, и полсти, и епанчи, и шапки, и рукавицы, и ковры, и попоны, и войлоки, и седла, и саадаки с луками и стрелами, и мечи, и сабли, и топорики, и рогатины, и узды, и плети, и кнутье, и вожжи моржовой кожи, ременные, и шлеи, и хомуты, и дуги, и оглобли, и перины, и мешки меховые, и сумки, и мешки холщовые, и занавеси, и шатры, и пологи, и лен, и посконь, и веревки, и мыло, и золу, и разное старье и обрезки, и гвозди, и цепи, и замки, и топоры, и заступы, и всякий железный припас, и всякую рухлядь, — всё то разобрать, что пригодно — по коробьям разложить да по бочкам, а иное по полкам, что на крюк, что в короб, куда что удобно, там и пристроить, сухим и завернутым от мышей и сырости, и от снега беречь и от всякой пакости.

А в других подклетях, или под сенями, или в амбаре расставить сани, дровни, телеги, колеса, повозки, дуги, хомуты, оглобли, рогожи, посконные вожжи, лыка и мочала, веревки лычные, оборти, тяжи, шлеи, попоны и иной запас дворовый для коней. А лучшие сани, возы, каптаны, колымаги укрыть на подставках, дабы беречь их в сухости и под замком…

Долго наставлял ключника Лупана досужий боярин, а затем, направившись к свинарнику, молвил:

— Один схожу, а то как узреют толпу доглядчиков, тотчас кормушки набьют. Ленятся, подлые, худо растут свиньи. Вот я их, нечестивцев!

Тиун и ключник недоуменно развели руками: никогда еще боярин не ходил в свинарник без сопровождения ближних дворовых.

Свинарь, ражий, округлый мужик с лопатистой, нечесаной бородой, лежал на куче жухлой соломы и густо, утробно храпел.

Борис Михайлыч выхватил было плетку, но спохватился: сам Бог ему помогает.

В деревянных стойлах, опустошив корыта с пойлом и варевом, лежали, похрюкивали и почесывались щетинистые боровы и хохряки, хавроньи и чушки. Морщась от едкого, отвратительного запаха, Сутяга отыскал в сумеречном углу черпак с длинным держаком, зачерпнул из чана воды и воровато огляделся. Никого! Вытянул из-за пазухи склиницу, отлил из нее зелья в черпак и просунул его в стойло — под рыло хохряку. Затем осторожно поставил опорожненный черпак на место.

Вскоре на спящего свинаря обрушилась плеть.

— Это так-то ты моё добро блюдешь, смердящее рыло!

Свинарь подскочил, как ужаленный, увидел боярина и бухнулся в ноги.

— Прости, милостивец! Закимарил маненько.

Сутяга вдругорядь ожег работника плетью.

— А кто за свиньями будет ухаживать, каиново семя!

— Дык, всех накормил, стойла почистил. Не погуби, милостивец!

— Молчи, дуросвят! У тебя тут не продохнешь. Волоковое оконце и то не открыл, недоумок!

— Так, ить, другие-то открыты, а про энто запамятовал. Прости, милостивец!

— Не прощу! — продолжал негодовать боярин. — Худо о хозяйстве моем радеешь. А ну вставай! Сам хочу глянуть.

Боярин неторопко пошел вдоль стойл, ворчал:

— Худо, худо кормишь. За неделю, почитай, никакого привесу нет. Да я за такой убыток прикажу тебя усмерть батогами забить… А этот хряк чего верещит, как свинья недорезанная.

— Дык, свинья — она и есть свинья, милостивец.

— Молчать, дуросвят!.. Глянь, на храп перешел… копыта откинул. Уж не сдох ли?

— Упаси Бог, милостивец. С чего бы такому борову сдохнуть?

— Зайди в стойло да глянь.

Свинарь ударил борова сапогом, но тот и не шелохнулся, ударил что есть силы — ни малейшегодвижения. Свинарь побелел лицом.

— Никак, чем-то подавился и задохнулся. Отродясь такого не было. Не погуби, милостивец!

Боярин, еще раз полоснув работника плеткой, вышел из свинарника и направился к хоромам. На встречу ему двинулись тиун и ключник.

— Ох, нерадивы работнички мои, ох, нерадивы, — страдальчески заохал Сутяга. — Свинарь доброго хохряка загубил. Какой убыток, какой убыток …Тридцать батогов свинарю и кормить един раз в день. Эк брюхо нажрал, бездельник!

* * *

Небольшая горенка Фетиньи больше напоминала монашескую келью. Глухая, сумрачная, с киотом и негасимой лампадкой, чадящей деревянным маслом; по всем стенам, на колках, развешены пучки засушенных трав и кореньев; на деревянных полках поставца — настои и отвары в наглухо закрытых скляницах.

Еще давно боярин помышлял было разместить свою бывшую няньку в более просторной и светлой комнате, но Фетинья наотрез отказалась:

— Благодарствую, голуба, но жить в светелке не хочу. И не упрашивай!

Сутяга махнул рукой: его нянька всю жизнь с причудами. Замкнута, нелюдима, на люди редкий раз выходит, бывает, палкой не выгонишь, а вот в лес или в луга сходить за травками — сама напрашивается.

Сейчас Фетинья сидела на лавке, перебирала руками костяные четки и всё думала, думала… Все ее мысли были обращены к одному человеку, кой когда-то опоганил и изломал ее жизнь, и ныне не знала она, что с ним сотворить. А допрежь ведала, крепко ведала! Тогда (ох, сколь лет с той поры минуло!) ей было всего пятнадцать, и думки у неё были совсем другими. Коль встретится ей этот подлый человек, она непременно воткнет кинжал в его сердце. Ее сочтут за убийцу и казнят. Ну и пусть! Чего стоит ее жизнь после такого позора? Пусть! Зато будет отправлен в ад отъявленный негодяй и злодей Рябец.

Настоящее имя ката Фетинья узнала где-то через две недели, после своего возвращения из леса. Она пошла в храм на Покровке и, дождавшись, когда батюшка завершит свою долгую службу, подошла к нему и протянула махонькую грамотку.

— Прочти, святый отче, что здесь написано.

Батюшка приблизился к подсвечнику, прищурился (уж слишком мелкими буквицами написано) и неторопливо прочел:

«Храни, Господь, раба божия Глеба сына Митрофанова».

— Благодарствую, батюшка.

— Кем тебе сей раб Божий доводится?

— Сродником, святый отче, — зажав грамотку в кулачке, молвила Фетинья и, низко поклонившись батюшке, поспешила из храма. Весь обратный путь молча твердила: «Прости, пресвятая Богородица за ложь мою. Но то грех невелик, замолю».

Потом Фетинья много лет оставалась в неведенье, пока случайно не услышала разговор боярина с дворецким:

— Собираюсь на княжой пир. Надо бы новый кафтан купить с жемчужным козырем, да такой, дабы у всех бояр глаза на лоб от зависти выползли.

— Куплю, батюшка боярин.

— Допрежь подыщи, а я уж сам приценюсь. К именитым купцам загляни.

— Ныне богатый купец в Ростове объявился. У него даже на самого князя одёжу закупают.

— Кто таков?

— Глеб Митрофаныч Якурин…

Фетинья, как услышала, так и обмерла. Неуж тот самый?.. Тот, чует сердце, тот. Никак, сам Господь привел его в Ростов. Ну, держись теперь, паскудник!

Фетинья была крайне возбуждена, она не могла дождаться следующего утра, чтобы собраться, запрятать в свое темное одеяние кинжал и выйти на торг. Всю ее, без остатка, переполняла месть. Но купца в лавке не оказалось, вместо него сидел чернобородый приказчик, с острыми, пронырливыми глазами.

«Поди, тоже из лиходеев, — подумалось Фетинье. — Уж слишком лицо у него разбойное».

Купца она встретила лишь на пятый, в будний, не торговый день, встретила случайно на Ильинке, когда острого ножа у неё с собой не было. Как увидела, так и застыла на одном месте. Хоть и немало лет миновало, но это он, Глеб Митрофанов! Рябое, толстогубое лицо никуда не спрячешь.

А потом купец вновь исчез едва ли не на полгода. Говорили, что уехал торговать в далекий Царьград.

Фетинья о своей тайне боярину не поведала, и всё ждала, ждала. Душа ее была переполнена ненавистью, но как-то, в своей сумеречной каморке, она поглядела на кинжал, а затем на всевидящие, испытующие глаза Богородицы, и в душе ее что-то надломилось. «Не убий!» — молнией пронеслось в голове, и она вся съежилась, сникла, осознавая, что никогда уже не сможет поднять руку на своего заклятого врага, ибо всю жизнь она блюла Христовы заповеди. С того дня она еще больше ушла в себя, целыми неделями не выходя из своего «угла». Трижды в день сенная девка приносила ей пищу на медном подносе, но Фетинья почти не прикасалась к трапезе.

Вывел ее из гнетущего состояния сам боярин, коего она до сих пор беззаветно почитала, и любила, как верный, преданный пёс. Она вновь понадобилась своему ненаглядному Бореньке, и готова выполнить всё, что он прикажет.

Намедни похвалил:

— Доброе зелье сготовила, нянька, доброе!

— Старалась, голуба мой, дабы лютый ворог твой на тебя боле зла не помышлял.

— Помышляет, нянька. Ума не приложу, как к нему и подступиться.

Фетинья пытливо глянула на боярина.

— Чую, страшно тебе самому-то, голуба… Ох, нелегко на лихо решиться, ох, нелегко.

— Нелегко, нянька, в оном деле не долго и голову потерять.

— А ты не сам, голуба, чужой рученькой.

Сутяга тяжко вздохнул:

— Всяко прикидывал, не сыскать мне такого. Скорее сам ноги протяну.

— Да ты что, голуба! — всплеснула худыми руками Фетинья. — Да и думать о том не смей!.. Видать, в большой силе твой злодей.

— В зело большой, — вновь тяжко вздохнул Борис Михайлыч.

И тогда Фетинья отчаянно молвила:

— Пошли меня, голуба. Уж моя-то рука не дрогнет. Пусть сама погибну, но и злодея за собой в могилу сведу. Пошли, батюшка!

В который уже раз Сутяга убеждался в необычайной преданности своей няньки.

— Спасибо тебе, Фетиньюшка, спасибо. Но к ворогу тебя не пропустят, тут знатный человек надобен. Вот и ломаю башку.

— Знатный, говоришь?.. Надо и мне подумать, голуба мой. Крепко подумать, а как надумаю, так тебе тотчас поведаю… Пошла к себе я, батюшка.

— Ступай, Фетиньюшка.

Сутяга проводил няньку недоуменными глазами: где уж надумать какой-то старухе. Вот незадача. А князь Ярослав всё ждет — поджидает.

Глава 6 ПАУЧЬЯ СЕТЬ

Купец Якурин был немало удивлен, когда в его хоромы самолично прибыл дворецкий боярина Сутяги и заявил:

— Боярин Борис Михайлыч будет рад видеть тебя, Глеб Митрофаныч, в своих покоях.

— Аль какой товар понадобился боярину?

— Товар не надобен. В гости тебя зовет Борис Михайлыч.

С тем дворецкий и удалился, оставив купца в замешательстве. Слыхано ли дело, чтоб знатный боярин купца в гости звал? То немалая честь. Как бы не был торговый человек богат, но за одним столом ему с боярином не сидеть, а тем более с Сутягой, кой известен в народе, как самый влиятельный и кичливый боярин.

С чего бы это вдруг? Якурин терялся в догадках, однако душу его подогревало тщеславие. То-то пойдет разговор в Ростове: купца Якурина сам Сутяга потчевал. А ведь потчевать он не горазд. Скупой: в мороз льду не выпросишь. А тут нако — купца в гости позвал. Высоко, высоко взлетает Глеб Митрофаныч!

Долго дивился Якурин, долго про себя важничал, а затем стал прикидывать: боярину что-то надо, он непременно о чем-то попросит, и просьбу его надо выполнить с наибольшей выгодой. Лишь бы не оплошать. Сутяга — человек коварный и хитрый, но и он, Глеб Якурин, в темечко не колочен, на умишко не жалуется. Кабы его не было, перед ним бы шапку не ломали. Чужим умом в люди не выйдешь… Зело интересный предстоит разговор с боярином.

Борис Михайлыч принимал купца, как высокого гостя: не в покоях, а у крыльца встретил (чем вновь удивил Якурина).

— Проходи в дом, дорогой гостенек, откушай моих яств и питий.

Обнял и облобызал по русскому обычаю и повел Якурина в трапезную комнату. Длинный стол, покрытый белой льняной скатертью, мог разместить добрый десяток гостей. На столе — обилие изысканных яств и море разливанное питий. (Расщедрился Борис Михалыч!).

Зачин столу — рыбная закуска: осетровая, белужья провесная, стерляжья, севрюжья…В серебряных мисах — икра разных засолов, черная и красная.

После зачина, когда выпили по первой чаре за здоровье князя и княгини, хозяин, как это и полагается, поднял

И вновь у Якурина недоуменные глаза.

— Да кто ж не хочет? Но то дело несбыточное. Из песка кнута не сплетешь. В боярские чины князь возводит.

— Князь, спору нет…А вот Ярослав Всеволодович тебя бы возвел.

— Помилуй, Борис Михайлыч, — широко развел руками Якурин. — Это за какие же заслуги?

— Будут, коль верой и правдой ему послужишь.

— Не понимаю тебя, сват, не понимаю.

— Сейчас поймешь.

Пришлось боярину раскрыть свои карты.

Глеб Митрофаныч вдругорядь опешил. Он долго смотрел на боярина ошарашенными глазами и, наконец, заговорил: чару за гостя, после чего стольники в белых, парчовых кафтанах, положили с блюд всевозможное жаркое: сочные, румяные, поджаристые куски баранины и говядины, ножки, лопатки и крылышки гуся и индейки, рябчика и тетерева, утки и куропатки под «всевозможными взварами». Пили под русскую водочку, под заморские аликант и мальвазию, рейнское, бургундское и фряжское…А коль заморское не по нраву, испей домашней настоечки — анисовой, гвоздичной, рябиновой, померанцевой…А уж сладостей да пряностей невперечет!

Однако ни боярин, ни купец на богатые пития особо не налегали, а лишь пригубляли: и тот и другой ведал, что впереди большой разговор, ради коего и состоялся этот загадочный пир.

И первым этот разговор начал Сутяга:

— Поди, сидишь, Глеб Митрофаныч, и всё кумекаешь: зачем-де меня боярин в гости позвал. Не так ли?

— Воистину так, — кивнул Якурин.

Борис Михайлыч отпустил слуг, и когда закрылась за ними дверь, продолжил:

— Долго петлять не буду, Глеб Митрофаныч. Ты у нас набольший купец в Ростове, богатств тебе не занимать, злату и серебру твоему иной боярин может позавидовать.

— Не слишком ли, Борис Михайлыч? Не так уж моя калита и весома.

— Не прибедняйся, Глеб Митрофаныч. Калита твоя уж куда, как полнехонька. Без деньги за море не ездят, а ты у нас каждый год то в Царьград, то в Кафу, то в Бухару снаряжаешься. Чего и толковать — набольший купец! Вот и надумал я тебе честь оказать… Чего бы нам не породниться?

У Якурина (хлебал уху) даже ложка выпала из рук.

— Породниться? — ахнул он.

— Породниться, Глеб Митрофаныч, породниться. У меня дочь на выданье, у тебя сын — добрый молодец.

Купец настолько опешил, что и слова не мог вымолвить. Чего он слышит, Господи! Когда это было, чтоб боярин свою дочь за сына торгового человека выдавал? Да никогда! Почему такой диковинный выбор?

Дочь боярина Дорофею он видел всего один раз. Маленькая, румяная толстушка. Прямо надо сказать — невеста не завидная, женихи от таких нос воротят, вот и засиделась в девках. Ни один боярич, по всему, за неё не пошел, вот и пришлось Сутяге на купцов перекинуться. А кто самый богатый купец? Глеб Митрофанов.

Борис Михайлыч, выжидая, уставился на Якурина, кой так и не открывал своего губастого рта.

— Чего примолк, Глеб Митрофаныч? Аль худое тебе предложение сделал? Аль зазорно тебе с боярином породниться?.. Дочь моя не слишком казиста? Так ведь, какова ни будь красна девка, а придет пора — выцветет. Ты, как я знаю, купец башковитый, далеко смотришь. Молвлю тебе без утайки. Я — то уж годами стар, порой, недуги одолевают, и никого у меня, окромя Дорофеи, нет. Сын же твой Влас одну соколиную потеху знает, до вотчины моей ему дела не будет. А как скрутит меня хворь, всё тебе достанется. Влас-то у тебя, чего уж скрывать, глуповат. Так что, будешь полным властелином. И не токмо! Глядишь, Глеб Миторофаныч, и боярский чин получишь, коль станешь владельцем боярской вотчины.

Наконец, Якурин окончательно пришел в себя. Он поднялся из резного дубового кресла и поклонился Сутяге в пояс.

— Спасибо за честь, боярин Борис Михайлыч. Конечно, ошеломил ты меня. Дай всё же подумать над твоими словами. Дело-то собинное.

— А чего думать Глеб Митрофаныч? Может, на Дорофею мою хочешь глянуть?

— Дочь твою видел, можно и без смотрин.

— Ну, так чего время тянуть? Хочу слышать твое слово купецкое. По рукам али как?

— По рукам, боярин.

— Облобызаемся, Глеб Митрофаныч.

Когда купец Якурин удалился, Сутяга довольно потирал ладоши. Одно дело на мази. Ай, да Фетиньюшка! Ай, да разумница! Глядишь, и Дорофея будет пристроена. А то так бы и сидеть ей в старых девах: за сына боярского ее вовек не выдать. Ну и что, что купец? Богатый, именитый, сам князь его привечает. А бояре… бояре похихикают, да и примолкнут. Плевать на них!.. Якурин-то рад. Еще бы! На боярской дочери своего глупендяя женит, то ль не честь? И о недугах его, поди, поверил. Год, другой потянет Борис Михайлыч — и прощай белый свет. Шиш тебе, Глеб Митрофаныч. Это в голопузом детстве он прихварывал, а ныне здоровьем Бог не обидел, живот едва в двери протаскивает. А пока жирный исхудает, худого черт возьмет. Нянька напророчила, что проживет он до глубокой старости, а у няньки глаз наметанный. Дело ныне за свадебкой, а уж там…

* * *

Разговор с Власом был коротким:

— За дочь боярина Сутяги тебя выдаю.

— За дочь боярина?.. Ух, ты! — обрадовался Влас.

— Звать ее Дорофеей.

— А по мне, хоть как угодно, лишь бы дочь боярская. Честь-то какая, тятенька, — расплываясь в довольной улыбке, молвил сын и повалился отцу в ноги.

«И впрямь глуповат. Хороша ли, плоха ли невеста — даже не спросил. Тюфяк! Ну да это и к лучшему. Сутяга прав: управлять боярской вотчиной Влас никогда не сможет».

В одно Глеб Митрофаныч не шибко верил — в недуги боярина. Зело привирает Борис Михайлыч, здоров, будто молотками на наковальне сколочен. Ну, это он переусердствовал, норовил как можно больше его, купца Якурина, прельстить. А вдруг он от его девки-репки откажется? Не откажется, боярин. Ты хоть сейчас и здоров, как бык, но всякое может с тобой приключится. Худо ты Глеба Якурина знаешь, зело худо…

Со свадебкой тянуть не стали. Венчал молодых сам епископ Кирилл Второй. А после шумного пира, кой, как и положено у князей и бояр, длился целую неделю, Борис Михайлыч пригласил Якурина в свою ложеницу.

— О приданом мы заранее обговорили, а ныне, сваток, о другом потолкуем…Хочу изведать: Влас тебе во всём послушен?

— Лишний вопрос, сват. Это ведь не девка купца Богданова, коя из родительского послушания вышла. У меня Влас в крепкой узде.

— Вот и добро, сваток…Ныне мы с тобой, как-никак, а сродники, одной веревочкой связаны, а посему никаких тайн друг от друга держать не должны. Не так ли, Глеб Митрофаныч?

— Воистину, Борис Михайлыч. Друг другу терем ставит, а недруг недругу гроб ладит.

— Золотые слова, сваток. Вот и будем друг другу зело помогать, калиту приумножать да высокие чины получать… Хочешь этим же летом боярином стать?

— Отравить князя Василько?.. В своем уме, боярин?

— В своем, сваток, в своем. Влас твой ныне у князя в сокольничих ходит. В охотничьем имении его, что в сельце Василькове, вкупе с ним пирует. За его спиной стоит да из корчаги винцом потчует. И всего-то малую толику зелья влить. Не робей, сваток. Ярослав Всеволодович, повелением великого князя Владимирского, станет князем Ростовским и тебя, Глеб Митрофаныч, в бояре произведет. Слышишь?

— Нет, боярин, нет! — твердо отрезал Якурин. — Это еще надвое бабушка сказала. Мне своя голова дороже. И не упрашивай! Старого волка в тенета не загонишь. Нет!

— Это твое последнее слово?

— Да, боярин. На душегубство я не пойду.

— На душегубство, вишь ли, не пойдет, — захихикал Борис Михайлыч. — Экий праведник у меня сваток. Ну, чисто ангел безгрешный… Буде святошей прикидываться, лиходей Рябец!

— Что-о-о? — глухо, испуганно выдохнул Якурин и побелел, как полотно.

— Что слышал, сваток, что слышал. Великий тать и убивец, к тому же насильник.

В напуганной голове купца — рой мыслей: кто рассказал, кто? Откуда изведал этот хитроумный боярин?.. Нет, надо отпираться.

— Поклеп, боярин. Я в Ростове не первый год, меня здесь все ведают, и никто, никто, боярин, на меня пальцем еще не показал. Да сам епископ Кирилл называет меня самым благочестивым прихожанином. Надо же такую скверну тебе выдумать!

— Ведал, сваток, что будешь запираться, но я пустых слов на ветер не кидаю.

Боярин поднялся из кресла, подошел к двери, распахнул и крикнул вглубь сеней:

— Фетинью ко мне!

Вскоре в ложеницу вошла худая, костистая старуха в темном облачении.

Глеб Митрофаныч обмер. Та же самая! В третий раз видит он эту каргу. Не зря, недели три назад, перед храмом, ему погрезилось: «Бог любит троицу». Господи, и что за напасть? И что надо этой старой ведьме? Ишь, как буравит своими злыми, пронзительными глазами.

Старуха в трех шагах остановилась перед Якуриным и ядовито спросила:

— Не признаешь, тать?

Глеб Митрофаныч обернулся к Сутяге, взмолился:

— Ради Бога, убери с глаз моих эту старуху! Знать ее не знаю!

— Да ты охолонь, сваток. Старушка у меня добрая. Продолжай, Фетинья.

— Мудрено признать, тать. Годков-то много уплыло. Да и ты уж не борзой конь. А ведь какой резвый да молодешенький был.

— Не ведаю тебя. Сгинь!

— Ведаешь, ватаман Рябец.

Якурина будто молния прострелила. Правая рука его, свисающая с кресла, затряслась, веко задергалось.

— Какой еще ватаман?.. Какой Рябец?

— Ну, будя дураком прикидываться, — грубо и жестко произнесла Фетинья и села на стулец с высокой резной спинкой. — Выведу-ка тебя, тать, на чистую воду. Пришла пора за все грехи расплатиться. Тако послушай…Когда-то мне было пятнадцать годков, я пошла в лес, и ты меня, со своими разбойниками, девичьей чести лишил. Не округляй глаза, душегуб.

— Навет! — колыхнулся в кресле Якурин. — Язык без костей, вот и мелешь чепуху.

— Напрасно, тать. Язык иглы острее. Ты дале послушай.

— И слушать не хочу! Кто тебе поверит, старбень?

— Поверит, тать. Когда ты меня сильничал, я с тебя ладанку сорвала, а в ней — серебряный нательный крестик, комочек смолки и махонькая грамотка. А в грамотке написано: «Храни, Господь, раба божия Глеба, сына Митрофанова».

— Вре-е-ешь! — на весь терем отчаянно закричал Якурин. — Где, где эта ладанка?

— Вдругорядь сказываю: охолонь, Глеб Митрофаныч. — вновь вмешался в разговор Сутяга. — Ладанка в надежном месте. Ты уж поверь мне… Все еще сумленье берет? Ну, тогда придется показать, но токмо с моим меченошей. А то, кто тебя ведает, глядишь, и на меня накинешься. Кликнуть меченошу?

— Не надо, — глухо отозвался купец.

— Вот и ладненько. Да ты приди в себя, сваток. Никто о твоем прошлом и знать не будет. Зачем нам, сродникам, сор из избы выносить. Ты своё дельце с Власом справишь, и обо всем забудем.

— Не заставляй, Христом Богом прошу, не заставляй. Не хочу новый грех брать на душу.

— Не хочешь, сваток? И всё же придется… Фетиньюшка, продолжай свой сказ.

— И продолжу! Сей кат еще больший грех совершил, тяжкий грех. Со своими разбойниками он убил трех княжеских гонцов, сбросил в глухой овраг и закидал валежником.

Якурин весь обмяк, через силу выдавил:

— Но ты ж не видела, ведьма.

— Видела, — ответил за Фетинью Сутяга. — Перед свадебкой я ходил в тот лесок и в овраг спускался. До сей поры три черепа и скелеты лежат.

Глеб Митрофаныч окончательно сник. Ныне он в руках этого паука, из сетей коего ему уже не выбраться.

Сутяга же на другой день надумал сходить в храм. Правду сказать, он не был истовым богомольцем, но, на сей раз, ему надо было помолиться за успех своего непростого предприятия. Господь всемогущий должен помочь в его делах и отпустить невольные грехи.

В Успенский храм Борис Михайлыч всегда опаздывал: любил приходить, когда вся паства уже соберется, и вот он, влиятельный боярин, на глазах у всех, чинно и вальяжно пройдет сквозь толпу богомольцев и встанет в первом ряду, перед самым амвоном.

Из узких окон нового белокаменного собора тянулись струйки зыбкого, кадильного дыма, доносился протяжный и зычный голос дьякона, прерываемый благозвучным и сладкогласным пением певчих.

Когда Сутяга встал на свое «почетное» место и принялся, глядя на лики святых, осенять себя крестом, владыки еще не было. Сутяга, в отличие от многих бояр, недолюбливал и Кирилла. Уж слишком много глаголет проповедей — хлебом не корми! Не было службы, чтобы епископ подолгу не поучал прихожан.

Владыка вышел на амвон в длинной, до пят, позолоченной фелони, в епитрахили, обернутой вокруг шеи. На голове — митра, расшитая мелкими, дорогими самоцветами, с четырьмя иконками и крестиком сверху. На груди — также украшенная драгоценными каменьями — панагия на золотой цепочке.

Владыка проводил службу густым, полнозвучным голосом, а когда он переходил на священные поучения, голос его становился проникновенным и страстным:

— … А кто не по божьи живет, не по-христиански, чинит всякую неправду, насилие и обиду: силой отнимает, томит волокитой (Сутяге показалось, что слова владыки были обращены именно к нему), младшего по чину во всем изобидит, с соседями не добр…

«А чего быть с ними добрым, коль каждый камень за пазухой держит. Так и норовят какую-нибудь пакость поднести. Ведаю!»

… в селе на своих крестьян накладывает тяжкие дани и незаконные налоги, или чужую ниву распахал, или луг перекосил, или ловил рыбу на чужой ловле, или борти, перевесища и всякие ловчие угодья неправдою и насильем захватит и ограбит…

«Да какой же боярин смерду слабину даст? Ищи дураков! Смерда надо в крепкой узде держать, дабы век оземь рожей. А дашь волю, так он и вовсе перестанет дань платить, а то и на гиль^[96] поднимется. Коли вожжи порвались, за хвост не управишь. За мужиком токмо гляди. Не доглядишь оком, заплатишь боком».

… или в рабство неповинных лукавством или насилием охолопит, или ложно свидетельствует, или к кающимся немилостив, или лошади и всякое животное, и всякое имущество, села, сады, дворы и всякие угодья силою отнимет, или задешево в неволю купит, или сутяжничеством оттянет…

Сутягу как будто вилами кольнули. С чего бы это вдруг владыка бельма на него выпучил? Ишь выискал сутягу! То князь недоброе слово кинет, а ныне и Кирилл принялся. Нашли сутяжника. Да он николи оным делом не занимался, а всё по правде, (по правде!) свои дела вершил. Ну и пастырь! Эк, на всем миру скверну пустил. Княжий подручник. Что он, что Василько — два сапога — пара. Ну, погодите, охальники, скоро наступят и ваши черные деньки.

А владыка, увлеченный назиданием, и не думал смотреть на осерчалого боярина. Он продолжал:

— Ежели всякие непотребные дела: блуд, распутство, сквернословие, срамословие, клятвопреступление, ярость, гнев, злопамятство, — сам господин или госпожа творят, или дети их, или люди, или крестьяне их, а они, господа, в том не возбранят им, не уберегут от зла и управы на них не найдут, — точно будут все в аду, и прокляты будут на земле, ибо за все грешные дела хозяин такой Богом не прощен и народом проклят, обиженные им вопиют к Богу. И своей душе погибель, и дому запустение, всё проклято, а не благословлено: и владеть, и есть, и пить — то всё стяжение не Божие, но бесовское. Исходят в ад их живые души, и милостыню их от неправедного богатства не приемлет Бог ни при жизни их, ни после смерти. Ежели хочешь от вечной муки избавиться, отдай неправдой захваченное обиженному, и впредь обещай не поступать так — ни самому, ни домашним твоим. Ибо писано: «Скоро Господь на милость свою истинно кающихся принимает и от великих грехов освобождает». Всякому — по делам своим. Добро сотворившие — жизнь вечную в Царствии Небесном, зло сотворившие — муку вечную в аду кромешном…

«Творю зло во имя добра!» — захотелось крикнуть боярину в лицо владыки.

Сутяга отвел насупленный взгляд от Кирилла, перевел глаза на образ Спасителя в серебряной ризе и … вздрогнул. Сурово смотрел на боярина Христос!

Глава 7 СТРОПТИВИЦА

Оттаяла душой Олеся, даже повеселела: другой день лелеет своего Никитушку. Как тут не порадоваться! С ней — чадо родное, любый сын, о коем так сердце истосковалось.

Князь Владимир сдержал-таки свое слово, еще намедни его слуги привезли в нарядном возке Никитушку. Какой же он добрый, не зря сказывал, что поможет в её беде, вернул ей сына.

Глядит на Никитушку Олеся, не нарадуется. Какое же это счастье — быть рядом с ребенком: кормить его, прижимать к своей груди, видеть его васильковые глаза…Любимый, желанный сын Лазутки… Лазутка!

Дрогнуло и вновь сжалось от боли сердце Олеси. Никитушка на какое-то время избавил ее от тоски, но когда сын засыпал и она оставалась наедине со своими думами, то вновь на неё наваливалась гнетущая тоска. Без Лазутки никогда не обрести ей счастья. Ныне, в оковах, сидит он в черном, холодном порубе. Сидит, гремит железами и рвется к жене и сыну. Господи, как же ему тяжело! Как ему помочь, как вырвать из темницы?.. А может, вновь умолить князя Владимира? Душа у него добрая, а вдруг и вызволит Лазутку из поруба. Скорее бы он появился!

Князь, будто подслушав ее мысли, приехал в терем в тот же день, под вечер. Приехал нарядный, русокудрый, с веселыми глазами.

— Ну как ты, ладушка? Довольна ли?

Олеся низехонько поклонилась.

— Зело довольна, милостивый князь. Спасибо тебе за сына.

— Не стоит благодарности, ладушка. Рад был тебе оказать услугу.

Глаза князя сияли. Вновь перед ним эта необыкновенная девушка. Господи, и до чего ж она хороша! И как же ее хочется обнять! Сегодня ее глаза не такие уж и неприступные, как в прошлый раз. Добрый знак. Но спешить не надо, только бы не вспугнуть.

Владимир подошел к двери, распахнул и повелел слугам:

— Вина и снедь на стол!

Вернулся к Олесе.

— Надо отпраздновать возвращение твоего сына, ладушка. Грешно сие не отметить. Не так ли?

— Так… так, князь, — неуверенно отозвалась Олеся.

Владимир был обрадован ее согласием. Неуверенного оттенка в голосе Олеси он даже не заметил. Когда стол был накрыт и слуги удалились, князь скинул с себя богатый, шитый золотом кафтан, и остался в алой, шелковой рубахе, подпоясанной широким, желтым поясом, вышитом серебряными нитями. Высокий, статный, улыбчивый, подсел к Олесе и подал из своей руки небольшую золотую чарку, наполненную вином.

— То — заморский аликант. Зело редкое, вкусное вино, кое предпочитают пить принцессы и княгини. Откушай и ты, ладушка.

Олеся безропотно приняла, чему вновь порадовался Владимир. (Вот и еще один добрый знак). Себе же он налил в чарку померанцевой.

— Выпьем, ладушка, за здоровье сына твоего. Пусть никогда не изведает он недугов. Да будет счастлива его жизнь!

Олеся поднялась из креслица, поклонилась Владимиру в пояс.

— Спасибо, милостивый князь. Век не забуду твоей доброты.

Вновь поклонилась и пригубила чарку. Владимир мягко запротестовал:

— Так нельзя, ладушка. За здоровье отца, матери и детей своих пьют до дна, иначе к ним лихо придет.

— Лихо? Не хочу лиха… Выпью до дна.

Первый раз в жизни осушила Олеся полную чарку. И вскоре на душе ее стало безмятежно и весело. Глаза ее заблестели, щеки разрумянились, захотелось говорить:

— Уж так я благодарна тебе, милостивый князь, так благодарна! Ведь это ты вернул мне сына…Хочешь на него поглядеть? Сейчас он спит, но он такой пригожий!

— Отчего ж не поглядеть? С удовольствием, ладушка.

Светелка была соединена дверью с горенкой, освещенной тремя подсвечниками, в коей и спал Никитка. Князь вгляделся в лицо младенца и душевно молвил:

— Зело красивый у тебя сын, ладушка.

— Правда? — вскинула на князя свои голубые, лучистые глаза Олеся.

И Владимир задохнулся от этих волшебных, чарующих глаз, с темными густыми бровями и мягкими шелковистыми ресницами.

— Правда, ладушка моя, — тихо и нежно произнес князь и заключил Олесю в объятия. — Правда. Я всё для тебя сделаю. Ямщика твоего из поруба вызволю. Желанная ты моя!

И она… не оттолкнула, как будто провалилась в глубокий, сладкий сон, а Владимир неистово целовал её полные, сочные губы, шею, глаза, а затем, обуреваемый жаркой, неуемной страстью, принялся ее раздевать, и вот уже его руки коснулись высоких упругих грудей. И тут только Олеся пришла в себя, опамятовалась:

— Нет, нет, князь!.. Да отпусти же!

Олеся резко оттолкнула Владимира. Пресвятая Богородица, да как она могла так забыться! Еще минута, другая — и князь бы овладел ею. Какой позор!

Олеся торопливо, дрожащими руками, привела себя в порядок.

— Негоже, негоже так, князь!

Владимир, укрощая в себе страсть, замешательство и злость, в оторопи сидел на лавке и нервно кусал губы. Он не ожидал такого дерзкого отпора. Дикая кошка, недотрога! Вот и делай добро для таких строптивиц. Ишь, какие неприступные, сердитые глаза. Да как она смела отвергнуть его, к н я з я! Да десятки девушек, даже боярышень, готовы стать его наложницами. Только пальцем помани. А эта?!

— А ведь ты даже мужа не пощадила. Разве это любовь?

— Любовь, князь. Я всегда буду верна своему мужу.

— Ну и дура. Да сгниет он в земляной яме, даже костей не останется, — не остыв еще от досады, жестко и зло бросил Владимир.

Глаза Олеси сверкнули.

— Не сгниет!

— А я, говорю, сгниет! То в моей воле!

Олеся порывисто шагнула к Владимиру. Сейчас она и впрямь напоминала дикую кошку.

— А я-то, думала, что ты князь добрый, а ты… ты злой, злой!

Князь вспыхнул, глянул на Олесю отчаянными глазами и выскочил из горенки.

* * *

По хмурым глазам юного князя Протас Черток тотчас определил: Владимир Константиныч чем-то недоволен. Не из-за девки же! Тут князю сопутствовала удача: ни одна из красавиц не посмеет отказать удельному государю. Князь расстроен чем-то другим. Надо его успокоить. Спросил с улыбкой:

— Всё ли слава Богу в охотничьем теремке, княже? Как прошла темна ноченька?

По лицу Владимира пошли малиновые пятна — верный признак гнева.

— Чего ты лыбишься, боярин? Нашел кого подсунуть!

Тигрицу!..Сегодня же отвези девку домой, а отцу накажи, дабы плеточкой её попотчевал. Сегодня же!

Владимир Константиныч был явно не в духе. Давненько боярин не видел такого раздражительного князя. Выходит, с девкой у него не заладилось. Чудеса! Беглая дочь какого-то торгаша, отдалась мужику, потеряла девичью честь, но не сочла нужным покориться самому князю. Слыхано ли дело? Ну и девка…Все его, Чертка, заботы оказались напрасны. Князь теперь не сразу придет в себя. Вся беда в его молодости. Юноши, в таких делах, всегда чувствуют себя униженными и оскорбленными. Нет ничего хуже — быть отвергнутым женщиной. Сейчас нельзя тревожить Владимира Константиныча. Никаких дел к нему, никаких вопросов. Надо выждать время, и оно придет, князь успокоится. Молоденький умок, что весенний ледок.

И впрямь: на третий день князь как будто и не был в охотничьем теремке. Вызвал боярина и весело молвил:

— Завтра собираюсь к брату в Ростов. Возьму с собой три десятка дружинников. Упреди и отбери, боярин.

У Протаса екнуло под ложечкой: сейчас решится его судьба.

— А мне где прикажешь быть, князь?

— Тебе?.. Ты ж у нас воевода. Женке моей прикажешь город оберегать? — негромко рассмеялся князь. — На тебя Углич оставляю, на тебя! О том при боярах и Гордиславе молвлю. Скликай Думу!

По лицу Чертка пробежала довольная улыбка, Вот и сбылась его мечта: не высокомерная полячка, а он будет управлять Углицким княжеством в отсутствие Владимира. Гордислава, конечно же, будет взбешена, но к ее крикам бояре начинают привыкать. Давно пора ее поставить на место.

Глава 8 КНЯЖЬЯ ЩЕДРОСТЬ

Лазутку в железах везли на телеге четверо гридней, кои должны были присоединиться в Ростове к княжеской дружине. Сумрачно было на душе Скитника. Надо же было так судьбе повернуться. Воистину сказывают: беду и на кривых оглоблях не объехать. И не чаял Лазутка, что в Угличе судьба придет, ноги сведет, а руки свяжет. Счастье прахом разлетелось. А ведь как славно в городе зажили! С Малеем и Прасковьей сдружились, а затем Никитушка родился, домницу к кузне пристроили, Малей заветный уклад отковал, коего, почитай, и на Руси еще не было. Уж такой веселый кузнец ходил!.. И вдруг великого умельца батогами исполосовали и еле живого в поруб кинули. Едва Богу душу не отдал. Жаль кузнеца и обидно: такого мастера едва живота не лишили. И за что? Только за то, что его с Олесей в свою избу принял, «преступников-де». Да какие они с Олесей преступники, коль полюбили друг друга. Аль за то так можно жестоко наказывать? По «Русской правде» Ярослава в поруб-де кинули. Да какая же, к дьяволу, эта правда! Ее князья выдумали, дабы народ за малейшую провинность в узде держать. Чуть что — и в земляную тюрьму. Вот и отец когда-то пострадал. Вишь ли, на княжеского вирника руку поднял, по его жирной харе шмякнул. Вирник целую неделю село внаглую обирал, вместо одной виры — три взял, как липку мужиков ободрал. Вот и не выдержал отец. Семь лет в порубе гнил. Где ж тут справедливость? Правда твоя, мужичок, а полезай-ка в мешок. Худые законы на Руси!

Лазутка серчал, зло гремел железами. Гридни покрикивали:

— Потише, ямщик. Буде цепями звякать. Надоел!

— Вас бы так, — сверкал глазами Лазутка. — Ни за что, ни про что — в железа да на суд княжой.

— Упаси Бог, — незлобиво отвечали гридни, с любопытством поглядывая на могутного молодого мужика. Силен! Не зря воевода Черток упреждал:

— Везите с пристрастием. Окуней носом не ловите. Сей бунтовщик силы непомерной, может и оковы развалить. Глаз не спускайте!

Не спускали, но особого «бунтовщика» в Лазутке не усматривали. Каждый ведал, что ямщик взят в поруб на полюбовном деле. Даже подшучивали:

— Слышали, что красаву свою из купецкого дома выкрал. Чудак! Поклонился бы купцу да бочонок меду поставил, вот и миловался бы со своей девахой.

— Воистину. Да кто ж, дурень, девок на Руси крадет? Ну, чистый половец.

— Буде зыбы скалить! — продолжал греметь цепями Лазутка. И чем дальше он отъезжал от Углича, то всё тоскливей становилось на его сердце. Как там Олеся с Никитушкой? Где они?

Он ничего не ведал о судьбе жены и сына, и это всего больше тревожило и изматывало его душу.

Дважды за день гридни останавливали подводу, коей управлял один из княжьих конюхов, сходили с лошадей и принимались за снедь. Совали лепешку и ямщику.

— Пожуй, грешник!

А когда румяное солнце завалилось за лес и наступили сумерки, гридни приказали вознице съехать на опушку.

— Тут и заночуем, — молвил старший из дружинников, коего звали Филатом.

Вскоре на опушке запылал костер. Не успели гридня развязать седельные сумы, дабы поснедать на сон грядущий, как услышали на дороге дробный цокот копыт.

Филат насторожил уши, приказал:

— Опоясаться мечами и на коней.

Дружинники ведали, что по ночам иногда шастают разбойные ватаги. На дороге завиднелся десяток вершников. Раздался молодой, зычный голос:

— Двинем, братцы на огонь!

— Мечи из ножен! — неустрашимо приказал Филат.

Десяток вершников взял в кольцо четверых гридней; те, с напряженными лицами, вгляделись в незнакомцев. Молодые, в цветных кафтанах, при мечах.

— Кто такие? — всё тем же голосом вопросил один из вершников.

Пламя костра высветило плечистого, статного наездника в ярко-красном кафтане и в собольей шапке с малиновым верхом; лицо слегка продолговатое, с короткой русой бородкой.

— А ты кто? — не снимая руки с меча, спросил Филат.

Вершник, в ярко-красном кафтане, оценивающе оглядел «супротивника», усмехнулся.

— Никак, гридни князя Владимира. Куда это вас черти понесли?.. Да снимите руки с мечей. Я — боярин Неждан Корзун.

Гридни духом воспрянули, повеселели, слезли с коней. Кто ж не ведает любимого боярина князя Василька Константиныча!

— Здрав будь, боярин Неждан Иваныч! — сдернув с головы шапку, поклонился Филат. — Прошу к нашему огню.

Боярин повернулся к своим дружинникам:

— А не заночевать ли и нам здесь, братцы?

— Воля твоя, боярин.

Корзун приблизился к телеге и увидел дюжего мужика в железах.

— Знать, лихого везете?

— Лихого, боярин, — отвечал Филат. — Князь Владимир Константиныч приказал доставить преступника в Ростов на княжой суд.

— Кажись, я где-то видел сего лиходея. А ну подай головешку.

Шустрый боярский меченоша выхватил из костра горящий кусок валежины и тотчас подбежал к Корзуну. Боярин поднес головешку к лицу лиходея и невольно, про себя, ахнул. Да это Лазутка!.. Тот самый Лазутка, кой спас его в сече с мокшанами. Постоял, помолчал и отошел к костру. Швырнув головешку в огонь, молвил:

— Обознался… Какая вина за этим мужиком?

— Да как сказать, — неопределенно пожал плечами Филат. — У ростовского купца дочь выкрал и бежал с ней в Углич. Здесь его и схватили.

Об этом случае боярин уже был наслышан.

— А что еще?

— Боле ничего, боярин.

— Ну ладно… Князь Василько Константиныч справедлив. Он-то уж в оном деле праведно рассудит. Праведно!

Последнее слово Корзун произнес значительно громче других, видимо хотел, чтобы его расслышал на телеге преступник.

Затем боярин несколько раз прошелся вдоль костра и ступил к Филату.

— Вижу, вечерять задумали? Пожалуй, и мы потрапезуем. Доставай, братцы, бутыль и баклажки с моим боярским вином. Гридни с гриднями встретились. Не грех и выпить!

Послужильцы князя Владимира довольно загудели:

— Благодарствуем, боярин, то дело доброе.

— Доброе, братцы, — кивнул Корзун. — А слышал я еще и такое: вино пьют не токмо для своей утехи, но и в знак дружбы. Князь Василько как-то рассказывал про воинов полководца Александра, кой жил еще в четвертом веке до нашей эры.

— Русич? — спросил Филат.

— Да нет. Хоть имя у него и русское, но был он царем Македонии и лихо персов воевал. Так вот, когда Александр Македонский встречался с дружественным ему войском, то всегда угощал его вином. И воины выпивали столько, сколь их нутро принимало.

— Зело похвально поступал, — молвил Филат, подкидывая в костер сушняку.

— Похвально, — вновь кивнул боярин. — Тому доброму примеру хочу и я следовать. Угощайтесь, вои, дружественного княжества. Всё вино ваше! Надеюсь, среди вас слабаков нет?

— Кой разговор, боярин! Благодарствуем за щедрость твою.

Поднес Корзун целую баклажку вина и удивленному вознице. Тот пил, блаженно крякал и всё крутил лохматой головой. Век таких чудаковатых бояр не видывал!

Гридни же Корзуна раскинули, тем временем, походный боярский шатер. Неждан приказал:

— И вам пора спать. Завтра зарано тронемся.

Гридни послушно принялись укладываться на ночлег. На опушке лишь галдели четверо перепившихся дружинников князя Владимира. А возница уже свалился подле телеги и звучно похрапывал.

Неждан лежал в своем шатре, но не спал. Из головы его не выходил Лазутка. Эк натворил дел! И всё из-за какой-то купеческой дочки. Правда, сказывают, красоты невиданной. У Лазутки губа не дура, но он грубо нарушил издревле заведенные порядки и должен за это понести наказание. А ведь отменный человек! Добродушный, общительный, на чужую беду отзывчивый.

А каков воин? Удалый, неустрашимый. Это он вытащил его, тяжело раненого Неждана, из гущи врагов и спас от верной погибели. И вот теперь ждет в Ростове Лазутку суровый княжеский суд. Конечно, можно вернуться завтра к Васильку и заступится за ямщика. Но князь от суда не откажется: уж слишком возмущены поступком Лазутки многие ростовцы, особенно купцы и бояре, ревностно соблюдавшие «Русскую правду» Ярослава. Князь ведает о Лазутке, как о добром воине, но он должен поступить по закону. Ямщик, так или иначе, но окажется в порубе. И всё из-за этой девицы… Погодь, погодь. Уж не сегодня ли утром он видел ее?

Когда выезжал из Ростова, встречу попался открытый возок, окруженный молодыми гриднями. Внимание боярина привлекло красивое, но печальное лицо девушки с заплаканными глазами, на руках коей находился младенец.

— За что такую красну — девицу обидели? — шутливо спросил тогда Неждан.

— Она сама кого хошь обидит. Огонь-девка! — ответил один из гридней.

— Кто ж такая?

— Бежанка. Ныне к отцу везем из Углича.

Корзун больше ничего не спросил и тронул коня дальше. Он ехал в Углич по наказу князя Василько:

— Брат присылал гонца, кой передал, что Владимир прибудет в Ростов х. на Казанскую^[97]. Неделя минула, а его и в помине нет. Уж не случилось ли чего? Поезжай, Неждан, в Углич, проведай Владимира. Жду его.

Корзун поехал, и вот эта неожиданная встреча с Лазуткой, коего он надумал освободить.

Послужильцы князя Владимира, наконец, угомонились, где сидели с баклажками, там и рухнули. Теперь спали чугунным сном.

Молодой боярин тихонько вышел из шатра, прислушался. Кажется, всё тихо, лишь стреноженные кони сочно похрупывали свежей травой. Костер давно погас, да и луна закатилась за косматые вершины сосен. Темь! Телега едва проглядывается.

В руке Неждана нож и терпуг^[98]. Осторожно обходя спящих гридней, боярин подошел к телеге.

Часть пятая

Глава 1 САРСКОЕ ГОРОДИЩЕ

Известный зверолов, медвежатник Вавилка Грач, добрые две недели по приказу Василька Константиныча провел в княжеских угодьях. Вернулся смурым и встревоженным.

— С худыми вестями, князь.

— Мужики балуют?

— Кабы свои мужики… Людишки князя Ярослава Всеволодовича зело крепко воруют.

— Ярослава? — нахмурился Василько Константиныч. — Аль изловили кого?

Вавилка Грач ходил в леса в сопровождении пятерых отроков из молодшей дружины.

— Изловили, но всех, князь, не переловишь. Великую пагубу людишки Ярослава тебе чинят. На бобров ставят силки, на рыбных ловах — сети, стирают именные знаки на бортных деревах, уничтожают бортные межи в лесчах, зорят дупла с медом, вырубают кондовые сосны на срубы.

Чем дольше рассказывал Вавилка Грач, тем всё больше ожесточалось лицо Василька Константиныча. Вот и здесь мстительный дядюшка показывает свой норов. И до чего ж пакостлив!

— Прикажу воров пытать с пристрастием… А ты, Вавилка, отдохни денька три — и вновь в леса. Ступай!

Василько долго не мог успокоиться. Дядюшка переходит все границы дозволенного. Ну разве можно так поступать сроднику? И до чего ж надоопуститься! Красть у племянника, красть нагло, чуть ли не в открытую. А ведь своих промыслов и угодий у Ярослава не перечесть. Ну до чегож мерзкая натура! Это тебе не Михаил Всеволодович Черниговский, отец Марии. Тот всей Руси известен, как честный, справедливый, во всех делах порядочный. Тот никогда не сделает гадости. (Заметим, что князь Михаил Черниговский был всегда горячо предан своей Руси).

Гораздо позднее он решительно отверг заманчивые предложения хана Батыя и был жестоко им казнен за неповиновение. Ярослав же пошел на унижения и оскорбления, всячески льстил и угождал Батыю, за что и получил от него ярлык на великое княжение.

Ныне же Ярослав гадит своему соседу. Прощать его нельзя. Надо послать в Переяславль гонца и строго сказать:

— Ежели ты, князь Ярослав, не перестанешь красть, то твои пойманные воры будут жестоко наказаны.

Правда, едва ли эти слова возымеют на князя. Но что же предпринять? Не ставить же на южных рубежах княжества засеки супротив Ярослава. То на всю Русь посмешище, то-то удельные князья захихикают: племянник от дядюшки засеками отгородился, как от врага лютого.

Хочешь не хочешь, но число доглядчиков придется увеличить. Конечно, всё это неким бременем ляжет на казну, но в данном случае скупиться нельзя. На сохранении одних лишь бобров можно великие деньги выручить. Этот зверь всегда в большой цене. Не зря же за похищение одного бобра из ловищ накладывается огромная вира в двенадцать гривен. Это, почитай, шесть фунтов чистого золота! А чего стоит сохранность меда, осетра, белуги и севрюги, чья красная и черная икра закупается иноземными купцами за бешеные деньги. Нет, скупиться нельзя, никак нельзя!

Василько прохаживался вдоль покоев. Из настежь открытых оконцев донесся глухой, дробный перестук ручников. Кузни, хоть и отдалены от княжьего терема (они притулились к озеру), но когда в окна дует ветер с Неро, работа ковалей слышна. Обширный княжеский двор богат ремесленным людом. Он обеспечен не только кузнецами и бронниками, но и гончарами, кожевниками, бондарями, древоделами, косторезами, хамовниками,^[99] столешниками, порных дел мастерами, ювелирами — златокузнецами… Десятки, сотни «трудников» создавали тончайшие изделия из бронзы, серебра и золота, украшенные филигранью, чернью (черный фон узорчатых серебряных пластинок) и невыцветающими красками эмали. Князь Василько давно уже ведал, что в золотой росписи по меди, в технике зерни (выделка узлов из мельчайших спаянных зёрен металла) и сканью (выделка узоров из проволоки), в изготовлении тончайших литейных форм русские мастера значительно опередили западноевропейских ремесленников. Честь им и хвала!

Князь Василько знал в лицо каждого именитого умельца, иногда посещал их, но чаще всего он виделся со ковалем и бронных дел мастером Ошаней, кой искусно выделывал не только мечи, боевые топоры и копья, но и шеломы, панцири и кольчуги.

Последний раз он виделся с Ошаней две недели назад. Коваль — крепкий, жилистый старик, с медным, сухощавым лицом в волнистой серебряной бороде, кой вел себя с достоинством.

Василько первым делом спрашивал о здоровье, на что Ошаня степенно отвечал:

— Не жалуюсь, князь. Бог милостив.

Но в последнюю встречу Ошаня почему-то тяжко вздохнул.

— Рука еще молот держит, а вот очи…очи стали зреть худо, а то для кузнеца — беда.

— Опечалил ты меня, Ошаня Данилыч. Может, прислать моего лекаря? У него на всякую хворь — снадобье.

— Спасибо, князь. Лекаря Епифана твоего давно ведаю. Но он уже мне не поможет. Слепну не от недуга, а от старости, почитай, скоро восемьдесят годков стукнет.

— Да не ужель? — искренне удивился князь. — А я-то, думал, годков на пятнадцать моложе.

— А трудник, коль без хлебушка не сидит и не голодует, всегда выглядит моложе, — произнес Ошаня и добавил. — Это не боярин, кой и в сорок лет весь рыхлый.

— Воистину, Ошаня Данилыч.… Но как дальше быть? Как оружье ковать? Таких мастеров, кажись, и со всей Руси не сыскать.

— Вдругорядь спасибо, Василько Константиныч, на слове добром, — крякнул в опаленную бороду Ошаня. — В Ростове, может, и не сыскать, но ведаю я и других добрых мастеров.

— Далече?

— Да как сказать… Коль на коне поехать — два поприща. В Угличе, князь, у брата твоего Владимира.

— Ну и кто же? — оживился Василько.

— Есть такой. Еще не старый, на седьмом десятке.

Легкая улыбка тронула лицо Василька: в 22 года все люди, старше пятидесяти, кажутся уже стариками. Но Ошаня не заметил княжьей улыбки и продолжал:

— Толковый, башковитый, коваль от Бога, но в Ростов он ни за какие коврижки не поедет.

— Аль город ему не по душе?

— Город-то ему нравен. Бывал он здесь, хвалил Ростов. Но всё дело во мне. Мы ведь с ним давно соперничаем. Оружье-то мое, не хвастаясь, покрепче выходит. Вот и серчает Малей, тайну моего уклада раскрыть не может. Шибко серчает.

— А подручный твой ведает тайну?

— Подручный?.. Подручных у меня двое, князь. Вон, в сторонке стоят. Многое от меня постигли, но главный свой секрет пока побаиваюсь раскрывать. Может, когда совсем ослепну, да и то еще подумаю.

— Аль чего боишься, Ошаня Данилыч? Крепкое оружье нам завсегда требуется, врагов всяких еще хватает. Зачем же тайну в могилу уносить?

В словах князя Ошаня уловил недовольство, но старый коваль стоял на своем:

— Да ты пойми меня, Василько Константиныч. Ведь к этой тайне я всю жизнь шел. Сколь с рудой мучался да с закалкой. Каждой стали свой огонь надобен. Прилаживался, переделывал. Ну, никак желанный меч не получался. Сердцем вскипал, злился, ночами не спал. Это ведь, как жар-птицу ухватить. Не каждому то дано. Десятки лет маялся. И вот поймал — таки на шестом десятке. На шестом, князь! И теперь подай да выложи молодому подручному на золотом блюдечке. На него же надежа плохая. Молодо-зелено, погулять велено, а бывает и того хуже. Молодые опенки, да черви в них. У всякого своя душа, бывает и поганая. Открой ему свою тайну, а он к чужому князю-недругу переметнется да за гривну весь секрет и выложит. Всякое на Руси случалось, князь. Надо еще приглядеться к моим добрым молодцам.

— Приглядись, Ошаня Данилыч. И все же верю,

что твоя тайна и к недругам не попадет и в могилу не уйдет. Человек ты мудрый.

Беседа с ковалем запомнилась князю. Старый Ошаня, как и всякий знатный мастер, по-своему хитрил. Конечно же, ему тяжко расставаться со своей тайной, но он наверняка её передаст, хотя и ворчит на своих подручных. Не такой уж он простофиля, чтобы держать подле себя Иуд… А его слова об углицком кузнеце Малее надо не забыть. Скоро прибудет брат Владимир, он-то уж наверняка знает о своем искусном кузнеце. А кузнецов князь Василько уважал, пожалуй, больше всех. А началось это с той поры, когда он, шестилетний малец, перебирался вкупе с матерью Анной Мстиславной, в один из майских дней 1216 года в стольный град Владимир.

Возок княгини сопровождал Алеша Попович со своими богатырями — содругами. На одной из остановок Василько подошел к Поповичу и залюбовался его панцирем, кой был по весу не тяжелее кольчуги, но вдвое больше прикрывал своим железным полем ратоборца. Василько тому очень удивился, а затем, выслушав рассказ Алеши Поповича о русских кузнецах — умельцах, произнес: «Когда буду князем, прикажу, чтобы такие панцири на каждом воине были». И Василько сдержал свое слово. Когда он прибыл в Ростов княжить, то на другой же день отправился к кузнецам, и в первую очередь — к Ошане. С того дня и начались его встречи с именитым ковалем, чьи панцири, кольчуги, боевые топорики и копья славились далеко за пределами Ростовского княжества.

Уважал кузнецов Василько Константинович и во всем им помогал, дабы не ведали никакой нужды. Он отчетливо понимал, что доброе оружье — надежный щит Ростова Великого, и без такого щита, когда идут беспрестанные войны, княжеству не устоять… И жаль, зело жаль, что самый лучший кузнец может ослепнуть. Надо, на всякий случай, с лекарем Епишкой потолковать. Может, какие настои Ошаню спасут.

Не забывал Василько Константинович и мастеров по осиновой плитке. Ростов особенно славился их заготовкой. Серебряные, чешучатые покрытия из осиновой плитки были не только на многих храмах и шатровых крышах боярских теремов Ростова, но и в других городах княжеств. Ростовские плитки долго не гнили, не страшились дождей и суровых морозов. Вот тебе и осина!

* * *

Молодая княгиня стала реже пропадать в книгохранилище Григорьевского затвора. Теперь каждый день она, отстраняя мамок, проводила с сыном, чадом любым Борисом.

Мамки обижались:

— Да мы и сами с дитятком управимся, княгиня. И накормим, и погуляем, и вовремя спать уложим. Отдыхала бы, матушка Мария Михайловна.

Но Мария хотела быть с сыном. Неужели эти глупые мамки не понимают, что ничего нет счастливей, лелеять своего ребеночка. Это же такое счастье!

Вот и Василько к ней часто заходит. Как увидит сына, так и засияет. Радостный, веселый, все заботы (а их у князя немало) улетучиваются. Возьмет Бориса на руки и непременно молвит:

— Растешь, Борис? Экий ты у меня славный. Жду, не дождусь, когда тебя на коня посажу.

Счастливая же Мария любуется и мужем и сыном. Господи, продли эти радостные минуты!

Никогда не думала Мария, что ее материнство обернется таким всепоглощающим блаженством.

Когда Василько покидал женскую половину терема, она часто подходила с сыном к окну, подолгу смотрела на Неро, и ласково говорила Бориске:

— Глянь, чадо любое, какое красивое озеро…Широкое, раздольное… А вот и корабль под белыми парусами. То купцы плывут. Из дальних стран и городов, а может, из самого Чернигова, от твоего дедушки.

Мария вспоминала Чернигов довольно часто, особенно в первый год пребывания в Ростове. Далекая родная сторонушка являлась и во снах — с изумрудными лугами, привольными деснянскими плесами и белокаменным красавцем Черниговом. Но особенно помнились княгине неоглядные цветущие степи, окаймленные зелеными дубравами.

В четырнадцать лет она пришла к отцу и заявила:

— Хочу, тятенька, на коне по степи скакать.

— На коне?.. Это кто ж тебя надоумил?

— Никто, тятенька. У половцев каждая девушка на коне лихо скачет, а мы чем хуже? Случись, не дай Бог, беда — от половцев в сарафане не убежишь. А на коне-то можно и за сабельку взяться.

— А что? — прищурил на Марию карие глаза Михайла Михайлыч. — Пожалуй, ты права, дочка. Сделаю из тебя доброго наездника.

Обучение началось на другой же день. А еще через пять дней Мария уже довольно прилично держалась в седле. И как же влюбилась она в эти скачки! С каким восторгом и упоением летала она по степи. Летала, сливаясь с быстроногим, златогривым конем, навстречу упругому ветру. Душа ее пела, ликовала!

К семнадцати годам Мария стала отменным наездником, она даже наловчилась метать на скаку половецкий аркан. Отец, Михайла Черниговский, был доволен:

— Молодец, Мария. Теперь тебя ворог врасплох не возьмет.

Мысли о конных скачках не покидали Марию и в Ростове. Как-то она отважилась и сказала об этом Васильку, на что тот отозвался не вдруг. В Ростове ни княгини, ни боярышни, ни другие лица женского пола конными скачками не увлекались. Не принято! Да и места здесь не черниговские: всюду леса, речки да болота. Не до лихих скачек.

Рассказал об этом Марии. Княгиня явно опечалилась:

— Неужели нет места, где можно на коне разгуляться? Ну и дремучий же у вас край, Василько.

— Тем и сильны, Мария. Ни татары, ни половцы не решаются лезть на Ростов через наши дебри. А место можно подобрать. Есть у нас и луга, и мужицкие пашни. Вот страда закончится, и скачи по пожне.

— Ехала в Ростов — видела. Не так уж и велики крестьянские загоны. Жаль!

— Гляжу, ты очень хочешь оседлать коня, — улыбнулся Василько.

— Очень!

Ну, разве мог отказать Василько любимой супруге!

— Так и быть, женушка, разгуляешься. Найдутся и в лешачьих местах раздольные места. Завтра поедем к Сарскому городищу — бывшему Ростову Великому.

Княгиня недоуменно взглянула на Василька, и тотчас, как истинная любительница истории, заинтересовалась:

— Непременно поведай мне, Василько. Я ничегошеньки об этом не знаю.

— О древней Ростовской земле тебе еще много придется изведать, Мария… Что же касается Сарского городища, то оно возникло в конце седьмого века. Обитали в нем мерянские племена, состоящие из черемисов и мордвы.

— Мордвы? — вновь недоуменно глянула на мужа Мария. — Против коей ты ходил в поход и едва не погиб?

— Именно мордвы. Она-то и населяла земли будущего Ростовского княжества, да и других соседних княжеств, а по языку делилась на мокшан и эрзя. Собирательное же имя мерян — чудь. Одна из улиц Ростова до сих пор носит название «Чудской конец». Сама же меря состояла из нескольких групп родственных племен, коих отделяли леса и болота. Располагались они гнездами и жили в селищах. Меря, коя населяла берега озера Неро и Плещеева озера, подчинялась одному племенному центру — Сарскому городищу. Здесь пребывали вожди, старейшины, дружина и жрецы, кои поклонялись языческим богам. Само же городище разместилось на вершине длинного и хорошо укрепленного холма в излучине реки Сары. Меряне выбрали зело удачное место. Его надежно защищали не только склоны холма и река, но и четыре поперечных вала укреплений. Были и городни — срубы, засыпанные землей, кои соединяли два последних, ближайших к излучине вала. В крайнем — находились крепкие ворота, но чтобы попасть в них, надо было миновать все укрепления. Оборонительные сооружения Сарского городища были внушительных размеров, высотой около трех саженей. В основание же валов были заложены обожженные бревна. Взять такую крепость было крайне сложно, да и сама дружина имела доброе оружье. И не только стрелы и копья, но и мечи, шеломы и кольчуги.

В восьмом веке Сарское городище стало важным торговым центром. Купцы плыли на своих судах по Саре до озера Неро, а из него, через Вексу и Которосль, выходили на Волгу и доставляли свои товары в Волжскую Булгарию. Но и это не предел. Купцы торговали даже с варяжскими странами.

— Прекрасно. Вот тебе и чудь! — восхитилась Мария.

— Гордый народ. В первое время, когда меряне были не так уж и сильны, они платили дань варягам, а когда окрепли, прогнали сборщиков дани за море. В 862 году они вошли в состав государства Рюрика, а затем приняли участие в походе князя Олега на Царьград и взяли его на щит.

— Ты рассказываешь удивительные вещи. Но как же погибло Сарское городище?

— Оно не погибло, Мария. В десятом веке на земли мерян пришли новгородские славяне и кривичи с верховьев Днепра. Они стали возводить на берегах Неро свой город. Рост славянского населения, возникновение Ростова, его усиление и возросшее могущество княжеской власти вызвали распад мерянских общин и сделали невозможным существование Сарского городища.

Лицо Марии стало озадаченным.

— Конец Сарского городища мне понятен. Но не понятно другое, Василько. Славяне пришли на Неро в десятом веке, а по летописи Ростов появился в 862 году. Недоразумение.

— Похвально, что ты это заметила, Мария. Я и сам об этом не раз раздумывал и пришел к выводу, что монах Нестор…

— Нестор? — прервала Василька княгиня. — Монах Киево — Печерского монастыря, что написал «Житие Бориса и Глеба»?

— Вот именно, Мария. Он же, как утверждают некоторые летописцы, написал и «Повесть временных лет», и совершил ошибку, рассказывая о 862 годе. Ростова тогда и в помине не могло быть. Поэтому этот год — год включения мерян в державу князя Рюрика. Ростов же вновь упоминается через 126 лет. До этого же о нем не сказано ни единого слова! Выходит, его и не было. Летописец упомянул его в 988 году, когда маленький погост на Неро-озере перешел во владения Ярослав Мудрого. Ростов стал местом сбора дани, и он, почти сто лет, мирно жил с Сарским городищем. Никаких войн! Ныне бы так соседствовали удельные князья.

— А как произошло название города?

— Когда-то отец мой, великий книжник, рассказывал, что свое название город получил от личного имени: Ростов — город Роста. Он действительно быстро рос, и уже в двенадцатом веке превратился в великий город. Однако отец сделал и оговорку. Ростов мог получить название и от уменьшительного имени Ростислава. Но как было на самом деле, потомкам уже никогда не изведать…Но вернемся, Мария, к Сарскому городищу. Окончательный распад мерянских племен произошел в княжение Ярослава Мудрого. В начале одиннадцатого века меряне покинули Сарское городище. А жаль: оно оказалось ненужным не только своему племени, но государству, от имени коего выступал Ростов со своими боярами. Ярослав Мудрый, поставив в Медвежьем Углу, на Волге, град под своим именем, зело усилился, и посчитал, что соседи — меряне ему больше не нужны. Они же ушли на восток и осели на землях Волжской Булгарии, с коей Русь давно враждует..

— Таковы исторические превратности, — вздохнула Мария. — Теперь мне вдвойне хочется взглянуть на остатки городища.

— Не только взглянуть, но и полетать на коне. Меж рекой и холмами — раздольная луговина. Отведешь свою душеньку, Мария.

Глава 2 КОРМЧИЙ ТОМИЛКА

Лазутка Скитник шел к Ростову лесами. Ведал: большаком идти нельзя, его ищут княжьи люди. Продирался через дремучие леса и всё вспоминал боярина Корзуна. Вот тебе и Неждан Иваныч! Смел. Ни князя Владимира, ни брата его Василька не забоялся. За такую дерзость можно и в опалу угодить. А он возьми да и выручи из беды ямщика — простолюдина. Ну и боярин! Когда тот обрезал веревки, коими накрепко был привязан к телеге Лазутка, тихо молвил:

— В Углич не суйся. Олесю твою в Ростов к отцу спровадили.

— Спаси тебя Христос, боярин. Но ты-то как выкрутишься? Князья тебя не простят.

— За меня не тревожься. Я всё продумал…А теперь к лесу, Лазутка.

В чаще боярин начал распиливать терпугом оковы, но и до половины не допилил: Лазутка повел могучими руками, и железа развалились.

— Однако ж силен ты, ямщик. Чисто медведь, — молвил Корзун и протянул Скитнику узелок. — Тут кое-какая снедь, подкормишься.

Лазутка поклонился боярину в пояс.

— Вдругорядь спасибо, Неждан Иваныч. Да храни тебя Бог.

На том и распрощались. Любопытно, как выкрутится боярин?

Затем мысли Скитника перекинулись на Олесю. Корзун как-то проведал, что ее отправили в Ростов к отцу. Молодец, боярин, а то бы рвался сейчас Лазутка в Углич, хотя проку от этого было бы мало: княжьи люди не дремлют, ловко же они его схватили… И как им это удалось? Никто ж в Угличе ни его, Лазутку, ни Олесю не знал. Сродники кузнеца Малея — и всё тут. Так кто ж выдал, какая черная душа напакостила?… Ныне Олеся с Никитушкой у купца Василья Богданова. Как они там? Отец-то строг, небось, родную дочь не пожалел и плеточкой попотчевал. Но это самое легкое наказание. Купец может и в подполье Олесю посадить, а то, не приведи Господь, и в монастырь отправить. Вот тогда беда. Коль Олеся постриг примет, в мир уже не вернется, а потому надо спешить. Идти же до Ростова далече. Был бы конь — птицей полетел.

Лазутка сожалело вздохнул: и чего он коня у гридней не свел? Теперь тащись! Улита едет, когда-то будет.

Вначале он сноровисто шел вдоль большака, а затем передумал: дорога петляет и гораздо удлиняет его путь. Так и в три дня до Ростова не дойдешь. Надо идти напрямик, по приметам: по солнышку на восток, а когда оно спрячется — по лишайникам на деревьях, кой всегда лепится с одной стороны, или же — по густоте ветвей на вершинах, кои всегда гуще с юга. Приметы Лазутку никогда не подводили. Даже в пургу — завируху (неся Корзуна на носилах), он вывел остаток молодшей дружины к ратному стану. А ныне пробираться и того проще: лето. Он должен пересечь реку Улейму, а затем Устье. Но надо спешить, спешить!

Лазутка отдыхал мало, даже ночь его была короткой. Едва забрезжил свет, он тотчас выбрался из-под густой, развесистой ели и пошагал на восток. И всё время его занимала одна неотступная мысль: пока не поздно, надо вызволить от купца Богданова Олесю, непременно вызволить! Он вновь должен жить со своей лебедушкой и Никиткой.

На коротком привале, прислонившись к смолистой сосне и устало вытянув ноги, Лазутку вдруг обожгла новая мысль: Ростов его хлебом-солью не встретит. Стоит ему появиться в городе, как его тотчас схватят княжьи послужильцы и бросят в поруб. Конечно, в посад можно проникнуть и ночью, но к хоромам купца Богданова и близко не подойдешь. Бешено залают псы, загомонят караульные сторожа с колотушками — и ступай восвояси. Попробуй, выкради Олесю. Но что же делать? Неужель покориться судьбе и разлучиться с любимым человеком? А может, в Ростов не рыпаться, и уйти куда-нибудь на Север, где тебя искать никто не будет. Срубить избу, подобрать добрую хозяйку — и жить себе, без горя и лиха. Но это была лишь короткая, усмешливая мысль. Лазутка еще в избушке бортника Петрухи окончательно решил: без Олеси ему не жить. А посему, он все равно пойдет в Ростов и любыми путями вызволит свою лебедушку. Так что, хватит сидеть Лазутка, надо поспешать.

И Скитник вновь сноровисто зашагал к Ростову, навстречу неведомой судьбе.

Вплавь, вытянув вверх левую руку с узелком, он пересек прозрачную, каменистую Улейму, а затем, обувшись в сапоги и натянув рубаху, пошел в сторону реки Устье.

* * *

К Ростову он подошел ветреной, кромешной ночью. Ни луны, ни звезд не было видно, и это было Лазутке на руку. Ветер усиливался, небо заволокло густыми низкими тучами, и вскоре заморосил обложной, бисерный дождь.

Лазутка устал, казалось, что нет уже и сил, чтобы сделать еще один шаг. Последнюю версту он пробирался по мшистому кочкарнику, подступавшему с северной стороны к самому Ростову. И вот теперь, совсем обессиленный, он сидел под дождем на кочке и вглядывался в город.

Ростов будто вымер, ни огонька, лишь смутно виднеются черные, курные избы ремесленных слобод.

А дождь и не думал утихать. Лазутка насквозь промок. Надо идти в слободу и где-то укрыться от непогодицы. Он поднялся и почувствовал страшную тяжесть в ногах, кои ныли, гудели и просили отдыха.

«Сейчас, сейчас, где-нибудь притулюсь».

Он тяжело и неторопливо шел вдоль слободы и вглядывался в черные глазницы волоковых окон, затянутых бычьими пузырями. Господи, ни единого светца! К кому постучаться? Спят непробудным сном ростовские трудники.

И вот в одной из изб он заметил смутный, мерцающий огонек лучины. Но как постучаться? Глухой ночью ни один хозяин в избу незнакомого человека не впустит: в такую пору лишь лиходеи шастают. Ночь темней — вору прибыльней. Придется назваться, а далее, как Бог даст.

И Лазутка постучался. В избе долго никто не отзывался, знать, крепко сморил сон. Скитник вдругорядь постучал, и, наконец, услышал в сенях скрипучие шаркающие шаги.

— Кого Бог несет?

— Ямшик… Лазутка Скитник.

— Вона, — глуховатым, удивленным голосом протянул хозяин избы и открыл дверь.

Перед Лазуткой оказался приземистый крутолобый старик с дремучей, лешачьей бородой. В руке его — огарок свечи.

— Заходи, еситное горе.

— Никак ты, Томилка? — повеселел Лавруха, признав в старике княжьего кормчего. В Ростове ведали его, как молчуна — дюку, а если уж Томилка заговаривал, то произносил своё неизменное присловье: «Еситное горе», а что за «еситное», так никто и не узнал. Никто не ведал и отчества кормчего. Старику, почитай, уж лет семьдесят, а его все — Томилка да Томилка.

Лазутка перекрестился на закоптелый образ в правом «красном» углу, сел на лавку и устало привалился к стене. Старик, молча, тоже уселся на лавку, разложил на коленях порванную сеть — мережу, и принялся ее чинить.

Скитник огляделся. Обычная изба простолюдина. У входа, рядом с печью, висит глиняный горшок (умывальник) с носиком. Печь — широкая, добротная, русская, с подпечьем, голбецом, шестком, загнетком, челом-устьем, полатями и бабьим закутом, где стояли ушаты, бадейки, квашня и висела полка, на коей расставлены деревянные миски, ложки и ковши.

Перед лавкой — чисто выскобленный стол. Жилье освещает светец с сухой лучиной. Красные угольки падают в лохань с водой и трескуче шипят. По бревенчатой стене, от трепетного огонька, пляшут причудливые тени.

«Бедновато в избе, — невольно подумалось Лаврухе. — А ведь княжой кормчий. Не шибко жалует его, Василько Константиныч».

В избе застыла мертвая тишина. Ни ямщику, ни Томилке, казалось, не хотелось говорить. Старик, словно спохватившись, поднялся, снял с колка сермяжный кафтан и протянул Лазутке. Тот молча благодарно кивнул и накинул сермягу на широкие, литые плечи.

На полатях вдруг что-то негромко зачмокало и невнятно забормотало. Скитник глянул на кормчего.

— Старуха во сне, — немногословно отозвался Томилка, продолжая латать мережу.

Когда Лазутка малость пообсох и отогрелся, кормчий вдругорядь поднялся с лавки и шагнул к печи. Вскоре на столе появились три пареных репы, миска со щами, кружка кваса и ломоть ржаного хлеба.

Скитник сглотнул слюну: последний раз он ел ранним утром, и теперь был готов черта съесть.

— Поснедай, ямщик.

Лазутка поклонился хозяину, перекрестил на икону лоб и тотчас навалился на щи. Богатырскому телу требовалась богатырская трапеза, но и на том спасибо. Теперь настал черед рассказа, и он вкратце поведал Томилке свою невеселую историю. Утаил лишь про боярина Корзуна.

— Наслышан, паря… Но чтобы так, — вздохнул старик. — Худо дело твое.

— Худо, кормчий.

Томилка махнул рукой.

— Был кормчий, да весь вышел. Я уж, почитай, третий год на лодию не вступал.

— Аль князю не по нраву пришелся? То-то я гляжу в избе твоей бедновато. А ведь славился на всё княжество. Знатно же тебя Василько Константиныч наградил.

— Не суесловь, еситное горе, — сердито заговорил Томилка и попробовал руками на крепость сеть. (Не порвалась). — Не возводи хулу на князя. Он строг, но справедлив.

— Что-то сомневаюсь я, отец.

— А ты не сумлевайся! — повысил голос Томилка. — Молод ишо на князя ёрничать. Он меня, как лучшего кормчего, честь честью проводил, золотую гривну на грудь повесил и снял шубу со своего плеча. Вот так-то, паря.

— Да ну.

— Вот те и ну! — разошелся немногословный Томилка. — И изба у меня была другая. Добрая, высокая изба. На Подозерке. Жил с сыном Гришкой. Двадцать лет его в подручных держал. А тот, еситное горе, всё долбил и долбил: не пора ли, батя, мне за кормовое весло встать. Вот и уступил сыну. Василько Константиныч не отпущал, а я толкую: пора, век за веслом не простоишь. Да и Гришку жаль. А он на радостях женился, девку в дом привел, ребятни настрогал. Заважничал, грудь колесом, на нас, со старухой, стал косо поглядывать. Тесны, вишь ли, ему хоромы стали, еситное горе. Вот мы и оказались в этой избенке.

— Негоже твой Гришка поступил.

— А ничо, одумается. Внукам-то, чу, дед с бабкой понадобятся. Одумается, еситное горе.

Томилка протяжно вздохнул и вновь принялся за сеть.

Помолчали. На полатях звучно похрапывала старуха, а где-то за печью вел свою одинокую, стрекучую песню сверчок. За оконцами выл неугомонный, заунывный ветер, а в бычьи пузыри хлестал косой, надоедливый дождь.

— Не ведаю, чем тебе и помочь, паря, — прервал тягостное молчание Томилка

— Вот и я не шибко ведаю. Но одно скажу — либо голова с плеч, либо выкраду у купца свою Олесю. Другого мне не дано, отец.

— Тяжко тебе придется, ямщик… А теперь, давай-ка почивать. Утро вечера мудренее.

Глава 3 БОГОМ ВЕНЧАНА

Всю ночь Лазутка проспал непробудным, свинцовым сном. За оконцами было тихо, через бычьи пузыри пробивался робкий солнечный свет. Скитник поднялся бодрым и посвежевшим, как будто и не было долгого утомительного пути. Захотелось тотчас выскочить из избы и побежать на Ильинку.

— Никак ожил, паря. Вечор-то квелым был, — молвил Томилка. Он словно и не уходил с лавки: на коленях его по-прежнему лежала сеть.

У печки орудовала длинным, рогатым ухватом маленькая поджарая старушка в темном убрусе на голове; она то задвигала в устье горшок, то вытягивала на шесток широкий железный противень с двумя румянами ковригами хлеба. Березовые полешки давно уже прогорели, и от печи исходило благодатное тепло.

Глянув на неспокойное, напряженное лицо Лазутки, старик предупредительно молвил:

— Чую, в город рвешься, паря. Сиди в избе — и не выглядывай.

— Сидеть, как барсук в норе? Да ты что, отец? Не для того я в Ростов шел.

— Молодость да силушка в тебе играют, еситное горе. Ты допрежь меня послушай. Я, почитай, всю ночь о тебе кумекал. Ты покуда сиди, а я на торг схожу, изведаю, что народ о купецкой дочке толкует. Жди с вестями… А ты, мать, гостя займи, покорми, что Бог послал.

Томилка облачился в сермяжный кафтан, натянул на косматую голову войлочный колпак с продольным разрезом спереди и сзади, взял посошок в правую руку и удалился из избы.

Лазутка страдальчески вздохнул и увидел перед собой улыбчивые, добрые глаза старухи.

— А ты не кручинься, милок. Авось, всё и уладится. Старик-то мой не зря о тебе всю ночь кумекал. Бог его добрым разумом наградил..

— Как звать тебя, мать?

— А клич бабкой Аглаей… Я тебя-то ведаю, часто на торгу видела. Извозом промышлял.

— Промышлял, — вновь вздохнул Скитник.

— Придет время — опять станешь промышлять. Забудь кручину. Садись-ка к столу да поснедай, милок.

— Спасибо, бабка Аглая… Старик-то твой надолго ушел?

— Опять ты за своё. Угомонись, милок, торопливость делу не поможет.

Лазутка снедал без всякой охоты. Вся душа его истомилась и рвалась на Ильинку. Уж скорее бы вернулся старик.

А бывший кормчий заявился лишь после полудня. Приставил посох к стене, разоблачился и молчаливо сел на лавку.

— Ну! — нетерпеливо воскликнул Лазутка.

Томилка головой крутнул.

— Эк тебе не терпится, паря. Да жива, жива твоя красная девка. Василь Богданов ее, чу, крепко поругал и ныне из избы никуда не выпущает… И о тебе на торгу вовсю калякают. Чу, сбежал от гридней князя Владимира, но — вот тут порадуйся — в Ростов-де боле носа не покажет, мужик-де с головой, зачем ему на погибель соваться. Это уж и вовсе надо дураком быть. Так что не ждут тебя здесь, еситное горе.

— Чему радоваться, отец? Ждут — не ждут. Мне-то от этого ни жарко, ни холодно. Да не могу я сиднем сидеть!

Лазутка порывисто поднялся с лавки и шагнул к двери.

— Погодь, недоумок! — закричал Томилка. — У тебя и впрямь мозги набекрень. Сядь! Я не всё еще тебе поведал… Завтра наведаюсь к купцу, глядишь, и девку твою увижу.

— Ты?.. К купцу? — уставился ошарашенными глазами на старика Лазутка. — Да он тебя и на порог-то не пустит. Экий боярин выискался.

— Пустит, — кинул усмешку в лешачью бороду Томилка. — Да ищо спасибо скажет.

Лазутка недоуменно подсел к старику.

— А ну не томи душу. Рассказывай, дед!

— Эк, загорелся, неугомонный. Потерпишь, те ноне спешить некуда… Мать, подавай на стол.

Аглая с довольным видом поглядела на супруга и потянулась с ухватом в печь. Вскоре на столе задымилась миска с горячими щами. Лазутка хлебал варево и вопрошающе поглядывал на Томилку, а тот, будто дразня нетерпеливого ямщика, снедал неторопливо, степенно, каждый раз задерживая ложку возле сухого щербатого рта. Но его не поторопишь: домашняя трапеза — святыня, коль большак молчит, остальным нельзя и рта раскрыть, а то, чего доброго, и ложкой по лбу получишь.

Наконец дед поснедал, помолился на Спасителя и пересел на лавку.

— А вот теперь послушай, паря. Василь Богданов, как купец, иногда и рыбой промышляет. Добрая икра всегда в цене. Случалось, и мне кланялся. Ты-де озеро, как свою длань ведаешь. Где лучше невод закинуть? Купец на деньгу не жадный, не то, что Глеб Якурин. Показывал Богданову нужный заливчик.

Лазутка еще и раньше ведал, что Томилка не только искусный княжеский кормчий, но и лучший рыбак на озере.

— Дождь всю ночь лил. Дорогая рыба на свои места подалась, где кормежки поболе. Придется подсказать купцу Богданову.

— А может, и Олесю увидишь! — загорелся Скитник.

— Всё от Бога, паря.

— Шепни ей, что я в Ростове и скоро вызволю её. Уж ты постарайся, отец, порадуй Олесю. Люба она мне!

Томилка посмотрел на ямщика долгим, пристальным взглядом и неожиданно теплым, проникновенным голосом молвил:

— Чую, всем сердцем любишь, Лазутка… Слышь, мать?

Аглая подсела на лавку к Томилке. Глаза ее как-то разом посветлели, разгладились морщинки на лице. Старик раздумчиво кашлянул в кулак и коснулся плеча супруги, а та, слегка зарумянившись, улыбнулась Лазутке и участливо поведала:

— Была и промеж нас любовь великая. Молодой-то он лепый был, сердцем добрый. На озере и повстречались. Раз, другой…Отец проведал — люто забранился. Он-то на княжьем дворе в медоварах ходил, чванился. У самого-де князя служу, а Томилка твой — голь перекатная, душа сермяжья. Я, сказывает, тебе княжьего слугу приглядел, в подручных у повара ходит. Вот-вот сам в повара выбьется. Я ж — ни в какую! Без Томилки жизнь немила. Отец меня в плети, а я вырвалась — и в колодезь. Слава Богу, вытащили меня, откачали. Отец перепугался и рукой махнул. «Пущай придет твой рыбак». Вот так-то, милок. С той поры, почитай, пятьдесят годков прожили. Всякое в жизни было — и горе и лихо, троих детей моровая язва унесла, а нас Бог миловал… Я-то, с государем своим, всю жизнь счастливо прожила, худым словом меня не попрекнул. Сердце у него золотое.

— Ну, буде, буде, мать, — смущенно крякнул Томилка.

У Лазутки потеплело на душе. Вот сидят перед ним два старых человека, и до сих пор между ними глубокая любовь. Не часто такое увидишь на Руси.

— Вот и ты не отчаивайся, милок, — сердобольно продолжала Аглая. — Все-то уладится. А пока слушайся государя моего, он худого не посоветует. Жди.

Лазутка подошел к Томилке, положил ладонь на его плечо и молвил:

— Будь по-твоему, отец.

* * *

Купец Василий Демьяныч ходил по дому темнее тучи. Все разговоры о его «непутевой» дочке стали уже помаленьку стихать, и вдруг новый гвалт на весь Ростов Великий. На телеге, через весь город, дочь, как преступницу, княжьи гридни привезли, да еще с пригулышем. Вот срам, так уж срам! Стыдно из избы выйти. Наделала же греха его любимая доченька!

Вскипел Василий Демьяныч и Олесю плеткой стеганул. Пусть ведает отцовский гнев. Секлетее же сурово наказал:

— И за порог не выпускать!

О том же молвил и своим дворовым, Харитонке да Митьке:

— Глаз не спускать. В прошлый раз проворонили, верхогляды! Ныне прозеваете — до смерти забью.

Не один час Василий Демьяныч ходил сумрачный и раздраженный по двору; заходил в амбары, осматривал и пересчитывал товар, но товара как будто и не видел: голова была забита совсем другим. Как, как она могла такое натворить? Росла доброй, ласковой и во всем послушной. Не нарадовался на свою красавицу дочь — и вдруг! Словно бес в нее вселился. Потешила отца родного, на всё княжество осрамила. Да что княжество! Купцы по всей Руси разъезжают и, поди, всюду о его сраме рассказывают. И за что ты так отца опозорила, доченька? Аль не отец тебя лелеял и любил больше всего на свете. Господи, за что такое наказанье?.. К ямщику сбежала, а тот, нечестивец, в Углич дочку увез. Ну, появись только здесь, ямщик треклятый! Сам, без княжьего суда, расправлюсь. Возьму меч и зарублю. И никто не осудит! Виру в десять гривен серебра заплачу — и вся недолга. Вира большая, но деньги — дело наживное. А вот ямщику более на белом свете не жить. Только сунься в Ростов!.. Эк, куда дочь увез, в Углич. Давно бы надо к купцу Демиду Осинцеву наведаться. Город не так уж и велик, каждый новый человек на виду, а тут, почитай, целый год в Угличе… Да так ли? Может, где-нибудь и в другом месте Олеся с ямщиком укрывались. Надо спрос учинить.

Василий Демьяныч вернулся в дом и велел Секлетее позвать из горницы Олесю. Та вошла бледная, сумрачная, с осунувшимся заплаканным лицом.

У купца дрогнуло сердце: такой жалкой, несчастной дочери он еще никогда не видел. Сейчас она должна во всем раскаяться и упасть отцу в ноги. Но она пока стоит, низко опустив голову.

— Признаешь ли свою вину, дочь?

Олеся ответила не вдруг, и это больше всего удивило Василия Демьяныча. Его дочь как бы собиралась с мыслями и, наконец, она тихо молвила:

— Грешна я, тятенька.

— Еще бы не грешна. Такое содеяла! Кайся, кайся, чадо.

— Каюсь, тятенька, но лишь в одном, что без родительского благословения замуж вышла.

— Замуж? — сердито свел широкие, колосистые брови Василий Демьяныч. — Без отчего благословения и венца?

— Я венчана, тятенька.

— Кем, когда? — еще больше закипел отец.

Олеся вновь замолчала. Упаси Бог о бортнике Авдеиче рассказывать! Проведают — и жестоко накажут добрейшего человека, кой, как бывший церковный служитель, обвенчал их с Лазуткой.

— Рот на замок. А всё от того, что сама на себя поклёп наводишь. И не стыдно тебе, дочь?

— Не стыдно, тятенька… Бог нас венчал.

— Бо-ог? — приподнимаясь с лавки, протянул Василий Демьяныч. — Да ты в своем уме?!

— В своем, тятенька. Бог! И я буду верна супругу своему по гроб жизни.

Последние слова свои Олеся вымолвила горячо и твердо.

— Та-а-ак! — и вовсе закипел Василий Демьяныч. — Ну, спасибо тебе, доченька, успокоила отца. Выходит, не откажешься от своего ямщика и будешь дальше народ смешить?

— Не откажусь, тятенька. Хоть плетью меня изувечь, хоть совсем жизни лиши — не откажусь!

Сейчас перед отцом стояла неприступная, на всё решительная, влюбленная женщина, кою он никогда не ведал. И Василий Демьяныч на какой-то миг растерялся. Разговаривать дальше с дочкой ему уже не хотелось.

— Ступай, — мрачно сказал он и тяжело вздохнул.

Раздражение и гнев не покидали его весь оставшийся день, но и ночь не принесла ему покоя. А утром, после трапезы, к нему постучался Харитонка и доложил:

— К тебе, батюшка Василь Демьяныч, кормчий Томилка. Впущать ли? (Ростовцы до сих пор почтительно называли Томилку кормчим).

Купцу никого не хотелось видеть, но Томилку он всё же примет: сам когда-то ему кланялся. Этот старик ведает на Неро-озере самые богатые рыбные ловы.

— Пропусти.

Харитонка пошел к дубовым воротам тына.

— Купец ждет тебя, кормчий.

Томилка неторопко дошел до крыльца и, кряхтя, уселся на нижнюю ступеньку.

— Старость — не радость. Ноги стали сдавать, мил человек. Передохну малость.

Харитонка сел обочь, а Томилка повел глазами по обширному двору, и, как бы нехотя, спросил:

— Всё ли слава Богу у Василь Демьяныча?

— Да как сказать, — простодушно почесал потылицу Харитонка. — Без напасти не проживешь. Ныне хозяин сам не свой.

— Да ну! — сотворил удивленное лицо кормчий. — Завсегда степенным был. Аль беда какая приключилась?

Харитонка рукой махнул.

— Беда, да еще какая. Да ты и сам, поди, ведаешь. Весь Ростов о том шумит. Дочь — гулёну купцу привезли.

— Да ну!

— Вот те и ну. Василь Демьяныч шибко серчает.

— Вона… А дочка-то как?

— А что дочка? В горнице с мальчонкой сидит да о Лазутке слезой исходит. Вот, дуреха! Нашла о ком горевать. Лазутка теперь и носа в Ростов не покажет.

— Воистину, мил человек, не покажет…Ну, да пора к купцу идти.

При виде Томилки, Василий Демьяныч постарался забыть о своем дурном настроении.

— Рад тебя видеть, кормчий. В добром ли здравии?

— Да по всякому, Василь Демьяныч. Ноги отказывают. Ну да еще пошаркаю, другие-то старики и вовсе недужат.

— Да уж, не приведи Господь. Супруга моя кой месяц прихварывает, даже еда на ум нейдет.

— Худо, Василь Демьяныч. Хворому и мед не вкусен, а здоровый и камень ест.

Купец усадил кормчего за красный угол, поднес чару доброго вина.

— За здоровье твоё, Василь Демьяныч, и супруги твоей, — молвил Томилка и осушил чару. Закусив соленым груздем и рыжиком (купец уже ведал, что кормчий большой охотник до грибов), Томилка перешел к делу:

— Есть добрый заливчик, Василь Демьяныч. Пудов двадцать возьмешь.

Лицо купца заметно оживилось: с двадцати пудов немало ценной икры можно взять, кою нарасхват берут чужедальние «гости».^[100]

— Премного благодарен тебе, кормчий. Деньгой не обижу.

— Ведаю: не жаден ты, Василь Демьяныч. Да и много ли старику надо? А деньги, что каменья — тяжело на душу ложатся.

— Это ты к чему?

— Лишние деньги — лишняя забота. Без денег сон крепче. Встретился как-то с набольшим купцом Глебом Якуриным и едва узнал. Состарился, сумрачный весь. То ли торговые дела худо пошли, то ли за сынка своего переживает, коим боярин Сутяга помыкает. За богатством погонишься — горе наживешь. Частенько так бывает. Уж лучше хлеб с водой, чем пирог с бедой. И зачем ему надо было с боярином родниться? Вот ныне и ходит, как в воду опущенный. Так что счастье — ни в деньгах, и не в славе… Ну, да я это так, к слову. Когда заливчик показать, Василь Демьяныч?

— А чего время терять? Купцу мешкать нельзя. Пора деньгу кует. Сегодня и покажешь.

Глава 4 СОКОЛИНАЯ ПОТЕХА

Потешила свою душеньку княгиня Мария, полетала на белогривом коне. А какой конь! Сильные стройные ноги, упругий стан, будто стянутый обручем, широкая грудь, длинная шея — всё для скачек.

Василько любовался женой. Она и впрямь добрая наездница, любо-дорого поглядеть. Веселая, разрумянившаяся, лихо мчится вдоль реки по Сарскому раздолью и задорно восклицает:

— Ги! Ги-и!

Всё стремительней бег легкого, подбористого коня, всё красивей и захватывающей смотрится молодая, цветущая княгиня.

Бояре, приехавшие вместе с князем к Сарскому городищу, диву дивятся: таких княгинь Ростов Великий еще не ведал.

— Ай, да Мария Михайловна! — довольно говорит боярин и воевода Воислав Добрынич, сидящий на чубаром коне подле Василька. — Я — то думал, что она токмо к книжному делу горазда, а тут еще и наездница отменная. Поздравляю, Василько Константиныч.

— Моей заслуги в том нет. Отца Михаила Всеволодовича надо благодарить. Это он из Марии всадника сотворил, — с удовлетворенным, отрадным лицом молвил Василько.

— Славно скачет, — с похвалой заговорили «княжьи мужи».

А вот у Бориса Сутяги лицо было кислое. Чего радуются, ехидно думал он. Княгиня, будто басурманка, по степи скачет. Тьфу! Срам глядеть. Да когда это было, чтобы бабы в мужских портках на коней залезали. Глум на весь мир, а бояре рты раззявили. Эк нашли чему радоваться, княжьи лизоблюды. Была б его воля — кнутом бы Мариюпопотчевал, дабы святую Русь не поганила. Господи, накажи презорницу! Пусть с коня свалится да насмерть расшибется. Накажи!.. А князь-то, князь-то как сияет. Богохульник! Ну погоди, не долго уж тебе осталось древние устои поганить, совсем недолго.

Мария, завершив скачки, наметом подлетела к Васильку с боярами и властной, умелой рукой вздыбила коня. Тот тонко, пронзительно заржал, взбрыкнулся, норовя сбросить дерзкую наездницу, но не тут-то было: та же ловкая, искусная рука укротила коня.

Отвела душеньку Мария!

* * *

Василько встретил Владимира у проездных ворот крепости.

— Наконец-то! — радостно воскликнул князь.

Братья спешились с коней, крепко обнялись и трехкратно облобызались. На Васильке — пушистая, соболья шапка с алым верхом и красное корзно, окаймленное золотою тесьмою, с запоной на правом плече в виде золотой головы барса; на Владимире — кунья шапка и синее корзно с вишневым подбоем, застегнутое красной пряжкой с золотыми отводами.

Князья вновь сели на коней. Набежавший ветер взвихрил легкие княжеские плащи, под коими завиднелись летние, шитые золотом, кафтаны. Оба — рослые, молодцеватые, нарядные. В сопровождении бояр и дружинников, князья неторопливо поехали к детинцу. Посадские люди сдергивали с голов колпаки и шапки, кланялись.

Владимир обратил внимание, что лица простолюдинов были приветливыми, а не смурыми и отчужденными, и это порадовало князя.

— Вижу, уважают тебя ростовцы, брате. Был как-то в Переяславле у дядюшки, так там народ злющий, едва за дреколье не хватается. Не любит он Ярослава.

— А за что его любить? Он ремесленный люд и смердов такими поборами обложил, что ни вздохнуть, ни охнуть. Того гляди, переяславцы вновь изгонят своего князя.

— А ты, как я слышал, трудников своих не обижаешь. Тягло, чу, посильное.

— Зачем слишком обременять, Владимир? Себе в убыток. Стоит трудника прижать, задавить пошлинами да оброками, — дань и в половину не соберешь, да и оружья на войско станет поступать меньше. Тягло должно быть посильным. Это, как хомут: и ослабить, и перетянуть нельзя. Всё должно быть в меру. Непомерное же тягло и ремесленника, и мужика подомнет. Тогда беда. Через силу и конь не везет. Ты это намотай на ус, Владимир. Покойный отец наш, Константин Всеволодович, царство ему небесное, никогда трудника в кабале не держал, за что народ и прозвал его правление «золотым».

Вместе с князем Владимиром вернулся в Ростов и боярин Неждан Корзун. Он ехал позади Василька, краем уха слушал разговор братьев, а мысли его, уже в который раз, возвращались к той памятной ночи, в кою он вызволил из оков ямщика Лазутку.

Когда он возвращался к своему шатру, на привале всё было тихо и спокойно. Возница и гридни спали мертвенным сном.

«Крепко же я всех споил», — усмехнулся Неждан. Сам же он спать не стал: надо было до конца выполнить задуманный план.

Летняя ночь коротка, и едва забрезжил рассвет, как боярин вышел из шатра и громко закричал:

— Буде спать! Буде спать, ядыжники!^[101]

Но многие так и не шелохнулись, лишь возница высунул из-под телеги очумелую голову.

Тогда боярину пришлось взяться за плеточку.

— Поднимайтесь, поднимайтесь же, остолопы!

Плеточка подействовала. А боярин накинулся на гридней князя Владимира Углицкого:

— Так-то вы преступника стережете! Добро, вас разбойная ватага не прикончила. Ядыжники!

Гридни осовелыми и ошалевшими глазами смотрели то на опустевшую телегу, то на разгневанного Корзуна.

— Где ямщик?.. Какая ватага? — наконец пришел в себя старшой из углицких гридней Филат.

— Крепки на сон, ядыжники! Бить бы вас нещадно!

— Да ты толком обскажи, боярин.

Боярин, унимая гнев, поведал:

— Проснулся я от звона цепей. Подумал, что это ямщик своими оковами гремит, и дале норовил заснуть. А вскоре услышал на дороге топот копыт и глухие голоса. Подумал, что-то неладное. Так и есть. Вышел из шатра, а ямщика как черти унесли. Уразумели? Седлайте коней — и за разбойной ватагой! Лихие, по топоту копыт, в сторону Углича подались.

Гридни поспешили к стреноженным коням, а Неждан сердито добавил:

— Поспешайте! Лихие могут и в лес свернуть. Тогда ищи — свищи.

Где-то через полчаса удрученные гридни вернулись на поляну.

— Да разве теперь сыщешь, боярин. Всего скорее в чащобах укрылись. Чего делать-то прикажешь? — мрачно произнес Филат.

Неждан развел руками:

— Я вам приказывать не могу. Чай, знаете кому служите. Вот его и спрашивайте. Однако князю Владимиру замолвлю за вас словечко, дабы крепко не наказывал. Дернул же черт меня вас винцом угостить. Да кто ж ведал…

Неждан, и в самом деле, рассказал князю Владимиру о случившемся, и взял вину на себя:

— Наши гридни и твои гридни, князь Владимир Константиныч, всегда в дружбе, в боях бок обок идут. Встретились, обрадовались, добрым вином угостил. Уж так на Руси заведено… А ямщик был не токмо в железах, но и крепко к телеге привязан. Кто мог подумать, что на поляне разбойная ватага окажется. Уж ты бы своих послужильцев, князь, не слишком наказывал. Мой грех.

— Я учту твою просьбу, боярин. И всё же получат они у меня на орехи. Ямщик должен был предстать перед князем Васильком. Что теперь я ему скажу? Ночью гридни караул не выставили. Смешно!.. Кстати, каков из себя этот ямщик?

В последних словах Владимира боярин уловил откровенное любопытство. С чего бы это вдруг?

— А Бог его знает, — пожал плечами Корзун. — Я особо-то и не приглядывался, да и темно было.

— Жаль, — вздохнул Владимир, и глаза его почему-то стали задумчивыми.

Не знал, не ведал Неждан, что было тогда на душе молодого князя. А Владимир сожалел, что в свое время не рассмотрел ямщика. Что это за Лазутка, коего предпочла ему неприступная красавица? Неужели он так пригож, что в него безумно влюбилась Олеся, и оттолкнула самого князя. Он, властитель целого удела, получил пощечину от какой-то купеческой дочки, и всё ради какого-то ямщика. Простолюдина, смерда! Да что в нем нашла Олеся?! У смерда ни красоты, ни души — и быть не может. Его дело: соха, вожжи да кобыла, пару слов толком не вымолвить. Сунь ему грамоту, а он будет пялиться, как баран на новые ворота. Да и можно ли сравнивать князя с мужиком — невеждой. Нашла кого полюбить Олеся. Чудны дела твои, Господи!

Владимир хотя и постарался забыть Олесю, но неприятный осадок в его душе далеко не исчез, и каждое напоминание об этой удивительной девушке вновь будоражило его впечатлительное сердце.

У высокого, красного крыльца княжьего терема Углицкого князя встречала Мария. Светлая, улыбчивая, поцеловала гостя в щеку и радушно молвила:

— Заждались тебя, Владимир. Аль дела были неотложные?

Юный князь еще не научился врать, лицо его зарделось от нежного румянца. Все его «неотложные дела» были связаны с Олесей, но об этом не скажешь.

— Забот хватало, Мария. Княжество!

Однако княгиня уловила некоторое смущение в лице Владимира, но больше ни о чем расспрашивать его не стала, а лишь улыбчиво молвила:

— А теперь — к твоей любимой тройной ухе.

Владимир довольно рассмеялся:

— Не забыла, княгинюшка. Вот уж осчастливила!

Повара готовили уху в большом медном котле. Долпрежь кидали в него ершей и мелких окуней, отваривали, вычерпывали, а затем в котел шла рыба покрупней: язи, караси, налимы. Вновь отваривали и вычерпывали рыбу, и в тот же отвар опускали куски щук (но не старых!). Не забывали о приправах и пряностях: луке, укропе, петрушке, перце… Уха «по ростовски» получалась удивительно ароматной и вкусной.

За обедом, не обращая внимания на другую обильную снедь, Владимир, как обычно, выхлебал две миски. Из вин же он предпочитал русские настойки — анисовую, померанцевую и рябиновую.

Повеселевший, разрумянившийся спросил:

— Когда на охоту, брате?

— Да хоть завтра. Самому невтерпеж. Всё тебя поджидал. Отдохни с дороги, выспись — и на охоту.

* * *

Князья и бояре ехали по берегу реки Вексы. Денек выдался на славу: солнечный, лазоревый, с сухим, легкокрылым ветерком.

На братьях — куньи шапки, полукафтанья и кожаные порты, заправленные в алые, сафьяновые сапоги.

Над головой — неохватное, голубое небо, в кое, со звонкими трелями, взлетают с луговины жаворонки; слева, в полуверсте, дремлет завороженно-молчаливый, зеленый лес; справа, внизу, утопая в густых камышах, лениво извивается Векса, богатая пернатой дичью.

На правой согнутой руке в сафьяновой рукавице, вышитой золотой канителью, Василько держал любимого кречета Булата. Пестрый кречет (с красными и белыми пятнами) обряжен «большим нарядом». Ноги ловчей птицы обвернуты суконными «обносцами» — онучами, причем одна нога обвита легко развязываемым «должником» — тонким золотным шнурком, пришитым к княжеской рукавице. Глаза кречета закрыты клобучком — бархатной шапочкой, чтоб до начала охоты не глазел по сторонам. К среднему перу в хвосте прикреплены крохотные серебряные колокольчики. (Иногда кречет, увлекшись погоней за своей добычей, исчезал в лесу, где его и находили по звону колокольчиков).

За князьями следовал главный ловчий, молодой, с черными, проворными глазами, в темно-зеленом зипуне. Позади же ловчего ехали десять сокольников в голубых кафтанах. Каждый держал на правой руке сокола разных пород. Здесь: и черный сапсан, и челиг, и дербник, и балабан…

Встречу охотникам, от крутой излучины, осторожно спешил сокольник Влас Якурин. Василько придержал коня.

— Сидит, князь, — негромко доложил сокольник.

— Что за птица?

— Журавль.

— Добро! — возбужденно воскликнул Василько и тотчас предупредительно приложил палец к губам.

Ехали к излучине сторожко и тихо, стараясь как можно ближе подкрасться к птице. Чуткий журавль, услышав охотников, взмахнул длинными крыльями и поднялся над лугом.

— Спускай! — нетерпеливо закричал Владимир.

— Не уйдет, — спокойно отозвался Василько.

— Да спускай же! — вторил князь.

— Булат не подведет!

Василько не спеша сдернул с кречета обносцы, снял с глаз бархатную шапочку и оттолкнул ловчую птицу с руки.

— Ну, Булат, догоняй!

Кречет, взмахнув могучими крыльями, закружил над Вексой.

— Ужель не заметил птицу? — забеспокоился Владимир. — Давай еще одного спустим.

— Плохо ты знаешь Булата… Заметил, заметил. Зорок Булат!

Кречет, догоняя журавля, устремился ввысь. Василько аж в ладоши захлопал.

— А будет ли играть сокол? — спросил Владимир.

— Непременно! — заверил Василько. — Булат по три-четыре взлета делает.

Кречет поднялся уже выше журавля, а затем камнем стал опускаться на добычу.

— Зело красна сия потеха соколья! — охваченный азартом, воскликнул Василько.

Он не ошибся: Булат решил поиграть с журавлем. Вот он, сложив крылья, и чуть не задев свою добычу, пролетел мимо, а затем стремглав вновь взлетел ввысь.

— Нет, каков лёт, каков лёт! — запрокинув голову, восхищенно произнес Владимир.

После третьего взлета сокола, уставший от погони журавль резко изменил направление своего полета и устремился к лесу, чтобы укрыться в густых зарослях, но кречет, с пронзительным криком, успел настичь улетающую птицу, молнией упал на нее и нанес сокрушительный удар в голову.

— Молодец, Булат! Никогда не видел такого боя. Лепота глядеть, Василько.

— Еще увидишь. Теперь твой черед сокола спускать… Влас! Подавай князю Амара.

Влас Якурин уже поджидал эту счастливой минуту. Он, в нарядном цветном полукафтане, с кречетом на правой руке, неторопливо и торжественно поднесет ловчую птицу самому удельному князю. Поднесет при боярах и всех сокольниках. Это ли не почет!

— Удачи тебе, князь Владимир Константиныч.

— Спасибо, сокольник.

Влас, распираемый от гордости, поклонился обоим князьям, повернулся и поспешил к реке: надо выискивать для Амара новую добычу.

Долго ждать не пришлось. Вскоре сокольник вернулся и радостно доложил:

— Стая гусей!

— Стая? — еще более оживился Василько. — Велика ли числом?

— Шесть гусей.

— Лепота! — загорелся Владимир. — Шесть соколов будут в небе. Лепота!

Князь радовался, как мальчишка. Вот это потеха! Не подведи, Амар.

Ни Амар, ни другие ловчие птицы не подвели. Соколиная потеха удалась на славу.

Слуги раскинули на обрывистом берегу Вексы шатер. Князь Василько позвал на пир всех сокольников. Так было всегда, когда охота оказывалась удачной. Поднимал чару и благодарил сокольников за добрую службу. Особой чести удостоил Власа Якурина:

— Сей молодец, — рассказывал он брату, — приручает к руке всех диких соколов. А вынашивать их — дело многотрудное, но зело увлекательное.

— Поведай, Влас, — молвил Владимир.

Влас растерянно заморгал выкаченными, капустными глазами. Округлое, рябое лицо его стало пунцовым.

— Дык, вынашиваю… Сижу и вынашиваю, и всё тута.

Владимир с вопросительной улыбкой глянул на брата.

— Он у нас не ахти какой говорун. Не в отца пошел, тот за словом в карман не полезет. Уж лучше, Владимир, я тебе поведаю. Лет пять сокольи хитрости познаю.

— Рад буду послушать, брате.

И Василько рассказал, что соколы с древнейших времен обучались для охоты за разной дичью, но сие обучение являлось трудной наукой, требующей от охотника большого терпения и навыка. Среди соколов различали «ветвенников», то есть птенцов, кои начинали уже вылетать из гнезда, и «гнездарей», кои еще не покидали своих гнезд и легче поддавались выучке, а потому и ценились выше ветвенников. Гнездовые соколята, выкормленные без матери, весьма тяжело переносили период линяния или «мыта». Лучшими для охоты считались соколы, перенесшие четыре мыта.

— А когда их начинали вынашивать?

— Тогда, Владимир, когда гнездовой сокол начинал летать. Ночью на голову его надевали шелковый клобучок, кой закрывал глаза, а на ноги, как ты уже видел, натягивали кожаные «обносцы», в виде ременной петли с двумя кольцами на конце. Через эти кольца продевался повод, прикрепленный к стоячему железному шесту с перекладиной, на кою сажали сокола. А дабы приучить к дневному свету, глаза сокола освобождали от клобучка исподволь, с большими предосторожностями.

Если приходилось приручать к клобучку дикого сокола, пойманного на воле, то его вначале пеленали, сажали в небольшой полотняный мешок, оставляя снаружи только голову птицы и кончик хвоста, при этом подрезали у нее на ногах когти.

Сокола, кой уже привык к клобучку, приучали брать корм с руки охотника. Начинали с того, что не кормили птицу целые сутки. После этого охотник натягивал толстые кожаные рукавицы, сажал сокола на руку и предлагал корм.

— А ежели не захочет брать с руки?

— И такое зачастую случалось, Владимир. Тогда сокола оставляли голодным на тот же срок, и повторяли это несколько раз, пока, наконец, сокол не начнет есть с руки. Затем наступала новая пора вынашивания — сокола приучали повиноваться голосу, свисту или жесту охотника, по коему он должен лететь к нему на «вабило», то есть на приманку.

— На какую-то птицу?

— Верно, Владимир. На живую птицу, чаще всего голубя со связанными крыльями. А потом — выучка под открытым небом. Пожалуй, это самый трудный период. Голову сокола накрывали клобучком, сажали на подвешенное кольцо и три дня подряд не давали заснуть, раскачивая, когда это понадобится, кольцо. Мало-помалу сокол приучался взлетать по сигналу с руки охотника, хватать на лету добычу и приносить ее своему хозяину. Вот такой, Владимир, долгий и тяжкий путь вынашивания сокола. Породы же их разнообразны, но самый красивый и крупный сокол — это кречет. Добыть его очень нелегко. Есть у меня купец, Глеб Якурин, отец вот этого Власа, кой посылает своих людей аж на Печеру, за Камень^[102] и на Крайний Север. Поймать там кречета невероятно сложно, ибо гнездятся они на неприступных скалах и на вершинах самых высоких деревьев.

— Да как же их ловят, брате?

— Сетями. Ищут высокий холм, на уровне макушек деревьев, и устраивают особую западню, коя имеет со всех сторон дверцы. В середину западни помещают сетку в виде фонаря, куда сажают приманку — голубя или другую птицу. И как только кречет подлетал к приманке, все четыре дверцы захлопывались, и кречет оказывался в ловушке. Пойманного сокола называют «дикомытом» или «чиркуном». Самцы отличаются большой резвостью полета, зато самка превосходит их силой, и ценится дороже. Размах крыльев у кречета превышает полсажени.

— А как ловчие доставляют кречетов с Крайнего Севера? Это ж уму непостижимо!

— Воистину, Владимир. Высокой похвалы достойны эти ловчие. Доставляют кречетов по зимнему санному пути, в особых коробах, обитых внутри овчинами, дабы не повредить птицам крылья. Долгими неделями длится возвращение ловчих. Зело тяжек и многотруден их путь.

— Занимательно, брате. Но откуда ты ведаешь такие подробности?

— От самих ловчих. Не единожды с ними беседовал. Они привозят диких птиц купцу Якурину, а вынашивавет их, как я уже сказывал, его сын Влас. Днюет и ночует на сокольем дворе. Таких сокольников редко где и сыщешь. Зело рачителен к делу своему. Честь тебе, Влас!

Василько взял с походного стольца серебряный кубок и ступил к Власу.

— Жалую тебе, сокольник.

Влас, ошалевший от радости и неслыханного почета, бухнулся князю в ноги.

— Ну, ну. Зачем же так? Поднимись.

Счастливый сокольник заплакал от навернувшихся, сладостных слез.

Глава 5 ПСОВАЯ ОХОТА

Дня через два князь Василько пригласил брата и бояр в свой охотничий городок.

— Ты еще не бывал у меня в нем, Владимир. Правда, ехать далече, верст двадцать.

— Да ты что, брате. Такая одаль! — удивился Владимир. — Куда тебя занесло?

— Вот именно занесло. Год назад охотился я с беркутом…

— У тебя и беркут есть?

— Был. Всё тот же купец Якурин из-за Камы доставил. Гордая птица. Влас ее, почитай, десять недель укрощал и приручил-таки. Могуч оказался беркут. Я с ним и на лисицу, и на вепря охотился, а в последний раз на матерого волка. Ты бы видел сию потеху, Владимир! Одной ногой беркут вкогтился волку в башку, а другой — в пах, и тотчас все чрева волчьи из зверя вон. Беркут, как поведали ловчие, даже дикого коня с первого удара сбивает. Жаль, потеряли сию хищную птицу. В тот день беркут погнался над лесом за коршуном и скрылся из глаз. Долго искали, объехали многие версты, но он так и пропал. А когда искали, то увидели дивные для охоты места. Вот и надумал я там поставить охотничий терем с псарным двором. Ловчим, доезжачим и выжлятникам, дабы за всем приглядывали, приказал срубить избы. В народе место сие Васильковым городком прозвали. Вот туда-то и направимся, и разгуляемся с борзыми. Да и бояре мои повеселятся. На соколиную потеху они не слишком горазды, а вот псовая охота для них всегда праздник. Отец мой, бывало, говаривал: от соколиной потехи душа светлеет, псовая же охота — сердце горячит. Не так ли, Воислав Добрынич?

— Воистину, князь. Горячит. Нет ничего занятней.

На сей раз был приглашен на охоту и купец Якурин. Как проведал от сына, что князь собирается в Васильково, так и оживился:

— Попроси князя, дабы меня на охоту взял. Хочу своих борзых в деле поглядеть. Так и скажи.

— Да смогу ли я, тятенька? — засопел Влас. — Князь купцов николи не берет.

— А меня возьмет, дурень! Своих-де борзых хочет в деле поглядеть. Не откажет.

Князь и впрямь не отказал, напротив, молвил об отце добрые слова:

— Передай, Глебу Митрофанычу, что он и без просьбы может на любую охоту являться. Отец твой давно этого заслужил.

— Так и сказал?

— Слово в слово запомнил, тятенька.

Смурое лицо Якурина посветлело. Чтит его князь, зело чтит. Когда это было, чтобы купец, наравне с боярами, в княжеской охоте принимал участие? То ль не высокая честь? Теперь ходить бы тебе, Глеб Митрофаныч, важно и горделиво, и беды не ведать. Не о том ли мечтал всю жизнь — в «лутчие» люди выбиться. И вот мечта сбылась: и богат, и здоровьем не обижен, и самому князю чуть ли не «собинный» друг. Чего б не радоваться?.. Но радость с недавних пор черти на рогах унесли. Вот уже другой месяц купца Якурина как будто подменили. Он стал неспокойным и подавленным.

Приказчики в толк не могли взять: что это с Глебом Митрофанычем? Торговля его процветает, у князя в почете, а он ходит мрачнее тучи. Да и с лица сошел. Уж не точит ли его какая-нибудь тяжкая хворь? Норовили спросить купца, на что тот сердито ответил:

— Глупости! Вы бы лучше за сидельцами^[103] приглядывали. Воруют, нечестивцы. Да и с вас нельзя глаз спускать.

Приказчики пожимали плечами, а купец становился всё злей и удрученней, он даже сон потерял.

«Будь ты проклят, Сутяга! — злобно раздумывал Глеб Митрофаныч. — Всю подноготную вынюхал. И надо же так случиться, что Фетинья его бывшей нянькой окажется. Как из-под земли выросла, ведьма! И вот теперь он полностью в руках Сутяги, из сетей коего ему не выбраться. Эк, чего задумал мерзкий паук! Руками Власа князя отравить. Да разве то сыну под силу? Ему и курицы не загубить. Чересчур робкий, а робкого и пень страшит. Куда уж такому рохле князя на тот свет спровадить. Но Сутяга настаивает, и от него никак не отвяжешься. Что же делать, Господи?!»

На другой день, после разговора с боярином, Глеб Митрофаныч чуть ли не засобирался в бега. Надо всё бросить — и удирать, пока голова цела. Русь велика. Прихватить побольше золота и дорогих самоцветов — и бежать, бежать!

Купец начал было вынимать из тайников свои ларцы, но затем руки его опустились. Куда бежать? Его ведают в каждом городе. Сутяга непременно поведает о беглеце князю Ярославу, а у того руки длинные, всюду достанет… Сызнова в лесах укрыться и забиться как волк в норе? Но он уже далеко не молод, да и на кой черт тогда ему золото и самоцветы, когда окрест будут лесные тверди. Сиди, как леший, и вспоминай, что у тебя в Ростове богатые хоромы, коим и бояре даже завидуют, десятки амбаров, набитые всякими редкими товарами, соколиный и псовый дворы, кои славятся на всю Русь, небывалый почет у самого князя. Да к этому он тяготел всю свою жизнь! И всё это теперь псу под хвост?.. Ну, уж нет! Не для того Глеб Якурин свое богатство татьбой наживал, не единожды головой рисковал, чтобы теперь всё бросить. Не для того! Он будет и далее в именитых купцах ходить, в почете и славе век доживать. А вот Сутягу… Сутягу он порешит — и концы в воду. Только надо всё хитро обдумать, дабы комар носа не подточил.

Первая задумка была такова: явиться к свату, потолковать за пирком, а затем, когда останутся с глазу на глаз, задушить его крепким крученым гайтаном. Дворовым же молвить: боярину вдруг стало худо, никак от грудной жабы^[104] повалился.

Но после некоторого раздумья, его затея показалась неубедительной. Когда покойника станут обмывать, то на его шее обнаружат след от тесьмы, и тотчас же его, купца Якурина, уличат в убийстве. Надо дельце обстряпать еще заковыристей, дабы прикончить Сутягу вне его хором. Боярин иногда выезжает осматривать свою вотчину, и путь его в некоторые села и деревеньки лежит через леса. Вот там-то и порешить паука. Лихой мужик у Якурина найдется, а от него уже Сутяге не избавиться. Не зря говорят: от черта — крестом, от свиньи — пестом, а от лихого человека — ничем. Пустит из чащи меткую стрелу — и прощай, сваток.

Но Якурин так и не дождался боярского выезда. По Ростову же Сутяга, с недавних пор, стал перемещаться с целой сворой оружных послужильцев. Никак, что-то неладное почуял. Хитер, хитер, как лиса, сваток.

И вновь купец впал в уныние, да в такое, что изнемогать стал.

Сердобольная, довольно толковая и разумная супруга его всполошилась:

— Гляжу, печаль тебя гложет. Нельзя так, государь мой. Радость прямит, а кручина крючит. Оставь ты её: кручинного поля не изъездишь. Но что случилось-то? В толк не возьму.

Пелагея не ведала о прошлом своего супруга, взял ее Якурин, совсем молоденькой, из купеческой семьи. Ныне же ей немногим за тридцать — статная, милолицая, с добрым, участливым сердцем.

— Ничего не случилось, — хмуро отозвался Глеб Митрофаныч. — Так… заботы одолели. Кто торгует, тот и горюет. Голова кругом идет.

И впрямь: не спит, не ест Глеб Митрофаныч, гнетущие думы раздирают. И, наконец, додумал-таки. Теперь-то уж Сутяге несдобровать.

* * *

Ехали с привалами: до Василькова городка путь и впрямь далекий. Перекусив, князья и бояре вновь садились на коней. Василько и Владимир вели беспрестанные разговоры. Соскучились, есть о чем потолковать: о семейных делах, женах, проблемах княжеств, междоусобицах… Вспоминали и своих пращуров.

— А ведь Мономах был тоже заядлым охотником, — сказал Владимир.

— Ты читал его «Поучение детям», кое он написал незадолго до своей кончины?

— Не успел, брате. А если честно — поленился.

— Напрасно. Сие «Поучение» надо знать, как «Отче наш». Много мудрого и полезного в его книге. Вот ты сказал: поленился. А лень прежде нас родилась, и ох как живуча она в русском человеке! И добра она не приносит. Наш предок в сей книге сказал: «Лень — мать всем порокам, ибо ленивый человек не токмо ни чему не научится, но и забудет то, чему выучился»… Да ты не хмурься, в оных словах — истина. В сей же книге Мономах приводит в пример своего отца, Всеволода, кой постиг пять иноземных языков. Своих же детей князь предостерегает от лжи, пьянства и блуда. Чего греха таить, скверны сей у нас, хоть отбавляй. Захлебнулись! Едва ли не каждый князь, на басурманский повадок, целые гаремы заводит, жен своих, церковью венчанных, ни во что не ставит. Худо это, Владимир.

Если бы в эту минуту Василько посмотрел на брата, то заметил бы, как побагровело его лицо.

— Владимир Мономах, — продолжал Василько, — осуждал и жестокие междоусобицы. Совершая походы по своим землям, он говорил: не давайте своим и чужим воинам делать пакости, ни в селах, ни на засеянных полях, иначе они будут прокляты. Он высказал прекрасные слова, кои никто не должен забывать: «Не хочу я лиха, но добра хочу братии и всей земле Русской». Вот такие бы чистые помыслы каждому князю.

— Поучительно, — кивнул Владимир. — Поменьше бы корысти и нелюбья нашим князьям… Но я вдругорядь скажу, что Мономах и в охоте зело преуспел.

— Преуспел, Владимир. Мнится мне, такого охотника также Русь не ведала. Из той же книги можно узнать, что Мономах укротил и связал несколько десятков диких коней, дважды тур метал его на свои рога, бодал олень, а однажды лось топтал его ногами. В другом случае вепрь сорвал с бедра меч, медведь едва не подмял под себя, а «лютый зверь» повалил его вместе с лошадью. «И с коня падал, — говорит он про себя, — голову разбивал дважды, и руки и ноги свои повреждал, не жалея жизни своей, не щадя головы». Вот таким отчаянно храбрым был наш пращур.

Среди бояр находился и Борис Михайлыч Сутяга. Лицо его было напряженным. Он искоса посматривал на затылок Василька и коварно думал:

«В последний раз ты едешь на охоту, князь. Спета твоя песенка. Уже завтра ты будешь лежать в домовине. И недели не пройдет, как Ростовское княжество получит Ярослав Всеволодович, а я буду его правой рукой. Хватит Воиславу в ближних боярах и воеводах ходить. А коль заартачится, отправим его в опалу. Сдохнет от злобы. Туда ему и дорога. Я ж стану вторым человеком княжества, самым влиятельным и богатым. В калите окажется тысяча гривен золота. Всё будет в моих руках — и новые вотчины, и власть, и деньги. Всё!.. Лишь бы сын Якурина не оплошал».

Сутяга оглянулся и отыскал глазами в толпе выжлятников и доезжачих Власа. Лицо веселое, безмятежное, значит, рука не дрогнет. Еще бы! Этому глупендяю обещан чин главного сокольничего, вот и рожа веселая.

— Ты так и передай своему Власу, — наставлял купца в своем последнем разговоре Борис Михайлыч. — Важным человеком станет. А там, глядишь, и до боярского чина недалече. Князь Ярослав на щедроты и милости свои не поскупится.

А охотничий поезд всё ближе и ближе продвигался к Василькову. Каждый ведал: сегодня, после полудня, он будет в княжьем городке, отдохнет, а спозаранку примет участие в шумной и веселой охоте — любимой господской затее.

Охотой увлекались с древних времен. Под Ростовом, в окружавших его густых лесах, водились в большом количестве дикие быки и кабаны, лоси, косули и зайцы, медведи, волки, бобры и лисицы. Охоту вели посредством травли зверя собаками. Оружием служил лук со стрелами. Стальной лук, вделанный в деревянную «соху» (приклад) с полосою «ложем», назывался самострелом; толстая тетива его спускалась особым самострельным «коловратом».

Князья обычно выезжали на охоту с большой свитой бояр, имея в качестве оружия два длинных ножа и кинжал, висевшие на поясе, а за спиной — кистень в виде рукоятки с подвешенным на ремне металлическим шаром. По давно заведенному обычаю и сам князь и знатные «княжьи мужи» во время охоты собственноручно вели охотничьих собак. В «поле» находилось около двухсот всадников. В ряду стояло до сотни охотников; из них одна половина имела одежду желтую, а другая — черную. Невдалеке от них размещались остальные всадники, дабы воспрепятствовать зайцам перебегать в их сторону.

Вот таким же способом, на другой день, расставил князь Василько всех охотников. А затем он поднял руку, и главный ловчий затрубил в рог. С громким криком все спустили своих борзых и гончих собак, кои заранее были доставлены в Васильев городок. Раздался громкий, разноголосый лай. Когда появился первый заяц, на него, со всех сторон, наскочило несколько кобелей.

Нападение на «косого» сопровождалось задорными криками:

— Хватай его! Хватай!

А когда появился еще один заяц, князь, стеганув плеткой коня, сам пустился в «поле» со своими борзыми.

Затем показались еще несколько зайцев. И тут началось! Лай собак, топот коней, протяжный и звонкий рёв рожков, азартные возгласы охотников:

— Ату, ату его!..

Натешившись гоньбой за зайцами (было затравлено более трех десятков «русаков»), Василько, после небольшого отдыха, отдал приказ главному ловчему, чтобы тот начинал подготовку охоты на вепрей и лосей. Здесь уже в дело пойдут кинжалы и рогатины, самострелы и кистени. Малейшая промашка — и жди неминучей беды от разъяренного зверя. Но чем больше риск, тем больше запал. Только в такой охоте познаются отвага и сметка.

В прошлую охоту Василько едва не угодил под копыта раненого вепря, но ему пришел на выручку боярин Неждан Корзун, кой добил зверя рогатиной.

На сей раз князь был более удачлив. Он сразил зверя меткой стрелой из тугого лука. Был бесконечно доволен:

— Не промахнулся-таки, а! — возбужденно поблескивая глазами, воскликнул Василько.

— Молодцом, князь. В голову угодил. Редкий выстрел, зело похвально, — одобрительно молвил Воислав Добрынич.

Удачу князя ловчие отметили победными, голосистыми рогами.

— А теперь в городок. За трапезу!

«Тут тебе и конец», — безжалостно и ядовито подумал боярин Сутяга.

Глава 6 ОСЕРДЯСЬ НА ВШЕЙ ДА ШУБУ В ПЕЧЬ

Лазутка Скитник пятый день укрывался в избе Томилки. Дневал и ночевал в тесном, загроможденном рухлядью и рыбачьими снастями чулане.

В самой избе находиться было опасно: иногда к бывшему кормчему заходили слобожане, а намедни наведался сын Гришка и пробыл у отца добрых два часа. Когда тот ушел, Томилка появился в сумеречном чулане и тяжко вздохнул:

— Ну и Гришка, еситное горе. Вот жадность-то замаяла.

— Чего ему понадобилось? — ворчливым голосом спросил Лазутка.

— Отца родного отлаял. Зачем-де рыбный заливчик купцу Богданову указал.

— А ему-то кой прок?

— Большой. Ныне он, а не я, княжой кормчий, ему и рыбные ловы показывать. А того, дурень, не понимает, что рыбьи повадки ему не гораздо и ведомы. Тоже мне знаток выискался.

— Токмо за это и отлаял?

— Если бы, — махнул рукой старик. — Жадность, баю, замаяла. Всё мало ему, скряге. Тебе, грит, добрый куш купец отвалил. Эти деньги могли бы мне достаться. И до того разохался, еситное горе, что отдал ему весь куш. Пусть подавится.

— Жадён твой сынок, — с усмешкой произнес Лазутка.

— Воистину: жадный глаз токмо сырой землей насытится… И в кого мой Гришка пошел? Аглая моя никогда на деньгу не зарилась, а я и вовсе за калитой не гонялся. А мог бы мошну набить. И князь Константин Всеволодович, и сын его Василько не раз меня серебряной гривной награждали, а я, голова еловая, всю Подозерку соберу — и в питейную избу, награду- обмывать. Бывало, по два-три дня гуляли. Так всю гривну и прокучу.

— Так я весь в тебя, отец, — рассмеялся Лазутка.

— Да уж ведаю. Когда тебя боярин Неждан Корзун шубой и деньгой наделил, то весь город гулял. Ты-то, слава Богу, не сквалыга.

Томилка подсел к Скитнику и участливо молвил:

— Ты уж извини, паря. У меня ноне всё народ. То соседи заглянут, то сынок. Оголодал, небось. Сейчас тебе Аглая поесть принесет.

— Да ты не переживай, отец. У меня кусок в глотку не лезет.

Настроение Лазутки было по-прежнему паршивое. Поход Томилки к купцу Богданову кое-что и прояснил, но этого было мало. Известно немногое: Олеся с Никиткой живут взаперти, из дома их ни на шаг не отпускают, даже в сад не позволяют выйти. О том, чтобы отправить грешную дочь в монастырь, таких разговоров не слышно. (Хоть в этом-то для Лазутки небольшое успокоение). Вот, пожалуй, и всё. Томилке так и не удалось увидеться с Олесей и шепнуть ей, что Лазутка сбежал, ныне находится в Ростове, и намерен выкрасть ее из дома. Конечно, выкрасть Олесю не так-то и просто, но ей было бы гораздо легче, если бы она узнала, что Лазутка находится где-то рядом. Она-то, бедная, думает, что ее муж до сих пор сидит у князя Владимира в темнице, и бесконечно страдает. Купец же, назло дочери, ни за что ей не поведает, что Лазутка сбежал. Но что же делать?

— Терпи, паря. И скоморох ину пору плачет. Я хоть и не вещун, но чует мое сердце, что всё когда-то уладится. Терпи.

— Но сколь же можно, батя? Всякому терпенью приходит конец. Хватит! Сегодня же вызволю Олесю!

— Эк закипел, еситное горе. Да как, неразумный?

— Подъеду на возке к тыну, перемахну через него — и к Олесе в избу.

— А возок где сыщешь?

— Да мне ни один извозчик не откажет.

— Верю… А людишки купца?

— Не велика помеха. Их всего-то двое. Раскидаю.

— А Василь Богданов?

— Так я — в торговый день. Он и по будням-то редкий день в избе сидит.

— Ну, а княжьи гридни?

— Не успеют опомниться.

— А крепостные ворота как минуешь?

— В торговые дни ворота всегда настежь. Вырвусь, отец! Вырвусь!

— Уж больно ты прыткий, еситное горе, — кудахтающим смехом зашелся дед.

— Будешь прытким.

— Ну, это ты зря, паря. Прытью людей не удивишь. Разорвись надвое — скажут: а что не начетверо. Ничего-то у тебя не выгорит.

— Да почему?

— Да потому. Так токмо в сказке бывает. Не разумом глаголишь, а сердцем. Всё на богатырскую силушку свою надеешься?

— Надеюсь, отец. Сила солому ломит.

— Не всегда, ямщик. Силою не всё возьмешь. Вся задумка твоя — под обух идти. Где-то непременно промашку дашь. Тогда и себя загубишь и Олесю на всю жизнь кручиной повяжешь. А бывает и того хуже: с горя-то и руки на себя может наложить. Так что, не горячись, паря.

— Да не могу я, отец, не могу! Зло меня берет на неправедную жизнь.

— Вот опять за своё: осердясь на вшей, да шубу в печь. Отчаянный же ты, еситное горе. Такие дела кулаком не решают. Тут головой надо как следует пораскинуть, а ты знай своё гнешь. Остынь, еситное горе!

— Прости, отец, — омягчил голос Лазутка. — Накипело. Я и сам ведаю, что несу околесицу, но душа-то к семье рвется, и ничего поделать не могу. Ну хоть режь меня!

Томилка положил свою руку на колено Лазутки и всё так же участливо молвил:

— Вот и я так же когда-то метался. Готов был отца моей Аглаи на куски разорвать, едва грех на душу не взял. А, вишь, как обошлось. И у тебя всё уладится.

— Твоими бы устами, отец, — понуро вздохнул Скитник.

— Вот ты баял, что через тын перемахнешь. Едва ли, паря. Вчера прошелся мимо усадьбы купца Богданова. Плотники у тына толпятся. Спросил будто бы ненароком: «Аль к купцу подрядились, ребятушки?» Отвечают: «Василь Демьяныч норовит новый тын поставить. Повыше да покрепче. С неделю топориками протюкаем». Чуешь? В опасе живет купец.

— Новый тын, говоришь?.. А кто у плотников в большаках ходит?

Томилка запустил пятерню в дремучую бороду, призадумался.

— Дай Бог памяти. Не та уж стала голова-то. Раньше, почитай, каждого ростовца в лицо ведал… Да этот, как его…Он зимой-то на извозе, а летом за топор берется…. Сидорка, кажись. Борода рыжая.

— Уж не Сидорка ли Ревяка?

— Угадал, паря. Вот память-то молодая.

Лазутка порывисто и возбужденно стиснул старика за плечи.

— Порадовал ты меня, отец! Вот теперь-то можно и головой покумекать.

— Аль знакомец твой?

— Знакомец, отец. Еще какой знакомец!

* * *

Сидорка Ревяка, ядреный, рыжебородый мужик, довольно толковал плотникам:

— Купец не токмо тын, но и новый амбар попросил срубить. Без работенки пока не останемся.

— Всё богатеет Василь Демьяныч. Никак, двух амбаров ему уже мало, — молвил один из древоделов.

А было их, кроме Сидорки, трое. Каждый — добрый умелец, затейливые хоромы у бояр ставил. Но хоромы господа возводят не каждый день, случались с новым подрядом и заторы.

Зато плотничий топор бойко стучал после пожаров. Ростов выгорал дотла несколько раз, после чего и наступала горячая пора древоделов. Пожары лишали крова тысячи людей, помощь требовалась немешкотная, и плотник был самым нужным человеком.

На Чудском конце города (поближе к лесу) шло массовое изготовление и продажа готовых сборных изб, кои быстро собирались и разбирались. На перевозку и установку дома уходило один-два дня. Торговля такими домами шла весьма живо, спрос на них был огромный. Но лютые пожары были не такими уж и частыми, посему древоделы были рады каждому подвернувшемуся подряду.

