КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Во власти ночи [Питер Генри Абрахамс ЮАР] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Питер Абрахамс Во власти ночи

Моим друзьям Уолтеру Сисулу и Нельсону Манделе, а также всем другим, тем, кто схвачен и кто еще на свободе, всем, кто борется против власти ночи.

РОМАН

A night of their own by Peter Abrahams (1956)

Перевод с английского А. Ибрагимова и Т. Редько




Действующие лица:

Ричард Нкоси — имя, которое носили многие деятели подполья.

Ричард Дьюб — художник, он же Ричард Нкози.

Вестхьюзен — человек, считавшийся белым до того, как власти объявили его цветным. Теперь он зовется Ханс Кэтце.

Сэмми Найду — руководитель индийского сопротивления в Натале.

Давуд Нанкху — доктор индиец.

Ди Нанкху — его сестра.

Дики Наяккар и Кисеи — домочадцы Нанкху.

Карл Ван Ас — заместитель начальника управления внутренней безопасности в Натале.

Анна де Вет — его секретарша.

Милдред Скотт — директриса женской школы для цветных, любовница Ван Аса.

Д-р Людвиг Снель — начальник управления внутренней безопасности в Натале. Чиновник из отдела картотек.

Джепи дю Плесси — главный инспектор Натальского управления уголовного розыска.

Ханс Янсен — инспектор уголовного розыска.

Старик Нанда — богатый коммерсант, индиец.

Молодой Нанда, или Джо — его сын.

Исаакс — коммивояжер и связной подполья.

Капитан Стиккелунд — моряк, утративший способность верить.

Жители Южно-Африканской Республики.

Часть первая. Когда подует ветер

I
Подводная лодка, взломав черную морскую гладь, всплыла на поверхность, и на мгновение тишину в этом районе мира нарушил какой-то странный, непривычный гул. Из воды выступила верхняя часть судна. Через несколько секунд ночное безмолвие опять было нарушено: открылся люк, и на палубе появился человек, который, словно спасаясь от погони, торопливо направился к воде. Он бросил в воду надувную лодку. Затем швырнул в лодку какой-то предмет и сам прыгнул в нее. С лихорадочной поспешностью он принялся грести прочь от судна. Люк захлопнулся. Негромко застучали, загудели мощные двигатели.

На подводной лодке включили свет. Сурового вида командир взглянул на первого помощника, пожал плечами и с озабоченным видом проговорил:

— Вряд ли этот тип хоть на что-нибудь способен… Подождем еще секунд двадцать и будем погружаться… Ведь у него с собой деньги!

— Сколько?

У командира заблестели глаза.

— Десять, а может, и двадцать тысяч рэндов[1], точно не знаю.

Командир резко повернулся на каблуках и бросил:

— Начинайте погружение — и как можно скорее прочь из этого проклятого места. — Но прежде чем уйти, остановился в дверях и испытующе посмотрел на помощника. — Вы — представитель службы безопасности на корабле. Надеюсь, вы позаботились о том, чтобы наш пассажир не узнал названия судна. Этот джентльмен, если на него как следует нажмут, все выболтает, а я боюсь, что он как раз из тех, кто непременно попадает в руки полиции.

«Проклятье!» — выругался про себя первый помощник. Руководя погружением, он лихорадочно перебирал в памяти все детали, начиная с того самого момента, когда три дня назад у берегов Восточной Африки на борт подводной лодки был принят пассажир с завязанными глазами. Эти воспоминания несколько успокоили его. И все же никогда нельзя быть уверенным до конца. Любая мелочь может оказаться ключом к раскрытию тайны: клочок бумаги с адресом, пустая коробка из-под сигарет, этикетка на бутылке. А такие острые, наблюдательные глаза, как у этого тихого и сдержанного человечка, первому помощнику не часто доводилось встречать. Как только закончится погружение, надо будет внимательно осмотреть его каюту. Этот сморчок не похож ни на революционера, ни на шпиона. И к тому же при нем были деньги.

От погружающегося судна пошли такие волны, что маленькая надувная лодка едва не опрокинулась. Человек отчаянно бранился, изо всех сил стараясь удержать ее в равновесии. И все же где-то в глубине души он испытывал облегчение от того, что вырвался из этой тюрьмы. Он с ненавистью вспоминал каждую минуту, проведенную на подводной лодке. Сознавать, что за тобой постоянно следят, и не видеть никого, кроме командира и его первого помощника! У себя в каюте он нарочно оставил два наброска, пусть знают, что его не обмануло их мнимое простодушие.

Волны улеглись. Он физически ощутил тишину, и черные просторы вод, и темноту, ощутил собственное одиночество в этом огромном мире.

Надо выбраться отсюда, надо выбраться на берег прежде, чем взойдет луна. Но где, черт возьми, берег? Ошибешься курсом, и рассвет застанет тебя в море: какая будет великолепная добыча для береговых патрулей! Если об этом все время думать, то и рехнуться недолго! Да, что же они говорили? Суша там, где темнота кажется особенно плотной. А как они это определяют? Темнота как будто везде одинаковая. Чертовски соблазнительно дождаться здесь восхода луны, и тогда все будет видно. Но ведь тогда и тебя могут увидеть, а это не годится. Его снова охватил панический страх, тело пронзила дрожь. Но он тут же твердо решил не поддаваться панике. Надо плыть в ту сторону, где темнота гуще. Плыть в ту сторону, где темнота гуще. Он твердил себе это до тех пор, пока страх не сменился спокойствием. Ему даже показалось, будто он может определить, где темнота особенно плотная, Взявшись за маленькое, словно игрушечное, весло, он нагнул голову и начал грести, теперь уже уверенный в правильности выбранного курса. Движения его стали ритмичными и плавными. Удары весла да тихий плеск воды, лижущей резиновые борта лодки, были сейчас единственными звуками в мире. Человек и лодка будто слились в вечном движении вечного моря. Прошло полчаса, прошел час, еще час.

И лишь когда к привычным звукам примешался шум ударяющихся о берег волн, человек перестал грести, распрямился и поднял голову. Он облизнул губы и почувствовал, что они покрыты налетом соли. Полоса света над горизонтом возвещала близкий восход луны. Он твердо и решительно подавил в себе желание размышлять, подался всем корпусом вперед, снова наклонил голову и взялся за весло. От усталости он постепенно перестал замечать окружающее и впал в полузабытье. Веки налились свинцом. Но он продолжал размеренно грести.

Когда из-за горизонта показались первые яркие лучи луны, лодка коснулась дна. Толчок вывел его из оцепенения. Минуту или две он бессмысленно смотрел на все еще темную землю, затем вывалился в воду и потащил за собой лодку к берегу. Брызги морской воды окончательно привели его в чувство. Совершенно измученный, он все же определил, что ему хорошо знакома эта часть берега. Здесь, после купанья, частенько спал мальчуган. Даже не закрывая глаз, он мог представить себе лицо мальчугана, оно неотступно стояло у него перед глазами: это было его собственное лицо. И ему захотелось, как это бывало в детстве, вздремнуть, погрузиться в сладостный покой. Он почувствовал, что вот-вот потеряет сознание, но усилием воли поборол в себе слабость.

Да, какие же были указания? Обрызгать лодку жидкостью и быстро отойти в сторону, предварительно бросив в лодку сосуд из-под жидкости. Он взял мешок с деньгами, вытащил из кармана баллончик, похожий на распылитель аэрозоля, осторожно отвинтил крышку и бросил ее в лодку. Затем наклонился, нажал рычажок, и из сосуда с шипением вырвалось влажное облако. В воздухе распространился специфический запах. А его предупредили, что, как только появится запах, надо немедленно избавиться от сосуда. Он швырнул распылитель в лодку и побежал, таща за собой мешок с деньгами. Через несколько сот шагов он оглянулся. При слабом свечении дымного пламени и разлившемся по небу лунном сиянии видно было, как лодка съежилась, а потом превратилась в нечто, подобное обрывкам морских водорослей.

Он подумал: эти люди все рассчитали и все предусмотрели. Невольно вспомнились те двое, его хозяева на подводной лодке. И он не нашел утешения в их предусмотрительной расчетливости. Однако прочь размышления!

Он взвалил мешок с деньгами на плечо и направился к выступу высокой скалы примерно в ста ярдах от берега. За ней, немного правее, на возвышенности, светились окна. Ближайшее жилье, насколько он помнит, — по крайней мере в двух милях отсюда. А до этих огоньков меньше мили. Это было непредвиденное, осложняющее положение обстоятельство, которое могло помешать ему выбраться отсюда незамеченным, если вообще он отсюда выберется. Но делать нечего, надо идти. Однако, пройдя несколько шагов, он остановился как вкопанный. До скалы оставалось меньше двадцати ярдов, и он совершенно точно знал, что в ее тени кто-то притаился.

Во рту у него пересохло. Горло сжали спазмы. Потом страх сменила слепая злоба. Он опустил мешок с деньгами на землю. Сунул руку в карман и нащупал револьвер.

— Не вздумай вытащить револьвер, приятель, — тихо сказал кто-то.

«Попался», — мелькнуло в голове Нкози.

— Вынь руку из кармана, — снова послышался голос, — и иди сюда, живо: скоро землю зальет свет… Черт возьми, что с тобой, кафр? Хочешь все испортить?..

— Кто вы такой?

Сейчас он был спокоен и хладнокровен. И все благодаря случайно брошенному слову «кафр»; оно побудило его без малейшего волнения и тревоги тщательно взвесить обстановку.

— Кто вы? — полностью овладев собой, повторил он еще спокойнее и направился к скале.

— А мешок бросил?

— Не ваше дело! — Рука нащупала рукоятку револьвера, указательный палец легонько коснулся спускового крючка. Эх, жаль, не научился пользоваться этой штукой. А должен бы предвидеть, что стрясется нечто подобное. Надо было подумать об этом в свое время.

Он подошел совсем близко к скале, так близко, что, казалось, мог уловить невидимые токи, которые излучал спрятавшийся я ее тени человек.

— Успокойся, товарищ! — на этот раз взволнованно произнес голос. — Мне поручено тебя встретить. Mayibuye![2] Да очнись же ты!

Человек, высадившийся с подводной лодки, застыл на месте. Его снова охватила сильная дрожь; холодное оцепенение, сковавшее тело и мозг, ослабло. Он почему-то был уверен, что это не ловушка. Отошел на несколько ярдов, вскинул мешок на плечо и вернулся.

Диск луны уже поднялся над горизонтом, и по ночному небу стремительно разбегались бледные лучи. Скоро они коснутся земли и окутают эту часть Африки мягким иллюзорным светом, разливающим вокруг кажущееся спокойствие.

От скалы отделилась длинная тощая фигура, во мгле казавшаяся призрачной.

— Добро пожаловать! Ты не представляешь, как вовремя подоспело то, что ты привез! Как это кстати! Теперь, по крайней мере, подполье не погибнет из-за недостатка средств. А ведь они уже торжествовали победу.

— Постойте, дружище. Вы говорите «они», а между тем я готов поклясться, что вы один из них. И выговор у вас такой, и внешность…

Внезапно длинная худая тень обрушилась на него. Он попытался вырваться, но оказался прижатым к земле, а рука с револьвером беспомощно застыла в кармане.

— Ну что ж, это верно, говорю я в точности, как они. И лицом на них похож, жаль, ты не можешь разглядеть меня в темноте… — В голосе его появились жесткие

нотки. — Да! Я был одним из них. Но потом мне сказали, что это ошибка, что в моих жилах течет кафрская кровь. — Он вдруг разжал руки и вскочил. Пришедший со стороны моря сел и принялся рассматривать длинного незнакомца. Он прекрасно понимал, что отсюда надо немедленно уходить, но был не в силах оторвать взгляд от человека, считавшегося белым до того, как ему сказали, что это ошибка.

— Меня зовут Вестхьюзен, — пробормотал длинный. — Помнишь, наверно, эту историю. Она разыгралась в начале прошлого года. Это была настоящая сенсация.

Даже лондонские газеты отвели ей первые полосы. Ладно, пошли, надо поскорее убраться отсюда. Теперь слушай: ты мой слуга, а я подвыпил. Встретим кого-нибудь— помалкивай и во всем положись на меня. В случае чего — беги. Обо мне не беспокойся. Насколько я помню, тебя следует называть Нкози?

— Да. Ричард Нкози.

— Давно ты не был здесь?

— Десять лет.

Они пошли прочь от скалы. Впереди длинный и тощий Вестхьюзен, за ним невысокий стройный Нкози с мешком на плече. Вестхьюзен шагал быстро, и Нкози едва за ним поспевал.

— Пока они не выставили береговую охрану, — сказал Вестхьюзен, — но рано или поздно выставят, хотя протяженность берега чертовски велика. Тогда будет еще труднее встречать и провожать своих людей. Сейчас их патрули курсируют лишь кое-где между городами и деревнями. В прошлом месяце здесь были неприятности, так что надо держать ухо востро, чтобы не нарваться на патруль прежде, чем выберемся на шоссе, — иначе дело может обернуться скверно.

— Послушайте, — заговорил Нкози, — я знаю эти места. Я был…

— Держи свои знания при себе! — резко оборвал его Вестхьюзен.

— Я просто хотел помочь, — возразил Нкози.

— Когда потребуется твоя помощь, я скажу.

— Как вам угодно!

Они быстро взбирались вверх по отлогому склону. Справа, и теперь уже совсем близко, ярко светились окна одинокого дома. Во время длительного заточения на подводной лодке Нкози отвык шагать по неровной земле и сейчас без конца спотыкался и терял равновесие.

Наконец они свернули на узенькую тропку, где идти было легче.

Луна уже стояла высоко в небе. Вся земля была залита бледным светом, достаточно, впрочем, ярким, чтобы различить, например, тень, отброшенную деревом, мимо которого они проходили. Они обошли дом со светящимися окошками, держась от него на расстоянии около ста ярдов. За домом лениво залаяла собака. Ей ответила другая. Вестхьюзен все ускорял шаг. Прошли еще милю с лишним и оказались под сенью нескольких деревьев. От усталости у Нкози звенело в ушах. Он задыхался, однако виду не подавал. Пусть это неразумно, но лучше умереть, чем признаться Вестхьюзену в своей слабости, потому что он наверняка не терпит слабости.

Вдруг Вестхьюзен замедлил шаг и сказал:

— Я не хотел тогда тебя обидеть, но чем меньше человек знает, тем меньше может выболтать. Вы все, как назло, недооцениваете противника. До машины уже недалеко.

— Почему «вы»? — спросил Нкози.

— Потому что «вы».

— Значит, вы не считаете себя одним из нас?

— Еще чего захотел!

От удивления Нкози даже остановился, но Вестхьюзен скомандовал:

— Пошли!

И Нкози зашагал дальше.

— Тогда…

— Тогда почему я приехал тебя встречать? Ради денег! А ты думал из любви к тебе?

Они перевалили через небольшой холм, спустились в лощину, и дом с освещенными окошками скрылся из виду. Впереди и чуть левее в ясном свете луны отчетливо выделялась широкая, уходящая вдаль темная полоса земли. Нкози вспомнил огромные, в десятки акров, золотисто-зеленые плантации тростника, ночью казавшиеся черными. И впереди и слева тянулись тростниковые поля. Насколько он помнил, десять лет назад плантации не подступали так близко к берегу. Хорошо, что они выслали навстречу человека. Следить за переменами издалека — это не то, что видеть все собственными глазами. А о таких незначительных вещах, как, например, вновь посаженное дерево, уборная, построенная в дальнем углу сада, ранее заброшенный, а теперь возделанный участок земли, вообще не узнаешь. Он подумал о своем проводнике и крепче стиснул в руке револьвер. Если этот человек — платный агент, то деньги отнюдь не в безопасности.

Будто угадав его мысли, Вестхьюзен сказал:

— О деньгах не беспокойся. Я не собираюсь их у тебя отнимать. — В его голосе послышались знакомые суровые нотки. — Хотя, как ты понимаешь, мог бы сделать это без особого труда. Просто они мне ни к чему. И потом, ваши люди умеют жестоко расправляться со своими врагами.

Некоторое время он шел молча.

Чего же от него требовать, размышлял Нкози. Считаться белым, а потом ни с того ни с сего попасть в разряд цветных, да к тому же в стране, где так важно быть белым! От этого кто угодно ожесточится и придет в отчаяние! Ему вспомнились обрывки газетных сообщений.

— У вас, кажется, были жена и двое детей?

Вестхьюзен вдруг споткнулся, потом упавшим голосом проговорил:

— Да.

— А что с ними теперь?

— Не твое собачье дело, кафр! — взорвался Вестхьюзен.

На сей раз слово «кафр» не показалось Нкози обидным.

— Я спросил, не подумав, простите.

Вестхьюзен остановился и пристально посмотрел на Нкози, потом резко повернулся и зашагал дальше. Минут десять они молчали. Луна стояла уже высоко в небе, и перед ее сиянием померк даже Южный Крест. Дорога то уходила вниз, то поднималась, и одна мысль о том, что ему предстоит одолеть все эти подъемы и спуски, повергала Нкози в отчаяние; он дьявольски устал, и, казалось, вот-вот сдастся, как это бывает с людьми на поле боя, когда их вдруг покидает самообладание. Но в это мгновение прямо перед ним, возле кустарника, вырос силуэт автомобиля.

Словно во сне послышался голос Вестхьюзена:

— Садись сзади. Деньги положи под ноги. Если остановят, помни, где ты находишься. Это тебе не Европа, и как бы высоко ты себя ни ставил, здесь ты всего-навсего кафр. Помни это. Ну, залезай!

Нкози сел на заднее сиденье, бросил мешок под ноги, откинулся на спинку и закрыл глаза. По телу разлилась приятная истома. Так хотелось закрыть глаза и погрузиться в забытье. Но он превозмог себя и, едва ворочая языком, спросил:

— Значит, в душе вы по-прежнему считаете себя одним из них? — А про себя устало добавил: как побитая собака, которая продолжает лизать сапог, которым ее так безжалостно колотили.

— Что тебе сказать? — ответил Вестхьюзен уже более дружелюбным тоном. — Ты же сам сказал, что я разговариваю точь-в-точь, как они. Это потому, что я действительно один из них, и внешне ничем от них не отличаюсь; я говорю, как они, думаю, как они, чувствую, как они. И этого не может изменить никто и ничто!

— И даже то, что они изгнали вас из своего общества?

Вестхьюзен сел за руль, завел мотор, но тут же его выключил. Потом обернулся и посмотрел на Нкози.

— Они еще заплатят за свою глупость. И дорого заплатят! Я лишь один из многих. И если все мы начнем мстить, как я сейчас, им придется худо! Скажите пожалуйста, взялись решать, кто белый, а кто нет! Ведь это нечто зримое, укоренившееся в сознании, осязаемое! Они еще пожалеют о случившемся.

Он снова завел мотор. Машина рванулась с места и запрыгала по ухабам. Нкози швыряло из стороны в сторону, пока наконец они не выехали на ровную дорогу. Нкози изо всех сил боролся со сном, однако усталость взяла верх. Но даже и в полузабытьи Нкози продолжал спрашивать Вестхьюзена:

— А чем они поплатятся? Как ты им отомстишь?

Вестхьюзен же ничего не отвечал, а все отодвигался и отодвигался, пока его лицо не превратилось в крохотную темную точку над горизонтом. Нкози хотелось остановить его, и он крикнул:

— Как ты им отомстишь?

И проснулся. Сердце в груди отчаянно стучало, он весь дрожал. Машина стояла на месте. Рядом кто-то разговаривал. В лицо ему ударил яркий свет.

— Стало быть, ты жив. Пропуск! — рявкнул сержант Лоув.

От неожиданности и страха Нкози не мог вымолвить ни слова.

— Ну-ка, вылезай!

Затем он услышал голос Вестхьюзена:

— Это новенький. Я подобрал его сегодня утром на границе с Протекторатом. Пропуск он получит завтра. Ладно?

Нкози вылез из машины, оступился и упал. Чьи-то грубые руки подняли его и прислонили к машине.

— Нежный какой, — в хриплом голосе Лоува звучала издевка. Чуть подальше, в тени, Нкози заметил еще одного человека и с ним рядом патрульную машину. Его обуял страх и неодолимое желание бежать, бежать прочь от этих людей.

— Ну, ладно, можно и завтра, — согласился Лоув.

— Это будет некоторым нарушением, — ехидно заметил тот, что стоял поодаль. — Вы же знаете закон, мистер… мистер, — он сделал многозначительную паузу.

— Кэтце, Ханс Кэтце, — подсказал Вестхьюзен. — Чтобы попасть ко мне, надо проехать еще пять миль по главной дороге, а потом повернуть в сторону.

— Я слыхал о вас, мистер Кэтце, — снова заговорил Лоув. — Вы принимаете активное участие в партийной работе. Уверен, что вам не составит труда зарегистрировать его утром.

Вестхьюзен обратился к патрульному, тому, что стоял поодаль:

— Весьма сожалею, что так получилось, но я не предполагал, что буду возвращаться с кафром; иначе заранее оформил бы документы.

— Понятно, — ответил патрульный и все тем же многозначительным тоном добавил — Вы здесь недавно, мистер Кэтце, и все вам рады! Даже я слышал, как вы преданы делу партии. Поэтому, пожалуйста, поймите меня правильно. В этом районе у нас недавно были неприятности, и нам приказало строго следить за кафрами.

Ну, Вестхьюзен, ты влип, подумал Нкози, этот тип взял тебя на заметку.

Патрульный, стоявший все время поодаль, быстро подошел к ним. Нкози скорее почувствовал, нежели увидел это. И тотчас же яркий свет ударил ему в лицо.

Успокойся, сделай вид, что испугался, прищурь глаза. Ты всего-навсего запуганный кафр.

Прошло несколько секунд, которые показались ему вечностью, потом луч фонаря медленно пополз вниз, ощупал грудь и снова остановился на лице. Нкози был готов к этому, и ни один мускул на его лице не дрогнул. Совершенно неожиданно яркий свет фонаря выхватил из темноты лицо Вестхьюзена и тотчас же погас.

— Простите, мистер Кэтце, — пробормотал патрульный. — Это получилось нечаянно.

— Ну, ладно, увидимся завтра, — сказал Лоув. — Или, вернее, сегодня утром. Сейчас уже около трех.

— Садись, кафр! — скомандовал Вестхьюзен. — Живо!

Машина тронулась. Патрульные попрощались с Вестхьюзеном, но он не ответил.

Направляясь к патрульному автомобилю, Лоув заметил:

— Напрасно ты это сделал. Кэтце был взбешен. Не забудь, он пользуется большим влиянием в партии. Он может устроить нам какую-нибудь пакость.

— Взбешен или напуган? — вкрадчиво спросил его напарник.

Лоув насторожился.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Мне показалось, будто наш мистер Кэтце растерялся, при вспышке света я заметил у него в глазах испуг.

— Ты сошел с ума. Кэтце…

— Знаю. Кэтце широко известен, как один из активных деятелей партии. Но что мы о нем знаем? Скажи, что мы знаем о нем?

— У тебя разыгралась фантазия.

— Возможно. А ну-ка вспомни несколько фактов. За последние полгода исчезло семь человек, которые сидели под домашним арестом, вместе с семьями они точно сквозь землю провалились. Это раз. И еще: два месяца назад отряды внутренней безопасности разыскивали террориста Махланги и уже напали на его след в этом районе, но он исчез, словно испарился.

— Улизнул в Протекторат, — сказал Лоув.

— Да? Так почему даже англичане не знают, когда он уехал из Протектората? Если бы он летел самолетом, то непременно прошел бы регистрацию в порту и наши агенты легко установили бы этот факт. Но его имя нигде не значилось. Как же могло случиться, что спустя неделю он очутился в одной из коммунистических стран?

— Это ты мне скажи, — парировал Лоув.

— Берег находится в часе езды отсюда, берег пустынный, охраны нет.

— Ты просто спятил, — настороженность Лоува сменилась весельем.

— Спятил? Это насчет Махланги, что ли?

— Нет… насчет Махланги ты, может, и прав… Я говорю о Кэтце.

— А что особенного я сказал — что он испугался и что нам о нем ничего не известно?

— Ты связываешь это с Махланги и всеми, кто исчез?

— Да. Ведь мы ничего не знаем об этом человеке.

— К тому же мы встретили его с кафром на дороге в три часа утра.

— Не знаю, как насчет кафра. Он не вызвал у меня подозрений. А вот о Кэтце, я думаю, следует навести кое-какие справки. Он давно здесь живет?

Лоув чиркнул спичкой, прикрыл пламя ладонью правой руки, а левой вынул изо рта сигарету и сказал:

— Ровно год… — Он стоял, уставившись в одну точку до тех пор, пока спичка не обожгла ему пальцы. Тогда он тихо выругался, бросил обгоревшую спичку на землю и покачал головой:

— Что-то не верится. Он свой человек.

— Может быть, это и верно. Но ровно год назад, с тех пор как он здесь появился, и начались эти загадочные исчезновения. Кто он такой и откуда приехал?

— Это как раз нам и нужно выяснить прежде всего, — задумчиво проговорил Лоув, снова закуривая.

— Вот именно.

— Подадим рапорт?

— Рановато. Пока не о чем докладывать. Сначала кое-что уточним. Будем следить за ним, только осторожно, чтобы не заметил. Есть у меня один знакомый парень в управлении внутренней безопасности. Вечером, когда сменимся, зайду к нему.

— Хорошо, — Лоув сладко зевнул и проворчал — Черт бы побрал эти ночные наряды.

Воображение рисовало ему пышное тело жены. Через час он вернется домой, подойдет к постели, она что-то пробормочет во сне. Он коснется ее теплого, почти горячего тела, и его обожжет желание. Спустя почти два года после женитьбы он был по-прежнему опьянен страстью.

Его спутник добродушно усмехнулся:

— Перестань себя распалять. Потерпи немножко. Скоро увидитесь.

Чтобы скрыть неловкость, Лоув спросил:

— Почему вдруг ты стал подозревать Кэтце?

— Я всегда мечтал служить в управлении внутренней безопасности.

— Ясно, — сказал Лоув, а что ясно, он и сам не знал.



— Хватит! — сказал Нкози, прервав поток бранных слов Вестхьюзена.

И Вестхьюзен, вопреки ожиданиям, умолк. Следующие три мили он гнал автомобиль с головокружительной скоростью.

— Нас преследуют?

Нкози посмотрел в заднее стекло.

— Нет.

Проехав милю, Вестхьюзен снова велел ему оглянуться. Но патрульной машины не было. В предрассветной мгле они въехали в какой-то населенный пункт. Нкози сразу узнал поселок на краю тростниковых плантаций. За ним, несколько правее, на отлогом склоне Нкози увидел гроздья огней. С детских лет помнил он этот городок — одно из немногих бурских поселений в этой части Наталя.

Не доезжая до городка, Вестхьюзен повернул налево, и машина стала взбираться вверх по склону. Одолев подъем и проехав еще две мили, он свернул с дороги, выключил фары и повел машину по неровной проселочной дороге, сквозь море зеленого тростника.

Машина остановилась. И возле нее словно из-под земли вырос человек.

