Валентина Алексеева
Бег с барьерами
Повесть
Умерла Антонина.
Что это она? В сорок два-то года? Может, ошибка? Даля Андреевна вновь и вновь перечитывала телеграмму. Нет, адрес, фамилия — все так. Из Лопушков.
Господи! Тоня умерла! Как же это?!
Даля Андреевна заметалась по квартире.
Ну ладно бы Варвара скончалась. Восьмой десяток человеку. Или Николай хотя бы. Пьяница. Пятновыводитель какой-нибудь сожрал или замерз — ну это хоть понятно. Но почему Антонина? Вроде и не болела ничем.
Даля Андреевна ясно, словно это было вчера, вспомнила крепкие Тонькины ноги в расчесах и ссадинах, бегущие по сырой от вечерней росы траве. Коса тяжелым канатом бьется по широкой спине. Даля Андреевна, тогда еще Даша, задыхаясь и спотыкаясь на кочках, отстает.
— Ой, не могу, — рухнула она наконец в борозду.
— Ты чего? — подскочила к ней Тонька. — Ногу подвернула?
— Кажется, — поморщилась Даша, словно от боли.
— О господи! Ну, держись.
Цепкими сильными руками она подхватила Дашу под мышки и потащила. И столько силы было в молодом ее крепко сбитом теле, что Даше на мгновение показалось, будто тянет ее не Тонька, пятнадцатилетняя девчонка, двоюродная сестра, к тому же младшая, а мужик, которому впору бревна ворочать.
В конце концов они ввалились в какую-то канаву, и Даша на самом деле чуть было не подвернула ногу.
— Слушай, а чего мы так несемся? — закрутила головой по сторонам Тонька. — Их уж и не видно давно.
Они удирали от солдат. Им было пятнадцать-шестнадцать лет в ту пору, не больше. И они впервые ходили на танцы. Пристроились к взрослым девчонкам и пошли. Тесненькая дощатая танцплощадка зеленела солдатскими мундирами. Девчонки разбрелись кто куда со своими кавалерами, и они остались одни. Впрочем, какое уж там одни! Их приглашали наперебой. Особенно усердствовал один маленький юркий армянин. Даша видела, как он, впившись черными пальцами в мягкий Тонькин локоток, жарко дышал в ухо: «Тоня, я пра-а-шю вас!» И столько таинственного, жуткого и манящего было в этом «пра-а-шю вас», что Даша с досадой и разочарованием глянула на своего молчаливого кавалера, невинно пламенеющего ушами на закатном солнце. Всегда Тоньку любили сильнее.
— Ой, ну и дурочки же мы! — засмеялась вдруг Тонька, сидя в канаве. — У них ведь отбой, у солдат-то. Это же не наши местные, которые до утра за девками могут гоняться. А солдатики спят небось давным-давно в своей казарме и думать про нас забыли.
Нет, все-таки Тонька была какой-то неинтересной. Непоэтичной. Почему сразу «спят»? Даша представила, как лопоухенький ее Толик (а может быть, Витек — теперь Даля Андреевна не могла точно припомнить) лежит, глаза в потолок, и мечтает о ней. Или даже сочиняет стихи про любовь. Нет, он, конечно, ей не нравился, но она-то ему наверняка приглянулась. А уж Тонькин-то армянин... Страшно представить. Наверное, наволочку в ярости грызет и рыдает горючими слезами.
— Где-нибудь у себя на гражданке в городе они б на нас и не взглянули, — продолжала Тонька беззаботно, покусывая травинку. — Знаешь, армянки какие красивые: стройные, черноглазые. Где уж нам...
Даша недоверчиво глянула на сестру. Что она, на комплимент напрашивается? Или действительно не подозревает, какая она? Конечно, в Армении есть красивые девушки, но
такой там наверняка нет. В тот вечер Тонька выглядела просто красавицей. Коса расплелась, и золотые волосинки, обрамлявшие лицо, пропотев, кучерявились еще сильнее. Круглые, словно циркулем очерченные, глаза были столь интенсивного густого серо-голубого цвета, что, казалось, разбавь эту краску водой — и богатого колера хватит еще на добрый десяток пар голубых глаз. И все столь гармонично, столь удачно сочеталось в этом прелестном и вместе с тем простом лице, что нельзя было не любоваться им.
И вдруг такое... Антонинино тело, такое сильное, такое крепкое, — та девочка, покусывающая травинку, — и вдруг лежит где-то в морге на холодном столе...
Это было нелепо. Дико. Как же тогда жить ей, Дале Андреевне, со своим далеко не крепким организмом? Жить, ходить, есть, пить — и знать, что скоро все это оборвется...
Года два назад старенькую избушку Антонины снесли, дав ей однокомнатную квартирку. Замуж, как ни странно, она не вышла. Даля Андреевна так ни разу и не побывала в новом Антонинином жилище. А что? Хорошо, должно быть, жила. Чистенько, уютно, спокойно. Кому-то сейчас достанется это гнездышко? Эх, знать бы все заранее. Прописать бы туда Артура. Конечно, Лопушки — дыра, но можно было бы обменяться с доплатой. Нет про это сейчас лучше не думать, не расстраиваться. Хотя до чего ж обидно. Такой вариант! А вот на вещи претендовать можно.
О господи, что начнется! Ведь Варвара наверняка еще жива. Конечно, жива. Иначе вызвали бы на похороны. Только раскошеливайся. Вот и сейчас хотя бы. Да и такие экземпляры, как Варвара, до ста лет небо коптят. Значит, жди какого-нибудь сюрприза.
Пузырек вызванивал дробь о стакан. В волнении Даля Андреевна перекапала лишнего.
Нет, нельзя так волноваться. Наверняка должно быть завещание. Ведь у Антонины близких родственников нет. Варвару она недолюбливала. Ну, а про Варвариного Николая и говорить нечего. Тонины ковры — на пропой! Правда, у Николая дочки есть, но кто они Антонине? Двоюродные племянницы. А она как-никак двоюродная сестра. А вдруг нет никакого завещания? Вдруг это несчастный случай?
Даля Андреевна схватила телеграмму.
«12 февраля умерла Васильева Антонина похороны 15»
Нет, все нормально, умерла. Если б несчастный случай, написали бы «трагически погибла». Отчего она хоть умерла? Вроде не болела ничем. Совсем недавно заезжала, бодрая, веселая.
Было это года три назад. Ну да. Сапоги-чулки уже давно тогда вышли из моды, а Антонина была страшно довольна, что купила их в Ленинграде. Провинция — что вы хотите. Ах, как нехорошо все получилось в тот вечер! Она заявилась некстати — у Виктории Анатольевны, ближайшей подруги и начальницы Дали Андреевны, была примерка. Даля Андреевна вметывала рукав прямо на клиентке, и вдруг звонок.
— Пустите бедную родственницу на постой, — на пороге, обвешанная по-деревенски попарно связанными котомками, стояла сияющая Антонина. Платок сполз на плечи, волосы растрепались. И чего цветет? Ей-то чему радоваться? Замужем ни разу не была, живет в дыре, работает на какой-то фабрике. А туда же, улыбается, будто только что из круиза по странам Европы вернулась. Даля Андреевна всегда не любила Антонину именно за эту беспричинную веселость. Пустосмешка. Потому и в жизни у нее все не так, как у людей.
Антонина заполнила собою и своими котомками всю крошечную прихожую и половину комнаты.
— Не успела я. Последний автобус на Лопушки перед носом ушел. Я про тебя и вспомнила. Дай, думаю, у Дарьи заночую. Как-никак сестра двоюродная. Не прогонишь? — раздеваясь, молотила она. — Ну, здравствуй, — звонко чмокнула она Далю Андреевну холодными с мороза губами. — Тыщу лет не видались. Привет тебе от Таськи дяди Васькиной. Здравствуйте, — поклонилась она Виктории Анатольевне. — Ух ты, как у тебя! Богато, — обвела она глазами комнату.
Боже! «Дарья», «Лопушки», «сестра двоюродная», «Таська дяди Васькина» — и все это в присутствии Виктории Анатольевны, которой известно, что вся родня Дали Андреевны — коренные ленинградцы, а двоюродная сестра — замужем за полковником.
А этой клуше хоть бы что! Рот до ушей. Прекрасный цвет лица. Ни одной морщины. Виктория Анатольевна тоже хороша. Могла бы тактично удалиться — как-никак неожиданная гостья приехала. Нет, слушает, поджав губы. Можно представить, как все это будет завтра преподнесено девчонкам на работе.
Даля Андреевна вновь пережила огорчения того вечера. Да, Антонина всегда была легкомысленной. Вот и теперь. Хоть бы сообщила, что болеет. Может, лекарства какие нужны были. У Дали Андреевны в центральной аптеке есть хорошая знакомая. От чего же она все-таки умерла? Если инфаркт, то завещания нет, это уж точно. И тогда придется иметь дело с Варварой. А эта баба своего не упустит. Хотя куда ей? В семьдесят-то лет! Все пойдет на пропой Николаю. Не сейчас — так после Варвариной смерти. Ведь помрет же она когда-нибудь.