Обычная плотничья артель (а их было в Ростове несколько) состояла из четырех-пяти мастеров. Большего числа на избу или амбар не требовалось. Но если какой-нибудь боярин возводил роскошные хоромы, то он набирал сразу несколько артелей. Их большаки — коноводы^[105] перед зачином собирались на совет: обговаривали «дневки», «кормовые», плату за постройку, а затем шли на «ряд» к боярину. Торговались! Иногда переговоры длились несколько дней. И только после того, как ударят «по рукам», начиналась спорая работа.

Усадьба у купца Богданова довольно обширная, с частоколом, пожалуй, и за две недели не управиться. Сколь крепкого дерева надо извести, сколь бревен изладить: нарубить по высоте, обтесать, заострить вершины, густо просмолить комли, углубить в землю.

Сидорка Ревяка удовлетворенно хмыкал в густую бороду. Подрядились, слава Богу, удачно. Василь Богданыч ни деньгой, ни «кормовыми» не обидел. Плотники довольны.

Дня через два, когда древоделы сели на бревно передохнуть, Сидорка озабоченно молвил:

— Свояк у меня объявился. Жил в дальней деревеньке, да беда приключилась. Ливень прошел с градом, всю ниву побило. Без хлебушка остался, а у него пятеро ртов.

— Худо дело, — посочувствовал плотник Луконя.

— Худо, мужики. Надо жито купить, а всех богатств у него — вошь на аркане, да блоха на цепи. Без хлебушка пропадет. Ребятня голодует, есть просит.

— Вестимо. Один крест хлеба не ест… Ну и чего твой свояк?

— Норовит куда-нибудь подрядиться. Мужик он ловкий, работящий, топором гораздо владеет. Уж не ведаю, куда его и направить.

— А силенка-то есть?

— Уж куды с добром. Он у меня, Луконя, мужик могутный.

— Пусть в судовые грузчики наймется, кули и тюки купцам таскать.

— И о том мекал, Луконя. Но сам ведаешь, торговые суда не каждый день причаливают… Вот ежели бы древоделом.

Плотники примолкли. Сидорка явно намекает на их артель. Но взять его свояка — поделить «рядную» плату на пять частей, понести убыток.

Сидорка повел пытливыми глазами по напряженным лицам мужиков и молвил:

— А, может, недельки на три к себе возьмем? Я бы от своей доли отказался и свояку передал. Рябятенки-то у него с голоду пухнут. Жаль ребятенок-то. Конечно, вам решать, мужики.

Предложение Сидорки мужиков устроило: в убытке не будут, да и лишние руки сгодятся.

— Пущай приходит твой свояк.

Свояк появился на другой же день. И впрямь могутный. Высоченный, косая сажень в плечах, с большой, огненно-рыжей бородой.

— Ну и сродничек у тебя, — добродушно рассмеялся Луконя. — От бороды хоть трут запаливай. Как звать?

Свояк Сидорки в ответ лишь что-то промычал.

— Чего, чего?

— Не пытайте его, мужики. Отроду немой. А кличут его Кирьяном.

— Вот те на, — покачал головой Луконя. — Добро, что не глухой. Ну да ничего, умел бы топор держать. С Богом, Кирья

Глава 7 БЕС ВСЕЛИЛСЯ

Олеся ходила по избе как тень: поникшая, молчаливая.

Секлетея глянет на дочь и тяжело вздохнет. Вконец кручина замаяла Олесю. И пожалеть нельзя. Василь Демьяныч строго наказал:

— Чтоб никакой поблажки, Секлетея. Ревёт и пусть ревёт. Неча ее жалеть, сама виновата.

Но у Секлетеи сердце не каменное. Как супруг за порог — она к дочери.

— Ты бы покаялась, доченька. Упади отцу в ноги и во всем расскайся. Во всем, во всем! У него сердце отходчивое, простит тебя.

— Не упрашивай, матушка. От Лазутки, мужа своего любого, я никогда не откажусь.

Вновь вздохнет Секлетея. Дочь на путь истинный не наставишь. И до чего ж крепко возлюбила она своего Лазутку! И ничего, видно, с ней не поделаешь. Но и продолжаться так долго не может. Олеся тает на глазах: исхудала, побледнела, а в очах — тоска смертная.

Осмелившись, поведала о том супругу:

— Как бы совсем не свалилась наша дочка, государь мой. Ну, чисто монашка после епитимьи^[106]. Да и Никитушка бледненький. Может, государь мой, дозволишь Олесе в сад выходить? А то как бы…

— Буде! — сурово оборвал супругу Василий Демьяныч.

На Никитушку он и глядеть не хотел. Привезла его Олеса закутанного в одеяльце, а в светелку Василий Демьяныч так больше и не заходил. Нечего ему там делать. Приблудный ребенок — несмываемый срам для всей семьи. Не видит его Василий Демьяныч и видеть не собирается.

Секлетея примолкла. Строг государь, против его воли не пойдешь.

Олеся иногда видела отца во дворе. Тогда она брала Никитушку на руки, подходила коконцу и, показывая рукой на Василия Лемьяныча, говорила:

— Это твой дедушка, сынок. Дедушка Василий. Смотри, какая у него красивая борода. Запоминай, сыночек.

Никитушка оказался смышленым: как-то он сам указал на Василия Демьяныча ручонкой и пролепетал:

— Деда…Бодода.

— Ах, какой ты у меня разумный, Никитушка, — на какой-то миг повеселела Олеся, но радость ее была короткой, она вновь замкнулась.

И все же, в один из погожих дней, Василий Демьяныч буркнул Секлетее:

— В сад Олесе — дозволяю.

В саду за Олесей зорко приглядывал холоп Харитонка, ведая, что от купеческой дочки всего можно ожидать. Ретивая оказалась девка. Ей уж было под венец, а она — шасть со двора — и к ямщику в возок. Ни отца родного, ни людской огласки не побоялась. И откуда смелости набралась? Росла скромницей, смиренницей, в храм пойдет — боится без матери шаг ступить. Мужики и парни глаза на красну — девицу пялят, а она — очи долу. Всем взяла купеческая дочка — и красотой своей невиданной, и девичьей стыдливостью, и старанием к рукоделию. Тиха, застенчива. И вдруг, словно бес в девку вселился. Разом все древние устои порушила. Теперь вот ходи за ней и во все глаза поглядывай: как бы вновь чего не отчебучила, а главное, не сбежала бы. Тогда беда! Василь Демьяныч больше не пощадит, может и живота лишить.

По пятам ходит Харитонка за шальной купеческой дочкой.

Олеся же ничего не замечает: ни холопа, ни щебетанья птиц, ни доброго, ласкового солнышка, ни густого тенистого сада — с вишнями и яблонями, окаченных плодами. Она бродит, будто во сне. Никитушка уснул на ее руках, а Олеся (который уже день!) погружена в свои неотвязные грустные думы. И чем бы она не занималась, чтобы не делала, а в голове лишь одно: Лазутка, Лазутка, Лазутка…Сидит в Угличе, в черном, холодном порубе. Да и в порубе ли? Князь Владимир оказался злосердым, никогда не забыть его жестоких слов: «Да сгниет он в земляной яме. Даже костей не останется!» Жуткие слова произнес князь. Она ж воспротивилась: не сгниет! Но Владимир еще злее добавил: «А я, говорю, сгниет! То в моей воле!»

Неужели князь приказал умертвить Лазутку?.. Тогда и она жить не станет. Ни что уже не мило будет ее сердцу. Для чего тогда жить, когда ее любимого человека не будет на белом свете. Для чего? Для отца, кой загубил ее счастье? Для людей, кои называют ее прелюбодейкой?.. Для Никитушки? Но какому сыну нужна такая «грешная» мать, на кою каждый будет тыкать пальцем и кидать ей в след срамные слова. Нет, нет! Такой матери Никитушке не надо. Уж лучше пусть он останется с бабушкой, а она, Олеся, покончит с собой. Как изведает, что Лазутку казнили, так и покончит.

Углубленная в свои неутешные, горькие мысли, Олеся оказалась в густом малиннике, облепившем южную часть частокола из крепких заостренных дерёв. Головы ее, наглухо покрытом темным убрусом, не стало видно, и Харитонка забеспокоился. С чего бы это вдруг купеческая дочка в малинник полезла? Уж не задумала ли чего недоброго? Всё может статься, коль ходит, как полоумная.

Харитонка напродир кинулся в кустарник. Увидел перед собой измученное, помертвелое лицо Олеси с остановившимися безумными глазами, и ему стало страшно.

— Шла бы ты в светелку, Олеся Васильевна.

— Что?.. Это ты, Харитонка, — выходя из оцепенения, тихо молвила Олеся.

— Я, Олеся Васильевна. Шла бы, сказываю, домой.

— Зачем ты здесь?

— Как зачем?.. Батюшка твой повелел…, — Харитонка чуть не ляпнул, что приставлен к Олесе в стражники, но вовремя поправился: — Батюшка повелел оберегать тебя от лихих людей.

— От лихих? — в очах Олеси промелькнул испуг. Она вспомнила, как ее грубо схватили у избы кузнеца Малея княжьи люди и насильно повели к терему Владимира. Она вырывалась, кричала:

— У меня же в доме Никитушка, Никитушка! Отпустите меня к сыну!

Но княжьи люди и слушать ничего не хотели. А затем, когда она отвергла Владимира, те же княжьи слуги кинули ее на телегу и с охальными словами повезли в Ростов. Они и впрямь недобрые люди, готовые на всякое лихо.

Не успела Олеся выйти из малинника, как услышала гулкие удары топоров по частоколу. В страхе перекрестилась. Господи! Да вот они уже и в тын ломятся. За ней и Никитушкой! Бежать, борзей бежать!

И Олеся, прижимая к груди ребенка, быстро побежала к дому. Запыхавшись, влетела в избу, увидела Секлетею и напугано закричала:

— Спрячь меня, матушка! Борзее спрячь с Никитушкой!

— Аль напасть какая? — всполошилась Секлетея.

— Лихие за мной с топорами гонятся!

Секлетея ошарашенно плюхнулась на лавку. Плоский поджатый рот ее открылся, руки и ноги затряслись. На ее счастье в избу вошел Харитонка.

Секлетея, показывая дрожащей рукой на дочь, заплетающимся языком вопросила:

— Чего это… чего это Олеся сказывает? С топорами, чу, за ней лихие гонятся.

— С топорами? — удивился Харитонка, а затем смекнул. — Да это плотники начали старый тын рушить, вот Олесе Васильевне и почудилось.

— Нет, нет, не почудилось. Спрячь меня с Никитушкой, матушка! Спрячь!

Секлетея пытливо глянула на лицо Олеси и охнула, схватившись за голову. Никак, дочка разума лишилась. Господи, беда-то какая!

— Ступай, Харитонка…Нет, погоди. Разыщи Василия Демьяныча.

Харитонка пожал покатыми плечами.

— Не ведаю, где и разыскивать, хозяйка.

— Вот и я не ведаю. Он никогда о своих делах не сказывает… Как же быть-то, пресвятая Богородица? Но он где-то в городе. Может, к купцам ушел. Ищи, Харитонка!

Харитонка обегал всех богатых торговых людей, но купца никто не видел. Часа через два холоп вернулся в избу в надежде, что Василий Демьяныч появился дома, но Секлетея огорчила:

— Не был. И куда запропастился государь мой? А с дочкой-то совсем худо. Ходит с блаженным лицом, как наш юродивый на паперти, и всё чего-то бормочет. И чего делать — ума не приложу. Вдругорядь ищи, Харитонка.

Но и вдругорядь не удалось найти холопу купца Богданова. Тот заявился в дом лишь к вечеру.

— Да где ж ты пропадал-то, батюшка? Обыскались тебя!

— В храме был, — хмуро отозвался Василий Демьяныч.

— В храме? — подивилась Секлетея.

Купец Богданов никогда не считался усердным прихожанином. Ходил в церковь, когда не был в отлучке, лишь раз в неделю, да и то с семьей. Один же — в жизни не хаживал, а тут провел в храме едва ли не весь день, что и удивило Секлетею.

— Чего искали? — всё также пасмурно спросил купец.

— Беда, государь мой. Дочка-то, кажись, умом тронулась.

— Что-о-о?

— Да ты сам погляди. Несуразицу несет.

Василий Демьяныч по сумрачной лесенке поднялся в светелку. За ним последовала и Секлетея.

Олеся, при свете бронзового шандана из трех оплывших сальных свечей, тихонько раскачивала зыбку и негромко приговаривала:

— В могилке покойно, Никитушка. Никто меня не найдет… В могилке покойно.

Василий Дёемьяныч подошел к Олесе и тронул ее за плечо.

— Ты чего это, дочка?

Олеся испуганно отпрянула от отца.

— Нашли!.. А где топор? Токмо Никитушку не погубите!

Василий Демьяныч переглянулся с Секлетеей и сокрушенно опустился на лавку. Помрачневшие глаза его устремились к иконе Спасителя. За что наказуешь, Господи? За что?!

* * *

Старый, местами подгнивший частокол плотники рушить не стали. Так купец приказал.

— Аль двойным тыном надумал от улицы отгородиться, Василь Демьяныч? — со скрытой усмешкой вопросил Сидорка Ревяка.

Купец сердито ответил:

— А надо бы! Уж слишком много воровских людей развелось.

Молвил и пошел прочь.

— Вот и пойми его, — развел Сидорка руками. — «Надо бы!» Да двойным тыном даже бояре не отгораживаются. И чего опасается?

— Девку выкрали, вот и опасается. А тут, глядишь, и Секлетею его уволокут, — хохотнул Луконя.

— Буде ржать. У человека горе, а вам бы всё шуточки. Дерева рубите! — напустив на себя строгий вид, произнес Сидорка.

Неподалеку стучал топором дюжий Кирьян. Был он в сермяге, подпоясанной лыком, и в войлочном колпаке, низко надвинутом на самые брови. Огненно-рыжую бороду трепал густой говорливый ветер. Работал споро, без устали. Луконя обработал одно дерево, а Кирьян уже за третье принялся.

Плотник глазам своим не поверил: обтесал, поди, кое-как. Подошел, цепко оглядел кругляш и головой крутнул. Ну и немтырь! Ловко обстругал.

— Ты чего так торопишься, Кирьян? Силы побереги, а то и дух вон.

Но «немтырь», знай топором звенит.

Луконя поглядел, поглядел и вернулся к Сидорке.

— А свояк твой топоришко держать умеет.

— А я че говорил? Мужик работящий.

— Уж больно прыткий, как бы пуп не надорвал.

— Не надорвет. Он у меня двужильный, за троих ломит.

Немтырь «ломил», а сам нет-нет да и глянет на видневшуюся за тыном кровлю купеческого терема. А то вонзит топор в древо и поглядит на солнышко. Уж скорее бы оно над головой повисло. Тогда — полдень, обеденная трапеза в купеческом подклете. Так сказывал Сидорка. Как неторопко тянется время!

Сидорка же ошкуривал сосновый кругляш и думал о купце. Странный он какой-то. Говорит мало, глаза отрешенные, даже нового плотника утром не заметил. Видать, за дочку переживает. Тяжко приходится купцу. Еще бы! Родная дочь из родительского дома сбежала. Такого случая Ростов еще не ведал, вот и ходит Василь Демьяныч, как потерянный. Каково знатному и горделивому купцу? Зол он на Лазутку. Слух прошел, что готов без княжеского суда своей рукой ямщика живота лишить. Ох, по острию ножа ходишь, Лазутка. Зело нелегкое дело задумал ты. А сколь подготовки было!

Дней пять назад к Сидорке заявился бывший кормчий Томилка и всё рассказал ему о Лазутке Скитнике.

— Да как же он не побоялся в Ростов сунуться? — поразился Ревяка.

— А вот спроси его, еситное горе. Ныне в артель твою просится. Как проведал, что вы купцу Богданову новый частокол ставите, так весь и загорелся. Ступай, грит, к Сидорке. Пусть он меня в артель примет. А вдруг удастся с Олесей свидеться.

Ревяка и вовсе дался диву:

— Да он что, спятил? Его тотчас схватят и на княжой суд поведут. Лазутку каждая собака в городе знает. Ну и дуралей.

— Ныне не узнают. Надумал Лазутка рыжим стать.

— ?

— И голову и бороду хной^[107] покрасит, и к тому ж в немого обратится.

— Чудит ямщик. А проку? Озеро соломой не зажжешь. Вот так и Лазутке не видать Олеси, как собственных ушей. Да кто ж чужака в артель возьмет?

— И о том с ямщиком покумекали. Назовешь его свояком, и слезно артели челом ударишь.

— Да какой еще свояк? — продолжал дивиться Сидорка.

— А вот какой. Слушай да на ус мотай, еситное горе…

Ревяка нехотя согласился, хотя затею Лазутки посчитал рисковой. Ямщик, Бог даст, и увидит свою жену, а что дальше? Олеся тотчас обрадуется, кинется Лазутке на грудь — и всё пропало. Конечно, можно и возок к воротам подать, но Олеся теперь связана по рукам и ногам своим младенцем, и без него она никуда не поедет. А коль и поедет, всё равно бежан настигнут быстрые княжеские кони. Ничего-то не получится у Скитника. Под полой печь не унесешь.

Артель, как и в прошлые дни, позвали обедать в подызбицу купеческого терема.

Лазутка снял колпак и тряхнул густыми, волнистыми волосами да так, что они, рассыпавшись, закрыли глаза, упав ниже переносицы. Сутулясь, хлебал ложкой наваристые щи и напрягал слух. А вдруг Олеся находится над подызбицей в горенке? Может, голос ее донесется. А может, и Никитушка заплачет… Нет, всё глухо.

На другой день в подызбицу заглянул сам купец. Вид у него был какой-то затравленный и угрюмый. Рассеянный взгляд его остановился на Лазутке.

— А это кто? Кажись, ране не видывал.

У Скитника екнуло сердце, дрогнула ложка в руке. Неужто узнает?!

— Свояк мой, Василь Демьяныч. Плотник от Бога. Артель соврать не даст.

— Древодел! — поддакнул Луконя.

— Добро, — коротко молвил купец и отвел глаза от незнакомого плотника. А затем, как бы нехотя, всё с теми же мрачными, рассеянными глазами, спросил:

— Довольны ли кормом?

— Благодарствуем, Василь Демьяныч. Артель не в обиде, — с поклоном ответил Сидорка.

Купец больше ничего не спросил и вышел из подызбицы.

У Лазутки отлегло от сердца. Не узнал! Теперь он может работать гораздо спокойней и ждать благоприятного случая.

Глава 8 «ВЕСЕЛУХА»

В Васильевом городке, обнесенном неболь обшаривал глазами просторный, ветвистый сад, в надежде высмотреть жену и Никитушку, но… тщетно. Олесю, видимо, купец даже не выпускал из горницы.

«И это отец, — невесело раздумывал ямщик. — Как он безжалостен. Родную дочь даже в сад не выпускает. А ведь совсем другим ведали ростовцы Василия Богданова. Допрежь был он, хотя и строгим, но незлобивым и общительным, никто не мог сказать, что Василь Демьяныч худой, жестокий человек. Как же ростовцы заблуждались!»

И вновь Лазутка не знал, что ему предпринять, вновь захотелось ему плюнуть на все предосторожности и ворваться в горницу Олеси. Неведение и ожидание — хуже смерти.

Но ямщика сдерживал Сидорка Ре шим, но крепким дубовым частоколом, шел пир горой.

Князь Василько отмечал удачную охоту. По правую его руку сидел боярин и воевода Воислав Добрынич, по левую — молодой боярин Неждан Корзун.

Борис Сутяга в ядовитой усмешке кривил узкогубый клыкастый рот: вот и здесь Василько древние устои рушит. Какой-то сосунок, без году неделю боярин, восседает обок с удельным князем, а он, кой едва ли не три десятка лет носит высокий боярский чин, оказался чуть ли не в конце стола, вкупе с выжлятником. С псарем! Неслыханное бесчестье! Эка, возвел новый порядок молодой князь:

— На охотничьих пирах прошу бояр — без мест. Не на Думе! Здесь первые люди те, кто зело на охоте отличилсь.

Да как такое мог сказать, князь Ростовский! «Первые люди». Это псари-то первые люди?! Срамотища. Вон их сколь набилось. Смерды! Снедь пожирают, вино лопают, а главное — рты свои поганые открывают. И до чего дошло — сидят супротив! Один из них крепко назюзюкался, чарку пролил, а сосед его гогочет: «Ох, жаль, Митяй. Вино не пшеничка: прольешь — не подклюешь. Держи чарку крепче и пей досуха, чтоб не болело брюхо». А Митяй отчего-то вскипел, и доезжачему кулаком погрозил. Дал же волюшку подлым людям Василько. А те, когда изрядно наберутся, и больших господ начинают задирать. Всё так: вино с разумом не ладит. Пьян — храбрится, а проспится — свиньи боится. Смердящие рыла! Взять бы кнут да по рожам, по рожам, дабы ведали свое место.

Когда Борис Михайлыч глянул на князя, то злость его сменилась на злорадство. Пир в самом разгаре, и обычно он затягивался до глубокой ночи. В это время многие уже будут мертвецки пьяны, поперек глазу пальца не видят, да и слуги не такие уже чуткие и радетельные: они сами наподгуле. Вот тут и не зевай, Влас. Никто и не заметит, как чарка с отравленным вином окажется в руке князя. Он сдохнет не сразу (Фетинья — не дура), а утром, когда будет лежать в постели. Тогда никто и не подумает, что Василько преставился от яда. Один пойдет разговор: во сне помер, от перепоя. Такое случалось. Винцо и молодых губит. Два года назад, на пиру у великого князя Юрия Всеволодовича, молодешенький боярин окочурился. Так что всё пройдет без сучка, без задоринки.

А Влас, тем временем, разливал из братин вино. Серебряный ковш то и дело мелькал в его ловкой руке. Был он весел и необычайно взволнован. Сегодня его, на всем миру, зело похвалил сам князь. Честь-то какая! Он не токмо лучший сокольничий, но и добрый выжлятник. Его гончие собаки оказались самыми удачливыми. Как тут не возгордиться! Вот и отец, поди, довольный. Сидит подле главного сокольничего, но пьет отчего-то мало. Да и тесть не шибко навеселе. И чего б ему не порадоваться за затя?

Вскоре Влас наполнил до краев боярскую чару. Когда наклонялся к тестю, тот чуть слышно молвил:

— Уж к ночи… Не забывай.

— Как можно? — почему-то рассмеялся Влас и, обойдя столы, направился к поставцам с корчагами, яндовами и братинами. Затем он встретился глазами с отцом, и тот, мотнув своей густой, окладистой бородой, поднялся с лавки.

В столовой палате было шумно, но ежели кто-нибудь из гостей поднимался, дабы сказать речь, шум стихал.

— Дозволь, милостивый князь, слово молвить?

— Говори, купец. Рад тебя выслушать.

— Благодарствую, князь, за великую честь, — с поклоном продолжал Глеб Митрофаныч. — Впервой я на княжеском пиру. Скажу от всего ростовского купечества. Премного довольны мы твоим правлением, князь Василько Константиныч. Торговлишку нашу ты не теснишь, большими налогами не обременяешь, от того и Ростову Великому польза немалая. Сколь калита позволяет, жертвуем мы и на храмы, и на крепостные постройки, и на воинство твоё. Дай Бог тебе славно править еще многие годы. Крепкого здоровья тебе, князь Василько Константиныч!

— Спасибо на добром слове, Глеб Митрофаныч, — тепло изронил Василько.

За здоровье князя, как того требовал обычай, каждый должен был выпить до дна. Осушил свою чару и Борис Михайлыч.

Сын и отец вновь переглянулись, а где-то через полчаса Влас недоуменно пожал плечами. Боярин как сидел букой, так и сидит, а ведь должен бы уже в пляс пойти. Крепок же Борис Михайлыч! Его даже «веселуха» не берет.

Перед охотой у отца с сыном произошел непродолжительный разговор.

— Тестюшка твой, боярин Сутяга, бывает ли на пирах веселым?

— Не примечал, тятенька.

— И не приметишь. Всегда сидит с кислым видом и хохлится, как ехидна. Так?

— Кажись так, тятенька.

— Тогда слушай, Влас. Поспорил я с одним знатным человеком, кой на пиру будет, что боярин Сутяга в пляс пойдет. На золотую гривну поспорил. А человек тот: «Ни в жизть не пойдет! Сутяга и под копьем плясать не станет». Так вот, Влас, надо нам эту золотую гривну в свою калиту положить. Надумал я подшутить над тестюшкой. На пиру налей-ка ему «веселухи».

— Чо эко, тятенька?

— А ты и не слыхивал?

— Да где мне, тятенька. Я всё с борзыми да кречетами, в винах же бестолков.

— Оно и видно, хе-хе. Придется показать бестолковому.

Глеб Митофаныч достал из посудницы маленькую скляницу с указательный палец, заполненную темно-зеленой жидкостью и сотворил на лице добродушно-хитрую улыбку.

— Вот она, «веселуха». Настоечка от докуки и печали. Нальешь в чару с пол-ложки — и в пляс пошел!

— Эдак-то и мне охота, тятенька.

— Тебе?.. Одурел, парень. Аль запамятовал, что самому князю будешь прислуживать? Чтоб маковой росинки во рту не было! Уразумел?

— Уразумел, тятенька.

— Внимай дале. Как токмо все станут в крепком подпитии, незаметно достань скляницу, вылей малость в ковш и наполни чару Сутяги.

— Наполню, тятенька. Вот потеха будет! — рассмеялся Влас.

— Но чтоб неприметно, дабы ни одна душа не ведала. Это ты хорошо запомни. Не подведи, Влас. Я тебе за это еще одного отменного кречета добуду.

Влас повалился отцу в ноги. Каждый новый кречет был для него сказочным подарком.

— Не подведу, тятенька!..

Влас как ни глядел на боярина Сутягу, но тот так в пляс и не пошел. Напротив, лицо его стало каким-то бледным и потухшим. Вот тебе и «веселуха»! Не подействовала тятенькина настойка. Жаль-то как! Целой гривны тятенька лишится.

Но Влас особо не горевал: отцу — денег не занимать, не оскудеет его мошна. Он же, Влас, всё сделал так, как просил его тятенька. Отец браниться не будет.

После полуночи Василько Константиныч отбыл в свои покои почивать. Сутяга проводил его колючим взглядом.

«Это твой последний пир, князь. Сейчас ты уснешь и более не проснешься. Хватит, повластвовал! Теперь князю Ярославу и мне, боярину Сутяге, быть властителями земли Ростовской».

После ухода Василька, некоторые еще продолжали пировать, а другие, отягощенные обильными яствами и винами, потянулись на ночлег. Среди них оказался и Борис Михайлыч. Он улегся на спальную лавку, покрытую медвежьей шкурой, повернулся на правый бок и вдруг почувствовал режущую боль в животе. Тогда он перевернулся на спину, но боль стала еще острей, да и на сердце будто навалилась тяжелая каменная глыба. Сутяге нечем стало дышать. Он попытался кликнуть слугу, но из широко открытого рта лишь раздался протяжный, надрывный хрип. Боярин весь покрылся холодным потом, глаза его широко раскрылись, лицо посинело, изо рта пошла розовая пена. В голове промелькнула жуткая мысль. Корчась от удушья, нестерпимой боли и яростной злобы, боярин закричал: «Купец! Перехитрил, собака!..»

Но боярина уже никто не мог услышать. Сутяга умер с открытым ртом и выпученными глазами

Глава 9 ДАБЫ ЧЕРТА НЕ ОБОЗЛИТЬ

Другую неделю плотничал Лазутка Скитник на купца Богданова, но с Олесей так и не удалось свидеться. Когда шел от тына снедать в подызбицу, Лазутка зорко вяка. В своей избе он высказывал:

— Не суйся, ижица, наперед аза. Охолонь, Лазутка. Терпеньем города берут. Денька через два тын закончим и к амбару перейдем. От него весь купецкий терем, как на ладони. Быть того не может, чтоб твоя женка за весь день из горницы не вышла. Непременно выйдет!

— Сомнительно, Сидорка. Десятый день в подызбицу ходим.

— Так, ить, когда ходим? В обед. Мы снедаем и Олеся твоя за трапезой сидит. От частокола же нам одна кровля видна да печной дым.

— Купец будто назло старый тын оставил. Тьфу!

— И правильно! Купец — не дурак. Зачем же ему старый тын рушить, пока еще новый не поставлен. Чтобы ночами лихие в усадьбу лезли? Наберись, грю, терпенья, свояк. Вот-вот за амбар примемся.

— Уж скорее бы!

Амбар на Руси (после избы и терема) — и для мужика, и для купца, и для боярина — самая необходимейшая постройка. В нем будут храниться зерно и мука. Хлеб — русская святыня, ибо он всему голова и кормилец.

Рубить надо амбар с большим умением. Малейшая погрешность — и жито^[108] пропадет. Тогда клади зубы на полку. Без ума проколотишься, а без хлеба не проживешь. Да и про древнее поверье нельзя забыть. При возведении избы, конюшни, бани, колодца, сарая, амбара следует прежде всего изведать — не занято ли это место чертом. Для этого хозяин клал на ночь, по всем четырем углам первого венца, по краюшке хлеба. Ранним утром он поднимался, горячо молился и тихонько шел к венцу. Если хлеб оставался нетронутым, то, стало быть, черта на постройке нет, а коль пропадет хоть одна из краюшек — место нечистое, в тот же час передвигай бревна. Ничего не возводят и на том месте, где когда-то пролегала дорога или тропинка: тут шатался дьявол.

Верили также, что в конюшнях всегда поселяется черт, а поэтому никогда нельзя входить в нее с горящим фонарем или свечой, и никогда нельзя свистеть, дабы не обозлить черта, кой в отместку может замучить лошадей.

Еще перед тем, как возводить тын и амбар, купец Богданов учинил Сидорке тщательную проверку.

— Житницы ране рубил?

— Доводилось, Василь Демьяныч.

— И какой она должна быть?

— Обижаешь, купец, — нахмурился Сидорка.

— Ты уж не серчай, плотник, но у меня в амбаре будет хлеб лежать, а не кадушка с грибами. Хлеб! А я не шибко в плотницких делах кумекаю. Уж поведай мне, Христа ради.

— Хитришь, Василий Демьяныч. Ну да Бог с тобой… Дабы лучше хлеб сохранить, житница должна быть холодной, сухой и хорошо проветриваемой.

— Так-так, плотник. Поближе к саду будешь ставить, чтоб подальше от глаз воровских?

— Зачем же подле сада? Тогда прохлады в житнице не будет. Ставить надо на открытом месте, дверями и оконцами на север.

— Ишь ты, — крутнул головой купец. — А насчет сухого амбара мне тужить не надо. Лес я еще с зимы заготовил. Холопы давно ошкурили и высушили. Вам токмо напилить по размеру, вырубить пазы и складывать венец к венцу.

— И всё? — хитровато прищурился на купца Сидорка.

— И всё.

— Ну и пропал твой хлеб, Василь Демьяныч. В три месяца отсыреет.

— Да ну! — простодушно уставился на древодела Богданов.

— Вот те и ну, — усмехнулся Сидорка. — Амбар надо приподнять на два аршина над землей, и учинить всё так, чтобы хлеб в сусеках, упаси Бог, не касался наружных стен. Вот тогда-то он будет лежать в сухости.

— Ишь ты. А я и не ведал, — с лукавинкой молвил купец. — Ну а что надо делать для проветривания?

Лукавинка в глазах купца не осталась без внимания Сидорки.

— Буде насмешничать, Василь Демьяныч. Всё-то ты ведаешь.

— А я, толкую, не горазд в оном деле. Дале рассказывай.

— Слушай, коль не надоело, но боле не перебивай. Дабы жито проветривалось, надо проложить сквозь сусеков дощатые трубы с просверленными стенками, концы коих должны выходить в отверстия, сделанные уже в наружных стенках. Отверстия эти скошены вниз, к наружу — для защиты от дождя, и имеют, кроме того, задвижки. В потолке также надобно учинить вытяжные трубы. Дверь должна быть значительных размеров: около одной сажени шириной и три с половиной аршина высотой. Кроме наружной двери, потребуется и внутренняя, решетчатая, коя закрывает амбар при проветривании. Закрома же надо уладить так, чтобы хлеб насыпался сверху, а выбирался снизу, с помощью отверстий с лоточками, кои будут сделаны у дна сусеков, и закрываться задвижками. При таком устройстве зерно долго не залёживается, ибо сперва выбирается то, кое было раньше насыпано. Кроме того, опускаясь при выборке вниз, оно пересыпается и проветривается. Дно сусеков следует приподнять над полом вершков на десять…

Сидорка еще долго рассказывал, а Василий Демьяныч степенно кивал головой и думал:

«Башковитый плотник. Ставил житницы. Теперь можно за хлебушек не беспокоиться».

Когда, наконец, Сидорка закончил, купец благодарно молвил:

— Спасибо за урок, древодел. На всю жизнь запомню.

А Сидорка, всё также хитровато прищурясь и сдвинув на потылицу войлочный колпак, произнес:

— Не худо бы, Василь Демьяныч, перед зачином амбара артель чарочкой попотчевать, дабы житница века стояла.

— Попотчую, — коротко пообещал купец.

И вот настал день, когда плотники завершили работу над частоколом и перешли к зачину житницы. Усевшись на заготовленные бревна, древоделы поглядывали на высокое крыльцо купеческого терема, ожидая выхода Василия Демьяныча. Сейчас купец подойдет к артели и радушно молвит:

— Пожалуйте к столу, древоделы. Испейте доброго вина перед зачином.

Но купец так и не вышел.

— Неуж пожадничал? — вопросительно глянул на большака Луконя.

— Непонятно, мужики. Богданов, кажись, не из тех людей, кои слово свое рушат. Поди, запамятовал, — молвил Сидорка.

— Да вон Харитонка показался. Сейчас к столу кликнет, — заулыбался Луконя.

Но Харитонка и не думал подходить к артели. Он торопко шел к воротам тына.

— Погодь, милок! — окликнул холопа Сидорка. — Разговор к тебе есть.

Но Харитонка артель огорчил:

— Ничего не ведаю, мужики. Василь Демьяныча в тереме нет.

— Да где ж он?

— К епископу Кириллу спозаранку ушел.

Мужики приуныли. Вот тебе и Василь Демьяныч! Не ожидали.

— А ты куда поспешаешь? — спросил Сидорка

— Да я энто… Дела у меня энто… Дела, мужики.

— Буде губами шлепать. Аль чего случилось?

— А-а, — кисло махнул рукой Харитонка и побежал к воротам.

Лазутка проводил холопа тревожными глазами. Что-то неладное происходит в тереме Богданова. Сам купец спозаранку к владыке ушел, а теперь вот и холоп куда-то заспешил. Уж не с Олесей ли какая беда? Господи, терем совсем близко, а не войдешь и не спросишь… А может, войти, пока хозяина в доме нет?

Сидорка увидел напряженное лицо Лазутки и, как можно спокойней, молвил:

— Ладно, мужики. Обойдемся без зачинной чарки. С окончаньем пображничаем. Давайте-ка за топоры.

На сей раз Лазутка трудился без всякой охоты. Он то и дело поглядывал на терем, всё еще робко надеясь, что Олеся покажется во дворе.

— Ты чего, Немтырь, как сонная муха? Пошевеливайся!

Лазутку охватила злость — на свою беспомощность, на купца, заточившего в тереме свою дочь, на неведение, кое хуже смерти. И он, весь осыпанный смолистой щепой, так «пошевелился», так яро загулял по пазу бревна топором, что конец венца отвалился.

— Очумел, Немтырь! — осерчал Луконя. — Готовое бревно загубил.

Большак решил всё свести на шутку:

— Это он, мужики, на купца озлился. Чарку не поднес — вот и пошел топором махать. Винцо мой свояк жуть как уважает. Братину за один присест вылакает.

— Такой верзила вылакает. И все ж горяч, никак, твой свояк, Сидорка. Речами тих да сердцем лих.

Лазутка с трудом взял себя в руки, однако, рубил пазы, стиснув зубы.

Василий Демьяныч подошел к артели лишь на другое утро. Повинился:

— Простите меня, мужики. Совсем за делами запамятовал.

— Да мы не в обиде, Василь Демьяныч. С кем не бывает, — благодушно молвил Сидорка.

— Вот и добро. Прошу к столу, в подызбицу.

— Благодарствуем, хозяин. Чарочка не помешает, — повеселел Луконя.

Лазутка старался на купца не глядеть, а вот Сидорке бросилось в глаза, как еще больше осунулось, и поблекло лицо Богданова.

«Что-то его мучает, — невольно подумал он. — Неужто так из-за дочки убивается? Крепко же его родное чадо подкосило. А может, самого какая-нибудь хворь одолела? Здоровье приходит годами, а уходит часами. Цветущий купец на глазах меркнет».

Стол, накрытый белой льняной скатертью, был уставлен снедью и питиями.

Василий Демьяныч осушил первую чару вкупе с артелью и, сославшись на неотложные дела, вышел из подызбицы.

Луконя, удовлетворенный богатым столом, потянулся за малосольным, пупырчатым огурчиком и довольно крякнул:

— Свежей засолки. Люблю под огурчик. Лепота!

— Где огурцы, тут и пьяницы, — хохотнул, сидевший обок с Луконей, долговязый плотник с черными нависшими бровями. — Навались, мужики! Первая чарка колом, вторая соколом, остальные — мелкими пташками. Навались, ребятушки!

— Ты не шибко-то наваливайся, Епишка. Слышал, как намедни боярин Сутяга от перепою дуба дал? — молвил большак.

— Как не слышать. Весь Ростов о том толкует. Но мы — не бояре. В мужичьем животе долото сгниет, — вновь хохотнул Епишка, теперь уже закусывая куском сочного, поджаристого мяса.

— А мне Сутягу и вовсе не жаль, — сказал Луконя. — Годков пять назад баньку ему рубил. Ох, и скряга! Порядился за одну плату, а он выдал вдвое меньше.

— И по рукам били? — удивился Епишка.

— А как же? Всё сполна-де, милок, получишь. А когда баньку сладил, Сутяга и чарки не поднес и цену ополовинил. Ты, бает, трое дён на сеновале дрых. Я ж ему: «Так трое дён потопный дождь лил». А Сутяга: «Ничего не знаю, милок. Про дождь у нас разговору не было. Ступай с Богом». Как липку ободрал, сквалыга!

— Будешь знать, с кем по рукам бить, — усмехнулся Сидорка. Этого боярина весь Ростов ведал. Скорее у курицы молока выпросишь, чем у него кусок хлеба. Ни один ростовец Сутягу не пожалел и добрым словом не вспомнил. Как говорится: собаке — собачья смерть.

— А твой-то свояк и впрямь горазд на винцо, — подтолкнул Сидорку, разомлевший от сытной трапезы и вина Луконя. — Чарку за чаркой опрокидывает. Дорвалась душа до бражного ковша. Горазд!

А Лазутка глушил чаркой тоску и горе. Ему хотелось забыться, и хоть на какое время не думать о жене и Никитушке. Но хмель не брал, не мутил голову, назойливая мысль не покидала: «Олеся, Олеся!.. Почему не выходишь в сад? Что с тобой? Что?..»

* * *

Василий Демьяныч, убедившись, что Олеся тронулась умом, и растерялся и ужаснулся. В первые часы он не ведал, что предпринять, а затем, после мучительных раздумий, позвал дворовых и накрепко наказал:

— О недуге дочери — ни слова. Кто проболтается — самолично язык вырву. Спрашивать будут — отвечайте: всё, слава Богу, сидит в светелке и рукодельем занимается.

Затем Василий Демьяныч удалился в белокаменный Успенский храм, где истово и долго молился перед Христом, Божьей Матерью и святыми чудотворцами, дабы оказали милость свою и избавили его неразумного чадо от тяжкого недуга.

Приходил в собор и на другой день и на третий, но Олесе не становилось лучше.

— Лекаря бы надо, государь мой, — советовала заплаканная Секлетея.

Но лекаря купцу звать не хотелось: такую хворь излечить едва ли ему под силу, да и приводить его в дом зело опасно: тогда весь Ростов изведает о страшном недуге Олеси. То-то вновь заговорят злые языки. Блудливая дочка, мол, купца Богданова, допрежь с ямщиком спуталась, в бега с ним, не от великого ума, ударилась, а ныне и вовсе спятила… Нет, нельзя звать лекаря, никак нельзя! Может, Олеся еще придет в себя.

Но тщетны были ожидания, и тогда Василий Демьяныч отправился к епископу Кириллу Второму, весьма почитаемому ростовцами архиерею.

Вот уже третий год возглавлял Ростовскую епархию новый владыка. За это время он близко сошелся не только с князем Василько, его супругой Марией, но и со многими боярами. Степенный, уравновешенный, благоразумный, он пришелся по душе и городской знати и простолюдинам. А неустанное радение Кирилла о сирых и убогих, принесло ему еще большее уважение.

Василий Демьяныч был допущен к руке владыки в первый же день. В покои епископа его проводил молодой послушник, кой, перед низкой сводчатой дверью, тихо и почтительно молвил:

— Святой отец ждет тебя, купец.

Владыка обладал крупной, внушительной фигурой. Ему было немногим за сорок; лицо округлое, широколобое, с открытыми, пристальными глазами, мясистым, шишкастым носом и русой, благообразной бородой. Облачен был Кирилл по-домашнему: без мантии, митры^[109] и панагии^[110], одетый в лиловую шелковую рясу с серебряным нагрудным крестом.

Василий Демьяныч перекрестился на киот, низко поклонился владыке и тихо молвил:

— Благослови, святый отче.

Кирилл осенил купца крестным знамением и произнес по обычаю:

— Во имя отца и сына и святого духа благословляю раба Божия Василия… Что привело тебя, сын мой?

— Беда, святой отец.

И Василий Демьяныч всё рассказал, ничего не утаив.

— Велика твоя беда, сын мой, но всё — в руках Господних. И как сказал апостол: «Честен брак — и ложе не скверно. Прелюбодеев же судит Бог». Не миновала и дочь твоя наказанья.

— Но как же быть теперь, владыка? Как? — с отчаянием в голосе вопросил купец.

Владыка поднялся из кресла, шурша просторной рясой, прошелся по покоям, заменил догоревшую свечу в бронзовом шандане, а затем ступил к застывшему в томительном ожидании купцу, и участливо молвил:

— Молись, Василий Демьяныч. Неустанно молись. Токмо в том спасение.

— А может, окажешь милость свою и пришлешь лекаря, святый отче? Недуг-то у дочери редкостный, — робко произнес Василий Демьяныч.

— Молись! — кратко и твердо изронил епископ.

— Как? Вразуми, владыка! — чуть ли не со слезами на глазах обратился к архиерею Василий Демьяныч.

— Поведай, сын мой, а гораздо ли у чада твоего разум помутился?

— Не так уж и гораздо, владыка. Бывают и просветленья.

— К киоту с молитвой подходит?

— И не единожды, владыка.

— Тогда не всё еще так худо, сын мой… А теперь зело накрепко запомни слова мои: ежели Бог пошлет на кого болезнь или какое страдание, — исцеляться ему Божьею милостью, да слезами, да молитвою, да постом, да милостынею, да искренним покаянием, да благодарностью и прощением, и милосердием. И отцов духовных подвигнуть на моление Богу: петь молитвы, воду святить с честных крестов, и со святых мощей, и с чудотворных образов, и освящаться маслом, и по святым чудотворным местам пойти по обету и молиться со всею чистой совестью. И тем самым исцеление от разных недугов от Бога получить, и впредь от всяких грехов уклоняться и никакого зла не творить. А наказы духовных отцов соблюдать и епитимьи совершать: тем очистишься от греха, и душевные и телесные недуги исцелишь, и заслужишь от Бога милость. Вот памятка, как каждому христианину исцелять себя от самых разных недугов душевных и телесных, от душетленных и болезненных страданий: жить по заповедям Господним, по отеческому преданию и по христианскому закону, — тогда и Богу он угодит, и душу спасет, и от греха избавится, и здоровье получит душевное и телесное, и станет наследником вечных благ… Всё ли уразумел, сын мой?

— Ничего не запамятую, святой отец.

— Да поможет тебе Господь. Закажи сорокоуст о здравии чада твоего с молебном — и я сам помолюсь.

Василий Демьяныч опустился на колени и поцеловал епископу руку.

— Благодарствую, владыка, — растрогался Василий Демьяныч.

Затем он поднялся, распахнул темно-вишневый кафтан и расстегнул калиту, прикрепленную к кожаному ремню, опоясывающему льняную рубаху.

— Прими, святой отец, на украшение храма. То — от всего сердца.

Но Кирилл отвел руку купца с тугим, набитым золотыми монетами кошелем.

— Коль от всего сердца, то передай моему казначею. Храм нуждается в благой помощи.

Глава 10 ВЛАС И ФЕТИНЬЯ

Смерть своего любимого «Борисыньки» оказалась для Фетиньи полной неожиданностью. Когда услышала, грянулась оземь и забилась в надрывном, неутешном плаче. Её горе было отчаянным и безмерным. Фетинье не хотелось жить.

Боярина, как и всякого «княжьего мужа», хоронили с почестями. Соборовал и отпевал усопшего сам епископ Кирилл. А затем в покои вошел князь Василько в смирном^[111] платье, а за ним духовенство с хоругвями и крестами.

Тело боярина лежало под золотым балдахином. После отпевания ближние слуги понесли усопшего с верхнего жилья хором, сенями и переходами, к красному крыльцу. Другие же слуги несли надгробную доску, покрытою серебряной объярью. На красном крыльце боярина положили на приготовленные сани^[112], обитые золотым атласом. Подождав некоторое время, дабы усопший простился со своим домом, слуги понесли сани на руках к воротам тына. Перед телом шли священники и дьяконы со святыми иконами и крестами; за ними — певчие епископа, кои уныло тянули надгробное пение. Замыкали траурное шествие князь Василько и Кирилл.

Супругу боярина, дородную Наталью Никифоровну, также по древнему обычаю несли на санях, обитых черным сукном, за коими следовали княгиня Мария Михайловна с верховыми боярынями, боярышнями и ближними служанками Натальи. Все были в смирных платьях.

Когда боярина выносили из ворот тына, позади траурного шествия раздался душераздирающий крик Фетиньи…

Хоронили Сутягу торжественно, но толковали о нем скупо, и никто не проронил о нем доброго слова. Худая жизнь — худая память.

Одна лишь Фетинья убивалась. Всю ночь она пролежала на могиле, не замечая ни прохладной августовской ночи, ни мелкого, моросящего дождя, начавшегося после всенощного бдения.

От могилы ее оторвал Влас Якурин, кой до сих пор пребывал в растерянности. Он больше всех изумился, когда ему сказали о кончине тестя. Застыв с открытым ртом, долго не мог прийти в себя. Вот тебе и «веселуха!» Да как же так? Тесть должон в пляс пойти, а он взял, да и скапутился.

— Да я ж…да я ж, — растерянно глядя на слуг, забормотал он, но тут подошел отец и с горестным видом прижал к себе Власа.

— Беда-то какая, сынок.

Глеб Митрофаныч выдавил из глаз скорбную слезу и, обняв за Власа за плечо, повел его во двор. Там, у коновязи, сердито молвил:

— Ты чего это губами зашлепал? О веселухе помышлял вякнуть?

— Дык, че худого-то, тятенька? Веселуха — для веселья.

— Дурак! Не я ль тебя наставлял, дабы никому ни слова! Запамятовал, обалдуй. Никому! Помирают не с веселухи, а с перепою. Уразумел?

— Уразумел, тятенька.

— Вот так-то. А теперь ступай к покойнику и поплачь. Всё же тесть твой упокоился…

Влас с трудом оттащил Фетинью от могилы.

— Пойдем в терем, баушка. Иззябла вся. Боярыня Наталья тебя ждет.

Фетинья, вся продрогшая, черная, как грач, с обезумившими глазами, шла от погоста к терему и горестно причитала:

— Голуба ты мой, Борисынька-а-а! Как же я без тебя жить буду?… Борисынька-а-а…

Три дня лежала пластом Фетинья в своей сумеречной каморке, а затем исхудавшая, с глубоко запавшими глазами, поднялась с жесткого ложа и стала понемногу приходить в себя. Всё это время она пила только святую воду, а сейчас попросила постной снеди. Ей было нужно как-то подкрепиться, иначе ей не хватит сил выйти из терема и добраться до псарного двора Власа. Она ведала, что тот, забыв молодую жену, днюет и ночует на своем дворе.

Влас, увидев костлявую старуху в черном убрусе и черном платье, с черными, мученическими глазами, невольно перекрестился. Жутко смотреть на Фетинью! Аж мурашки пробежали по телу.

— Ты… ты пошто сюды, баушка?

Влас находился среди доезжачих и выжлятников, коих всегда были на его дворе.

Фетинья, сгорбившись, упираясь на клюку, повела по псарям мрачными глазами и тихо молвила:

— Изнемогла я за дорогу, Влас. Отведи меня в избу да квасом попотчуй.

— Отведу, баушка.

Псарная изба была довольно высокой и просторной, стояла на дубовом подклете. Обок, соединенная сенями, стояла клеть под соломенной кровлей, с большой печью, коя топилась по черному. Здесь псари готовили варево для охотничьих собак.

Влас привел Фетинью в горенку, коя служила ему опочивальней, и подал старухе оловянную кружку с квасом.

Фетинья приняла трясущейся рукой, но пить не стала, глянула на Власа жуткими, пронзительными глазами.

— Недобрая у тебя рука, — скрипучим голосом произнесла она. — Ох, недобрая…Ты пошто боярину чару с зельем поднес?

— С каким… с каким зельем? — оторопел Влас.

— Аль не ведаешь? — колдовские глаза Фетиньи так и жгли княжьего псаря и сокольника. — А с тем зельем, кой повелел тебе отец боярину подать.

— Ах ты про это, баушка… Выходит, тятенька уже тебе сказал про веселуху?

— Сказал, сказал, зятек.

Глаза Фетиньи и вовсе впились во Власа.

— Пожурила твоего батюшку. И пошто токмо ты сунулся с этой веселухой?

— Так ить тятенька помышлял развеселить Бориса Михайлыча. А то сидит на пиру, как монах в келье. Полей, грит, ему из склиницы в чару веселухи — в пляс пойдет. Я всё ждал, ждал, когда он навеселе будет, да так и не дождался.

— Господи! — потрясенная рассказом Власа, заломила руки Фетиня. — Да я ж сама надоумила. Господи!

Старуха свалилась кулем с лавки и скрючилась на полу в беспамятстве.

— Баушка, что с тобой приключилось? Баушка?! — опешил Влас.

Но Фетинья не шелохнулась, она казалась мертвой. Влас перепугался и побежал за псарями. Один из них догадался и припал ухом к груди старухи.

— Дышит, Влас Глебович. Никак, обмируша хватила. Плесните-ка ей водицы на лицо.

Мало погодя, Фетиньяпришла в себя. Затуманенным взором окинула псарей и вновь остановила свои глаза на Власе.

— Мне уж не дойти. Прикажи увезти меня в боярский терем.

— Увезу, сам увезу, баушка. Я, енто, быстро!

В каморке своей Фетинья молвила:

— Отцу своему о нашей встрече не сказывай.

— Дык, че тут собинного-то?

— Не любит он меня, и на тебя зело осерчает.

— Ладно, не расскажу, баушка.

Фетинья сняла с киота образ Спасителя и поднесла его Власу.

— Христом Богом поклянись. Целуй святой образ… Вот так-то. А теперь ведай: коль нарушишь крестное целование, будет погибель на твою голову.

Влас испуганно перекрестлся.

— Будь уверена, баушка. Не нарушу! Боженька накажет.

Когда Влас ушел, Фетинья издала отчаянный стон. Ведь это она надоумила боярина отравить худого человека (Фетинья так и не знала кого) руками сына купца Якурина. Как же она сплоховала, Господи! Лютый ворог перехитрил ее любимого Борисыньку и отравил, отравил ее же зельем.

Фетинья упала перед киотом на колени и взмолилась:

— Господи, Исусе Христе, сыне Божий, прости и помилуй меня, грешную. Это я, несмышленая, свела пресветлого боярина в могилу. Но я не хотела того, Господи. Это изувер Глеб Якурин лишил меня ненаглядного Борисыньки. Прокляни же его, царь небесный! Прокляни- и — и!

Иступленное лицо Фетиньи ожесточилось, и всю ее душу заполонила неодолимая ярость. Надо, наконец-то, погубить злодея. Надо!

Фетинья легла на лавку и погрузилась в напряженные думы. Погубить лютого ворога будет непросто. В боярском тереме он может и появиться, но ни к питью, ни к снеди не прикоснется, да и кинжалом его не возьмешь. Ослабла рука Фетиньи, гораздо ослабла, а удар должен быть зело крепким и смертельным… Слугу нанять? Но кого на сие подвигнуть. Даже жадный на деньгу тиун Ушак не отважится. Но как же быть-то, Господи! Ужель извергу, и после его нового злодейства, жить на белом свете? Да разве такое прощают, царь небесный?!

Думай, думай Фетинья!

И она думала дни и ночи напролет, пока, наконец, не посетила ее удачная, спасительная мысль. И с той минуты Фетинья принялась укреплять свои силы. Не пройдет и двух недель, как ее насильник, тать, ирод и кровопивец обретет неминучую смерть.

Глава 11 И НАСТАЛ ЛАЗУТКИН ЧАС

За Олесю и епископ Кирилл молился, и сам купец, и супруга его Секлетея, но Олесю все чаще и чаще одолевало помешательство, и все реже к ней приходило просветление.

Василий Демьяныч, забросив торговлю и выполняя наказы владыки, все дни проводил в храме. Никогда еще ростовцы не ведали такого усердного богомольца. Но когда тот, ближе к вечеру, возвращался домой, то все надежды его угасали: Олеся пребывала всё в том же безумном мире.

Убитая горем Секлетея поведала:

— Утром от жуткого крика пробудилась. Поднялась в светелку, а там Олеся криком исходит: «Дьяволы! Дьяволы!» Трясется вся и рукой на дверь показывает. А меня даже не признала. Страсти-то какие, пресвятая Богородица!

Василий Демьяныч тяжко вздохнул: совсем худо дочке.

— А ныне что?

— Забилась за прялку и тихонько плачет… Что делать-то будем, государь мой?

— Молись, молись, Секлетея! — словами епископа Кирилла произнес Василий Демьяныч.

— Да я ль не молюсь, батюшка? Все ночи перед киотом простаиваю.

— Молись!

Секлетея молча поклонилась и пошла к стряпухе, дабы та всё приготовила к вечерней трапезе, а купец, сгорбившись, продолжал сидеть на лавке.

Все последние дни, когда Олеся лишилась рассудка, он перестал серчать на «непутевую дочь». Вначале его охватила тревога, а потом острая жалость. Ведь это с его родным и любимым чадом приключилась большая беда, с его Олесей…

Олеся!

И Василий Демьяныч невольно вспомнил свои молодые годы, поездку в Углич и встречу с вдовой бывшего княжьего дружинника. Ах, как полюбилась ему робкая и застенчивая красавица! Он был безмерно счастлив, и летал как на крыльях. Олеся пленила его душу, заставила обо всем забыться. Как она его горячо ласкала, какие нежные слова говорила. До сих пор звучит в ушах ее задушевный, ласковый голос: «Сокол ты мой ненаглядный… Любый ты мой… Желанный…»

Девять месяцев, проведенные в Угличе, оказались для него самыми светлыми и счастливыми в его жизни. Он познал величайшую любовь, коя дана не каждому мужчине.

«Да то ж сам Бог меня Олесей наградил», — подумалось вдруг Василию Демьянычу. Бог!.. Господь дал мне и дочку, коя выросла, и стала как две капли воды похожа на мать. Та же изумительная красота, тот же мягкий и добрый голос, те же лучистые, васильковые глаза. И вот теперь его любимое чадо погибает. Погибает! В любой час она может покончить с собой.

Василий Демьяны порывисто поднялся с лавки и пошел в светелку Олеси. Дверь была открыта. Дочь сидела за прялкой и, мотая из стороны в сторону головой, с блаженной улыбкой, что-то невнятно напевала. Подле неё стоял годовалый Никитка в легком, малиновом кафтанчике и в красных сапожках из юфти.^[113] Услышав шаги, мальчонка повернулся к Василию Демьянычу и, растягивая слова, пролепетал:

— Ба-да-да… Де-да.

Купец, оторопев от неожиданности, так и застыл у порожка.

— Ты чего… ты чего это сказал?

— Де — да.

Василий Демьяныч растроганно глянул на мальчонку. Перед ним же — внук, внук! И он назвал его своим дедушкой.

Василий Демьяных поднял Никитушку на руки и, обуреваемый светлыми трогательными чувствами, молвил:

— Я — дедушка твой, внучек. Дедушка.

По впалой щеке Василия Демьяныча скользнула благостная слеза.

Увидев супруга с Никитушкой на руках, Секлетея несказанно обрадовалась. Слава тебе Господи! Дошли молитвы до Спасителя. Признал-таки государь ее внука. А то и видеть не хотел. Всё: пригулыш да пригулыш, и нечего на него глядеть.

Сама Секлетея, хоть и журила Олесю, но Никитушку с первых дней пожалела. Он-то ни в чем не виноват, на нем греха нет, зачем же его от сердца отрывать? И не отрывала: как Василий Демьяныч за порог — Секлетея тотчас к Олесе в светелку. Внук еще три недели назад ее «бабусей» назвал. Сколь радости у Секлетеи было! И вот настал черед Василия Демьяныча. Другой час с Никитушкой по терему ходит, аж лицом посветлел. Как тут не разутешиться?

— Ты боле внука-то с дочкой не оставляй. Мало ли чего… Днюй и ночуй в светелке.

— Давно бы так, государь мой, — вовсе воспрянула Секлетея, и тотчас решилась попросить о том, о коем бы никогда и язык не повернулся:

— У покойного боярина Сутяги старая мамка его, Фетинья, проживает. Ты, небось, слышал о ней, государь мой?

— Ну?

— Знахарство ведает. Многих людей, чу, исцелила. Не послать ли за ней?

Лицо супруга нахмурилось, посуровело. Всплыли слова владыки Кирилла: «Кто обращается к нечистым бесам, от коих отрекались в святом крещении, как и от дел их, призывает к себе чародеев и кудесников, и волхвов, и всяких колдунов и знахарей с их корешками, — тот готовит себя диаволу на муки вечные».

— Более и думать о том не смей, глупая баба!.. Зрел как-то Фетинью. Чистая ведьма.

— Прости, государь мой, — поспешила повиниться Секлетея. — Я-то, и впрямь глупая, помышляла как лучше. Прости, батюшка!

Василий Демьяныч, ничего не сказав, передал внука супруге, а сам удалился в ложеницу. Встал перед образом Спасителя и принялся истово молиться.

* * *

Другую неделю плотники рубили амбар, но Лазутка так и не увидел свою Олесю. Худо было на его душе, да и дни пошли мозглые, с докучными, моросящими дождями.

Как-то Луконя посмотрел на Лазутку и удивленно молвил:

— Гляньте, мужики. У Немтыря борода чернеть принялась.

— И впрямь, — разинул щербатый рот Епишка. — Чудеса!

— Да никаких чудес нет, — вмешался в разговор находчивый Сидорка Ревяка. — Утром пошел по нужде на двор и дегтем изляпался. Целую бутыль опрокинул. На притолоке стояла. А он с оглоблю вымахал, а башку-то дырявую не пригнул. И смех, и грех, мужики.

— Вот теперь и пусть ходит, как конь чубарый, — хохотнул Луконя.

Лазутка же, внутренне усмехаясь, вспомнил слова кормчего Томилки:

— Хну на торгу купил. Дорогая, заморская. Купец сказывал, что ни в какой бане целый год не отмоешь. Так что ходить тебе, Лазутка, до другого лета рыжим.

Вот тебе и целый год! Ну да на торгу два дурака. Купец, что стрелец: оплошного бьет. Еще день, другой — и вовсе вся борода почернеет. Завтра же надо новой хны добывать.

В этот день древоделы настилали полы в амбаре. Лазутка выходил под надоедный, рясный дождь за толстенными досками, и каждый раз поглядывал на высокое нарядное крыльцо купеческого терема. Ну, покажись, покажись же, Олеся! Сколь же можно сидеть в своей светелке?! Не заточил же тебя купец в оковы. Покажись! Терпеть — нет уже никаких сил. Всему есть предел. К черту эту заморскую хну! Завтра он смоет с себя весь рыжий окрас и, на глазах у всех, ворвется в терем. И его никто не в силах будет остановить. Он непременно увидит Никитушку и Олесю. А там — что будет. Он уже не боится ни княжьего суда, ни холодного черного поруба. Всё произойдет завтра.

И от этой мысли Лазутке стало легче. Его неведению скоро придет конец.

Когда Скитник в очередной раз вышел из амбара, то увидел холопа Харитонку, кой направлялся к конюшенному двору. Лазутка только собрался его окликнуть, как увидел выскочившую на крыльцо Секлетею, коя истошным голосом закричала:

— Харитонка! Беги борзей за хозяином! Борзей!

Холоп побежал к купеческим погребам, а у Лазутки екнуло сердце. Олеся! С ней что-то случилось, она в беде!

Лазутка поспешил к терему. И тотчас он увидел, как распахнулось оконце светелки, и в нем показалась его жена, с отчаянным, испуганным криком:

— Дьяволы!.. Помогите, дьяволы!

Скитнику показалось, что Олеся вот-вот выкинется из окна, и он бросился в терем.

— Куда? — растопыривая руки, пыталась преградить ему дорогу Секлетея, но Лазутка оттолкнул ее плечом и сенями, переходами, лесенками, ворвался в светелку. Олеся и в самом деле протискивала свое тело в оконце; еще бы миг, другой — и она бы полетела к земле.

Лазутка схватил ее за ноги и вытянул из оконца.

— Дьявол! Дьявол! — продолжала жутко кричать Олеся.

Скитник сбросил с головы колпак, откинул волосы назад, кои закрывали его глаза, взял жену за плечи и притянул к себе.

— Не бойся, лебедушка. Это я — Лазутка. Лазутка!

Олеся перестала кричать и подняла лицо на Скитника. Губы ее задрожали, глаза широко распахнулись.

— Лазутка? — тихо переспросила она, и всё продолжала и продолжала пытливо всматриваться в его глаза. И вдруг застывшие очи ее дрогнули и заискрились.

— Лазутка, — счастливо выдохнула Олеся и обвила шею Скитника руками. — Любый ты мой… Лазутка!

Глава 12 СВЯТОТАТЕЦ

Вдовая боярыня Наталья Никифоровна не долго убивалась по своему покойному супругу. И ради чего в кручину впадать, коль супруг за всю жизнь ласкового слова не изронил. Был он не только скуп, но и во всех делах привередлив и жесток. Боярыня никогда не чувствовала себя хозяйкой. Напротив, Сутяга обращался с ней, как с рабыней, случалось, и плеточкой потчевал.

Теперь же боярыня духом воспрянула. Она — полновластная хозяйка, независимая и богатая. Каждый челядинец — ее верный пес, готовый тотчас выполнить любе повеление.

И Наталья упивалась своей властью. Слуги ее боялись не меньше, чем прежнего хозяина. Была Наталья строга и строптива, и за малейшую провинность жестоко наказывала.

Строго предупредила боярыня и тиуна Ушака с ключником Лупаном:

— С дворовых глаз не спущайте. Коль непорядок где замечу, не пеняйте!

— Неустанно радеть будем, матушка боярыня, — низехонько поклонился Ушак.

Тиун не шибко радовался крутой хозяйке: одно дело боярину верой и правдой служить, другое — быть у супруги на побегушках. На бабьи же прихоти не напасешься. Ходит с утра до вечера и всё покрикивает да покрикивает. Уж так осточертела! А что поделаешь? Бабий язык не заткнешь ни пирогом, ни рукавицей. Да и прижимиста боярыня. Борис-то Михайлыч хоть и был сквалыгой, но по великим праздникам тиуна добрым сукном на новый кафтан оделял, а эта даже на день святых Бориса и Глеба^[114] ничего не подарила… Уж не податься ли на службу к другому боярину? Не велика честь бабе служить.

Почувствовала на себе властную руку боярыни и Фетинья. Наталья и раньше-то с прохладцей к ней относилась, а ныне и вовсе стала черствой. Как будто не видит и не слышит старую мамку.

Боярин Борис Михайлыч не посвящал супругу в свои тайны, поэтому Наталья ничего об отравном зелье, приготовленном Фетиньей, не ведала. Она, как и все дворовые и ростовцы, думала, что Сутяга опился на пиру вином и от того помер.

Ничего не ведал о заговоре против князя Василька и тиун Ушак: в таком деле Сутяга не доверял даже самым близким людям, а тем более Ушаку, кой за гривну родную мать продаст.

Лишь один человек знал о зелье — купец Глеб Якурин. Это ему передал скляницу из рук в руки Сутяга. Боярин ничего не сказал ему о Фетинье, но та не сомневалась, что хитрый купец догадался, кто изготовил смертельный отвар.

«Ныне его за стол и под рогатиной не посадишь, — раздумывала Фетинья. — В боярский терем и носу не кажет, никаким калачом не заманишь и силой не приведешь. Ну да где силой не возьмешь, там хитрость на подмогу…Скорее бы Палашка появилась».

Палашка до недавних пор ходила у боярышни Дорофеи в сенных девках. Была веселая, озорная, собой видная. Боярину Сутяге давно уж приелась толстая и старая супружница, и он положил глаз на грудастую и задастую двадцатилетнюю Палашку. Та не воспротивилась и стала его полюбовницей. Но года через два боярин перестал захаживать в горенку своей наложницы.

— Аль обидела чем боярина? — спросила Фетинья, пригласив девку в свою каморку.

Палашка рассмеялась:

— Да у него… у него морковка поникла. Я уж всяко его голублю, а он токмо мусолит. Отгрешил наш боярин.

— Ты о том никому ни слова, — предупредила Фетинья. — Сама должна ведать: придет старость — наступит слабость. Всему своя пора. Ни кому!

— Упаси Бог, мамка! — перекрестилась Палашка, но глаза ее лукаво улыбались.

Когда боярская дочь Дорофея наконец-то вышла замуж за Власа Якурина, то она забрала к себе и Палашку. Сутяга не возражал, однако сказал дочери:

— Ты за ней приглядывай. Девка, вишь ли, — боярин крякнул в седую бороду, — не без греха. Держи её в ежовых рукавицах.

— Пригляжу за ней, тятенька. У меня блудить не станет.

Но Дорофея особой строгостью не отличалась. Была она ленивой и спокойной, ко всему безучастной.

«Ну и невестушку Бог послал, — покачивал головой Глеб Якурин. — И в кого токмо она уродилась? Родители-то — злыдни, чисто Змии Горынычи, а эта, как сонная муха, ей всё трын-трава».

На Палашку же купец сразу польстился: «грудь лебедина, походка павлина, очи сокольи, брови собольи». Бедовая, так глазами и стреляет. Такую девку ни замок, ни запор не удержат. И седмицы не прошло, как Палашка оказалась на ложе Якурина. Полюбовница немало подивилась: это тебе не Сутяга, хоть и в больших годах, но любого молодца за пояс заткнет. Солощий на девок! Жена и Дорофея — в храм помолиться, а он — греховодничать. Ай, да Глеб Митофаныч, ай да жеребец! Знать, немало он девок перепортил. Как-то сам обмолвился:

— Погрешил же я, Палашка, ох, погрешил! У кого на уме молитва да пост, а у меня бабий хвост. А бабьему хвосту нет посту. Не так ли, Палашка — милашка?

— Вестимо, Глеб Митрофаныч, — залилась смехом полюбовница. — Чего уж себя блюсти, коль бабий век такой короткий. Какова ни будь красна девка, а придет пора — выцветет.

— А те не стыдно? — нарочито подковырнул купец.

— Не-а. Девичий стыд до порога: переступила и забыла.

И вновь звонко рассмеялась Палашка.

— Лихая же ты девка, — крутнул головой Якурин. — А коль брюхо тебе наращу?

— То — Божья благодать, — нашлась Палашка. — Коль ребеночка почую, за своего дворового меня выдашь. Чай, так все господа делают. Не пропаду!

Любо купцу с беспечной полюбовницей, да и вообще Глеб Митрофаныч после смерти боярина Сутяги повеселел. Гроза миновала, ушла его тайна в могилу. Правда, осталась еще Фетинья. Но она пока сидит тихо, никак поняла, что без боярина ей уже ничего не сотворить… Князю поведает? Но кто поверит этой старой ведьме? Да и не дойдет она до князя: надежный человек денно и нощно приглядывает за старухой, пусть только сунется… И всё же с Фетиньей не мешало бы разделаться. Вот тогда и вовсе наступит полный покой. Пора, давно пора отправить в мир иной каргу зловредную. Надо как следует покумекать — и отправить…

Палашка иногда появлялась в боярских хоромах с каким-нибудь поручением Дорофеи. И когда она в последний раз выходила уже из покоев, в сенях ее встретила Фетинья, коя тотчас ласково зашамкала беззубым ртом:

— И до чего ж ты стала пригожая, девонька. Знать, ладно тебе живется в купецком тереме.

— Ладно, мамка.

— Вот и, слава Богу, касатка. Зайди-ка ко мне, да поведай о своем житье — бытье. Уж потешь, старуху. Ведь ты одна со мной токмо и калякала. Ныне же и словом перемолвиться не с кем.

В каморке своей Фетинья первым делом расспросила о Дорофее, на что Палашка ответила:

— Живет — не тужит. Одно худо…

Сенная девка замялась, на румяных, припухлых губах ее застыла насмешливая улыбка.

— Ты уж договаривай, касатка. Аль недуг какой приключился?

— Какое там, — махнула рукой Палашка и брякнула. — Отъелась, как свинья на барде. Кровь с молоком, чуть не лопнет.

— Вот и, слава Богу, — повторила Фетинья. — Деньги и одёжа — тлен, а здоровье — всего дороже. Так чего худого-то?

— Мужа своего неделями не видит, вот чего. Тот всё на своем сокольем дворе пропадает.

— В кручине?

— Да по Дорофее не видно. Она, по всему, не шибко-то на мужью забаву и охочая.

Палашка, не удержавшись, прыснула.

— А ты, никак, охочая? Небось, опять растелешилась… Не отводи очи бедовые, не отводи. С приказчиком спуталась?

— Нужен мне! — фыркнула Палашка. — Получше нашла.

— Уж не самого ли Глеба Якурина?

— А что? — игриво блеснула глазами Палашка и бесстыдно добавила. — Он на любовь хоть куда.

«Вот оно! — не подавая вида, обрадовалась старуха. — Значит, так тому и быть».

Вслух же недоверчиво молвила:

— Да быть того не может. Купец-то, сказывают, великий богомолец. Кажинный день храм посещает.

— Посещал, а ныне супругу свою и Дорофею в храм выпроваживает, дабы помехи не было. Уж такой грехолюб!

— Ох, не верю тебе, касатка. Купец-то чуть ли не святой. Чу, богатые дары на храмы жалует. Ох, не верю.

— Да ты что, мамка? Аль когда я тебя проманывала?

— Не верю! — отрезала Фетинья. — На что угодно могу поспорить. Не тот Глеб Митрофаныч человек, дабы под старость прелюбодейством заняться. Не тот!

Палашка, сидевшая на лавке, откинулась к бревенчатой стене и удивленными глазами уставилась на Фетинью.

— Чудная ты, мамка. Нашла святого… Ну давай, давай поспорим. На что?

Фетинья вытянула из-за киота небольшой темно-зеленый ларец и, вздохнув, с грустью и теплотой в голосе, молвила:

— Чтил меня голубь мой, Борис Михайлыч, царствие ему небесное. Глянь, что подарил мне, когда я помоложе была.

Фетинья открыла крышку и поднесла ларец к Палашке. Та ахнула:

— Господи! Экое богатство!

Фетинья бережно вынула из сундучка золотые переливчатые сережки со светлыми камушками, серебряное запястье и серебряные колты^[115] сканого серебра.

У сенной девки аж глаза загорелись.

— Нравятся, касатка?

— Еще как, мамка! Такие токмо у боярышни можно увидеть. Лепые!

— Лепые, касатка. А вот, коль докажешь, — твой ларец будет. Мне ныне он без надобности, на погост скоро отнесут. А тебе токмо эку красу и носить… Так выспоришь ли, девонька?

— Еще как выспорю, мамка! Своими глазами узришь. Приходи ужо в пятницу. Боярышня и жена купецкая в сей день непременно в храм ходят. А купец на торговые дела ссылается, недосуг, мол. А сам до амбаров своих сбегает, с приказчиком малость потолкует — и вспять. На постелю меня тащит.

— Это в пятницу-то? — перекрестившись, вытаращила увядшие, студенистые глаза Фетинья. — В день распятия Христа?

— Вот и я о том ему сказывала. А купец: опосля-де грех замолю… Дары щедрые внесу. Господь милостив.

Фетинья помолчала, покачала головой, а затем молвила:

— Тяжко в сие поверить, девонька… В кой час заглянуть?

— А как в храмах к обедне^[116] приступят.

— И долго милуетесь на ложе греховном?

— Я-то недолго. А вот Глеба Митрофаныча после этого… Ну, после греха-то сон морит.

Палашка зашлась от заливистого смеха.

— И долог его сон?

— Да больше часу дрыхнет. Опосля вновь к амбарам идет. Всё товары свои перекладывает да пересчитывает.

— Ох, страмник, ох, страмник. И всё ж сумлеваюсь я. Знаю тебя. Ты и наврешь с три короба. Ну да наведаюсь в пятницу. Ты буде меня, как с ложа-то сойдешь, встреть у ворот.

Три дня провела Фетинья в томительном ожидании. И вот наконец наступила пятница. Дождавшись, когда звонари ударят в колокола к обедне, Фетинья направилась к хоромам купца Якурина. Опираясь на клюку, застыла неподалеку от ворот, пока из них не вышла Палашка.

— Идем, мамка. Дрыхнет. Ныне нам сам Бог помогает. Холопы в подклете за издельем сидят, а приказчика купец куда-то по делам отослал.

Тихонько вошли в покои. Глеб Митрофаныч в одном исподнем раскинулся на мягком ложе и густо похрапывал.

— Ступай за печь, в закуток, — зашептала Палашка. — А я вновь к купцу. Растормошу его. Сама увидишь, какой он греховодник.

Палашка шагнула было к ложу, но Фетинья удержала ее за рукав сарафана.

— Погодь. Теперь-то уж верю тебе. Вон и божница задернута^[117]. Ты ступай к себе, а я передохну маленько. Ноги старые утрудила.

Палашка недоуменно пожала плечами и тихо удалилась, прикрыв за собой дверь, а Фетинья вытянула из запазухи нож в кожаном чехле и, неслышно ступая мягкими чоботами, подошла к изголовью постели.

Купец лежал на спине и, после горячих ласк полюбовницы, спал блаженным сном.

Шандан (из трех горящих свечей) стоял на поставце и ронял бледный, дрожащий свет на широкое румяное лицо купца с густой, торчкастой бородой.

Фетинья извлекла из чехла нож и впилась злыми глазами в тугую плотную шею с большим кадыком.

«Вот и настал твой смертный час, святотатец, — жестоко подумала она. — Почитай, всю жизнь ждала, изувер треклятый! Теперь-то уж от возмездия не уйдешь. Дошли мои молитвы до Господа. Ступай в ад кромешный, злодей!»

Фетинья поднесла острый нож к шее купца, но рука затряслась, и всю ее окинула жаром. Ну же, ну же, Фетинья! Перед тобой лютый ворог, кой изломал твою жизнь и сделал несчастной, кой загубил твоего любимого Борисыньку. Ну же! Отправь изверга в геенну огненную.

Но рука трясется, трясется. Никогда еще Фетинья не губила людей. Господи, да помоги же!

Она подняла лицо на киот, освещенный негасимой лампадкой, висящей на золоченой цепочке перед образом Спасителя в серебряной ризе, и тотчас в ее ушах прозвучал глас Божий: «Не убий!» Вот уже в вдругорядь она отчетливо слышит проникновенный и повелительный голос Христа, и рука Фетиньи безвольно опустилась, из глаз ее брызнули слезы. Она спрятала нож и, опустошенная, подавленная, опустилась на лавку.

В покои вошла Палашка со жбаном в руке. Глянула на плачущее, мученическое лицо Фетиньи и испуганно, шепотом спросила:

— Что с тобой, мамка?

— Ничего, девонька, ничего… О купце плачу, о заблудшей душе его.

— О купце?! — ахнула Палашка. — Нашла о ком слезы лить. О грехолюбе!

Палашка от удивления чуть ли не заговорила в полный голос, но Фетинья, поглядывая на сосуд, приложила свой крючковатый палец к губам.

— Тише, касатка… Чего жбан-то принесла?

— А купец, как проснется, целый жбан квасу выдует… Пойдем ко мне, мамка.

— Приду, касатка, приду. Ты ж ступай, а еще помолюсь за душу заблудшую.

Палашка вновь пожала округлыми плечами, поставила жбан на столец и удалилась.

«Слава тебе, Господи!» — перекрестилась Фетинья.

Когда она собиралась к купцу, то захватила с собой не только нож, но и скляницу с зельем.

Вскоре Фетинья оказалась в горенке Палашки. Лицо ее было умиротворенным и благостным.

— Помолилась, мамка?

— Помолилась, девонька, помолилась, а теперь к себе побреду. А ты завтра за ларцем ко мне забеги.

— И впрямь отдашь? — недоверчиво вопросила Палашка.

— Отдам, девонька. Своему слову верна… А сама… сама в монастырь уйду грехи замаливать.

Часть шестая

Глава 1 ОРАТАЙ

Мария и Василько выехали из леса и придержали коней. Их взорам открылась небольшая деревушка, окаймленная белоногими березами, и страдное поле, кое поднимал оратай в белой посконной рубахе и холщовых портках.

Мужик, на замечая наездников, старательно налегал на соху и негромко понукал саврасую лошадь, кою тянула за уздцы невысокая худощавая баба в длинной, до пят, пестрядинной рубахе. Соха слегка подпрыгивала в натруженных руках мужика; наральник острым носком с хрустом входил в землю, отваливая к борозде черный, лоснящийся пласт.

Позади супружеской четы остановились пятеро гридней в летних малиновых шапках, отороченных мехом, и в голубых полукафтанах, расшитых серебряными узорами. Среди них был и ближний княжий послужилец — меченоша Славутка на стройном чубаром коне. Гридни молча посматривали на князя, выжидая, когда тот тронется дальше.

— Вот кто нас кормит, — раздумчиво произнес Василько Константиныч.

— Так не зря же в народе говорят: без пахатника не будет и бархатника, — вторила супругу княгиня. — Может, подъедем к оратаю?

— Подъедем, — согласно кивнул Василько Константиныч и тронул коня. Остановился у межи, негромко кликнул:

— Бог в помощь!

Оратай и баба оглянулись и, увидев перед собой князя и княгиню, опустились на колени.

— Благодарствую, князь, — оробевшим голосом произнес страдник.^[118]

— Поднимись, оратай. Гляжу, борозду проложил. С зачином тебя. Как звать?

— Кирьяшка Ревяка, князь… Но энто ищо не зачин, а первый вертень.^[119] Землицу перед Егорьевым днем пробую.

Мужику — лет под сорок. Дюжий, высокий, с курчавой, огненно-рыжей бородой. (Не врал, оказывается, Сидорка Ревяка, рассказывая плотникам о своем брате, хотя и назвал его своим свояком).

— Ну и готова ли землица?

Страдник захватил в ладонь полную горсть земли и помял ее меж круглых заскорузлых пальцев. Земля не липла, мягко рассыпалась.

— Пора, кажись. Отошла, матушка…Но надо бы наверняка проверить.

— И как же? — заинтересовалась Мария. — Ты уже, кажется, проверил.

— Не совсем, матушка княгиня. Земля кажинный год поспевает по — разному. И тут, упаси Бог, ошибиться. Коль в стылую землю жито покидаешь, без хлебушка останешься. А если и уродится сам — два, то и на оброк не натянешь. Но твой тиун нагрянет с плеточкой и последни крохи из сусека выскребет. Ему-то не голодовать длинную зиму, не видеть, как мрут ребятенки. Он…

Мужик разом осекся и замолчал: лишнего сболтнул, дурень! Князь за такие речи может и кнутом по спине прогуляться.

Но Василько лишь нахмурился.

— Выходит, последки выгребают мои тиуны?

Мужик вновь рухнул на колени.

— Прости, князь…Энто я не то вякнул… Свой язык первый супостат. Коня на вожжах удержишь, а слово с языка не воротишь. Прости, коль можешь.

Мария с улыбкой глянула на супруга.

— Сочно и красно в народе говорят. Запомнить бы надо.

— Запомни, Мария. А ты поднимись, Кирьян, и истинную правду мне сказывай. Худого тебе не сделаю… Неправедно сбирают дань мои тиуны?

— Да уж не без греха, князь. Бывает, подчистую выгребают и себя николи не забудут. Долю — князю, пятую часть — себе.

А слово молвишь поперек, так спину кнутом погреют или зубы вышибут. Пригляду за ними нет. В старые времена оратаю легче жилось.

— И почему, Кирьян? — вновь задала вопрос Мария.

— А потому, матушка княгиня, что ране на полюдье^[120] сам князь всегда выезжал. Лишку, почитай, никогда не забирал и слугам своим не давал волюшки. Мужик с хлебушком оставался. И на зиму худо — бедно хватало, и на посев.

— А ныне? Коль пашешь — и жито есть.

— А-а, — махнул грузной рукой оратай и лицо его стало тусклым. — Ведал бы ты, князь, как мне это жито досталось.

— Так поведай.

— Пришлось коровенку на мясо забить. Продал на торгу и жита прикупил. А у меня пятеро огальцов, без молочка на воде да квасе не поднимешь.

Василько Константиныч пружинисто спрыгнул с коня и подошел к мужику.

— Ты уж прости меня, оратай, за моих тиунов. Не ведал. Непременно накажу мздоимцев. Отные, как в добрые, старые времена, сам буду после Покрова^[121] объезжать веси, а там, где не успею, надежных людей к тиунам приставлю.

Мужик низехонько поклонился.

— Всем миром на тебя будем молиться, батюшка князь.

— Ну, а теперь о земле досказывай. Пора или не пора?

— Доскажу, матушка княгиня. По приметам можно сев зачинать. Коль по весне лягушки квакают, комар над головой вьется, береза распускается и черемуха зацветает, то смело бери лукошко и выходи на полюшко. Но у меня есть особая примета. Энто еще от деда моего.

Кирьян вышел на межу, сел наземь, размотал онучи, скинул лапти, поднялся, размашисто перекрестился, ступил босыми ногами на свежую запашку и пошел, сутулясь, погружая крупные ступни в подминавшуюся, рыхлую землю, до конца первой, только что проложенной борозды. Когда вернулся к князю и княгине, довольно молвил:

— Ну, вот теперь самая пора. Ноги не зябнут. Можно всё полюшко орать.

— Занятная у тебя примета. И никогда не подводила?

— Никогда князь. Ни деда, ни отца моего.

— Занятно… Надо бы всем сельским старостам о том поведать… Значит, сегодня допашешь, а завтра с лукошком выйдешь?

— Выйду, князь, как все мужики поля свои вспашут, — крякнув в рыжую бороду, степенно ответил оратай.

— А чего ждать?

— На сев у нас всем миром выходят. Так уж издревле повелось. С заговорами и обрядами. Без оного никак нельзя. Илья пророк или градом ниву побьет, или бороду завяжет.

— Сие зело любопытно, — молвила Мария. — Хочу поглядеть.

— Поглядеть можно, матушка княгиня. Но лучше — в селе, где храм и мужиков побольше.

— А причем тут храм?

— А как же, матушка княгиня? Святого отца по полю катают.

— Священника? — удивилась Мария и повернулась к супругу. — Язычество какое-то. Надо непременно посмотреть. Как ты, Василько?

Со своими просьбами княгиня обращалась не так уж и часто, и князь никогда ей ни в чем не отказывал. Ведал Василько Константинович и о другом: за последние годы Мария стала записывать в свою пергаментную книгу различные народные присловья и обряды.

— Добро, Мария, — молвил Василько и оглянулся на меченошу Славутку, кой переминался у коня и трепал рукой его шелковистую гриву.

— Кто по сей деревне в тиунах ходит?

Тиунами обычно занимался княжеский дворецкий, но Славутка ведал про каждого всю подноготную.^[122]

— Ушак, княже.

— Ушак? — но он, кажись, у боярина Сутяги служил.

— Он — как птица перелетная. Ищет где потеплей да посытней. Боярыня-то Наталья Никифоровна уж куды как скупа и сварлива. Вот и покинул ее Ушак. Он еще батюшке твоему служил.

— Ужо я потолкую с этим тиуном.

Василько Константинович взметнул на коня и распрощался с оратаем. (Жена его так и простояла смиренно на меже, не проронив ни слова).

— Продолжай с Богом, Кирьян. После Покрова я в вашу деревеньку еще наведаюсь.

— Да уж окажи милость, князь, — с поясным поклоном молвил оратой, и не понятно было: то ли он сказал с радушием, то ли без всякой радости. Но князь и княгиня уже повернули коней.

* * *

Княжий любимец, боярин Неждан Корзун, посоветовал Васильку и Марии выехать на сев в свое вотчинное село Угожи.

— Там у меня и староста отменный и поп лихой.

— Лихой? — подняла свои зеленые, крупные глаза на боярина Мария.

— На охоту с рогатиной ходит, медом зело балуется и попадью свою во хмелю поколачивает.

Сочные губы Марии тронула улыбка.

— И впрямь лихой.

— А староста не мздоимец? — спросил князь.

— Человек праведный. Да ты его ведаешь, княже. Лазутка Скитник.

— Лазутка?.. Тот, что лет пят назад у купца Богданова дочку выкрал?

— Он, княже. Купец его простил, потому и суда твоего княжьего не было. Норовил его в свою дружину взять, но Лазутка отказался. Война, сказывает, приключится, сам приду. Не по душе-де мне без изделья подле господ околачиваться. Либо вновь в ямщики, либо в пахари. Вот и надоумил его пойти старостой. Его отец когда-то в тиунах у Алеши Поповича служил. Мужиков в строгости держал, но три шкуры не драл. Мужики не серчали. Вот и Лазуткой угожане довольны… Богатырь! Чай, помнишь, княже, его в сече с мордвой?

— Помню, — хмуро отозвался Василько Константинович. Не любил он вспоминать то страшное, злое побоище, в коем чуть ли не целиком полегла его молодшая дружина.

Не забыть князю и Лазутку, кой своим лихим поступком бросил дерзкий вызов не только князю, но и всему городу с издревле заведенными устоями. Ждало ямщика суровое наказание, но его спас не только оскорбленный отец беглянки, но и боярин Корзун, кой пришел к Васильку и молвил:

— Прости ямщика, княже. Ведаю, что многие купцы и бояре жаждут нещадно наказать Лазутку, но я ему жизнью обязан.

— Народ простит, а вот господа меня не поймут. Они-то крепко за старину держатся. Ну да приму удар на себя…А кто за ямщика бесчестье будет платить? У него, поди, и единой монеты не найдется. Не забыл «Устав Ярослава?»

Неждан Иваныч замешкал с ответом: с книгами он был не ахти как дружен.

— Не читал, а жаль. «Устав Ярослава» надо каждому боярину ведать. «А еще кто умчит и похитит боярскую дочь, то за сором пять гривен золота».

— Но Олеся — дочь купеческая.

— И о том в «Уставе» сказано. Ежели похитил дочь у добрых людей — за сором пять гривен серебра. Твоему ямщику такая вира не по карману. Лет десять надо извозом заниматься.

— Я за него внесу, княже.

— Внеси, коль жизнью обязан. Но что б Лазутка на всем миру купцу Богданову гривны отдавал. Пусть весь Ростов Великий сего покаяльника увидит.

— Благодарствую, княже.

Василько хоть и напускал на себя строгий вид, но в душе своей ему по нраву пришелся Лазутка, кой ради большой любви пошел на отчаянный шаг и преодолел все невзгоды и тяготы, дабы вновь оказаться вместе с Олесей. То не каждому мужчине по плечу.

«А мог ли я пойти на такое»? — невольно подумалось князю.

В юности своей он не испытал пылкой любви. Мария ему просто поглянулась — и не больше. Любовь же стала приходить уже после свадьбы, когда он увидел в супруге не просто привлекательную женщину, а верного, умного и нежного друга, способного на глубокое чувство и самопожертвование.

Васильку никогда не забыть слов Марии, когда он как-то сильно простудился на зимней охоте и так занемог, что лекарь Епишка перепугался и сказал княгине:

— Совсем плох князь. Даже сердце сдает.

Мария семь дней и ночей неотлучно находилась у постели недужного, кой постоянно бредил и метался в жару. Похудевшая и осунувшаяся от длинных бессонных ночей, сама поила его настойками и отварами и всё успокаивала, успокаивала:

— Потерпи, сокол мой. Я с тобой. Скоро ты поправишься любимый.

А когда Василько перестал бредить, она поцеловала его в спекшиеся губы, взяла его руку в свои мягкие ладони и нежно молвила:

— Ты знаешь, любимый, я бы тебе свое сердце отдала.

У Василька навернулись слезы на глазах. В эту минуту он окончательно понял, насколько безоглядно и самозабвенно любит его Мария. И все последующие годы он отвечал такой же безраздельной и неистребимой любовью.

«Ради жены я готов на самый отчаянный и безрассудный поступок… Этот дерзкий ямщик достоин уважения. Его же супруга — замечательная женщина. Она не поддалась на заманчивые посулы и богатые подарки князя Владимира и решительно отвергла его похотливые притязания. (Простодушный Владимир как-то не удержался и рассказал о своем неудачном любовном похождении). Лазутка и Олеся — достойны друг друга и дай Бог пронести им свою большую любовь до скончания дней своих».

Прежде чем выезжать в Угожи, Василько Константинович вызвал к себе дворецкого и повелел:

— Вот что, Дорофей. Вызови тиуна Ушака. Пусть он свои деньги купит добрую корову и немешкотно доставит ее в деревню Малиновку мужику Кирьяну.

Дворецкий недоуменно заморгал плоскими, прищурыми глазами.

— Мужику — корову?

— Ты что, тугой на ухо стал? И чтоб молока давала по две бадьи! И чтоб малым ребятам калачей и пряников привез. Уразумел?

— Уразумел, батюшка князь.

когда я вернусь из Угожей, покличь мне всех тиунов. Разговор будет к ним.

Глава 2 УРОДИСЬ,СНОП, КАК ТОЛСТЫЙ ПОП

Неро в этот день было покойным. Алые паруса лодии поникли и гребцам приходилось налегать на весла. Высокие борта лодии нарядные, изукрашенные резьбой, нос — в виде причудливого дракона с широко открытой пастью.

За рулевым веслом стоял сын бывшего кормчего Томилки — Гришка. Плотный, коренастый, чернобородый мужик лет сорока. С важным видом покрикивал на гребцов:

— Навались, навались, ребятушки!

Гребцы посмеивались:

— Ишь горло дерет, будто сами не ведаем.

Отец его редко покрикивал, а этот, как петух надрывается. И чего орет?

— Это он перед князем выпендривается.

Гребцы толковали негромко, их голоса приглушали скрип уключин, хлюпанье ныряющих в воду весел и пронзительные крики, кружившихся над лодией чаек.

Князь и княгиня стояли на носу. Над их головами — безбрежное сине-голубое небо без единого облачка, с ласковым лучезарным солнцем.

— Красное сегодня утро, — любуясь просторным, дремотным озером, молвила Мария.

— Красное, — кивнул Василько, обнимая Марию за плечи. — Вот так бы и жизнь продолжалась — светлая и покойная. Пятый год живем без брани.

— Пятый год… Вот и отец твой, Константин Всеволодович, пять лет безмятежно правил. Летописец назвал это время золотым. А дальше вновь начались кровавые междоусобицы. Иногда на сердце становится тревожно, как будто ждет наше княжество да и всю Русь ужасная, смертная беда.

— Напрасно ты так, Мария. Выкинь из головы дурные мысли. Тебе нельзя беспокоиться. Не я ль тебе Глебушку заказал, а?

— Будет тебе Глебушка, милый. Но всё же сердце — вещун.

— Ничего, ничего, Мария. Будем надеяться на время доброе.

У пристани князя и княгиню встречали заранее предупрежденные гридни с оседланными конями. Перед сходнями Василько подхватил Марию на руки и понес ее к причалу.

Уронишь, я сама… Ну зачем же? — засмущалась супруга, но глаза ее счастливо искрились.

Василько донес Марию до коня и осторожно посадил на седло.

На поле или в Мстиславов терем? — спросил боярин Неждан Корзун.

На поле еще успеем. Допрежь — в терем, — решил князь.

От озера до села чуть больше версты. Угожи — село старинное, известное еще с десятого века. Когда-то ростовский князь Мстислав Владимирович поставил здесь дубовый терем, в коем любил останавливаться, когда приезжал в Угожи на охоту. Не раз бывал в «Мстиславом тереме» и Константин Всеволодович и сын его Василько. Дважды побывала в тереме и княгиня Мария.

Гридни, ехавшие за княжеской четой, недоумевали: вот уже и село показалось, но не встречают Василька и Марию ни колокольным звоном, ни староста с хлебом — солью. В селе тихо, улежно, никакой суеты.

Не ведали гридни, что накануне Василько Константинович наказал боярину Неждану:

— Мужиков не булгачить, иначе они и про сев забудут. Одного лишь попа Никодима упреди. Пусть моего приезда не пугается и справляет обряд так, как и позалетось справлял.

— Никодима я упрежу, но мужики, княже, коль ты среди них появишься, весь обряд поломают.

— Пожалуй, ты прав, Неждан… Как же быть, Мария?

— Как? — слегка призадумалась княгиня. — Да очень просто. Облачимся в крестьянские армяки, никого с собой не возьмем и где-нибудь встанем незаметно. Согласен, Василько?

— Да уж куда денешься, коль тебе так безумно захотелось на обряд глянуть.

— Для истории запишу, князь. Для истории.

За околицей собралось всё село.

Мужики по обычаю вышли на сев, как, как на праздник, — надели чистые белые рубахи, расчесали кудлатые бороды.

Из села со звонницы раздался тягучий удар колокола. Батюшка Никодим, дородный, с округлым красным лицом в длинной сивой бороде, с маленькими, заплывшими щелочками — глазками, осенил густую толпу медным крестом и начал недолгий молебен в честь — святого Николая чудотворца, покровителя крестьян и лошадей.

Мужики и бабы, парни и девки опустились на колени, закрестились. А в уши бил звучный, басовитый батюшкин голос:

— Помолимся же, братия, чудотворцу Николаю, дабы умолил Господа нашего Исуса Христа и пресвятую Богородицу даровать рабам Божиим страды благодатной, колоса тучного…

Батюшка машет кадилом, обдавая сизым дымком мужичьи бороды. Старательно голосят певчие.

В нужное время раскатисто и громоподобно рявкнул дьякон, спугнув с березы ворон.

— Господи, поми-лу-уй!

Низкорослый и скудобородый дьячок подает в руки священника икону Николая угодника; батюшка, перекрестившись, лобзает образ и глаголет:

— Приложимся, православные, к чудотворцу нашему.

Мужики поднимаются с колен, оправляют рубахи и по очереди подходят к иконе. Поцеловав правое плечо угодника (к лицу прикладываться не принято), истово крестятся, поясно кланяются и уступают место другому богомольцу.

Затем батюшка берет у псаломщика кропило со святой водой и обходит лошадей, привязанных поводьями к специально построенной на меже коновязи из столбиков и жердей. Никодим брызжет водицей поначалу на хозяина, а затем и на саму лошадь, приговаривая:

— Даруй, Николай чудотворец, милость свою сеятелю и коню. Отведи от них всякие напасти, недуги и силу нечистую…

После обряда посвящения, староста Лазутка Скитник подошел к батюшке, земно поклонился и молвил:

— Благослови, отче, мир и ниву.

Батюшка троекратно осенил толпу крестом и подал знакпсаломщику; тот принялся снимать с Никодима церковное облачение — шитую золотом ризу, поручи^[123] и епитрахиль^[124], оставив батюшку лишь в легком подряснике.

Никодим воровато глянул в сторону Мстиславова терема. Он уже ведал о прибытии князя и княгини, и откровенно побаивался приниматься за древний языческий обряд, кой каждую весну свершали когда-то славянские племена со своими старейшинами и вождями. Но у терема всё было тихо. Даже почему-то боярин Корзун к полю не вышел. Правда, неподалеку от «действа» сидит на меже незнакомый мужик с бабой, но они батюшке не помеха: должно быть из соседней деревеньки бредут, вот и присели отдохнуть.

Никодим шагнул на вспаханное поле, размашисто перекрестился и, кряхтя, опустился на землю.

Лазутка поднял руку. Из сосельников вышел древний седобородый старец, начертал перед батюшкой рябиновым посошком (всякая нечистая сила — боится рябины, как черт ладана) три крестных знамения и проникновенно молвил:

— С Богом, православные.

К лежащему попу подошли три мужика — рослые, дюжие, отобранные миром на «освящение нивы». Никодим, скрестив пухлые руки на животе, пробасил:

— Уродись, сноп, как толстый поп!

Перекатывали мужики Никодима сажен десять, затем батюшка приказал остановиться. Толпа довольно загудела:

— Освятил святый отче нашу землицу.

— Топерь Никола хлебушка даст…

Мужики помогли подняться Никодиму с земли, отряхнули подрясник от пыли. Батюшка вновь облачился в ризу и епитрахиль и, подняв крест над головой, изрек:

— Святой Николай угодник, окажи милость свою рабам Божиим. Будь им заступником от колдуна и колдуницы, еретика и еретицы, от всякой злой напасти…

Затем батюшка вновь троекратно осенил крестом толпу и молвил напоследок:

— Приступайте к севу, миряне. Да помогут вам Господь и святые чудотворцы.

Лазутка поднес Никодиму от всего мира полный ковш бражного меду.

— Прими, святый отче, за труды благочестивые.

Батюшка вновь воровато оглянулся на Мстиславов терем и (Бог простит!) с вожделением приложился к ковшу.

Глава 3 «БЕСОВСКИЕ ИГРИЩА»

К новому увлечению жены — посещать народные обрядовые праздники — князь Василько отнесся спокойно. Мария решила отобразить их в своей рукописи. Дело сие доброе: потомки должны ведать, как жили их предки. Одно смущает: христианские обряды тесно переплетаются с языческими. В народе живучи древние славянские обычаи, и их, пожалуй, не искоренить. Может, пройдут века, а народ так и будет, как и дохристианских времен, встречать и провожать «широку масленицу», украшать избы березками в святую Троицу, прыгать через кострища в ночь на Ивана Купалу… Какая причудливая вязь! И сколько у народа любви к дохристианским верованиям! И не только. Сия любовь к языческому быту заметна и в княжеской среде.

Мария как-то призналась:

— В Чернигове я не только посещала языческие обряды, но и сама принимала в них участие.

— И через костер прыгала?

— Прыгала!

Васильку показалось, что жена ответила даже с каким-то дерзким вызовом.

Марии никогда не забыть, как она провела ночь на Ивана Купалу. Тогда ей было шестнадцать лет. Еще с вечеру они с Любавой сняли с себя дорогие сережки, ожерелья и запястья и облачились в простые сарафаны. Поднялись чуть свет и тайком от старой благочестивой мамки, коя безмятежно спала в соседней горенке, вышли из женской половины терема.

Гридни, стоявшие на карауле у дубовых ворот, не задержали. Еще накануне Мария пришла к отцу и молвила:

— Тятенька, не забыл наш уговор?

Какой еще уговор? Что-то запамятовал, доченька.

— Да ты что, тятенька? И всего-то год миновал.

Год для князя целый век. Бывает, за год столь всего приключится, что и про всякие уговоры забудешь.

— Тогда напомню, тятенька. Ты сказал: когда мне шестнадцать исполнится, тогда и на Ивана Купалу отпустишь. А слово ты свое всегда держишь.

— Ишь ты, — ласково провел рукой по голове своей любимицы Михайла Всеволодович. — Знаешь, чем отца задобрить… Ну ежели обещал, то отпускаю. Мамка, конечно, как истинная богомолица, с тобой не пойдет…

— Да я с Любавой.

— Да уж ведаю твою озорницу, но то тебе не охрана. Пойдете с ключником Фомой Тычком. Он и силен как бык и все обряды ведает.

— Ой, как хорошо, тятенька! Мне такого и надо, чтоб обряды ведал.

Фома Тычок когда-то ходил в сельских старостах, а затем Михайла Всеволодович взял его в свои хоромы.

Сам же князь Черниговский не только не запрещал древние славянские обряды, но и сам частенько выезжал на тот или иной языческий праздник.

Епископ же сурово выговаривал:

— Тяжкий грех берешь на душу свою, сын мой. Ты, как мирской пастырь, должен подавать пример народу своему, а ты с крестом на шее, идешь на бесовские игрища.

— Прости, отче. На бесовские игрища, как ты глаголешь, почитай, идет весь народ. Ничего не вижу в том зазорного. Надо же когда-то людям отдохнуть с себя невзгоды. Жизнь-то у них бурная, на крови замешена. То набеги поганых отражают, то в усобицах рубятся, то на ремесле да нивах горбатятся. Пусть от всего забудутся и повеселятся. Не велик грех.

— Богохульные речи глаголешь, сын мой. И чадам своим как я ведаю, взирать на языческий глум не заповедаешь. То еще более тяжкий грех.

— И вновь прости, отче, но не я первый дохристианский быт не хулю. Больше того — многие князья помышляют возродить славянские обряды.

— Ведаю! — и вовсе осерчал владыка. — Не уподобь себя Игорю Северскому. Тому Господь с небес знак подал^[125]. Уходи, Игорь, уводи вспять дружину, иначе беда грядет. А он плюнул на Божье знамение, ослушался — вот и покарал его Господь. И теперешних князей покарает. Церковь никогда не узаконит языческие обряды^[126]. Не для того Владимир Святой крестил Русь, дабы вновь появились капища идолов.

— Не о капищах речь, владыка. О народных обычаях. Их никакой анафемой не истребишь.

— Вот-вот, и ты туда же, Ольгово семя. У всех Ольговичей один шаг до ереси.

Их спор затягивался. Однако могущественный князь Черниговский ведал, что владыка на рожон не полезет и к митрополиту всея Руси кляузную грамоту не пошлет.

Когда шли к Десне, ключник Фома всю дорогу рассказывал:

— Народ на Ивана всякие приметы подмечает. Коль на Ивана просо поднялось с ложку, то будет и в ложке. Коль ночь звездная — грибов будет вдоволь…

Мария внимательно слушала, а затем сбросила с ног замшевые башмачки, сошла с тропинки и побежала по траве.

— Ой! — съежилась Любава. — Застудишься.

— Не застужусь. Обильная роса — добрый лекарь. Неделю босой походишь — семь недугов снимешь.

— Воистину, княжна, — крякнул Тычок. — И откуда токмо ведаешь?

— А я, дядька Фома, люблю дворовых людей слушать. Они-то много всего ведают.

— Они наговорят, токмо слушай. И непотребное словцо выкинут, презорники.

— А непотребные я не запоминаю, — рассмеялась Мария. — И до чего ж щедрая роса! Огурцов будет — не обрать.

— И это ты ведаешь, княжна?

— Так от презорников, — вновь рассмеялась Мария и глянула на порозовевшее с восточной стороны небо. — Надо поспешать, дядька Фома. Как бы солнце не прозевать.

— Не прозеваем. Солнце на восходе играет. Выезжает из своего чертога на трех конях: золотом, серебряном и адамантовом^[127]. Едет к своему супругу месяцу. Вот и пляшет на радостях, будто младень тешится. Лепота! Век экой красы не узреть.

— Ужель когда и зрел? — усомнилась боярышня Любава.

— Вот те крест! Сколь раз, когда еще на селе жил. Там солнце чуть ли не каждый год в реке купается. Веселое, будто чарку поднесли. То спрячется, то вновь покажется, то повернется, то вниз уйдет, то блеснет голубым, то малиновым. А бывает, поскачет, поскачет, да и в воду сиганет. Купается. Не тошно ли в экой несусветной жаре по белу свету ходить?

Княжна, боярышня и ключник остановились на высоком обрывистом берегу, где уже собрались сотни черниговцев. Самый древний старец города, с длинной до пояса серебряной бородой, упал на колени и, воздев руки к солнцу, воскликнул:

— Даруй же благодать свою изобильную, светило!

После слов старика вся толпа опустилась на колени и, также воздев над головами руки, запросила:

— Даруй, Князь Земли! Взойди, обогрей землю нашу и одолей Князя Тьмы!

Мария и Любава также стояли на коленях и теми же словами вторили толпе.

Старец же истово обращался к светилу с новой мольбой:

— Отведи, Князь Земли, глад и мор, распри и брани. Повели никому не обнажать меча и учини благодатный мир!..

Еще долго столетний старец простирал свои дряхлые иссохшие руки к светилу. Затем раздались гулкие удары бубна, заиграли и запели дудки, рожки и сопели, и вся толпа принялась спускаться к Десне, дабы «очиститься» в освященной Князем Земли воде. Вошли в прохладную десну и Мария с Любавой, но боярышня лишь только окунулась, а княжна купалась столь длительное время, что ключник Фома Забеспокоился:

— Довольно, княжна! Теперь-то уж и впрямь застудишься.

— Не застужусь! — захваченная всеобщим веселым купаньем, с восторгом отозвалась Мария. — В сей обряд никто не простужается!

И все же ключник накинул на Марию заранее приготовленный теплый кафтан.

А вечером княжна и боярышня поднялись на Черную Могилу, на коей когда-то возвышалось древнее капище, и стали смотреть, как девушки парни прыгают через огонь. Мария уже ведала, что скакали через костер от «немочей, порчи и заговоров». Верил: тех, кто прыгает в Иванову ночь через огонь, русалки не тронут. Парни и девушки прыгали парами, взявшись за руки, и ежели руки не разомкнуться и — вслед полетят искры, быть им после Покрова оженками^[128].

Когда костер догорал, головешки раскидывали во все стороны — отпугивали ведьм: всякая нечисть разгуливает в Иванову ночь. Ведьмы ездят на Лысую гору на шабаш. Упаси Бог выпустить в ночное лошадь со двора! Ведьма только того и ждет. Вспрыгнет, уцепится за гриву — и на Лысую гору. Прощай коняга!

С усердием оберегали от нечисти избы и бани, хлевы и конюшни, гумна и нивы. За «обереги» принимались еще со дня Аграфены. В щели хлевов втыкали полынь и крапиву; хлев — любимое место ведьмы, так и норовит высосать молоко у коровы. Тут уж не плошай: втыкай перед дверью молодую осинку да разложи по всем углам «ласточьего зелья».

На ворота вешали убитую сороку, приколачивали крест-накрест кусочки сретенской восковой свечи, вбивали в столбы зубья от бороны, привязывали косы — ведьма порежется.

С горы хорошо видно, как запылали ночные костры в селах и деревеньках.

— Какая дивная красота! — воскликнула Мария. — Что это, дядька Фома?

— Мужики пуще всего оберегают нивы. Ведьмы страсть любят в них отдыхать. Вытопчут поле, оборвут колосья, наделают заломов. Прощай хлебушек! Чуть сутемь — мужики к полю. Всю Иванову ночь жгут костры, кидают головешки, шумят, галдят, обходят нивы с косами.

— Как всё это увлекательно. Эх, сейчас бы на коня да к оратаям! Какое же очарование во всех этих языческих обрядах…

* * *

Мария повторила свои слова Васильку и добавила:

— Скажу больше. Я люблю все обряды, посвященные Велесу и Перуну, Ярилу и Стрибогу, Купале и Берегине. Будь моя воля, я запретила бы церкви чинить гонения на языческие верования. Что плохого в том, что на Ивана Купалу девушки собирают цветы, сплетают их в венок и кидают в реку, чтобы загадать придет ли к ним любовь. Разве это не прелесть? Зачем же пастырям хулить этих девушек и чуть ли не отлучать от церкви. Глупо! Ведь это наши славянские корни. А гадания в ночь на Ивана Купалу? Бытует поверье, что деревья в эту ночь разговаривают, а папоротник расцветает чудесным огненным цветком и счастливец, сумевший достать цветок, станет красивым, сильным и будет понимать язык животных и птиц. Какое чудесное поверье!

— То-то я замечаю, что ты никогда не торопишься уезжать из леса. — Ты хочешь понять пение птиц?

— А почему бы и нет? Мне всегда нравится в лесу. Сколько в нем загадочного! Лес всегда разный. То он ласковый и веселый, то молчаливый и задумчивый, то завороженный и волшебный, то неприютный и осиротевший, то сумрачный и суровый, то буйный и зловещий. А бывает и былинный.

— Былинный?

— Да, да, былинный, Василько. Глянешь на него, так и вспомнишь сказки бахарей^[129] и калик перехожих — о ведьмах и кикиморах, чертях и леших. А уж леший непременно в каждом лесу водится. Только и ждет человека, дабы его в глушь заманить. Хитрющий. Он свищет и поет, пляшет и плачет. Бывает и волком прикинется, а то и в мужика с котомкой. Лукав лесовик. И как всё это занимательно и волшебно. Надо непременно всё записывать.

И Мария не только всё записывала, но и всегда привечала в терем странствующих боянов и бахарей, гусляров — сказителей и калик перехожих. Кормила их и поила, обувала и одевала, лечила недужных, а главное, с неизменным упоением в лице слушала о чудесных, полных приключений странствиях, впитывая в себя живой и напевный, пленительный и поэтичный народный язык. Она готова была слушать сказителей — долгими часами, пока не приходила ближняя боярыня Любава Святозаровна и докладывала:

— Князь Василько Константинович ждет к трапезе, княгиня Мария Михайловна.

И всегда Мария покидала странников с сожалением, говоря:

— Жду вас завтра, мои милые старички.

Васильку же высказывала:

— Какие волшебные сказы, какой самобытный язык! Полагаю, такого меткого, усладительного языка на всем белом свете не сыскать.

Глава 4 КНЯГИНЯ МАРИЯ И КНЯЗЬ ИГОРЬ

Старая мамка Устинья, хоть с малых лет и любила свое «ненаглядное чадо», но постоянно ворчала:

— Ты, Мария, хоть и в лета вошла, но наставлять тебя я до самой смертушки не перестану. Уж больно реденько ты в крестовую палату ходишь. То ль не грех, матушка княгиня?

— Грех, мамка. Да у меня всё дела неотложные.

— Ведаю твои дела. Где бы лишний раз перед образами постоять, а ты всё в книжнице пропадаешь. Ох, не доведут тебя книги до добра. Вся головушка твоя ими забита, а надо и о душе подумать.

— О душе? И как же, моя милая мамка?

— Не лукавь, Мария. А то и не ведаешь? Возлюби Господа Бога твоего от всей души своей и со всей твердостью, и стремись, дитятко, чтобы дела твои и нравы отвечали Христовым заповедям. Страх Божий всегда имей в сердце своем и помни о смерти: волю Божию твори и в заповедях его ходи. Ибо сказал Господь: «В каких делах тебя застану, за то и сужу». Так что надо быть готовым к встрече с господом — жить добрыми делами, в чистоте и покаянии, всегда исповедоваться, постоянно ожидая смертного часа.

— Мамка, да если того каждый день ожидать, так всё из рук валиться будет. Уж лучше в монастырь уйти. Ну как же можно денно и нощно на молитве стоять?

— То-то тебя в крестовую не загонишь. К духовному чину всегда обращайся и должную честь им воздавай, и благословения и духовного наставника проси у них, и припадай к ногам их, и во всем слушайся во славу Божию. А что повелят святые отцы, всё исполни, каясь в грехах, ибо они — слуги и молельщики небесного царя, дано им право просить о добром и полезном для душ наших, и о прощении грехов, и о жизни вечной. Всегда помни о том, грешное чадо.

Мамка Устинья — из древнего рода Ольговичей, посему была горазда в грамоте, почти наизусть знала «Псалтырь», «Часослов» и другие богослужебные книги. Ее христианские нравоучения Мария слушала чуть ли не с пеленок, но как ни старалась чересчур набожная Устинья превратить княжну в усердную богомолицу, у нее так ничего и не получилось. Мария больше находилась в библиотеке, чем в крестовой палате.

— Ты как-то обмолвилась, что помышляешь написать книгу о князе Игоре Северском.^[130] Это серьезно? — спросил Василько.

Они находились в книгохранилище Григорьевского монастыря и сидели за столом, заваленном пергаментными свитками и тяжелыми книгами с серебряными и медными застежками.

У Марии порозовели щеки, она явно смутилась. В вопросе супруга она уловила едва скрытую иронию. Женщина — летописец, сочинитель! Такого на Руси еще не было.

— Если честно… Помышляю, но побаиваюсь, духу не хватает.

— Понимаю, Мария. Дабы книгу сочинить, надо иметь не только зрелый ум, но и Божий дар, а сие дано не каждому… А почему именно о князе Игоре Северском?

— Он не только Северский, но и князь Черниговский. Последние четыре года он княжил в Чернигове. А сей город, как и Киев, положил начало земле Русской. Хочешь, я тебе поведаю историю Чернигова? Она весьма любопытна.

— Не откажусь, Мария. Признаюсь, историю этого древнего княжества я знаю скудно.

— Воистину, древнего. Он гораздо старше Ростова Великого. Черниговское княжество сложилось еще в — шестом веке. Ему принадлежали земли радимичей и вятичей. Северо-восточный рубеж доходил почти до Москвы. На Юге Чернигов целые столетия служил щитом Руси, ибо его соседями были половцы и приморская Тмутаракань^[131]. Если половцы были вечными врагами, то Тмутаракань, начиная с храброго Мстислава, принадлежала черниговским князьям до начала двенадцатого века. В морском городе этом жили греки и русичи, хазары и армяне, евреи и адыгейцы. Они постоянно торговали с Черниговом и никогда не помышляли о войне.

Всё круто изменилось к середине двенадцатого века. Всякие связи Тмутаракани с Черниговом оборвались. Морской порт захватили половцы. Чернигов потерял важный торговый путь к Русскому морю^[132], на Кавказ, в Крым и Византию. Если Киев владел днепровским путем из «грек в варяги», то Чернигов обладал своими дорогами к синему морю, только теперь эти дороги стали прочно закрыты. Эта одна из причин похода Игоря на половцев.

— Ты так считаешь? У меня об этом даже мысли не возникало.

— Считаю, Василько, — твердо произнесла Мария. — К такому выводу я пришла после долгих раздумий. Но об этом чуть позднее. Игорь же родился в 1150 году и через 28 лет стал Новгород-Северским князем. А через два года он зашел в глубь Смоленского княжества и дал бой Давыду Ростиславичу под Друцком. Затем он двинулся к Киеву и отвоевал великое княжение для Святослава Всеволодовича. Три года спустя, он воюет против половцев, вместе с братом Всеволодом нападает на половецкие становища по реке Мерлу и захватывает богатую добычу. И вот наступил тот знаменитый 1185 год. Ранней весной «окаянный и треклятый», как скажут летописцы, хан Кончак двинулся на Русь.

— Об этом мне как-то рассказывал отец. Смутно припоминаю, но Чернигов, кажется, не послал свою дружину на половцев. Не странно ли, Мария?

— В тот год Черниговом правил Ярослав Всеволодович, брат киевского князя Святослава.

— Тем более странно.

Согласно летописи половцы остановились на реке Хороле. Кончак решил обмануть Ярослава Черниговского и направил к нему послов, кои запросили мира. Ярослав поверил и отправил для переговоров к Кончаку своего боярина.

— А что князь Игорь Северский?

— Он также не выступил на Кончака. Если судить по летописи, то гонец из Киева слишком поздно прискакал, да и боярская дума отговорила от похода Игоря. Но мне кажется, что летописец исказил правду.

— Исказил? Ты подозреваешь, что Игорь и не помышлял идти на Кончака?

— Нет, не подозреваю, хотя у многих князей такое подозрение осталось. Ведь в жилах Игоря течет немало половецкой крови. По отцу он доводился правнуком хану Осолуку, а по матери — хану Аепу. Истинную правду открыл другой летописец. Князь Ярослав Черниговский послал своего боярина к Кончаку не для мирных переговоров.

— А для чего ж?

— Чтобы изменнически свестись с ханом для своих своекорыстных целей. Князь же Игорь, изведав о том, резко скажет Ярославу: «Не приведи Господь на поганых не ездити, ибо они всем нам общие вороги». Между тем, первого марта киевский князь наголову разбил половецкое войско, а затем Святослав побил Кончака в апреле и овеял себя такой славой, что о нем заговорила вся Русь.

— Не тому ли позавидовал князь Игорь?

— Отчасти ты прав, Василько. Игорь — человек тщеславный. Таким же честолюбивым был и его дед Олег. Едва Святослав вернулся в Киев из победного похода, как Игорь начал собирать дружины из подвластных ему городов: Новгорода Северского, Путивля, Курска, Рыльска, Козельска и Трубачевска. Когда дружины пришли в Новгород, Игорь будто бы воскликнул: «А мы что же, не князья? Пойдем в поход и себе тоже славы добудем!» Вот таким хвастливым и завистливым вывел Игоря летописец твоего деда Всеволода Большое Гнездо. И как ты думаешь — почему?

— Видимо, так летописец сказал в угоду Всеволоду, ибо тот недолюбливал каждого Ольговича.

— Недолюбливал?.. Пощадил ты своего деда, Василько. Ненавидел! И каждый летописец об этом знал. Всеволод дотошно дозирал каждую летопись, в коей бы рассказывалось об Ольговичах. Его ненависть к ним не знала границ. А всё дело в том, что он не по праву завладел киевским столом и присвоил себе звание Великого князя.

— Присвоил?

— Другого слова не подберу. Киевский стол должен был наследовать Игорь Святославич, кой на три года был старше восемнадцатилетнего Всеволода. Всеволод же решил показать свое старшинство над всеми русскими князьями, но он просидел на общерусском княжении всего пять недель и убрался из «отчего злата стола» в свой Владимир, и все силы свои направил на захват других княжеств. Под его рукой оказались и Киев, и Новгород, и Смоленск, и Рязань, и многие другие города. Чрезмерно властолюбивый и хитрый Всеволод был трусливым полководцем. Он захватывал княжества не силой, а подкупами, посулами и обманами. К слабым же противникам он был беспощаден. Много лет он преследовал своего племянника, младшего сына Андрея Боголюбского — Юрия. Изгнанный из Ростова-Суздальской земли, Юрий укрылся в Чернигове, а затем произошло невероятное. Юная грузинская царевна Тамара^[133], дочь царя Георгия Третьего, наследовала престол родителя. Духовенство и князья стали подбирать Тамаре жениха. Тифлисский эмир Абуласан собрал у себя князей и предложил совету, что сын великого русского государя Андрея Боголюского, дядею Всеволодом изгнанный и заточенный в Савалату, ушел оттуда в Свинч к хану кипчакскому, и что сей юноша, знаменитый родом, умом, храбростью, достоин быть супругом их царицы. Предложение Абуласана одобрили и послали за Юрием. Тамара побеседовала с русским князем. Молодой Юрий произвел на нее благоприятное впечатление, однако сочетаться браком царица не торопилась. Но духовенство и вельможи, боясь усиления гордой и властолюбивой Тамары, упросили ее как можно скорее обвенчаться с русским князем.

Став государем Грузии, Юрий удачно и отважно воевал с врагами своего нового отечества. Многие грузинские князья в него так уверовали, что помышляли увидеть в нем самостоятельного государя. Но гордая Тамара не хотела делиться властью. Между супругами всё чаще и чаще стали возникать ссоры, и дело дошло до того, что Тамара развелась с мужем и отправила его в Константинопль. Но Юрий пробыл там недолго и вновь вернулся в Грузию. В его пользу выступили многие города, и опять возвели Юрия Боголюбского на грузинский престол. Ты представляешь, Василько? Русский изгнанник в другой раз становится государем очень влиятельной чужеземной страны. Значит, в нем признали и цепкий ум, и полководческий дар и умение управлять целой страной. Не зря же твой дед испугался соперничества с сыном Андрея Боголюбского, не зря превратил его в изгоя… И всё же чужбина — мачеха. Не долго царствовал Юрий Андреевич. Тамара собрала преданных ей людей и с их помощью вернула трон. Следует заметить, что сия молодая царица славилась победами, одержанными ею на персиянами и турками, она завоевала разные города и земли, любила науки, историю, стихотворчество, и время ее считалось золотым веком грузинской словесности.

— А что же с князем Андреем?

— Андрей был вынужден покинуть Грузию и сгинул в безвестности.

— Где ты взяла такие сведения, Мария? В нашей библиотеке, кажется, ничего подобного нет.

— В Чернигове, Василько. Учитель мой, инок Порфирий, не только переписывал на русский язык греческие книги, но и грузинские. Среди них оказалась и книга о царице Тамаре. Я конечно же заинтересовалась судьбой Юрия Боголюбского. Сам факт его царствования говорит о многом. Сколько же даровитых князей погибло на Руси из-за властолюбия отдельных князей. За Всеволодом Третьим числится немало смертных грехов. В 1177 году он коварством захватил в плен Глеба Ростиславича и приказал ему покинуть Рязанское княжество. Но Глеб резко ответил: «Лучше приму погибель но с земли родной не уйду!» Всеволод бросил его в поруб, где Глеб и умер от холода и голода. В этом же году Всеволод Большое Гнездо совершил еще одно преступление. Ему не по нутру стала возрастающая слава Мстислава Ростиславича, и тогда он приказал выколоть глаза своему племяннику. Чересчур худым человеком был Всеволод Третий, вот почему я и решила высмеять его доблести в «Слове». Летописцы вовсю расхваливают его победы над волжскими булгарами. Но что это были за победы? В 1183 году Всеволод обратился к девяти влиятельным князьям и попросил их пойти с дружинами на булгар. Во Владимире собралось огромное войско, кое на ладьях — насадах спустилось по Клязьме, Оке и Волге, а затем высадилось на берег и пошло к стольному граду булгар. Три дня дружины Всеволода пытались взять столицу, но успеха не имели. Великий князь распустил войско и вернулся восвояси. Через два года он вновь захотел «расплескать веслами Волгу», но булгары отразили натиск. Два злополучных похода так отрезвили Всеволода, что он до самой смерти князя Игоря не решался больше искать себе славы в Волжской Булгарии. Ох уж и похвалю я лихоречьем^[134] Всеволода! Ведь он за полвека своего княжения, до самой кончины, ни разу не помогал южно-русским князьям отражать нашествия половцев. Ни разу! Хотя жестокие степняки набегали на Рязанские, Киевские и Переяславские земли чуть ли не каждый год. И хоть бы когда-то Всеволод решил поблюсти «отчий златый стол». В своем «Слове», если я на него отважусь, буду призывать всех русских князей загородить Полю ворота, вступить «в злат стремень за землю Русскую, за раны Игоревы». Призову и Всеволода Третьего. У меня уже сейчас готовы эти строки: «Великий князь Всеволод! Неужели и мысленно тебе не прилететь издалека отчий златой стол поблюсти? Ты ведь можешь Волгу веслами расплескать, а Дон шеломами вычерпать! Ты ведь можешь посуху живые копья метать — удалых сыновей Глебовых».

— Изрядно же ты хочешь подначить моего деда. Лихоречьем бьет каждое твое слово.

— А разве того не заслужил Всеволод? Поганые младенцев на копье поднимают, а он, извини, с наложницами развлекается. А еще на «Поучение» своего сородича ссылается. Но «Поучение» сие во многих местах настолько лживо, что на душе становится мерзко.

— Ты обвиняешь самого Владимира Мономаха? — пришел в замешательство Василько.

— Обвиняю! — жестко произнесла Мария. — Владимир Мономах был еще большим трусом, чем Всеволод.

— Но… но как же его 83 похода на половцев? Ты взвешиваешь свои слова, Мария?

Княгиня отодвинула от себя тяжелую книгу с медными застежками, откинулась на спинку кресла и метнула на Василька выразительный взгляд.

— Запомни, мой милый супруг. Я никогда не высказываюсь голословно. Все мои доводы и утверждения зиждятся на бесстрастных исторических фактах. На истине!

Сейчас Василько как будто увидел перед собой новую женщину: незаурядную, дерзновенную, с необыкновенно изящным, пытливым умом, блестяще образованную^[135].

Мария продолжала:

— Я не потому обвиняю Мономаха, что он был яростным врагом Ольговичей, а потому, что он бессовестно лгал, когда рассказывал о своих победах над половцами. «Поучение чадам» он написал в 1099 году, за четверть века до своей кончины. Неужели возможно поверить, что Мономах предпринял к году написания книги 83 больших военных походов? Это явно неосуществимо. По три-четыре похода в год! А ведь Мономаху приходилось еще заниматься своими многочисленными хозяйственными делами, поездками на полюдье, приемами послов, сокольей и псовой охотой. А длительные поездки к отцу? Он выезжал в Киев около ста раз. Ты и теперь веришь в его 83 похода?

— Засомневался. Но зачем ему лгать?

— А со лжи пошлин не берут. Помнишь его знаменитые слова из «Поучения»? «Много я поту утер за землю Русскую». Каков трудолюб Такого лицемера я еще не ведала. Не потом, а кровью народной залил он всю землю Русскую. В перечне своих полководческих заслуг, он числит множество походов, именно по русским землям, на «братию» — Чернигов, Смоленск, Великий Новгород, Владимир, Переяславль, Ростов Великий, Стародуб, Полоцк, Минск, Туров…, и даже не постыдился написать, что он «ходил с половцами войною, пожег землю и повоевал ее». И что с погаными выжег Полоцк и Минск, не оставив в них «ни челядина, ни скотины». Какая слава перед Отечеством! «Се моё и то моё». Мономах многие годы грабил, жег и разорял Русь и никогда не ходил на своих друзей — половцев.

— А как же походы в 1103, 1107 и в 1111 году?

— У тебя отличная память, Василько. Однако они не были походами Мономаха, ибо все эти три общерусские выступления учредил великий князь Киевский — Святополк Изяславич. Хвастливое же слово в «Поучении» понадобилось для того, чтобы убедить киевское боярство в пригодности Мономаха на великокняжеский стол, и когда он занял его, то все летописи были подчищены в пользу Мономаха… Как-то я тебя видела за шахматами^[136].

— И что из этого?

— Хитрый и лицемерный Мономах всю свою жизнь вел на Руси сложную шахматную игру: то выводил из нее Олега Святославича, то загонял в далекий новгородский угол старейшего из племянников, опасного соперника — князя Святополка, то оттеснял изгоев Ростиславичей, то вдруг рукой убийцы выключал из игры другого соперника — Ярополка Изяславича. А зачастую, как я уже говорила, расправлялся с русскими князьями половецкими саблями.

— Но ведь и Олег Святославич в 1094 году обратился за помощью к половцам?

— Прекрасно, Василько! — Мария даже в ладони захлопала. — Всё-то ты знаешь и лишь делаешь вид несведущего человека. Хитренький Мономахович!

Василько подошел к жене и ласково обнял ее за плечи.

— Еще какой хитренький. Иначе с Ольговной никак нельзя…И все же ответь на мой вопрос.

— Олег Святославич, дух коего будет витать в моем «Слове», воистину обратился за поддержкой к половцам. Но он выступил не против земли Русской, а против иезуитского Мономаха, ибо считал себя совершенно правым, так как в нарушение законного наследования у него был отнят Чернигов. Но хочу заметить, что никакой братоубийственной сечи тогда не состоялось. Мономах побоялся сражения и ушел в Переяславль, а через два года он все-таки выгнал Олега из Чернигова. Что же касается половцев, то именно они связали его в Тмутаракани и, по наущению Мономаха, отправили в византийскую ссылку. Последние же годы Олег неоднократно ходил на кочевников, но никогда не вел междоусобных войн… Но мне хочется вернуться к князю Игорю. Ему было всего 13 лет, когда умер его отец. Старший брат Игоря, Олег Святославич, узнав о тяжелом недуге отца, тотчас выехал из Курска в Чернигов. Да и бояре его поторопили: «Поспешай, князь, ибо твой двоюродный брат Святослав Всеволодович Новгород-Северский может замыслить лихое и силой захватить черниговский стол».

Мать Игоря, побаиваясь Святослава, сговорилась с епископом Антонием и боярами, и утаила смерть мужа. Три дня никто не ведал о его кончине. Княгиня, заботясь о передаче престола Олегу, привела бояр и епископа к присяге, что никто из них не пошлет гонца в Новгород Северский. Святитель Антоний поклялся Богом и пресвятой Богородицей, целовал крест и лобзал икону, что никоим образом извета не положит, и обращался к боярам, чтобы никто из них не уподобился Иуде. Однако грек Антоний сам оказался Иудой. Тотчас после крестоцелования он снарядил тайного гонца в Новгород Северский с грамотой, в коей доносил: «Старый князь умер, а по Олега послали. Княгиня сидит в беспамятстве с детьми и богатств у нее множество. Приезжай борзей, забери престол и товары».

Святой отец даже написал о богатствах княгини, коими легко можно завладеть. Святослав немедля помчал с дружиной в Чернигов, изгнал из него прибывшего Олега, несчастную вдову и ее детей… Ты знаешь, Василько, у меня часто возникает в глазах этот февральский день. Растерянная, плачущая княгиня в черном одеянии едет с детьми в санях, едет сквозь бесноватую метель, кляня и святителя и, быть может, веру эту неверную, принесенную на Русь его земляками — греками. И, конечно же, с тоской вспоминает свой родной Господин Великий Новгород, к коему ведет эта вьюжная зимняя дорога по реке Десне… А княжич Игорь, уже всё понимавший, бесконечно потрясен. Кончина отца, неутешное горе матери, подлое предательство Антония, наглость и жестокость Святослава, потеря семьей княжеского стола. На душе отрока — смятение и горечь. Что стоят клятвы и присяга святителя, его проповеди и его нравоучения? Что стоят священные книги и храмы с ликами святых? Всё это — ложь, ложь! Предательство владыки настолько потрясло Игоря, что он на долгие годы невзлюбил церковь и перестал верить в учение Христа.

— Чересчур смелое предположение, Мария. Князь — двоеверец?

Мария поднялась из-за стола и медленно прошлась по библиотеке. Чистое, большеглазое лицо ее, озаренное трепетным светом шандана, показалось Васильку напряженным. После недолгого молчания, Мария кинула на мужа загадочный взгляд и молвила:

— Я всё больше убеждаюсь, что Игорь был ни двоеверцем, ни прилежным христианином. Конечно же, перед походом на половцев был проведен, как того требовал обычай, молебен, но Игорь не верил в силу молитв.

— Князь — язычник?

— Нет, закоренелым язычником он не был, хотя больше склонялся к дохристианским верованиям. Мы уже говорили о них. И в княжеских, и в боярских семьях до сих пор бытуют древние славянские обряды^[137]. Конечно же, Игорь не поклонялся Велесу и Перуну, но очень хорошо относился к древним верованиям, одухотворяющим природу. В моей книге не будет ни единого упования, ни на Господа Бога, ни обращений к священным писаниям, в отличие от «Поучения» Мономаха, «Хождения» игумена Даниила и «Слова» Даниила Заточника. Ни единого слова о Боге!

— Но это же… это же ересь, Мария. Как ты дошла до такого?

— Но это же не я, — мягко улыбнулась супруга. — Таким я вижу князя Игоря… Я наполню книгу о нем языческими божествами. Боян у меня будет внуком Велеса, ветры — внуки Стрибога, а русичи — внуки солнца Даждьбога.

— И с такой верой будет сражаться с погаными князь Игорь?

— А вот здесь ты ошибаешься, Василько. Князь Игорь, будучи истинным патриотом, глубоко верил в особую ценность Отчизны, земли Русской. Ни христианские или языческие боги, ни вера или поверья должны спасти Русь, а человек своими деяниями — вот глубочайшее убеждение князя Игоря. Он ждет помощи земле Русской не от потустороннего мира, а от сильных и могущественных князей и воинов. Еще раз повторю: Игорь верит не в силу Божью, а в силу человека. Его идеал — Русская земля, а не царство небесное, и волнуют его, прежде всего, честь и слава родины, русского оружия, а не заповеди Христовы.

— Но такого князя должна возненавидеть церковь.

— Вот здесь ты не ошибся, Василько. Игоря воистину возненавидели святые отцы.

— У тебя есть доказательства?

— Есть, Василько, но отвечу исподволь. Как ты и сам ведаешь, последние четыре года князь Игорь сидел на черниговском столе. Но тебе что-нибудь известно о его княжении в этот период?

— Ничего!

— Так бы ответил каждый князь, знакомый с летописанием тех лет. Невольно возникает вопрос. Почему в 1198–1202 годы князь Черниговский не захотел овладеть Киевским столом, кой должен ему принадлежать по наследному праву? Чтобы не ковать крамолу мечом, не ослаблять Русь и не множить число Гориславичей? Хочется ответить на это утвердительно. Князь Игорь, кой всю жизнь призывал князей к единению, не желал начинать междоусобную войну. Но была еще одна важная причина. Всеволод Третий решительно не хотел видеть на киевском престоле князя Игоря и утвердил на нем своего подручника, Рюрика Ростиславича, хотя Игорь на династической лестнице был на ступеньку выше и старше всех Мономаховичей и того же Всеволода. И вот тут случилось то, чего не было за всю жизнь Рюрика. Когда его ставили на киевский стол, церковь по наущению Всеволода Третьего, подняла Рюрика на такую божественную высоту, что того хоть к лику святых причисляй.

Мария подошла к книжной стенке, взяла одну из рукописей и раскрыла ее на закладке.

— Послушай, какой панегирик Рюрику. «Вси начинания его от страха Божия и любомудрия, полагаша бо себе во основание воздержание, чистоту и целомудрие по Иосифу, добродетель по Моисею. Кротость Давыдову, и протчие добродетели прикладая в соблюдение заповедей Божиих». Что скажешь?

Василько рассмеялся:

— Да такой хвалы ни один русский князь не удостаивался. Рюрик умер лет двадцать назади, и я помню его по рассказам отца. Жестокий усобник. Что же касается его целомудрия, то я бы его записал в великие грешники. Прелюбодей из пррелюбодеев.

— А его святые отцы с каждого амвона славили. Рюрик-де, чуть ли не святой, ему самое место на великом киевском столе. И христолюбивый народ принял панегирик за чистую монету. Но этого Всеволоду показалось мало, ибо он ни на час не забывал, что только Игорь — законный наследник киевского престола. И тогда Всеволод предпринял в 1198 году единственный поход на половцев. И здесь вновь возникают вопросы. Почему Всеволод Третий, никогда раньше не собиравший общерусскую рать на кочевников, затеял этот поход именно весной 1198 года? Почему этот поход оказался столь длительным? Почему не состоялось ни одного сражения с половцами? Да всё потому, что Всеволод вообще не ставил своей целью повоевать кочевников. На его княжество половцы никогда не нападали, а на интересы Руси ему было наплевать. Убеждена, что большое войско Всеволода остановилось на рубеже Черниговского княжества только с одной целью — показать князю Игорю свою мощь, чтобы спокойно внедрить на киевское княжение Рюрика. В том же 1198 году церковь предприняла еще один шаг против Игоря. Она вывела рязанскую церковь из черниговской, хотя святые отцы жили в одной епархии сто лет. Попы дали Игорю понять, что он, посягнувший на святая святых, будет и дальше наказан за своё нелюбье церкви. Так и произошло. Самый известный князь Руси, внук Ольгов, умерший в 1202 году, не был похоронен в Спасо — Преображенском соборе Чернигова, усыпальнице всех чернигово-северских князей. В летописи — одна скупая строчка: «Преставися князь черниговский Игорь, сын Святослав». И ни единого слова о месте его погребения. Зато о жене Всеволода, не оставившей никакого заметного следа в жизни Руси, написано со всеми подробностями: что она пролежала в немощи семь лет и видев кончину свою, постриглась в монастырь, и пробыв в нем восемнадцать дней, преставилась 19 марта. Прежде отхода своего, призвала чад и много их поучала, как жить в мире и любви. По смерти же ее положили в гроб каменный и погребли в храме святой Богородицы. Враждебная же Игорю «Лаврентьевская летопись» не удостоила покойного даже отчества. Однако самое загадочное я открыла в Любечском^[138] синодике. В нем названы по имени и отчеству все черниговские князья, даже самые незначительные. А великий князь Черниговский даже не упоминается.