— Мистер Нкози, — окликнул незнакомец.

— Я вас слушаю.

— Хорошо.

— Вам придется уплатить вдвое больше, — заявил Вестхьюзен. — Двадцать рэндов, а не десять. За этого и за всех других.

— Не знаю каким образом, но он узнал, что я везу с собой, — вступил в разговор Нкози. — Нас остановил патруль, его, кажется, взяли на заметку.

— Не ври, проклятый кафр! — прошептал Вестхьюзен. — Никто не брал меня на заметку. Что же касается денег, то я просто догадался. Он сам себя выдал, сам.

Наступило молчание, потом человек, стоявший возле машины, спросил:

— Как вы думаете, будет погоня?

— Наверно, да, — сказал Нкози. Этот человек индиец, мелькнула у него догадка.

— О чем вы говорите, черт побери! — вспылил Вестхьюзен.

— Пойдемте, — прошептал человек.

Нкози вылез из машины, вытащил мешок с деньгами. Крошечный карманный фонарик в руках стоявшего рядом человека высветил маленький кружок, и Нкози увидел угольно-черные руки, достающие из бумажника деньги; руки были большие, ловкие.

— Вы просили двадцать рэндов, — сказал индиец. — Пожалуйста, получите. Спасибо.

Он взял Нкози за руку:

— Пойдемте… — И с чувством облегчения, которое сделало его слабым, Нкози последовал за огромной, быстро движущейся темной фигурой. Наконец-то он среди своих. Благополучно добрался.

— Найду! — тихо, но вместе с тем властно крикнул Вестхьюзен. — Подождите минутку!

Но индиец, державший за руку Нкози, лишь ускорил шаг. После пяти минут быстрой ходьбы они достигли дома, возле которого стояла машина. Сидевший за рулем человек осведомился:

— Все в порядке?

— Да, наш гость здесь, — ответил проводник Нкози.

— А его вещи?

— И вещи тоже.

Мягкие длинные пальцы до боли стиснули руку Нкози. Послышался приветливый, тихий голос:

— Добро пожаловать! Вы не представляете, как необходимо нам то, что вы привезли… Присядьте на минуту. Я знаю, вы смертельно устали, но придется подождать, пока Вестхьюзен уедет. О боже! Я так сочувствую вам, дорогой товарищ. Я — доктор Нанкху. Официально я выступаю против совместных действий наших народов, потому что принадлежу к правому крылу Конгресса; по существу, я руководитель этого правого крыла. Неофициально я — ваш хозяин. — Он тихо рассмеялся без какой бы то ни было иронии. — Мы дорого заплатили за наши прежние, благородные, методы борьбы. Когда противники почувствовали себя достаточно сильными, они внезапно обрушились на нас и задушили движение; мы открыто выступали с трибун многочисленных собраний, и им были хорошо известны все наши руководители. Теперь мы поняли, что это жестокая война, а не состязание в красноречии. Вашим проводником здесь будет Сэмми Найду, профсоюзный деятель. Официально мы с ним противники. Это помогает вводить в заблуждение настоящих врагов.

— Их останавливал патруль, — сказал Сэмми Найду.

— Всего раз? Я полагал, что их остановят по меньшей мере дважды.

— Не в этом дело, док. Мистер Нкози говорит, что Вестхьюзену известно о деньгах, а у патрульных возникло достаточно подозрений, чтобы заняться этим делом.

— И они займутся, я уверен, — сказал Нкози. — Когда свет фонаря ударил Вестхьюзену в лицо, он испугался, и патрульный это заметил. Утром Вестхьюзен обещал зарегистрировать меня.

Нкози видел, как оба — и Сэмми Найду, и доктор Нанкху — вдруг насторожились.

— А разве он не передал вам пропуск?

— Нет.

— Но я же отдал его Вестхьюзену, док.

— Успокойся, Сэмми, я в этом не сомневаюсь. Скажите, друг, почему вы думаете, что он знает о деньгах?

Нкози рассказал, как встретился с Вестхьюзеном, как тот сказал, что подполье крайне нуждается в том, что он привез, а потом прямо заявил, что денег не возьмет, потому что друзья Нкози жестоко расправляются со своими противниками.

— Ясно, — сказал Нанкху. — И вы, конечно, не отрицали, что везете деньги…

— Когда он сказал «Mayibuye», я решил, что он свой.

— Естественно. Мы знали, что это самое уязвимое звено во всей операции.

Только белый — или похожий на белого — мог избежать обыска.

— Придется отказаться от этого маршрута, — сказал Найду.

Будто не слыша слов Найду, доктор тихо продолжал:

— Как вы думаете, мой друг, скажет что-нибудь Вестхьюзен, если на него окажут давление?

— Если как следует насядут, пожалуй, скажет!

— Вон он поехал, — сказал Найду.

Сверху им было видно, как передние фары автомобиля Вестхьюзена метнулись на шоссе.

— Ну, теперь можно ехать. Весьма сожалею, мой друг, но вас ждет еще одно маленькое неудобство. Вам нельзя сидеть рядом с нами в машине. Я и Найду — кули, а кули, как известно, плодятся, словно мухи; если нас остановят, мы скажем, что доктор-кули ездил принимать очередного появившегося на свет малыша. Всякий раз, когда мы отправляемся в подобную поездку, то наперед знаем, что в эту ночь родится человек, который со временем внесет свой вклад в борьбу. Вами же они могут заинтересоваться и тогда начнут проверять, что мы везем в машине. Поэтому вам придется свернуться калачиком в багажнике. Мы позаботились о том, чтобы вам было там как можно удобнее. Взгляните.

Доктор протянул руку, чтобы помочь Нкози вылезти из машины, и обнаружил, что тот едва держится на ногах. Нащупав у него пульс, доктор сказал:

— Надо срочно ехать, Сэмми, наш друг того гляди свалится.

— Я чувствую себя нормально, — сказал Нкози.

— Прекрасно, мой друг. Пойдемте.

Поддерживая Нкози с обеих сторон, Нанкху и Найду подвели его к багажнику огромной американской машины и помогли там устроиться; в багажнике были подушки и одеяла, чтобы амортизировать толчки. Туда же сунули мешок с деньгами и захлопнули крышку. И тотчас же у Нкози к горлу подступила тошнота, ему показалось, будто он может задохнуться. Он испугался, закричал и принялся барабанить по крышке. Нанкху тотчас же открыл багажник и заговорил тихим, ласковым голосом:

— Успокойтесь, друг, успокойтесь… успокойтесь. Вы перенапряглись, а теперь успокойтесь. Еще немного терпения, и ваша великая миссия будет завершена. Успокойтесь.

От тихого, ласкового голоса, монотонно повторявшего одну и ту же фразу, Нкози окончательно успокоился.

— Простите, — пробормотал он, — все в порядке.

А доктор все говорил и говорил тягучим, монотонным голосом, пока Нкози не перестал сознавать смысл слов. Потом доктор положил ладонь ему на лоб и подождал минуту или две.

— Сейчас, друг мой, я закрою багажник. Если вам будет неудобно, постучите тихонечко по крышке. Мы услышим, сразу же остановим машину и откроем вас. Громко стучать не следует, чтобы не привлекать внимания. Договорились?

Крышка багажника снова опустилась, но на сей раз медленно и тихо. Опять началось удушье, но он знал, что достаточно постучать, чтобы крышка багажника открылась, и это его успокаивало. Так ли это не самом деле? Ему было лень даже думать. Сначала машина двигалась тихо, осторожно, чтобы не очень трясло, потом пошла быстро и плавно.

Нкози почувствовал, что сердце у него отчаянно колотится. В голове засела тупая, непроходящая боль. Она распространилась на плечи и растеклась по всему телу. Стало трудно дышать; заговори он сейчас, его голос был бы глухим, слабым и невыразительным. Ему все еще чудился тихий, ласковый голос доктора, заглушавший боль, вселявший чувство спокойной уверенности. Но какой-то частичкой сознания он противился соблазну расслабить волю. Потом зубы начали выбивать дробь, и он снова очутился в лодке, кружившейся на одном месте посреди темных вод бескрайнего моря, и никак не мог найти сушу. Он захныкал, вздрагивая всем телом, словно до смерти перепуганный ребенок, которого закрыли в темной пустой комнате, а зубы по-прежнему выбивали дробь…

В таком состоянии и нашли его доктор Нанкху и Сэмми Найду, когда уже без всякой предосторожности открыли багажник в гараже. Взяв Нкози на руки, они внесли его в дом, поднялись вверх по лестнице и, протиснувшись сквозь проем, замаскированный под стенной шкаф, вышли к лесенке, ведущей к мансарде. Здесь, в маленькой комнате, доктор быстро и ловко сделал Нкози укол, потом с помощью Найду раздел его и уложил в постель. Пока доктор отсчитывал пульс, дрожь постепенно стихала, и Нкози перестал стонать.

Найду перевел взгляд с Нкози на доктора.

— Вы думаете, у него был, как говорят врачи, коллапс?

— Вряд ли, Сэмми. Скорее, обычный обморок: результат нервного перенапряжения, чрезмерного волнения и усталости, кроме того, ему пришлось слишком долго быть наедине с собой.

— А если бы нам пришлось ехать дальше, док, он мог бы и умереть?

— Нет, Сэмми. Если бы понадобилось, он мог бы продержаться еще два, четыре, шесть и даже двенадцать часов.

— Каким же образом?

— Он расслабил волю, потому что попал к своим, подсознательно почувствовал, что можно ослабить напряжение, а он так нуждался в этом!

— Раз вы говорите, док, должно быть, так оно и есть. — Однако объяснение доктора не удовлетворило Сэмми Найду. — Он слишком слаб для такого дела. Вы обратили внимание на его ноги и руки?

Нанкху от души рассмеялся. Он был высок, светлокож, элегантен. Густая копна волнистых, черных, как смоль, волос венчала красивое, насмешливое лицо. Легкая седина придавала ему еще больше очарования. Словом, у него был вид, подобающий красивому индусу, выходцу из богатой аристократической семьи, получившему самое лучшее образование, какое только может дать Европа.

Полная противоположность ему — темнокожий, крупный, плотный, неуклюжий Сэмми Найду, судя по всему, был потомком индийских крестьян из низших каст, которых в середине прошлого века вывезли сюда в качестве дешевой рабочей силы.

— Ошибаешься, Сэмми. Тщедушный на вид Нкози, пожалуй, посильнее нас с тобой, вместе взятых.

— Вы шутите, док.

— Я говорю не о физической силе.

— Не все ли равно, сила есть сила, правда ведь?

— Нет. — Доктор помолчал, задумчиво глядя в одну точку, потом медленно покачал головой. — Поговорим об этом в другой раз. Дело не ждет! Он проспит целые сутки; Ди будет здесь и сделает все, что надо. Я позабочусь об отправке денег в Иоганнесбург, а ты займись Вестхьюзеном.

— Пожалуй, придется избавиться от него, — спокойно проговорил Сэмми Найду.

Нанкху вздохнул и кивнул в знак согласия. Затем брезгливо поморщился.

— Еще один субъект, от которого предстоит избавиться, а, Сэмми? От этого несчастного и они отказались, и мы. А теперь от него хотят избавиться.

Сэмми Найду принял суровый вид.

— Он знает меня и Нкози, ему известно о деньгах, да и вас он подозревает, я уже говорил вам. Вы же слышали, что сказал Нкози. Вполне вероятно, что они им займутся.

— Ну ладно, ладно!

— Вы же понимаете, что другого выхода нет, — убежденно заключил Сэмми Найду.

— Но я же согласен, правда!

— Мне неприятно видеть, как вы терзаетесь, доктор. Вы, как и я, прекрасно знаете, что думают о нас эти люди и как могут с нами обойтись. Разве вы забыли, как они подстрекали зулусов перерезать всех нас? Помните, как хладнокровно они наблюдали за происходящим? Помните, док?

— Хватит, Найду. Этого человека они не считают своим, они его отвергли.

— Но и мы не считаем его своим. Он может нас предать. Вы слышали, что сказал Нкози. А мы должны делать все, чтобы между нами и африканцами существовало полное доверие. Если мы потерпим неудачу в этом деле — по нашей вине или нет, неважно, — африканские националисты воспользуются случаем и поднимут крик, вот, мол, что получается, когда вы сотрудничаете с кули. Что тогда станет с нашим народом, кто за него заступится? Деньги в Иоганнесбург надо переправить так, чтобы не осталось никаких следов, ведущих к подполью.

Нанкху покорно отступил, как это частенько бывало в спорах с Найду, перед беспощадной логикой «ситуации», по выражению Сэмми.

— Попытаемся обставить все так, будто это дело рук поко, — сказал Найду, имея в виду черных террористов.

Нанкху стряхнул с себя уныние, еще раз взглянул на Нкози, который после укола спал глубоким сном, и потянулся к выключателю.

— Пошли, Сэмми, работа не ждет.

— Наконец-то я узнаю вас, док! — откликнулся Найду.


2
Ричард Нкози открыл глаза. Он проснулся с чувством безотчетного страха, сразу насторожился и весь напрягся. Потом, наконец, вспомнил, как доктор уложил его в постель. Доктор, по имени Нанкху, и Найду, профсоюзный деятель, — они хлопотали над ним до того, как подействовало лекарство. Особенно запомнилось ему лицо Найду: крупное, бесстрастное, круглое и до того черное, что такого не сыщешь и среди самих черных. И еще глаза — маленькие, острые, сверлящие, полные холодной расчетливости, которую ему довелось однажды увидеть в глазах гадюки и которую он запомнил на всю жизнь.

В комнате было темно. Когда его укладывали в постель, едва занималось утро, а сейчас совсем темно. Он почувствовал себя одиноким, загнанным в ловушку. Должно быть, он проспал весь день. Интересно, где дверь? Он ощупал руками кровать. Простыни были из тончайшего полотна, а одеяло легкое, как перышко, шелковистое и мягкое.

Он лежал спокойно, пытаясь определить, откуда льется поток свежего воздуха. Так он узнал, где находится окно. А дверь? Он обследовал левой рукой пространство возле кровати, но ничего не обнаружил; справа у кровати он нащупал маленький ночной столик, на котором не было ничего, даже настольной лампы. Вероятно, зажигать лампу было опасно.

Он сел в постели, отбросил одеяло и осторожно спустил на пол ноги. Одна нога зацепилась за что-то, и тотчас же раздался какой-то необычный шум. Несколько секунд Нкози ощупывал свои ноги, потом откинулся назад и улыбнулся. Ловко придумано, теперь им известно, что я проснулся. Он вспомнил о маленьких внимательных глазах Найду и сел, ожидая, когда кто-нибудь войдет в комнату.

Наконец среди тишины он скорее почувствовал, нежели услышал, как отворилась дверь. Теперь он увидел — она была напротив, справа.

— Простите, если мы вас напугали. Я хотела знать, когда вы проснетесь. Страшно, наверно, проснуться в незнакомом месте, особенно когда вокруг темно. — Голос был такой же ласковый и мягкий, как у Нанкху, только принадлежал он женщине. — Подождите минутку, я закрою окно, и тогда можно будет включить свет. Это у нас потайное убежище.

И опять он скорее почувствовал, нежели услышал, как невидимая женщина прошла мимо кровати, пересекла комнату по диагонали, закрыла и задернула шторой окно. Потом наступила тишина, и ее голос донесся уже от двери:

— Сейчас я зажгу свет. А потом выйду и подожду за дверью, пока вы оденетесь.

Комнату залил яркий свет, и дверь тотчас же захлопнулась. Нкози был один в маленькой комнатке с низким потолком из голых стропил и обрешетки; кровать, ночной столик сбоку и деревянный стул, на котором лежали его брюки, составляли всю ее немудреную обстановку. Рядом на полу стояли башмаки. Однако рубашки и фуфайки он не нашел. Здесь не было ни зеркала, ни умывальника. Зато на полу лежал роскошный бледно-голубой ковер с длинным густым ворсом. Плотно закрытое окно оказалось частью низкого покатистого потолка.

Он натянул брюки, обулся и подошел к двери:

— Я готов.

Дверь бесшумно отворилась, и в ярком свете, вырвавшемся из комнаты, он увидел перед собой женщину. Она была выше его ростом, пожалуй, сантиметра на два, сложение у нее было более крепкое, нежели у большинства индийских женщин, которых ему доводилось видеть, а кожа светлая, хотя и потемнее, чем у доктора. Каштановые волосы были гладко зачесаны назад и стянуты узлом на затылке. Две глубокие складки, пролегавшие почти от самой переносицы к уголкам рта, портили ее лицо с правильными чертами и удивительно открытым взглядом серо-карих глаз. На ней были брюки и блуза свободного покроя. Она протянула руку:

— Я — Ди Нанкху. Пожалуйста, вниз. Пока вы примете ванну, поспеет ужин.

Она повернулась и пошла, и тут Нкози заметил, что женщина хромает. Когда она ступала левой ногой, левое плечо и левое бедро резко опускались вниз. Ее левая нога, на несколько сантиметров короче правой, была обута в специальный кожаный башмак. Какое-то мгновение Нкози пребывал в замешательстве и почему-то чувствовал себя виноватым в том, что женщина — калека. Он шел за ней по узкой лестнице, и каждый раз, когда женщина ступала на больную ногу, у него сжималось сердце.

Спустившись с лестницы, они через маленькую дверцу вошли вгостиную второго этажа. Женщина загородила проем куском панельной обшивки, и лестница, ведущая в мансарду, оказалась скрытой, а образовавшаяся ниша превратилась в шкаф.

— Всего-навсего шкаф, — улыбнулась она. — Точь-в-точь такой, как два других, рядом. Важно лишь помнить, что этот — последний. Если что-нибудь случится, и вы станете открывать другой…

— Я запомню, — кивнул Нкози.

— В ванной все для вас приготовлено. Когда приведете себя в порядок, спускайтесь вниз.

— Прямо так, не таясь?

— Да, — она улыбнулась странной, слегка насмешливой улыбкой. — Здесь вы в полной безопасности. Мы, кули, были вынуждены возвести несколько поясов оборонительных сооружений. Теперь мы почти как муравьи.

— Очень сожалею, — пробормотал Нкози.

Она гордо вскинула голову и глубоко вздохнула. Затем в упор посмотрела на него. Лицо ее было исполнено горечи и суровости.

— Я не искала вашей жалости.

— А я и не выказывал ее. Я родился в этих краях, и мне хорошо известно, что в вашем, как вы выразились, муравьином существовании в какой-то степени повинны и мои сородичи. Я очень сожалею об этом. Только и всего.

Он повернулся и направился к двери, откуда доносился шум льющейся в ванну воды. Он был зол и в то же время подавлен: зол на себя и свой народ, на женщину и ее народ; его раздражало это сравнение с муравьями. Охватившее его уныние было глубоким и безграничным. Он резко захлопнул за собой дверь ванной комнаты, разделся и погрузился в теплую воду. Постепенно он успокоился, раздражение прошло, но уныние осталось. Он мылся быстро, потому что очень хотелось есть. По-видимому, сейчас он увидится с доктором и договорится о том, чтобы его скорее отправили из этого дома и этой чертовски унылой страны. Чем быстрее, тем лучше. Он взял со спинки стула полотенце и под ним обнаружил свежевыстиранную рубашку и фуфайку. Он мысленно воздал должное женщине. Мрачное настроение не мешало ей быть внимательной и предупредительной. Он быстро побрился, оделся и сошел вниз.

Дом ничем не отличался от домов других преуспевающих врачей в любой стране. Нкози не успел спуститься с лестницы, как из крайней справа двери появилась уже знакомая ему женщина.

— Пожалуйте сюда. — Она ждала его у входа. От вида и запаха пищи у него потекли слюнки. Он повеселел. Женщина смотрела на него дружелюбно. И когда улыбнулась ему, две портившие лицо морщины, как по волшебству, разгладились, и она сразу стала моложе и привлекательнее. — Теперь мой черед извиняться, — сказала она. — Я не хотела быть злой. Но, вы знаете, мы и в самом деле живем, как муравьи. И у нас такая же, как у муравьев, система предупреждения об опасности. Нам сообщают о приближении врагов обычно за час до их появления. И так же, как в муравьином мире, всегда находятся люди, готовые принести себя в жертву во имя масс.

Нкози успокоился и больше не чувствовал никакой неловкости в обществе этой женщины.

— Спасибо за рубашку и фуфайку. Как приятно надеть после ванны чистое белье.

Они вошли в комнату, и тут его ждало разочарование. В комнате никого не оказалось, и стол был накрыт на двоих.

— А доктор? — спросил он.

— Все еще в Иоганнесбурге, — ответила она. — Должен был вернуться, но позвонил, что задерживается и будет только завтра. У него все в порядке. То, что вы привезли, благополучно доставили на место.

— Ну и прекрасно, значит, я могу уехать.

— Они хотят, чтобы вы дождались возвращения моего брата.

— Дело сделано, чего же ждать? Кстати, кто это «они»?

Женщина хотела что-то сказать, но передумала, подошла, прихрамывая, к столу и села.

— Давайте есть, — предложила она. — Попозже придет Найду и все вам объяснит. — Она жестом указала ему на стул.

Стол был уставлен индийскими яствами, которых Нкози не пробовал с давних пор; здесь было обилие вкусных блюд, в которых удивительным образом сочетаются мясо и овощи, сдобренные, помимо порошка кари, разнообразными специями. Лепешки — роти — были совершенно воздушные, и слоеная хрустящая корочка приятно щекотала рот.

Ее глаза и лицо засветились радостью, когда она увидела, что еда явно пришлась ему по вкусу.

— Вам в самом деле понравилась еда? Или, может быть, вы просто голодны?

— И то и другое. Но я никогда не ел такого вкусного кари. Даже перед отъездом, в Дурбане. А кари я на своем веку поел немало.

— После двухдневного голодания все кажется вкусным.

— Да, я не ел день, ночь и еще день.

Он вспомнил кошмарную поездку с белым человеком, который решением суда был превращен в цветного, но чувствовал себя по-прежнему белым.

— Что вам известно обо всей этой истории?

— О какой? — Непринужденность тотчас исчезла; она сразу же насторожилась.

— Я имею в виду мое появление здесь. — Он был уверен, что ей известно абсолютно все.

— Я знаю лишь, что вы привезли деньги для подполья.

— И больше ничего?

— Больше ничего.

— Вам даже не известно, откуда и как я прибыл?

— Нет.

Он не мог понять, зачем ей понадобилось говорить заведомую ложь и откуда в этой женщине столько затаенной горечи. Очевидно, все оттого, что она калека. Однако надолго ли ее хватит?

Женщина, казалось, угадала его мысли; по ее лицу скользнула горькая, насмешливая, чуть презрительная улыбка.

— Вы давно не были в этих краях? — спросила она.

— Давно, — ответил он сдержанно, стараясь не выдать своих чувств. — Очень давно.

— Насколько я понимаю, лет десять?

— Да, что-то около этого.

Куда она клонит, подумал он.

— Когда человек долго живет вдали, он утрачивает связь со страной, — сказала она с некоторой бесцеремонностью.

— Пожалуй, вы правы. Ну, и что же из этого следует?

— Я думаю, вы утратили связь со своей страной, — ответила она.

Бог мой! Не иначе, как она собирается читать ему мораль: с чего бы это?

— Как вы изволили заметить, — сказал он, — десять лет — большой срок.

— И, сам того не замечая, человек воспринимает вкусы, взгляды, образ мыслей той среды, в которой живет.

— Что вы хотите этим сказать?

— А то, что сейчас вам было бы преждевременно выносить о нас суждение, потому что у вас нарушились контакты со своей собственной страной и вы можете подойти к ее оценке с зыбких моралистических позиций европейца среднего класса.

Он чувствовал, как закипает в нем злость, злость человека, которого дразнят без всякого к тому повода. Однако он подавил в себе злость, ведь он пользовался гостеприимством этой женщины, ел ее угощения и находился в положении ее должника. Еда перестала казаться ему вкусной. Он отодвинул тарелку и откинулся назад, его слегка поташнивало.

И вдруг совершенно неожиданно, впервые за все время, она увидела в нем человека, мужчину. До этого момента он был для нее как все другие африканцы, как все белые, как все цветные, — представителем: лицом, представляющим или символизирующим ту или иную расовую группу.

Это потому, что я обидела его, решила она: он сидит напротив, и я вижу боль в его глазах, я почти физически ощущаю ее. Стала бы я себя так вести, будь он белым или даже цветным? Неужели опять эта проблема расы? Но ведь ни белые, ни цветные не обходились с нами, как африканцы. В какой степени отвечает он за свой народ? В какой мере я ответственна за дела моих сородичей?

Она взглянула на него ясным, понимающим взглядом. Высокий лоб, большие глаза, широкие скулы, лицо, резко сужающееся к подбородку… Но, боже, сколько затаенной боли в этих глазах, как сурово сжаты губы… Надеюсь, он все же понимает, думала она, хотя и не знала хорошенько, что же именно он должен понять. В отношениях между их народами было слишком много плохого, несправедливого, болезненного.

Опустив голову, она сказала:

— Простите меня, мистер Нкози. Не по моей воле вы оказались в этом доме, не по моей воле здесь находитесь. От меня нисколько не зависит…

— И от меня тоже, — подхватил он. — И чем скорее я покину этот дом, тем лучше для меня. Я выполнил свой долг, и ничто больше не держит меня здесь.

Женщина вздрогнула, будто он ударил ее по лицу. Потом, после длительного молчания, заговорила осторожно, как бы нащупывая точки соприкосновения:

— Знаете ли, у вас чисто европейский выговор.

Может быть, теперь, наконец, мы найдем общий язык, подумал он, во всяком случае, стоит попытаться.

— Выговор или манеры?

Словно не слыша его вопроса, она продолжала:

— Когда я вернулась из Европы, то чем-то походила на вас.

— Чем же именно?

— Беспристрастием, объективизмом, отчужденностью — любое из этих слов подходит. Вы знаете, что я имею в виду.

Дело пошло на лад, подумал он.

— Вы считаете, что все эти качества присущи европейцам?

— Вы преднамеренно искажаете смысл моих слов. А он сводится к тому, что в ваших поступках и ваших речах проявляется самоуверенность, которая не свойственна нам, всем нам, небелым, проживающим в этой стране.

— Когда вы вернулись из Европы? — поинтересовался он.

— В конце сороковых годов, — задумчиво проговорила она. — Сперва я поехала в Индию, надеясь обрести там дом, но она оказалась еще более чужой, чем Европа.

— Таким образом, вы обрели дом здесь? — спросил он.

— Да. Если не считать того, что и африканцы и белые дружно заявили, что это не мой ДОМ.

Она отвернулась, и, когда снова взглянула на него, он увидел тоску в ее глазах.

— Я приехала как раз во время мятежа, когда в течение недели ваши сородичи гонялись за моими, словно за крысами, а силы, призванные стоять на страже закона и порядка, спокойно взирали на то, как льется кровь десятков индийцев…

Ну вот, теперь все ясно, подумал Нкози. В его сердце больше не было злобы.