А у Антонины при всей ее непрактичности кое-что было: и золотишко, еще от матери оставшееся, старинное, а потому тем более ценное, и хрусталь. Антонина на своей фабрике всю жизнь в передовицах ходила, так ей за доблестный труд на Восьмое марта да на Первое мая много чего понадарено. Раньше хрусталь дешевым был, и никто за ним не давился. Вот и покупали его, в основном, для передовиков. Даля Андреевна своими глазами видела, сколько у нее хрусталя, и какого! На поминках у тети Ксении, матери Антонины, на столах рядом с эмалированными мисками и разнокалиберными щербатыми тарелками был выставлен весь Антонинин хрусталь. И конечно же, соседский дед Матвеич, задремав, спьяну ввалился локтем в салат и оборотил на пол роскошную ладью. Ну, и разбил, разумеется. Все зашикали на деда, и тут уж Даля Андреевна не удержалась от замечания.
— На поминки-то можно было и что попроще поставить. Так тут все переколотят.
— Что же мне на маминых поминках стекляшки эти пожалеть? Пусть хоть все перебьют. Мамы вот только не воротишь, — устало возразила хозяйка.
Да, на Антонининых поминках хрусталя не выставят — это уж точно. Варвара — ну, казалось бы, семьдесят лет человеку, что она может понимать? Ей уж давно о другом думать надо. Но, не волнуйтесь, цену вещам она знает. Все, все приберет к рукам до приезда Дали Андреевны. А ведь там еще два ковра: один большой новый, второй — старенький маленький, зато наверняка чисто шерстяной, ручной работы. Вот приедешь завтра на похороны, а там — голые стены. Все подметет эта прорва. И куда ей, куда?! А на нее, на Далю Андреевну, взвалят все хлопоты по похоронам и поминкам. Разве она сможет отказаться? И почему у нее такой несчастливый характер? Всегда она за всех везет. И никакой благодарности, никакой награды. А уж денег уйдет! Продукты вот надо будет закупить. Все на себе волочь придется. Ведь там, в Лопушках, в чужом фактически городишке, все связи порастеряны, ничего не достанешь. Придется отсюда, везти. Неудобно с пустыми руками заявиться. Что люди скажут? Достать-то вкусненького чего — не проблема. У Дали Андреевны есть кой-какие знакомые. Слава богу, сама в торговле работает. Правда, сейчас парфюмерией никого не удивишь. А несколько лет назад, на гребне волны парфюмерного бума, когда поисчезала помада и прочее, Даля Андреевна была на коне. И та же Серова, здоровающаяся сейчас сквозь зубы, и к которой завтра придется идти кланяться в гастроном, ловила взгляд Дали Андреевны и кивала: «Заходите, заходите». Ничего, и сейчас есть кой-какие дефициты в парфюмерной промышленности, так что зря Серова так уж корчит из себя неприступную твердыню.
С первым автобусом уехать не удастся. Надо снять деньги с книжки, забежать к Серовой. Придется ехать попозже. Надо позвонить на автовокзал. Как плохо, что нет телефона. Сколько ни бьется Даля Андреевна, сколько ни старается, все у нее не так как у людей. Телефона, и того нет. Обещала Виктория Анатольевна похлопотать, да разве от нее дождешься? Хотя уж кто-кто, а она-то, подруженька-начальница, могла бы и оказать услугу. Сколько перепахано Далей Андреевной у нее на даче, сколько платьев за «спасибо» сшито! И все как в прорву.
Венок надо бы достать. Да не успеть. И нет никого у нее в похоронном бюро, или как там оно прозывается. Век бы, конечно, там никого не иметь, так ведь вот, понадобилось.
С вечера хоть одежду приготовить. Жаль, в шапке ехать нельзя. Скажут, вырядилась. Но, ничего. Платок черный есть. А чтобы не выглядеть клушей, можно прицепить старенький шиньон. Их, правда, сейчас уже не носят, но для похорон в самый раз. Все-таки затылок будет приподнят. Сапоги придется обуть старые, на низком каблуке. В прошлый раз на похоронах тети Ксении вырядилась она в венгерские босоножки. Никто даже внимания не обратил. Зря только ноги намяла. Но дубленку она все-таки наденет. Авось могилу ее рыть не заставят. Она представила себя со стороны: элегантная, слегка полнеющая дама с скорбью во взоре. Это тебе не какие-то там лопушковские тетки в плисовых жакетах.
С детства знала она эту площадь, задушенную сугробами никогда не вывозимого снега зимой и седую от пыли летом, заплеванную подсолнечной шелухой, вымощенную квадратными плитами, между которыми пробивалась измочаленная десятками ног трава. Кроме автовокзала на площади была церковь, громко именуемая собором, и примыкал базар. Отсюда же вытекала главная улица, Пролетарская, по обе стороны которой кособочились полутораэтажные, купцами еще строенные дома — низ кирпичный, верх деревянный. В палисадниках из неуютных, по-февральски обветренных сугробов торчали голые пики малины. Летом на заборах кукарекали петухи.
И здесь, в этой оскорбляющей глаз провинции, вдали от памятников архитектуры, фонтанов и стриженых кустов, суждено ей было родиться и провести детство! Может быть, поэтому так любила Даля Андреевна красивые заграничные фильмы, особенно индийские и арабские, с красивой любовью, с иными прекрасными людьми, с иным миром, миром, в котором стройные молодые миллионеры эффектно хлопали зеркальными дверцами «кадиллаков», мир, в котором каждая женщина имела парикмахера, маникюрщицу, портного и массажиста-японца (или малайца — Даля Андреевна точно не помнила). Она выходила из темного зала на свет божий, окрыленная только что увиденным и одновременно придавленная нависающей над ней обыденной жизнью, и одиноко плелась по улице, пусть уже не лопушковской, а областного центра (но все равно дыра!). И вместо поролоновых берегов лазурного бассейна и сияющих бриллиантами и люстрами залов того мира ее ждали двор, загороженный ящиками из-под молочных бутылок, и провонявший кошками подъезд.
Лопушки же, с его кривыми, заросшими лебедой и крапивой улочками, тем более были чужды ей, как какой-нибудь лунный кратер. Ее раздражали словоохотливые, любопытные бабки («Дочуш, а ты не Зинина ли девка будешь?»). Но где-то в глубине души — она и сама не подозревала об этом — Даля Андреевна все же любила бывать в Лопушках. Только здесь, среди людей, по ее мнению далеко отставших от нее, она чувствовала себя преуспевающей городской женщиной, которой все должны были завидовать.
Даля Андреевна безуспешно прождала автобус минут пятнадцать, замерзла и отправилась пешком искать лопушковские новостройки. На месте старого Антонининого дома, дома, где жила когда-то и сама Даля Андреевна, высились корпуса фабрики. Вдоль солидного забора шеренгой выстроились прутики недавно посаженных деревьев. А Варварин домишко уцелел. Западая на один бок, нахально пялился на фабричные ворота крошечными близорукими окошками, наглухо заросшими нескладной голенастой, опять-таки провинциальной геранью.
И везло же этой бабе всю жизнь! Как боялась, что эту ее конуру собачью снесут и она лишится огорода. И ведь так получилось, что не тронули. Хотя любому нормальному человеку на руку был бы этот снос. Интересно, что бы стала делать Варвара в современной квартире? Наверное, легла, скрестила бы руки на груди и померла. Вез своего укропа. Без базара. И куда ей? Кому деньги оставит? Может, девчонкам Николаевым на книжку кладет? Вот только Дале Андреевне ничего никогда с неба не падает. Всего самой добиваться приходится. Все своим горбом. Вот и сейчас предстоит схватка с Варварой, а может, и не только с ней. Девчонки-то ведь уже взрослые. Небось такие же ухватистые, как и бабка.
Николай — тот опасности не представляет. Напьется — и спать. Варваре даже и в этом повезло. Обычно после очередного запоя Николай, смирный и виноватый, тюкал топором в закутке у сарая, налаживал насос, качал воду, ладил парники и даже полол гряды. А Варвара отводила душу. Сломавшись в пояснице, из последних силушек таскала она по огороду свои высохшие старушечьи мощи, обреченно сморкалась в передник.
— Мам, ну ты чо, мам? Болит спина-то? Ну, ты полежи поди, мам, — моргая белесыми ресницами, переживал Николай.
Но, скорбно поджав бескровные губы, старуха продолжала демонстративно ковыряться в грядках, всем своим видом давая понять, что недолго уж — ох, недолго! — топтать ей земельку родного огорода.
Когда же Николай снова запивал, и высокохудожественный храп сотрясал стены ветхого крова, Варвара, утратив сердобольного зрителя, забывала про свои хвори и вихрем носилась по огороду. И всем-всем, кроме дурня Николая, было ясно, что эта бабка сама переживет кого угодно.
Лопушки были для нее как бы продолжением своего огорода. Найдешь ли здесь человека, которого бы она не знала и чьим жизненным процессом не управляла, или, по крайней мере, не пыталась управлять?! Свадьбы и похороны служили ей отдохновением от аграрно-торговой деятельности. Но поскольку последние годы молодые лопушковцы да и их легкомысленные родители частенько игнорировали ее заботы, то Варваре приходилось специализироваться в основном на похоронах. В знании тонкостей печального ритуала с ней никто не мог сравниться.
Последнее обстоятельство было на руку Дале Андреевне. Конечно, денег придется выложить немало. Уж Варвара на лишнее не раскошелится, будьте уверены, и неизвестно, оставлено ли что-нибудь у самой Антонины при ее-то легкомыслии, но хоть не надо будет Дале Андреевне бегать по похоронным бюро, оформлять бумаги, заказывать гроб, договариваться насчет рытья могилы с какими-нибудь пропойцами. Ну, а уж поминки, салатик там нарезать, посуду помыть — это уж ладно. Занятие привычное.