— Невероятно, Мария.

— Невероятно. Известно, что с 1198 по 1202 год Черниговом правил Игорь, но Любечский синодик помещает некоего «Великого князя Феодосия Черниговского». Но на черниговском столе никогда не сидел князь Феодосий, да и вообще не было на Руси такого князя.

Василько вновь удивился:

— Выходит, что в поминальник под именем Феодосия записан князь Игорь?

— Да! — твердо произнесла Мария. — Смею утверждать, что перед своей кончиной князь Игорь постригся в монастырь и принял схиму под именем Феодосия.

— Но это же целое открытие, Мария. А вдруг ошибка?

— Я тоже вначале удивилась, но затем все сомнения отпали. В тот же синодик, в ту же строку местные священники записали и княгиню Ефросинью. А как тебе известно, супругой Игоря была Ефросинья Ярославна.

Василько с восхищением глянул на жену.

— Я преклоняюсь перед твоим кропотливым исследованием, Мария. До сих пор не могу привыкнуть, что рядом со мной живет такая необыкновенная женщина.

— Не перехвали, мой милый супруг, — шутливо погрозила пальцем Мария. — Опасно жен хвалить. Не забыл: «Да убоится жена мужа».

— Не для тебя сие сказано… И когда же ты примешься за свою книгу?

— Не знаю, не знаю, Василько. Мне страшно. Это я перед тобой храбрюсь. Глянь на эту сокровищницу. Здесь более тысячи книг, и среди них есть не только очень древние, но и бесценные, блестяще написанные. Такие будут служить века и будоражить умы многих людей. Твой отец, коего летописцы справедливо назвали Константином Мудрым, как и ростовского князя Ярослава, не уставал повторять: «Ум без книги, аки птица подбитая, якоже она взлететь не может». Прекрасно сказано. Уж очень велико значение книги, но создать ее, особенно с блистательным слогом, дело архитяжкое. Вот почему мне так страшно браться за свое «Слово», Василько. Надо многое еще исследовать, понять, переосмыслить. Не хотелось, чтобы моя книга напоминала обычную былину.

— Почему?

— В былинах, как правило, герой один выступает против несметных врагов и всегда побивает «улицами», «перулками». Топчет своим конем, избивает неприятелей палицей или дубиной. Это неправдоподобно. Игорь же сражается со своими неустрашимыми земляками — воинами… Многое еще будет зависеть и от слога книги. Он должен быть изящным и поэтичным, простым и ясным, и… народным.

— Народным?

— Непременно народным, Василько. Ничего нет восхитительней живого народного языка, кой я тщилась впитывать в себя с детства, и уже в тринадцать лет заносила в свою особую книжицу. На земле Черниговской народный говор особенно сочен и ярок. Повити — воспитать, вереженый — поврежденный, свычай — обычай…И другое. Надо быотразить в книге и охоту, ибо Игорь, как и все князья, очень ее любил. Не ведаю, как у меня это получится, но я благодарна отцу, кой не только приучил меня к коню, но и много раз брал на охотничьи потехи. Никогда не забыть гоньбу с пардусом.

— Пардусом? Это что — одна из пород гончих собак?

— На сей раз ты не угадал, Василько. Пардус — быстроногий азиатский гепард. Его подарил моему отцу один из половецких ханов. Ты бы только глянул, что это за увлекательная охота! Пардуса я непреложно вставлю в свое «Слово». У меня уже и строка придумана: «На реке на Каяле тьма свет покрыла: по Русской земле простерлись половцы, аки пардусы».

— Замечательно сказано, Мария. У тебя богатое воображение.

— Не знаю, Василько. Но я часто не сплю ночами и представляю разные красочные картины: дружина Игоря едет по степи. Горят на солнце червленые щиты, поблескивают доспехи, клекочут могучие степные орлы. Вижу яркие маки, мягкий седой ковыль, колючее перекати — поле, высокие курганы, безглазые каменные бабы…А вот и сама битва. Лязг мечей и сабель, крики и стоны раненых, ржание коней, кровь, заливающая вытоптанную степь. Вижу умирающих от жажды воинов, с воспаленными глазами и иссохшими губами, кои из последних сил пробиваются к спасительной воде. Князь Игорь тяжело ранен, но он неистово сражается с погаными. Но погибель дружины неизбежна. Природа скорбит. От печали и горя склоняются к земле деревья и поникает трава…А иногда я слышу плач Ефросиньи Ярославны. Она плачет рано поутру, смотря с городской стены Путивля в чистое поле. О ветер сильный! Для чего легкими крыльями своими наносишь ты стрелы ханские на воинов моего друга? Разве мало тебе веять на горах подоблачных и лелеять корабли на синем море? Для чего, о сильный, развеял ты веселие мое? О Днепр славный! Ты пробил горы каменные, стремяся в землю Половецкую. Ты лелеял на себе ладии Святославовы до стана Кобяка. Принеси же и ко мне друга милого, чтоб не посылала я к нему рано утром слез моих в синее море! Любящее сердце Ярославны горюет и тоскует, и предчувствует беду. Тут и зловещая кукушка закуковала, и ласковое солнышко упряталось в черные тучи. Господи, что с милым Игорем?! Спаси и сохрани его!..Как же близки мне ее смятенные мысли, Василько. Когда ты уходил в походы, я всегда была в отчаянии и не находили себе места. Я также стояла на стене и вглядывалась в заозерную одаль. Думаю, что плач Ярославны у меня должен получится. Мне не надо ничего додумывать.

— Мне кажется, Мария, что плач Ярославны будет у тебя самым прекрасным местом «Слова». Ты действительно его выстрадала. Но ответь мне: почему ты княгиню называешь Ярославной, а не Ефросиньей? Не чересчур ли почтительно? Она что — была уже немолодой женщиной?

— А разве ты не знаешь, сколько ей было лет?

— Совершенно не знаю. Да и не к чему этим интересоваться. Ну, прожила с Игорем лет пятнадцать — двадцать. И что в этом необычного?

— Ах, милый ты мой супруг. Как мало ты знаешь о женах Ольговичей. Ефросинья — вторая жена Игоря, и прожил он с ней чуть меньше года. Князь Игорь овдовел в 33 года и вскоре женился на шестнадцатилетней Ефросинье, дочери именитого князя Ярослава Владимировича Галицкого, по прозвищу Осмомысл. Это был очень мудрый и влиятельный князь, много сделавший для усиления своего княжества. Послушай, как я хочу сказать о нем в своем «Слове»: «Ярослав Осмомысл Галицкий! Высоко сидишь ты на своем златокованном столе; ты подпер горы Венгерские своими железными полками, заступил путь королю венгерскому, затворил ворота к Дунаю, отворяешь ворота к Киеву!» Сам же Ярослав Осмомысл был женат на Ольге, дочери Юрия Долгорукого. Но, к сожалению, жизнь его с женой складывалась дурно, и тогда он завел себе любовницу Настасью. А дальше следует интригующая история, полная приключений и трагизма. От Настасьи родился сын Олег. Когда он подрос, княгиня со своим законным сыном Владимиром и некоторыми галицкими боярами, не выткрпев унижения мужа, уехала из Галича в Польшу. Прожив восемь месяцев с матерью, Владимир пошел на Волынь, где думал временно поселиться, но на дороге его встретил гонец от бояр из Галича: «Ступай домой, Владимир Ярославич. Отца мы твоего схватили, свиту его перебили, полюбовницу Настасью сожгли на костре, а сына её сослали в заточение». С Ярослава взяли клятву, что будет жить с княгинею, как подобает законному супругу.

Чекрез тринадцать лет Ярослав Осмомысл крепко занедужил. Чувствуя приближение смерти, он собрал бояр, белое духовенство, монахов, покаялся в грехах и изложил свою волю: «Я одною своею худою головою удержал Галицкую землю, а вот теперь приказываю свое место Олегу, меньшому сыну моему, а старшему Владимиру, даю Перемышль». Владимир вместе с боярами присягнули умирающему Осмомыслу, но тотчас после его кончины Владимир и бояре нарушили клятву и выгнали Олега из Галича, а Владимир сел на отцовском и дедовском столе. Но бояре вскоре увидели, что крепко ошиблись в своем выборе. Владимир, по словам летописца, любил только пить, а не любил думы думать со своими боярами. Он отнял у попа жену и стал жить с ней, которая родила ему двоих сыновей. Мало того, приглянется ему чья-нибудь жена или дочь, возьмет насильно.

Недовольные бояре обратились к ближайшенму соседу, Волынскому князю Роману Мстиславичу. Тот хоть и находился в близком родстве с Владимиром, — дочь его была выдана за старшего сына князя Галицкого, — но задумал помочь боярам, чтобы самому утвердиться на галицком столе. Роман и бояре собрали многие полки, утвердились крестным целованием, и всё же не посмели явно восстать на Владимира и убить его. Заговорщики придумали иной путь: «Князь! Мы не на тебя встали, но не хотим кланяться попадье и решили убить её. А ты, где хочешь, там и возьми жену». Владимир, опасаясь, чтобы и его любовницу не постигла та же участь, какая постигла Настасью, забрал много золота и серебра, попадью, двоих сыновей и сбежал в Венгрию. Извини за небольшое отступление, Василько.

— Любопытное отступление, Мария… Но насколь искренен плач юной Ярославны, коя прожила с Игорем чуть меньше года.

— Искренен, Василько. Еще в Чернигове мне много рассказывали, как горячо и беззаветно полюбила своего мужа Ярославна. О том же мне поведали и люди из Новгород — Северского. Ее любовь была глубока и всепоглощающа. Поэтому, повторю, что «плач Ярославны» мне очень близок, и ничего не надо додумывть. А вот о князе Игоре… В его время он был не только умным и отважным, но и самым почитаемым князем на Руси.

— Отец отзывался о нем, как о достойном человеке.

— И не только твой отец, Василько. В черниговской библиотеке монах Порфирий отыскал летопись, в коей было сказано: «Сей муж своего ради постоянства любим был у всех, он был муж твердый». Это не пустые слова. Князь Игорь заслужил их. Когда он многие годы обращался к единению всех русских князей, то думал о великой процветающей державе, способной отразить любое нашествие. Такой вывод он сделал из своего героического и трагического похода. Его поражение не какой-то частный случай, а беда всей земли Русской. Нельзя отстоять Отечество в одиночку. Только единение князей принесет славу русскому оружию. Будучи знатным и влиятельным князем, Игорь помышлял о том, чтобы все удельные князья объединились вокруг его имени, и если бы это произошло, то жили бы мы сейчас в могучей Руси, под началом единого государя. Но этого не захотели ни Всеволод Третий, ни другие князья — властолюбцы. Кто во что горазд, тот в то и трубит. Напади сильный враг — никому не устоять. Но то ж беда для Руси.

— Похвально, Мария. Может, ты станешь второй княгиней Ольгой?

— Шутишь, Василько. Куда уж мне до великой Ольги.

Глава 5 ПОКАЯЛЬНИК

Угожи — вотчинное село боярина Неждана отсеялись, к старосте прибыл боярский тиун и молвил.

— Боярин повелел тебе, Лазутка, рыбу из погребов доставать. Пора!

— Пора, — кивнул Лазутка.

Погреба со льдом издавна находились во дворе «Мстиславова терема», и когда князь Василько Константинович передал Угожи во владение Корзуна, то «терем» со всеми его хозяйственными службами, перешел боярину.

Рыбу заготавливали с начала зимы. Всем селом выходили на озеро Неро и принимались за лов. Рыбу забрасывали снегом и поливали водой, пока она не замерзнет, а затем свозили на свои дворы и укладывали под открытым небом крест-накрест, как поленья. Пятую долю рыбы (боярский оброк) увозили в погреба «Мстиславова терема».

Мороженую рыбу мужики возили на санях в Ростов и в отдаленные (от Неро) поселения, и продавали. Покупали охотно: после оттаивания рыба, пролежавшая даже пять или шесть месяцев, выглядела так же прекрасно, как будто только что была выловлена из воды.

Весной и летом рыбу на продажу привозили на телегах, наполненных льдом, в коем она была замурована.

Рыба для мужика и ремесленника — второй хлеб. Ею спасались в страшные голодные годы. Но мужики ведали: сия спасительная снедь во многом зависит от Батюшки Водяного. Этот нечистый бес сидит не только в омутах и бучалах, но и в озере. Он ходит нагой и косматый, с зеленой бородой, он — содруг лешему и полевому, недруг домовому, но злее их всех, и ближе в родстве с нечистой силой. Надо всенепременно угостить водяного, когда тот просыпается от зимней спячки в Никитин день^[139]. Упаси Бог не задобрить! Водяной так осерчает, что не видать тебе ни карася, ни окуня, ни щуки.

Мужики за три дня до угощения приходили к старосте, сдергивали с патлатых голов шапки и упрашивали:

— Никитин день на носу. Ты бы сходил, Лазута Егорыч, в лес на сохатого.

Мужики знали к кому обращаться: староста и лес изрядно ведает, и искусный охотник.

Лазутка никогда селу не отказывал. Вот уже шестой год (как боярин Корзун поставил его старостой) он, прихватив с собой троих мужиков, ходил охотиться на сохатого, и каждый раз был добычлив. Удалось убить лося и на сей раз.

В Никитин же день, с восходом солнца, сохатого везли на телеге к озеру. Вслед шло всё село — и стар и млад. Было поверье: того, кто не явится угощать водяного, ожидает худой рыбный лов. Каждый хозяин избы нес за плечами котомку, набитую подарками — ломтями хлеба, сухарями и пареной репой.

Сохатого топили в воде (с помощью лодок-однодеревок) в тринадцати саженях — чертова дюжина! — от берега и восклицали:

— Прими, дедушка, гостинчик на новоселье! Люби да жалуй наше село!

Опорожнив котомки, мужики не торопились уходить вспять, а еще добрый час стояли на берегу и поглядывали на озеро: а вдруг водяной высунется из воды, недовольно затрясет своей зеленой, косматой бородой и погрозит миру трезубцем? Тогда добывай дедушке тура или вепря. Но, слава Богу, не высунулся. Доволен дедушка.

Отправив из боярских погребов замороженную рыбу, Лазутка пошел глянуть на поле. Добро поднимаются озимые. Теперь, коль Илья Пророк не подведет, будет семья с хлебушком. А в семье, как не говори, три мужика растут: Никитушка, Егорка и Василько. Второго сына назвали в честь Лазуткиного отца, а младшенького — в честь отца Олеси.

Купец Василий Демьяныч Богданов, после рождения третьего внука, приехал в Угожи, долго разглядывал младенца, а затем молвил:

— Горластый… Как нарекли?

— В честь тебя, тятенька. Василием, — с готовностью отозвалась Олеся.

Василий Демьяныч крякнул в густую с сединой бороду. На загорелом лице его застыла довольная улыбка.

— Поснедаешь с нами, тятенька?

Василий Демьяныч отозвался не вдруг. Улыбка исчезла с его лица. Олеся замерла в напряженном ожидании. Отец редко посещал их дом. Случалось это лишь в те дни, когда купец наезжал в Угожи по торговым делам, но никогда он не оставался ночевать. И даже от обеда отказывался. Ссылаясь на неотложные дела, пытливо оглядев дочку и передав внукам гостинцы, уходил из избы.

Лазутка и Олеся понимали, что Василий Демьяныч до сих пор еще не оттаял душой.

А в тот незабываемый день, когда Олеся пришла в себя, и к ней вернулся разум, Василий Демьяныч настолько обрадовался, что забыл про все Лазуткины грехи.

— Тятенька, это мой супруг любый. Не проганяй его, тятенька! — с мольбой в голосе восклицала Олеся.

— Не прогоню, доченька, не прогоню.

Три дня счастливый Лазутка жил в купеческом тереме, но затем Василий Демьяныч (когда радость его поулеглась), строго молвил Скитнику:

— Пора и честь знать, ямщик. Людишки всякое про тебя болтают. Натерпелся я из-за тебя сраму. Надо бы тебя наказать нещадно, да Олесю жалко. В ноги ей кланяйся. Ты же за сором заплатишь мне виру в пять гривен и перед всем ростовским людом покаешься.

— Да где ж я такие деньжищи найду?

— О том не мне кумекать, ямщик. Но коль тебе моя дочь дорога, найдешь! Сумел набедокурить — сумей и ответ держать. По правде сказать, мне твои деньги и на дух не надобны. Но всё должно быть содеяно по старине, по уложению Ярослава. Токмо тогда я отдам за тебя дочь.

Лазутка понял: спорить с купцом бесполезно: «Правда» Ярослава на его стороне.

— Добро, Василий Демьяныч. Пойду наживать калиту.

— И как ты ее будешь наживать? — хмыкнул купец. — Ямщичьим извозом? Да тебе, милок, и за пять лет такую виру не отработать.

— Сыщется и другое зделье. В кузнецы подамся. Стану на князя копья и кольчуги ковать.

— Ну-ну, — всё так же насмешливо протянул купец. Но токмо ведай: пока калиту не сколотишь, порог моего дома не переступишь.

— А как же Олеся?

— Потерпит, ямщик, потерпит!

— Жесток ты, Василий Демьяныч.

— Жесток? Не забывай: не в лесу среди зверья живем, а среди людей. Мне честь своя дороже.

— Да ведь Олеся вновь в кручину ударится. Как бы опять не помешалась. Хоть бы раз в неделю дозволил свидеться.

Василий Демьяныч призадумался. Ямщик бьет в самое больное место. Типун ему на язык!

— Леший с тобой. Раз в неделю забежишь. На часок — и не боле!

— Спасибо, тестюшка, уж так потешил, — низехонько поклонился Лазутка.

— Не юродствуй!

Через несколько дней слух о Лазутке докатился до боярина Неждана Корзуна, кой приказал своим послужильцам доставить ямщика в хоромы.

— В подручные кузнеца Ошани подался?

— Нужда привела, боярин.

— Да уж ведаю. О тебе тут всяких чудес порасказывали.

— Да, кажись, никаких чудес.

— Ой, ли? А что за рыжий немой топором купцу амбар рубил? Скоморох, да и токмо! — рассмеялся Корзун.

— Жизнь вынудила, боярин.

— Жизнь?.. А я, думаю, любовь. Ради нее хоть к черту на рога полезешь, но не каждый на сие рожден. Нравен ты мне, ямщик. Дам тебе пять гривен — и ступай к своей ладушке.

— Благодарствую, боярин. Но я хотел бы на свои деньги Олесю выкупить. Не гоже мне так. Уж лучше буду в кузне молотом грохать.

— Гордый ты, но и том ведаю… Так я ж тебе в долг.

— Слишком большие деньги, Неждан Иваныч. Годы надо отрабатывать.

— Отработаешь! Мне в Угожах староста понадобился. Село большое, хлопот будет немало. Доброе жалованье положу.

Лазутка подумал, подумал и согласился. В тот же день он заявился в купеческий терем и выложил Василию Демьянычу пять слитков серебра. У купца — глаза на лоб.

— Аль ограбил кого?

— Молотом наковал. Брякну раз — гривна, брякну два — другая, — отшутился Скитник.

— Ты мне зубы не заговаривай.

Но Лазутка, знай, посмеивается. Купец же строго молвил:

— Серебро мне не суй. Я же сказывал: по старине! Выйди в воскресный день на торжище, встань на помост, с коего бирючи княжьи повеления оглашают, повинись перед всем честным людом, и коль народ тебя, презорника, простит, тогда и виру мне передашь. Да с земным поклоном!

— Крыжом упаду, тестюшка.

— Не ёрничай, а делай так, как я сказал.

— Да уж куда денешься, — перестал ухмыляться Лазутка. Как не считал он себя правым, но покаянной речи на торжище ему не избежать. Ради Олеси и сына Никитушки он на всё пойдет.

Честной народ после покаянных слов Лазутки раскололся надвое. Купцы и «лутчие» люди города недовольно загалдели:

— Неча ямщику поблажку давать!

— Эдак, каждый почнет девок хитить!

— В поруб вора!

Черный же люд гомонил иное:

— Лазутка николи не был вором! Ведаем его!

— Рубаха-парень!

— Купецкая дочь сама в возок прыгнула!

— Простить Лазутку!

Но богатеи закричали пуще прежнего:

— В порубе нечестивца сгноить!

Чернь:

— Помиловать!

И понеслось: «Помиловать!», «Сгноить!» Никто не хотел отступать. Один из разгневанных «лутчих» людей, не выдержав, схватил голосистого шорника за козлиную бороденку.

— Закрой рот, смердящее рыло!

— Сам закрой! — озлился шорник и шмякнул богатея по мясистому носу.

— Градских мужей бьют! — раздался визгливый голос.

Шорника тотчас подмяли, но тут прозвучал призывный возглас из бедноты:

— Бей толстосумов, православные!

И закипела на торжище буча!

Лазутка, кой стоял на помосте в ожидании приговора, вначале посмеивался, но, когда брань разгорелась не на шутку, сбежал с возвышения и… принялся дубасить супротивников черни.

Степенный купец Богданов в драку не встревал, лишь осуждающе покачивал головой. Ну и дурень же этот ямщик! Ишь, как кулаками машет. Теперь и вовсе не миновать ему поруба.

Градской муж, обладавший визгливым голосом, с оторванным рукавом вишневой однорядки, вскочил на помост и, показывая растопыренными пальцами на Лазутку, истошно заверещал:

— Видите, видите, какой он лиходей! Гридни, хватай вора! Хвата-а-ай!

Но гридни, оказавшиеся на торгу, и не шелохнулись: они уже ведали, что князь Василько Константинович не велел «вязать» провинившегося ямщика на свой княжой суд. Да и не принято народ унимать, коль он сам суд вершит. Почитай, редкое вече обходится без потасовки.

Неизвестно, сколько бы продолжалась свалка, если бы на помосте не оказался Неждан Корзун. Утихомирив зычным голосом толпу, он вопросил:

— Лазутка виру принес?

— Принес, боярин!

— Покаялся миру?

— Покаялся, боярин!

— Мир простил?

Толпа вновь раскололась, на что Неждан Иваныч, выслушав выкрики, молвил:

— Слышу, что большинство за ямщика. И остальных прошу его помиловать.

Градские мужи и купцы, изрядно помятые в потасовке, по-прежнему стояли на своем. Тогда Корзун снял шапку, опушенную собольим мехом, поклонился миру в пояс и перекрестился на золоченые кресты Успенского собора.

— Поручаюсь за ямщика Лазутку, ростовцы. О том перед святым храмом клянусь. Не станет более он девок красть. Коль мне доверяете, примите всем миром покаянное слово Лазутки и простите его.

Боярина Неждана уважали и градские мужи и черные люди. Грех ему отказать: всему честному люду поклонился, и крестное знамение перед миром совершил.

— Прощаем ямщика, боярин.

Лазутка поклонился ростовцам на все четыре стороны.

У Василия Демьяныча отлегло от сердца. Теперь никто хулы на него не возведет, не кинет в спину срамное слово. Всё завершилось добром, по старине, и всё же горький осадок на душе остался: не так легко забыть, когда любимое чадо не послушалась отца и убежала из родительского дома. Не так легко!

* * *

— Поснедаешь, тятенька? — переспросила Олеся.

Василий Демьяныч, так ничего и не ответив, вновь подошел к зыбке. Младенец, перестав плакать, не мигая, смотрел на незнакомца.

— Глазастый. Ишь, как на деда уставился.

Олеся с Лазуткой переглянулись: впервые Василий Демьяныч назвал себя дедом.

— Гляди, гляди, Васютка, и запоминай. Авось и ты в купцы выбьешься, с добродушной улыбкой продолжал Василий Демьяныч и, наконец, произнес долгожданное:

— А, может, и впрямь поснедать нам, Васютка? Что-то я ныне проголодался.

Олеся обрадованно метнулась к накрытому столу. Отец не только с удовольствием откушал, но и выпил чашу меда. А когда выходил из-за стола, молвил:

— Приезжайте с ребятней в Ростов. Мать внучат хочет глянуть.

— Благодарствуем за приглашение, Василий Демьяныч, — радушно произнес Лазутка.

А Олеся вся засветилась от радости. Наконец-то! Целых пять лет ждала она этих слов.

— Спасибо тебе, милый тятенька, спасибо!

Прижалась к отцу, поцеловала, из глаз покатились счастливые слезы.

— Ну, будет, будет, дочка. Чего уж теперь… А где Никитка с Егоркой?

— В светелке, тятенька.

Побывав в светелке с внуками, Василий Демьяныч дотошно оглядел и повалушу, и горницу, и высокий подклет. Всюду было урядливо. Не поскупился на похвалу:

— Добрая изба.

— Стараемся, Василий Демьяныч, — степенно молвил Лазутка и, глянув на ликующую Олесю, добавил:

— С такой хозяюшкой избу не запустишь. Она у меня — клад.

Лицо Олеси залилось смущенным румянцем. После рождения трех сыновей, она оставалась такой же яркой красавицей, а материнство придало ей еще большую женственность и очарование.

— Добро, когда муж жену хвалит. Вот и живите с Богом.

Глава 6 КНЯЖИЙ СУД

Ушак кипел злобой. Надо же до такого додуматься князю. Его, тиуна, послал отвести коровенку подлому смерду! А до деревеньки — не рукой подать, почитай, шесть верст. Холопы — и те посмеиваются. То ль не унижение?

Плелся (с двумя холопами) за коровенкой и негодовал. Ну, погоди, Кирьяшка, аукнется тебе молочко с маслицем, забудешь, где у коровы хвост.

А корова оказалась упрямой и непослушной: то внезапно останавливалась, то брыкалась в разные стороны. Ушак зло кричал на холопов:

— Кнутом ее, стерву, кнутом!

Холопы изрядно устали; измаялся и тучный Ушак, пот градом катился с его лица. Никогда он не посещал села и деревеньки пешком. Хотел, было, и на сей раз отправиться в Малиновку на коне, но дворецкий Дорофей передал строгий княжий наказ: идти пешком, как пастуху — погоняльщику. Вот и сошло с тиуна семь потов.

Кирьян, возвращаясь с поля, глазам своим не поверил: к воротам привязана корова. Ну, и ну! Выходит, князь не пошутил и сдержал свое слово. Вот так Василько Константинович! Не погнушался мужиком… Батюшки светы! А это кто избу подпирает? Да это сам тиун пожаловал.

Ушак как доплелся до избы, так и рухнул на завалинку. Увидев перед собой хозяина избы (хозяйки же с ребятней дома не было: ушли на прополку), тиун, не скрывая раздражения, процедил сквозь щербатые зубы:

— Забирай, смерд, коровенку.

Один из холопов высыпал из котомки на крыльцо пряники и леденцы.

— То мальцам твоим от князя.

Кирьян благодарно молвил:

— Пошли, Господи, милостивому князю доброго здоровья и долгие лета.

— Повезло тебе, смерд, — покривился Ушак. — Но шибко не ликуй. Коль вновь заимел коровенку, то на оброк не пеняй.

— Да уж куды нам, — хмыкнул мужик. — Мы — людишки малые, подневольные.

— Вот-вот! Николи не задирай нос, знай свое место. Ишь, взяли волю — князю жаловаться. Так ведай же: князь в вашу деревеньку ненароком заехал и николи боле не появится. Здесь я, тиун, каждому подлому смерду Бог и судья. Не забывай о том, Кирьяшка.

— Всегда помню, милостивец, — вдругорядь хмыкнул в рыжую бороду мужик.

— Не шибко-то по твоей роже видно. Кривое веретено не выправишь, смерд. Меня не проведешь. Я каждого мужика наскрозь вижу. Сволота!..

С того злополучного дня Ушак не раз и не два бывал в Малиновке, и каждый раз думал, как досадить Кирьяшке. И надумал-таки. Когда мужики завершали сенокос, тиун вновь поехал в деревеньку. Всю дорогу злорадствовал: взвоет от нового оброка Кирьяшка. Вдвое больше стогов сена на князя надо поставить. Заартачится: за лен надо приниматься, а там и серпень на носу, хлеб ждать не будет, каждый день на золотом счету. А тут — две лишние недели с сеном возиться: выкосить, высушить, сложить в зароды^[140]. Когда же к жатве приступать?.. То-то Кирьяшка взмолится. Будет знать, как князю сетовать. На коленях будет ползать, дабы такого тягла не нести. Но не умолить тебе, поганец!

Выехал зарано: не терпелось отомстить Кирьяшке… Нарочито не взял с собой холопов, дабы те не ведали о «новом княжьем оброке», кой тиун придумал по своей воле.

На отведенном мужику покосе Ушак увидел стреноженную лошадь, зарод сена и валки свежей, подрезанной травы.

«А где же Кирьяшка? — приподнялся на стременах тиун. Зорко оглядел покос и, наконец, заметил лапти, высунувшиеся из-под телеги. — От солнца спрятался. Никак, дрыхнет».

Ушак подъехал к телеге и сошел с коня. Кирьян отправился на покос чуть ли не с первыми петухами, а затем, когда солнце стало припекать, решил малость отдохнуть. Да так притомился, что тотчас заснул. Лежал, подвернув натруженные руки под голову, и негромко похрапывал. Широкая грудь его, обтянутая посконной рубахой, мерно вздымалась.

«Эк растелешился, смерд!»

Ушака охватила необоримая ярость. Дрожащими руками схватил с телеги вилы, наклонился и со всей силой вонзил их в живот мужика. Кирьян издал протяжный стон и навеки затих.

Тиун полез было на коня, но одумался: надо увести в поводу и Кирьяшкину лошадь. Когда подъезжал к лесу, оглянулся и… оцепенел. С другой стороны, к покосу, шла худенькая женщина с узелком в руке. Ушак поспешил в лес. Истово перекрестился. Господи, пронеси! Токмо бы не заметила.

Добрый час углублялся в лес, пока не остановился в дремучей чащобе. Здесь привязал мужичью лошадь к дереву и сожалело спохватился. Надо бы и бабу порешить, тогда бы уж наверняка никто не догадался. Но теперь поздно: если по лугу шла жена Кирьяшки, то она уже сейчас булгачит деревню… Ну и пусть булгачит: цыгане то тут, то там крадут лошадей. Он же, тиун, в деревеньке не был, и никто его не видел. Всемогущий Господь милостив.

* * *

Похоронив мужа, убитая горем Устинья пришла к Сидорке Ревяке в Ростов и поведала о своей беде.

— Чего ж ты меня на похороны не позвала? — опечалился Сидорка. — Брат все же.

— Да когда, родимый ты мой? В тот же день на погост отнесли^[141].

Сидорка долго сидел с убитым лицом, а затем вопросил:

— Татя искали?

— Искали, да мало проку. Лес-то, поди, на тыщу верст тянется.

— Вестимо, — угрюмо кивнул Сидорка. — Одного не пойму. Лошадей, случается, и крадут, но чтоб людей убивали… Поведай-ка еще раз о лиходее.

— Зрела его мельком, перед самым лесом. Уводил Буланку в поводу. Токмо спину его и запомнила. Толстая спина. Вот и всё, родимый.

— Немного, Устинья… А масть лошади не запомнила?

— Каурая.

— Так. А в какой одеже тать ехал?

— То ли в кафтане малиновом, то ли в зипуне. Точно не углядела.

— А на голове?

— На голове?.. Дай Бог памяти. Кажись, в круглой шапке.

— Не в мужичьем колпаке?

— Нет, в шапке.

— А в деревню никто не заезжал?

— Не заезжал. Чужих не видели, родимый.

Сидорка призадумался. Странным оказался конокрад. В круглых шапках (а они всегда оторочены дорогим мехом) и в малиновых кафтанах обычно богатые люди разъезжают, но они лошадей не крадут.

Когда Устинья засобиралась к ребятне домой, сидорка протянул ей небольшой кожаный мешочек с серебряными монетами.

— Ты ныне без кормильца, сгодятся. А к брату на могилу я в девятины приеду. Крепись!.. В какой день беда приключилась?

— На Петров день, родимый.

Дня через два Сидорка обогнал на своем ямщичьем возке (этим летом он занимался извозом) дородного всадника на кауром коне и услышал вдогонку недовольный окрик:

— Глядеть надо, охламон!

Сидорка оглянулся. Ба, да это княжий тиун Ушак в забрызганном кафтане. (Недавно прошел ливень, оставив после себя глубокие лужи). Ямщик усмехнулся и помчал было дальше, но вскоре остановился от неожиданной мысли: толстая спина, каурый конь, малиновый кафтан и круглая шапка. Вдругорядь оглянулся. Всё сходится. Сидорку аж оторопь взяла.

Ушак проехал мимо и погрозил увесистым кулаком. На ямщика же прикрикнул пышнобородый купец из открытого летнего возка.

— Чего застыл? На Рождественскую поспешай!

Доставив купца на Рождественскую улицу, Сидорка хотел было ехать к избе тиуна, но передумал. Скорый поспех — людям на смех. Ушак — человек изворотливый: и сквозь сито и сквозь решето проскочит, ему на хвост не наступишь. Допрежь надо крепко покумекать.

* * *

Не день и не два заходил Ревяка в питейную избу, но долго не засиживался. Оглядит подгулявших питухов, осушит ковш браги — и к своему возку. Но на четвертый день он и про извоз забыл: в питейную избу зашел наконец-то один из холопов Ушака — невысокий, юркий мужичок с редкой, неряшливой бородой и бойкими, плутоватыми глазами. Взяв чарку вина и немудрящей закуски, холоп, расплатившись с целовальником^[142], уселся за щербатый стол. Вскоре подле него оказался и Сидорка, кой знал чуть ли не каждого человека в Ростове.

— Гуляем, Тимоня?

— Какое там, — кисло отозвался холоп. — На какие шиши?

— Да твой хозяин, кажись, калитой не бедствует. Худо жалует?

— Захотел от кошки лепешки, от собаки блина. Аль ты нашего Ушака не ведаешь?

— Ведаю. И скряга и спеси через край. Намедни на возке его обогнал, так на всю улицу заорал. Как-де подлый человек посмел княжьего тиуна обойти!

— Гордый. Не чета нам, малым людишкам.

— Куда уж нам, Тимоня, — поддакнул Сидорка. — Нищему гордость, что корове седло. Все мы оземь рожей.

Холоп поднес чарку к губам и кинул привычное для себя присловье:

— Пошла на место!

Выпил и довольно огладил живот.

— Уважаешь винцо, Тимоня?

— Кто ж душегрейку не уважает? Не пить, так на свете не жить. Глянь, сколь бражников набилось. А ить Петровский пост.

— А бедняку — пост не пост, — рассмеялся Сидорка. — Рада бы душа посту, да тело бунтует.

— Воистину, Сидорка. Сколько дней у Бога в году, столько святых в раю, а мы, грешные, им празднуем. Вот и ты, мотрю, не говеешь.

— Так у меня седни именины.

— Да ну! — оживился Тимоня. — С тебя причитается. Грех не отметить.

— И отметим!

Сидорка на угощение не поскупился. Сам пил в меру, а вот Тимоня на дармовщинку опрокидывал чарочку за чарочкой.

— Надоело, поди, с тиуном по селам и деревенькам шастать?

— Это как посмотреть, Сидорка. В доме у тиуна живем впроголодь, а у старост пузо набиваем. Попробуй, не накорми.

— И в дальние деревеньки заглядываете?

— Бывает… Как-то в Малиновку пришлось топать. Дьявол бы ее забрал!

— Чего так?

— Да коровенку одному мужику вели. Умаялись. Наш тиун был готов мужика на куски разорвать. Злющий! Кажись, боле ногой туда не ступит, а он в сенокос опять туда снарядился.

— В сенокос? — сделал удивленные глаза Сидорка. — Да чего там тиуну в эку пору делать? Самая голодуха, не хлебный Покров. Чудно.

— Вот и нам чудно. В Петроов день все люди в храмы пошли, а он в Малиновку подался. Один! Николи того не было, чтоб Ушак без холопов ездил.

У Сидорки отпали все сомнения. Его брата загубил тиун. На другой же день он отправился к Устинье в Малиновку.

* * *

Княжеский детинец денно и нощно оберегали гридни из молодшей дружины. Простолюдину достучаться со своей надобностью до дворецкого — дело безнадежное. Допрежь ступай к своим земским властям — сотскому и посаднику, а уж те, коль посчитают нужным, доложат дворецкому, и только он окончательно решал: докладывать или не докладывать удельному государю ту или иную челобитную.

— Эдак мы, Устинья, ничего не добьемся, — вздыхал Сидорка. — Земские людишки тотчас донесут весть до Ушака, тот сунет мзду — и всё заглохнет. Шире рыла не плюнешь.

— Да как же правду сыскать, родимый?

— Тяжко, Устинья. Правда, что у мизгия^[143] в тенетах: шмель пробьется, а муха увязнет. Но наше дело собинное. Будем кумекать. И мы не на руку лапоть обуваем.

Всяко прикидывал Сидорка и, наконец, его осенило: боярин Корзун! Он напрямик к князю вхож. Неждан Иваныч в народе чтим, чернью не гнушается. Ишь, как за Лазутку перед всем миром заступился. Правда, Лазутке он жизнью обязан, но и тут случай не простой.

— Пойдем, Устинья, к боярину. Авось, и примет.

Но привратник к хоромам не пропустил: не велики птахи, чтобы боярина домогаться.

— Дело-то у нас, милок, важное.

— У всех важное. Не пущу!

Пришлось Сидорке соврать, что пришел он от ямщика Лазутки Скитника.

— От Лазутки? Так бы сразу и толковали, — подобрел привратник. — Ждите. Боярскому приказчику доложу.

И часу не прошло, как Сидорка и Устинья очутились в покоях Корзуна. Выслушав печальный рассказ, Неждан Иваныч посуровел лицом.

— Наслышан я об этом тиуне, но чтоб такое… Сегодня же князю поведаю.

Ушак хитрил, изворачивался и клялся всеми святыми, что в Петров день он не был в Малиновке.

— А как же холоп твой и жена Кирьяна?

— Навет, князь! Да и разве могут оные людишки быть послухами? Не о них ли в «Уставе» Ярослава сказано?

— За «Устав» ухватился?

— Так, ить, по нему, милостивый князь, вся Русь живет. Ни смерд, ни холоп послухами быть не могут. Какая подлым людишкам вера?

— Эти подлые людишки тебя, мерзавца, кормят и обувают, — жестко произнес Василько Константинович.

Ушак тотчас спохватился и заюлил:

— Воистину, милостивый князь, воистину! Ты уж прости, коль не так слово молвил.

— Прощать тебя или не прощать — суд покажет.

Ушак упал Васильку Константиновичу в ноги.

— Не доводи до суда, милостивый князь! Верой и правдой тебе служил и дале, как преданный пес, буду тебе служить. Не слушай облыжников!

Василько Константинович брезгливо отпихнул от себя тиуна.

— Не елозь. Быть суду!

Княжеский суд проводился по строго заведенному порядку. Накануне бирючи-глашатаи садились на коней и разъезжались по всему городу. Ударяя палкой в медную тарелку, повешенную на грудь, громко оповещали:

— Собирайтесь завтра, православные, на княжой суд!

Ростовцы уже ведали: суд всегда вершили на соборной площади, перед главной святыней Ростова Великого — храмом Успения Божьей Матери. Здесь же ставили два помоста. Один — широкий и нарядный, покрытый персидскими коврами — для князя и ближних бояр, другой — чуть поменьше и без ковров — для обвиняемых. Князь восседал на высоком кресле, бояре — становились по левую и правую руку.

Народу собралось — яблоку негде упасть. Василько Константинович повел цепкими глазами по многолюдью и невольно подумал: «Вот он — гордый Ростов Великий, кой не терпит и малейших посягательств. Сколь раз пытались взять его силой, и каждый раз получали достойный отпор. Еще ни разу не покорились ростовцы властолюбивому чужаку, и на престол восходил лишь тот, кто заручался поддержкой народа. Князь же без народа, что ножны без меча. И не приведи Господи от сего народа стеной отгородиться».

На малый помост ввели тиуна, и по многолюдью, как по волнам, покатился возбужденный гул:

— Да то сам Ушак! Вот те на!

— Давно пора его перед миром поставить!

— А за что судят-то?

Еще больше удивились ростовцы, когда увидели на помосте незнакомую худенькую женщину в лапотках, черном убрусе и в холщовом сарафане.

Устинья, увидев перед собой гомонящее людское море, растерялась, и вся съежилась, словно подшибленный воробушек. Ее жалкое, испуганное лицо повергло Сидорку в ужас. Всё! Устинья и рта не раскроет. Но то ж беда. Пройдоха Ушак и мертвый из петли вывернется.

А бирюч тем временем огласил суть дела:

— Женка Кирьяшки Ревяки сказывает, что княжой тиун убил на покосе ее мужа, а Ушак речет, что на покосе в тот день не был.

— Не был! — закричал тиун. — Женка меня и в глаза не зрела! Пригрезилось! Да и не пристало жене смерда быть видоком. Ростов всегда «Устава» Ярослава держался!

Народ пришел в замешательство: разберись тут!

— Говори, женка! — повелел старший боярин Воислав Добрынич.

Но оробевшая Устинья лишь заплакала в три ручья.

Тогда на малый помост, нарушая издревле заведенный порядок, взбежал Сидорка Ревяка.

— Прости, народ православный, что старину рушу. Но дозволь мне, брату убиенного, слово молвить.

Ямщика и плотника Сидорку каждый ростовец хорошо ведал: мужик честный и справедливый, на вече к его слову даже княжьи и градские мужи прислушиваются.

— Дозволяем! — дружно отозвалась толпа.

Василько Константинович глянул на ямщика, и его обожгла ревнивая мысль: «Вот он — представитель черного люда. Даже дозволения князя не спросил. Народ для него выше удельного государя. Дерзки и вольнолюбивы ростовцы!»

— Ушак невинной овечкой прикидывается. Но все мы ведаем этого мизгиря и облыжника. Ведаем! — звучно и отрывисто начал свою обличительную речь Сидорка, и рассказал всё то, что удалось ему выяснить в последние дни.

Отовсюду понеслись возмущенные голоса:

— Из-за коровенки отомстил!

— Тимоня брехать не будет!

— Не молчи, Устинья!

Последний возглас подхватило всё многолюдье:

— Не молчи! Сказывай!

И худенькая, пришибленная Устинья ожила. Подняла голову, распрямилась.

— И скажу, люди добрые! Муж мой, Кирьян, не раз говаривал: от тиуна всякой гадости можно ожидать. Никогда он не забудет, что милостивый князь коровушку нам пожаловал. Никогда! — голос Устиньи значительно окреп. — Вся деревня над тиуном потешалась, когда узнала, что тот из самого Ростова коровушку пешем гнал. Вот тиун и затаил зло.

Устинья повернулась к Ушаку и, показывая на него рукой, гневно сверкая глазами, высказала:

— Это тебя я зрела на покосе, тиун! Это ты моего кормильца загубил, тать!

И так пошла на Ушака, что тот попятился от разгневанной женки к перильцам, а народ довольно закричал:

— Молодец, Устинья!

— Так его, убивца!..

Долго кричали ростовцы, а когда, наконец, шум поулегся, побледневший Ушак обратился к князю:

— Князь Василько Константиныч! Ты всегда чтил «Правду» Ярослава, и на сей раз не позволишь рушить старину. В кой раз говорю: не могут смерд и холоп быть на суде послухами. Я же Богом клянусь, что не поднимал руки на Кирьяшку. Богом!

На Соборной площади стало тихо. Ростовцы замерли в ожидании княжеского слова. Судить по «Правде» Ярослава — встать на сторону тиуна, оказаться на стороне жены смерда — нарушить «Правду».

Василько Константинович поднялся из кресла. Был он в синей шапке с темно-красной опушкой, в летнем зеленом кафтане, поверх коего — синее корзно с вишневым подбоем, застегнутое на правом плече красной запоной с золотыми отводами. Теперь высокий, плечистый князь был виден всему народу. Строгие глаза его остановились на Ушаке..

— Богом клянешься? Ну что ж, поглядим, — истинны ли твои клятвы. Отнеси-ка, Ушак, железо к алтарю храма Успения.

Многолюдье с восторгом восприняла слова Василька Константиновича:

— Любо, князь!

Ушак же бухнулся всем своим тучным телом на колени.

— Помилуй, князь! Помилуй ради Христа!

— Железом пытать! — непоколебимо и резко произнес Василько Константинович.

— Любо! — вновь грянула толпа.

Вскоре подле храма заполыхал костер, в кой проворные послужильцы сунули железную пластину. Испытание железом было введено всё тем же ростовским князем Ярославом Мудрым. Обвиняемый в убийстве (не уличенный свидетелями из «добрых» людей), должен выхватить из огня раскаленную добела пластину и донести ее до алтаря церкви. Донесет — не виновен.

Ушак с ужасом смотрел на костер. Его подталкивали к огню послужильцы, а ноги не шли. На низком лбу тиуна выступил холодный пот.

— Чего мешкаешь, Ушак? Докажи князю, народу и Господу свою неповинность. Ну же! — прикрикнул боярин Воислав Добрынич.

— Докажу… всем докажу, — осевшим голосом выдавил тиун и трясущейся рукой вытянул из красных угольев пластину. Ступил шаг к дверям храма, заорал дурным голосом и выронил железо.

— Тать! Душегуб! — взревела толпа.

Василько Константинович вдругорядь поднялся и кинул в многолюдье страшные для Ушака слова:

— В поруб до скончания живота, злодея!

Глава 7 ПЕРЕД ВТОРЖЕНИЕМ

«О светло-светлая и прекрасно украшенная земля Русская и многими красотами преисполненная: озерами многими, реками и источниками, месточестными горами, крутыми холмами, высокими дубравами, чистыми полянами, дивными зверями различными, птицами бессчисленными, городами великими, селами дивными, садами обильными, домами церковными и князьями грозными… Всем ты наполнена, земля Русская!.. Отсюда до венгров и до поляков, и до чехов, от чехов до ятвагов и от ятвагов до литвы, от немцев до корел, от корел до Устюга, где были тоймичи язычники, и за дышущее море (Ледовитый океан), от моря до болгар (камских), от болгар до буртас, от буртас до черемис, от черемис до мордвы, — то всё покорено было христианскому языку, великому князю Всеволоду, отцу его Юрью, князю Киевскому, деду его Владимиру Мономаху, которым половцы детей своих пугали в колыбели. А литва из болот на свет не вылезала, и венгры укрепляли каменные города железными воротами, чтобы на них великий Владимир не наехал, а немцы радовались, будучи далече за синим морем…» — с гордостью писал неизвестный автор «Слова о погибели Русской земли» о Руси накануне татаро-монгольского нашествия.

* * *

Всё тревожнее становилось на душе Василька Константиновича: татары всё ближе и ближе подходили к пределам Руси. Еще пять лет назад они зимовали неподалеку от стольного града Волжской Булгарии, жестоко расправившись с местными жителями.

(В памятнике монгольской литературы «Сокровенном сказании», некто спросил Джамаху, главного лекаря Чингисхана: «Кто эти, преследующие наших, как волки?» Лекарь пояснил: «Это четыре пса моего Темучина (Чингисхана), выкормленные человеческим мясом, он привязал их на железную цепь… Вместо конской плетки у них кривая сабля. Они пьют росу, ездят по ветру, в боях пожирают человеческое мясо. Теперь они спущены с цепи. Эти четыре пса: Чжебе, Хубилай, Чжелме и Субудай»).

Василько Константинович был хорошо наслышан о кровожадных военачальниках Чингисхана, кои творили неописуемые зверства в завоеванных землях. Никогда не забыть Васильку своего первого ратного похода, когда он в 13 лет выступил на татар, переступивших Половецкий вал. Юный князь, единственный из Ростово-Суздальской земли, пошел на помощь южно-русским князьям и 31 мая 1223 года достиг Чернигова. В этот же день он узнал страшную весть: русское войско потерпело тяжелое поражение на Калке от Чжебе и Субудая. А затем ему довелось услышать жуткие рассказы о чудовищной жестокости татар. И вот теперь эти дикие орды вновь приближаются к пределам Русской земли.

Купцы доносили: несметные орды татар идут под началом старшего внука Чингисхана — Батыя, одного из самых опытных и варварских полководцев, кой уже завоевал и разорилмножество стран.

Неспокойно было и на душе Марии.

— Не зря мое сердце предвещало беду, Василько. Думаю, кончились наши безмятежные годы. Хан Батый не остановит свои орды. Русь для него — лакомый кусок.

— Ничего, ничего, Мария, — успокаивал Василько. — Русь не только лакомый кусок, но и крепкий орешек.

— Не такой уж и крепкий, Василько, — вздохнула Мария. — Давно расколотый. Враждой, усобицами… Да ты и сам ведаешь.

Ведал, еще, как ведал! Приближение кочевников к Руси не остудило головы удельных князей. Кровавые междоусобицы не прекращались ни на год! Раздираемая внутренними распрями, Русь напоминала разбитый корабль в бушующем море с неуправляемой командой. Кто во что горазд, тот в то и трубил. От разговоров переходили к перекорам, от перекоров к драке. А корабль несет на скалы.

— Не худо бы князьям опомниться и подумать о новом Любече.

— Давно пора, Василько. Но и Любеч не оправдал надежд, — с грустью молвила Мария.

Угроза широкого половецкого нашествия вынудила враждовавших князей съехаться в 1097 году на «строение мира» в город Любеч, что на Днепре.

— Был там, кажется, князь и из Ростово-Суздальской земли.

— Конечно же, был. Именно он горячо призывал: «Зачем губим Русскую землю, поднимаем сами на себя вражду, а половцы раздирают землю нашу на части и радуются, что между нами рать? Давайте жить в одно сердце и блюсти землю Русскую!» Князья вняли его призыву и заключили мир: «Пусть каждый держит вотчину свою и не посягает на чужую». Князья дали клятву, что не нарушат соглашение, и всеобщими усилиями будут карать каждого, кто затеет усобицу. Казалось бы, мир восстановлен. Теперь надо собирать общерусское войско на половцев, натиск которых становился угрожающим, но…

— Не успели князья разъехаться со «строения мира», как мир был нарушен. Великий князь Святополк Киевский вероломно захватил князя Василька Теребовальского и ослепил его. У Василька нашлись сторонники, и усобица вспыхнула с новой силой.

— А половцы, Василько, продолжали опустошать порубежные княжества.

— Гордыня и корыстолюбие князей — было и есть самое великое зло Руси. Ныне же, повторяю, самая пора новому Любечу быть, иначе беды не миновать.

Мария пытливо глянула на мужа.

— Ты уже что-то задумал, Василько?

— Да… Но не хотел тебе об этом говорить.

— Почему?

— Из-за Глебушки.

Второй сын Василька родился шесть недель назад. Мария ходила счастливая.

— Я же говорила тебе, что еще одного сына принесу.

— Бог любит троицу, Мария. А там… Чем мы хуже Всеволода Большое Гнездо? — довольно высказывал Василько.

— Да ни чем, любый ты мой. Будут тебе и сыновья и дочери. Лишь бы покой Бог послал.

А покой, неделю назад, был нарушен неожиданным недугом младенца. Мария не отходила от колыбели. Недосыпала ночи, исхудала, и всё просила постаревшего лекаря:

— Ты уж исцели Глебушку моего, Епифан. Он такой крохотный. Нельзя ему умирать.

— Живехонек будет, княгиня, спадет жар, — утверждал лекарь.

На пятый день Глебушке заметно полегчало.

— Рассказывай, Василько. Сын поправится.

Но Василько надолго замолчал. В оконца покоев, из наборного цветного стекла, хлестал косой рясный дождь, в изразцовой печи заунывно пел тоскливый неуютный ветер.

Мария замерла в напряженном ожидании. Она хорошо изучила супруга: если уж он замыкается и уходит в себя, то после этого надо ждать какого-то необычного решения.

— Не ведаю, как ты на это посмотришь, Мария, — наконец заговорил Василько, — но я надумал собрать всех князей в Ростове. Время не ждет. Татары вот-вот овладеют Булгарией, а затем хлынут на Русь.

— В Ростове? — несколько удивилась Мария.

— А что? Ростов — один из древнейших городов. Не так уж и давно был столицей огромной Ростово-Суздальской Руси. Здесь правили и Ярослав Мудрый и Владимир Мономах, и Юрий Долгорукий. Да что тебе сказывать? Ты историю лучше меня ведаешь.

— Достоинства Ростова Великого неоспоримы, Василько. Киев, Чернигов, Новгород, Суздаль и Ростов Великий — старейшие и знатные города. Но ты подумал о великом князе Владимирском?

— Я понимаю, что ты хочешь сказать. Юрий Всеволодович, давнишний недоброхот ростовцев, может не дать согласия на съезд князей.

— Не сомневаюсь в этом, Василько. Для него съезд в Ростове — звонкая пощечина.

— Постараюсь его разубедить. Завтра собираюсь во Владимир.

Разговор с дядей оказался тяжелым. В Юрии Всеволодовиче взыграло самолюбие. Он, поучавший всех князей, как им править уделами, вдруг должен жить по указке своего племянника, кой возомнил из себя миротворца всей Руси. Выскочка!

— Напрасно кипятишься, Юрий Всеволодович. Охолонь! Не о славе своей тщусь, а о Руси, коя может угодить под копыта татарских коней. Не дашь добро на Ростов — собирай князей во Владимире. Мешкать и дня нельзя.

— Поезжай-ка ты домой, племянничек. В советниках не нуждаюсь. Как-нибудь своим умишком обойдусь.

Василько резко поднялся с приземистого стульца (Юрий Всеволодович, принимая подвластных ему князей, всегда усаживал их на маленький стулец, сам же возвышался на высоком престоле) и вперил в великого князя тяжелый, осуждающий взгляд.

— Давно тебя ведаю, дядя… Но ты всё такой же тщеславный и упрямый, и всегда кичишься. Но всё это не от великого ума.

— Что? — вспыхнул Юрий Всеволодович. — Да как ты смеешь?

— Смею! Как сродник сроднику. Кто ж тебе такое сможет сказать? Я давно уже не юнота.

— Щенок! Я проучу тебя!

На щеках Василька заиграли желваки.

— Жаль мне тебя, Юрий Всеволодович. Умный любит учиться, а дурак — учить. Прощай!

Василько ушел, даже не поклонившись. Великий князь переломил в бешенстве кипарисовый посох через колено. Пока он обдумывал, как поступить с племянником, тот уже был вне крепости. Летел (вкупе с тремя десятками дружинников) на белогривом коне и досадовал. Князь Юрий никого и ничего не хочет слушать. К нему оком, а он боком. Сколько же в нем ехидства, зла и спеси! Он до сих пор ненавидит Ростов, и всегда норовит его унизить. Напыщенный самодур! Даже в предвестие войны с татарами, он не помышляет о единении князей. На что он надеется? На свою пятитысячную дружину? Смешно. Несметному войску Батыя может противостоять лишь общерусская рать.

Холодный, тугокрылый ветер бил князю в разгоряченное лицо, вздымал за плечами алое корзно.

Проскакав версты три, Василько Константинович остановил коня. К нему тотчас подъехал неизменный меченоша Славутка Завьял.

— На привал, княже?

Василько Константинович, ничего не ответив, обратился к дружине:

— Надумал я, други мои, повернуть коней на Суздаль, а затем и на Переяславль. Ныне каждый час дорог. Жду вашего согласия.

Гридни не только уважали, но и любили Василька Константиновича. Он, не в пример другим удельным князьям, всегда советовался с дружиной, и если добрая половина ее, в чем-то сомневалась, то князь откладывал своё решение, памятуя, что ум хорошо, а два лучше. Никогда он не переходил на повелительный окрик, и если уж в чем-то был не согласен, то убеждал дружину и не раз, и не два, и всегда находил понимание. Летописцы назвали отца Василька Константином Мудрым. Его знаменитое «Поладить миром» долго не забудется не только в Ростовском княжестве, но и в других пределах. Во многом напоминал своего отца и Василько Константинович.

Дружинники, хорошо ведавшие о намерениях князя, ответили без раздумий:

— Мы с тобой, князь!

— Спасибо, други.

Поездка была утомительной, но удачной. Суздальский князь не только радушно принял Василька, но и заверил:

— Ростов и Суздаль, почитай, никогда не враждовали. Напротив, как старшие города, всегда чтили друг друга и держались вместе. Так будет и ныне.

Порадовал Василька и новый переяславский князь (Ярослав Всеволодович опять овладел Новгородским столом):

— Опасность велика, Василько Константинович. В случае чего, я готов присоединиться к твоей дружине. Ныне не до усобиц.

Прибыв в Ростов, Василько снарядил гонцов к князьям Углицкому и Ярославскому. Когда Владимир и Всеволод приехали, Василько молвил:

— Вот что, братья. На великого князя надежда худая. Не намерен он съезд собирать. Пойдем другим путем. Я уже заручился поддержкой двух князей, но этого мало. Русь разорвана на десятки уделов. Мыслю, обратиться к ним от пяти княжеств с единым письмом, дабы остановили усобицы и принялись за укрепление городов и усиление дружин, и дабы, в случае вторжения татар, немешкотно сходились в общерусскую рать. Письмо готов подписать и епископ Кирилл. Более того, своего посланника он хочет направить к киевскому митрополиту. И коль князья и церковь прислушаются к нашему призыву, беду можно миновать.

Братья, никогда не враждовавшие между собой, предложение Василька встретили с одобрением.

— Добрая задумка, брате. Ныне сам Бог велит порадеть за святую Русь, — молвил Всеволод.

— Воззвание должно быть вдохновенным и зажигательным, дабы проняло каждого князя, — молвил возмужавший Владимир.

— Такое воззвание надо писать горячим сердцем. Сие не каждому летописцу по плечу… Кому ж поручим, Василько?

— Марии.

— Марии?.. Прости, брате, но то не женское дело. Никогда еще призывы к князьям не писали женщины.

— Мыслю, лучше Марии никто не напишет. Бог наградил ее не только зрелым умом, но и даром к сочинительству. Вскоре вы и сами в этом убедитесь.

Мария трудилась над воззванием несколько дней. Она вносила в него все свои тревоги и боль за Отчизну, страстно призывая князей к единению.

Владимир Углицкий, прочитав пергаментный свиток, был приятно изумлен:

— Ай да княгиня Мария! Какое яркое, пламенное слово!

В тот же день Василько Константинович посадил за свиток всех своих грамотеев-переписчиков. А на другой день помчались по всем уделам шустрые, молодцеватые гонцы.

* * *

За трапезой Василько спросил Владимира (Всеволод уезжал в Ярославль всегда раньше):

— Как-то мы с тобой о кузнецах — оружейниках толковали. Жив твой Малей?

— Жив. Крепкий старик. Ныне я его над всеми кузнецами поставил и от всех налогов и пошлин освободил. Знатное оружье кует. Ни одна басурманская сабля не устоит против его меча.

— Береги, брате, Малея. Пусть поменьше у горна стоит… Что ж касается налогов и пошлин, советую всем ковалям поблажку дать. До зарезу нужно доброе оружье. Я ныне каждую неделю к мастерам наведываюсь. Ошаня мой, хоть и плохо видит, но к его слову прислушиваются самые искусные кузнецы.

Не забыл спросить Василько и о купцах:

— Не скупятся на калиту? Ныне на войско немало денег надо.

— Скупятся, брате. Купцы — люди прижимистые, на мытников моих жалуются. Много-де пошлин с товаров дерут.

— И сколько же?

— С тяжелого воза — по две беличьей мордке, с легкого — по одной.

— Не много ли? Я приказал брать по одной мордке с тяжелого воза и по одной с трех легких. Купцы не ропщут. Надо бы и тебе им слабину дать. Да и мытников своих на торгах проверь. Народ вороватый, за ними — глаз да глаз. Я своих давно проучил..

— Кнутом?

— Бывает, и кнутом дело не поправишь. Приказал выявить самых вороватых мытников, и поставил их в торговый день на лобное место.

— На бесчестье?

— На великое бесчестье, Владимир. С утра до вечера стояли с голым задом. А подле лобного — веники жгучей крапивы. Кто хотел — тот и хлестал.

Владимир зашелся от неудержимого, раскатистого смеха.

— Однако, брате. Ловко придумал. Сей урок мытник по гроб жизни не забудет. Надо и мне кое-кого крапивой попотчевать… А у тебя купцы за море ходят?

— Когда-то ходил один, Глеб Якурин. Был самым богатым купцом, до Царьграда плавал, но лет шесть назад умер странной смертью.

— Странной?

— Никогда на здоровье не жаловался, и вдруг внезапно занемог и угас за неделю. Другие за море не ходят. Правда, есть один купец, Василий Богданов. Третий год на своих насадах к волжским булгарам плавает.

— Не трогают?

— Ныне не трогают. Я с купцами князю Пургасу мирную грамоту посылаю, дабы, и он с нами торговал. Отзывается, теперь и его купцы в Ростове бывают.

— А ведь совсем недавно булгары были нашими врагами.

— Были, но теперь булгарам нежелательно с Русью воевать: татары под боком. Пургас всюду возводит укрепления.

— А как ты думаешь, брате, хан Батый двинет свою орду на булгар?

— Батый не тот человек, дабы останавливаться на полпути. И он, и все его мурзы открыто похваляются, что они испепелят все чужеземные страны. Ныне татары невероятно сильны и опасны, и об этом надо неустанно твердить всем князьям.

О призывах Василька Константиновича вскоре изведала вся Русь, его имя было у всех на устах. Ростовский князь становится одним из самых заметных людей Северо-Восточной Руси.

Разговоры о князе Васильке Константиновиче дошли до самого Батыя. На очередном курултае он заявил:

— Мои юртджи^[144] донесли, что князь Ростовский рыскает по Руси, чтобы уговорить князей прекратить всякие свары и хорошо подготовиться к войне с моими отважными багатурами.

— Этому шакалу, мой повелитель, мы отрубим голову, вскинем ее на копье, и будем показывать всем урусам, — высказал знатный эмир, «один из свирепых псов Чингисхана», Бурундуй.

— Отрубить голову — дело не хитрое. С такими людьми, как Василько Ростовский, надо поступать мудрее. Мой великий дед, несравненный Чингисхан, не уставал говорить: «Ум золота дороже». Ты, Бурундуй, чем больше казнишь, тем больше ожесточаешь врагов и тем больше теряешь моих славных джигитов. И если уж тебе придется брать войной Ростовского князя, то куда полезней будет, если ты уговоришь его перейти на службу правоверных.

— Твоя мудрость не знает границ, мой повелитель. Но захочет ли этот гяур^[145] воспользоваться таким предложением?

— Лестным предложением, — подчеркнул внук Чингисхана. — Мы завоевали много стран и нередко одерживали победы с помощью местных князей и ханов. Мы давали им свои отважные тумены^[146] и власть над неверными. А власть всегда заманчива. Кто в чин входил лисой, тот в чине будет волком. Прирученным волком!

— Я всегда буду помнить твои слова, мой повелитель, — приложив правую руку к груди, поклонился Бурундуй.

В 1235 году новый великий хан Угедей (Чингисхан умер в 1227 году) «во второй раз устроил большой курултай и назначил совещание относительно уничтожения и истребления остальных непокорных народов. Состоялось решение завладеть странами Булгар, Асов и Руси, которые находились по соседству становища Батыя, не были еще покорены и гордились своей многочисленностью».

Новый поход был обще-монгольским, в нем участвовали четырнадцать знатнейших ханов, потомков Чингиса. Под началом хана Батыя было 300 тысяч воинов. Обычно каждый из царевичей — темников^[147] командовал 10-тысячным отрядом.

Всё лето 1236 года двигавшиеся из разных улусов^[148] орды провели в пути, а осенью «в пределах Булгарии царевичи соединились. От множества войск земля — стонала и гудела, а от многочисленности и шума полчищ столбенели дикие звери и хищные животные».

В ноябре 1236 года, прорвав укрепления на рубежах Волжской Булгарии, татары, уничтожая всё на своем пути, обрушились на булгарские земли, «силой и штурмом взяли город Булгар, который известен был в мире недоступностью местности и большой населенностью». «Избили оружием от старца до юного и до младенца, сосущего молоко, и взяли товара множество, а город пожгли огнем, и всю землю их пленили».

Войско, вторгшееся в Булгарию, шло под началом Субудая. Его тумены разорили и пожгли не только Великий город, но и Булар, Кернек, Сувар и другие города.

Угроза страшного вторжения нависла над Русью. Никогда еще она не ведала такого несметного и хорошо организованного войска.

В сентябре 1236 года, купец Василий Демьяныч Богданов вернулся с торговым караваном из Булгарии и тотчас поспешил к Васильку Константиновичу.

— Довелось мне многое изведать о войске татар, князь. О всяких их хитростях.

— Как же тебе удалось, Василий Демьяныч?

— Знать, Бог помог. В городе Буларе пришел ко мне византиец, прозвищем Плано Карпини, и рассказал, что по просьбе римского папы Иннокентия Четвертого ездил в ставку великого хана, и теперь возвращается в Византию. Он-то и решил поведать мне об ордынском войске.

— Любопытно, — заинтересованно глянул на купца Василько Константинович. — И почему этот Карпини надумал тебе об этом рассказать?

— Вот и я его об этом спросил. Он же ответил, что Византия и Русь одной православной веры, и он не хочет, чтобы Русь оказалась под игом воинов ислама. Поспеши, купец, в свою отчизну и расскажи своим князьям о военных повадках и ухищрениях ордынцев. Пусть знают, к чему готовиться. И вот что мне византиец поведал: «Чингисхан приказал, чтобы во главе десяти человек был поставлен один десятник, а во главе десяти десятников был поставлен один сотник, а во главе десяти сотников был поставлен один тысячник. Когда же орда находится на войне, то если из десяти человек побежит один, то весь десяток умерщвляется. Если татары не отступают сообща, то всех бегущих убивают. А бывает и так. Если один воин из десятка вступает в бой, а девять остальных того не делают, то всех девятерых уничтожают».

— Жестокий обычай.

— Жестокий, князь. Коль один татарин из десятка попадает в полон, а другие девять его не освобождают, то всех рубят саблями. Каждый воин имеет по два или три лука и три больших колчана со стрелами, один топор и веревки, дабы тянуть осадные тараны. Остальные же имеют острые, кривые сабли. Есть у татар не только шеломы и латы, но и прикрытия для лошадей.

— Прикрытия для лошадей? Из чего ж они сотворены?

— Из кожи, князь. Для оного они берут три или четыре ремня, сделанные из бычьей кожи, шириною в ладонь, заливают их смолой и связывают узкими ремешками.… У многих татар имеются копья, но не такие, как у нас, а с крюками, коими они стаскивают противника с седла. Длина их стрел достигает без малого два аршина. Железные наконечники весьма остры и режут с обеих сторон, наподобие обоюдоострого меча. Ордынцы всегда носят при колчане терпуги — напильники для заточки стрел.

— Ну, терпугами и стрелами нас не удивишь…А что еще тебе необычного византиец поведал?

— О том, как ордынцы переправляются через реки. У нас на Руси такого не увидишь. Ордынцы набивают кожаные мешки походной пищей, оружьем, седлами и одеждой, затем привязывают их к конским хвостам и тянут лошадей в воду. Ухватившись за гриву, они плывут рядом с конями, и выбираются на берег.

Когда татары идут на врагов, то каждый из них бросает в своих противников три или четыре стрелы. И коль они убедятся, что не смогут победить неприятеля, то отступают вспять. И это они делают ради одурачивания, дабы враги преследовали их до тех мест, где они устроили засаду. Здесь коварные ордынцы окружают неприятеля и уничтожают.

— В такие половецкие ловушки мы уже не раз попадали. Выходит, и татары их применяют.

— Применяют, князь. В сечу же, в отличие от наших полководцев, их военачальники не ходят. Никогда не ходят.

— Берегут свои головы, отсиживаются? Однако не такие уж и храбрецы ханы, мурзы и темники. Прятаться за спинами своих воинов — бесславие для русского князя. А твой византиец ничего не перепутал?

— Нет, князь. Он сам был очевидцем одной из битв. Во время сечи хан, мурзы и темники стояли одаль и имели рядом с собой множество конных юношей, а также женщин и детей. И, кроме того, вокруг вождей на сотнях лошадей были прикреплены чучела, изображающие воинов.

— Однако, — усмехнулся Василько Константинович. — На какие токмо уловки не идут ордынцы. Коварный народ. У них и без того войск хватает, а тут еще и чучела на коней сажают. Гляди-де, какое у нас великое войско.

— И другое, князь. Когда начинается битва, татары посылают вперед своих пленников из других народов — с копьями, стрелами и саблями, и приказывают: сражайтесь насмерть, иначе всех на куски порежем. Бывает, даже женщин перед своим войском выставляют.

— Какое же изуверство! — с негодованием воскликнул Василько Константинович. — Ничего нет подлей.

— Есть и другая особенность, князь. Ежели у нас полки правой и левой руки стоят на виду всего войска, то татары скрытно посылают вправо и влево по два-три тумена, затем, в разгар боя, их передовые отряды вдруг начинают отступать, и бегут во всю прыть. Противник ликует, устремляется в погоню, полки отделяются друг от друга, и вот тогда темники выводят свои скрытые тумены, берут в кольцо врага и всех истребляют.

— Вот здесь у татар есть чему поучиться. Перемещения их войск хотя и каверзны, но хитроумны. Полагаю, надо бы взять это на заметку всем князьям, дабы избежать всяких неожиданностей… А про осаду крепостей византиец тебе рассказывал?

— Да, князь. Крепость татары окружают со всех сторон и идут на приступ большими силами. И приступ сей они не прекращают ни днем, ни ночью, дабы обескровить и измотать противника. Защитникам крепости некогда даже передохнуть, а вот многие ордынские тумены в это время отдыхают, ибо в осаду обычно идет лишь третья часть войска. Но опять-таки, ордынцы допрежь всего кидают на стены крепости тысячи невольников. Тех же, кто идет со страхом, они умерщвляют, и мостят их телами рвы. Их жесткость беспредельна. Зачастую ордынцы убивают невольников, вырезают из них жир и в растопленном виде поливают им стены крепости, а затем пускают на них огненные стрелы. Луки у них огромны, в рост человека. К древкам стрел татары прикручивают по клочку промасленного войлока. Подле каждого лучника стоит воин-зажигальщик с кремнем и огнивом. Но и это не всё. Некоторые стрелы ордынцы снабжают пугающими свистульками, в виде маленьких трубочек из глины, кои при полете стрелы издают устрашающий вой.

Есть у татар и осадные орудия, кои они называют пороками и таранами. Из пороков они метают тяжелые каменные глыбы и зачастую пробивают им ворота крепости. Таран же — это громоздкое бревно, с заостренным концом, окованным железом. Его несут на цепях десятки воинов, раскачивают несколько раз и таранят стену. Как поведал византиец, с помощью пороков и таранов татары взяли свыше сотни городов. Для примера византиец назвал город Нишабур, на кой татары обрушили триста пороков, из коих выпустили три тысячи каменных глыб и семьсот горшков с горящей смолой.

— Сие не могли придумать эти варвары. Еще три века назад подобные пороки применяли греки и римляне при осаде крепостей. Татары же искусно переняли сей навык.

— А бывает, князь, — продолжал Василий Демьяныч, — что некоторые города ордынцы захватывают и без боя. Подъезжают к стенам и предлагают горожанам сдаться, обещая всяческие милости. Осажденные верят и прекращают оборону. Тогда татары говорят:

«Выйдите, чтобы сосчитать вас, согласно нашему обычаю». И когда горожане выйдут, то татары спрашивают, кто из них ремесленники, и их оставляют, а других, кроме тех, кого хотят иметь рабами, уничтожают. Женщин же и девушек, и даже маленьких девчушек зверски насилуют.

Особо хотелось бы рассказать о татарских лошадях. Они хоть и низкорослы, но крепки, выносливы и привычны к самым длительным походам, жаре и лютому холоду. Они не только быстро мчат своих наездников, но и помогают им в битвах, разрывая зубами и круша копытами противников. Татарская лошадь весьма неприхотлива. Даже зимой из-под снега она добывает себе пропитание и не требует почти никакого ухода. Сама же, в случае нужды, кормит своего владельца молоком, мясом и конской кровью, кою ордынцы пьют, дабы обрести еще большую силу. Вот уж воистину кровожадный народ…

Чем больше рассказывал купец Богданов о татарах, тем всё пасмурнее и озабоченнее становилось лицо Василька Константиновича. Русь подстерегает лютый враг: жесткий, вероломный, свирепый в битвах, с железным порядком. Такого врага можно остановить лишь общерусской ратью. Но где она — эта рать? Многие князья так и не хотят прекращать междоусобную брань, и это больше всего возмущало Василька Константиновича. В то время, когда татары опустошали порубежную с Русью Волжскую Булгарию, князь Ярослав Всеволодович двинул свою дружину на Киев, намереваясь овладеть знатным киевским престолом… На Ярослава же выступили Галицкий, Волынский и Смоленский князья и… началась брань лютая. Корыстолюбивые слепцы! Остановитесь, одумайтесь, пока не поздно! На Русь вот-вот хлынут орды Батыя.

После разгрома Волжской Булгарии и появления в русских землях бежан из Поволжья, князь Василько и другие лица неоднократно советовали князю Владимирскому «городы крепить и со всеми князьми согласиться к сопротивлению, ежели оные нечестивые татары придут на землю его, но он, надеясь на силу свою, яко и прежде, оное презрил» В результате каждое русское княжество встретится с полчищами хана Батыя один на один.

Откровенная беспечность Юрия Всеволодовича крайне удивляла Василька Константиновича. Тот не только не захотел собирать удельных князей на совет, но и издевательски отнесся к призывам Ростовского, Переяславского, Суздальского, Углицкого и Ярославского князей:

— Племянничек мой, Василько, в портки наклал, вот и начал князей мутить. Грязного степнякка испужался, хе-хе. Отроду степняк не ходил на Северо-Восточную Русь. Куда уж ему через болота и дремучие леса лезть? Никогда не гуляли поганые по нашим землям и никогда не будут. А коль, не от великого ума, напасть осмелятся, то так по шапке дадим, что навек забудут в мое княжество соваться. На грамоты же племянничка — плюнуть и растереть. Эк из себя державного государя корчит. Всякая мокрица хочет летать, как птица. Не выйдет! Сиди на своем Тинном море и не высовывайся…

Великий князь говорил о племяннике не только с насмешкой, но и с раздражением: некоторые из князей стали прислушиваться к призывам Василька и начали подталкивать Юрия Всеволодовича к тому, дабы он всё-таки собрал съезд во Владимире. Влияние Василька заметно выросло, у многих его имя стало притчей во языцех, что приводило великого князя в неописуемый гнев. Дело дошло до того, что, ослепленный ненавистью к племяннику, Юрий Всеволодович заявил на Боярской думе:

— Василько помышляет выйти из-под руки великого князя. Он подбивает своих братьев и других князей собрать единое войско, дабы двинуть его на Владимир, и самому утвердиться на великом столе. Разговоры же о кочевниках, всего лишь хитрое прикрытие. Василько зазнался. Надо проучить этого выскочку. Его села и деревеньки давно не видали огня. В них есть, чем поживиться. Не так ли, бояре?

Но бояре молчали. Юрий Всеволодович перехватил через край. Миролюбивый Василько Константинович никогда и не помышлял о Владимирском столе. Уж чересчур Юрий Всеволодович заносчив и обидчив.

— Чего рты на замке? Аль оглохли?

С лавки поднялся старый воевода Еремей Глебович.

— Прости, великий князь, но не время ныне брань заводить. Я много лет ведал Василька, и он всегда выступал против усобиц. И ныне сей князь лишь о Руси печется. Татары — не такие уж слабаки. Калка показала, что…

— На Калке моих дружин не было! — резко оборвал воеводу Юрий Всеволодович. — Князей там, как несмышленышей, в ловушку заманили. И неча раньше времени поганых бояться. Над пуганым соколом и вороны играют. Ныне же, сказываю, надо племянничку крылышки подрезать.

Но бояре покашляли, покряхтели в дремучие бороды, да так ничего и не молвили.

— Толку от вас, как от козла, — ни молока, ни шерсти, — махнул на бояр рукой Юрий Всеволодович. — Надо дружину поднимать.

С дружиной великий князь перестал советоваться вот уже лет пятнадцать назад, с тех пор, как утвердился на великом Владимирском столе. Дружинник, презрительно думал он, всего лишь военный слуга, а со слугами нечего советоваться. Многие гридни ушли от спесивого князя на службу к другим властителям. Юрий Всеволодович нанял новых — во всем ему покорных и послушных, готовых по любому приказу сорваться с места. А чтобы гридни не заикались о «старине» (по коей все значительные вопросы решались на совете дружины), Юрий Всеволодович, один из самых богатых князей Руси, удвоил послужильцам жалование, и те уже ни во что не вмешивались, слова поперек не могли князю сказать.

Поход на Ростов Великий Юрию Всеволодовичу пришлось всё-таки отложить: его сумасбродный братец Ярослав вновь не ужился с новгородцами и, как всегда, запросил у Юрия помощи.

Князь Василько Константинович, тем временем, неустанно готовился к предстоящим битвам с ордынцами. Приказал углубить водяной ров, подсыпать земляной вал и подновить крепость. Теперь каждый день заходил он к кузнецам — оружейникам. Говорил Ошане, поставленному старшим над всеми кузнецами:

— Ты уж порадей, Ошаня Данилыч. Злой ворог стоит у пределов. Твоим мечам, копьям и кольчугам нет цены. Намедни твоим мечом с одного удара кольчугу рассек. С другого — щит развалил надвое. Но такого оружья ныне много понадобится. Надо поспешать.

Старый же мастер, пропустив мимо ушей похвалу, хмурился и ворчал:

— Ты меня не понукай, князь. В нашем деле поспешать негоже. Ежели хочешь доброго оружья, не понукай!

— Вновь прости, Ошаня Данилыч. Дружину-то я втрое преумножил, да и мужиков в поход буду кликать.

— Да мы и так, князь, в кузнях днюем и ночуем. Почитай, от горна не отходим. Сами ведаем — ворог лютый. Но не всегда утешно, что поспешно.

Ошаня вынес из кузни два меча и протянул Васильку Константиновичу.

— Выбирай, князь. Кой те больше поглянулся?

Василько Константинович дотошно осмотрел мечи и пожал плечами.

— Кажись, оба одинаковые — и по виду и по весу.

Ошаня окликнул дюжего подручного:

— Федька!..Побейся с князем. Испытай-ка наши мечи.

Федька, чумазый от копоти, в прожженном кожаном запоне, оробело застыл подле кузни. Василько Константинович протянул ему один из мечей и задорно молвил:

— Смелей, Федька! Представь, что перед тобой ордынец. Нападай!

Подручный глянул на Ошаню, глянул на князя и… напал. Зазвенела сталь, посыпались огненные искры, и всё тяжелей, резче становились удары супротивников.

— Не сдавай, Федька! — азартно закричали кузнецы. — Наддай!

И Федька так наддал, что меч князя переломился. Василько Константинович с удивлением посмотрел на обрубок кладенца. Лицо его нахмурилось.

— То не меч, коль и минуты в сече не продержался. Как же так, Ошаня Данилыч?

— Сетуешь, Василько Константинович? Вот тебе и «поспешай». Сей меч, кой оказался в твоих руках, не прошел должной закалки. Таких мечей можно одним махом наковать, а проку?

Василько Константинович ступил к кузнецу и поклонился в пояс.

— Спасибо за науку, Ошаня Данилыч… А копья с крючьями татарскими начали ковать?

— Начали, князь. Но наши копья будут половчей и похитрей татарских. На три вершка прибавили, и с двумя крючьями. И наконечники к стрелам удлинили. Стрелы же изготовляем калеными. Любой ордынский щит пробьет. Коль надумаешь, испытай.

— Непременно, Ошаня Данилыч. Всё твое оружье испытаю. Раздам гридням и заставлю биться. И лучников позову.

— А коль дело до рукопашной дойдет?

— И в рукопашной схватимся. Боевых топоров, кистеней и палиц, слава Богу, хватает. И в том твоя заслуга, Ошаня Данилыч.

Старый мастер степенно крякнул и повернулся к подручному.

— Федька, принеси-ка наши последние поделки.

Вскоре в руке князя оказалась длинная, тонкая, сильно загнутая к концу сабля, а затем — более легкий, укороченный меч.

— Сабля похожа на половецкую. Такими, сказывают, и татары пользуются. Зело удобна, Ошаня Данилыч.

— И зело крепка, князь. Особую закалку прошла. Супротив нашей сабли ни одна басурманская не устоит. Жаль, маловато наковали. Ну да еще впереди целая зима.

— А отчего сей меч короче, и легче стал?

— А помаши-ка целый час тяжелым мечом. У любого богатыря рука устанет. А сечи одним часом не венчаются. Конец же сего меча заострен.

— Понял, Ошаня Данилыч. Таким мечом можно не только рубить, но и колоть. Искусный же ты у меня мастер. Изрядно придумал.

— Да то не я один, — поскромничал Ошаня. — С добрыми ковалями покумекали — вот и породили сей кладенец.

Василько Константинович расцеловал Ошаню и молвил:

— Вдругорядь скажу. Береги себя, мастер. Уж очень надобен ты Руси.

Растроганный старик, окруженный подручными, поправил на лбу узкий сыромятный ремешок, перехватывающий седые пряди волос, и взволнованно сбивчиво произнес:

— Да то… да то мои ребятушки постарались.

— И ребятушек твоих достойно награжу. Ни одного коваля не забуду.

Князь проводил учения с дружиной, и всё время его не покидала навязчивая мысль: с какой стороны нападут на Русь татары. Было известно, что орды Батыя до вторжения зимовали под Черным лесом, в междуречье Воронежа и Дона. Но куда они пойдут дальше? Их нападения, зачастую, непредсказуемы и неожиданны.

Василько вновь собрал князей единомышленников. На совете молвил:

— Надо быть готовым к любому внезапному наскоку. А для оного — выдвинуть далеко вперед сторожи. В случае опасности тотчас оповестить друг друга. Свои дружины и на день нельзя распускать. Ни по каким делам! И коль придет недобрая весть, всем дружинам немешкотно идти на врага. Немешкотно! Мыслю, тем самым мы хоть пять княжеств обезопасим. Досадно и горько, что ни Юрий Всеволодович, ни князья Южной Руси не желают того делать. А мы же давайте поклянемся, что встретим врага воедино.

Князья поклялись.

Глава 8 НАШЕСТВИЕ

В декабре 1237 года татары (вопреки мнению Юрия Всеволодовича) прошли через лесистые земли Прикамья и появились в пределах Рязанского княжества. «Того же лета на зиму придоша от восточьные страны на Рязаньскую землю лесом безбожные татары с царем Батыем и, пройдя, стали сначала на Онузе^[149] и отправили послов своих, женщину чародейку и двух мужчин с нею, к князьям рязанским, потребовав от них десятину (десятую часть) во всем: и в князьях, и в людях, и в конях».

Князья рязанские, Юрий Игоревич с двумя племянниками Олегом и Романом, а также князья Муромский и Пронский ответили гордым отказом: «Передайте своему хану Бытыю: коли нас не будет, то всё ваше будет».

Ордынские послы уехали не солоно хлебавши. А князь Юрий Рязанский тот час направил гонцов к великому князю Владимирскому, «дав ему знать, что пришло время крепко стать за отечество и веру, просили от него помощи. Но великий князь, надменный своим могуществом, хотел один управиться с татарами и, с благородною гордостью отвергнув их требование, предал им Рязань в жертву. Провидение, готовое наказать людей, ослепляет их разум»

Рязанские посланники вдругорядь пришли к великому князю:

— Лазутчики донесли, что у Батыя несметное войско. Рязани не устоять. Постой же за землю Русскую, князь Юрий!

Великий князь с ехидцей ответил:

— Никак, хвост поджал ваш Юрий Игоревич. Так ему и надо. Не я ль ему когда-то говорил: поклонись лишний раз князю Владимирскому, встань под его руку. А Юрия гордыня обуяла. Вот пусть и повоюет с татарами.

Когда разневанные гонцы удалились, великий князь довольно хлопнул в ладоши: ежели татары намнут бока Юрию Рязанскому, с коим он долгие годы соперничал, то княжество его гораздо ослабнет, зато значение князя Владимирского еще больше поднимется.

Об отказе Юрия Всеволодовича довелось узнать и хану Батыю. Он никогда еще не воевал с урусами, и почему-то всегда думал, что гяуры, в случае его вторжения, объединяться в одну рать, и тогда победить их будет непросто. Ныне же руки хана Батыя были развязаны: он станет бить русских князей по одиночке.

И всё же хан Батый несколько дней мешкал. Рязань довольно мощно укреплена, и взять ее будет непросто. Надо подтянуть к городу пороки и тараны.

Юрий Игоревич, услышав неутешительный ответ своих посланцев, был взбешен. Он был убежден, что князь Владимирский непременно придет на помощь. Нет же, его тщеславие всего дороже. Что ему Русь?! Самолюбивый индюк!

Пока хан Батый поджидал отставшие обозы с пороками и таранами, Юрий Игоревич послал за братьями своими, за князем Давидом Муромским и за князем Глебом Коломенским. Прибыли в Рязань и Олег Красный с князем Всеволодом Пронским. «Юрий Рязанский, оставленный великим князем, послал сына своего, Федора, с дарами к Батыю, который узнав о красоте жены Федоровой, Евпраксии, хотел видеть ее; но сей юный князь ответствовал ему, что христиане не показывают жен злочестивым язычникам. Батый велел умертвить его; а несчастная Евпраксия, сведав о погибели любимого супруга, вместе с младенцем своим, Иоанном, бросилась из высокого терема на землю и лишилась жизни».

Как только к становищу ордынцев подоспели пороки, осадные лестницы и тараны, хан Батый, зверски расправившись с сыном рязанского князя и другими посланниками, приказал татарским туменам вырваться на просторы Рязанской земли.

Страшные вести полетели от села к селу, от деревеньки к деревеньке. Мужики, прихватив с собой топоры и рогатины, побежали в укрепленные города — «становиться под княжеские знамена, биться с супостатами».

Бабы же с ребятенками укрывались в землянках по глухим оврагам, либо же бежали в дремучие Мещерские леса, где уже не раз приходилось прятаться от половецких кочевников.

На совете князей Юрий Игоревич молвил:

— Никогда не помышлял, что великий князь Владимирский окажется Иудой. Но Бог такого не прощает. Не хочу больше об этом подлеце и думать. Давайте помыслим, братья, как нам с Бытыгой сражаться. Он не прнял наших даров и кинул псам на растерзание моего сына Федора. Тем самым, он захотел нас запугать. Велика его сила, но мы же русичи, и не будем за стенами отсиживаться. Предлагаю всем дружинам выйти в поле, навстречу ордынцам. Уж лучше нам умереть, чем в поганой воле быть. Согласны ли на сие, князья?

Князья согласились без раздумий.

Конные татарские тумены встретили русское войско до укрепленных рубежей на степной границе. «Русичи начали биться крепко и мужественно, и была сеча зла и ужасна. Многие сильные Батыевы полки пали. А Батыева сила была велика, один рязанец бился с тысячею, а два с тьмою (десятью тысячами)… Все полки татарские дивились крепости и мужеству рязанскому. И едва одолели их сильные полки татарские». В неравной сече полегли «многие князья местные, и воеводы крепкие, и воинство: удальцы и резвецы рязанские. Ни один из них не возвратился вспять: все вместе мертвые лежали…»

Князю Юрию Игоревичу, с немногими уцелевшими дружинниками, удалось вырваться из сечи и ускакать в Рязань, дабы учредить оборону своей столицы. Старая Рязань представляла собой довольно мощную крепость. Она высилась на правом берегу Оки, ниже устья Прони. С трех сторон крепость окружали мощные земляные валы и глубокие водяные рвы. С четвертой стороне к Оке обрывался крутой речной берег. Насыпные валы достигали пяти саженей, рвы имели глубину до четырех сажен. Валы опоясывали крепкие дубовые стены из плотно приставленных друг к другу бревенчатых срубов, заполненных тщательно утрамбованной землей, камнями и глиной. Такие стены отличались необыкновенной прочностью.

Татары на пути к Рязани разорили до основания Пронск, Белгород, Ижеславец, убивая всех людей без милосердия, и, 16 декабря, приступив к Рязани, оградили ее острогом, дабы удобнее было биться с осажденными. Кровь лилась пять дней. Воины хана Батыя подменялись, а осажденные, едва могли стоять на стенах от усталости. На шестой день, 21 декабря, ордынцы поутру, изготовив осадные лестницы, начали действовать стенобитными орудиями и зажигательными стрелами. Пробив ворота, ордынцы, по трупам своих поверженных воинов, ворвались в город, истребляя всё огнем и мечом. В злой сече погиб и Юрий Рязанский.

Веселясь отчаянием и муками людей, татары истязали пленников или, связав им руки, стреляли в них из луков, как в цель для забавы. Весь город с окрестными монастырями обратился в пепел. Убитые князья, воеводы тысячи достойных витязей лежали рядом на мерзлом ковыле, занесенные снегом.

«Пришли в церковь соборную и великую княгиню Агрепену, мать великого князя, со снохами и прочими княгинями мечами иссекли, а епископа и священников в святой церкви сожгли. А в городе многих людей, и женщин, и детей малых мечами иссекли. И иных в реке потопили, и весь город сожгли, и всё богатство рязанское взяли. Оскверняли святыню храмов насилием юных монахинь, знаменитых жен и девиц в присутствии умирающих супругов и матерей; жгли иереев или кровью их обагряли алтари. И не осталось в городе ни одного живого: все равно умерли и единую чашу смертную испили. Не было тут ни стонущего, ни плачущего — ни отцу и матери о детях, ни брату о брате, ни ближнему о родственниках, но все вместе мертвые лежали».

Город Рязань был настолько разорен, что на прежнем месте он больше никогда не восстанавливался.(Городище «Старая Рязань» находится теперь недалеко от города Спасска.)

Ордынцы ликовали победу.

Рязанский боярин Евпатий Коловрат, пребывавший тогда в Чернигове, изведав страшную весть, тотчас помчал к Рязани. Увидев опустошенный город, сожженные храмы и горы убитых людей, Евпатий собрал 1700 воинов и погнался за Батыем, дабы отомстить за кровь христианскую. Евпатий Коловрат настиг тумены Батыя уже в земле Суздальской. «И начали сечь без милости, и смешались полки татарские, татары же стали как пьяные и безумные. Воины Евпатия били их так нещадно, что и мечи их притупились, и взяв татарские мечи, секли их татарские полки проезжая. Татары же думали, что мертвые восстали, и сам Батый боялся»

Ордынцы сумели поймать пять русских витязей, изнемогших от ран, и привести к ханскому шатру.

— Какой вы веры, и какой земли? — спросил Батый.

Витязи отвечали:

— Веры мы христианской, а воины мы князя Юрия Рязанского, полка Евпатия Коловрата. Посланы мы тебя злого Батыгу почтить и с честью проводить.

Хан удивился их ответу и мудрости, и послал на Евпатия шурина своего Хозтоврула, и с ним многие полки татарские. Хозтоврул похвалился:

— Спасибо за великую честь, покоритель земель. Я возьму Евпатия живого своими руками и приведу его к тебе на аркане.

Шурин хана Батыя был одним из самых прославленных богатырей. И вновь сошлись полки в жестокой сече. Евпатий наехал на Хозтоврула и с первого удара рассек его мечом надвое до седла. «И начал сечь силу татарскую, и многих татарских богатырей побил». Батый рассвирепел и приказалнавести на Евпатия множество пороков, «и начали пороки бить по нему, и едва сумели убить так крепко-русского и дерзкого сердцем и львояростного Евпатия»

Когда поверженного богатыря принесли к хану, то Батый долго стоял над витязем, поражаясь храбрости и мужеству Евпатия, а затем приказал отдать тело оставшейся дружине. И сказал Батый:

— Мы со многими царями воевали и на многих бранях были, но таких удальцов не видали, и отцы наши не рассказывали нам. Сии люди крылаты и не имеют смерти, так крепко и мужественно бьются, один с тысячей, а два с тьмой. И ни один из них не захотел уйти живым с поля боя… О, Евпатий Коловрат! Многих сильных богатырей моей орды побил ты, и многие полки пали. Если бы у меня такой служил — держал бы я его против сердца своего!

Евпатий Коловрат покрыл неувядаемой славой свое имя. Он погиб в неравной сече, но тысячи других народных героев были готовы грудью встретить полчища ордынцев.

Великий князь Владимирский спохватился, когда хан Батый приблизился к пределам Ростов- Суздальской Руси. Быстрое продвижение ордынских туменов оказалось для него полной неожиданностью. Юрий Всеволодович был растерян. Войско хана Батыя, как поведали из южных земель бежане, столь многочисленно, что его трудно кому — либо остановить. Надо незамедлительно собирать дружины И тут только Юрия Всеволодовича осенило: а не к тому ли призывал Василько, не он ли неустанно предлагал, как можно быстрее подготовиться к ордынскому нашествию. Но ощущение вины было мимолетным. Даже на сей раз, над Юрием Всеволодовичем верх взяла гордыня. Нет, он не поклониться Васильку, не пойдет на унижение. У него достаточно сил, чтобы дать хану Батыю достойный отпор.

По городам поскакали спешные гонцы. Великий князь зовет к себе на совет удельных князей, зовет с дружинами. Во Владимир прибыли остатки рязанских дружин, отряды из Пронска, Москвы, Переяславля, Суздаля, Юрьева Польского и некоторых других городов.

Братьев Константиновичей великий князь к себе не пригласил, хотя их дружины были уже давно готовы к походу.

Василько Константинович прибыл во Владимир без приглашения. Не отдохнув от утомительной дороги, в запорошенном снегом малиновом кафтане, явился прямо на совет. Снял шапку и, не поклонившись, как того требовал обычай великому князю, громко произнес:

— Доброго здоровья, князья и воеводы!

Молвил, и, как ни в чем не бывало, уселся на лавку.

Еремей Глебович встретил его одобрительной улыбкой: молодец, Василько Константинович. Никогда не был лизоблюдом, знает себе цену. Князья его уважают, и даже, при некоторых условиях, готовы выдвинуть его на великокняжеский стол. Тверд, умен, решителен, ярый сторонник объединения русских земель. Именно такой князь и надобен сейчас раздробленной Руси….А у Юрия Всеволодовича довольно злое лицо. Он страшно ревнив. Крупные, нервные пальцы в дорогих перстнях стиснуты в кулак. Сейчас он либо вспылит, либо отпустит в сторону племянника колкое слово. Лишь бы Василько Константинович не вступил в перебранку.

— А вот и наш книжник пожаловал. Небось, опять будешь грамотами сотрясать? Уму-разуму несмышленышей учить. Починай, племянничек, починай. А то ить нам без тебя только и ходу, что из ворот да в воду.

Но Василько Константинович и не помышлял отвечать на издевательские слова великого князя. Спокойно и немногословно ответил:

— Явился я на совет, дабы князей и воевод послушать.

— Ну, послушай, послушай…. Сказывай, князь Пронский!

— Мыслю, татар надо встретить во Владимире. Здесь и великое войско твое, Юрий Всеволодович, и крепость неприступна.

Поддержали князя Владимирского и другие князья. Наконец, Юрий Всеволодович повернулся к своему сыну Владимиру Московскому. У того вертелось на языке иное предложение, но он так и не решился его высказать. Старый, опытный воевод Филипп Нянька толкнул его в бок, но Владимир Юрьевич так и не сумел преодолеть свою робость.

— Я как все, батюшка. Всем надо тебя держаться и стоять во Владимире.

— На том и порешим! — пристукнул грузной рукой о подлокотник кресла Юрий Всеволодович.

Князь Василько порывисто поднялся с лавки.

— Извини, великий князь, но старину на совете преступать негоже. Ты не со мной не посоветовался, ни с воеводами. Дозволь, Господин Совет, и мне слово сказать?

Великий князь (хоть и с трудом ему это далось) смолчал. Другие же, нестройными голосами, молвили:

— Говори, князь Ростовский.

— Мыслю я, что местом сбора великокняжеских дружин должна стать Коломна.

— Коломна? — с удивлением глянули на Василька Константиновича князья…С какой стати? Дело ли сказываешь, Василько?

— Дело! — вызывающе бросил князь Ростовский. — Прямого пути от Рязани к Владимиру нет. Глухие и почти безлюдные леса к северу от Оки, по обе стороны реки Пры, являются недоступной преградой для больших масс ордынской конницы, коя движется с великими обозами и тяжелыми осадными орудиями. Единственно удобный зимний путь к Владимиру лежит по льду Москвы-реки и дальше по реке Клязьме. Этот самый путь запирает Коломна, коя расположена, как вы знаете, у впадения в Оку реки Москвы. В Коломне самое удачное место встретить хана Батыя.

— Толково! — воскликнул воевода Еремей Глебович.

— Лучшего не придумаешь, — поддержал Василька князь Суздальский.

— А что, великий князь, кажись, разумное предложение, — молвил воевода Юрия Всеволодовича — Петр Ослядакович.

— Разумное! — послышались дружные голоса.

Лицо Юрия Всеволодовича покрылось багровыми пятнами. Предложение «племянничка» оказалось действительно мудрым. И как же он сам не мог до этого додуматься! Но признать правоту Василька — признать свое скудоумие и умалить величие и достоинство великого князя. Но это опасно. Каждый должен ведать, что великий князь — столп мудрости и ратной доблести. Любое его слово — непререкаемо. На то он и великий князь, дабы всех поучать и наставлять, и дабы все смотрели ему в рот. А тут?! Ворвался на совет незваный князь и всё переиначил. Даже самый преданный воевода, Петр Ослядакович, принял сторону Василька. Надо как-то изворачиваться.

Выдавив на лице хитроватую усмешку, Юрий Всеволодович молвил:

— Оказывается не все у меня малоумки. Ты прав, Петр Ослядакович. Не зря я тебе про Коломну говорил.

Воевода кинул на Юрия Всеволодовича недоуменный взгляд, но тотчас спохватился: надо выручать своего властителя.

— Говорил, князь…Еще седмицу назад говорил.

— Во-от! — довольно вскинул палец над головой великий князь. — Ловко же я вас всех испытал. Ох, как мало у меня толковых людей. Да я коломенскому князю еще неделю назад грамоту послал. Известил, что придем туда всеми дружинами, и повелел ему других князей известить. Вот и племянничек мой, надеюсь, сие послание получил.

Князь Василько лишь усмехнулся и ничего не сказал. Ловко же дядя вывернулся, ну да пусть потешится. Он же всегда должен быть на коне.

— Войско пойдет под единым началом, — продолжал Юрий Всеволодович.

— Мы все готовы встать под твои знамена, — подобострастно произнес князь Юрьевпольский.

— Веди, великий князь!

Никто не сомневался, что в такой ответственный момент в челе русского войска окажется сам великий князь. Именно он, своим могуществом и влиянием, мог сплотить разрозненные дружины, чтобы дать достойный отпор ордам хана Батыя.

Но Юрий Всеволодович молвил совсем неожиданное:

— Войско поведет мой сын Всеволод.

По величественной и сказочно богатой гриднице проплыл неясный гул. Такого решения никто не мог ожидать. Великий князь имел трех сыновей: Всеволода, Мстислава и Владимира, и никто из них не отличался ратными успехами. А старший сын Всеволод и вовсе никогда не вынимал из ножен меча.

— Слышу гул, но не слышу слов. Что скажете? — вопросил Юрий Всеволодович.

— Всеволод ратей не водил, великий князь. Гораздо лучше, коль сам встанешь в челе войска. А к себе во товарищи поставь отважных князей и воевод. Сыщутся у нас такие, — молвил воевода Еремей Глебович, поглядывая на Василька Константиновича.

Юрий Всеволодович вновь нервно стиснул подлокотник кресла. На племянника намекает, старый пес! Чего доброго, и в челе войска намерен его увидеть. Да и другие князья на князя Ростовского поглядывают. Ишь, чего захотели! Победи Василько басурман, и слава о нем пойдет по всей Руси. Тогда и вовсе Владимирский стол зашатается. Но тому не бывать! Василько не только не будет поставлен во «товарищи», но и вообще не окажется в походе.

Молвил веско:

— Стольный град великие князья не покидают. Буду здесь оберегать Владимир… Что же касается опытных воевод, то они у моего Всеволода будут. Во товарищах пойдут Еремей Глебович и Петр Ослядакович… А князю Василько, и братьям его, Всеволоду и Владимиру, повелеваю стоять в Ростове, Угличе и Ярославле.

— Да ты что, Юрий Всеволодович?! — изумился Василько. — Наши дружины давно готовы к сечам. Не нам ли быть в Коломне?

— Пока я еще государь Ростово-Суздальской земли, и мне лучше ведать, куда и какие дружины на ворога отправлять. Под рукой хана Батыя десятки мурз и эмиров с многотысячными войсками. И один Бог ведает, куда они могут повернуть. Ярославль и Углич стоят на Волге, да и Ростов от реки недалече. А Волга ныне под ордынцами. И не делай, Василько, гневного лица. Всё! Совет завершен!

Василько Константинович вернулся в Ростов с тяжелым сердцем. Великий князь допустил непростительную ошибку. Надо было всеми войсками идти к Коломне. А что получилось? Мощная рать Юрия Всеволодовича осталась во Владимире, а наиболее подготовленные дружины Константиновичей — в своих городах. Дело может принять дурной оборот.

Русское войско под началом Всеволода Юрьевича расположилось станом под Коломной, за надолбами. Вперед был послан сторожевой полк воеводы Еремея Глебовича Ватуты. Напряженное ожидание было недолгим. Тумены Батыя, быстро преодолев путь от Рязани, обрушилось на русский стан. Целый день продолжалась сеча. Сражение было упорным. Русская рать «билась крепко, и была сеча великая». Впервые хан Батый встретил такое ожесточенное сопротивление. Его сотники, тысячники и темники руководили своими воинами, находясь, по татарскому обычаю, позади боевых рядов, и никогда еще хан Батый не отдавал им приказа — идти вперед. И вот такой приказ наступил:

— Гяуры дерзки. Они бьются не только на равных, но и храбро вторгаются вглубь моих туменов. Скачите вперед, мои славные багатуры!

Но и появление в разгар сечи военачальников не привело ордынцев к успеху. Больше того, один из близких сродников Чингисхана, искусный полководец Кулькан был сражен от меча неизвестного русского богатыря. Ордынцы пришли в замешательство. (Эх, если бы в этом сражении оказались дружины Ростова, Углича, Ярославля и Владимира! Едва бы тогда устояли полчища Батыя, и едва бы они продолжили нашествие на святую Русь. А коль так — не изведала бы наша древняя Отчизна татаро — монгольского ига. Что ж ты наделал, князь Юрий Всеволодович!).

После гибели многих ордынских военачальников и хана Кулькана, русские воины уверовали в свою победу. Татары побежали, и тогда хан Батый пустил в ход свои сокрытые тумены, кои обложили русичей со всех сторон, и начали их теснить их к надолбам. Воспользовавшись численным превосходством, ордынцы переломили ход боя, и добились победы. В лютой сече погиб воевода Еремей Глебович Ватута. Сыну великого князя, Всеволоду Юрьевичу, удалось пробиться с малой дружиной через кольцо ордынцев и лесными тропами прибежать во Владимир.

Путь к Ростово-Суздальскому княжеству оказался открытым. Но татаро-монгольское войско прежде всего повернуло на север, дабы захватить Москву. В то время это был небольшой городок, обнесенный деревянным частоколом. Москву обороняла небольшая дружина под началом младшего сына великого князя Владимира Юрьевича, и воеводы Филиппа Няньки. Дружина села в осаду, но выдержать приступ многочисленного врага не смогла. Огненные стрелы, пороки и тараны сделали свое дело. «Воеводу Филиппа Няньку убили, а князя Владимира взяли руками, а людей избили от старца до младенца, а город и храмы предали огню, и монастыри все и села пожгли».

Ордынцы хлынули на Владимир.

Глава 9 ЛЮТЫЕ СЕЧИ

Тумены хана Батыя на первых порах шли по льду Москвы-реки, а затем по Клязьме. Путь от Рязани до Владимира составлял около 300 верст. Батый к столице Северо-Восточной Руси двигался довольно медленно, преодолевая за день не более десяти верст. Осторожный хан не хотел отрываться от своих тяжелых обозов и осадных машин. Без пороков и таранов Владимир не взять. Юртджи доложили, что город окружен высокими деревянными стенами и укреплен мощными каменными башнями. С севера и востока Владимир прикрывала река Лыбедь, с крутыми обрывистыми берегами и оврагами, с юга — Клязьма. Но и это не всё: юртджи не без тревоги рассказывали, что пробиться к центру крепости крайне сложно. Надо преодолеть три оборонительные преграды: водяной ров, земляные валы и стены Нового города, после него — стены «Мономахова города» и наконец каменные стены детинца, кой мастера сложили из крепких туфовых плит. Укрепления же самого детинца дополнялось могучей надвратной башней с церковью Анны и Иоакима.

— Самое же мощное оборонительное укрепление Владимира, великий повелитель, представляют Золотые ворота, перед которыми, как утверждают гяуры, бессильны наши пороки и тараны.

— Чепуха! Мои пороки пробивали и не такие крепости. Что же в них необычного?

— Золотые ворота, покоритель земель, представляют не только очень высокую каменную башню с толстенными каменными стенами, но и башню со многими бойницами, под которой, в глубоком проеме, спрятаны недоступные для таранов и пороков створки ворот. И, кроме того, повелитель, оборону Владимира дополняют бесчисленные каменные церкви и монастыри. А еще, лучезарный…

— Довольно! — оборвал лазутчиков Батый. — Для моих туменов не существует преград.

Первым, кто принес горькую весть о поражении русских войск под Коломной, был Всеволод Юрьевич, прибежавший во Владимир с остатками дружины. Великий князь был страшно перепуган. Он метался по своему роскошному дворцу и не знал, что предпринять. Наконец он собрал у себя княжьих и градских мужей и приказал им высказаться.

Мнения разделились. «Многие разумные советовали княгинь и всё имение и утвари церковные вывезти в лесные места, а в городе только оставить военных для обороны». Другие же возражали, что в этом случае воины «оборонять город прилежно не будут», и призывали «оставить в городе с княгинею и молодыми князьями войска довольно, а князю со всеми полками, собравшись, стать недалеко от города в крепком месте, дабы татары, ведая войско вблизи, не смели города добывать».

Таким удрученным и растерянным Великого князя никто еще никогда не видел. Несмотря на мощные оборонительные укрепления Владимира, он не захотел остаться в крепости. Отверг он и предложения советников. Всю ночь он провел в мучительных раздумьях, а утром направил гонцов к своим племянникам. Василько, Всеволод и Владимир прибыли со своими дружинами немешкотно. И вновь состоялся совет. Василько предложил всеми силами оборонять Владимир, но Юрий Всеволодович от этого решительно отказался.

— Надо ехать в Суздаль и там поджидать Батыя.

— Это не выход, Юрий Всеволодович. Чтобы нанести ощутимый удар Батыю, надо собрать полки в безопасном, достаточно удаленном от ордынцев месте. Только так мы можем сколотить большую рать.

— И где ж это место?

— Река Сить.

— Сить?.. Лешачьи места. Туда, почитай, и нога человека не ступала. Ты в своем уме, племянничек?

— В своем, Юрий Всеволодович. Дремучие леса прикроют наш стан от наступления ордынских полчищ, коим в зимнюю пору будет тяжко передвигаться по лесным урочищам. На это уйдет не меньше четырех недель. Мы же за это время призовем на помощь войска из других городов и княжеств, кои еще не тронуты татарами. Мощное войско может прийти из Киева и от твоего брата Ярослава из Новгорода, и из других Северо-Западных земель. Нельзя забывать и о том, что Сить — приток Мологи… По ее льду проходят проторенные санные пути: с юга — от Волги, с севера — от Белоозера. По ним могут прибыть значительные подкрепления из богатых приволжских и северных городов. А в случае опасности — на войне всякое бывает, всего не предусмотришь, — эти пути послужили бы отходом в труднодоступные северные земли, куда ордынцы никогда не пойдут. Другого выбора для нас нет. Соглашайся, Юрий Всеволодович.

И великий князь, выслушав одобрительные слова других князей, первый раз за свою жизнь согласился с доводами Василька Константиновича.

— Быть по сему, — молвил он. — Оборону же Владимира я оставляю на сыновей своих Всеволода, Мстислава и воеводу Петра Ослядаковича (который фактически и стал руководить обороной). Мыслю, такой мощной крепости Батыю не одолеть.

В тот же день Василько Константинович позвал к себе меченошу Славутку Завьяла и молвил:

— Возьми с собой десяток гридей и спешно скачи в Ростов. Привезешь на Сить княгиню с детьми. А ростовцам скажешь: кто способен держать в руках меч, пусть идет в мою дружину. А женщины, старики и дети пусть уходят в глухие леса, ибо город оберегать некому. Пусть и кузнецы забирают своё кузнечное зделье, и надежно укроются. Они еще зело пригодятся.

Расставание на Сити было тягостным. Распрощавшись с малолетними детьми, Василько Константинович ступил к Марии. Она не скрывала своих слез.

— Может, мне с тобой остаться, любый ты мой?

— А как же Борис с Глебушкой?

— Их увезет на Белоозеро епископ Кирилл под надежной охраной, не пропадут. Я же с тобой хочу остаться. Так мне будет легче. Прошу тебя, Василько!

Князь поглядел на жену, и его охватила острая, мучительная жалость. С трудом сдерживая волнение, Василько ласково взял лицо Марии в свои ладони и проникновенно произнес:

— Нельзя тебе здесь, родная. Никак нельзя! Никто из князей своих жен и детей здесь не оставил. Не место им быть в лютой сече. Хочу тебя видеть с Борисом и Глебушкой в добром здравии. За меня ж не переживай. Останусь со щитом. Вернусь с поле брани, и заживем лучше прежнего. Я ж тебе еще пятерых сыновей заказал. Не забыла? Чтоб как у Всеволода Большое Гнездо.

— Не забыла, любый ты мой.

— Вот и добро… Поезжай с Кириллом, и «Слово» свое о князе Игоре зачинай.

— Зачну. Непременно зачну.

— Ну давай прощаться. Великий князь на совет трубит.

Дети уже были в зимнем крытом возке. Подошел епископ Кирилл, благословил князя, а затем пошел благословлять дружину.

Мария горячо прижалась к мужу и долго не могла от него оторваться. Василько крепко расцеловал ее и молвил напоследок:

— Да хранит тебя Бог, родная.

Мария села в возок, но прежде чем закрыть за собой дверцу, обитую теплой медвежьей шкурой, еще раз посмотрела на мужа печальными, затуманенными от слез глазами, и внезапно ее обожгла жуткая мысль: она больше никогда не увидит своего любимого Василька, никогда!

Она хотела выпрыгнуть из возка и кинуться на грудь мужа, но дюжий возница в овчинном тулупе стеганул кнутом по кореннику, и кони рысью помчались по заснеженной дороге.

А Василько оцепенел, не чувствуя, как хлесткий секучий снег бьет в страдальческое лицо. «Мария! Желанная ты моя…Богом данная Мария!..» — неотвязно стучало в голове.

* * *

Орды Батыя подошли к Владимиру четвертого февраля 1238 года. После отъезда Юрия Всеволодовича на Сить, оборона горда возлегла на малочисленные дружины сыновей великого князя Всеволода и Мстислава, посадских людей и крестьян, прибежавших из окрестных сел и деревень под защиту крепостных стен.

Еще с утра владимирцы поднялись на стены крепости и зорко наблюдали за передвижением ордынцев.

— Вот это скопище! — присвистнул один из молодых гридней, кой никогда еще не видел такого огромного татарского войска.

Воевода Петр Ослядакович внимательно глянул в его лицо и заметил в глазах молодого воина смятение.

«Волнуются гридни. Чего уж говорить про посадских людей и мужиков. Но то не страх, а озноб перед битвой. Несвычно вокруг татар находится. Вон их сколь привалило. Всю округу заполонили. Жарко будет. Ордынцы свирепы, они притащили пороки и тараны. Выдюжат ли башни, ворота и стены? И хватит ли кипящей смолы, бревен и каменных глыб на вражьи головы?» — с беспокойством поглядывал на орду воевода.

— Глянь, робя! Татары за Клязьму повалили! — закричал, стоявший обок с Ослядаковичем всё тот же молодой дружинник. — Куды это они?

— А всё туды. Перейдут и встанут.

— Пошто?

— Аль невдомек тебе, Махоня? Дабы от подмоги нас отрезать. Охомутали нас, как Сивку-бурку.

Вокруг крепости на много верст чернели круглые войлочные шатры и кибитки; из стана ордынцев доносились резкие, гортанные выкрики тысячников, сотников и десятников, ржание коней, глухие удары барабанов; развевались татарские знамена из белых, черных и пегих конских хвостов, прикрепленных к древкам копий, установленных над шатрами темников и тысячников; дымились десятки тысяч костров, разнося по городу острые запахи жареного бараньего мяса и конины.

— Махан^[150] жрут, погань! — сплюнул один из пожилых дружинников, бывавший когда-то в степных походах.

— А че им? У басурман табунов хватает. Вишь, сколь нагнали, целый год не прожрать.

До самого вечера простояли владимирцы на стенах, но орда так и не ринулась на приступ.

«Странно. Татары, как сказывают, не любят мешкать у крепостей. Эти же почему-то выжидают. Но чего? Подхода новых туменов? Но тут и без них весь окрест усеян. Пожалуй, на каждого владимирца по тысяче ордынцев придется. Тогда ж почему не лезут?» — раздумывал старый воевода.

Со стен никто не уходил: татары могли начать штурм крепости и ночью. Вечеряли прямо на помостах; хлебали из медных казанов мясную похлебку, прикусывали ломтями хлеба, лепешками и сухарями; жевали вяленую и сушеную рыбу, запивая снедь квасом.

За стенами, в кромешной вьюжной ночи, пламенели бесчисленные языки костров. Отовсюду слышались воинственные песни ордынцев, кои плясали вокруг костров, размахивая кривыми саблями.

Осажденные цедили сквозь зубы:

— Тешатся, сучьи дети.

— Кумыса напились.

— Копье им в брюхо!

На другое утро небольшой отряд ордынцев подскакал к Золотым воротам. Один из тысячников, желтолицый, коренастый, в лисьем малахае и малиновом чекмене поверх теплого полушубка, что-то громко прокричал на своем резком, гортанном языке, а затем ткнул кнутовищем нагайки в спину толмача^[151]. Тот перевел:

— В городе ли ваш великий князь Юрий Всеволодович?

— О том вам, поганым, знать не ведомо! — отвечали владимирцы и пустили по татарам несколько стрел. Те тоже пустили по стреле на Золотые ворота, а затем закричали:

— Не стреляйте! Сейчас мы покажем вам сына великого князя Владимира, которого мы захватили в полон в Москве. Откройте ворота и мы сохраним жизнь вашему князю.

Всеволод и Мстислав стояли на Золотых воротах. Владимир был настолько «уныл лицом и изнеможен», что его было трудно узнать.

— Это я, братья, — слабым голосом отозвался Владимир. — Не слушайте поганых и не открывайте ворота. Бейтесь!

Тысяцкий ожег нагайкой плечо Владимира.

— Крепись, брате! — воскликнул Мстислав. — Мы лучше умрем с честью, чем сдадим город. Крепись!

Татары поволокли Владимира в свой стан.

6 Февраля, «в субботу мясопустную», татары начали ставить пороки от утра до вечера, а к ночи огородили тыном весь Владимир. Выйти из города уже никто не мог. Затем ордынцы начали обстрел из тяжелых метательных орудий. Многопудовые глыбы мало-помалу разрушали стены и башни Владимира. Через городские стены полетели не только огненные стрелы, но и горшки с горючими веществами. Владимир заполыхал от многочисленных пожаров. Особенно досталось Новому городу: на него татары обрушили главный удар.

Чтобы устрашить защитников крепости, ордынцы подводили к стенам тысячи пленных русских, включая женщин и детей. Нещадно били их плетьми и кричали:

— Сдавайтесь урусы!

Но владимирцы стойко держались, отбивая приступы врага.

Рано утром, 7 февраля, хан Батый отдал приказ об общем штурме стольного города. В татарском стане запели рожки и завыли трубы, загремели барабаны и бубны, послышались резкие команды сотников и тысячников. Ордынцы полезли и на стены посада, и на деревянный детинец, возвышавшийся над рекой Клязьмой, и на валы Мономахова города. Крепостные же рвы татары еще заранее завалили до краев вязанками хвороста, срубленными деревьями, каменными глыбами и землей.

Защитники крепости ударили со стен из мощных самострелов и луков. Длинные стрелы с железными наконечниками пробивали татар насквозь, но это ордынцев не остановило. На место убитых набегали новые тысячи басурман, с длинными штурмовыми лестницами.

— Бей поганых! — охрипшими голосами кричали и Всеволод и Мстислав и воевода Ослядакович.

Со стен посыпались на ордынцев бревна и каменные глыбы, колоды и бочки, горбыли, набитые гвоздями и тележные колеса; полилась горячая смола и кипящая вода.

Татары с воплями валились с лестниц, подминая своими телами других ордынцев. Трупы усеяли подножие крепости, но лавина озверевших, жаждущих добычи басурман, сменяя поверженных, всё лезла и лезла на стены крепости, и этой неистово орущей массе кочевников, казалось, не было конца и края.

Но и ярость владимирцев была великой. Сокрушая врагов, они кричали:

— Вот вам наши головы!

— А вот ясырь^[152]!

— А то вам девки и женки!

Сам юный князь Мстислав, рослый и сильный, валил на татар тяжелые бревна и колоды, сбивая и давя ордынцев десятками.

— Не видать вам Владимира, сучьи выродки! Получай! — то и дело восклицал он, поднимая на руки очередную кряжину.

Обок орудовал и князь Всеволод, кой опускал на головы татар длинную слегу с обитым жестью концом. Трещали черепа, лилась кровь…

А внутри крепости кипела работа. Кузнецы-оружейники по-прежнему ковали в кузнях мечи, сабли и копья, плели кольчуги, обивали железом палицы и дубины; другие, свободные от боя, подтаскивали к помостам всё новые и новые колоды и бревна, кряжи, слеги и лесины, бочки и кадки, набитые землей, котлы с горячей смолой. Всё это затаскивалось на дощатые настилы и обрушивалось на головы татар.

Часа через три разгневанный хан Батый приказал подтащить еще несколько пороков и таранов. И вот в конце концов рухнула стена южнее Золотых ворот, а затем, почти одновременно были пробиты стены у Ирининых, Медных и Волжских ворот.

Татары, как отметит историк, штурмовали проломы в конном строю, что было необычно для русичей. Ордынские кони скользили на окровавленных скатах вала, проваливались копытами в щели между бревнами, падали, подминали под себя всадников, а по их головам и спинам, по расщепленным бревнам, по расколотым щитам и опрокинутым котлам со смолой, спотыкаясь о трупы, скользя в лужах стынущей крови, визжа и воя, карабкались в проломы всё новые и новые ордынские тысячи.

Перебив осажденных, «воины ислама» пробились через вал и с воинственными криками ринулись по пылающим улочкам Нового города.

Но сеча не прекратилась. Уцелевшие русские воины, скучивались на перекрестках улиц и отчаянно рубились в узких проходах, между глухими частоколами, в тесноте дворов, уничтожали татар стрелами из окон. Тогда ордынцы принялись поджигать избы, деревянные храмы и хоромы. Владимирцы погибали в огне, но не сдавались врагу. Лишь немногие из них сумели пробиться к валам Мономахова города. Но туда уже ворвались свежие тумены Батыя.

Ордынцы сходу прорвали и последний оплот защитников стольного града — детинец Юрия Всеволодовича. Супруга великого князя, Агафия, дочь его, снохи, внучата (не пощадил жестокий Юрий Всеволодович свою семью, бросил, заведомо зная, что Владимиру не устоять с малой ратью), бояре и часть народа укрылись в Успенском соборе. Но хан Батый приказал поджечь храм. Одни задохнулись от дыма, другие погибли в пламени или от мечей татар, ибо ордынцы выбили двери и ворвались в святой храм, прослышав о великих его сокровищах. Серебро, золото, драгоценные каменья, украшения икон и книг, вместе с богатыми одеждами княжескими, хранимыми в сей и в других церквах, сделались добычей иноверцев, которые «плавая в крови жителей, немногих брали в плен; и сии немногие, будучи нагие и влекомые в стан неприятельский, умирали от сильного мороза».

Князья Всеволод и Мстислав пробились сквозь толпы ордынцев, и все же сложили головы вне города.

Хан Батый явно не ожидал такого яростного сопротивления от незначительного русского гарнизона. Он понес ощутимый урон. (Эх, если бы великий князь прислушался к советам Василька Константиновича! Тогда едва ли могли одолеть ордынцы крупное русское войско. Едва ли!).

Стольный град Ростово-Суздальской Руси героически пал. Завоевав Владимир, татары разделились. Одни пошли к волжскому Городцу и костромскому Галичу, другие к Ростову и Ярославлю. В феврале месяце татары взяли 14 городов.

Хан Батый действовал расчетливо и продуманно. Его бесчисленные тумены прошлись по всем основным речным и торговым путям, и разрушили города, кои были центрами сопротивления и опорой русской ратной силы. Бытый надеялся, что Русь, лишенная крепостей и существенной части своего войска, станет беззащитной и покорится победителям.

Кроме того, хан Батый учитывал, что на Сити, в заволжских лесах, продолжал собирать войско великий князь Юрий Всеволодович. Завоевав многие города, он отрезал великокняжеский стан от северо-западных и западных земель Руси. В результате февральских походов 1238 года татарами были разрушены русские города на огромном пространстве — от Средней Волги до Твери. «И не было места, ни волости, где бы не воевали на Суздальской земле, и взяли городов четырнадцать в один месяц февраль».

— Теперь очередь за Ситью, — заявил Батый на очередном курултае. — Мои славные багатуры окружат войско неверных гяуров и уничтожат его. А дальше я пойду покорять другие страны. Я — наместник Аллаха на земле — завоюю весь мир!

Глава 10 ПОДВИГ ВАСИЛЬКА

Великий князь Юрий Всеволодович, как только прибыл на Сить, недовольно поджал губы: на реке не оказалось крупных поселений. Вместо них — убогие деревеньки, раскинутые друг от друга на пять-десять верст.

Привыкший к удобным, теплым хоромам и роскоши, он не прожил в крестьянской избе и одного дня. Собрал с окрестных деревень мужиков и приказал спешно рубить терем.

— И чтоб за неделю управились!

Князю же Васильку было не до личного обустройства. В первый же день он пришел к Юрию Всеволодовичу и напомнил:

— Обещал ты, великий князь, разослать гонцов по соседним городам и землям, дабы шли к тебе с дружинами на Сить. Скачут ли гонцы?

— А тебе что — шлея под хвост попала? — ворчливо отозвался Юрий Всеволодович. — Вечно ты с докукой лезешь. Аль не чуешь, какие морозы? У писцов моих чернила стынут.

— Так ты своих бояр из изб выгони, а писцов к печам посади. Время не ждет, дядя!

— Без тебя ведаю, где кого сажать, — начал серчать Юрий Всеволодович. — Да в такую глухомань татары и сунуться не подумают. Чем им здесь поживиться? Лесной кикиморой?

— Напрасно шутишь, дядя. От татар нигде не отсидеться. Нужны подкрепления.

— Да ведаю! — вскинулся великий князь. — Будут подкрепления!

Но русские князья не торопились на помощь своему «брату старейшему», коего сами совсем недавно признали в «отца место». Не пришел на Сить, казалось бы самый надежный союзник великого князя, его брат со своими сильными новгородскими полками.

Летописец с горечью отметит: «И ждал Юрий Всеволодович брата своего Ярослава, и не было его».

Отказ Ярослава прийти на Сить привело князя Юрия в небывалое смятение. Сколь раз за свою жизнь он спасал и выручал брата, сажая его на разные «хлебные места». И вот тебе благодарность! В самый опасный час Ярослав и пальцем не пошевелил, дабы оказать брату помощь.

Не привел свои сильные полки и Александр Невский^[153]. А ведь от Сити до многолюдного Новгорода вела сухопутная дорога, надежно прикрытая лесами от татарских полчищ.

Крайне встревожен был и князь Василько. Многие надежды его были связаны с мощными новгородскими и южнорусскими дружинами, приход коих на Сить обеспечивал надежный щит от татарских завоевателей. Не пришли! Отсиживаются по своим углам, в смутной надежде, что ордынцы не пойдут их воевать. Худая надежда. Даже киевскому князю, с его большой дружиной и сильной крепостью, не устоять против ордынцев. Только могучая, объединенная рать способна разбить воинов хана Батыя и выгнать их с русских земель. Ну, как не могут понять этого князья?! Ну, в какой другой державе могут так беспечно вести себя властители!

Досадовал, вскипал сердцем Василько и, чтобы как-то забыться, начинал обходить свою рать, в коей были не только старшая и «молодшая» дружины, но и войско из посадских людей и пешцев — мужиков. Лица ратников — суровы и напряженны. Каждого можно было понять: покинуты родной город и селища, оставлены жены и дети. Как они там? Упрятались ли по дальним урочищам и глухим деревенькам? Жалели Ростов, на что Василько Константинович отвечал:

— Город наш хоть и назван Ростовом Великим, но в нем, сами ведаете, чуть больше двух тысяч жителей. Ордынское же войско несметно.

— Понимаем, князь. Коль бы в Ростове остались — все костьми полегли. А здесь поганым мы зададим перцу. Как ни говори — семь княжьих ратей собралось. Сила!

20 февраля на Сить подошла небольшая дружина из Юрьева Польского, а через два дня великий князь получил известие, что к нему, окольными путями, продвигается конное и пешее войско князя Ивана Стародубского.

После захвата Владимира, тумены Батыя двинулись по льду Клязьмы к Стародубу, но местный князь, учитывая свои силы, заблаговременно отправил в заволжские леса не только свою семью, но и всех жителей города, не способных взяться за оружие. Увезены были в урочища и все богатства древнего Стародуба. Ордынцы остались без поживы. Не задержавшись в пустынном городе, татары напрямик, через леса, вышли к Городцу, стоявшему на левом берегу Волги, а далее двинулись вверх по реке и «все города попленили». Отдельные отряды татарской конницы заходили далеко на север и северо-восток, появлялись у Галича-Мерьского и даже у Вологды.

(Войско Ивана Стародубского к битве на Сити прийти так и не успело).

Восемь дружин разместились на Сити. И всё же, раздумывал Василько, этого было крайне недостаточно, дабы достойно сразиться с полчищами Батыя. Хан привел на Русь 500-тысячное войско, а на Сити удалось собрать чуть больше 25 тысяч ратников, причем едва ли не третью часть из них представляли плохо вооруженные, не испытанные в сечах посадские черные люди и крестьяне.

И другое беспокоило князя Василька. Пять из восьми дружин были разбросаны по отдаленным деревням. Случись внезапное нападение ордынцев — и битва проиграна. Высказывал об этом великому князю:

— Надо сбить войско в один кулак, иначе все наши дружины татары разобьют поодиночке.

Юрий Всеволодович, как всегда не терпевший чьих-либо советов, гнул свое:

— Ты что, племянничек, хочешь всё мое войско загубить? Выглянь в окно. Мороз и железо рвет, и на лету птицу бьет.

— Преувеличиваешь, дядя. Не так уж и велики нынешние морозы. Ни один ратник из наших трех дружин не замерз, и другим нечего по дальним деревням околачиваться.

Дружины трех братьев — Василька, Всеволода и Владимира — расположились вблизи великокняжеского стана, разместившись в шалашах и рогожных палатках, утепленных войлоком, сеном и еловыми лапами в несколько слоев. У шалашей и палаток день и ночь горели костры. Князьям же и воеводам умелые гридни расставили походные шатры; окутали их медвежьими шкурами, закидали снегом, а внутри устлали досками и тюфяками, снятыми с розвальней из обоза.

— Собрать дружины успею! Меня врасплох не возьмешь.

Великий князь был уверен, что времени у него предостаточно. Глухие леса надежно прикроют Сить от ордынской конницы, и она, коль полезет, наверняка завязнет в снегах и заблудится в дремучих лесах.

— Да и целый сторожевой полк татар доглядывает. Воевода Дорофей — старый воробей, его на мякине не проведешь.

— Не слишком-то я доверяю твоему Дорофею Федоровичу.

— Это почему ж?

— Он хоть и старый воин, но нерасторопный. Как бы не прозевал ордынцев. Может, кого-то еще послать?

— Небось, твоего Неждана Корзуна? — с насмешкой произнес Юрий Всеволодович. — Ведаю, ведаю твоего любимца.

— Можно и Корзуна. Человек надежный.

— Обойдусь! — отмахнулся Юрий Всеволодович.

Каждый раз уходил Василько от великого князя с худым настроением. Горбатого да упрямого не переделаешь. Ты ему на голову масло лей, а он все говорит, что сало. И до чего ж не любит выслушивать советы! Несчастьем всё это может обернуться, большим несчастьем.

Князя Василька не покидала тревога, и она еще больше усилилась, когда в стан примчал сторожевой воевода Дорофей Федорович, стоявший у истоков реки Сити.

— Беда, великий князь! От Углича навалился Бурундуй с великим войском!

— Как это навалился?! — опешил Юрий Всеволодович. — А куда твой сторожевой полк глядел?

Воевода повинно заморгал бельмастыми, испуганными глазами.

— Прозевали мы татар, великий князь. Как туча налетела… Весь полк разбит.

— Как разбит? — и вовсе обмер Юрий Всеволодович.

— Разбит, великий князь, — понуро выдавил сторожевой воевода. — Конница Бурундуя идет на стан.

Надо было видеть смятенное лицо Юрия Всеволодовича. Он плюхнулся на крыльцо и повел растерянными глазами по князьям и боярам.

— Пресвятая Богородица, да что же это?.. Идет на стан, пресвятая Богородица…

— Довольно бормотать, дядя! — взорвался Василько. — Посылай немедля гонцов за дружинами. Нам же надо расставлять полки.

— Надо, — кивнул общевойсковой воевода Жирослав Михайлович.

Засуетились гонцы, запели рожки и свирели, заголосили трубы. Дружины великого князя и братьев Константиновичей принялись облачаться в доспехи.

Остальные дружины стали подтягиваться к великокняжескому стану лишь через два-три часа. Сам же Юрий Всеволодович приказал привести знахаря.

— Чти заговор противу ворога.

И знахарь, не раз выполнявший подобные повеления, забормотал:

— Срываю три былинки: белую, черную и красную. Красную былинку метать буду за Окиян-море, на остров Буян, под меч кладенец; черную былинку покачу под черного ворона, того ворона, что свил гнездо на семи дубах, а в гнезде лежит уздечка бранная с коня богатырского. Белую былинку заткну за пояс узорчатый, а в поясе узорчатом зашит, завит колчан с каленой стрелой. Красная былинка притащит мне меч кладенец, черная — достанет уздечку бранную, белая — откроет колчан с каленой стрелой. С тем мечом отобью силу чужеземную, с той уздечкой обратаю коня ярого, с тем колчаном, с каленой стрелой разобью врага басурманского.

— Разобьем, разобьем, Фатейка…Господи, лишь бы успеть расставить полки. Спаси, сохрани и помилуй, всемилостивый Господи! — взмолился Юрий Всеволодович.

Но полки расставить так и не удалось. Опоздали! Русские дружины были раскиданы по всей реке.

Бурундуй, еще перед битвой, изведав через юрких юртджи расположение русских полков, решил разделить свое войско на две части. Одни тумены двинулись по Волге и вышли в тыл урусам со стороны нынешнего Рыбинска. Другие тумены подощли со стороны Некоуза.

Сеча началась неожиданно для русских ратников. В самое доранье татары напали на передовой отряд Дорофея Федоровича и разбили его.

Юрий Всеволодович, узнав о внезапном нападении, спохватился, но собрать полки ему так и не удалось. Одновременно с севера напали тумены татар, шедшие от Ярославля. Они продвигались по Сити и уничтожали наспех собранные отряды русичей.

И всё же наскок татар удалось остановить. Сильнейший бой разгорелся подле деревни Красное, и был он настолько яростен и жесток, что после сечи «буквально текли реки крови». Был убит в этом ужасающем бою и Юрий Всеволодович.

(Историки и местные краеведы долго не могли понять, как татары могли так стремительно пройти в тыл деревни Станилово, в коем находился стан великого князя. Наиболее убедительный ответ, на наш взгляд, дал рыбинский краевед Владимир Гаврилов).

Со стороны Некоуза, рассказывает он, протекает речка Княжица, но упирается в глухие, непроходимые болота. Когда же краевед был в тех местах, то наткнулся на деревню Первовское. Возможно, она раньше называлась Перевозка и располагалась как раз на берегу небольшого озера, превратившегося со временем в болото. По льду озера татары и проникли в тыл.

Остатки русских войск были выдавлены на лед Сити. Под напором несколько тысяч человек, зажатых в одном месте, лед провалился, и воины очутились в реке. Татары добивали их стрелами. В тот день погибло настолько много ратников, что трупы скопились в излучине реки. Создалась самопроизвольная плотина. Река вышла из берегов. (Это место до сих пор именуют в народе «плотищи». А деревня Раково называется так потому, говорит легенда, что это место стало поистине роковым для нескольких сотен пленных русских воинов. Озверевшие после битвы татары, отрубив им руки и ноги, заставляли ползти в церковь, где и сожгли всех без исключения).

Многие женщины, видя зверства иноземцев, бежали из деревень и собрались на небольшой горе, на берегу Сити. Там их и настигли татары, безжалостно надругались и уничтожили. Теперь эта гора называется «Бабьей».

Ордынцы налетели со всех сторон и жестоко расправлялись с неподготовленным к сече русским войском. Такого подарка мурза Бурундуй не ожидал. С гяурами тяжко биться, когда они непоколебимо стоят в хорошо изготовленных к бою полках: передовом, большом, полках правой и левой руки, сторожевом и засадном. В таком открытом, «полевом» сражении победить урусов крайне трудно. А здесь сам Аллах помог: большинство дружин так и не успели принять боевые порядки. Лишь три дружины изловчились к бою. (Эх, Юрий Всеволодович, Юрий Всеволодович! Поставить бы тебе с первого дня общевойсковым воеводой князя Василька Ростовского!).

Здесь сеча оказалась лютой. С невероятной храбростью сражались не только искушенные в боях дружинники, но и мужики.Не зря проводил учения Василько Константинович с пешей ратью. Он садился на коня, брал копье и рассказывал:

— Если поганый наезжает на тебя сбоку, бей копьем под щит, в живот, где доспеха нет. А коль татарин прямо напирает и никак не достать его из-за конской головы, то упри копье древком в землю и вали поганого вместе с конем. Без коня же степняк худой воин…

Сам показывал и других учил: как толковей мечом владеть, луком, сулицей и палицей, как искусней щитом прикрываться… Крепко же пригодилось учение мужикам — ополченцам!

Богатырствовал Лазутка Скитник. Боярин Неждан Корзун вновь взял его в свою дружину. От тяжелого, крыжатого меча Лазутки летели басурманские головы. Скитник разил татар, и старался быть ближе к молодому боярину, кой также отважно рубился с ордынцами.