— Мисс Нанкху…

— Разрешите мне, пожалуйста, договорить. Я собственными глазами видела, что происходило. Вот вам один случай. Я ехала в такси из порта и на эспланаде в Дурбане увидела двух здоровенных зулусов, гнавшихся с дубинками за тощим маленьким индийцем. Водитель такси, тоже индиец, отказался остановить машину, сказал, что они и нас убьют. Тем временем один из зулусов настиг индийца и ударил его короткой толстой палкой с набалдашником по голове. Бедняга умер у меня на глазах. Клянусь, я точно помню ту минуту, когда он умер. Дубинка раскроила ему череп. По инерции он пробежал еще несколько ярдов, а потом, словно тюк, рухнул на асфальт, его голова превратилась в студень… Была я очевидицей и двух других убийств… А когда добралась до дома, то узнала, что мой младший брат был убит накануне ночью… Это произошло в тот день, когда я приехала сюда, уже твердо зная, что и Европа и Индия чужды мне, что там я никогда не буду чувствовать себя как дома. Мой дом здесь, но может случиться, что однажды днем или ночью, по наущению белых, ваш народ снова начнет истреблять нас, предавать огню наши жилища. Поймите же, каково мне было узнать, что этот дом будет служить вам убежищем. В этом районе индийцы все до единого знают, что вы здесь. Это одна из особенностей нашего муравьиного быта. А у каждого из них есть основания помнить погромы. Этот район был почти весь сожжен дотла, а количество погибших индийцев — неисчислимо.

— Ну, мы снова вернулись к муравьиным инстинктам. Когда-нибудь вы забудете о них?

— А вы когда-нибудь забываете о том, что у вас черная кожа?

Выходя вслед за нею из комнаты, он услышал, как открылась другая дверь, и кто-то, тихо шаркая по полу босыми ногами, пошел убирать со стола. Женщина провела его в большую гостиную, и через широкие стеклянные двери они вышли в садик, со всех сторон обнесенный высокой стеной. Небо было усыпано звездами, сверкавшими в темноте словно драгоценные каменья. Ему не приходилось видеть их так низко над головой с тех давних пор, когда он еще мальчишкой пас здесь скотину. В углу садика под деревьями, скрытые от света, падавшего из окон, стояли стол и несколько стульев. Под ногами расстилался ковер из густой и упругой травы. Они подошли к столу и сели.

— За вашей спиной черный ход, — сказала она.

Всегда наготове, подумал он, но тут же подавил досаду, вызванную этой мыслью. Глаза еще не привыкли к темноте, и женщина казалась ему расплывчатой тенью.

— Ну так как же, — сказала она, — забываете вы когда-нибудь или нет?

Глядя, как она закуривает сигарету, он пытался вспомнить, на чем прервался их разговор; и наконец вспомнил. При свете спички ее лицо показалось добрым и нежным, без малейшей тени обычной суровости.

— Забываю, и довольно часто, — ответил он.

— Простите, но я вам не верю, — заявила она после продолжительного молчания.

— Было бы удивительно, если б вы поверили. Но в мире сейчас много мест, где к черному цвету кожи относятся совсем иначе, нежели здесь. Эта тенденция, видимо, до вас еще не дошла. Если бы вы покинули Европу пятью годами позже, то увидели бы, как все изменилось. В этом вопросе вы движетесь не вперед, а назад, вот почему вы и мерите весь мир своими устаревшими мерками.

В ответ он услышал резкий, неприятный гортанный звук — смех, выражавший недоверие к его словам.

Он ждал, пока она что-нибудь скажет, но она молчала, и он продолжал:

— Это действительно так. Не очень далеко отсюда, в некоторых районах Африки, положение изменилось настолько существенно, что черный цвет кожи не является больше тяжким бременем. И если, например, в Ньясаленде, Танганьике, Кении или Северной Родезии какой-нибудь цвет и считается бременем, так это белый.

— В такой же степени это касается и индийцев, — спокойно добавила она.

Да, и индийцев, — согласился он. — На западном побережье критерии совершенно иные. В западной Африке и Египте цвет кожи не имеет никакого значения, на него просто не обращают внимания. Там существуют качественно иные проблемы. Я прожил достаточно долго в этих странах и знаю — даже индийцы не испытывают там никаких неудобств.

— Но ведь я — жительница Южной Африки. Допустим, что все сказанное вами — правда; вряд ли это поможет мне в моем положении.

Она будто впервые заметила его доброту. Однако поборола в себе желание смягчиться и быть дружелюбной, более того, желание быть нежной.

— Я думаю, — сказал он, — что вы неверно расставляете акценты. Ведь не то важно, что человек рождается или умирает, а то, что он живет. Жить, быть человеком — гораздо важнее, чем быть просто индийцем, черным, белым или вообще южноафриканцем.

— Но вы не станете отрицать, — поспешила вставить она, — что бытие, жизнь немыслимы вне времени и пространства. Вы здесь со мной потому, что вас здесь нет. Ваше пребывание в стране не зарегистрировано властями, и все же вы пленник. Знаете, вот сейчас, сидя с вами, я испытываю такое спокойствие, такую умиротворенность, каких не испытывала с самого детства. И, мне кажется, это благодаря вашему присутствию, вашим идеалам. Это идеалы, которые возвышают сердце. Но вы, как и я, прекрасно знаете, что стоит только выйти из этого сада, как ваши прекрасные идеалы потеряют всякий смысл. Мы еще не перестали быть варварами… Вы рисковали жизнью, чтобы доставить в эту страну деньги для подполья. Разве вы забыли о сотнях политзаключенных, о том, что во многих семьях отец и мать в тюрьме и некому присмотреть за детьми, накормить и одеть их, заплатить за жилье? Забыли, как людей приговаривают к домашнему аресту, дабы государству не нужно было обременять себя заботами, связанными с их содержанием в тюрьме? А какова участь бедных детей, когда оба кормильца оказываются под домашним арестом?

— Ну, говорите, говорите! Я вижу, дело скоро дойдет до политических лозунгов. Я же хотел сказать только одно: все ваши декларации, мое пребывание здесь преследуют единственную цель — создать такую Южную Африку, где мы могли бы спокойно жить, расти и чувствовать себя людьми. Мы все. Во имя этого мы и идем на такой риск.

— Да, — грустно заметила она. — Именно так должно быть. Но в действительности все обстоит иначе. Когда сидишь в этом саду, все кажется возможным. Однако я знаю, что это — иллюзия, навеянная вами. Мы находимся в состоянии войны, мой друг. И когда тобою, хотя бы на мгновение, овладевает иллюзия мира — это уже прекрасно. Но находиться долго во власти иллюзий рискованно. После нынешнего вечера я, конечно, стану более уязвимой, а это плохо и для меня, и для моих близких.

— Вы имеете в виду свое отношение к черным?

— Да… Знаете, мы ведь тоже не очень верим в цивилизованность черных. Это даже не предрассудок, скорее… нет, наверное, все же предрассудок. Мне лично теперь будет легче, и я этого боюсь. Когда я жила в Индии, меня ужасало откровенное предубеждение против обучающихся там африканских студентов… А сейчас помолчим немного, прошу вас.

Ты, оказывается, бываешь милой, когда даешь волю своим слабостям, подумал он, а вслух сказал:

— При любой неуверенности и опасениях, даже при угрозе поражения, главное— продолжать борьбу. А чтобы оставаться при всех обстоятельствах человеком, необходимо научиться критическому отношению к себе самому.

— Быть человеком. Это вы считаете самым важным?

— Быть или вновь стать человеком и культивировать в себе это свойство. Для меня это единственное оправдание.

— С вами я чувствую себя старой, циничной, жестокой. — Иронии не получилось, и он уловил в ее словах какую-то странную умиротворенную горечь. — Вы рассуждаете, словно ребенок, живущий в мире фантазий, которому и невдомек, что его подстерегают опасность и зло. Мы же должны помнить о реальной действительности. Достаточно очутиться за этими стенами, и вы сразу же столкнетесь со злом.

— Если реально существует только зло, какой же смысл бороться?

— Мы, кажется, повторяемся, — проговорила она устало.

Наступило молчание. Спокойное, мирное молчание, когда все ясно и когда теряется всякое представление о времени и пространстве.



И вот, когда они сидели, погруженные в молчание, пришел Сэмми Найду. Он пришел с улицы, и его глазам не надо было привыкать к темноте. Слуга провел его в темную гостиную и показал на стеклянную дверь, выходящую в сад. Перед этой дверью Сэмми остановился. Он решил было, что они уснули, но тут же усомнился в этом. Спящие люди редко излучают токи, а сейчас атмосфера была густо насыщена ими, и Сэмми Найду это почувствовал.

Что за черт, мысленно выругался он и на цыпочках прошел в заднюю часть дома. В кухне он застал двух худощавых женщин и высокого молодого человека с обильно напомаженными волосами. Не обращая внимания на женщин, Сэмми Найду подошел к мужчине:

— Что там происходит, Дики?

— Ничего.

— Что значит «ничего»?

— Они спустились вниз, поели, потом пошли в сад. Вот и все.

— Я же велел тебе наблюдать и слушать, о чем они будут говорить.

— А я так и делал.

— Ну, и что же?

— Да так, какую-то околесицу несли, я толком и не понял. Даже о политике как-то смешно говорили. Не так, как мы. Они, кажется, вовсю веселятся.

— Любовные штучки? — небрежно бросил Найду.

Вопрос поставил Дики в тупик.

— Нет, они не брали друг друга за руку, не обнимались и не целовались, ничего такого не было, и про любовь не говорили, а что-то между ними все же есть. Это я не сразу заметил, потом.

— А сначала что было?

— Я же сказал, они спустились вниз, и она накормила его ужином. Держалась она с ним так, как и все мы. Потом они стали спорить. — Дики заметил, как Найду изменился в лице. — Не так, как мы спорим, а как белые. Когда я работал в гостинице в Дурбане, мне приходилось видеть: без оскорблений, без крика, тихо, но сразу ясно, что ссорятся. Ну, вы знаете, как это обычно бывает…

— О чем они спорили?

— Она рассказывала, как убивали индийцев. Знаете…

— Да. А он стал возражать?

— Нет, он хотел сказать, что сожалеет, а она не дала и слова вымолвить. Потом рассказала, как мы к ним относимся.

— Дальше.

— Они пошли в сад и там продолжали вот так же странно ссориться. Сначала говорили об Африке и о цветном барьере, и об индийцах, а потом началась эта чудная тарабарщина: «я да мой народ», «ты да твой народ», потом о смерти, о рождении, и почему люди борются. Они так и сыпали английскими словами. Я горжусь мисс Ди, она не давала ему спуску! Но этот маленький кафр, скажу вам, хороший перец!

Укоризненный взгляд Найду заставил Дики спохватиться. С униженным видом он принялся оправдываться:

— Простите, Сэмми, простите меня. Нечаянно вырвалось. — Потом изобразил заискивающую улыбку: — Держу пари, между собой они все равно называют нас обгорелыми головешками и кули.

Но его просительный вид и просительный тон не возымели действия.

— Слушай, Дики, — холодно сказал Найду, — если я еще раз услышу это слово, ты снова отправишься на сахарные плантации, понял?

— Понял, Сэмми, понял!

— Так. Что же было дальше?

— Ничего. Эта забавная перепалка не прекращалась, и я понял лишь одно — они разговаривали ласково и нежно, как влюбленные. Потом они замолчали и с тех пор сидят вот так.

— И долго они молчат?

— По-моему, долго. Может, десять, а может, двадцать минут.

Некоторое время Сэмми Найду стоял в раздумье; его круглое черное лицо было спокойно и бесстрастно, большие руки засунуты глубоко в карманы темно-синего пиджака. Огромный, уверенный в себе, он был подобен утесу. Старшая из женщин внимательно посмотрела на него и заметила, что его лиловые губы словно припудрены пеплом, а глаза воспалены. Она вспомнила, что уже не раз бывало, когда он вот в таком же виде появлялся здесь поздно ночью, и доктор всегда требовал, чтобы прежде всего он поел.

— Вы хотите есть, мистер Найду?

Найду, казалось, угадал ее мысли и улыбнулся:

— Ты заменила доктора, Кисеи.

— Доктор говорит, что вы очень ценный для нас человек, мистер Найду, поэтому мы должны о вас хорошенько заботиться.

— Все люди ценные, Кисеи.

Кисеи, казалось, хотела возразить, но передумала.

— Садитесь, мистер Найду, я что-нибудь разогрею для вас.

— Попозже, — сказал Найду. Затем его лицо расплылось в доброй, благодарной улыбке. — Я скоро вернусь, а ты пока подогрей, хорошо?

Кисеи так и засветилась:

— Вас будет ждать горячая и вкусная еда, мистер Найду.

Так вот какие чувства пробудил он в Ди, думал Найду, уходя из кухни; но Ди не из простых доверчивых индийских женщин, чтобы смотреть на него так, как смотрит на меня Кисеи. Что же случилось? Может быть, Дики Наяккар просто дал золю фантазии? Но Дики — серьезный и надежный человек.

На этот раз Сэмми Найду сделал так, чтобы они заметили его приближение. Он хлопнул стеклянной дверью и кашлянул. Оба они тотчас поднялись со своих мест. Царившая здесь ранее атмосфера рассеялась. Но Ди казалась несколько смущенной, будто ее застали за каким-то неподобающим занятием.

— Извините, что я так поздно, — сказал Найду, обращаясь к Ди. Затем подошел к Нкози и протянул ему руку: — Как чувствуете себя?

— Отлично, — ответил Нкози.

Да, подумал Найду, это видно по тебе.

— Есть какие-нибудь вести от доктора?

— Он звонил сегодня вечером, — сказала Ди.

— Все в порядке?

— Да, но нам не удалось поговорить, послышался щелчок.

— Они подслушивают наши разговоры, — пояснил Найду. — Это теперь в порядке вещей. Только они еще не знают, что, когда подключаются, раздается слабый щелчок. — И он снова обратился к Ди: — Когда доктор возвращается?

— Завтра вечером.

— А как насчет меня? — поинтересовался Нкози. — Когда я смогу уехать?

— Вы что-нибудь ему говорили? — осведомился Найду.

— Нет, — ответила Ди.

Она взглянула в лицо Нкози, и Найду стало ясно, что они понимают друг друга без слов.

— Пойдемте-ка лучше в дом, — предложил Найду.

Ди молча пошла вперед.

Глядя, как она идет, припадая на больную ногу, Найду усомнился было в своих предположениях. Африканцы, все без исключения, даже такие рафинированные и образованные, как этот парень, питают инстинктивное, глубоко укоренившееся, традиционное отвращение ко всякого рода физическим недостаткам. В былые времена они убивали калек, а сейчас, не имея на то права, просто презирают их…

Ди поднялась по лестнице, повернула направо и открыла дверь. Она включила свет, и мужчины вслед за ней вошли в просторную комнату. Все стены, за исключением оконного проема, от пола до потолка были заставлены полками. Небольшая часть книг находилась под стеклом, остальные были размещены на простых деревянных стеллажах. У окна стоял большой письменный стол красного дерева. Здесь был еще огромный диван, обитый коричневой кожей, и три массивных кресла — с такой же обивкой. В этой теплой, уютной комнате, где преобладали коричневые тона, чувствовался легкий запах пыли, который исходит от книг в жарких странах. Подставка с множеством различных трубок, едва уловимый запах трубочного табака, столь отличный от аромата сигарет, — все свидетельствовало о том, что здесь мужское царство.

Найду прикрыл за собой дверь и запер ее на ключ.

— Это любимая комната доктора, — сказал он. — Здесь всегда тихо, так что можно спокойно почитать и подумать.

— Подальше от женщин, — сухо добавила Ди.

Нкози заметил, как в глазах Найду вспыхнул огонек. Он с нетерпением, хотя и без тревоги ждал, что ему скажет Найду. Найду обошел вокруг стола и сел в кресло доктора. Ди Нанкху примостилась на диване, и Нкози заметил, что она инстинктивно поджала больную ногу. Он выбрал себе кресло поближе к письменному столу, устроился поудобнее и приготовился слушать.

Найду положил на стол свои огромные руки и уставился на них.

— Я очень сожалею, но заключительная часть нашего плана сорвалась.

— Из-за Вестхьюзена? — спросил Нкози.

Найду кивнул.

— Он все рассказал?

— Нет. Он ничего не рассказывал, но им в руки попал пропуск, который Вестхьюзен должен был передать вам. И они моментально установили, кто он такой.

— Патрульные знали, что его фамилия Кэтце.

— Сейчас не только патрульные, вся страна знает, что Кэтце и Вестхьюзен — одно и то же лицо. Об этом сообщали по радио, писали в газетах, все знают, как год назад его объявили цветным.

— Бедняга, — сказал Нкози. — Но я боюсь, что он обо всем расскажет!

Найду вскинул голову и в упор посмотрел на Нкози.

— Он ничего не расскажет. Он мертв.

Нкози взглянул на Ди и понял, что это ей давным-давно известно. Она ответила ему пристальным холодным взглядом, словно говорившим: я ведь предупреждала, что за стенами этого дома царит зло.

— Кто это сделал? Полиция или…

А ты догадлив! — подумал Найду. Чертовски догадлив!

— Он мог навести их на ваш след и на след Сэмми, — суровым спокойным тоном сказала Ди.

— Таким образом, его пришлось…

— А что было делать? — ответила она вопросом.

Так вот что имел в виду Дики Наяккар, когда говорил про тарабарщину, подумал Найду.

— По какому праву мы…

Найду не дал ему договорить:

— По праву, которое диктуется необходимостью, историей, желанием выжить. Мы стояли перед дилеммой: либо пойти на это, либо принести в жертву себя и наше общее дело.

Нкози решительно тряхнул головой.

— Я говорю не о восстании, диверсии или революции, — сказал он очень спокойно. — Речь идет об убийстве одного человека, который, к тому же, оказал нам услугу.

— Нравится вам или не нравится, но мы сделали то, что необходимо, — Найду закрыл глаза и вытянул губы. Он едва удержался от резких слов, которые так и напрашивались на язык. Найду не сумел скрыть своего раздражения, и именно потому, что он сдерживал себя, Нкози почувствовал его раздражение особенно остро. — Я в ответе за то, что произошло. Всю ответственность я беру на себя.

Волна гнева поднялась в сердце Нкози.

— Так оно и есть.

— Но что было делать? — настойчиво, с тревогой повторила Ди.

Оказывается, для нее важно его мнение, подумал Найду, и испугался этой мысли. Он перевел взгляд с Нкози на Ди, потом снова на Нкози.

— Простите, но я не собираюсь сейчас дискутировать по поводу моральной и этической стороны этого дела. Может быть, в другом месте и при иных обстоятельствах, но не здесь и не сейчас. Думайте что угодно, в настоящий момент для нас это не имеет никакого значения. И мы не можем позволить себе раздумывать над такими вещами.

Нет, нет! — вопреки всякой логике мысленно запротестовала Ди, хотя не могла бы объяснить почему.

— Непосредственно вас касается лишь то, — продолжал Найду, — что предназначавшийся для вас пропуск попал к ним. По причинам, известным им одним, они не обнародовали этот факт. Сообщили только, что Вестхьюзен убит поко. Но фотографию с пропуска размножили и сотни экземпляров разослали по всем полицейским участкам страны.

— Они думают, что убил его я…

— В неопубликованном докладе полиции говорится, что последний раз Вестхьюзена видели на рассвете в понедельник с «туземцем», которого, как он заявил полицейскому патрулю, он подобрал на границе Протектората. Приказ гласит: любой ценой изловить «туземца» и доставить его живым. Однако в газетных сообщениях о смерти Вестхьюзена ничего подобного не говорится.

Найду остановился, ему показалось, будто Нкози хочет что-то сказать. У него был усталый вид. Потом он заговорил снова:

— Кто убил Вестхьюзена — для них вопрос второстепенный. Прежде всего, их интересует, чем занимался Вестхьюзен, и они полагают, что «туземец», находившийся с ним, поможет это выяснить.

— Откуда вы все это знаете?

Найду казалось, что Нкози абсолютно спокоен, и только Ди понимала, в каком он напряжении. Лицо Найду странно изменилось.

— Мой брат, мой старший брат — следователь политического отделения в чине сержанта.

— Ясно, — сказал Нкози.

Найду внезапно взорвался:

— Ясно, ясно! Ни черта вам не ясно, мистер.

— Сэмми, прошу вас, — взмолилась Ди.

— Ничего, — успокоил ее Нкози.

— Ничего, — передразнил Найду, все больше распаляясь. — Человек говорит «ничего», значит ничего; человек говорит «ясно», значит, ему и в самом деле ясно. Он мудрый, он цивилизованный, ему не по нраву убийства, и он все понимает. Так позвольте мне все же сказать вам кое-что, мистер. Вы черный и родились здесь, но вы ни черта не видите!.. Честное слово, мне надоело смотреть, как вы разыгрываете этакого сердобольного боженьку.

— Сэмми! — на сей раз Ди действительно рассердилась. — Мистер Нкози — наш гость.

— Ваш, а не наш! — отрубил Сэмми. Затем сделал над собой усилие и виновато покачал головой: — Простите меня, Ди. Я не то сказал. Просто обидно, что он никак не хочет понять…

— А вы устали и проголодались. Поговорить можно и потом.

— Кисеи там что-то разогревает… — Он обернулся к Нкози: — Простите. У меня был очень тяжелый день. Убийство — не такое простое и веселое дело, каким вы, кажется, его себе представляете. Пожалуйста, не надо больше ничего говорить. Нет смысла затевать новый спор. Послушайте минутку. Перед нами, индийцами, стоит весьма своеобразная проблема. — Вы рассказывали ему о подполье? — обратился он к Ди. — Об особенностях нашего положения?

— Нет.

Найду опустил голову и закрыл глаза. Несколько мгновений он сидел, погрузившись в глубокое раздумье. Затем вскинул голову и взглянул на Нкози.

— Надеюсь, вам известно, что костяк подполья — это африканцы. Какое-то время руководство подпольем полностью осуществлялось лидерами Конгресса. Разумеется, я говорю о лицах, возглавлявших Конгресс до того, как его запретили. Если вы помните, это были умеренные — люди, которые смотрели на вещи, как вы, с точки зрения их ценности, люди, которые ратовали за сдержанность и были огорчены тем, что расизму белых противопоставляется расизм черных. Лутули был и остается ярым сторонником такого взгляда. Когда противник стал прибегать к более жестоким методам, руководители из числа умеренных, естественно, потерпели поражение. Силы сопротивления были загнаны еще глубже в подполье. Поко бросили вызов старому конгрессистскому руководству и стали отвечать террором на террор. И неизбежно начали обнаруживаться разногласия. Либералы и другие белые, которые прежде действовали заодно с Конгрессом, выступили против террора. Поко и африканские националисты ответили отречением и отказом от всякого сотрудничества между черными и белыми. Они пошли даже дальше. Стали утверждать, что никто не поможет африканцам добиться свободы, поэтому они не нуждаются в чьей-либо помощи. Это возмутило всех, в том числе и умеренных африканцев. Либерально и прогрессивно настроенные лица среди меньшинств — цветных, белых, индийцев — пришли к выводу, что им ничего не остается, как заявить о своей солидарности с черными, они полагали, что в этом случае несчастные африканцы широко раскроют объятия и попросят руководить ими. Поэтому они были ужасно растеряны, когда черные заявили, что не нуждаются в них. Но еще более неприятной для них была явная симпатия, с которой широкие массы африканцев приветствовали позицию нового руководства.

Характерно, что коммунисты, независимо от их расовой принадлежности, первыми освоились с новой ситуацией. Вторыми после коммунистов были индийцы: мы заявили о безоговорочном признании руководства и власти большинства. Но несмотря на это в подполье нашлись люди, не пожелавшие иметь ничего общего с индийцами и коммунистами. Такие люди существуют и теперь. Среди руководителей подполья возникли глубокие разногласия по этому вопросу. Вот почему доктор, я и наши единомышленники вынуждены умолять, чтобы индийцам дали возможность доказать свою преданность общему делу, чтобы позволили им внести свою лепту в борьбу за свободу. И только потому, что секретарь Центрального Совета оказывает нам поддержку, время от времени нам предоставляется такая возможность. Однако наши противники в Совете только того и ждут, чтобы мы совершили какой-нибудь промах. Один-единственный. Тогда они на нас отыграются. — Найду замолчал и глубоко, всей грудью вдохнул. — Хотим мы того или не хотим, мы обязаны найти свое место в борьбе и в том будущем, которое придет. Иначе мы лишим себя этого будущего. Каковы бы ни были наши взгляды и чувства, нам не уйти от суровой реальности. Ди, наверное, рассказывала вам, как используют враги антииндийские настроения, живущие в африканцах. Вы знаете о погромах и убийствах. Если подполье обернется против нас, станет еще хуже. Вот теперь мы подошли к вопросу о вас. Деньги сейчас уже в полной безопасности, но за вас по-прежнему отвечаем мы. Мы не должны допустить, чтобы вы попали в руки полиции или вообще что-нибудь случилось с вами. Полиция вас разыскивает. Граница с Протекторатом тщательно охраняется на всем ее протяжении. Допустим, вы благополучно пересечете границу, но, если вас обвинят или заподозрят в убийстве, власти Протектората все равно обязаны будут выдать вас здешним властям.

— Итак, меня подозревают в убийстве, — сказал наконец Нкози, глядя на Ди.

Но ему ответил Найду:

— Нет, не подозревают. Вас хотят допросить. Но если они увидят, что им ничего не остается, кроме как объявить вас убийцей, они пойдут и на это.

— А если они схватят меня?

— Тогда наши противники в подполье обрушатся на нас, и нам придется решать, сколько наших людей и кто именно должны будут спасать вас от петли, чтобы сохранить доброе отношение части африканцев, которое, мы надеемся, пока еще существует. В любом случае мы несем ущерб. Видите, мистер Нкози, как важно для нас обеспечить вашу безопасность. Если потребуется, то и доктор, и я, и Ди — все мы пожертвуем жизнью ради вашего спасения, и не потому, что любим вас или придаем большое значение вашей личности и вашему мнению…

— Это мне уже известно, — сказал Нкози. — Вы это уже отлично продемонстрировали.

— Сэмми не это имеет в виду, — вмешалась Ди.

— Но, дорогая, Алистер Нкози и я знаем, что я имею в виду именно это.

— Его ожесточение вполне понятно, — проговорил Нкози.

— И снова вы ошибаетесь. Мы не можем позволить себе такую роскошь.

— Пойдите-ка лучше поешьте, — сказала Ди.

Сэмми встал, слегка покачиваясь, — только тогда Ди и Нкози заметили, как он устал.

— Да. Простите, Ди, я огорчил вас.

— Нет, Сэмми, если уж кто-то меня и огорчил, то во всяком случае не вы.

— Тогда дела обстоят еще хуже, чем я предполагал. — Он вышел из-за стола и на минуту задержался, опустив свою большую руку на плечо Нкози. Потом, уже в дверях, обернулся и взглянул на него.

— Весьма сожалею, но теперь вы понимаете, что мы вынуждены отказаться от нашего первоначального плана.