Дом Даля Андреевна отыскала без труда, хотя ни разу и не бывала в новом Антонинином жилище. Квартира оказалась на пятом этаже. Тяжело будет выносить. На ее звонок из глубины квартиры кто-то крикнул: «Не заперто». Даля Андреевна почувствовала противное подташниванье и дрожащими ногами переступила порог.
В светлом проеме дверей, ведущих в комнату, возник тонкий силуэт девочки-подростка. Девочка застыла на мгновение, пытаясь разглядеть в полумраке прихожей вошедшего, и кинулась на грудь Дале Андреевне.
— Тетя Даша! Ох, тетя Даша... — и она зашлась в беззвучном плаче.
Зараженная этими безутешными слезами, Даля Андреевна заплакала сама, вспомнив в просветленных слезах, что ее, действительно, зовут тетей Дашей. Девочка была старшей Варвариной внучкой. Даля Андреевна не столько узнала ее, сколько догадалась, что это именно Надя. И не подросток она вовсе — уже родила.
— Ну что ж мы стоим? — пришла наконец в себя Надя. — Теперь плачь — не плачь… Да не разувайтесь вы. Какое уж тут разувание, — обреченно махнула она рукой.
Даля Андреевна, замирая, вошла в комнату.
— А где же... она? Тоня?
— В морге, — прошептала Надя распухшими губами.
— От чего хоть она умерла?
— Рак. Как она мучилась... — Надя надолго замолчала, вздрагивая в рыданиях.
— Я только сейчас все поняла. Только сейчас... — вновь заговорила она наконец. — Вы ведь знаете, тетя Даша, я мамы своей почти не помню. Мы с Иринкой все время у тети Тони пропадали. Она ведь рядом жила. Она и в садик нас водила. Бабушке некогда всегда — у нее огород. Папа — он, конечно, заботился о нас, но вы же знаете, он выпить любит. И мы все с ней и с ней. И в первый класс она нас отвела, и уроки с нами делала, и на собрания родительские ходила. И всегда такая веселая. Весь город ее знал.
— А завещание она написала?
— Завещание? — Надя глянула зареванными глазами, не понимая. — Зачем?
Ну вот, так и есть! Болеть раком и не оставить завещания, когда у тебя нет близких родственников — на такое способна только Антонина. Теперь начнется!
— Я ведь сначала не знала, что она болеет. Скрывала она. Не хотела нас расстраивать. И вовсе не на курсы в прошлом году она ездила, а на операцию. У меня тогда Павлик совсем еще маленьким был, а Иринка уже в Ленинграде училась. Простить себе не могу. Если б мы знали... Иринке мы и сейчас ничего не сообщили — рожать ей скоро.
Они снова помолчали.
Даля Андреевна тихо прошла в кухню. Здесь по-прежнему красовались все тот же громоздкий буфет и самодельный стол. Даля Андреевна узнала их, хотя они и были выкрашены белой водоэмульсионной краской. Для новой-то квартиры могла бы и поприличней что приобрести. Но зато сама кухня! Это тебе не ее, Дали Андреевны, клетуха, где двоим не разойтись. Какие только вещи ни помещались здесь, не мешая друг другу. Даже фамильный «Зингер», знакомый с детства до последней завитушки на черном узорчатом столике с педалью. Ну, уж без «Зингера» она отсюда не уедет! Где только пристроить его дома? Ничего, втиснет куда-нибудь. А уж «Veritas» настроить только на закрутку и обработку петель. Даля Андреевна вышла в прихожую, заглянула в сияющую кафелем ванную. А она-то всю жизнь мучается с дровяным титаном... Всегда этой Антонине везло больше, чем ей. И кому теперь достанутся эти стены? Знать бы заранее, убедить бы сестру прописать Артура. А может, еще не поздно что-нибудь сделать? Сходить в горисполком?.. Как же, дожидайся! Без тебя мало охотников на это гнездышко!
Вконец расстроенная, она опять вошла в комнату, прислонилась к дверному косяку.
Надя все так же сидела на диване. Тонкое лицо ее белело в сумерках на фоне ковра.
— А потом она стала все раздаривать, — заговорила Надя. — Думала пальто себе шить — не стала. Мне норку отдала. Я ей говорю: «У меня же это пальто еще хорошее, да и некогда мне по примеркам ходить — ребенок на руках». — «Ничего, — говорит, — потом когда-нибудь сошьешь. Воображайте, пока молодые». Иринке крепдешин свой подарила. Красивый такой. И цепочку золотую, а мне — серьги. Потом гляжу, Татьяна, подруга по работе, в ее босоножках щеголяет. Я тогда подумала, что она ей их продала, а теперь уверена, что тоже подарила. Красивые такие босоножки, югославские. А бабушке машину стиральную отдала. «Хватит тебе, — говорит, — тетя Варя, в корыте полоскаться».
Вот, значит, как! Кому угодно, даже Татьяне какой-то все пораздарила, а про сестру двоюродную и не вспомнила! Это она из зависти ей так отомстила. Конечно, из зависти. Пережить не могла, что сестра теперь городская женщина, одевается хорошо, в торговле работает, замужем, пусть неудачно, но все-таки была. Не то что она, старая дева! Даля Андреевна, забывшись, проглотила валидолину.
— А когда Валерка мой в Ленинград подался, — продолжала Надя, — она мне посоветовала у себя прописаться. «Только, — говорит, — охламона своего сюда не прописывай. Выживет он тебя из квартиры».
Все ясно. Значит, квартира, с просторной кухней, с горячей водой, с лоджией — все этой соплюхе. Прекрасно! А ее Артур пусть как хочет перебивается!
Артур, конечно, без крыши не останется — Даля Андреевна это прекрасно понимала. Она постаралась отогнать тревожные мысли, да разве их отгонишь? Что будет? Что будет потом, когда он вернется
оттуда? Даля Андреевна даже в мыслях пугалась этого страшного слова — тюрьма. Каким он вернется?
А может, уж лучше его женить? Конечно, Ольга Виктории Анатольевны теперь безвозвратно потеряна. А как Даля Андреевна рассчитывала на этот брак! Сколько забот свалилось бы с ее материнских плеч! Так нет, ему, видите ли, Ольга недостаточно хороша. Ему красавицу подавай. Упустить такой случай! Все так удачно складывалось.
Однажды, вскоре после возвращения из армии, он зашел к ним в магазин и произвел впечатление не только на девчонок-продавщиц, с тех пор усиленно зауважавших Далю Андреевну, но и на Викторию Анатольевну, кстати выплывшую в торговый зал. Она, не видевшая его несколько лет, остолбенела. Ах, как Даля Андреевна поняла ее материнское сердце в ту минуту! Наверное, богатое воображение Виктории Анатольевны вручило в руки этому Аполлону голубую импортную коляску с ее, Виктории Анатольевны, красивым и здоровым внуком и поставило рядом ее счастливую и похорошевшую единственную дочь.
А через две недели они были приглашены на Олечкин день рождения. В заветный час с розами (в декабре месяце!), роскошной коробкой конфет и французскими духами в руках звонили они в знакомую обитую дерматином дверь. Слишком многого ждала Даля Андреевна от этого декабрьского вечера и потому не поскупилась на подарок. Может быть, он и не отличался оригинальностью, но все было дорого и от души. С Артуром была проведена соответствующая подготовка. Да, она не красавица, но это обстоятельство никак не должно его огорчать. Напротив, это скорей положительное качество для девушки, с которой думаешь связать жизнь. К тому же она из хорошей семьи, девочка интеллигентная — английская школа, музыка, институт.
Дверь открыла сама именинница. Худенькое невыразительное лицо ее, по случаю торжественного момента без привычных очков, при виде Артура вспыхнуло готовностью к счастью. Птичьи неженские плечики ее были искусно задрапированы розовым японским трикотином, но все, что высовывалось из этого роскошного облачения, было так жалко, тонко, что Даля Андреевна невольно метнула тревожный взгляд на сына. Лицо его разочарованно вытянулось и поскучнело. Он, буркнув, сунул имениннице розы и без приглашения стал раздеваться, предоставив матери возможность блистать красноречием в поздравлениях и комплиментах.
Они прошли в комнату. Глупая, наивная девочка! И как же Виктория Анатольевна не подумала о последствиях, или уж настолько была уверена в успехе операции, негласного договора, что позволила дочери наприглашать кого попало? За столом сидели разного вида девицы, жидко разбавленные парнями.
Инстинктивное «о-о-о!» восхищенным вздохом вырвалось у всех девиц и тут же воспитанно погасло. Задевая темной шевелюрой за дверной косяк, стройный, на длинных пружинистых ногах, в темно-синем велюровом пиджаке (где, как и за сколько приобретенном — об этом надо рассказывать отдельно), стоял он на пороге, небрежно, как должное, пропуская мимо ушей вздох всеобщего восхищения. Он подсел к парням, а Даля Андреевна, расстроенная неудачным началом, отправилась на кухню помогать хозяйке. Потом, когда были произнесены первые полагающиеся тосты и все дружно застучали вилками, порушив великолепие свекольных и морковных роз на салатах, он прищуренным взглядом скользнул по пестрому ряду девиц — Даля Андреевна беспрестанно с тревогой наблюдала за сыном, — затем, по мере всеобщего захмеления, он, уже не маскируясь безразличием, останавливал многозначительный взгляд на отдельных лицах. Именинницу и все просьбы и предупреждения матери он забыл начисто, самостоятельно под хмельной рассеянный галдеж подливал себе коньяку в фужер и наконец совсем исчез куда-то. Она обнаружила его в ванной, тискающим в углу пышнотелую деваху. На попытку пресечь эту скороспелую любовь он ответил столь угрожающе и непристойно, что Дале Андреевне пришлось обратиться к девице, напомнив ей о девичьей гордости.