Сеча принимала затяжной характер. Известный полководец Бурундуй посылал на русичей тумен за туменом, но русичи бились с таким ожесточением, что мурза не переставал удивляться. Эти гяуры всегда сражаются, как барсы. Диковинный народ! Во всех битвах, даже если они и в меньшинстве, гяуры оказывают отчаянное сопротивление. Вот и сейчас неверные взяты врасплох, со всех сторон окружены, но они не только не дрогнули, но и пытаются переломить ход сражения. Особенно опасны воины князя Василька Ростовского. (Бурундуй через своих юртджи уже знал, что Василько находится в стане великого князя, и что он в любую минуту готов выставить свое войско на татарские тумены). Не зря про ростовского князя предупреждал сам хан Батый:

— Этого князя не убивать. Взять в полон и переманить на сторону правоверных. Дать ему всё, что он запросит. Если Василько предпочтет жизнь, а не смерть, то с его помощью мы куда легче завоюем остальные урусские земли. Этот князь пользуется большим весом в своей стране. Такие люди нам всегда пригодятся. После покорения Руси, мы дадим ему ярлык на великое княжение. Не забудь ни одного моего слова, Бурундуй.

«Не забуду, — размышлял мурза. — Хан Батый не прощает и малейшего неповиновения. За любую крохотную провинность он отрубает головы даже самым ближним своим приближенным. Свирепость хана Батыя известна каждому правоверному».

Бурундуй не был трусом. Напротив, он считался одним из самых даровитых полководцев грозного Батыя. Он самозабвенно «любил блеск войны, гул и грохот боевых барабанов, хриплый вой боевых труб, призывающих в поход». Сама же битва, гибель людей и жажда добычи пьянили его кровь. Еще в молодости, как отметит известный историк, Бурундуй считался первейшим лучником рода и знал, как такими становятся. Он не помнил, когда отец дал ему первый маленький лук, как не помнил и того часа, когда его впервые оставили одного у гривы коня. Хорошо только запомнился день, в какой Бурундуй убил зазевавшегося у норы детеныша тарбагана, нажарил в костре и съел его нежное жирное мясо, посверкивая глазами на голодных неудачливых ровесников. И день, когда он всех победил в стрельбе из лука на ежегодном родовом празднике, другой великий праздник в том же памятном году, когда стрела Бурундуя догнала всадника-керанта, вошла ему в спину и пронзила сердце.

Он оценил радости степной охоты, новых побед в соперничестве и, посылая в пылу сражений стремительную легкую смерть впереди себя, познал высшее счастье стрелка из лука — глаз и стрела, рука и тетива становятся одним страстным, до предела напряженнымм центром вселенной, властителем расстояния, ветра, времени, цели; сей вожделенный миг он ценил дороже всего на свете и, казалось в ту пору, никогда б ни променял его, подобно иным, на доброе вино или власть над людьми, на самого лучшего сокола или коня, на горсти прозрачных камней или забавы с юной наложницей. Однако небо распорядилось так, что он получил всё это взамен уходящей воинской молодости, а сверх того мудрую, ревнивую и строгую опеку Субудая, чему вот-вот, кажется, должен наступить печальный конец, и капризную волю Бату, конца которой не предвидится, и неизвестность, скоропреходящую, мелкую, сегодняшнюю и великую завтрашнюю, когда он поведет степные войска к далекому западному морю!

Но Бурундуй не забывал и сладкую жизнь. Полководец любил перечитывать знаменитую книгу великого Чингисхана, который в своей «Яссе» сказал: «В чем наслаждение, в чем блаженство монгола? Оно в том, чтобы наступить пятою на горло возмутившихся и непокорных; заставить течь слезы по лицу и носу их; ездить на их тучных, приятно идущих иноходцах; сделать живот и пупок жен их постелью и подстилкою монгола; ласкать рукою, еще теплой от крови и от внутренностей мужей и сыновей их, розовые щечки их и аленькие губки их сосать…».

Бурундуй понимал толк в женщинах. Белотелые, русокосые юные полонянки приводили Бурундуя в неслыханное возбуждение. В своем гареме он держал свыше трехсот прекрасных русских наложниц. Многие из них пытались сопротивляться, но это еще больше возбуждало мурзу, и он овладевал ими силой. Самых же дерзких и неприступных, которые плевали ему в лицо и даже пытались его убить, он отдавал сотне нукеров.

— Насилуйте до тех пор, пока не сдохнут!

В его стане постоянно были и его соплеменницы. Это уже совсем другие женщины — покладистые, услужливые и ко всему привычные. Они, как и мужчины рождаются на телегах и в арбах и вырастают в седле; могут скакать без отдыха несколько дней и спать, сидя верхом на коне. Охотясь круглый год вместе с мужчинами, они ловко кидают аркан и бьют стрелой без промаха. Во время походов они заведовали верблюдами, вьючными конями и возами, в которых берегли полученную при дележе добычу. Они вместе с пленными доили кобылиц, коров и верблюдиц, а во время стоянок варили в медных котлах пищу.

Маленькие дети, рожденные за время походов, сидели в повозках или в кожаных переметных сумах, иногда по двое, по трое на вьючных конях, а также за спиной ехавших верхом монголок.

Особенно Бурундуй ценил своих соплеменниц за то, что они очень воинственны, и не только метко спускают с лука стрелу, но и отчаянно сражаются на саблях и никогда, без особого приказа, как и воины — мужчины, не поворачивают вспять. Они сами рвутся в бой, и за последние месяцы, когда результат сечи был непредсказуем, Бурундуй неоднократно посылал соплеменниц на урусов.

Сейчас же, привстав на стременах, полководец чутко прислушивался к шуму битвы. Он был в шелковом малиновом чекмене, подбитом соболем. На низколобой голове — белый остроконечный колпак, опушенный красной лисой, на ногах — червленые гутулы^[154] из верблюжьей замши; сбоку, в зеленых сафьяновых ножнах, висела длинная сабля, с широкой рукоятью, сверкающая алмазами.

Подле Бурундуя сидели на конях могучие тургадуры^[155]. Один из них держал на руках доспехи полководца — серебристую стальную кольчугу и китайский золотой шлем с бармицей-назатыльником, украшенный наверху крупным драгоценным алмазом; со шлема ниспадали четыре лисьих хвоста. Но Бурундуй облачаться в доспехи не спешил. Пока вовсю наступают правоверные. Слышны их беспрестанные, воинственные крики:

— Уррагах! Уррагах!^[156]

Бурундуй спокоен: неверные, хоть и ожесточенно сопротивляются, но они будут разбиты. Слишком большой перевес в ордынском войске. Вскоре весь берег Сити будет усеян трупами урусов.

Бурундуй был настолько уверен в своей победе, что пригласил темников в шатер на достархан^[157]. Проворные слуги, как всегда перед достарханом, переодели своего господина. Теперь мурза восседал на высоко взбитых подушках в белоснежной чалме из тончайшей ткани, усеянной жемчугом и алмазами, в парчовом халате с широким золотым поясом, усыпанном самоцветами, и в красных сафьяновых сапогах с нарядной вязью. Восседал и тянул кальян.^[158] На толстых циновках и пестрых коврах расселись темники и некоторые из тысячников. Весь обширный шатер увешан струйчатыми цветными материями. Золоченые решетчатые окна шатра были узки и скупо пропускали свет, но в высоких медных светильниках ярко полыхали толстые свечи из бараньего сала.

В зимнем шатре не так уж и тепло.

— Принесите мангал, — приказал Бурундуй.

Слуги кинулись к вьючным животным, а затем втащили в шатер походную жаровню на глинобитной подушке, раздули угли, раскалили мангал, и в шатре стало тепло.

— Достархан! — раздалось новое повеление Бурундуя.

Один из слуг- невольников, с серебряным кольцом в носу, ловким движением накинул на приземистый столик желтую шелковую скатерть, другие же слуги уставили достархан винами и яствами.

Бурундуй отправлял в рот поджаристые лепешки с запеченными кусочками сала и поглядывал на полог шатра, в который, каждые десять минут, входил вестник и докладывал:

— Битва еще не закончена, повелитель. Гяуры не сдаются.

— Они никогда не сдаются: не тот народ. Но конец их скор.

А вскоре не вошел, а вбежал новый вестник с радостным лицом.

— Великий князь Юрий убит! Его голова вскинута на копье!

Бурундуй поднялся с подушек и довольно хлопнул в ладоши.

— Кто сразил великого князя?

— Сотник Давлет. Он прорвался со своими джигитами прямо к шатру. Большой князь долго и храбро отбивался, но наш славный Давлет проткнул его копьем и отрубил саблей голову.

— Давлет — знатный воин, — кивнул Бурундуй и веселыми глазами повел по лицам темников. — Победа близка.

Темники подобострастно закричали:

— Слава великому полководцу Бурундую!

— Слава покорителю русских земель!

— Мы давно знаем тебя, несравненный Бурундуй, — начал свою льстивую речь темник Джанибек. — Ты великий воин. Сердце твое не знает страха. Мы помним все твои блистательные походы. Ты никогда не терпел поражений и всегда приносил наместнику Аллаха на земле, хану Батыю, богатую добычу. Теперь перед тобой полки Ростово-Суздальского княжества, которым не уйти от твоей карающей руки. Не пройдет и получаса, как мы будем скакать по телам падших гяуров. Слава великому полководцу!

Бурундуй вновь глянул на военачальников и громко произнес:

— Пейте кумыс и хорзу, и любуйтесь моими плясуньями.

У Бурундуя была привычка: перед концом победной битвы радовать себя и приближенных танцами полуобнаженных наложниц. Вскоре в шатре появились трое девушек: персиянка, булгарка и кахетинка. Сбросив с себя верхние одежды, плясуньи пали перед мурзой ниц.

Бурундуй взмахнул рукой, и в шатре зазвучали звонкие, мелодичные зурны. Плясуньи, большеглазые, юные, в легких прозрачных одеждах, тотчас поднялись и с улыбками начали свой танец. Все они были необычайно стройны и красивы, их гибкие полуголые тела замелькали вокруг достархана.

Темники и тысяцкие пили, ели и похотливо пожирали глазами наложниц Бурундуя.

Мурза довольно поглаживал короткую, подкрашенную хной бороду. Его танцовщицы могли украсить любой гарем. Жаль, не удается приручить к пляскам русских девушек. Во время битвы с соотичами они готовы умереть, чем плясать перед чужеземцами. Таковы уж эти упрямые, дерзкие гяурки.

В шатер вошел следующий вестовой, лицо его было встревоженным.

— Русский князь Василько прошел через твоих славных воинов, как нож через масло. Его дружина прорывается к стану, повелитель.

— Что? — изумился Бурундуй.

Смолкли зурны, наложницы прекратили пляски. Все военачальники повскакали со своих мест.

Полководец повернулся к Джанибеку и резко распорядился:

— Бросай навстречу свой тумен. Туфан и Саип — в обхват! Но не забудьте мой приказ. Василька доставить ко мне только живым.

Темники и тысяцкие выскочили из шатра. Бурундуй вновь поднялся на коня. Не прошло и пяти минут, как свежие ордынские полки ринулись на войско Василька. Полководец же невольно похвалил русского князя: «Василька не смутила даже смерть своего великого князя. Смел, смел ростовский багатур!»

Василько сражался, не снимая своего алого княжеского корзна. Пусть все ратники видят, что он жив и яростно бьется с врагами. После гибели Юрия Всеволодовича и большого воеводы, он принял командование войском на себя. Ему удалось собрать под своим стягом не только дружины братьев Всеволода и Владимира, но и остатки других полков.

В самый разгар битвы, улучив удобный момент, Василько Константинович направил к братьям посыльных с наказом: как только затрубит труба, всем воинам тотчас откатиться назад, а затем выпустить вперед лучников. (О такой уловке братья договорились еще перед сечей).

Так и сделали. Пока татары приходили в себя от неожиданного отступления урусов, перед ними вдруг оказались три тысячи лучников. Тугие луки, с крепкими жильными тетивами, были сделаны из дуба и даже из воловьих рогов, закрепленных комлями в железной оправе.

Великолепны были и стрелы, изготовленные подручными Ошани и Малея — оперенные, двукрылые и довольно длинные, заправленные в кожаные колчаны.

Вскоре тысячи каленых стрел с острыми, железными наконечниками полетели на ордынцев. И пущены они были так ловко и с такой силой, что «злые остроклювые птицы» пронизывали татар насквозь. Сотни ордынцев, вскидывая руками, западали со своих приземистых, косматых лошадей. А ратники вновь натягивали тетивы, неторопко водили острием, отыскивая нужную цель, и, наконец, спускали стрелы, которые со страшной силой вонзались в поганых.

Ордынцы, понеся ощутимый урон, дрогнули и повернули коней. Василько призывно и громогласно воскликнул:

— Вперед, славяне! Побьем поганых!

Русские дружины понеслись на степняков. Ордынцы попытались остановить натиск урусов своими лучниками, но их меткие стрелы отлетали от крепких кольчуг. (Знатно же постарались русские кузнецы!)

А дружины Василька всё продолжали и продолжали свой устрашающий напор. Вот тогда-то и помчал к Бурундую испуганный вестник.

Вскоре Василько увидел, как из заснеженного перелеска, с копьями наперевес, угрозливо вываливаются на истоптанное поле свежие тысячи ордынцев. Это был страшный час. Нет ничего в битве ужаснее, когда конница идет на конницу не с мечами и саблями, а именно с копьями.

— Держись, славяне! — вновь зычно воскликнул Василько.

И тут понеслось:

— Держись, Ростов!

— Держись, Углич!

— Держись, Ярославль!

В правой руке и русского и татарского всадника — длинное копье на увесистом ратовище, прижатое к боку, обладающее страшной убойной силой, и силу эту удваивает, утраивает бешено мчащийся конь. Столкнувшись со всего разгону, супротивники наносят такой чудовищный удар, что копье вбивается в человеческое тело, как нож в полть мяса и выходит наружу на добрый аршин. Здесь самое главное не промахнуться и первым нанести смертельный удар. Многое зависит не только от всадника, но и от умелого коня. Малейшая оплошность — и гибель неизбежна.

«Перехитрить, перехитрить врага!» — с такой мыслью мчался каждый всадник. И вот русичи и татары сшиблись. Потери с обеих сторон были огромны, не было перевеса ни на той, ни на другой стороне. А затем, когда всё смешалось, началась жестокая рубка на мечах и саблях. Здесь уже искуснее оказались русичи: не зря татары избегали открытых боев с более рослыми и сильными гяурами.

Князь Василько, пронзив копьем ордынца, теперь сражался своим знаменитым мечом, когда-то подаренным Алешей Поповичем. На всю жизнь запомнились его слова: «Не посрами, Василько, меча богатырского». И Василько не посрамил.

Лазутка же Скитник теперь уже орудовал с обеих рук. В правой — меч, в левой — увесистый кистень, прикрепленный к руке змеистой цепочкой. Этот железный ком с острыми шипами кузнецы прозвали «гасилом», ибо он, как свечку гасит жизнь человеческую. Могучий Скитник уложил десятки татар.

Пешцы-ополченцы разили степняков боевыми топорами на длинных рукоятках или окованными железом гвоздатыми дубинами, вдеваемые на кисть руки кожаными ремнями. Вот Сидорка Грибан взмахнул топором (а уж его тяжела рученька давно привычна к топору) и размозжил татарину череп. Вкупе с ним билась и плотничья артель.

— Погуляем топориками, древосеки! Не робей, круши погань! — то и дело подбадривал свою артель Ревяка.

И топорики погуляли!

Другие же ополченцы ловко стягивали с коней татар острыми крючьями и уже на земле их добивали. В ход шли и ножи и палицы, и шестоперы.

Хрипящие кони, покрытые железными и кожаными панцирями, оставшись без всадников, метались по полю брани. Многие из них были ранены мечами, копьями и сулицами и, истекая кровью, норовили выбраться из лютой сечи. Другие же кони, татарские, — «звери с большой головой и со злыми глазами, рвали зубами и копытами свои собственные, облитые кровью кишки, мешающие им скакать, дыбиться и обрушивать свои передние копыта на череп, на лицо, на грудь врага, проламывая и кольчугу и грудь. Страшен взбесившийся, израненный ордынский конь!» (Русский конь к такому не привычен: он более миролюбив).

Злая сеча продолжалась. Вой, визг, крики, хрипы, стоны раненых… Кровь стекала по обнаженным мечам и саблям, по их рукоятям и прилипала к рукам враждующих воинов. Всё больше и больше устилались берега Сити телами павших воинов.

Князь Василько ожесточенно рубился и изредка поглядывал на тающие дружины. И все же его не покидала надежда. Он должен непременно прорваться и вывести оставшееся войско в непроходимые для ордынцев леса.

И вдруг он с горечью заметил, как слева и справа на его дружины накатываются свежие татарские тумены на быстрых, лохматых конях с устрашающим кличем:

— Кху — Кху — Кху — Кху!

И этот звериный рык был настолько воинственен и жуток, что русичи дрогнули. Они и без того уже устали сражаться с несметными полчищами татар, а тут набегают новые орды.

Князь Василько поняв, что остатки его дружин вот-вот начнут отходить, во всю мочь закричал:

— Держитесь, други! Собьемся в кулак и прорубимся к лесу! За мно-о-ой!

И усталые, обескровленные дружины ринулись к Васильку, а тот будто живой воды глотнул, и с такой яростью обрушился на татар, что его богатырский меч вырубал улицы в ордынском войске.

Бурундуй, облаченный в золоченые доспехи, в окружении отборной сотни нукеров и тургадуров, выехал посмотреть на побоище. Урусы всё ближе и ближе подступают к спасительному лесу, но биться им осталось совсем недолго.

Острые, рысьи глаза Бурундуя тотчас отыскали в сече высокого, могучего всадника в алом плаще. Как он отважно бьется! Сколько же ярости и необоримой силы в этом удалом князе!

— Его трудно взять в полон, — с беспокойством произнес мурза. — Нет, каков багатур! Этот князь украсил бы войско самого великого хана. Но как схватить бесстрашного барса?

— Все тысячники и сотники предупреждены, — сказал темник Джанибек. — Он, конечно, барс, но даже барс выдохнется, если на него набросится тысяча шакалов.

— Ты прав, Джанибек… О, что я вижу? К барсу приближается наш славный воин Давлет. Он не уйдет без добычи. Он лучше всех кидает аркан.

Василько еще полчаса назад, в отчаянной свалке, был ранен в ногу и левое плечо, но он, и виду не подав, не сошел с коня, и теперь, истекая кровью, начал слабеть. У него закружилась голова, и в этот момент искусно брошенный аркан захлестнул его шею.

* * *

Князь Василько очнулся в полдень другого дня. Он оказался в походной арбе, утепленной звериными шкурами. Войско Бурундуя двигалось на другие княжества.

Весь вечер и всю ночь над Васильком колдовали табибы^[159]: перевязывали раны, смазывали целебными мазями, поили отварами.

Василько открыл глаза и тотчас услышал голос толмача:

— Тебе лучше, князь?

Василько приподнялся и откинул войлочный полог арбы. Сердце его сжалось: арба перемещалась в середине ордынского войска.

— Почему я здесь?

— Ты потерял много крови, князь, и ушел в забытье, но тебя, слава Аллаху, вернули к жизни лучшие в мире табибы.

Где-то через час, дойдя до Шеренского леса, войско остановилось, и Василька повели к походному шатру Бурундуя.

— Ты отважный воин, князь. Хан Батый приказал сохранить тебе жизнь, и я выполнил его повеление.

— Зачем?

— Ради твоей славы и твоего величия, князь Ростовский. Если ты примешь нашу веру, то будешь не только сказочно богат, но и станешь верховным правителем всей Русской земли.

— Какая честь, — усмехнулся Василько. — И всего-то стать воином ислама.

— Именно так, князь Но прежде ты должен пройти обряд очищения огнем.

— Что за обряд?

— Древние поборники ислама воткнут два копья, перетянут их навершия веревкой и разложат под ней два костра. Ты должен, низко склонив голову, пройти меж двух огней под заклинания шаманок. А после первого очищения ты примешь вино и пищу, посланные с блюда нашего бога.

— Так-то уж прямо с блюда вашего бога, — рассмеялся Василько. — Он что, ваш бог, по земле в верблюжьих гутулах бегает?

— Не издевайся, князь! Великий Аллах всегда находится на небе, а его подобия — на земле. Видишь войлочного идола, что стоит на повозке близ моего шатра? Это и есть подобие Аллаха. От него-то ты и примешь пищу, которая завершит твое очищение. И не только твое. Не пройдет и двух лун, как правоверные завоюют весь мир, и все покоренные народы мы заставим принять ислам. Тебе выпала большая честь, князь Ростовский. Хан Батый выделит тебе отменное войско. Ты станешь одним из самых ближних сановников покорителя земель, но за это будешь собирать дань со своих урусов. А затем…

— Довольно! — резко оборвал мурзу Василько. — Я, православный христианин, никогда не пойду на такое унижение и никогда не предам ни Христа, ни своего Отечества!

— Не горячись, князь Василько, — повысил голос Бурундуй. — Чего стоит твоя вера, когда твой намалеванный на деревяшке бог позволил погибнуть почти всему русскому народу.

— Чушь, мурза! На Руси еще хватит народа, дабы остановить цепных псов Батыя. Настанет время, когда все ваши поганые орды костьми лягут на земле Русской.

— Одумайся, князь! — с раздражением произнес Бурундуй. — К вечеру ты дашь мне окончательный ответ. Надеюсь на твой разум.

— Не надейся, Бурундуй.

Однако у мурзы теплилась мысль, что русский князь всё же передумает: уж слишком заманчивы предложения хана Батыя, против них трудно устоять.

Василька увели в юрту, кою окружили два десятка конных нукеров и тургадуров. Бурундуй приказал принести князю сундук с золотом и драгоценными каменьями, и поставить на достарханный столик кувшин с кумысом и обильные татарские кушанья.

«Таких сокровищ русский князь и во сне не видывал. Они наверняка размягчат его сердце. Золото не говорит, да чудеса творит», — раздумывал Бурундуй.

Однако до вечера ждать не пришлось: явился один из нукеров и доложил:

— Урус выбросил из юрты кумыс и пищу.

— А золото?

— И золото выбросил в сугроб, мой повелитель.

Бурундуй зашелся от гнева.

— Связать ему руки и доставить ко мне!

Мурза вышел из шатра. Над ордынским станом закрутилась бесноватая метель. Бурундуй застыл в нервозном ожидании.

Василька привел десяток нукеров. Он был без шапки. Русые кудри, разметавшиеся по широким плечам, были присыпаны снежной порошей. Глаза — суровые, непоколебимые.

«Красив же и статен этот ростовский князь», — невольно отметил мурза.

— Каков же твой окончательный ответ?

— Всё тот же, мурза. Я никогда не приму вашу поганую веру, — твердо и веско отозвался Василько.

— Тогда ты умрешь. Твоя смерть будет жуткой.

— Я не страшусь смерти. Жизнь дает один только Бог, а отнимает всякая гадина. Однако ведай, ханский ублюдок, что божья кара не минует ни одного поганого, поднявшего на православного человека меч. И тебе не долго не жить, выродок сатаны.

Бурундуй пришел в ярость:

— Нукеры, начинайте казнь!

Нукеры подступили к Васильку с кинжалами, острыми длинными иглами и железными терпугами с заточенными наконечниками.

— Режьте его, как барана, и раздробите все его кости.

Такую чудовищную казнь никто еще не выдерживал, но, на удивление Бурундуя и его палачей, Василько не издал ни единого стона. Обессиленный, он опустился разбитыми коленями в сугроб.

Бурундуй подошел к окровавленному князю и злобно прохрипел:

— Вот так каждый урус будет стоять перед правоверными на коленях.

Василько, превозмогая неописуемую, адскую боль, нашел в себя силы подняться.

— Тому не бывать! Знай же, ублюдок: никто и никогда не поставит Русь на колени. Никогда!

Это были последние слова Василька. Бурундуй в бешенстве взмахнул саблей.

Вместо эпилога

Татарские полчища преследовали остатки русских дружин до устья Сити.

Несмотря на поражение русского войска (по существенной вине великого князя Юрия Всеволодовича), сражение на Сити занимает важное место в героической борьбе Руси против нашествия Батыя. Татаро-монголы понесли большой урон. Но не только в этом значение битвы на Сити. Хану Батыю пришлось выдвинуть далеко на Север, в сторону от основных центров Руси, огромные силы. В результате войско татаро-монгол, шедшее на северо-запад было значительно обессилено. Не случайно отряды Батыя надолго задержались у стен небольшого города Торжка. Время наступления на Новгород и другие города Северо-западной Руси было упущено.

Завоевание Руси татаро-монгольскими полчищами шло четыре года. «Батый, как лютый зверь, пожирал целые области, терзая когтями остатки», храбрейшие князья Руси пали в битвах; другие скитались в чуждых землях. Матери плакали о детях, пред их глазами растоптанных конями ордынскими, а девушки о своей невинности: сколь многие из них, желая уйти от позора, бросались на острый нож или в глубокие реки!.. Живые завидовали спокойствию мертвых…Но и татары понесли громадные потери. Войска хана Батыя вышли на западные рубежи Русской земли серьезно ослабленными. Героическая оборона русским народом родной земли, родных городов, явилась решающей причиной, благодаря которой сорвался план татаро-монгольских захватчиков завоевать всю Европу. Великое всемирно-историческое значение подвига русского народа состояло в том, что он подорвал силу монгольских войск. Русский народ защитил народы Западной Европы от надвигавшейся на них лавины татаро-монгольских полчищ и тем самым обеспечил для них возможность нормального экономического и культурного развития.

В битве же на Сити погибли не только князь Василько Константинович и бездарный великий князь Юрий Всеволодович, но и его брат Святослав Юрьевич, а также брат Василька — Всеволод Константинович Ярославский и другие князья.

Владимиру Углицкому и боярину Неждану Корзуну удалось спастись, а вот старый воевода Воислав Добрынич скончался от многочисленных ран.

Живы остались Лазутка Скитник и Сидорка Грибан, оба вернулись на Ростовскую землю.

После гибели Юрия Всеволодовича, ярлык на великое княжение получил из рук хана Батыя — Ярослав Всеволодович, пройдя «очищение огнем». Ради власти он пошел на неслыханное унижение и оскорбление и, заполучив заветный ярлык, тотчас (во время Батыева нашествия, когда татары громили Переяславские и Черниговские земли) двинул свою дружину на русичей и «взял град Каменец (Подольский) и княгиню Михайлову, со множеством пленных привел в свои волости»!

Тело Василька было найдено в Шеренском лесу сыном сельского попа, неким Андреяном и его женой Марией, и было спрятано в укромном месте. Некоторое время спустя, тело Василька Константиновича было доставлено в Ростов и положено с большими почестями в белокаменном Успенском соборе, «между престолом и царскими вратами». По Васильку скорбела вся Ростовская земля: он был уважаем и любим в народе. Не случайно «Лаврентьевская летопись» назовет его, как и отца, «мудрым».

Княгиня Мария, вернувшись в Ростов Великий, горячо оплакала своего любимого мужа. Ее горе было безмерно и безутешно.

Уже в Ростове она займется не только летописанием, но и напишет-таки своё блистательное «Слово о полку Игорев»^[160]. Через несколько лет Ростов Великий станет одним из центов подготовки антиордынского восстания. Активными участниками его станут Александр Невский, княгиня Мария, ее сыновья Борис и Глеб, а также герои настоящего романа Неждан Корзун, Лазутка Скитник, его жена Олеся, Сидорка Грибан и другие ростовцы.

Но это уже иное повествование…

Книга вторая КНЯГИНЯ МАРИЯ

Часть первая

Глава 1 НАРОД ЗАХОЧЕТ, БЕЗДНУ ПЕРЕСКОЧИТ

Княгиня Мария, вернувшись из Белоозера в Ростов, похоронив мужа, не стала, как того требовал обычай, постригаться в монахини. Молвила епископу Кириллу:

— Прости, владыка, но я не пойду в обитель. Мне надлежит малолетних детей поднять.

— Но… как же на сие посмотрят благочестивые люди? Ведь можно, княгиня, управлять княжеством и из обители.

— Обитель — для служения Богу, а не для княжеских дел, — твердо произнесла Мария.

И епископ больше не приставал к Марии с этим вопросом. Ведал: княгиня, коль что задумает, решения своего не изменит. Значит, так Богу угодно.

Марии Михайловне после битвы на Сити было 28 лет. Совсем еще молодая женщина, но она даже не могла себе представить, какого чрезмерного труда потребует ростовское княжение.

После девятин, поблекшая и почерневшая от горя, Мария пришла к своему духовному отцу и заявила:

— Надумала я, владыка, монастырь ставить.

— Дело богоугодное, дочь моя, — осторожно кашлянул в густую бороду Кирилл. — Но по силам ли нам сие? Время ли ныне женские обители воздвигать?

— Допрежь отвечу на твой первый вопрос, святой отец. Сил, и в самом деле, мало. Казна пуста, вся она ушла на дружину и ополчение. А многих древоделов и каменных дел мастеров безбожные татары в полон свели. И всё же нам повезло. Не зря Василько Константинович добрым мастерам приказал в лесах упрятаться. Самому на злую сечу идти, а у него дума о будущем Ростове. И о другом мыслил мой супруг. Придут ордынцы в Ростов, а в нем ни людей, ни богатств, нечем поживиться. Вот татары и ушли не солоно хлебавши. Бурундуй со зла приказал выжечь город, но как только избы и хоромы огнем занялись, небывалая гроза с ливнем навалилась. Бог всё видит. Бурундуй к Угличу спешил, почти весь Ростов и сохранился.

— Ты права, дочь моя. Божьим промыслом град уцелел… И всё же где казны на монастырь сыскать? Я, конечно, внесу свой вклад, но этого зело мало. Женский монастырь — не церковь — обыденка^[161].

— Не женский, а мужской, — поправила епископа Мария Михайловна.

— Мужской, — удивился владыка. — А я-то думал, что для себя хочешь обитель поставить, дабы, как дети подрастут, о душе своей подумать… Но на мужской монастырь денег еще более понадобится.

— Понадобится, еще, как понадобится. То будет не простой монастырь, а добрая крепость. Есть у нас твердыня на восточной стороне Ростова — Авраамиев монастырь, — будет и на западной.

— Надеюсь, и место приглядела, дочь моя?

— Приглядела, владыка. На мысу озера Неро, в двух верстах от города, кой закроет подступы врагу с запада. На дороге будет стоять, коя ведет в Переяславль-Залесский и Москву, откуда и пришли ордынские полчища. Имя же монастырю, коль благословишь, будет Спасским, ибо Спас — защитник.

— Русь лежит в развалинах, не успела еще кровь высохнуть, а ты уже о защите державы печешься. Не рано ли, дочь моя? Сейчас, дай Бог, из пепелищ подняться. Нет такого князя, кто помышлял бы меч на Орду поднять.

— Есть такой князь, владыка. Двоюродный брат Василька Константиновича — Александр Ярославич.

Глаза епископа холодно блеснули.

— Сын нашего врага Ярослава Всеволодовича, кой вкупе с братом своим Юрием не единожды помышлял взять копьем Ростов? И не просто взять, а поубивать людей, и пройтись огнем и мечом по всему Ростовскому княжеству. Отец Александра нелюбим всем народом русским. Не побоюсь этого слова. Но он подобен Иуде. Не он ли лобзал ноги Батыя, дабы получить от него ярлык на великое княжение. Выюлил! Даже брата своего, Юрия Всеволодовича, предал. Да ежели бы он пришел на Сить со всем войском, не видать бы Бурундую победы. Тьфу!

Владыка распалился не на шутку. Мария ведала: причина его гнева крылась глубже. Князь Ярослав Всеволодович отнял у ростовской епархии все церковные владения, находящиеся в переяславских землях. И не только: Переяславль был передан в церковное подчинение Владимиру. Такого грубого вмешательства в церковные дела новый ростовский епископ Кирилл Второй терпеть не мог.

— Речь не о Ярославе Всеволодовиче, святой отец, — мягко произнесла Мария. — Бог ему за всё воздаст. Сын же за Ярослава не в ответе. Встречалась с ним в минувшее пролетье. Ныне ему восемнадцать, но совсем не похож на отца. Честен, отважен, горячо ратует за Русь. Мыслю, не пройдет и трех-четырех лет, как о нем заговорят во всех княжествах. Вижу в нем не стяжателя, и не корыстолюбца, а государственного мужа.

— Поглядим, поглядим, что из сего молодого князя получится, — продолжал осторожничать владыка. — И всё же, где ты казны на монастырь наберешься, после такого разорения?

— Твердыня нужна прежде всего народу, вот к нему и обращусь. Как сказывают: народ захочет, бездну перескочит. Кликну на помочь или на толоку, как в миру говорят.

Мария подняла на епископа свои усталые, воспаленные глаза и молвила с надеждой:

— Ты всегда помогал мне, владыка. Обратись и ты к народу. Твое пасторское слово много значит.

— Помогу, княгиня. Я буду молиться за тебя во всех делах твоих.

Владыке можно было верить. Шесть лет он в Ростовской епархии, и все эти годы был Васильку Константиновичу и Марии Михайловне надежным другом.

* * *

Монах Дионисий шел из Москвы в Ростов Великий. Позади остались выжженная обитель и храмы, дотла спаленная крепостица и трупы павших в лютой сече москвитян.

Монах был одним из «ученых мужей», отменным книжником и летописцем. Он не был еще стар и имел довольно крепкое тело. Шел берегом Москвы-реки в затрапезном подряснике и черной скуфье, опираясь на рогатый посох. За покатыми, выносливыми плечами — тощая котома со скудным брашном; под мышкой висела на кожаном ремне скорописная доска, с вделанной в нее скляницей с чернилами, завинченной медной крышкой и связкой гусиных перьев.

Свежий майский ветер трепал продолговатую волнистую бороду, колыхал легкокрылые белые навершья тщательно очищенных перьев.

Дионисий вышел к одному из поселений и содрогнулся. Все избы сожжены, а вокруг них валяются обглоданные собаками и вороньем тела зарубленных мужчин, женщин и детей. Видимо поганые навалились внезапно, многие из мужчин не успели даже схватиться за топоры и рогатины. Ордынцы не пощадили даже стариков и младенцев. Тела молодых женщин и девушек были полностью обнажены и обесчещены, в некоторых из них торчали заостренные колья.

Инок упал на колени, закрестился. Господи! Какая злая погибель и какое же изуверство и варварское надругательство! Накажи изуверов, Господь всемогущий!

И чем дальше шел Дионисий по опустошенной Руси, тем всё больше он видел страшные разорения и погибших русичей. Над костьми и жутко оскаленными голыми черепами всё еще кружились стаи воронов.

Иногда монаху встречались истощенные люди, пробиравшиеся из лесных урочищ к своим пепелищам, дабы предать земле сосельников. Тяжко было смотреть в их мученические, изможденные лица.

— А дале как быть, отче? — спрашивали погорельцы.

— Вся Русь впусте лежит. Помощи ждать неоткуда. Сбивайтесь в артели и рубите новые избы. Надо заново Русь поднимать.

Глава 2 НЕ ПОСТОЯЛ ЗА СВЯТУЮ РУСЬ

Не успели, как следует просохнуть дороги, как через Ростов из Новгорода проследовала дружина Ярослава Всеволодовича, торопившегося занять, выклянченный у хана Батыя, великокняжеский престол.

Встреча с княгиней Марией Михайловной была недружелюбной и короткой. Ярослав ни брашна не откушал, ни вина не пригубил. Властно молвил:

— Как великий князь всея Руси отдаю Ростов и Суздаль на княжение брату своему Святославу.

Ростовские бояре недоуменно глянули на Марию Михайловну. Княгиня же, обычно уравновешенная, на сей раз вспылила:

— Побойся Бога, князь Ярослав Всеволодович! До совершеннолетия Бориса Ростов должен унаследовать, оставшийся в живых, брат Василька Константиновича — Владимир.

— Кому и где владеть княжеством — мне решать, великому князю. И закончим на этом разговор. А коль замятню надумаешь учинить, то тебя и бояр твоих своевольных укажу в железа заковать.

Ярослав Всеволодович поднялся из кресла и ступил к окну.

— Глянь на мою мощную дружину. Весь детинец заполонила. А что у тебя, сирой вдовицы? Положил свою дружину на Сити твой неразумный муженек. Батый ему дружбу предлагал, а он, видишь ли, погеройствовать захотел, самого хана победить, вот и получил по шапке.

Мария Михайловна гневно сверкнула очами:

— Муж мой за Отчизну кровь проливал, а вот ты и пальцем не пошевелил, дабы за святую Русь постоять. Больше того, на позорный поклон к Батыю побежал…

— Буде! — взорвался Ярослав. — Еще одно слово и я прикажу кинуть тебя в темницу. Буде!

К Марии Михайловне поспешил Неждан Корзун и, нарушая всякий этикет, крепко стиснул кисть ее правой руки.

— Ради Бога, успокойся, княгиня. Успокойся!

Мария Михайловна кинула на Ярослава осуждающий взгляд и молча вышла из покоев.

Неждан Иванович поспешил загладить ссору:

— Ты уж прости ее, великий князь. Ведь она токмо мужа оплакала. Мы в твоей воле.

— Ну-ну… Давно бы так, ближний боярин, — остывая, усмехнулся Ярослав. — У брата моего, Святослава, быть вам в полном послушании. Прощайте, бояре.

Великий князь, оставив в Ростове Святослава, повел свою дружину к Владимиру.

Бояре хорошо понимали, что Неждану Ивановичу Корзуну пришлось принять удар на себя. Не подойди он вовремя к княгине, и дело бы приняло дурной оборот. Понимали бояре и другое: Корзун, как и все ростовцы, презирают новоиспеченного великого князя и готовы схватиться с ним в любую минуту. Но время сейчас играет на Ярослава: за ним не только сильная дружина, но и мощная поддержка хана Батыя. Ростову же надо выждать, и вести тонкую дипломатичную игру. Этим новым искусством должна овладеть Мария.

Княгиня, провожая брата Василька — Владимира, с грустью молвила:

— Чаяла тебя видеть князем Ростовским и Углицким, да сам видел, не получилось. Ты уж не забывай меня в своем Угличе, навещай.

— Не забуду, Мария…А коль худо какое Ярослав замыслит, скачи в Углич, укрою тебя.

— Спасибо, Володя, но Ростов я ни при каких бедах не покину. Здесь муж мой покоится. Я ведь к нему каждый день хожу.

* * *

Святослав Всеволодович, шестой сын Всеволода Большое Гнездо, рожденный в 1196 году, правил Ростовом Великим спустя рукава. Он не был похож на своего вероломного и мстительного брата Ярослава, но мзду и всякие угощения уважал пуще меры. Бояре же (а ряды их после битвы на Сити заметно поредели) на мзду скупились: самим дай Бог прокормиться. Многие села и деревеньки смердов спалены, мужики разбежались в леса, поэтому на оброк надёжа худая. А мужик, ох, как надобен. От него и хлеб, и лен, и мед, свиные и говяжьи туши… Он кормит, поит и одевает. Совсем худо без мужика!

Боярские холопы рыскали по лесам, вы надежде разыскать оратаев, но оратаи (не лыком шиты) упрятались надежно — и от супостата, и от боярской кабалы. Сыщи-ка их!

Князь Святослав норовил бояр поприжать, но любое его повеление бояре встречали враждебно. Они, как и прежде, на дух не переносили ни бывшего Юрия Всеволодовича, ни нынешних братьев его. Одного корня! Известные недоброхоты Ростова, десятилетиями жаждущие подмять под пяту древнее, гордое княжество. Не получится! Видит кот молоко, да рыло коротко.

Тоскливо, неуютно чувствовал себя Святослав Всеволодович в Ростове Великом. Поглядел, поглядел на скудное ростовское сидение и через полгода укатил в Суздаль: может, там посытней, и повеселей будет жизнь.

Старший брат пригласил Святослава во Владимир, забранился:

— Чего тебе в Ростове не сидится. Аль Мария с боярами угрожают?

— Не слышно, брате, крамолу не возводят. Да, ить, пора и в Суздале покняжить, теперь там посижу.

— Посиди, да недолго. Нельзя нам Ростов упускать. За ним — глаз да глаз. Хитрей да горделивей ростовцев на Руси нет. К лету опять в Ростов поезжай.

Глава 3 НА ОДНОМ ПОЛОЗУ ДАЛЕКО НЕ УЕДЕШЬ

Вдругорядь Лазутка Скитник спас жизнь боярину Неждану Корзуну. (Первый раз в сечах с волжскими булгарами). Если бы ни его богатырский меч, не удалось бы Неждану Ивановичу вырваться из ордынского окружения. Сложил бы голову на Сити боярин Корзун.

Уже в Ростове Неждан Иванович молвил:

— Ты у меня, как ангел — хранитель, Лазутка. По гроб жизни с тобой не рассчитаюсь. Ты только скажи, чем тебя наградить?

— Заблуждаешься, боярин. Это я тебе обязан. Пять-то гривен серебра я тебе еще не отработал.

— Нашел чего вспомнить, — рассмеялся Корзун. — Хочешь, я тебя старшим дружинником поставлю. Вотчину дам, а там и до боярского чина один шаг.

Лазутка поклонился в пояс.

— Добр ты, Неждан Иваныч. Но я смердом родился, смердом и помру. Всяк кулик на своем месте велик. Ни о какой награде и мыслить не хочу.

— Редкостный ты человек, однако. Ну, хоть что-то попросишь.

— Попрошу, Неждан Иваныч, еще как попрошу. Когда-то ты меня в сельские старосты уговорил. Нет ныне села Угожей, нет и мужиков, а без села нет и старосты. Так?

— Выходит так.

— А коли так, отпусти меня, боярин. Мне надо семью свою сыскать.

— И упрашивать нечего. Дело святое. Дам тебе в помощь двух дружинников — и сыскивай с Богом.

— Я уж как-нибудь один, боярин. Лес, как свою длань ведаю. Сыщу!

— Ну, как знаешь, Лазутка. А когда сыщешь, приходи ко мне. Хотел бы тебя подле себя видеть.

Лазутке долго искать свою семью не пришлось. Прежде чем уйти с дружиной на Сить, он молвил Олесе:

— Поезжай с детьми к отцу, и уходите к бортнику Петрухе. Туда к вам после Сити приду.

— А может в селе остаться?

— Нельзя, родная. Чай, слышала, что толкуют о поганых. Они выжигают села и деревни, старых людей и младенцев убивают, а молодых уводят в полон. Пойдут на Ростов — спалят и Угожи. Надо немешкотно уходить. До избы бортника татары не доберутся.

Лазутка ушел на Сить. Олеся плакала навзрыд. На злую брань ушел ее самый любимый человек, ее ненаглядный, всегда желанный Лазутка. Уж так счастливо жилиони последние годы! И вдруг эти треклятые ордынцы. Теперь — всё покинуть: крепкий, добротный дом на высоком подклете, с белой избой, летней повалушей и нарядной светелкой, баню-мыленку, кою Лазутка срубил всем Угожам на загляденье, изукрасив ее дивной деревянной резьбой, будто саму избу украшал; покинуть просторный двор с погребами, ледниками и медушами. Всюду с любовью прошлась и ее заботливая, ловкая рука. Как берегла, как лелеяла она свой дом!

Лазутка не нарадовался:

— Вот уж и не чаял, что купецкая дочь такой рачительной хозяюшкой будет. Воистину: хозяйкой дом стоит. И до чего же славная ты у меня, Олеся!

Зардеется Олеся, глаза счастливо заискрятся: мужья похвала — лучший подарок. Уж такой довольной сделается.

А Лазутка стоит, любуется своей женой, глаз не сводит. Наделил же Бог супругу не только искусной рукодельницей, неустанной труженицей, но и невиданной красотой, коя не только не поблекла после рождения троих сыновей, но еще больше расцвела.

Не выдержит, подхватит свою лебедушку на руки и закружит, закружит. А ночами, когда ребятня уснет, жарко прильнет к ее горячему телу. Страстными, хмельными были эти сладкие ночи!

Нет, тяжело было расставаться со своим домом Олесе. На селе суетятся встревоженные мужики, плачут бабы и мало-помалу покидают свои жилища. А Олеся всё чего-то ждет — выжидает. Вот замаячит сейчас на околице гонец на взмыленном коне, что мчит от Ростова и радостно крикнет:

— Татары разбиты! Дружина со щитом возвращается домой

Но доброго гонца всё нет и нет, лишь каждый день доходят до села худые вести:

— Поганые сожгли Переяславль.

— Татары близятся к Ростову!

Угожи почти опустели, в селе остались лишь самые стойкие семьи, коим, как и Олесе, не хотелось бросать свои давно обжитые дома. Они-то и явились к Лазуткиному двору.

— Чего не уходишь, Олеся Васильевна?

Олеся пожала плечами.

— И сама не ведаю. Дом жалко.

— Вот и нам жалко. Пришли к тебе, как к жене старосты. Посоветуй, как дале быть.

— Плохая я вам советчица. Но супруг мой велел немедля уходить. Да и сами слышите: супостат, чу, совсем близко.

— А куда уходить-то, Олеся Васильевна? Ведь с ребятней. Да и зима.

Олеся обвела глазами страдальческие лица сосельников, и вдруг решилась:

— Ведаю одно укромное место. Коль хотите, поедемте со мной. Авось, как-нибудь разместимся

— Поедем, Олеся Васильевна. Мы уж давно собрались.

Олеся погрузила узлы в сани, посадила на них тепло укутанных детей, а затем взяла в руки икону пресвятой Богоматери и долго стояла с ней на коленях перед крыльцом, умоляя заступницу спасти и сохранить от злого ворога ее дом.

В Ростове отца и матери не оказалось. Город был пуст, и даже спросить было некого. Блуждали по осиротевшему Ростову лишь отощалые собаки.

* * *

Мужики ни коней, ни саней не захотели терять. Кое-где прорубались к заимке Петрухи топорами; два дня пробивались и вот, наконец, выехали на поляну с бортничьей избой. Из избы валил густой духмяный дым.

— Слава тебе, пресвятая Богородица, — перекрестилась Олеся. — Жив, выходит, Петр Авдеич.

Подождав, когда на поляну выберутся остальные сани, Олеся взяла на руки младшенького Васютку и, поскрипывая белыми валенками по искристому, кипенно-белому снегу, пошла к избе.

Бортник, не слыша что творится за оконцами, затянутыми бычьими пузырями, ладил новую пчелиную колоду, и когда дверь с тягучим скрипом распахнулась, от неожиданности едва не выронил из рук топор.

— Можно ли к тебе, Петр Авдеич?

— Олеся Васильевна?! — радостно встрепенулся бортник… — Какими судьбами, голубушка? А я уж, подумал, ведмедь в избу вломился… Давай сынка-то на лавку.

Олеся виновато вздохнула.

— Не одна я, Петр Авдеич. От татар укрываемся. Лазутка к тебе надоумил. Ты выйди-ка из избы.

Петруха вышел и обмер. Батюшки — светы! Да тут, почитай, целая деревня привалила. Одной ребятни десятка три. Да где эку ораву разместить?

— То моя вина, Петр Авдеич. Лазутка-то меня одну с родителями посылал, а я, видишь ли, и других с собой прихватила. Теперь сама вижу, что неладное сотворила.

На Петруху выжидательно уставились хмурые мужики. Бабы же поглядели, поглядели, и, взяв с саней ребятишек, рухнули на колени.

— Ты уж не гони нас, милостивец. Христом Богом просим!

Петруха от смущения сел на крыльцо, заморгал белесыми глазами и развел руками.

— Чай, не князь. Поднимитесь, православные. Всех приму. И в тесноте людишки живут, а на просторе волки воют. В лихую годину, чем смогу, тем и помогу.

Полная изба набилась ребятни, а мужикам и бабам притулиться негде. Но Петруха успокоил:

— Есть сарай с сеновалом, конюшня, баня. Разместимся на первых порах. А завтра начнем избенки рубить. Сосны, слава Богу, хватает. Почитай, уж март приспел, солнышко пригревает. Проживем, ребятушки

* * *

Конь Лазутки выехал на лесную поляну с другой стороны: Скитник ведал иные потайные тропы.

— Мать честная! — ахнул Лазутка, глазам своим не веря. На поляне выросли несколько маленьких избушек, с такими же маленькими дворишками. А подле них, радуясь погожему майскому дню, носились десятки ребятишек. Один из них, лет пяти-шести, вдруг остановился и с радостным криком кинулся к всаднику:

— Батя! Батеня-я-я!

Лазутка спрыгнул с коня и подхватил на руки старшего сына.

— Никитушка!.. С матерью всё благополучно?

— А то как же, — важно отвечал Никитка. — Мамка моя за старосту, ее все слушаются.

— Ишь ты, — крутанул пышный ус Лазутка. — Мамка в избе у бортника?

— А где ж ей быть? Снедь готовит.

А Олеся (вот уж сердце вещун!) вышла с липовой кадушкой к журавлю. Увидела высокого молодого мужика в голубой льняной рубахе, и кадушка выскользнула из ее руки.

— Лазутка! Любый ты мой!

Счастливо заплакала, зацеловала, заголоубила, и лишь спустя некоторое время, когда на руках супруга оказались все трое ребятишек, обо всем поведала, добавив в конце:

— Ты уж не серчай на меня. К отцу и матери я припоздала. А мужиков и баб с ребятенками пожалела, ослушалась тебя и с собой взяла.

— Да кто ж тебя винит, любушка? Молодец, что взяла. А бортник где?

— С мужиками ушел лес корчевать. Мужики-то надумали пашню орать, кое-кто с житом приехал.

— Далече ли?

— Версты за две. Там не густой перелесок. За неделю управятся.

Мужики встретили своего бывшего старосту и с удивлением и… с напряженным ожиданием. Чего-то скажет человек боярина Корзуна? Да и другое волновало: чем закончилась сеча с погаными?

Лазутка повел разговор с последнего:

— Вести мои будут неутешительны, мужики. Почитай, вся рать на Сити погибла. Сложил голову и наш князь Василько Константинович и брат его Всеволод Ярославский. В живых остался лишь Владимир Углицкий.

Мужики понурились.

— Никак крепки татары? — мрачно вопросил пожилой, коренастый мужик Силуян с рыжеватой бородой.

— Не столь крепки, сколь многочисленны. Каждый наш воин бился с десятком ордынцев. Будь у нас новгородская и киевская дружины, не быть бы со щитом татарам. Бросили нас эти князья, да и не токмо они, вот и пришлось биться из последних сил.

— А что великий князь?

— На Юрии Всеволодовиче самая большая вина. Он все дружины по деревенькам распустил, и сторожевой полк неудачно поставил. Ордынцы к сторожевым подкрались и всех перебили, а когда на стан великого князя напали, он токмо тогда начал дружины расставлять, но поставить полки так и не успел. Основной удар приняло на себя войско Василька Константиновича с его братьями. Князю Юрию Всеволодовичу ордынцы саблей голову отсекли. Взяли нас татары в кольцо, но кое-кому удалось прорубиться, и мне с боярином Корзуном.

— Выходит, живехонек остался наш боярин? — подал голос всё тот же мужик Силуян. И не понятно было: то ли радуется оратай, то ли он огорчен.

— Был поранен, но остался жив.

— Да и у тебя на щеке отметина, — изронил один из мужиков.

— Ордынец сабелькой прогулялся. Слава Богу, вскользь.

— А что слыхать о наших Угожах? — с робкой надеждой спросил другой мужик, худосочный, с острыми, бегающими глазами.

Лазутка вздохнул.

— Нет ныне, Вахоня, ни Белогостиц, ни Угожей, ни других поселений.

Мужиков эта новость омрачила больше других. Бабы заревели, а мужики еще больше насупились: нет тяжелее известия о гибели родного очага.

Лазутка, увидев вместо своего дома черное попелище, долго не мог прийти в себя. Жалость и злость заполонили его душу. Когда думал о свирепых ордынцах, скрипел зубами. Отомстить, отомстить извергам!

Поехал к боярину Неждану Корзуну и зло бросил:

— Ты вот меня к семье отпустил, а я, как увидел свой спаленный двор, так нет у меня иной думы — вновь с погаными схватиться. Поеду татар сечь, они ныне по всем уделам рыскают.

— Глупо, Лазутка. Один в поле не воин. Ну, как богатырь, срубишь несколько голов и сам ляжешь. Велик ли прок?

— Так как же быть, Неждан Иваныч, как быть? — сжимая рукоять меча, горячо спросил Лазутка

— Как? Нам теперь одно остается — выжидать и копить силы, а уж потом вдарить. Терпи!

Прав боярин: на одном полозу далеко не уедешь. И впрямь надо терпеть. Настанет и для татар гибельный час.

С теми чувствами и поехал к лесной избушке бортника…

Удрученные сосельники мяли в натруженных руках войлочные колпаки, тяжко вздыхали и все почему-то поглядывали на Силуяна.

«Знать, большаком выбрали», — невольно подумалось Лазутке.

Так и есть: Силуян кинул на старосту цепкий, схватчивый взгляд и напрямик вопросил:

— Никак к боярину нас сведешь? Аль, может, самому князю донесешь?

Лазутка отозвался не вдруг, замешкался. Не простой вопрос подкинул Силуян.

— А что-то Авдеича среди вас не вижу.

— Был с утра, а затем в лес убежал борть искать. У него своих дел хватает, — пояснил Вахоня.

— Так — так, — неопределенно протянул Скитник и уселся на выкорчеванное дерево. Думал, скребя черную, кудреватую бороду. Если уж быть честным, то надо непременно боярину о мужиках доложить. Вотчины его обезлюдили, оскудели, в немалой нужде сидит Неждан Иванович. Каждый мужик на золотом счету. Пошлет боярин своих смердов в осиротевшие вотчины и посадит на тягло. Конечно, на первых порах слабину даст, а затем поставит мужиков на полный оброк. Но такая жизнь мужиками не шибко-то и по нраву. Боярин хоть и не прижимист, но своего не упустит. Его двор обширен, всяких хозяйственных служб не перечесть, и все надо заполнить: хлебом, мясом, рыбой, медом, льном… Много всякого припасу надо: на то он и боярин, чтобы не бедствовать… Мужики же, по всему, надумали здесь остаться, на воле, без боярской кабалы. Места дальние, глухие, никто бы и не изведал. Обрастут более просторным избами, срубят часовенку, где можно Богу помолиться, раскорчуют леса, вспашут новины оралами, засеют их житом — и живи, поживай…

А как же Петруха Бортник? После третьего Спаса явятся к нему за медом княжьи люди, увидят деревеньку — и пропадай вольная община. Правда, бывший князь и не ведал, где бортничает на него Петруха. Знали о нем лишь четверо гридней, кои раз в год наведывались к Бортнику. (За Петрухой так и закрепилась эта кличка). Гридни Василька Константиновича. Да они, почитай, все полегли на берегах Сити, едва ли кто из четверых остался в живых. В Ростов вернулась горстка дружинников, но все они из послужильцев боярина Корзуна, так что о заимке Петрухи никто не ведает. А уж новый князь Святослав Всеволодович, тем более ничего не знает. Значит, дело за ним, Лазуткой.

Скитник поднялся с валежины, глянул в напряженные лица сосельников и молвил:

— Я вам никогда недругом не был. Возьму грех на себя. Ни боярину, ни князю о вас не поведаю. Коль надумали здесь лихую годину пережить, оставайтесь.

Мужики и бабы (вот уж русский обычай по любому поводу бухаться в ноги) повалились на колени.

— Премного благодарны тебе, староста!

Николи не забудем милость твою, Лазута Егорыч!

— Может, и сам с нами останешься? Завсегда рады такому старосте.

— Неисповедимы пути Господни, мужики, — загадочно отозвался Лазутка и сел на коня.

* * *

Скитник прожил с семьей три дня (успел и с Петрухой наговориться), а на четвертый — пошел седлать коня.

— Куда же ты, любый мой? — обеспокоилась Олеся.

— В Ростов. Надо о тесте разузнать. Не ты ль о родителях беспокоишься?

— Да как же не беспокоиться. Всё же — отец и мать, да и о внучатах тревожатся.

— Всё распознаю. А уж о внуках наверняка горюют. Угожи-то, сама ведаешь…

Лазутка распрощался с детьми, Олесей и помчал в Ростов. В городе ему повезло. Едва успел взбежать на крыльцо купеческого терема, как тотчас столкнулся с Секлетеей, коя увидела въехавшего во двор всадника из окна светелки.

Узнала Лазутку, всплеснула руками, запричитала:

— Горе-то какое, зятек. Доченьку с внучатами татаре загубили! От села — одни головешки, и людей, чу, всех саблями посекли.

— Не реви раньше смерти, теща. Дома ли Василий Демьяныч?

— В отлучке государь мой. На свой страх и риск по торговым делам уехал.

— Смел тестюшка.

— Уж куды как смел. Всюду татары шастают, а он в Новгород подался. Там, бает, басурман нет. Ох, не сносить ему буйной головушки.

— А где же он ране-то был, до татарского набега?

— Да всё там же. Еще в зазимье туда укатил. Вот и сберег его Господь.

— А сама как уцелела?

— И меня Господь в беде не оставил. Все ростовцы город покинули, а я не посмела, волю государя своего исполняла. Строго наказывал: «Пуще глаз дом стереги. Авось и дочка с внучатами приедет». Вот и сидела, всех поджидаючи. А когда татары нагрянули, я на конюшне в сене спряталась. Весь день и всю ночь просидела, а потом, когда шум улегся, в избу потихоньку пошла. Тут у меня и ноженьки подкосились. В избе-то голо, шаром покати. Всё, что годами наживали — псу под хвост. Жито, меды, вина, одёжу, посуду, иконы — всё выгребли. Деревянные ложки — и те забрали. Государь мой две седмицы назад вернулся — и за сердце схватился. Уж так сокрушался, сердешный! Но самая страшная беда, когда о погибели деточек изведал.

Секлетея вновь заголосила.

— Хватит лить слезы, теща. Порадую тебя. Живы твои деточки.

— Ой ли, зятек? — не веря своим ушам, воскликнула Секлетея

— Живы! И Олеся и внуки твои. Токмо сегодня от них.

Секлетея кинулась к киоту (Василий Демьяныч успел поставить новые иконы), закрестилась.

Весь вечер просидел Лазутка у тещи, но самое главное утаил.

— Живы — и слава Богу, а где — не пытай. Мужу скажешь: в надежном месте. Успокой его, когда вернется. Я еще к вам наведаюсь.

Глава 4 АЛЕКСАНДР НЕВСКИЙ

Нет, не зря предрекала Мария великую славу двоюродному брату Василька — князю Александру Ярославичу, не зря спорила с владыкой Кириллом, кой продолжал сомневаться в пророчестве княгини.

— Свинья не родит сокола. Каков батюшка, таковы у него и детки, — осторожничал епископ.

— В народе есть и другая пословица: «Отец отопком щи хлебал, а сын в воеводы попал». Александр — тверд, разумен, сторонник единой державы и горячий патриот Отечества. Он еще скажет свое веское слово. Убеждена!

Не прошло и двух лет после сражения на берегах Сити, как о двадцатилетнем князе заговорила вся Русь.

Родился Александр 30 мая 1220 года в Переяславле-Залесском, где княжил его печально известный отец Ярослав Всеволодович, кой сидел много лет и в Великом Новгороде. (Дело в том, что новгородский князь приглашался из других удельных княжеств вечем, кое заключало с ним ряд — договор. Всю жизнь отец князя Александра то ссорился с новгородцами, то опять ладил с ними. Несколько раз его прогоняли за крутой нрав и насилия).

Детство Александра прошло в Переяславле. Княжеский постриг — обряд посвящения в воины — Александр принял в три с половиной года. Обряд совершался в Спасо-Преображенском соборе суздальским епископом Симоном. От владыки получил юный княжич первое благословение на ратное служение, на защиту земли Русской и русской церкви.

В 1228 году отец посадил отрока-князя и его старшего, одиннадцатилетнего брата Федора на княжение в Новгород. Когда Федор неожиданно скончался в 1233 году, Александр стал самостоятельно править вольным городом

Великий Новгород называли феодальной республикой, коя не испытала ужасов ордынского нашествия. Попытка хана Батыя двинуть свои полчища на Новгород не увенчались успехом, благодаря мужеству русичей. (Тем не менее, новгородцы вынуждены были признать себя зависимыми от Золотой Орды и платить дань ее ханам).

Положение в Северо-западной Руси было тревожное. Русскую землю опустошали татаро-монголы, а на северо-западных рубежах Новгородско-Псковской земли стягивались силы немецких, шведских и датских феодалов. В то же время Литовское великое княжество пыталось захватить уцелевшие от татаро-монгольского разорения земли Полоцко-Минской Руси и Смоленска.

В этот трудный момент новгородский князь Александр принял ряд спешных мер по укреплению западных рубежей Руси. Прежде всего, надо было защитить Смоленск, где обосновался литовский князь. Александр (с помощью отца) разбил вражеское войско, взял в плен литовского князя, «потом урядил смольнян» и посадил им князя Всеволода, сына Мстислава Романовича, «и возвратился домой с большою добычею и честию». Именно с 1239 года и началось восхождение звезды восемнадцатилетнего Александра.

Тогда же по распоряжению Александра новгородцы соорудили укрепления на реке Шелони, вдоль которой проходил в Новгород путь с запада.

Побеспокоился Александр Ярославич и о том, дабы в том же году упрочить связи Владимиро-Суздальской земли с Полоцком, женившись на дочери полоцкого князя Александре Брячиславне. Смысл этого брака был подчеркнут тем, что он праздновался в Торопце — опорном пункте обороны от литовских феодалов. Все эти военные и дипломатические меры принесли свои плоды: в течение ближайших лет войска Литовского княжества не нарушали русских рубежей.

Кстати, Александр праздновал два свадебных пира, называемых тогда «кашею». Один — в Торопце, другой — в Новгороде, словно хотел сделать новгородцев участниками семейного торжества.

Жених был среднего роста, и красив, как никто другой, и голос его — как труба в народе, лицо его — как лицо Иосифа, которого египетский царь поставил вторым царем в Египте, сила же его была частью от силы Самсона, и дал ему бог премудрость Соломона, храбрость же его — как у царя римского Веспасиана, который покорил всю землю Иудейскую. Потому-то один из именитых мужей Западной страны, из тех, что называют себя слугами божьими, пришел, желая видеть зрелость силы его, как в древности приходила к Соломону царица Савская, желая послушать мудрых речей его. Так и этот, по имени Андреаш, (Андрей Вельвен — «муж опытный и добрый сподвижник великого ливонского магистра Германа Зальца») повидав князя Александра, удивился его красоте, разуму, благородству и, возвратясь в Ригу, говорил, по словам нашего летописца: «Я прошел многие страны, знаю свет, людей и государей, но видел и слушал Александра Новгородского с изумлением. Я не видел такого ни царя среди царей, ни князя среди князей».

Иначе сложились дела на северо-западных рубежах. Немецкие крестоносцы готовили решительное вторжение на Русскую землю. Опасность усугублялась тем, что на этот раз в походе участвовала также и Швеция. Именно они первыми двинулись в наступление на Русь.

Князь Александр Ярославич незамедлительно позаботился об охране не только западных, но и северных рубежей, установив тщательную охрану залива и Невы. Здесь были низменные, серые лесистые земли, места трудно проходимые, и пути шли только вдоль рек. В районе Невы, к югу от неё, между Вотьской (с запада) и Лопской (с востока) новгородскими волостями находилась Ижорская земля, в коей имелся специальный тиун, поставленный Новгородом. Старейшине Пелгусию князь Александр поручил «стражу морскую», то есть охрану путей к Новгороду с моря, коя стояла по обоим берегам залива.

Для похода на Русь шведский король Эрих Картавый выделил значительное войско под началом ярла (князя) Ульфа Фаси и зятя короля — Биргера.

Охотников поживиться русскими землями, уцелевшими после нашествия татаро-монголов, нашлось немало: шли светские духовные и светские рыцари-феодалы, искавшие в грабительском походе средств поправить свои дела, спешившие туда, где, казалось, можно было поживиться без особого труда.

Грабительский смысл похода прикрывался разговорами о необходимости распространить среди русских «истинное христианство» — католичество. К походу были привлечены и подсобные финские отряды из покоренных земель еми и суми.

Однажды на рассвете июльского дня 1240 года, когда старейшина Пелгусий был в дозоре на берегу Финского залива, он вдруг увидел шведские корабли «много зело», посланные в поход королем, кой собрал множество воинов: шведских рыцарей с князем и епископами, «мурманов» и финов. Пелгусий торопко отправился в Новгород и рассказал князю Александру о кораблях. Александр Ярославич тотчас приказал собрать на Софийской площади свою дружину.

Шведские корабли, тем временем, прошли по Неве до устья Ижоры. Биргер и Ульф решили сделать здесь временную остановку. Большая часть кораблей пристала к берегу Невы.

С причаливших судов были переброшены мостки, на берег сошла шведская знать с Биргером и Ульфом Фаси в сопровождении епископов; за ними высадились рыцари. Слуги Биргера раскинули для него большой, шитый золотом, шатер.

Зять короля не сомневался в успехе. Новгород переживает тяжелые времена: помощи ему ждать неоткуда, татаро-монгольские захватчики опустошили Северо-восточную Русь. Без владимирских полков Новгород не страшен.

Биргер, вождь опытный, дотоле удачливый, думал завоевать Ладогу и Новгород. Через своих послов он велел надменно сказать Александру:

— Ратоборствуй со мной, если смеешь. Я стою уже в земле твоей. Всех твоих воинов я уничтожу, а головы их побросаю в Неву.

— Силен ваш Биргер, — усмехнулся Александр Ярослвич. — Да токмо передайте вашему полководцу: не хвались, идучи на рать, а хвались, с рати идучи. Хвастливое слово гнило.

Пока гридни^[162] и часть новгородцев-ополченцев собиралась на Софийской площади, князь сходил в собор, усердно помолился, принял благословение архиепископа Спиридона, а затем вышел к своей малочисленной дружине. С веселым лицом молвил:

— Нас немного, а враг силен, но Бог не в силе, а в правде. Тотчас же и выступим, други, и сокрушим свеев.^[163]

Посадский люд, прибежавший к ратникам, немало тому подивился:

— Рискуешь, князь Александр! Надо собрать всё войско и тогда уже наваливаться на свеев.

Но князь не стал дожидаться ни полков отцовских, ни пока соберутся все силы Новгородской земли.

— Пока всю рать собираем, враг у Волхова будет!

Дружина и пешцы выступили в воскресенье 15 июля 1240 года. Александр преднамеренно ускорил выступление войска, желая, во-первых, нанести удар свеям неожиданно и, во-вторых, именно на Ижоре и Неве. Только внезапный удар по более многочисленному врагу, по мнению Александра, мог принести успех.

Он исходил из того, что большая часть неприятельских судов стояла у высокого и крутого берега Невы, значительная часть войска находилась на кораблях (остановка была временная), а рыцарская, наиболее боеспособная часть войска, была на берегу. Конная дружина князя Александра должна была ударить вдоль Ижоры в центр расположения неприятельских войск. Одновременно пешцы, под началом посадского человека Михаила, должны были наступать вдоль Невы и, тесня врагов, уничтожать мостки, соединявшие корабли с сушей, отрезая рыцарям, опрокинутым неожиданным ударом конницы, путь к отступлению и лишая их возможности получить помощь.

В случае успеха этой задумки численное соотношение войск на суше должно быть серьезно измениться в пользу русичей: двойным ударом вдоль Невы и Ижоры важнейшая часть вражьего войска оказывалась зажатой в угол, образуемый реками. В ходе битвы пешая и конная рати, соединившись, должны были оттеснить свеев к реке и сбросить их в воду.

Таков был дерзкий и превосходный план Александра Ярославича.

Русские войска внезапно обрушились на шведский лагерь. Летописец не оставил описания хода боя, но поведал о наиболее выдающихся подвигах русских воинов. Так, он говорит о важном эпизоде битвы, когда князь Александр, пробившись в самый центр расположения шведских войск, вызвал Биргера на поединок и тяжело ранил его копьем: «возложи ему печать на лице острым своим копием».

Молодой гридень Савва «наехал на шатер великый и златоверхый и подсече столп шатерный». Падение шатра Биргера еще больше воодушевило русских воинов.

Пешее ополчение, продвигавшееся вдоль берега Невы, не только рубило мостки, отбиваясь от шведов с суши и реки, но даже захватило и «погубило три корабли».

Дружинник Гаврило Олексич, преследуя бежавших шведского епископа и королевича, кои «втекоша пред ним в корабль», ворвался на коне вслед за ними по сходням, Произошел беспримерный бой. Шведам удалось сбросить Гаврилу Олексича в воду вместе с конем, но он сумел быстро выбраться «и опять наиха и бися крепко с самым воеводою посреде полку их», убив епископа и воеводу.

Бой был жестокий. Русские воины были «страшны в ярости мужества своего», а талантливый полководец Александр Ярославич сумел уверенно направить их на врага.

Новгородец Сбыслав Якунович много раз нападал на свеев и бился с одним топором. «И пали многие от руки его, и дивились силе и храбрости его».

Княжий ловчий Яков, родом полочанин, напал на полк с мечом и порубил добрый десяток врагов…

«И была сеча великая, и перебил свеев князь Александр бесчисленное множество».

Бой, проведенный в стремительном темпе, принес блестящую победу войску Александра. Бесславно, в панике бежали шведские захватчики «и множество их паде». Русские воины собрали трупы наиболее знатных рыцарей, сложили их на двух кораблях и потопили в море. Прочих же похоронили в общей яме.

Новгородцев и ладожан пало всего двадцать человек.

За мужество, проявленное в битве, народ прозвал князя Александра Ярославича «Невским».

(Борьба за устье Невы была борьбой Руси за сохранение выхода к морю. Русский народ на пути своего развития в великую державу не мог быть изолированным от морей. Борьба за свободный выход России к Балтийскому морю в форме решительных военных столкновений началась именно в XIII веке..

Невская битва была важным этапом борьбы. Победа русского войска, под началом нашего великого предка Александра Невского, предотвратила потерю берегов Финского залива и полную экономическую блокаду Руси, не дала прервать её торговый обмен с другими странами и тем самым облегчила дальнейшую борьбу русского народа за независимость, за свержение татаро-монгольского ига. Наш народ до начала XVII века успешно оборонял Неву. Временный захват её Швецией кончился для последней крахом. Разбитая Россией при Петре 1, Швеция потеряла значение крупной морской державы. Считая себя прямым продолжателем дела Александра Невского, Петр 1 приказал перевезти прах Александра Ярославича в основанный им Петербург).

Новгородцы любили видеть Александра в челе своих дружин, «но недолго могли ужиться с ним, как с правителем, ибо Александр шел по следам отцовским и дедовским». Нет, далеко не прав летописец! Да, кое-что передалось Невскому от его предков. Иногда он был чересчур суров и горяч. Нещадно наказывал мздоимцев и кидал виновных в поруб. Несомненно, был он гордым, тщеславным и честолюбивым. Но никогда Александр не был вероломным и высокомерным, деспотичным и жестоким, мстительным и мерзопакостным, как его отец Ярослав Всеволодович. Чрезмерная взыскательность зачастую приводила к ссоре с вольнолюбивыми новгородцами, и когда те затевали перебранку и свару, Александр Ярославич уезжал в свое родовое гнездо — Переяславль Залесский.

Смута в Новгороде назрела к зиме победного 1240 года. Готовясь к войне с Литвой, шведами и немецкими крестоносцами, князь Александр, не рассчитывая на большую помощь из недавно разоренной татаро-монголами Валадимиро-Суздальской Руси, возложил на новгородское боярство крупные расходы и постарался (после Невской битвы) упрочить свою власть в республике. Бояре же, ставя свои интересы выше интересов Отчизны, вступили с князем в столкновение, в результате коего в декабре 1240 года, Александр Ярославич с матерью Феодосьей, женой Александрой и детьми уехал в Переяславль.

Перед отъездом резко молвил боярам:

— Живите, пауки. Но ведайте: на кошелях своих вам не отсидеться.

Ливонские рыцари не помогали свеям, однако, сами хотели завладеть Новгородом. Нашлись для них и русские изменники. Ярослав, сын Владимира Псковского, еще в 1233 году сосланный в Суздальские земли, обретя свободу, свил гнездо у немцев в Эстонии и питал ненависть к россиянам. В Пскове также нашлись предатели, одним из которых оказался некий Твердило Иваныч, склонявший рыцарей овладеть городом

Крестоносцы собрали войско в Одеппе, Дерпте, Фелине и с князем Ярославом Псковским взяли Изборск. Псковитяне надумали сразиться с крестоносцами, но претерпев великий урон и желая спасти город, зажженный неприятелем, должны были согласиться на постыдный мир. Рыцари потребовали аманатов:^[164] знатнейшие люди передали им своих детей, а гнусный изменник Твердило начал господствовать в Пскове, широко делясь властью с немцами и грабя села новгородские.

Многие псковитяне побежали в Новгород к Александру, дабы попросить его защиты. Но Александр был уже в Переяславле.

Рыцари, пользуясь отсутствием знаменитого князя, вступили в Новгородскую республику, обложили данью вожан и, намереваясь стать твердой ногой в Новгородской земле, построили крепость на берегу Финского залива, в Копорье. По берегам Луги рыцари забрали всех лошадей и скот; по селам нельзя было землю пахать, да и нечем; по дорогам, в тридцати верстах от Новгорода неприятель бил купцов. А бояре дремали или тратили время в личных ссорах.

Черный люд, видя беду, потребовал себе защитника от великого князя Ярослава Всеволодовича Владимирского. Тот прислал своего второго сына Андрея, но зло не миновало. Литва, немцы, чудь продолжали опустошать Новгородскую землю. Бояре спохватились и решили отправиться с архиепископом в Переяславль к Александру.

Князь встретил их неприветливо:

— Чего прибежали? Не я ль сказывал, что на кошелях своих не отсидитесь. Зовите другого князя.

— Другого нам не надо. Немец взял Псков и вот-вот Новгородом овладеет.

— Так вам и надо. Гривну мне на войско пожалели, а немец придет — до последней нитки обберет, хоромишки ваши разорит, город спалит, а вас, спесивых дураков, вкупе с женами и детьми в огонь покидает. Немец жесток и кровожаден, как тот же ордынец.

— Прости и забудь вину Новгорода, Александр Ярославич! — умоляли бояре. — Боле не будем тебе помехи чинить. Весь народ тебя просит!

— Весь народ?.. Что-то я простолюдинов среди вас не приметил.

— Прости, Александр Ярославич. Есть и простолюдины.

Толпа бояр раздвинулась, и перед князем оказались некоторые из городских ополченцев, лихо сражавшихся на берегах Невы.

— Чего за спины бояр спрятались? Они в сечу не ходили. За сундуки свои тряслись, — глаза Александра Ярославича продолжали оставаться хмурыми и суровыми. — Им не до отчего края, а вам — честь и слава. Вам и слово держать.

Новгородцы поклонились князю в пояс и горячо молвили:

— Народ ждет тебя, Александр Ярославич. Спаси Господин Великий Новгород. Не дай надругаться над Святой Софией. Встань на защиту матерей, жен и детей!

И только после этих слов смягчилась душа князя.

— Встану!

Бояре довольно загалдели, но Александр Ярославич остановил их движением руки.

— Не шибко-то радуйтесь. Самовластно встану! Никакой вашей замятни не потерплю. И тот, кто на войне мне не будет помогать, тому крепко не поздоровится. У меня рука тяжелая.

— Да уж ведаем, князь. Знатно ты свеев бил. Слава твоя далеко пошла.

— Вчерашней славой на войне не живут, а чтобы новую добыть, надо зело много потрудиться.

— Потрудись, князь. А мы уж калиты не пожалеем.

Александр Ярославич вновь усмехнулся:

— А куда ж вам деваться, коль всё можете потерять… В Новгород!

— Да поможет тебе Бог, — осенил князя крестом владыка.

* * *

Прибыв в Новгород, Александр Ярославич незамедлительно собрал войско из новгородцев, ладожан, карел, ижорян и выступил против крестоносцев. Неожиданным ударом рать Невского выбила врага из Копорья, а затем вступила в землю эстов; от действий войска Невского зависела судьба Русской земли.

Начав наступление на Тевтонский Орден^[165], Александр вдруг свернул к Пскову. Неожиданным «изгоном» его полки освободили от врагов и предателей-бояр древний русский город. Пленных рыцарей князь «сковав» отправил в Новгород, а предателей приказал казнить.

После освобождения Пскова, Невский вновь повел свое войско на Тевтонский Орден, остановившись на западном берегу Чудского озера.

Дозорный отряд под началом Домиша Твердиславича изведал расположение войска немецких «псов-рыцарей» и решил завязать с ними бой, но был разбит, наткнувшись на неожиданную расстановку полков тевтонов. Отважный Домаш был убит, остатки дозорного отряда «к князю прибегоша в полк».

Александр Ярославич дозорных не похвалил, сурово молвил:

— Не зная броду, — не суйтесь в воду. Псы-рыцари избрали хитрое построение войск. На них нужна особая уловка.

Еще два года назад Александр Ярославич дотошно собирал сведения о войске Тевтонского Ордена, и изведал много любопытного. Вступая в Орден, каждый рыцарь давал обет беспрекословного послушания. Конные рыцари применяли особый строй войска в виде клина, который наши летописцы называли «свиньей». Пешими (кнехтами) в бой шли слуги. У тевтонов кнехты состояли из горожан-колонистов, отрядов, выставляемых покоренными народами. Первыми в битву вступали рыцари, а кнехты стояли под отдельным стягом, и когда их вводили в бой, то их строй замыкался рядом рыцарей, так как кнехты были ненадежны. Задача клина — раздробить центральную, наиболее сильную часть войска противника, и закованной в панцири «свинье» это всегда удавалось, что приносило ей победу.

«Стальная „свинья“ крепка, но и мы не лаптем щи хлебаем», — подумалось Невскому.

Приближалась решительная битва, которую искало русское войско, и о которой с тревогой и надеждой думал народ: и в Новгороде, и в Пскове, и в Ладоге, и в Москве, и в Твери, и в Ростове Великом (Княгиня Мария, через своих посланцев, внимательно следила за ратными действиями двоюродного брата Василька).

Что же предпринял Александр Невский? Какую свинью он надумал подложить железной «свинье» непобедимого Тевтонского Ордена?

После длительных и мучительных раздумий, он вдруг приказал… отступить своей рати на лёд Чудского озера, решив значительно изменить всегдашний порядок расположения русских полков перед битвой. Обычно боевой строй русских войск состоял из сильного центра, где стоял Большой полк («чело»), и двух менее сильных «крыльев». Такое построение не было надежным для победы над «свиньей» крестоносцев, и Александр Невский смело сломал сложившийся обычай, он сосредоточил основные силы на флангах, что и способствовало победе. Новая расстановка полков и вызвала отступление русских на лёд Чудского озера. Как и следовало ожидать «немцы поидоша на них».

Князь Александр поставил полк у крутого восточного берега озера, у Вороньего Камня, против устья реки Желча, что было крайне выгодно, так как «псы-рыцари», двигавшиеся по открытому льду, были лишены возможности углядеть расположение, численность и состав рати Невского.

5 апреля 1242 года, «на солнечном восходе», вся громада немецких войск устремилась на противника, успешно пробилась «свиньей» сквозь русские полки и погнала рать Невского. Крестоносцы считали битву выигранной. Никто и никогда не сможет противостоять войску железных рыцарей.

Но что это? Кто так мощно и угрозливо несется на них слева и справа?! Да это же основная сила русских, сосредоточенная, вопреки обычаям, на «крыльях». Этот дьявол Невский перехитрил Орден!

И «бысть сеча тут велика немцам». Русские лучники с самострелами внесли полное расстройство в ряды окруженных рыцарей. А затем в «свинью» врезались полки Невского. «И стоял треск от ломающихся копий и звон от ударов мечей, и казалось, что двинулось замерзшее озеро, и не было видно льда, ибо покрылось оно кровью». Рыцарский клин, пробившийся сквозь русский заслон, попал в клещи. Крестоноцы обратились в бегство.

Победа Невского была решительная: он преследовал немцев до Суболичьского берега. Было убито только 400, закованных в латы, рыцарей, многие были захвачены в плен. Тела эстов лежали на семи верстах.

Изумленный победой Александра Невского, магистр Ордена с трепетом ожидал Александра под стенами Риги и поспешил отправить посольство в Данию, умоляя короля спасти рижскую Богоматерь от россиян. Но Александр Ярославич, довольный разгромом крестоносцев, вложил меч в ножны и возвратился в Псков.

Немецкие пленные, потупив глаза в землю, тащились в своей тяжелой рыцарской одежде за русскими всадниками. Духовенство встретило героя с крестами и священными песнями, славя Бога и Александра. Народ стремился к нему толпами, именуя его отцом и спасителем.

Новгородцы радовались не менее псковитян, и скоро послы Ордена заключили с ними мир, разменялись пленными и возвратили псковских заложников, отказавшись не только от Луги и Водской земли, но и уступив Александру знатную часть Летгалии.

(Победа на Чудском озере — Ледовое побоище — имела огромное значение для всей Руси, для всего русского и связанных с ним народов, так как эта победа спасла их от иноземного ига. Крупнейшей битвой раннего европейского средневековья впервые в истории был положен предел грабительскому продвижению на восток, которое немецкие правители непрерывно осуществляли в течение нескольких столетий. Не удалось крестоносцам «укоротить словеньский язык ниже себе».

Древний автор «Жития» нашего великого предка князя Александра отметил, что с этой поры «Нача слышати имя Олександрово по всем странам и до моря Хупожьского (Каспийского), и до гор Апавитьских, и об ону страну моря Варяжского (Балтийского), и до Рима».

Александр же Невский одержал немало еще славных побед.

Глава 5 МАРИЯ И ОТЕЦ

Миновало семь лет после битвы на Сити.

Смуро, тревожно лицо Марии. Час назад в Ростов примчал тайный гонец и доложил:

— Возвращается посольство из Золотой Орды, княгиня.

Сжалось сердце Марии: вот уже полгода пребывает она в томительном ожидании. Как-то там юный сын Борис Василькович и ее отец, князь Черниговский?

Еще в марте 1245 года в Ростов Великий прибыл Михайла Всеволодович из далекого южного Чернигова. Зоркими очами глянул в лицо дочери, сдержанно вздохнул и заключил в объятия.

— Как долго же я тебя не видел, Мария!

Дочь не удержалась от слез.

— Долго, отец, долго… Сколь воды утекло.

— Если бы токмо воды, — раздумчиво произнес Михайла Всеволодович.

Последний раз князь Черниговский приезжал в Ростов на именины своего первого внука, кой родился 24 июля 1231 года, в день святых Бориса и Глеба. Тогда Михайле Всеволодовичу шел пятьдесят первый год. Был он по-прежнему свеж, крепок, в добром расположении духа.

— А ну показывайте долгожданного внука. Чу, Борисом нарекли. Доброе имя. Пусть несет его с честью.

И был пир на весь мир! Всю неделю отмечал Ростов появление княжеского наследника. И Василько Константинович и Мария Михайловна светились от радости. А князь Черниговский всё поглядывал на молодых и довольно говаривал:

— Ох, не зря вас свела судьба. Вижу, в любви живете. Повезло тебе, Василько. С доброй женой горе — полгоря, а радость вдвойне. Нагляделся я на иных супругов. Живут, как кошка с собакой, никакого ладу, а от того и дела не спорятся.

Всю неделю Мария старалась, как можно больше быть с отцом. Уж так соскучилась по родителю, кой безмерно любил свою дочь. Суровый, строгий в жизни и с виду, Михайла Всеволодович тотчас оттаивал сердцем, когда видел свою «ненаглядную Марийку», и всегда ее к чему-то приучал; мать — к рукоделию, отец (сам большой любитель книг) к грамоте, к меткой стрельбе из лука и скачкам на коне. Княгиня иногда ворчала:

— Чай, не сына пестуешь. Не к чему отроковице ратные доблести постигать. Ее место за прялкой.

— Худые речи твои, мать. Под половцем живем. Случись набег, за прялкой не спрячешься.

Мария была благодарна отцу. Он прав: степняки чуть ли не каждый год набегали на богатое Черниговское княжество, и не раз Марии, чтобы быть ко всему готовой, приходилось садиться на коня.

Но особенно она была признательна отцу за грамоту. Уже с пяти лет он приставил к ней ученого монаха Порфирия, а тот, увидев перед собой усердного любознательного ребенка, решил вложить в него все свои богатые знания и, когда Марии стало шестнадцать лет, инок Порфирий молвил:

— Бог наделил тебя большим даром познания. Ты не по годам разумна, княжна. Я уж стар и мало чему тебя научу. Ты была достойной ученицей, и коль с таким же усердием продолжишь и далее постигать всё новые и новые науки, то станешь одной из самых образованных женщин средневековья. Да пусть Господь всемогущий и впредь помогает тебе в книжной премудрости…

Трудно переживала Мария кончину монаха Порфирия.

После именин Бориса, Михайла Всеволодович не появлялся в Ростове целых пятнадцать лет. Тяжкими были эти годы для Чернигова: то междоусобные войны, то непрекращающиеся набеги степняков, а затем жуткое нашествие ордынцев.

Весной 1239 года татары подступили к Переяславлю Южному, мощной порубежной крепости, прикрывавшей Киевские и Черниговские земли от степняков. Никогда еще ни половцам, ни другим кочевникам не удавалось взять «отчину» Владимира Мономаха. Высокие валы, крепкие стены, крутые берега рек Трубежа и Альты, с трех сторон окружавшие древний град, делали его неприступным. И все же перед многочисленными стенобитными орудиями и несметными ордынскими полчищами, жаждующими добычи, Переяславль не выстоял и был «взят копьем» и страшно разорен.

Хан Батый приказал стереть крепость с лицаземли, дабы подобные порубежные крепости не могли помешать дальнейшему нашествию. (Разгром, учиненный полчищами Батыя был настолько жестоким, что, даже спустя триста лет после вторжения ордынцев, Переяславль Южный представлял собой «град без людей»; Соборный храм пролежал в развалинах до середины ХУ11 века). Немногие уцелевшие переяславцы, подались в ближайшее Черниговское княжество в надежде, что к Чернигову, «богатому воинами», «славному мужеством горожан», «крепкому и многолюдному», татары не пойдут, ибо близость к степной границе, с её постоянными ратными походами и победами, создали Чернигову широкую известность на Руси, как непобедимому городу.

Укрепления Чернигова казались непреодолимыми. Три оборонительные линии преграждали дорогу степнякам: на высоком берегу реки Десны стоял детинец, прикрытый с востока речкой Стрижень. Вокруг детинца высился «окольный град» (острог), укрепленный насыпным земляным валом. И, наконец, третий вал опоясывал обширное «предгородье»

Защитники крепости были убеждены: супостату Чернигова не добыть.

Но не так считали татарские ханы. Чернигов нужно взять любой ценой, ибо он открывает путь к главным центрам Южной Руси.

Осенью 1239 года «неслыханная рать» подступила к Чернигову «в силе великой» и окружило город со всех сторон.

Михайла Черниговский, «испытанный храбрый муж» и его двоюродный брат Мстислав Глебович решили встретить злого ворога у стен крепости, как бы показывая степнякам, что они их и в малейшей степени не пугаются и готовы победить в открытой сече.

«Лютый был бой у Чернигова», — скажет летописец. А когда степняки пробивались к стенам, то, к их немалому удивлению, горожане обстреливали татар из метательных орудий огромнейшими глыбами, кои были настолько тяжелыми, что их едва могли «четыре человека сильные поднять».

Хан Батый был изумлен: ни один из русских городов не встречал его такими мощными метательными снарядами, кои уничтожают сотни правоверных. Этот князь Черниговский слишком опытный полководец, он быстро и хитро применил то, что до сих пор не удавалось ни одному русскому князю.

И тогда хан приказал своим темникам^[166]:

— Выставить наилучших лучников!

Лучники Батыя были действительно лучшими в мире. Они поражали врагов из своих больших, тугих луков с трехсот шагов, отправляя в минуту, одну за другой, шесть стрел без единого промаха. Метальщики понесли большой урон, да и войску Михайлы Черниговского после «лютого боя» не удалось отогнать ордынцев от города: уж слишком были они «в силе великой», на каждого русича приходилась сотня татар.

Войску пришлось сесть в длительную осаду. Штурм Чернигова оказался для Батыя чересчур тяжелым. Его тумены несли небывалый урон, и всё же 18 октября, когда ряды защитников крепости значительно поредели, «взяли татары Чернигов, и град пожгли, и людей избили и монастырь пограбили».

Но Батый был разъярен: под стенами Чернигова остались лежать десятки тысяч его славных воинов. И другое бесило хана: князю Михайле Черниговскому удалось спастись.

С тяжелейшими боями и неисчислимыми потерями, покорив значительную часть Руси, тщеславный хан Батый обосновался на нижней Волге, где образовал новое государство — Золотую Орду, со столицей в городе Сарае. Земли, подвластные Золотой Орде, простирались от Иртыша до Дуная, на северо-востоке она включала Поволжье и Приуралье, на юге — Крым и Северный Кавказ до Дербента.

Земли Средней Азии обособились под властью сына Чингисхана — Чагатая. В особый улус выделилась территория, в состав которой вошли нынешний Туркменистан (до Аму-Дарьи), Закавказье, Персия и ближневосточные области до Ефрата. Во главе этого государства стал внук Чингисхана — Хулагу.

Золотая Орда, государство Хулагидов и Чигитайское государство находились в определенной зависимости от монгольского великого хана, пребывавшего в Каракоруме^[167]. Под личной властью великого хана, владевшего Китаем, оставались земли Центральной Азии, Югов-Восточной Сибири и Дальнего Востока.

Владения трех улусов стали первым шагом на пути распада Монгольского государства.

Глава 6 КНЯЗЬ МИХАЙЛА ЧЕРНИГОВСКИЙ

Приезд Михайлы Черниговского со своим ближним боярином Федором, в марте 1245 года, для Марии оказался полной неожиданностью. Отец после последней встречи заметно постарел: ему шел 66 год. Но гордая осанка и суровые, властные глаза оставались прежними. Чтобы объяснить свое внезапное появление, Михайла Всеволодович, оставшись с глазу на глаз с дочерью, хмуро молвил:

— Хан Батый вызвал в Золотую Орду.

— В Орду? — похолодела Мария и подсела к отцу. — А может, не ездить?.. Может, как-то обойдется?

— Не обойдется, дочка. С тех пор, как мой зятек Ярослав дорогу в Орду проторил, остальным князьям в своих хоромах не отсидеться.

В глазах Марии сразу встал Ярослав Владимирский, — вероломный, пакостливый и трусливый князь, кой не снискал себе ни ратной славы, ни уважения людского. Его выгоняли с княжения из многих городов, он же в отместку беспрестанно ходил войной на русичей, не пропускал торговые караваны с хлебом в умирающие от голода города. А во время Батыева нашествия не захотел прислать свою могучую дружину на выручку русской рати, расположившейся на реке Сить. Хуже того, когда полчища татар обрушились на русские города, князь Ярослав (через унижение и позор) добился от Батыя ярлык на великое княжение и… тотчас пошел войной на соотчей (!). «Сей Ярослав — второй Святополк Окаянный. Ордынский прислужник и лизоблюд», — недобрым словом поминали князя Владимирского на Руси.

— В хоромах не отсидеться, — пасмурно кивнула Мария. — Вот и к моему Борису две недели назад пришло ханское повеление — княжение у Батыя добывать. А ведь ему всего-то пятнадцатый годок. Страшно мне, отец. И чего только не творится в Золотой Орде! О мире татары и не помышляют.

— Свирепый народ, — жестко произнес Михайла Всеволодович.

(Плано Карпини, папский посланник, писал: «Надо знать, что татары не заключают мира ни с каким народом, потому что имеют приказ от Чингисхана, чтобы навсегда подчинить себе все народы. И вот чего требуют от них: чтобы они шли с ними в войске против всякого неприятеля, когда им угодно…Они посылают также за государями земель, чтобы те являлись к ним без замедления; а когда они придут туда, то не получают никакого должного почета, а считаются наряду с другими презренными личностями, и им надлежит подносить великие дары, как вождям, так и их женам, и чиновникам, тысячникам и сотникам; мало того, все вообще, даже рабы, просят у них даров с великою надоедливостью, и не только у них, но даже у их послов, когда тех посылают к ним. Для некоторых также они находят случай, чтобы их убить, некоторых они губят напитками или ядом. Ибо их замысел заключается в том, чтобы одним господствовать на земле, поэтому они выискивают всякие случаи против знатных лиц, чтобы убить их. У других же, которым они позволяют вернуться, они требуют их сыновей или братьев, которых больше никогда не отпускают. И если отец или брат умирает без наследника, то они никогда не отпускают сына или брата; мало того, они забирают себе всецело его государство…

Баскаков^[168] или наместников своих татары ставят в земле тех, кому позволяют вернуться; как вождям, так и другим подобает баскакам повиноваться, и если люди какого-нибудь города или земли не делают этого, то татары разрушают их город и землю, а людей, которые в них находятся, убивают при помощи сильного отряда татар, которые приходят без ведома жителей по приказу того правителя, которому повинуется упомянутая земля, и внезапно бросаются на них… И не только государь татар, захвативший землю, или наместник его, но и всякий татарин, проезжающий через эту землю или город, является как бы владыкой над жителями, в особенности тот, кто считается у них более знатным. Сверх того, они требуют и забирают без всякого условия золото и серебро и другое, что угодно и сколько угодно».

— Держу Бориса в Ростове, — продолжала Мария, — но чует сердце — не удержать. Всё на отца ссылается. Он-де в тринадцать лет на половцев рать водил, пора-де и мне полновластным князем стать. Надо в Орду за ярлыком ехать, а то Батый другому княжество отдаст.

— Отдаст — и глазом не моргнет. Пока Русь под игом, выпендриваться не приходится. С Батыем шутки плохи. На непокорных он может, и полчища свои послать, всю остатную силу добьет. Хочешь, не хочешь, а ехать надо, Мария. Бориске-то со мной всё полегче будет, вот почему я и поехал в ставку хана окольным путем.

— Спасибо тебе, отец…Выходит, и нам надо подарки в Орду собирать.

— А это уж, как должное, — усмешливо проронил Михайла Всеволодович. — Без щедрой мзды нечего к татарам и соваться… Да ты не хлопочи, дочь. Я и на долю Бориса мзды прихватил.

И вот потянулись мучительные для Марии месяцы ожидания. За всю свою жизнь лишь дважды ей довелось так тягостно и терпеливо ждать вестей. Первый раз — в Белоозере, куда отослал ее с берегов Сити Василько Константинович вместе с малолетними детьми. Она потеряла покой и сон, все дни и ночи простояла перед киотом, прося у Господа и пресвятой Богородицы великой милости для супруга своего в его ратных делах.

Но вскоре пришла черная весть. Обезумевшая от горя Мария, кинулась к месту лютой сечи, но на Сити мужа не отыскала. Однако, через два дня изувеченное тело мужа привезли с берегов реки Шерны^[169].

Андреян, сын сельского священника, поведал:

— Сами-то мы из селища Угорья. Батюшка наш решил при церкви остаться. Старенький он. Коль супостаты придут, то приму, бает, смерть в святом храме. А нам, с женой моей Марией, велел в лесу укрыться. Когда к Шерне из лесу вышли, а на берегу, убитый воин лежит. Пригляделись — в богатой одёже. То ли князь, то ли боярин. Правда, истерзанный весь, супостатом замученный. Вернулись в Угорье, людей кликнули, на санях повезли…

Горе Марии было глубоким и безутешным… И вот вновь она ждет весточки. Сердце на части разрывается. Живы ли отец с Борисом? Гонец ничего толком не поведал, одно только и услышал в Нижнем Новгороде: возвращаются!

Всё прояснилось спустя две недели. В Ростов прибыл изнеможенный, похудевший Борис Василькович, его ближний боярин Неждан Иванович Корзун и десяток дружинников под началом боярина Славуты Завьяла.

Мария глянула в измученный глаза сына и тот опустил голову.

— Что?.. Что с моим отцом, Борис?

— Погубили, изверги.

* * *

В Орду хан Батый вызвал многих русских князей, но ни одного из них не допустил во дворец. Томил, унижал, через своих слуг говорил о своей большой занятости.

Князья ожидали ханского приема по несколько месяцев, а случалось и по два года. Такого оскорбления князья, если им доводилось выезжать в Неметчину^[170], ни в одном царстве, ни в одном государстве не имели.

Кончалось терпение, таяла мзда, а «покоритель земель» забавлялся шумными увеселительными достарханами^[171] и охотой.

Михайла Черниговский негодовал:

— Довольно срам терпеть, князья! Батый обращается с нами, как с рабами. Плюнуть на хана — и домой!

— Ныне о доме забудь, Михайла Всеволодович. Ордынцы нас, как волков обложили, никому не уйти. Попадешься в татарские руки — натерпишься муки. Охолонь, князь, и жди своего часа, — норовил урезонить Михайлу Всеволодовича ближний боярин Федор Андреевич.

Когда пошел пятый месяц хан Батый наконец-то начал допускать до себя «неверных» гяуров^[172]. По одному в день. Но прежде всего каждый князь должен был пройти через обряд «очищения». Перед дворцом разжигали два костра, втыкали подле них два копья с конскими хвостами и натягивали на концы копий волосяной аркан. Каждый князь, низко согнувшись под арканом, должен пройти между двух огней, а затем поклониться исламскому богу, что по мнению татар очищает душу и убивает всякие злые мысли.

— Противно, — молвил юный Борис Василькович, когда пришла его очередь — идти к Батыю. — Не хочу!

Михайла Всеволодович положил свою тяжелую руку на плечо внука.

— А ты через не могу. Надо, Борис Василькович. Тебе еще жить да жить. Настанет время — и ты отомстишь ордынцам за свой позор. Ступай через поганое чистилище. Ступай, внук, и запомни, что я тебе сказал.

И Борис послушался, твердо, по-мужски, высказав:

— Я исполню твою волю, дед, и непременно отомщу безбожным татарам..

— Вот то слова мужа.

Хан Батый долго рассматривал юного князя. Не по годам рослый, русокудрый, с живыми, умными глазами.

«Этот щенок весь в отца, — невольно подумалось хану. — Но не приведи Аллах, чтобы этот шайтан оказался в него и нравом. Волчонок вырастет в матерого волка и начнет поднимать урусов против моего славного войска. Так нужно ли выдавать ему ярлык? Не лучше ли уже сейчас отсечь волчонку голову?»

— Отца своего помнишь?

— Как же не помнить хан? Только последний негодяй может забыть своего отца.

— Хорошо сказал, Бориска… А будешь ли ты жить по заветам своего отца?

В золоченых покоях ханского дворца установилась мертвая тишина. И Борис, и приближенные хана понимали, что от ответа юного князя будет зависеть его дальнейшая судьба. Стоит ему дать утвердительный ответ — и жизнь его может тотчас закончиться. Хан Батый, восемь лет назад, очень раздраженно воспринял решительный отказ Василька Константиновича послужить воинам ислама.

Борис метнул глазами на своего ближнего боярина Корзуна (ему единственному была предоставлена честь войти к хану вместе со своим князем) и увидел его побледневшее, окаменелое лицо. Он явно напряжен, и ждет от своего князя благоразумного ответа.

На сухих, обвисших губах Батыя застыла насмешливая улыбка. Сейчас этот волчонок укорит отца в чрезмерной гордыни и произнесет верноподданническую речь.

Затем глаза Бориса наткнулись на мурзу в белоснежной чалме и ярком шелковом халате, перехваченном широким поясом с драгоценными каменьями. Смуглое, скуластое лицо его было язвительным и напыщенным.

Бурундуй! Жестокий мучитель и убийца отца. Борис вспыхнул и, не отдавая отчета своим словам, резко произнес:

— Я и на пядь не отступлю от заветов своего отца.

Рука Батыя, теребившая черную косичку за ухом, опустилась на рукоять кривой сабли в драгоценных ножнах.

— Щенок!

Верные тургадуры^[173] готовы были кинуться к дерзкому гяуру, посмевшему вызвать недовольство «наместника Аллаха на земле», но хан остановил их движением руки. После минутного молчания, он спросил:

— И чего же завещал тебе отец?

— Любить свою Отчизну, не притеснять чрезмерными поборами свой народ и призывать князей не заниматься распрями и междоусобными войнами.

— И всё?

— Нет не всё. Неустанно черпать мудрость в книгах. В той же «Ясе»^[174] твоего деда Чингисхана есть много поучительного.

— Ты читал «Ясу?» — оживился Батый. — Тогда скажи что-нибудь из этой великой книги.

— Скажу, хан… «Не мудрено голову срубить, мудрено приставить».

Теперь уже губы Батыя тронула одобрительная улыбка. Он увлекался «Ясой» с юных лет и считал творение деда самой блистательной книгой мира.

— А может, это единственное изречение Священного Правителя^[175] вселенной, которое ты запомнил?

— Почему же, хан? Я уже говорил, что сын должен жить по заветам своего отца и всегда его чтить и боготворить В «Ясе» сказано, что некоторые подданные недостаточно уважают своих родителей: сами объедаются на пиршествах, а старых отцов, матерей и дедов морят голодом. И вот за то, что бессердечные сыновья и дочери оскорбляют своих родителей, праведное небо обрушивается на людей, карая их молнией и громом. В связи с этим твой дед, Священный Правитель, издал особый закон о почтительности к родителям.

Лицо Батыя расцвело:

— Слышите, ханы, беки и мурзы? «Ясу» даже читают неверные.

— Слава Великому Потрясателю вселенной! — подобострастно закричали приближенные Батыя.

Находчивые ответы Бориса спасли не только ему жизнь, но и растопили сердце жестокого хана:

— Я дам тебе ярлык на княжение, Бориска. Но навсегда запомни и другое изречение Чингисхана: «Голой кости и собака не гложет». Для этого надо много потрудиться. Пусть твое княжество станет богатым, чтобы мои сборщики дани привозили в Сарай тучные переметные сумы и вьюки. И если твое княжество станет голой костью, я прикажу передать ярлык другому князю. Старайся, Бориска!

Молодой князь, придя в отведенную ему юрту, тотчас вспомнил о матери: ведь это она вырвала его от смерти. Перед поездкой она пришла к нему с книгой Чингисхана и настоятельно попросила:

— Тщательно изучи сию книгу.

— Книгу врага? Где ты ее достала?

— Такую книгу постоянно возит с собой каждый баскак. Одолжила у Туфана, переписала и трижды прочла.

— Но это же книга врага! — вновь повторил Борис.

— Не говори так, сынок. Чтобы хорошо познать врага, надо хорошо постигнуть законы по которым он живет, тем боле тогда, когда ты едешь в его страну. Непременно прочти!

«Матушка… Любимая матушка. Как же ты прозорлива!..»

Последним к хану Батыю был вызван князь Михайла Черниговский, но он не пошел на унизительный обряд очищения.

— Я — христианин, и не хочу поганить свою душу басурманским обрядом. Если хан намерен мне выдать ярлык, то путь дает его без своего шутовского действа.

Михайлу Всеволодовича принялись уговаривать князья:

— Да плюнь ты на этот обряд. Не ты первый, не ты последний. Все князья через это пройдут. Пожалей свою седую голову, Михайла Всеволодович.

Но князь Черниговский был неумолим.

— Я не предам свою душу дьяволу. Уж лучше смерть, чем несмываемый позор.

Слова взбунтовавшегося князя передали Батыю, но они не вызвали у него вспышки ярости. Он заведомо чувствовал, что гордый князь откажется от исполнения обряда, хотя ему очень хотелось, чтобы этот черниговский властитель прошел между двух священных огней, и вот тогда-то бы и потешился над ним хан Батый: «Ты, Михайла, покорился Аллаху, но ярлыка ты не увидишь, как собственных ушей. Слишком много ты зла причинил моим воинам. Два тумена полегли под стенами твоей крепости, и за это ты будешь казнен».

Но над князем Черниговским не пришлось потешиться. Когда его повели на казнь, Борис рванулся, было к дворцу, но его вовремя затащили в юрту и связали кушаками.

— Потерпи, Борис Василькович!

Казнь была страшной. Михайлу Всеволодовича положили лицом вниз к земле. Один из тучных татар встал князю коленями на спину, а другой, страшным рывком за голову, начал ломать хребет…

Участь своего князя разделил и ближний его боярин Федор Андреевич.

Глава 7 АГЕЙ БУКАН И ПАЛАШКА

Владимир понемногу оживал, отстраивался. Великий князь всея Руси все меры применял, дабы стольный град принял былой облик. Для этого силой выколачивал из подвластных ему княжеств не только калиту^[176], но и мастеровой люд.

Князья всячески противились (сами кое-как перебивались) и всё же делились последним. С Ярославом Всеволодовичем ныне долго не поспоришь: и дружины крохотные и «содруг» у него могучий. Не сам ли хан Батый Ярослава в великие князья возвел? Попробуй, возропщи. Пришлет своего ближнего боярина Агея Букана — только держись!

Агей Букан когда-то служил сотником и был доверенным лицом Ярослава, выполняя его самые тайные поручения. Много числилось за Агеем черных дел, а когда его господин стал великим князем, он возвел своего старшего дружинника в боярский чин.

Гордо ездил по Владимиру Агей Ерофеич Букан. Став ближним боярином великого князя, он достиг вершин власти. Ныне — живи, не тужи, да на черных людишек поплевывай. И не только на чернь. Теперь каждый купец, каждый боярин перед ним шапку ломает.

Букан невысок ростом, но кряжист, глаза хитрые пронырливые, широкая рыжая борода стелется по крутой груди; шея тугая, воловья, голос грубый и зычный. В народе прозвали Агея Быком.

В сорок лет чувствовал себя Агей Ильей Муромцем. Подковы гнул и цепи разрывал своими грузными широкопалыми руками. Всем взял Букан — и силой, и богатством и… неистощимой плотью. Последним особенно гордился. Другие-то толстобрюхие бояре в любовных делах были недосилками, пользительные травки всякие пили, но проку было мало. Уж чего Бог не дал, никакие настойки не помогут. Букан же на девок был чересчур солощий, в этом он самого Ярослава Всеволодовича перещеголял. Тот еще лет пять назад (на ханский манер) содержал десятки наложниц, но затем плоть его стала увядать.

Как-то, будучи в крепком подпитии, Букан, посмеиваясь, посоветовал:

— Всё дело, Ярослав Всеволодович, в самой полюбовнице. Есть такие прыткие на любовь, что мертвого на ноги поднимут.

— Подари, коль не жаль.

Букан тотчас подумал о Палашке, бывшей сенной девке боярина Бориса Сутяги. Он, как увидел сию девку, так весь и загорелся. Хороша, кобылка! Грудастая, задастая, с похабными, озорными глазами. Такая полюбовница наверняка в постели неутомима.

Последний раз он наведался в хоромы боярина Сутяги, когда прознал, что тот внезапно окочурился. Агей ушам своим не поверил. Концы отдать (по тайному приказу Ярослава Всеволодовича) должен был Василько Константинович, а вышло наоборот. И в чем тут загадка — Букан так и не дознался. Но смерть боярина пришлась ему на руку. Тысячу гривен серебра отвалил Ярослав боярину на покушение князя Ростовского, и Букан надумал их вернуть. После недолгого раздумья выбор его пал на Палашку. Она, как наложница Сутяги, много раз бывала в покоях боярина и должна ведать, где тот прячет серебро.

Палашка вначале отнекивалась:

— Уж мне ли о том ведать, Агей Ерофеич? Боярин-то наш уж куда как усторожлив был.

— А в своей опочивальне?

— Не прятал в опочивальне! — без колебаний молвила Палашка.

Пронырливые глаза Агея так и вперились в сенную девку.

— А ты, почему так уверена? Никак, сама всю ложеницу облазила? А ну-ка рассказывай.

Палашка прикинулась невинной овечкой:

— И рассказывать нечего, Агей Ерофеич. После кончины боярина и ноги моей в ложенице не было.

— Лукавишь, девка. Сейчас пойду к боярыне и спрошу: не пропало ли чего из опочивальни. Я-то уж ведаю, сколь было серебряных гривен у боярина. Ведаю!

И вот тут Палашка перепугалась. Боярыня никогда не знала, сколь гривен лежит у Сутяги в ларцах и кубышках. Скрытен был боярин. Но если Букан назовет точную цифру, а он назовет (Палашке как-то довелось подслушать тайный разговор Агея с боярином о тысяче гривен), то ей не жить. Боярыня Наталья сварлива и жестока. Но Палашка (ума ей не занимать) быстро пришла в себя и блеснула лукавыми глазами на Букана.

— Однако хитер же ты, Агей Ерофеич. Пришел в чужой дом и норовишь боярыню обокрасть. Добро, Наталья Никифоровна к обедне ушла, а то бы замолвила ей словечко и…

— Молчи, дура!

Железные руки Букана стиснули Палашкину шею.

— Меня не проведешь. Сколь взяла?

Шея хрустнула, еще миг, другой — и конец Палашке.

— Пять…пять гривен, — прохрипела она.

— Так… Остальные где? — не разжимая рук, выпытывал Букан.

— Покажу… Только отпусти… Боярыня у себя перепрятала.

С тяжелыми седельными сумами уезжал Агей со двора боярыни. Воротные сторожа его давно знали и пропускали без всяких расспросов.

А через день в Ростов притащилась добрая полусотня нищебродов. Днем толпились на папертях, а ночью, перебив сторожей, ворвались в хоромы ни о чем не подозревавшей боярыни. Наталью заперли в светелке. Сами же учинили погром в ее опочивальне. Из хором никого не выпустили. Холопов, мирно спавших в подизбице, накрепко связали, сенных девок обесчестили, а Палашку скрутили кушаками, кинули на коня, коего вывели из конюшни, и увезли с собой.

После первой же ночи с Палашкой Букан сказал:

— Запомни: я не тать. Вернул гривны великому князю Ярославу Всеволодовичу. Это его серебро. Те же гривны, кои ты похитила, я своим серебром отдал.

— За что ж такая ко мне милость?

— За твои ласки, — довольно ухмыльнулся Агей. — Они дорого стоят. Много у меня было девок, но чтоб такая… И до чего ж ты ненасытная, кобылица.

С той поры минуло пять лет. Ярослав Всеволодович стал великим князем, а сотник Букан его ближним боярином.

А Палашку, казалось, и годы не старили. Напротив, в свои двадцать восемь лет, она еще больше расцвела и еще больше стала желанной для мужчин. Такое на ложе вытворяла! Вот Букан и пожалел увядающего Ярослава. (Супруга его Феодосия, оставленная им в Новгороде, скончалась там, в 1244 году; за малое время до смерти постриглась в Георгиевском монастыре и была похоронена в обители подле ее старшего сына Федора, убитого отцом в 1233 году).

А Ярослав Всеволодович и впрямь ожил: другую неделю живет со своей наложницей, но пыл его все не остывает. Ну и девку же подсунул Агей, ну и сладострастницу! Да за такую полюбовницу никаких денег не жаль.

И великий князь наградил Букана еще одной вотчиной. Агей еще больше зачванился, и такую власть взял, что без его ведома ни один приезжий удельный князь не мог явиться во дворец великого князя. Высоко, высоко взлетел Агей Ерофеич!

* * *

После шумных именин пришел Ярослав Всеволодович к своей разлюбезной Палашке с кувшином крепкого заморского вина и приказал:

— Угощайся, Пелагея. Сегодня все пьяны и тебя хочу видеть навеселе. Погляжу, какова ты будешь в постели наподгуле. Пей чару… до дна пей!

Палашка послушно выпила, наморщилась, замотала головой.

— Ничего, Пелагея. Первая — колом, вторая — соколом. Пей! То приказ великого князя.

Палашке, отроду не пившей столь много вина, пришлось осушить и вторую объемистую чару. Выпила, да так и рухнула на мягкое пышное ложе.

— Слаба, оказывается, на винцо. Как же ты теперь меня ублажать будешь? А ну шевели чреслами!

Но Палашка настолько опьянела, что и ногой не шевельнуть. Раскинулась на ложе во всей свое красе и лыка не вяжет. В Ярославе же, напротив, плоть взбесилась. И так и этак крутит полюбовницу, но та сделалась, будто мертвая.

— Ах ты, сучка! — вскинулся Ярослав и давай стегать наложницу плетью. — Ублажай, сказываю!

Палашка с трудом пришла в себя. Привстала на ложе, молвила:

— Погодь маленько…Сейчас оклемаюсь.

И оклемалась таки! (Вся весельем брызжет). Накинулась на Ярослава, да с такой бешеной страстью, что князь вожделенно заохал. Добрый час Палашка неистово потешала князя, пока тот пощады не запросил:

— Довольно, дьяволица. Да ты пьяная-то еще желанней. Награжу тебя щедро.

— Давно пора, — пьяно рассмеялась Палашка. — У тебя денег-то, чу, куры не клюют. Один Букан тебе тыщу гривен вернул.

— Вернул? — недоуменно уставился на полюбовницу Ярослав. — Когда ж такое было?

— Да уж давненько. У боярыни Сутяги забрал. Тыщу гривен, сам мне сказывал.

— Тэ-эк, — зловеще протянул великий князь.

В тот же день звезда Букана закатилась. (Надо знать мстительность Ярослава!). Он не только забрал у Агея все гривны, но и лишил его боярского чина, да еще осрамил перед всеми холопами:

— Прочь с моего двора, волчья сыть!

Глава 8 ЗАГОВОР

Высоко поднялся, да низко опустился Агей Букан. Вздулся, как пузырь водяной, и лопнул. Крепко же великий князь ударил!

Жадность всякому горю начало. После неудачного покушения на князя Василька Ростовского и смерти боярина Сутяги, Ярослав Всеволодович позвал к себе Букана и приказал:

— Поезжай к вдове и забери у нее все гривны. А коль заартачится, припугни. Ты на это дело горазд, учить тебя не надо.

Агей к вдове съездил, деньги присвоил, а князю сказал:

— Вдова — тертая баба. Я, было, ее постращал, а она: ничего не ведаю, и ведать не хочу. А коль настаивать будешь, расскажу Васильку Константиновичу и всем ростовцам, как Ярослав Переяславский (Ярослав в то время княжил в Переяславле) помышлял за тыщу гривен нашего князя извести. Вот и пришлось возвращаться.

— Худо дело, — проворчал Ярослав. — Но вдова о деньгах не вякнет.

— Да скорее сдохнет!

— Ну, дай-то Бог, лишь бы не проболталась, — отступился князь.

Своему сотнику он всегда доверял: сколь темных дел с ним провернул. И в голову никогда не втемяшится, что Букан сможет его обмануть. И на тебе! Чего не чаешь, то скорее сбудется. Собака!

Падение повергло Букана в ужас. Расстаться с властью и потерять всё в одночасье! Теперь стыдобушка на улицу выйти. Ну и подвела же его Палашка. Непотребная женка, подстилка! Не зря говорят: бабий язык на замок не запрешь и рукавицей не заткнешь… Сам виноват, нечего было Палашке о гривнах выбалтывать. Правдолюбцем себя хотел показать. Я-де, не вор и не тать, все денежки Ярославу вернул. Нашел чем перед бабой хвастаться. Вот и похвастался на свою голову. Свой язык — первый супостат.

Целую неделю горевал Букан. В зелено вино ударился. Да так напивался, что его вели в опочивальню за белы рученьки. А того Агей не любил, люто бранился:

— Я сам! Прочь, холопы! Аль не слышали, что меня Быком прозвали? Да меня хоть на медведя выпускай.

— Ведаем, батюшка, о твоей силе непомерной. Но тут лесенки крутые, не поскользнулся бы. Вот и помогаем маненько.

— Дурни! Думаете куриными мозгами, что я пьян. Так слушайте и запоминайте, глупендяи. Не тот пьян, что двое ведут, а третий ноги переставляет, а тот пьян, что лежит, дышит, собака рыло лижет, а он и слышит, да не может сказать: цыц! Уразумели?

— Уразумели, батюшка, уразумели.

— То-то, недоумки. Гляди у меня!

Бражничал, дрался, буянил, и опомнился от непробудного пьянства лишь на третью неделю, когда стал перед собой не холопов видеть, а чертей. Утром опохмелился и сказал себе: «Хватит! Надо думу думать, как из беды выходить».

И день, и два, заложив руки за спину, расхаживал Букан по своей опочивальне. И надумал-таки! От радости даже в ладоши захлопал. И радость его усилилась, когда переговорил с некоторыми влиятельными боярами, недовольными правлением Ярослава.

Ранним утром его утробный голос загремел по всем хоромам:

— Седлайте коня! И себе седлайте. Со мной — два десятка оружных послужильцев.

В Суздале ближнего боярина великого князя приняли с почестями. (Здесь еще о падении Букана никто не ведал). Святослав Ярославич встретил Агея у самого крыльца.

— Рад видеть тебя, боярин Агей Ерофеич. Прошу в покои. Потрапезуем, что Бог послал.

Во время трапезы Букан, хорошо ведая сильные и слабые стороны младшего брата Ярослава Всеволодовича, деловито кашлянул в кулак и начал свою вкрадчивую и многозначительную речь:

— От владимирских бояр я к тебе, князь Святослав Всеволодович. Но разговор между нами должен держаться в строгой тайне.

— Само собой, — простодушно отозвался Святослав. — От каких бояр-то?

— Ты уж прости, князь, но я крест боярам целовал, а посему не могу я клятвоотступником стать.

— Коль целовал, помалкивай, негоже Иудой быть, — одобрительно кивнул Святослав. — Ты мне самую суть выложи.

— Суть такова: бояре в большой затуге. Великий князь большое зло супротив ордынского хана замышляет. Не останови — вновь полчища Батыя нахлынут, и вновь в пепел всю Ростово-Суздальскую Русь превратят.

Святослав оторопел:

— Да быть того не может. Мой брат — верный содруг хана Батыя. Не из его ли рук он ярлык получил и всем русским князьям сказал: «Я чту тебя, Ярослав и мужей твоих». А, отпуская на Русь, добавил: «Ярослав! Будешь ты старшим всем князьям в русском языке». «И вернулся Ярослав в свою землю с великой честью». Так по всем летописям велено записать. Надысь, я в летопись заглядывал.

— Время изменилось, князь. Брат твой посчитал, что на Батыя пора собирать общерусское войско. Его посланцы помчали в Новгород, Псков, Смоленск, Полоцк, Минск и Витебск, по всем городам Северо-Западной Руси, кои не подвергались Батыеву погрому. Больше того, брат твой послал гонца и к галицкому князю Даниилу Романовичу, кой одержал над татарами несколько побед. Каково будет хану узнать об измене великого князя? Гонец за гонцом.

Речь Букана не была лишена правды. Северо-Западная Русь, не испытавшая разорения Батыя, стояла перед новой угрозой Тевтонского Ордена и Литовского княжества, и она запросила помощи у князя Владимирского. Ярослав Всеволодович не мог ответить отказом: в случае поражения Северо-Западных княжеств, Литва и Тевтонский Орден могли двинуться вглубь Руси. Вот и поскакали из Владимира гонцы с ответом, что Ярослав Всеволодович не оставит в беде северные города. Ни о каком же заговоре против хана Батыя и речи не было. «Заговор» придумали Букан с боярами, дабы сместить с Владимирского престола неугодного Ярослава.

— Да то ж беда, — огорчился Святослав. — Хан Батый за сие по головке не погладит. Не тот он человек, дабы измену прощать.

— Мудры слова твои, князь Святослав Всеволодович. Вот и владимирские бояре о том же. Ярослав до беды Русь доведет. Уж лучше бы хан Батый другому князю ярлык передал. Не так ли, Святослав Всеволодович?

— Да, пожалуй, что и так. И без того досыта крови нахлебались. Покой нужен Руси.

— Золотые слова, князь, — не скупился на лесть Букан. — О том все бояре пекутся. Вот бы нам, сказывают они, увидеть великим князем мудрого Святослава Всеволодовича.

— Меня? — неуверенно спросил князь.

— А кого же боле? Ты — единственный престолонаследник из братьев Всеволодовичей. Хан Батый наши права на наследие не трогает. Юрий Всеволодович был его врагом, а на Владимирский стол хан посадил его брата Ярослава. Теперь твой настанет черед, Святослав Всеволодович. Тебе и только тебе быть великим князем. Над всей землей Русской будет твоя власть.

Святослав, хоть и был безвольным, недалеким человеком, но власть любил. Страсть любил! Пора и ему посидеть на знатном владимирском троне. Чем он хуже Юрия или Ярослава?

Святослав Всеволодович даже в кресле приосанился.

— Какие будут приказания князь?

— Какие?.. Да у меня и на ум ничего не приходит. Уж как Бог рассудит, так тому и быть.

«Рохля! Да тут и дурак смекнет», — с презрением подумал о князе Агей. Вслух же, выдавив на лице подобострастную улыбку, молвил:

— Хан Батый может ненароком, и прознать о кознях великого князя. В ставку свою вызовет… Ненароком! — подчеркнул Букан. — Так что готовься к великому княжению, Святослав Всеволодович. А мы уж, бояре, тебе верой и правдой послужим. Ярослав-то нас сторонится. Меня-то шибко отлаял. Помышлял ему дельный совет дать, а он за посох схватился. Прочь-де из хором!

— Братец у меня крутой. Случалось, и меня посохом поколачивал. Ты уж прости его, Агей Ерофеич. Я-то драться с боярами не буду. Всех, кто хотел меня на Владимирском столе видеть, щедро награжу. А тебя ближним боярином оставлю.

Букан низехонько поклонился:

— Все ведают, что твоё слово твердое и нерушимое. Скоро быть тебе великим князем!

Уезжал Букан из Суздаля довольным.

* * *

Попытка Литвы и Тевтонского Ордена напасть на Северо-Западную Русь вновь была успешно пресечена решительными действиями Александра Невского. Что же касается князя Владимирского, то и пяти недель не прошло, как хан Батый узнал «ненароком» о «коварных происках» Ярослава Всеволодовича. Хан всегда был подозрителен и никому не доверял, даже угодливому Ярославу, который предал своего родного брата Юрия. Причем, пакостил и предавал не единожды, не зря его так не любят урусы. И есть за что: змея один раз в году меняет кожу, а предатель — каждый день.

Но недовольны были Ярославом и при дворе великого хана Гуюка, сидевшего в далеком Каракоруме. Здесь тайно действовала большая группа придворных великой ханши Огуль Гамиш, не доверявшая золотоордынскому хану Батыю. Назначение Ярослава правителем Руси было встречено знатью великой ханши с неодобрением: Каракорум хотел иметь собственного ставленника на Руси. И вот случай подвернулся. Узнав, что Батый намерен вызвать Ярослава в Сарай, представитель Гуюка заявил, что Ярослав должен выехать из ставки Батыя в Каракорум.

— Зачем? — поинтересовался Батый.

— О том мне неизвестно. Я выполняю лишь приказ великого хана.

И Батыю пришлось подчиниться: по служебной лестнице он подвластен Гуюку.

В 1246 году князь Ярослав, ничего не подозревая, с большой свитой был отправлен из Сарая в Каракорум.

— Ты хорошо послужил Золотой Орде, князь Ярослав. А теперь тебя хочет утвердить на княжение сам великий хан Гуюк, — с натянутой улыбкой сказал князю Батый.

— Сочту за большую честь. Я оправдаю надежды великого хана, — согнулся в низком поклоне Ярослав.

Дорога в Каракорум была дальняя и тяжелая, добраться туда было нелегко, многие люди из княжеской свиты погибли.

При дворе великого хана 56-летний Ярослав не получил «никакого должного почета». Здесь было уже решено убить князя, чтобы «свободнее и окончательнее завладеть его землей». Мать великого хана Гуюка — Огуль Гамиш, как бы в знак особенного благоволения предложила Ярославу отравленную пищу из собственных рук. Яд на седьмой день, 30 сентября 1246 года, прекратил жизнь князя.

Ярослав Всеволодович, не снискав себе народной славы на Руси, умер на чужбине.

Разделавшись с владимирским князем, ханша Огуль Гамиш, пользовавшаяся огромным влиянием при дворе часто болевшего сына Гуюка, поспешно отправила гонца в Новгород к Александру Невскому, зовя его к себе под тем предлогом, что «хочет подарить ему землю отца». Однако Александр Ярославич «не пожелал поехать», ибо все говорили, что хитрая ханша умертвит его или подвергнет вечному плену.

Хан же Батый принял брата убитого князя — Святослава Всеволодовича и, в соответствии с русским обычаем, назначил его великим князем.

Агей Букан торжествовал: он вновь ближний боярин правителя Руси. Князь же Святослав отметил свое великое княжение пышным пиром. Владимирские бояре успокоились: нет больше сварливого и вероломного князя. Наконец-то избавилась Русь от гнусного человек

Глава 9 МАРИЯ И АЛЕКСАНДР

Не так уж и долго сладко ел и пил, и ездил на золоченой карете князь Святослав Всеволодович: в Каракоруме не признали назначение Святослава, исходившего от Батыя.

В 1247 году великий хан Монгольской империи Гуюк, по совету матери Огуль, решил сместить великого князя и вызвал в Каракорум двух братьев — Александра и Андрея Ярослвичей. На сей раз Александр Невский, прикинув обстановку на Руси, надумал поехать в Каракорум. Поездка в Монголию оказалась длительной и заняла два года. Пока братья добирались до Каракорума, в 1248 году умер великий хан Гуюк и престолом завладела Огуль Гамиш.

Ханша давно уже пристально наблюдала за боевыми успехами Александра Невского. И Чингисхан, и Гуюк, и Батый предполагали нанести сокрушительный удар по всей Западной Европе, но русичи настолько ослабили татаро-монгольские тумены, что ханам пришлось отказаться от своих честолюбивых захватнических планах.

И то, что князь Александр Невский блестяще побил немцев и шведов, пришлось по душе властолюбивой Огуль. Этот храбрый урус обладает великолепным полководческим даром. Имя Александра прославилось не только по всей Руси, но и во многих странах. Сейчас он в зените славы, и он уверен, что получит ярлык на великое княжение. Этого ждет и хан Батый. Он давно благосклонен к Александру. Многие называют хана мудрым, но они заблуждаются: мудростей много, а премудрость одна. Именно она, великая Огуль Гамиш, должна быть самой умной, расчетливой и дальновидной. Она никогда не поставит Александра великим князем. Это опасно. Такой незаурядный человек, наделенный огромной властью, может объединить вокруг себя всех русских князей и получит 100–150 — тысячное войско, которое будет способно защитить Русь от татаро-монгол. Тогда вся предыдущая война с гяурами окажется напрасной.

Нет, Александр не получит ярлыка на великое княжение. Оно достанется его младшему брату Андрею, который ни чем еще себя не проявил. Невский, конечно, будет раздражен, между братьями возникнет вражда, (они и без того не очень ладят между собой), но тем лучше для великой монгольской империи: русские княжества вновь будут разобщены и ослаблены, да и влияние Батыя на Руси значительно подорвется.

Огуль не любила внука Чингисхана. Тому уже мало предела Золотой Орды, он давно мечтает завладеть троном Монгольской империи, и всё делает для того, чтобы принизить влияние великой ханши. У Огуль всюду свои глаза и уши. Недавно Батый неосторожно сказал:

— Участь женщины быть рабыней и наложницей. Она не может быть наместником Аллаха на земле. Это противоречит его заповедям.

Намек был более чем прозрачен. Батый исподволь готовит силы, чтобы сместить Огуль, и у него есть много сторонников, особенно его двоюродный брат Менгу и сын Сартак, который не только благосклонно настроен к русским князьям, но и явно (что удивительно для сына правоверного) поддерживает несторианство^[177] — одно из учений в христианстве. Он, как и его отец, готов посадить на великое княжение Александра Невского и поддерживает всех удельных князей, готовых сблизиться с Ярославичами. Стало известно, что особенно желают встать под стяги Невского Владимир Углицкий и Василий Ярославский (родной брат и племянник Василька Ростовского). Они уже сейчас дожидаются Александра во Владимире, и им во всем потакает Сартак. Но этого допускать нельзя. Ростово-Суздальская Русь, как и прежде, должна быть раздроблена на мелкие уделы. Надо немедленно послать в Золотую Орду своего доверенного человека. В Орде есть на кого опереться. Один из них — брат Батыя — Берке. Этот жестокий хан ненавидит русских князей и готов выполнить любое поручение Огуль.

Берке, получив тайное послание великой ханши, тотчас отправил во Владимир мурзу Давлета, своего преданного человека.

— Пригласишь Владимира Углицкого и Василия Ярославского на достархан. Пусть примут наши угощения, приготовленные искусным китайским поваром и врачевателями. Но ни один урус ничего не должен заподозрить. Яд должен действовать очень медленно.

Владимир Углицкий и Василий Ярославский были приглашены на достархан в начале декабря 1248 года. Первый скончался через три недели, а второй 7 февраля 1249 года.

Смерть молодых князей вызвала удивление не только у Батыя, но и у Сартака. Батый вспылил:

— Я покорил Русь и мне лучше знать,кого казнить, кого миловать. Только я имею право вмешиваться в дела русских князей. Эта Огуль многое из себя корчит. Чем сильней князь, тем больше он соберет для меня дани. А эта шайтанка режет и травит их, как шелудивых собак. Она ничего не смыслит в русских делах… Слушай, Сартак. Я поручаю тебе Золотую Орду, а сам займусь Монголией. Берегись моего брата. Берке давно мечтает завладеть Ордой, но я этого не допущу.

С отъездом Батыя в Монголию, вражда между его сыном и Берке усилилась…

А Огуль как задумала, так и решила. Великим князем она назначила Андрея Ярославича, за Невским же закрепила Новгородское, Киевское, Черниговское и Переяславское княжества.

В декабре 1249 года князья вернулись на Русь. Андрей тотчас проследовал во Владимир, а Невский надумал заглянуть в Ростов, к Марии, к своей доброй советчице.

— Ну, как ты, Мария Михайловна? — пытливо глянул на княгиню гость.

— Трудно, Александр, — откровенно призналась Мария. — Беда за бедой. Недавно брата Василька похоронила, а затем и его племянника… Странная смерть. Оба на здоровье не жаловались.

— Соболезную, Мария Михайловна. Слышал. Ты права — странная. Думаю, без руки ханши Огуль тут не обошлось.

— И я ее подозреваю… Ну, да ладно о грустном. Были и радостные минуты. Бориса моего не видел?

— Не успел, Мария Михайловна. Сразу к тебе.

— Летом свадьбу сыграли.

— Да ну? И когда только подрос. Сколь уж ему?

— В лета вошел. Восемнадцать. Прошлым летом, когда ты еще в Каракоруме сидел, женился на муромской княжне Марии Ярославне.

— Довольна ли молодой княгиней?

— Пока ничего худого не замечала. Кажись, удачный будет брак… И другая добрая новость. Определила я младшего Глеба. Нынешней весной он ездил к хану Сартаку и получил ярлык на княжение в Белоозере. А третью добрую весть ты сам привез.

— Отлучение от великого княжения? — усмехнулся Невский. — Аль ты рада тому?

— Конечно же, никакой радости я от этого не испытываю, но я наверняка знала, что великокняжеский стол тебе не отдадут.

— Наверняка? — удивился Невский. — Хотя, зачем я тебя спрашиваю. Ты, Мария Михайловна, всегда прозорлива.

— Я просто взвесила обстановку на Руси и подумала, что прославленного Невского опасно ставить на великое княжение. Уж лучше отодвинуть его подальше от центра Руси — к Киеву, Чернигову, Новгороду. Поближе к половцам, немцам и шведам. Пусть там сражается и ослабляет русские рати.

— А ведь ты права, Мария Михайловна… Но какую же я тебе добрую весть привез?

— За тобой, Александр, закрепили мой отчий Чернигов. И теперь я бесконечно счастлива, что место моего покойного батюшки займет такой достойный человек.

— Ты меня переоцениваешь, Мария Михайловна, — поскромничал Александр. — Достойные люди и в Чернигове найдутся… Кого бы ты хотела видеть наместником?

— Я знала, — вздохнула княгиня, — что ты вновь сядешь в Новгороде. Там, где враги обок, там и ты… Что же касается наместника, сам решай. Тебе видней, лишь бы о Чернигове, как и мой отец, неустанно радел.

— Надежного человека подберу, ты уж не сомневайся, — заверил Невский.

— А что же с остальной Русью, Александр? Тяжело под игом сидеть, вся Отчизна стонет. Вот уж десять лет под ордынским ярмом живем. Неужели не сыщется муж, кой кинет клич по Руси, дабы подняться всему люду православному? Неужели?!

В глазах Марии — и боль, и отчаяние, и неудержимый порыв, от коего пошел по телу Александра озноб. Эта княгиня настолько измучалась и настрадалась душой, что готова сама схватиться за меч и призвать русичей на священную войну с поработителями.

Александр Ярославич поднялся из-за стола и, подойдя к Марии, положил свои тяжелые ладони на ее мягкие, хрупкие плечи.

— Рано, Мария Михайловна, рано! У самого скорбит душа, самому хочется схватить меч, но это всего лишь порыв. Рано! Сила по силе — осилишь, а сила не под силу — осядешь, и так осядешь, что уж вовек не подняться. Как это ни горько, но сейчас перед Русью стоит иная задача: дабы предотвратить новые татарские нашествия, надо поддерживать мирные отношения с ханами и при этом объединять все русские земли на Северо-Западе, чтобы оказывать решительный отпор Литве, немцам, свеям и папской курии^[178]. Другого пока не дано. Ни один князь, будь он семи пядей во лбу, не способен сейчас нанести победный удар по татаро-монголам. Ни один князь!

Александр Ярославич снял с плеч Марии руки и вновь уселся за стол.

— Разумом понимаю, но сердцем…

В глазах Марии застыла глубокая печаль.

Невский осушил чарку, надвое разломил ломоть ржаного хлеб, понюхал.

— Какая прелесть. Славно пахнет. Отвык я от русской пищи. Свой выпекаешь?

— Свой. Потихоньку засеваем старые пахотные земли. Главный упор делаем на рожь. Она устойчива к переменам погоды, рано созревает и реже попадает под ранние заморозки.

— А ты, я вижу, крестьянские дела не худо ведаешь.

— Жизнь заставляет, Александр. Без ума проколотишься, а без хлеба не проживешь. Вот и налегаем на рожь, и не только: и овсы, и ячмень, и просо и горох возделываем. Немалое подспорье. Как в народе говорят: от земли взят и землей кормлюсь.

— Добро, Мария Михайловна. А вот в Новгороде с хлебушком всегда туго. Так что, когда окрепнете, к вам за хлебом приеду.

— Милости просим… Ты вот о папской курии заикнулся. А ведь нелегко тебе будет, Александр. Курия развернула широкое наступление на страны Восточной Европы, и особое внимание, как впрочем и Тевтонского Ордена, ее привлекает Русь, коя имеет устойчивые отношения в Прибалтике, Карелии, в земле финнов и даже в Польше.

— Ты изрядно осведомлена, — с глубоким интересом посмотрел Александр на Марию.

Да, «самая образованная женщина средневековья» хорошо ведала, что творится за пределами Новгородско-Псковской земли.

Тринадцатый век явился временем расцвета могущества папы Римского, кой вел борьбу с германскими императорами, стремясь утвердить свою власть в Европе. Весьма значительные события произошли также в Восточной Европе. В 1204 году пал, захваченный латинскими крестоносцами, Константинопль, кой подвергся варварскому разгрому. Патриарх и византийский император перебрались в Никею, где и возникла Никейская империя.

Вскоре, после захвата Константинопля, папа Иннокентий Третий обратился к русским князьям с посланием, в коем, ссылаясь на то, что пал центр православной церкви, предлагал Руси принять католичество и подчиниться власти курии. Одновременно Иннокентий потребовал от властителей Польши, Ордена, Швеции, Норвегии и других стран прекратить всякие торговые сношения с русскими князьями. Однако немецкие купцы не могли в то время существовать в отрыве от таких крупных торговых центров, как Новгород, Полоцк, Смоленск и других городов. Немецкое купечество нарушило папское предписание и заключило торговые договоры с русскими городами.