— Да, понимаю.

— Вам придется побыть здесь по крайней мере до возвращения доктора. Надеюсь, это не будет для вас таким уж тяжелым испытанием. Тогда мы решим, что делать дальше. Не беспокойтесь, если меня не будет несколько дней. Ди позаботится о вас… Будьте здоровы, Ди. — И прежде чем Ди успела ответить, дверь за Найду захлопнулась.

Нкози откинулся на кожаную спинку кресла, закрыл глаза и стал обдумывать создавшееся положение. Когда ему предложили взять на себя эту миссию, он и его единомышленники продумали и взвесили всевозможные ситуации, в которых он может очутиться. Был предусмотрен даже вариант, при котором он не сумел бы прибегнуть к помощи и защите подполья и мог рассчитывать только на собственные силы. А вот подобной ситуации никто не предвидел: влиятельные и богатые либеральные круги, которые пришли бы на помощь при первой же необходимости, тотчас же отвернутся при малейшем намеке на убийство. И опять же индийцы. Он имел представление, хотя и весьма смутное, об их положении здесь. Но никогда не думал, что оно так ужасно. Он был подавлен, никак не мог избавиться от чувства вины. Но как все-таки ему выбраться отсюда, как выкарабкаться из этой проклятой истории с убийством? Надо же было, черт побери, допустить, чтобы его пропуск очутился в руках полиции. И Вестхьюзен…

Прикосновение женской руки к плечу прервало эти сумбурные мысли. Но он по-прежнему сидел с закрытыми глазами. Ну, конечно, она знала об этом уже давно!

— Простите, — сказала Ди.

— Значит, вы знали! — воскликнул он.

— Да.

— Теперь становится ясным все, что вы говорили. Ужасный мир. Но вы были неправы, упрекая меня за то зло, которое причинили африканцы вашему народу. Это джунгли, не забывайте!

Он поднял голову и посмотрел на нее. Сейчас она снова была такой, какой он увидел ее впервые. Опущенные уголки губ вместе с глубокими морщинами вдоль щек подчеркивали суровость, которую он считал неотъемлемым свойством ее характера до беседы в саду, когда она вдруг показалась ему доброй. Сейчас от этой доброты не осталось и следа. Серо-карие глаза смотрели на него безучастно и холодно.

— Простите, — сказала она, и чуть насмешливая улыбка тронула ее губы. — Я порядком вам надоела. Больше не буду. Мы находимся в джунглях, а сейчас уже довольно поздно.

Она распахнула дверь, спокойно дожидаясь, когда он поднимется с кресла. Минуту они пристально смотрели друг на друга, потом он слегка пожал плечами и вышел. Она погасила свет и вместе с ним пошла по коридору.

— Сегодня не надо подниматься в мансарду, — сказала она. — Спальня напротив лестницы свободна. Там все для вас приготовлено. В случае чего быстро поднимайтесь наверх. После укола вы крепко спали, поэтому нужно было положить вас где-нибудь в укромном месте. Все ваши вещи там. Пока вы спали, Найду снял с вас мерку, и новый костюм уже готов. Не забудьте захватить его с собой, если что-либо случится. Но вас предупредят заранее. Уж если это утверждаю я, значит мы, кули, действительно чего-нибудь стоим.

— Да, — с горечью заметил Нкози, — расторопные, как муравьи.

— Как муравьи, вы правы, — подтвердила она.

У дверей своей спальни она остановилась и сказала:

— Ну, спокойной ночи! Не сомневайтесь, мы сделаем все, чтобы отправить вас как можно быстрее.

Не глядя на нее, он ответил:

— Спокойной ночи, — и закрыл за собой дверь. Было так грустно снова очутиться в джунглях.



Внизу Дики Наяккар и две женщины ждали, пока Найду поест. Та из женщин, что помоложе, то и дело клевала носом, но, казалось, была полна решимости не пропустить ни слова.

— Маленьким пора спать, — сказал Найду.

Кисеи поняла намек и стала энергично выпроваживать девушку из кухни, несмотря на ее заверения, будто она вовсе не устала.

Из-за двери донесся приглушенный протестующий шепот. Это рассмешило Дики Наяккара.

— Сам видишь, Сэмми, Кисеи очень сурова с этим ребенком.

— А в чем это проявляется? — спросил Найду.

— Ни в чем особенном, — поспешно продолжал Дики, заметив беспокойство на лице Найду. — Просто шлепает ее по мягкому месту да бранит. А так ничего серьезного. Беспокоиться не о чем. Кисеи не злая.

Вернулась Кисеи.

— Ну, как она работает? — поинтересовался Найду.

— Ничего, мистер Найду. Но, знаете, молодежь сейчас чересчур нежная. Только и умеют причесываться да размалевывать лицо. У меня в ее годы было двое детей, да к тому же еще я работала в поле — уходила до зари, а возвращалась затемно; а чтобы краситься да на усталость жаловаться, такие глупости и в голову не приходили. Сейчас все по-другому.

— Раз она ленится, — сказал Найду, — лучше отправить ее обратно. А тебе подыщем другую помощницу.

— Нет, нет, мистер Найду, не надо, — запротестовала Кисеи. — Разве я говорю, что она ленивая. Она мне нравится. Такая милая и работящая.

— Но мне показалось, будто ты сказала…

— Нет, я просто говорю, что время сейчас совсем другое, и девушкам легче живется. Вот и все. Клянусь богом, мистер Найду, она хорошая.

— Тогда не о чем говорить, — заключил Найду.

— Она хорошая, — повторила Кисеи.

Наяккар стал посмеиваться, и Кисеи смекнула, что ее нарочно подзадорили, чтобы она похвалила свою помощницу. И она не знала — то ли прикинуться обиженной, то ли рассмеяться. Но глаза Найду светились таким лукавым огоньком, что она не выдержала и рассмеялась. Потом Найду серьезно сказал:

— Мы не хотим, Кисеи, чтобы молодым жилось так же тяжело, как нам в свое время. Пусть их жизнь будет легче. Для этого все мы и участвуем в движении: доктор, мисс Ди, я и все остальные руководители придерживаются такого же мнения. Сама посуди. Когда ты была такой же молодой, как эта девушка, разве не хотелось тебе причесаться, смазать волосы маслом, приколоть цветок, надеть красивое сари и пойти с другом погулять к реке? Разве тебе не хотелось, Кисеи? А ведь тебе пришлось растить детей, когда ты сама была еще ребенком, и, кроме того, от зари до зари работать в поле. Ведь ты не желаешь такой участи своим детям или этой девушке, правда?

— Конечно, мистер Найду.

— Ну и отлично! Когда она замешкается, помни, что она еще слишком молода. И не мешай ей заводить друзей, мечтать и прихорашиваться, чтобы нравиться парням, ладно? Впереди у нее достаточно трудностей, мы это знаем.

— Да, — задумчиво отозвалась Кисеи, — мы это знаем.

— Вот и хорошо. А теперь поговорим о серьезных делах. Ты, Кисеи,предупреди девушку, чтобы ни слова никому не говорила о человеке, который сейчас в этом доме. Пусть не упоминает о нем даже в разговорах с тобой. И сама помалкивай, даже со мной о нем не говори. Все должны забыть, что в доме есть посторонний. Ни слова о нем. Понятно?

— Но наши соседи… Вот сегодня…

— Их тоже предупредят. С этого момента никто не должен ни говорить, ни думать о нем. Надо забыть о его существовании. Считайте, что его нет, что он никогда здесь не появлялся и, следовательно, никто не мог его видеть. Передай это всем соседям, Дики. Объясни им, что руководители движения считают это вопросом жизни и смерти. Предупреди их, что и к ним могут подослать полицейских. Хорошо?

— Да, Сэмми, — мрачно ответил Дики Наяккар.

— Да, мистер Найду, — сказала Кисеи.

— Ну, Кисеи, ты устала. Иди отдыхай.

— Вы здесь будете ночевать, мистер Найду?

Даже она, угадал Найду, обеспокоена тем, что этот человек произвел на Ди впечатление.

— Нет, Кисеи, сегодня я не могу остаться. Слишком много дел.

Кисеи подняла глаза, словно сквозь стены и потолок можно было увидеть, что происходит наверху, и направилась к двери.

— Покойной ночи, мистер Найду.

— Покойной ночи, Кисеи.

— Покойной ночи, мистер Дики.

— Покойной ночи, Кисеи. Не волнуйся, я буду здесь.

Дики подождал, когда за Кисеи закроется дверь, потом заговорил:

— Я могу взять одеяло и лечь наверху, у лестницы.

Найду устало улыбнулся и покачал головой:

— Ты можешь, но не сделаешь этого. Ты проводишь меня, проверишь, хорошо ли заперты окна и двери, потом выйдешь через черный ход и запрешь дверь снаружи. Скажи караульному, где будешь спать, и можешь ложиться.

— Но…

— Что «но»? Ты видел этого человека, разговаривал с ним. Неужели ты думаешь, что среди ночи он вдруг вздумает убить мисс Ди!

— Нет, Сэмми… Но…

— Боишься, он ее изнасилует?

Дики Наяккар взирал на Сэмми с мольбой. Сэмми догадывался, что он имеет в виду, но об этом не скажешь вслух. Он мысленно обращался к Сэмми: ты же знаешь, Сэмми, о чем я думаю. Он африканец, а она индианка. Она сестра доктора, и мы должны ее оберегать.

Найду подумал: вот мы и дошли до того, что стесняемся открыто высказывать свои мысли. Вслух же он сказал:

— Может произойти лишь то, чего пожелает мисс Ди.

Дики Наяккар отвернулся, и Сэмми Найду догадался, что он не решается довести свою мысль до логического конца. Найду был удивлен, что Дики Наяккар не спешит ухватиться за то утешительное обстоятельство, что право выбора принадлежит мисс Ди, как он, вероятно, ухватился бы год назад. Право выбора принадлежало ей, но это не означало, что опасения Дики были беспочвенными. Ты становишься взрослым, подумал Найду.

Дики Наяккар попытался изобразить улыбку, но нижняя губа предательски за дрожала.

Сэмми Найду испытывал необычайную нежность к Дики Наяккару. Молодые люди вроде Дики, живущие в этой стране, слишком быстро становятся взрослыми. Торопливо минуя пору юношества, они взрослеют раньше времени; тут и речи не может быть о постепенном и естественном возмужании; грубая сила, проявляющаяся во всем, разрушает в человеке многие ценные качества. Скоро, с горечью подумал Найду, очень скоро этой стране и ее народу — черным, цветным, белым и всем другим станет неведомо само понятие «сострадание»; эта тенденция ясно и отчетливо проявляется уже сейчас. Если только не…

— Скажи, Дики, — спросил он, — была у тебя когда-нибудь черная девушка?

Робкая, стыдливая улыбка осветила лицо Дики.

— Была одна.

— Ну и как, отличается она от других девушек?

— О чем вы, Сэмми?

— Ну, если сравнить ее с другими девушками, с нашими, например?

— Не знаю, — неуверенно ответил Дики.

— Ясно, что все девушки разные. Я не это имею в виду. Я спрашиваю, та, черная девушка, показалась тебе не такой, как другие? Ну, говорят же, что китаянки совершенно особенные.

Наяккар улыбнулся.

— Сейчас я уже толком не помню. Но, по-моему, она была как и все другие.

— А ты сам изменился после этого?

— Нет… Почему вы меня об этом спрашиваете, Сэмми?

— Просто так… Для меня, например, все женщины одинаковы. По-своему они, конечно, разные, как и все люди, но это совсем не зависит от цвета кожи или расы; я, разумеется, говорю о тех, кого знаю.

Теперь настал черед Дики спрашивать. Он считал себя вправе сделать это.

— А у вас, Сэмми, была когда-нибудь черная женщина? — спросил он, набравшись духу.

— И не одна, — Сэмми сонно улыбнулся. — И белые тоже, и цветные. Но времена тогда были совсем другие, не то что теперь. Такие, как я, могли учиться в университетах Иоганнесбурга и Кейптауна и даже в университетском колледже в Дурбане. Тогда люди различных рас общались более тесно и могли даже дружить между собой.

— Дружить с белыми? — усомнился Дики.

— Да, Дики, дружить с белыми.

— Здесь? В этой стране? — Дики на минуту задумался. — Вы хотите сказать, что тогда вообще не было цветного барьера?

— Цветной барьер существовал всегда, но в те времена белые стыдились этого и чувствовали себя виноватыми; поэтому им приходилось как-то объяснять и оправдывать существующее положение. А поскольку само правительство тоже чувствовало себя виноватым, оно делало вид, что не замечает тех белых, которые нарушали закон и братались с нами. Более того, в те времена можно было выступить против цветного барьера, как это сделал, например, Ян Хофмейер, и все же остаться министром в правительстве. Беда, Дики, в том, что мы дали укорениться цветному барьеру и привыкли к нему. А стоит людям к чему-нибудь привыкнуть, как им уже трудно разобраться, правильно это или неправильно. Избавиться от укоренившейся привычки труднее всего на свете.

— Вы устали, Сэмми, — пробормотал Дики Наяккар, догадавшись, что Найду овладело уныние.

— Да, — отозвался Найду. — Идем, выпусти меня! И помни, что я тебе сказал.

Он тяжело поднялся со стула, потом вытянулся, почти по-военному, и решительно направился к выходу Прежде чем открыть наружную дверь, он окинул взором лестницу и верхнюю часть дома. Дом был погружен в темноту и молчание. Дики Наяккар подавил в себе соблазн еще раз попросить у Найду разрешения лечь возле комнаты Ди. Найду открыл калитку и так быстро захлопнул ее за собой, что Наяккар не успел даже пожелать ему спокойной ночи.

Выйдя на улицу, Найду подождал, пока Наяккар щелкнет ключом и задвинет два засова, и тогда торопливо зашагал по опустевшим улицам индийского квартала, примыкавшего к районам, где жили белые. Он заставил себя не думать о Ди и черном человеке по имени Нкози. И принялся размышлять о природе предрассудков и о том, как порой бывает трудно их преодолеть. Надрывный вой собаки на одном из перекрестков заставил его остановиться. Он постоял минуту, затем наклонил голову и двинулся дальше. От усталости он не мог больше ни о чем думать, только ни на минуту не забывал о полицейских патрулях.


3
Д-р Нанкху вернулся из Иоганнесбурга перед рассветом, в тот час, когда в воздухе еще ощущается прохлада. Он гнал машину всю ночь, и теперь только свежий ветерок да необходимость быть все время начеку не давали ему заснуть.

Подъезжая к районам, где жили белые, он сбавил скорость до установленного предела. Чистые, широкие, ярко освещенные улицы были пусты. Но Нанкху был внимателен и вел машину осторожно, будто ехал по сложному лабиринту улиц, забитых машинами. И только когда чистые просторные улицы с особняками в глубине огромных, хорошо ухоженных садов остались позади и он выехал на ничейную землю — убогую полоску земли, зажатую между двумя районами, которые официально именовались Европейским кварталом и Индийским кварталом, где обитала небольшая горстка цветных, он снова набрал скорость. Когда-то большая часть этой земли, включая многие районы города, принадлежала индийцам. Затем в результате законов, принятых центральным и провинциальными правительствами, а также местными властями, индийцы лишились этих земель. Его собственная семья потеряла около тысячи акров, частично в этом, но преимущественно в прибрежном районе, там, где сейчас устроили модный курорт.

— Но это не главное, что нас волнует, — пробормотал он вслух, как бы беседуя с ветром.

Однообразные окраины индийского квартала выглядели невзрачно. Заасфальтирована была лишь главная улица; остальные в сухое время года превращались в пыльную пустыню, а во время дождей — в грязные болота. Такими же однообразными, невзрачными и запущенными были здесь дома. Даже у людей среднего достатка. Разумеется, только снаружи. Те, кто поумней, нарочно не ремонтировали фасадов своих домов, чтобы на них не позарились белые. Ведь тем ничего не стоило объявить этот район «европейским», и тогда бы началось изгнание индийцев. Таким образом, фальшивый фасад был лишь частным проявлением изощренного обмана, царившего в доме кривых зеркал и постепенно становившегося основой всего общества. Человек перестал быть просто человеком; ветер считался благоприятным или неблагоприятным в зависимости от того, с какой стороны и на кого он дул. Чистота воды не определялась больше степенью ее фильтрации, река могла считаться грязной только потому, что из нее брали воду кафры либо кули, жившие пятью, а то и десятью милями выше по течению. По той же причине она считалась бы грязной, если бы даже ушла под землю и вышла оттуда очищенной. Вот и здесь тоже, чтобы пользоваться благами жизни, надо было прибегать к обману.

Подобные размышления неизменно приводили к тому, что доктор готов был оправдать существовавшую веками человеческую глупость, как нечто закономерное. Однако он вовремя спохватывался и прерывал ход собственных мыслей. Но когда-нибудь в момент слабости он доведет свои размышления до конца. И это грозит ему гибелью. В тот самый момент, когда начинаешь понимать, что в аналогичных условиях индийцы или черные вели бы себя точно так же, как белое меньшинство…

Он прогнал прочь всякие мысли и сразу же ощутил на лице свежее дуновение ветерка и увидел первые лучи зари, занимавшейся на востоке. Только сейчас он заметил, что машина мечется из стороны в сторону по узкой дороге. Он утратил координацию движений и самоконтроль, но заодно прошло и напряжение. Сейчас он дома, в полной безопасности — более безопасного места не сыщешь в этой стране.

Дики Наяккар и сторож открыли гараж, и единственно, на что доктора еще хватило, это аккуратно поставить машину, не задев автомобиля Ди. Она встретила его на лестнице, заспанная, теплая. Стиснув ее в объятиях, он невольно вспомнил другую женщину, единственную, которую так же обнимал, хотя и испытывал при этом совсем иные чувства. Жениться на ней ему помешали господствующий в этой стране расизм и то, что он считал своим долгом. Сейчас она замужем и живет в далекой Шотландии; за все эти годы ни одна женщина не заняла ее места в его сердце и в мыслях.

— Как наш гость?

— Потрясен случившимся. Но ничего. Держится.

— А ты? — спросил он с едва скрываемой нежностью.

— А я в некотором смятении, — сказала она равнодушным тоном, заглядывая ему в глаза.

— Хочешь поговорить?

— Нет… Это касается его… Ложись, я принесу тёбе чаю.

Он смотрел, как, припадая на больную ногу, она спускалась по лестнице. Потом направился к себе в спальню, стараясь заглушить чувство вины: как больно, что она — калека. Мужчины обычно лучше переносят подобные несчастья.

Когда Ди Нанкху принесла чай, брат уже крепко спал. Она укутала его одеялом, задернула шторы и пошла к себе. В коридоре она увидела Нкози, стоявшего в дверях своей спальни.

— Брат вернулся, — сказала она.

— Я слышал.

— Но он так устал, что даже не в состоянии был выпить чай.

— Я не предполагал увидеться с ним сейчас… Можно мне выпить его чай? — На ней был полупрозрачный ночной халат, она была смущена и в то же время сердилась на себя за свое смущение.

— Вам что-нибудь нужно? — спросила она резко и почти физически ощутила боль, которую причинила ему своей резкостью: он замкнулся, весь ушел в себя.

— Не имеет значения, — сказал он тем сухим, официальным тоном, каким обычно говорят африканцы, когда они хотят быть холодно вежливыми.

Она подумала: если мы сейчас не поймем друг друга, как вечером в саду, мы уже никогда не поймем. Что-то кончится, так и не начавшись.

Она молча наблюдала за ним, взволнованная его присутствием. Зная все наперед, она ждала и страшилась. Наконец мысль выкристаллизовалась ясно и отчетливо и полностью завладела ее сознанием. Боже, помоги мне, я не могу обойтись без этого мужчины, а он черный. Она уверяла себя, что не допустит этого, что тут недостаточно просто сказать или подумать: я хочу этого мужчину или я хочу эту женщину. Однако эта мысль гвоздем засела в ее голове — недоступная логике, необъяснимая и в то же время ужасающе реальная, хотя она и не внушала ей ужаса. Желать человека, который отворачивается от нее, казалось сейчас Ди вполне нормальным и естественным.

И в тот момент, когда он собирался захлопнуть за собой дверь, она сказала:

— Нельзя же пить чай здесь. Пойдемте ко мне.

Сэмми догадался о моем желании прежде, чем я сама, подумала Ди и подивилась проницательности Найду.

Нкози стоял в нерешительности, не зная, что делать — то ли уйти, то ли остаться.

Она говорила себе, что он напуган и огорчен сообщением Сэмми Найду. Помни, именно сейчас он нуждается в утешении и участии. Помни, что ты ему не нужна. Его мог бы утешить кто угодно. И если ты желаешь его, не делай глупостей.

Нкози взглянул на нее. Войдя к себе в комнату, она оставила дверь открытой и поспешила к туалетному столику, чтобы прихорошиться. Потом подошла к окну и взглянула на восток, где заря уже разлила по небу яркое многоцветное сияние. Скоро, примерно через час, лучи уверенно коснутся всей земли и возвестят восход самого солнца.

Как бы я хотела быть здоровой, чистой и доброй — такой, как он! А откуда, собственно, ты знаешь, какой он? Что тебе о нем известно? И она ответила себе вслух: все знаю.

Она почувствовала, когда он вошел, хотя ступал он неслышно, словно кошка.

— Пожалуйста, закройте дверь, — попросила она.

— Я возьму чай к себе в комнату, — сказал он по-прежнему сухим, официальным тоном.

Помни, он обижен и огорчен, к тому же он горд.

— Как вам угодно. Но мне хотелось бы, чтобы вы остались.

Пытается наладить отношения. Нет, просто старается утешить. Но она солгала, скрыла то, что я узнал потом от Найду. И словно в ответ на его мысли она сказала:

— Я не могла поступить иначе. У нас в организации с этим очень строго. И потом — боже, помоги мне, — я не знала, что для вас это столь важно. После нашей беседы в саду я бы непременно…

Зачем ты так стараешься? — подумал он и сказал:

— Ладно.

Он почувствовал, как в нем загорелось физическое влечение к этой женщине и постарался погасить его в себе. Сейчас не время. Ничего хорошего из этого не выйдет.

Он знает, что я хочу его ласки, подумала она в смущении и неловко указала ему на кресло у окна:

— Садитесь, пожалуйста. Простите мне мою нерешительность. Я не знаю, как полагается женщине вести себя в подобных случаях. Я впервые принимаю мужчину у себя в спальне в такой час. Ведь родной брат не идет в счет.

Забавно! — подумала она. У меня дрожит живот! Это в моем-то возрасте. Но это действительно так. Дрожит живот… Это выражение вошло в семейный обиход со времен далекого детства. Однажды оба ее брата — старший, что сейчас спит в соседней комнате, и младший, насмерть забитый черными погромщиками, подзадоривали ее раздеться и вместе с ними прыгнуть в водоем, и когда Давуд уже отчаялся уговорить ее, он запрокинул свою божественно красивую, точеную голову и заорал: «У нее дрожит живот!» — и, изнемогая от смеха, повалился на землю. С тех пор они частенько пользовались этим выражением, «дрожит живот».

— Ответ может быть один — относиться ко всем мужчинам как к братьям.

У него тоже дрожит живот, подумала она и успокоилась.

— Но ведь это невозможно…

— И однако к этому надо стремиться.

Она подождала, пока он возьмет банкетку, стоявшую у туалетного столика, и сядет возле окна, — и только после этого налила ему чай. Теперь они сидели друг против друга, пили чай и наблюдали, как меняются краски на небосклоне. Она чувствовала, что постепенно успокаивается, и на сердце у нее теплеет, как вечером в саду. На сей раз она охотно, хотя и с некоторой долей грусти, погружалась в состояние экстаза.

Ни он, ни она не могли бы сказать, как это случилось, с чего началось. Они пили чай, наблюдали за тем, как, играя красками, занимается на востоке заря, а потом очутились в постели. Что произошло непосредственно перед этим и сколько времени продолжалось — ни мужчина, ни женщина не знали.

Внезапно он коснулся ногой ее изуродованной ступни. Она быстро отстранилась, и он сразу почувствовал ее отчуждение. Она отодвинулась еще дальше и окончательно замкнулась в себе. Он не мог понять почему. Что-то за этим кроется, раз больная нога причиняет ей не только физическое страдание и она инстинктивно старается скрыть от людей свою хромоту.

Он хотел заглянуть ей в глаза, но она отвернулась, не желая встречаться с ним взглядом и дать ему возможность близко увидеть ее лицо.

Затем коснулся ее груди, на удивление твердой и округлой. У женщин ее возраста такой обычно не бывает. Он ласкал Ди, гладил ее спину, упругую шею, пока она не успокоилась и ее отчужденность не прошла. Она снова прижалась к нему всем телом и стала отвечать на его ласки.

Вот мы и преодолели первый барьер, думала она, в следующий раз страсть, вероятно, дойдет до неистовства. И еще она думала: боже, как бы я хотела иметь от него детей! Глаза ее наполнились непрошеными слезами; они катились по щекам, попадали в ухо, капали на подушку. Она старалась сдержать эти беспричинные слезы, но они все лились и лились. Она чувствовала себя виноватой, боялась, что останется в его памяти плаксивой, а потому и глупой женщиной.

— Вспомнила первую любовь? — спросил он осторожно.

— Нет, — коротко ответила она.

— Тогда, значит, вторую?

Она повернулась к нему. Было достаточно светло, и он увидел, что она больше не плачет.

— У меня была только одна любовь, — сказала она уже знакомым ему жестким тоном. — Это довольно мерзкая история.

Вот оно что, подумал он, и после долгой паузы сказал, будто обращаясь к себе самому:

— В Европе у меня осталась женщина.

— Белая и красивая… — досказала она за него. Он платит мне тем же, мелькнула у нее мысль.

— Да, и то и другое верно, — согласился он.

— И, конечно, добрая и образованная.

— Нет. Жадная, эгоистичная, не очень умная и к тому же безнравственная.

— Но вы ее любите, — не унималась она, решив, что должна выяснить все до конца.

— Бессовестная лгунья, для которой нет ничего святого. Чтобы поссорить меня с лучшим другом — ей, видите ли, не нравилась наша дружба, — она соблазнила его, а потом пожаловалась, будто он овладел ею силой. С тех пор мы перестали быть друзьями. Окажись я на его месте, тоже не устоял бы перед нею, но ему не мог простить его слабости.

— И все же вы продолжаете ее любить, — задумчиво повторила она.

— Нет, потому что любовь немыслима без уважения, восхищения, без истинно дружеских чувств.

— Тогда это чисто плотское влечение.

— Да, вначале оно было очень сильно. А потом прошло.

— Зачем вы рассказываете мне все это?

— Чтобы вы знали, что существует кто-то.

— Кого, как вы говорите, вы больше не любите.

— Да.

— И все же вы ее помните, думаете о ней. Почему?

— Потому что десять лет — большой срок. Она стала привычкой.

— И вы вернетесь к своей привычке?

— Да.

— В силу привычки?

— По-видимому, так.

Ди улыбнулась неожиданно весело.

— Я не возражаю, — мягко сказала она. — Нисколечко.