— А чего? А чего я делаю-то? — отговаривалась девица, поправляя сбившееся гнездо прически.
Кончилось тем, что он беспардонно вытолкал мать к гостям, а сам на пару со своей нелепой избранницей вовсе исчез куда-то.
Даля Андреевна, уронив руки, сидела за потерявшим парадность столом, не в силах даже помогать хозяйке мыть посуду, и обреченно смотрела на танцующую молодежь. В общем кругу, с лицом скучающей интеллигентки (а какое еще должно быть лицо у уважающей себя некрасивой девушки, которой предпочли другую?), вяло покачивала бедрами именинница.
В груди Дали Андреевны шевельнулось нечто похожее на жалость к этой девочке, несчастливой, несмотря на уже построенную для нее родителями кооперативную квартиру, задаренной на много лет вперед дорогими подарками, — несчастливой, оттого что никто никогда вот так запросто не умыкнет ее с вечеринки.
Так вот нелепо и ускользнуло из-под носа жилье для сына. И теперь здесь, в Лопушках, — снова неудача.
Где-то внизу послышалась возня, кряхтенье и приглушенные голоса.
Несут! Даля Андреевна забеспокоилась, словно стараясь спрятаться, оттянуть миг страшной встречи.
Дверь распахнулась. Затопали мужики, внося тяжелое.
— Вот сюда, сюда. Осторожненько. Ох! Да не потревожьте вы ее, мою ягыдку-у! — причитала, суетясь среди мужиков, Варвара.
— Даш-ш-и-ынька-а, Тонюшка-то наша-а!.. На кого нас покинула?! — взывала тетушка, обслюнявив племяннице лицо.
Дале Андреевне пришлось прикоснуться губами к темной, изборожденной морщинами, словно скорлупа грецкого ореха, теткиной щеке.
Мужики, кашляя, мялись в дверях.
— Надо бы им... — шепнула Варвара, — а у меня, как нарочно...
«Начинается», — подумала Даля Андреевна, доставая кошелек.
Ночевала Даля Андреевна в Варварином доме в одной постели с Надей. При других обстоятельствах подобный ночлег шокировал бы ее, но сегодня узкая скрипучая кровать с нервно вздрагивающей племянницей и пьяное мычание Николая за дощатой, густо населенной клопами перегородкой, оказались лучшим вариантом — рядом были живые люди.
Потрясенная страшным, неузнаваемым и вместе с тем величаво отрешенным от земной суеты видом сестры, Даля Андреевна не могла заснуть. Впервые она видела ее лицо окаменело спокойным, с закрытыми глазами, с закрытым ртом. Сколько помнила себя Даля Андреевна, всегда это лицо смеялось, разговаривало, плакало, пело. И казалось, что сегодняшнее Антонинино безмолвие обращено именно к ней, Дале Андреевне. «Что, думаешь, тебя не постигнет та же участь? Не надейся», — словно говорило лицо покойницы.
Обида на сестру за то, что она обошла ее в дележе наследства, больше не терзала душу Дали Андреевны — Варвара между делами успела сообщить, что та оставила ей по страховке пятьсот рублей. Конечно, тетушка не забыла заявить при этом, что с нее из этой суммы причитается на похороны и на памятник. Ну, разумеется, что у нее совести, что ли, нет. Конечно, она внесет сколько-то денег. Все-таки молодец Варвара, успокоила ее. Не то что эта клуша Надя. И Антонина — святой человек, никого не обидела.
Даля Андреевна заплакала беззвучно, боясь разбудить Надиного Павлика, сопевшего рядом в кроватке.
А ведь она почти на год старше Антонины. В раннем детстве только и слышала: «Тоня маленькая. Уступи ей. Ты старшая — ты должна». Так она и поступала: следила, чтоб Тонька не залезла в лужу, рассчитывалась в магазине и в кассе фабричного клуба, когда их стали самостоятельно отпускать в кино. Но и от нее, от младшей, требовалось соответственно послушание, невыпячивание перед старшей сестрой и прочее. Какое там! Нельзя, правда, сказать, что она была непослушной и строптивой, но что касалось невыпячивания... С малых лет Антонина была выскочкой. Особенно это стало заметно в школе. Вполне могла бы октябрьская Тонька подождать годик, но матери отправили их в школу в один год, в один класс, чтобы было веселей учиться. Нечего сказать, оказали услугу! Посадили их за одну парту. И началось... Идет устный счет, Тонька сидит, как на угольях, трясет перед носом учительницы рукой. И чего выскакивает? Ведь никто еще не сосчитал, и она, старшая сестра, не сосчитала. И когда пришла пора писать чернилами, сколько ни старалась Даля Андреевна (тогда еще Даша) писать, как и полагается старшей сестре, гораздо лучше, все равно у Тоньки получалось красивей и чище. Так и повелось: стала она, младшая, отличницей, любимицей Тамары Васильевны, старостой класса, а потом и комсоргом школы. Но нет худа без добра. Врожденное Тонькино легкомыслие и многочисленные нагрузки (все эти сборы, рейды и редколлегии) помогли Даше с ее упорством и одержимой страстью «догнать и перегнать» сравняться в отметках с этой выскочкой. Но с популярностью младшей сестры тягаться было не под силу. Однажды она случайно услышала обрывок разговора двух мальчишек-старшеклассников. Один из них упомянул ее имя. Она встрепенулась в радостном ожидании — не каждый день о тебе, скромной пятикласснице, разговаривают взрослые, с пробивающимися усиками восьмиклассники.
— А кто это такая? — спросил второй.
— Тоньки Васильевой сестра.
— А, я-то думал... — безразлично протянул собеседник.
Вот как! Значит, ее знают не самое по себе, а всего лишь как сестру Тоньки Васильевой?! Ну ладно, вы еще пожалеете об этом.
Но самое мучительное началось в шестом классе. Это потом, в шестнадцать-семнадцать лет все разбираются по парам. В шестом же классе все девчонки влюблены в одного мальчишку, а все мальчишки — в одну девчонку. И этой девчонкой, конечно же, оказалась Тонька. А ее, такую замечательную, такую... никто не любил! Вот тогда-то она и решила доказать им всем. Она вырастет большой, уедет учиться в настоящий, не то что эти Лопушки, город. Про нее и подавно все здесь забудут. И вот она вернется. Взрослая. Красивая. По-городскому одетая. И все ахнут. Она станет работать, ну, например, врачом. Хотя зачем врачом? Лучше она будет артисткой. Точно. И прославится, как Тамара Макарова или даже как Ларионова. И в Лопушки тогда можно будет не возвращаться. Вот еще. Нужны ей какие-то там Лопушки! Ее и так здесь все будут знать. А про Тоньку будут говорить: «Это какая Тоня Васильева? Та самая, у которой сестра знаменитая артистка?» А она будет жить в Москве, на худой конец — в Ленинграде. У нее будет красивый, умный муж, какой-нибудь профессор или генерал, не то что все эти лопушковские дядьки-пьяницы, которые и говорят-то только по-деревенски. Жить она будет где-нибудь на Красной площади. У нее будет такая квартира! Такие наряды! И она будет ездить в Париж, в Америку...
Тогда-то она и полюбила красивые индийские фильмы с необыкновенной любовью, со справедливым, всегда счастливым концом и возненавидела эту дыру, в которой выросла. А тихие провинциальные Лопушки, погрязшие в своих будничных заботах, и не подозревали, какие бури, какие шекспировские страсти кипят в душе скромной девочки.
Последний раз траурно взревели трубы, и народ, вздыхая и сморкаясь, стал медленно продвигаться к выходу. На унылом заснеженном февральском кладбище ярко рыжел свежей глиной и пестрел венками еще один холмик.
Народу на похоронах было много. Сплоченной группой держались фабричные. Выныривали из толпы посинелые от холода одинокие мужики, сиротливо дышали на руки, чутким ухом ловили позвякиванье бутылок. Очень много было старух. В глазах иных горело деловое любопытство.
— Гроб-та харошай. На фабрике, поди, делали.
— Не, Маруську, Василия жену, на прошлой неделе в таком же хоронили. Таки счас делают.
— Хорошо-о.
— Говорят, туфли на каблуку на высоком одеть хотели на покойницу-то.
— Эк, на каблуку! Это как же ей там на каблуку-то?
— Хорошо, Варька не дала.
— А Дашку-то видали? Городска стала, не здороватца.
— Это кака Дашка? Зинкина?
— Тише ты. Вон идет.
— Господи, в тулупе приехамши! Неужто у ей пальта хорошего нет?
— Дура ты. Счас в городу тулуп — сама модна одежа.
— Антонину-то хоть отпевали? — повернула разговор в прежнее русло маленькая, словно девочка-третьеклассница, бабуся. Видимо, мирская суета давно уж не волновала ее. Гробы, отпевания, оградки на могилках были ближе и милей ее сердцу.