Русские князья не только отвергли папские домогательства, но и изгнали папских монахов (лазутчиков) из Киевской и Ростово-Суздальской земли.

Татаро-монгольское нашествие, казалось, открывало перед курией новые возможности. Во-первых, в связи с тем, что татаро-монгольские ханы установили власть над Русью, можно было попытаться склонить их к принятию католичества, а затем договориться с ними, как с сюзеренами русских князей и получить из ханских рук признание за папством прав верховного управления русской церковью. (Экономические и политические выгоды такого акта не вызывали сомнений), хотя сама попытка склонить татаро-монгольских ханов к принятию католичества оказалась явно авантюрной. Во-вторых, опасаясь угрозы тем странам Восточной Европы, которые признали церковную власть папства, курия соглашением с ханами надеялась обеспечить безопасность своих отношений в этих государствах. В-третьих, курия стремилась договором с татаро-монгольскими ханами устранить возможность их сближения с Никейской империей, которая и без того всё сильнее угрожала крестоносцам в Константинополе.

Наряду с военным наступлением папская курия в это время предприняла широкое дипломатическое наступление на Русь.

— Я хорошо ведаю, — заключила Мария, — что Иннокентий Четвертый отправил ряд писем влиятельным русским князьям, предложив им принять католичество. Уверена, что одним из первых такое послание получил знаменитый Невский. Не так ли, Александр?

Александр Ярославич всё с большим интересом посматривал на княгиню и думал:

«Прав был когда-то мой двоюродный брат Василько, говоря, что его супруга, обладает необычайным умом. Она действительно выдающаяся женщина, и только ей было по силам написать изумительное „Слово о полку Игореве“, кое Александр прочел в стенах Григорьевского затвора».

— Было послание от папы, Мария Михайловна. И что, ты думаешь, католики предлагают взамен?

— Ответ очевиден, Александр. Иннокентий Четвертый сулит свое покровительство и помощь против татар. Я права?

— Несомненно, княгиня. Ко мне прибыли даже два папских кардинала. Вот уж хитрецы! Из кожи лезли, дабы прельстить меня католичеством. Но я им жестко заявил: «Папа хочет толкнуть Русь на войну с Золотой Ордой, дабы облегчить ливонским рыцарям захватить наши Северо-Западные земли. Тому не бывать. Русь была и будет православной!»

— Достойный ответ, Александр. Недаром тебя поддержали отцы церкви. Митрополит Кирилл, после поездки в Никею к патриарху, перебрался во Владимир и ныне с тобой в доброй дружбе.

— И всё-то ты ведаешь, княгиня!

Александр вновь поднялся из-за стола и прошелся по покоям. А Мария залюбовалась князем. Статный, широкоплечий, с умным, красивым лицом. Ему не исполнилось еще и тридцати, но в русой, кудреватой бородке уже залегла серебряная паутинка… Сейчас ему двадцать девять, сколь было и Васильку, и как он похож на своего брата!

Василько!.. Милый, родной Василько. Как тебя не хватает все эти тяжкие годы. Народ до сих пор тебя вспоминает добрым словом. Ты был строгим, но справедливым князем. Господи, и как же ты любил жизнь!

Александр молчаливо постоял у окна, из коего виднелось тихое, изумрудное Неро, затем повернулся к княгине и неожиданно спросил:

— А почему ты свое «Слово» не отдашь переписчикам и не размножишь книгу для других княжеств?

Тугие, рдеющие губы Марии тронула мягкая, нерешительная улыбка. Она всегда смущалась, когда речь заходила о ее рукописи.

— Не могу преодолеть себя, Александр. Такой же вопрос мне задал ученый монах Дионисий, кой пришел в Ростов из Москвы. Всю жизнь он занимался летописями, прочел сотни знаменитых книг, и теперь настаивает, чтобы «Слово» отдать переписчикам. Но… но я до сих пор страшусь. Я до сих пор не считаю свою рукопись совершенной. Пусть пока полежит в Григорьевском монастыре.

— Чересчур скромничаешь, Мария Михайловна. Уверяю тебя: твое «Слово» — изумительное творение, кое должно стать достоянием всей Руси.

— Не знаю, не знаю, Александр. Может быть я когда-нибудь и решусь на размножение книги о своем пращуре (Мария была внучкой великого киевского князя Всеволода Святославича Черемного, кой доводился старшим племянником князю Игорю)… А сейчас поговорим об ином. Ты заедешь к своему брату Андрею?

— Во Владимир? Честно признаюсь, за два года в Монголии, мы досыта наговорились с братом, а посему я не думал посещать Владимир. Есть в том нужда, Мария Михайловна?

— Сам решай, Александр, — загадочно отозвалась княгиня. — А сейчас я бы хотела с тобой посетить Гри- горьевский монастырь.

— Хочешь показать лучшую на Руси библиотеку?

— И не только, — вновь загадочно молвила княгиня.

Григорьевский затвор стоял в западной части детинца, вблизи от княжеских белокаменных палат. Книгохранилище было хорошо освещено восковыми свечами в бронзовых шанданах. За крепкими, дубовыми, слегка наклонными столами трудились более трех десятков «ученых мужей» в черных подрясниках. Поскрипывали по пергаментным листам гусиные перья. На каждом столе — скляница с чернилами, киноварь, точила для перьев, песочницы…Лица ученых мужей сосредоточенные.

При виде княгини и Александра Невского иноки оторвались от рукописей и почтительно поклонились.

Мария молча, легким взмахом руки, повелела монахам продолжать работу. Князь же Александр с восхищением осматривал библиотеку. Сколько же тут сотен книг! Древних, облаченные в кожи и доски, с медными и серебряными застежками. Да тут целое сокровище!

— Мне рассказывали о ростовской библиотеке, но чтоб такое!

— Спасибо отцу Василька — Константину Всеволодовичу. Он собрал только греческих книг более тысячи. Часть закупил, а часть ему были подарены восточными патриархами. Перед своей кончиной Константин Всеволодович завещал свою библиотеку ярославскому духовному училищу, но оно там просуществовало недолго. Уже через два года, вместе с учителями, учениками и библиотекой, оно было переведено в Ростов. Богатейшая книжница еще более пополнилась при моем супруге. Он не жалел никаких денег ни на книги, ни на само училище. Именно при Константине и Васильке Ростов стал духовным и культурным центром Руси. С тех пор и начали называть Григорьевский монастырь «затвором», то есть школой, где изучались языки, велось летописание, переписывались древние рукописи, а во время богослужений песнопения исполнялись на двух языках — славянском и греческом.

Александр подошел к одной из низких сводчатых дверей, за которыми послышались нестройные голоса.

— Что сие, княгиня?

— То ученый муж Дионисий отроков греческому языку обучает. Вельми разумен, сей монах. Глубокий знаток античной литературы. Это — и Гомер, и Вергилий, и Аристотель, и Платон. Не говорю уже о русских авторах.

— Как появился у тебя сей ученый муж?

— В год Батыева нашествия из Москвы пришел. Молвил: «Все города разорены, мирские и духовные книги брошены в костер. Хотел с горя в скит удалиться, но тут услышал благую весть, что Ростов, и библиотека его чудом сохранились. Вот и подался в сей град».

Однако Мария Михайловна не всё рассказала. Дионисий при встрече с ней молвил и другие слова:

— Много наслышан о тебе, княгиня, как о первой на Руси женщине — летописце, о твоих зело больших познаниях философии и литературы. Аристотеля, Гомера, Платона и других сочинителей ты почти знаешь наизусть. Мне тебя учить, думаю, нечему. Поэтому я пришел сюда не за тем, чтобы от меня набиралась книжной мудрости известная всей Руси княгиня, а затем, чтоб в твоей благословенной школе кое-чему научить твоих славных отроков. Не гони меня, пресветлая и премудрая кудесница слова. Я буду зело рад, если мои скромные знания принесут хоть малую лепту в сокровищницу Ростова Великого. Причем, я не потребую никакой платы. Я видел страшные разорения, и черный ломоть хлеба да кружка кваса будут для меня наилучшим брашном.

Мария с радостью приняла ученого мужа. А затем она добилась того, чтобы великокняжеское летописание было перенесено из сожженного Владимира в Ростов, и уже в 1239 году Мария составляет первый великокняжеский свод (спустя тридцать лет — второй).

— Почему ты взялась за сей огромный труд? — спросил Александр Ярославич.

— Если откровенно, то меня вынудило к этому нашествие ордынцев. После гибели мужа я не могла взять в руки меча, но у меня появилась другая возможность — сберечь от уничтожения русскую письменность, сохранить её, как величайшую сокровищницу, коя никакой цене не поддается. Составление летописи в лихую годину — наиболее яркая страница борьбы ручичей за свою независимость. Ведь летописи, над коими я и мои сподвижники сидели, отражали не только годовые события Ростова, но и других княжеств. Эти летописи мы отправляем во многие города, где их переписывают, а зачастую читают в виде проповедей с амвона церквей, кои разжигают в сердцах русских людей огонь гнева и возмущения бесчинствами и жестокостью врагов.

— Другими словами сказать, что из обычных летописных сводов, сложившихся на Руси, своды княгини Марии обрели общенародный патриотический глас.

— Ты прав, Александр, — твердо произнесла Мария. — Мы того и добиваемся, чтобы наши своды были глашатаями борьбы против ненавистного ига, придавая им нравственно — религиозное обрамление.

— И надо признать, княгиня, что собрание некрологов русским князьям, кои решительно отказались служить ненавистной Орде, звучат набатом. Чего стоят твои «Жития» Василька Ростовского и Михаила Черниговского. Ты, княгиня, взялась за труднейший и зело ответственный труд по созданию героических рассказов о подвигах русских князей, но не на поле брани, а в другом, более тяжком для них положении. Их зверски пытали, но они не захотели перейти на сторону врагов. Именно таким образом ты, Мария Михайловна, воспитываешь своими сводами убежденность и уверенность в победе русичей, вселяешь в их сердца стойкость и непремиримость. Ведь надо честно признаться, что многие князья пали духом, растерялись, их обуял животный страх перед ордынцами. И вот сыскался человек, коему надо было их ободрить, вселить веру в будущую победу. Этот хрупкий, но мужественный человек передо мной. Тебе, княгиня, должна быть благодарна вся Русь.

Тонкое, чистое лицо Марии зарделось.

— Не слишком ли, Александр? Зачем такие высокие слова.

— Не слишком, Мария Михайловна. Все твои деяния говорят о величайшем значении, как самого Ростова, так и составленных в нем сводов для истории и культуры всего русского народа. Ты творишь огромное дело!

— Если так, то ловлю тебя на слове. Не зря я тебе заикнулась о Владимире. Ходят слухи, что Владимир намерен вернуть из Ростова великокняжеское летописание. Князь Андрей честолюбив и он…

— Можешь не договаривать, Мария Михайловна, — по лицу Невского пробежала тень. — Я хорошо ведаю своего брата. Ты, пожалуй, права, но постараюсь убедить Андрея. Твои труды стоят того, чтобы я сделал крюк во Владимир.

Княгиня благодарно поклонилась Невскому в пояс. Он еще долго находился в «затворе»: беседовал с отроками, учеными мужами и особенно с Дионисием, который произвел на него неизгладимое впечатление. Сей муж знал не только несколько языков, не только блестяще цитировал иноземных литераторов, историков и ученых, но и весьма мудро отвечал на разные житейские вопросы. Глубина его мыслей была поразительной.

«Побольше бы таких ученых людей на Руси, как Мария и Дионисий», — невольно подумалось Александру.

Княгиня чутко прислушивалась к разговору князя и монаха и удовлетворенно кивала головой. Пусть Александр ведает, какие ученые мужи живут в Ростове, и что ни монах, то кладезь ума, и никто из них не собирается уходить во Владимир.

Покидал Невский Григорьевский затвор в возбужденном состоянии. Ни в одном городе Руси нет такого литературно-духовного средоточия. И не только. Ростов Великий, если дать ему определенное направление, может стать центром подготовки восстаний против ордынского ига. Но поймет ли Мария, какая громадная ответственность ляжет на ее плечи? Думается, поймет. Этой исключительной женщине ни мужества, ни силы духа не занимать.

Александр Невский, еще в начале вторжения полчищ Батыя, задался целью — выгнать с родной земли жестоких завоевателей, но когда он увидел, что почти все русские княжества разорены и уничтожены, цель его несколько изменилась: надо выждать, когда княжества оправятся, и тогда уже готовить удар на ордынцев. Пока же надо вести с ханами тонкую игру и исподволь накапливать силы. И в этом плане Ростов должен занять ведущее место.

После шумной и веселой встрече с молодыми, Александр Ярославич остался один на один с Борисом. Молвил:

— Жену свою, Марию Ярославну, не обижай. Кажись, славная она у тебя.

— И в мыслях того нет, Александр Ярославич. Надеюсь прожить так, как родители мои жили.

— Добрый пример… А теперь о делах потолкуем. С баскаком как живешь?

При упоминании баскака Туфана лицо молодого князя подернулось хмурью.

— В печенках сидит этот баскак. Стараюсь не враждовать, но противно видеть его рожу. Так и хочется схватиться за меч.

— О мече пока забудь, Борис. Напрочь забудь!

— И об этом мне говорит сам Александр Невский?! Да как можно спокойно взирать на эту надутую харю?

— Не кипятись, князь. Попусту меч из ножен токмо глупцы вынимают, и не тебе, пожалуй, это объяснять. Не время! Слушай свою мать, она у тебя мудрая женщина. Постарайся жить с баскаком мирно. Почаще дари подарки, приглашай на охоту. Татары это любят. А сам, тем временем, копи силу.

— Да как копить, Александр Ярославич? Баскак наперечет знает каждого моего дружинника. Сто человек — и не больше! И это на всё княжество. Таков приказ хана Батыя. Ни меча, ни кольчуги не позволяет обновить. Каждую кузницу дозирает. Как-то один из ковалей попытался кольчужную рубаху отковать. Так того коваля воины баскака увели к Туфану, и тот приказал его высечь плетьми. Ремесленный люд, было, возроптал, да и дружина моя возмутилась. Быть бы побоищу, да мать меня остановила.

— Вдругорядь скажу: умница твоя мать. Ну, побил бы ты Туфана, так хан бы на Ростов целый тумен^[179] прислал. Ростов бы на, сей раз, сжег, а весь ремесленный люд и дружину твою в один час уничтожил.

— Так что же делать, Александр Ярославич? Терпя, и камень треснет.

— Терпи, Борис, терпи. Тебе есть у кого доброго совета послушать… А я же такой бы совет дал. Добрые ремесленники, кои оружье могут ковать, пусть из Ростова в глухие места уходят. Забирают своё сручье^[180] и потихоньку уходят.

— В лесах тайно оружье ковать? — оживился князь.

— Молодец Борис Василькович, быстро смекнул. Ковать и ковать! Думаю, такие дебри у вас найдутся. Поразмысли над этим, сыщи надежного кузнеца и поручи ему подобрать тайное лесное угодье с рудой и речушкой, чтоб ни один поганый о нем не пронюхал. Баскаку же, коль убыль в ремесленниках заподозрит, скажешь: бегут, неслухи, к каждому посадскому гридня не приставишь. И до нашествия из городов бежали и ныне бегут, нечестивцы. И серчай, серчай побольше!

— Ловко придумал, Александр Ярославич! Вот так бы по всем княжествам оружья наготовить.

Невский лишь многозначительно улыбнулся.

Глава 10 СТАРШИЙ БРАТ НЕВСКОГО

Распрощавшись с Борисом, Александр Ярославич вновь вернулся в покои княгини. Их беседа была продолжительной, но носила уже иной характер. К концу разговора Мария Михайловна внезапно спросила:

— А ты помнишь, Александр, своего брата Федора?

— Федора? — переспросил Невский, и лицо его резко изменилось, стало замкнутым и отчужденным.

— Прости, Александр. Мы не так часто с тобой видимся, и один Бог ведает, увидимся ли вновь. Не знаю, как для тебя, но смерть твоего брата до сих пор остается для меня загадкой.

— А что твоя сестра говорит?

— Ефросинья в полном неведении.

Невский еще больше замкнулся.

* * *

Федор родился в 1216 году и был на четыре года старше Александра. Это был крепкий и красивый княжич, к тому же веселый и добрый. Княжича любил весь Переяславль.

— Не в отца поднимается Федор.

— Ярослав-то Всеволодович уж куды как зол и пакостлив, а сын его готов последнюю рубаху с себя снять. Худого слова от него не услышишь, не то, что отец.

До Ярослава Всеволодовича доходили слова переяславцев, и он срывал гнев на сыне:

— Нет в тебе моего корня, Федька. Ты черни должен плеть показывать, а не калитой трясти. Ты чего это Ваське кожемяке полную горсть серебра отвалил?

— Он в кулачном бою всех побил, вот я его и наградил.

— А твоего ли это ума дело? Ты что, князь Переяславский? Придурок!

Ярослав Всеволодович доставал из-за голенища сафьянового сапога крученую плеть и принимался стегать сына.

— Да ты что, батя! — увертываясь от хлестких ударов, восклицал Федор. — Я же от чистого сердца Ваську наградил. Ты что?

Но Ярослав Всеволодович, знай, норовит достать плеткой сына. Кстати, плетки на Федора он никогда не жалел, потчевал за малейшую провинность, а то и просто так — для острастки. Ворчал:

— Не выйдет из тебя путного князя. Глуп, как осел. А не я ль тебя наставляю, как настоящим князем стать?

— Через мерзость, подкупы и вероломство? Я так не могу, батя. Хочу честно людям в глаза смотреть.

— Опять ты за своё, дурак набитый!

И вновь принималась свистеть крученая плеточка.

Когда Федору стукнуло семнадцать лет, Ярослав Всеволодович решил: «Женить, дурака, и непременно на умнице. Такую сыскать, дабы от всяких глупостей муженька отлучила».

Надумал с братом своим посоветоваться, великим князем Юрием Всеволодовичем. Тот долго не раздумывал, как на блюдце поднес:

— Есть такая умница, даже чересчур. Давно в девках засиделась. А всё из-за чего? В науки разные, вишь ли, влезла, за уши не оттащишь. Сказывают, шесть языков иноземных ведает, ума-де палата.

— Да кто ж такая? — удивился Ярослав. — Неужель, брате, еще одна Мария Черниговская на Руси появилась?

— В самую точку угодил. Старшая сестра ее, Феодулия. И умом взяла и лицом пригожа. На Марию смахивает.

— Ну что ж, брате… Породниться с Михайлой Черниговским — большая честь для любого князя. Отдаст ли?

— Отдаст, коль сам великий князь поклонится.

— Уж порадей, брате.

— Порадею. Михайла Черниговский ныне на половца намерен идти, у Северских князей помощи затребовал, но те не шибко-то и разбежались. Вновь свары меж собой затеяли, берегут свои дружины. А я Михайле пятьсот воинов пришлю, то немалое подспорье.

Ярослав Всеволодович с удивлением глянул на великого князя. И чего это он вдруг расщедрился? Обычно скуп, воды из него не выжмешь, а тут целое войско Михайле Черниговскому отвалил. Не из-за Федьки же!

— Спросил напрямик:

— Какая выгода тебе, брате, такую дружину посылать?

— А когда я без выгоды чего делал? — довольно ухмыльнулся Юрий Всеволодович. — Это вас всех учить надо, пропали бы без меня. Так мотай на ус. Давненько меня притягивает Черная Русь^[181]. Лакомый кусок, не зря на него Немецкий Орден и Литва зарятся. Я Михайле помогу, а он мне. Пирогом же вместе поделимся, хе-хе.

Михайла Черниговский отнесся к предложению великого князя с должным пониманием. Он, горячий сторонник объединения всех русских земель, и сам давно помышлял сблизиться с Черной Русью.

Венчание наметили на Покров — свадебник 1233 года. Жених и невеста друг друга до свадьбы не видели. (Смотрин зачастую не делали: всё решали родители). Правда, Феодулии рассказали, что жених красив лицом и нравом добрый. Видел жениха ближний боярин Федор Андреевич, бывавший по делам в Переяславском княжестве. А ближнему боярину, одному из своих учителей, княжна бесконечно доверяла.

— Славный княжич, душевный, нравом веселый. С таким счастливо проживешь.

Княжна была весьма довольна рассказом боярина, а вот княжич Федор Ярославич с первого же дня, узнав о намерении отца, потерял всякий покой. Он уже второй год был безумно влюблен в местную боярышню Аринушку, стройную, кареглазую девушку с ласковым сердцем. Встречались редко, накоротке, да и то украдкой. Но какими были эти счастливые минуты! Какое блаженство испытывали Федор и Аринушка!

Однажды всепоглощающая страсть их так захватила, что Аринушка полностью отдалась своему любимому. Это случилось в конце июля, и через месяц боярышня еще ничего не почувствовала. Не догадывался о беременности своей лады и княжич Федор. Как-то им удалось еще раз встретиться, и вновь был незабываемый, волшебный час.

И вдруг, как гром среди ясного неба. В покои вбежал разгневанный отец и коршуном налетел на сына:

— Кто тебе позволил с дочкой боярина Григория Хоромского снюхаться?! Сучий сын!

Федор на какой-то миг растерялся, он не знал, что и ответить отцу. А может, он еще ничего толком и не ведает?

— Чего застыл, как пень? Не такой, оказывается, ты простачок. И времечко подобрал подходящее. Я — в Чернигов, а Хоромский с боярыней на богомолье снарядились, а деточки — в глухой садик. Ах ты, поганец!

Долго бушевал, а когда остыл, ткнул мясистым перстом на лавку и жестко молвил:

— Садись и слушай мое отцовское повеление. На Покров женю тебя, дурака, на дочери князя Черниговского, княжне Феодулии.

Неожиданная новость повергла княжича в оторопь.

— Невеста богатая, умом горазда. Хватит тебе баклуши бить.

Федор встал на колени.

— Не нужна мне княжна Черниговская. Выдай меня за Арину Хоромскую. Христом Богом умоляю, батюшка!

— Ты что оглох или белены объелся? Сказано за Феодулию, и будь радешенек родительскую волю исполнять.

Федор был потрясен: он закрылся в своей комнате и никого не впускал, а затем, за день до свадьбы, бледный, весь потухший, зашел к своему младшему брату Александру, кой уже слышал о предстоящей свадьбе.

Федор, со слезами на глазах, ходил взад-вперед по покоям и с отчаянием в голосе твердил:

— Не хочу никакой свадьбы. Не хочу!.. Уж лучше сбегу куда-нибудь. Я одну Аринушку люблю, одну Аринушку!

— А возьми да и сбеги, подумаешь родительская воля, — неожиданно для себя ляпнул вдруг кощунствующие слова тринадцатилетний Александр.

— И сбегу! А то и…

… После продолжительного молчанья Александр Невский раздумчиво и горько произнес.

— Это были последние слова, кои услышал я от брата. А дальше…дальше сплошные загадки. Отец приставил к Федору стражу. Брат не мог выйти даже на крыльцо. Под окнами его комнаты стояли караульные. Тем временем, приехали великий князь с княгиней Феодосьей, твои родители с дочерью Феодулией. Близился час венчания в соборном храме, но жених так и не вышел к невесте. Зато вышел отец с заплаканным лицом и объявил:

— Княжич Федор скончался от сердечного удара.

Феодудия упала в беспамятстве, и на другой же день постриглась в суздальский Ризположенский монастырь, под именем Ефросиньи. Ты ведь посещала Суздаль, княгиня?

— И неоднократно. Но сестра ничего не знает о таинственной смерти твоего брата… Да и что она может знать, или о чем-то догадываться. Ведь она в глаза не видела Федора.

— А ты, Мария Михайловна, о чем-то догадываешься?

— Да, Александр. Твой брат не мог погибнуть от внезапного сердечного приступа. Он никогда не жаловался на сердце. Это уж твой отец распустил слух, что его сын иногда страдал грудной жабой. Сущая ложь. Здесь одно из двух: либо Федор сам выпил отравленное зелье, либо ему подмешал в кубок отец. Я даже представляю себе такую картину. Все высокие и почетные гости собрались в храме, а твой отец с сыном так и не могут выйти из своих хором. Федор наотрез отказывается выйти к венцу. Ярослав Всеволодович всячески уговаривает, но сын тверд и неумолим. Тогда князь Ярослав со страхом понимает: его ждет несмываемый позор. Великий позор! Сын вышел из послушания отца. Ярослав представляет, как над ним будет смеяться вся Русь. И тогда он принимает чудовищное решение — убить сына. Это единственный способ избавиться от позора. Ярослав примиренчески говорит Федору:

«Хорошо, сын. Я пойду тебе навстречу и отменю свадьбу. Жди меня здесь с ответом невесты. Я придумал, что ей сказать».

Но Ярослав идет не в храм, а в свои покои и возвращается с двумя кубками.

«Я всё уладил, сынок. Выпьем за благополучный исход».

«Но что ты сказал невесте?» — жалея Феодулию, спрашивает Федор.

«Она — умная девушка, Немного огорчилась, но простила тебя. А теперь выпьем к твоей радости. Отдам тебя за дочь Хоромского».

Федор с удовольствием осушает кубок и замертво падает. Ярослав надежно прячет кубок в своих покоях, а затем посылает ближнего холопа в покои сына.

«Глянь, собрался ли, наконец, к венцу Федор. Уж до чего нерасторопный!».

Холоп вскоре возвращается:

— Твой сын мертв, князь!

Ярослав Всеволодович делает испуганное лицо и бежит в комнату Федора…

— У тебя богатое воображение, Мария Михайловна, но оно настолько убедительно, что начинаешь верить в твое предположение. Теперь мне легче понимать, как ты писала свое «Слово»… Но есть и другая загадка. Что стало с дочерью Хоромского?

— Мне известно, Александр, лишь то, что известно и тебе. В день смерти Федора, Арина Хоромская бесследно исчезла. Можно выдвинуть несколько домыслов, правда, один из них вполне вероятен. Арина, догадавшись, что у нее будет ребенок, решила покинуть отчий дом. Если у нее где-то родилась дочь, то ей сейчас уже шестнадцать лет. А может, и отыщется когда-нибудь твоя племянница, Александр.

— А лучше бы племянник, — грустно улыбнулся Невский и добавил. — Но мне почему-то кажется, что Арина покончила с собой. Уж слишком трудно вынести бесчестье на Руси, уж слишком крепки наши древние устои.

Перед самым отъездом Александр Ярославич вспомнил про Спасо-Песковский Княгинин монастырь.

— Ведутся ли работы твоей западной крепости?

— С трудом, Александр. Десятый год монастырь поднимаем. Хочешь глянуть?

— Непременно, Мария Михайловна.

Перед обителью, коя возводилась в двух верстах от Ростова, Александр Ярославич снял шапку и широко перекрестился на купола храма, что стоял вблизи строящегося монастыря.

— То храм Архангела Михаила, — пояснила княгиня. — Священное для ростовцев место. Поставлен храм епископом Леонтием в одиннадцатом веке. Не случайно обок и монастырь поднимается.

— Доброе место выбрала, Мария Михайловна. На мысу озера. Вижу, годика через два готов будет твой мужской монастырь. Для любого ворога — крепкий орешек…Ну, а что касается твоей просьбы, я не забуду. Может и впрямь такое случится, что Ростов Великий станет центром подготовки восстаний против лютого ордынца. Да хранит тебя Бог, Мария!

Глава 11 ЛАЗУТКА СКИТНИК

Молодому князю Борису Васильковичу крепко запали в душу слова Александра Невского, своего двоюродного дяди. Оружейных мастеров — в леса! Хитро придумано. Оружье до зарезу нужно. С дубиной на татарина не пойдешь… Но с чего начать и с кем повести нелегкий разговор? Не каждый кузнец снимется с насиженного места.

Пригласил к себе ближнего боярина и воеводу Неждана Ивановича Корзуна. Тот был мрачен и неразговорчив, куда девалась его прежняя общительность и веселость. Три недели назад боярин схоронил жену Любаву Святозаровну, кою (все ведали) бесконечно любил.

Любава крепко застудилась, когда уезжала вкупе с другими семьями от татар в Белоозеро. Кажись, поправилась, но с тех пор стала покашливать, а последние годы всё чаще и чаще стала жаловать на боли в правой стороне груди. Да так и слегла. Неждан Иванович тяжело переживал, когда шел за гробом не скрывал неутешных слез.

Потрясена была смертью и княгиня Мария: скончалась ее любимица, ближняя боярыня. Чуть ли не каждый день она посещала Неждана и как могла его утешала. А Корзун был беспредельно подавлен: трудно, чрезвычайно трудно свыкнуться, когда из жизни уходит самый любимый человек.

Было Корзуну около сорока лет, возраст для мужчины солидный, но Неждан Иванович своих лет не ощущал, выглядел моложаво, был подвижен, строен и гибок телом. Молодцевато, по-юношески взлетал на коня. Русые кудри, красиво разметанные по широким плечам, такая же красивая курчавая бородка и улыбчивые синие глаза сводили с ума многих боярышень, но Неждан Иванович, казалось, не замечал на себе жарких ищущих взглядов. Такую, как его Любавушка, думал он, ему уже не найти. Он будет жить вдовцом, так, как живет княгиня Мария, в 28 лет оставшись без мужа. А ведь коль не ушла в монастырь, могла бы вновь жить при новом супруге. («Правда» Ярослава Мудрого такое дозволяет), но Мария настолько глубоко любила своего Василька, что и мысли не допускала о каком-то другом муже. Великая женщина!

Витаясь^[182] с боярином, Борис Василькович не стал лишний раз бередить рану Неждану воспоминанием о супруге, а сразу перешел к делу, рассказав о предложении Невского.

Неждан тотчас заинтересовался:

— Добрую мысль подал Александр Ярославич. Надо бы с Ошаней потолковать.

— Кто такой?

Корзун, не скрывая удивления, глянул на князя.

— Прости, Борис Василькович, но я-то думал, что ты нашего знаменитого кузнеца ведаешь.

— Ране мне не до кузнецов было, — строго отозвался князь. — То в Белоозере скрывался, то к ханам на поклон ездил, то беглых оратаев разыскивал. Дань-то этому треклятому баскаку, хоть тресни, но платить надо… Что за Ошаня?

— Ему уже за восемьдесят, но еще крепкий старик. С малых лет простоял у горна, но ныне ослеп. В кузню свою до сей поры ходит и на подручных покрикивает. Отец твой, Василько Константинович, жаловал кузнеца, от всякого тягла его освободил. Ныне же Ошаня Данилыч скучает. Подручные его сохи мужикам, да ухваты бабам куют. Работа грубая, не тонкая. Это тебе не булатный меч и не кольчуга.

— Кой прок от слепого старика?

— Вдругорядь прости, князь. Этого старика почитает весь ремесленный люд, и коль он попросит уйти мастеров в лес, его послушают. Но здесь и наше слово будет не последним.

— Позови мне этого старика.

Корзун незаметно вздохнул: юн еще Борис, никак не привыкнет к своему высокому княжескому званию, кое обязывает его лишь повелевать и приказывать, а то, что в таком серьезном деле ему самому надо наведаться к ковалю, до него не доходит. Ошаня-то и зрячим никогда в княжеских палатах не бывал, к нему и Константин, и сын его Василько сами в кузню приходили.

— Пожалей слепого, князь. Не лучше ли нам самим Ошаню посетить, как это всегда делал Василько Константинович.

Борис старался во многом походить на отца, поэтому ответил без раздумий:

— Ты прав, Неждан Иванович. Наведаемся к ковалю.

Ошаню долго уговаривать не пришлось. Ожил, загорелся старик:

— Давно пора за доброе оружье взяться. Мои ребятушки истосковались, срам в кузню ходить.

— Но пойдут ли в леса?

— За своих ручаюсь, князь. Никто из пятерых и слова поперек не скажет. А вот за других ковалей поручиться не могу. Толковать надо.

— Потолкуй, Ошаня Данилыч, — как можно теплее попросил Борис Василькович. — А я уж ничем не обижу, щедро награжу.

— Деньги — пух, — махнул рукой Ошаня, — дунь на них и нет их. Настоящий коваль, коль работа по сердцу, о барыше не думает. Дело в другом, князь. У всех путных ковалей семьи. Каково в дебри с ребятней срываться?

— И в дебрях помогу обустроиться. Главное, добрую артель сколотить.

— Потолкую, — вновь молвил Ошаня.

* * *

Неожиданно всё дело уперлось в Лазутку.

Через три дня вновь навестив кузнеца, боярин Корзун спросил:

— Как потолковал, Ошаня Данилыч?

— Да, кажись, не худо. Уговорил десяток мастеров.

— Молодцом, Ошаня Данилыч… Но всяк ли надежный? Никто не проговорится? Об этом ни одна душа не должна узнать — татары под боком.

— Обижаешь, боярин. Я этих мастеров с зыбки ведаю. Кремень, лишнего не вякнут… Тут об ином речь. Кузня не токмо леса требует, но и руды с водой. Много руды! Без оного кузне не дымить. Просто так в лес не сунешься, особливые места надо ведать. А среди нас такого лесовика нет.

Неждан пощипал, пощипал русую бородку и обнадеживающе молвил:

— Есть такой. Леса вдоль и поперек знает, приметы всякие ведает, по ним и руду сыщет. Сам постараюсь его разыскать.

— Ты уж порадей, боярин.

Ошаня Данилыч стоял, опираясь на клюку. Медное, сухощавое лицо его, обрамленное волнистой серебряной бородой, продолжало оставаться озабоченным.

— Что-то еще, Ошаня Данилыч?

— Ковалю кузня — дом родной, а вот хозяйка с ребятней в шалаше не проживет. Избенка нужна, а для оного плотничья артель понадобится. Вот в чем загвоздка, Неждан Иваныч.

— Есть добрый древодел на примете?

— Добрых древоделов, слава Богу, на Ростове хватает. И работы у них ныне по горло. Выжженные села и деревеньки рубят. Отозвать их тяжко. Тут башковитый вожак нужен, и желательно тот, кой ныне в Ростове топоришком тюкает. С деревенек снимать никак нельзя.

— Да уж ведаю, Ошаня Данилыч. Что в деревне родится, тем и город живет… Так кого же из ростовских надоумить?

— Ведаю одного искусного древодела. На Сить ходил, сберег его Господь. Сидорка Ревяка. Может, слышал такого?

— Как не слыхать? На вече он самый речистый мужик. Помню, как он княжьего тиуна за лихоимство в поруб засадил. Смелый мужик.

— Смелый, боярин. Но мне его не уговорить. Он человек с задоринкой, к нему особливый подход нужен.

— А не слышал, где он ныне?

— У княгини Марии в монастыре трудничает.

Отъезжая с Подозерки в свои хоромы, Неждан Иванович раздумывал:

«Вот и здесь нужен Лазутка. Древодел Сидорка Ревяка один из его дружков. Они и на Сити держались вместе, и из ордынского заслона вместе пробивались. Надо немешкотно искать Лазутку. Говорят, что видели его две недели назад в городе и с тех пор, как в воду канул. Знать, нашел свою семью и исчез. Хоть бы в терем зашел, словом обмолвился. И когда он теперь в Ростове появится?»

* * *

Утром все мужики пришли к избе старосты.

— С великой нуждой к тебе, Лазута Егорыч. Запасы соли давно у всех кончились. Может, окажешь милость свою и выберешься в Ростов?

— Выбраться не мудрено. Мудрено соли купить. Варницы басурманами порушены, а за привозную соль купцы такую цену заламывают, что никаких денег не хватит. У меня, вишь ли, всех богатств — вошь на аркане, да блоха на цепи.

— Верим, милостивец, но и мы без денег сидим.

Деньги в Ядрове (так мужики прозвали свою деревню) не требовались. Жили на всем готовом: сами засевали рожь и ячмень, горох и овес, прихваченные из сусеков еще в год бегства, сами убирали в страду и складывали в суслоны хлеб, сами молотили цепами на мирском гумне и мололи на тяжелых самодельных жерновах. С хлебом не бедствовали: ни князь, ни боярин, ни тиун над душой не стоят, что наработал, то и в свой сусек. Тоже и с мясцом и с рыбой. Наловчились зверя и дичь бить, щуку, окуня и карася вершами, мережами и бреднями вылавливать. И медок имели. Теперь бортник Петруха и носу из леса не показывал: новый князь и не ведал, что у него пропадает доброе бортное угодье. Петруха — не скряга, много меду и в два горла не съешь, почитай, всю добычу раздавал мужикам, а те делились хлебушком, мясом и рыбой.

Одним словом: не сидела в затуге деревенька Ядрово. На четвертый год татарского нашествия и своим льном разжились, бабы вспомнили про прялки и веретена, одежонка появилась.

А вот с солью — сущая беда. Без соли на Руси и за стол не садятся, но куда денешься. Вся надежда на старосту. В Ростове его не трогают: добрый знакомец ближнего боярина Неждана Корзуна. Лазутку сама княгиняМария ведает. Но как ему удастся без денег соль раздобыть? Надо полную седельную суму (что коню наперевес) набить. Это добрых четыре пуда. Мудрено!

* * *

Третье посещение Ростова обернулось для Лазутки удачей. Тесть два дня назад прибыл из Новгорода, и теперь сидел с зятем за обеденным столом.

— Порадовал ты меня, Лазутка. И Олеся и внуки в добром здравии. Скоро ли в дом?

— В Угожах надо новую избу рубить, а в Ростов возвращаться — и того хуже. Поганые в любой час могут на город навалиться. Степняки злы. Чуть князь с ними не поладит или на дань поскупится — и прощай град. Так что потерпи, Василий Демьяныч. Дочь твоя и внуки в более надежном месте.

— Да уж Секлетея сказывала, — хмурил крылатые, колосистые брови купец, но сердца на Лазутку не держал. Лихолетье на Руси, может, зять и прав. Одно странно: зять ни в какую не хочет говорить, где отсиживается Олеся с внуками.

— И чего таишься? Я ведь тебе не чужой, к соседу языком трепать не побегу.

— Береги бровь, глаз цел будет, — ввернул Лазутка. Настанет время, всё узнаешь.

Если бы у Петрухи бортника жила одна Олеся, Лазутка бы не стал скрытничать. Но теперь на заимке Петрухи выросла целая беглая деревня, поэтому лучше держать язык за зубами.

— Я ведь к тебе с просьбой, Василий Демьяныч. Помощь нужна.

— Коль, что внукам аль Олесе — всегда готов. Сказывай!

— И внукам, и Олесе, и мне на расходы. Три гривны серебра.

— Три гривны? — ахнул купец. — Деньги немалые… Коль ребятенки обносились, так я и без денег одежонку дам. Я, чай, купец, товаришко имею. И для Олеси обнову из Новгорода привез. И летник, и сапожки на меху, и добрый кожушок для зимы. Забирай без всяких денег, Лазутка.

Скитник попал впросак: надо было похитрее о деньгах спрашивать. Пришлось изворачиваться:

— За наряды спасибо, Василь Демьяныч. Кожушок непременно Олесе захвачу. Но мне нужны живые деньги. Именно три гривны. Ты не удивляйся и не переживай, деньги я тебе верну. Слово даю.

— Аль опять к боярину Корзуну побежишь, своему благодетелю? Вот бы и попросил у него, не откажет.

— Не откажет, но к боярину я за деньгами не пойду. Я к тебе пришел, Василь Демьяныч… Ну, а коль не при деньгах — извиняй.

Лазутка вышел из-за стола и нахлобучил шапку.

— Не суетись! — строго прикрикнул купец, и, ничего не сказав зятю, пошел в опочивальню. Вернулся с деньгами.

— Получай свои гривны, хотя и темнишь ты, Лазутка. Не был бы мужем Олеси, и единой монеты не дал.

— Так я знал, чью девку красть, — рассмеялся Скитник.

* * *

Один из холопов донес:

— Лазутка Скитник в городе, боярин. Ныне у своего тестя остановился.

Не показывая холопу своего удовлетворения, Неждан Иванович сухо приказал:

— Ступай вспять. Когда Лазутка выйдет, молви, что боярин Корзун ждет по важному делу. Но чтоб не на глазах купца.

Где-то через час Лазутка оказался в покоях боярина. Выслушав Неждана Ивановича, Скитник надолго ушел в себя, и боярин никак не мог истолковать, почему надолго замолчал этот мужик: ямщик, плотник, кузнец, пахарь, воин, чьи богатырские руки свычны к любой работе. Конечно, он понимает, какой груз ответственности ложится на его плечи, но думка его наверняка не об этом, а, о чем-то более затаенном и глубоком.

— Всё, кажись, выполнимо, боярин — и оружейных мастеров разместить, и рудные места показать, и древоделов подобрать.

— Тогда в чем заковыка?

— А заковыка в том, боярин, что один Ростов погоды не сделает.

— Выходит, одному Ростову и замышлять нечего?

— Нечего, боярин! — веско произнес Лазутка. — На оные тайные поселения надо многих князей подбить, иначе не стоит и дело затевать. Одной рукой и узла не завяжешь.

Неждан Иванович одобрительно посмотрел на Скитника.

— Здраво мыслишь, Лазутка. Ни одному княжеству ныне с Ордой не управиться. Хочу тебя обрадовать. Такие поселения ныне и в других уделах окажутся. И княгиня Мария, и князь Борис, и переяславский Александр Ярославич благословили лесные братства. Так что, Ростово-Суздальская Русь без оружья не останется.

— Слава тебе, Господи! — истово и размашисто перекрестился Лазутка. — Тогда другое дело, Неждан Иваныч. Воистину порадовал ты меня, а то на душе кошки скребли. Вместе хорошо любого недруга бить.

— Но будь осторожен, Лазутка, и других о том упреди. Ни один татарин не должен изведать о лесных скрытнях.

— Мог бы и не предупреждать боярин, — произнес Скитник и вновь о чем-то призадумался. Кузнецов и артель плотников, если всё получится, он сведет в Ядрово. Там и речушка есть, и ржавые болота с рудой. Но как быть с беглыми мужиками? Они бы изрядно помогли на первых порах новопришельцам. Боярин же, несомненно надумает побывать в «лесных скрытнях» и увидит там своих бежан из Угожей. Хочешь, не хочешь, но придется боярину всё рассказать.

И Лазутка выдал свою тайну, на что Корзун и не подумал гневаться, напротив, даже повеселел:

— А я уж грешным делом подумал, что сгинули мои мужички, а они живут — и в ус не дуют. Ну, Лазутка! Нечего было и раньше скрывать. Никого в Угожи не погоню, и никого на оброк не посажу, уж, коль так судьба распорядилась. Лишь с тебя, старосты, будет особый спрос

— И какой же боярин?

— Дабы на добрую дружину оружья наковал.

Глава 12 ЗА ПРАВОЕ ДЕЛО!

Десять ковалей с подручными и шестеро древоделов собрались глухой ночью в кузню Ошани. С минуты на минуту ждали боярина Корзуна.

Подле Лазутки сидел на груде железного хлама Сидорка Ревяка. С ним был самый трудный разговор. Сидорку увлекла работа в Княгинином монастыре: это тебе не амбар или избу рубить. Здесь дерево — лишь подспорье для каменных дел мастеров, но это подспорье надо настолько точно, искусно подогнать, что душа радуется. Такой затейливой работы никогда еще Ревяке делать не приходилось. Вот почему он сразу наотрез отказался от любого другого дела.

— И не упрашивай, друже. На сей раз я тебе не помощник. И чего я в твоих лешачьих местах не видел?

— А татар в Ростове видел, как они хозяевами по городу разъезжают и плетками народ стегают?

— Да причем тут басурмане?

Пришлось Лазутке всё выложить, ничего не скрывая, но и после этого Сидорка отнесся к словам Скитника настороженно:

— Что-то я сомневаюсь, друже. Неужели князья и некоторые бояре всерьез надумали готовить народ и дружины против Орды?

— Корзуну доверяешь?

— Этому боярину доверяю. Не худо бы его послушать.

— Послушаешь. Я скажу, когда и куда прийти, но с собой возьми самых надежных людей.

— Среди моих — Иуд не бывает. Не первый год друг друга ведаем.

И вот, наконец, Корзун появился. С ним пришел еще один человек, закутанный в черный плащ. Он сдернул с головы башлык и вполголоса заговорил:

— Я очень благодарна вам, ростовцы, что надумали помочь своей Отчизне в самую трудную для нее годину…

— Княгиня Мария! — пронеслось по толпе.

Люди заволновались, теснее обступили Марию Ростовскую.

— Да, мы потерпели поражение, временное поражение, и виной тому не народ, а княжеские раздоры. Каждый город встречал полчища Батыя в одиночку. Но врагов было столь много, что ни одному княжеству не удалось биться с ними на равных. Причина великой беды нашей теперь всем ясна. Князья осознали, что только общерусская дружина сможет противостоять такой бешеной, неистовой рати. Сейчас мы — под строгим надзором поганых и не можем открыто готовить своих воинов к решающей сече. Вынуждены это делать тайно. Поэтому, верные мои ростовцы, я земно вам кланяюсь и всем сердцем прошу откликнуться на наш зов — оказать благодетельную помощь в подготовке восстания против поработителей. Хватить терпеть насильников! Они не только взимают с каждого двора десятую часть дани, не только требуют, чтобы наши воины участвовали в их жестоких и грабительских походах, но и по-прежнему разбойничают в русских городах и весях, оскверняют храмы и уводят в полон молодых мужчин и девушек. Именно так татары поступили уже в эти дни, набежав на отдаленные села и деревушки: Малиновку и Зверинец. Так неужели мы, православные люди, исповедующие веру Христа, будем стоять на коленях перед дикими варварами и спокойно взирать на их зверства? Хотите вы того?

— Не хотим, княгиня! — горячо отозвался мастеровой люд

— Спасибо, ростовцы. Видимо, так Богу угодно, чтобы Ростов Великий восстал первым, оправдывая своё гордое звание первого стольного града Ростово-Суздальской Руси. Но за нами восстанут и другие города: Ярославль, Углич, Суздаль, Переяславль, Владимир… Вся Русь всколыхнется. Уверена, что если сам народ захочет выступить на борьбу с супостатом, то злому ворогу уже не устоять, и никогда больше не топтать ордынскими копытами святую Русь.

Страстная, проникновенная речь княгини никого не оставила равнодушным. Сидорка близко ступил к Марии и поцеловал свой нательный крест.

— Клянемся, княгиня, постоять за матушку Русь!

— Клянемся! — вторили мастера.

Часть вторая

Глава 1 ОТШЕЛЬНИЦА

В звериной дикой пустоши облюбовал себе скит отшельник. А через шестьдесят лет пришел в пустынь молодой монах Фотей, дабы похоронить отжившего свой долгий век дряхлого старца Иова. В последнюю встречу, отшельник молвил:

— Дни мои сочтены, Фотей. Через седмицу отойду. Готов ли ты покинуть свою обитель и жить в пустыне?

— Готов, старче.

Но убежденный ответ не оставил отшельника удовлетворенным:

— О, бренный человек, не знающий даже и того, что ты такое и сам в себе. Укроти себя, смирися, умолкни бедный перед Богом, Тварь перед Творцом, раб перед Господом! Дело Божие есть учреждать и повелевать, а твое — повиноваться и исполнять его святую волю. Возьми на себя, человек, ярмо Христово и сиим ярмом укрепи себя в правилах богомыслия и веры. Неси бремя Христово и сим бременем заменяй все тяготы мирские.

— Я исполню, старче, святые заповеди Христа.

Иов скончался ровно через неделю. Он оставил после себя потемневший от времени скит и нового отшельника. Через новые шестьдесят лет Фотею завернуло на девятый десяток. Он ходил в ветхом рубище, под коим виднелась власяница, грубая одежда из конского волоса, носимая ради изнурения тела, — и в зной летний и в стужу зимнюю.

Позеленевший крест, икона пресвятой Богоматери, монашеская ряса, да божественные книги составляли богатство отшельника.

С отроческих лет — пост, воздержание и забвение страстей приготовили его к принятию монашества. Но обитель, где Фотей принял постриг, недолго задержала в своих стенах инока. Приняв благословение игумена, Фотей удалился в пустынный скит, в коем преуспевал в вере и любви к Богу. Неустанные молитвы и чтение слова Божьего были ежедневным занятием Фотея; и так текла его благочестивая жизнь — в трудах, посте и молитвах.

Раз в год он отправлялся в свой Белогостицкий Георгиевский монастырь, очищал от согрешений душу в таинстве покаяния, и, приобщившись святых тайн, вновь возвращался в свой излюбленный скит, несмотря на просьбы игумена остаться в обители, дабы служить примером братии.

Иногда какой-нибудь княжеский или боярский охотник, случайно забредший в скит, вступал с Фотеем в беседу и начинал сомневаться в святости жизни иноческой, описывая прелести мира, веселую, полную довольства жизнь. Фотей постом и молитвами побеждал соблазны. Ему не нужны были ни слава, ни богатства, и он не покидал кельи, усиливая свои подвиги.

Но мало-помалу нечестивые мысли стали одолевать ум Фотея при чтении священного писания. Многие слова Божии в святых книгах старец стал почитать за неправильные, за недостойные величия Господа. Многое казалось ему неясным, не славящим, не возносящим имя Божие, а умаляющим его.

Сомнения волновали душу отшельника, и он, вместо молитв, стал предаваться иногда размышлениям, смущавшим его душу. Незаметно для себя, скитник дал возможность сомнению завладеть его умом и сердцем и стал пропускать своё обычное келейное правило^[183].

Фотей ясно осознал, что грешит, страшно грешит мыслью, что близок к бездне падения, и с усилием боролся против искушений. С горячей молитвой припадал он к иконе Богоматери. Молитва успокаивала его, но теперь не было того сладостного покоя и торжества душевного, как прежде. Сомнения всё больше и больше отвлекали Фотея от покаяния и молитвы.

Измученный от душевных страданий, скитник надумал сходить к ростовскому епископу Кириллу.

«Припаду к ногам его, поведаю о своих сомнениях, и пусть святитель помолится обо мне и грехах моих, ибо нет покоя душе».

Собрался с силами, положил в суму священные книги и пошел к Ростову Великому. Но в городе владыки не оказалось.

— Во Владимире он, старче, — пояснил отшельнику монах Дионисий, с любопытством разглядывая келейника, одетого в ветхое рубище, через кое виднелась власяница. Отшельник был в преклонных летах, с изможденной согбенной фигурой и длинной седой бородой.

Власяница больше всего привлекла внимание Дионисия. Её мог надеть на себя лишь схимник, но всех людей ростовской епархии, принявших суровый обет, монах знал.

— Издалече ли к владыке, старче?

— Издалече, брат. Из пустыни, — блеклым, дребезжащим голосом ответил келейник.

— Из пустыни?.. Уж не сам ли скитник Фотей к нам пожаловал?

— Пожаловал, да зря ноги утруждал.

— Пойдем к нам в Григорьев затвор. Отдохнешь, старче, — с почтением в голосе предложил Дионисий.

Отшельник не отказался. Вскоре узнав, что перед ним сидит ученый монах, келейник оживился, и решил ему открыться.

— А не покажешь ли свои священные книги, старче?

— Отчего ж не показать? Еще в Белогостицком монастыре наслышан был я о тебе, брат Дионисий.

— Укажи, старче, какие места писания наталкивают тебя на нечестивые мысли.

Фотей указал, после чего Дионисий положил в сморщенные, дряхлые руки отшельника книгу из затвора.

— Чти сии нечестивые строки.

Келейник прочел и очам своим не поверил:

— Господи! Здесь всё достойно твоего величия… Как же могло оное случиться? Чудеса, брат Дионисий.

— Никаких чудес нет, старче. Твои священные книги когда-то переписал с греческого весьма недобросовестный переписчик, местами исказив священный слог. Такие неправильные писания встречались и в нашем затворе, но мы их исправили. Если пожелаешь, то оставь свои книги у нас, а мы, за твои подвиги, подарим божественные писания с чистым, выверенным слогом.

— Охотно приму, брат Дионисий.

С того дня отшельник вновь обрел душевный покой.

* * *

К скиту отшельника Фотея пробиралась старая, худая монахиня в рясе с рябиновой клюкой в руке. За ее сутулыми, хилыми плечами болталась легкая холщовая котома с немудрящими харчами. Черница, хоть и в почтенных годах, шла по летнему лесу споро. Иногда останавливалась, и, опираясь обеими руками на изогнутую рукоять клюки, любовалась дремотным лесом.

— Господи, какая лепота! — благостно произносила черница.

Целых десять лет она прожила в женском монастыре, дни и ночи проведя в тоскливой, закоптелой, сумеречной келье, и не было дня, чтобы она не вспоминала чудесный зеленоглавый лес, кой манил к себе все последние годы.

«Обитель не для меня», — наконец решила черница, и, не спросив благословения властной, взыскательной игуменьи, ушла из монастыря.

Когда-то лес был ее вторым домом. Знахарка-мать с пяти лет брала ее с собой за пользительными травами и кореньями, а после ее смерти, она уже сама, почти до глубокой старости, посещала окрестные, завороженно-таинственные леса. Она знала каждую травинку-былинку, знала волшебную и злую силу того или иного корня, могущего поставить тяжело недужного человека на ноги, или свалить самого здорового крепыша одной каплей зелья.

Многое, ох, многое повидала на своем веку эта невзрачная старуха!

На пустынь же ее неожиданно навела мать. Семилетняя девчушка увидела внезапно открывшийся скит и страшно удивилась:

— Что это, мамка?

— То пустынь отшельника Иова.

— Зайдем к нему, мамка. Я пить хочу.

Но мамка почему-то посуровела лицом.

— Нельзя, никак нельзя знахарке к богочтимому подвижнику. Уходим, дочка… А водицей я тебя из родничка напою.

Когда не стало матери, она уже отроковицей набрела на скит и тайком видела, как отшельник рубит вторую, а затем и третью, четвертую келью. Думала:

«Зачем ему лишние кельи, когда он живет один?»

Этот вопрос у нее долго не выходил из головы, но ответа она так и не находила. Потом узнала, что старый келейник умер, а на его место пришел новый отшельник. К нему-то она и шла.

* * *

Сильный недуг скрутил Фотея. Он, скрестив невесомые руки на впалой груди, лежал в жесткой домовине и отпевал сам себя. Восковая свеча, сжатая в тех же пожелтевших руках, плясала трепетными огоньками по закоптелым стенам кельи.

Отшельник вздрогнул: у подножия гроба стояла старя черная старуха и смотрела на него выцветшими, немигающими глазами.

«Вот и смерть пришла, — ничуть не удивляясь, подумал старец. — А почему не в саване?»

— Ты малость поспешила, смёртушка. Дай мне завершить отходную молитву, а затем возьми мою душу.

— Рано ты собрался в мир иной, — зашамкала беззубым ртом старуха. — Ты еще поживешь на белом свете, преподобный Фотей. Я — не твоя смерть.

— Кто ж ты? — слабым голосом вопросил отшельник.

— Раба Божия Фетинья, коя пришла тебе поклониться и исцелить твои недуги.

Старец тихо шевельнулся в домовине.

— Дивны дела твои, Господи.

— Дивны, преподобный. Ты покуда полежи, а я за пользительными травками схожу.

Через три дня старец встал из домовины, а через неделю начал бродить по келье.

— Кто тебя послал, Фетинья?

— Бог, — коротко и просто ответила старуха.

— Значит, не зря мне видение было.

— И мне было, преподобный, — схитрила старуха. — Явилась ночью пресвятая Богородица, аж келья моя лучезарным светом озарилась, и молвила: «Ступай, раба Божия Фетинья, в пустынь к преподобному Фотею и недуг его исцели. Не приспело еще его время стать небожителем».

Старец упал перед образом на колени и принялся за долгую молитву. А Фетинья, тем временем, оглядела остальные кельи. Доброе жилье. Ай да отшельник Иов, зря время не терял. Вот и сегодня сгодилась одна из его келий. Да только пустит ли на постоянное житие старец Фотей?

Еще через неделю, когда отшельник стал выходить из скита на поляну, он молвил:

— Исцелен я, Фетинья, Божьим промыслом. Ныне ты вольна уходить.

Фетинья опустилась перед старцем на колени:

— Оставь меня здесь, преподобный. Хочу век свой дожить в благочестивом месте.

Старец недоуменно развел руками:

— Никогда того не было, дабы в одной пустыне вкупе мужчины и женщины обитали. Дозволено ли то Господом?

— Прости меня, преподобный, но пустынь твоя не монастырь, и жить я буду, коль дозволишь, в самой отдаленной келье. Вместе и беды легче переносятся.

— Живи, коль тебя сама Богородица прислала.

Глава 2 АРИНУШКА

Близилась страда^[184] и Фетинья всё дальше углублялась в леса. Она до сих пор не жаловалась на ноги и, казалось, никогда не уставала. А лес всё манил и манил ее. Она же искала новые грибные, брусничные и клюквенные места, кои зело пригодятся в долгую стылую зиму. Находила Фетинья и ореховые заросли, и пчелиные дупла с медом. Всё сгодится!

Как-то незаметно, незаметно, но верст двадцать от скита прошагала. Присела на валежину передохнуть и вдруг почувствовала запах дыма. Принюхалась острым крючковатым носом и несказанно удивилась: дым-то печной! Никак вблизи изба топится.

Фетинья сторожко пошла на запах дыма, раздвинула заросли и перед ней оказалась небольшая деревушка в три приземистых избы.

Старуха затаилась. Неведомая деревня может оказаться и мирным поселением (в глухих лесных урочищах нередко скрывались смерды, не захотевшие нести господского тягла) и разбойным станом, в коих, после татьбы и грабежа, прятались лихие люди.

Наметанным глазом Фетинья определила, что, судя по избам, деревня появилась лет семьдесят назад, срублена она была неприхотливо, наспех, без основательной и дотошной крестьянской руки; ни нарядных наличников, изукрашенных деревянной резьбой, ни красных крылец, ни причудливо вырезанных петушков. Всё — серо, обыденно, докучливо. Даже пустынь отшельника Фотея выглядела теремом. Две избы, крытые дерном, и вовсе заросли бурьяном. На крышах поднялась молодая поросль из корявых березок.

«В этих избах уже не живут, даже крыльцо утонуло в чертополохе, — определила Фетинья. — Дым идет из волоковых окон последней избы. Но кто ж ее обитатели?».

Долго ждала Фетинья. Но вот на крыльцо вышла юная девушка в холщовом сарафане и берестяных лапотках с липовым ведерком в руке и пошла к колодцу с журавлем. Старуха сразу определила, что девушка хороша собой: легкая прямая походка, гибкая, выше среднего роста, с пышной льняной косой, заплетенной простой тряпичной лентой.

А затем на крыльце появилась маленькая старушка в грубой сермяге.

— Поосторожней у журавля, внучка. Склизко тамотки.

«Слава тебе, Господи, — перекрестилась Фетинья. — Не разбойный стан. Можно смело выходить».

Девушка, увидев перед собой старуху в черном облачении, выронила от испуга ведерко. Шестнадцать лет она не видела в деревушке незнакомых людей.

— Не пужайся, касатка, — как можно ласковей произнесла Фетинья. — Худа ни тебе, ни вашему дому я не сотворю.

Перекрестилась (хозяйка дома облегченно вздохнула: неведомая старуха на ведьму похожа, вон даже седые космы выбились из-под черного убруса^[185]), поклонилась избе и вдругорядь молвила:

— Не пужайтесь, люди православные. Да хранит вас Господь.

Лишь после этих слов хозяйка малость оттаяла и пригласила старуху в избу. Молча, ничего не говоря (по древнему русскому обычаю) вытянула ухватом из загнетка горшок кислых щей, горшок пареной репы, отрезала ломоть хлеба и усадила гостью за стол.

Фетинья поблагодарила за угощенье (ела как всегда мало), осенила себя на образ Спаса крестом и заговорила, поглядывая на хозяйку и девушку испытующими глазами.

— Чую, неведенье одолевает? Обскажу, родимые, всё обскажу. Сама я из пустыни преподобного старца Фотея. Не слыхали? Да и где вам слыхать. Далече его пустынь. Пришла к нему из обители, дабы поклониться его подвигам и жизни праведной. Да так и осталась в его скиту. А седни далече ушла, дабы новые клюквенные болотца открыть, и на вас набрела. Вот и весь сказ. А ноне, коль у вас отая в сердце нет, хотела бы вас послушать.

Только успела вымолвить, как дверь открылась и в избу вошла молодая женщина с берестяным кузовком, наполненном белыми грибами.

* * *

Два дня прожила Фетинья в лесной деревушке и много дивного для нее открылось.

Боярышня Аринушка Хоромская бежала из Переяславля Залесского в тот самый день, когда изведала о кончине своего любимого княжича Федора. Бежала полями, лесами, лугами, пока не выпорхнула на высокий обрывистый крутояр. В голове — лишь одна лихорадочная мысль: «Феденька умер! Феденька умер!.. Не хочу жить!»

Ничего было не мило для Аринушки в эти скорбные, отчаянные минуты. Покров выдался холодным и ветреным. Правда, снегу еще не было, но землю уже сковал легкий морозец. Но Аринушка не чувствовала ни студеного ветра, ни пронизывающего холода. Ей было жарко в теплой горностаевой шубке и алых меховых сапожках.

Она глянула с крутояра вниз и увидела черную гремучую воду. Сейчас, сейчас! Дрожащими пальцами расстегнула малиновые застежки шубки и ступила на самый край обрыва.

«Сейчас мы встретимся с тобой, Феденька, и снова будем вместе. Бог нас познакомил, Бог дал нам счастье и Бог нас воссоединит. Нам вновь будет хорошо, Феденька. Обниму тебя горячими руками, поцелую твои медовые уста и молвлю: я вновь с тобой, мой любый Феденька, и наше чадо с тобой. Глянь, какой он пригожий, глянь на свое чадо ненаглядное».

Чадо! И вдруг Аринушку, будто молния пронзила. Зачем же чадо в студеную воду? Зачем его, малюсенького, губить? Зачем?!

И Аринушка попятилась от крутояра. Она повернула вспять и, думая только о ребенке, вновь углубилась в лесные дебри. А затем ее мысли вернулись к отчему дому. Нет, она никогда больше не войдет в родительский терем. Отец и мать строги и благочестивы, они не вынесут ее позора. Пригульное дитё для родителей — самый великий срам на Руси. Пусть уж лучше ничего не ведают. Посокрушаются, поскорбят — и забудут.

Целый день металась по лесу Аринушка, а когда остановилась и прижалась к зябкой смолистой ели, наконец-то опомнилась. Господи, где ж она?

Ее окружал неприютный нахмуренный лес. Уже смеркалось. Еще какой-то час и в лесу будет совсем темно. Выползет всякая нечисть: лешие, кикиморы, бабы-яги… Зашуршат по земле ползучие гады, страшно заухают филины, завоют голодные волки, жутко зарычат, ломая деревья, злые медведи…

— Пресвятая Богородица, спаси меня! — испуганно закрестилась Аринушка.

Теперь она, казалось, не смогла сделать и шагу: ее обуял страх, безжалостный, зловещий страх.

А ветер усиливался, и также страшно гудел. Еще больше похолодало, сквозь лохматые вершины елей завиднелись дрожащие, среболучистые звездочки. Повалил колкий, зернистый снежок.

Аринушку стал бить озноб; вскоре ноги ее подкосились, и она упала под ель. Замерзая, свернувшись клубочком, Аринушка думала:

«Любые мои Феденька и чадушко… Феденька и чадушко…».

В полдень очнулась она в закоптелой крестьянской избе.

Глава 3 ДАНИИЛ ГАЛИЦКИЙ И МАРИЯ

Русь, Русь, Русь! Все заботы Марии Ростовской о стонущей под гнетом татаро-монгольского ига святорусской земле.

Младшему брату Александра Невского, великому князю Андрею Ярославичу, пора жениться, но пока двоюродный племянник не задумывается об этом важном деле, предаваясь греховной любви с прелюбодейкой. И что за напасть на многих князей?! Издревле, чуть ли не с десятого века, на мусульманский манер, заводят себе целые гаремы, забывая, что они христиане, кои обязаны любить лишь одну законную жену. Венчание в храме обязывает не только к единобрачию, но и к вечной верности супругов. Но князья грубо нарушают не только мирские старозаветные устои, но и церковные каноны^[186].

Взять Юрия Долгорукого, «великого любителя жен», кой содержал в своем Боголюбове сотни наложниц. А Всеволод Большое Гнездо? «Множество наложниц имел и более в веселиях, чем в делах упражнялся… И как умер, то едва кто по нем, кроме баб любимых заплакал».

Всеволод содержал по своим городам около тысячи женщин. Недалеко ушли от него и его сыновья — Юрий и Ярослав Всеволодовичи. Да и другие князья-сластолюбцы не обижены обилием наложниц. Почему церковь не пресекает их тяжкий грех?.. Да, что о том говорить. Любой архипастырь под властью князей. Церковь лишь на словах попрекает сладострастников, но дальше своих сетований не идет, заведомо зная, что князь подавит любое грубое вмешательство церкви в его личную жизнь. Худо это. Лишь немногие князья удерживаются от соблазна и остаются верны своим супругам. Таким был Василько Константинович. За десять лет деятельной, напряженной и чистой жизни, Василько даже в мыслях не мог себя представить с какой-то другой женщиной.

Это тебе не двоюродный брат Андрей Ярославич, коего вначале ублажала известная всем девка Палашка, а ныне юные наложницы, купленные у восточных ханов, шахов и султанов. Рассказывают, что Андрей чрезмерно похотлив, но пригоже ли великому князю так расточать свои силы? Его надо немедленно женить, и женить с большой пользой для Владимиро-Суздальской Руси.

Мария надолго задумалась и перебрала в памяти наиболее влиятельных русских князей. И выбор ее, в конце концов, пал на одного из самых знаменитых князей — Даниила Романовича Галицкого Волынского.

Прежде чем принять окончательное решение Мария Михайловна пришла в Григорьевский затвор и углубилась в летописи.

* * *

Галицкое княжество занимало северо-восточные склоны Карпатских гор. На севере Галицкая земля граничила с Волынью (название которой произошло от древнего города Волынь на реке Гучве), на северо-западе — с Польшей, на юго-западе «горы Угорские» (Карпаты) отделяли ее от Венгрии; в горах и за ними лежала Карпатская Русь, захваченная Венгрией в XI веке, но часть ее, с городами Брашев, Бардуев и другими, оставалась за Галицкой землей. На юге-востоке в ее пределы вошли земли Причерноморья, простиравшиеся от Южного Буга до Дуная; северо-восточные рубежи Галицкой земли подходили к Киевскому княжеству

Волынская земля обнимала средне Побужье. Западное, лесное порубежье с Польшей проходило между Бугом и Вислой; на севере волынские владения охватывали часть литовских земель, а восточнее включали соседнюю Полоцкому княжеству Черную Русь; далее Волынь граничила с Пинским и Киевским княжествами и, наконец, с Галицкой землей.

Галичина, древним центром которой был Перемышль, после кровавых раздоров с киевским великим князем Святополком Изяславичем обособилась к началу XII века. Исторически сложившееся здесь сильное боярство в своих распрях с князьями искало помощи Венгрии и Польши, и долгое время препятствовало объединению края.

Подъем Галицкой земли падает на время княжения Ярослава Владимировича Осмомысла (1153–1187). Летопись сообщает, что тогда широко велось строительство новых городов.

Ярослав Осмомысл, с помощью волынских князей, разбил киевского князя. Тот и его союзники — Византия, Венгрия, Польша и половцы — вынуждены были признать права галицких князей на придунайские земли. Вмешавшись в распри при византийском дворе, Ярослав установил мир с Византией, а союз с Венгрией скрепил браком своей дочери с королем Стефаном Третьим. Галицкие войска с большим успехом участвовали в походе против султана Саладина.

Силу Галицкого княжества, его борьбу с половцами и оборону русскими Дуная обрисовала княгиня Мария в своем «Слове о полку Игореве»:

«Галицкий Осмомысл Ярослав! Высоко сидишь ты на своем златокованном престоле, подпер горы венгерские своими железными полками, загородив королю путь, затворив Дунаю ворота, меча тяжести через облака, суды, рядя до Дуная. Грозы твои по землям текут, отворяешь Киеву ворота, стреляешь с отчего золотого престола салтанов за землями».

В конце XII века галицкие и волынские земли соединились под властью волынского князя Романа Мстиславича. Преодолев сопротивление Ростово-Суздальского князя Всеволода Большое Гнездо, Роман занял Киев и провозгласил себя великим князем.

После гибели Романа (1205) в одном из походов, боярство, с помощью Венгрии и Польши, захватило власть в Галичине, продав ее независимость врагам. По договору в Спиши (1214) правители Венгрии и Польши, с благословения папской курии, поделили между собой Галицко-Волынскую Русь. Однако народ сорвал все расчеты захватчиков. Восстание охватило страну. Галицкие горожане изгнали венгерские гарнизоны и передали власть торопецкому князю Мстиславу Удалому.

Поднялось и крестьянство: уцелевшие еще венгерские войска были перебиты смердами, и никому из врагов не удалось скрыться.

На Волыни, после кончины Мстислава Удалого, с помощью большой дружины и при поддержке городов, утвердился князь Даниил Романович, нанесший ряд поражений венгерским правителям и галицким боярам. Позднее земли Галичины, а затем и Киева соединились под властью волынского князя Даниила.

В конце 30-х годов князь Конрад мазовецкий (польский) попытался использовать Тевтонский Орден для борьбы с Даниилом. Однако галицко-волынский князь решительно пресек попытку тевтонов продвинуться на юго-восток в русские земли. По словам волынского летописца, он заявил: «Нелепо есть держати наши отчины крестоносцам… и поидоста на них в силе тяжьце».

Князь Даниил разгромил тевтонов и захватил в плен самого Бруно, под началом которого находились добжинские рыцари.

В 1244 году, опасаясь усиления Даниила Галицкого, бояре вступили в сговор с венгерскими и польскими войсками, и задумали широкое наступление на земли именитого полководца. Венгрия и Польша попытались покончить с существованием Юго-Западной Руси, ослабленной татаро-монгольским нашествием.

Летом 1245 года по приказу короля Белы Четвертого рыцарское венгерское войско, под началом зятя короля Ростислава и старого венгерского полководца Фили, в сопровождении польских дружин, возглавляемых Флорианом Войцеховичем Авданцем, двинулись в Галицкую землю — предмет давнишних вожделений венгерской и польской знати. Войска с боем заняли Перемышль и направились к Ярославу. То был «крепок град», и жители его дали врагу «бой велик перед градом», а затем укрылись за его стенами. Противник, не ожидавший такого сопротивления, отправил отряд в Перемышль, поручив доставить «сосуды ратные и градные пороки». Началась осада города. Горожане метали со стен камни и стрелы.

Враг был уверен в победе и не спешил со штурмом. Под стенами города осаждавшие устраивали рыцарские турниры.

Пока враги стояли, задержанные сопротивлением города Ярослава, галицко-волынский князь Даниил Романович, узнав про «ратное пришествие», стал собирать дружину и ополчение и «скоро собравши вои».

Когда русское войско было готово к походу, вперед был выслан дозорный отряд дворского Андрея с поручением, разведать силы врага, а также известить ярославцев о близкой помощи.

Сам же князь Даниил повел войско из Холма вслед за отрядом дворского Андрея к реке Сану. Не доходя до реки, полки Даниила остановились; из обоза было извлечено оружие и роздано войскам. Узнав от дворского о силе противника, князь наметил место переправы.

Получив известие о том, что полки Даниила приближаются, Филя, Ростислав и Фолиан оставили пешее войско у «врат» Ярослава, чтобы горожане не ударили с тыла и с рыцарскими дружинами выступили навстречу русским войскам.

Князь Даниил расположил свой главный полк на левом фланге, центр приказал держать «малой дружине» дворского Андрея; на правом фланге против польских войск был поставлен брат Даниила — Василько Романович.

Битва произошла 17 августа 1245 года. Лучники обстреляли друг друга, а затем Ростислав с главными силами двинулся на дружину дворского Андрея. Дружинники приняли венгерских воинов в копья. Битва была ожесточенной, с обеих сторон «мнози падше с коней и умроша». И всё же воины дворского Андрея упорно сдерживали натиск противника и «крепци боряшеся», медленно отходили к Сану.

Князь Даниил, заинтересованный в том, чтобы большая часть неприятеля была задействована войском Андрея, отрядил ему в помощь подкрепление.

Сам же князь с основными силами через лесные дебри вышел в тыл наступавшим. Здесь стоял «задний полк» Фили; его рыцари должны были завершить битву победой. Даниил, развернув свои дружины, выехал вперед, стремительно обрушился на врага, смял венгерских рыцарей, опрокинул их и обратил в бегство.

Даниил Романович пробился к центру венгерского войска, где стояла хоругвь Фили; князь сорвал ее, и разодрал в клочья. Венгерские рыцари поспешно бежали.

Узнав об этом, дрогнули дружины Ростислава и Флориана, они также «наворотишася на бег». Их преследовали отряды дворского Андрея и Василька Романовича. Воевода Флориан попал в плен, опытный полководец Филя пытался скрыться, но был захвачен дворским Андреем, только Ростислав успел ускакать в Краков.

Войска Даниила и освобожденные горожане Ярослава торжествовали победу. Даниил Романович приказал казнить Филю, в прошлом жестоко угнетавшего Галицкую землю.

Битва под Ярославом показала высокий боевой дух русских пеших и конных полков, а также незаурядное полководческое дарование князя Даниила и его воевод. Эта битва явилась крупнейшей вехой в истории Юго-Западной Руси; ею завершилась 40-летняя феодальная война, приведшая к восстановлению на некоторое время государственного единства Галицко-Волынской Руси.

Позднее князь Даниил одержит еще немало громких побед. Он и Александр Невский обрели вечную славу на Руси. И не было полководцев, кои могли сравниться с ними.

«Если при подготовке восстания против Орды удастся заполучить в содруги Даниила Галицкого, то можно надеется на успех, — думала княгиня Мария. — Сейчас у Даниила одна из крупнейших дружин. Надо ехать во Владимир к двоюродному брату Василька — Андрею, и если получится добрый разговор, то пусть он засылает сватов к знаменитому Даниилу».

Однако первоначальный замысел Марии изменился: князь Андрей, увлеченный своими любовными похождениями, возможно и даст согласие на женитьбу с дочерью Даниила Аглаей, но торопиться с посылкой сватов не будет. Сейчас он опьянен своей свободой, а породнившись с могущественным князем, он может ее потерять. Даниил наверняка любит свою юную, тринадцатилетнюю дочь, и он не позволит Андрею вести разгульную жизнь. Галицкий князь суров в походах, но суров он и в быту. С княжной во Владимир приедет немало людей Даниила, и если Аглая начнет испытывать супружескую неверность, то об этом станет известно в Галиче. Князь Андрей Ярославич тотчас об этом смекнет, и едва ли он поспешит расстаться со своей бурной, холостяцкой жизнью.

Выход один, продолжала раздумывать Мария. Надо самой ехать в далекий Галич. Уж очень важен для Руси этот династический брак. Александру Невскому он придется по душе… А митрополиту Кириллу? Именно владыка всея Руси должен благословить молодых и скрепить союз двух самых влиятельных княжеств. Но сия задача может оказаться не из легких… Владыка очень дорожит тарханной грамотой, выданной ему самим Бату-ханом, по коей все церковные владения не облагаются даже малейшей татарской данью. Каждый епископ, поп, дьякон, пономарь, просвирня, каждый игумен и простой монах были под защитой тарханного ярлыка. Князья и народ разорялись, а церковь богатела, и не хотела ссориться с татаро-монгольскими ханами.

Но ссора, как сорняк в поле, стала все же прорастать. Чтобы распространить свое влияние на угров^[187], Даниил Романович попросил митрополита Кирилла устроить женитьбу своего сына Льва на дочери венгерского короля Бэлы — Кунигунде. Кирилл не посмел отказать князю Галицкому. (До татарского нашествия он не раз пользовался услугами Даниила Романовича). Свадьба состоялась.

Хан Батый был раздражен. «Главный поп» неверных способствовал усилению Юго-Западной Руси. А вскоре Кирилл примирил Ольговичей Черниговских с Мономаховичами Владимиро-Суздальскими, что еще больше привело в негодование Батыя, так как постоянная вражда двух самых высоких родов и была как раз краеугольным камнем, на коем зиждилась вся политика татаро-монгольских ханов на Руси.

А что будет, если владыка благословит родственный союз Галицкой и Владимиро-Суздальской земли? Хан Батый может этого и не простить. Возьмет да и лишит русскую церковь тархана. Владыка в таком исходе не заинтересован. Ханские баскаки хлынут в церковные и монастырские владения, — и прощай богатые епархии. Земли захиреют, казна оскудеет, святые отцы превратятся в побирушек…Едва ли решится митрополит всея Руси учинить еще одну громкую свадьбу. А без его благословения ни великий князь Владимирский, ни, тем более, князь Даниил Галицкий, на «приниженный» брак не пойдут.

Как же поступить тебе, Мария? Ты задалась весьма высокой и достохвальной целью, но она чересчур трудна и едва ли выполнима.

И Марию (в который уже раз!) охватило острое, ненавистное чувство к ордынцам. Дожили! Ныне и детей повенчать можно лишь с дозволения магометан. Пресвятая Богородица, какое же унижение русского достоинства! И когда всё это кончится?! Неужели нет никакого выхода?

Мария размышляла час, другой, и, наконец, в ее голове мелькнуло: «Яса!» Знаменитая книга Повелителя Вселенной, заповеди коего не смеет нарушать ни один мусульманин, даже сам великий каган. В «Ясе» же черным по белому сказано, что русская церковь будет жить под защитой тархана, и тот, кто посмеет это нарушить, навеки осрамит «Ясу» Величайшего. Нет, внук прославленного Чингисхана не пойдет на нарушение «Ясы». Эта книга является для мусульманина священной, как сам Коран. Значит, хан Батый, хоть и будет разгневан на митрополита Кирилла, не отберет у него тарханный ярлык. Церковь в накладе не останется, но все же отношения между владыкой всея Руси и ханами могут еще более обостриться. Кириллу это совсем некстати. Какому святителю захочется ощущать на себе постоянную угрозу жестокого Батыя? Видит Бог, что владыку придется долго убеждать. Но он же русский человек, и должен, в конце концов, принять сторону Марии. Он также заинтересован в укреплении Руси. Ведь только сильное государство способно сбросить с себя татаро-монгольское иго.

Княгиня решительно поднялась из кресла. Надо ехать! Поездка предстоит тяжелая и дальняя: во Владимир, Галич, Киев, а возможно и в Новгород к Александру Невскому. Дела будут многотрудны, но того требует святая Русь.

Глава 4 РАЗБОЙНЫЙ СТАН

Бесхитростная Аринушка ничего не утаила. Аким и Матрена, жалея девушку, поохали, повздыхали и молвили:

— Коль в отчий дом возвращаться не хочешь, живи у нас. Будешь нам вместо дочки. Деточек-то наших моровая язва унесла и суседей всех извела. Одних нас Бог пожалел.

И Акиму и Матрене уже под шестьдесят, но были еще в силе. Пахали, сеяли, взращивали хлебушек и разную ботву^[188]. Худо-бедно, но перебивались.

— А сами-то как в такой деревушке оказались?

Аким крякнул и настороженно глянул на старуху.

— Да чего уж там, — махнула рукой Матрена. — Поведай.

И Аким поведал. В молодых летах он был силен, как медведь, и нередко хаживал с ножом и рогатиной на тура^[189]. Как-то глухой осенью поранил зверя и тот, крепкий и могучий, стал уходить в самые дебри. Охотник изодрал в клочья сермяжный кафтан, потерял в каком-то буреломе заячий треух, но страсть наживы гнала его всё дальше и дальше. И вот, истекающий от крови тур, неожиданно выскочил на деревушку в три избы и обессилено повалился у колодца. Аким стал было зверя добивать, а тут мужики из изб вывалили, и от удивления онемели. Глядят на Акима, как баран на новые ворота. Наконец, один из них, коренастый рябой мужик, ступил к колодцу и спросил:

— Ты откуда свалился?

— Из села Покровского.

— Ничего себе! —удивились мужики. — Почитай, тридцать верст отмахал. — Чего делать-то будем, Рябец?

— Дураку ясно, — недобро хмыкнул рябой. — Зверя на вертеле поджарим, а охотничку кишки выпустим, дабы дорогу забыл к нашему стану. Согласны, ребятушки?

— Согласны! — без раздумий согласились мужики.

— Да вы чего? — оторопел Аким и схватился за рогатину, но было поздно: ушлые «ребятушки» накинулись всей ватагой, повалили Акима наземь и скрутили веревками.

— Добрый подарок приготовил нам сей охотничек. Экого быка жрать не сожрать.

— Было бы чего жрать, атаман, — гоготали разбойники. — Угадал на самый посошок.

Аким, сваленный у колодца, осмотрелся. У коновязи переминались и прядали ушами оседланные кони с туго навьюченными сумами. Некоторые из них не были еще связаны сыромятными ремнями, поэтому в сумах виднелись, сверкающие на низком осеннем солнце, золотые и серебряные чащи и кубки, потиры и другие священные церковные сосуды.

«Богатые поклажи. Эти тати даже храмы разоряли», — враждебно подумал Аким.

— Рябец!.. А бочонок вина куда?

— В переметную суму, дурень!

— Да уж полнехонька.

— Тогда дуй в три горла!

И вновь разбойники загоготали. Затем они принялись разводить костер, дабы поджарить на вертеле быка.

«Эдак часа два провозятся, — прикинул Аким. — А там и ночь на носу. Неужели впотьмах поедут?».

О том же, словно подслушав мысли Акима, подумал и атаман.

— Все дела наши переиначил этот мужик. Придется заночевать, ребятушки.

— А нам один черт, атаман. Зато мясца вдоволь пожрем.

Когда зверь был готов для еды, разбойники нарезали десятки сочных, подрумяненных кусков и понесли на стол в атаманскую избу. Приволокли в дом и Акима.

— А может, в ватагу его, атаман? — спросил один из татей.

— Чего? — недовольно протянул Рябец и покрутил перстом по виску. — Осла знать по ушам, медведя — по когтям, а дурака — по речам. Да ты не супь брови! Разве можно непроверенного человека в ватагу брать? Да он сейчас готов мать родную продать, дабы живота не лишиться.

Рябец вышел из-за стола и пнул Акима сапогом.

— Пойдешь ко мне?

— Уж лучше смерть приму, чем к тебе, святотатцу.

— Смел, охотничек. А ну-ка киньте его в подполье, ребятушки, дабы глаза не мозолил.

Почитай, всю ночь гуляла ватага. Аким, хоть и приглушенно, но слышал хвалебные речи атамана:

— Хватит, ребятушки, погуляли. Сколь купеческих караванов пограбили, сколь кровушки пролили. Пять лет — срок немалый. Пора и о душе подумать. Разбредемся в разные города и станем жить припеваючи. Злата, серебра и каменьев на всю жизнь хватит. Но будьте осмотрительны, на церковь пожертвований не жалейте, с попами подружитесь, и храм не забывайте. Тогда каждый скажет: явился в град человек благочестивый, Богу угодный…

— А чего с избами, атаман? Спалить к дьяволу!

— С избами? — замешкал с ответом Рябец, а затем многозначительно воздел перст над головой. — Жизнь, ребятушки, идет зигзагами. Авось кому-нибудь из нас еще и сгодятся. Пусть стоят, хлеба не просят.

Утром разбойники снимались со своего стана.

— Охотничка выводить будем, атаман? Шмякнем кистеньком — и вся недолга.

— Легкая смерть, ребятушки… Из подполья всё выгребли?

— Да уж медов не оставили, — хохотнул один из ватажников.

— Вот пусть и подыхает с голоду. А крышку бревном припрем. Прощай, раб Божий, и не поминай лихом…

— Да как же ты выбрался, Аким Захарыч?

— Бог помог, Аринушка. Вот ведь и тебя Господь отвел от беды. Пошел я утром силки ставить по первой пороше, глянь, — красна девка под елью. И всего-то с полверсты до деревни не дошла… Вот и в моем случае Господь в беде не покинул. Когда крышку не сдвинул, подумал, что и в самом деле околевать придется. Руками начал всюду шарить, и, на мое счастье, долото нащупал, коим нижние венцы мхом конопатят. Духом воспрянул, стал подкоп делать. К вечеру выбрался на свет Божий.

Аринушка помолчала (глаза ее продолжали недоумевать), а затем вновь вопросила:

— А как же вы с супругой в разбойную избу не побоялись прийти?

— Тут особый сказ, Аринушка. Я к этим избам года три наведывался. Тихо, никого нет. И вот тогда подговорил я своих соседей в этой деревушке укрыться. Был такой грех.

— Грех?

— Да это как посмотреть. Боярин наш лютым оказался. Такие оброки и повинности на мужиков возложил, что ни вздохнуть, ни охнуть. Вот мы и сбежали тайком от боярина. На первых порах тяжеленько было. Пришлось леса корчевать, новые поля поднимать, сенокосные и рыбные угодья сыскивать, бани рубить. Но работали в охотку. Золотая волюшка милее всего. Только и вздохнули в своей Нежданке. Так мы свою деревушку прозвали. Но беда с мужиком всегда обок ходит. Токмо обжились, токмо о невзгодах забыли, как вдруг беда нагрянула. Сходил один из соседей тайком своего старшего брата проведать, а в Покровском — моровое поветрие, почитай, всех выкосило, и соседа сей черный недуг сцапал. Вернулся недужным. Через неделю худущий стал. Кости, что крючья, хоть хомут вешай. Помер и других за собой потянул. И жену свою с ребятней, и соседей, что по леву руку, и моих четверых ребят. Остались мы вдвоем с Матреной…

А через десять лет не стало и Акима: медведь шатун в лесах разодрал.

— Может, в Переяславль свой вернешься, Аринушка? — спросила после смерти мужа Матрена.

Но Арина, теперь уже 26-летняя женщина, наотрез отказалась:

— Поздно, Матрена Порфирьевна. Моей Любавушке уж одиннадцатый годок. Здесь наш дом.

— Так ведь совсем нам будет худо без мово Акима. Хозяйство!

— Не переживай, Матрена Порфирьевна. Бог даст, и без Акима Захарыча проживем.

Арина с первых дней появления в лесной деревушке называла хозяев по имени-отчеству. Сама же не скоро втянулась в крестьянскую жизнь, да, по правде сказать, никто и не заставлял заниматься тяжелой работой бывшую боярышню. Привыкала Аринушка незаметно, исподволь, а с годами и стога метать наловчилась, и траву косить, и хлебы выпекать, и за скотиной ухаживать… Одно не получалось: весной на Егория вешнего соху за лошадью тянуть. Попробует, но соха выскакивает из борозды и, знай, кривуляет.

Матрена решительно отбирала соху, и сама наваливалась на деревянные поручи.

— Не бабье это дело за сохой ходить. Я хоть плоховато, но справляюсь. Ты ж, Аринушка, лошадь веди. Она у нас умница, не собьется.

Рядом бежала Любавушка и, вспоминая слова деда Акима, по-хозяйски покрикивала на лошадь:

— Так, Буланка, молодцом!.. Будет тебе вечор овес!

В повседневных трудах и заботах пролетело еще шесть лет. Вот тогда и появилась в деревушке Фетинья, вот тогда-то и изведала она историю Аринушки и разбойного стана.

Глава 5 НАКАЗАНИЕ ГОСПОДНЕ

Уж сколь лет минуло, а Фетинье не забыть своего «ненаглядного Борисоньки». С малых лет с ним нянчилась да недуги его исцеляла. Рос Борис Сутяга до отрочества хворобым и лишь после женитьбы стал входить в силу. Уж так радовалась за «дитятко» заботливая нянька! И «дитятко» никогда не забывал свою пестунью. Взял ее в боярские хоромы, доверял самые сокровенные тайны. И всё же, как ни молилась за своего благодетеля приживалка Фетинья, не уберегла она Бориса Сутягу от ворога заклятого. Отравил «Борисоньку» купец Глеб Якурин. Да и не купец вовсе, а бывший злодей Рябец, атаман разбойной ватаги.

И до чего ж неисповедимы пути Господни! Этот треклятый тать изнасиловал ее пятнадцатилетней девчонкой, надругался над ней всей ватагой. Святотатец! И вот теперь, на закате своих лет, она оказалась в разбойном стане Рябца, в той самой атаманской избе, где доживает свой век беглая крестьянка Матрена, а с ней… вот чудеса, так чудеса, бывшая переяславская боярышня Арина Хоромская и ее дочь — красавица Любава, чья красота расцвела в диком лесном урочище. Каких только чудес не бывает на белом свете!

Лесные обитатели даже не слышали о страшном татарском нашествии. Может, это и к лучшему, что не видели они неописуемых ужасов ордынского набега. Но как дальше им жить? Матрена не так уж и здорова, всё чаще и чаще на грудную жабу жалуется. Пройдет два-три года и Матрена окажется на погосте.

Арина пока спокойна. Шестнадцать лет, проведенных в лесной глуши, не прошли для нее даром. Сейчас, на четвертом десятке, она заметно поблекла, руки ее огрубели, но она никогда не унывает, у нее кроткая, уживчивая натура. А вот дочь Любава несколько иная: веселая, задорная и непоседливая. Минуты не посидит на месте, ее всегда куда-то тянет. Но спокойную, невозмутимую мать она, слава Богу, слушается.

Иногда Фетинья обходила вокруг все избы, и сердце ее наполнялось злобой. Сие место должно быть проклято Богом. Все три избы срубили тати, у коих по локоть руки в крови. Эти злодеи не только грабили людей, не только насиловали женщин, но и оскверняли храмы. Нельзя жить на проклятом Богом месте, иначе случится непоправимая беда.

Обо всем этом Фетинья поведала обитателям дома, на что благочестивая Матрена испуганно закрестилась:

— Ты права, матушка отшельница. Страшно слушать твои речи. Но куда же нам податься?

— Есть богоугодное место. Пустынь преподобного старца Фотея.

— Место святое, богоугодное… Но как же нам ниву покидать? Да и супруг мой здесь с детками на погосте лежат. Вы с Аринушкой ступайте, а я уж тут свой век буду доживать.

— И мы с тобой, — без раздумий произнесла Арина. — Ведь ты мне за мать была, а Любаву внучкой называешь. С тобой остаемся, Матрена Порфирьевна.

Фетинья обвела женщин своими еще зоркими глазами и с сожалением вздохнула:

— Вижу, родина не там, где ты родился, а там где ты живешь. Никак, душа человека может прикипеть и к худому месту. Ну да Бог нас рассудит… Вечор уж близко, заночую — и в пустынь.

А вечор собирался на редкость тихим и душным.

— Уж, не к грозе ли, пронеси Господи, — глянула на посиневшее небо Матрена.

— К грозе, — кивнула отшельница.

И часу не прошло, как подул ветер, вначале ленивый и сонный, затем всё говорливей и напористей. Небо же затянулось сплошным аспидно-черным покрывалом; где-то в полуверсте громыхнул гром, затем другой раз, третий, и вот уже на деревушку надвинулся нещадный, дьявольский ветер, да такой адской силы, что принялся ломать кудлатые вершины и целиком выворачивать дерева с корнями. Совсем рядом с треском и шипом заблистали ослепительные змеистые молнии.

Матрена, Арина и Любава со страху спрятались в закут, а Фетинья, черная, косматая, стояла на крыльце и зло бормотала:

— Покарай змеиное гнездо, Господь всемогущий. Сокруши исчадие дьявола!

Рядом с избой быстролетная, стрельчатая молния вонзилась в вековую ель, и она, замшелая и смолистая, тотчас вспыхнула ярым кострищем, и в ту же секунду ударил оглушительный трескучий гром.

Жутко загуляло неистовое непогодье, на избу обрушился невиданный град с буйным ливнем. По земле поскакал белый град с куриное яйцо.

— Карай, карай, Господи! — зловеще кричала Фетинья.

И Господь покарал. Он не только поломал десятки деревьев, но и побил градом весь хлеб.

Матрена, как увидела результат лютой грозы, так и рухнула на краю уничтоженной нивы.

— За что, за что, пресвятая Богородица?!

Поднялась, чтобы воздеть руки к небу и вдруг негромко охнула, схватилась за грудь и осела в истребленное поле.

— Матрена Порфирьевна! — кинулась к ней Арина, но хозяйка испустила дух.

Глава 6 КНЯЗЬ И БАСКАК

Длительная поездка княгини Марии к великому князю Андрею Ярославичу, Даниилу Галицкому и владыке всея Руси Кириллу увенчалась успехом. То была самая трудная поездка Марии. Свадьба Андрея и дочери Галицкого князя Аглаи состоялась во Владимире. Венчал молодых сам митрополит Кирилл.

Александр Невский при встрече с княгиней с восхищением произнес:

— Поражаюсь, как тебе это удалось, Мария Михайловна. Уму непостижимо! Сомневаюсь, что мне бы удалось уговорить таких разных людей, как Андрей, Даниил и владыка Кирилл. Ей Богу, ты совершила настоящий подвиг.

— Не преувеличивай, князь Александр, — улыбнулась своей мягкой улыбкой Мария. — Это ты у нас совершаешь великие подвиги. Я же… я же просто путешествовала и беседовала.

— Ох, скромничаешь, Мария Михайловна. Твои так называемые беседы дорого стоят. Русь тебе будет всегда благодарна. Исполать тебе^[190], княгиня Ростовская, за труды неутомимые и созидательные, — и Александр Невский низко поклонился, коснувшись пальцами правой руки пестрого заморского ковра.

Лицо Марии зарделось. Похвала именитого полководца ее явно смутила.

— Ну, зачем же так, Александр Ярославич?.. Давай лучше поговорим о наших ратных приготовлениях.

— Охотно, Мария Михайловна. Охотно!

* * *

Стараниями княгини Марии и боярина Неждана Корзуна на ростовской земле вот уже второй год действовала «лесная скрытня».

До баскака Туфана дошла весть, что в Ростове заметно поубавилось число мастеровых людей, причем, самых искусных умельцев.

Туфан осерчал:

— Седлайте коней к князю Борису!

Шатер для баскака и юрты для его сотни воинов были отведены на Чудском конце. Ордынцы, хоть и победители, отгородились от урусов крепким деревянным острогом и жили по своим строго заведенным обычаям.

Девятнадцатилетний князь Борис Василькович готовился выехать к Спасской обители, где, завершая строительство мужского монастыря, почти все дни пропадала княгиня Мария Михайловна, но тут в покои вошел боярин Корзун и доложил:

— От Туфана прибыл чауш^[191]. Через два часа мурза будет в детинце.

— Не сидится поганому! — поморщился князь. — Чего он хочет?

— О том вестовой не сказал. Одно удалось выведать: Туфан зол.

— А когда мы его видели довольным? — усмехнулся князь.

Баскак приехал с десятком отборных нукеров. Борис Василькович встречал Туфана на крыльце, как дорогого гостя. (Попробуй, не прими, не окажи особого почета). Ты даже в своем городе не хозяин, а всего лишь вассал золотоордынского хана, коему должен беспрекословно подчиняться и выполнять все его приказы. Дань — это лишь одно унижение. Десятая часть дани с каждого двора, хоть и обременительна, но пока выполнима. Есть у князя табун в сто лошадей — десять отдай. С мужика же — десятый сноп, десятую курицу, десятое яйцо…Не минует татарское обложение ни князя, ни боярина, ни мужика, ни ремесленника.

Другое унижение — хуже смерти. По первому приказу из Золотой Орды любой русский князь должен выделить пятую часть дружины на службу хана. Тот же кидал русичей не только на иноземцев, но и на дружественные Руси народы. И русским дружинникам приходилось ожесточенно драться, иначе в действие вступала железная татаро-монгольская дисциплина, при которой уничтожался целый десяток, если с поля брани убежит хотя бы один воин. И так далее… Ничего не было горше для князей, когда из его дружины приходилось отдавать (почитай, на верную погибель) своих воинов.

Баскаки (по поручению ордынских ханов) дозирали не только перемещение князей, но и следили за количеством дружины. Каждая новая полусотня требовала объяснений.

Князья же обычно говорили:

— Наши дружины полегли в сечах. А как без гридней дань собирать, как дворцы, терема и житницы охранять, как купеческие караваны без охраны пускать?

На многое ссылались князья, и баскакам приходилось идти на уступки, особенно тогда, когда им привозили щедрые дары. Каждый хотел разбогатеть и побольше собрать дани.

Немало собирал с Ростовского княжества баскак Туфан. Немало! Но, как и всякий сборщик дани, и про свою калиту не забывал. Сказочно богател Туфан.

— Какая нужда привела, мурза? — с трудом скрывая свою неприязнь, спросил Борис Василькович?

— Нехорошо, князь! Твой город скоро опустеет, как обмелевшая река в знойной пустыне.

— Не ведаю, о чем твоя цветастая речь, несравненный мурза.

Всё ты ведаешь, князь. Где твои кузнецы?

— Работают, мурза… А ну подойди к окну.

Мурза, поправив белоснежную чалму, неторопливо подошел.

— Слышишь, как кузнецы по наковальням стучат на Подозерке?

— Не глухой. Не прикидывайся хитрым волком, князь. Можно перехитрить одного, но нельзя перехитрить всех. Мне хорошо известно, что десять лучших кузнецов ушли из города.

— Да ну?! — откровенно удивился князь.

Боярин Неждан Корзун, присутствующий при беседе, не сдержал улыбки: Борис Василькович хорошо изображает несведущего человека.

— Разве княжье дело своих рабов пересчитывать? Никак, в другие города сбежали, неслухи. К каждому ковалю дружинника не приставишь.

— В какие города? — прищурил и без того узкие заплывшие глаза мурза. — Уж, не к Александру ли Невскому?

— Почему к Невскому?

— Его город мой лучезарный хан Батый не осаждал. Новгород богат и сманивает к себе искусных мастеров.

— Ну вот видишь, — простодушно развел руками Борис Василькович. — Ты, мурза, оказывается, лучше меня всё знаешь. Предупреждать надо, а то я и впрямь скоро останусь без единого ремесленника.

Мурза, поняв, что угодил в ловушку, погрозил Борису Васильковичу пальцем.

— Не останешься, князь. Нет раба — нет дани, а нет дани — нет князя. Великий хан вызовет в Орду, отберет ярлык, а самого… — мурза чиркнул ребром ладони по жирной смуглой шее и тонко, по-бабьи рассмеялся.

Опустошив положенное угощенье (попробуй, не угости!) и, вытерев масленые пальцы о полы халата, Туфан напоследок произнес:

— Хоть весь город убеги, но дань будешь платить сполна.

— Да уж как водится, мурза. Хан в обиде не будет.

— Хорошо, князь, хорошо. Но с одного вола двух шкур не дерут. Гляди, князь, не обмани, а не то…

Мурза не договорил, но многозначительно вытянул наполовину свою кривую саблю, а затем с силой вбил ее в драгоценные ножны.

У Бориса Васильковича заходили желваки на скулах, в глазах сверкнул огонь, еще миг, другой — и он сорвется, но тут вовремя вмешался боярин Корзун.

— Ты не волнуйся, мурза. Ростовский князь никогда не подводил хана Сартака. Ты будешь доволен.

Проводив до крыльца гостя, Борис Василькович вернулся в свои покои и бешено ударил мечом по оловянной миске, из коей только что выхватывал горячую баранину мурза. Миска разлетелась надвое, а меч глубоко врезался в толстый дощатый стол.

— Ордынская собака! Какое унижение приходится терпеть! Доколь, воевода? Мне каждый раз хочется вынуть меч, дабы срубить башку этому тучному борову.

Но Корзун ничего не ответил: любое утешительное слово бесполезно. Ни один человек не скажет, сколько еще быть Руси под пятой варварских полчищ. Ни один!

Борис Василькович, укротив в себе злость, спросил:

— В Скрытне давно не был?

— Недель пять, княже.

— Еще раз наведайся и привези мне шелом, меч и кольчугу. Хочу сам глянуть.

— Добро, князь.

Корзун пробирался к скрытне с двумя дружинниками (гридни надежные, проверенные) и думал:

«Князю не терпится глянуть на оружье».

За последний год Неждан Иванович присмотрел ему сотню молодых, крепких парней, готовых влиться в княжескую дружину, но нужны были доспехи, и они усердно готовились.

Теперь Скрытню не узнать. Бывшее княжеское бортное угодье (а Борис Василькович до сих пор не изведал, что это его угодье) превратилось в большую лесную деревню, и не только с десятком кузней, но и с пашнями, сенокосами, бобровыми и рыбьими ловами. Расторопный мужик преуспел во всем, и это не только радовало Корзуна, но и удивляло. Раньше ему казалось, что без боярского пригляду, строгой господской руки и въедливого тиуна-приказчика, мужики начнут работать спустя рукава и всё хозяйство захиреет. Но произошло совсем иначе. В городе даже работящие кузнецы едва концы с концами сводят. Еды всякой закупи, железа, одежонку для ребятни… Да и не перечесть, сколь всего надо для семьи коваля. А тут еще разные налоги и повинности.

Тяжело живется и оратаю. Мужики часто голодуют, и даже не в лихие годины в бега от бояр подаются. Вот тебе и «строгая господская рука!»

Но — диво дивное! Мужиков и ремесленников будто подменили, когда они почувствовали, что никто уже не стоит над ними. Полная волюшка. Никаких тебе пошлин, никаких оброков. Мужик хлеб собрал — и в сусек. И душа спокойна. После страды тиун не появится, и не выгребет добрую половину. И зимой не голодовать, и на посев хватит.

Кузнец тоже нужды не ведает. Пока он кует оружье, мужики ему и хлебушек выделят, рыбой, мясом и медом снабдят. Крестьянский мир не обеднеет, припасов вдоволь заготовлено. (Кузнец же перед мужиком в долгу не останется: без топора, косы и кочерги не оставит).

И другое удивительно. Ремесленники и крестьяне объединились в одну общину (Такого единения нигде нет). А под началом ее — Лазутка Скитник. И те и другие его уважают. Человек честный, праведный, ничего под себя не гребет. Община не захотела называть его старостой: уж слишком много худого веет от этого звания. Как-то само собой Лазутку стали величать Большаком. Заслужил! По сусекам и медушам не лазит, всё добывает своим горбом. С мужиками землю пашет, невод тянет, стога мечет, на овины снопы затаскивает, цепом бьет… С плотниками избы и амбары рубит, с кузнецами оружье ладит. Община довольна: всякая работа в руках Большака спорится, уж куды как работящий, да сноровистый Лазута Егорыч.

Большаку во всем повиновались: мужик башковитый, глупые приказы не отдает. Доверили Лазутке и судебные дела. В деревне всякое может случится.

Вот и получается, продолжал раздумывать Неждан Иванович, что Лазутка ныне для общины и князь, и приказчик и мирской судья. А ведь всего на всего — смерд. И что будет, если такие мужики в коноводах по всей Руси ходить станут?..

И боярин не мог ответить самому себе на этот головоломный, заковыристый вопрос. Надо княгиню Марию спросить. Любопытно, что она скажет. Она читала Аристотеля, Платона, Сократа и других мудрецов.

* * *

— Да полегче, полегче! Ну, кто ж так молотом по заготовке бьет? Она, почитай, готова. Полегче, дурень!

Услышал Корзун сердитые слова Ошани перед кузней и улыбнулся. Старый мастер, хоть и слеп, но поучает. Ай да Ошаня Данилыч!

— Теперь совсем легонько, но с оттягом. Дроби!..Будя. Теперь в воду. Да на самую малость и опять в оттяг.

Вода в железном чану забулькала и зашипела, а старый мастер, сидя неподалеку на деревянном чурбане, чутко бдел ухом.

— Буде, вынимай!

— Надо бы еще малость подержать, Данилыч, — молвил подручный.

— Я те подержу. Вынимай, дурило!

Боярин Корзун уже ведал: подручные на Ошаню не обижались: уж чересчур велик навык старого коваля.

— Бог в помощь, Ошаня Данилыч! — с порожка кузни приветствовал кузнеца Корзун.

— Благодарствую, боярин, — тотчас узнал Неждана Ивановича Ошаня, поднимаясь с чурбака.

Когда отошли от кузни, Корзун спросил:

— Все ли кузнецы в добром здравии и нет ли в чем нужды?

— В здравии, боярин. Работают справно.

— Что-то не во всех кузнях молотом стучат.

— Руда кончается, с Большаком на болота отбыли.

— Выходит, простаивают кузни, — с осуждением покачал головой Неждан Иванович. — А что других послать некого?

— Других можно, а проку? — хмыкнул Ошаня. — Руда, боярин, всякая бывает. Тут и в самой малости нельзя ошибиться. А для мужиков страдников — всё руда. Такую привезут, что ухват сломается, когда его из печки потащат. Руду должны отбирать самые опытные кузнецы.

— Прости за глупый вопрос, Ошаня Данилыч. Век живи, век учись.

— Да где уж боярину все тонкости нашей работы ведать, — то ли подначил Корзуна, то ли на полном серьезе молвил старый мастер.

Боярин промолчал, оглядывая деревню. Растет, заметно растет потаенное селение. Четыре недели не был, а уж на пригорке возвышается одноглавая церквушка — обыденка^[192].

— Храм возвели. А кто ж в батюшках? Кажись, Ростов ни один поп не покидал.

— Свой сыскался, боярин. Бортник здешний, Петр Авдеич. Он когда-то в Белогостицах в дьячках ходил. Конечно, без рукоположения епископа Кирилла, но сам понимаешь, — в Скрытне живем.

— Получит рукоположение ваш батюшка, — уверенно произнес Корзун.

— Это как же, боярин?.. Отай наш откроешь?

— Да ты не опасайся, Ошаня Данилыч. Скрытня заведена с благословения епископа Кирилла, духовного наставника княгини Марии. Он ненавидит татар, так же, как и весь русский народ.

— Тогда другое дело, боярин.

— Лазутку долго ждать?

— Большак по нешуточным делам быстро не возвращается, — с почтением в голосе произнес Ошаня. — Бывает, и заночует наш Лазута Егорыч.

Неждан Иванович знал, что изготовленное оружье хранится в подизбице Лазуткиного дома, но ключи от подклета он никому не доверял. И всё же Корзун направился к его дому.

— Боярин Неждан Иваныч! — радостно всплеснула руками хозяйка.

— Здравствуй, Олеся Васильевна…Надо супруга ждать. В дом пустишь?

— Шутишь, боярин. Всегда такому гостю рады. Проголодались с дороги? И слуг своих зовите.

За Корзуном неотлучно двигались двое рослых, плечистых гридней.

Олеся принялась собирать на стол. Неждан Иванович смотрел на ее по-прежнему упругое, подвижное тело, ловкие, быстрые руки, цветущее лицо, и радовался за Лазутку. Повезло, крупно повезло Скитнику. Такую жену заимел! Ей уж поди далеко за тридцать, а она всё еще прекрасна. А уж от ее крупных, лучистых, зеленых очей глаз не отвести. Клад да жена — на счастливого.

Украдкой вздохнул Неждан Иванович. Муж без жены пуще малых деток сирота. Один, как месяц в небе, вечером не с кем словом перемолвиться, не с кем заботами и радостями поделиться.

Любава была умна и рассудлива, иной раз весьма дельные советы давала. А уж, какая была веселая и ласковая! С ней всегда было хорошо, уютно, покойно. Никогда не забыть Неждану своей супруги.

Заночевал Корзун в повалуше, а гридни в сенях.

Лазутка появился в избе лишь к полудню, с тремя сыновьями — Никиткой, Егоршей и Васюткой. Первому было уже семнадцать лет, второму — шестнадцать, а младшему — четырнадцать. Старший и средний братья породой пошли в отца — рослые, чернокудрые, кареглазые, а вот Васютка весь в мать — среднего роста, русоголовый, с васильковыми глазами, сочными, алыми губами и пушистыми темными ресницами. Отличался Васютка и характером. Братья — более твердые и волевые, а младший — мягкий и ласковый.

Мать души в сыновьях не чаяла, старалась со всеми держаться ровно, чтобы никого не выделять, и всё же любимцем ее был Васютка.

— Ему бы дочкой родиться, — как-то ночью призналась она супругу. — А то одни мужики.

— Да разве то плохо, лебедушка? — тепло обнимая жену в постели, — молвил Лазутка. — Дочь — чужое сокровище. А тут — такие добры молодцы. Толковые ребята, не лежебоки. Да и не в кого им лежебоками быть.

Что, правда, то, правда. Сыновья росли старательные, как и отец, приучались к любой работе. Вот и на сей раз ходили вкупе с отцом и ковалями на ржавые болота, выбрасывали из ям тяжелую коричневую грязь, а затем таскали ее к подводам. Работа — не из легких, но никто из сыновей не посетовал, не сослался на усталь.

Лазутка постоянно рад приезду боярина Корзуна. Тот всегда привезет свежие вести, обязательно встретится с общиной, расскажет о делах, обойдет всех мастеров и непременно осмотрит оружье.

Когда Лазутка раскрывал ворота подизбицы и зажигал толстые восковые свечи в шанданах, глаза боярина загорались радостным блеском. По бревенчатым стенам были развешены панцири и кольчуги, шеломы и шишаки, мечи и боевые топоры, копья и сулицы…

Неждан Иванович дотошно разглядывал оружье и довольно высказывал:

— Молодцы, ковали. С таким оружьем на любого врага идти не страшно. Просил показать Борис Василькович. Какой шелом, меч и кольчугу посоветуешь?

— Выбирай любой, Неждан Иваныч. Всё сработано на совесть.

Корзун примерил на себе один из доспехов, прикинул меч в руке и произнес:

— Надеюсь, князю будет по душе… Ковать и ковать, борзей ковать!

— Аль есть кого оружить, Неждан Иваныч? — зоркими глазами глянул на боярина Скитник.

— Было бы оружье, а ратники найдутся.

Корзун некоторое время помолчал, затем, что-то решив про себя, молвил:

— Вот что, Лазутка. Мыслю, предстоит тебе вскоре опасная дорога.

— Хоть к черту на рога.

— Хуже, Лазутка, гораздо хуже… К ордынцам.

Глава 7 ДОБРЫЕ ВЕСТИ

Князь Борис Василькович остался доволен доспехами. Он понимал толк в оружье.

— Добро бы в Ярославль, Суздаль и Углич заглянуть. Удалось ли князьям создать свои лесные скрытни? Дело рисковое и спешное. Надо бы изведать. Но послать кроме тебя и боярина Славуты Завьяла некого. Остальным боярам я не слишком доверяю.

— Какой разговор, князь? Славута может съездить в Суздаль, а я в Ярославль и Углич.

— Добро. Денек отдохни — и поезжай, Неждан Иваныч.

— А что мурза скажет о нашем долгом отсутствии? Моя поездка займет недели три-четыре. Эта бестия следит за каждым нашим шагом.

— Найду, что сказать, — нахмурился князь. Однако в данный момент он еще не придумал чего молвить мурзе. Его злил этот хитрый, назойливый татарин, кой не спускал глаз с княжеского дворца. Его люди постоянно крутятся у детинца.

— Ярослав и Углич стоят на Волге, — нарушил молчание Неждан Иванович. — Наш купец Василий Богданов хотел бы снарядить несколько ладий к булгарам. Не худо бы изведать — ходят ли ныне ярославцы и угличане в Волжскую Булгарию. Добрая торговля — прямая выгода любому княжеству. Конечно, идти в Булгарию — дело опасное, но без риска торговли не бывает. И коль привезем богатый товар, выгодно его обменяем, аль продадим — казне подспорье. Глядишь, и дань легче платить, и мурзе прибыток. Чем плоха моя поездка по волжским городам? Для хана стараемся, Борис Василькович.

И Корзун негромко рассмеялся.

— Вот и постарайся, Неждан Иванович. Поезжай с Богом, а я с купцом Богдановым переговорю.

И недели не прошло, как мурза Туфан наведался к князю. (Разговор, как и прежде, шел через толмача^[193]).

— Куда это твой ближний боярин уехал, князь?

— А почему это должно тебя беспокоить, мурза? Хан Батый дал мне ярлык на княжение не для того, чтобы я спрашивал разрешения баскака, как распоряжаться своими слугами. Не так ли? — едва скрывая раздражение, произнес Борис Василькович.

— Воля хана — воля Аллаха, — прикрывая глаза и зажав в кулак узкую козлиную бороду, высказал мурза. Отпив из кубка фряжского вина, продолжил. — Но баскак, тем же повелением покорителя земель Батыя, не просто сборщик дани, и тебе это, князь Ростовский, не хуже меня известно.

— Известно. На Руси у нас говорят: надсмотрщик.

— Ошибаешься, князь. Надсмотрщик поставлен следить за евнухами, преступниками и рабами. Баскак же — тот же наместник княжества. Наместник! И он должен знать, куда исчезают поданные князя. Хан Батый мудрый человек, и не ему ли знать, как лучше вести в покоренной Руси баскаку. В покоренной, князь!

Ох, с какой бы усладой запустил Борис Василькович в надутое лицо ордынца тяжелым бронзовым шанданом, кой освещал обеденный стол. Но не запустишь. В кой уже раз надо терпеливо выслушивать унизительные речи баскака, выслушивать и с трудом сдерживать себя, сдерживать во имя будущего. Но когда же оно настанет? Когда русский меч ударит по ордынской сабле?

Поездка Корзуна и Завьяла кое-что уже обусловит. Вовсю готовится к схватке с татарами и великий князь Андрей Ярославич. Сказывают, в его скрытнях изготавливается масса оружья, и что под стяг великого князя быстро сумеет встать большая и крепкая дружина.

Не дремлет и Александр Ярославич в Великом Новгороде, его войско наиболее сильное и могущественное, ведь Новгород так и не побывал под жестокой пятой хана Батыя. Почитай, не видал татарских копыт и весь Юго-Запад Руси со знаменитым князем Даниилом Романовичем Галицким.

Так что напрасно ты, мурза, надуваешь свои лоснящиеся жирные щеки. Русь далеко не покорена, не пройдет и два-три года, как она изгонит из всех княжеств ханских баскакаов, и не позволит больше татарам вторгаться на свои земли.

— Да простит князь мою назойливость, но я так и не услышал ответа. Куда же все-таки уехал твой любимый советник?

— У советника одна дума — как собрать побольше дани. Поехал он в волжские города.

И Борис Василькович рассказал о задумке Корзуна, а затем добавил:

— Купец наш, Василий Богданов, вовсю ладьи готовит. Собирается в Волжскую Булгарию, если татары не помешают.

— Зачем мешать, князь, если богатый товар привезет? Мы, защитники ислама, всегда поддерживаем торговых людей. Я непременно окажу милость твоему купцу, и даже проездную грамоту ему дам.

— А я уж не забуду твое радение, мурза.

* * *

Боярин Корзун вернулся через три недели. Поездка его оказалась успешной: лесные скрытни не бездействовали.

— Особенно печется о скрытнях ярославский князь Константин. Все кузнецы его «сбежали» за Волгу. Оружье своими глазами видел. Да и углицкий князь неплохо готовится. И насчет торговли удалось изведать. Потихоньку начали ходить купцы к булгарам. Возвращаются с добрым товаром. Есть резон и нашего купца снарядить.

Лицо Корзуна выглядело усталым и осунувшимся, но глаза были довольными.

— А как Суздаль?

— Славута привез добрые вести. Князь Андрей Ярославич и сам частенько бывает у мастеров. В скрытнях довольно много заготовлено оружья. Князь вот-вот ударит в набат.

— А не спешит ли, Андрей Ярославич?.. И как к этому относится Александр Невский?

— Тут я в полном неведении, Борис Василькович. Андрей отмалчивается. Но мне кажется, что между братьями пробежала черная кошка.

— Не приведи Господь! — истово перекрестился Борис Василькович.

Глава 8 ПОДВИЖНИЦА ЗЕМЛИ РУССКОЙ

Княгиня неустанно работала над вторым великокняжеским летописным сводом. (Первый был завершен ею еще в 1239 году). Новый летописный свод, создаваемый в Ростове Великом, был гордостью Марии. Владимирский князь Андрей Ярославич, как ни старался, но так и не сумел отобрать у княгини детище отца Василька — Константина Всеволодовича. Ведь это он задумал общерусский летописный свод и создавал его до своей кончины.

Мария была бесконечно благодарна Александру Невскому. Он выполнил своё обещание и, сделав немалый крюк, заехал таки в стольный град к своему младшему брату Андрею, настояв на просьбе ростовской княгини. Как стало позднее известно Марии Михайловне, великий князь долго упорствовал:

— И не упрашивай, Александр. Там, где великий стол, там и великокняжеский свод. Так было и так будет!

И всё же Александр Ярославич убедил своего тщеславного брата, подробно рассказав ему и о духовном ростовском училище и об ученых мужах, и подвижническом труде Марии, чьи летописи и некрологи по убитым князьям, не захотевшим служить Золотой Орде, много значат для всей земли Русской. Ее писания исподволь подготавливают Русь для борьбы с татаро-монгольскими ханами.

— Ты, Андрей, должен в ноги поклониться княгине Марии, а не лишать ее нужной для всей державы работы.

И великий князь перестал упорствовать. Ростов Великий остался духовным и культурным средоточием Руси.

«Представляю, как нелегко далась беседа Александра с честолюбивым Андреем, — раздумывала Мария. — Тот чересчур горд и во всем хочет быть первым. Конечно, он по черному завидует громкой славе Александра Невского. Сейчас он пытается войти в образ главного защитника Отечества, и действует без оглядки на Орду. На пирах и при встречах с князьями похваляется:

— Брат мой Александр побил немцев и свеев, а я нанесу сокрушительный удар поганым. Попомните мои слова!

Великий князь чересчур самоуверен. Он, завалив своего миролюбивого баскака щедрыми подарками, почти открыто собирает дружины, и поторапливает других князей:

— Не мешкайте. Надо собирать общерусское войско и идти походом на Сарай.

Андрей крайне нетерпелив и крайне опрометчив. Он и слышать не хочет умных советов старшего брата. Знай, высказывает:

— В Орде идут свары. Самая пора ударить на татар».

Кое-кто из князей внимает дерзким речам великого князя, и среди них — сын Борис. Его можно понять. Молодой, не слишком опытный и очень злой на татар. Поездка в Орду, унижение князей и жуткая казнь на его глазах Михайлы Черниговского никогда не выветрятся из памяти Бориса. А теперь еще и спесивый баскак под носом. Так и хочется ему поднять дружину и разгромить басурманский стан на Чудском конце.

Мария, как могла, успокаивала сына, но Борис по-прежнему оставался мрачным и озабоченным.

— Не приспело время. Всё так, матушка. Разумом понимаю, но сердцем… Мне было семь лет, когда я увидел изувеченное тело отца. Как же люто надругались над ним изуверы. Я жажду мести!

Они сидели на лавке, покрытой медвежьей шкурой. Мария прижала русокудрую голову сына к своей груди и молвила:

— А ты, думаешь, я не жажду? Да я, сынок, готова первой броситься на татар. Ненависть моя не ведает пределов, и всё же надо находить в себе силы, дабы сдерживать себя. Преждевременность и любой опрометчивый шаг могут нас погубить. Я очень опасаюсь за действия князя Андрея. Он слишком торопится. И напрасно. Всякое зло терпением одолеть можно, а Андрей Ярославич терпеть не хочет и может навлечь на Русь беду. Тебе, сынок, надо больше к Александру Невскому прислушиваться. Ныне мудрей его — нет князя на Руси. Только Александр ведает, когда начать борьбу с ордынцами. Так что, остынь, сынок. Придет еще наш час. Непременно придет!

Княгиня Мария была убеждена, что час восстания не так уж и долог. В Золотой Орде с каждым месяцем обостряется борьба между сыном Батыя Сартаком и его дядей Берке. Распря крайне выгодна Руси. Главное, выждать более удобный момент. Сейчас перевес на стороне Сартака, и этому надо только радоваться: сын Батыя не только благосклонно относится к русским князьям, но и всё больше тяготеет к христианству. Не случайно он вошел в более тесную связь и с Александром Невским и с Даниилом Галицким, и с другими влиятельными князьями. Сартак готовится к решающей схватке с Берке. Русским же князьям, в этих условиях, нужна только выдержка, подготовка сил и сплочение. Остается дождаться полного раскола Орды, чтобы тотчас поддержать Сартака, и тогда у Руси появится хорошая возможность — сбросить с себя ненавистное иго… А пока надо продолжать добрые отношения с ханом Сартаком. Пусть и Ростов Великий станет его другом.

На другой день княгиня позвала в свои покои Бориса.

— Тебе, сын, надлежит почаще бывать у хана Сартака. Собирайся в Орду.

— Что-о-о? — изумился Борис. — К татарам?

— Не удивляйся, сын. Вчера мы с тобой не договорили. Ты присядь и выслушай меня.

После продолжительной беседы с княгиней, удивление Бориса улетучилось. Он с восхищением посмотрел на мать.

— Какая же ты разумная, матушка. — Я непременно поеду к Сартаку.

— Говорить с ним надо с глазу на глаз. Не сомневаюсь, что подле него постоянно крутятся лазутчики хана Берке. Улучи момент — и поговори. Твердо скажешь, что Ростово-Суздальская Русь будет на его стороне. Я еще неделю назад отослала посыльных в Суздаль, Углич, Переяславль и Ярославль, дабы князья приехали в Ростов на совет. Каждый дал согласие.

— А как же мурза Туфан? Он заподозрит князей в каком-нибудь сговоре.

— Не заподозрит, — улыбнулась Мария. — Я ж князей на именины Глеба пригласила. Про такой русский обычай мурза хорошо ведает. И Туфана на пир позову. На самое почетное место посажу. Будет доволен.

— Хитра же ты, матушка.

— Приходится хитрить, сынок. Чего ради Руси не сделаешь? Думаю, что вслед за тобой отправятся к Сартаку и другие князья. Сейчас хан очень нуждается в нашей поддержке… Боярина Неждана Корзуна с собой возьмешь?

— Несомненно, матушка.

— Ты его советов не сторонись. Голова у него светлая. Таким же был когда-то добрым советчиком Василька боярин Воислав Добрынич. Всю жизнь свою держись Неждана Ивановича и береги его. Он у тебя самый надежный человек… Хочу сказать и другое. В поездку отбери наиболее преданных гридней. Мне хорошо известно, что хан Берке не пожалеет никакого золота, чтобы изведать истинную цель твоей поездки к Сартаку. Он постарается подкупить не только боярина Корзуна, но и твоих послужильцев. Надо хорошо продумать, с чем ты едешь к Сартаку. Ярлык на княжение у тебя уже есть. Зачем же вновь ехать в Орду?

— И впрямь: зачем, матушка? Мурза Туфан первым спросит.

— Надо еще дома распространить слух, что ты вынужден ехать к Сартаку с нижайшей просьбой: убавить с княжества непосильную дань. Народ-де от разрухи разбегается в другие города. Кстати, о том и баскак ведает. С тем делом и поезжай к хану. И в Орде о том не уставай всюду говорить. Глядишь, и Берке поверит.

Княгиня малость помолчала, а затем произнесла:

— Правда, у меня есть еще одна задумка. Я хотела прежде посоветоваться с Александром Невским, но уж, коль ты поедешь в Орду, то надо попытаться сделать весьма серьезное предложение Сартаку.

— Серьезное, матушка?

— Очень, Борис. Даже боязно тебе говорить. Приближенным Сартака, особенно хану Берке, такое предложение покажется чересчур дерзким.

— Говори. Не томи, матушка!

— При удобном случае скажешь Сартаку, что гораздо будет лучше, если дань станет собирать не баскак с его подручными, а сам князь. Есть Орде выгода?

— Еще какая, матушка! Наш баскак, со своими безбожными выродками, едва ли не треть дани себе загребает.

— Ты прав, сынок. Орде выгодней, если мы сами будем собирать дань. Да и жителям нашим станет гораздо легче. Прекратятся лишние поборы, погромы и насилия. Да и дань мы умеем собирать. С кого-то, кто в силе и достатке и кому не угрожает голод, мы побольше возьмем, а с кого-то гораздо меньше. Баскак же ни с чем не считается. Богатый ли, бедный ли двор — выдай да положи ему десятину.

— Так чего тут страшного, матушка? Сартак обрадуется такому предложению.

— Сартак, может, и обрадуется, но Берке, и ему подобные, встретят такое предложение враждебно.

— Да почему ж, матушка?

— Молод ты еще сынок, — вздохнула Мария Михайловна. — Ну да молодость быстрой стрелой пролетит. Не за горами и зрелость… Отдать в руки русских князей дань — придать им прежний вес и значимость, усилить их влияние в делах своих княжеств и гораздо принизить роль баскаков. Теперь уразумел, Борис?

— Уразумел, матушка. Я попытаюсь, улучив добрый момент, переговорить с ханом Сартаком, а там уж как Бог поможет.

— Разговор может быть тяжелым и опасным. Но кому-то его надо начинать. И видимо тебе, Борис, придется прокладывать этот нелегкий путь. Ради святой Руси, сынок.

— Я всё сделаю, матушка. А ты уж за меня не тревожься. Сегодня же начну собираться.

Проводив из покоев сына, Мария тяжело вздохнула. Поездка в Орду нередко чревата страшной бедой. Это доказали посещения ставки свирепого хана Батыя. Некоторые князья были зверски умерщвлены. Ныне хан Батый отбыл в Каракорум. Сартак ведет себя по-другому, но вот брат Батыя, Берке, хотя и не властелин Золотой Орды, но он во всем старается подражать своему великому сроднику. Он также ненавидит Русь, как и Батый, и от него можно ожидать любых злонесчастий. Он видит в каждом князе, едущего к Сартаку, своего смертельного врага и готов спустить на него свору преданных ему кочевников еще далеко от ставки молодого хана. Так недавно случилось с тверским князем Всеволодом, попытавшимся найти поддержку Сартака. Князь и его гридни были зарублены саблями. Хан был возмущен, на что Берке ответил: «Гяуры напали на моих славных нукеров, которые ехали с богатой добычей. Но неверным не удалось поживиться, и они были наказаны защитниками ислама».

Тяжело и опасно посылать сына в Золотую Орду. Коварный Берке не дремлет, его жестокие отряды рыщут по всей степи. Борис поедет под усиленной охраной, но нет никакой уверенности, что поездка его окажется благополучной.

«А может, не надо отпускать сына? — с тоской и тревогой на сердце подумалось Марии. — И без того слишком много утрат за последние годы. Что же я делаю, Господи!»

Но это была всего лишь минутная слабость. Нет, нет! Кому же как ни ей, княгине Марии, «подвижнице земли Русской», как называют её многие князья, посылать своих сыновей в Орду, дабы пробивать дорогу к свободе Руси.

Борис отправился к хану Сартаку через два дня, а вскоре прибыли к Марии князья из Суздаля, Ярославля, Переяславля и Углича. На длительном совете князья безоговорочно приняли предложение княгини — ехать в Золотую Орду.

— Другого я не ждала от вас, — поклонилась князьям Мария. — Вижу, что всем сердцем болеете за Русь. Да поможет нам Бог!

Глава 9 «ПОЛАДИТЬ МИРОМ»

Князь Борис Василькович и боярин Неждан Корзун подбирали для поездки дружинников. Задача не из легких. До Орды путь немалый. Многих людей взять — обезопасить себя в дороге, но тогда придется тащить за собой чуть ли не целый обоз с кормовыми запасами. Поездка значительно удлинится. Ехать малым числом — рисковать: в дороге могут напасть не только кочевники, но многочисленные разбойные ватаги, расплодившиеся в голодной Руси.

Долго судили да рядили и, наконец, порешили остановиться на двух десятках гридней.

— Обойдемся без обоза, Борис Василькович, но лучше ехать одвуконь. Ныне с лошадьми везде туго, менять коней нигде не придется. А с кормовым запасом, думаю, не помрем. Навьючим запасных лошадей толокном, сухарями и сушеным мясом. Всё, как в ратном походе.

— А подарки?

— Подарки много места не займут. Сартак весьма любит наши собольи меха. Возьмем из последних запасов.

— Добро, — кивнул князь.

— Одно худо. Нет среди гридней доброго коваля. Дорога-то зело дальняя. Истерлись подковы — и пропадай конь.

— Дело говоришь… Но кузнецу конь, что корове седло. Да и верный человек понадобиться.

— Да есть у нас такой, Борис Василькович. И отменный коваль, и отменный воин, и отменный наездник. Наш общий знакомец Лазутка Скитник.

Борис Василькович одобрительно руками развел.

— Тут и спору нет. Такой человек в любом деле сгодится. Посылай за Лазуткой.

О том, что ему предстоит поездка в Орду, Неждан Иванович узнал еще пять недель назад, задолго до последнего разговора княгини Марии со своим сыном.

В тот день Мария Михайловна поведала Корзуну то, о чем не стала говорить Борису:

— У Сартака есть очень умный и влиятельный царевич Джабар. У него много сторонников среди военачальников хана. Он, как и Сартак, несторианин, и вместо Корана читает Библию. Тебе, Неждан Иванович, надо найти возможность встретиться с этим царевичем. Он, как мне кажется, может сказать тебе что-то очень важное.

— Прости, княгиня. Но почему именно я, а не князь должен тайно встретиться с Джабаром? Борис Василькович может и обидеться. Он возглавляет посольство, и всякие тайные сношения с ордынцами должны исходить только от него.

— С Бориса достаточно будет встречи с ханом Сартаком. Один на один. Выполнить это будет не так просто. Борис слишком молод и еще мало наметан на такие дела, но ты, Неждан Иванович, в этом ему поможешь. Поручить же ему еще и встречу с Джабаром — чересчур рискованно. Малоопытный князь может ее не только провалить, но и навлечь на себя подозрение Берке. Вот почему я и не захотела взваливать на сына еще одну ношу. На тебя же я очень надеюсь, Неждан Иванович. Будь моему сыну и дядьдькой-пестуном, и защитником, и мудрым советчиком. Многое, очень многое будет зависеть от твоего участия в этой нелегкой поездке.

— Благодарю за добрые слова, княгиня. Постараюсь оправдать твое доверие.

После встречи с Марией, боярин Корзун долго раздумывал, после чего решил взять в Орду Лазутку Скитника. Иногда путь пойдет по дремучим лесам, а Лазутка в них, как рыба в воде. Но и не только в этом дело. Скитник — весьма башковитый и находчивый человек. В Орде он может зело пригодится.

Выехали в первых числах листопада-грязника^[194], но месяц стоял на редкость сухим и теплым. Вначале ехали по ярославской дороге, а затем, сокращая путь, выбрались к Которосли. Конечно, можно было добираться до Сарая, ставки хана, и водным путем — вниз по Волге, но от этого пути и князь Борис, и боярин Корзун отказались. Ладья, по течению реки да еще на парусах, могла бы доплыть до степей гораздо быстрее, но как быть дальше? Топать до Сарая пешком долго, да и смешно для княжеского посольства, а добыть лошадей негде: русские города и веси давно позади. Ордынцы же не продадут своих коней урусам ни за какие деньги. (На этот счет существует грозный приказ хана Батыя). Вот и пришлось отказаться от ладьи.

На десятый день пути высоким берегом Волги, Лазутка подъехал к боярину Корзуну и молвил:

— Далее Волга зело петляет, Неждан Иваныч. Можно гораздо сократить путь.

— И на много?

— Мыслю, недели на две.

— Добро. И что ты предлагаешь?

— Свернуть в Мордву и идти по землям эрзя и мокшан вплоть до реки Иловли. А там выйдем в степи, от них — прямой путь до Сарай-Бату, о коем ты рассказывал.

— Через Мордву? — переспросил Корзун. Некоторое время он ехал обок с Лазуткой и, поглядывая с коня на раздольную реку, напряженно раздумывал. Выгадать две недели — дело доброе. Но поездка через бывшие вражьи земли таит в себе много риска. Конечно, Мордва уже далеко не такая воинственная, она, как и Русь, под властью Золотой Орды, но ни эрзя, ни мокшане не забыли кровавые сечи с дружинами Ростово-Суздальских князей. Не забыл последней битвы с мокшанами и он, боярин Корзун. Тогда он был совсем еще молодым, и едва не погиб под разящими саблями врагов, и если бы не подоспел на выручку Лазутка Скитник, не сносить бы ему головы… Дерзкую и смелую задачу подкинул бывший ямщик. Но откуда он ведает про изгибистую Волгу?

Спросил о том Лазутку, на что тот ответил:

— Ведаю, Неждан Иваныч. Лет пятнадцать назад меня один из купцов подрядил в торговый обоз. На санях аж до Хвалынского моря^[195] ехали. Петлистая река! Вдругорядь скажу: берегом ехать — время терять. Уж лучше через Мордву напрямик до Сарая. Зрел сей город. Правда, тогда он был еще селением. Купцы с товарами к басурманам выходили.

— Так ты и Сарай видел? — подивился Неждан Иванович.

— Видел. Почитай, в самом понизовье Волги. Ямщики где токмо не бывают.

— А коль через Мордву пойдем, с лесного пути не собьешься? Поди, не забыл, какие там бывают дебри? — для полной уверенности спросил Корзун.

— Шутишь, боярин. Через Мордву пойдем к югу. Солнышко в левую щеку будет бить.

— А коль дожди зарядят?

— Дожди не помеха, разные приметы ведаю.

— Как в прошлый раз, по деревьям? Но тогда был вьюжный день.

— Не запамятовал, Неждан Иваныч?

— Такое век не забудешь. Жуткий был час, когда из сечи прорубались. И как ты токмо в такую метель-завируху не заблудился?

— Так дерева не обманут, Неждан Иваныч. Кора их с южной и северной стороны всегда малость отличается. Да и мшистое с лишаями древо, когда его обойдешь, разное. И ветви, и мхи к теплу тянутся. Да мало ли каких примет. Ты уж не сомневайся, боярин. Проводник не понадобится.

— Добро. Я потолкую с князем.

Конечно же, боярин Корзун скрыл, что он вступает в беседу с Борисом Васильковичем после разговора со «смердом» Лазуткой. Юный, горячий князь может и посмеяться, и поёрничать: сиволапый мужик князей уму-разуму учит.

— А что? — после недолгого молчания ухватился за совет ближнего боярина Борис Василькович. — У нас каждый день на золотом счету. — Двинем через Мордву! Лишь бы Лазутка твой с дороги не сбился.

— Не подведет, князь, — заверил Корзун.

После непродолжительного привала, на коем князь поведал гридням о новом пути, дружина распрощалась с Волгой, и свернула к мордовским землям.

* * *

Иногда ночи коротали в мордовских селищах. Эрзя и мокшане встречали русских воев настороженно (не забываются прежние битвы!). Уж лучше бы не останавливались и двигались дальше, но когда князь урусов доставал из-за пазухи золотую пайцзу^[196] с изображением летящего сокола, и показывал ее старейшине, тот низко кланялся и произносил:

— Мы в твоей власти, князь.

Каждый старейшина ведал: неповиновение человеку с пропуском хана Батыя влечет за собой суровое наказание. Селение будет подвергнуто огню и мечу жестокими ордынцами.

Дружинников расселяли по избам, кормили и поили, но вот на лошадей обычно сетовали:

— Лошаденки у нас пахотные, заморенные. Клячи! На таких далеко не уедешь.

Князь не настаивал, хотя и ведал, что в каждом селении можно отобрать пару добрых коней, но уж лучше не злить мокшан, а то полетит недобрая весть от селения к селению, что урусы забирают лучших коней. Тогда и горячего варева не поставят, и овса лошадям не дадут. Припрячут!

Иногда вместо селений выходили на пепелища с закоптелыми каменными печами. Дружинники хмуро роняли:

— Ордынцы прошли.

— На Руси таких пепелищ не перечесть.