Вдруг она отодвинулась. Он обнял ее за шею и привлек к себе.

— Не надо расстраиваться, — сказал он.

— У вас есть дети? У вас и у вашей привычки?

Оказалось, что нет, и ей сразу стало легче.

— А что, она не хочет?

— Мы никогда с ней об этом не говорили.

— И даже не думали?

— И не думали.

— Расскажи мне о той истории, — попросил Нкози.

— Нет.

— Я прошу тебя!

— Ну, пожалуйста, не настаивай.

— Нет, ты сейчас же расскажешь! Или между нами всегда будет отчуждение. Разве ты не понимаешь?

— Ну, ладно.

Она отодвинулась от него. Сейчас он не противился этому. Молчание затянулось и стало неловким.

— Все было так гадко… Не надо… — умоляла она.

Он молчал, ожидая, когда она начнет свой рассказ.

И она заговорила наконец глухим, упавшим голосом:

— Мы встретились, когда я училась на втором курсе Лондонского университета.

Он изучал политику и был секретарем Спартаковского клуба. Блестящий оратор, автор томика революционных стихов, он щеголял марксизмом и проповедовал его с какой-то веселой гордостью и высокомерием. Я впервые увидела и услышала его на диспуте по колониализму между Спартаковским и Социалистическим клубами. Я никогда не видела и не слышала ничего подобного — и конечно же тотчас влюбилась в него.

Он был высокого роста и красив, словно бог, и только благодаря ему Спартаковский клуб одержал победу над своими оппонентами. Я была очень польщена вниманием, которое он проявил ко мне после диспута, и со всей его компанией отправилась на дружескую пирушку. Пришло время закрывать кабачок, и все стали расходиться по домам, а он предложил мне зайти к нему посидеть. Кстати, как только подходила его очередь выставить очередную бутылку, платила за нее я. Потому что в первый раз, когда ему нужно было платить, он пошарил в карманах и, глядя на меня, пожал плечами. Я, разумеется, заплатила. С тех пор так и повелось — всегда и за него и за себя платила только я. Итак, я пошла к нему. Он хотел переспать со мной, и я не противилась. Я стала его любовницей; я оплачивала его счета, убирала комнату, готовила обед, я даже не возражала, когда у него появлялась охота, разнообразия ради, переспать с другой. Видите ли, я была так благодарна, что этот богоподобный, красноречивый и блестящий революционер уделяет мне внимание, что, несмотря на мой физический недостаток, я могу быть приятна такому человеку. Я так гордилась этим. К тому же женщина всегда глубоко привязывается к своему первому мужчине, если этот мужчина сумеет ее всколыхнуть. А он сумел меня всколыхнуть.

Наступило длительное молчание. Его нарушил Нкози:

— Хватит. Ты достаточно рассказала. Воспоминания причиняют тебе боль.

Будто не слыша его слов, она через некоторое время продолжала:

— Придя к нему однажды, я увидела сложенный чемодан. Он сообщил мне, что завтра утром отправляется с небольшой группой писателей в поездку по России и Китаю. И для этого ему необходимо сто пятьдесят фунтов. Он думал, что я тотчас же выложу деньги. Давуд щедро снабжал меня деньгами, но за четыре месяца моего романа я потратила все свои сбережения, пятьсот с лишним фунтов. Я знала, что без разрешения Давуда банк не выдаст мне ни единого пенни, а телеграфировать брату просто не могла. Он ведь не знал, что я содержу любовника, а у меня еще сохранились остатки гордости. Короче говоря, я заявила, что денег у меня нет. Он решил, что я капризничаю, и попытался подействовать на меня лаской. Он так и не поверил, что я не могу достать деньги. Был уверен, что стоит мне только захотеть, и я непременно их достану. Он даже предложил мне связаться по телефону с братом, жившим в Южной Африке, и все объяснить.

Когда же я отвергла это предложение, мой очаровательный герой невероятно обозлился и стал говорить о том, как подавлял в себе отвращение всякий раз, когда ложился со мной в постель, но это было неизбежно, и он с лихвой заплатил за каждое полученное от меня пенни. Так прямо он, разумеется, не сказал, но дал мне понять, что я была противна ему не только потому, что я индианка, но и потому, что я калека. В гневе он дошел до жестокости и стал изображать, как я хожу… А потом велел мне убираться прочь.

— И ты никогда никому не рассказывала об этом? — подчеркнуто спокойно спросил Нкози.

— В университете все знали, — ответила она все так же уныло, упавшим голосом.

— Я не об этом спрашиваю.

— Ты имеешь в виду близких мне людей? Например, Давуда или Сэмми? Но разве я могла? Только их любовь и уважение да моя трусость удержали меня в те дни от какого-нибудь отчаянного поступка.

— Ты все еще помнишь об этом? — нежно спросил он.

— Воспоминания преследуют меня, как кошмар, — ответила она бесстрастно.

— Надо было обязательно с кем-нибудь поделиться!

— С кем же?

— Хотя бы с братом.

— До сих пор не могла. Сейчас смогу, если…

— Сейчас, — отозвался он, — в этом, пожалуй, нет необходимости. Не так ли?

После долгого раздумья она чуть заметно покачала головой:

— Гадкая история…

— Это давно позади, — сказал он, — и ты можешь спокойно все взвесить и оценить.

— Мне так стыдно…

— Давай лучше отдохнем немного, — предложил он. Немного погодя он ушел к себе.

Оставшись одна, Ди Нанкху снова и снова вспоминала омерзительные подробности своей первой любви.


4
Нкози приснилось, будто он спит и вдруг в комнату вбегает Ди и начинает изо всех сил тормошить его, звать по имени. Он открывает глаза и видит, что комната залита ярким светом, а над ним склонилась Ди. Но оказалось, что все это происходит наяву.

— Скорей поднимайся наверх!

Сон как рукой сняло. Нкози вскочил и сгреб в охапку свою одежду. В комнату тотчас же вошла высокая худая женщина и, словно не замечая его, стала застилать постель. Ди поспешила к двери и выглянула в коридор.

— Можете идти, — сказала она.

Он проскользнул в дверь, пересек коридор и нырнул в стенной шкаф.

— Как только смогу, я приду, — шепнула она.

После того как дверцы шкафа закрылись, он ощупью поднялся по темной, узкой лестнице, отыскал дверь и вошел в комнату. Через отверстия в потолке проникал свет, усеивая пол маленькими пятнышками. Но разглядеть что-либо было невозможно. Он закрыл глаза и попытался вспомнить, как выглядит эта комната, в которой он так недолго пробыл накануне. Выключатель должен быть на стене слева, рядом с дверью, чуть повыше головы. Где-то наверху справа должно быть маленькое окошко. Оно так и осталось закрытым. Нащупав на стене выключатель, он хотел зажечь свет, но передумал. С закрытыми глазами и вытянутой вперед рукой он стал осторожно двигаться туда, где по его расчетам должна была быть кровать. Добрался и сложил на нее одежду. Затем обошел кровать и продолжал обследовать комнату, пока не обнаружил маленькое окошко, вырезанное в покатом потолке. Прежде чем отодвинуть маскировочную штору, он тщательно исследовал, как она устроена. Важно было ничего не испортить, чтобы можно было снова надежно затемнить окно. Когда наконец он отодвинул штору, в комнату хлынул поток яркого света.

Нкози осмотрел окно. В него было вставлено цельное квадратное стекло толщиной в два с половиной сантиметра с вплавленной в него тонкой проволочной сеткой. Стекло было заключено в стальную рамку со специальными пазами, по которым оно могло свободно двигаться. Запиралось окно с помощью стального шпингалета. Нкози осторожно тронул шпингалет, и он бесшумно отодвинулся в сторону. Затем легонько толкнул стекло, оно свободно и бесшумно заскользило вправо. В случае необходимости через это окно можно будет выбраться наружу. Он подставил стул, на котором прошлой ночью лежала его одежда, встал на чего и высунул голову из окна Внизу виднелись подсобные постройки, за которыми начинались лабиринты темных переулков и жалкие лачуги Индийского квартала. В одном месте, там, где задняя часть крыши могла просматриваться с улицы, был поставлен цинковый заборчик.

Как тщательно все рассчитано, как все предусмотрено! Случайности здесь быть не может.

От этой мысли ему стало не по себе, однако он подробно продумал, как легче и быстрее спуститься вниз. Потом задвинул стекло и опустил шпингалет.

Ты оставил комнату незапертой, сказал он самому себе. Это непозволительная оплошность. По толстому ковру он быстро прошел к двери и повернул ключ в замке. Этого никогда не случилось бы, не внуши она тебе, что ты в полной безопасности; взвешивайте каждый свой шаг, мистер, взвешивайте каждый свой шаг.

Он быстро скинул пижаму, надел костюм, который ему принес Сэмми Найду, немного успокоился, но по-прежнему внимательный и сосредоточенный стал ждать, отгоняя прочь мысли, способные хоть на секунду отвлечь внимание.

Время тянулось бесконечно медленно, и ожидание казалось бессмысленным, если не считать, что оно было еще одним средством терзать человеческую душу. Нет, он не может даже допустить этой мысли. Время идет своим чередом, и человек ждет, когда кончится ожидание.

Наконец послышались тихие шаги. Кто-то поднимался по лестнице. Двигаясь быстро и уверенно, Нкози подошел к окну и первым делом отодвинул шпингалет, потом подставил стул к самому окну и надел ботинки. Отойдя к двери, он осмотрел комнату и прикинул, с какого расстояния делать разбег и как надо прыгнуть, чтобы выскочить в окно. Затем стал снова ждать, прислушиваясь к осторожным шагам на лестнице.

Вскоре в дверь дважды тихонько постучали, и донесся голос Ди.

— Все в порядке. Ушли.

Он отпер дверь. Она быстро вошла в комнату, и он увидел, что она чем-то рассержена и с трудом сдерживает гнев. Взглянула на него, потом на открытое окно, и гнев сменился тревогой.

— Куда бы ты скрылся? — поинтересовалась она.

— Ну, об этом я не успел подумать. Что произошло?

Она опустилась на край кровати. Он задвинул окно, запер его и сел рядом.

— Господа из управления внутренней безопасности, — с горечью проговорила она. — Они, видите ли, проверяют доктора. Спрашивали, зачем он ездил в Иоганнесбург, с кем встречался там, и где останавливался, и когда вернулся. И доктору, разумеется, пришлось отвечать этим белым негодяям. Закон предписывает нам отвечать на любые вопросы, если даже они будут касаться сугубо интимных дел. За отказ отвечать они могут заподозрить нас в преступных намерениях и на основании этих подозрений посадить в тюрьму.

— Хватит об этом! — остановил ее Нкози.

Она кивнула и ласково коснулась его руки.

— Прости. Я считаю этот закон отвратительным. Из-за него мы и сами становимся отвратительными.

— Только в том случае, если позволяем себе это, — возразил он. — Так что же случилось?

— Внешне они все изобразили так, будто это обычная проверка, но мы сомневаемся. Уж слишком настойчиво они уверяли нас в этом. Они ни словом не обмолвились о Вестхьюзене и о том, что разыскивают человека, который был с ним; им ведь известно, что целая армия людей, неделю назад буквально погибавших от голода, в их числе и те, кто находился под домашним арестом, вдруг получила еду и даже деньги, — но и об этом они ничего не сказали.

— Разумеется, они не станут говорить об этом с твоим братом, чтобы не выболтать чего-нибудь лишнего.

— Так они и действуют. Являются всегда вдвоем. Один задает вопросы, а другой издали следит за выражением вашего лица. Это самый эффективный метод. Они дают вам понять, что им многое известно, рассчитывая при этом, что вы отреагируете на сказанное и выдадите себя. Вот и весь фокус. Однако сегодня они вели себя совсем иначе, и это неспроста.

— Не преувеличиваешь ли ты их способности?

— Мне приходилось иметь с ними дело гораздо чаще, чем тебе. Давуд обеспокоен не меньше меня, а он никогда попусту не беспокоится. Пойдем-ка вниз. Давуд скоро уезжает по вызовам и хотел бы до этого повидаться с тобой.

Она повела его по потайной лестнице вниз, потом через знакомые ему двери стенного шкафа. Из приемной доктора на первом этаже доносился шум голосов. Ди проводила его в свою спальню, где у окна был накрыт стол на троих.

Нкози выглянул в окно и вспомнил о том, что произошло между ним и Ди в этой комнате несколько часов назад. Словно угадав его мысли, она прижалась к нему, и они обнялись. Это было нежное, ласковое объятие, лишенное даже намека на страсть.

— В нынешнее время в нашей стране не должно быть места подобным чувствам, — спокойно сказала она.

Он тихо рассмеялся, и это ей было приятно.

— Настанет день, — сказал он, — когда появятся мужчины, которые будут чувствовать и реагировать в соответствии с требованиями места и времени. Слава богу, что меня тогда уже не будет в живых. — Он помолчал немного и уже совсем серьезно продолжал — Да, я не шучу: если и вправду наступит день, когда человек внесет логику в свои чувства, мир, подчиненный власти науки, станет отвратительным и жестоким. Одним из спасительных качеств мужчины всегда было и остается стремление — сугубо иррациональное — создавать фантазии и волшебные сказки. Существование бога, любви, красоты и истины недоказуемо научным путем… Я рассуждаю, как закоренелый реакционер, да?

— Да. Но мне нравятся твои рассуждения. Беда лишь в том, что они намного осложняют дело… А вот и Давуд.

При свете дня Давуд показался Нкози меньше ростом и не таким блистательным, как в первую их встречу у сахарных плантаций ночью, после которой, кажется, прошла целая вечность. Тогда доктор показался ему великаном, очень красивым, слегка ироничным и совершенно невозмутимым. Но сейчас великан казался обыкновенным смертным, к тому же еще сильно встревоженным. Даже голос у него изменился, в нем не было прежней успокоительной ласковости. Только рукопожатие было таким же крепким, как и тогда.

— Рад вас видеть в добром здоровье, — сказал доктор. — Товарищи в Иоганнесбурге считают, что вы сделали важнейшее дело, и просили передать это вам.

— Но я доставил вам много хлопот.

— Ничего не поделаешь. Вестхьюзен был единственным слабым звеном. Мы это знали. Самым уязвимым звеном во всей цепи.

— Это слабое звено уничтожено.

Нанкху уловил горечь в словах Нкози. Он смотрел на него в упор и думал: хорошо тебе, что ты можешь выражать собственное неудовольствие.

— Разумеется, вам объяснили…

— Весьма доходчиво, — пробормотал Нкози. — Это, конечно, служит оправданием.

— Вы все это обговорили с Сэмми, не правда ли?

— Да… Простите. Я не хочу досаждать вам, уверен, что все это вам нелегко дается.

— Прошу вас, не забывайте, Сэмми — Друг. Ему тоже не легко приходится. Пожалуй, ему даже труднее. Он — активист, а у активиста, да еще совестливого, судьба всегда трудная. Что же до оправданий, то в них нет никакой необходимости.

Кисеи принесла еду. Ди разложила ее по тарелкам. Нанкху, не отрываясь, смотрел в окно, потом принялся за еду. Нкози последовал его примеру.

Ди Нанкху шла через всю комнату с чашкой чая, и только Давуд, потому что был ее братом, уловил едва заметную перемену в ее походке. Она ступала так, словно ей нечего было скрывать, будто хромота была столь же естественной, как и походка здорового человека. Он метнул взгляд в сторону Нкози: ну, у этого ничего не прочтешь на лице.

— Брат, — сказала Ди, — этот человек верит в фантазии и волшебные сказки, в бога и любовь, в красоту и истину.

Нанкху кивнул сестре и улыбнулся.

— Я подозревал это с первого момента нашей встречи. Но в нашем положении вера в подобные вещи, к несчастью, осложняет жизнь.

— То же самое и я говорю, — сказала она, повернувшись к Нкози, чтобы налить ему чай.

И ты, сестричка, охотно верила бы вместе с ним, подумал Нанкху и спросил:

— А что он ответил тебе, дорогая?

— Что, как только мы перестанем верить в это, мир станет отвратительным и жестоким. Что-то в этом духе.

— А она, — вмешался Нкози, — сказала, что мир уже стал таким и даже еще худшим, во всяком случае, здесь, в этой стране.

Ди почувствовала, что брат понимает Нкози так же, как и она, и как их обоих понимает в свою очередь Нкози.

— А вы что ей сказали? — тихо спросил Нанкху.

Нкози принял из ее рук чашку и заулыбался.

— Ничего не сказал, — ответил он так же тихо. — До того как я узнал о Вестхьюзене, мне, пожалуй, легко было бы ей ответить. Но теперь я уже сомневаюсь в правильности этого ответа.

Нанкху перестал есть.

— Именно в этом и состоит ваша ошибка, мой друг. Беззвездное небо еще не дает оснований утверждать, что темнота вечна.

— Но ведь не в том дело, что на смену мраку приходит свет. Главное, каким он будет, этот наступивший день.

— И все же прежде всего должна быть полная уверенность в том, что день наступит.

— При этом еще важно, какой смысл мы вкладываем в слово день! Если вы подразумеваете лишь жалкое существование…

— Об этом нет и речи, — перебил его Нанкху. — Если б это было так, не стоило бы бороться. Именно потому, что значение этого слова значительно шире, мы и боремся.

— И вы утверждаете это, несмотря на Вестхьюзена?

— Несмотря на тысячу Вестхьюзенов, при условии, что мы придерживаемся той самой веры, о которой вы говорили Ди.

Ди встрепенулась:

— Ты имеешь в виду мечты, и волшебные сказки, и бога, и все прочее?

— Да.

— Почему же ты никогда не говорил мне об этом?

— Потому, что это и в самом деле все усложняет.

— Зачем же ты сейчас говоришь?

— А я и не говорил. Это ты у него выпытала. — И Нанкху продолжал, обращаясь к Нкози — Спор о целях и средствах удивительно завлекателен до тех пор, пока это всего-навсего спор; посылки могут быть и верными, и ошибочными, но выбирать между добром и злом надо всегда честно. Однако стоит перейти от слов к делу, как такой упрощенный подход оказывается негодным. В зависимости от ситуации одно и то же действие может быть и правильным и неправильным, может таить в себе и добро и зло. Главное, чтобы наши суждения были достаточно здравыми, а вера в мечты достаточно твердой, тогда добро на чаше весов перевесит зло. Ради этого мы и рискуем, с этим связываем наши надежды. Максимум того, что мы можем гарантировать, — это всего лишь надежда на то, что наши действия скорее породят добро, нежели зло. Но далеко не все способны довольствоваться надеждой, и многие поэтому предпочли активным действиям пассивность. Ибо, если человек ничего не делает, он застрахован от риска совершить ошибку или сотворить зло.

— Я не оспариваю ни одного из ваших высказываний, — сказал Нкози, — вы это знаете, и существо моих возражений, надеюсь, вам понятно.

— Вы хотите сказать, что в ходе борьбы против зла вы прибегаете…

— Или вынуждены прибегать…

— …или вынуждены прибегать к методам, которые таят в себе такое же зло, как то, против которого вы боретесь. Вот что я вам скажу: если конечная цель преследует добро, то большего и нельзя требовать. Кроме того, каждый человек делает свой собственный выбор, а здесь, в Южной Африке, выбор стал болезненно простым делом.

— Вы сделали свой выбор, — возразил Нкози. — И я тоже. Иначе я не приехал бы сюда. Однако этого мало, чтобы решить или хотя бы облегчить решение всех проблем.

— Людям свойственны сомнения, — с некоторой досадой резюмировал Нанкху.

— А это возвращает нас к фантазиям и всему прочему, — добавила Ди.

— И к нашему первоочередному делу, — сказал Нанкху. — После того, что случилось, нам придется пересмотреть все наши планы. Намеченный первоначально

маршрут теперь для нас закрыт.

— Об этом мне уже говорил Найду, — отозвался Нкози.

— Надо решать, что делать дальше. До появления господ из управления безопасности я полагал, что у нас есть еще немного времени, возможно, целая неделя, чтобы все продумать. Теперь я в этом не уверен. Вполне вероятно, они оцепят этот район и начнут систематические облавы. Выбирайте, где бы вы хотели находиться — в оцепленном районе или за его пределами? Скорее всего, здесь вы будете в безопасности. Однако возможно и другое: какая-то случайность, незначительная оплошность, кто-нибудь проболтается или заговорит, не выдержав пытки, и ваше местонахождение будет обнаружено.

— Я хотел бы уехать, — не раздумывая, сказал Нкози.

И Ди и доктор удивились быстроте его ответа.

— Но почему? — с изумлением спросила Ди.

Нанкху с любопытством взглянул на сестру, потом на Нкози и сказал:

— Пока вы здесь, с нами, у вас равные шансы быть схваченным и остаться на свободе. Если вы выйдете отсюда, вас скорее всего схватят, будет, пожалуй, всего лишь двадцать процентов вероятности, что вам удастся ускользнуть от них. Послушайтесь моего совета, друг, оставайтесь у нас.

— Разве у меня есть выбор? — спросил Нкози.

— В пределах разумного, да.

— Я имею в виду — оставаться здесь или выбираться из вашего квартала.

— Да… но опять-таки надо решить, что разумнее. Мы не можем позволить вам выйти из дома, заведомо зная, что вас схватят. Это поставило бы под удар и нас, и нашу организацию.

— Понимаю… А не могли бы вы переправить меня куда-нибудь?

— Трудно сказать. А куда именно?

После некоторых колебаний Нкози сказал:

— В африканскую деревню. Примерно в шестидесяти — ста милях отсюда, это скотоводческий район по пути в Свазиленд.

— Вы, кажется, хорошо знаете эти места, — заметил Нанкху.

— Вполне естественно. Половину детства я провел там, половину здесь, недалеко от места, где высадился. Мой дядя — старейшина той деревни.

— Знаю, — сказал Нанкху.

— Знаете? — удивился Нкози.

— Да, знаю; нам это известно. Скажите, поддерживали вы связь со своим дядей, пока находились на чужбине?

— Нет. Но какое это имеет значение?

Ди не выдержала:

— Бога ради, скажи ему, Давуд.

— Ваш дорогой дядюшка, — произнес Нанкху невыразительным, бесстрастным тоном, — враг нашего движения, я имею в виду не индийцев, а африканское националистическое движение в целом. Власти назначили его старейшиной деревни: он верный агент правительства. Не пройдет и часа, как вы окажетесь в руках полиции, стоит вам только появиться в деревне. Кстати, он значится одним из первых в списке лиц, с которыми нам предстоит разделаться, как только представится возможность.

Нкози сам удивился, как легко поверил этому. С самого детства Нкози любил этого дядю. Чуткий, отзывчивый и к тому же мечтатель, дядя был ему ближе и дороже отца, а когда после смерти отца дядя вернулся в деревню, Нкози открылся новый мир. Дядюшка научил Нкози видеть, мечтать, чувствовать. И вдруг ему говорят, что человек этот — предатель, а ему в голову не приходит возражать.

Ди Нанкху поставила чашку и подошла совсем близко к Нкози, следя, однако, за тем, чтобы не коснуться его. Давуд Нанкху отвернулся и стал смотреть в окно.

— Таким образом, деревня отпадает, — небрежно сказал Нкози. — Он был так добр ко мне, мой любимый дядя.

По-прежнему глядя в окно, Нанкху проговорил:

— Так нам сказали, но это еще ничего не значит, — никто из нас не мог проверить его доброту. Вас мы еще не знали.

— А сейчас знаете — и вы, и организация. — Он не мог сдержать раздражение.

— Я не вправе говорить от имени организации, — спокойно парировал Нанкху, — да и не возьму на себя смелость утверждать, что знаю вас; но я знаю Ди, а она, по-видимому, знает вас, — он помедлил, потом добавил более беспечным тоном, — тем странным и опасным образом, каким женщина может познать мужчину.

Женщина коснулась его робко, осторожно, как бы спрашивая, хорошо ли проявлять свои чувства при других. Прикосновение было едва уловимым, она только провела пальцами по его руке, но он остался безучастным, тогда она быстро отдернула руку и демонстративно отошла от него. Он равнодушно, словно издалека, наблюдал за тем, что происходит вокруг, будто это совсем не касалось его. Отношения между людьми немыслимы без таких вот мелких проявлений тирании, решил он, и не стал больше об этом думать.

Итак, сказал он себе, дорогой образ, который ты хранил в сердце чуть не полжизни, в течение нескольких минут оказался стертым. Для этого достаточно было двух-трех фраз. И ты мог только ответить, что он был добр к тебе, потому что знаешь, как горько оплакивать умершие образы.

Давуд отвернулся от окна и взглянул на часы, стоявшие на столике возле кровати Ди.

— Надо решать. Мне пора к больным.

— Что бы ни случилось, я не хочу быть схваченным в вашем доме.

— Здесь вы в большей безопасности, чем где бы то ни было.

— Знаю, но рисковать не хочу.

— Вы рискуете всюду, здесь — в меньшей степени.

— И это я знаю, и все же не хочу.

Нанкху испытующе посмотрел на сестру и сказал с едва уловимой горечью:

— Видно, вы с Сэмми хорошо просили, моя дорогая. Даже слишком хорошо.

— Почти как нищие, — тихо сказала Ди, опустив голову.

И мужчины почувствовали, как она съежилась и приуныла. Нанкху сказал:

— Есть вещи, которые мы делаем по убеждению. Стремление выжить — не единственная движущая сила, неважно — идет ли речь о многих или об одном человеке.

— Зачем вы говорите мне об этом? — возразил Нкози.

Нанкху задумался на минуту, потом покачал головой:

— Очевидно, к вам это не относится, зато относится ко мне и ко всем нам.

Гонения порой бывают очень жестокими.

В самом деле, подумал Нкози, я, кажется, забыл о гонениях. И о меньшинствах тоже. Многие из нас забывают.

— Мы тоже действуем согласно своим убеждениям, — сказал он, — и именно поэтому я предпочитаю не подвергать вас и ваших близких опасности, которой можно избежать. Выбирать должен я, и как бы малы и ограничены ни были мои возможности, пока существует выбор, я чувствую себя человеком. И еще я хотел сказать, что готов принять на себя долю вины моего народа перед вами и попытаться ее искупить.

— Хорошо. Но куда вы пойдете?

— Это не важно. Важно как можно быстрее передать меня из рук индийцев в руки африканцев, и тогда, что бы ни случилось, на индийцев вина не падет. Полиция не должна обнаружить меня именно здесь, если ей вздумается произвести обыск.

— У нас сложные отношения с местными африканцами. Натальская группа находится под влиянием панафриканистов, сторонников несотрудничества. Мы не можем просить их о помощи; не можем сказать, что вы здесь.

— Вот как!

— Да. Но один наш белый друг может через надежных людей связаться по телефону с Иоганнесбургом, и, если поступит указание от самого Совета, они вынуждены будут его выполнить.

Постучали, и в дверь просунулась голова Дики Наяккара.

— Ваши опасения подтвердились, док. Есть сведения, что вокруг нас разбрасывают сети.

— Хорошо, Дики. Предупреди Сэмми и скажи ему, что я отправляюсь на вызовы, пусть встретит меня в условленном месте.