— Как же, Варвара все и устроила.
— Варька — молодец. Дай-то бог ей доброго здоровица. Всех бы нас перехоронила по-божески. А то ведь с молодыми этими, тьфу, страмота одна.
О, как раздражали Далю Андреевну эти разговоры!
Поминки были устроены в Антонининой, теперь Надиной, квартире. Народу набилось много. Шубы, пальто с дорогими воротниками, засаленные ватники и импортные куртки не вмещались на вешалке и были горой навалены на сундуке в прихожей. А люди все приходили, оставляя на линолеуме грязные лужицы растаявшего снега.
Женщины, не поехавшие на кладбище и оставшиеся накрывать на стол, все сделали не так: колбаса и сыр были накромсаны как попало, ломтями толщиной в палец, из селедки не вынуты были кости, а зеленый лук, который Даля Андреевна привезла специально для украшения, был безжалостно растерзан по винегретам, хотя Даля Андреевна просила не трогать его. Расстроенная, она все-таки нарезала морковных звездочек и лилий из репчатого лука, но без зелени все это выглядело убого, и никто не оценил ее трудов.
Удовлетворенность от того, что после смерти Антонины ей досталось пятьсот рублей, рассеялась. Сегодня она поняла, как облапошили ее родственники. Что такое в наше время пятьсот рублей? К тому же из них надо будет выделить на памятник. А сколько она растрясла уже на эти похороны и поминки? Между тем как им достается все. Один большой ковер чего стоит! Про квартиру уж лучше не вспоминать, не расстраиваться. А мебель, а «Зингер»? Ну уж извините, дорогие родственники, но поделиться вам все-таки придется. Сегодня уж ладно, но завтра она выскажет им свои соображения.
Варвара полновластным полководцем летала из кухни в комнату и обратно. Подавала блюда, рассаживала гостей, руководила. Надя, напротив, не чувствовала себя хозяйкой, сидела в сторонке, отрешенная, с подурневшим осунувшимся лицом, жадно ловила разговоры о своей любимой тете Тоне.
«Притворяется, — подумала Даля Андреевна. — Строит из себя убитую горем родственницу. Сама рада небось, что так получилось: квартира, словно с неба упала, да еще со всей обстановкой».
За столом в табачном дыму вперемешку со всхлипами и звяканьем посуды гудели голоса.
— Пошла бы за меня тогда — может, и жива была. Детей бы нарожали, — говорил Санька, бывший Антонинин ухажер, когда-то юркий малорослый мальчишка, а теперь замурзанный, так и не вошедший в солидность мужик.
— Как же. Чего-чего, а это ты делать умеешь, — хмыкнул кто-то.
— Лучшая девка в Лопушках была. Э-эх! Все Виктора своего ждала. Дождалась... — пропустив мимо ушей ядовитое замечание, шумно вздохнул Санька.
— Да, Виктора она любила. Как плакала, когда его в армию провожала, будто знала, что он не вернется.
— Как же, нужна ему наша Тонька, когда он в Москве на дилекторской дочке женивши! К матери-то и то скоко лет носа не кажет, рожа бесстыжа.
— Потом-то она жалела, что ни за кого не вышла. Хоть бы дети были.
— Да, женихов в наших Лопушках две штуки крестом.
— И на фабрике бабий монастырь. Ясное дело — швейники.
— Раньше, бывало, с получки выпивши, идешь, и вдруг ее встретишь... — губы Саньки жалко задрожали. — И так стыдно станет! А теперь... — он безнадежно махнул заскорузлой пятерней.
Даля Андреевна как близкая родственница вместе с Варварой и еще некоторыми женщинами прислуживала за столом. Она несла на кухню пирамиду грязной посуды. Большая хрустальная салатница дразнила ладони ребристой поверхностью. В конце концов, должна же она взять хоть что-нибудь на память о покойной сестре! Улучив момент, когда в кухне никого не было, она замотала в подвернувшееся полотенце салатницу прямо с налипшими объедками. Везде толклись люди. Даля Андреевна юркнула в ванную, принесла сюда же свою дорожную сумку. Вдруг могучий всхрап мощно потряс стены укромного убежища. От неожиданности Даля Андреевна чуть не ахнула трофей о цементный пол. Прямо в ванне, на кинутой чьей-то заботливой рукой фуфайке, спал Николай. Третьи сутки на законных основаниях он пил по поводу кончины близкой родственницы. Даля Андреевна, боясь разбудить брата, хотя это вряд ли было по силам и духовому оркестру, не стала рисковать с мытьем и прямо так, грязную, в чужом полотенце, — не обеднеют! — сунула салатницу в сумку. Но при такой скученности народа на сумку могли наступить, уронить, и Даля Андреевна спрятала ее тут же, в ванной, в шкафчике под раковиной, потеснив мочалки и коробки со стиральным порошком. С колотящимся от волнения сердцем она стала подавать горячее.
— А помните, у Нади Павлик родился, — говорила молодая женщина, всем своим видом напоминающая изящно точеного черного ферзя. Гибкая талия, обтянутая тонким свитерком, длинная шея, узел темных волос, венчающий аккуратную головку. Уж не ей ли подарила Антонина югославские босоножки?
— Это летом было. Она на работу пришла. «Ну, — говорит, — поздравьте меня, девчонки, у меня внук». Мы смеемся. Какая ты бабка? Ты на себя в зеркало посмотри.
Надя встрепенулась, покраснела.
— Да, она мне с Павликом так помогала... И вообще...
— Надюшке она всегда заместо матери была, — вставила Варвара. — Вон и с квартирой как все ладно устроила. И Дашутку не обидела. Считай, пятьсот рублей подарила.
— Как это? — зашевелились за столом.
— А по страховке.
— Кака така страховка? А ну покажь, — колыхнула могучим телом Люська Кротова, без которой не обходилось ни одно лопушковское событие.
Даля Андреевна и раньше не любила Люську и не доверяла ей, но не было оснований игнорировать ее требование и потому пришлось протянуть ей розовый листок страхового свидетельства.
— Не. Ничего не выйдет, — категорично заявила Люська, капая рассолом на бумагу.
— Как? Почему? — заволновалась публика.
— Это не та страховка. По такой не дают.
— Но ведь завещание на меня составлено, — возмущенно наступала Даля Андреевна на Люську, будто именно она пыталась лишить ее наследства. — Сколько людей получает по страховкам после смерти родственников — я сама знаю.
— Получают, да не по тем страховкам. Эта ж от несчастного случая. Читай-ка лучше, — Люська сунула коротким пальцем в бумагу.
«...если в результате... ампутирована конечность (или часть ее), удален глаз... а также...»
Дурнота подступила к горлу. Даля Андреевна безуспешно пыталась постичь смысл этой бумаги и уже обреченно знала, что Люська окажется права, потому что Люська всегда права, а ей, Дале Андреевне, всегда не везет.
— Я с этим делом вообще-то не сталкивалась, — авторитетно вступило в разговор фабричное начальство, — но, пожалуй, Людмила Васильевна права. Ведь Тоня умерла в результате болезни, а это не квалифицируется как несчастный случай.
— Даш, ты слышишь, что я тебе скажу. Даш! — тормошила Варвара остолбеневшую Далю Андреевну. — Не слушай ты никого, ты меня послушай. Я тебе тетя родная. Мы же с тобой одне на всем свете осталисси. Поезжай ты к себе. Город там у тебя большой, люди все умны, не то что здеся. Там тебе все и разобъяснят. И деньги заплатят. Пусть только попробуют не заплатить! Мы им тогда!
— Что?! — очнулась Даля Андреевна. — Выпроводить меня хочешь? А это видела?! — она сунула в сморщенное ненавистное лицо тетки фигу с острым наманикюренным ногтем. Публика дружно ахнула и отшатнулась.
— Хватит! Я и так долго молчала. Либеральничала. Себе, значит, все захапали, а мне эту бумажку подсунули? Ну, спасибо!
— Вона ты куда гнешь? — зашипела Варвара. — А ты за ей горшки носила?! А ты с ней ночи не спала? Вон ты у Надьки спроси, как все это было. Она даже уколы делать научилась.
— Бабушка, не надо! Тетя Даша! Я и так вам все отдам, — металась между ними Надя. — Бедная, бедная тетя Тоня!
Публика поинтеллигентней стала подаваться в
сторону прихожей.
— А вы мне написали про это? Только телеграмму послали на похороны. Даже с сестрой не дали проститься!
— Как же, приехала б ты! Дождесси. Еще мать твоя жива была, ты и то носа не казала. Поросенка, бывало, зарежет — поперла на горбу доченьке. Телку продаст — деньги тож ей. Все ей. А она картошку выкопать не приедет. Сенокос, сама пора — она Алтуя сваво матери шваркнет: «Мама, у меня путевка». И покатила на моря-окияны.
От такой наглости Даля Андреевна только хватала ртом воздух, не находясь, что ответить.
— Ишь, раздобрела-то как в своем городе! — пихнула Варвара племянницу в грудь.
— Не смей! — взвизгнула Даля Андреевна. — Не смей меня трогать своими грязными лапами!
— Грязными, говоришь? Конечно, дикалонами не брызгамся, кудри не завивам.