Лазутка, как проводник, ехал впереди дружины. Дня через два, часа за три до ночного привала, он остановил коня и пытливо оглядел окрест. Знакомые места. Именно здесь когда-то «молодшая» дружина князя Василька Константиновича гналась на лыжах за мокшанами, затем угодила в ловушку и, почитай, вся полегла. Ишь какой злой и неприютный лес! Тогда мокшане долго и искусно петляли, заманивая гридней в капкан. Любопытно, узнал ли боярин Корзун гибельные урочища?

Узнал Неждан Иванович, но ничего не захотел поведать князю. Зачем тревожить сердце Бориса печальными рассказами?

Лазутка поднялся на довольно высокий угор, и еще раз оглядел лес. Справа, в полуверсте, над макушками елей, курился зыбкий ползучий дым.

«Какое-то селение, — определил Лазутка. — Дым от избы. От лесного костра дым совсем иной».

Он съехал с угора и направил коня к князю. Показывая вправо рукой, молвил:

— В той стороне селение.

— Веди, — коротко приказал Борис Василькович. Спать в избе старосты все-таки было уютней, чем под открытым небом. Ночи становились всё холодней и холодней.

Селение оказалось в десяток изб. Всё повторилось: прохладные взгляды мокшан и низкий поклон, после показа пайцзы, старосты. Он был еще не стар, лет пятидесяти, с приземистой, крепкой фигурой и хитрыми, плоскими глазами. Его цепкий взгляд почему-то всего дольше задержался на Неждане Корзуне. На это обратил внимание и Лазутка.

«Чего это вдруг он так на боярина пялится?.. Вновь хищно уставился. Странно».

Странно повел себя староста и в избе. Был хмур и неразговорчив, а затем, когда князь и боярин располагались на ночлег, произнес:

— Оставайтесь. Я ж у сродников заночую.

— Чего ж так, Арчак? — спросил князь. — Места хватит.

— Пойду! — упрямо отозвался староста. — Сродник шибко хворает.

Так и ушел.

Лазутка обычно ночевал вместе с князем и боярином. Так посоветовал князю Неждан Иванович:

— Пусть всегда под рукой будет. Мало ли чего.

Борис Василькович не возражал: лучшего телохранителя не сыскать. Богатырище!

Лазутка, как всегда, укладывался у порога, кинув под себя дорожный зипун, а под голову — конское седло. Дело привычное для бывшего ямщика. На сей раз он долго не мог заснуть: из головы почему-то не выходил Арчак с хищными, злыми глазами. Впервой староста покидает избу, в коей заночевал князь. И жена его с ребятней часом раньше ушли. А места и в самом деле хватает. Изба старосты довольно просторная, с горницей и большими полатями. Так нет, — никто не захотел остаться. И впрямь странно.

Арчак сидел на крыльце избы сродника и мучительно раздумывал, как ему убить боярина Корзуна. Когда-то он поклялся на могиле отца и брата, что он сделает это, если услышит, что злодей вновь появился на земле его предков. И он появился, и ни где-нибудь, а в его родном селище.

Двадцать лет назад, по приказу мордовского князя Пургаса, он, вместе с отцом и младшим братом, явился в Пургасово войско, чтобы сразиться с дружинами урусов. Мокшане заманили воев ростовского князя Василька в непроходимые лесные дебри, завели в лощину меж двух угоров и почти всех перебили. Урусы отчаянно сражались.

Арчак, с отцом и братом, оказались вблизи воя в богатых доспехах. Им оказался боярин Корзун: так обращались к нему урусы, охраняя и предупреждая своего воеводу от внезапных ударов.

Своими глазами увидел Арчак, как Корзун зарубил мечом вначале отца, а затем и брата. Арчак с неукротимой яростью бросился, было, на воеводу, но тотчас пал от чьей-то могучей руки. Рана была тяжелой, но всё же ему удалось выжить.

Сейчас Арчак был переполнен местью. Убить боярина надо сегодня. Другого случая может и не подвернуться. Наконец, он придумал, как уничтожить злого врага. Крадучись, Арчак принес большую охапку сена и раскидал ее подле избы, а затем он пошел за тяжелым бревном, коим намертво припрет дверь. Урусы не выберутся: в волоковые оконца избы лишь кошка сможет проскочить. Пусть погибнет в огне и князь урусов. Тогдашний князь Василько также много истребил мокшан. Теперь через мордовские земли едет его сын. Пусть и он сдохнет!

Урусы, если проснутся, начнут взывать через оконца о помощи. Но их крики тотчас оборвутся: он, Арчак, пронзит их лица острыми вилами.

А Лазутке так и не спалось. Ну, никак не выходит из головы этот староста с враждебными глазами! Князь же и боярин мирно похрапывают. Не чересчур ли они спокойны, оставляя избу без караула. Правда, Неждан Иванович как-то заикнулся об этом князю, на что Борис Василькович твердо высказал:

— Мордва не посмеет замыслить худое дело на посольство с пайцзой. Гридни же — люди не двужильные, им тоже надо давать передышку.

Юный князь пожалел гридней: каждый дневной переход был весьма тяжелым и утомительным. Отлично, когда князь заботится о своих людях. И все же с караулом, в бывших неприятельских землях, было бы как-то надежней.

Нет, видно, никак не уснуть в эту ночь Лазутке. Он поднялся, накинул на себя кафтан и потихоньку вышел на крыльцо. Ночь была беззвездная и дегярно-черная. Лазутка сошел с крыльца, пошел вдоль избы и тотчас наткнулся на что-то мягкое и шуршащее. Хмыкнул, наклонился, дабы пощупать руками и… оторопел: подле нижних венцов сруба были раскинуты охапки сена. Откуда?! Еще вечером ничего подле избы не было.

Лазутка застыл столбом, и вскоре услышал сторожкие, но грузные шаги. Скитник бесшумно, на цыпочках спрятался за угол избы.

Шаги приближались. Вскоре Лазутка разглядел смутную фигуру мужика, несшего на плече толстое бревно. Мужик, натужно дыша, остановился у крыльца и потихоньку освободился от поклажи. Лазутка услышал, как звякнул засов наружных дверей. А мужик, чуть постояв, вновь ухватился за бревно и припер им дверь.

Скитнику всё стало ясно. Он обошел вокруг избы, и, неслышно ступая, оказался у крыльца. Привыкшие к темноте глаза разглядели не только тяжелое бревно, но и большой замок, вдетый в отверстия железных навесок.

Лихой же человек достал огниво и принялся высекать из кремня искру. Лазутка закипел от злобы. Тать надумал поджечь избу, дабы погубить спящих в ней людей. Князя и боярина. Собака!

Скитник подкрался к лиходею, и тяжелым ударом кулака поверг того наземь. Удар был настолько силен, что Арчак долго не мог прийти в себя, а когда он очнулся, то оказался на дворе, связанным по рукам и ногам. Богатырские руки Скитника бросили старосту к лошадиному стойлу.

Лазутка вынес из избы горящую свечу в железном подсвечнике, подошел к Арчаку и пнул его ногой.

— Оклемался, собака!

— Не убивай, — прохрипел староста.

— Да тебя, сволота, четвертовать мало. Ишь чего замыслил, погань! Чем тебе не угодил князь?

— Не князь, а боярин Корзун. Когда-то близ нашего селища была битва. Ваш Корзун зарубил моего отца и брата.

— А ты откуда ведаешь?

— Я сражался вместе с отцом. Наше войско заманило урусов в лощину. Вот здесь-то ваш Корзун и убил отца и брата. Я кинулся на боярина, и хотел изрубить его на куски, но какой-то громадный урус свалил меня с ног.

— Так вот кого я, оказывается, шмякнул, — хмыкнул Лазутка.

— Ты- ы-ы? — с удивлением протянул Арчак, и лицо его вновь ожесточилось. — Значит, я бы уничтожил в огне еще одного злейшего врага.

— Не вышло, по-твоему, поганый.

Лазутка не стал будить князя и боярина: пусть отдыхают до утра. А утром Борис Василькович порешит, какую казнь назначить старосте.

Князь, выслушав рассказ Лазутки, страшно разгневался. Эта ночь стала бы для него последней, он принял бы мучительную смерть.

Борис Василькович зло глянул на связанного старосту и обернулся к Корзуну.

— Собрать всё село, а этого гада посадить на кол.

Князь выбрал самую страшную казнь.

— Помилуй, князь! — взмолился Арчак. — Уж лучше мечом погуби, но только не на кол.

— Не помилую! Будешь сутки корчиться на коле.

Неждан Иванович позвал князя в избу.

— Дозволь и мне, Борис Василькович, слово сказать. Не хотелось бы сажать старосту на кол.

— Рубануть мечом? Слишком легкая смерть для этой мрази.

— Смерть?.. А если оставить в живых?

Изумлению Бориса Васильковича, казалось, не было предела.

— Да ты что, боярин, белены объелся? Староста помышлял тебя в огне зажарить, а ты еще его защищаешь. Не пойму тебя!

— Охолонь, Борис Василькович. Гнев разуму не советчик. Этот староста когда-то бился в честном бою. И теперь он надумал отомстить за своего отца и брата. Тяжко смириться с утратой самых близких людей… Ты, княже, как-то говорил мне, что помышляешь учинить мир с соседними народами, дабы легче затем воевать с ордынцами. Упоминал ты и Мордву. Ей, как и нам, так же ненавистны татаро-монголы. Если мы сегодня казним Арчака, то сие станет известно всей Мордве. Едва ли после этого можно говорить о дружбе с соседом. Вспомни любимое изречение твоего отца, Василька Константиновича: «Поладить миром». Много раз его мирные начинания приносили успех. Нам еще ни один день ехать по Мордве, и весть о том, что русский князь отпустил с миром преступного старосту, быстро разлетится среди эрзя и мокшан. Выбирай, Борис Василькович, чего тебе дороже.

После недолгого раздумья, князь приказал:

— Собирай всех жителей.

— И?

— Я объявлю о помиловании Арчака и призову Мордву к дружбе.

Глава 10 В ОРДЕ

Внук старшего сына Священного Покорителя вселенной Чингисхана, и сын Великого Джихангина^[197] Батыя не походил своим нравом ни на деда, ни на отца. Он не был грозным и жестоким и… не любил войн. Сартак не участвовал ни в одном ратном походе, и не ощущал себя завоевателем. «Тургадуры оберегали его, чтобы ни одна стрела, пущенная вражеской рукой, до него не долетела».

Хан Батый с тяжелым чувством покидал свою ставку. Сартак чересчур миролюбив, а врагов надо презирать, ненавидеть и уничтожать. Но сын не рожден барсом, в его жилах течет кровь матери, чересчур мягкой и податливой. Наполовину персиянка, наполовину русская, она постоянно внушала сыну, что убивать людей — величайший грех и воспитывала в Сартаке чувства добра и справедливости.

Он же, Батый, нередко наказывал свою жену и проповедовал сыну совсем другие истины. Но Сартак так и не стал железным багатуром. Но больше всего бесило хана, что сын с отрочества увлекся несторианством и чуть не открыто призывал правоверных сменить мусульманскую религию на христианскую. Многие защитники ислама негодовали, делали недвусмысленные намеки Батыю, но сын, не смотря на все увещевания и угрозы отца, не расставался с Библией.

Однажды брат Берке сказал:

— Я удивляюсь тебе, Батый. Твой сын смущает правоверных своими кощунствующими речами, забывает о священном Коране и великом пророке Магомете, а ты всё спускаешь ему с рук. Не пора ли наказать хулителя ислама и Благородной книги?^[198]

Батый вспылил: он хоть ценил и уважал своего брата, но терпеть не мог чужих поучений:

— Не смей мне больше говорить худые слова о сыне! Он — мой наследник. Не тебе, а ему владеть Золотой Ордой.

Хан Батый, не взирая на все прегрешения Сартака, любил своего сына, и надеялся, что в более зрелых летах он изменится и забудет про свои несторианские увлечения.

Зная об открытой вражде Сартака с дядей, Батый перед поездкой в далекий Каракорум, высказал Берке:

— Я оставляю Сарай на сына. Твои взгляды к нему мне хорошо известны. Отныне ты должен относиться к Сартаку, как к хану Золотой Орды, повелителю. Ты обязан во всем помогать ему, а не чинить всякие козни. Таков тебе мой добрый совет, Берке. Забудь о вражде. Сила Золотой Орды в единении ханов, иначе мы получим вторую Русь, раздробленную и ослабленную междоусобицами.

Хитрый Берке пообещал Батыю сдружиться с Сартаком. Он был несказанно рад отъезду Великого Джихангина в столицу Монгольской империи Каракорум: теперь у Берке будут развязаны руки, и он предпримет самые решительные меры, чтобы окончательно подорвать авторитет Сартака и скинуть хулителя ислама со священного трона Золотой Орды. Пока хан Батый будет бороться с ненавистным ему Великим каганом^[199] Гуюком (чтобы посадить на трон своего любимого двоюродного брата Менгу, а это потребует значительного времени), он, Берке, станет полновластным хозяином Золотой Орды.

Берке рассчитывал на свои силы. Сейчас он (без Батыя) самый влиятельный хан Орды. Татаро-монголы знают его, как одного из самых яростных исповедников ислама, и как (что крайне важно!) искусного полководца, взявшего много городов. Верные, храбрые, жаждущие добычи джигиты, всегда под его рукой. Они готовы незамедлительно выполнить любое поручение Берке. Лишь бы подольше застрял в Каракоруме хан Батый. Его борьба с внуком Чингисхана, сыном и наследником великого кагана всех монголов Угедэя будет нелегкой. Гуюк-хан находится под надежным покровительством своей матери, великой ханши Огуль Гамиш, располагавшей внушительными силами и большим влиянием среди Чингисидов^[200]. А пока Батый в Монголии, он, Берке, на первых порах постарается ослабить сношения Сартака с русскими князьями. Батый, после победы над Русью, не только заметно охладел к дальнейшим завоевательным войнам (его полчища существенно поредели и были обескровлены), но и (к неудовольствию Берке) стал более милостиво относится к русским князьям; некоторых же он даже восхвалил — за их громкие победы над европейскими войсками. Среди них — Александра Невского и Даниила Галицкого. Больше того, он надумал поставить Невского Великим князем всей Русской земли. Хорошо, что вовремя вмешались каган Гуюк и его мать, ханша Огуль Гамиш, назначив Великим князем, ничем не проявившим себя, младшего брата Александра — Андрея Ярославича. Батый был жутко раздосадован: к нему, покорителю Руси, в Монголии не захотели даже прислушаться. А в Каракоруме не глупцы сидят: они отчетливо понимают, что усиление такого доблестного полководца, как Александр Невский, таит в себе большую опасность для всей Монгольской империи.

Берке же не только хотел ужесточить отношения с русскими князьями, но и кое-кого из них отправить на тот свет. Русь, как была раздроблена на куски, такой и впредь должна остаться. Ни какой поблажки русским князьям!

* * *

Ростовский князь и его дружина остановилась в степи, в двух верстах от Сарай-Бату. Того требовал обычай: ни одно иноземное посольство не имело права приблизиться к городу без особого дозволения хана.

Узнав о прибытии князя Ростовского, хан Золотой Орды приказал раскинуть для Бориса Васильковича большой, роскошный шатер, а для его воинов — три юрты. Такого доброго расположения к себе князь явно не ожидал. В свой первый приезд в Золотую Орду ему предоставили потрепанную, захудалую юрту, обычную для бедняка — кочевника, в коей он провел несколько утомительных месяцев, ожидая приема грозного хана.

Этот же приезд отличался во всем. В первый же день к шатру князя прибыл один из мурз Сартака и, растягивая тугие глинистые губы в почтительной улыбке, произнес:

— Не пройдет и трех лун^[201], как великий хан примет тебя, князь. А пока подкрепи силы после дальнего пути.

— Передай великому хану мою глубочайшую признательность, — молвил Борис Василькович.

Вскоре перед княжеским шатром появился обозный верблюд, загруженный хворостом. Рабы-невольники быстро развели костры, поставили на них бронзовые котлы на треногах и налили в них из кожаных бурдюков воды. Когда вода закипела, в котлы насыпали рису, накрошили мяса, накидали перцу и различные пахучие приправы.

Борис Василькович и Неждан Корзун стояли у шатра и наблюдали за приготовлением пищи.

— Кажись, пока всё идет по-доброму, — довольно произнес князь.

— Дай Бог…А вон и вина с фруктами и сладостями привезли. И даже любимый татарский кебаб^[202].

Когда князь и боярин воссели в шатре на непривычные для них мягкие подушки, невольники внесли два столика и поставили на них яства, на медных тарелках и кувшины с арзой, бузой, айраном и хорзой^[203].

Борис Василькович оглядел ханское угощение и вдруг тревожно подумал:

«Совсем недавно, после татарского угощения, умер родной дядя Владимир Константинович Углицкий, а затем и Василий Ярославский. Сродники были отравлены уже при правлении Сартака. Правда, матушка уверена, что князей загубили по приказу хана Берке. А что произойдет сейчас? Среди тех, кто готовил угощение, мог оказаться и человек Берке. Дать выпить вина невольнику? Но это бессмысленно. Татары подмешивают такой яд, кой обычно действует и три, и четыре недели. Не дотрагиваться же к кушаньям и вину — выказать непочтение к хану Сартаку, кое тотчас будет ему передано, и тогда вся длительная поездка в Сарай-Бату потерпит неудачу».

Угощение подносили четверо невольников. Расставив снедь, кувшины и чаши, они, поклонившись князю и боярину, задом попятились к пологу шатра. Один из невольников, с загорелым, обоженным степными ветрами смугло-желтым половецким лицом и серьгой в левом ухе, задержался и негромко произнес на русском языке:

— Князь может смело пробовать любое блюдо и пить вино.

Борис Василькович и Неждан Иванович переглянулись: обычно невольники молчаливы, они не смеют и рта раскрыть.

— Кто тебя уполномочил сказать такие слова? — спросил Борис Василькович.

— Великий хан Сартак.

— Добро… Как тебя зовут и где ты научился нашему языку?

— Зовут Изаем. Когда-то меня взял в полон черниговский князь Михаил Всеволодович. Десять лет я жил на его земле, а затем меня полонили татары.

— А как ты попал к Сартаку?

— То длинный разговор, князь. Я не должен задерживаться в твоем шатре. Я ухожу, но мы еще увидимся, князь.

Изай вышел, а князь и боярин вновь переглянулись.

— Мнится мне, что это не простой невольник. По всему, он — доверенный человек хана, — молвил Неждан Иванович.

— А может, Берке?

— Сомневаюсь, княже. Берке действует более изощренно… Приступим с Богом к трапезе.

Ровно через три дня к шатру подъехал всё тот же мурза и вновь, растягивая губы в почтительной улыбке, произнес:

— Великий хан Сартак ждет тебя, князь Ростовский.

Пока хану возводили новый дворец, он и его многочисленная свита расположились вне стен города.

Перед поездкой к Сартаку князь, его ближний боярин и дружинники облачились в нарядные, цветные кафтаны и дорогие шапки, отделанные горностаевым мехом. Доспехи были оставлены в шатре и юртах; лишь один князь имел право иметь при себе меч.

Богатый ханский шатер, окутанный белым войлоком и перевитый узорчатыми тканями, стоял на невысоком холме, вокруг которого раскинулись многочисленные юрты.

Подле шатра возвышался длинный бамбуковый шест, на коем развевалось знамя великого хана^[204], с небольшой перекладиной наверху, с которой свисали пять пушистых черных хвостов монгольских яков^[205]. На знамени был вышит шелками серый кречет, державший в когтях черного ворона. Это было священное знамя, означавшее, что его владелец — ближайший родственник покойного Священного Правителя, великого завоевателя мира Чингисхана.

За пятьдесят саженей от шатра посольство остановили нукеры в черных чапанах, поверх которых, с левого бока, висели длинные мечи — кончары^[206] в зеленых сафьяновых ножнах. На ногах у нукеров — желтые сапоги из верблюжьей замши на тонких высоких каблуках, на головах — высокие круглые шапки из овчины.

— Дальше нельзя. Всем сойти с коней! — через толмача приказал предводитель нукеров. — К великому хану дозволено войти князю Борису, боярину Корзуну, одному оруженосцу и человеку с подарками.

Подарки разместились на одном коне в двух переметных сумах.

Борис Василькович и боярин Корзун неторопливо пошагали к шатру, за ними последовали «оруженосец» Лазутка и гридень, ведший коня в поводу.

Перед самым шатром четверку русских людей встретил десяток могучих тургадуров в малиновых чекменях и гутулах^[207] из дорогой кожи. Один из них, с каменным лицом, подошел к Борису Васильковичу и сурово произнес:

— Сними пояс мечом, князь Борис, и передай его твоему оруженосцу.

Более унизительной процедуре подверглись остальные люди князя. Их одежды тщательно обыскали, прощупали пальцами даже сапоги.

— В гости с кинжалами не ходят, — с явным неудовольствием произнес Корзун.

В ответ тургадуры ничего не сказали, лищь старший из них заглянул в шатер и тотчас вышел.

— Ты, князь Борис, и ты, боярин Корзун, можете войти к великому хану.

Хан Сартак, в шелковом халате и в белоснежной чалме, усыпанной драгоценными камнями и огромным алмазом посередине, восседал на знаменитом золотом троне Батыя. Справа и слева от хана сидели, поджав ноги, на мягких подушках приближенные Сартака — дядя хана Берке, знатные мурзы и темники в богатых одеждах. За троном хана напряженно застыли тургадуры, готовые в любой миг выполнить любое поручение своего властелина.

Поклонившись хану, Борис Василькович велеречиво произнес:

— От имени всей земли Русской я приветствую тебя, великий и досточтимый хан. Да процветает твое царствование многие лета!

— И я тебя приветствую, князь Борис, — довольно радушно отозвался Сартак и показал рукой на одну из подушек. — Присаживайся, князь.

— Благодарю, досточтимый хан, но допрежь позволь мне преподнести тебе мои скромные подарки.

Гридень внес и принялся раскидывать на узорчатом ковре мягкую рухлядь^[208] — сорок невесомых, серебристых соболей — дорогостоящих, отборных, радующих глаз.

Сартак довольно закивал головой. Ничего нет прекраснее русских соболей!

— А теперь, великий хан, прими всё тот же скромный дар для твоих несравненных жен.

На серебряном подносе гридень внес украшения из драгоценных камней: повязки на голову, золотые ожерелья, перстни и запястья.

Сартак остался доволен и украшениями. Он взял в руки одно из запястий и долго любовался горением и блеском переливающихся самоцветов, где каждый камень стоил десятки отборных коней.

Борис Василькович, тем временем, разглядывал приближенных хана. Некоторых он узнал еще по первому приезду в ставку Батыя. Во-первых, хана Берке, смуглого, коренастого, с надменным, безбородым лицом и властными, вопрошающими глазами. Во-вторых, постаревшего, морщинистого полководца Бурундуя, и в-третьих, крепкого, крутоплечего темника Неврюя с наглыми, насмешливыми глазами. При Батые все они сидели по правую руку, а теперь сместились под левую, и это обстоятельство уже о многом говорило. Но, интересно, что за человек сидит справа, обок с властелином Золотой Орды? (Это был чингисид — царевич Джабар). Он еще довольно молод, лицо его живое, отрытое и благожелательное. Кто ж он, и почему оказался на самом почетном месте?

— Какая нужда привела тебя ко мне, князь Борис? — вопросил, наконец, Сартак, отложив от себя драгоценные украшения.

— Великая, досточтимый хан. С настоятельной просьбой, коя, думаю, не станет ласкать твое доброе сердце.

— Говори!

— Хочу говорить о дани, кою наложил на мое княжество великий джихангин Батый. Она стала непосильной.

— Почему?

— Я, думаю, что тебе это известно, досточтимый хан, и всё же повторю. Все мои земли разорены, города разрушены, села дотла выжжены. Смерды только-только начинают обустраиваться, заново рубить свои избы, а ремесленники от голодной жизни убегают в другие города, коих не коснулась разорительная война.

— Ты говоришь правду, князь Борис. Она подтверждается словами моего баскака Туфана. Бегут от тебя смерды и ремесленники, — с бесстрастным выражением лица произнес Сартак, и, оглядев своих поданных, добавил:

— Любая война приносит покоренной стране разорение. И что я могу поделать?

— Я нижайше прошу, досточтимый хан, убавить дань. Брать год-другой не десятину, а пятнадцатую долю с каждого двора.

Хан Берке, приподнявшись с подушек, грубо и язвительно рассмеялся:

— Он издевается над нами. Этот наглый урус хочет нарушить повеление покорителя Руси, несравненного джихангина Батыя.

— Да как ты смеешь просить об этом? — гневно поддержал Берке полководец Бурундуй.

— Неслыханная дерзость! — воскликнул темник Неврюй.

На Бориса Васильковича обрушились сторонники хана Берке. Их возмущенные голоса еще долго сотрясали шатер.

— Спокойно, княже, — тихо проговорил, находившийся чуть позади Бориса Васильковича, боярин Корзун.

Хан Сартак, казалось, не обращал внимания на раздраженные голоса своих противников, его лицо оставалось бесстрастным. Он вскинул вверх правую руку, и в шатре стало тихо: никто не имел права говорить, если властелин Золотой Орды поднимал руку.

— Я не сомневаюсь, что хан Берке хорошо помнит все приказы и повеленья моего отца и чтит их, как всякий добрый мусульманин. Но ты, почтеннейший дядя, должен хорошо знать, что новый хан Золотой Орды имеет полное право изменять любые прежние законы, если они пойдут во благо нашим непобедимым джигитам.

— Во благо?! — с неподдельным удивлением уставился на племянника Берке. — Какое же это благо, если наши джигиты будут получать дань на целую треть меньше? Я еще не разучился считать, Сартак.

— Великий хан Сартак, — спокойно поправил дядю властитель.

Берке в ответ лишь ехидно хмыкнул, всем своим видом подчеркивая, что «великий хан» говорит глупости.

— Дозволь мне сказать, великий хан? — попросил слова, сидевший подле Сартака незнакомый князю Борису ордынец.

— Говори, царевич Джабар.

— Тяжело раненый зверь, если ему не оказать помощь, погибает. Так может случиться и с Ростовским княжеством. В последний раз я встречался с баскаком Туфаном. Ему всё тяжелей и тяжелей собирать дань. Княжеству надо прийти в себя, и если сделать то, о чем просит князь Борис, то через два-три года дань значительно возрастет. Вот это и обернется благом, о чем мудро заявил наш великий хан. А сейчас же нельзя драть три шкуры с одного зверя.

Берке с ненавистью посмотрел на ближнего сановника хана. Этот выскочка хоть и является дальним потомком (а значит и царевичем) Чингисхана, но слишком много на себя берет. С недавних пор он стал любимчиком Сартака и оказывает на него чересчур сильное влияние. Но самое худое то, что он еще больший несторианин, чем сам Сартак. Это уже невыносимо для истинных поборников ислама. Надо, пока не поздно, убирать с дороги неверного «христосика». Сартак и Джабар представляют большую опасность для Золотой Орды. Надо приложить все силы, чтобы очистить Орду от скверны. У него, Берке, есть на кого опереться.

Хан Сартак поднялся с золотого трона, что означало: прием русского князя заканчивается. Поднялись с подушек и все присутствующие в шатре.

— Я подумаю над твоим предложением, князь Борис. А пока ступай в свой шатер.

* * *

И князь, и боярин не скрывали своего удовлетворения. Первая встреча с новым ханом оказалась обнадеживающей. Видимо, окончательный ответ Сартак даст при повторном приеме. Но только бы не засидеться в этом шатре под раскидистым карагачем^[209].

— Ты вел себя с достоинством, княже, и подобрал нужные слова хану, — похвалил Бориса Васильковича боярин.

— Нужда заставит — соловьем запоешь, — рассмеялся князь. — Но, честно признаюсь, противно унижаться перед татарами. Мы, ходатаи великой и святой Руси, ломаем шапку перед варварами — кочевниками. Противно!

— Ведаю, княже, но в кой раз скажу: терпи! Терпи ради той же святой Руси.

Ночью Неждан Иванович Корзун думал лишь об одном. Джабар! Княгиня Мария настоятельно просила встретиться с ним с глазу на глаз. Но выполнить ее просьбу нелегко: люди Берке наверняка следят за каждым шагом любого человека из княжеского посольства. Правда, есть один выход, кой Неждан Иванович предусмотрел еще заранее.

Во время утренней трапезы Неждан Корзун молвил князю:

— Мне по нраву пришелся царевич Джабар. Сразу видно, что он влиятельный человек в окружении хана Сартака. Это весьма кстати.

— Согласен, боярин… Но к чему ты клонишь, Неждан Иванович?

— Прости, княже, но я, на всякий случай, приготовил подарок тому, кто будет гораздо способствовать нашим делам. Таким я вижу царевича Джабара.

— Но будет ли твой подарок угоден царевичу?

— Мыслю, что царевич Джабар не останется равнодушным.

Неждан Иванович вышел из шатра и окликнул Лазутку Скитника.

— Принеси мою переметную суму.

Вскоре Корзун показал Борису Васильковичу булатный меч в необыкновенно красивых сафьяновых ножнах, украшенных необычайно драгоценными каменьями — из алмазов, сапфиров и бриллиантов.

— Изумительный подарок, — не скрывая своего восхищения, произнес князь.

— Это самое ценное, что у меня было.

— Я никогда не видел у тебя сего знатного меча, боярин.

— В сечи я брал совсем другой меч, тот, кой отковал мне наш Ошаня Данилыч. Сей же — мне достался по наследству от деда.

— И где же раздобыл сей роскошный меч твой дед? На поле брани?

— Почти так, княже. Меч подарил моему деду твой великий предок Юрий Долгорукий.

— Вот как!

— В лютом сражении за Киев мой дед, Михаил Андреевич, не только зело отличился, но и спас жизнь великому князю Юрию Владимировичу, за что и был щедро награжден. Перед смертью дед передал меч моему отцу, Ивану Михайловичу, а от него меч был передан мне. Вот такая, княже, история.

— А тебе не жаль сей дорогой дар? Ему ж цены нет.

— Не жаль, княже, коль поможет святой Руси. Ни чуть не жаль!

— Сам поедешь к царевичу?

— Непременно, княже. Но надо сделать так, чтобы об этом изведал Берке. То, что ближний советник князя намерен преподнести подарок ближнему сановнику хана, будет одобрительно истолковано ордынцами. У них так принято, и ничего в том подозрительного нет.

— С кем повезешь меч?

— Да ты и сам ведаешь, княже. С Лазуткой. Повезем открыто. Пусть все ордынцы видят.

— Ну, тогда с Богом!

Царевич Джабар был подарком порадован: он хоть и не был отменным воином, но любил собирать всевозможные мечи, сабли и ятаганы^[210], которые украшали его шатер.

— Искренне благодарю тебя, боярин Неждан. Такого удивительного меча у меня еще не было. Я никогда не забуду о твоем прекрасном подарке… Ты явился ко мне с какой-то просьбой?

Вокруг царевича сидели его приближенные, и Неждан Иванович с огорчением понимал, что никакого тайного разговора сейчас с Джабаром не получится. У ордынских властителей не принято принимать посланцев чужой страны без своих сановников. (Конечно, бывают и исключения, но зачем царевичу ненужные пересуды?).

— У меня нет никаких просьб, великодушный царевич. Я просто хотел выразить тебе большую признательность за поддержку моего государя, князя Ростовского Бориса Васильковича, кою ты оказал своими мудрыми словами на приеме у великого хана Золотой Орды.

— Я высказал лишь то, боярин Неждан, что подсказывает мой разум. Чем богаче Русь, тем тучнее для Орды чувал^[211]. Не так ли, мои славные багатуры?

— Велика твоя мудрость, несравненный чингисид!

— Солнце Востока греет твой острый, прозорливый ум!

— Слава потомку Священного Потрясателя Вселенной!..

Пока сановники воздавали хвалу Джабару, боярин Корзун пытливо на них посматривал, убеждаясь, что окружение царевича (в отличие от приближенных Сартака) единодушно поддерживает своего знатного господина, и это вселяло в сердце Неждана Ивановича надежду, что у хана Золотой Орды имеется немало людей, кои готовы ему служить верой и правдой. И хорошо, если бы таких приверженцев стало большинство. Тогда Берке уже не пробиться к золотому трону чингисидов.

Царевич, останавливая движением руки хвалебные возгласы, произнес:

— Меня радует, что ты, боярин Неждан, явился ко мне бескорыстно. Но твой подарок настолько превосходен, что я обязанответить тебе тем же. Я подумаю, чем тебя отблагодарить. Жди моего вестника.

Вестник не появлялся три дня. Чтобы это значило, раздумывал Корзун. Чего выжидает Джабар? Неужели он побаивается хана Берке, кой, кроме Сартака, является самым могущественным человеком Золотой Орды. Берке явно возьмет на замету сношения царевича с ближним боярином русского князя. Но в данном случае ничего подозрительного нет. Обмен подарками не несет в себя ничего зазорного. Тогда почему так долго нет вестника от царевича?.. Всего скорее Джабар, как опытный человек, выдерживает положенное время и не хочет показывать свою заинтересованность во встрече с боярином гяуров. А встреча должна состояться. О желательности ее говорила и княгиня Мария. Она чего-то ждет от Джабара. Но чего?

Неждан Иванович терялся в догадках.

Вестник (в лице мурзы с десятком джигитов) появился у шатра утром, на четвертый день. Он, витиевато поприветствовав князя и боярина, привез в дар Корзуну большой бараний рог из чистого золота и древнюю икону Богоматери в ризе из драгоценных каменьев.

Вручив подарки, молодой мурза легко поднялся на коня и произнес:

— Несравненный Джабар повелел невольникам принести к полудню достархан с заморскими винами и кушаньями.

После этих слов мурза почтительно наклонил голову, затем развернул коня, гикнул, взмахнул плеткой и помчал к шатру Джабара.

— Вот уж чего не чаял, — разглядывая икону, задумчиво молвил Неждан Иванович. — Тоже бесценный дар. И ведь кем прислан? Татарином!

— Возвратил то, что украдено из русского храма. Весьма необычный этот царевич.

— Необычный, — задумчиво поддакнул Корзун.

Перед самым полуднем появились четверо невольников с обеденным достарханом. Среди них оказался и раб Изай с неизменной серьгой в левой мочке приплюснотого уха. Невольники по очереди вносили вина и кушанья. Последним в шатер вошел Изай и, глянув острыми глазами на Корзуна, тихо сказал:

— Царевич Джабар завтра утром будет охотиться на сайгаков. Если боярин пожелает, то может присоединиться к царевичу.

— В каком месте, Изай? — порывисто подался к невольнику Неждан Иванович.

— В четырех верстах, подле двух карагачей.

— А князь разве на охоту не приглашен? — с некоторым удивлением спросил Борис Василькович.

— Князя пригласит на охоту великий хан Сартак.

Изай переломился в поясном поклоне и вышел из шатра.

Порывистый шаг боярина к невольнику не остался не замеченным Борисом Васильковичем.

— Почему ты так возбужденно встретил известие об охоте, Неждан Иванович?

— Возбужденно?.. Надоело сидеть в шатре, вот и разутешился, княже.

— Ну-ну, — чему-то усмехнулся Борис Василькович.

* * *

Встреча оказалась как бы неожиданной. Летевший за сайгаком на быстром скакуне царевич, «вдруг заметил» у двух высоких деревьев боярина Корзуна с пятеркой дружинников с луками, и придержал коня.

— Не думал тебя увидеть здесь, боярин Неждан…Эгей, джигиты, преследуйте зверя. Я догоню!

Поравнявшись с боярином, Джабар произнес:

— Проедемся со мной, боярин Неждан. Посмотрю, каков из тебя охотник. Не отставай!

— Постараюсь, царевич!

Где-то через версту Джабар вновь придержал коня и перешел на рысь.

— Поговорим, боярин. Теперь нас никто не слышит.

— Поговорим, царевич.

— Нам нельзя долго находиться вместе. Перейду сразу к делу… Буду говорить от имени хана Сартака. Спроси у княгини Марии, готова ли она меня принять в Ростове Великом?

— Заранее могу положиться. Ты, царевич, всегда будешь в Ростове дорогим гостем.

— Не гостем, боярин. Хан Берке усиливает натиск на Сартака. Под его рукой жестокие и бывалые военачальники. Запомни их имена: Неврюй, Котяк и Алабуг. Берке и его темников поддерживают многие джигиты, и если перевес окажется на их стороне, то мне придется прибыть в Ростов Великий и призвать русских князей объединиться вокруг хана Сартака.

Слова Джабара привели Неждана Корзуна в замешательство.

— Прости, царевич. Ты хоть и исповедуешь несторианство, но не являешься истинным православным человеком, а посему у князей и народа русского не будет к тебе доверия. Ты так и будешь выглядеть в глазах моих соотичей злым ордынцем.

— Твоя правда, боярин. Но если я решусь и приеду в Ростов Великий, то я пройду очищение от ереси и крещусь в храме, приняв православную веру. В душе своей я давно уже готов к такой перемене.

— Тогда другой разговор, царевич. Тогда и народ тебе поверит… Но неужели Берке так силен, что может завладеть троном могущественного хана Батыя? Ведь Сартак его сын.

— Сартак — не воин, а во-вторых, он, как тебе известно, увлекся несторианством, что раздражает Батыя. Этим и пользуется Берке, который всегда был дружен с Батыем. Борьба в Золотой Орде разгорается нешуточная. Вчера хан Сартак во всеуслышанье заявил, что он больше не хочет встречаться со своим дядей, так как христианину грех видеть лицо мусульманина. Считаю, что такое дерзкое заявление еще больше обострит вражду. Не по душе оно будет и хану Батыю, ярому приверженцу ислама.

— Хан Сартак сделал смелый шаг. Это — прямой вызов, царевич.

— Смелый и рискованный. Сартак действует чересчур открыто.

— Великому хану надо быть похитрей, царевич. Берке слова Сартака окажутся на руку.

— К сожалению, ты прав, боярин. Мусульмане еще жестче сцепятся с несторианцами. Но всё же Сартак пока уверенно сидит на троне. Пока жив его отец, Берке не посмеет силой убрать Сартака. Сейчас он попытается восстановить против него всех правоверных, а затем убедить Батыя, чтобы тот убрал сына из Золотой Орды. Хотя… возможно и другое. Берке — великий мастер на всякие злодеяния. В Орде нередки случайные смерти. Так что, как говорят у вас на Руси: «неисповедимы пути господни».

Царевич обернулся и увидел совсем неподалеку рослого, богатырского виду, всадника на чалом коне.

— Кто это нас доганяет? — с беспокойством спросил Джабар.

— Не волнуйся, царевич. Это мой самый надежный человек, телохранитель Лазутка. Через него можно поддерживать любую тайную связь.

— Хорошо, боярин. Я запомню Лазутку. Мой же человек тебе известен. Возможно, нам предстоит еще не раз встретиться. А теперь помчим за сайгаком. Гей!

Глава 11 В СКИТУ

После страшной грозы с градом, гибели нивы и кончины хозяйки избы Матрены, Арина сникла. Как теперь жить вдвоем с дочкой в дикой, лесной глуши?

А монахиня-отшельница Фетинья, знай, точит:

— Нельзя жить на Богом проклятом месте. Небось, теперь сами убедились?

— Убедились, матушка Фетинья. Жутко в разбойной избе оставаться. Грех!

— Великий грех, Аринушка! Идем-ка со мной в скит. Там место чистое, святое, ни кем не опоганенное. Сам Бог, знать, меня к вам прислал.

— Спасибо тебе, матушка-отшельница. Сойдем мы отсюда — подальше от греха. Сойдем!

Обычно веселая, непоседливая Любава, была на сей раз смурой. Сидела, повесив голову, на крылечке избы и печально думала: шестнадцать лет прожила она в этой маленькой деревушке, и прикипела к ней всем сердцем. Всё ей здесь был знакомо и мило: каждое тихое озерцо и мшистое, кочковатое болотце, каждый серебряный родничок и ласковая солнечная полянка, каждый овражек и тенистая лощинка. Летом, в озерце, она подолгу купалась и всегда что-то весело, звонко выкрикивала, радуясь благодатному, погожему дню. На болотцах она собирала розовую, словно жемчужный бисер, бруснику и спелую, ярко-красную клюкву. На полянках срывала пахучую, сладкую землянику, слушала звонкое щебетанье птиц и всегда что-то напевала. С песней Любава никогда не расставалась: ходила ли за грибами, ягодами, орехами… Голос ее, задушевный, певучий и чистый, был слышен далеко окрест.

Ее никто не учил песням, слова рождались сами. Что чувствовала ее восторженная, впечатлительная душа, то она и пела: про теплое красное солнышко, про неохватное бирюзовое небо, про завороженный, сказочный лес…

Всю свою недолгую жизнь Любава никогда не сталкивалась со злом. Ее окружали добрые, открытые люди: маменька Арина, дедушка Аким и бабушка Матрена. Старики ласково называли ее «внученькой» и никогда ни в чем не попрекали, худого слова не молвили. Да и за что было девчушку попрекать, коль она была отзывчивой и старательной, а главное — ласковой и заботливой. Любила она дедушку и бабушку.

Ныне же осталась она с одной маменькой, коя задумала покинуть деревушку Нежданку. Уж так жаль расставаться Любаве с родной сторонушкой.

— А может, здесь останемся, маменька?

— Нельзя, Любавушка. Худое здесь место. Гроза-то не зря бедой обернулась. И хлебушек погубила, и хозяйку нашу Матрену Порфирьевну.

— Кабы не гроза, пожила бы еще Матрена, — качала маленькой, низколобой головой Фетинья. — Собирайся, Аринушка.

Арина, вся отрешенная и поникшая, пошла в избу и, со слезами на глазах, принялась собирать в узлы немудрящие крестьянские пожитки. Через волоковое оконце, затянутое бычьим пузырем, вдруг услышала, как утробно и призывно замычала на скотном дворе корова.

В избу вбежала дочь.

— Маменька, Милка пить просит. Давай вынесу. А сена я ей с утра давала.

Арина как услышала слова Любавы, так тотчас опамятовалась, будто ото сна очнулась. Присела на лавку и перекрестилась на икону.

«Прости, рабу грешную, пресвятая Богородица! Не сойти мне в скит, никак не сойти. У меня ж коровушка-кормилица на дворе и лошадка Буланка. Их в скит не возьмешь. А зарод^[212] сена, возделанная нива, овин, огород с грядами, кочет с курями? Банька, дровяник! Сенокосное и рыбное угодье! Всё это кинуть и войти в скит с пустыми руками?.. Нет, нет, пресвятая Богородица. Рано нам еще с Любавушкой в пустынь. Уж прости ты нас, пресвятая Богоматерь, прости! Деревня наша хоть и проклята, но на нас нет греха. Ни Аким, ни Матрена, ни умершие от морового поветрия соседи не разбойничали и не проливали людскую кровь. Жили мирно, усердно трудились и молились Богу, тебе и святым угодникам. Спаси, сохрани и помилуй нас, пресвятая Богородица!»…

— Молишься, Аринушка? — покойно молвила отшельница. — Дело богоугодное. Помолись на дальнюю дорожку.

— Прости, матушка Фетинья, но в скит я не пойду. Ни я, ни Любавушка не готовы стать отшельницами. То — удел монахинь.

— А я уж чаяла, что сподобит вас Господь. Не побоишься в проклятом месте жить?

— Уж как Бог даст, матушка. Авось смилуется, и пощадит нас.

Тяжко вздохнула Фетинья. Ее душу не покидала необоримая месть. Уж как ей хотелось огнем выжечь весь бывший разбойный стан. Но, значит, не судьба. Стоять еще избам до следующей карающей грозы. А она не минует. Бог долго ждет, да больно бьет.

— Да как же вы теперь без Матрены жить-то будете? Здесь везде мужичья рука надобна. Без нее, ох, как тяжеленько.

— Ведаем, матушка. С Божьей помощью. Не привыкать нам крестьянскую работу делать.

— Так-то так, Аринушка. И всё же бабе с дитятком оставаться в лесу — жутко. Всякой напасти можно ожидать… Я вот что подумала. Сходили бы со мной в скит, дорожку запомнили. Случись беда неминучая, не приведи Господи, а вам и податься некуда. Глянули бы.

— А кто ж со скотиной будет управляться? — по-хозяйски вопросила Арина. — Ее кормить и поить надобно.

— А давай я, маменька, сбегаю, — загорелась Любава. — Охота мне на скит посмотреть, да и на старца Фотея. Я быстро обернусь.

— Да ведь далече, доченька. Вспять пойдешь — и заплутаешь.

— Да ты что, маменька! Я в лесу никогда не заплутаю. Отпусти!

— Страшно мне, доченька, тебя в такую одаль отпускать. Лес-то дремучий, в нем всякая нечисть водится.

— Не страшись, Аринушка. Сберегу твое чадо. В скиту заночуем, а вспять сама приведу. Вот те крест!

— Ну, если так, то ступайте с Богом, — смирилась Арина.

* * *

Второй месяц осени — зазимник^[213] — оказался удивительно сухим, солнечным и теплым. Любава вышагивала в одном легком, темно-синем пестрядинном^[214] сарафане и берестяных лапотках. На душе ее было светло и приподнято. Они с маменькой остались в Нежданке. То ль не радость? В родном-то месте никакая работа не страшна. И пусть не страшит их бабушка Фетинья: можно и без мужичьей руки прожить. И маменька, и она, Любава, здоровьем не обижены. проживут без затуги.

До скита путь немалый. Они пробирались то через хвойные, то через лиственные леса. В последних идти было легче: они гораздо светлее и наряднее. Березы, осины и клены красиво украшены багряными и золотыми листьями, радующими глаз. Листья медленно падают и мягко шуршат под ногами.

Фетинья присаживается передохнуть на пенек, оглядывает лес и благостно говорит:

— Экая лепота, голубушка. Такую диковинную лепоту токмо в грудень и увидишь. Зимой-то эти дерева стоят огольцами.

— Лепота, бабушка Фетинья. А мне и зимний лес нравен. Сосны и ели в снежных шапках, воздух серебряный и бодрящий, не надышишься.

— Никак, любишь лес, голубушка?

— Люблю, очень люблю, бабушка.

— Порадовала ты меня, чадо, зело порадовала. Для меня лес — дом родной. Жаль, что не так уж и долго остается мне зреть такую лепоту.

— Да ты что, бабушка? Вон как ты легко по лесу идешь. Тебе еще жить да жить…В скиту-то, поди, скучно. Так я, коль дорогу изведаю, тебя навещать стану. Молочка от Милки принесу. Без молочка-то худо.

— Спасибо тебе, касатка, — и вовсе теплым голосом произнесла Фетинья. — Чую, ласковая ты нравом. Вот и я такая до пятнадцати годков была, а затем…

Отшельница, словно спохватившись, тотчас оборвала свою речь. Лицо ее нахмурилось и, как показалось Любаве, даже ожесточилось.

— А затем что-то случилось, бабушка?

— Случилось, но токмо не по моей вине.

— Так ты поведай, бабушка, — простодушно попросила Любава.

— Тяжко о том рассказывать. Да и не надо знать тебе об этом… Пойдем-ка дале, голубушка.

Скит оказался на просторной солнечной поляне, со всех сторон охваченный пахучими разлапистыми соснами. Был он приземист, из малых четырех клетей, срубленных впритык.

Любаву поразила крыша. Была она выложена из дерна (дело для крестьянских изб привычное), но вся она проросла не только густым бурьяном, но и деревцами, посохшие корни которых сползали коричневыми, извилистыми змейками чуть ли не до нижних, потемневших от старости, сосновых венцов.

— Целый лес на скиту вырос, — с трудом сдерживая улыбку, молвила Любава.

— Старец-то уж два года как немощен. Ныне ему и топора не поднять. Едва бродит, — пояснила Фетинья.

— А давай я, бабушка, заберусь. Топор-то у старца найдется?

— Шустрая ты, касатка. Топор найдется, но преподобный Фотей не хочет деревца рубить. Всё, бает, от Бога… Пойдем, однако, к старцу. Поклонись ему в ноги и к руке припади.

— Он что — святой?

— Можно и так сказать, голубушка. Всю жизнь свою в святости провел. Он ведь в скиту боле шестидесяти лет прожил.

— Боле шестидесяти! — ахнула Любава. — Да под силу ли человеку столько лет прожить в одиночестве?

— То дано не всякому, голубушка. Токмо истинному подвижнику.

Фетинья и Любава тихо вошли в келью. Старец, не заметив женщин, стоял на коленях и истово молился, осеняя себя крестным знамением:

— Господи, Исусе Христе, сыне Божий, пролей каплю крови твоей в мое сердце, иссохшее от грехов, страстей и всяких нечистот — душевных и телесных. Аминь. Пресвятая Троица, помилуй нас, Господи, очисти грехи наши, Владыка, прости беззакония наши, именем твоего ради. Господи, помилуй, Господи, помилуй…

Фетинья приложила худосочный палец к дряблым, поблеклым губам и опустилась на голую, ни чем не покрытую лавку. Любава поняла: нельзя прерывать молитву.

В узкое волоковое оконце скупо пробивался дневной свет. Когда глаза привыкли к темноте, Любава огляделась. В келье — небольшая, низенькая глинобитная печь^[215], киот из трех закоптелых икон, чадящая лампадка на железной цепочке, позеленевший крест, монашеская ряса, домовина^[216], положенная на широкие, приземистые чурбаки, и толстые богослужебные книги в кожаных переплетах с медными застежками.

Любава глядела на домовину и невольно ежилась, будто от холода. И чего это старец Фотей домовину в келью затащил? Страсти, какие!

Наконец старец закончил молитву, с тяжкими охами и вздохами поднялся с колен, и только сейчас увидел гостей. Вгляделся подслеповатыми очами и тихим, дряблым голосом молвил:

— Ты, Фетинья?

— Я, преподобный.

— А это кто с тобой?

— Господь навел меня на лесную деревушку. А в ней — чадо доброе.

Фетинья легонько подтолкнула локтем Любаву, и та тотчас опустилась перед старцем на колени и облобызала его худенькую, невесомую руку.

— Выйдем-ка, дитя мое, на свет Божий. Очи совсем худо зрят.

Любава с неподдельным любопытством разглядывала старца. Изможденный, согбенный, с седой бородой до колен. На старце — ветхое рубище, под коим виднелась власяница^[217] и медный нагрудный крест на крученом гайтане^[218]. Лицо ветхое, исхудалое.

«Господи, да он чуть жив! — пожалела отшельника Любава. — Чем же он кормится? В келье никакой снеди, кажись, не видно».

— Дедушка Фотей, хочешь, я тебе топленого молочка с пенками принесу? Лакомое!

Отшельник кротко улыбнулся, положил сухонькую ладонь на голову девушки, и всё тем же тихим голосом молвил:

— А ты и впрямь доброе созданье. Чую, душа у тебя светлая и ангельская. То — дар Божий, не каждому такую душу Господь дает. Да хранит тебя Спаситель.

— Спасибо тебе, дедушка Фотей. А как же быть с молочком?

— Говею я, дите милое… Звать тебя как?

— Любавой нарекли, дедушка.

— Славное имечко.

Отшельник повернулся к Фетинье.

— Поди, притомились с дальней дороги. Отведи девушку в свою келью, пусть отдохнет. А сама, погодя, ко мне приди.

— Непременно приду, преподобный, да кое-что поведаю.

Фетинья запалила от лампадки свечу. Келья ее заметно отличалась от жилья отшельника. В ней не было ни пугающей домовины, ни толстых богослужебных книг. Правда, такая же низенькая глинобитная печь, маленький стол, лампадка да иконка пресвятой Богородицы. (Лампадку, свечи, образок и лампадное масло Фетинья принесла с собой из обители). Все же стены были увешены пучками сухих трав и кореньев.

Любава пригляделась к травам и молвила:

— А я, бабушка, некоторые травы ведаю.

— Ну-ка, ну-ка, — заинтересовалась Фетинья.

Любава, показывая рукой на высушенные пучки, произносила:

— Марьянник, Чернобыльник, Медвежье ушко, Жабник… А вот это, — с благоговением в голосе молвила Любава, — это сам Бессмертник.

Возрадовалась душа Фетиньи. Она-то в последние годы горько думала: уйдет в мир иной — и унесет с собой все свои вящие постижения о луговых и лесных цветах и травах, имеющих столь могущественную и чудодейственную силу. И вдруг — на тебе! Стоит перед ней совсем молоденькая девушка и безошибочно, как бывалый знаток, угадывает почти каждое растение.

— Да кто ж тебе поведал, касатка? Уж не Аринушка ли?

— Нет. Маменька травы плохо ведает. Бабушка Матрена, царство ей небесное. Она, как кто-нибудь занедужит, за травками пойдет. Вот и я с ней бегала да всё выпытывала: от каких недугов и в какую пору собирать. Бабушка Матрена добрая, всё толково рассказывала. Приглядывалась, как она настои да отвары готовит.

— Исцеляла хворых?

— А как же! Маменька моя как-то горло застудила. Так бабушка Матрена ее отварами из коры дуба, ромашки и лапчатки гусиной пользовала. Три дня маменька горло пополоскала — и недуга, как не было.

Фетинья повернулась к иконе и размашисто перекрестилась:

— Слава тебе, пресвятая Богородица. Не зря навела меня на лесную деревушку. Отныне денно и нощно тебе буду молиться. Принесла ты мне, пресвятая Богородица, великую радость и успокоила грешную душу рабы твоей Фетиньи…

Любава стояла и недоуменно пожимала округлыми плечами. Что это с отшельницей? Спросила о целебных травах и вдруг принялась за молитву.

Фетинья же, мало погодя, пояснила:

— Я-то, голубушка, почитай, целый век пользительными травами и цветами занималась. Ох, много же я изведала! В каждом растеньице волшебная сила заключена. А годков, сама зришь, мне уж много, голубушка. Вдругорядь скажу: не так уж и долго осталось мне бродить по белу свету. А передать свой навык, было, некому. Ныне же пресвятая Богоматерь навела меня на достойную ученицу. Хочешь, касатушка, постичь всю премудрость настоящей травницы?

— Очень хочу, бабушка Фетинья! Я хоть сейчас готова в лес бежать.

— Вот спасибо тебе, касатушка. Чую, желание твое неподдельное, от сердца идет. Но ныне уж поздно, вечор близится. Да и травки уж пожухли, и цветы давно отцвели.

— А когда же учить меня станешь, бабушка Фетинья?

— Коль Бог даст зиму пережить, то наведаюсь в Нежданку красной весной и пробуду с тобой седмиц десять. Вот тогда-то ты многое и изведаешь. И по лесам, и по лугам, и по болотцам пройдемся.

— Я буду очень ждать, бабушка.

— Вот и славно, голубушка… А сейчас маленько потрапезуем. Правда, снедь^[219] моя скудная, но с голоду не помрем.

Фетинья принесла с улицы охапку сухого валежника, просунула в подтопок, затем достала из закута^[220] кусок бересты, запалила от свечи и положила на сушняк.

— Кое-что подогреть надо, голубушка. Печь хоть и малая, но спорая. Преподобный Фотей, еще когда в мужичьей силе был, ладную печь сотворил. Зимой охапку бросишь — и в тепле сидишь.

Вскоре Фетинья вытянула дубовым ухватом на шесток два глиняных горшочка. (Фотей, когда лепил печи, позаботился и о горшках, и о другой глиняной посуде).

— Помолись перед трапезой и присаживайся к столу, касатка.

Любава, у коей за весь день и маковой росинки во рту не было, конечно же, проголодалась. Еще на пол дороге к скиту она спохватилась: надо бы лепешек да яичек с собой взять. И как это маменька не позаботилась? Обычно такая радетельная, а тут запамятовала. Да и бабушка Фетинья о снеди не заикнулась.

А отшельнице было не до снеди: уходила она из бывшего разбойного стана с тяжелым сердцем: и избы не предала огню, и жильцов к себе не сманила. Успокоилась только в минуты отдыха, когда девушка с непритворной любовью заговорила о лесе. А затем Любава и вовсе ее порадовала.

— Тут у меня и репа пареная, и похлебка из белых грибов, есть и моченая брусника на меду.

— Репа и мед? — удивилась Любава. — Да откуда всё это, бабушка?

— Пареная репа на Руси — одно из любимых кушаний. Им даже бояре не гнушаются. Я ведь, когда из обители уходила, обо всем подумала. И семян огурцов с собой взяла, и репы, и сеянчик луковый. Заступ прихватила. А земли, слава Богу, хватает. Тут неподалеку малая речушка петляет. Вскопала небольшую полоску и засеяла.

— Как хорошо-то, бабушка. А мед как добыла?

— Добыла, голубушка. Фотей-то наш — второй отшельник. А первым был Иов. Скит же всегда на добром месте рубят. И чтоб просторная поляна была, и чтоб родничок неподалеку, и чтоб бортные дерева имелись, в коих божьи пчелки медок откладывают. Фотей-то мне два дупла указал, медом полнехоньки. Сам-то он мед не приемлет.

— Чего ж так, бабушка? Мед силы придает.

— Еще, какую силу. Кто мед ежедень употребляет, тот отменным здоровьем обладает, и никакой недуг его не одолеет. Самый могущественный целитель!.. А преподобный Фотей, как истинный подвижник, плоть свою длительными постами, неустанными молитвами да скудной трапезой умерщвляет. Таких людей мало на белом свете, зато им в вечной жизни Богом воздастся…Ты кушай, кушай, голубушка, да на ночлег располагайся. Завтра зарано поднимемся. Мать твоя, поди, не находить себе места. Рядном^[221] накроешься. А я, покуда, к старцу схожу.

Любава как улеглась на лавку, так тотчас провалилась в глубокий, непробудный сон.

Фетинья же поведала старцу о своем неожиданном посещении глухой, лесной деревушки. О многом рассказала, но о том, что деревушка была когда-то разбойным станом, утаила. Зачем Фотею знать о ее прежней жизни, полной тайн и несчастий?

— А пошто ты, Фетинья, дите милое в скит привела?

— Страшно мне за Арину и дочь ее стало. Одни они в лесу остались. Вдруг, какая напасть, не приведи Господи, приключится? Вот и надумала девоньке скит показать.

— Всё поведала?

— Всё, преподобный.

Старец почему-то протяжно вздохнул.

— А мне погрезилось, что ты чего-то не досказываешь, Фетинья. Я ведь человечью душу, почитай, наскрозь чую.

— Да зачем мне скрывать, преподобный?

— Ну ладно, Господь с тобой…На утре дите милое ко мне приведи.

Ранним утром старец вновь возложил свою длань^[222] на голову Любавы и изрек:

— Благословляю тебя, дите милое, на жизнь светлую и праведную. Не место твоей доброй матушке и тебе, чадо, в скиту пребывать. Вам другая жизнь Господом предназначена.

У Фетиньи при последних словах преподобного нехорошо стало на сердце. Ужель Фотей догадался? Прозорлив же старец!

А старец продолжал:

— Мнится мне, не долго вам и в деревне обретаться. Нельзя двум женщинам в дремучем лесу обитать.

— А я привыкла к Нежданке, дедушка.

— Ты еще совсем юная, дите милое, и многое не ведаешь, многое в жизни не познала. Недолог день, когда к тебе придут иные мысли. Люди должны жить среди людей.

— А как же ты, дедушка Фотей?

— Я — другое дело. В своей молодости, чадо, я был одержим всякими мирскими страстями, через кои должен пройти каждый юнота. И тебе, дите милое, суждено через них пройти. Судьбу не обойдешь. А дальше — всё в руках Божьих. Кому — в монастырь или в скит, а кому — мирская жизнь. Вот тебе-то, дите милое, последнее уготовано.

Старец приложился иссохшими губами к челу девушки, перекрестил и тихим, уставшим голосом молвил:

— Да хранит тебя, Господь.

Перед тем, как отправиться с Любавой в деревушку, Фетинья, не удержавшись, вновь подошла к отшельнику и вопросила:

— Давно хотела изведать, преподобный. Зачем скитник Иов за свои долгие годы прирубил еще три кельи? Для кого?

— А тебе разве не вдогад, Фетинья? Для тех подвижников, кои преуспеют в христовой вере и любви к Богу. И час тот скоро грядет.

Часть третья

Глава 1 НАДО СПАСАТЬ РУСЬ!

Минуло полгода. Срок не так уж и велик, но для Ростовского княжества он оказался благодатным.

Княгиня Мария осталась довольна последней поездкой сына в Золотую Орду. Борис прибыл в Ростов Великий в добром расположение духа.

— Не зря я, матушка, высидел четыре недели в Орде. Когда я с ханом Сартаком встретился в другой раз, то ни одного человека Берке в шатре не оказалось.

— Почему?

— Берке полностью порвал всякие сношения с ханом.

— Что-то произошло?

— Хан Сартак заявил своему дяде, что ему, христианину, грех видеть лицо мусульманина. Берке был взбешен, и он и его приближенные перестали посещать хана.

По лицу княгини Марии пробежала тень.

— Напрасно Сартак сделал такое заявление. Напрасно. Хан Берке не тот человек, чтобы сносить оскорбления. Убеждена: борьба в Орде обостриться. Дерзостные слова кинул в лицо Берке хан Сартак. Он так уверен в своих силах?

— Держится он весьма твердо, матушка. В этом я удостоверился на последней встрече с ханом. Он был очень весел, много шутил и дружелюбно со мной разговаривал. Вот тогда-то я и решился высказать твою просьбу, чтобы дань собирал не баскак, а местный князь. Приближенные хана замерли, а Сартак, малость подумав, сказал: «Меня убедили твои слова, князь Ростовский. Золотой Орде куда выгодней собирать дань не вороватому наместнику, а самому князю. Не подведи меня, Борис». Я поблагодарил хана и заверил его, что дань он будет получать сполна. Сартак выдал мне особую грамоту. Теперь баскак Туфан прикусит язык.

— Отменно, сын! Я очень наделась на твою поездку в Орду. Ты выполнил всё, что я тебе вверила.

Борис как-то загадочно ухмыльнулся:

— Но кое-что, матушка, ты мне почему-то не вверила. Боярин мой, Неждан Иваныч, провел с царевичем Джабаром скрытые переговоры, о коих он мне в Орде и словом не обмолвился. Поведал о них лишь на обратном пути. Обижаешь меня, матушка.

— И в мыслях не было тебя обижать, сын. Ты еще очень молод, иногда бываешь несдержан, посему поручать тебе сразу два опасных дела я не решилась. С ордынцами надо быть крайне осмотрительными. Ты уж не серчай на меня, сынок. Все дни, когда ты был у татар, я очень переживала за тебя. Орда есть Орда, никогда не ведаешь — вернешься из нее или нет. Всё молилась, молилась!

— Прости, матушка… О Джабаре с боярином будешь толковать? Я вас оставлю.

— И всё же ты ревниво отнесся к моему поручению Неждану. По глазам вижу, — улыбнулась Мария Михайловна и мягко провела ладонью по русокудрой голове сына. — Никуда тебе уходить не надо. От тебя ни у меня, ни у боярина никаких секретов нет. Ты это, Борис, на всю жизнь запомни. Потолкуем втроем.

После беседы с сыном и Нежданом Корзуном, княгиня поблагодарила обоих за умелые действия в Золотой Орде, а затем добавила:

— Не забудьте своих гридней и Лазутку Скитника поощрить. Лазутка, пожалуй, нам скоро опять пригодится.

— Аль что новое затеяла, матушка?

— Попозже скажу. Надо кое о чем подумать.

Князь и боярин Корзун заранее уговорились: о происшествии в селении волжских булгар, где они едва не погибли, княгине не рассказывать. Зачем ее лишний раз огорчать?

Мария же удалилась в свои покои и надолго задумалась. Ее взволновала неожиданная просьба царевича Джабара. Выходит, не так уж и прочно сидит на своем золотом троне сын грозного хана Батыя, если его самый близкий человек, в случае опасности, готов сбежать на Русь. Это худо. Все надежды на хана Сартака могут в одночасье рухнуть. Распространить несторианство по всей Золотой Орде Сартаку едва ли удастся. Воззрения защитников ислама гораздо прочнее и глубже. Да и само несторианство несет в себе еретические корни. Когда-то константинопольский патриарх Несторий основал в Византии новое христианское учение, утверждая, что Исус^[223] Христос, будучи рожденный человеком, лишь впоследствии стал сыном Божьим. Сие воззрение было осуждено, как ересь, на Эфесском соборе в 431 году. Но у Нестория нашлись многочисленные последователи его учения, которое и сейчас пользуется значительным влиянием в среднеазиатских странах вплоть до Китая. Однако в Золотой Орде сильна религия ислама. На Руси же и вовсе решительно отрицают несторианство. Ересь на святой Руси не пройдет…Правда, царевич Джабар заверил боярина Корзуна, что в случае побега, он пройдет в Ростове обряд очищения, крестится в храме и станет истинным православным человеком.

Но с царевичем Джабаром может быть и другой поворот дела. Не всё складывается так худо. Сейчас Джабар — один из самых высокопоставленных людей Золотой Орды. Он — правая рука Сартака, и у него, как поведали Борис и Неждан Корзун, немало друзей среди влиятельных военачальников, которые, встав на сторону Сартака, отмежевались от хана Берке. Нынешний раскол крайне выгоден Руси. Сартак всё энергичнее вступает в сношения с русскими князьями, и если с помощью царевича Джабара, кой вдруг окажется в Ростове Великом, удастся объединить всех врагов Берке, то Золотую Орду можно значительно ослабить. Вот тогда-то и наступит благоприятный момент, чтобы сбросить с себя золотоордынское иго. А пока надо скрытно ковать оружье и готовить сильные дружины. Пока всё должно происходить по дерзкому, но тайному плану Александра Невского, который она, Мария, всей душой поддержала, и тотчас принялась за его осуществление… Лишь бы хватило ума и выдержки у русских князей. Никто из них, в это ответственное время, не должен подстрекнуть Орду на новую брань против Руси. Никто!

Но так ли это, резанула Марию беспокойная мысль. Великий князь Андрей Ярославич — вот кто может подстрекнуть татар. Княгиня надеялась, что, женившись на дочери знаменитого и могущественного князя Даниила Галицкого (Мария проявила немало усилий, чтобы состоялся этот очень важный для Руси династический брак), горячий, порой, неуравновешенный Андрей остепенится и перестанет совершать необдуманные поступки, но этого, кажется, не произошло. Он, не учитывая обстановку на Руси, не только продолжает везде и всюду враждебно высказываться о татарах, что становится известным ханам, но и чуть ли не в открытую готовит полки, с коими намеревается обрушиться на Золотую Орду. Это опасно. Андрей Ярославич может сильно поссорить Русь с Ордой, и тогда конец всем надеждам на избавление от татаро-монгольского ига. Надо, пока не поздно, принимать срочные меры. Двоюродный брат Василька Константиновича не должен стать помехой Руси. Надо немедля посылать к Андрею толкового гонца. Вернее всего — боярина Неждана Корзуна… Но великий князь слишком честолюбив, чтобы выслушивать нравоучения от какого-то боярина из подвластного ему удела. Корзун может вернуться с неутешительными вестями… Послать сына Бориса? Тоже надежды мало: Андрей даже своего старшего брата Александра не хочет слушать. А время не ждет, дело неотложное. Надо ехать во Владимир самой. Надо спасать Русь.

Глава 2 ЗАГАДКИ «СЛОВА О ПОЛКУ ИГОРВЕ»

Зима установилась рано, в первых числах братчин^[224]. За короткое время мороз сковал землю и засыпал ее обильными сугробами. К Владимиру добирались санным путем.

Накануне в стольный град прошел торговый обоз. Крытый возок княгини Марии, расписанный золотыми травами, легко мчал по накатанной лесной дороге.

Возок сопровождали два десятка дружинников в челе с Нежданом Корзуном. Один десяток ехали впереди возка, другой — позади. Боярин, когда дорога позволяла, держался обочь саней: княгиня могла в любую минуту открыть дверцу и отдать какое-то распоряжение.

Перед поездкой Мария Михайловна пригласила в свои покои боярина и молвила:

— Ты уж прости меня, Неждан Иванович. Ты еще не успел отдохнуть, как подобает, но я тебя вынуждена вновь позвать в дальнюю дорогу. Надо ехать к великому князю.

— Три дня — достаточный срок для отдыха, княгиня-матушка… Но, как мне ведомо, в стольный град ты не собиралась. Выходит, большая нужда приспела?

— Большая, Неждан Иванович.

Княгиня поделилась с боярином своими тревожными думами, на что Корзун отозвался:

— Полностью разделяю твое беспокойство, княгиня. Не раз и я о том подумывал. Самое время переговорить с Андреем Ярославичем. Но прямо скажу: беседа с ним будет нелегкой.

— Ведаю, Неждан Иванович. И всё же постараюсь убедить Андрея.

Корзун, облаченный в меховой кафтан и в шапку на бобровом меху, ехал подле возка и тепло думал о княгине:

«Удивительная женщина. Еще в молодости своей мудростью и прозорливостью всех дивила. Особливо ученостью, коей превосходила даже большого книжника, супруга своего Василька Константиновича. На Руси великое множество князей и бояр, но, спроси у любого, кто силен в пяти иноземных языках, и кто так глубоко образован, что ведает великих литераторов Вергилия и Гомеора, философов Аристотеля и Платона, искусных врачевателей Галена и Аскидона? Да не найти такого! Не было прежде, нет и ныне, и едва ли впредь будет. Русь всегда славилась, и ныне славится большими полководцами, как Александр Невский и Даниил Галицкий, но ни один из бывших и нынешних полководцев не может соперничать ученостью с Марией Ростовской. Никто! А уж про женщин и говорить нечего. Ни одна из них не отважилась взяться за летописание. Мария — первая во всем. Она не только стала блестящим летописцем, чьими „житиями-некрологами“ зачитываются все русские грамотеи (а попы оглашают их с амвонов^[225]), но и стала первой русской сочинительницей, создав „Слово полку Игореве“».

Неждан Иванович прочел «Слово» украдкой. Он много был наслышан об этом сочинении, но княгиня Мария, не только не решалась отдать его переписчикам, но и не кому не показывала, видимо считая свое «Слово» не столь уж и замечательным. Скромность Марии поражала Неждана Ивановича. Она чересчур строга и придирчива к своему литературному творению. Книга-то изумительная!

Корзун убедился в этом, когда, после похорон супруги, несколько раз посещал владыку Кирилла. Здесь-то он и увидел книгу Марии. (Княгиня доверила рукопись лишь своему духовному наставнику). Благословив боярина и помолившись за упокой души рабы Божьей Любавы Святозаровны, епископ, видя, как Неждан Иванович тяжело переживает смерть жены, вел с ним долгие душеспасительные беседы.

Однажды владыки в покоях не оказалось. Послушник пояснил:

— Святой отец молится в крестовой палате. Велено тебе подождать, боярин.

Послушник вышел, а Неждан Иванович неторопко прошелся по покоям, заставленным иконами в золотых и серебряных ризах. На одном из приземистых столов, покрытом, расписанной крестами, льняной скатертью, он и обнаружил книгу Марии.

Корзун повернулся к иконостасу и размашисто перекрестился.

— Прости меня, Господи, за грехи вольные и невольные.

Затем с трепетом принялся за чтение книги, и чем дальше он в нее углублялся, тем всё больше его охватывало необычайное волнение, смешанное с восторгом. Неждан Иванович испытывал неслыханное наслаждение. Какой богатый, образный и отточенный язык! Сколько в нем выразительности, поэтичности и метких сравнений! Сколько страстных призывов и патриотизма! Боже ты мой! И княгиня всё еще скрывает столь прекрасное и неповторимое «Слово».

Неждан Иванович так увлекся чтением рукописи, что даже не заметил, как в покои вошел послушник и доложил:

— Владыка возвращается с молитвы, боярин.

Корзун, едва придя в себя, закрыл книгу, облаченную в коричневый сафьян, и пошел встречать епископа…

Неждан Иванович до сих пор под громадным впечатлением от сего незаурядного сочинения княгини. Его конь бежит подле возка Марии, а боярин по-прежнему весь погружен в мысли. Надо бы непременно сказать княгине, чтобы она размножила свою изумительную книгу. Сейчас, когда Русь стонет под татарским игом, патриотическое творение Марии нужно обязательно прочесть каждому князю. Решительный отказ от междоусобиц и страстный призыв к единению пронизывают всю книгу. Но почему Мария, хорошо осознавая величайшую ценность «Слова», не хочет распространить ее по Руси? Ведь свои некрологи, о замученных татарами не покорившихся им князей, она разослала по всем княжествам. Почему же набатное «Слово» лежит без движения? Только ли из-за чрезмерной скромности Марии? Нет, здесь что-то не то, есть какая-то загадка, и загадка эта, пожалуй, в самом сочинении. Почему епископ Кирилл, всегда ратующий за единение князей, хранит гробовое молчание о столь выдающемся произведении? Почему?..

И Неждан Иванович стал дотошно вспоминать прочитанные строки, тщательно обдумывая каждую запомнившуюся, врезавшуюся в память страницу, из коих складывался образ князя Игоря. И его вдруг осенило. Всё дело в самом Игоре Северском! Да, да. Именно в нем. Он, скорее, язычник, чем христианин. В книге Марии нет ни единого упования, ни на Господа Бога, ни обращений к священным писаниям. А ведь такие книги еще никто не создавал. Ни Владимир Мономах, ни игумен Давид, ни Даниил Заточник. Все их творения пронизаны христианской добродетелью и божественным словом. А что в книге Марии? В ней — ни единого слова о Боге. Ни единого! Князь Игорь ждет помощи Русской земле не от Христа Спасителя, а от сильных воинов и могущественных князей, от их единения. Только благодаря этому, Отчизна станет непобедимой и великой державой. Поэтому князь верит не в силу Божью, а в силу человека. Его идеал — Русская земля, а не царство небесное, и волнует его, прежде всего, честь и слава родины, русского оружия, а не Христовы заповеди. Таков необычный для русской литературы князь Игорь. Его, конечно же, не возлюбит церковь. Так и случилось. Отцы церкви не только не сообщили о месте погребения князя Игоря, но и не упомянули самого известного князя Руси, Ольговича, в синодике. А ведь последние четыре года он управлял одним их самых богатейших и влиятельных княжеств — Черниговским, и был первым претендентом на великокняжеский престол. Церковники же даже не захотели похоронить именитого князя в Спасо-Преображенском соборе, усыпальнице всех чернигово-северских князей. Они мстили ему за еретические взгляды и богоотступничество.

Неждан Иванович узнал обо всем этом из уст самой Марии, когда еще был жив князь Василько Константинович, и когда еще княгиня не подступалась к своей книге. Тогда Неждан Иванович был совсем молодым боярином, и он не придал особого значения историческому рассказу Марии. Осмысление пришло лишь сейчас, и оно потрясло Корзуна. Княгиня не только написала блистательную повесть о трагическом походе Игоря в половецкие степи, но и создала неугодный для духовных пастырей образ князя Черниговского и Северского. Так вот почему рукопись лежит без движения. Не случайно ее замалчивает и епископ Кирилл, верный защитник православия. Возможно, он заповедал Марии не передавать «Слово» в руки ученых монахов-переписчиков… И как же теперь быть? Неужели такое великое творение так и останется под семью печатями? Но этого не должно случиться. Для княгини Марии судьба отчизны превыше всего, и она преодолеет церковные препоны, дабы бесценное «Слово» ее стало широко известно по всей Руси. И так будет! Надо знать Марию, чтобы она не понимала значения своей книги для единения князей.

Вот и сейчас, продолжал раздумывать Неждан Иванович, куда направляется княгиня? В стольный Владимир, дабы провести тяжелые переговоры с великим князем Андреем Ярославичем. Женское ли это дело — решать важнейшие государственные вопросы, где даже самый влиятельный князь, Александр Невский, от них отступился. Родные братья не хотят выслушивать друг друга. Андрей чересчур ревностно переживает громкую славу Невского, и малейший его совет воспринимает, как давление на его власть, чуть ли не как оскорбление. Ханша Огуль Гамиш (по настойчивой просьбе лютого врага Руси хана Берке) знала, кому давать ярлык на великое княжение. Ее цель — поссорить самого именитого князя (а именно он доложен был получить золотую пайцзцу на владимирский стол) со своим братом, и, тем самым, посеять вражду и расколоть Русь — в значительной мере удалась. Господин Великий Новгород живет своими заботами и делами, Владимиро-Суздальская Русь — своими. Андрей Ярославичникак не хочет прислушиваться к брату, и, тем самым, создает необычайную опасность для Руси. Вот и приходится хрупкой женщине тянуть на себе тяжелый воз, дабы склонить князей к сплочению, вести тонкие и мудрые переговоры с Ордой, чтобы найти путь к избавлению от татарского рабства. Господи, сколько же силы, ума и терпения надо иметь Марии!

Глава 3 НЕЖДАННАЯ ВСТРЕЧА

Дорога пошла под уклон, скатываясь в лощину. Из-под копыт боярского коня летели снежные ошметки жухлого снега. Неждан Иванович, натянув поводья, сдерживал резвого аргамака, а сам озабоченно поглядывал на тройку игривых, быстроногих коней, запряженных в возок. Княгиня Мария была в молодости лихой наездницей, и ей всегда нравилась борзая гоньба. Ох, не занесли бы кони! Дорога лесная и вертлявая, не дай Бог на дерева опрокинуться.

Но на кореннике сидит умелый возница, не впервой ему ретивой тройкой править.

В лощине было тихо и безветренно. Княгиня открыла дверку и, увидев вблизи возка Корзуна, повелела:

— Пора быть привалу, Неждан Иванович.

— Пора, матушка княгиня.

Корзуну дано хотелось спрыгнуть с коня, дабы распрямить спину и размять затекшие ноги. Неждан Иванович ступил к спешившимся дружинникам и приказал:

— Ступайте в лес, добывайте хворост и разводите костры.

Обеденную трапезу проводили на скорую руку: княгиня торопилась в стольный град. На красных угольях костра обычно подогревали (на специальном медном подносе, подвешенном на двух деревянных рогулях) застывшие калачи, пироги, лепешки, сушеное мясо, квас и непременный сбитень^[226] в оловянных баклажках — любимый напиток и простолюдина, и купца, и князя.

Пока дружинники разводили костры, Неждан Иванович решил пройтись по заснеженному бору. Вдыхая полной грудью хрустально-чистый, живительный воздух и, любуясь высокими красными соснами, боярин незаметно углубился от дороги на треть версты и вдруг… услышал чью-то задушевную, упоительную песню. Корзун замер и прислушался. Голос был женский.

Что за диво дивное? Кто это так чудесно напевает в такой глухомани? Да здесь, как известно боярину, на десятки верст окрест нет ни одного жилья. Как же угодила сюда эта певунья?

И Неждан Иванович тихонько, дабы не вспугнуть, пошел на диковинный голос. И вот, наконец, раздвинув раскидистые мохнатые лапы и, осыпав всего себя мягким, пушистым снегом, он увидел эту женщину, — с луком за плечами и колчаном у пояса. Она, прислонившись к сосне, стояла на лыжах и, устремив лицо на низкое, пунцово-красное солнце, самозабвенно пела свою задумчивую песню. Неждану Ивановичу хорошо было видно певунью. Среднего роста, в меховом кожушке, в невысоких ладных чёботах^[227] и в лисьей шапке, из-под которой виднелась, запорошенная снегом, толстая пышная коса.

«Да это же девушка! — еще больше удивился боярин. — Одна, в диком лесу? Колдовство какое-то».

Неждан Иванович даже крестное знамение сотворил. Уж не русалка ли птицей выпорхнула из черного, неведомого омута, и обернулась в дремучем лесу красной девицей? Каких только чудес на белом свете не бывает!..

А лицо певуньи и впрямь пригожее: слегка продолговатое, румяное, с разлетистыми, черными бровями и вишневыми, пухлыми губами.

Неждан Иванович, забыв обо всем на свете, полностью отрешенный, слушал девичью песню, слов, которых, он никогда не слышал. Видимо, девушка пела то, что видела, и что чувствовало своим юным сердцем:

Ах, спасибо тебе, красно солнышко,

За красу твою волшебную,

За день лучезарный и ласковый,

За снега нежные и серебряные…

«Какой райский голос! — невольно подумалось боярину. — Но кто же, все-таки, эта девушка, и как она здесь очутилась?»

Неждан Иванович не выдержал и направился к незнакомке. Девушка, услышав хруст снега, тотчас оборвала песню, и схватилась за лук. Короткий миг — и оперенная стрела, извлеченная из берестяного колчана, оказалась на туго нятянутой тетиве.

Корзун поднял руку:

— Не пугайся, красна-девица. Худа тебе не сделаю.

Любава, кроме Фетиньи и старца Фотея, никогда чужих людей не видела и не испытала страха в своем сердце. Все люди, с коими она шестнадцать лет встречалась, были добрыми и приветливыми.

— Кто ты? — ничуть не робея, спросила девушка, хотя лук не отпускала.

Неждан Иванович остановился в трех шагах и миролюбиво произнес:

— Вдругорядь молвлю: не пугайся. Боярин Неждан Иванович Корзун. Едем с дружиной в стольный град Владимир. Остановились на привал, дабы малость потрапезовать. А я, вот, по бору прошелся и твой чудесный голос услышал.

Любава опустила лук и внимательно глянула на боярина. Лицо, кажись, и впрямь доброе. Такой человек зла не сотворит.

— Так кто ж ты, красна — девица?

— Любавой меня кличут.

— Как, как?.. Господи! — Корзун, от неожиданного потрясения, даже к сосне отшатнулся. — Любава!.. Даже глазами похожа… Любавушка!

— Что с тобой, боярин? — перепугалась девушка. — Даже в лице переменился. — Аль имечко мое чем-то встревожило?

— Ты уж прости меня, красна — девица. Жену мою напомнила. Ее тоже Любавушкой звали… Год назад похоронил.

— Чую, жаль тебе ее.

— Еще как жаль, Любавушка. Жена!

Любава подошла к боярину и слегка коснулась мягкой ладонью лица Корзуна.

— И мне тебя жаль, дядя Неждан… Когда тетя Матрена умерла, я целую неделю плакала.

— Где ж ты живешь, Любавушка?

— Там, — повернувшись назад, неопределенно махнула рукой девушка.

— Это где?

— В деревне Нежданке.

— Не слышал о такой. Далече отсюда?

— Верст пять.

— С кем же ты живешь, Любавушка?

— С маменькой Ариной.

— А деревня большая?

— Махонькая. Всего-то три избы. Но они давно пустуют. Все примерли, когда моровое поветрие навалилось. А сейчас мы только с маменькой обитаем.

Пришлось Неждану Ивановичу вновь удивляться:

— Вдвоем?.. В глухом лесу. Да неужели вам не страшно?

— А чего страшного, дядя Неждан? В лесу хорошо. Он всегда добрый и приютный. Я, кроме леса, ничего и не видела.

— И давно ты живешь в своей Нежданке, Любавушка?

— Отроду, дядя Неждан. И мамка моя…

Любава вдруг замолчала: чуткие уши ее уловили чьи-то голоса.

— Кличут тебя, дядя Неждан… Слышишь?

Корзун прислушался: и впрямь его ищут дружинники: «Боярин! Боярин!».

Неждан Иванович с сожалением вздохнул. Поглянулась ему лесная девушка. Хотелось о многом ее расспросить, но на дороге ждет княгиня Мария. Поди, забеспокоилась, коль послала на его поиски дружинников.

— Ну, прощай, Любавушка. Коль Бог даст, свидимся.

— Прощай, дядя Неждан.

Любава закинула лук за плечо, развернулась на широких, коротких лыжах, и шустро побежала в глубь бора. Оглянулась, помахала Корзуну рукой и вскоре пропала из виду.

Неждан Иванович вновь вздохнул и, оставаясь под впечатлением встречи с девушкой, пошагал к дороге. Затем, спохватившись, вытянул из сафьяновых ножен саблю, и принялся делать зарубки на деревьях.

— Куда ж ты запропастился, Неждан Иванович. Все давно потрапезовали, а тебя нет, — озабоченным голосом молвила Мария.

— По лесу прошелся, княгиня. О делах наших призадумался.

Корзун, сам не зная почему, не стал рассказывать Марии о своей неожиданной встрече.

Глава 4 НА «ПОТЕШНОМ ДВОРЕ»

На третий день, к полудню, выехали к верховью Нерли.

— Теперь уж недалече, — довольным голосом произнес Неждан Иванович.

Дорога пошла наезженным Суздальским опольем. До стольного града — рукой подать.

Вскоре и княгинин возок, и дружина вымахнули на пригорок. Мария Михайловна подала знак рукой Корзуну, тот понимающе кивнул, и крикнул вознице — дюжему мужику в овчинном полушубке, с заиндевелой, покрытой сосульками бородой.

— Остановись, Кузьма!

Мария Михайловна сошла из возка и перекрестилась на золоченые купола владимирских собров. Конечно же, княгиня утомилась за дальнюю зимнюю дорогу, но она не подавала и виду. Ей надо быть сильной, тем более, сейчас, когда она должна вступить во Владимир. Сей город, со дня его основания, никогда не был дружелюбным к Ростову Великому. Сколь раз его дружины подступали к древнему городу, разоряли и сжигали окрестные села и деревеньки, но каждый раз были биты ростовцами. Сколь зла принесли Ростовскому княжеству Юрий и Ярослав Всеволодовичи!

Ныне сидит во Владимире сын Ярослава — двадцативосьмилетний князь Андрей, младщий брат Александра Невского и двоюродный брат Василька Константиновича. Что принесет встреча с ним? Неудача чревата большой бедой для Руси, поэтому надо приложить все усилия, чтобы переговоры завершились успехом. Другого итога для Марии не существует. Пока ехала к Андрею Ярославичу, она много и напряженно думала: какие подобрать веские слова к гордому, зачастую, непредсказуемому князю, и она, казалось, нашла их, хотя и понимала, что может произойти любая неожиданность, коя сломает тщательно разработанный план. Уж слишком громадная ответственность сейчас лежит на Марии: в ее руках — судьба Руси.

Неждан Иванович глянул на сосредоточенное лицо княгини и участливо молвил:

— Ничего, Мария Михайловна. Все-то сладится. Перед тобой, матушка княгиня, никакая крепость не устоит.

— Твоими бы устами, Неждан Иванович, — улыбнулась краешками губ Мария, и на душе ее посветлело. Нравился ей боярин Корзун, всегда нравился. Семнадцатилетней девушкой она приехала с Васильком из Чернигова в Ростов, и после же первого знакомства с юным боярином (они оказались одногодками), Мария молвила супругу:

— Неждан, мнится мне, человек умный и добрый. Такой молоденький, а уже в боярском чине ходит. Это ты его, Василько, так возвеличил?

— Корзун — весьма толковый человек. Он молод годами, да стар умом. Это ты верно подметила. Думаю, настанет время, и он будет моим ближним советчиком.

Так и получилось…

Самого города, кроме сверкающих на солнце крестов и куполов, еще не было видно. Для этого надо было спуститься в лощину, проехать левым берегом Клязьмы и вновь подняться на холм. Вот тогда-то и предстанет во всей красе Владимир на крутом откосе Поклонной горы.

Так когда-то было. Ныне же, после лютого татарского вторжения, город «во всей красе» не предстал. Всюду виднелись следы губительного разрушения, и всюду шла стройка: возводились новые деревянные стены, башни и проездные ворота крепости, рубились избы, купеческие и боярские терема. Каменные Успенский и Дмитриевский соборы, и некоторые храмы, хоть и были разграблены, но чудом уцелели. Главная же святыня Владимира была вдобавок осквернена. Все женщины, в том числе княгиня Агафья, и даже малолетние девочки, укрывшиеся в храме, были жестоко обесчещены двумя сотнями «окаянных и безбожных татар». Трижды освящали Успенский собор заново, но злодеяния ордынцев из памяти людской никогда не выветрятся.

«Господи! Неужели князь Андрей вновь навлечет на Русь беду?» — в смутной тревоге дрогнуло сердце Марии.

Перед Золотыми воротами уцелевшего белокаменного кремля, ростовское посольство было остановлено караульными сторожами.

— Кто такие? — строго вопросил пожилой страж в распахнутом полушубке, под коим виднелась кольчужная рубаха.

К стражу подъехал Корзун.

— Из Ростова Великого едет к великому князю Андрею Ярославичу княгиня Мария Михайловна. Доложи!

Десятник неторопливо, покачивая широкими плечами, подошел к возку и хотел, было, открыть дверцу.

Неждана Ивановича покоробило: такой дерзости в Ростове не увидишь. Корзун наехал конем на караульного, сурово прикрикнул:

— Прочь от саней! Аль тебе, страж, слова моего не достаточно? Немешкотно доложи князю!

Строгий вид боярина заметно остудил караульного. Он пожевал мясистыми губами и кивнул одному из стражников:

— Доложи дворецкому, Фролко.

Обычно невозмутимый Неждан Иванович, вспылил:

— Ты что, оглох?! Самому князю!

Но нагловатый страж лишь развел руками:

— Никто не волен войти к великому князю без дозволения дворецкого. Таков приказ самого Андрея Ярославича.

— Да так ли? Ну чисто пень!

Корзун аж за плетку схватился, но его вовремя остановил спокойный голос княгини:

— Охолонь, Неждан Иванович. Здесь, знать, свои порядки.

Возок, миновав Золотые ворота, вскоре остановился подле белокаменного дворца, кой также остался невредим. (Хан Батый не захотел тратить время на разрушение «гнезда» великого князя: он берег стенобитные орудия и каменные глыбы для более важных целей).

Дворец же был великолепен. Искусные русские мастера выложили его из белого тесаного камня, с необыкновенно затейливой резьбою и прилепами. Особенно красочно выглядели узкие, соразмерно расположенные окна дворца, с множеством цветных стекол, кои, как семь цветов радуги, переливались на полуденном солнце.

Привлекало внимание высокое белокаменное крыльцо с точеными округлыми балясинами и двумя гривастыми каменными львами, обращенными головами друг к другу.

Мария, уже в который раз посещает стольный Владимир, и всегда хищные, грозные звери, встречающие ее у крыльца, навевали на нее подспудные, холодные мысли. Ну, зачем понадобилось князю Андрею Боголюбскому возводить столь угрожающий вход? Подчеркнуть свое могущество, нередко переходящее в откровенную жестокость? Чего стоят его беспощадные казни ростовских бояр! Они никогда не выветрятся из памяти.

А на крыльце, тем временем, показался дворецкий Григорий Васильевич, коренастый, довольно пожилой мужчина, с длинной рыжеватой бородой и проницательными, бойкими глазами. Поспешно сбежал с каменных ступеней и, поклонившись в пояс Марии, с виноватым выражением лица, подобострастно произнес:

— Здравствуй, матушка княгиня. Ты уж прости моих остолопов — караульных. Накажу ужо нечестивцев! Проходи в теплые покои, отдохни с дальней дорожки да питий и яств откушай. И боярина твоего с дружиной прикажу, как самых дорогих гостей встретить.

— Князь Андрей Ярославич у себя?

— У себя, матушка княгиня. Сейчас же доложу ему о твоем прибытии!

* * *

Князь Андрей находился на «Потешном дворе». Еще час назад он привел сюда четыре десятка дружинников, разбил их на две части и начал «злую сечу».

Если бы вдруг какой-нибудь чужак забрел на Потешный двор, то несказанно бы удивился. Русичи остервенело бились с ордынцами. Степняки сражались на приземистых, длинногривых татарских конях. Каждый был облачен в долгополую шубу, вывернутую мехом наружу, и в лисий малахай. Грудь татарина защищал доспех из кожаных пластин^[228], в левой руке — круглый щит, в правой — острая кривая сабля.

Басурманские доспехи достались Андрею Ярославичу без всякого выкупа: они были сняты с павших татар, осаждавших Владимир, еще двенадцать лет назад и доставлены в оружейную избу. Они значительно отличались от русского доспеха. «Латы на всадниках были из полированных пластинок кожи, нанизанных ряд над рядом, подобно чешуе. Как чешуя на сгибаемой рыбе, они топорщились, когда монгол, уклоняясь от сабельного удара, склонялся и припадал к шее лошади. И эта кожаная чешуя, вздыбясь, служила татарину не худшей, чем панцирь, защитой. А иные еще натирали перед битвой эту кожаную чешую салом, и тогда наконечник ударившего копья скользил».

Русичи сидели на своих лошадях. Облачены — в короткие кафтаны, поверх коих сверкали железные кольчуги. На головах — медные шеломы; в левой руке — красный овальный щит, в другой — обоюдоострый меч.

«Степняков» возглавлял сотник Агей Букан (князь Андрей Ярославич, простив ему все прежние грехи, взял опального Агея в свою дружину), русичей — сам великий князь.

Андрей Ярославич выменял татарских коней за соболиные меха у баскака Ахмета. Тот не преминул спросить:

— Зачем тебе наши степные кони, великий князь? Они злы и непослушны, их трудно укротить.

— Ты видел как-то мои табуны. В них есть и донские, и арабские, и осетинские кони. Захотелось мне заиметь и татарских лошадей. Они, как рассказывают, весьма неприхотливы, крепки и зело выносливы.

— И к тому же, князь, воинственны, — подчеркнул баскак. — Таким коням цены нет.

— Моим соболям тоже цены нет, мурза.

На том и сошлись.

Добрую неделю приручали дружинники татарских коней, а когда, наконец, их укротили, Андрей Ярославич отдал новый приказ: чтобы всё походило на настоящую битву, «ордынцы» должны научиться издавать устрашающие, гортанные крики и визги. На это ушла еще одна неделя.

Юная княгиня Аглая, боярышни и сенные девки, услышав через оконца пугающую «татарщину», затыкали пальцами уши и убегали в дальние покои. «И зачем токмо учинил великий князь такую жуткую потеху?» — недоумевали они.

Андрей же Ярославич думал по-другому: он выходил на Потешный двор не для игрищ, а для подготовки будущих сражений с ордынцами. Без такой подготовки, как казалось ему, войну с татарами не выиграть, а посему раз в неделю надо проводить сечи.

Вот и на сей раз «битва» была в самом разгаре. Рубились почти в полную силу. Лязгали мечи и сабли, сыпались огненные искры. Разгоряченный Андрей Ярославич неистово наседал на «татарского предводителя» Агея Букана. Это был их четвертый поединок. В трех предыдущих князь не вышел победителем, и это его злило. Букан не раз бывал в лютых сечах с ордынцами (при осаде Владимира, стычках внутри крепости, в битве на реке Сить), и он, обладая ратной хитростью и непомерной силой, довольно легко расправлялся с не столь неискушенным в битвах великим князем. Конечно, он мог бы и поддаться своему новому хозяину, но Андрей Ярославич строго-настрого предупредил:

— Замечу себе поблажку, накажу нещадно, а то и мечом могу зарубить. В настоящем бою угодников не бывает, там насмерть сражаются.

В каждом из трех поединков верзила Букан ловко использовал своего сноровистого, вертлявого конька, и обрушивал на княжеский щит такие мощные удары, что тот раскалывался надвое, и бой прекращался.

Андрей Ярославич крепко досадовал, но вслух свою злость на Агея не спускал. Сам выбирал себе супротивника. Что скажут дружинники, если он вдруг начнет гневаться на Букана.

Но тщеславие и гордость брали своё. Это же срам, когда великий князь не может одолеть своего слугу. Как же тогда выходить на подлинную сечу с погаными? Князь должен во всем показывать пример, как показывают его Александр Невский и Даниил Галицкий. О них по всему белому свету идет ратная слава. Он же, Андрей Ярославич, хоть и участвовал в некоторых битвах, пока большой ратной известности себе не снискал. (Участие его в битве на Чудском озере не прибавило ему долгожданного признания). Все наперебой расхваливают лишь одного Александра Невского, да еще приговаривают: «Вот бы кому на Владимирском столе сидеть».

Хвалебные слова о брате всегда приводили Андрея в ярость. Он по черному завидовал Александру и всегда внушал себе: брат разбил немцев и свеев^[229], а он, великий князь Владимирский, свершит более высокий подвиг: соберет могучее войско, разобьет Золотую Орду, избавит Русь от татаро-монгольского ига, и прославит свое имя на века. И эта мысль так крепко засела в его голове, что Андрей Ярославич ни о чем другом уже думать и не мог.

А сейчас надо тщательно готовиться к битвам и еще набираться ратного навыка. Он должен, в конце концов, осилить этого силача Букана, и показать дружине, что его княжеский меч способен поразить любого ворога.

Агей же по-прежнему умело пользовался татарским конем. Предвидя опасный удар, он резко отскакивал от великого князя, и тяжелый меч Андрея лишь рассекал воздух. Пока князь поворачивал своего коня, Букан уже налетал сбоку, и Андрей едва успевал прикрываться щитом, с беспокойством думая, что его щит вновь не выдержит богатырского удара Агея.

В этот день татарский конь был и вовсе свирепым. Он, улучив удобный момент, то больно бил копытом княжеского дончака, то остервенело начинал разгрызать зубами кожаный сапог Андрея.

— Ах ты, погань! — разъярился князь, и с таким неистовством попер на Букана, что тот не успел отскочить от страшного удара Андрея Ярославича. Сабля Агея выпала из рук, а сам он едва не вывалился из седла. Едва оправившись от потрясения, Букан невольно прикрыл голову щитом, на какой-то миг забыв, что его грудь осталась открытой. На нее-то, в пылу боя, и обрушил свой новый удар великий князь. Пластины доспеха не выдержали и были рассечены. Букан охнул и выронил щит.

— Слава великому князю! — дружно закричали дружинники.

Побледневший Агей с трудом сполз с коня и осел наземь. Едва ворочая языком, прохрипел:

— Ты меня поранил, князь.

К Букану подбежали дружинники, распахнули шубу и подняли нательную рубаху. По груди Агея струилась кровь.

Тотчас подбежал лекарь. Он всегда присутствовал на Потешном дворе: редкая сеча заканчивалась без легких ранений, ушибов и ссадин.

Лекарь, вытирая белой тряпицей кровь, покачал головой.

— Меч до ребер секанул. Придется недельку полежать, Агей Ерофеич. Буду настоями и мазями пользовать. Жив будешь!

Букан смурыми глазами окинул князя: мог бы вдругорядь мечом и не махать.

А к Андрею Ярославичу, тем временем, подошел дворецкий и доложил:

— Прибыла княгиня Мария Ростовская, великий князь.

Глава 5 ТОРЖЕСТВЕННЫЙ ПРИЕМ

Андрей Ярославич недоумевал: зачем приехала в стольный град княгиня Мария? Обычно она предупреждает о своем посещении, а тут нагрянула внезапно. Причем приехала без своего сына, удельного ростовского князя Бориса Васильковича. Что же побудило эту женщину проделать нелегкий зимний путь?

Андрей Ярославич терялся в догадках, однако был уверен, что княгиня Мария по пустякам не приедет. Она вновь задумала что-то нешуточное.

Князь Андрей во многом напоминал своего отца. Из четверых сыновей он наиболее походил на Ярослава Всеволодовича. Андрей, как и отец, редко к кому относился с почтением, но княгиню Марию он уважал, уважал за ее книжную премудрость, величайшую образованность и блестящий ум, за ее необычайную любовь к Отечеству и стремление объединить всех князей в лихую годину. Ее страстные призывы, кои пронизывают все ее некрологи о зверски замученных князьях, достойны всяческой похвалы. Во всех поступках княгини Марии чувствовалась ее обеспокоенность за судьбу Руси и неприкрытая неприязнь к татаро-монголам, что особенно было по душе Андрею Ярославичу. За это он больше всего и ценил Марию.

Конечно, никогда не забыть и усердие княгини в его личных делах. Сколь огромного труда она вложила, дабы состоялся брак между ним и дочерью князя Галицкого. Сей брак имел громадное значение для всей Руси. Ныне два самых влиятельных княжества могут выставить могучее войско, способное достойно сразиться с любым врагом. (Правда, иногда князь Андрей незлобиво поругивал Марию. Он был горяч и страстен, но его любовные похождения заметно поубавились, когда крутой и властный Даниил Галицкий, еще перед свадьбой, строго предупредил: «Извини, Андрей Ярославич, о наложницах твоих и в Галиче наслышаны. Конечно, все мы не без греха, но дочь мою супружеской неверностью не срами. Я ее больше жизни люблю, и хочу, чтобы она была с тобой счастлива. А коль вновь пустишься во все тяжкие, то на мою помощь не рассчитывай. Выбирай, чего тебе важнее».

На первых порах Андрей удовлетворял свою похоть юной Аглаей, но супруга оказалась не такой уж желанной и чувственной (это тебе не Палашка!), и Андрея вновь потянуло к сладострастным женщинам, кои приносили ему необыкновенные наслаждения. Но всё это теперь приходилось делать украдкой, дабы Аглая ничего не заподозрила.

Сватью свою князь Андрей принял, как самого дорогого, именитого гостя. В гридницу^[230] были приглашены «княжьи мужи», воевода, тысяцкий и лучшие люди стольного града.

Княгиня Мария, отдохнувшая и посвежевшая, сменила дорожное платье на красивый наряд и, в сопровождении боярина Неждана Ивановича Корзуна, вошла в гридницу.

Андрей Ярославич поднялся из резного, украшенного драгоценными каменьями трона и пошел навстречу гостье. Коснувшись руки Марии, громко и торжественно объявил:

— Княгиня Мария Михайловна Ростовская!

Княжьи мужи и лучшие люди Владимира тотчас встали с лавок, устланными цветастыми коврами, и отвесили по земному поклону.

Ближний боярин и воевода Жидислав Данилович, степенный, с окладистой темнорусой бородой, поднес Марии румяный каравай хлеба с миниатюрной золотой солонкой.

— Откушай нашего хлеба с солью, княгиня Мария Михайловна. Всегда рады тебя видеть на Владимирской земле.

Княгиня приняла хлеб на белоснежном, шитом золотом рушнике, поклонилась в пояс.

Просторная гридня огласилась приветственным кличем:

— Исполать тебе, княгиня Ростовская!

Княжьи мужи, как и Андрей Ярославич, относились к Марии с подчеркнутым уважением. Эта женщина никогда не приносила Владимиру пагубы, напротив, ее стараниями Владимирское княжество стало еще более крепким и влиятельным. Союз Владимира с Галичем сделало Андрея Ярославича одним из ведущих князей Руси. Некогда всесильный Киев теперь захирел и окончательно потерял свое былое могущество. Даже сам новгородский князь Александр Невский ныне завидует Владимиру. Как не почитать боярам, духовным пастырям и купцам княгиню Марию Ростовскую?!

В белокаменных палатах, поражающих своим расточительным убранством, всё было готово для пира.

Боярин Корзун с удовлетворением подумал:

«С великим почетом встречает Андрей Ярославич княгиню. Воздает ей за прежние заслуги. Не каждый приезжий князь удостаивается такого роскошного приема. Доброе начало!»

Столы, расставленные буквою «П», ломились от питий и яств. Палату освещали тысячи свечей, горящих в подвесных, настенных и настольных шандалах. Стены и своды палаты были расписаны и дивно изукрашены «фресками, лианоподобными плетеньями, зеркальными каменьями и резной мамонтовой костью».

Андрей Ярославич подвел Марию к заглавному столу и указал рукой на пустое кресло, что по левую руку от великой княгини Аглаи Данииловны.

— Честь и место, дорогая наша сватья!

Юная Аглая поднялась и, вся, зардевшись от смущения и всеобщего внимания, ласково молвила:

— Рада тебя видеть, княгиня Мария Михайловна. Откушай с нами.

— И я тебя рада видеть, Аглая Данииловна. Вот и год пролетел. И вовсе красавицей стала.

Великая княгиня еще больше покраснела, а Мария Михайловна поцеловала ее в пылающую щеку и села в кресло.

Андрей Ярославич неторопливо оглядел притихшее, еще трезвое застолье, и, подняв серебряную чашу с дорогим кипрским вином, провозгласил здравицу в честь княгини Марии.

И загулял с этой минуты веселый и шумный «почестен пир!»…

Глава 6 НАШЛА КОСА НА КАМЕНЬ

Беседа с глазу на глаз состоялась не вдруг. Андрей Ярославич перебрал на пиру «зелена вина», поутру опохмелялся, и лишь на третий день проснулся со свежей головой.

На пиру княгиня Мария приглядывалась к боярам. В первый час они дружно чествовали великого князя, а затем, когда хмель ударил в голову и развязал языки, их хвалебные слова не только заметно поулеглись, но вскоре и вовсе прекратились. А когда князь Владимирский, во время всеобщего шума завел длинный разговор со своим братом Ярославом Ярославичем, княгиня Мария уловила в галдеже и недовольные отголоски, суть коих свелась к тому, что великому князю не следует лезть на рожон и задорить татар своими приготовлениями к войне.

Выходит, подумала Мария Михайловна, среди княжьих мужей нет единства. Чувствуется, что многим из них, не по душе антиордынская политика Андрея Ярославича. Интересно, а как к взглядам бояр относится сам великий князь? Сейчас он настолько пьян, что уже ничего не видит и не слышит. Знай, обняв младшего брата за плечи, громко восклицает:

— Мы с тобой, Ярослав, еще постоим за святую Русь! Никогда того не было, чтобы Русь стонала под пятой чужеземца. Побьем Орду, Ярослав!

— Побьем, брате!

И тут Мария расслышала насмешливо-едкий голос с соседнего стола:

— Хвастать — на колеса мазать. Хвастливое слово гнило.

Ему вторил сосед-боярин с редкой козлиной бородкой:

— Доподлинно речешь, Наумыч. Легко хвалиться, легко и свалиться, хе-хе. Татарва — таже саранча, николи ее не осилить. Уж помалкивали бы в тряпочку.

Мария аж головой крутнула. Смелы бояре! Эти великому князю не попутчики. Как же он с ними ладит?

Княгиня вернулась в отведенные ей покои совершенно трезвой: она никогда не употребляла вина. К серебряной чарочке лишь прикасалась губами и ставила на стол. Великий князь на сватью не обижался, давно ведая, что Мария даже «не пригубляет».

Княгиня же с нетерпением дожидалась беседы с Андреем Ярославичем. И вот, наконец, она состоялась. Вначале шел непринужденный разговор о семейных делах, а затем Мария начала исподволь подходить к главной теме.

— Из оконца видела, как ты лихо сражался. Противник твой, чу, нешуточно ранен.

— Пустяки. Агея Букана здоровьем Бог не обидел. Выдюжит.

— Агей Букан?.. Ближний боярин покойного князя Ярослава Всеволодовича?

— Был боярином, — усмехнулся великий князь, — да за немалые грехи с высокого чина слетел. Ныне у меня в сотниках ходит.

— Что-то и я о нем недоброе слышала, даже пакостное. Ну да не о нем речь. Твои игры на Потешном дворе походят на настоящую сечу. Сие далеко не забава.

— Не забава, Мария Михайловна. Ныне не до шуток, когда ордынец железными путами тебя заковал.

— Никак, зол ты на татар, Андрей Ярославич?

По лицу великого князя, будто черная туча пробежала.

— Да кто ж на ордынцев не зол, когда они святую Русь терзают?! И всё им мало, мало! От их поборов не вздохнуть, ни охнуть. И «царева дань», и «дань десятиннная», и «поплужное», и дорожные повинности. А торговый «мыт» с продаж, а «тамга» с ремесла, а «корм», кои получают ордынские послы и их отряды при проезде через русские земли. А бесконечные дары и «почестья», кои надо отсылать ханам в Орду? А непомерные денежные «запросы», кои ежегодно требуют татары на свои военные нужды? Они настолько крупны и обременительны, что до последней нитки разоряют народ. Дело доходит до того, что некоторые жители вынуждены продавать в рабство своих детей. Да что тебе рассказывать, Мария Михайловна? Ты и сама об этом ведаешь. Аль твой ростовский удел ордынцы не терзают?.. Впрочем, я, кажись, ошибаюсь. До меня дошла весть, что твой сын Борис добился большой поблажки у хана Сартака. Удел твой, княгиня Мария, на два года освобожден от всякой татарской дани. Не так ли?

— Так, Андрей Ярославич. Но в этом не вижу ничего худого.

— А я вижу! — с запалом произнес великий князь. — Вижу, княгиня! Твой Борис поклонами и унижением выклянчил поблажку у хана Сартака. Постыдным унижением!

Мария сохраняла спокойствие. Ей никак нельзя горячиться, иначе ничего доброго из беседы не получится. Ее спасение — в хладнокровии.

— Напрасно ты так, Андрей Ярославич. Борис вел себя в Орде достойно. Никакого унижения и обряда очищения не было.

— Тогда за какие заслуги поганые его от дани освободили?

— Борис сумел доказать, что Орде будет выгодней на некоторое время оставить Ростовское княжество без обложения. Наш удел, Андрей Ярославич, также разорен, как и твоя Владимирская земля. Ремесленники и смерды, не выдержав ордынских поборов, убегают в глухие заволжские леса, а многие — в Галицко-Волынскую Русь и Новгородскую республику к Александру Невскому. Если временно не отменить поборы, то Орда и малой дани не получит. И надо отдать должное хану Сартаку, что его убедили слова Бориса.

Румяные губы великого князя тронула саркастическая ухмылка.

— Хан Сартак — недалекий человек. Он, пока Батый находится в Каракоруме, дабы поставить своего любимого двоюродного брата Менгу каганом Монгольской империи, тешит свое самолюбие и корчит из себя властолюбивого и мудрого хана, способного принимать самостоятельные решения. Но всё это чушь. Все ведают, что Сартак — всего лишь тень знаменитого полководца Батыя. Хитрые и отважные Берке, Алабуга, Неврюй и Бурундуй никогда не позволят Сартаку дать послабу Руси. Не для того они потеряли сотни тысяч воинов, дабы теперь отказаться от дани. Надо знать суть ордынца. Да он уже в вонючей люльке верещит о наживе.

— Не спорю, Андрей Ярославич. Жажда наживы — в крови каждого татарина. Но всему есть предел, и некоторые ханы начинают осознавать, что с обглоданной кости мяса уже не получишь.

— Да никогда они этого не осознают, княгиня! Избавление Руси — в победной войне с ордынцами. Даже митрополит Кирилл, избавленный от дани, не верит в басурманские милости. Его длань не столько тяготеет к кресту, сколько к мечу.

— Митрополит всея Руси Кирилл? — не скрывая удивления, вопросила Мария. — Миротворец Кирилл?.. Ты это серьезно, Андрей Ярославич?

— Мне не шуток, княгиня. Ты ведь, как я наслышан, зело сведущий человек, и тебе, наверное, известно, кем был Кирилл до посвящения в митрополиты.

— Печатником^[231] князя Даниила Галицкого.

— И не только печатником, но и его воеводой. Галицким и болоховским боярам не по нраву пришлась сильная рука князя Даниила, и они попытались его уничтожить. Однако Даниил Романыч вступил с дружиной в Галич, а затем направил своего печатника Кирилла на Бакоту^[232] и Понизье…

Когда великий князь начал рассказывать о походе печатника Кирилла, сердце Марии тревожно сжалось. «Напомнит или нет? — подумалось ей. — Едва ли князь промолчит. Скорее всего, он будет безжалостен».

Княгиня оказалась права.

— Взяв копьем Понизье, — продолжал Андрей Ярославич, — воеводе Даниила Галицкого пришлось отбиваться от твоего родного брата Ростислава, кой действовал в сговоре с изменниками — боярами…

Вот он — неожиданный удар! Мария предчувствовала, что великий князь попытается чем-то сильно потрясти ее, дабы выйти из беседы победителем, но она явно не ожидала, что этот болезненный удар будет нанесен в самом начале разговора.

— Братец твой, Ростислав Михайлыч, — тот еще гусь. Когда татары пошли на Чернигов, он, вместо того, чтобы сразиться с погаными, поджал, как трусливая собака, хвост и дал дёру к ляхам в Польшу.

Мария побледнела. Ее всегда мучил несмываемый позор Ростислава. Уж слишком подленьким оказался ее брат!

А великий князь всё бил и бил Марию своими жестокими словами:

— Ростислав твой сидел у ляхов и выжидал, когда татары перестанут грабить и опустошать русские и западные земли. И дождался таки! Зимой 1241 года ордынцы повернули на юг, и дошли до берегов Адриатического моря, а затем через Хорватию, Боснию, Сербию и Дунайскую Болгарию возвратились в половецкие степи. Вот тогда-то Ростислав Черниговский и вернулся на Русь. Он собрал недовольных Даниилом Галицким бояр с их дружинами и осадил Бакоту. Но печатник Кирилл держался стойко. Тогда Ростислав вступил с воеводой в переговоры, надеясь склонить его на свою сторону. Но Кирилл твердо ответил: «С трусом и изменником мне разговаривать зазорно. Меч нас рассудит». Печатник вывел дружину из города, дабы сразиться с Ростиславом, но тот, дрожа за свою шкуру, бежал в Венгрию. Посулив королю Белу Четвертому начать новый поход на Галицко-Волынскую Русь, твой коварный братец втерся в доверие Белы и женился на его дочери. Спустя два года, с венгерскими и польскими войсками он вновь двинулся на Русь и осадил город Ярославль Галицкий. Войско братца твоего было весьма внушительным. Ростислав готовил осадные орудия и, предвкушая победу, похвалялся:

— Если бы я только знал, где скрывается от меня Даниил Галицкий, то поехал бы к нему, и отрубил ему башку. Никому против меня не устоять!

Дабы подтвердить свои слова, Ростислав учинил перед стенами города ратный поединок с неким дружинником Воршем и был посрамлен. Он был выбит из седла и осмеян осажденными.

Князь Даниил Галицкий, услышав о приходе под Ярославль вражьего войска, немешкотно собрал дружину, и разбил Ростислава Черниговского на реке Сан. Это была последняя кровопролитная битва между Мономаховичами и Ольговичами. Поражение неприятеля было полное. Множество венгров и поляков было убито и взято в плен. Угодил в плен и воевода венгров Филя. Даниил казнил воеводу и изменников бояр, однако братцу твоему вновь удалось бежать в Венгрию. Ростислав не только обесславил свое имя, но и опозорил имя твоего отца, Михаила Всеволодовича.

— Зачем ты мне это рассказываешь, Андрей Ярославич? — с грустью молвила Мария. — Я прекрасно знаю историю жизни своего брата. Мне горько и стыдно слышать о нем.

— К слову пришлось, княгиня. Речь у нас зашла о печатнике Кирилле. Он оказался отменным воеводой. Хочу заметить, что на стороне изменников-бояр оказались и местные епископы. Князь Даниил выдворил их с Галицко-Волынской Руси, а владыку Асафа сверг с митрополичьего престола, назначив на его место своего канцлера Кирилла. Вновь скажу, что владыка, к коему ты ездила год назад, всей душой ненавидит татар. Он уже сейчас готов благословить меня и других русских князей на беспощадную войну с иноверцами. Плевать ему на тарханную грамоту Батыя! Он отлично понимает, что только мечом можно избавиться от нечисти. Ну, не молодец ли наш духовный пастырь? Надеюсь, у тебя такое же мнение, княгиня?

Вопрос был задан в лоб, и Мария поняла, что сейчас от ее ответа будет зависеть судьба дальнейшего разговора. Князь, очевидно, догадался о цели ее приезда и намерен утвердиться в своем предположении. А он, оказывается, довольно умен и постарается доказать свою правоту. Ну что ж… задача усложняется. Тем почетнее выйти из нее победителем.

— Я не разделяю твоего мнения, Андрей Ярославич. Не пристало духовному пастырю размахивать мечом. Не время сейчас подбивать князей на борьбу с Золотой Ордой.

Великий князь поднялся из кресла и с иезуитской улыбкой, низехонько поклонился.

— Спасибо тебе, сватьюшка, за честный ответ. Будем и дальше басурманские сапоги лобзать. Спасибо, миротворица ты наша.

— Не ёрничай, Андрей Ярославич. Не к лицу сие великому князю.

— Ну, как же, как же, княгиня матушка, — всё с той же насмешливо-язвительной улыбкой продолжал Андрей Ярославич. — Конечно, не время. И всего-то тринадцать годков под ордынцем сидим. Будем и дальше малых чад в рабство отдавать. Благодарствуем, заступница ты наша.

— Не юродствуй! — еще более твердым голосом произнесла Мария.

Великий князь вновь опустился в кресло и с явным сожалением посмотрел на княгиню.

— А я ведь тебя считал подвижницей земли Русской. Никогда не думал, что ты будешь осуждать князей, задумавших покончить с безбожными татарами.

— Ты заблуждаешься, Андрей Ярославич. Я также мечтаю покончить с угнетателями русского народа. Очень мечтаю! Но всему своё время. Ныне же подниматься на борьбу с Ордой бессмысленно. У нас пока нет сил, дабы противостоять несметным полчищам татар. О каких князьях ты говоришь?

— Об истинных патриотах Отечества, кои скоро начнут войну с погаными.

— Ты можешь назвать их имена?

— Тебе — могу. Ты не донесешь на них в Орду. К примеру, князь Тверской, кой уже сейчас готов прийти ко мне с большой дружиной.

— Ну, это для меня не тайна, Андрей Ярославич. Всем давно известно, что твой родной брат Ярослав, всегда будет на твоей стороне. Не думаю, что он имеет сильную дружину.

— Тверское княжество, княгиня, одно из крупнейших, и оно поставит столько воинов, сколь я запрошу.

— Не обольщайся, Андрей Ярославич. Твою и тверскую дружины татары сломают, как соломинку.

Великий князь малость помолчал, а затем высказал то, после чего княгиня Мария пришла в замешательство.

— А дружина Даниила Галицкого? Это тоже соломинка?

— Даниила Галицкого?.. Да быть того не может… Сомневаюсь, что такой мудрый князь готовит свою дружину на Орду.

Замешательство Марии великий князь воспринял с явным удовольствием.

— Не ожидала, княгиня? Молчишь?.. По очам твоим вижу — не ожидала. Хоть ты и провела две недели в Галиче с моим тестем, но тот свои думы тебе не выдал. Он люто возненавидел хана Батыя. И не только за то, что тот огнем и мечом прошелся по Галицко-Волынской Руси, а за то, что Батый вызвал Даниила в Орду и вынудил его отказаться от Киевского княжества, кое было под рукой князя Галицкого. Даниил после свадьбы поведал мне, что хан Батый оказал ему «злую честь». Глубоко оскорблен был мой тесть и другим «подарком» Батыя, когда тот передал по ярлыку Киевское княжество моему брату Александру, кой никаких законных прав на Киев не имел. Зато Даниил за Киев немало крови пролил. Отец твой, Михайла Черниговский, не единожды пытался прибрать к рукам богатый стольный град, и прибрал бы, если бы киевский князь Владимир Рюрикович не обращался за помощью к мономаховичу Даниилу Галицкому. Тот четыре раза отбивал рати твоего тятеньки от Киева и терял многих своих дружинников.

— Еще бы не терял, — с иронией прервала речь великого князя Мария. — Мономаховичи никогда не упускали случая, дабы всячески навредить Ольговичам. Отбив дружину моего отца, они не довольствовались этим. Владимир и Даниил перешли Днепр, стали опустошать Черниговское княжество и захватывать города по Десне. Затем Мономаховичи осадили Чернигов, но отец мой не только защитил город, но и вышел с дружиной из ворот и изрядно побил Мономаховичей.

— Не спорю, было такое. Но я завел речь о Киеве. О том, кто имел на великое княжение законные права. А имел их Даниил Галицкий. С поредевшими полками он вернулся в Киев, а затем направился в свой Галич, но тут примчал гонец от Владимира Рюриковича с новой просьбой о помощи: на Киевские земли идут числом великим половцы. Даниил, не раздумывая, повернул дружину вспять, хотя бояре его рьяно уговаривали: «Полки изнемогли. Коль пойдем на степняков, можем все погибнуть». Даниил же веско заявил: «Воин, вышедши раз на брань, должен или победить, или пасть. Тот, кто зело изнемог, пусть отправляется к родным очагам, а тех, кто еще способен держать в руках меч, зову с собой на защиту святой Руси». И ни один воин не отказался идти с Даниилом Галицким. Вот он — истинный полководец и радетель своего Отечества. А когда скончался Владимир Рюрикович, то киевский стол поспешил захватить смоленский князь, но горожане его вскоре изгнали и попросили на княжение Даниила Романовича, своего неизменного заступника. Князь дал согласие и прибыл в Киев. А вскоре началось татарское нашествие. Плоды его, княгиня Мария, хорошотебе известны. Киев был отдан моему брату Александру. Ему же, из уважения к знаменитому полководцу, надо было отказаться от Киева, но он и пальцем для этого не пошевелил, и с того часа стал недругом Даниила. И не только его. Многим князьям не по душе заигрывание Александра Невского с ордынцами. Не по нраву оно и Даниилу Галицкому. Его бесчестие, кое он испытал в Орде, не ведает границ. И ты считаешь, что после такой обиды князь Даниил должен смириться? Дудки, Мария Михайловна! Князь Галицкий денно и нощно готовит дружины на ордынцев. Мы заключили с ним не только брачный, но и военный союз.

Мария была подавлена словами великого князя. Неужели и Даниил Галицкий собрался выступить против Золотой Орды? Это весьма популярный на Руси полководец, и если он действительно кликнет клич на татар, то за ним пойдут многие князья. Но неужели он не понимает, что чрезмерно рискует? Раньше он всегда славился своей дальновидностью. Что же сейчас толкает Даниила на опасный выпад против татар? В это просто не верится. А вдруг Андрей Ярославич утверждает голословно, для красного словца.

— Не хотелось бы верить твоим словам, великий князь. Неужели ты говоришь правду?

— Всё еще сомневаешься, княгиня? — с торжествующим видом произнес Андрей Ярославич. — В такое известие тебе трудно поверить, ну да я слов на ветер не бросаю.

Великий князь подошел к деревянному поставцу, раскрыл дверку, обитую золотистым сафьяном, вытянул с полки продолговатый темно-зеленый ларец и вынул из него свиток белого пергамента, с серебряной, висящей на коричневом шнурке печатью.

— То послание от Даниила Галицкого. Это уже третья грамота. Последнюю я не успел прочесть, ибо гонец доставил ее только вчера, но со слов гонца, я ведаю, о чем в послании речь. Глянь на печать Даниила Галицкого, княгиня.

— Можешь не показывать. Я верю тебе, Андрей Ярославич.

Князь освободил грамоту от шелкового чехла, снял серебряную вислую печать, развернул свиток и молча пробежался по нему глазами. Удовлетворенно хмыкнул:

— Всё послание читать не буду, а вот одно место оглашу: «Согласен на твое предложение, князь Андрей Ярославич. Через год мы должны объединиться и повести дружины на улус хана Батыя».

Мария стиснула ладонями подлокотники дубового кресла. Вот и еще один неожиданный удар, более беспощадный и чудовищный. Окончательно рушатся все ее планы. А как она надеялась на династический союз Галича и Владимиро-Суздальской Руси! Лелеяла мечту, что два самых сильных княжества, используя вражду в Золотой Орде, будут исподволь, не раздражая татар, приумножать свое могущество, и оказывать помощь хану Сартаку, исповедующему христианство и желающему установить мирные отношения с Русью. Еще каких-то три-четыре года — и можно было избавиться от ордынской чумы, избавиться навсегда. Такого момента нельзя было упускать, и всё шло к благополучному исходу. Теперь же — всему конец. Господи, что же они творят, эти влиятельные, но не благоразумные князья. Что творят! Останови их, Господи!

— Вижу, ты зело опечалена, Мария Михайловна… Ты и теперь будешь осуждать меня, Ярослава и Даниила?

— Буду, великий князь! — довольно резко произнесла княгиня. — Недальновидны те люди, кои готовы начать битву с ордынцами. Недальновидны!

Андрей Ярославич откинулся на спинку кресла и кинул нахмуренный взгляд на Марию.

— Не ожидал от тебя таких слов, княгиня. Выходит, те, кто острит меч на лютых злодеев, дальше носа своего не видят. Глупые, слепые кроты. Кто ж тогда в сие кабальное время в умниках ходит?

— Брат твой, Александр Невский, — без промедления ответила Мария.

— Я так и знал, что ты назовешь это имя, — не скрывая раздражения, произнес Андрей Ярославич. — Для тебя братец мой — свет в окне. Ну, как же, побил немцев и свеев. Великий стратиг, Александр Македонский! Но ему до Македонского, как комару до орла. Македонский, как ты ведаешь, целые государства завоевывал и создал такую огромную империю, коей и татары могут позавидовать. А что братец мой? Сумел поколотить два не столь уж и многочисленных отряда, и теперь нос задрал. А стоило ли ему похваляться? Коль ты такой удалец, то почему татар насмерть перепугался?

Мария давно знала, что Андрей Ярославич по черному завидует славе старшего брата, но никогда не думала, что он будет говорить об Александре с нескрываемой злостью и издевкой.

— Ложное обвинение, великий князь, — Мария уже не стесняясь дерзких выражений.

— Ложное?!

Молодой князь, как подброшенный пружиной, выскочил из кресла и нервно заходил по покоям.

— Мой дядя, Юрий Всеволодович, пошел на Сить, дабы дать достойный отпор поганым. На помощь к нему пришел и муж твой, Василько Константинович. Но войск было недостаточно. Дядя мой Христом Богом умолял своего племянника Александра, дабы тот привел свою дружину из Новгорода. Тогда победа над Бурундуем была бы обеспечена. Но наш прославленный герой и пальцем не пошевелил. Он гнусно и трусливо отсиделся за новгородскими стенами. Не только я, но и вся Русь никогда не простит Александру Невскому его предательства. Никогда!

— У Александра была веская причина не присылать на Сить дружину.

— Чепуха! Не выгораживай Александра. Нет ему прощения!

— Не горячись, Андрей Ярославич. Не мог прийти на Сить Александр Невский. К его княжеству подошли татары и осадили Торжок.

— Ха! Нашла причину. Я так и думал, что ты прикроешь предательство Александра Торжком.

— А что, разве не было осады Торжка?

— Была осада, была! И многие думали, что наш преславный полководец вкупе с торжанами отбивается от степняков. Изо всех сил отбивается! О героизме оного города до сих пор вся Русь помнит…

Древний город Торжок (как поведает историк), крепость на южных рубежах Новгородской земли, запирал кратчайший путь из Низовской земли (так называли новгородцы Владимиро-Суздальскую Русь) к «Господину Великому Новгороду» по реке Тверце. Выдержавший за свою историю множество осад и приступов, небольшой Торжок имел сильные укрепления. Высота земляного вала, окружавшего город, достигала шести саженей. С трех сторон крепость прикрывала река Тверца, а с четвертой — глубокий ров, превращавший город в настоящий остров. Правда, в зимнее время это важное преимущество утрачивалось, но все-таки Торжок был серьезным препятствием для завоевателей. Под его стенами решалась судьба Новгорода. Приближалась весна, оттепели и распутица должны были вскоре надежно преградить монголо-татарам дорогу на север. И как не торопился хан Батый с походом на Новгород, а под Торжком ему пришлось основательно задержаться.

Монголо-татарские тумены^[233] «оступили Торжок» 22 февраля 1238 года.

Сюда сошлись отряды Батыя, громившие до этого Переяславль-Залесский, Кснятин, Юрьев, Дмитров, Волок-Ламский, Тверь. Однако взять с ходу небольшой городок им не удалось. Защитники Торжка отбили первые приступы степняков.

Вся тяжесть борьбы против сильного и опасного врага легла на плечи посадского населения: в городе тогда не оказалось ни местного князя, ни его дружины.

Летописи сохранили до наших дней имена горожан, руководивших доблестной обороной Торжка: Иванко, «посадник Новоторжский», Яким Влункович, Глеб Борисович, Михайло Моисеевич. Все они сложили головы в неравной борьбе.

Встретив отчаянное сопротивление, Батый вынужден был перейти к планомерной осаде. Монголо-татары «отынили тыном» весь город и подвезли метательные орудия. К Торжку стягивались другие отряды завоевателей, грабившие села и деревни по Верхней Волге.

Две недели отбивался Торжок. Две недели, сменяя друг друга, подступали к его деревянным стенам толпы врагов, и «били пороки две недели». Прорубаясь через плотное кольцо осаждавших город ордынцев, спешили гонцы с отчаянной просьбой о помощи в Новгород, где имелось многочисленное войско, уже успевшее приготовиться к войне с татарами. Однако… Александр Невский предпочел отсидеться за лесными дебрями, надеясь на близкую распутицу. Героические защитники Торжка были предоставлены самим себе.

После тяжелой двухнедельной осады «изнемогли люди в граде». Некому стало защищать стены, пробитые пороками^[234]. 5 марта враг ворвался в Торжок. Страшной была расправа ордынцев: они не пощадили ни женщин, ни детей, ни стариков и «посекли всех». Немногие оставшиеся в живых защитников Торжка пробивались на север, по направлению к Новгороду. А за ними «гнались безбожные татары Селигерским путем до Игнача-креста и всё секли людей, как траву, и только не дошли сто верст до Новгорода».

Это был крайний рубеж продвижения степняков на север Руси. От Игнача-креста монголо-татарский отряд повернул вспять. Это вполне объяснимо, и вызвано не каким-то чудом, как утверждал церковный летописец. Сравнительно небольшому конному войску, выделенному Батыем для преследования, было явно не под силу штурмовать многолюдный и хорошо укрепленный Господин Великий Новгород. Такую задачу могли выполнить только объединенные силы врагов, а поблизости от новгородских пределов их в начале марта не было. Приближалась весна с хлябью и распутицей, и от похода на Новгород хану Батыю пришлось отказаться.

Господин Великий Новгород так и не испытал на себе ордынского нашествия…

— Ты прав, Андрей Ярославич. О славном Торжке Русь никогда не забудет.

— Не забудет, княгиня. Но никогда Русь не забудет и о подлости Александра Невского, кой не пришел на выручку своему же народу.

Мария замкнулась. Последние слова великого князя привели ее в замешательство. Она ведала, что Александр Ярославич не пришел на помощь своему городу Торжку, но всегда думала, что у Невского на то были веские причины, о коих Александр никогда почему-то с ней не говорил. Неужели в словах Андрея есть доля истины? Неужели Александр Невский и в самом деле побоялся выйти с дружиной на татар? Великий князь называет своего брата трусом и предателем, но слова его чересчур кощунственны, в такое невозможно поверить. Удали князю Александру не занимать. И все же почему Невский не заступился за свой город Торжок? Господи, почему?!

— Ты потеряла дар речи, княгиня? Вижу, тебе и сказать нечего. По-моему, тут каждому русскому человеку ясно. Братец мой, изведав, какая сила прет на его землю, попросту наложил себе в портки.

— Зачем же так пошло и грубо, Андрей Ярославич? Что бы ты ни говорил, но я глубоко убеждена, что у брата твоего было какое-то серьезное основание задержать свою дружину в Новгороде. Непременно было!

— А я утверждаю, не было! Не зря такого храбреца хан Батый захотел увидеть великим князем Руси, — всё с той же язвительностью продолжал Андрей Ярославич. — А что? Лучшего претендента и не сыскать. Угодлив, трусоват. Будет сидеть на Владимирском столе тише воды, ниже травы.

— А не хватит ли тебе, Андрей Ярославич, брата своего грязью поливать? — не выдержала Мария. — Вы, все же, одной крови… Ты прекрасно ведаешь, что великая ханша Монгольской империи Огуль Гамиш решительно воспротивилась попытке Батыя поставить на великое княжение Александра Невского. Она прекрасно понимала, что крайне опасно внедрять на Владимирский стол блестящего полководца. Это, во-первых, а во вторых, ханша давно соперничает и враждует с Батыем. Если бы Александр Невский стал князем Владимирским, то влияние Батыя заметно бы усилилось. Но этого Огуль Гамиш не допустила, и своим решением поставить тебя, Андрей Ярославич, великим князем, гораздо ослабила позиции влиятельного Батыя на Руси. Великая ханша — хитра и зело умна. Думаю, ты не будешь этого отрицать.

— Не знаю, не знаю, — неопределенно отмахнулся великий князь.

Андрей Ярославич на некоторое время замолчал, постукивая сухими твердыми пальцами в дорогих перстнях по подлокотнику кресла, а затем, не переставая размышлять о брате, высказал и вовсе нежданное:

— А его бы владимирцы не приняли.

— С какой стати?

— Да кому нужен такой князь, кой, спрятавшись за новгородскими стенами, ни на защиту Владимира не пришел, ни на Сить не явился, ни за Торжок не заступился. С треском бы выдворили такого князя!

— Опять ты за своё, Андрей Ярославич! — недовольно произнесла Мария.

— А что, разве я не прав? Александра из своего-то Новгорода дважды изгоняли. Не успел он на Неве свеев потрепать, как новгородцам стал зело неугоден. А всё из-за чего? Спеси через край, нрав-то тятенькин. Того сколь раз из Новгорода вышибали, вот и Александру дали пинком под зад. Это еще раз говорит о том, что не так-то уж и гордились новгородцы Александром за его победу над отрядом свеев. Не столь уж эта победа была и громкой. Свеи высадились в устье Ижоры с ладий. С ладий, княгиня! На кораблях, как тебе известно, много войска не перевезешь. Вот почему и Александр двинулся на свеев с малочисленной дружиной. Он не стал дожидаться ни полков отцовских, ни пока соберутся все силы земли Новгородской. С малой дружинкой пошел. В большой битве — большие потери, Александр же потерял всего два десятка воинов. О том и в летописи сказано. Так что, слава братца моего дутая. У нас такое бывает на Руси. «Одним махом рать побивахом». И пойдет из века в век новый Илья Муромец. Не шибко-то, повторяю, и ценили новгородцы Александра, коль из града своего вышибли.

— Как же ты не любишь своего брата, Андрей Ярославич, — напрямик высказала Мария. — Зачем же так злословить? Александр сам ушел из Новгорода. Рассорился с жителями и ушел.

— Мягко сказано, княгиня. Брань была такая лютая, что Александр — шапку в охапку — и дёру. Мне-то уж лучше ведать.

— А сам-то, Андрей Ярославич, долго ли в Новгороде просидел? — подначила великого князя Мария.

Андрей Ярославич поперхнулся, глаза его стали колючими.

— Сколь надо, столь и просидел.

— Да нет, Андрей Ярославич. Уж, коль ты заговорил о какой-то справедливости, то и здесь не надо лукавить. Когда Александр уехал из Новгорода на свою родину в Переяславль, ты сам напросился у своего отца на княжение. Меня-де, новгородцы с отрадой примут, я всем покажу, как надо княжить в вечевом городе. Пошли меня, отец, не пожалеешь. Мне ни свей, ни пес-рыцарь не страшен. Коль надо, я и в иноземные пределы смело войду.

— А ты откуда о моих словах ведаешь? — насторожился великий князь. — Аль своего соглядатая среди моих бояр имеешь?

— Не смеши меня, Андрей Ярославич. У меня, в твоем стольном граде, никогда не было и никогда не будет соглядатаев.

— Но ведь, почитай, слово в слово мою просьбу к отцу пересказала. Ну, погоди, дознаюсь. Башку смахну!

— Охолонь, великий князь. Среди твоих бояр нет изменников… Как-то был у меня проездом Александр Ярославич и поведал мне ненароком, как ты в Новгород на княжение рвался. Он, прежде чем в Переяславле оказаться, к отцу во Владимир заехал.

— Братец, выходит, наклепал, — гневно ломая бровь, произнес князь.

— Ты неисправим, Андрей Ярославич. Вспомни, какой тебе дружеский совет Александр давал.

— И вспоминать не хочу!

— Напрасно, Андрей Ярославич. Брат твой уговаривал тебя не ездить в Новгород. И не в бровь, а в глаз сказал, что не примет тебя Господин Великий Новгород.

— Это он из-за ревности, княгиня, из-за ревности! Его новгородцы вышибли, вот он и не захотел видеть меня князем. Отца слова Александра не убедили. Он досконально ведал мою натуру и всегда считал, что я самый достойный его сын^[235].