— Слушаюсь, док.

— Когда может поступить указание от подполья?

— Часов через двенадцать, я думаю, не раньше. Надо будет обзвонить множество людей в самых различных местах, прежде чем решение будет передано сюда в такой форме, чтобы никто не посмел ослушаться.

— А облавы уже начались?

— Да. По-видимому, вам придется остаться здесь.

Нкози покачал головой.

— Нет, друг, я не хочу, и вы не можете меня заставить.

Нанкху беспомощно пожал плечами.

— Поговори с ним ты, Ди… Они везде разыскивают вас! Неужели вы не понимаете? Объясни ему, Ди.

— Бесполезно, Давуд. Но, послушай, я могу отвезти его на ферму. У нас есть небольшая ферма в горах, — пояснила она Нкози, — отрезанная от всего мира. Ближайшее поселение — в двадцати милях от нее, это имение Нанды в долине. Никому и в голову не придет туда заглядывать.

Нанкху оживился:

— Мне кажется, Ди неплохо придумала. Вы можете прятаться там до той поры, пока не поступят указания от Совета подполья. Только как вас туда переправить?

— Я довезу его, — с готовностью вызвалась Ди.

— Нет, это не годится, — возразил Нанкху. — Если ты исчезнешь из поля зрения хотя бы на час, они сразу заподозрят неладное. Они только и ждут какой-нибудь зацепки, чтобы вовсю развернуться. Пусть лучше с ним поедет Дики, — сказал он, поразмыслив. — Для них Дики — презренный кули, каких тысячи, а на это время надо будет подыскать другого, похожего на Дики, паренька. Да, да, надо поступить именно так. Ди, загримируй мистера Нкози под индийца, ты это умеешь. Надо придать его коже другой оттенок. Простите, друг, но вас надо превратить в низкородного индуса. Не беспокойтесь, мы сделаем все, что надо. Ну, мне пора. — Он крепко, с большим теплом, пожал Нкози руку, затем похлопал по плечу сестру и стремительно вышел из комнаты.

— Так жаль, — сказала Ди, — что я не могу поехать с тобой. Однако он прав. Ужасно не хочется отпускать тебя одного, но они сумеют переправить тебя на ферму. Это замечательные люди… Наступит ли такое время, когда людям не нужно будет бояться, быть постоянно начеку, прятаться?

— Наступит, я уверен.

— И когда исчезнет разница между африканцем и индийцем?

— Такого, я думаю, не будет; во всяком случае, при нашей жизни всегда будут существовать и индийцы, и европейцы, и африканцы, каждый в рамках своей группы. И в этом нет ничего предосудительного, потому что, надеюсь, каждая группа будет уважать человеческое достоинство остальных.

— А что будет с такими, как мы с тобой? Я имею в виду наши чувства.

— Мы с тобой представляем меньшинство в наших национальных группах, а ты судишь о том, хорошо или нет общество, по тому, как оно относится к меньшинству, которое не подчиняется установленным правилам, общается с представителями других групп, вступает с ними в интимные или дружеские отношения.

— Так ты в самом деле думаешь, что настанет день, когда африканцы будут считать индийцев южноафриканцами без всяких оговорок?

— Что тебе сказать? Я ведь могу отвечать только за себя.

— Ты прав.

— Во имя будущего страны, во имя счастья африканцев я надеюсь, что такой день непременно настанет.

— А если нет?.. — Она так и не сказала, каким печальным и ужасным окажется их будущее, если этого не случится, лишь взглядом, полным тревоги, молила рассеять ее сомнения.

— Если нет… — медленно начал он, но стук в дверь прервал его на полуслове.

— Извините, мисс Ди, — сказал Дики Наяккар. — Доктор велел переправить его на ферму, — он указал глазами на Нкози. — Так вот, вокруг дома шатаются шпики, и единственный способ выбраться отсюда, это смешаться с толпой этих глупых святош, которые отправляются к реке.

— Дики! — одернула его Ди. — Не годится верующих людей называть глупцами.

Дики тотчас же изобразил на своем лице раскаяние:

— Простите, мисс Ди, но ведь они даже в церковь не ходят. Так вот, единственный способ выбраться отсюда — это присоединиться к ним, а они уже начали собираться.

— Сколько у нас времени? — спросила Ди.

— Пять, ну десять минут. — ответил Дики.

— Хорошо. Пошли сюда Кисеи, и пусть она захватит все необходимое для гримировки, а сам тем временем разыщи для мистера Нкози подходящую одежду.

Дики Наяккар исчез, и почти тотчас же появилась Кисеи с небольшим подносом, уставленным пузырьками с различного цвета этикетками. Ди усадила Нкози перед туалетным столиком, и, не говоря ни слова, женщины принялись за дело. Нкози смотрел в зеркало и видел, как лицо его постепенно темнеет и из густо-бронзового с легким оттенком желтизны становится матово-черным. Лицо, шея и уши были окрашены в черный цвет. Потом, когда все было готово, Ди смочила руку водой и провела ладонью по щеке Нкози. Никаких следов краски на ладони не осталось.

— Вдруг пойдет дождь или вам придется залезть в реку, — пояснила она.

— А как же ее снять, эту краску? — поинтересовался он.

— Постепенно она сама сойдет. Краска держится не больше пяти дней, но у нас есть и специальная жидкость, на тот случай, если понадобится снять краску раньше. Сейчас Кисеи изменит черты вашего лица, она большой специалист по этой части, а я тем временем займусь руками, сделаю их черными.

Пока Кисеи трудилась над его лицом — меняла форму носа, то здесь, то там накладывая краской штрихи, делала лоб уже, а лицо длиннее, — пока меняла форму пухлых губ и форму глаз, он внимательно изучал ее лицо. Трудно поверить, думал он, что обе эти женщины — индианки. Кисеи — очень смуглая и тоненькая, с бесстрастным лицом гордых баролонгских женщин. Такие же, как у них, глаза мертвой змеи, широкие костлявые плечи, тонкая, длинная некрасивая шея, плоская грудь, угловатость и резкость в движениях. Впрочем, у всех баролонгских женщин, даже у самых тощих, есть какое-то подобие груди, даже если эта грудь дряблая и свисает до пояса. Кисеи была совершенно плоской. Платок, повязанный на африканский манер, целиком скрывал волосы, и только очень темный цвет кожи свидетельствовал о том, что она не из баролонгов. Ни один из баролонгов — будь то мужчина или женщина, не был таким черным, как Дики Наяккар, как Сэмми Найду или как он сам теперь, в гриме. У Кисеи были ловкие руки с длинными пальцами, однако Нкози они казались безжизненными, как и ее глаза. Вот Ди — совсем другое дело. Когда она покрывала краской его руки, каждое ее прикосновение вызывало в нем ответный импульс, биение жизни, ощущавшееся в ее пальцах, передавалось и ему. Ничего подобного он не испытывал от прикосновения Кисеи. Любопытно, спросил он себя, это потому, что я не представляю для нее никакого интереса, или потому, что для меня она — всего-навсего неодушевленный предмет — так по крайней мере она считает? Не будь здесь Ди, он постарался бы это выяснить. Эта женщина и ей подобные смотрят на отношения с человеком другой расовой группы, пожалуй, гораздо проще, нежели такие, как Ди. А может, он ошибается? Поразмыслив, он пришел к прямо противоположному выводу. Предрассудки особенно живучи в людях малоразвитых: чем проще образ жизни, тем строже и тщательнее соблюдаются обычаи как той или иной расовой группой в целом, так и отдельными ее представителями. И — ем не менее ярые защитники предрассудков, точно так же, как и их ярые противники, почти всегда были выходцами из более развитой, более привилегированной и более влиятельной части той или иной группы, того или иного общества.

— О чем ты думаешь? — спросила Ди.

— Об истоках предрассудков.

— Кисеи навела тебя на эти мысли?

— Странно, не правда ли? Но, глядя на нее, начинаешь размышлять.

— Очень важно, — задумчиво проговорила Ди, — выбрать для общения время и условия. Мы не знаем друг друга, а потому не знаем и самих себя, и своих мыслей.

Кисеи отошла чуть в сторону, оценивая результаты своей работы, а потом вопросительно посмотрела на Ди. Поглощенная мыслями об истоках предрассудков, Ди лишь устало пожала плечами.

— Отлично, Кисеи. Он стал неузнаваем.

Однако Кисеи по-своему истолковала ее жест:

— Но вы не довольны, мисс Ди.

— Просто я думала о другом.

— О предрассудках? — осторожно осведомилась Кисеи.

— Да, Кисеи, о предрассудках.

— Мы с ними рождаемся, — сухо заметила Кисеи. — И так будет всегда.

Не дожидаясь, какая последует реакция и что скажет на это Ди, Кисеи собрала пузырьки и вышла из комнаты.

Ди Нанкху сидела глубоко подавленная. Нкози почувствовал это и, чтобы не поддаться ее настроению, постарался отвлечься. Он стал думать о том, что его ждет, и чем больше думал, тем сильнее напрягались у него нервы и ум.

От сознания того, что у них нет сейчас какой-то эмоциональной близости, они испытывали скованность и неловкость и смотрели друг на друга совсем по-иному, как-то отрешенно и безразлично. Им даже не о чем было говорить. Ди отошла к маленькому оконцу и повернулась к Нкози спиной. Он рассматривал свое изображение в зеркале, стараясь представить себя в индийском тюрбане. Загримированного, его не узнала бы даже родная мать, окажись она рядом. Только Ди не ошиблась бы, мелькнуло где-то в тайниках сознания, Ди сразу бы узнала. Он страстно желал снова ощутить душевную близость с нею, но она стояла спиной к нему, чужая и равнодушная.

Короткое молчание показалось вечностью, а потом пришел Дики и принес одежду, которая должна была окончательно преобразить облик Нкози. Он напомнил, что в их распоряжении совсем мало времени, и пошел собираться. Нкози отправился к себе в комнату, переоделся и снова вернулся к Ди. Она подошла к нему и поправила тюрбан.

Снова появился Дики.

— Пора идти, сэр.

Только сейчас Ди очнулась. Она схватила Нкози за руки, и казалось, никогда его не отпустит. Она посмотрела на его изменившееся лицо и закусила губу. Дики Наяккар стоял как зачарованный, стараясь не смотреть в их сторону, и в то же время не желая упустить хоть малейшую деталь этой молчаливой сцены… О боже, ну точь-в-точь, как в кино!.. И тут он вспомнил огромного Сэмми Найду. Сэмми никогда не показывал виду, но Дики знал, что больше всего на свете он желал, чтобы мисс Ди взглянула на него так, как она смотрела сейчас на этого маленького черного парня.

— Нам надо идти, — повторил Дики Наяккар.

Ди наконец отпустила руки Нкози.

— Пожалуйста, береги его, Дики.

— Хорошо, мисс Ди.

— Как следует береги.

— Хорошо…

— Он очень дорог мне…

— Мисс Ди…

— Он для меня — все, Дики… Все на свете.

— Понимаю, мисс Ди.

Она резко повернулась, а они молча вышли из комнаты и стали спускаться по лестнице.

Дики Наяккар вел Нкози к черному ходу. В коридоре толпились больные, дожидавшиеся возвращения доктора. Нкози заметил цветную женщину с ребенком, который, по-видимому, был лишь наполовину индийцем. Все остальные были индийцы — маленькие, несчастные, какие-то высохшие. Когда они проходили через кухню, Кисеи и рослая миловидная девушка в сари с длинными напомаженными волосами мельком взглянули на них и продолжали работать как ни в чем не бывало. В воздухе стоял тонкий неповторимый аромат порошка кари и топленого масла, трав и специй.

Однако стоило им очутиться на улице, как мир снова предстал в тусклом однообразии; здесь царила жалкая нищета, столь характерная для любого района тропических и субтропических стран, где живут бедняки, обездоленные и отверженные. В холодных странах кварталы бедняков тоже тусклы и однообразны, но солнце светит там не так ярко, не так резко, не так ясно и не так беспощадно, поэтому краски бедности как бы приглушены. В тропических же и субтропических странах всякая грязь, всякая пакость и мерзость, озаренные сиянием солнца, особенно резко бросаются в глаза. И даже земля, которую редко увидишь голой в холодных странах, здесь, из-за отсутствия растительности, приобретает особенно неприглядный вид. Но самое убогое зрелище являют собой внутренние дворы в тропических странах: там солнце безжалостно выжигает все до последней травинки, превращая землю в коричневую корку грязи, там везде валяются отбросы и вьются рои мух. Все эти внутренние дворы и проходы, по которым Дики Наяккар вел Нкози, составляли один общий огромный и убогий двор — задворки нации; район трущоб, один из многих, удивительно похожий на все другие, независимо от того, кто их населяет — индийцы, цветные или черные, и даже специфические запахи пищи и разные обычаи — свои у каждой группы — не могут затушевать того главного, что делает их похожими друг на друга.

Даже на людях, встречавшихся им по пути, лежала печать унылого однообразия и жалкого убожества. Будто их тоже иссушило солнце. Такие, как Дики Наяккар, рослые и крепкие, были счастливым исключением.

Постепенно дома и люди стали встречаться реже. Наконец, они увидели религиозную процессию, двигавшуюся к реке. Оттуда едва слышно доносились звуки флейты и барабана. Противоположный берег круто поднимался вверх — там начинался город, населенный белыми. Ветер дул как раз в ту сторону, грозя побеспокоить его жителей шумом, производимым процессией, значит, снова последуют протесты против шествий чужестранцев, против вони и шума, в которых повинны индийцы. Местная газета, возможно, даже начнет ратовать в своих передовицах за то, чтобы «деревню, где живут кули», убрать подальше от «города, где живут белые».

— Надо бы поспешить, сэр, — сказал Дики Наяккар. Называть маленького африканца «сэром» было для него теперь вполне естественно. — Нам уже попалось несколько шпиков, а дальше их будет еще больше. Надо догнать вон ту группу, — он указал на людей, шедших впереди. Примерно в миле от них на обочине грязной дороги у машины стояло несколько человек. — Это шпики, — сказал Дики, — они непременно остановят нас, если мы будем идти вдвоем. Это они вас ищут. Нужно затеряться в толпе. — Тут Наяккар по-мальчишески озорно улыбнулся, дескать, все будет в порядке.

Они пошли быстрее. Люди впереди замедлили шаг, потоптались на месте и снова двинулись вперед.

— Черт бы их побрал! — обозлился Дики Наяккар.

— В чем дело?

— Проклятые идиоты! Останавливаются, чтобы мы могли их догнать. С головой выдают нас шпикам. Вот дождутся, что я скажу Сэмми. Мистер Найду им задаст… если, конечно, шпики не схватят нас из-за их глупости! Черт бы их побрал!

— Тогда нам лучше поспешить, чтобы не повторилось все сначала.

Нкози прибавил было шагу, но Дики Наяккар тронул его за руку.

— Осторожно, сэр! Видите, один из шпиков смотрит в подзорную трубу. Не надо торопиться.

Нкози принудил себя идти ровным шагом, как и Дики. Люди двигались медленно, однако догнать их было не так-то легко.

Растущее беспокойство Дики передалось Нкози. Тут кто-то из шедших впереди оглянулся и с таким видом, будто узнал знакомых, принялся махать им, он окликал своих спутников и показывал на Дики и Нкози.

— И вы им помашите, сэр, — сказал Дики Наяккар и помахал сам. Группа остановилась. Облаченные во все белое двое мужчин и женщина бросились обнимать Нкози, обрушивая на него потоки бессмысленных слов. И вдруг он отчетливо услышал: «Улыбайтесь и делайте вид, будто говорите с нами». Он оказался в самом центре небольшой группы.

Нкози так и не заметил, в какой миг они прошли мимо одетых в гражданское сыщиков, стоявших возле машины, зато хорошо почувствовал, в какой миг миновала опасность, потому что плотно окружавшее его кольцо неожиданно разомкнулось.

Короче говоря, общая опасность, общий противник и общая цель — перехитрить его — сплотили и сблизили их. Но миновала опасность, и их уже ничто не сближало. Женщина слева, которая изо всех сил прижималась к нему, проявляла явное стремление скрыться куда-нибудь. Мужчины, хотя и не так заметно, тоже стали удаляться, так что в конце концов он оказался в центре круга, рядом с этими людьми и в то же время далеко от них. Он понимал, что возникшее отчуждение было инстинктивным, что в тот момент, когда они окружили его и взяли под свою защиту, они действовали сознательно, руководствуясь разумом, и это позволяло надеяться на лучшее будущее. И все же их инстинктивное отчуждение огорчило Нкози, и ему захотелось очутиться далеко-далеко от этой страны.

Но появился Дики Наяккар, и ощущение одиночества прошло. Еще немного — и они поравняются с процессией, он отчетливо слышал сотни голосов, говоривших одновременно, и непривычную для его слуха индийскую музыку. Она казалась ему резкой, диссонирующей и немелодичной. Дики Наяккар что-то сказал, но из-за шума ничего нельзя было разобрать. Нкози жестом показал, что не слышит. Дики вроде бы понял. Он усмехнулся, и Нкози снова отметил про себя, какой Дики симпатичный парень. Женщина по-прежнему оставалась на самом крайнем фланге маленькой группы, но мужчины больше не сторонились Нкози, и он уже не был изолирован ни физически, ни духовно, хотя подозревал, что тут не обошлось без вмешательства юного Дики Наяккара.

Поравнявшись с процессией, они пробрались в самую гущу толпы. Теперь они были частью огромной массы темнокожих людей в белых одеяниях, массы, двигавшейся, как это повелось испокон веков, к реке, чтобы уже в который раз утвердить вечную и неизменную потребность поклоняться какой-нибудь облагораживающей дух силе.

Нкози услышал голос Дики Наяккара:

— Пока все идет нормально. Здесь мы пробудем целый день, а потом двинемся в другом направлении. Только вот что, сэр. Не беспокойтесь, если не будете меня видеть. Рядом свои люди, которые все время начеку и заботятся о вашей безопасности. Ничего плохого с вами не случится. Договорились?

— Договорились, Дики.

Молодой индиец так и засиял, когда Нкози назвал его по имени.

— Ну, тогда я пошел, сэр. Не волнуйтесь. Перекусим у реки. Жаль только, что выпить нечего. Но это опасно. Здесь не все свои, шпики могут подослать к нам агентов.

— Я и без выпивки обойдусь, — сказал Нкози.

— Мы с ребятами любим немного выпить, когда бываем здесь у реки, если, конечно, не предстоит работа, как вот сейчас.

— Ясно, — ответил Нкози. — А скажи, по какому случаю это шествие?

— Какой-то религиозный праздник, — небрежно бросил Дики.

— Понимаю, но какой именно?

— Их вождь, худощавый маленький старикан, видите, вон он идет во главе процессии, произнесет чертовски длинную речь, сэр. — Внезапно Дики указал вниз, в сторону реки, откуда навстречу им двигалась другая процессия, почти такая же многолюдная. — Так вот, сэр, как только процессии поравняются, мы присоединимся к той, другой. Мы проведем здесь весь день, а когда настанет время расходиться по домам, мы пойдем уже с теми.

Тень улыбки скользнула по лицу Нкози. Реакция Дики была мгновенной.

— Видите там справа верзилу рядом с девушками — только смотрите так, чтобы не было заметно. Видите, сэр?

— Вижу.

— Это капрал Сингх, сэр, из политического отделения Натальского уголовного розыска. Успокойтесь, сэр. Не надо волноваться. Я не хотел говорить, а сейчас сказал, потому что уж очень мы расхрабрились.

— Понимаю, — задумчиво произнес Нкози. — Я вижу, тебе трудно со мной. Извини.

— О, с вами совсем не трудно, сэр. Однажды мне пришлось вести белого профессора от Иоганнесбурга до границы. Чертовски был умный, сэр. Только посмотришь на него — сразу видно. Вот с ним было действительно трудно! Ничего не боялся и не имел понятия, что значит вести себя тихо. Ох и намучился же я! А потом взял, проклятый, да написал плохую книгу, говорит, будто мы, индийцы, никогда не поладим с черными!

— А ты читал эту книгу?

— Нет. Но Сэмми — мистер Найду — рассказывал мне… Так что с вами, сэр, не трудно, нет! А капрал Сингх из политического отделения Натальского уголовного розыска тоже член нашей организации. Но здесь много шпиков, вот он и следит, чтобы они нам не навредили. Поэтому не беспокойтесь, но помните, что я вам сказал. Хорошо, сэр?

— Да, Дики. Я все понял.

— Ну и прекрасно.

Дики отошел. Капрал Сингх из политического отделения Натальского уголовного розыска мельком взглянул на Нкози и тотчас же исчез из поля зрения. Одна из молодых женщин отделилась от своих подруг и, казалось, совершенно случайно очутилась рядом с Нкози. Она сложила ладони и склонилась перед ним в традиционном индийском поклоне. Затем сняла с себя гирлянду из белых цветов и надела ее ему на шею.

— Скажите Дики, что у переправы опасно, — быстро прошептала она и незаметно удалилась. И сразу же мир и спокойствие, владевшие процессией и им самим, были нарушены. И все же… И все же… Он взглянул на спокойное, как бы преображенное религиозным экстазом лицо какой-то женщины, которая шла в нескольких шагах от него… И все же…


5
Они добрались до фермы на рассвете. После дня, проведенного у реки, и длинного перехода они утомились и стали неразговорчивыми. Хорошо еще, что вторую половину пути они проделали на полуразвалившемся стареньком «лэндровере», которому, казалось, впору быть на свалке, а он еще довольно исправно бегал по дорогам. Не то они вконец измотались бы, да и на ферму попали бы гораздо позже.

«Лэндровер» поджидал их у последнего селения в поместье Нанды, и до тех пор, пока не миновала опасность, машину вел юноша, житель селения, худой, высокий и гибкий, с каким-то пепельным оттенком кожи. Его непрестанно мучили приступы сухого кашля, с которым он никак не мог справиться. Рядом с юношей на переднем сиденье ехал здоровенный парень, почти такой же высокий и крупный, как Сэмми Найду, только не плотный и мускулистый, а рыхлый и толстый, хотя и был моложе Сэмми. Толстяк сидел с таким видом, словно готов был в любую минуту сменить за рулем тщедушного водителя, если того доконает кашель. И в самом деле, как только у водителя начинался приступ, Нкози был уверен, что на сей раз он ни за что не выкарабкается, но тот, задыхаясь, брызгая слюной и отчаянно глотая воздух, как-то превозмогал себя! За все время пути никто не проронил ни слова.

Когда они достигли подножья гор, тщедушный остановил машину и вместе с толстяком спрыгнул на землю. Помахав рукой на прощанье… они зашагали по залитой лунным светом дороге назад, к своему поселку. На спидометре было девять миль.

За руль сел Дики Наяккар, а Нкози перешел на переднее сиденье. Они смотрели вслед ушедшим парням до тех пор, пока те не скрылись в пронизанной лунными лучами дымке ночи. Только тогда Дики Наяккар включил мотор, и они стали подниматься в горы.

Я все больше и больше удаляюсь от границ протектората Басутоленд, размышлял Нкози, и это осложняет мое положение. Вначале все казалось очень простым — он высаживается на сушу, передает деньги, пробирается через границу в Басутоленд, а оттуда на самолете возвращается в Лондон — и у него отличное настроение, потому что он оказался смельчаком и внес ощутимый вклад в борьбу, которую ведет его страна. А что получилось на деле? Он выполнил свою миссию, но не властен над собой, не может выбраться отсюда; он даже стал сомневаться в важности и значении своего вклада.

Сквозь мерный шум мотора послышался голос Дики Наяккара:

— В этот предрассветный час такая берет тоска, что хоть плачь.

Нкози взглянул на сидевшего рядом молодого индийца не без удивления — он никак не ожидал услышать от него нечто подобное. Это могла бы сказать Ди или ее брат, может быть, Сэмми Найду, только не этот парень.

Целый час они ехали молча. Подъемы сменялись спусками, спуски — подъемами, но машина, не меняя скорости, осторожно взбиралась все выше и выше, пока, наконец, на рассвете они не добрались до фермы, затерявшейся в горах на высоте трех тысяч с лишним футов. Холмистые плантации Нанды остались далеко позади, да и до селения, где они сели в «лэндровер», было добрых двадцать миль.

Маленький домишко гнездился во впадине под нависшей скалой на склоне холма посреди большой долины, замкнутой кольцом высоких гор. С вершины холма, если смотреть на юг, видно было глубокое ущелье, прорезавшее горы. Отсюда же открывался широкий, с большим охватом вид на юг, юго-восток и юго-запад. А в ясный день можно было даже проследить весь путь от горы к побережью Зулуленда, где высадился Нкози. Если смотреть на север, куда обращен фасадом дом, то взору предстают лишь уходящие вдаль горы, причем каждая последующая гряда выше предыдущей. Итак, домишко был надежно укрыт с юга, юго-запада и юго-востока. Он просматривался только с севера, но там сплошной стеной высились горы. Была еще одна возможность обнаружить дом — с самолета, но лететь над самыми горами весьма опасно, не говоря уже о том, что пришлось бы облетать весь район вдоль и поперек.

Дики Наяккар подъехал к самому дому, словно козырьком, укрытому скалой. Они вылезли из машины, и Дики указал на тропинку, начинавшуюся за домом и уходившую на вершину горы.

— Там у нас наблюдательный пост. Оттуда видно все. Зато нас никто не может увидеть.

Маленький домик был удивительно чист, и. все там было готово для жилья. Пока Дики зажигал керосиновые лампы, Нкози изучал правила поведения, висевшие на внутренней стороне двери. Разжигать огонь не разрешалось ни днем, ни ночью — могут заметить дым; запрещалось выезжать на машине засветло; перед уходом в горы надо было непременно захватить с собой ружье и рюкзак с неприкосновенным запасом.

Вскоре к нему подошел Дики Наяккар.

— А где ружья? — спросил Нкози.

Дики подвел его к буфету в углу, открыл его и поднял повыше лампу. Там стояло полдюжины сверкающих ружей. Над каждым из них висели патронташ и маленький рюкзак.

— Вы не боитесь, что кто-нибудь может набрести на этот дом? Ну хотя бы случайно?

— Дом постоянно охраняется, сэр.

— Да, но эти люди далеко отсюда. Если вы имеете в виду селение, где мы сели в «лэндровер».

— Нет. Есть другие.

— Поближе?

Наяккар минуту колебался, потом сказал:

— Совсем близко, сэр; поэтому не беспокойтесь. — Наяккар закрыл буфет, повесил на него огромный замок и снова поднял лампу, чтобы Нкози мог еще раз взглянуть. — Чертовски трудно взломать этот буфет, сэр.

Буфет был частью бетонной стены, и на массивных дверях висел невероятно большой замок.

— Но если паче чаяния сюда кто-нибудь забредет, это объявление у входа…

— Его повесили специально для вас.

— Понимаю, — пробормотал Нкози и вспомнил, с какой горечью говорила Ди о муравьином существовании, которое принуждены вести индийцы в этой стране.