Даля Андреевна не могла припомнить потом, как получилось, что они вцепились друг другу в волосы. Траурные платки сползли и упали на пол. Жидкая Варварина косица размоталась и крысиным хвостом билась из стороны в сторону. Что-то зазвенело, видимо, посуда на столе. Мелькали, не вызывая в тот момент эмоций, и намертво впечатывались в память, чтобы терзать душу потом, то подбоченившаяся на полкомнаты Люська Кротова, с интересом, как судья на ринге, следящая за поединком, то Надя с перекошенным от ужаса лицом, то дружный бабий вскрик и чьи-то слова: «Ах-ти, тошно, голова приставная отлетела!» По-видимому, в тот момент с головы Дали Андреевны упал шиньон (она обнаружила его утром истоптанным и истерзанным под диваном). Но в ту минуту, минуту боя, все это не имело значения, все загораживало красное ненавистное лицо тетки. И его надо было раздавить! Растерзать! Уничтожить!
Потом ее куда-то усадили. Дали воды. И она, клацая зубами и рискуя откусить край стакана, стала, обливаясь, пить. Все плыло перед глазами: поредевшая толпа гостей, длинный неряшливый стол, раздрызганный холодец в тарелках и Санька, бывший Антонинин кавалер, задремавший на диване.
Разбитая, с чугунной головой, Даля Андреевна очнулась утром на раскладушке одна в Антонининой квартире. Все прибрано, полы намыты. Было начало десятого. Даля Андреевна опоздала на утренний автобус. Да и какой уж тут автобус! Стараясь не думать о вчерашнем, она умылась. Нужно срочно на месте навести официальные справки насчет страховки. Возможно, что-то удастся сделать. Эх, знать бы все заранее, прихватить бы сюда кое-что из своего НЗ: флакончик «Может быть» (духи дешевенькие, но популярные), баночку женьшеневого крема. Наверняка в инспекции госстраха работают только женщины. Кроме того, надо было зайти к адвокату и, возможно, тут же на месте подать заявление на раздел наследства. Война так война. В пять часов вечера уходил последний автобус.
Она с трудом отыскала инспекцию госстраха, размещавшуюся вместе с прочими мелкими организациями в обшарпанном двухэтажном домишке. Здесь же, по счастью, была и юридическая консультация.
В инспекции дежурила девица, пожалуй, слишком уж молодая и яркая. Такая разве поймет чужое горе? Но, поборов неприязнь, Даля Андреевна любезно обратилась к ней с располагающей улыбкой, ввела в курс, предусмотрительно умолчав о сомнениях относительно своего дела. Быть может, девица по молодости и глупости не вникнет в суть дела да и выплатит прямо сейчас ей деньги.
Кинув взгляд на страховое свидетельство и даже не читая муторных примечаний, смысл которых безуспешно пыталась постичь вчера Даля Андреевна, девица принялась расспрашивать, при каких обстоятельствах произошла смерть страхователя. Выслушав путаные, прерываемые всхлипами объяснения, она, наконец, сказала.
— Мне очень жаль, но, как я поняла, смерть вашей родственницы произошла от болезни. Страховка же ваша от несчастного случая. Вот если бы смерть произошла в результате отравления, утопления, поражения электротоком, тогда бы вам выплатили назначенную сумму.
— Как?! Что вы такое говорите? Тут и без того горе. Какой электроток?! — Даля Андреевна затряслась в рыданиях. Она плакала искренне, не притворяясь перед этой черствой девицей. Она плакала от жалости к себе, вспомнив сразу страшный вчерашний вечер. Она плакала о своей такой нескладной, неудачной жизни, словно это не Антонину, а ее зарыли вчера на заснеженном кладбище.
— Ой, что вы? Зачем вы? — суетилась девчонка. Лицо ее, готовое заплакать, сморщилось и подурнело от жалости. — Вы тут посидите. Я — сейчас.
Она выскочила из кабинета и вскоре появилась в сопровождении какой-то женщины. Сквозь слезы Даля Андреевна видела только расплывчатый силуэт в зеленой кофте.
— Дашенька! — всплеснула руками женщина. Это была Таська, бывшая соседка, с которой бок о бок провели детство. В сознании Дали Андреевны блеснул на миг берег реки, брызганье и девчоночий визг.
— Дашенька, ну что ты? Разве можно так убиваться? Все там будем. Жалко, конечно, — такая молодая.
Запахло валерьянкой. Даля Андреевна, вздрагивая на уютном мягком Таськином плече, потихоньку успокаивалась.
— На кладбище-то я вчера была. Тебя видела, да не подошла. Не до меня тебе, конечно, было. Такое горе. А на поминки никак не смогла, — словно оправдывалась Таська, — у меня ведь внучок растет. Полтора года уже. Оставить не с кем.
«Значит, она не была там вчера и еще ничего не знает», — лихорадочно соображала сквозь туман слез Даля Андреевна. Ах, что бы она сейчас дала за то, чтоб Таська никогда не узнала о той драке, за то, чтобы вновь пережить по-иному вчерашний вечер!
— У нее тут страховка, но от несчастного случая, — напомнила девица.
Таська сокрушенно покачала головой.
— Да, Дашенька, ничего не сделаешь. Мы только по смешанной страховке платим в любом случае смерти.
Даля Андреевна понемногу успокаивалась. Просить Таську о помощи было бесполезно и не потому, что она плохой человек — наоборот. Мало того, Даля Андреевна никогда бы не посмела предложить ей что-нибудь в подарок за услугу. И не потому, что зачуханную детьми и кастрюлями Таську не прельстишь духами или косметикой, а потому, что давать ей какую бы то ни было взятку было противоестественным.
— Ты уж прости, что ничего не могу для тебя сделать, но я, действительно, не могу, — оправдывалась Таська.
— Ладно, что уж там, — улыбнулась распухшими губами Даля Андреевна. — Пойду потихоньку.
В расстроенных чувствах она забыла о втором своем деле, но взгляд ее невольно упал на дверь с табличкой «Адвокат», и она присела на стул в коридоре. Здесь же, ожидая своей очереди, сидели старушка и дородный мужчина лет пятидесяти, нервно барабанивший холеными пальцами по крышке добротного «дипломата». Никто не обратил внимания на заплаканную Далю Андреевну — у каждого была своя забота.
— Кто сегодня принимает, Жаронкин? — обратился к Дале Андреевне мужчина.
Даля Андреевна пожала плечами.
— Ну да, сегодня ведь четверг, — ответил сам себе мужчина. — Значит он, Сергей Иваныч.
Как?! Даля Андреевна подскочила от неожиданности. Жаронкин? Сергей Иванович? Так ведь это же Сережка! Ну да. Говорили, что он поступил на юридический. Жаронкин был племянником покойного Варвариного мужа и двоюродным братом Николая. Кроме того, с детских лет они с Далей Андреевной терпеть не могли друг друга.
— Скажите, а еще где-нибудь есть юридическая консультация?
— Что вы! В Лопушках-то! — иронично обронил мужчина. — Скажите спасибо, что хоть эта есть.
Даля Андреевна плелась по заснеженной улице. Вот уж, действительно, беда одна не ходит. Господи! Да что это за город такой! Куда ни плюнь, везде родня. Разве выслушают тебя здесь беспристрастно? Разве решат что-нибудь объективно? Тем более после вчерашнего. Тут Даля Андреевна поспешила затереть в душе бесполезные терзания, вину перед кем-то, перед чем-то... Перед кем? Перед кем она виновата?! Перед этими мещанами, которые все заодно?! Нет уж, хватит благородничать! Сейчас она пойдет, снимет со стены ковры и уедет. Как они с ней — так и она с ними.
Она прислушалась у дверей. Тихо. Подбадривая себя, Даля Андреевна вошла... И обмерла. Стены сиротливо белели голыми обоями. Пустой сервант зиял распахнутыми дверцами. На диване, вжавшись в спинку, сидела Надя с испуганным лицом.
Даля Андреевна опустилась прямо на тумбочку трельяжа среди каких-то флакончиков и заплакала от бессилья.
— Тетя Даша, это не я, — бросилась к ней Надя, — вы не подумайте. Боже мой, тетя Даша, я вам все отдам, что захотите. Послушайте меня, — теребила она ее. — Только сейчас ничего не получится. Бабушка все равно все запрячет. Уже запрятала. Это без меня. Я бы не дала. Хотя меня она бы не послушала, пожалуй. Вы сейчас домой уезжайте. А потом, когда все утрясется, приезжайте. Я вам ковры могу отдать. И мебель, если хотите.
— Не нужно мне мебели, — устало прошептала Даля Андреевна.
— Ну, я не знаю. Что вам понравится. Я бы и сама вам все привезла, да мне Павлика оставить не с кем. Весной приезжайте. Бабушка с огородом свяжется, сюда и заглядывать не будет.
— Не надо мне ничего, — вздохнула Даля Андреевна. Она уже не верила в успех. С такой хищницей, как Варвара, лучше не связываться. Она машинально, не понимая, сколько времени, глянула на часы и стала собираться. Большой дорожной сумки в прихожей не было. Не хватало, чтобы и ее личные вещи пропали. Потом она вспомнила, что сама спрятала сумку в ванной. Эх, с каким наслаждением запустила бы она сейчас в Варварину рожу этой немытой посудиной! Пусть подавится! Ничего ей от них не надо! Но при Наде было стыдно открыть вдруг сумку и вынуть грязную салатницу. Ладно, пусть уж все остается как есть.