— И кто ж оказался прав? Извини, Андрей Ярославич, но тебя гордые новгородцы и вовсе не захотели видеть князем. Вскоре, как ты говоришь, шапку в охапку — и дёру из Новгорода. Так что, напрасно ты упрекаешь своего брата. Вновь скажу со всей прямотой, но ты уж не обижайся. Не увидели в тебе новгородцы воина-князя.

У Андрея лицо передернулось, гневно заходили желваки на скулах. Сносить обидные слова он не умел.

— Ты хоть и сватья, но не забывайся, княгиня!

Но предупредительный окрик Марию не остановил: стоит оробеть, прикинуться смиреной овечкой — и всё пропало. С таким человеком, как Андрей Ярославич, надо быть твердой до конца.

— И всё же я прошу выслушать меня, великий князь. Наберись терпения. Новгород — особенный город, северо-западный рубеж Руси. Вольный, богатый и независимый. Из века в век его мечтают захватить и ливонцы, и свеи, и крестоносцы, и могущественный католик папа Римский. Мечтал и хан Батый завладеть Новгородом, но и у него ничего не получилось… После же ухода в Переяславль Александра Невского, немецкие рыцари заметно оживились. Они захватили город Изборск, кой стоит на рубежах Новгородской земли. Ополченцы Пскова попытались отбить у рыцарей город, но этого им не удалось. Под стенами Изборска они потеряли около тысячи человек убитыми и вернулись в Псков. Зимой 1240 года немецкие рыцари захватили Водьскую пятину^[236] и страшно ее опустошили. Конные отряды рыцарей появлялись в пятнадцати верстах от древнего города. Вскоре пал Псков, выданный изменниками-боярами. Над Новгородом нависла серьезная опасность. Путь рыцарям в глубь Новгородской земли был открыт. Вот тогда-то и поняли новгородцы, что им зело нужен опытный полководец, а не князь, кой и меча еще на врага не вынимал… Ты не серчай, не серчай, Андрей Ярославич. То не твоя вина, что тебе не довелось ранее повоевать. Не приняли тебя новгородцы, и не держи на них сердца. А вновь они позвали того, в кого крепко верили. Пришлось им шапку ломать перед Александром Невским. Тому же некогда было на них досадовать. Он быстро собрал войско из тех же новгородцев, ладожан, карелов и ижорян, и выступил навстречу врагу. Свой первый удар Александр Ярославич нанес на крпепость Копорье. Немцам не помогли ни крепкие каменные стены, ни упорное сопротивление отборного рыцарского войска. Копорье было взято.

В марте 1242 года рать Александра Невского двинулась к Пскову и осадила его. Рыцари ждали помощи от магистра Тевтонского ордена, но тот не успел прислать подкрепления. Зато к Александру Невскому вовремя подошел с владимирскими и суздальскими полками мой сердитый собеседник, — Мария при этих словах улыбнулась, — великий князь Андрей Ярославич. С его помощью Псков был взят.

— Вот именно! — воскликнул князь.

И Мария заметила, как оживилось лицо Андрея Ярославича. Он разом повеселел, глаза его заблестели. Под стенами Пскова он принял боевое крещение, и довольно успешное. Ему удалось зарубить четверых крестоносцев.

— А что было дальше, Андрей Ярославич? Скупые строки летописи, как ты знаешь, о многом не рассказывают. Что дальше?

Марии специально захотелось вывести великого князя из тягостной, недружелюбной беседы.

— Охотно поведаю, сватья… В сече пало семьдесят знатных рыцарей и множество рядовых воинов. Наместники Ордена, сидевшие в Пскове, были схвачены и в железах направлены в Новгород. После нашего успеха крестоносцы поняли, что все их прежние завоевания оказались под угрозой. Магистр Тевтонского Ордена начал поспешно собирать все свои силы, и выступил против наших дружин. Но мы не стали ожидать, когда крестоносцы вторгнуться в новгородские пределы, и сами двинулись на земли немецкие. Вперед мы послали довольно большой отряд лазутчиков^[237] под началом воеводы Домиша Твердиславича. Тот изведал расположение основных полков крестоносцев, но отступить не успел. Пришлось воеводе принять бой, в коем он и погиб. Некоторым же удалось прибежать к нашему войску. Затем мы с Александром долго советовались, где и как встретить сильного врага. От сей битвы зависело зело многое.

— Ты прав, Андрей Ярославич. Исхода битвы с тревогой ждали не только в Новгороде, Ладоге и Пскове, но и в Москве, Владимире, Суздале и в Ростове… И что же вы с Александром на совете надумали?

Мария, чтобы придать действиям Андрея большую значимость, не стала отождествлять братьев. Пусть это «мы» присутствует в рассказе великого князя и дальше.

— Мы надумали самое неожиданное, приказав дружинам отступить на лёд Чудского озера. Здесь мы поставили войско у крутого восточного берега, кое местные жители прозвали Вороньим Камнем, что против устья реки Желча. Хочу сказать, что войско было поставлено с большой для нас выгодой, ибо крестоносцы, двигавшиеся по открытому льду, были лишены возможности установить наше местоположение, численность и состав войска.

Ледовое побоище началось на рассвете 5 апреля 1242 года. Тевтонский Орден вывел на поле боя до двенадцати тысяч рыцарей. Наше же войско было на пять тысяч больше. Но эти пять тысяч составляли ополченцы, вооружение коих значительно уступало псам-рыцарям. Так что силы были приблизительно равны, и решающую роль в битве сыграл наш полководческий дар.

Главным в сражении с рыцарским войском было сдержать первый, самый мощный удар сомкнутого ряда конницы, закованного в тяжелую броню. Мы с братом великолепно решили эту задачу. Боевой порядок наших полков был обращен тылом к обрывистому берегу Чудского озера, в кой должны были врезаться, в случае прорыва, рыцари. За левыми и правыми полками мы спрятали в засаде лучшие конные дружины, дабы в решающий момент нанести сокрушительный удар. И скажу тебя, княгиня Мария, что наша задумка полностью удалась. Поначалу немцы пробились своей непобедимой «свиньей» через наши открытые полки и остановились, упершись в обрывистый берег. Сзади же продолжали напирать всей своей огромной массой остальные рыцарские отряды. Немцы беспорядочной толпой сгрудились на льду озера. Вот тут-то и налетели на них наши засадные полки. Крестоносцы были полностью окружены. И началось лютое побоище!

Хочу еще добавить, с воодушевлением рассказывал Андрей Ярославич. Готовясь к битве с рыцарями, мы снабдили часть ополченцев специальными копьями с крючками на концах, коими можно было стаскивать крестоносцев с коней. Других же воинов мы обеспечили засапожными ножами, коими выводили из сечи лошадей. Рыцари гибли сотнями, ибо уже не имели никакой возможности наступать в конном строю. Только немногие из них смогли прорваться через наше окружение. Ох, и погуляли же наши мечи, княгиня!

— Совсем недавно я перечла рукопись, и дословно помню, как русские воины, преследовавшие врага, «секли, гоняясь за ними, как по воздуху и убивали их на протяжении семи верст по льду, до Соболицкого берега, и пало немцев пятьсот, а чуди бесчисленное множество, а в плен было взято пятьдесят знатных немецких воевод, а другие в озере утонули, ибо весенний лед не выдержал тяжести рыцарских доспехов».

— Воистину так и было. Гнали псов-рыцарей до Соболицкого берега. Рука моя устала врагов сечь. Что же касается знатных немецких воевод, то тут смех и грех.

Андрей Ярославич и в самом деле громко рассмеялся.

— Воеводы, когда от нас удирали, сбрасывали с себя рогатые шеломы, латы и тяжелые рыцарские сапоги. Голыми пятками сверкали. Так босыми их в Псков и привели. Вот уж народ потешился!

Мария была рада перемене настроения великого князя. Прежде чем приступить к встрече с Андреем Ярославичем, она надеялась, что стержнем их беседы окажется разговор вокруг имени Александра Невского, что и произошло. Теперь пора подходить к самому главному, ради чего и была затеяна ее поездка во Владимир.

— Александр мне поведал, что ты, Андрей Ярославич, и полки твои с великим мужеством сражались и при взятии Пскова, и на Чудском озере. Обычно Александр скуп на ратную похвалу, а тут не сдержался. Уж очень был доволен тобой князь Новгородский!

Довольные, задорные искорки, казалось, еще больше заиграли в глазах великого князя.

— Да уж за спинами ратников не отсиживался. Вовсю пришлось потрудиться.

— А скажи, Андрей Ярославич, если бы вы с братом не придумали хитроумный план битвы и встретились с рыцарями обычным русским строем, то каков бы стал исход сражения? Только честно.

— Рыцари, идучи «свиньей», не ведают поражений. В открытом бою, с нашей всегдашней расстановкой полков, победить их тяжко. И всё же, думается, мы бы вернулись домой со щитом^[238].

— А с какими потерями?

Великий князь некоторое время помолчал, что-то прикидывая про себя, а затем произнес:

— Трудно сказать, княгиня. Рыцарь — воин отменный, биться с ним нелегко. Треть, а то и более ратников мы бы потеряли.

— Много, — вздохнула Мария. — Зело много, Андрей Ярославич. Выходит, чтобы вернуться со щитом с малыми потерями, надо вдвое больше иметь ратников.

— Это само собой, — согласно кивнул темнорусой, кудреватой головой Андрей Ярославич. — Крестоносцы, почитай, из войн не вылезают. К битвам они свычны, да и доспехи у них превосходные Тяжко их воевать.

— А татар, думаешь, легче?

— Татар?… Смотря при какой обстановке. Коль в осаде обороняться, то проку будет мало. Ни один город Руси ордынской осады не выдержал. У них и пороки, и тараны, и число воинов несметное. А коль в честном поединке, в поле, то степняка побить можно. Каждый русский ратник способен двух сыроядцев одолеть.

— Да так ли, Андрей Ярославич? Не забыл, что нам показала Сить?

— Там другое дело, — вновь нахмурился Андрей Ярославич. — Каждый ратник отбивался от пяти-шести поганых. Я говорю о честном поединке.

— А ты, Андрей Ярославич, когда-нибудь слышал, чтобы ордынцы с нашими воинами на равных бились? Ну, хоть один пример.

— Такого, насколько я ведаю, у татар не бывает. Они всегда побеждают противника великим числом. Честно же сражаться они никогда не будут.

— Вот об этом я и от Александра Невского слышала. Татары на честное сражение никогда не пойдут.

— А что еще сказал тебе Александр?

— Мы о многом с ним говорили, — неопределенно отозвалась Мария, не решив пока для себя, начинать ли с великим князем заключительную часть разговора.

— Что о татарах говорил Александр? О безбожных татарах!

Последние слова Андрей Ярославич выкрикнул с раздражением, и Мария окончательно поняла, что совместные военные действия против крестоносцев не сблизили братьев. Великий князь до сих пор не может простить Александру его «отсидку» за стенами Новгорода, когда ордынцы терзали русские города и веси. Впрочем, невмешательство Александра Невского осталась загадкой и для Марии. После же Ледового побоища миновало свыше восьми лет, и разлад между братьями еще больше обострился. И причиной тому стало не только Киевское княжество, отошедшее от Даниила Галицкого к Невскому, не только назначение на Великое княжение Андрея Ярославича, а и отношения братьев к татарам.

— Остынь, Андрей Ярославич, — как можно спокойнее молвила Мария. — Зачем же переходить на крик? Как бы ты не относился к своему брату, но я считала, и буду считать Александра Невского одним из самых мудрых мужей Руси. Он не устает твердить, что не время сейчас ссориться с татарами. Надо дожидаться подходящего времени.

— Мой брат несет чепуху. Это бред сивой кобылы. Да неужели он не видит, что русское общество давно расколото. Мужики, ремесленный люд и купцы хоть сейчас готовы взяться за меч. Им до тошноты осточертели жестокие иноверцы. До тошноты! Лишь бояре да некоторые князья церкви готовы и впредь гнуть спины перед сыроядцами. Они боятся войны, как черт ладана. Боятся за свои хоромы, вотчины и имения, за богатые калиты^[239] и рухлядь^[240]. Им есть что терять. Народ же, в основе своей, нищ, как церковная крыса. Он доведен до отчаяния. Братец же мой, обласканный ордынскими ханами, предлагает и дале терпеть. И сколь же? Десять, двадцать лет, столетие? Сколь, княгиня?

— Я хорошо ведаю мнение простого народа. Да, он готов взяться за меч. И такое уже нередко случается. В некоторых селах мужики не выдерживают ордынского произвола и хватаются за топоры и рогатины. А что в итоге? Села разграблены и сожжены, женщины и девушки обесчещены, а мужики либо зарублены, либо уведены на арканах в полон. Вот чем заканчиваются стихийные народные выступления. Нужна тщательная подготовка, что и предлагает Александр Ярославич. В каждом княжестве, в лесных урочищах, надо тайно создать крупные ратные отряды, затем немешкотно объединить их в единое войско и в удобный момент начать открытую борьбу с ордынцами.

— Слова, пустые слова! Я не верю Александру. Такими речами он пускает пыль в глаза. Подготовить огромную рать в лесных урочищах невозможно. Надо найти водоемы и рудные болота, срубить^[241] подле них сотни тайных деревень, сыскать оружейных мастеров и добрых ковалей, поставить кузни, выкорчевать леса, распахать поля, заиметь для посева тысячи и тысячи пудов жита! Опять повторю: то, что предлагает мой братец — бред сивой кобылы, сказка про белого бычка.

— Почему сказка, Андрей Ярославич? Приезжай к нам в Ростов, и сам убедишься, как мы готовим дружину в лесных скрытнях. То же самое происходит в углицких и ярославских лесах. Ныне мы ведем переговоры и с другими князьями.

— Всё равно бред! Татары хитры. Они далеко не дураки. Их юртджи^[242] рыскают далеко окрест. Всё это до случая. Проведают — от Ростова, Углича и Ярославля один пепел останется. Большинство князей на такой риск не пойдут. Думаю, об этом и твой мудрый Александр отлично понимает. На всю жизнь запомни мои слова, княгиня Мария: брат мой никогда не поднимет меча на татар. До смертного одра он будет перед ними унижаться.

— Ты так уверен?

— Уверен, княгиня. Александр может биться лишь с тем врагом, коего он способен победить. Татар же он боится, как огня, ибо ведает, что степняков ему никогда не одолеть.

— А ты не боишься, Андрей Ярославич, — напрямик спросила Мария.

Великий князь ответил без раздумий:

— Со мной будет весь русский народ, а не крохотные лесные ватаги. Под свои стяги я соберу уже имеющиеся дружины.

— Но, насколько мне известно, под твои стяги, Андрей Ярославич, согласны прийти всего лишь дружины Даниила Галицкого и младшего брата твоего Ярослава Тверского. Этого достаточно?

Великий князь вновь нервно забарабанил пальцами по подлокотникам кресла. Вопрос княгини ему показался каверзным.

— Тридцать тысяч добрых воинов — большая сила, княгиня.

— Большая, не спорю. А теперь давай вспомним твои слова, Андрей Ярославич. Ты говорил, что в открытом, честном бою каждый русский воин способен уничтожить двух татар.

— Говорил и буду говорить, — не чувствуя пока подвоха княгини, утвердительно произнес великий князь.

— Значит, шестьдесят тысяч татар твои дружины могут одолеть. Добро… А ты ведаешь, Андрей Ярославич, какое ордынское войско ныне стоит вблизи пределов Владимиро-Суздальского княжества?

— Ведаю! — опять-таки с раздражением воскликнул великий князь. — Мои лазутчики тоже не дремлют. Триста пятьдесят тысяч.

— Какой же напрашивается вывод?

Андрей Ярославич пронзил Марию злыми, испепеляющими глазами.

— Ты меня от моей затеи не собьешь, княгиня. Я надеюсь, что на мой призыв придут и другие княжеские дружины.

— Сомневаюсь, Андрей Ярославич. Поверь мне на слово, что тебе более крупного войска уже не собрать. Князья всё же больше прислушиваются к Александру Невскому.

— А я говорю, — соберу! — с гневным, пылающим лицом стоял на своем великий князь.

— Ну, хорошо, хорошо, — примирительным тоном произнесла Мария. — Допустим, придут к тебе дружины, но только от малых городов. Крупные же, Великий Новгород и Киев, ратников, как тебе хорошо известно, не пришлют. Малых же городов, как Ростов Великий, на Руси большинство. В каждом — по две-три тысячи населения, и дружина в триста-четыреста воинов. Так было до ордынского нашествия. Ныне же города и вовсе обезлюдили, а дружины, почитай, все полегли в сечах с погаными. Ныне у каждого удельного князя, дай Бог, пять-шесть десятков дружинников наберется. Надеюсь, тебе понятен такой расклад, Андрей Ярославич?

Великий князь не ответил на последний вопрос княгини. Лицо его было темнее тучи.

Мария поднялась из кресла, подошла к Андрею Ярославичу, положила свою узкую нежную ладонь на его широкое, сильное плечо и проникновенно, участливо молвила:

— Я очень хорошо тебя понимаю, князь Андрей. Ты остро переживаешь за Русь. Ныне нет князя, кой бы так страдал за своё Отчество, и изо всех сил рвался отомстить ордынцам. За это тебя любит весь русский народ. Да, да. Не смотри на меня такими недоверчивыми глазами. Я говорю от чистого сердца. Любит и готов встать под твои знамена. Но надо потерпеть. Русь пока не имеет возможности собрать могучее войско. Нужны годы. Такова истина. А против истины всё бессильно. И о другом хочу сказать. Мощь Руси — в единении князей. Умоляю тебя, князь Андрей, не ради себя, а ради многострадального Отечества, — не серчай на брата своего, замирись с Александром! Два горячих сердца, два патриота должны идти в одной упряжке. Ваш союз как никогда нужен Руси. Прислушайся к моему совету, а главное — к своему сердцу, Андрей Ярославич. Очень прошу тебя: прислушайся.

Великий князь долгим, пристальным взглядом посмотрел на Марию и раздумчиво произнес:

— Добро…Я подумаю над твоими словами, княгиня.

И Мария с облегчением вздохнула

Глава 7 ГРЕХИ ВОЛЬНЫЕ И НЕВОЛЬНЫЕ

Преподобный Фотей тихо скончался в ночь на Казанскую^[243]. Фетинья, жившая в соседней келье, как обычно заглянула поутру к отшельнику, и увидела его лежащим, со скрещенными поверх груди руками, в давно выдолбленной, сухой, сосновой домовине. Подошла к изголовью, вгляделась в желтое осунувшееся лицо, прислушалась и недовольно покачала головой: даже проститься не позвал. Залез с табурета в домовину — и помер.

А почему старец не позвал, Фетинья, пожалуй, догадывалась. Как-то Фотей долго вглядывался в нее своими выцветшими глазами и вдруг, тяжко вздохнув, с грустью молвил:

— А ведь ты великая грешница, Фетинья. Тяжко тебе будет на Страшном суде ответ перед апостолами держать. Тяжко!

Фетинья вздрогнула. Старец каким-то своим шестым чувством догадался, что грех ее на самом деле велик, кой преступает одну из самых главных заповедей Христа. «Не убий!» И как токмо Фотей догадался? Прозорлив же старец!

Фетинья никогда не рассказывала отшельнику о своей прежней жизни, коя была полна всяких страстей. И всё же была она больше темная, слезная и беспросветная. А к своему великому греху она пришла не от доброй жизни. Кто ж мог ведать, что ее жестоко и грубо лишат девичьей невинности в пятнадцать лет, и на век изломают все ее последующие годы? Была она спокойной и беззаботной, радовалась лесам и дугам, в коих она с большой усладой собирала пользительные травы, а затем всё круто изменилось, и сердце ее ожесточилось, да так, что она стала способна на самое тяжкое злодейство.

Но Фетинья за собой вины не чувствовала, хотя и нарушила Божью Заповедь. Старец же был слишком строг в своем истовом служении Спасителю, так строг, что не мог одолеть себя, дабы попрощаться с грешной келейницей. Видимо в последние минуты свои он думал лишь о Господе, отходя в мир иной в покойной святости.

«Попрощаться не захотел, — с обидой подумала Фетинья, а вот не подумал, что кому-то и хоронить надо. Каково теперь?»

Правда, старец еще заранее показал на неглубокую, подготовленную могилу, кою он вырыл еще сам, неподалеку от скита, под высокой разлапистой сосной, подле последнего убежища первого отшельника Иова.

Покойного, по строго заведенного обычаю, надо было похоронить в день смерти, если он не преставился вечером.

Фетинья долго сокрушенно качала головой, не ведая, как ей одной, слабосильной старухе, перетащить домовину с Фотеем к сосне. Хоть к Арине в лесную деревушку бреди, но на это уйдет много времени. Осенний день короток. Да и в здравии ли обитатели бывшего разбойного стана? Вот незадача.

Фетинья постояла, постояла у домовины и пошла в свою келью, дабы выпить отвара из живительного корня. Она пользовалась им в те дни, когда ее начинала одолевать немощь. Отвар хорошо взбадривал, придавал силы.

Вернувшись к усопшему, она кое-как вытянула его из домовины, положила на дерюжный холст и потащила из кельи к могиле; отдышавшись, вернулась за домовиной… Позже воткнула в невысокий земельный холмик деревянный крест (также заранее изготовленный отшельником) и принялась за упокойную молитву, прося Господа принять раба Божия Фотея в царствие небесное.

Одиночество Фетинью не страшило, ибо она давно ведала: даже дуб в одиночестве засыхает, а в лесу живет целые века. Лес же для старицы, после смерти ненаглядного Борисаньки и опостылевшего для нее монастыря, со строго заведенным уставом, стал для нее единственной отрадой. Здесь она обрела полный душевный покой, коего не было ни в боярских хоромах, ни в обители, где надо было жить под чужой волей.

В скиту же она чувствовала себя вольной птицей, хотя условия жизни, особенно зимой, были суровыми. Но холода и голод ее не пугали. Весной, летом и осенью она запасалась дровами, сушняком, растительной пищей и целебными травами. В самый лютый мороз в ее сумеречной маленькой келье было сухо, тепло и духовито пахло хлебом и разным варевом. Взлелеянное руками поле бывших скитников и огородец, выпестованный Фетиньей, приносили свои плоды. Она смолоду ела мало, но этого ей было достаточно, чтобы чувствовать себя вполне здоровой. Особенно ценным подспорьем были для нее дары леса: клюква, брусника, грибы, орехи, дикие яблоки, малина, земляника, черная сморода, коринка…

«Лес не даст пропасть, — часто кланялась Фетинья своему любимому детищу. — И накормит, и напоит, и от недуга излечит».

Она не была истинной скитницей, не проводила долгие дни в постах и неустанных молитвах, хотя каждое утро и вечер просила Господа, пресвятую Богородицы и особо чтимых чудотворцев простить ее прегрешения.

Иногда Фетинья вспоминала обитателей разбойной деревушки, Арину и Любаву, и сожалело думала: «Напрасно они отказались от скита. Нельзя жить в худом месте!»

Отшельница никогда не называла ненавистную ей деревушку Нежданкой. Уж чересчур доброе имя для бывшего разбойного стана. Жаль, Илья Громовержец не спалил избы. Не спалил в тот раз, спалит в другой, но проклятому месту всё равно не быть.

Иногда, когда перед ее глазами всплывала жуткая картина ее надругательства татями^[244] под началом Рябца, Фетинье неистребимо хотелось выйти из тихой кельи и двинуться через дремучий лес к разбойному стану, дабы пустить под избы красного петуха^[245], срубленные руками насильников. И это необоримое желание становилось всё острее и острее. Но идти зимним лесом было небезопасно. На каждом шагу ее могли подстерегать, рыскающие по дебрям в поисках добычи, свирепые волки. Да и только ли они? Мало ли в лесу всякого дикого зверья. Надо ждать лета: в эту пору зверь становится более безобидным и редко нападает на человека.

Месть преобладала над жалостью. Фетинье как-то не думалось, что после ее «красного петуха» Арина и Любава останутся нищими, беспомощными погорельцами. Новую избу им уже не срубить. Вот и слава Богу. Хочешь, не хочешь, а перед ними останется одна дорога — в скит. Здесь же она их приютит, не даст пропасть. А грех свой (он не такой уж и тяжкий, как прежний) она замолит.

* * *

Пожалуй, впервые Арина Григорьевна так крепко осерчала на свою дочь. Надо же чего сотворила! Молвила, что малость побегает на лыжах вокруг Нежданки, и в избу вернется, а сама куда-то исчезла. Еще поутру ушла, но миновал час, другой, но в избе Любава так и не появилась.

Обеспокоилась Арина Григорьевна: уж не случилось ли чего с дочкой, не приведи Господи! В Любаве своей души не чаяла, наглядеться не могла: и рукодельница по шитью отменная, и помощница в хозяйственных делах незаменимая, и сердцем ласковая. На такую дочь грех жаловаться. Божий дар!.. Милого Феденьки дар.

Как вспомнит Арина Григорьевна своего княжича, так и всплакнет, опечалится. Уж так она любила своего Феденьку! До сих пор помнит его ласковые речи и нежные руки, упоительные, сладостные часы любви. Хоть и были они редки, но никогда не выветрятся из памяти. Эх, Феденька, Феденька, и как же так приключилось, что забрал тебя Бог к себе перед самым венчанием? Как приключилось?! Был цветущим, здоровым — и вдруг преставился в одночасье. Отец его, Ярослав Всеволодович, как рассказывали, вышел к гостям, и, со слезами на глазах, принес оглушительную весть: «Федор скончался от сердечного удара». Невеста, Феодулия Черниговская, упала в обморок. А она, Аринушка, как изведала о смерти любимого, залилась горючими слезами, а затем кинулась из терема к омуту…

Вовремя спохватилась, одумалась, а то бы не видать ей ненаглядного дитятка. Но в терем не вернулась: пощадила родителей, для коих девичий срам был страшнее смерти. Конечно, очень жаль тятеньку с маменькой. Переживали, небось, искали повсюду, да так и смирились с горькой участью.

Вот уж шестнадцать лет минуло. Живы ли родители? Фетинья сказывала, что по городам и весям Руси огнем и мечом прошлись какие-то неведомые, жестокие татары, разоряя и уничтожая всё, что встретится на их пути. Не было дня, чтобы Арина не молилась за здравие своих родителей, но сердце-вещун почему-то подсказывало, что тятенька и маменька едва ли остались в живых.

Арина крайне редко и скупо рассказывала дочери о своей девичьей жизни, да и то после того, как проговорилась Матрена, коей было строго-настрого наказано: никогда не сказывать Любаве какого она роду-племени. Крестьянская дочь — и всё тут! А то начнутся настойчивые дочкины расспросы: как, что, почему?.. И каждое воспоминание будет терзать Аринину душу. Этого же ей не хотелось. Так Любава и не ведала ничего до десяти лет. Лишь как-то на покосе, когда она помогала Матрене убирать сено, та вдруг довольно молвила:

— Какая же ты работящая, Любавушка. И не подумаешь, что боярская дочь.

— Боярская? — удивилась девчушка, а затем звонко рассмеялась. — Шутишь, Матрена Порфирьевна.

— И вовсе нет. Ты ведь…

Матрена помышляла что-то добавить, но тотчас спохватилась, покраснела и смущенно забормотала:

— Да что это я, Господи… Блажь нашла. И впрямь пошутила, Любавушка.

Девчушка конечно слышала из рассказов мужиков Нежданки, что на белом свете живут очень богатые и знатные люди, коих называют князьями и боярами, но относилась к этому безучастно. Живут — и Бог с ними, лишь бы они в Нежданке не появились, ибо мужики отзывались о богатеях с большой неприязнью.

Проговорился ненароком и Аким Захарыч. Он с двенадцати лет приучил Любавушку метко пускать стрелу из лука.

— Оное дело, дочка, позарез нужное. В лесу живем! Стрела — самое надежное оружье. Ина зверя поохотиться, и от него оборониться, а бывает — и от лихого человека.

Захарыч сам мастерил тугие луки, колчаны и оперенные стрелы с острыми железными наконечниками.

И вот когда Любава, после недельной выучки, метко поразила с пятидесяти шагов цель пятью стрелами, Захарыч удовлетворенно воскликнул:

Ай да молодчина, ай да боярышня!

— На сей раз Любава не рассмеялась, а обидчиво молвила:

— Что вы меня всё дразните? Вот и Матрена Порфирьевна боярышней называет.

Аким Захарыч сконфуженно крякнул:

— Прости, дочка, с языка сорвалось. Не то вякнул. Какая уж ты боярышня, коль в крестьянской избе живешь.

Поздним вечером, когда укладывались спать, Любава подошла к матери и спросила:

— Маменька, а почему меня дядя Аким и тетя Матрена боярышней называют?

В глазах матери мелькнул испуг, она в замешательстве опустилась на лавку, и это насторожило Любаву.

— Что с тобой, маменька?

Арина Григорьевна долго не могла прийти в себя, а когда ее растерянность поулеглась, она почему-то тихим голосом спросила:

— Неужели так и называли?

— Именно так, маменька. Боярышней.

— Да они, наверное, посмеялись над тобой, доченька.

— Тетя Матрена молвила, что на нее блажь нашла, а дядя Аким — с языка сорвалось. С чего бы это они, маменька?

Арина Григорьнвна не ведала, как ей быть. Надо ли и дальше скрывать тайну от дочери? Тайна — та же сеть: ниточка порвется — вся расползется. Уж лучше сейчас раскрыться. Но как к такому неожиданному открытию отнесется Любава? Что будет у нее на душе, когда проведает, что она — внучка именитого боярина Григория Хоромского? Не осудит ли свою мать и не позовет ли ее вернуться домой в Переяславль?.. Но какое она имеет право судить, не зная писаных и не писаных законов города, жизни по древним устоям предков, и не ведая, что такое для общества девичий позор. Нет, не должна ее укорять Любава за побег из отчего дома. Не должна!

И Арина Григорьевна открылась. Пока она рассказывала, дочь смотрела на мать вопрошающими, оторопелыми глазами, а когда та закончила свое грустное, взволнованное повествование, Любава кинулась матери на грудь и заплакала:

— Милая маменька, сколько же тебе довелось горя изведать! Я теперь тебя еще больше буду любить.

Арина Григорьевна, обрадованная словами дочери, нежно провела рукой по пышной русой косе Любавы и участливо молвила:

— Спасибо тебе, доченька. Теперь ты всё ведаешь… Одно хочу сказать: не кичись своим боярским происхождением, оставайся для всех крестьянской дочкой, ибо живем мы среди простых и добрых людей, кои не только нас приютили, но и отнеслись к нам, как к родным людям. Всегда это помни и чти сосельников.

— Да я всех чтила, и буду чтить, маменька. И кичиться, не намерена. Не ведала я боярской жизни, и ведать не хочу. Мне и здесь любо. Ничего нет краше нашей деревни Нежданки. Ведь так, маменька?

— Так, доченька, так, — утирая слезы, согласно молвила Арина Григорьевна.

Любава росла пытливой и любознательной. В девять лет мать научила ее читать азбуку. Рисовала тонким прутиком по снегу буквицы и произносила:

— Так выглядит первая буква азбуки «Аз», а вот так — «Буки». Запоминай и сама рисуй.

Любава быстро всё схватывала. В тот же день она с важным видом расхаживала по избе и громко, протяжно произносила:

— «Аз», «Буки», «Веди», «Глаголь». «Добро»…

Еще через три дня Любава принялась складывать буквы в слова, а через неделю — в целые предложения, кои она наловчилась выцарапывать острием ножа на бересте.

Арина Григорьевна диву дивилась:

— Толковая ты у меня, доченька. Жаль, в Нежданке ни одной книги нет, но я по памяти буду тебе о богослужебных книгах рассказывать, а ты запоминай. Мне в детстве многому пришлось поучиться. А память у меня, слава Богу, хорошая.

Мало-помалу, но стала Любава грамотной…

И вот через четыре года, когда они вдвоем остались на всю Нежданку, дочь пропала. Арина Григорьевна не находила себе места, то и дело выбегала на крыльцо избы, прислушивалась (иногда дочка напевала какую-нибудь песню), но всё было тихо. Через час Арина Григорьевна обошла всю деревушку, а затем прошлась по лыжному следу, кой углублялся в дремучий лес, и вновь вернулась домой.

Миновал еще час. Мать и вовсе забеспокоилась. Упала перед божницей на колени, истово закрестилась:

— Господи, Исусе^[246] Христе, сыне Божий, спаси, сохрани и помилуй рабу грешную Любаву!..

Дочь свою Арина Григорьевна считала грешной, ибо была она не крещеной. Откуда в Нежданке попу взяться? А привести духовного пастыря из дальнего села, из коего бежали мужики-страдники, было опасно: не каждый батюшка мог умолчать о беглых людях. Вот и ходила Любава, сама того не ведая, в немалом грехе.

Арина Григорьевна извелась: близится полдень, а дочь как в воду канула. Ну, куда, куда же она запропастилась?! Ходить юной девушке по зимнему лесу боязно. Правда, звери (вот уж диковинно!) пока не нападали на Любаву. Была она, как заговоренная. Но всё до поры-времени.

И вновь мать принималась за горячую молитву. Без дочери ей в Нежданке не жить. Одной, в такой глухомани, ни с полем, ни с огородом, ни со скотиной не управиться. Вдвоем-то едва сил хватает. Волей-неволей придется к Фетинье в скит идти… А вот и не придется: дорогу к отшельнице лишь одна Любава ведает. Что же тогда делать, Господи?!

«Да что же это я? — опамятовалась Арина Григорьвна. — Жива моя дочка, всенепременно жива! Никакого лиха с ней не приключится. Загулялась где-нибудь. День-то вон какой погожий. Доченька любит в такой день по лесу бродить».

Успокаивала себя Арина Григорьевна, но тревогу из сердца не выбросишь, и чем дольше не появлялась Любава, тем всё острее охватывало ее беспокойство. И, наконец, она не выдержала. Оделась потеплее, закинула за плечи тугой лук с колчаном и стала на лыжи, ибо ни снежной пороши, ни метели не было, и широкий лыжный след был отчетливо виден. Но не прошла Арина Григорьевна и десяти саженей, как встречу — Любава.

— Господи, да куда ж ты запропала, доченька?!

Любаву же, после встречи с боярином Нежданом Корзуном, охватило какое-то непонятное досель волнение. Какой он нарядный и красивый, какой большой и статный; голос благожелательный и задушевный, улыбка добродушная, а вот глаза с грустинкой.

Впервые Любава повстречалась в лесу с незнакомым человеком. Вначале слегка испугалась, натянула тетиву с острой стрелой, но когда незнакомец ступил ближе и заговорил, страх ее улетучился. Любава успокоилась: внезапно появившийся мужчина вызывал доверие. Так вот он какой, боярин, и вовсе не пузастый и не злой, как рассказывали о боярах сосельники. Этот же — пригожий и, кажись, с сердцем добрым. Такие люди злыми не бывают.

Когда Любава повернула вспять к Нежданке, то как-то само собой сорвалась с ее вишневых губ жизнерадостная, упоительная песня. Она пела, улыбалась, чему-то ликовала, и совсем забылась. Никогда она еще так далеко не уходила от родимой Нежданки, а когда, наконец, вспомнила про свой дом, то даже перепугалась. Пресвятая Богородица, что же маменька скажет! Она, поди, уж, отчаялась ее ждать.

— Прости меня, ради Христа, маменька. Так загулялась, что и про времечко забыла.

— Да разве можно так загуливаться, доченька? Я уж и не знала, на что и подумать. А вдруг медведь-шатун повстречался?

— Не медведь, — улыбнулась Любава, — а боярин Неждан Иванович Корзун.

— Боярин?.. В лесу? — изумилась Арина Григорьевна. — А ну-ка рассказывай.

И Любава всё выложила, лишь одно утаила, что сама, не зная почему, показала рукой боярину — в какой стороне находится Нежданка. Об этом маменьке говорить нельзя: осерчает. Ни один человек не должен ведать о деревушке с беглыми людьми. Да и боярин Корзун про Нежданку забудет, и ее, Любаву, не вспомнит.

Глава 8 БОЯРИН КОРЗУН

Нет, не забыл Корзун нежданную встречу в лесу. Выглядела она диковинной. Надумал немного размяться по бору и вдруг наткнулся на юную девушку. Всё получилось как в доброй русской сказке. Расскажи кому — не поверят. Неждан Иванович и не рассказывал. Зачем? Чудишь, мол, боярин, погрезилось, наваждение нашло.

Но «наваждение» не исчезало, а всё больше напоминало о себе. Ну, разве можно забыть лесную красавицу с чистым, открытым лицом и нежным голосом?! А чего стоит ее имя? Такое близкое и самое родное. «Любавушка, — так он постоянно называл свою любимую жену, ушедшую в мир иной в расцвете своих лет. — Любавушка… Милая, во всем желанная супруга».

И вот, то ли судьба толкнула, то ли это был божий промысел, но он, Неждан, вновь повстречался с Любавой, коя во многом напоминала его молодую жену. И чем больше он вспоминал эту девушку, тем всё острее ему хотелось с ней встретиться.

Но Корзуна одолевали неотложные дела. Пока княгиня Мария вела длительные переговоры с великим князем Андреем Ярославичем, Неждан Иванович тоже зря времени не терял. Он встречался с влиятельными боярами и в непринужденных беседах наводил их на мысль, что борьбу с татарами начинать рано. Княжьи мужи вступали в разговор настороженно (это на пирах хмельные языки развязываются), а когда изведали, что Андрей Ярославич благосклонно отнесся к мирным предложениям ростовской княгини, заметно осмелели:

— Нам, боярам, война с нехристями не нужна. Мы давно говорим великому князю: умерь пыл, пошто нам новое разорение? Но князь на своем стоит. Слава Богу, хоть Мария его утихомирила. Мудра ростовская княгиня, зело мудра!

По приезду в Ростов Мария не успокоилась. И двух дней не прошло, как она пригласила к себе Корзуна и молвила:

— Ты уж прости меня, Неждан Иванович. Надо вновь тебе собираться в дорогу.

— Я готов, княгиня… В Орду?

— Орда пока подождет, есть более не мешкотное дело. Галич!

— К Даниилу Романовичу?

— К Даниилу, боярин. Андрей Ярославич видит своим главным военным союзником князя Галицкого. Надо разрушить их союз против Орды. Сделай всё возможное и невозможное, Неждан Иванович, дабы Даниил Галицкий не двинул свою дружину на татар. Убеждать ты умеешь. Андрей Ярославич хоть и пообещал мне замириться с ордынцами, но человек он непредсказуемый, всё может случиться. Но если Даниил Романович твердо встанет на нашу сторону, то без его поддержки великий князь едва ли поднимется на татар. При разговоре в Галиче используй итоги поездки к хану Сартаку. Ныне он искренне благоволит Руси. Это — добрый знак. При благополучном исходе Русь и без войны с басурманами сможет скинуть с себя татарское бремя. Так что с Богом, Неждан Иванович! Да… Спроси дозволения на поездку Бориса Васильковича. Я с ним уже толковала, но он серчает, когда что-то делается без его ведома. Удельный князь! И последнее, Неждан Иванович. Дорога зело дальняя и опасная. Зима — не лето. Застанут тебя и бешеные метели и лютые морозы и, не дай Бог, лихие люди. Вновь, как и ездил к ордынцам, отбери самых выносливых и надежных дружинников. Пожалуй, и Лазутка твой опять сгодится. Кстати, как у него дела?

— Всё по-доброму, Мария Михайловна. Славное оружье кузнецы готовят в Ядрове. Так они свою потайную деревню назвали. Доброе название, ядреное. Меч и доспехи, кои я привез недавно Борису Васильковичу, пришлись князю по нраву. И мастера не подведут, и выучка молодых воинов споро идет. Лазутка строг и надежен. Еще годик, другой — и будет у нас отличная дружина.

— Прекрасно, Неждан Иванович. Вот так бы по всем удельным княжествам тайные дружины готовились. Жаль, что многие князья о таком собирании сил и не помышляют. Очень жаль! А посему надо удвоить, утроить наши усилия на переговоры с князьями. Пока ты ездишь в Галич, я снаряжу гонцов в некоторые уделы.

— Только без грамот, Мария Михайловна. Не дай Бог попадет во вражьи руки — и прощай временный покой. Ханы мигом раскусят, что ростовская княгиня Мария ведет с ними двойную игру.

— О том меня и упреждать не надо, Неждан Иванович. Гонцы поедут без грамот и передадут мою просьбу на словах. Ты уж не беспокойся, дорогой мой советник.

Княгиня Мария очень дорожила боярином Корзуном… Это был самый преданный человек, на коего можно было во всем положиться. И каждый раз, посылая Неждана Ивановича в дальнюю дорогу, Мария за него весьма волновалась, и с нетерпением ждала его возвращения, в душе надеясь, что этот степенный, умудренный не по годам человек, достойно выполнит ее любое поручение.

Так произошло и на сей раз. Боярин Корзун вернулся в Ростов Великий через два с половиной месяца — осунувшийся, похудевший, но с довольным лицом, по коему княгиня сразу определила: приехал с доброй вестью.

Мария, чтобы не было никаких тайн от сына, пригласила и его в свои покои.

Неждан Иванович поведал:

— Не буду рассказывать о дорожных происшествиях, остановлюсь на главном. Даниил Романович Галицкий-Волынский воистину помышляет о военном союзе с великим князем Андреем Ярославичем. Но свои дружины он двинет лишь в том случае, если ордынцы станут угрожать его княжеству. Даниил Романович меня клятвенно заверил, что он не пришлет свою рать, если Андрей Ярославич самолично пойдет на басурман.

— Молодцом боярин, — одобрительно кивнул Борис Василькович.

— Похвально, Неждан Иванович, — молвила Мария и усердно перекрестилась на образ в серебряной ризе с дорогими каменьями.

— Слава тебе, всемилостивый Господи! Дошли мои молитвы.

Впервые за долгие годы на душе княгини стало покойно. Русь пока может передохнуть: хан Сартак не кинет на русские земли свои жестокие полчища. А коль воцарится благодатный мир, начнут оживать села и деревни, городские ремесла, торговля, возродятся, не страшась ордынских погромов, занятия духовных училищ и литературных сочинителей… Пожалуй, настало время и «Слово о полку Игореве» размножить. Правда, не столь уж и великим числом, но размножить, и послать лишь тем князьям, кои что-то смыслят в литературе и не страшится церковников.

— Даниил Галицкий прислал подарки. Тебе, князь Борис Василькович, серебряный кубок, кафтан на меху горностая и соболью шапку. Тебе, княгиня Мария Михайловна, ожерелье из драгоценных каменьев, золотное запястье и три шубки на собольем меху.

Мать и сын переглянулись: то еще один добрый знак.

— Будет и тебе достойная награда, боярин Корзун. Не так ли, матушка?

— Непременно будет, сын. И всех посланцев надо щедро наградить.

— Особенно Лазутку Скитника. Он вновь нам в пути зело помог.

— Никого не забудем, Неждан Иванович. А теперь отдыхай. Ишь, как с лица-то опал.

Глава 9 ЗАПАДНЯ

Май. В Нежданке всё цветет, благоухает. Воздух хрустально-чистый и животворящий. Долгую, суровую зиму перезимовали и теперь радовались благодатному теплу.

Но радость вскоре померкла. Любава как-то с утра бегала по лесу, увидела пышный куст пахучей черемухи, осыпанной белоснежной кипенью, кинулась к ней и вдруг провалилась в глубокую охотничью западню, забросанную тонким хворостом и давнишней почерневшей листвой. Такие западни мужики готовили для сохатых и других крупных зверей, вбивая в ямы крепкие острые колья. После изготовления таких ловушек, охотник обязан был показать их всем сосельникам, что, обычно, и делалось, но видимо кто-то из ранее усопших звероловов позабыл рассказать об одной из ям, в кою и угодила Любава.

И всё же ей повезло: она рухнула не на колья, а обочь их, оцарапавшись о выступивший булыжник земляного края западни. Но была другая беда. Яма наполовину оказалась заполнена ледяной водой. Не прошло и нескольких минут, как Любава вся окоченела. Она норовила выбраться, но руки беспомощно скользили по черной, плотной земле. Еще через некоторое время ноги стали сводить судороги, и Любава со страхом поняла, что совсем скоро наступит ее конец. И от этой жуткой мысли она безутешно заплакала. Пресвятая Богородица, почему так рано?! Она умрет в семнадцатую весну, в самую любимую пору, когда поет и ликует душа. Ну, зачем же так, Господи?! Ей бы еще жить да жить на белом свете, и вдруг непредвиденная беда. А как же теперь маменька, ее ласковая, добрая маменька?! Как она будет тяжело горевать, Господи!

И Любава, что есть сил закричала:

— Маменька! Спаси меня, маменька!

Но Арина Григорьевна сновала по избе и ни о чем худом не думала. Любава по утрам всегда бегает неподалеку от избы по лесу. Сейчас она вернется и поможет ей управляться с делами. Славная у нее дочурка, никакой работы не гнушается. Что ни заставь — всё делает быстро, ловко и с душой. Дочку нечем даже попрекнуть. Руки работящие, голова разумная, сердце золотое.

Арина Григорьевна взяла бадейку и пошла к колодцу с журавлем. Глянула на тропинку, откуда должна появиться Любава, но на ней дочки не оказалось. Вернулась в избу, налила в кадушку воды и случайно посмотрела на Богородицу. И вдруг ей показалось, что из глубоких, печальных глаз Божьей Матери начали выступать слезы.

Арина Григорьевна вздрогнула и перекрестилась. Сердце ее тревожно заныло. Богородица подает знамение, она скорбит. Знать, с кем-то случилась большая беда.

«Да что же это я, Божья Матерь! С Любавушкой, ненаглядной дочкой Любавушкой!»

Арина Григорьевна стрелой вылетела из избы и помчалась по тропинке. Пробежала с полверсты, остановилась, перевела дыхание. Любавушки не видно и не слышно. Лишь из дремучих зарослей жутко ухает филин. Беда и впрямь беда! Да куда же ты Любавушка вновь запропастилась?

Стояла минуту, другую, в надежде, что услышит одну из дочкиных песен, кои сопровождают ее каждую прогулку. Но в лесу лишь слышалось уханье страшного филина, да кваканье лягушек с соседнего болотца.

— Любавушка-а-а! — изо всей мочи закричала Арина Григорьевна.

Но дочь не отозвалась. Тогда она пробежала еще с полверсты и вдругорядь остановилась, и только намеревалась вновь крикнуть что есть сил, как вдруг, слева от себя, из черемуховых зарослей, услышала слабый, вконец обессилевший голос:

— Маменька-а-а…

— Слава тебе, пресвятая Богородица! — перекрестилась Арина Григорьевна и кинулась на звук голоса.

— Где ты, доченька?

Едва слышимый голос донесся как из могилы.

— В яме, маменька.

Арина Григорьевна тотчас поняла, что дочь угодила в охотничью западню. Сторожко ступая, она подошла к краю ямы и ахнула. Дочь, выбивая дробь зубами от стужи, стояла по грудь в студеной воде.

— Потерпи, доченька. Я сейчас!

Арина Григорьевна отломила от черемухи длинный сучок и протянула его в яму.

— Держись, доченька, я тебя вытащу.

Но Любава настолько ослабла и задеревенела, что руки ее не могли уцепиться за куст и соскальзывали вниз.

— Ну, постарайся же, миленькая моя, постарайся! Пресвятая Богородица, помоги же моей доченьке. Умоляю тебя, Божья Матерь!

Лишь с пятого раза Любава нашла в себе силы и смогла уцепиться за сук. Идти же она не могла. Мать принесла ее в избу на руках.

Любавой овладел крепкий недуг, да такой, что Арина Григорьевна растерялась. Вначале дочь знобило, а затем кинуло в жар. Любава бредила и вся исходила потом. Мать пользовала ее от лихоманки^[247] отварами и настоями, но ничего не помогало.

Миновал день, другой. Арина Григорьевна, забыв про все хозяйственные дела, не отходила от дочери, но та таяла на глазах, казалось, ничто уже не могло избавить ее от кончины.

Арина Григорьевна упала на колени и, со слезами на глазах, обратилась к чудотворной иконе. Она молилась всю ночь, но Любава так и не пришла в сознание. Отчаявшись, она метнулась, было, к двери, намереваясь бежать в скит к отшельнице Фетинье, коя, по ее рассказам, пользовала людей от любых недугов, но так и застыла у порога.

«Да что же это я, пресвятая Богородица! Я ж дороги в скит не ведаю. И как же это я опростоволосилась? Права была Фетинья: нельзя было оставаться в проклятом Богом месте. Осталась, огородину да скотину пожалела, вот Бог и наказал. Надо было с Фетиньей в скит уходить. Как-нибудь бы прожили. Отшельница, чу, всякую хворь исцеляет, вот бы и Любавушку спасла».

А дочери становилось всё хуже и хуже. Она таяла, как свеча. Арина Григорьевна, окончательно убедившись, что дочь вот-вот отойдет, с обезумившими от горя глазами, прижалась к Любаве и запричитала:

— На кого же ты меня покидаешь, милая доченька? Аль я тебя не пестовала, не берегла пуще очей своих? Ты уж прости меня, грешную, родненькая!..

Арина Григорьевна даже не слышала, как в избу вошли трое мужчин. Высокий человек в летнем цветном кафтане со стоячим козырем, с трудом разглядев в сумеречном свете хозяев избы, приветливо молвил:

— Здравствуйте, люди добрые.

Арина Григорьевна испуганно оглянулась.

— Кто ты?

— Боярин Неждан Иванович Корзун.

Арина Григорьевна рухнула перед боярином на колени.

— Слышала твое имечко. Спаси Любавушку мою, боярин. Христом Богом прошу!

— Любавушку? — ступил к девушке Неждан Иванович. — Сыскал-таки. Аль прихворнула?

— Умирает она, боярин. Надо бы искусного лекаря.

Корзун схватил со стола свечу, вгляделся в бледное, покрытое липким потом лицо Любавы, и повернулся к дружинникам.

— Мастерите носилки. Живо!.. А как быть с тобой, хозяюшка?

— Да куда же я без дочки, боярин?

— Тогда собирай узелки — и с нами.

Неждан Иванович оглядел избу с немудрящими пожитками, и покачал головой.

— Впрочем, всё оставь, хозяюшка. Только иконы с собой забери.

— Как скажешь, боярин, как скажешь.

Арина Григорьевна пребывала будто во сне, ничему не удивляясь — ни появлению неожиданных гостей, ни приказам боярина. В голове ее билась лишь одна назойливая мысль: «Любавушка, Любавушка!»

Умирающую Любаву сторожко несли на носилках, обок ее шла Арина Григорьевна с почерневшим от горя лицом, а сзади — Неждан Иванович. Он всё вглядывался в лицо девушки и про себя умолял Бога, дабы тот даровал Любаве жизнь.

На дороге путников поджидал летний крытый возок, охраняемый дружинниками.

Часть четвертая

Глава 1 БЫТЬ ЗЛОЙ СЕЧЕ

Год Русь прожила в тишине и покое. Казалось, ничего не предвещало беды, но она нагрянула.

К Золотым воротам стольного града Владимира прибежала толпа мужиков и закричала:

— Пропущай к великому князю, караульные! Горе у нас!

— Чего стряслось?

— Басурмане налетели! Восьмерых мужиков саблями посекли, а парней и девок в полон свели. Избы пожгли!

Караульные немешкотно пропустили мужиков к князю.

А дело было так. Полусотня татар въехала в село Новины (мужики пять лет назад заново отстроились) с тяжело гружеными подводами. (Знать, где-то хорошо разжились добычей). Старший из степняков, полусотник Шамир, приказал старосте собрать всех мужиков, а когда те сошлись, полусотник, в лисьем малахае и овчинном полушубке, вывернутом мехом наружу, помахивая плеткой, подъехал к старосте и ткнул его концом узорной рукоятки в грудь.

— Мой путь долог. Кони устали. Повелеваю тебе, староста, поставить для моего обоза всех сельских лошадей.

— Да как же так, батюшка? У нас завтра Егорий вешний. Пахота и сев!

— На моих конях вспашете. Обратно поеду — верну твоих «буланок» и «сивок». Исполняй приказ, староста!

Татарин Шамир хорошо разговаривал на языке русичей: когда-то он был толмачом самого хана Берке.

— Да как такое можно, батюшка? Твои коньки к нашей сохе не свычны. Пропадем мы без своих лошадушек. Весной часом отстанешь — годом не догонишь. Оголодаем без хлебушка.

— Ты мне зубы не заговаривай, шайтан! — озлился полусотник и стеганул плеткой старосту. — Поставляй лошадей!

— И рады бы, батюшка, но не можем.

Грузный, желтолицый Шамир рассвирепел. Да как этот урус посмел возразить приказу ордынского военачальника?! Он выхватил из кожаных ножен саблю, приподнялся в седле и рубанул старосту по худой кадыкастой шее.

Мужики возмущенно закричали:

— Ребятушки, хватай топоры, рогатины и орясины! Побьем насильников!

Но полусотник упредил удар мужиков.

— Руби шелудивых собак!

Вооруженные копьями и саблями ордынцы накинулись на сосельников. Итог боя для русичей был печальным.

Выслушав оставшихся в живых мужиков, Андрей Ярославич гневно взломал кустистую бровь.

— Всё! Моему терпенью пришел конец! Готовы ли вы собираться в ополчение, дабы воевать безбожных татар?

— Готовы, княже. Натерпелись!

В тот же день Андрей Ярославич стал открыто собирать дружину и ополчение. К брату Ярославу Ярославичу и Даниилу Галицкому поскакали спешные гонцы. Направил великий князь посыльных и ко многим другим князьям.

Баскак, сидевший во Владимире, тотчас отослал в Золотую Орду своих проворных гонцов.

Хан Сартак незамедлительно вызвал в Сарай новгородского князя Александра Невского, кой совсем недавно заверял Орду, что на Руси никто не замышляет зла против татар. В Сарае Александр Ярославич осудил брата за намерение начать войну с Сартаком, но его слова ничуть не успокоили ханов. Особо злобствовал Берке:

— Что нам твое осуждение, князь Александр? Старший брат должен пресекать неугодные устремления брата младшего.

— Остановить Андрея можно было только мечом, но тогда на Руси начнется братоубийственная война, в кою втянутся многие княжества. Тогда о дани Орде и думать нечего. Когда разгорается война, возникает и великое разорение.

— Князь Александр прав. Война на Руси не принесет нам и малой дани, — поддержал Невского хан Сартак.

— Надо было слушать великого джихангина^[248] Батыя. Он хотел, чтобы великим князем Руси стал не Андрей, а ты, Александр. Батый заранее чувствовал, что Александр Невский, сев на могущественный владимирский стол, сможет усмирить любого неугодного Орде князя. А что получилось? Великая ханша Огуль Гамиш не послушала Батыя и выдала пайцзу взбалмошному волчонку. Сейчас, как доносят баскаки, под рукой князя Андрея собрались три десятка тысяч воинов. Три тумена. Надо, пока не поздно, жестоко наказать этого шакала. И не только его! Надо пройтись по многим русским землям. Пусть неверные вновь узнают силу ордынского гнева. Думаю, никто не будет возражать, если мы обрушим на Русь все тридцать пять туменов. Такова воля нового великого кагана^[249] Менгу и прославленного джихангира Батыя.

Все уже знали, что четыре месяца назад (в 1251 году) Огуль Гамиш умерла, и на императорский трон, стараниями Батыя, был возведен его любимый двоюродный брат, сын четвертого сына Чингисхана (Тулихана) — Менгу. Всех больше новому кагану радовался хан Берке, враждовавший, как и Батый, с Огуль Гамиш.

После слов Берке, присутствующие в шатре царевичи, темники и мурзы устремили свои взоры на Сартака. Только он, хан Золотой Орды, может отдать приказ о выступлении всеордынского войска. Сартаку же такого приказа отдавать не хотелось. Вот уже три года радениями Александра Невского (и особенно княгини Мари Ростовской) Русь с Ордой, за исключением отдельных стычек, сосуществовали мирно. К Сартаку повадились многие князья, ведая, что хан, близкий к христианству, не потребует их унижения «обрядом очищения».

Сартаку, чтобы укрепить свою власть, как никогда требовалась поддержка русских князей в борьбе со своим самым опасным соперником Берке. И вот уже казалось, что сыну Батыя удастся окончательно утвердиться на драгоценном троне Золотой Орды. Но случилось непредвиденное. Великий князь Андрей Ярославич с тридцатью тысячами воинов бросил дерзкий вызов правоверным. Его вызов должен незамедлительно принят, и нещадно наказан. Тут Берке прав. Малейшая нерешительность будет истолкована врагами Сартака, как его слабость и безволие.

Хан пристально глянул на Берке. По его суровому, каменному лицу блуждала едва заметная усмешка… Усмешка победителя. Берке, не переступавший долгие месяцы порог золотоордынского хана, был убежден, что Сартак не посмеет нарушить приказ своего отца; не осмелится он (ни разу не бывавший в сечах с урусами) и повести за собой тумены джигитов, жаждущих добычи и богатого русского ясыря.

Сейчас Берке был очень доволен. Ему давно хотелось перессорить русских князей, особенно братьев Ярославичей — Александра, Андрея и младшего Ярослава, кой владел Переяславским и Тверским княжествами. Ныне Ярослав в Твери, и, как доносят баскаки, собирает дружину, чтобы соединиться с Андреем. Но его дружина не так уж и велика, всего каких-то пять тысяч. На что надеются братья? Они будут раздавлены, как клопы… Добрую, очень добрую службу сослужил полусотник Шамир. Именно он получил специальный приказ Берке: подстрекнуть князя Андрея на выступление против Орды, У полусотника всё отменно получилось. Великий князь не удержался и послал за Шамиром погоню. Вся полусотня полегла, но такая потеря — сущий пустяк. Пять десятков джигитов для огромного войска — песчинка в море. Главное в другом. Обезумевший от ярости князь Андрей, во всеуслышанье призвал всех русских князей собирать дружины на Орду. Замечательно! Теперь он, полководец Берке, вновь становится самым нужным человеком Сарая. А вскоре, хан в этом не сомневался, он будет полновластным владетелем Золотой Орды.

Сартак всё еще колебался. Он хватался, как утопающий за соломинку:

— Я не видел грамоты моего отца.

— Грамота прислана на мое имя, — самодовольно произнес Берке, всем своим видом подчеркивая, что не Сартак, а кровный брат Батыя является хозяином нынешнего курултая^[250]. Именно мне великий джихангир поручает золотоордынское войско. А поведут его мои верные военачальники Неврюй, Котяк и Алабуга.

— Это право Батыя, — сохраняя самообладание, произнес Сартак. — Но я так и не вижу грамоты.

Берке, всё с тем же надменным видом выудил из широкого рукава шелкового халата грамоту в кожаном футляре, некоторое время подержал ее на своих жестких, грузных руках, а затем кивнул Алабуге. Тот поднялся с мягких подушек, принял у Берке грамоту и понес ее на вытянутых руках к Сартаку. Хан нервно и зло сверкнул на Берке желудевыми глазами. Это было его вторым унижением: дядя должен был сам поднести грамоту хану Золотой Орды. Но надо сохранять выдержку. Торжество дяди будет недолгим. Всесильный Батый не оставит своего сына без золотоордынского трона. Пусть потешит свое самолюбие Берке. Как был он подчиненным сановником, таким и останется.

Бегло прочитав грамоту отца, Сартак повелительно молвил:

— Отец приказывает тебе, хан Берке, разбить войско владимирского князя Андрея. Собирай джигитов с кочевий.

В разговор вмешался, приглашенный на курултай Александр Невский, хотя он и понимал, что сейчас все его доводы окажутся напрасными:

— Я готов остановить кровопролитие. Дозволь мне, хан Сартак, выехать на Русь.

— Прости, князь Александр. Мне понятно твое желание остановить войну. И я не сомневаюсь, что ты, несравненный полководец и мудрый человек, способен повлиять на своего дерзкого брата. Но никто не может отменить приказа джихангина Батыя. Поэтому, на время войны, я оставляю тебя в Золотой орде.

* * *

Удрученным был Александр Ярославич после курултая в своем шатре. Его сидение в Орде покажется каждому русскому князю двусмысленным. Некоторые подумают (а в первую очередь брат Андрей), что он, Александр Невский, преднамеренно остался в Орде, дабы натравить Сартака и Берке на Великого князя. Он-де, Александр, давно зуб точит на своего брата, кой не по праву сидит на Владимирском столе. Давно пора занять его место. И вот случай представился. Не пройдет и нескольких недель, как могучее татарское войско хлынет на владимирские земли и уничтожит мятежного князя. Виной тому — Александр Невский. Это он напустил Орду на родного брата. Что ему разорение и погибель тысяч русских людей?! Захватить с помощью поганых долгожданный трон — куда важнее.

Горько, горько на душе Александра Ярославича. А ведь так многие подумают. Не у всякого хватит ума осмыслить создавшееся положение по-другому. В Золотую Орду он прибыл не по своей воле. Но и здесь он неустанно, еще до совета на курултае, убеждал Сартака не посылать войско на Русь, ведая, какой бедой это обернется. Сартак кивал головой, соглашался, но приказ своего отца он не мог нарушить… Что же предпринять?

«А, может, бежать на Русь? — мелькнула неожиданная мысль. — Бежать и успеть уговорить-таки неразумного брата распустить войско, пока татары еще не двинулись на Владимирское княжество».

И Александр Ярославич так укрепился в своей мысли, что начал продумывать план побега. Но вскоре думы его изменились. Его побег на Русь ордынцы истолкуют по-своему, и начнут опустошать не только Владимирские земли, но и многие другие княжества. Их нашествие обернется для Руси еще большим разорением. Прольются реки крови… Нет, нет, Александр! Нельзя тебе покидать Орду, никак нельзя!

И князь застонал от собственного бессилия и отчаяния. Никогда еще так мерзко не было на его душе. Сейчас ему 31 год, он в расцвете сил и зените своей славы. Даже злейшие враги Отечества, ордынцы, относятся к нему с почтением. Он не чувствует никаких притеснений. Ему всё дозволено: охота, прогулки, беспрепятственный доступ в шатер хана Золотой Орды. Ему не позволено лишь одно — выезд со своей малой дружиной на Русь. Это — самое страшное. Побег, о котором он только что подумал, едва бы состоялся. Хан Берке не спускает с него глаз, его люди следят за каждым его шагом. На словах Берке учтив и даже ласков, а на самом деле неустанно плетет свои хитроумные козни, кои давно Александру известны: как можно сильнее рассорить влиятельных русских князей, дабы держать Русь в крепкой узде. И это ему на сей раз удалось. Но это же трагедия! Даже кровные братья, Андрей и Ярослав, ныне станут для Александра лютыми врагами. А как будут к нему относиться другие князья?

Надо отговорить Берке не ходить дальше Владимирского княжества. Надо вдолбить ему, что каждый русский город может стать новым Козельском, где татары потеряли десятки тысяч воинов. Первое басурманское нашествие Русь уже многому научило. Ныне она будет еще злее отбиваться, и если Берке двинется на другие города, то может потерять больше половины своих туменов. Ни каган Менге, ни хан Батый за это по головке не погладят. Берке может оказаться в опале. Надо непременно уговорить каверзного хана, и коль это удастся сделать, то русские княжества избегнут нового жестокого нашествия. Он, Александр Невский, и в Орде будет всячески помогать многострадальной Руси. Он никогда не бездействовал, и не будет бездействовать.

Александр Невский вышел из шатра и решительно направился к ставке хана Берке.

Глава 2 ИНАЧЕ ПОГУБИМ РУСЬ

В Ростов (под видом купца) прибыл с торговым караваном тайный посланец царевича Джабара. Его разговор с княгиней Марией, боярином Корзуном и князем Борисом был продолжительным. Марии Михайловне хотелось узнать все подробности последнего ордынского курултая. Когда посланец поздним вечером удалился из белокаменного дворца, княгиня беспокойно молвила:

— Выходит, хан Берке собирает все тумены Золотой Орды. Худо, очень худо. Я так и предполагала. Руси вновь угрожает страшное несчастье. Эх, Андрей Ярославич, Андрей Ярославич!

— А, может, все-таки, пока еще не поздно, кинуть клич, дабы всем князьям собирать дружины? — неуверенным голосом спросил Борис Василькович, заведомо зная ответ матери.

— Бесполезно, сын. Я тебе уже много раз говорила. Сейчас Русь не способна собрать войско, кое могло бы противостоять Орде. И это понимает не только Александр Невский, но и большинство других князей. Как это ни горько, но мы не можем посылать дружины на выручку великому князю. Не можем!

— Ты права, княгиня. Город того князя, кто надумает отправить своих воинов Андрею Ярославичу, будет уничтожен вместе с его жителями. Татары нас намного сильнее, и нечего помышлять о какой либо победе. Сейчас, хотя это и весьма прискорбно, уместен клич княгини Марии: не поддаваться на подстрекательские призывы Андрея Ярославича, иначе мы погубим всю Русь, — произнес Неждан Корзун.

— Не поддаваться, — кивнула Мария Михайловна. — И в то же время всякому князю надо подумать о надежной обороне своих городов. Каждый должен стать неприступной крепостью. Хан Берке может бросить свои тумены на любой из русских городов. Едва ли он остановится только на Владимире.

— Доподлинны слова твои, матушка. Надо принять все меры, дабы укрепить наш Ростов Великий, — молвил Борис Василькович.

— Золотые слова, княже, — вновь вступил в разговор Неждан Иванович. Он был не только ближним боярином, но и воеводой. — Жаль, что град наш не такой уж и неприступный. Народ волнуется. Худые вести летят быстрее стрелы.

— Еще бы не волноваться. Сколько горя принесли народу татарские орды. Сейчас надо ближе быть к простолюдинам. Одна дружина нас не спасет. Каждый ростовец должен быть готов к отражению… И вот что я думаю. Ханский ярлык на Белоозеро получил мой младшенький Глебушка. Уверена, и туда уже докатился слух о татарах. Конечно же, и там народ не ведает покоя, тем более, без князя сидит. Пора и Глебу быть в своем уделе.

— Пора, княгиня, — твердо произнес Неждан Иванович. Ему уже скоро четырнадцать годков стукнет. Твой-то муж, Василько Константинович, в такие лета и к Калке дружину вел, и на мордву ходил. Самая пора и Глебу Васильковичу встать в челе белоозерской дружины.

— Пора, матушка. Один Бог ведает, что у Берке на уме. Он, ведь, и на Белоозеро может навалиться.

— На том и порешим, — заключила Мария Михайловна.

Оставшись одна, она горестно поджала губы. По щеке ее скатилась неутешная слеза. Глебушка был для нее всё еще малым ребенком, коего она безоглядно любила. И вот теперь придется оторвать его от себя и направить на далекий, холодный север. Именно в Белоозере, в зимнюю стынь, она, княгиня Мария, находилась несколько недель с двухгодовалым Глебом, ожидая исхода битвы на реке Сить. Как тревожно было на ее душе всё это время! Она не находила себе места, и всё молилась, молилась, прося у Господа и пресвятой Богородицы даровать победу русскому войску. А то возьмет Глебушку на руки и говорит: «Тятенька твой беречь тебя крепко-накрепко наказывал. Сберегу, любый ты мой, непременно сберегу. Скоро приедет наш тятенька и молвит: ах, какой славный сынок у меня, как подрос!»… И вот теперь вновь придется Глебушке появиться в Белоозере. Подержать бы еще годок-другой подле себя, полюбоваться желанным чадом, но никак нельзя следовать материнским чувствам. Сыну пора служить Отчизне! Это превыше всего. В лихую годину князь должен быть со своим народом.

Через два дня Глеб Василькович отправился к Белоозеру. Поехал с удовольствием: ему давно уже хотелось выйти из материнской опеки и стать самостоятельным князем. Он давно, не по годам, повзрослел.

— Да хранит тебя Бог! — напутствовала сына иконой Мария Михайловна.

Глава 3 НЕЖДАННОЕ СЧАСТЬЕ

Весь день воевода Корзун сновал по городу, осматривал земляной вал, частокол крепости, башни и проездные ворота, тормошил мастеров, а вечером возвращался в своих хоромы, кои стояли в детинце, неподалеку от белокаменных княжеских палат. В покоях его поджидала молодая жена, с застенчивыми, счастливыми глазами.

— Заждалась тебя, Неждан Иванович. Стол давно накрыт. Проголодался, небось?

Корзун, при виде супруги, терял свой обычный степенный вид.

— Ух, как проголодался, Любавушка! Живот — не лукошко: под лавку не сунешь.

Подхватывал жену на руки, целовал, кружил по покоям, а затем осторожно усаживал в кресло.

Нежданное счастье привалило в терем боярина год назад. Он довез-таки Любаву в Ростов живой и тотчас бросился за старым княжеским лекарем Епифаном. Тот уж больше трех десятков лет жил в княжеских палатах. Он и вернул девушку к жизни. Правда, выхаживал Любаву целую неделю и всё приговаривал:

— Кабы, не молодость и выносливое сердце, не исцелить бы мне Любаву. Дите природы, боярин!

Исцелял Епифан девушку в хоромах Корзуна. Здесь же боярин поселил и Арину Григорьевну, коя была бесконечно благодарна Неждану Ивановичу.

— По гроб жизни тебе буду обязана, боярин. Ноги тебе готова целовать!

— Ну, полно, полно, Арина, — смущенно высказывал Неждан Иванович. — Забудь такие слова… Ты лучше поведай мне, как с дочкой в лесной деревушке оказалась.

— Непременно поведаю, боярин. Чего уж теперь скрывать?

После взволнованного и, порой, сбивчивого рассказа, Неждан Иванович долго не мог прийти в себя. Вот так история! Арина оказалась дочерью переяславского боярина Григория Хоромского, и была влюблена в старшего брата Александра Невского, Федора Ярославича, умершего в день венчания на сестре княгини Марии — Феодулии, дочери черниговского князя Михаила Всеволодовича. Феодулия, после кончины жениха, постриглась в Суздальский Ризположенский монастырь под именем Ефросиньи Суздальской, а несчастная боярышня Арина, страшась позора, бежала из отчего дома и, волею судьбы, очутилась в лесной деревеньке Нежданке, где и родила Любаву, «дите природы».

Всё поражало в рассказе Арины Григорьевны. Не утаила она и о том, что три избы были когда-то срублены разбойниками, о коих скупо поведала ей отшельница Фетинья, жившая в скиту известного пустынника Фотея, о коем в Ростове Великом были хорошо наслышаны. Но больше всего ошеломляло то, что бывшая боярышня Арина, никогда не ведавшая черного труда, быстро приспособилась к новым, суровым условиям жизни, и практически стала крестьянкой.

— Как же ты смогла, Арина Григорьевна? — не скрывая своего изумления, спросил Неждан Иванович.

— Выходит, ко всему можно привыкнуть, боярин. Да и люди, кои приютили меня, оказались добрыми. Мало помалу — и приноровилась… А теперь хочу спросить тебя, боярин, — не слышал ли чего-нибудь о моих родителях? Сердце мне подсказывало, что давно их нет в живых. Может, что-то и ведаешь, боярин?

— Просьба к тебе, Арина Григорьевна. Величай меня Нежданом Ивановичем. Мы ведь с тобой одного чина боярского. Хорошо?

— Будь по-твоему, Неждан Иванович.

— О родителях же, — тут Корзун печально вздохнул, — твое сердце не ошиблось. В татарское нашествие угодил под ордынскую саблю и град Переяславль. Загубили твоих родителей. Почитай, всех горожан посекли, изверги.

Арина Григорьевна тихо заплакала, а затем ступила к киоту и принялась скорбно молиться.

У Неждана Ивановича возникали еще некоторые вопросы, но он не стал мешать боярыне, и по крутой лесенке поднялся в светлицу.

Любава в длинной льняной сорочке, опоясанной шелковым пояском, стояла у распахнутого окна ивглядывалась в дремотное, безмятежное озеро, по коему шли две купеческие ладьи. Никогда еще в своей жизни она не видела ни такого огромного озера, ни диковинных кораблей, о коих слышала только в сказках.

Двери были открыты, поэтому Любава не слышала, как в светелку вошел боярин. А тот, полюбовавшись длинными, раскинутыми по всей спине роскошными девичьими волосами, нарочито попенял:

— Тебя, хворобая, нельзя и на минуту одну оставить. Кто же тебе дозволил с постели подниматься?

— Ой! — с притворным испугом воскликнула Любава и юркнула в постель.

А Неждан Иванович порадовался: и вовсе Любава на поправку пошла, еще день, другой — и лекарю Епифану в светелке делать будет нечего.

Корзун подсел к постели, с доброй улыбкой глянул на девушку.

— Ну, как ты сегодня, Любавушка?

— Как видишь, Неждан Иванович. По светелке бегаю, — с лукавинкой поглядывая на боярина, рассмеялась Любава.

— Ну, слава тебе Господи. Скоро совсем поправишься.

— Да я и сейчас здорова. Надоело на пуховиках отлеживаться. Пусть лекарь Епифан больше не приходит.

— Того запретить не могу, Любавушка. Ему-то лучше ведать — миновал ли твой недуг. Ведь, почитай, из мертвых тебя поднял.

— Не он, а ты, ты, боярин! — воскликнула Любава и почему-то смущенно уткнулась в подушку. Лицо ее зарделось.

Смущение девушки невольно передалось и Неждану Ивановичу. Чем чаще он виделся с Любавой, тем всё больше ему нравилась это «дите природы».

— Я вот всё лежу и думаю, — через некоторое время заговорила Любава, — зачем ты, боярин, меня в лесу разыскивал?

— Зачем?

Теперь вспыхнуло лицо и Неждана Ивановича. Он долго не отвечал, а затем взял теплую ладонь Любавы в свои руки и признался:

— Тогда, в зимнем лесу, поглянулась ты мне, Любавушка. На мою покойную жену уж очень похожа. А коль поглянулась, из сердца не выкинешь. Вот и надумал тебя разыскать. И, видит Бог, пришел я вовремя.

Любава закрыла глаза, сердце ее взволнованно забилось. Ведь и боярин поглянулся ей с первой же встречи…

Они обвенчались через три месяца.

После свадьбы, на коей присутствовали княгиня Мария и Борис Василькович, Корзун надумал сделать боярыне Арине Григорьевне богатый подарок.

— Порешил я, милая теща, тебе новые хоромы возвести. Станешь жить от меня самостоятельно, сама себе хозяйка. И холопов тебе подберу, и казны не пожалею. Живи вольно, как душа захочет.

— Спасибо на добром слове, Неждан Иванович. Славный ты человек. Но ничего мне не надобно. Мне без Любавушки и дня не прожить. Коль хочешь одарить меня, то оставь в своих хоромах. Хочу Любавушку каждый день видеть. Не пройдет и много времени, как у вас сын или дочь появятся. Куда уж мне, бабушке, от внучат в отдельные хоромы? Лучшей мамки^[251] тебе и не сыскать.

— Благодарствую, Арина Григорьевна, — поклонился в пояс Неждан Иванович. — Весьма рад твоему решению. Так-то и впрямь будет лучше, ибо я не часто в хоромах засиживаюсь.

Арина Григорьевна с трудом привыкала к новой жизни. Когда дочь была в тяжелом состоянии, она, забывшая обо всем на свете, ведала только свое любимое чадо, но затем, когда Любава обрела прежнее цветущее здоровье, Арина Григорьевна то и дело стала вспоминать деревушку Нежданку, свою избу, лес и свои повседневные дела. Просыпаясь утром, она с беспокойством поднималась с постели. Господи, проспала! Надо бежать на двор и Миланку кормить. Заждалась, поди.

Совала ступни в мягкие сафьяновые чеботы и застывала на месте, с удивлением оглядывая нарядные зажиточные покои. И только через минуту приходила в себя. Опускалась на постель и, покачивая головой, с некоторым удивлением думала: «Надо же так к Нежданке сердцем прикипеть. Свыклась за семнадцать лет. Теперь надо к новой жизни привыкать, новому укладу — праздному и бездельному».

С утра до вечера вокруг нее сновали молодые служанки, испрашивая, какие питья и яства к столу подать, что на обед сготовить, какое платье подавать к выходу в храм…

Арина Григорьевна многое уже забыла из своей юной жизни, когда была боярышней и бойко распоряжалась сенными девками^[252]. Теперь, чтобы не выглядеть «подлой крестьянкой», надо заново всё вспоминать, а то девки и так уже украдкой посмеиваются, дивясь загадочной новоиспеченной боярыне.

Не вдруг привыкла к боярским хоромам и Любава. Богатое убранство терема и нарядные люди, окружавшие ее, казалось ей сказочными. Окрепнув после недуга, она с интересом ходила по диковинным сеням и присенкам, горницам и повалушам, башенкам-смотрильням и гульбищам, устланными красивейшими коврами, обитыми дорогими материями и изукрашенными дивной деревянной резьбой. Изумлялась, ахала, приходила в восторг.

Но так продолжалось всего несколько дней. Как-то она проснулась и молвила служанке:

— Страсть по лесу соскучилась. Хочу в лес. Весь день буду по нему бродить!

Служанка с удивлением глянула на боярышню.

— В лес?.. Без дозволения боярыни тебе, Любава Федоровна, и на улицу-то нельзя выходить. С этим у нас строго.

(Арина Григорьевна велела называть свою дочь по отчеству Федоровной, в честь покойного княжича Федора Ярославича. Правда, никто из челяди не ведал истории любви боярышни и княжича. О ней узнал лишь один Неждан Иванович, а чуть позднее княгиня Мария и князь Борис Василькович).

Пришел черед удивляться Любаве:

— Без дозволения даже нельзя на улицу выходить?!.. Шутишь, Маняша.

— Какие уж тут шутки, боярышня. Ты ж не простолюдинка какая-нибудь. Это им всё дозволено. Хочешь, на торг беги, хочешь — на озеро купаться. У черни свои порядки, не зря же их подлыми называют. У бояр же и их детей вся жизнь проходит по строго заведенным порядкам. Твое дело, Любава Федоровна, в светлице сидеть да рукоделием^[253] заниматься. На улицу же — ни-ни! Разве что в божий храм с матушкой сходить, да и то под приглядом холопов.

— И это жизнь?! — пуще прежнего изумилась Любава. — Никакой тебе волюшки. Да я лучше простолюдинкой стану!

— Чудная ты, боярышня. Каждая серьмяжья душа о боярской жизни мечтает, а ты черни завидуешь.

— Завидую!.. Черни. Слово-то, какое скверное. Всё равно в лес сбегу.

— Поначалу матушку свою спроси, — недовольно поджимая губы, молвила Маняша.

— Матушка мне никогда не откажет. Экое дело — в лес сбегать.

Но Арина Григорьевна, неожиданно для дочери, отказала:

— Нельзя тебе по лесам бегать, доченька. Отныне ты настоящая боярская дочь, коей до замужества надлежит сидеть в тереме, а уж потом, как супруг дозволит. Если возьмет тебя в лес на прогулку, — счастье твое. А коль заповедь наложит — терпи и во всем послушайся мужа своего.

— Вот тебе и боярская жизнь, — опечалилась Любава. — В Нежданке куда вольготней. А здесь, как птичка в золотой клетке.

— Понимаю тебя, Любавушка. Я и сама-то не могу еще привыкнуть, но привыкать надо. Жизнь в боярском доме необычная и особенная, и ведется она по издревле заведенным устоям, о коих в мудрых книгах сказано. Вот и тебе за сии книги пора браться. Допрежь — за «Поучение чадам», коя написана великим князем Владимиром Мономахом, жившем два века тому назад. Вот передо мной сия книга. Из нее ты много всего почерпнешь. И как веровать во святую Троицу и пречистую Богородицу и в крест Христов, и святым небесным силам, и всем святым, и честным и святым мощам, и как поклоняться им; как тайнам Божиим причащаться и веровать в воскресение из мертвых, и Страшного суда ожидать, и прикладываться к святыням; как духовный чин почитать, священников и монахов; как князя чтить и повиноваться ему во всем, и всякой власти подчиняться и правдою служить; как дом свой украсить святыми иконами и в чистоте содержать; как слуг наставлять… В книге сей много всего полезного и умного сказано. Так что садись за «Поучение», Любавушка, и заучи всё наизусть. Память у тебя отменная. Тогда и ненужных вопросов не возникнет.

Любава тяжело вздохнула и приняла от матери тяжелую рукописную книгу в коричневом сафьяновом переплете с серебряными застежками. А затем довелось постигать и другие книги. И чем больше читала Любава, тем больше сетовала: «Худая у боярышень жизнь. Докука!»

И всё же, как ей не хотелось, но пришлось подчиняться старозаветным устоям боярской жизни.

А в своих любимых лесах она всё же побывала и не раз. Правда, это случилось позднее, когда стала супругой Неждана Ивановича, кой ни в чем не мог отказать своей любимой жене.

По нраву пришлась Любава и самой княгине Марии Михайловне. Та, после удивительного рассказа боярина Корзуна, посетила «дите природы» и во время ее тяжелого недуга и после исцеления. Длительно, с глазу на глаз, побеседовав с Любавой, она явилась к Корзуну, и молвила:

— Славная девушка. Чистая, с сердцем открытым. Такие ныне редко встречаются… Чую, нравится она тебе, коль из лесной глуши привез.

Неждан Иванович не стал отпираться:

— Нравится, Мария Михайловна. В жены хочу ее взять.

— Не прогадаешь, Неждан Иванович. Она и впрямь на твою покойную супругу похожа. Готова быть крестной матерью на свадьбе, ежели будешь не против.

— Да ты что, Мария Михайловна! Сочту за великую честь.

— И всё же любопытная вышла история, — задумчиво молвила княгиня. — Как всё в жизни переплетается. А ведь если бы не жестокость Ярослава Всеволодовича, была бы сейчас Любава внучкой старшего брата Александра Невского. Порой загадочна и трагична, бывает наша история.

— И со многими неожиданностями, Мария Михайловна. Бывшая, никому не известная девушка из дремучего леса, становится племянницей Александру Невскому.

— И Андрею Ярославичу, — хмуро произнесла княгиня.

Глава 4 ЗЛОЙ ОРДЫНЕЦ!

Летом 1252 года татары снялись со своих кочевий и хлынули на Русь. Численность их войска достигала свыше 350 тысяч человек.

А впереди ордынских полчищ летели по городам и весям жуткие вести:

— Это Александр Невский навел Орду на Русь!

— На родного брата своего!

— Иуда! Задумал великокняжеским столом овладеть!

Хан Берке был доволен: гораздо постарались его верные люди. Теперь каждый урус поверит злоязычной сплетне. Быть лютой вражде между князьями!

Русский народ доверчив: коль слух пошел, так то и сбудется. Александр Невский рвется на Владимирский стол. Кому ж не хочется стать князем всея Руси. Киев — «матерь городов» — теперь не в счет. Ныне самым великим князем считается тот, кто сидит на Владимирском престоле. Конечно, слов нет, Александр Невский сего места заслужил. Самый именитый князь на Руси. Но только зачем он татар в помощь себе позвал? То ж горе для народа! Злой ордынец так пройдется по русским землям, что после него одни пожарища останутся. Но это же страшная беда! Сколь поселений сгорит, сколь всякого люду погибнет и в татарский полон угодит! Аль о том Невский не подумал, подбив ордынцев на жестокий поход. Да коль и впрямь он так содеял, то имя ему отныне будет Христопродавец, навеки проклятое всем народом русским.

Увы, семя, брошенное ханом Берке на благодатную почву, дало дружные всходы. Многие русичи, проклиная Невского, покидали свои селищи и уходили в глухие лесные урочища.

Княгиня Мария Михайловна была весьма обеспокоена. Безумная выходка великого князя Андрея Ярославича могла поставить Русь на край гибели. Конечно же, она не верила слухам, оскверняющим имя Александра Невского. «То проделки Берке, — думала она. — И этот беспощадный и коварный хан добился своего: Александр предан всенародному осуждению. Но это же ложь, изощренная гнусная ложь!»

Княгиня призывала ростовцев не верить худым слухам, но народ до конца убедить не удалось, и это больше всего страшило Марию Михайловну.

«Коль Невский не вернулся в Новгород, — раздумывала она, — то его силой держат в Орде. Но Александр не должен сидеть, сложа руки. Не такой он человек, дабы спокойно взирать на новый ордынский набег. Наверняка он уговаривает ханов, чтобы те малой кровью наказали дерзость Андрея Ярославича, и чтобы не ходили зорить другие русские земли… Что же всё-таки произойдет, Господи!»

Тумены Неврюя, Алабуги и Котяка, соединившись в низовьях Поволжья, шли на Ростово-Суздальскую Русь «изгоном»: уничтожая всё, что встретится на их пути и не делая длительных остановок. Они уже, через своих баскаков, знали, что к великому князю присоединился лишь младший брат его, Ярослав Переяславский и Тверской. Ни Даниил Галицкий, ни другие князья поддержать Андрея Владимирского не захотели. (Не ведали начальники туменов, какую в этом роль сыграла княгиня Мария Ростовская).

Возглавлял громадное войско ближний военачальник хана Берке — знатный мурза Неврюй, кой уже не раз сражался с урусами. Это был известный всей Золотой Орде полководец, напористый и отважный, не ведавший поражений.

Юртджи донесли, что князь Андрей вышел из Владимира и идет к Переяславлю.

— Почему он не захотел укрыться за мощными стенами Владимира? — недоумевал Алабуга.

— Может, захотел пощадить свой город, — предположил Котяк.

— Дело в другом, — пояснил Неврюй. — Стены Владимира не спасли бы этого шайтана. — Мы спалили бы деревянную крепость и избы ремесленников нашими огненными стрелами, от которых нет избавления. Урусы не успели бы заливать водой горящую крепость: уж слишком велика разница между войсками. Неверные все бы погибли от наших метких лучников. Вот почему князь Андрей и вывел свое войско из Владимира. Он идет к Переяславлю лесами, в которых, как он полагает, татары не умеют биться. Он рассчитывает на неожиданные вылазки, чтобы по частям бить наше могучее войско. В какой-то мере урус прав, но он забыл, с кем имеет дело. Мы настигнем этого шакала и раздавим его войско в один день.

24 июля, в день святых великомучеников Бориса и Глеба, тридцати пяти тысячная рать была неожиданно окружена неподалеку от Переяславля. Андрей Ярославич вынужден был выбраться из лесов и, не думая попасть врасплох, на какое-то время вышел в открытое поле, где и напоролся на ордынцев. Князь никак не ожидал, что татары окажутся вблизи его войска. Битва была проиграна. Русские воины сражались отчаянно, изо всех сил, но разве возможно победить, когда на каждого ратника приходился десяток ордынцев. Почти все они полегли на поле брани. Братьям Андрею и Ярославу удалось вырваться из побоища и бежать.

Особого удовольствия Неврюй от победы не испытывал. Напротив, его лицо было хмурым и озабоченным. Урусы бились достойно, с большим ожесточением. Ордынское войско понесло большие потери. Хан Берке будет недоволен, когда узнает, что рать дерзкого владимирского князя Андрея уложила перед Переяславлем почти сорок тысяч джигитов. Это громадная утрата для Золотой Орды. Урусы еще раз доказали, что они лучшие воины в мире. Берке будет в бешенстве: с каким лицом он предстанет перед великим каганом Менгу и джихангином Батыем?

И всё же под началом Неврюя осталось гигантское войско, способное разорить десятки город урусов. Сжечь, испепелить, захватить богатый ясырь!.. Но Берке почему-то в самый последний момент отказался от такого устрашающего вторжения.

— Уничтожишь войско владимирского князя и вернешься назад, — приказал он Неврюю, так и не объяснив причину своего изменившегося плана. (Неврюй не знал, что Александру Невскому удалось-таки убедить Берке — не подвергать Русь новому разорению, иначе Орда останется без дани. Да и хан Сартак русскому князю поспособствовал).

Неврюя обуревала злость.

— Переяславль — отчина Ярославичей. Надо уничтожить это змеиное гнездо!

— А как же Александр Невский? Он просил не сжигать его родной город, где прошло его детство. И каган Менгу и хан Батый пообещали Александру пайцзу на великое княжение, — осторожно, чтобы не обозлить Неврюя, произнес Алабуга.

— Александр в обиде не будет! — резко отозвался Неврюй. — Когда Невский уехал в Сарай, его младший брат Ярослав прибыл с дружиной из Твери и силой захватил Переяславль. Он возненавидел Александра. Вот и поможем Невскому наказать его мятежного брата. На Переяславль!

Ордынцы ворвались в оставшийся без дружины город, обесчестили, а затем убили юную Ксению, жену князя Ярослава, захватили в полон ее двух младенцев, жестоко расправились с переяславцами, разграбили храмы, княжеский дворец, боярские и купеческие хоромы.

Десяток горожан Неврюй приказал не убивать. Произнес им:

— Идите вон из Переяславля и всем сказывайте, что мы разорили город по заклинанию князя Александра, в отместку его брату Ярославу, который захватил Переяславль в отсутствие Невского.

И всё же Неврюй не ограничился одним Переяславлем. Его тумены «разошлись по всей (Владимирской) земле, и людей бесчисленное множество повели да коней и скота, и много зла сотворили». Особенно пострадали от Неврюевой рати сельские местности.

Глава 5 БОЖЬЯ КАРА

Татары были в двух поприщах^[254] от Ростова Великого. Князь Борис Василькович и воевода Неждан Корзун готовили город к отпору ордынцев.

Правда, у княгини Марии была робкая надежда, что Неврюй не направит свои полчища на Ростов Великий. Ведь не зря же (по совету Марии Михайловны) к хану Сартаку несколько раз ездил Борис Василькович, а вкупе с ним ярославский, углицкий и другие князья, в поддержке которых нуждался властитель Золотой Орды). Но ни Борис Василькович, ни боярин Корзун не слишком надеялись на доброжелательность Орды.

— Хан Сартак, может, и приказал не трогать русские города, но Неврюй, как мне известно, чересчур кровожаден. Едва ли он не поддастся искушению напасть на некоторые уделы, — молвил Борис Василькович.

— Я такого же мнения, княгиня. Неврюй крайне опасен, — произнес Неждан Иванович.

Все сомнения отпали, когда в княжеский дворец вбежал запыхавшийся переяславец, боярский сын, в разодранном кафтане.

— Князь Андрей наголову разбит. Град Переяславль пал. Почти все оставшиеся в граде люди зарублены. Лишь немногим удалось вырваться из этого жуткого ада.

На совете дружины, княжьих мужей и тысячника решили: женщин, стариков и детей немешкотно отправить в лес. Город останутся оборонять дружина и ополченцы.

— Я тоже останусь в Ростове, — твердо произнесла княгиня.

— Неразумно, Мария Михайловна, — покачал головой Неждан Иванович. — Ты ж не воин.

— Ратникам будет со мной спокойнее. Они и сражаться станут отчаянней, — стояла на своем Мария.

— Коль дело дойдет до сражения, матушка, твоей помощи будет недостаточно. Христом Богом прошу тебя, не упорствуй!

— Народ не простит, коль что-то с тобой, не приведи Господь, случится. Ты не только Ростову нужна, но и всей Руси. Ты ж разумный человек, Мария Михайловна. Одумайся! — горячо молвил Неждан Иванович.

— Ну, хорошо, — после некоторого раздумья согласилась княгиня.

— И уходить надо в дальние леса, недоступные для ордынцев. Ты уже ведаешь такое место, княгиня. Там и отдохнуть можно и от непогоды укрыться. И поведет туда моя супруга, Любава Федоровна.

— Надежная деревушка, — кивнула княгиня. — А супруга твоя дорогу не запамятовала?

— Как можно, Мария Михайловна? — улыбнулся Корзун. — Любава Федоровна с закрытыми глазами в Нежданку проведет.

Стариков, женщин и детей вначале везли по дороге на телегах, а затем длинный поезд остановился и боярин Корзун, сопровождавший с дружиной бежан, подъехал к крытому возку, в коем сидели две княгини — Мария Михайловна и Мария Ярославна, жена Бориса Васильковича, и молвил:

— Прибыли, княгини. Теперь дело за Любавой.

Жена Корзуна, легкая и гибкая, с веселыми глазами (радость-то, какая выпала — вновь Нежданку увидеть!), заверила Марию Михайловну:

— Ты уж не беспокойся, матушка княгиня. Не заблудимся!

— Верю тебе, Любава… Да вот и мать, Арина Григорьевна, в тебе не сомневается.

Неждан Иванович распрощался с княгинями и тещей, затем нежно поцеловал жену и произнес:

— Всё будет хорошо. Ступайте с Богом.

На всякий случай Корзун отправил с бежанами и десяток дружинников: мало ли чего в глухих лесах может приключиться. Да и в деревушке без мужской силы не обойдешься.

Любава вела людей неторопко. Во-первых, наслаждалась лесом, а во-вторых, среди покинувших Ростов людей было немало стариков и старух, для коих лесной путь оказался нелегким. Некоторых приходилось поддерживать дружинникам.

Каждые полчаса Любава, оглядывалась на Марию Михайловну и говорила:

— Пора и отдохнуть, княгиня матушка.

Мария Михайловна кивала головой и присаживалась на валежину. Была она в дорожном платье и в легких кожанцах, в коих удобно шагать не только по сосновой подстилке, но и по кочкам в болотистом мелколесье. В такой же удобной обуви находились не только княгини, боярыни и боярышни, но служанки, несшие с собой, в плетеных кузовках, различную снедь.

Простолюдины же вышагивали в лаптях, и с тяжелыми сумами на плечах, положив в них не только пищу, но и самое ценное, что наживалось веками и передавалось из поколения в поколение. Потому-то весьма тяжким был для них путь по дремучему лесу.

Тяжко приходилось и шагающим налегке боярыням и боярышням, обычно сидящим по своим теремам, и не привыкшим к длительным пешим походам.

Любава как глянет на них, обильно вспотевших и охающих, так в тайне и посмеется: клухи! Где уж им по лесам вышагивать? Они только и способны от хором до церкви шествовать. Вот и приходится делать частые привалы.

Любаве же не терпелось увидеть Нежданку. Уж так соскучилась она по родной деревушке! Почитай, два года не видела.

И вот, наконец, она предстала: всё те же грубо срубленные, почерневшие от времени избы, баня-мыленка, колодец с журавлем, сараи, дворики для скотины, огородины, заросшие бурьяном.

— Вот и дошли, княгиня матушка… Господи, а это что?!

Подле родной избы, обложенной кучками пожухлого сена, лежал обглоданный человеческий полускелет…

… Спустя неделю, когда Арина Григорьевна и Любава были вынуждены покинуть свой дом, к Нежданке направилась Фетинья с огнивом. Одолели ее черные думы, не вытерпела душа. Всю зиму, каждую ночь, ее будто подталкивал дьявол: «Ступай, ступай, Фетинья, к проклятому месту и спали избы!»

И она пошла в дальнюю дорогу, несмотря на то, что в последнее время у нее все чаще и чаще стало прихватывать сердце. Надо бы повременить, подлечиться травками, но желание мести было настолько острым, что в один из тихих, солнечных дней, Фетинья покинула скит и пошагала к Нежданке.

Дорогой она не раз останавливалась, хватаясь рукой за ноющую грудь, и, слегка передохнув, спешила дальше. К вечеру она вышла к Нежданке и довольно перекрестилась. Дошла-таки! Теперь надо дождаться ночи и поджечь крайнюю, нежилую избу, затем другую. Избу же Арины и Любавы она подожжет в последнюю очередь, и когда та вовсю займется, она откроет дверь и упредит о пожаре обитателей дома. Они выскочат, но избу им уже не спасти.

Фетинья и вовсе возрадовалась, когда увидела, что дом Арины весь зарос чертополохом, даже тропинки к избе не видно. Выходит, покинули Арина и Любава своё дьявольское обиталище. Вот и слава тебе, Господи!

Заглянула в пустую избу, малость постояла, а затем вышла и пошагала к сараю с сеном. Положила несколько грудок со всех сторон дома и в радостно-возбужденном состоянии, не обращая внимания на усиливающую боль за грудиной, вытянула из узелка нож, кресало, трут и кусочек тонкой, белой бересты. Злорадно и скрипуче прошамкала беззубым ртом:

— Конец, конец тебе, дьявольская изба. Полыхай!

Подоткнув длинное, черное платье, присела к кучке сухого сена, трясущейся рукой ударила ножом по кресалу и вдруг негромко и протяжно охнула, и замертво рухнула наземь…

Хоть и страшно было, но Любава внимательно оглядела обветшавшее черное платье, такой же черный плат и старенькие чеботы, и безошибочно определила:

— То — отшельница Фетинья, матушка княгиня, о коей мы тебе с маменькой рассказывали. Она нас в скит сманивала, а избы норовила спалить.

— То Божья кара, — перекрестившись, сказала Арина Григорьевна.

— Воистину. Нельзя губить то, что создано твореньем рук человеческих, — молвила княгиня Мария.

Глава 6 ДЕРЖАВНАЯ РУКА

Ростов Великий, Ярославль, Углич и Суздаль миновали ордынского нашествия. Не зря старалась княгиня Мария!

Ярослав же, после битвы, бежал в Тверь, а князь Андрей — в Новгород. Но Господин Великий Новгород не захотел принять побитого ордынцами бывшего великого князя.

— Тебе здесь не место, князь Андрей! — кричали гордые, вольные горожане. — Наш князь — Александр Невский. Ступай прочь!

Подавленный и оскорбленный Андрей поскакал в Псков. Горожане его впустили: когда-то Андрей Ярославич помог Александру Невскому освободить Псков от немецких рыцарей. Но в городе Андрей Ярославич жил недолго: дождавшись, супруги Александры, приехавшей из Владимира, князь покинул Псков и двинулся в поисках счастья в Швецию. Оставив жену у датчан в Ревеле, князь морем отправился к свеям, к коим через некоторое время прибыла и Александра. Швеция, преследуя свои корыстные цели, приняла бывшего великого князя и его супругу с «добродушной лаской».

Александр же Невский, получив из рук хана Сартака ярлык на великое княжение, тем же летом 1252 года, был отпущен из Орды. Его путь к Владимиру не был усыпан розами. Он проезжал через села, и нигде не был встречен радостным колокольным звоном и хлебом-солью. Народ взирал на князя хмуро, продолжая думать, что именно Невский навел на Русь безбожных татар, кои при своем возвращении в степи, разграбили и пожгли немало поселений.

Александр видел это, и на душе его становилось горько. Как же доверчив русский народ! Невский смотрел на понурых (зачастую, враждебных) мужиков и сердце его сжималось от боли. Так и хотелось отчаянно крикнуть:

— Одумайтесь, мужики! Не верьте поганым! Аль не я спасал Русь от свеев и крестоносцев. Неужели я способен предать свой народ? Одумайтесь!

Но кричала и стонала лишь душа: не будешь же доказывать каждому русичу свою неповинность. Но и молчать нельзя. Он скажет своё слово в стольном граде, на Соборной площади, перед храмом Успения Пресвятой Богородицы.

Тревога не покидала Александра Невского до самого Владимира. Признают ли его Великим князем всея Руси? Не крикнут ли со стен: убирайся в свой Новгород! Пожалуй, так и будет.

Но «Александр благоразумными представлениями, смиривший гнев Сартака на россиян и, признанный в Орде великим князем, с торжеством въехал во Владимир. Митрополит Кирилл, игумены, священники встретили его у Золотых ворот, также все граждане и бояре под начальством тысяцкого столицы, Романа Михайловича. Радость была общая. Александр спешил оправдать ее неусыпным попечением о народном благе, и вскоре воцарилось спокойствие в великом княжении: люди, испуганные нашествием Неврюя, возвратились в дома, земледельцы к сохе и священники к алтарям».

(Так написал летописец Невского. Но мы уже знаем, как приукрашивали жизнь своих властителей придворные летописцы. Скорее всего, «радости общей» не было. Думается, простонародье встретило Александра настороженно. Злая весть, вовремя брошенная татарами о том, что Невский навел Орду на Русь, не выветриться десятилетиями. Пышный же въезд Александру устроили бояре и духовенство, враждебно относившиеся к Андрею Ярославичу, за его резкое неприятие татар. Им было что терять: богатые монастыри и храмы, состоятельные владения и вотчины).

«И вскоре воцарилось спокойствие». Вот и здесь летописец оказался не прав.

Многие именитые, крупные города не захотели признать власть нового великого князя. Этим не преминул воспользоваться младший брат Невского, Ярослав Ярославич. Он всюду говорил:

— Невский люто возненавидел моего брата Андрея с того дня, когда тот сел на Владимирский стол. Никто его в Орду не вызывал. Он сам прибежал к ханам, всячески оболгал Андрея и попросил Орду напасть на Владимирское княжество. Это благодаря Невскому татары надругались над моей женой, захватили в полон моих детей, убили не только воеводу, но и многих безвинных людей. Переяславль же так пограбили, что вернувшиеся в пустой град люди, десятками мрут от глада и мору. Нужен ли нам такой великий князь — татарский лизоблюд?!

Слова эти были хорошо услышаны в Новгородской и Псковской феодальных республиках.

Князь Василий Александрович (старший сын Невского), сидевший в Новгороде, был «выгнаша вон».

Князь Ярослав Ярославич вначале был принят на княжение в Псков, а затем его пригласили и новгородцы.

Отказ Новгорода и Пскова (и других городов обеих республик) подчиниться великому князю, привело Александра Невского в раздражение. Он не для того стал великим князем всей Руси, чтобы спокойно взирать на междоусобицы и крамолы. Он не позволит Пскову и Новгороду выйти из-под его державной руки.

Александр Ярославич занял Торжок, куда бежал его сын Василий, а затем «со многыми полкы» двинулся на Новгород.

Однако городская беднота, отстаивая «новгородские вольности», обособленно от бояр, собрала своё вече у храма Николая Чудотворца и твердо заявила: «стати всем, либо живот, либо смерть за правду новгородьскую, за свою отчину».

Восставшая чернь резко отрицательно отнеслась к походу Невского и сместила посадского и тысяцкого, кои просили открыть ворота Александру Ярославичу.

Однако городская знать, напуганная движением черни, заколебалась и учинила «совет зол, как победити меньших людей, а князя Александра вовести на своей воли».

Войска Невского подступили к Новгороду. Посланник Александра Ярославича явился на вече и сообщил, что Невский требует выдачи нового посадника, избранного мятежными людьми, грозя идти на город ратью. Но вече отказало Невскому. Три дня разгневанный Александр Ярославич простоял у стен Новгорода. А бояре, тем временем, сумели отстранить от власти посадника, расколоть разными посулами бедноту и открыть ворота Невскому. Часть восставших, не захотевших покориться великому князю, была казнена.

(С этого дня Александр Невский, вплоть до своей кончины, решительно подавлял любое антифеодальное народное выступление. Опираясь на широкие слои служилых бояр и дворян, он сумел объединить в своих руках всю Северо-восточную и Северо-западную Русь. Политика князя Александра оказалась настолько дальновидной, что впоследствии в новых, более благопрриятных для великокняжеской власти условиях, она надолго легла в основу действий Ивана Калиты и его преемников на московском столе).

Посадником Новгорода возведен ставленник Невского, а на княжеский стол был возвращен сын Александра, Василий.

Однако не прошло и двух лет, как Господин Великий Новгород вновь восстал. Великий хан вызвал Александра в Орду и ультимативно потребовал, чтобы Новгород, как и все города, платил татарам поголовную дань, иначе Невский лишится своего великокняжеского стола. И вот «герой Невский, некогда ревностный поборник новгородской чести и вольности, должен был с горестию взять на себя дело столь неприятное и склонить к рабству народ гордый, пылкий, который всё еще славился своею исключительною независимостию». Вместе с ордынскими баскаками Александр, взяв с собой во Владимире мощную дружину, поехал к Новгороду. Новгородцы же, изведав о намерении татар и великого князя, пришли в ужас. Вновь заклокотало вече, на коем было твердо решено — сопротивляться! Горожан попытался уговорить посадник Михалко, что сопротивление бесполезно. Однако разгневанные новгородцы жестоко расправились с Михалкой и выбрали себе другого посадника.

Даже юный князь Василий, по совету своих бояр выехал в Псков, где заявил:

— Я не хочу повиноваться отцу, везущему с собой оковы и стыд для вольных людей.

Новгородцы допустили Невского на вече, где он просил горожан смириться с поголовной данью, иначе Орда выставит на Новгород огромную рать и погубит город. Но новгородцы твердо стояли на своем решении и были готовы к отчаянному отпору. Александр Невский, видя дерзостное настроение людей, не посмел отдать приказа дружине на подавление восстания: погибли бы тысячи новгородцев. Он надумал ждать более удобного момента.

Александр Ярославич, негодуя на ослушного сына, распорядился схватить его в Пскове и под крепкой стражей отвезти во Владимир. А бояр, наставников Василия, повелел казнить без милосердия. Некоторым Невский приказал выколоть глаза, другим — отрезать нос, третьим — вырвать язык.

Весь год Александр оставался в Новгороде, предвидя, что великий хан не удовольствуется щедрыми дарами. Так и случилось. В Новгород пришла весть, что всеордынское войско готовится выступить на непокорный город. И вновь Невскому пришлось уговаривать вече. На сей раз доводы его показались убедительными и новгородцы, понимая, что война с татарами принесет неисчислимые бедствия, согласились, наконец, на поголовную дань.

В город явились представители хана, Беркай и Касачик с женами и со многими «численниками» для переписи людей, и начали собирать дань, «но столь наглым и утеснительным образом», что новгородцы вновь восстали, угрожая татарам покидать их в реку Волхов. Ордынцев не замедлил защитить Александр Ярославич, приставив к ним крепкую стражу. Но мятеж не утихал. Бояре советовали народу исполнить волю княжескую, а народ ничего не хотел слышать о дани и собирался вокруг Софийского собора, желая умереть за честь и свободу Новгорода: ибо разнесся слух, что татары намерены с двух сторон ударить на город.

Тогда Александр прибегнул к последнему средству. Он вышел к святой Софии и заявил, что предает мятежных граждан гневу хана, навсегда покидает Новгород и едет во Владимир. Народу пришлось покориться: с огромным ордынским войском ему не справиться.

Поручив Новгород девятилетнему сыну Дмитрию, Александр Ярославич отбыл в стольный град.

В Новгороде же «царствовала скорбь».

Глава 7 СЕМЬЯ

Лишь спустя три года открыл Лазутка Скитник свою тайну. Побывав в очередной раз в Ростове, он, устроив свои дела, как обычно зашел в хоромы тестя. Купец Василий Демьяныч Богданов давно уже утратил свою неприязнь к зятю, поэтому встретил его радушно.

— Мать! Накрывай стол!

Секлетея засуетилась, тотчас окликнула сенную девку:

— Помогай, Настёна. Дорогой гостенек прибыл.

Теща рада радешенька: Лазутка захаживает не часто, поди, новых вестей целый короб привез. А вестей они с Василием Демьянычем ждут, не дождутся. Как там, в неведомых краях дочка Олеся поживает, как внуки растут, не хворают ли?

— Уж ты поведай нам, Лазута Егорыч. Вся душа по родным деточкам извелась! — сердобольно произнесла Секлетея.

С некоторых пор и Василий Демьяныч и супруга его стали Скитника величать по отчеству. Уж давно не молодой: матерый мужик под пятьдесят годов, черная кудреватая борода густо перемежается седыми прядями. Летят годы! Но есть и другая причина: Скитник, вот уже несколько лет, на какой-то большой княжьей службе, коль запросто не только к боярину Корзуну, но и к самому князю Борису Васильковичу захаживает. Чуть ли не старший дружинник, если вкупе с ними в Орду ездит. Знатным человеком стал Лазута Егорыч!

Самому же Василию Демьянычу ныне под семьдесят. Но старик еще крепкий, в жизни недуга не знал. До сих пор, как самый именитый ростовский купец, торговлей промышляет. По-прежнему в хоромах не засиживается. Вот уж который год, на трех лодиях с товарами, выбирается по Которосли на Волгу и плывет с охранной грамотой баскака Туфана в Булгарию. Баскак хоть и затребовал за грамоту немалую мзду, но Василий Демьяныч в убытке не остается, возвращается на Неро с богатыми прибыльными товарами. Одним словом, не бедствует.

Но чем старше и богаче делался Василий Демьяныч, тем всё чаще и чаще стала обуревать его назойливая, неутешная мысль: кому это всё надо? Его одряхлевшей супруге, кою всё больше и больше одолевают разные недуги, и коя каждую ночь украдкой тихонько вздыхает и плачет по дочери. Соболино одеяльце в ногах, да потонули подушки в слезах… Самому себе? Но много ли одному надо? Это по молодости хочется богатством покичиться, красивыми нарядами пощеголять да в набольшие купцы выбиться, дабы весь торговый люд шапку перед тобой ломал. Ныне же, когда вот-вот на восьмой десяток завернет, и жить, как говорится, осталось два понедельника, хочется забросить всю торговлю и зажить покойно — с любимой дочерью, остепенившимся зятем и внуками. Чего бы еще лучше? Но Лазутка по-прежнему прячет где-то свою семью и на вопросы о дочери всегда уклончиво отвечает: живет Олеся в достатке, всем довольна, правда (Скитник этого не скрывает), скучает по отцу и матери. Вот на это и надо напирать. Сколько же можно не видеться с Олесей и внуками?!

На сей раз Лазутка посетил купца вечером. Он неторопливо потягивал из серебряной чары хмельной мед и также неспешно рассказывал о жене и детях. А за оконцами были уже сумерки, в связи с чем Василий Демьяныч предположил:

— Вспять, чую, не поедешь, Лазута Егорыч?

— У вас заночую, коль дозволишь, Василий Демьяныч.

Старики довольно переглянулись: впервые зять остается в хоромах на ночь.

— Какой разговор, Лазута Егорыч. Незачем было и спрашивать.

Василий Демьяныч пожевал ломоть пшеничного хлеба с черной икрой, вытер влажные губы льняным рушником и, после некоторого молчания, напрямик вопросил:

— А скажи-ка мне, зять, когда ты нам Олесю и внуков покажешь?

— Когда?.. Да как-нибудь покажу, Василий Демьяныч.

Ты мне это уже не первый год сулишь. Буде, Лазута Егорыч! Глянь на супругу мою. Измаялась вся, да и недужит. Может так статься, что никогда и не увидит Олесю с внуками.

Секлетея, как услышали такие слова, так и в рев пустилась.

— Ох, не увижу любимых деточек. Вот-вот ноженьки протяну.

Василий Демьяныч, вздыхая, кивал головой, скреб пятерней седую бороду и печально взирал на плачущую жену.

Скитник же, человек добрейшей души, терпеть не мог чьих-либо слез. Принялся успокаивать тещу:

— Закинь кручину, Секлетея Гавриловна. Так и быть, как-нибудь привезу на денек жену с ребятней. Привезу!

— Уж так благодарна буду тебе, милостивец! Токмо поборзей.

Но Василий Демьяныч особого довольства не выказал: крякнув в бороду, степенно молвил:

— Надо наше дело обстоятельно решать, Лазута Егорыч. Нам, как не говори, не долго осталось по белому свету бродить. Привози дочь и детей насовсем. Охота нам с Секлетеей последние годы вместе с семьей пожить.

— Простите меня, тесть и теща, но то неисполнимо. Как это мужу без жены и детей остаться? Мне еще, чую, немало лет в скрытне жить придется.

— Т-а-ак, — сумрачно протянул купец и, явно волнуясь и что-то решая, молчаливо заходил по покоям. Затем он ступил к Лазутке и молвил:

— А что ты скажешь, дорогой зятек, если мы с Секлетеей к дочери жить переедем? Как, мать, ты согласна?

— Да я хоть сейчас, государь мой! Нет мне житья без деточек.

Лазутка ошарашенными глазами уставился на тестя.

— А как твоя торговля, Василий Демьяныч?

— Хватит, наторговался! — без колебаний ответил купец. — В могилу всё с собой не заберешь. Хватит!

— А дом на кого оставишь?

— На слуг своих, Митьку да Харитонку, да на сенную девку Настену.

— А не разворуют? Глянь, сколь у тебя добра. А товара всякого?

— Я уж обо всем подумал, Лазута Егорыч. Всё добро и товары превращу в деньги. А с деньгами я и в твоей скрытне пригожусь.

— Круто же ты повернул, Василий Демьяныч. Круто!.. Но коль ты и в самом деле хочешь ко мне перебраться, то это другой разговор. Но допрежь мне надо с боярином Корзуном потолковать. Думаю, ты человек не болтливый, боярин возражать не будет. Завтра всё и обговорим.

На другой день Лазутка вновь вернулся к Василию Демьянычу и завил:

— Едва уговорил боярина.

— Аль боится, что ваш отай выдам? — нахмурил колосистые брови купец.

— Да не в том дело, Василий Демьяныч. Ты ведь в Ростове Великом самый именитый купец, немалую пользу городу оказываешь. Сам ведаешь, на доброй торговле города держатся. Тебя не токмо боярин, но и княгиня Мария с князем Борисом почитают. Жаль с таким купцом расставаться. Так и Неждан Иванович молвил.

Василий Демьяныч довольно крякнул. Чтят его удельные властители. Еще бы! Немало казны он жертвовал на храмы, монастыри, войско и градские нужды, особенно на новый Княгинин монастырь, за что ему Мария Михайловна низко поклонилась, да еще молвила при всем честно народе:

— Если бы такие пожертвования вносил каждый боярин и купец, то монастырь давно бы был возведен. От всего православного люда земно кланяюсь тебе, Василий Демьянович. Бог за щедроты твои воздаст сторицею.

Уважали, зело уважали купца Богданова в Ростове Великом. Он никогда не был скупердяем.

— А еще боярин Неждан Иванович молвил так, — продолжал Лазутка. — Купец — человек вольный, и никто не может ему приказать всю жизнь заниматься торговлей. Пусть с Богом едет к семье. Он и так уже гораздо послужил Ростову Великому.

— И еще раз послужу. Добрую половину казны передам родному городу. Никто в обиде на меня не останется.

* * *

— Ничего себе, скрытня, — подивился купец. — Да тут целое село.

— Село, Василий Демьяныч. Мужики назвали его Ядровым. Так что, прошу любить и жаловать.

— Многонько изб нарубили.

— И даже храм Божий стоит. Слава тебе, пресвятая Богородица, — перекрестилась на одноглавый шатровый купол, ослабевшая за дорогу Секлетея.

По Ядрову разносился дробный и звонкий перестук молотов, над кузнями взмывали в небо черные и сизые дымы.

— Да тут и ковалей, никак, слава Богу, — не переставал удивляться Василий Демьяныч. — Глянь, Секлетея, сколь молодых парней и мужиков по селу шастает. Ну и ну!

— То будущие княжьи дружинники. Выучку ратную здесь проходят.

— Да я многих в Ростове видел. Народ толковал: в бега ударились. Так вот они куда подались. Ловко же княгиня Мария придумала.

Лазутка лишь лукаво посмеивался. Ведал бы купец, куда бежали много лет назад они с Олесей. В глухой лес, к бортнику Петрухе, кой ныне ходит в сельских попах. Но не всё сразу купцу выложишь: он и так многому поражен. А впереди его ждут новые удивления. Ведь своих внуков он в последний раз видел в Угожах, перед ордынским вторжением, а с той поры уже миновало четырнадцать лет.

— А вот и изба моя, Василий Демьяныч.

Купец глазам своим не поверил. Ну и зятек! Такую избу отгрохал — на загляденье. Высокая, просторная, нарядная, изукрашенная дивной резьбой, на высокойподызбице; с крытыми сенями, летними повалушами, горницами и светелкой с тремя оконцами. А на дворе сколь всяких добротных построек! Такая изба и двор могут любую улицу Ростова украсить.

Порадовал зятек, зело порадовал. Вот что значат сноровистые работящие руки.

— Дочка с внуками дома ли? — с нетерпением в голосе, вопросила Секлетея.

Лазуткуа, глянув из-под ладони на солнышко, утвердительно молвил:

— К самому обеду приспели. Милости прошу Василий Демьяныч и Секлетея Гавриловна.

Олеся, увидев родителей, вначале изумилась, а затем со счастливыми слезами кинулась к отцу.

— Тятенька, родненький ты мой!

Обвила шею горячими руками, прижалась к груди, и всё ликующе говорила, говорила:

— Радость-то какая, Господи! Радость-то!..

Затем настал черед обнимать и целовать заплаканную Секлетею. Василий же Демьяныч с неподдельным изумлением уставился на трех дюжих парней, застывших у стола.

— Господи! Вымахали-то как! — ахнул купец. — Нет, ты глянь, мать. — Одно ведаю: внуки мои. А вот кто из них Никита, Егор и Васютка?… Нет, пожалуй, Васютку узнаю. Он, как сказывал зять, на Олесю похож. Так и есть. Весь в мать. А ну иди ко мне, младшенький.

«Младшенький» — парень лет шестнадцати — красивый, с кудрявыми русыми волосами и васильковыми глазами, залился алым румянцем и подошел к Василию Демьянычу.

— Здравствуй, дед.

— Васютка…Дорогой ты мой внучок, — растроганно произнес Василий Демьяныч, и из глаз его скользнула по наморщенной щеке счастливая слеза.

Глава 8 ВСЁ ИДЕТ ОТ СЕРДЦА

Когда родился Глебушка, радостная Мария молвила Васильку Константиновичу:

— Кого ждали, того Бог и дал. А дальше мне девочку хочется. Согласен, любимый?

— Будет и девочка, коль моя женушка пожелает, — весело отозвался Василько.

Но мечте княгини не довелось сбыться: вскоре любимый супруг ушел с дружиной на реку Сить и не вернулся.

Сожалея о несостоявшейся дочери, Мария Михайловна, как-то незаметно для себя, исподволь перенесла свою материнскую любовь на юную супругу боярина Корзуна. Чем чаще она бывала у Неждана Ивановича, тем всё больше ее очаровывала Любава. Была она умна, сообразительна, добра, ловка и подвижна, всё спорилось в ее ладных руках.

Нередко Мария Михайловна заходила в светлицу, где Любава Федоровна, вместе с сенными девушками, занималась рукоделием. Занятие довольно сложное и тонкое, ему надо обучаться не только долгими месяцами, но и годами. А вот Любава Федоровна, всем на удивленье, наловчилась шитью шелками, жемчугом и золотом за какие-то семь недель. Из-под ее ловких рук выходили чудесные изделия, низанные мелким и крупным жемчугом. И что самое поразительное, без всякой канвы, остротой и точностью своего безукоризненного зрения, безупречной разметкой, она расшивала крестом шелковые тончайшие или аксамитные ткани, где в необыкновенной гармонии сплетались яркие лесные и луговые цветы и травы.

Диковинным изделиям молодой Любавы поражались и сенные девушки, и боярыни, сопровождающие княгиню, и сама Мария.

— Какая же ты у нас искусная мастерица, — восторгалась Мария Михайловна.

Любава, когда ее восхваляли, всегда смущалась, упругие щеки, словно со стыда, вспыхивали ярким румянцем.

— Да ничего особенного, княгиня матушка. Можно гораздо лучше шитье узорами украсить… Надумала я к большому церковному празднику, изготовить в твой Спасо-Песковский монастырь, княгиня матушка, расшитые ткани и антиминсы^[255]. Да вот только справлюсь ли?

— Благодарствую, Любава Федоровна. Сочту за честь увидеть твои чудесные изделия в монастыре. Справишься. Руки у тебя золотые. Но вышиваешь ты не только своими руками славными, но и сердцем душевным. Без того никакое доброе творенье невозможно. Всё идет от сердца.

Не было недели, чтобы Мария Михайловна не встречалась с Любавой, а когда княгиня почувствовала, что супруга Неждана Ивановича искренне потянулась еще и к книгам, то несказанно обрадовалась и стала посещать вместе с ней Григорьевский затвор, где размещалась богатейшая библиотека. Нежно смотрела, как Любава с упоением впитывает в себя древние рукописные книги, и довольно думала:

«Глянул бы на свою племянницу Александр Ярославич. Вот бы разутешился. А то у него одни неприятности. А тут такая сродница отыскалась! Ну, всем взяла эта чудесная девушка. А как вела она себя в лесной деревушке! Всех утешила, успокоила, минутки не посидела. И всё с народом, с народом. Особенно с ослабленными и немощными. Лесными дарами их подкрепляла. Кому похлебки из белых грибов сварит, кому пользительной клюквы подаст, кому живительной родниковой воды принесет. И всё-то с ласковым словом, от чистого сердца.

Бежане душевно отзывались:

— Добрая, отзывчивая девушка. А ить жена ближнего боярина Корзуна. И откуда токмо привез такую? В Ростове ее не ведали.

Любава отшучивалась:

— С острова Буяна. На ковре-самолете меня боярин доставил».

Княгиня Мария, впервые услышав рассказ Корзуна, строго молвила:

— Дело сие, Неждан Иванович, полно тайн и загадочных обстоятельств, и связано оно с братом Александра Невского, князем Федором. Не хотелось бы тормошить его любовную трагическую историю. О появлении в Ростове Любавы надо придумать что-то более светлое… Допустим, привез ты племянницу Александра из Новгорода. Мало ли там боярышень.

— Пожалуй, я так и заявлю, Мария Михайловна. И Любаве с Ариной о том скажу, и дружинников, с коими в лес ездил, накрепко предупрежу. Они у меня умеют хранить тайны.

— На том и порешим.

Когда же Любава Федоровна повела бежан в дремучую лесную деревушку, то Неждан Иванович успокоил княгиню:

— Мы с Любавой как-то в лес ездили. Велел ей сказать, что это я деревушку обнаружил. Дорогу же она хорошо запомнила. Моя супруга не проговорится

Не проговорилась Любава Федоровна. Умница!

В Нежданке бежане пробыли пять дней. Все находились в томительном ожидании. Как там Ростов Великий? Была ли битва с татарами? Что с городом и дружиной?

Наверное, всех больше волновалась княгиня Мария. И вот, наконец, на шестые сутки в деревушку прибыл боярин Корзун.

— Неврюй пробежал мимо Ростова. Правда, кое-какие села пограбил, но сей урон для всего княжества и не столь велик.

— А Ярославль, Углич?

— На города оные рать свою Неврюй не повернул и ушел в степи.

Мария Михайловна истово перекрестилась.

— Слава тебе, Господи! Дошли мои молитвы до Спасителя.

— И не только молитвы, Мария Михайловна. Кабы не твои сношения с ханом Сартаком, выжег бы Неврюй всю Ростово-Суздальскую Русь. Многим князьям, да и всему народу за тебя надо молиться.

Благополучно вернувшись в Ростов, княгиня Мария, еще больше полюбив супругу Корзуна, дала ей чин ближней боярыни.

Глава 9 ОРДЫНСКИЙ ЦАРЕВИЧ

С Чудского конца донеслись заунывные звуки ордынских труб. Чтобы это значило, пожимали плечами ростовцы. Уж не помер ли сам баскак Туфан?

На другой день в покои княгини вошел возбужденный Неждан Иванович и доложил:

— В Золотой Орде умер хан Батый.

Лицо Марии Михайловны стало озабоченным.

— Боюсь, Неждан Иванович, что смерть Батыя не принесет Руси особой радости. Кажется, умер тиран, кой двадцать лет назад залил кровью всю нашу Отчизну. Но постепенно Русь начала зализывать раны. Жестокий хан надолго уехал в Монголию, дабы схватиться с Огуль Гамиш, чтобы поставить на престол своего двоюродного брата. И Батый добился своей цели. Великим каганом стал Менгу, а Золотой Ордой все эти годы управлял сын Батыя — Сартак. Мы очень надеялись на этого несторианца, и если бы не восстание Андрея Ярославича, у Руси была подлинная возможность избавиться от ордынского ига. Добрым знаком стало и то, что Батый утвердил на великокняжеском столе Александра Невского. Надо сказать, что великий мусульманский полководец с большим уважением относился к великому русскому полководцу. А уж хан Сартак дождаться не мог, когда Невский станет государем всея Руси… А что произойдет после смерти Батыя?.. Что, Неждан Иванович?

— Ничего доброго, Мария Михайловна. Наверняка хан Берке закатит небывалый достархан. Теперь Сартак будет более беспомощным.

— Легко сказано, Неждан Иванович. Боюсь, что ненавистный нам Берке устроит резню в Золотой Орде. Мнится мне, хан Сартак долго на своем троне не усидит. Берке способен на самый ужасный поступок.

— Думаешь, княгиня, он пойдет на убийство Сартака?

— Уверена в этом. Не такой хан Берке человек, чтобы упустить благоприятный случай. И если он станет ханом Золотой Орды, то надо ждать большой беды. Очень большой, Неждан Иванович.

— Что мы можем предпринять, Мария Михайловна?… Надо спасать хана Сартака. Но как? Может, переговорить с Александром Ярославичем?

— Понимаю, на что ты намекаешь, Неждан Иванович. Но едва ли Александр Невский согласится поехать в Орду. Если поездка и произойдет, она не принесет Сартаку ощутимой поддержки. Берке будет начеку. Если он что-то пронюхает, то Александру Ярославичу никогда уже не выйти из Орды. А может случиться и того хуже. Разгневанный Берке вновь двинет на Русь свои тумены.

— Замкнутый круг, княгиня? Но мы не можем сидеть, сложа руки.

Мария Михайловна, погрузившись в напряженные мысли, сосредоточенно заходила по покоям. Смерть Батыя спутала все ее планы. После вторжения Неврюя, она вновь направляла к хану Сартаку посольство под началом сына Бориса и боярина Неждана. Хан заверил, что никогда больше не пошлет на Русь свои тумены, если русские князья не вздумают вновь подняться на Золотую Орду. Борис Василькович и Корзун твердо заявили, что великий князь Александр Невский никому не позволит поднимать руку на татар.

Так и произошло. За три года, проведенные Александром Ярославичем на великокняжеском столе, ни один ордынский отряд не пересек рубежи Ростово-Суздальской Руси. Невский, глубоко понимая бесполезность антиордынских выступлений, жесткой рукой подавлял любого князя, помышлявшего замахнуться даже на татарского наместника, сидевшего в уделе. Русь вновь обретала долгожданный покой.

Но вот Батыя не стало. Дружелюбно настроенный к Руси хан Сартак, оказался один на один с родным братом покойного Берке. Теперь этого свирепого хана некому сдерживать. Каган Менгу слишком далек от Сарая. Император сидит в Каракоруме и, упиваясь своей властью, ведет праздную жизнь, во всем полагаясь на Берке. Это очень опасно. Берке, и в самом деле, не потерпит больше несторианца Сартака. У него развязаны руки, и теперь он, со своими верными туменами, постарается сместить с трона давно неугодного ему хана Золотой Орды. Ситуация складывается довольно тягостная. Боярин Корзун прав: нельзя сидеть, сложа руки. Никак нельзя!

— Вот что, Неждан Иванович. Надо ехать к Александру Ярославичу. Хочется послушать его совета. Если уж он сам не захочет направиться в Орду, то пусть отрядит моего Бориса. Надо снаряжать его с великими дарами, чтобы задобрить обоих ханов, особенно Берке. Ныне от этого человека зависит судьба Руси.

— Я сегодня же соберусь к великому князю. А вдруг Александр Ярославич что-то и измыслит, дабы найти мир с Берке.

После отъезда Корзуна, Мария Михайловна еще долго сидела в кресле. Она мучительно думала, как отвести беду от Руси. Тревожные мысли теперь не покидали ее ни на минуту.

* * *

Как Мария и предполагала, Александр Ярославич не захотел ехать в Орду. Пока был жив Батый, его брат довольно терпеливо относился к Невскому. Ныне же никакие дары не способны умиротворить Берке. Теперь этот коварный хан пойдет напролом к желанной власти. Правда, задумку Марии следует поддержать. Поездка ростовского князя с дарами и грамотой великого князя, может на какое-то время умерить пыл Берке. Ну, хотя бы еще год продержаться! За это время удельные князья обрастут новыми сотнями дружинников, кои тайно готовятся в лесных урочищах. Ныне каждый войн на золотом счету. Настанет время, когда русские князья настолько окрепнут своими ратниками, что они, в случае своего объединения, не только дадут достойный отпор татарам, но и навсегда покончат с игом Золотой Орды. Так и произойдет, и в этом полководец Александр Невский не сомневался. Сейчас же сие золотое время не приспело, и надлежит тонкой дипломатией и данью сдерживать ордынских ханов. Пусть Борис Василькович, от его имени, съездит в Сарай. А вдруг его поездка принесет плоды? Хотя…

Александра Ярославича грызли сомнения.

И всё же поездка князя Бориса была не напрасной. Берке дал обещание не вторгаться на Русь, однако он потребовал увеличить дань, на что ростовский князь ответил:

— Если на Руси воцарится мир, то наши селения и города будут способны собрать дань. Важно возродиться от разрухи. Наш великий князь Александр Ярославич весьма надеется на мир с Золотой Ордой.

— Передай своему князю, что хан Берке предпочитает мир войне.

Младший брат Батыя, словно услышав слова Невского, продержался год, чтобы не трогать Сартака. Но на большее Берке не хватило. Окончательно убедившись, что его поддерживает большинство туменов, в одну из темных ночей 1256 года, он, перебив охрану Сартака, ворвался в ханский шатер и убил своего племянника. С той ночи Берке стал великим ханом Золотой Орды.

Эту жуткую весть принес в Ростов Великий не кто-нибудь, а сам… царевич Джабар. Его загнанный, взмыленный конь упал перед детинцем. Вид царевича был жалким. Одетый в лохмотья, он напоминал самого затрапезного нищего. Подойдя к воротам, он произнес усталым голосом:

— Пропустите меня к княгине Марии.

Караульные загоготали:

— Экого голодранца да еще к княгине, хо-хо! Никак крепко назюзюкался. Ступай прочь, рвань!

Джабар выудил из лохмотьев пайцзу и протянул ее караульным. Те перестали гоготать и с удивлением уставились на «нищеброда».

— А почему в таком виде, мил человек?

— То не вам рассказывать. Мне нужно спешно повидаться с княгиней Марией.

— Коль с такой пластинкой, то пропустим. Проводи его до княжьего двора, Никешка.

Рассказ Джабара был печальным:

— Не зря я, княгиня Мария, предупреждал твоего советника Корзуна, что в Орде может возникнуть такое время, когда к власти придет Берке. Это случилось неделю назад.

— А что с ханом Сартаком? Неужели Берке решился на убийство?

— Именно так, княгиня. Берке задушил спящего хана подушкой. Утром он собрал всех чингисидов и начальников туменов, и показал завещание хана Батыя, в котором сказано, что в случае ненасильственной смерти его сына Сартака, трон Золотой Орды должен занять младший брат Берке.

— А как новый хан объяснил неожиданную смерть молодого Сартака?

— Довольно просто, княгиня. Сартак-де перепил хорзы и задохнулся от собственной рвоты. Конечно, никто в это не поверил, но любого сомневающегося ждала смерть. Днем состоялись пышные похороны, а уже ночью Берке отдал приказ — вырезать всех несторианцев. Это было ужасно. Мне удалось переодеться в одежду странствующего дервиша^[256] и бежать. Дорогой я загнал десятерых лошадей. Если бы не пайцза, то я умер бы с голода, и не заменил бы ни одного коня. Теперь я в твоей воле, княгиня Мария.

Совсем по другому представляла себе встречу с царевичем Джабаром, ближним сановником Сартака, Мария Михайловна. Он обещал приехать в Ростов открыто и торжественно, дабы заполучить доверие Ростово-Суздальских князей, которое могло бы повлиять на укрепление власти хана Сартака.

Ныне же влиятельный чингисид — изгой, беглый человек, лишенный своей родины. Возвращение в Орду означало бы для него незамедлительную погибель. Джабар — один из самых ненавистных людей Берке. И теперь, когда Берке овладел троном, Джабар уже ни чем не может помочь Руси.

В покоях воцарилась мертвая, напряженная тишина. Вместе с княгиней Марией в креслах сидели Борис Василькович и боярин Корзун. Оба они, после рассказа царевича, пребывали в замешательстве.

«Джабар слишком поздно явился, — раздумывал князь. — Ныне пребывание его в Ростове неуместно. Хан Берке, изведав о его бегстве, может силой вернуть в Сарай царевича. Он пришлет своего посла, кой скажет: „Великий хан Золотой Орды требует выдачи Джабара. В противном случае, тумены обрушатся на Ростовское княжество“. Вот тогда и задумываться не доведется. Джабар не стоит того, чтобы ради него была разорена Ростовская земля. Как это не прискорбно, но царевича придется выдать Берке».

Несколько иные мысли были у боярина Неждана. Он также сожалел о случившимся. «Самый именитый приближенный Сартака немало влиял на политику великого хана, благодаря чему Ростово-Суздальская Русь провела десяток покойных лет (исключение: восстание Андрея Ярославича). Действия Джабара заслуживают самой высокой похвалы. Ныне он оказался в затруднительном положении, и надо искать из него какой-то выход. Потомок Чингисхана может и на Руси зело пригодиться… Любопытно, что решит княгиня Мария?»

После тягостного раздумья княгиня, наконец, спросила:

— Есть враги у Берке, царевич?

— Есть, и достаточно много. Берке недовольны не только несториане, но и мусульмане. Среди них имеются даже начальники туменов и чингисид Хулагу.

— Тот самый Хулагу, которого каган Менгу и Батый назначили правителем Ирана?

— Ты хорошо осведомлена, княгиня. Хулагу может объединить вокруг себя всех противников нового хана. Он давно враждует с Берке, имеет добрые отношения с императором Монголии и мечтает овладеть троном Золотой Орды.

Замкнутое лицо Марии Михайловны несколько посветлело.

— А пойдет ли Хулагу на связи с русскими князьями?

— Я не раз встречался с Хулагу. Непременно пойдет. Ему, как и Сартаку, потребуется помощь русских князей. Хан Берке не такой уж и всесильный, да и годами не молод. И чем дряхлее он становится, тем осторожней ввязывается в войны. Не думаю, что Берке долго просидит на троне.

Князь Борис Василькович и боярин Корзун многозначительно переглянулись. А царевич, по-прежнему одетый в свой длинный нищенствующий халат, поднялся из кресла и, красноречиво глянув на Неждана Ивановича, произнес:

— Когда-то, преславный боярин, ты преподнес мне знатный подарок, которому нет цены. Думаю, для тебя он был вдвойне дорог.

— Скрывать не буду: весьма дорог. Меч, который я тебе вручил, достался мне по наследству. С ним связана богатая история.

— По наследству? Я ничего не слышала об этом. Конечно, я ведала, какой подарок ты повезешь царевичу Джабару, но я не знала, что у него богатая история, — заинтересовалась Мария Михайловна.

— Меч подарил моему деду сам Юрий Долгорукий.

— Вот как!

— В лютом сражении за Киев мой дед, Михаил Андреевич, не только зело отличился, но и спас жизнь великому князю Юрию Владимировичу, за что и был щедро награжден. Перед смертью дед передал меч моему отцу, Ивану Михайловичу, а от него меч был передан мне. Вот такая история, Мария Михайловна. Я уже рассказывал ее князю Борису Васильковичу.

— Тогда ты сказал, что твой меч — самое ценное, что у тебя есть, и что он принесет не только дружбу с царевичем Джабаром, но и покой для Руси, — молвил князь.

— Так и свершилось, — кивнул царевич. — Я сделал, всё что мог, чтобы ордынец как можно реже вынимал свою саблю из ножен. Твой же булатный меч, боярин Корзун, я хранил, как зеницу ока.

— И всё же он достался хану Берке, — с сожалением произнес Борис Василькович.

— Извини, пресветлый князь, но с дорогими подарками не расстаются.

И тут Джабар распахнул полы своего халата, и все увидели, что царевич опоясан мечом в необыкновенно красивых сафьяновых ножнах, украшенных драгоценными каменьями из алмазов, сапфиров и бриллиантов.

— Знатный меч, — не скрывая своего восхищения, молвила Мария Михайловна.

Джабар отстегнул меч от кожаного пояса, взял его в обе руки и понес к Корзуну.