И сейчас, находясь в тщательно охраняемом и хорошо укрепленном убежище, Нкози понял и в полной мере ощутил это горькое чувство, неизменно звучавшее в речах Ди и Найду. Что бы они ни делали, какие бы огромные жертвы ни приносили, сколь бы много ни отдавали, власть африканцев может оказаться для индийцев не слаще власти белых. Возможно, они ничего не получат, более того, утратят то немногое, чем располагают сейчас. Африканцы знают, что принесет им уничтожение белого расизма. Индийцы же не могут быть уверены даже в том, что перестанут испытывать на себе расовую ненависть.

— Скажи, — обратился он к Дики, — что будет с индийцами, когда мы разгромим расистов?

— Не знаю… А что вы имеете в виду?

Дики Наяккар сразу насторожился. Будь осторожнее! — сказал себе Нкози.

— Я вот о чем спрашиваю, надеется ли ваша организация — индийская организация, — что индийцы выиграют от того, что мы свергнем власть белых?

— Пойдемте, сэр, — сказал Дики Наяккар и повел Нкози в кухню. Он показался Нкози сразу повзрослевшим.

Дики жестом пригласил Нкози к столу, поставил перед ним тарелку с сандвичами, согрел на примусе и подал чай.

Несколько сандвичей Наяккар положил себе, напил чаю и сел, прислонившись спиной к кухонному столу, на котором стояли три примуса. Нкози так устал, что совсем не хотел есть, зато горячему чаю обрадовался. Он уже раскаивался в том, что завел с Дики этот разговор, — надо было подождать немного, но уж слишком велик был соблазн.

— Я устал. Где я буду спать?

Наяккар поставил стакан и поднялся.

— Да ты просто скажи. Я сам найду.

— Дверь рядом с буфетом, сэр. Это внутренняя комната. Лампу возьмите в большой комнате, — Наяккар помялся и вдруг сказал:

— Мы знаем, что все хорошо не будет, может стать даже хуже.

— Это понимают все участники движения?

— Наш долг, сэр, быть организованными и дисциплинированными. Нас не так уж много. Я имею в виду только участников движения, они это понимают. Понимают это и остальные индийцы, которые здесь живут, вот почему они и стоят в стороне от движения. Стоит ли бороться, говорят они, если может стать еще хуже!

— И что же вы им отвечаете на это?

— Сэмми — мистер Найду — мисс Ди и доктор ответили бы на этот вопрос

лучше, чем я.

— А ты разве не можешь?

— Ну, могу.

— Тогда ответь!

— А сами вы не знаете?

— Я могу лишь предполагать.

— Да все сводится к одному — цветной барьер давит на нас с обеих сторон, и иногда бывает так трудно! Если африканцы поверят, наконец, что мы на их стороне, тогда, быть может, хоть потом станет легче.

— А может, и не станет.

— Конечно. И все же мы верим в это. Иначе нам не на что было бы надеяться.

— А жить без надежды нельзя, — очень мягко заметил Нкози.

— И еще, — продолжал Дики Наяккар, слегка смущаясь, — все предрассудки плохи… Так говорит Сэмми.

— А Кисеи говорит, что мы рождаемся с предрассудками и что избавиться от них невозможно.

Дики Наяккар поджал губы, ссутулился, наклонил голову чуть вправо и поднял обе руки ладонями кверху. Это один из самых характерных индийских жестов, отчасти просительный, отчасти оборонительный и, безусловно, выражающий покорность.

— Я не знаю, кто из них прав: Кисеи или Сэмми; может, предрассудки и в самом деле никогда не исчезнут. Не знаю. Может, просто очень плохо быть «головешкой» в этой стране.

— «Головешка»? А что это значит? — не понял Нкози.

— «Головешка»… кули… индиец.

— Но мы должны продолжать борьбу, — сказал Нкози.

— Да, сэр. То же самое говорят доктор и Сэмми. Вы думаете, что когда-нибудь этому придет конец?

— Когда-нибудь, да, — ответил Нкози.

— Я хочу сказать: и для нас тоже. Вы поняли меня, сэр?

— Думаю, что и для вас.

— Знаете, сэр, я впервые вот так разговариваю с…

— С черным?

— Да. А там, в Англии, неужели можно вот так?

Надо переменить тему, решил Нкози.

— Да, там черные свободно общаются со всеми другими. Однако там есть свои предрассудки.

— Значит, Кисеи права?

Мы никак не можем уйти в сторону, подумал Нкози. Но ведь сейчас и здесь этот разговор смешон.

— Кисеи не права, Дики. Все на свете меняется. Решительно все. Жизнь — это вечная перемена.

— То же самое говорит Сэмми.

— Но перемены могут быть к лучшему и к худшему.

— Я знаю, что вы имеете в виду, сэр, — молодой индиец мыслил трезво. — Я ведь вам уже сказал, что мы говорили об этом между собой и все понимаем.

Да, думал Нкози, ты все понимаешь, хотя не всегда умеешь выразить свою мысль словами. Он поднялся и отправился спать. Было довольно свежо, и Нкози с наслаждением забрался под одеяло. Будто короткая вспышка на экране сознания, мелькнула мысль о том, как было бы хорошо, если бы вторую раскладушку в этой комнате занимала Ди, но тут же он уснул как убитый.

Дики Наяккар перемыл посуду, подлил керосину в примусы и тщательно их вытер. Потом достал чистую скатерть и накрыл стол на одну персону. Когда со всеми делами было покончено, он проверил, хорошо ли заперты окна и двери и только после этого отправился спать. Но он не сразу заснул, а еще долго лежал на спине, глядя в маленькое окошко. Он видел только часть склона горы и по тому, как постепенно исчезали окутывавшие ее тени, мог лишь догадываться, каким было небо. Целая вереница видений и мыслей проносилась в его сознании, громоздясь и обгоняя друг друга, словно не в меру расшалившиеся дети. Мисс Ди крепко сжимает руки маленького африканца. Сэмми Найду смотрит на нее, а она — на маленького африканца, а мозг у этого африканца работает точь-в-точь, как те часы, которые он однажды раскрыл, чтобы полюбоваться их механизмом. Тик-так, тик-так, тик-так, тик-так… Ровно и четко. Часы и маленький африканец слились в один образ… тик-так, тик-так… Мисс Ди и он… а все потому, что она… тик-так, тик-так… И лицо Сэмми, который смотрит на нее с такой же страстью, с какой она смотрит на Нкози… Тик-так… Жизнь — это вечная перемена.

Наконец, выкристаллизовалась одна очень ясная мысль: если бы этот человек руководил подпольем, а потом, после белых, стал у власти, положение непременно изменилось бы к лучшему… Утешившись этой мыслью, Дики решительно прогнал все видения, повернулся на бок, закрыл глаза и стал терпеливо ждать, когда придет сон.



Через два дня под вечер Дики Наяккар сообщил Нкози, что ночью к нему пожалует гость. Он не стал ничего объяснять, и Нкози не настаивал. Если его собираются официально передать африканцам, то вряд ли молодому Наяккару известны какие-нибудь подробности на этот счет, все же остальное не имеет существенного значения. Ожидание его не тяготило. Разыскав бумагу и карандаш, он коротал время за рисованием.

Около девяти Дики Наяккар отправился на машине встречать гостя. А Нкози лег спать. От селения до фермы езды не меньше двух часов, поэтому маловероятно, чтобы гость приехал раньше полуночи. А так как все эти дни Нкози много работал, сон не заставил себя ждать.

Когда он открыл глаза и увидел на краю своей раскладушки Ди Нанкху, то подумал, что видит сон. Перед тем как лечь, он погасил лампу, а сейчас она снова горела. Он неуверенно протянул руку, опасаясь, что Ди исчезнет, но его опасения были напрасны.

— Это не сон, — сказала она.

Теплая сонная улыбка озарила его лицо, наполнив ее сердце радостью. Но улыбку тотчас же сменила тревога.

— Что случилось?

Подумав, она сказала:

— С этим можно подождать до утра.

— Что-нибудь плохое?

— Я же сказала, можно подождать до утра.

— Я скучал по тебе, — сказал он.

— Я тоже.

Он стремительно сел и заключил ее в объятия. Они прильнули друг к другу, и в этот момент она поняла, что отныне все будет хорошо. Она высвободилась из его объятий и направилась к двери, вовсе не пытаясь скрыть свою хромоту. Распахнула дверь и крикнула Дики Наяккару:

— Мы ложимся спать! Покойной ночи!

Последовала короткая пауза, потом Дики Наяккар тоже пожелал им покойной ночи.

Слабая улыбка, не то насмешливая, не то нежная, играла на губах Ди, когда, закрыв на засов дверь, она повернулась к Нкози. Она задула лампу и стала раздеваться. Нкози прислушивался к шелесту ее одежды и чувствовал, как все его существо переполняет нежность к этой женщине. И очутившись рядом с ним в постели, Ди физически ощутила, как эта нежность ее обволакивает.

Их руки и ноги переплелись, и они уснули в объятиях друг друга. Потом проснулись в одну и ту же секунду, как будто их телами управлял единый мозг. И на сей раз он ласкал ее долго, с удивительной нежностью.

Наконец у мужчины вырвались слова:

— Я люблю тебя!

И потом уже более спокойно, даже чуть удивленно и вкрадчиво-нежно он повторил:

— Люблю тебя.

И он почувствовал, что по ее лицу катятся слезы. Теперь он знал, что никогда не вернется к той, другой, что бы ни случилось.

Больше они уже не спали. Они лежали, тесно прижавшись друг к другу, ибо только так можно было уместиться на узенькой раскладушке. Но не испытывали неудобства от того, что нельзя ни вытянуться, ни повернуться, напротив, им было это даже приятно.

— Повтори, — прошептала она.

— То же самое я говорил другим.

— Все равно.

— Ну, хорошо. Я люблю тебя.

Она счастливо вздохнула.

— И все? — спросил он.

— А что же еще? Я знаю, что именно это ты сейчас чувствуешь.

— И этого тебе достаточно?

— Более чем достаточно, милый. О такой близости, какая у нас с тобой, можно только мечтать. Наши сердца бьются в унисон, тела слились. Вот теперь я поняла, что такое любовь. Поняла, что значит быть не совсем одинокой. Я знаю тебя так, как никогда никого не знала. Чего же еще желать? Когда ты спрашиваешь, достаточно ли мне этого…

Он прикрыл ей рот ладонью, не дав договорить.

— Я люблю тебя. И хотя говорил эти слова другим, никогда не вкладывал в них того смысла, какой они приобрели для меня сейчас.

Она сняла его ладонь со своих губ:

— Еще раз, повтори.

— Я люблю тебя.

— Еще!

— Что с тобой? Ты, кажется, теряешь рассудок?

— Я приказываю!

— Слушаюсь. Я люблю тебя.

И тогда он впервые за все это время услышал ее смех. Она смеялась весело и радостно. Он почувствовал, что она опьянена любовью.

— Я тебе нравлюсь как женщина?

— Очень, — сухо ответил он.

— Я сама себя не знала. Никогда не думала, что я такая страстная. Знаю, что могу заставить тебя потерять голову в любую минуту, стоит мне только захотеть. Я как раз и собираюсь сделать это. Я хочу иметь от тебя по крайней мере шестеро детей.

— Уж не собираешься ли ты уподобить меня быку? — усмехнулся он.

— А что? Ты и есть мой бык!

Потом она стала серьезной:

— Ты хочешь от меня детей? А они не будут хромыми? Мне бы очень не хотелось этого.

— Нет, не будут, и я был бы счастлив иметь от тебя детей.

— А кем бы они считались — индийцами или африканцами?

— Не омрачай свои мечты, — нежно сказал он. — Давай помечтаем вместе, потому что мечта — духовная реальность жизни.

— Мечта и реальность где-то должны соединиться, — сказала она.

— Они соединятся в наших с тобой детях.

— Индийцах или африканцах? Обиженных на мать и стыдящихся ее или обиженных на отца и стыдящихся его? Отвергнутых его или ее родней? Либо и теми и другими?

Он положил ладонь на ее лоб.

— Куда же девалась твоя мудрость? Ведь только что ты говорила, что тебе достаточно того, что есть. Разве ребенок у тебя родится завтра? Или на следующей неделе? Или в будущем месяце? Ты уже знаешь, что у тебя будет ребенок?

— Я бы хотела от тебя ребенка, даже нескольких детей.

— И ты хочешь получить гарантию, что их примет общество, что они будут здоровые и счастливые, что им ничто не будет угрожать и не на что будет обижаться.

— Естественно.

— Естественно было бы только надеяться, но не требовать никаких гарантий. Гарантии, которые ты хотела бы получить для своих несуществующих детей, не обеспечены пока даже детям, у которых родители оба индийцы, или африканцы, или белые.

Ее настроение снова изменилось. Она водила рукой по его лицу и груди, ласкала, стараясь запомнить его тело.

— Ты в самом деле черный, а? В моем сознании это никак не укладывается.

— Потому что черный цвет внушает страх?

— Он таит в себе опасность и неизвестность. А тебя я знаю так близко!

— К тому же это еще и экзотично? — поддразнивал он ее.

— Нет, нет. Никакой экзотики. Ты слишком цивилизован, чтобы быть экзотичным, и чертовски образован, мой друг… Боже, как хочется пить! А не пойти ли нам погулять? Или ты предпочитаешь поспать?

— Давай-ка встанем, — сказал он.

Она приподнялась и пошарила на ночном столике, отыскивая спички. Потом зажгла лампу и отвернула фитиль. При свете лампы ее лицо показалось ему нежным, без тени суровости, как обычно. Резкие линии у губ разгладились. Круглые глаза казались необыкновенно большими, но прекраснее всего быливолосы. Днем стянутые в пучок, сейчас они свободно падали двумя густыми прядями, достигая груди. Будь они на два дюйма подлиннее, они бы полностью скрыли грудь.

Она засмущалась под его пристальным взглядом и, чтобы скрыть неловкость, наклонилась и поцеловала его. Потом быстро оделась и вышла из комнаты.

Он нашел ее на кухне. Волосы уже были стянуты узлом на затылке. Он выдернул шпильки, а она тряхнула головой несколько раз, и волосы снова рассыпались.

— Мне очень нравится так, — сказал он.

— Я приехала за тем, чтобы показать тебе вот это, — она кивнула на лежавшую на столе газету.

Его взор приковал заголовок, напечатанный крупными буквами через всю полосу:

УСПЕШНЫЙ НАЛЕТ НА ШТАБ ПОДПОЛЬЯ.

ВО ВРЕМЯ ВНЕЗАПНОГО НАЛЕТА НА РОСКОШНЫЙ ОСОБНЯК В ИОГАННЕСБУРГЕ СЕГОДНЯ ВЕЧЕРОМ ПОЛИЦИЯ АРЕСТОВАЛА НЕСКОЛЬКИХ ЕВРОПЕЙЦЕВ И НЕЕВРОПЕЙЦЕВ. ПО НЕПОДТВЕРЖДЕННЫМ СВЕДЕНИЯМ, В ЧИСЛЕ АРЕСТОВАННЫХ ШЕСТЬ БЕЛЫХ И ВОСЕМНАДЦАТЬ НЕБЕЛЫХ, ПРИЧЕМ ДВОЕ ИЗ НИХ — ИНДИЙЦЫ. ПОЛИЦИЯ УТВЕРЖДАЕТ, ЧТО ОСОБНЯК СЛУЖИЛ ШТАБОМ ПОДПОЛЬНОГО ДВИЖЕНИЯ И ЧТО АРЕСТОВАННЫЕ ВХОДИЛИ В СОСТАВ ВЕРХОВНОГО КОМАНДОВАНИЯ ПОДПОЛЬНОЙ ОРГАНИЗАЦИИ.

Нкози оторвался от газеты. Вода на примусе закипела. Ди заварила чай.

— Что это значит? — спросил он.

— Это скверно, но не в такой мере, как им кажется. Арестованные отнюдь не входили в состав Верховного командования подпольной организации, как они его именуют. Там действительно происходило заседание, но не Центрального Совета подпольной организации. Хотя по значению своему не менее, а может быть, и более важное. Арестованные африканцы — наши друзья из Центрального Совета, люди, которые хотят, чтобы борьба сохранила свой многонациональный характер. Это была встреча с представителями других групп, имевшая целью выработать линию поведения на очередном заседании Совета.

— Значит, эти аресты на руку противникам сотрудничества внутри подпольного Совета, на руку черным расистам?

— Видимо, так.

Она разлила чай и села напротив.

— И серьезный урон понесло подполье? Ваш друг, секретарь Совета, тоже арестован?

— В тот вечер, к счастью, он не мог присутствовать. — Вдруг по телу у нее пробежала дрожь. — Не будь Давуд занят твоими делами, он тоже оказался бы там. Дело в том, что теперь нарушилась связь. Мы не знаем, дошли ли по назначению инструкции, переданные из Дурбана, и пока не будет налажена связь через новых людей, мы ничего не можем предпринять. В этом отношении у нас очень строгий порядок.

— Что же теперь делать?

Она коснулась его руки.

— Завтра ночью я должна уезжать. А тебе, мой дорогой, придется ждать, просто ждать. Но пока у нас еще есть немного времени, чтобы помечтать и побыть вместе. Я постараюсь вернуться как можно быстрее. А сейчас давай поднимемся на гору и встретим там рассвет.

Они вернулись домой с восходом солнца. Он открыл ей свое подлинное имя и все о себе рассказал. Они постоянно ощущали присутствие Дики Наяккара, хотя поблизости его не было. Раз или два Нкози умолкал на полуслове, протянутая к Ди рука повисала в воздухе, и он оглядывался, ожидая увидеть Дики. Во время завтрака Ди, казалось, совершенно не смущал Дики Наяккар и его незримое присутствие, и это слегка раздражало Нкози.

Угадав его настроение, Ди протянула через стол руку.

— Пусть сам во всем разберется, так будет лучше для него.

— И все же… — он не закончил свою мысль. — Он слишком молод, а молодежь легко ранима.

Зато раны у них быстрее заживают, добавила она про себя, но говорить этого не стала, потому что знала, видела по его лицу, что он все понимает.

— Он будет есть?

— Будет есть и делать все, что обычно делает человек. Не беспокойся о нем. Сегодня ночью, когда он будет меня отвозить, я дам ему возможность выговориться. Доверься ему и мне.

Днем они отыскали скрытое от солнца местечко под нависшей скалой, и пока Ди читала, Нкози сделал с нее множество набросков. Он рисовал ее во весь рост, делал зарисовки отдельных деталей, например, кисти руки или ступни, уха и даже линии губ. Несколько раз рисовал глаза, но чаще всего лицо целиком; он заходил то с одной стороны, то с другой, пока не изобразил его во всех возможных ракурсах. Он остался доволен своей работой и когда закончил ее, солнце ушло далеко на запад.

Отчужденный и замкнувшийся в себе, появился Дики — впервые с тех пор, как накануне вечером Ди крикнула ему «покойной ночи». Он принес чай и печенье, поставил поднос к ногам Ди и удалился, не сказав ни слова, даже не подняв глаз.

После чая, почти перед самым заходом солнца, они спустились в широкую долину, сели возле пересохшей речки, которая петляла в горах, отыскивая выход к морю, и стали любоваться горами, высившимися по другую сторону широкой долины.

— Сколько раз я смотрела на все это прежде, — сказала она, — но по-настоящему увидела только сейчас. Наверно, благодаря твоим зарисовкам. Я словно прозрела, для меня вдруг открылась красота этих мест, да и всей страны.

— Чему учишься в северных странах, так это умению видеть. Красоту зеленой травы и молодой листвы я ощутил лишь после того, как прожил зиму в Европе. Почти три месяца земля была покрыта снегом, и деревья стояли голые, без листьев. Потом однажды на них набухли почки, и весь мир, казалось, ожил. Под окном моей комнаты росло дерево, и, когда после суровой английской зимы на нем распустились зеленые листики, мне показалось, что они исполнены ни с чем не сравнимой жизненной силы.

— Это потому, что ты художник, — сказала она. — И северные страны тут ни при чем.

— Нет. Дело в том, что надо учиться видеть. А учиться видеть и слушать легче там, где происходит резкая смена времен года. Если деревья стоят зеленые круглый год, ты привыкаешь к этому и постепенно перестаешь их замечать. Но когда не видишь зелени несколько месяцев кряду, а потом вдруг появляются зеленые листочки, это производит потрясающее впечатление. А сравнивая зеленые деревья с голыми, ты, по существу, учишься видеть.

— Значит, любовь тоже остается привычкой до той поры, пока не перестаешь любить… Не верю.

— Однако бывает и так. Но ты мыслишь упрощенно. Ведь разговор шел о том, как научиться видеть.

— Или любить. — Она наклонилась и стала разгребать сухой рыхлый песок. Потом снова заговорила тихим ласковым голосом, тщательно подбирая слова:

— Со вчерашней ночи меня не покидает чувство, которое ты испытал, когда увидел первые зеленые листья после первой зимы, проведенной в Англии. И это чувство до конца дней моих не станет привычкой. И я не желаю верить, будто люблю тебя потому, что в нашем обществе господствуют насилие и жестокость.

— Не продолжай, не надо! — сказал он быстро и ласково привлек ее к себе.

Сначала она противилась, но потом уступила и прильнула к нему, хотя по-прежнему не поднимала головы. Он терпеливо ждал. Наконец, она взглянула на него и попыталась улыбнуться.

— Между «видеть» и «любить» — глубокая разница, — сказал он.

Робкая детская улыбка затрепетала на ее лице.

— Я знаю. Сама не пойму, почему вдруг я испугалась и стала нервничать.

Они молча сидели, прижавшись друг к другу, пока не растаял золотой ореол вокруг горных вершин и долина не наполнилась тьмой и прохладой. Потом они взялись за руки и стали подниматься вверх по склону.

Свет в передней и доносившиеся из кухни запахи свидетельствовали о том, что Дики Наяккар дома. Они прошли прямо в спальню; Ди с тоской думала о предстоящей разлуке, и близость их на этот раз была исполнена болезненно острой чувственности. Он без конца шептал ей нежные слова; наконец она успокоилась, и ими обоими овладела тихая умиротворенность; так они и уснули, не размыкая объятий.

Во сне его вдруг обуяла тревога — ему показалось, будто ее нет рядом, тревога все нарастала, и в конце концов он проснулся. Открыл глаза и с ужасом обнаружил, что она и в самом деле исчезла. Его охватило смятение, которое несколько раньше испытала она. Поспешно натянув брюки, он выбежал из спальни.

Ди была в кухне. Она хлопотала у трех маленьких примусов, а Дики Наяккар стоял рядом и нарезал ломтиками мясо. Оба подняли глаза, когда он вбежал в кухню. И в какую-то долю секунды, прежде чем он успел облегченно вздохнуть, Ди прочла на его лице отчаяние. Он действительно любит меня, подумала она; и спокойствие, с которым она восприняла эту мысль, вызвало у нее едва уловимую удивленную улыбку.

— Все в порядке, дорогой, — быстро сказала она, и его тревога тотчас же улеглась. Мы всегда будем вместе, хотела она сказать, но в этот момент скорее почувствовала, нежели увидела смущение Дики, который изо всех сил старался не смотреть на них. Нкози стоял босиком, обнаженный до пояса, и контраст между естественным цветом тела и загримированными руками и лицом был разителен. Он даже не застегнул как следует брюки. Не удивительно, что юноша пришел в замешательство.

— Пока поспеет еда, ты можешь умыться и одеться, — сказала она, улыбнувшись ему одними глазами.

Когда Нкози скрылся за дверью, она как бы между прочим сказала Дики:

— Я его очень люблю и надеюсь, когда-нибудь мы поженимся. — Потом как ни в чем не бывало снова принялась за дело, что-то напевая вполголоса. Дики Наяккар по-прежнему стоял потупившись и никак не мог собраться с мыслями.

Ему очень хотелось уйти из дому, и, едва покончив с делами, он отправился в горы. Дики отчаянно карабкался вверх по крутому склону, словно кто-то его подгонял. Раз или два оступившись, он скатывался вниз, и тогда ему приходилось ползти на четвереньках. Измучившись, он наконец добрался до вершины и перевел дух.

Не в силах найти выход своим чувствам, он схватил увесистый камень и швырнул его в скалу. Потом стал бросать крупные осколки горных пород, испытывая мучительную боль всякий раз, как камень ударялся о скалу. Он бросал до тех пор, пока руки не заныли. Дьявольская усталость умерила его ярость, и мысли, которые он глушил в себе, стали прорываться наружу; перед его мысленным взором заплясали видения… Любимая сестра доктора, женщина из высшего класса, пусть хромая, вешается на шею черному… Позор всем нам… Примчалась, чтобы переспать с ним… А почему не Сэмми? Почему не Сэмми?.. И вдруг ему в голову пришла дикая мысль… Почему не я?.. Я ведь не черный… Потом он плакал, как ребенок, долго и безутешно.

А наплакавшись, долго лежал на земле не в силах пошевелиться, так сильно было отчаяние, которого он не мог ни выразить, ни сдержать. Он хотел отвлечься, думать о чем-нибудь другом, но его разум, скованный тоской, противился этому. Тоска давила все сильнее, ему стало казаться, будто он опускается в воду и вот уже достиг дна. Он почувствовал под собой землю, почувствовал, как ударяется об нее сердце и стал бессознательно гладить ее руками. Он попытался заключить землю в объятия, но она была слишком велика. И эта попытка, как ни странно, принесла ему успокоение. Он поднялся с земли и стал спускаться вниз. Перед тем как войти в дом, умылся под краном на улице, вытащил из кармана засаленную расческу и причесался. Затем сделал над собой усилие, и, словно преодолев препятствие, вошел в кухню.

Их там не оказалось, судя по доносившимся голосам, они сидели в большой комнате. Дики достаточно было закрыть глаза, чтобы увидеть, как она на него смотрит… Так и целует его глазами, так и целует… И снова на него нахлынула волна беспорядочных мыслей и чувств. Он быстро прошел к кухонному столу. Один из примусов горел, и на нем, на кастрюле с кипящей водой, стояла еда.

— Дики! — позвала Ди.

Дики постоял в нерешительности, потом подошел к двери и заглянул в комнату. Они сидели за маленьким столиком у окна; вместо яркой лампы мерцала свеча, разливая мягкий свет по столу и стоявшим на нем блюдам. Смутно, словно эхо в дальней комнате, в голове Дики Наяккара возникла мысль: ну прямо как в кино.

— Где ты был? — спросила она. — Мы везде тебя искали… — Тут Нкози положил свою руку ей на руку, и она замолчала.

— Я был на сторожевом посту, — ответил Дики.

— Ну, хорошо. Еда на примусе. Через час мы отправляемся.

Он прикрыл за собой дверь. И пока ел, старался заглушить звеневший у него в ушах звук их голосов.

Тихий и поникший, стоял Дики Наяккар рядом с Ди и ждал, пока она попрощается со своим возлюбленным. Потом он вез ее по горным дорогам, затем по долине и через окутанные тьмой плантации.

Когда они подъехали к селению, где был укрыт ее автомобиль, она заговорила впервые за два часа пути. И Дики Наяккар узнал голос прежней мисс Нанкху, решительный, властный, с оттенком отчужденности, который так хорошо знали все члены организации и которого кое-кто побаивался.