— Вы извините, что не могу вас проводить. И так с обеда опоздала, а ведь я на конвейере. Девчонки там одни без меня.
— Ну что ты, Надя. Я сама доберусь. — И добавила вдруг: — Уж ты прости меня.
Надя, казалось, пропустила последние слова ее, занятая какой-то своей мыслью.
— Я же совсем забыла! Подождите.
Она бросилась в комнату. Порылась где-то.
— Вот, возьмите.
— Что это?
Даля Андреевна развернула клочок газеты и обнаружила... серьги. Это были те самые серьги, старинные, с бледными розовыми камушками, которые носила еще бабка Дали Андреевны.
— Что ты, Надя, зачем? Ведь это она тебе подарила.
— Берите, берите! Пусть и вам будет хоть какая-нибудь память о ней.
Даля Андреевна шла одна к автовокзалу. Ветер, промозглый и неуютный, какой бывает только в феврале, гнал ее в спину. Всегда такой мягкий и желанный в декабре и январе, снег мел жесткой ледяной пылью. Купеческие, с прошлого века домишки, казалось, укоризненно качали ей вслед покосившимися крышами.
Даля Андреевна знала, что никогда больше не вернется сюда. Она и раньше приезжала в Лопушки только на похороны — матери, тети Ксении, Антонины. На Варварины похороны она не поедет, да ее и не вызовут, пожалуй. Ну, а Надя с Николаем авось ее переживут. Отчего же так тоскливо было на сердце? Словно не с одной Антониной, а еще с чем-то очень дорогим прощалась она сегодня.
Она сидела в междугороднем автобусе — почтенная женщина в дубленке, в траурном платке, с заплаканными глазами. Пассажиры сочувственно косились в ее сторону. Завтра надо будет идти на работу. Рассказывать, что и как. Ах, не будет она ничего рассказывать! Почему она обязана отчитываться перед этой Викторией Анатольевной? Она смертельно устала. И не только от этих похорон — от всей своей неудачной суматошной жизни, от этого бега с барьерами, где каждый, кому не лень, ее обгонял. Все свои сознательные годы она словно не жила, а соревновалась с кем-то, доказывала
им всем, что и она не лыком шита. И человечество вокруг подразделялось лишь на соперников, которых надо было догонять, и неудачников. О неудачниках думалось мало, но они все же приносили удовлетворение: вот, есть и похуже меня. Но как их было немного, тех, кому не в чем было завидовать. И как много было тех, других — красивее, удачливее, моложе, способнее, богаче, здоровее, с квартирами новой планировки, с непьющими мужьями, с состоятельными родителями, с благополучными детьми...
А у нее? Даже сын, ее родной сын, огорчений приносил куда больше, чем радостей. Она ли не старалась, из кожи вон не лезла, одна, без мужа, с грошовыми пятирублевыми алиментами, выколачиваемыми всякий раз через суд? Работала всю жизнь на двух ставках: за прилавком и уборщицей в своем же магазине. Шила людям и себе, и ему. Только чтобы быть не хуже других. Только чтоб он ни в чем не знал нужды. Пыталась устроить его в спецшколу. Да где там! Он и в простой школе едва тащился на тройках. Пробовала учить его музыке. Сдуру купила пианино. А его всегда тянуло к самым испорченным мальчишкам. Она запирала его в квартире на целый день одного, так как не могла контролировать, а он приладился перелезать со своего балкона на соседский и через чужую квартиру выходить во двор к своему Лешке. А потом пошли сигареты, вино и карты в подъездах, девчонки и вот теперь это...
Ну, а Лешка, тот самый, против дружбы с которым она всегда так восставала, Лешка, сын дворничихи Клавдии и Гришки, человека без определенных занятий, Лешка (кто бы мог подумать!) не спился, не сел в тюрьму, а кончил военное училище, женился и сейчас живет где-то в Закарпатье. Наташка, его сестра, к которой Даля Андреевна всегда испытывала какую-то брезгливую ревность, так как Артур был в нее всегда немножко влюблен, вышла замуж, родила сына, училась в вечернем техникуме. Каждый день таскала своего кудрявого Дениса бабке. А какого мужа она себе отхватила, эта Наташка, эта некогда сопливая девчонка в платьях, длинных не по росту! Младший их брат, Витька, бледненький, хворенький, всегда в каких-то болячках, тот и вовсе всех удивил. Оказался вундеркиндом, чуть ли не композитором, и учится теперь в консерватории, хоть в доме их никогда и не было пианино. Какое там пианино! Клавка и телевизора-то не заводила по причине буйного характера супруга. Да и не могла Клавкина семья позволить себе такую роскошь, как телевизор с пианино. Вот уж кому не в чем было завидовать! Даля Андреевна испытывала даже теплые чувства и искреннюю жалость к горемычной Клавке. И вот пожалуйста. Кто бы мог подумать, что в таком вертепе вырастут благополучные и даже талантливые дети! В последние годы непутевый Гришка притих под давлением положительного зятя и периодически наезжающих сыновей. Пить он, конечно, не бросил, но Клавка теперь всегда ночевала дома и даже смотрела старенький «Рекорд», подарок дочки и зятя.
Видимо, все-таки гены сильней воспитания. Иначе чем объяснить неудачи с сыном? Не только внешне Артур был похож на отца, но и своими черствостью, хамством, ленью, слабостью к спиртному.
Деревенской наивной девочкой, полной розовых надежд, приехала Даля в город и поступила в торговый техникум. Ей больше хотелось учиться в машиностроительном, где были, в основном, парни и было из чего выбирать, но конкурс туда — пять человек на место (неужели существовали такие времена?) — настораживал и потому пришлось подать документы в торговый. Теперь-то Даля Андреевна радовалась, что так получилось. Что бы она делала сейчас на том заводе?
Шли дни, уплывали драгоценные молодые годы, а у нее все не было парня. У других были, а у нее — нет. И вот наконец на третьем курсе, как-то в субботу заявилась к ним в общежитие компания знакомых парней. А среди них... Она тогда сразу решила: «Умру — но он будет моим!» Назло всем этим девчонкам, которые тоже были не прочь завладеть им, побросав всех своих Сашек и Толиков.
Ну, а что было потом, лучше не вспоминать. Все затмило желание идти по городу с таким парнем, и чтобы все завидовали. А если показаться с ним в Лопушках! О, Тонька сразу умрет от расстройства. И вообще все умрут.
Он стал ходить к ней. Но вместо цветов, стихов и прочего, что, как считала Она, полагалось от влюбленного юноши, он приносил бутылку плодово-ягодного вина. А потом шло уж совсем для нее невыносимое. Она старалась быть гордой недотрогой, но он, вместо того чтобы, раскаявшись, молить о любви и прощении, переметнулся вдруг к Ольге, соседке по комнате. Ну уж нет! Такого она допустить не могла. Пришлось распрощаться с благородными правилами любви, почерпнутыми из красивых индийских кинофильмов, так как она поняла, что удержать его можно только одним... Но как это было страшно! Она стала потихоньку читать всякие медицинские брошюрки, ходившие в общежитии по рукам. И наконец решилась. Ему и в самом деле больше ничего не было нужно. Он угомонился, перестал глядеть на других, но ее покой был отныне потерян. Несмотря на принятые меры она боялась последствий. Кроме того она никак не могла понять, что же такого интересного находят в этом другие. Кончилось все банальной историей, которых человечество знавало тысячами. Сразу после окончания техникума она должна была родить, а он и не думал жениться. Ко всем прочим бедам надвигалось распределение, и надо было срочно выходить замуж, чтобы не загреметь куда-нибудь в дыру, еще похлеще Лопушков (про Москву и квартиру на Красной площади она уже не вспоминала). Одному богу известно, сколько слез и унижений пережила она тогда, пока не отважилась явиться к его матери. Она уже знала, что будущая свекровь попивает, и потому принесла с собой бутылку водки. Растроганная мамаша прослезилась, назвала ее доченькой и с родительского благословения оставила ночевать. Свекровь оказалась бабой доброй, хоть и пьющей. Вдвоем они все же сумели свести будущего отца под венец, и началась супружеская жизнь.
Только б уж лучше она не начиналась. После рождения сына у мужа появилось множество «старых друзей», которых он неожиданно встречал каждый вечер. Свекровушка тихонько прикладывалась к бутылке, правда, с ребенком нянчилась. Разве о такой жизни мечтала Даля Андреевна?! Даже демонстрация Лопушкам красавца-мужа кончилась утерей последнего. Только утром он был обнаружен в гостях у нового друга, без часов и без ботинка. Много лет потом Даля Андреевна не показывалась в родном городке.
И все же она не могла вот так смиренно принять столь убогую судьбу. Она взвалила на себя все. Она скребла заплеванные угла свекровьиной, доселе не знавшей ремонта квартиры, покупала новую мебель, выводила клопов. Бабка с готовностью уступила молодой хозяйке, перебралась в маленькую комнатку, чтобы своим неэстетичным видом не портить интерьер похорошевшей квартиры.
Тогда-то и подружилась Даля Андреевна с Викторией Анатольевной. Немало бессонных ночей и горьких раздумий над своей незадачливой судьбой принесла ей эта дружба. Жизнь подруги представляла абсолютную противоположность. Дача, своя машина, тогда еще редкость, трехкомнатная квартира с прекрасной обстановкой и муж, серьезный, непьющий, которого Даля Андреевна побаивалась даже. Да и он держал ее на почтительной от себя дистанции. Дале Андреевне не ходить бы к ним, не расстраиваться лишний раз, но она уже не могла не бередить и без того изболевшуюся душу сознанием чужого благополучия и собственного ничтожества — будто бы срывала с нее коросты.