— Благодарю тебя, преславный боярин, за изумительный подарок. На Руси он мне больше не пригодится. А вот тебе, искусному воеводе, он будет всегда кстати. Пусть навсегда остается с тобой дар великого князя Юрия Долгорукого.

Неждан Иванович земно поклонился Джабару и с чувством выговорил:

— Твой поступок, царевич, достоин самой высочайшей похвалы. Я никогда этого не забуду.

* * *

Пока царевич отдыхал в дальних покоях княгини и приводил себя в порядок, Мария Михайловна решала дальнейшую судьбу Джабара. Не всё еще так худо, раздумывала она. Царевич может Руси и пригодиться. Отменно, когда у него осталось много сторонников в Сарай-горде… Чтобы расколоть и тем самым ослабить Орду, можно попытаться объединить с помощь царевича всех врагов хана Берке. И этим надо разумно воспользоваться. Но при одном непреложном условии. Если Джабар намерен действительно оказать помощь Руси, то он должен принять истинное христианство. Без этого ни один русский князь не поверит в самые благие намерения ордынского царевича. Это, во-первых. Во-вторых, пока надо надежно укрыть Джабара. Ныне хан Берке повсюду разыскивает своего опасного противника. Любая земля, принявшая царевича, будет повержена карающему мечу Берке. Пока опасно оставлять Джабара в Ростове. Ни одна душа не должна ведать, что ордынский царевич находится в городе… А что если его отправить в скит отшельника Фотея? Правда, вот уже три года там обитает новый пустынник Иоанн, пришедший из Георгиевского монастыря. Старец еще довольно светел умом, благочестив, гораздо начитан и почти наизусть ведает все богослужебные книги. Самое удачное место для несторианина, кой надумал избавиться от ереси и решил принять длительный обряд очищения, дабы стать воистину православным человеком.

Так тому и быть!

Глава 10 ТАТАРСКИЕ ЧИСЛЕННИКИ

Хану Берке так и не удалось распознать, где спрятался его недруг Сартак. Миновало три месяца, а о нем ни слуху, ни духу.

«Может, где-нибудь сдох, как шелудивая собака», — несколько успокоился хан. Зато ему не давала покоя мысль — еще более обогатиться за счет поверженной Руси. Надо поголовно обложить данью всех урусов. Баскаки подсчитали, что дань возрастет, чуть ли не вдвое. Это ли не добыча! Ныне она нужна, как воздух. За последние полгода Берке предпринял деятельные шаги, чтобы обособить Золотую Орду от далекого Каракорума. Но монгольский император Менгу взамен потребовал неисчислимых богатых подарков, которые можно взять с такой огромной страны, как Русь. И он, Берке, пойдет на такую жертву, лишь бы полностью выйти из-под руки великого кагана. Ему нужна полная самостоятельность и неограниченная власть, тем более сейчас, когда некоторые чингисиды рвутся к трону. Чего стоит один Хулагу! Этот владетель громадного улуса^[257] может начать войну с Золотой Ордой. Дело может принять нежелательный оборот: Хулагу силен, у него много приверженцев не только в Каракоруме, но даже в Золотой Орде. И это хуже всего. Надо склонить всех поборников Хулагу на свою сторону. Чем? Деньгами, соболями, табунами коней и другими богатыми подношениями. Но степные кочевья истощены. Всё это возможно взять только на Руси. Однако попытка обложить поголовной данью Киев и Новгород была сопряжена с большими трудностями. Пришлось Александру Невскому жестоко подавлять мятежи своих же поданных. Они все же покорились численникам и стали платить поголовную дань, однако новгородцы не допустили к себе ни баскаков, ни бесерменов^[258]. Город остался без ордынской власти.

Ныне же предстоит поголовная перепись всех уделов Руси. Нет сомнения, что многие княжества тому воспротивятся. Но для этого есть Александр Невский: он без колебания уничтожит восставшие города. Он всегда находился в полном послушании у ордынских ханов, и он выполнит любой приказ Берке, чтобы остаться великим князем. Конечно, мятежи намного обескровят Русь, сделают ее более слабой, раздробленной и податливой. Не этого ли добивался Берке все свои последние годы? Этого!.. Но сейчас времена несколько изменились. Хану Золотой Орды (для получения весомой дани) нужна боле спокойная и безмятежная Русь. Надо сделать так, чтобы урусы более мирно отнеслись к ордынским численникам, и для этого есть на кого опереться. На попов, которых возглавляет митрополит всея Руси Кирилл. Духовенство еще ханом Батыем было освобождено от ордынской дани, и оно довольно благосклонно относится к защитникам ислама. Но сейчас митрополит неудовлетворен действиями Берке, направленными на гонение несториан. Придется Кирилла успокоить. Ради богатой дани, он, Берке, не только дозволит несторианам справлять христианские богослужения, но и… учредит в столице Орды особенную епархию под именем Сарской. Пригласит для беседы митрополита и пообещает ему присоединить новую епархию к епископии Южного Переяславля. Думается, после такого щедрого дара, Кирилл в лепешку расшибется, чтобы услужить хану Орды. Русский народ глубоко верует в Христа, и он всегда доверяет проповедям своих духовных пастырей. А они уж постараются, чтобы народ не поднимался против ордынских переписчиков.

Есть и еще один путь — прикрепить некоторых русских князей к Орде родственными связями. Пусть они женятся на ордынских царевнах. Едва ли кто посмеет отказаться от такой почести, заведомо зная, что вежливый отказ повлечет за собой большие несчастья. У хана Берке много возможностей жестоко наказать отступника. И первым, кто возьмет в жены татарку, будет Белозерский князь Глеб, младший сын знаменитой княгини Марии. Эта женщина, как повсюду говорят, обладает исключительным государственным умом и пользуется колоссальным влиянием среди русских князей. Вот пусть и породнится она с дочерью покойного хана Сартака, тем более та исповедует несторианскую веру. За первым же браком последуют другой и третий. Любые цели хороши, если урусы станут покорно платить дань.

* * *

Всё пока шло по намеченному плану Берке. Прежде чем отправить на Русь своих переписчиков (численников), он послал к митрополиту Кириллу своего духовного имама^[259]. Беседа проходила в стольном граде Владимире, и прошла она очень дружелюбно. Имам прожил в митрополичьих покоях три дня и остался крайне доволен переговорами с Кириллом. Митрополит не скрывал своего отрадного настроения. Хан Берке не только прекратил преследования несториан и позволил им справлять христианские богослужения, но и надумал учредить в Сарае епархию, поставив в мусульманском городе православный храм. Особо намекнул имам и о том, что русская православная церковь и впредь не будет подвергаться обложению татарской данью, и что не пройдет и нескольких лет, как митрополия Руси станет одной из самых процветающих в мире.

Перед отъездом имама, Кирилл откровенно спросил:

— Будем честны, почтеннейший… Я хорошо наслышан о хане Берке. Он ничего зря не делает. Все его добрые деяния по отношению к русскому духовенству, очевидно, преследуют какую-то цель.

— Никакой корыстной цели, владыка. Все деяния хана Берке идут от чистого сердца.

— Но прошел слух, что хан Берке надумал учинить на Руси поголовную перепись населения.

— Слух достоверный, святейший владыка. Баскаки работают дурно, в их отчетах такая путаница, что сам Аллах не разберется. Не поймешь, сколько они собирают дани. Полный бедлам! Великий хан Берке надумал узаконить порядок сборов. Думается, такой порядок поддержит русская православная церковь. Хан Берке весьма надеется на тебя, святейший владыка, что ты своим духовным словом утихомиришь недовольных. Да будет мир и благоденствие в твоей стране.

Задумка хана Берке о поголовной переписи пришлась митрополиту всея Руси не по душе. Но свое недовольство имаму он не стал выказывать. Бесполезно! Повлиять на решение Берке способен только великий князь.

Александр Ярославич, выслушав владыку, пришел в негодование:

— Берке хочет поставить Русь на колени. Города и веси и без того с большим трудом собирают ханские поборы. Поголовная перепись повсюду вызовет народные бунты. Надо ехать в Орду! И не только мне, но и многим князьям.

Александр Ярославич повелел выехать вместе с ним Ростовскому, Белозерскому, Ярославскому, Углицкому князьям и… своим братьям. Андрей Ярославич, после поражения от татар, не ужился в Швеции и, попросив прощения у Невского, вернулся на Русь. Невский, с немалым трудом простив брата, отослал его править довольно именитым уделом, Суздалем. Скрепя сердце, помирился с Александром Ярославичем и младший брат, князь Тверской, Ярослав Ярославич.

Состав посольства мог вызвать недоумение. Особенно, казалось, неуместен был в его составе Андрей Ярославич, кой четыре года назад посмел поднять свою рать на Орду, и кой до сих пор был ненавистен Берке, потерявшему под Переяславлем десятки тысяч воинов. Да и Ярослав Ярославич, помогший Андрею дружиной, не слишком вписывался в число посланников.

Но Александра Невского ничуть не смущали сии обстоятельства. Он должен показать Орде, что при его правлении Русь сбилась в твердый кулак, все бывшие неурядицы и ссоры между князьями прекращены, и что теперь новое давление на Русь со стороны Золотой Орды может привести для обеих сторон крайне нежелательные последствия. Хан Берке, если он разумный политик, должен отменить поголовную перепись русского населения.

А лукавый и хитроумный Берке уже был предупрежден не только о выезде посольства из Владимира, но и его составе. Он тотчас приказал собирать всех степняков в свои грозные тумены и поставить их перед Сарай-городом. Причем, в тумены велено было взять даже подростков и переодетых в мужскую одежду женщин..

Когда Александр Невский выехал к столице Золотой Орды, то он немало удивился: посольство встречало такое громадное войско, коего он не видел за всю свою жизнь.

— Вот это полчища! — откровенно поразился юный Глеб Белозерский.

— Боже милосердный, да тут туменов и не перечесть! — с тем же изумлением молвил Константин Ярославский.

— Можно и перечесть, — со злой гримасой на лице ворчливо бросил Невский. — Тумены стоять порознь, каждый со своими приметами.… А ну, Борис Василькович, посчитай, сколь тут туменов. Ты в Орде бывал не единожды. Считай!

Князь Борис начал загибать пальцы.

— Пятьдесят…Пятьдесят туменов, Александр Ярославич. Полумиллионное войско!.. Чтобы это значило?

— Дураку ялсно, Борис Василькович, — хмуро отозвался Невский. — Берке решил нас запугать. Если такое войско хлынет на Русь, то…

Александр Ярославич не договорил, но и так стало каждому ясно, что произойдет с несчастной Русью.

Несколько часов великий князь с глазу на глаз беседовал с великим ханом, но никакие веские доводы Александра Ярославича Берке не брал в расчет. Численникам на Руси быть!

Те же самые слова Берке сказал и при всех князьях. А когда удрученные правители стали расходиться по своим шатрам, хан просил задержаться Глеба Васильковича.

Берке, уверенный в своих силах и могуществе, начал свою речь без обиняков:

— Ты, князь Глеб, любимый сын своей матери. Я хочу преподнести ей и тебе прекрасный подарок. Хотел бы ты стать более богатым и знатным князем?

— Наверное, каждый князь мечтает об этом. Но я, великий хан, доволен тем уделом, на правление коего ты дал мне свой ярлык.

— Град Белозерск удален от вашей столицы и не столь известен. Можно получить в удел более крупный и влиятельный город. Думаю, ты не откажешься от этого?

Глеб Василькович, пока еще ни о чем, не догадываясь, развел руками.

— Всё в твоей власти, великий хан.

— В моей, юный князь, — самодовольно кивнул Берке. — Я давно присматриваюсь к тебе. Хоть и говорят, что яблоко от яблони недалеко падает, но эта премудрость не всегда верна. В твоих жилах хоть и течет кровь дерзкого отца Василька Константиновича, но ты совершенно другой. Нрав твой мягкий и податливый, и с таким нравом можно далеко пойти. Что толку от твоего грубого и вызывающего дяди Андрея Ярославича, что едва уцелел в битве под Переяславлем, затем бежал в чужую страну, откуда вновь попросился на Русь, и со слезами выпросил у Александра Невского Суздальский удел. Теперь он, как смиренная овца, служит на побегушках у великого князя. Ты можешь далеко пойти, князь Глеб, если я тебя выдам за дочь Сартака, бывшего великого хана Золотой Орды.

Юный, семнадцатилетний Глеб растерялся.

— Но я… но я уже женат. Три года назад прошел обряд венчания в храме.

Берке беззаботно рассмеялся:

— Это не может служить преградой, и ты волен выбрать себе новую жену. Многие русские князья, задумав обручиться в другой или третий раз, отправляют своих опостылевших жен в монастырь. У вас это не возбраняет даже церковь… Ты любишь свою супругу?

— Не знаю, великий хан. Она еще совсем маленькая девочка. Ей всего тринадцать лет.

— Детей, как слышал, у тебя еще нет?

Князь Глеб покраснел. О каких детях спрашивает великий хан, когда он еще ни разу не был с Агафьй в постели. Жена все дни проводит на своей половине, и ни о какой еще любви и не думает.

— Детей пока не предвидится, великий хан.

— Вот и отлично, — вновь ласково улыбнулся Берке. — Кучу джигитов тебе принесет новая жена.

Хан трижды хлопнул в ладоши, и тотчас в шатер проскользнула невысокая, гибкая, скуластая девушка в шелковом узорчатом халате и шароварах. Она низко поклонилась сначала Берке, а затем князю.

— Ее зовут Зейнаб. Она, как и ее отец, довольно сносно говорит на русском языке. Она умна и покорна, и готова исполнять все твои прихоти. Зейнаб станет тебе отличной женой.

Глеб вновь пришел в замешательство:

— Извини, великий хан, но брак на Руси возможен только с согласия родителей. Мне потребуется благословение матушки.

— Я, надеюсь, княгиня Мария с благодарностью примет мое предложение. Я дам твоему уделу большие льготы от всех поборов. Возвращайся домой, о мой юный князь. И поторопись! Как только ты отправишь свою жену в монастырь, немедля приезжай за невестой в Орду. Я устрою тебе пышную свадьбу.

Александр Невский привез хану много золота и серебра, на кои он выкупил сотни пленников. Но возвращение его во Владимир было тягостным.

* * *

Осенью 1257 года, под началом Китаты, двоюродного брата великого кагана Менгу, на Русь хлынули ордынские численники. Китата, как верховный баскак, остановился в стольном граде и незамедлительно приступил к переписи населения. Перепись велась по домам, и устанавливала поборы в виде дани. Были использованы исконные русские единицы обложения — «соха», «плуг», «рало», к коим были присовокуплены подводная повинность и обязанность русских князей, как вассалов, служить своими дружинами хану-сюзерену в походах.

Татаро-монгольские численники создали на Руси «баскаческую» военно-политическую организацию. Принудительным путем они сформировали особые военные отряды, частью укомплектованные из местного населения, поставив во главе их татаро-монгольский командный состав. Эти отряды поступали в распоряжение баскаков и были обязаны контролировать выполнение повинностей и вообще всю жизнь данного княжества. Баскаческие отряды были поставлены в землях Муромской, Рязанской, Суздальской, Тверской, Курской, Смоленской и других, а позднее в землях Юго-Западной Руси — Болоховской и Галицкой. Баскаки и их отряды, в сущности, заменяли монгольские войска. Основное назначение баскаческой организации состояло в том, чтобы «держать в повиновении Русь».

Пересчитав жителей, татары поставили над ними десятников, сотников, тысячников и даже темников. Однако поголовная перепись вызвала во многих княжествах ожесточенное сопротивление народа. Особенно в Новгородской земле (о чем уже рассказывалось выше). Александру Невскому приходилось подавлять каждое народное выступление. У него не было другого выхода. Не подавишь мятеж — жди страшного ордынского нашествия. Не зря хан Берке держит на рубежах Северо-Восточной Руси пятьдесят туменов. Биться с ними тщетно. Русь еще не готова собрать на Орду огромного войска. Надо ждать и ждать, терпеливо ждать!

Иногда Александр Ярославич приходил в отчаяние. Усмирив очередное восстание, ему неистребимо хотелось взбежать на высокий крутояр и кинуться вниз, оземь, дабы тотчас обрести смерть. Все последние годы приносили ему многочисленные страдания. Прежняя слава непобедимого полководца уходила в песок. Он всё чаще и чаще становился (страшно молвить!) карателем своего же народа. Он, Александр Невский, кой самозабвенно любил своё Отечество, когда-то героически защищая оратая и ремесленника от чужеземных завоевателей. Его слава гремела по всему миру, и его готов был носить на руках весь русский народ. Имя Александра Невского было символом Руси.

Было… А что же ныне? Его ненавидят, как злейшего врага и презирают, как подлого Иуду. Сколь не толкуй народу, что на безбожных татар не приспело время подниматься, и что лучше перетерпеть худые времена — не верят! И от этого на душе Александра Ярославича становилось настолько мучительно и горько, что порой, и в самом деле, ему не хотелось жить.

Среди князей, в те времена, его мало кто понимал. После поголовных поборов каждый удел начал стремительно хиреть. Не выдерживали ордынского обложения даже бояре. Татарские отряды безнаказанно врывались в родовые имения и забирали куда больше установленной десятой доли. Был у боярина в вотчине табун в сто лошадей, а после татарского набега не оставалось и половины. Так же и с хлебом. Бояре жаловались баскакам, а те пожимали плечами:

— Мои джигиты лишку не берут. Что численники переписали, от того числа и взимается. Мой джигит — честный джигит. Это ваши людишки табуны и хлеб грабят.

— Какие людишки?

— А те, что нашим джигитам подсобляют.

Баскаки, конечно, нагло врали: они тщательно припрятывали добычу. Но и среди «подсобников» оказались люди, готовые поживиться на людской беде. (Во все времена и веки немало было на Руси и всякого сброда, готового на любые гнусности и даже убийства. Вот эти головорезы и вливались в татарские отряды).

А случалось, попадались среди ордынцев даже бывшие княжьи дружинники и бояре. Среди них — небезызвестный в Ростово-Суздальской Руси — Агей Букан. Когда-то он еще служил сотником у великого князя Ярослав Всеволодовича, был его доверенным человеком и проворачивал всякие темные, пакостные делишки. Ярослав возвел его в чин ближнего боярина, но Букан вскоре крупно обворовал своего государя и с треском был выдворен с великокняжеского двора. Тогда изворотливый Агей предательски донес на «злые умыслы» Ярослава против хана Батыя (коих практически и не было) и вскоре вновь оказался ближним боярином нового великого князя, младшего брата Ярослава — Святослава Всеволодовича. Но Букан торжествовал недолго: через нескольких месяцев недалекий Святослав^[260] был смещен с владимирского стола. На его место пришел Андрей Ярославич, кой простил Агею все его прежние грехи и взял к себе сотником. Но опять не повезло Букану. Вспыльчивого и дерзкого Андрея разбили татары, и вновь Букан остался не у дел. Новый великий князь Александр Невский, прознав о многих подлостях Агея, никакой службы ему не дал, твердо сказав:

— Мерзавцев у себя не держу.

Агей затаил злобу на Александра Ярославича, а когда во Владимир прибыл с численниками верховный баскак Китата, Букан решительно двинулся к его двору. На службе баскака Агей, при выколачивании дани, был настолько жесток и беспощаден, что Китата доверил ему тысячный отряд.

Народ исходил стоном, негодовало купечество и боярство, а Александр Ярославич ничего не мог сделать. И это собственное бессилие приводило его в неописуемую ярость. Порой ему хотелось поднять все видимые и скрытые в лесах дружины и кинуть грозный клич: на Орду! И он, в порыве этого безумного неистовства, выхватывал из ножен свой тяжелый меч. Уж лучше погибнуть в честном поединке, чем быть татарским прислужником! На Орду!

Но проходила минута, другая, и, Александр Ярославич, укрощая гнев, тяжело опускался на лавку и ожесточенно думал: «Не пора, не пора, будь вы прокляты!».

Глава 11 МЛАДШИЙ СЫН

Любимец огорчил мать.

— Напрасно ты согласился на предложение Берке, сынок. Агафья этого не заслужила.

А Глеб Василькович возвращался на Русь в радужном настроении. Скоро он станет одним из самых знатных князей. Еще бы! Его женой будет дочь бывшего великого хана Сартака, племянница самого Берке! То ль не великая честь!.. А Агафья? Да разве можно сравнить дочь захудалого князька из Мологи с родственницей всесильного хана Берке?! Конечно же, он вдругорядь обвенчается, а Агафье скажет, чтобы отправлялась в обитель. Там ей будет хорошо. Вначале походит послушницей, а затем и примет постриг. В обители — славная игуменья, она присмотрит за ней и всем обеспечит. Агафья ничего не потеряет, она и дома-то чувствует себя затворницей. Ни с кем не дружит, в куклы играет, да всё по родителям хнычет. Его же, Глеба, никто не осудит: сколь мужчин своих жен в монастырь спроваживают. Дело житейское, обычное. Матушка возражать не будет.

Глеб, в отличие от Бориса, рос тихим и покладистым, но одна лишь матушка ведала о его заветной мечте: стать храбрым и могущественным князем, как его отец. Но вот ему уже пошел восемнадцатый год, но мечта его в жизнь так и не воплотилось. Он по-прежнему был робок и застенчив, и владеет маленьким, отдаленным от крупных городов, Белозерским уделом, куда ни одного князя и палкой не загонишь.

Матушка же и тем довольна:

— По твоему нраву, Глебушка, пока и такого удела достаточно. Научишься управлять боярами и народом, может, и другое княжество получишь.

И вот, кажется, случай подвернулся. Теперь дело за матушкой.

Но княгиня Мария на Глеба осерчала:

— Я недовольна тобой, сынок. Не надо было давать повода Берке. Он чересчур коварен и ничего зря не делает, все его помыслы худые.

— Да разве худо жениться на его племяннице, матушка?

— Худо, сынок. Я всегда осуждаю браки с мусульманскими женщинами, хотя наши князья не раз сочетались с половчанками. Это случалось даже и в нашем роду Ольговичей. Но я противница кровосмешения, оно портит породу и нрав русского человека, а в конечном счете, и душу его. А душа русского человека, на мой взгляд, самая чудесная и необыкновенная. Так что, сынок, позабудь о словах хана Берке и с Богом возвращайся к своей законной супруге. Скоро она подрастет, полюбит тебя, и вы будете счастливы.

Сумрачным приехал в свой Белозерск князь Глеб Василькович. Впервые он осталсянедоволен своей матушкой. Маленький древний городишко и вовсе показался ему серым и невзрачным. Да тут еще длинная, морозная зима нагрянула, всё завалило обильным снегом. Даже на охоту не выберешься. И вовсе взяла Глеба докука.

А сокровенная мечта не только его не покидала, но всё больше и больше посещала его мысли. Как-то набрался Глеб смелости, явился на женскую половину хором и заявил Агафье:

— Шла бы ты в монастырь.

— Аль наскучила я тебе, Глеб Василькович? — спокойно и без всякого удивления спросила девчушка.

— Наскучила.

Это единственное слово далось Глебу с невероятным трудом. Ему стало жаль супругу, и чтобы больше не разговаривать с Агафьей и не удручать себя, он быстро удалился на свою мужскую половину. Но в покоях ему не сиделось. Агафья поведает о намерении мужа своим боярышням и мамкам, и начнет собираться в обитель. И тогда терем загудит, как растревоженная пчелиная борть. Начнутся охи, вздохи и плачи, а этого Глеб Василькович терпеть не мог. Нет уж, лучше бежать из хором. И тут он вспомнил, что через два дня наступает великий праздник, Рождество Христово. Глеб малость подумал и позвал к себе ближнего боярина.

— А что, Роман Дмитрич, не отпраздновать ли нам Рождество в твоей вотчине? Надоело мне сидеть в своих хоромах.

— Как тебе будет угодно, князь, — с некоторым удивлением произнес боярин.

Всю неделю просидел Глеб Василькович в боярской вотчине, а когда вернулся в Белозерск, то с облегчением вздохнул: Агафья еще три дня назад удалилась в обитель. Но радость князя вскоре померкла: на город, как из-под земли выросла, налетела сотня конных татар с численниками, без княжьего дозволения разместилась в богатых домах и принялась за поголовную перепись обитателей Белозерска.

Народ вначале оторопел. Никогда еще он не лицезрел столь диковинных людей: смуглых, узкоглазых, в долгополых шубах, вывернутых мехом наружу, на приземистых мохнатых коньках. У каждого длинная кривая сабля в кожаных ножнах, пристегнутая к поясу, круглый щит в левой руке, лук за плечами и колчан со стрелами.

Устрашающий визг и гортанные выкрики заполонили улицы и слободы.

Перепись, тщательная и дотошная, продолжалась четыре дня, а на следующее утро татары потащили из изб и хором муку, жито, мед, яйца, сало, свиные и говяжьи туши, повели за поводья и веревки лошадей, коров и овец…

Вот тут-то и пришли в себя белозерцы. Бросились к татарам и закричали:

— Да то сущий грабеж, нехристи!

— В моем сусеке и десяти пудов нет, а ты целый мешок поволок!

— Отдай, погань, овцу! Какая же она десятая! У меня всего семь овец!

— Ты пошто, разбойная рожа, моего самого лучшего коня уводишь? Аль у меня их десяток?

Кричали простолюдины, купцы и бояре, но татары сначала огрызались и совали под нос ограбленным белозерцам грамотки, испещренные непонятными русскому человеку буквами, а затем принялись и за плети. Народ побежал с жалобой к княжьим хоромам.

— Что же это деется, князь? Уйми ордынцев! Несусветный разбой!

Но Глеб Ярославич, вышедший в легком кафтане на крыльцо, и сам оробел. Залепетал посиневшими от холода губами:

— Уйму…Вот поговорю с баскаком.

— Ты уж потверже с ним, князь. Пусть угомонит безбожных басурман, а то дело до великой замятни^[261] дойдет. Буде нас грабить!

Разговор Глеба Васильковича с баскаком состоялся в тот же день. Тот был с виду миролюбив и почтителен. Через своего толмача с плутоватой улыбочкой произнес:

— Мне ничего о грабежах не известно. Мои славные джигиты выполняют лишь то, что записали по домам численники. А численники обучены грамоте чуть ли не с колыбели, они никогда не ошибаются. Так что народ твой, князь Глеб, напрасно негодует и увиливает от дани. Но этого, — баскак, сохраняя елейную улыбочку на лице, погрозил толстым и жирным пальцем, — никогда не будет. Ты сам был в Орде и видел, что русские князья были послушны воле великого хана Берке.

При упоминании хана, Глеб Василькович тотчас напомнил о его посуле:

— Великий хан Берке обещал мне большую льготу на дань.

— Великий хан сдержит свое слово, если и ты выполнишь свое обещание.

— Но я уже отправил свою жену в монастырь.

— Ты сделал лишь первый шаг, князь. Настоящие мужчины на пол дороге не останавливаются. Поезжай в Орду за невестой, и мои люди прекратят собирать дань. Я даю тебе на раздумье три дня.

С тем баскак и ушел. А Глеб Василькович продолжал пребывать в растерянности. Он не ведал, что делать с ордынцами. Поднять весь город на татар — пролить обилие крови, и трудно еще сказать, кто останется на щите. В княжьей дружине всего шесть десятков человек. Даже победа над татарами не принесет белозерцам радости. Хан Берке прикажет своим туменам стереть город с лица земли. Этого юный князь страшился пуще всего, поэтому он не будет поднимать руку на татар. А чтобы избавить народ от чудовищных поборов, он должен поехать к Берке и жениться на его племяннице. Другого пути нет… А как же матушка? Как ехать без ее благословения?

Всю ночь провел Глеб Василькович в мучительных раздумьях. А на другой день подле его дубовых хором собралась разъяренная толпа горожан. Выкрики белозерцов были угрожающими:

— Останови, князь, разбой, иначе мы пойдем войной на татар!

— Коль будешь бездействовать, соберем вече и выдворим тебя из города!

— Встань на защиту народа, князь!

Впервые увидел таким ужасным свой народ Глеб Василькович, и его аж озноб охватил. Страшны в своем гневе белозерцы, чего доброго и в самом деле из города вышибут. Ишь, какие отчаянные лица! «Встань на защиту». Легко сказать: так защитишь, что и без головы останешься. Нет, уж лучше в Орду за невестой ехать. Матушка посерчает, посерчает да и отступится. И народ успокоится. Как только он сообщит баскаку, что собрался к хану Берке, тот прекратит все поборы.

Глеб Василькович, стоя на красном крыльце терема, утвердившись в своих мыслях, уверенным, окрепшим голосом, чего и сам не ожидал, произнес:

— Я встану на защиту народа. Уже завтра татары перестанут шарить по вашим домам.

— Аль дружину поднимешь? — неуверенно вопросил один из посадских людей.

— Войной татар не осилишь. Похитрей сотворю. Сами увидите. Расступись! Иду к баскаку.

Ранним утром Глеб Василькович, взяв с собой три десятка дружинников и обозных людей с харчами, двинулся санным путем в Орду. Сидя в возке, окутанный теплыми шубами, думал:

«Зимняя стезя по Шексне и Волге вдвое борзее, чем летняя поездка. Кони шустро бегут. Доберусь с Божьей помощью».

Баскак, памятуя о строгом приказе великого хана Берке, сдержал свое слово и, с выездом Белозерского князя, прекратил поборы. А когда Глеб Василькович вернулся из Золотой Орды с новой супругой, баскак и вовсе вывел свой отряд из древнего городка.

Глава 12 ИЗУВЕР

Нет, не смирилась княгиня Мария с новой женитьбой сына. Поступок Глеба ее настолько удивил, что она долго не находила себе места. Вот тебе и смирный сыночек. Не зря говорят: в тихом омуте черти водятся. Глеба будто бес подтолкнул. Впервые он не только не посоветовался с матерью, съездив в Орду, но и решился на прямое непослушание. Взял да и женился на магометанке. Правда, пришлось Зейнаб перейти в христианскую веру и, крестившись, принять православное имя Феодоры, но это ничего не меняет. Ныне вся Русь заговорит: сын княгини Марии ни за что ни про что упек свою законную супругу в монастырь, а сам взял в жены племянницу хана Берке, чьи злодеяния известны каждому русичу. Какой стыд!

Мария все свои годы вела достойный, глубоко порядочный образ жизни. Никто не мог ее упрекнуть в чем-то дурном, вероломном и корыстном. «Самая образованная женщина средневековья» все свои последние годы, особенно после гибели мужа на реке Сить, настойчиво, изо дня в день, вела кропотливую деятельность против княжеских междоусобиц, за единение уделов, возрождение Руси после чудовищного ордынского нашествия и скрытную подготовку дружин к войне против чужеземного ига. (Пройдет еще немного времени и историки назовут ее вдохновительницей грандиозного вечевого восстания, более чем за сто лет ставшего предтечей Куликовской битвы. Этот гражданский подвиг первой русской писательницы — летописицы не должен померкнуть и в грядущих столетиях).

И вот случилось непредвиденное. Сын польстился на ордынские посулы, тем самым, поставив Марию Михайловну в крайне неловкое положение. Хитрость хана Берке не ведает границ. Он, зная о роли ростовской княгини в делах Руси, прислал с Глебом свою грамоту, в коей, в учтивом и ласкательном тоне, поздравил Марию Михайловну с новым многообещающим родством, дал слово, что освободит Ростовскую и Белоозерскую земли от всяческой дани, и сделал довольно прозрачный намек на то, что княгиня Мария поможет великому князю Александру Невскому и другим князьям утихомирить русский народ, кой недоволен новым поголовным обложением.

Грамота хана окончательно всё прояснила. Так вот почему Берке затеял неожиданную свадьбу с малоизвестным и невлиятельным Белозерским князем. Всё дело в княгине Марии. Именно ее и надумал Берке ввести в свою тонкую и тщательно продуманную игру. Слово ростовской княгини дорого стоит. Став приверженцем Берке, она еще больше укрепит его не такую уж и твердую власть. В Орде всё больше разгорается грызня некоторых чингисидов во главе с ханом Хулагу. Дело уже доходит до военных столкновений, но пока еще большой перевес на стороне Берке, и он изо всех сил старается задобрить темников золотом, серебром, невольниками и другими богатыми дарами, кои сплошным потоком поступают с Руси.

Ростов Великий вот уже третий месяц не ведает ордынских численников. Берке всё еще ждет вестей от своих доглядчиков, надеясь, что княгиня Мария пошлет своих гонцов по всем уделам с грамотами, в коих попросит князей подавлять в зародыше народные выступления.

Не дождется! Мария Михайловна и пальцем не пошевелит, дабы потребовать от князей начать борьбу со своим народом… А как же Александр Невский, часто думалось ей. Он, именно он не дает мятежам разгореться. Господи, как же ему тяжело! Александр Ярославич принял на свои плечи такой неимоверный груз, какой не под силу ни одному князю. Невский вынужден делать то, что омерзительно его душе, понимая, что никто больше за него этого не сделает. Пожалуй, он сейчас единственный князь, кой, мучительно страдая от своих неприглядных действий, невольно защищает Русь, заглядывая далеко вперед и глубоко веря в ее будущее. На такое способен редкий, очень мудрый человек и большой государственный муж. Сейчас Александра Невского многие осуждают, но придет время и его имя, как и прежде, восславит вся святорусская земля. Крепись, Александр Ярославич! Стисни зубы — и крепись во имя Руси.

Миновало еще три недели, и покойная жизнь в Ростове Великом завершилась. В город ворвался татарский отряд с численниками и «сбродниками», под началом небезызвестного Агея Букана.

У княгини Марии похолодело на сердце. Букан выколачивал дань с такой беспощадностью, что уделы стоном исходили. Во многих местах народ не выдерживал и хватался за рогатины, дубины и топоры.

Букан расположил свой отряд в остроге баскака Туфана, что на Чудском конце города. Утром численники, разошлись по Ростову и принялись переписывать избы, дворы и хоромы, а вечером они вернулись к баскаку и Букану, и недовольно загалдели: у ростовцев, почитай, ничего нет, живут впроголодь, в ларях и сусеках бегают одни голодные мыши, на дворах всей живности — петух да куренка.

— Да быть того не может! — рявкнул Букан. — Ростов не был разрушен ханом Батыем. А в последние месяцы город жил, как у Христа за пазухой. Худо считали!

Один из сбродников, некогда промышлявший разбоем на торговые караваны, поддержал численников:

— Дотошно искали, Агей Ерофеич. У каждого ростовца всех богатств — вошь на аркане, да блоха на цепи. Даже у боярина Корзуна на конюшне две лошаденки. Где уж там десятину брать.

Букан вперил злые глаза на Туфана. (Он чувствовал себя хозяином и не боялся ростовского баскака, ибо тысяцким его назначил двоюродный брат императора Монголии Менгу, верховный баскак русских земель Китата).

— В чем дело, Туфан?

Туфан недоуменно повел плечами.

— Я собирал дань год назад. Не скрою, было трудно, но кое-как я десятину выбил.

— А что изменилось за год? Почему сусеки и конюшни стали пустыми?

— Князь Борис мне сказывал, что ростовцы беднеют с каждым месяцем, а некоторые убегают в заволжские леса. А если ты такой недоверчивый, то сам пройдись с численниками.

— И пройдусь! От меня-то уж и иголку в сене не спрячешь.

Но тщательный досмотр не принес желаемого результата. Букан не на шутку разъярился: он надеялся поживиться в Ростове богатой добычей.

Еще летом 1257 года произошла тайная встреча княгини Марии с человеком царевича Джабара, кой доставил ей ценную весть из Орды.

— В сентябре этого года, княгиня, хан Берке пришлет на Русь, для поголовной переписи, численников с большими татарскими отрядами. Будь готова, княгиня… Могу ли я свидеться с царевичем? У меня для него есть более добрые вести.

— Пока с царевичем увидеться невозможно. Но ты не беспокойся, Джабар в надежном месте. А если ты мне доверяешь, то поведай то, что хотел рассказать царевичу.

— Полностью доверяю княгиня.

И тайный посланец известил Марию Михайловну, что в Орде растет число мурз, темников и различных ханов, которые недовольны управлением Берке. Он назвал их имена и численность войск, готовых переметнуться к основному противнику Берке, хану Хулагу.

Сведения человека царевича Джабара, проходившего обряд очищения от ереси в ските отшельника, принес Марии некоторое облегчение. Орда всё больше и больше погружается в различные внутренние свары, что значительно ослабляет ее и приближает час восстания русских князей. Необходимо отправить своего гонца к Александру Невскому. Он именно тот человек, кой должен ведать все последние события, происходящие в Золотой Орде.

Что же касается намерения Берке прислать осенью своих численников, то Мария Михайловна надумала его тотчас обсудить с сыном Борисом и боярином Корзуном. На совете решили предупредить всех ростовцев о грядущей поголовной переписи и последующей за ней обременительной для каждого человека ордынской дани.

— Хан Берке захотел подвергнуть Русь новому испытанию. Он наверняка вознамерился изведать настоящую силу Руси. Если ему удастся спокойно провести поголовную перепись и в результате этого получить более крупную дань, то он убедиться, что Русь по-прежнему слаба, и с ней можно делать, что угодно. Но он, как мне кажется, допускает грубейшую ошибку. Русь ныне уже другая. Повсюду вспыхнут очаги народных выступлений, кои, уверена, перерастут в грандиозное восстание. Года через два-три хан Берке вынужден будет отозвать численников и вывести свои разбойные отряды из Руси, — молвила княгиня Мария.

Затем, после некоторого раздумья, слово взял Борис Василькович.

— А пока это произойдет, я предлагаю почти всё припрятать. Хлеб, пожитки, скот, лошадей и многое другое, что еще осталось после ежегодных ордынских поборов. Надежно и скрытно припрятать, дабы баскак Туфан ничего не заподозрил.

— Не знаю, не знаю, — засомневалась Мария Михайловна. — Баскак слишком хитер.

— А я, думаю, получится, — убежденно произнес Борис Василькович. — Надо переговорить с городскими выборными людьми, десятскими и сотскими, чтобы всё шло под их приглядом, дабы ордынцев не проворонить. Кое-что можно закопать во дворах, а многое можно увезти в дальние глухие деревеньки, о коих Туфан до сих пор не ведает. Но делать всё надо ночами, пока Чудской конец спит.

Боярин Корзун, так же, как и княгиня Мария, не очень поверил в затею Бориса Васильковича, но он не стал ее отвергать с порога. Можно и попробовать…

Впервые Агей Букан оказался без десятинной дани. Сидеть в Ростове Великом было бесполезно: надо возвращаться к верховному баскаку Китате. Возвращаться с пустыми руками! И это больше всего злило Букана. Ну, никак ему не хотелось верить в повальное обнищание не только черного посадского люда, но и ростовских бояр. Нигде и слыхом не слыхано, чтобы у знатного боярина осталось на конюшне две лошаденки. Да у Корзуна ранее были целые табуны.

— Были, Агей, да сплыли, — степенно отвечал Неждан Иванович. — Пришлось булгарским купцам продать.

— Зачем?

— Ханам Золотой Орды и их сановникам слишком много требуется золота и дорогих подарков. А мне в Орду, почитай, едва ли не каждый год приходится ездить. А без даров, сам ведаешь, в Сарай не раскатывают.

— А собольи меха и скотина?

— Туда же уходят. Орда ненасытна. Всё боярство наше захирело. И с купцов спрос не велик. Уж на что был у нас набольший купец Василий Богданов, да и тот оскудел, в долги залез. Чуть не в петлю кинулся. Сбежал в неведомые страны. У Туфана спроси. Никудышное у нас житье, Агей. Почитай, два десятка лет выплачиваем ордынскую дань. Где добра набраться?

— Ох, лукавишь, боярин. Нутром чую, что лукавишь. И благодари Бога, что наши дорожки пока расходятся. Но через год мы еще свидимся.

— Неисповедимы пути Господни.

Букан отбыл во Владимир разъяренный, и всю дорогу думал:

«Быть того не может, чтобы Ростов так оскудел. Быть не может!»

* * *

Добро, скотину и лошадей припрятывали еще осенью. Зимой же и впрямь жили впроголодь, едва концы с концами сводили. А когда наступила весна, десятские и сотские пришли к князю, и взмолились:

— Народ с голоду пухнет. Ремесло стоит. Самая пора живность и хлебушко назад привезти.

— Пора, — дал согласие Борис Василькович. — Но чтоб с оглядкой на Чудской конец. Туфан и в самом деле убедился, что Ростову не до десятины, но коль возврат заприметит, беды не избыть. Мигом по дворам пойдет. Ночью возите!

Ночами татары из острожка баскака Туфана по городу не рыскали: побаивались ростовцев, да и сам Чудской конец был в противоположной стороне. Добро вывозили и ввозили через западные ворота крепости.

Вскоре и Егорий Вешний^[262] подоспел. Мужики в селах принялись пахать свои загоны, а черный люд в городе копать заступами свои огородишки.

После посевной, когда уже вовсю зазеленела трава, бояре вывели на отдаленные луга свои конские табуны.

Князь Борис Василькович опять предупредил:

— По осени вновь всё надо запрятать.

В конце мая княгиня Мария посоветовала Борису Васильковичу съездить к Александру Невскому:

— Тебе, сын, надо почаще встречаться с великим князем. Он отлично знает ситуацию в Орде, и многое может поведать. Я уже давно с ним не встречалась. Да и к верховному баскаку надо приглядеться. Если хочешь распознать врага, будь к нему ближе, изведай его мысли и ударь в подходящий момент. Вот что навсегда надо тебе запомнить. Рано или поздно, но Русь поднимется на Орду. Китата — очень высокопоставленный человек в Сарае. Он двоюродный брат императора Менгу. Любопытно бы узнать, в каких он отношениях с ханом Хулагу. Джабар как-то поведал мне, что Китата и сам не прочь завладеть троном Золотой Орды, но в каких он касательствах с Хулагу, Джабар плохо осведомлен… А что, если он скрытый сторонник главного противника Берке? Разумеется, такой секрет Китата тебе не откроет, но если он намерен поддержать борьбу хана Хулагу за ордынский престол, то он должен сделать намек великому князю, заведомо зная, что Александр Невский никогда доносчиком не будет. Кроме того, Китата в любом случае должен опереться на такого именитого князя, как Александр Ярославич, если он решится на борьбу с Берке… Поезжай, сын, и побудь недельки две-три во Владимире. Захвати с собой и боярина Неждана Ивановича. Мне очень нужно знать, что собой представляет Китата.

— Я завтра же соберусь, матушка. Но ты-то как без нас останешься?

— За меня не волнуйся. Не впервой мне тебя с Корзуном провожать.

— Ты что-то сегодня бледна, матушка. Уж не прихворала ли?

— Со мной всё хорошо, сын. Что-то худо спала эту ночь. Всякие думы одолевают… Да, если Александр Ярославич еще долго в Ростов не соберется, то поведай ему с Нежданом Ивановичем о его племяннице Любаве Федоровне. Всё норовила ему сама рассказать, да как-то не получилось. Хоть чем-то порадуйте Невского. Жизнь у него ныне горькая.

— Непременно поведаем, матушка.

На другой день, проводив Бориса Васильковича и боярина Корзуна, княгиня Мария почувствовала себя худо. Она легла в постель, чувствуя, как всё тело заливает жар.

— Господи, да ты вся пылаешь, княгиня матушка! — всплеснула руками ближняя боярыня.

— Сама не понимаю, что со мной, Любавушка. Знать, простыла ненароком. Вчера у раскрытого окна долго стояла, а ветер был разгульный и знобкий.

Любава Федоровна дотронулась легкой ладонью до лба княгини и перепугалась:

— Лихоманка, матушка княгиня. Я-то уж ведаю. Сейчас ты вся в жару, а потом в озноб кинет. За лекарем Епифаном побегу. Я мигом, матушка!

Лекарь, шагая крытыми сенями и по длинным переходам, взбираясь по лесенкам, кряхтя и охая (старость — не радость) спешил на женскую половину княжьего терема. И чего это с княгиней приключилось? Век не хворала, всегда в полном здравии ходила и вдруг от недуга свалилась. Ближняя боярыня сказывает: лихоманка. Типун ей на язык. Сама-та от лихоманки едва не окочурилась. Всего скорее, легкая простуда. Дай-то бы Бог!

Но когда старый лекарь осмотрел больную, лицо его омрачилось. Не простая простуда: у княгини хрипы в груди, а это уже совсем дурно. Недуг ее весьма тяжкий.

Слегла Мария Михайловна и надолго. А тут, совсем некстати, вновь Агей Букан в Ростов нагрянул. Намеревался прибыть после Покрова, когда мужики уберут урожай, а в городе оживится торговля, но передумал. Возвращаясь из Ярославля, словно дьявол подтолкнул тысяцкого заглянуть в соседний Ростов. Сам пошел по избам и глазам своим не поверил: ростовцы далеки от «гладу и мору». И хлебушек в сусеках нашелся, и живность на дворах водится, и у купцов в лабазах и амбарах всякий товаришко обнаружился, да и бояре не «захирели». Двое сбродников конские табуны подле Устья заприметили. Разутешенный Букан приказал доглядеть другие реки, богатые прибрежными лугами — и там удача! Вот тут Агей и вовсе возрадовался. Быть числу!

Довольно ухмыляясь, поехал было к князю Борису Васильковичу, но караульные молвили, что князь отбыл во Владимир к Александру Ярославичу с дружиной.

— А ближний боярин Корзун?

— И он отбыл с князем.

— Тогда я переговорю с княгиней Марией.

— Нельзя к ней, батюшка. Крепко занедужила. Не померла бы, не приведи Господи.

Агей возликовал. Ныне он выжмет из города всё, что захочет. Ростов в его руках.

Наступили страшные для города дни. Букан, пересчитав хлеб, изделия ремесленников, живность, конские табуны и прочее добро, и пожитки, забыл о всякой десятой доле. Он нагло забирал половину того, что пересчитали численники.

В Ростове вспыхнул мятеж. На каждой улице и слободе горожане начали отбивать у татар и сбродников свое добро. Нападали на лиходеев с кольями, рогатинами, дубинами, у кое-кого нашлись и древние прадедовские мечи. Но управиться с тысячным, хорошо вооруженным отрядом было невозможно. Букан отдал приказ уничтожать всех, кто поднимает руку на его воинов. Потеряв десяток убитых, ростовцы вынуждены были отступить.

Всю неделю изуверствовал в городе Агей Букан. Он не щадил даже женщин, цеплявшихся за свою скотину. Татары и сбродники избивали их плетьми до полусмерти. Той же участи подвергались и мужчины, посмевшие заступиться за своих жен.

Стон, вой, и плач заполонили древний город.

Купцы и бояре толпились подле княжеского дворца и не ведали, как быть. Князь Борис в отлучке, а княгиня Мария в тяжком недуге. Известие о нещадном разбое Букана может и вовсе ее подкосить. Долго судили да рядили, пока, наконец, один из бояр не подал здравый голос:

— Во Владимир ехать! Пущай великий князь да наш Борис Василькович к Китате идут, да о бесчинствах Агейки Букана поведают. Авось, и возвернет сей разбойник наше добро.

— Возвернет, держи карман шире! От Букана ныне, как от козла — ни молока, ни шерсти! — зло прокричал, проходивший мимо бояр, рыжебородый посадский в драной сермяге.

Глава 13 ДОЛГОВОЕ ЯРМО

Прозорливость княгини Марии и на сей раз нашла свое подтверждение. Натолкнувшись на постоянные мятежи русского народа в городах и весях против численников и откровенного грпабежа татарских отрядов, великий хан Берке вынужден был вывести основную часть своих войск из Руси.

— Я так и думала, — молвила Мария Михайловна боярину Неждану. — И дело не только в народных выступлениях. В Орде резко обострилась борьба за ханский трон. Берке ныне нуждается в каждом воине. Хулагу, назначенный ханом Персии, обрел невиданную власть и силу. На его стороне, как это удалось выяснить Александру Невскому, родственник императора Монголии хан Китата… Сие весьма важно, Неждан Иванович. Нам только остается ждать, когда Хулагу двинет свои войска на Сарай. И мнится мне, что это будет скоро.

— Есть надежные сведения, Мария Михайловна? Уж, не от наших ли торговых людей?

— От них, Неждан Иванович. Хулагу, надеясь на помощь русских князей, без всяких пошлин пропустил наших купцов в города Персии. А среди них, как ты уже ведаешь, есть у нас очень надежные люди. Войска Хулагу готовятся выйти к рубежам Золотой Орды.

— Добрые вести.

— Добрые, Неждан Иванович. С началом большой войны нам надо собрать в Ростове всех князей, кои подготовили тайные дружины и кои готовы на открытое восстание. Думаю, наш Ростов Великий должен стать ценром подготовки народных выступлений на Руси. Именно Ростов Великий!

Боярина Корзуна всегда поражала твердая убежденность княгини Марии. Сколько бы лет он ее не знал, но она никогда практически не делала каких-либо крупных ошибок. Все ее задумки строились на тонких, глубоко продуманных расчетах, кои всегда приносили ощутимый результат. Лишь однажды серьезно ошиблась Мария Михайловна, когда, засомневавшись, поверила в суждение своего сына. Итог был ужасным. Ростов понес от Букана не только чудовищные убытки, но и людские потери. Этого княгиня Мария долго не могла себе простить. Поднявшись послне тяжелого недуга, она дала себе слово — никогда больше не соглашаться с сомнительными предложениями, от кого бы они не исходили.

Ныне численники и татарские отряды исчезли с Ростово-Суздальской земли, но княгиня чувствовала, что хан Берке на этом не остановиться. Он придумает что-то новое и еще более изощренное. И Мария Михайловна не ошиблась.

Ордынская лань не отменялась. Татаро-монгольское иго на Руси открыло путь многим купцам бесерменским,^[263]издревле опытным в торговле и хитростях корыстолюбия. Сии купцы откупали у татар дань наших княжений и брали неумеренные росты (проценты) с облагаемых данью людей и, в случае неплатежа, объявляли должников своими рабами и увозили в неволю.

Хан Китатв, проживающий во Владимире, возглавил деятельность всех откупщиков. Оставил он у себя и бывшего «тысячника» Агея Букана, ибо заслуги его перед Ордой были велики.

— Ты отменно потрудился, Букан. Надеюсь, скоро настанут иные времена, и я возьму тебя с собой в страну защитников ислама. Ты примешь нашу веру?

— Приму, величайший из величайших! — без колебаний и подобострастно ответил Букан.

— Отлично. Мне потребуются такие люди. Ты получишь много золота и юных наложниц… О, я знаю твои старые грехи. Твоя неистощимая плоть жаждет всё новых и новых женщин. Так вот, Букан, ты всё это обретешь и станешь моим верным телохранителем.

Букан опустился на колени.

— Я буду служить тебе, как самый преданный пес.

— Другого я и не ожидал. Мне нужны будут такие железные псы. Свирепые и жестокие, чувствующие врагов за поприще. А нюх у тебя, Букан, и в самом деле собачий. Пока же я назначаю тебя начальником откупщиков, которые пребывают в Ростове. Из этого города ты доставил мне очень богатую дань. Думаю, не меньшую дань ты принесешь мне и в этом году.

— Даю слово, достойнейший хан!

С приездом Букана в Ростов, жизнь в городе еще больше осложнилась. Агей с откупщиками «велику пагубу^[264]людям творили». Если раньше должники могли откупиться в течение полугода, то Букан сократил платежный срок вдвое. В намеченный урочный час Агей приходил с десятком татар (из сотни баскака Туфана) к должнику и заявлял:

— Я за тебя заплатил дань, Фролка. Время должок отдавать.

— Потерпи, милостивец! Ну, хоть еще недельки три-четыре.

— И не подумаю, Фролка. Либо плати, либо в полон сведу.

— Христом Богом прошу!

Букан, пошарив глазами по двору, заприметил молоденькую девушку в холщовом сарафане.

— Никак, дочь твоя? — похотливо оглядывая миловидную девушку, вопросил Агей.

— Дочь, — буркнул хозяин двора.

— Так, так… Ноне я милостив. Дам тебе еще четыре недели, но за милость свою заберу дочку. Пусть пока у меня в служанках походит.

— Ну уж нет, Агей Ерофеич. Иринку я тебе не одам. Ей всего-то пятнадцать годков.

— Вольному воля, хмыкнул Букан и кивнул оружным татарам. — Связать неплательщика! Продам его в Орду.

Иринка кинулась отцу в ноги.

— Тятенька, соглашайся ради Христа! Нельзя тебе в Орду. Тебе ж пять братиков моих кормить. Пропадем без тебя! А за меня не заботься. Я к любой работе свычная. Соглашайся, тятенька!

Фролка поднял дочь с колен, смахнул со щеки горючую слезу и тяжко вздохнул.

— Ладно, Иринка… Но ты, в случае чего, меня упреди.

— Непременно, тятенька. Всё-то ладно будет.

В первый же вечер, усадив девчушку за стол, Агей добродушно изрек:

— Седни у меня особливый день, девонька. Именины!

— Поздравляю, дядя Агей, — поднялась со стула Иринка.

— Благодарствую, девонька. Да ты сиди, сиди. Угощайся да чарочку вина за меня испей.

— Да разве то можно?! — удивилась Иринка. — На Руси девушки вино не употребляют. Великий грех!

— Замолю твой грех, хе-хе.

Букан поднес девчушке полную чарку вина, но та решительно отвела ее рукой.

— Не буду, дядя Агей. Я отроду не пила и никогда не буду.

— А ныне будешь! — жестким, требовательным голосом произнес Букан. — То мой приказ. Ты не хочешь, чтобы я твоего отца продал татарам?

— Упаси Бог, дядя Агей!

Иринка даже перекрестилась.

— Тогда пей, и чтоб до дна, иначе отца твоего завтра же отдам ордынцам. Пей!

— Негоже так, дядя Агей, — заплакала Иринка. — Уж токмо ради тятеньки.

— Вот и умница. Нос зажми и не нюхай. Легко пройдет, хе-хе.

Иринка вытерла слезы, выпила, а затем у нее так закружилась голова, что она рухнула со стула на пол.

— Готова, — довольно ухмыляясь, молвил Букан, и перенес бесчувственную Иринку на постель. Трясущимися от вожделения руками, раздел догола, и похотливыми глазами стал пожирать юное девичье тело. Хороша кобылка, зело хороша! Давненько не было у него такой младой наложницы.

Обесчестив девчушку, Букан уселся за трапезу. Никаких именин у него, конечно, не было.

Утром Иринка, увидев подле себя оголенного, похрапывающего Агей, пришла в себя и всё поняла. Зло, отчаянно принялась бить маленькими кулачками по могутному телу.

— Изверг, охальник! Что ты со мной содеял?!

Букан проснулся, приподнялся в постели и шлепнул Иринку по лицу.

— Угомонись, девонька! Эко дело — приголубил. С тебя не убудет.

Но Иринка не угомонилась. Соскочив с постели, она быстренько облачилась в сарафан и с той же яростью закричала:

— Змий треклятый, душегуб! Я сейчас же всё расскажу тятеньке!

Метнулась было к двери, но ее ухватила цепкая, тяжелая рука Букана.

— Не посмеещь! Стоит тебе, девонька, одно слово вякнуть и твой любимый тятенька окажется у безбожных нехристей. Исстегают всего плетьми и поведут на аркане в степи. Затем его продадут османам,^[265] а те посадят Фролку на галеру^[266], прикуют к веслу цепями и будут избивать за малейшую провинность, пока тятенька твой не сдохнет. Ты этого хочешь, девонька?

Иринка растерянно сцепила припухлые губы. Жуткие слова произнес этот мерзкий человек. Тятеньку и в самом деле продадут в рабство. Но что тогда делать, Господи?!

— Можешь бежать, девонька, — Букан даже дверь распахнул.

Девчушка со слезами отступила от порога и с подавленным чувством опустилась на краешек постели.

— Вот так-то, девонька. Не зря в писании сказано: «Чти отца своего», хе-хе. Четыре недельки у меня побудешь, а там, глядишь, и тятенька должок вернет.

Но миновали четыре недели, а Фролка так и не скопил, взятые в долг с ростом деньги. И занять не у кого: почитай, все ростовцы ходили в должниках. Татары увели неплательщика на Чудской конец, в острог баскака Туфана.

Изведав о горькой участи отца, Иринка отчаянно взмолилась:

— Верни от басурман тятеньку, дядя Агей! Мать у нас недужная, сгинем мы без отца. Ребятенки совсем малые, с голоду перемрут. Отпусти кормильца нашего!

— Не могу, девонька. Дань, кою не заплатил твой отец, может отменить токмо великий хан Берке. Я ж — человек маленький, всего лишь откупщик. Так что, боле меня не упрашивай.

— Тогда вместо тятеньки меня продай в неволю!

— Тебя?.. А что? Ты девка смачная, с выгодой можно продать. Пожалуй, и в чей-нибудь гарем угодишь.

— А что такое «гарем»?

— Аль не ведаешь? Вот святая простота. Гарем — роскошный, красивый дворец, в коем служанки живут, как наши боярышни. Да какое там. Еще лучше!

— А служанок мужчины не обижают? Не охальничают?

— Ни-ни, девонька. Живут, как у Христа за пазухой. Вот те крест!

— Сейчас же выпусти моего тятеньку и отдай меня в неволю!

— С превеликой радостью, девонька. Да токмо ты никому не сказывай о своем грехе Честь-де, свою блюла, хе-хе.

В тот же день сапожных дел мастера Фролку выпустили из татарского острожка. Шел к своей избенке и недоумевал: что за благодетель выискался?

Дома Иринки не оказалось. Сапожник побежал к Букану, но привратник, откинув узкое оконце в дубовой калитке, хмуро отозвался:

— Нетути Агея Ерофеича. Чу, по делам дня на три уехал.

— А куда? Ты уж поведай, милок.

— Не сказывал, — вновь буркнул привратник и захлопнул оконце.

Букан же поехал «шарпать» по ближним селам. Там должников тоже не перечесть. Не один десяток мужиков Ростовского княжества уже уведен в неволю. Хан Китата будет доволен: немалая деньга от продажи и ему перепадает.

Только через неделю узнал Фролка, что его дочку татары угнали в Орду. Страшно разгневался на Букана:

— Убью, непременно убью, изверга!

Глава 14 ПРЕДТЕЧА

Положение в княжестве становилось невыносимым. Ремесленный люд и мужики в селах роптали, и это возмущение, как предчувствовала княгиня Мария, вскоре может перейти во всеобщий бунт. Всё больше ростовцев вынуждены были покидать родные очаги и уходить в неволю. Бесермены, под началом Агея Букана, забирали в рабство даже детей.

Княгиня собрала бояр и купцов и молвила:

— Сроки выплат долга устанавливают сами бесермены, и мы ничего с этим не можем поделать, так как должники идут на урочное время по доброй воле. Но росты столь набегают, что неплательщики полностью оказываются в руках откупщиков. Мы не должны спокойно взирать на беду соотичей. Надо выручать должников своей казной. Поэтому я не прошу, а умоляю вас, бояре и купцы, не пожалейте своих гривен на откуп несчастных людей. Ведаю, что казна ваша не столь уж и богата, а вернее, заметно оскудела за годы ордынского обложения. И всё же помогите! Неужели мы, православные люди, позволим нехристям уводить наших детей, ремесленников и хлебопашцев в басурманскую неволю? Неужели не заступимся?!

Мария Михайловна гворила горячо и проникновенно, и «лутчие люди города» услышали ее призыв. Грешно отказать княгине, столь много сделавшей для Ростовского княжества. Именно благодаря ее неустанным заботам и мудрому правлению, вот уже четверть века Ростовская земля не только не ведает междоусобных войн и народных возмущений, но и не видела разрушительных ордынских набегов, кои сдерживались удачными сношениями княгини Марии с Золотой Ордой. Положение княжества ухудшилось лишь с приходом к власти хана Берке, кой наслал на Русь свои грабительские отряды с численниками, заменив их затем на бесерменов-откупщиков. Но и в последнем случае княгиня Мария делает всё возможное, чтобы уменьшить злую напасть.

Мария Михайловна извела на откуп должников почти всю княжескую и монастырскую казну. Большую лепту внес и ростовский владыка Кирилл. Его гривны помогли освободить из хищных рук бесерменов более сотни неплательщиков.

И все же большинство городских и сельских жителей продолжали оставаться в узде откупщиков. Час общенародного взрыва приближался с каждым днем.

А княгиня Мария всё поджидала последних вестей из Сарая. «Ныне самое главное, — думала она, — вовремя ударить баскаков и бесерменов. И ударить по всей Ростово-Суздальской Руси. Ярославль, Углич, Суздаль, Переяславль, Великий Устюг и Молога ждут ее сигнала. Даже из стольного града Владимира, втайне от Александра Невского, приезжали от ремесленного люда гонцы с единственным вопросом: когда?»

— А что же Александр Ярославич?

— Он слишком скрытен, матушка княгиня, и с ханом Китатой якшается. В вечевой колокол, дабы поднять народ, он не ударит. Народ больше княгине Марии верит. Про тебя слушок идет, что готовишь замятню в Ростове и других городах. Ведь так, матушка?

Уклоняясь от прямого ответа (все приготовления к восстанию держались в строгой тайне), Мария Михайловна озабоченно спросила:

— Неужели владимирцы не доверяют Александру Ярославичу?

— Не доверяют, матушка княгиня. Да и как доверять, коль он всякий бунт супротив татар мечом пресекает.

— У него нет другого выхода. Выслушайте, что я скажу…

Владимирцы выслушивали, казалось бы, в знак согласия кивали головами, но Мария Михайловна ощущала, что холодок отчуждения к Невскому у владимирских ходоков так и останется, и это вызывало беспокойство. Трудно, крайне трудно понять простолюдинам деяния бывшего прославленного полководца на Владимирском столе.

— Так, когда же, матушка княгиня? — переспросили ходоки.

— Отвечу не за себя, а за народ ростовский. Недолог час, терпение на исходе. Тотчас будет к вам посыльный.

Ожидая вестей из Орды, княгиня Мария решила провести в Ростове совет князей. В Суздаль, Переяславль, Углич, Ярославль, Великий Устюг и Мологу помчали гонцы. Всех быстрее приехал Константин Всеволодович из Ярославля. Племяннику князя Василька было уже двадцать четыре года. Он родился в тот злосчастный 1238 год, когда отец его Всеволод, родной брат Василька Константиновича, бился на берегах Сити. (Тело его среди павших ратников так и не могли отыскать). Был Константин крепкого телосложения, светлорусый, с окладистой кудреватой бородкой и вдумчивыми, выразительными глазами.

Княгине Марии всегда был по душе ярославский князь: не ордынский лизоблюд, тверд нравом, решителен, уважаем в народе.

Тепло, троекратно облобызав Константина, Мария Михайловна озаботилась здоровьем матери:

— Как Марина Олеговна? Всё ли слава Богу?

— Да по-всякому, Мария Михайловна. Годы свое берут, но в основном-то бодрая, в Ольговичей.

— Спасибо, Константин, — улыбнулась Мария, поняв намек князя. Женщины из рода Ольговичей, и в самом деле, хворали редко и жили долго.

— На совет, значит… А что твой баскак-доглядчик о тебе подумает?

— Не тревожься за меня. Что-нибудь придумаю Лишь бы другие князья не припоздали.

Князья не припоздали. На совете, под видом именин, долго обсуждали, когда и как начинать мятеж. Все сошлись на том, что коль Ростов Великий не только вот уже несколько лет ведет подготовку восстания, но и координирует деятельность других уделов, то и начинать Ростову, а за ним тотчас ударят в вечевые колокола и другие города. Прикинув силы дружин, каждый князь пришел к выводу, что вкупе с горожанами, восстание увенчается успехом. Ордынские гарнизоны будут уничтожены. Но всех волновал давний вопрос: когда?

— Наши лазутчики доносят, что хан Персии Хулагу вывел свои войска на рубежи с Золотой Ордой. Готовы к борьбе с Берке и его противники внутри Орды. Мнится мне, что война начнется в самое ближайшее время. Недолго уже молчать нашим вечевым колоколам, — убедительно молвила княгиня Мария.

— Скорее бы. Боюсь, что черный люд не дождется нашего сигнала и сам начнет замятню, — проговорил ярославский князь.

— Ведаю, хорошо ведаю, Константин Всеволодович, как натерпелся народ. И всё же надо пока его сдерживать, иначе вся наша долголетняя подготовка окажется напрасной. Как только Берке и Хулагу изведают, что Русь поднимается на магометан, то никакой войны между ними не будет. Оба бросят свои войска на русские княжества. Терпеть, сдерживать и ждать! Другого пути, мои любезные князья, у нас, к сожалению, нет.

— Ну что ж, с этим трудно не согласиться, Мария Михайловна. Надеюсь, что твои лазутчики принесут наконец-то добрую весть, — степенно молвил Константин Всеволодович.

— Надеемся, — произнесли и остальные члены совета.

Князья разъехались на другое утро, а еще через два дня к княжескому дворцу прискакал торопливый гонец. Борис Василькович стремительно вошел в покои Марии Михайловны.

— Началась бойня, матушка! Хулагу вторгся в Золотую Орду.

— Дождались-таки, — удовлетворенно произнесла княгиня и истово перекрестилась на образ в серебряной ризе. — Слава тебе, пресвятая Богородица!

Лицо Марии Михайловны стало одухотворенным и волевым.

— Посылай гонцов в уделы, Борис, и спешно покличь мне боярина Неждана.

Борис Василькович, довольно самостоятельный в своих решениях, не без тщеславия властолюбивый князь, сам любивший повелевать, никогда не выходил из материнского послушания, ведая, что матушка, благодаря недюжинному разуму своему, всегда находит единственно правильное решение.

Порадовав Неждана Ивановича доброй вестью, Мария Михайловна, не дав опомниться своему советнику, незамедлительно спросила:

— Твое первое деяние, боярин?

Неждан Иванович почти без раздумий ответил:

— Известить Лазутку Скитника. Надо выводить дружину в Ростов, а затем, Мария Михайловна, когда воины окажутся в городе, бить в сполох.

— Добро, что наши мысли совпали… И вот что еще, Неждан Иванович.Надо разослать посыльных по крупным селам. Мужики очень злы на ордынцев. Всем миром надо налечь на нехристей.

Боярин встал, было, из кресла, но Мария Михайловна движением руки его придержала.

— Погоди чуток, Неждан Иванович. А как нам быть с владыкой Кириллом?

Вот тут-то Неждан Иванович призадумался. Нелегкий вопрос подкинула ему княгиня. Не обложенный ордынской данью, ростовский епископ вынужден был своим пастырским словом «утишать» рвущийся к мятежу народ, и он легонько (для видимости баскаку Туфану) «утишал». Но сейчас дело дошло до открытого народного взрыва, и если Кирилл твердо поднимет свой крест против мятежа, то навлечет на себя всеобщий людской гнев. Но и благословлять восстание ему, пожалуй, не следует.

О своих мыслях Неждан Иванович и поведал княгине. В конце же добавил:

— Если уж быть дальновидным, то пусть наш епископ отсидится в своем владычном доме. На тяжкий недуг может сослаться. Такой умница, как владыка Кирилл, и нам и народу может еще зело сгодиться.

— Ты прав, Неждан Иванович. Надо сохранить духовного пастыря… Сохранить, — несколько раздумчиво молвила княгиня и поднялась из кресла. — А теперь с Богом, Неждан Иванович. Мыслю, ты сам поедешь к Лазутке.

— Непременно, Мария Михайловна. Так будет надежней.

В тот же день ао все стороны Ростово-Суздальской земли помчали спешные гонцы, а еще через день в город въехала дружина из лесного села Ядрово в челе с воеводой Корзуном.

Ничего не ведавшие ордынцы, рыскавшие с бесерменами по улицам и слободам Ростова, с удивлением разглядывали ни весть откуда появившиеся конное войско, молчаливо вползавшее в город. Крепкое войско! Поблескивали на златоглавом солнце остроконечные шеломы и серебристые кольчуги, алые овальные щиты и длинные стальные копья. Почти все воины молодые, ловко сидящие в седлах. Едут четверо в ряд, складным, не вихляющим строем. Но откуда, откуда взялась эта новая русская дружина?! В начальных людях — воин известный, местный воевода, боярин Корзун. Все же остальные — люд неведомый.

Ордынцы быстренько пересчитали воинов. Двенадцать десятков.

Один из татар не выдержал и подъехал на своем приземистом мохнатом коньке к воеводе.

— Откуда джигитов привел, боярин?

Неждан Иванович, чтобы преждевременно не вспугнуть ордынцев, ответил:

— Из стольного града Владимира. Великий князь Александр Ярославич шлет дружинников на помощь хану Берке. Никак слышал, степняк, Хулагу твою Орду воюет.

Корзун как в воду глядел: сотня баскака Туфана уже познала о начавшейся войне.

— Карашо, — удовлетворенно мотнул головой татарин. Князь Невский — мудрый князь.

— Еще какой мудрый. Он никогда не подведет хана Берке.

Княгиня Мария и Борис Василькович встречали дружину на красном крыльце^[267]дворца. Обих обуревали приподнятые чувства. Задумка Александра Невского, горячо поддержанная Марией Михайловной, воплотилась в жизнь. Княгиня смотрела на дружинников и радостно думала:

«Наконец-то! Наконец-то свершилось! Вот такие же, наверное, тайные дружины в эти дни входят в города Ростово-Суздальской Руси. Как они кстати!»

Княгиня сошла с красного крыльца и земно поклонилась дружине.

— Спасибо вам, дорогие мои соотичи. Спасибо за вашу преданность, за намерение постоять за святую Русь. Час близок! Завтра в полдень загудит наш вечевой колокол и призовет народ подняться против злейших врагов, кои до сих пор угнетают наше многострадальное Отечество, разоряют наши земли и дома, и уводят в полон сотни ни в чем не повинных людей. Не довольно ли терпеть ордынцев?

— Довольно, княгиня! — дружно отозвались воины.

— Тогда я призываю вас присоединиться к воссташему народу и выдворить с нашей православной земли безбожных басурман. Готовы ли вы к сему ратному подвигу?

— Готовы, княгиня! — вскидывая вверх мечи, шиты и копья, грянули дружинники.

Мария Михайловна вновь отвесила воинам земной поклон.

— От всего сердца еще раз спасибо вам, мои дорогие соотичи. Я всегда верила в свой мужественный народ и славных воинов… А пока отдыхайте и набирайтесь сил. Да сохранит вас Господь!

* * *

Всю ночь княгиня Мария не сомкнула глаз. Одолевали назойливые думы. Завтра Ростов Великий начнет борьбу с Золотой Ордой. Какой уж там сон, когда два часа назад прискакал гонец великого князя и привезет от Александра Невского долгожданное слово «Пора!» Сколько лет ждала Мария Михайловна этой вести! Выходит, и у великого князя наконец-то переполнилась чаша терпения. Не выдержало горячее сердце!

С Марии Михайловны — как гора с плеч. Как она переживала за двоюродного брата Василька Константиновича! Сколько выстрадала за него в последние годы, когда народ отвернулся от знаменитого Невского и даже начал сыпать на его голову проклятия за суровые наказания мятежников. Наконец-то покажет Александр Ярославич свое истинное лицо и вновь обретет свое славное имя. Как же это прекрасно, пресвятая Богородица!

Светло и отрадно стало на душе Марии Михайловны: ведь она сказала это слово «пора!» на четыре дня раньше Невского и всё тревожилась, что великий князь подвергнет ее резкому осуждению. Но теперь уже не осудит.

Затем мысли княгини перекинулись к завтрашнему вече. Давно, ох, как давно не гремел над Ростовом Великим вечевой колокол! Именно он известит Ростово-Суздальскую Русь о начале всенародного восстания. Народ, несомненно, горячо откликнется. Он так настрадался, что его и подталкивать не надо. Повсюду — небывалый гнев. И как же ему не быть, когда летописец с острой пронзительной болью напишет:

«Никогда не было и не будет такой скорби, как во время господства безбожных татар. Будут под ярмом их люди, и скот, и птицы; спросят они себе дани у мертвецов, как у живых; не помилуют нищего и убогого, и всякого старика; обесчестят малолетних девиц, обратят в рабство тысячи людей».

Все, как один, возмутятся черные люди. А вот бояре… Боярам, как нож в горло, антиордынский мятеж. За свои пожитки и вотчины трясутся. На выкуп должников они хоть кое-как и раскошелились, но к восстанию не примкнут. Вчера многие из них пришли к Борису и упрашивали князя не поднимать чернь на татар и бесерменов. Но сын, по рассказу Неждана Ивановича, твердо отстаивал принятое на совете князей соглашение.

— Не увещевайте. Восстанию быть!

— А проку, проку, князь? Чай, помнишь, чем закончилась замятня Андрея Ярославича? Тысячи людей татаре саблями посекли и многие земли вдругорядь опустошили. Так и ныне выйдет.

— Не выйдет! Тогда один владимирский князь поднялся, а ныне — вся Ростово-Суздальская Русь. Силища! И вот что хочу я вам веско заявить: коль станете на вече супротивные слова орать, то укажу народу побить вас, но, думаю, и без моего повеленья народ вас с помоста скинет, а то и вовсе живота лишит. Так что, не суйтесь, господа бояре!

Господа бояре оторопели: таких дерзких слов они от князя Бориса никогда не слышали. Бтюшкин характер проклюнулся. Тот был суров, порой горяч, но справедлив. По правде сказать, Борис Василькович за свое правление с боярами шибко не ругался, улаживал дела миром (тоже передалось от батюшки), но каждый вотчинник откровенно побаивался его сильной и властной руки. Такого князя не согнешь и подарками не задобришь.

— На вече мы не пойдем, — заверили князя бояре. — Пущай одна чернь в три горла орет. Но без именитых людей и вече — не вече.

Борис Василькович метнул на бояр суровый взгляд.

— Зазнались вы, господа бояре. Многое о себе возомнили. Но зарубите себе на носу, что вече без бояр всегда обойдется, а вот без народа ему не бывать. Всё решает народ. Аль забыли, как черный люд неугодных князей и бояр из городов выдворяет? Нужны примеры? Но им несть числа. Так что забиваетесь в свои хоромы и молите Бога, дабы черный люд и за вас не принялся…

С большим удовольствием выслушала рассказ Неждана Ивановича княгиня Мария. Молодец, сын! Достойно повел себя с боярами. Таким сыном можно гордиться. С какой радостью посмотрел бы на свое чадо Василько Константинович. Крепкий дубок поднялся. Смел, решителен, уважаем среди других удельных князей. С таким сыном и умирать не страшно: Ростовское княжество в надежных руках.

Умирать? Что за черная мысль проскочила в твою голову, княгиня Мария? Ты не свершила еще самого главного дела — избавить родную землю от бесчинствующих басурман. Несомненно, тяжко будет, но коль удачный момент наступил, надо во что бы то ни стало постоять за святую Русь. Другой благоприятной поры может и не быть. Ныне татаро-монгольским ханам не до Руси. У них началась жестокая бойня за лакомый трон Золотой Орды. Вчера стало известно (ох, как много добрых вестей пришло за вчерашний день!), что верховный баскак Китата спешно покинул стольный град Владимир. Куда он направился? Можно безошибочно угадать — на помощь хану Хулагу. Наверное, Берке возненавидел Китату с тех пор, когда тот был назначен императором монголов Менгу главным сборщиком дани Руси. Берке же намеревался видеть на этом доходном месте своего ставленника. Но великий каган даже выслушать его не захотел. Китата же сотворил еще большее зло: он, пользуясь огромной властью, данной ему Менгу, постепенно заменил откупщиков Берке на своих людей. Наибольшая часть дани стала оседать не в Сарай-городе, в Каракоруме, и это окончательно взбесило хана Золотой Орды: переправка русских богатств в Монголию, так необходимых в Сарае, значительно подрывала его власть. (Берке, как позднее рассказывали княгине Марии, поклялся на Коране^[268], что отомстит Китате и Хулагу и окончательно отделит свой улус от влияния монгольского кагана).

И всё же, несмотря на благоприятный момент, Мария Михайловна отчетливо понимала, что дерзкий вызов, который она с другими князьями бросила Орде, не оставит ханов равнодушными. Всего скорее, он временно прекратят раздоры и повернут свои тумены на Ростово-Суздальскую Русь. Но остановить восстание уже невозможно. Народ возмущен до предела, и этот народ, если сплотится, сможет остановить полчища татар. Четверть века назад всё произошло неожиданно: неведомые орды хлынули на оторопевшие русские города, кои стали биться с врагами поодиночке. Ныне же вся Ростово-Суздальская Русь готова сомкнуться в один железный кулак. Надо смело идти на басурман, как когда-то пошел на половцев ее пращур^[269], князь Игорь.

При вспоминании своего предка, Игоря Святославича Новгород-Северского, у Марии Михайловны потеплело на душе. Этот мужественный князь давно пленил ее воображение, настолько пленил, что она еще в отрочестве своем стала собирать о нем различные сведения, долгими часами просиживая в библиотеках и выспрашивая о князе Игоре умудренных летописцев. И чем больше она впитывала в себя героическую и трагическую жизнь Игоря Святославича, тем больше проникалась к нему любовью, да такой, что уже не могла отказаться от мысли создать о нем литературное «Слово», посветив ему немало лет и душевных сил.

Поход Игоря был не напрасен: он показал, что в одиночку идти на сильного врага не только опасно, но и губительно. Только прекратив кровопролитные междоусобицы и объединившись, русские князья способны противостоять любому неприятелю. В этом — главная мысль «Слова», и отменно, что многие стали это понимать. Правда, до полного единения всей Руси еще очень далеко, но Северо-Восточная Русь уже сейчас готова к сплочению. Не зря она, княгиня Мария, стремилась к этой великой цели, не зря долго и кропотливо трудилась над «Словом о полку Игореве», после прочтения коего князья уже иными глазами смотрели на мир.

Завтрашний призыв к восстанию — призыв того же князя Игоря — вдохновенный и страстный. И княгиня Мария, как бы видя перед собой Северского князя, захотела ему также горячо сказать:

«Ростово-Суздальская Русь тебя услышала, Игорь Святославич. Услышала!»

* * *

Агей Букан, воистину обладавший собачьим нюхом, с приходом в Ростов владимирской дружины, насторожился. Он видел войско, когда оно входило в город. Совсем незнакомые лица. Он не один год прожил во Владимире и знал каждого княжеского дружинника в лицо. Сам был сотником. Этих же воинов он и в глаза не видел. А может, князь Невский позвал рать из Великого Новгорода? Но едва ли новгородцы пошлют свою дружину в помощь хану Берке. Тогда кто ж въехал в княжеский детинец?

Норовил пронюхать, но у ворот его задержали караульные.

— Не велено никого впущать. Таков приказ князя Бориса Васильковича.

— Мне можно. Аль не ведаете, дурни, что я начальник над всеми ростовскими откупщиками?

— Как не ведать? Агея Букана каждая собака в городе ведает, — сердито отозвался караульный и, пристукнув копьем о бревенчатый настил, прикрикнул:

— Ступай прочь!

— Да ты с кем так разговариваешь?! — взвился Букан. — Да я к самому верховному баскаку вхож. Открывай ворота!

Букан даже меч из сафьяновых ножен выхватил. Но караульные еще больше огневались. Вскинули копья и направили их на широкую грудь Букана.

— И не подумаем! Спрячь меч, ханский лизоблюд!

Букан был полон бешенства, но на рожон не полез. Эти княжьи люди могут и живота лишить.

— Я еще с вами встречусь, — мстительно процедил он сквозь зубы, и валкой походкой понес свое могутное тело к Чудскому концу.

На улицах и переулках встречались немногочисленные толпы ростовцев. Букан ощущал на себе злобные взгляды, а иногда доносились и угрозливые выкрики:

— Сволота!

— Татарский прихлебатель!

— Душегуб!

«Ишь, разлаялись, — ярился Букан. — Ране того не было, за версту обходили. А тут, будто всех прорвало. С чего бы это вдруг?.. Нет, что-то неладное творится в городе. И дружина какая-то пришла неведомая, и чернь поганые рты раззявила. Надо Туфану доложить».

Но баскак на слова Букана беззаботно махнул рукой:

— Зря ты всего опасаешься, откупщик. О дружине меня еще вчера князь Борис известил. То на самом деле воины, подвластные Невскому. А пришли они из Мурома. День, другой отдохнут — и отправятся к великому хану Берке. Чернь же всегда была нами недовольна. Даже шелудивая собака скулит, когда от нее забирают кости.

Туфан был в веселом расположении духа. Перед приходом Букана, он потягивал из серебряной чаши кумыс и довольно думал: «Подручный Менгу, хан Китата убрался из Владимира. То добрый знак. Хватит ему удалять из русских княжеств баскаков хана Берке. Китата подбирался уже и к нему, Туфану, но единственное, что его, пожалуй, сдерживало — справная дань, собираемая с Ростовского удела. Никто столько не выколачивал с ростовцев, как баскак и его откупщики под началом Агея Букана. Но как бы там не было, но Туфан всегда ходил с подспудной мыслью: он может лишиться доходного места в любой момент. И эта назойливая мысль отнимала от него всяческую радость. И вот она, наконец-то, появилась. Китата уехал на выручку Хулагу. Но Аллах справедлив. Он не позволит свергнуть с трона Золотой Орды знаменитого полководца, брата великого покорителя Руси Батыя — хана Берке. Тот свернет шею и Хулагу и его приверженцу Китате. Верховным баскаком Руси будет назначен человек Берке. И как знать, судьба может и вовсе повернуться счастливой стороной к Туфану, который когда-то был одним из самых бесстрашных мурз хана Батыя, разивших урусов по всей Ростово-Суздальской Руси, в том числе и на реке Сить. А вдруг Берке назначит одного из лучших сборщиков дани верховным баскаком?»

Ублаготворенным сидел в своем войлочном шатре мурза Туфан. Но его приподнятое настроение разом померкло, когда на другой день он вдруг услышал внезапные набатные звоны, которые, как он уже догадался, созывают весь ростовский народ на вече.

— Что такое? — закричал он, вскакивая с мягких подушек. — Почему ударили в набат?

* * *

Мощно гудело, бушевало, исходило яростными кличами людское море. На деревянном помосте, возведенном подле Успенского собора, говорили дерзкие, разгневанные, антиордынские речи простолюдины. Каждый звал разделаться с лютыми татарами и бесерменами, и после каждого призыва ростовцы неистово отзывались воинственными кличами. Затем (как это принято) после речей посадского люда на помост поднялся Борис Василькович. На князе синее корзно с алым подбоем, застегнутом на правом плече красною пряжкой с золотыми отводами. Под корзном виднеется серебристая чешуйчатая кольчуга; к широкому кожаному поясу пристегнут тяжелый, двуручный булатный меч в злаченых ножнах. (Знаменитый богатырский меч отца). Вид рослого, крутоплечего князя суров и решителен. Он весь нацелен на битву с ордынцами. Его смелая увесистая речь обличительна и зажигательна.

Неподалеку от помоста стоял могутный Лазутка Скитник со своими дюжими сыновьями. Все четверо облачены в ратные доспехи, у всех возбужденные лица. Лазутка смотрел на князя и довольно думал:

«А князь-то Борис Василькович — вылитый батюшка. То и добро. За таким князем народ до конца пойдет».

Никитка, Егорка и «последненький» Васютка, почитай, всё свое отрочество прожившие в дремучих лесах и никогда не видавшие города, во все глаза разглядывали великолепный белокаменный княжеский дворец, невиданной красоты соборный храм и нарядные боярские терема. Всё для молодых парней было в диковинку, как и это грозное вече с оглушительным набатным звоном.

Мать, Олеся Васильевна, провожая детей, всплакнула:

— Вы уж там, чада ненаглядные, усторожливы будьте. С нехристями тяжко биться. Держитесь отца. Он не единожды в сечах бывал. Да и ты, супруг любый, за детьми приглядывай.

Всех обняла, перекрестила иконой, а затем, смотря на Лазутку печальными глазами, молвила:

— Хоть бы Васютку мне оставил. Не хлеб молотить собрались.

— Да ты не переживай, мать. Васютка — не малое дите. Пора и ему воином стать. Не так ли, Василий Демьяныч?

Тесть озабоченно крякал в седую бороду. В душе волновался, но виду не показывал.

— Я и сам в рать просился, да воевода Неждан Иваныч не взял. Ты, баял, хоть и крепкий старик, но все ж восьмой десяток добиваешь… А внучку моему — и впрямь, самая пора. Ты уж, дочка, шибко-то не горюй. Чует мое сердце: живы вернутся наши добры молодцы.

Ни Лазутка, ни «добры молодцы» не видели, как после их ухода Василий Демьяныч смахнул со щеки горючую слезу…

Еще не успел Борис Василькович завершить свою речь, как по многолюдной толпе понеслись взбудораженные голоса:

— Сама матушка княгиня!.. Княгиня Мария с иконой к помосту идет.

Борис Василькович заметил мать и отчаянно вздохнул. Ну, зачем же, зачем же, матушка?! Не тебя ли битый час уговаривали, дабы ты не показывалась на вече. Никак нельзя, чтобы татары изведали о твоем содействию восстанию. Ты еще зело понадобишься всей Ростово-Суздальской земле. Кажись, уговорили. И вот — на тебе! Все-таки не удержалась и теперь всходит на вечевой помост. Всходит сама вдохновительница!

Мария Михайловна поясно поклонилась народу на все четыре стороны, поклонилась на крытые осиновой плашкой купола собора и обратилась к примолкнувшему многолюдью:

— Дорогие мои ростовцы! Вы многое уже за меня сказали. Я не буду повторять ваших дерзновенных слов. Скажу лишь одно. Сегодня ростовское вече, впервые за все минувшие века, поднимет на борьбу с жестокими угнетателями не только свое княжество, но и всю Ростово-Суздальскую Русь. Во все удельные города помчали спешные гонцы. Гнев народа настолько велик, что Русь уже не может жить под ордынским ярмом. Убеждена, что Ростов Великий, а затем и другие города выдворят татар, сбросят ненавистное бремя и обретут долгожданную волю!

Мария Михайловна подняла вверх икону Богоматери и торжественно, истово завершила свои слова:

— Я, княгиня Мария Ростовская, благословляю вас на ратный подвиг. Да сохранит вас Бог и пресвятая Богородица!

И вече мощно грянуло:

— Слава княгине Марии! Слава!

— Мы побьем треклятых ордынцев!

* * *

Пока шло вече, все откупщики, перепуганные сполохом, упрятались, в остроге мурзы Туфана. Только здесь они надеялись найти защиту.

Баскак, презрительно поглядывая на бесерменов, с издевкой произнес:

Трусливые шакалы! Вы только и умеете набивать добром урусов свои несметные мешки.

— Мы выполняли твой приказ, достойнейший! — осмелился оправдаться один из бесерменов, что привело баскака в негодование:

— Это вы, презренные шакалы, из-за своей ненасытной жадности привели чернь к мятежу. Вы! Я не заставлял вас собирать дань больше десятины. Вы же хватали больше всякой меры. Шайтан вас забери!

Бесермены примолкли: в гневе мурза Туфан может и саблей полоснуть. Но гнев его напускной. Мурза, получая немалую мзду от бесерменов, прекрасно знал, что все откупщики грубо нарушают «десятину».

Затем баскак отыскал глазами Агея Букана. Тот был угрюм и молчалив.

— Если ты, Букан, явился в мой стан, то будешь подчиняться моим приказам. Не делай злого лица. Твой властелин Китата давно уже за пределами Ростовского княжества. Отныне — я твой повелитель.

У Букана не было другого выхода, и он сухо отозвался:

— Слушаю тебя, мурза.

— Готовь своих бесерменов к сече. Каждому я выдам копье и саблю. Они хорошо умели грабить урусов, а теперь пусть покажут, как они могут защищать добычу.

Острог мурзы Туфана был надежно укреплен дубовыми бревнами, глубоко врытыми в землю и заостренными кверху. По всей внутренней стороне стены тянулся деревянный настил, с которого татарские лучники могли выпускать свои меткие стрелы. Бывалый воин Туфан надеялся, что именно искусные лучники не позволят самонадеянным ростовцам подойти к стенам острога.

Осада началась вскоре после вече. К Чудскому концу города выступили обе дружины: княжеская, в девяносто человек, и «лесная» — в двенадцать десятков воинов. За конными дружинами следовала пешая рать ремесленного люда — с топорами, рогатинами, ножами, а то и просто с дубинами.

Когда до острога оставалось саженей двести, Туфан махнул рукой лучникам:

— Натягивай тетиву! Изготовьтесь бить иноверцев!

Но дружинники и пешцы вдруг остановились, сделав широкий проход для проезда телег.

— Что это? — изумился мурза. Вместо того, чтобы подводы тянули лошади, их подталкивает к острогу мужичье. Что затеяли урусы?

А урусы, не будь плохи, приготовили для татар неожиданную ратную новинку. И придумал ее в Ядрове Лазутка Скитник, поведав о ней Неждану Ивановичу Корзуну. Тот же рассказал о Лазуткиной хитрости княгине Марии и Борису Васильковичу, когда советовался с ними, — каким способом одолеть ордынцев.

Телег было настолько много, что мурза глазам своим не поверил. Они окружили весь острог, и пока недосягаемы для лучников. Что задумали эти коварные урусы?.. О, Аллах! Урусы перевернули набок телеги и, спрятавшись за ними, как за огромными щитами, стали подтягивать их всё ближе и ближе к острогу. И самое странное то, что все телеги оказались с двумя небольшими отверстиями. Такой диковины мурза еще не видывал. Когда-то он, со своими воинами, осаждал города урусов с помощью таранов, пороков и лестниц, но никогда еще ему не приходилось сидеть в осажденной крепости. Для чего эти телеги?

Всё прояснилось, когда к телегам подошли урусы с луками и саадаками. Мурза аж за голову схватился. Шайтаны! Сейчас урусы придвинут свои телеги на перелет стрелы, присядут на колено, натянут тетивы и завяжут перестрелку с его лучниками.

Так и произошло. Когда лучники приблизились к острогу, татары начали пускать стрелы с длинными стальными наконечниками по телегам, в надежде пробить их. Но тщетно! Стрелы лишь с пугающим свистом впивались в толстую преграду.

— Цельте в оконца, в оконца! — свирепо закричал мурза.

Но попасть в узкие отверстия было не так-то просто. Не зря Лазутка Скитник долгими часами обучал лучников поражать цель из тележных прорех. Говаривал:

— Придет час, вои, и нам надлежит бить по нехристям, кои будут стоять на помосте острога. В открытую к ним не подступишься. Ведаю, бывал в сечах. Степные лучники, пожалуй, самые меткие на белом свете. На лету птицу сбивают. Но к тому и мы уже не худо приспособились. Не лаптем щи хлебаем. Но в открытую, повторяю, к ордынцам лучше не соваться. Так что ловчитесь из прорех стрелы метать. А как тетиву спустил, тотчас оконце заставкой закрой. Ордынец может и в оконце угодить.

Зело пригодилась Лазуткина наука! За пятью десятками телег укрылась и довольно точно разила татар добрая сотня лучников.

Мурза отчаянно бранился:

— Урусы — хуже шакалов. Так не воюют! Скоро у меня не останется ни одного лучника. Собаки!

Окончательно убедившись, что с «тележными» стрелками сражаться бесполезно, Туфан снял оставшихся лучников со стен. Теперь вся надежда на крепкие дубовые ворота, обитые железом.

— Вперед! — кинул громкий, повелительный клич князь Борис Василькович.

За конной дружиной ринулась к острогу и пешая рать. Несколько десятков дюжих посадчан несли на своих плечах тяжелые бревна. Задорно, воинственно кричали:

— Разобьем ворота, братцы!

— Сокрушим поганых!

Мурза Туфан нервно кусал мясистые губы. Как жаль, что в остроге не оказалось ни кипящей смолы, ни каменных глыб, которые так успешно применяли урусы при осаде их крепостей. Кто ж мог подумать, что неверные, после сокрушительного нашествия Золотой Орды, посмеют встать с колен и взяться за оружие. Кто мог подумать?!

Раздались страшные, гулкие удары по воротам. Но мурза еще заранее отдал приказ — завалить их тяжелыми бочонками с медом и вином. Ворота не поддавались.

Самые нетерпеливые ростовцы, жаждущие побыстрее добраться до ордынцев, засунув за опояску ножи и топоры, полезли по связанным длинным жердям к навершию острога, но их тотчас сразили снизу татарские лучники.

— На стены не лезть! — зычно закричал воевода Неждан Корзун.

Лазутка спрыгнул с коня, подобрал себе десяток самых могутных дружинников и поманил их к воротам.

— А ну, поиграем в бревнышко, ребятки!

Сам встал за коренника. Раскачав тяжелое бревно, с громадной силой ударили по воротам. Раздался ужасающий треск. После пятого богатырского удара, ворота сорвались с железных петель и затворов, и рухнули, накрыв собой бочонки.

— А-а-а! — яростно взревела толпа и ринулась в пролом.

Первый десяток был убит татарами, но мощный людской поток было уже не остановить. Вскоре преграда из бочонков была раскидана, и в открывшийся пролом хлынула дружина. Их встретила конная сотня Туфана. И загуляла кровавая сеча!

Ордынцы отчаянно отбивались. Мурза Туфан, некогда искушенный в боях, юлой вертелся на своем длинногривом коньке, издавал гортанные выкрики и умело отражал окровавленной саблей натиск урусов. Внезапно увидев перед собой князя Бориса, мурза завизжал от ярости, и бесстрашно наехал конем на ростовского властителя.

— Ты сейчас сдохнешь, Бориска!

Молнией сверкнула сабля, но князь успел прикрыться своим овальным щитом, окованным медью, и сам взмахнул мечом. Но видавший виды мурза, уклонился от удара и в бешенстве наскочил на князя с другой стороны. Однако верх взяли хладнокровие и выдержка князя. Он и в другой раз успел подставить под саблю крепкий щит, и в тот же миг обрушил на голову ордынца богатырский меч отца. Туфан замертво рухнул с коня.

— Слава, князю! — звучно воскликнул воевода Корзун, чей меч повалил уже не одного басурманина.

— Слава! — грянули ратники и с утроенной силой поперли на ордынцев.

Татары в страхе заметались по острогу, понимая, что им уже не уйти от возмездия.

А с бесерменами — откупщиками расправлялись пешцы. Особенно им хотелось добраться до самого отвратительного всей Ростовской земле, лихоимца и душегуба, Агея Букана.

Тот и в сече люто зверствовал. Могутный, стиснув зубы, разил тяжелым мечом разгневанных повстанцев. Вон и знакомое лицо мелькнуло. Сапожник Фролка с увесистым плотничьим топором. Ну да придет и его черед.

Немало Букан уложил ростовцев, пока на него (забыв в пылу боя о сыновьях) не наехал Лазутка Скитник. (Он уже вновь был на коне). Первым же неистовым ударом он рассек меч врага надвое. Замахнулся, было, вдругорядь, но тут услышал поспешный крик князя Бориса Васильковича:

— Оставь в живых, Лазутка! Этого злодея будем всем миром казнить!

Лазутка отвел в сторону меч, но тут к главному откупщику подскочил разъяренный Фролка и всадил свой увесистый топор в живот Букана.

— Я ж говорил, что убью тебя, собака!

Агей, хватаясь руками за живот, озлобленно захрипел:

— Не жить и тебе, Фролка. Всем ростовцам не жить.

Не слушая приказа князя (уж слишком лютовал в городе Букан!), черные люди с ожесточением набросились на «треклятого злыдня» и растерзали его.

Лазутка же поспешил к сыновьям. Хоть и впервые они участвуют в сече, но бьются достойно. Даже «младшенький» не подкачал. И впрямь в добрых молодцев выросли его сыновья! Не стыдно будет к Олесе и Василию Демьянычу возвращаться.

С ордынцами и бесерменами на Ростовской земле было покончено. Предтеча Куликовской битвы состоялась в августе 1262 года.

Эпилог

Вслед за Ростовом Великим расправились с татарами и откупщиками Суздаль, Владимир, Ярославль, Углич, Великий Устюг и другие города Северо — Восточной Руси. «Бысть вече на бесермены по всем градам русским, и побиша татар везде, не терпяще насилия от них».

Непосредственная вдохновительница и устроитель восстаний княгиня Мария, после освобождения Ростово-Суздальской земли от Золотой Орды, всё чаще посещает свой Спасо-Песковский монастырь, в тишине которого обдумывает новые шаги по спасению мятежных удельных княжеств.

На другом конце города, в полуверсте от Авраамиевской обители, появился Петровский монастырь. Бывший царевич Джабар, принявший православное имя Петр, настолько увлекся христианской религией, что окончательно отошел от политики и целиком предался богоугодным делам.

«Замер бой вечевых колоколов и зловещая тишина опустилась на Русскую землю». Стало известно, что ханы Берке и Хулагу помирились и готовят на Русь новое жесточайшее нашествие.

Князь Александр Невский решил вновь перехитрить Берке, а если не удастся, то ценой своей жизни предотвратить разгром Руси. Он спешно отправляется в Золотую Орду и всячески уговаривает ханов не напускать на Русь татаро-монгольские тумены. «Великий князь успел в своем деле, оправдав изгнание татар и бесерменов из городов суздальских». И не только! Он выхлопотал у хана освобождение Русской земли от повинности выставлять для татар и монголов военные отряды. Это было последним делом великого князя. Хан продержал Невского в Орде всю зиму и лето.

Уступка нелегко далась Берке. Он готов был беспощадно наказать Ростово-Суздальскую Русь, но, предвидя новые битвы с Хулагу, не захотел ослаблять (сечи с русскими дружинами будут тяжелыми) и без того поредевшие тумены. Но простить Александра Невского за дерзновенные восстания русских городов, подвластных великому князю, он не мог. На прощальном пиру Берке приказал ввести в кубок Александра медленно действующий яд.

Осенью 1263 года Александр Ярославич, уже слабый здоровьем, достиг Нижнего Новгорода и, приехав оттуда в Городец, тяжело заболел. Предчувствуя скорую смерть, князь постригся в монахи, приняв схиму. Через несколько дней, 14 ноября, Александр Невский скончался.

Русская православная церковь причла Александра Ярославича к лику святых. Мощи его, открытые в год Куликовской битвы (1380), по повелению Петра I были перенесены из Владимира в Санкт-Петербург, в Александро-Невскую лавру, где покоились в серебряной раке, пожертвованной императрицей Елизаветой Петровной.

Выдающийся русский историк С. М. Соловьев напишет: «соблюдение Русской земли от беды на востоке, знаменитые подвиги за веру и землю на западе доставили Александру славную память на Руси, сделали его самым видным историческим лицом в нашей древней истории от Мономаха до Донского».

Владимирский престол должен был наследовать Андрей Ярославич, но он умер через несколько месяцев по кончине Невского.

Ярлык на великое княжение получил из рук хана Берке младший брат Александра — Ярослав Ярославич Тверской. Он правил восемь лет, и, следуя примеру своего печально известного отца, Ярослава Всеволодовича, старался всеми способами угождать хану. Берке, предоставив ему ярлык, попытался в другой раз расколоть русских князей. Земли Тверского княжества находились в опасном соседстве с богатыми северными владениями ростовских князей. Враждебность Ярослава к умершему брату перешла на Ростов Великий, против которого Тверь стремилась заключить союз с Великим Новгородом. Но умудренная Мария Михайловна, налаживает тесные связи с сыновьями Невского: Василием, уважаемым среди новгородцев и Дмитрием, княжившем в Переяславле, и, тем самым, устраняет опасную усобицу. Недовольный Ярослав Ярославич направляется за поддержкой к хану Золотой Орды, намереваясь натравить на ростовских князей и сыновей Невского ордынские войска. Но хан Берке умирает в 1266 году. «И русским землям ослаба вышла».

Троном Золотой Орды овладел внук Батыя от его второго сына Тутукана, Менгу-Тимур. Новый хан решил убрать тех, кто был причастен к политике Александра Невского. Предварительно он уничтожил не оправдавшего надежд великого князя Ярослава. Затем погиб, вызванный в Орду старший сын Невского, Василий Костромской.

Княгиня Мария решается на новую подготовку вечевых восстаний, так как с упадком Владимира центральный очаг сопротивления давно уже переместился в Ростов Великий. Она всё чаще приглашает к себе удельных князей. (Пройдет несколько лет, и вторая волна народных выступлений против ордынского гнета прокатится по городам и весям Ростово-Суздальской земли).

В народных восстаниях ясно прослеживается несгибаемый боевой дух народа, не сломленный ни страшным Батыевым нашествием, ни последующими ордынскими вторжениями. Народные массы Руси еще раз показали свою готовность пожертвовать жизнью, лишь бы освободить Отечество от иноземного ига. Народ был воителем за землю Русскую во время вторжения хана Батыя. И теперь именно народ поднялся против татаро-монгольских завоевателей.

Неустанные тревоги и заботы о судьбе своей родной земли не проходили бесследно для княгини Марии. В последние годы здоровье ее было подорвано. Незадолго до смерти она держала в своих ослабших руках «Слово о полку Игореве» и тихо шептала: «Я старалась выполнить твой завет, Игорь Святославич. Как могла, старалась!»

Княгиня Мария Михайловна Ростовская скончалась 9 декабря 1271 года, и была погребена при огромном стечении народа в Спасо-Песковском монастыре. Смерть знаменитой княгини оплакивала вся Русь.

В 1850 году настоятель Спасо-Яковлевской обители нашел под полом нижнего этажа каменного храма Преображения гроб Марии. Впоследствии он утверждал, что желтые сафьяновые сапожки княгини были целыми.

В 1879 году архимандрит Илларион уничтожил надгробные плиты и сделал мозаичный пол, запомнив место погребения. С тех пор живет легенда о княгине Марии, чудесным образом сохранившейся от тления, как отголосок былого всеобщего уважения к ней и почитания.

Память о славной русской женщине, вдохновительнице народных вечевых восстаний, национальной гордости России будет вечной.

Да святится имя твое, княгиня Мария!..

г. Ростов Великий

1995–2001 гг.

Примечания

1

Поруб — земляная тюрьма.

(обратно)

2

Вира — денежный штраф за найденного убитого.

(обратно)

3

Ногаты — древняя монеты; по «Русской Правде» за 1 куну давали 4 ногаты; куна или «кунья мордка» — денежный знак, когда беличьи, лисьи, куньи, бобровые и собольи меха заменяли деньги.

(обратно)

4

Гривна — основная денежная единица в древней до монгольской Руси — равная полфунту золотого или серебряного слитка.

(обратно)

5

Гридни — дружинники, мечники, меченоши.

(обратно)

6

Уменьшительно-ласкательное имя Александра. Ростовцы любовно называли Поповича — Алешей.

(обратно)

7

Обет — обещание, обязательство, принятое из религиозных побуждений.

(обратно)

8

Княжьи мужи — старшие дружинники, бояре.

(обратно)

9

На месте Велеса в XI веке был основан Богоявленский — Авраамиев монастырь.

(обратно)

10

В районе Спасо-Яковлевского монастыря Ростова.

(обратно)

11

Лепота — красота.

(обратно)

12

Замятня — разбой, погромы, мятеж и т. п.

(обратно)

13

Брашно — еда, пища, хлеб-соль, корм, варево, яства.

(обратно)

14

Впоследствии родина ростовского митрополита, создателя Кремля, Ионы Сысоевича.

(обратно)

15

Неметчина — так называли в Древней Руси Западную Европу.

(обратно)

16

Позднее — Рождественский остров, теперь же — Левский.

(обратно)

17

Булгары — народы, населявшие территорию Среднего Поволжья.

(обратно)

18

Дюка — угрюмый, нелюдимый человек.

(обратно)

19

Шандан — подсвечник.

(обратно)

20

Гда — древнее название реки Сара.

(обратно)

21

Яндова или ендова — большой низкий сосуд.

(обратно)

22

Утварь — совокупность предметов необходимых в обиходе.

(обратно)

23

Гридница — строение при княжеском дворце для совещаний с гриднями и пиров.

(обратно)

24

Гость — иноземный или иногородний купец, живущий и торгующий не там, где приписан.

(обратно)

25

Афанасьевские морозы — с 18 января.

(обратно)

26

Железа — вязи, оковы, кандалы, ножные и ручные цепи.

(обратно)

27

Аксинья полухлебница — 24 января.

(обратно)

28

Благовещенье — 25 марта.

(обратно)

29

Тумен — отряд в 10 тысяч воинов.

(обратно)

30

Так называет Алешу Поповича «Никоновская летопись».

(обратно)

31

Ключник — придворный чин, заведывавший съестными припасами, погребом, слугами и пр. В монастырях тоже бывают ключники.

(обратно)

32

Борть — дуплястое дерево, дуплявый пень, дупляк, в котором водятся пчелы.

Бортник — человек, занимающийся пчеловодством в бортных лесах.

(обратно)

33

Лепый — красивый.

(обратно)

34

Панагия — нагрудный знак православных епископов в виде небольшой, обычно украшенной драгоценными камнями иконки, носимой на груди, поверх одеяния.

(обратно)

35

Амвон — возвышенная площадка в церкви перед так называемы ми царскими вратами.

(обратно)

36

В описываемый период лекари («лечцы») входили в число церковных людей и обслуживали княжеские и боярские дворы.

(обратно)

37

Толмач — переводчик.

(обратно)

38

Литературную форму для своего «Поучения» Владимир Мономах нашел в изборнике Святослава, содержащем, в частности, «Поучение к своим сыновьям» Ксенофонта и «Поучение к своему сыну» Феодоры.

(обратно)

39

Градские старцы — выборные военные власти города, которые имели право заседать в Боярской думе князя.

(обратно)

40

Веси — деревни и села.

(обратно)

41

Сиверко — северный ветер.

(обратно)

42

Чудь — финские племена.

(обратно)

43

Хвалынское море — Каспийское.

(обратно)

44

Хорезмийцы — древний ирано-язычный народ, населявший Хорезм, слившийся затем с другими племенами.

(обратно)

45

Орать — пахать

(обратно)

46

5 апреля

(обратно)

47

Аланы — осетины.

(обратно)

48

Половецкий вал — отгораживал Русь от степи.

(обратно)

49

Курултай — съезд монголо-татарской знати.

(обратно)

50

Нукеры — воины.

(обратно)

51

Касоги — черкесы.

(обратно)

52

Вепри — зубры.

(обратно) name=t177>

53

Тур — дикий кабан.

(обратно)

54

Татары — так на Руси называли монголо-татар.

(обратно)

55

Меч кладенец — булатный меч.

(обратно)

56

15 апреля.

(обратно)

57

Первый Спас — 15 августа.

(обратно)

58

Имеется ввиду Переяславль Южный. Переяславское княжество, древне-русское, по левым притокам Днепра — Суле, Пслу и др; разорено монголо-татарами в 1239 году. Переяславль известен с 911 года. (Ныне — Переяславль Хмельницкий).

(обратно)

59

Черные клобуки, или коуи — степные кочевники, близкие по языку и быту к половцам.

(обратно)

60

Вежи — становища кочевников.

(обратно)

61

Лукоморье — древнее название морского берега, залива, бухты. Половцы, которые жили на берегах Азовского моря, назывались «Лукоморскими половцами».

(обратно)

62

Калита — кожаная сума или кошель для денег, которые носили на поясе; подвесной карман.

(обратно)

63

Изограф — художник, живописец.

(обратно)

64

Женка — женщина, баба, вдова простолюдина, невенченая жена.

(обратно)

65

Васильев день — 1 января. (Все даты приведены по старому стилю).

(обратно)

66

Власьевские морозы — с 3 по 11 февраля.

(обратно)

67

Мокша неиэрзя — древнее название мордовцев.

(обратно)

68

Орала — сохи.

(обратно)

69

Гайтан — снурок, плетежок, тесьма, на которых носят нательный крест.

(обратно)

70

Мстислав Удалой умрет в 1228 году.

(обратно)

71

Руда — кровь.

(обратно)

72

Маун — древнее название валерианы лекарственной.

(обратно)

73

Сретенские морозы — со 2 февраля.

(обратно)

74

Крестец — перекресток.

(обратно)

75

Акулина гречишница — 13 июня.

(обратно)

76

Федор Летний — 8 июня.

(обратно)

77

Лонись — вчера, недавно, намедни.

(обратно)

78

Св. Лаврентий — 10 августа.

(обратно)

79

Мокрида — 19 июля.

(обратно)

80

Четь или четверть — старая русская мера объема сыпучих тел, содержащая в себе 8 четвериков (около 200 литров).

(обратно)

81

Егорий вешний — 9 мая.

(обратно)

82

Тать — вор, грабитель, разбойник, злодей.

(обратно)

83

Калика перехожий — паломник, странник, нищий, большей частью слепой, собирающий милостыню пением духовных стихов.

(обратно)

84

Журавль — колодец.

(обратно)

85

Уклад — древнее название стали, которую накладывают или наваривают на различные орудия или оружие.

(обратно)

86

964 год по новому летоисчислению.

(обратно)

87

Варяжское море — Балтийское.

(обратно)

88

Киляк — старинное название килы, грыжи.

(обратно)

89

Убрус — платок.

(обратно)

90

Егорий Храбрый — 23 апреля.

(обратно)

91

Бахилы — бродни — рабочие сапоги с голенищами на помочах.

(обратно)

92

Пагуба — горе, несчастье, беда.

(обратно)

93

Кладенец — булат, сталь, уклад. Меч кладенец.

(обратно)

94

В описываемые времена некоторые русские князья имели целые гаремы наложниц, следуя примеру мусульманских властителей — ханов и шахов.

(обратно)

95

Кика — женский головной убор, плотно закрывающий волосы.

(обратно)

96

Гиль — мятеж, бунт.

(обратно)

97

Казанская Богоматерь — 8 июля.

(обратно)

98

Терпуг — напильник, которым точили мечи, сабли и др. оружие.

(обратно)

99

Хамовник — ткач, скатерник, полотнянщик.

(обратно)

100

Гости — иноземные или иногородние купцы, живущие и торгующие не там, где приписаны.

(обратно)

101

Ядыжники — гуляки.

(обратно)

102

Камень — так в древности называли Уральские горы.

(обратно)

103

Торговые сидельцы — продавцы.

(обратно)

104

Грудная жаба — сердечный приступ.

(обратно)

105

Коновод — в данном случае, вожак, руководитель в каком-нибудь деле, зачинщик.

(обратно)

106

Епитимья — род наказания, налагаемого церковью на нарушившего религиозные нормы (состоит в посте, длительных молитвах т..п.)

(обратно)

107

Хна — красно-желтая краска, употребляемая для окраски шерсти, а также для окраски волос, ногтей и т. п. Известна с древних времен. На Руси хной часто пользовались ряженые скоморохи.

(обратно)

108

Жито — название в одних местах — ржи, в других — ячменя, в третьих — вообще всякого хлеба в зерне или на корню.

(обратно)

109

Митра — высокий, с круглым верхом позолоченный и украшенный религиозными эмблемами головной убор высшего духовенства и заслуженных православных священников, надеваемый при полном облачении.

(обратно)

110

Панагия — нагрудный знак православных епископов в виде небольшой, обычно украшенной драгоценными камнями иконки на цепочке, носимой на шее поверх одеяния.

(обратно)

111

Смирном — траурном, черном.

(обратно)

112

В Древней Руси и зимой и летом покойников хоронили на санях.

(обратно)

113

Юфть — кожа рослого быка или коровы, выделанная по русскому способу, на чистом дегте. Белая или черная юфть.

(обратно)

114

24 июля по ст. стилю.

(обратно)

115

Колты — женское украшение в виде подвески.

(обратно)

116

Обедня — главная церковная служба у христиан, совершаемая утром или в первую половину дня; литургия.

(обратно)

117

На Руси существовал обычай: прежде, чем супругам заняться любовью, иконы закрывали занавесью; этот обычай существует в некоторых религиозных семьях и до сих пор.

(обратно)

118

Страдник — пахарь, крестьянин.

(обратно)

119

Вертень — расстояние на пашне между точками поворота сохи.

(обратно)

120

Полюдье — сбор дани с княжеских вассалов в древней Руси.

(обратно)

121

Покров — 1 октября. После Покрова на Руси обычно начинали собирать с крестьян оброк.

(обратно)

122

Подноготная — правда, истина, тщательно скрываемые обстоятельства, подробности чего-либо (от старинной пытки — запускания гвоздей под ногти допрашиваемого, чтобы заставить его рассказать всю правду.

(обратно)

123

Поручи — короткие рукава в облачении священнослужителей, нарукавники.

(обратно)

124

Епитрахиль — в православной церкви часть обрядового облачения священника, представляющая собой длинную ленту, надеваемую на шею и спускающуюся на грудь.

(обратно)

125

Имеется ввиду солнечное затмение, которое произошло во время похода князя Игоря Северского на половцев.

(обратно)

126

Имеются научные сведения о попытках сохранения и водворения дохристианских верований в конце XII — начале XIII вв.

(обратно)

127

Адамант — бриллиант.

(обратно)

128

В Древней Руси свадьбы обычно играли после Покрова Свадебника, т. е. после 1 октября.

(обратно)

129

Бахарь (Бахорь) — сказочник.

(обратно)

130

В данной главе автор опирался на исследования историка В. Чивилихина.

(обратно)

131

Тмутаракань — современная Тамань — древний город у Керченского пролива, бывший большой международный порт.

(обратно)

132

Русское море — Черное море.

(обратно)

133

Тамара — царица Грузии (1184–1207). В ее царствование Грузия добилась больших военно-политических успехов. Ей посвящена поэма Шота Руставели «Витязь в барсовой шкуре».

(обратно)

134

Лихоречье — едкая сатира.

(обратно)

135

Многие ученые и историки, в т. ч. и академик Д. С. Лихачев, считали Марию самой образованной женщиной средневековья.

(обратно)

136

Шахматы известны на Руси с девятого века. Изобрели же эту игру в Индии, в шестом веке.

(обратно)

137

«Браслеты с изображением русалок находят в составе боярских и княжеских кладов XII–XIII вв. Наличие среди них подчеркнуто языческих сцен показывает, что боярыни и княгини эпохи „Слова о полку Игореве“, очевидно принимали участие в народных ритуальных танцах плодородия подобно тому, как Иван Грозный в молодости пахал весеннюю пашню в Коломне». (Б. А. Рыбаков. Язычество древних славян).

(обратно)

138

Любеч — древне-русский город Черниговской области. Упомянут летописью в 882 году. В Любече проходил один из княжеских съездов в 1097 году.

(обратно)

139

3 апреля.

(обратно)

140

Зарод — стог сена, скирда.

(обратно)

141

В описываемые времена покойника хоронили в день смерти.

(обратно)

142

Целовальник — выборное должностное лицо. Слово это произошло от «целования креста» в том, что служба будет выполняться честно.

(обратно)

143

Мизгирь — паук.

(обратно)

144

Юртджи — разведчики.

(обратно)

145

Гяур — так татары называли русских людей.

(обратно)

146

Тумен — отряд в десять тысяч воинов.

(обратно)

147

Темник — начальник тумена.

(обратно)

148

Улус — становище кочевников.

(обратно)

149

Точное местоположение Онузы неизвестно; видимо, это где-то в среднем течении рек Лесной Воронеж и Польный Воронеж.

(обратно)

150

Махан — жареное мясо конины.

(обратно)

151

Толмач — переводчик.

(обратно)

152

Ясырь — пленники.

(обратно)

153

Александр Ярославич Невский самостоятельно правил Новгородом с 1236 года.

(обратно)

154

Гутулы — татаро-монгольские сапоги без каблуков.

(обратно)

155

Тургадуры — телохранители.

(обратно)

156

Уррагах — вперед.

(обратно)

157

Достархан — угощение, а также нарядная скатерть, накрываемая для пиршества. Обычно татары перед битвой устраивали малый достархан, а после победы — большой.

(обратно)

158

Кальян — восточный курительный прибор, в котором табачный дым очищается, проходя через сосуд с водой.

(обратно)

159

Табибы — татаро-монгольские лекари.

(обратно)

160

Создатель «Слова о полку Игореве» не известен, однако существуют гипотезы некоторых исследователей, предполагающих авторство княгини Марии Ростовской, к которым присоединяется и автор данного произведения.

(обратно)

161

Обыденка — небольшая одноглавая церковь, которую ставили всем миром за один день.

(обратно)

162

Гридни — княжеские дружинники, мечники, меченоши.

(обратно)

163

Свеи — так называли в Древней Руси шведов.

(обратно)

164

Аманат — заложник.

(обратно)

165

Тевтонский Орден — (Немецкий орден), католич. духовно-рыцарский орден, осн. в конце 12 в. в Палестине во время крестовых походов. В 13 в. — 1525 в Прибалтике на землях, захваченных орденом у пруссов, литовцев, поляков, сущес твовало государство Тевтонского Ордена. Орден разгромлен в Грюнвальдской битве 1410 г. С 1466 г. вассал Польши. В 1525 г. его владения в Прибалтике превращены в светское герцогство Пруссию.

(обратно)

166

Темник — начальник отряда в 10 тысяч воинов.

(обратно)

167

Каракорум — столица монгольского государства в верхнем течении реки Орхон… Основан Чингисханом в 1220 году, существовал до XVI века.

(обратно)

168

Баскаки — татарские сборщики дани.

(обратно)

169

Шерна — приток реки Клязьмы.

(обратно)

170

Неметчина — так на Руси звали Западную Европу.

(обратно)

171

Достархан — угощенье, а также нарядная скатерть, расстилаемая для пиршества.

(обратно)

172

Гяуры — неверные.

(обратно)

173

Тургадуры — телохранители.

(обратно)

174

«Яса» — или «Ясак», — сборник записанных постановлений и изречений Чингисхана, долго служивший для монголов кодексом законов. Теперь «Яса» совершенно забыта, и от нее сохранились только незначительные отрывки. Согласно строгим законам «Ясы», каждый нукер и просто воин должен был подъехать к джихангиру (главнокомандующему), и, опустившись на правое колено, сложить перед ним ценную пятую часть всего захваченного. Кроме того, особая часть откладывалась для отправки в Монголию великому кагану (императору).

(обратно)

175

Священный Правитель — название Чингисхана. После его смерти имя его не произносилось монголами вслух, заменяясь другими почтительными словами.

(обратно)

176

Калита — деньги, казна. В обычном смысле — сума, сумка, киса, зепь, подвесной карман, торба, кожаный мешочек на поясе.

(обратно)

177

Несторианство — течение в христианстве, основанное в Византии Несторием, константинопольским патриархом в 428–431 годах, утверждавшим, что Иисус Христос, будучи рожден человеком, лишь впоследствии стал сыном божьим (мессией). Осуждено как ересь на Эфесском соборе 431. Пользовалось значительным влиянием вплоть до конца 13 века в Иране и от Средней Азии до Китая. Несториане имеются ныне в Иране, Ираке, Сирии.

(обратно)

178

Папская курия — совокупность центральных учреждений, посредством которых папа римский осуществляет управление католической церковью.

(обратно)

179

Тумен — отряд в десять тысяч воинов.

(обратно)

180

Сручье — инструменты.

(обратно)

181

Черная Русь — Полоцко-Минские земли запада Руси (будущая Белоруссия).

(обратно)

182

Витаясь — здороваясь.

(обратно)

183

Келейное правило — соблюдение установленного обряда чтения молитв, поклонов.

(обратно)

184

Страда — напряженная летняя работа на полях (в период косьбы, жатвы, уборки хлеба).

(обратно)

185

Убрус — женский головной убор, платок.

(обратно)

186

Канон — установленное и узаконенное высшей церковной иерархией правило или догмат.

(обратно)

187

Угры — венгры.

(обратно)

188

Ботва — так на Руси называли всевозможные корнеплоды.

(обратно)

189

Тур — дикий бык.

(обратно)

190

Исполать тебе — древнее выражение, переписанное с греческого, выражающее «на многие лета».

(обратно)

191

Чауш — посланец, гонец.

(обратно)

192

Обыденка — т. е. возведенная в один день.

(обратно)

193

Толмач — переводчик.

(обратно)

194

Листопад — грязник — октябрь.

(обратно)

195

Хвалынское море — Каспийское.

(обратно)

196

Пайцза — овальная золотая пластинка (иногда из дерева) с вырезанным на ней повелением хана Батыя; пайцза являлась пропуском для свободного проезда по татаро-монгольским владениям и давала большие права: власти на местах должны были оказывать содействие, давать лошадей, проводников и продовольствие лицам, имевшим пайцзу.

(обратно)

197

Великий Джихангин — главнокомандующий войсками.

(обратно)

198

Благородная книга — Коран.

(обратно)

199

Великий каган — монгольский император, проживающий в столице Монголии Каракоруме (в настоящее время от нее только остались развалины).

(обратно)

200

Чингисид — сын или потомок Чингисхана.

(обратно)

201

Трилуны — три дня.

(обратно)

202

Кебаб — блюдо из мелко рубленого мяса, поджаренного на вертелах.

(обратно)

203

Айран, арза и хорза — хмельные монгольские напитки, вроде водки, изготовленные из молока; буза — хмельной напиток, изготовленный из проса или риса.

(обратно)

204

Знамя Батыя. Монгольские и китайские источники указывают на белое и черное знамена Чингисхана. Белый цвет считался у монголов священным, черный — угодным подземным мстительным богам. «Девятихвостое» и «девятиножное» знамя, по мнению одних исследователей, было бунчуком с девятью конскими хвостами. По мнению других, главное монгольское знамя было из материи с изображением серого кречета с черным вороном в когтях, который считался покровителем рода Чингисхана, так как бедный предок его Бодуанчар жил исключительно благодаря охоте своего прирученного кречета.

(обратно)

205

Як — крупное жвачное рогатое животное, живущее в высокогорных районах Центральной Азии (используются как вьючное и верховое, а иногда как молочно-мясное животное.

(обратно)

206

Кончар — род меча, долгого палаша с узкой полосой.

(обратно)

207

Гутулы — монгольские сапоги без каблуков, выложенные внутри теплым войлоком.

(обратно)

208

Мягкая рухлядь — меха.

(обратно)

209

Карагач — высокое извилистое дерево, очень тенистое, из рода вязов.

(обратно)

210

Ятаган — рубящее и колющее холодное оружие со слегка изогнутым лезвием клинка, распространенное у народов Ближнего и Среднего Востока.

(обратно)

211

Чувал — большой вьючный мешок, кожаный или шерстяной, часто с ковровым рисунком.

(обратно)

212

Зарод — стог сена, обычно продолговатой четырехугольной формы; скирда.

(обратно)

213

Зазимник — октябрь. Этот месяц в старину также называли груднем, листопадом, грязником и свадебником.

(обратно)

214

Пестрядь — грубая льняная и хлопчатобумажная ткань из разноцветных ниток, обычно домотканая.

(обратно)

215

Глинобитная печь — печь, сделанная из плотно сбитой глины, смешанной с рубленой соломой, мелкими камнями, песком и т. п.

(обратно)

216

Домовина — гроб.

(обратно)

217

Власяница — грубая одежда из конского волоса, носимая ради изнурения тела — и в летний зной, и в зимнюю стужу.

(обратно)

218

Гайтан — тесьма, шнурок.

(обратно)

219

Снедь — пища, еда.

(обратно)

220

Закут — угол в избе около печи.

(обратно)

221

Рядно — толстый холст из пеньковой или грубой льняной пряжи, а также изделие из такого холста.

(обратно)

222

Длань — рука, ладонь.

(обратно)

223

До реформы патриарха Никона (1656 год) сын Божий писался и назывался в Древней Руси не Иисусом, а Исусом.

(обратно)

224

Братчины — так в Древней Руси назывался ноябрь.

(обратно)

225

Амвон — возвышенная площадка в церкви перед так называемыми царскими вратами.

(обратно)

226

Сбитень — горячий напиток из подожженного меда с пряностями. Он заменял чай, который стал широко применяться на Руси лишь в последней четверти XVII века.

(обратно)

227

Чёботы — меховые сапоги или башмаки.

(обратно)

228

На спине же защитных пластин не было: по татарским понятиям воин должен прикрывать свою грудь, а спину прикрывают только убегающие трусы.

(обратно)

229

Свеи — шведы.

(обратно)

230

Гридница, гридня — княжеская палата для совещаний с дружиной и торжественных приемов различных посольств и высоких гостей.

(обратно)

231

Печатник — в данном случае, канцлер, хранитель княжеской печати, близкий к своему господину человек.

(обратно)

232

Бакота — древний город на Днестре.

(обратно)

233

Тумен — отряд в 10 тысяч воинов.

(обратно)

234

Пороки — орудия, которые метали на ворота и стены крепости каменные глыбы.

(обратно)

235

Андрей был любимым сыном Ярослава Всеволодовича, т. к. многие годы прожил вместе с отцом.

(обратно)

236

Пятина — один из пяти административных районов, на которые делилась Новгородская земля в описываемый период.

(обратно)

237

Лазутчик — разведчик.

(обратно)

238

Быть со щитом — выиграть сражение; «быть на щите» — проиграть сражение.

(обратно)

239

Калита — денежные мешочки, кошели и кожи, прикрепляемые поясам.

(обратно)

240

Рухлядь — шубы, меха, пожитки, имущество.

(обратно)

241

Срубить — дается в значениях изготовить, поставить, возвести, построить: избу, деревню, храм, крепость и т. д.

(обратно)

242

Юртджи — военная разведка татар.

(обратно)

243

Казанская — 22 октября по старому стилю.

(обратно)

244

Тать — вор, душегуб, разбойник, убивец.

(обратно)

245

Пустить красного петуха — поджечь, спалить то или иное строение.

(обратно)

246

На Руси Христа стали называть Иисусом лишь после реформы патриарха Никона в 1656 году.

(обратно)

247

Лихоманка — лихорадка.

(обратно)

248

Джихангин — титул главнокомандующего монголо-татарскими войсками.

(обратно)

249

Каган — монгольский император, проживающий в столице Монголии Каракоруме (в настоящее время от нее остались развалины).

(обратно)

250

Курултай — совет знатнейших феодалов правящего рода. Присутствовали также главные военачальники. Простые монголы на курултай не допускались.

(обратно)

251

Мамка — мамкой называли женщину, которая нянчила и воспитывала княжеских и боярских детей.

(обратно)

252

Сенные девки — горничные служанки.

(обратно)

253

Рукоделие — ручной труд, преимущественно женский (шитье, вязание и т. п).

(обратно)

254

Поприще — расстояние, равное однодневному переходу на лошадях.

(обратно)

255

Антиминс — расстилаемая на престоле ткань (или платок) с частицами мощей, с изображением погребения Христа.

(обратно)

256

Дервиш — мусульманский нищенствующий монах.

(обратно)

257

В улус Хулагу выделилась территория, в состав которой вошли нынешний Туркменистан (до Аму-Дарьи), Закавказье, Иран (Персия) и ближневосточные области до Ефрата.

(обратно)

258

Бесермен — откупщик ордынской дани.

(обратно)

259

Имам — духовный глава всех магометан или группы магометан; титул правителя мусульманского государства, соединяющего в своем лице светскую и духовную власть; тот, кто руководит молящимися в мечети при совершении общей молитвы, а также мулла — настоятель соборной мечети.

(обратно)

260

Младший брат Ярослава — Святослав Всеволодович скончался в 1252 году.

(обратно)

261

Замятня — бунт, мятеж, гиль, восстание.

(обратно)

262

Егорий Вешний — 23 апреля.

(обратно)

263

Бесермен — азиатец, иноверец.

(обратно)

264

Пагуба — губительство, гибель, убыток, утрата, беда, бедствие, злосчастье.

(обратно)

265

Османы — турки.

(обратно)

266

Галера — морское судно, парусное и гребное; за каждое весло садилось несколько гребцов, чаще невольников или каторжников.

(обратно)

267

Красное крыльцо — парадное крыльцо княжеских дворцов и боярских хором. Слово красное употреблялось на Руси, красивое.

(обратно)

268

Коран — книга, содержащая изложение догм и положений мусульманской религии.

(обратно)

269

Княгиня Мария была внучкой великого киевского князя Всеволода Святославича Черемного, который доводился старшим племянником князю Игорю.

(обратно)

Оглавление

Книга первая КНЯЗЬ ВАСИЛЬКО

  Волшебник русского слова

  Предисловие

  Часть первая

    Глава 1 ПОСТРИГ

    Глава 2 ГДЕ ЧЕСТЬ, ТАМ И РАЗУМ

    Глава 3 НЕ ПОСРАМИ МЕЧА БОГАТЫРСКОГО!

    Глава 4 МЕЖДОУСОБИЦЫ И ЗЛЫЕ СЕЧИ

    Глава 5 УМЕЛЬЦЫ РУССКИЕ

    Глава 6 КНЯЗЬ КОНСТАНТИН

    Глава 7 ЕГОРША СКИТНИК

    Глава 8 МЕДВЕЖИЙ УГОЛ

    Глава 9 МИР — ВО СЛАВУ, ВОЙНА — В ОТРАВУ

    Глава 10 ПРИШЛА НЕСЛЫХАННАЯ РАТЬ

  Часть вторая

    Глава 1 КНЯЗЬ ИГОРЬ СЕВЕРСКИЙ

    Глава 2 ВАСИЛЬКО И МАРИЯ

    Глава 3 НЕ СНИСКАЛ ЯРОСЛАВ СЛАВЫ

    Глава 4 ЖИЗНЬ КРАСНА ДЕЛАМИ

    Глава 5 ЛОВУШКА

    Глава 6 ПАКОСТЬ ЯРОСЛАВА

    Глава 7 КНЯЗЬ — ОБОРОТЕНЬ

    Глава 8 БОЯРИН НЕЖДАН

  Часть третья

    Глава 1 ОЛЕСЯ

    Глава 2 ЛАЗУТКА

    Глава 3 ДА ПОМОГИ ИМ БОГ!

    Глава 4 В ИЗБУЩКЕ БОРТНИКА

    Глава 5 ПОГОНЯ

    Глава 6 ДЕРЗКИЙ ВЫЗОВ

    Глава 7 СИДОРКА

    Глава 8 ОДИН БОГ БЕЗ ГРЕХА

    Глава 9 ДВА НАДЕЖНЫХ ЩИТА

    Глава 10 ОБЕЩАЛ БЫЧКА, А ДАЛ ТЫЧКА

    Глава 11 СУТЯГА И ФЕТИНЬЯ

    Глава 12 СВЯТОПОЛК ОКАЯННЫЙ

    Глава 13 ЗЕЛЬЕ

  Часть четвертая

    Главав 1 КОЕГО И РУСЬ НЕ ВЕДАЛА

    Глава 2 В ПОРУБ!

    Глава 3 КНЯЗЬ И ОЛЕСЯ

    Глава 4 БОГ ЛЮБИТ ТРОИЦУ

    Глава 5 ХРИСТОВА ЗАПОВЕДЬ

    Глава 6 ПАУЧЬЯ СЕТЬ

    Глава 7 СТРОПТИВИЦА

    Глава 8 КНЯЖЬЯ ЩЕДРОСТЬ

  Часть пятая

    Глава 1 САРСКОЕ ГОРОДИЩЕ

    Глава 2 КОРМЧИЙ ТОМИЛКА

    Глава 3 БОГОМ ВЕНЧАНА

    Глава 4 СОКОЛИНАЯ ПОТЕХА

    Глава 5 ПСОВАЯ ОХОТА

    Глава 6 ОСЕРДЯСЬ НА ВШЕЙ ДА ШУБУ В ПЕЧЬ

    Глава 7 БЕС ВСЕЛИЛСЯ

    Глава 8 «ВЕСЕЛУХА»

    Глава 9 ДАБЫ ЧЕРТА НЕ ОБОЗЛИТЬ

    Глава 10 ВЛАС И ФЕТИНЬЯ

    Глава 11 И НАСТАЛ ЛАЗУТКИН ЧАС

    Глава 12 СВЯТОТАТЕЦ

  Часть шестая

    Глава 1 ОРАТАЙ

    Глава 2 УРОДИСЬ,СНОП, КАК ТОЛСТЫЙ ПОП

    Глава 3 «БЕСОВСКИЕ ИГРИЩА»

    Глава 4 КНЯГИНЯ МАРИЯ И КНЯЗЬ ИГОРЬ

    Глава 5 ПОКАЯЛЬНИК

    Глава 6 КНЯЖИЙ СУД

    Глава 7 ПЕРЕД ВТОРЖЕНИЕМ

    Глава 8 НАШЕСТВИЕ

    Глава 9 ЛЮТЫЕ СЕЧИ

    Глава 10 ПОДВИГ ВАСИЛЬКА

  Вместо эпилога

Книга вторая КНЯГИНЯ МАРИЯ

  Часть первая

    Глава 1 НАРОД ЗАХОЧЕТ, БЕЗДНУ ПЕРЕСКОЧИТ

    Глава 2 НЕ ПОСТОЯЛ ЗА СВЯТУЮ РУСЬ

    Глава 3 НА ОДНОМ ПОЛОЗУ ДАЛЕКО НЕ УЕДЕШЬ

    Глава 4 АЛЕКСАНДР НЕВСКИЙ

    Глава 5 МАРИЯ И ОТЕЦ

    Глава 6 КНЯЗЬ МИХАЙЛА ЧЕРНИГОВСКИЙ

    Глава 7 АГЕЙ БУКАН И ПАЛАШКА

    Глава 8 ЗАГОВОР

    Глава 9 МАРИЯ И АЛЕКСАНДР

    Глава 10 СТАРШИЙ БРАТ НЕВСКОГО

    Глава 11 ЛАЗУТКА СКИТНИК

    Глава 12 ЗА ПРАВОЕ ДЕЛО!

  Часть вторая

    Глава 1 ОТШЕЛЬНИЦА

    Глава 2 АРИНУШКА

    Глава 3 ДАНИИЛ ГАЛИЦКИЙ И МАРИЯ

    Глава 4 РАЗБОЙНЫЙ СТАН

    Глава 5 НАКАЗАНИЕ ГОСПОДНЕ

    Глава 6 КНЯЗЬ И БАСКАК

    Глава 7 ДОБРЫЕ ВЕСТИ

    Глава 8 ПОДВИЖНИЦА ЗЕМЛИ РУССКОЙ

    Глава 9 «ПОЛАДИТЬ МИРОМ»

    Глава 10 В ОРДЕ

    Глава 11 В СКИТУ

  Часть третья

    Глава 1 НАДО СПАСАТЬ РУСЬ!

    Глава 2 ЗАГАДКИ «СЛОВА О ПОЛКУ ИГОРВЕ»

    Глава 3 НЕЖДАННАЯ ВСТРЕЧА

    Глава 4 НА «ПОТЕШНОМ ДВОРЕ»

    Глава 5 ТОРЖЕСТВЕННЫЙ ПРИЕМ

    Глава 6 НАШЛА КОСА НА КАМЕНЬ

    Глава 7 ГРЕХИ ВОЛЬНЫЕ И НЕВОЛЬНЫЕ

    Глава 8 БОЯРИН КОРЗУН

    Глава 9 ЗАПАДНЯ

  Часть четвертая

    Глава 1 БЫТЬ ЗЛОЙ СЕЧЕ

    Глава 2 ИНАЧЕ ПОГУБИМ РУСЬ

    Глава 3 НЕЖДАННОЕ СЧАСТЬЕ

    Глава 4 ЗЛОЙ ОРДЫНЕЦ!

    Глава 5 БОЖЬЯ КАРА

    Глава 6 ДЕРЖАВНАЯ РУКА

    Глава 7 СЕМЬЯ

    Глава 8 ВСЁ ИДЕТ ОТ СЕРДЦА

    Глава 9 ОРДЫНСКИЙ ЦАРЕВИЧ

    Глава 10 ТАТАРСКИЕ ЧИСЛЕННИКИ

    Глава 11 МЛАДШИЙ СЫН

    Глава 12 ИЗУВЕР

    Глава 13 ДОЛГОВОЕ ЯРМО

    Глава 14 ПРЕДТЕЧА

  Эпилог

*** Примечания ***