Викторию Анатольевну тоже устраивала эта дружба. Ласкали самолюбие неиссякаемые изощренные восторги: «Ах, какая ваза! Какая тонкая работа!», «Никого не слушай, этот кримпленовый костюм тебе очень к лицу. Все-таки добротность есть добротность». Или же: «Какой милый ситчик! Легкий, воздушный, не то, что синтетика. Ты в нем совсем, как девочка» (это уже тогда, когда кримплен утратил свою былую популярность). Приятно было иметь под боком существо во всем хуже тебя, постоянно поддерживающее в тебе уверенность в том, что ты умеешь жить, в отличие от некоторых.
Благополучие подруги побуждало Далю Андреевну к деятельности. Пружина великого беспокойства «быть не хуже», с детства застрявшая в ее сердце, давила и колола изнутри. Она поставила целью перевоспитать мужа. Не спускала ему ни одного позднего прихода домой, ни одной пьянки, выливала в унитаз водку, шарила по карманам, выуживала из-под стелек ботинок истертые пятирублевки, жаловалась на него начальнику цеха, где он работал, ругалась, не разговаривала неделями, ложилась спать отдельно от него. Но на исправление не было и намека. Напротив, он возненавидел ее и стал пускать в ход кулаки. У него появилась постоянная баба на стороне. И в конце концов он подался на Север. Полная желания мстить, Даля Андреевна подала на развод и выписала его из квартиры.
Свекровушка притихла совсем. Поехала как-то погостить к дочке в другой город да так и не вернулась. У Дали Андреевны не поднялась рука выписать старуху. Возвращаясь домой с работы, она поначалу с тоскливой готовностью ожидала встречи с бабкой. Но прошли полгода, потом год, и Даля Андреевна поняла, что она не вернется. Не веря в собственное счастье, Даля Андреевна занялась квартирой. Выкинула скрипучую бабкину кровать и старый комод без ручек, а кое-какое ее барахлишко связала в узел и вынесла в подвал. Однажды осенью, уже окончательно забыв о существовании свекрови, она вдруг получила от нее две посылки с яблоками.
Судя по грошовым алиментам, изредка выпархивающим из разных концов Союза, ее супруга все носил ветер странствий.
Шли годы. Расстраивался город. Высились на окраинах новые районы. Далю Андреевну стало раздражать свое жилище. Таких крошечных прихожих (полтора квадратных метра) не было ни у кого из ее знакомых даже в квартирах старой планировки. И отчего ей всегда и во всем так не везло?! Дровяной титан — каменный век. Стыдно кому сказать. Посуду она мыла не в раковине, лишь открывая краники, как все нормальные люди, а в тазу, грея воду в чайнике. Как в деревне в какой-нибудь. А эти смежные комнаты! А обстановка! Какие-то шкафы производства местной мебельной фабрики. Тогда как у Виктории Анатольевны — югославская стенка. И у всех, у каждой жабы, были стенки! Несколько месяцев, в стужу и дождь, упорно, как на работу ходила, отмечалась Даля Андреевна в очереди на стенку. И наконец, продрожав январской ночью перед заветной дверью в злой, алчущей мебели толпе, усталая, невыспавшаяся, но гордая и счастливая, везла она заветную покупку домой в голубом мебельном фургоне.
Особой гордостью Дали Андреевны была ее «библиотека». Она не говорила: «У меня много книг». Она произносила со скромным достоинством: «У меня неплохая библиотека». Именно наличие «неплохой библиотеки» (Ирочка из «Подписных изданий» шила платья у Дали Андреевны) давало право обронить при случае: «Да, Достоевский — глубокий психолог...» Или: «Жорж Санд — замечательный писатель». Она даже стала приглашать гостей.
Но блаженство длилось недолго. Виктория Анатольевна надумала продавать свою югославскую стенку. Сейчас они, видите ли, не в моде. Ну, не змея ли? Могла бы и раньше сообщить. Даля Андреевна и не мучилась бы тогда, записалась бы сразу на гарнитур.
А еще у нее не было цветного телевизора. И еще не было мужа. Мужчина, как таковой, ей был не нужен, но сознавать, что у всех есть мужья, а у тебя нет, было невыносимо. Даля Андреевна и в молодости была строга в выборе интимных друзей. Теперь же тем более было странным заводить знакомства на автобусных остановках. Коллектив на работе был исключительно женским. Даля Андреевна временами даже жалела, что когда-то не поступила в машиностроительный техникум. Сидела б сейчас в какой-нибудь заводской конторе в мужском обществе. А здесь, в парфюмерном-то магазине, какие могут быть мужчины? Появлялись изредка приличные мужчины, желающие приобрести духи, так ведь духи те покупались для какой-нибудь уже имеющейся в наличии женщины. Конечно, девчонки-продавщицы умудрялись-таки знакомиться за прилавком с себе подобными зелеными мальчишками, но мужчина, достойный ее внимания, не появлялся на горизонте.
Оставались курорты. Пока была жива мать, Даля Андреевна горя не знала, отправляя сына в Лопушки. Артуру было четырнадцать лет, когда умерла бабушка. В очередной отпуск пришлось ехать дикарями с пятнадцатилетним дитятей, давно вымахавшем выше матери. Тот сезон был самым пустым и неинтересным. Уж лучше было бы совсем никуда не ездить. На следующий год Даля Андреевна решила рискнуть. В конце концов, здоровый ведь парень. Она в его-то годы... Ценные вещи: ковер, посуду хорошую, «библиотеку», свою одежду да и его шапки, зимнее пальто, ботинки она заперла в маленькой комнате. Кто знает, что за дружки к нему будут являться? Во избежание пьянок, денег Даля Андреевна оставила сыну немного — так, чтобы хватало на столовую. Тревога на душе, конечно, была все равно, но, в конце концов, он не девчонка — в подоле не принесет.
На курортах не везло тоже. Да и кого можно было там выбрать, если во все эти пансионаты, дома отдыха и турбазы приезжают одни бабы? На всю группу в двадцать-тридцать человек — четыре-пять мужчин, половина из которых при женах. Выручали обычно инструктора, завхозы и массовики-затейники. Народ наглел год от года. Молодые девчонки расхватывали всех кавалеров. Если раньше кое-кого из мужчин привлекала серьезность Дали Андреевны, ее интеллигентность, жизненный опыт, то в последнее время их интересовали только легкомысленные фифочки. А Даля Андреевна сидела на танцах в углу, скучая и презирая публику. А ведь удавалось некоторым увозить с курортов даже мужей.
Даля Андреевна понимала: не будь у нее сына, не пришлось бы ей искать мужа по курортам — сам бы нашелся, и притом тут, в городе. Жилье все-таки — великая приманка. Она не оставляла надежды. Артур уже взрослый, армию отслужил. Теперь бы женить его удачно, на девушке с квартирой, из хорошей семьи. Ах, как подвел он ее тогда, на дне рождения у Олечки Виктории Анатольевны! Да и только ли ее подвел? Самого себя ограбил. А теперь, после всего, что с ним произошло, разве посмотрит на него порядочная девушка? А самому, такому непутевому, вовек не получить жилья. Так и придется Дале Андреевне мыкаться всю жизнь в одной квартире с сыном да с его какими-нибудь бабами. А там еще и дети, не дай бог, дойдут. И взвалят все это на нее. Разве она, с ее характером, сможет отказать?
За окнами сгущались сумерки. Все хуже стали различаться кусты, летящие вдоль дороги. И хоть в автобусе было тепло, чувствовалось, что мороз крепчал к ночи.
Как он сейчас, ее мальчик? С кем? Что делает?
Но ведь не учила же она его плохому! Сколько твердила: учись, веди себя хорошо, не дерись, а то заберут в милицию. И наказывала. В кино не пускала, в угол ставила и даже била. Несильно, конечно. Надо бы сильней. Эх, была бы у нее дочка! Выросла бы серьезной и старательной, как мама. А мальчишка, что с него взять? Все они такие. Иначе чем объяснить, что у пьянчужки Николая и у Варвары, этой прощелыги и мещанки, выросла такая славная девочка, как Надя? Уж тут и думать нечего о каком-то воспитании. Хотя... Антонина. Конечно, это она подняла на ноги двух девчонок, двоюродных племянниц. Эх, Тоня, Тоня, и здесь она оказалась лучше.
Слезы тихо покатились по щекам Дарьи Андреевны. Нет, сейчас она не завидовала сестре. А ведь, пожалуй, Антонина даже и не подозревала о той борьбе, что велась между ними. Конечно, не подозревала. Вот бы удивилась. И не притворялась она веселой, а была веселой. Не считала нужным унывать. И не доказывала дикому ничего никогда, а просто жила, как считала нужным, как уж получалось.
Нет, не поедет Дарья Андреевна весной к Наде за коврами. Что ковры? Разве в них счастье? Дождаться бы сына, зажить бы с ним дружно, хорошо.
В мае Даля Андреевна привезла от Нади большой Антонинин ковер, два с половиной на три с половиной метра, и кое-что из хрусталя.
Оглавление
Валентина Алексеева
Бег с барьерами
Повесть