— Если тебя что-то мучает, скажи мне откровенно. Все мы товарищи, поэтому говори. Или ты трус, который не смеет высказать свои мысли вслух?

— Вы сестра доктора, мисс Ди, — с трудом выдавил из себя Дики Наяккар.

— Ну и что?

— И Сэмми… и все мы… любим вас, мисс Ди…

— Ну?

— Ничего!

— Ясно… Ты кончил? Так я тоже кое-что тебе скажу. Я не трусиха. Так вот, ты один из самых способных молодых людей, завтрашний вождь, ты ближайший помощник Сэмми и ты места себе не находишь потому, что индийская женщина отдается… нет, скажем более понятно для твоего глупого умишка, потому что индийская женщина спит с черным мужчиной. Мне стыдно за тебя; мне стыдно, что мы с тобой в одной организации. Ты опозорил меня в глазах человека, которого я люблю и уважаю больше всех на свете, потому что он не поражен раковой опухолью расизма. Вместо того чтобы бороться с предрассудками, ты сам в них погряз. Мы все страдаем этой отвратительной болезнью. Она поразила не только белых, но и нас. Ею заражены и черные, и индийцы и ты, и я, и вся наша организация. Боже! Представляю, какие грязные были у тебя мысли, когда ты думал о том, что я лежу со своим возлюбленным.

Второй раз за этот вечер Дики Наяккар не выдержал и заплакал как ребенок, громко и безутешно.

Ди тронула молодого человека за плечо, и он поднял заплаканное лицо.

— Хватит, пора ехать, — устало сказала она.

Он смахнул рукой слезы и заглянул ей в лицо, но было темно. Луна взошла, но в эту ночь светила очень слабо.

— Мисс… Ди, — начал он просительным тоном.

— Да?

— Вы больше не сердитесь?

— Нет, не сержусь.

— Но вы расстроены, а это еще хуже.

— Я устала, и мне предстоит долгий путь.

— Мисс Ди.

— Да?

— Я очень сожалею…

— И я тоже.

— Вы правы. Вы сказали сущую правду. Я и в самом деле так думал. Но не хотел этого. Разве я за предрассудки, мисс Ди? Честное слово, нет. Это вы правильно сказали, мы все заражены ими. Но я правда хочу от них избавиться, мисс Ди. И о том я не хотел думать. Я хочу стать таким, как вы — и как он. Но это находит, как болезнь, вы правильно говорите. Как с ней справиться, а, мисс Ди? Я в самом деле хочу этого.

— Единственный путь покончить с предрассудками — это изменить мир.

— Ну, а пока, как сделать, чтобы избавиться от таких мыслей?

— Не знаю, Дики. Не знаю. Не думаю, чтобы этого можно было достичь, не изменив общество и не передав власть в другие руки.

— Он сказал, что и тогда, возможно, нам не станет лучше. И еще он сказал, не всякая перемена к лучшему.

— Я очень устала.

Дики включил мотор, и «лэндровер» рванулся вперед.

Часть вторая. Когда треснет сук

I
Карл Ван Ас был на редкость высоким, красивым мужчиной под сорок. Он быстро поднимался по служебной лестнице и знал, что ему надо только по возможности избегать неприятностей — ив один прекрасный день он окажется среди могущественнейших людей в стране. Но почему-то эта перспектива не рисовалась ему такой же заманчивой, как несколько лет назад. В те дни — особенно в дни, когда он служил мелким дипломатом в Лондоне, в Париже, в Вашингтоне, — мысли о блистательной карьере кружили ему голову, как забористое вино; они наполняли его бодростью и энергией. Но теперь успехи не приносили прежнего удовольствия — его неотвязно преследовало странное чувство уныния, затаившееся в глубине сознания, словно хищный зверь. Теперь ему все время приходилось бороться с этим унынием. Отчасти его душевное состояние объяснялось событиями последних лет. Изгнание его страны из Британского содружества — именно таково было значение слов «добровольный выход» — нанесло ему болезненный удар, и не только ему, но и группе других людей, которых дела тесно связывали с их коллегами из Содружества.

На международных конференциях в Париже или Вашингтоне мелкие и крупные дипломаты Содружества выступали единой командой, которая хорошо знала правила игры и вела ее по четко разработанному плану. В этом проявлялся дух свободы, которому завидовали остальные дипломаты; и было приятно сознавать свою принадлежность к элите. Разумеется, их сближало и многое другое: и то, как они работали и как развлекались, и то, как они перебрасывались словами и шутками, понятными лишь посвященным. Речь шла как будто о сущих пустяках, многие из которых казались даже бессмысленными вне определенной среды, — и, однако, все это, вместе взятое, дополняло поразительно яркое проявление того, что они отчетливо видели, хотя и называли расплывчатым словом «дух» Содружества. До изгнания Южная Африка составляла неотъемлемую часть этого целого. Карл Ван Ас вспомнил свою последнюю поездку в Организацию Объединенных Наций. До той поры изгнание было лишь чисто политической акцией. Но в Нью-Йорке и позднее в Вашингтоне он в полной мере осознал его значение. На первый взгляд ничто как будто не изменилось. Никто не допускал прямых выпадов или грубостей — даже представитель афро-азиатских государств, который предлагал исключить их страну из Организации Объединенных Наций. Все только ясно давали понять, что Южная Африка уже не является членом их команды. Много раз ему случалось заходить в комнату, где шел шутливый или серьезный разговор; появление его замечали, но тут же делали вид, будто он для них не существует. Его присутствие игнорировали даже белые члены Содружества — австралийцы, новозеландцы, канадцы; англичане скрывали свои чувства более искусно, но даже их смущало его присутствие.

Услышав скрип двери, он поднял глаза и увидел свою секретаршу, высокую, не очень красивую, но поражающую своей животной чувственностью девицу. У нее были резкие черты лица и крупная, ширококостная фигура типичной крестьянки. Ван Ас не любил свою секретаршу и даже не давал себе труда скрывать это. Она стояла во главе группы молодых экстремисток, которые требовали оскоплять всех мужчин, вступающих в интимные отношения с женщинами других рас. Ван Ас знал, что пренебрежение, которое он даже не пытался скрывать, как ни странно, породило в ней горячую симпатию к нему. Между ними в самом деле не было ничего общего — даже взаимного притяжения противоположностей. Она не любила думать, не любила читать, не выказывала ни малейшего интереса к тому, что происходит в мире. Закончив рабочий день, она приходила домой, переодевалась и тут же шла на пляж, где вместе с подругами валялась на песке, подставляя лучам солнца натертое маслом тело, так чтобы оно покрылось ровной позолотой загара. Затем они расходились по домам; непомерно много ели, непомерно много пили и предавались плотским утехам, чтобы чувствовать пульс жизни. Так идут дни, почти не отличаясь друг от друга… Он подавил в себе закипающее чувство возмущения всем, что воплощала для него эта девица. В его душе даже шевельнулось легкое сомнение: может быть, он несправедлив к ней, может быть, его негодование порождено одиночеством, сознанием того, что он отрезан от всего мира — и как отдельная личность, и как гражданин страны. Ведь в сущности— если не принимать всерьез ее пропаганду оскопления — она никому не причиняет зла.

— К вам пришел служащий из отдела картотек, — доложила секретарша.

— Он принес все, что нужно?

— У него с собой два туго набитых портфеля.

— Отлично. Угостите его чашкой кофе, и пусть он обождет немного. Если я задержусь у доктора Снеля больше, чем на пять минут, позвоните. Понятно?

— Да, сэр. — Она бросила быстрый взгляд на свои часы и вышла.

Ван Ас поднялся, открыл потайную дверь и, пройдя через узкий коридорчик, очутился перед кабинетом доктора Людвига Снеля, начальника управления внутренней безопасности в провинции Наталь. Постучавшись, Ван Ас вошел. В комнате было не то что прохладно, но попросту холодно: Снель всегда ставил ручку кондиционера в крайнее положение.

Снель был человек высокого роста, костлявый и седовласый, с изборожденным морщинами, словно дубленым лицом. Казалось, он всегда был в полном изнеможении. Только в его необычайно лучистых глазах светилась жизнь.

— Я слушаю вас, Карл.

На какой-то миг Ван Асу почудилось, будто он снова слышит голос Яна Смэтса.

— Вы сказали, чтобы я заглянул к вам сегодня утром, сэр.

— Ах, да.

Снель вытащил какое-то письмо из кипы бумаг, лежавших на столе, и пододвинул его к Ван Асу. Тот взял письмо и, читая его на ходу, подошел к окну. Машинально он повернул ручку кондиционера с «холодно» на «прохладно». Он знал, что речь пойдет об этом письме. Поздно вечером ему звонил личный секретарь министра. Прошла целая неделя после убийства человека, именовавшего себя Хансом Кэтце, но на самом деле оказавшегося Вестхьюзеном, — человеком, которого более года тому назад зарегистрировали «цветным», — но до сих пор в расследовании этого дела не достигнуто никаких результатов. Туземец, который был вместе с Кэтце-Вестхьюзеном, бесследно исчез, и это обстоятельство порождает серьезное беспокойство в стране, з партии и даже в правительстве. Насколько министру известно, в руки полиции попал пропуск этого туземца — Ричарда Нкози. Поэтому министр не в состоянии понять, почему этот туземец до сих пор не задержан. Нескольких заднескамеечников убедили не поднимать этот вопрос в парламенте до истечения недели. Министр предполагает, что этот срок окажется достаточным для расследования.

Карл Ван Ас положил письмо на стол, и Снель небрежным движением водворил его на прежнее место. Он не желает признавать важность этого письма, угадал Ван Ас. Более того, он выражает открытый протест. Ван Ас почувствовал сильную симпатию к Снелю — одному из немногих государственных служащих, которые выросли под руководством Яна Смэтса. В те дни белый человек боролся за нечто большее, чем спасение своей шкуры, — и весь мир с уважением прислушивался к голосу страны, чьим рупором были Смэтс и Хофмейер. Именно потому, что Снель и несколько его единомышленников сравнивают те времена с этими, именно потому, что они не скрывали и не скрывают своего мнения от властей предержащих, их и перевели из Претории и Кейптауна, где они занимали важные посты, в такое захолустье, как Наталь. И вот теперь этот Снель, который некогда сосредоточивал в своих руках больше власти, чем многие члены кабинета, кроме самых влиятельных, вынужден сносить упреки политикана, не видящего дальше собственного носа и защищающего лишь свои корыстные интересы.

— Я полагаю, вам уже известно об этом письме, — пробурчал Снель.

— Да, сэр. Вчера вечером мне звонил секретарь.

— Типичная глупость! — Снель даже не скрывал своего презрения.

— Извините, сэр.

На лице Снеля показалось слабое подобие улыбки.

— Вы тут ни при чем, молодой человек… Интересно, долго ли вы еще сможете— я пользуюсь вашим любимым выражением — «избегать неприятностей»?

— Не знаю, — спокойно ответил Ван Ас. — Думаю, столько времени, сколько мне будет надо.

— Ну что ж… Только не поддавайтесь моему влиянию, молодой человек. В конце концов мы потерпели неудачу: это и привело к нынешнему положению вещей. Мне было бы досадно, если бы я вообще утратил влияние на вас, но каждый раз, когда я говорю что-нибудь неприятное, помните, что мы потерпели неудачу. Если бы не это, они бы не пришли к власти и страна двигалась бы другим курсом.

— Некоторые утверждают, что наш нынешний курс неизбежен.

— Возможно, они и правы, молодой человек. Я только знаю, что во время войны— правда, недолго, всего несколько месяцев — существовало сильное тяготение к единству всех рас. Я был тогда в самом центре событий. Знал все закулисные дела кабинета, ибо участвовал в его заседаниях, а к некоторым из этих закулисных дел даже приложил руку. Но когда наступил решительный момент, я, как и остальные, спраздновал труса. Мы все тогда сплоховали — все, кроме одного. И мы все не решались даже обсуждать существо наших опасений…

— А этот единственный человек, сэр?

Снель покачал головой.

— Члены кабинета не имели права публично излагать свои взгляды. Смэтс категорически запрещал нарушать это правило. И мы все — и правительственные служащие, и политические деятели — подчинялись его требованиям, даже те, кто не разделял его точки зрения или впоследствии отошел от него… С тех пор прошло много времени, и я часто раздумываю: что же, собственно, было причиной наших страхов. И знаете ли, по сей день я не могу дать ясный ответ на этот вопрос. Опасались ли мы полного перехода политической и экономической власти в руки африканцев? В какой-то мере, да. Может быть, мы чувствовали за собой вину и страшились, чтобы они не поступили с нами так же, как мы с ними? Да, и такое опасение у нас было. Может быть, мы отступили перед угрозой хаотического смешения рас? В этом я как раз не уверен. В конце концов цветные обязаны своим существованием прежде всего нам, белым. Мы главные виновники смешения рас, и если мы нуждаемся в защите, то только от самих себя, а не от черных. Никто из нас не предполагал в те дни, что устранение расового барьера неминуемо повлечет за собой массовое смешение рас. Кое-кто лишь сыграл на ревности белого самца, который хотел обезопасить себя от посягательств на белую женщину и в то же время требовал свободы для себя. В сближении с черной женщиной для него было что-то особо волнующее, поэтому достаточно было намека, что и белая женщина может найти что-то особо волнующее в сближении с черным мужчиной. Запретный плод сладок. — Снель улыбнулся задумчивой, мечтательной улыбкой, смягчившей суровое выражение его лица. — Я до сих пор не могу забыть, как меня взволновало сближение с первой черной девушкой в дни моей молодости… В этом было что-то таинственное, недозволенное, обострявшее наслаждение. Думаю, что и теперь все осталось по-прежнему, несмотря на эти глупые новые законы.

— Да, дело обстоит почти так же, как прежде, — согласился Ван Ас. — Только стало труднее.

— Из-за этих законов?

— Частично, да. Но главным образом потому, что женщины изменились. Насколько я могу судить, в те времена они были уступчивее…

Мягкая улыбка сбежала с лица Снеля. Он заговорил серьезным, деловым тоном:

— Мы сами своими действиями воздвигаем стену ненависти… Ну, а теперь вернемся к нашей работе.

— Приехал человек из Претории с досье Нкози, — так же деловито ответил Ван Ас. — Все, кто значится в натальских картотеках, — на месте, никто из них не исчезал. Я подозреваю, что тот, кого мы ищем, скрывается под чужой фамилией: это, естественно, затрудняет наши розыски. Но я все-таки хочу попытать удачи, сэр.

— Хорошо. Оставьте все другие дела.

— Мне понадобится максимальная помощь и содействие полиции.

— Я переговорю с комиссаром.

— Благодарю вас.

В кабинет вошла секретарша Снеля; в руках у нее был поднос с письмами. Ван Ас знал, что одна из ее обязанностей — доносить местному партийному комитету обо всем, что тут делается, и поэтому не проронил ни слова в ее присутствии. После того как она закрыла за собой дверь, Ван Ас подошел к окну и переключил кондиционер на «холодно». Снель углубился в чтение только что полученной партии писем и даже не заметил его ухода.

Возвратившись в свой кабинет Карл Ван Ас позвонил секретарше и велел ей пригласить посетителя. Рядом с этим щуплым, узкоплечим, бледным человечком в очках с массивной оправой и толстыми стеклами, золотисто-смуглая Анна де Вет казалась настоящей амазонкой. У него был вид заурядного мелкого конторского служащего. В этот миг, когда он стоял возле девушки, его даже трудно было назвать человеком: скорее, он походил на какого-то белесого, сморщенного слизняка.

Этот контраст раздражал Карла Ван Аса.

— Благодарю вас, мисс Анна де Вет. Вы свободны, — сказал он с металлом в голосе.

Всякий раз, когда он называл ее мисс де Вет, она вздрагивала, как от удара. В ее глазах появилась обида, а затем гнев. Она резко повернулась и выбежала из кабинета.

Он протянул человечку руку и жестом пригласил его сесть.

— Ну? — сказал Карл Ван Ас.

— Ох, и задал же нам работы этот ваш кафр Нкози! — голос у человечка был слабым, визгливым, однако в нем чувствовалась властность.

Он открыл один портфель и вытащил из него лачку досье. Эти досье он аккуратно положил слева от себя, на стол. Затем открыл второй портфель и достал из него еще пачку, которую положил справа.

— Здесь у меня все, — проговорил он, переводя взгляд с одной пачки досье на другую. Затем из внутреннего кармана пиджака он вытащил какой-то конверт со штампом и достал из него пропуск на имя «туземца Ричарда Нкози». Ловкими движениями пальцев он открыл пропуск на странице, где была приклеена фотография и сообщались основные данные о «туземце Ричарде Нкози». Этот пропуск он положил на стол, между двумя пачками досье. — Здесь у меня все, — повторил он.

— Поддельный? — спросил Ван Ас.

— Нет, сэр! — человечек оскалил свои гнилые желтые зубы, выражая невольное восхищение. — Документ подлинный; в него только внесено несколько исправлений, но даже эксперт не обнаружил бы ничего подозрительного.

— Но вы обнаружили?..

— Вы льстите мне, мистер Ван Ас. Я тоже ничего не заметил. Я просмотрел документ, сверил его с личной карточкой и убедился, что все в порядке.

— Но…

— Понимаю, сэр. Исправления были сделаны не только в пропуске, но и в личной карточке, так что все совпадает — вплоть до последней запятой и точки.

— Тогда как же вы раскрыли подделку?

— Благодаря этим досье, сэр! В них хранятся исходные документы. На основании этих исходных документов и составляется личная карточка каждого туземца. Вы знакомы с этой формой, сэр?

— Боюсь, что нет.

— Я удивлен. Я знаю, что большинство людей не имеет никакого представления о нашей работе, но я думал, что все сотрудники управления безопасности достаточно хорошо осведомлены о ней. В наших досье содержатся копии метрических свидетельств, школьных справок, старых пропусков, разрешений на выезд, на поступление на работу, видов на жительство, налоговых квитанций и так далее. Поэтому мы можем вам сказать не только время и место рождения туземца, но и многое другое: сколько классов он окончил, когда впервые поступил на работу и какое жалованье получал; мы также можем вам сообщить, с точностью почти до часа, когда он выехал из своей деревни или локации, когда он прибыл на место своего назначения и долго ли он там оставался. Итак, в этих досье отражено почти все, что происходит с туземцем с момента его рождения и до момента смерти. Все важные события в его жизни обязательно заносятся в эти досье.

— Вы занимаетесь только туземцами? — спокойно осведомился Ван Ас.

Человечек снова осклабился.

— Нет, сэр. Скоро наступит время, когда мы сможет давать исчерпывающие сведения о каждом гражданине этой страны. Естественно, что разработанная нами система контроля над туземцами наиболее совершенна. Ведь мы шлифуем ее уже давно. Но предоставьте нам некоторое время — скажем, два года, — и мы распространим нашу систему на всех: по нашим досье можно будет проследить жизнь каждого человека буквально по дням. К сожалению, нам мешает недостаток помещения. Мы занимаем самое большое правительственное здание, ко и его не хватает: мы задыхаемся от тесноты. Но это уже наше внутреннее дело.

— Я уверен, что вы можете рассчитывать на расширение.

— О да. Конечно, мы получим дополнительную площадь. Они слишком сильно нуждаются в нас, чтобы отказать в нашей просьбе. Но я был бы вам признателен, если бы вы никому не рассказывали о том, что мы создаем такую совершенную систему контроля не только над туземцами, но и над всеми остальными. Не знаю почему, но большинство людей остерегается правительства, собирающего полные сведения об их жизни. Лично я не вижу в этом ничего предосудительного.

— Да. До тех пор, пока вы не нарушаете закон, — пробормотал Ван Ас.

— Но есть же люди, которые строго соблюдают закон…

— Да, — поспешно перебил его Ван Ас, — есть и такие…

Человечек внезапно замкнулся в себе, и Ван Ас почувствовал, что имеет дело с острым, проницательным умом.

— Извините, я надоел вам своими разговорами, — сказал человечек.

— Ничего подобного. Может быть, только немного огорчили.

Теперь он почти физически ощущал, с каким напряжением работает ум человечка. Вот что недоступно никаким Аннам де Вет, и вот чего они постоянно недооценивают.

— Вы тоже из тех, что остерегаются? — спросил человечек.

— Допустим, — уклончиво ответил Ван Ас.

Послышался сухой, дребезжащий смешок.

— Тогда у вас есть высокопоставленные единомышленники. Всего два дня назад мой шеф получил серьезный нагоняй от одного из влиятельнейших членов кабинета, который узнал, что и на него заведено обстоятельное досье.

— И что же? — заинтересовался Ван Ас.

— Да ничего, — улыбнулся человечек. — Он хотел, чтобы мы уничтожили его досье, но мы никогда этого не делаем… Я знаю, что вы думаете, мистер Ван Ас. Вы опасаетесь, как бы кто-нибудь не воспользовался содержимым этих досье, чтобы получить колоссальную власть. Ну что ж, и на это есть ответ: на него тоже будет заведено досье.

— Которое можно уничтожить или подделать?

— Вы вспомнили о подделке личной карточки?

— Да.

— Неужели вы не видите, как это замечательно! Дело, которым вы занимаетесь, заставило нас проверить все личные карточки. Наши счетные машины работают и ночью и днем; всего несколько лет назад такая проверка была невозможна, а теперь ее можно выполнить за сравнительно короткое время — от трех до шести месяцев. Тем временем мы успеем разработать меры, исключающие возможность подобных подделок. И сможем довольно точно установить, когда именно были сделаны исправления в личной карточке.

— А заодно и выяснить, кто именно работал в отделе, когда были сделаны исправления?

— Вы попали в точку.

После недолгого колебания Карл Ван Ас посмотрел прямо в глаза человечку.

— Не поймите меня превратно… Но кто ведет досье на таких людей, как… вы или ваш шеф?

Человечек опустил голову так низко, что подбородок едва не уперся в грудь. Через полминуты он, наконец, поднял голову, снял очки и стал тщательно вытирать их платком, не сводя с Ван Аса своих бледных, словно выцветших, близоруких глаз. Вид у него был самый беспомощный.

— Вы затронули наше больное место, мистер Ван Ас, — сказал он раздумчиво. — Среди нас есть горсточка людей, на которых никто не ведет досье. Мы храним документы, но мы выше их, потому что наши фамилии не занесены в картотеки. — На его растерянном лице заиграла странная улыбка. — Это меня так беспокоит, что иногда я даже просыпаюсь по ночам.

Человечек надел очки, и его ум снова принялся за свою напряженную работу. Ван Ас почувствовал, как в его душу закрадывается жгучий страх, — страх, который казался глупым и совершенно беспочвенным в присутствии этого интеллигентного человечка с гнилыми зубами.

Человечек посмотрел на часы.

— Мой самолет улетает через час. Пора приступать к делу.

— Итак, мы остановились на подделке.

— Это было задумано чрезвычайно просто и умно, — сказал человечек. — Подменили не пропуск, а его владельца. Тот, кого вы разыскиваете, тот, чья фотография вклеена в пропуск, — вовсе не Ричард Нкози. Согласно имеющимся в деле документам, подлинный Ричард Нкози умер пять лет назад; его пропуск использовался по крайней мере дважды — и каждый раз фотографии заверяли в отделе картотек. Фотографию последнего Ричарда Нкози заверили два месяца назад, и это мог сделать только один из нас — тот, на кого не ведется досье… Взгляните! — Он открыл папку и пододвинул ее к Ван Асу. Дождавшись, когда Ван Ас просмотрит ее содержимое, он дал ему еще одну папку. Ван Ас изучал досье за досье и постепенно составлял себе все более и более ясное представление о том, как подпольная организация использовала фамилию и пропуск покойного.

Первый владелец поддельного пропуска исчез, не оставив никаких следов. Но записи сохранили его фамилию, сведения о его родителях и о нем самом. Выведенные красивым, аккуратным почерком донесения наталкивали на мысль, что он выехал за границу и, вероятно, отправился в какое-нибудь коммунистическое государство для изучения методов партизанской войны. Запечатанное распоряжение гласило, что это опаснейший человек, чье возвращение таит в себе серьезную угрозу, поэтому во все въездные пункты разосланы его фотографии с приказом открывать огонь, как только он будет замечен. На снимке был запечатлен довольно смирный на вид и как будто не очень толковый молодой человек с заспанными глазами и пухлым лицом; ему, видимо, только что исполнилось тридцать. Предки его, как свидетельствовали записи, принадлежали к племени коса; но то, что несколько их поколений жило в городе, вытравило из его облика все характерные черты этого племени; у него была теперь ничем не примечательная наружность одного из миллионов людей, обитающих в мутных заводях городов. Опасный человек, враг государства — таков был первый Лжеричард Нкози, которого в действительности — как было установлено методическими разысканиями отдела картотек — звали Вальтером Малэнги.

Второй Лжеричард Нкози был одним из переходных расовых типов; чтобы решить, к какой расе отнести подобных людей, к цветным или к черным, регистраторам приходится иногда бросать монету. Этого записали цветным, и, поскольку, он пользовался относительной свободой передвижения, подпольная организация остановила на нем свой выбор и назначила его связным. Он был схвачен, приговорен к смерти и казнен под фамилией Джона Фэрстера, диверсанта и террориста, — и вот только теперь, через два года после казни, было установлено, что он пользовался документами Ричарда Нкози.

Человечек подтолкнул к Ван Асу последнюю папку.

— Вот тот, кого вы ищете. К сожалению, сведения о нем весьма скудные. Дата рождения, имя, фамилия… Его отец был важным индуной, вождем племени. Звали этого вождя Дьюбом, а сына его зовут Ричардом. Вот почти все, что мы о нем знаем. В те времена, когда они возвратились в Наталь, картотек не вели, поэтому у нас нет никаких сведений о нем, так же как и о тысячах других. Человек, который занимался делами туземцев в этой провинции, умер. Вот отчего о последнем Ричарде Нкози нам известно только то, что его подлинное имя и фамилия — Ричард Дьюб…

Спокойствие! Спокойствие! — сказал себе Карл Ван Ас, уставясь на лист бумаги и стараясь овладеть собой.

— У вас нет даже его фотографии? — спросил он осторожно.

— Есть только копия в личной карточке.

Ван Ас протянул руку, и человечек пододвинул ему пропуск.

Прежде чем взглянуть на фото, Ван Ас постарался взять себя в руки. Он знал заранее, что увидит, но на всякий случай нажал звонок, вызывая секретаршу. И только после того как услышал ее шаги и убедился, что внимание человечка отвлечено ее приходом, Ван Ас посмотрел вниз. Ожидания его сбылись, и все-таки его пронзила нервная дрожь. Если бы человечек не смотрел на Анну де Вет, он непременно заметил бы его волнение. Да, он знает последнего Ричарда Нкози!..

Когда он поднял глаза, человечек улыбался.

— Я знаю, что вы, сотрудники управления безопасности, — народ хитрый. Разумеется, прежде чем приехать сюда, я заглянул в ваше досье и познакомился с вашим послужным списком. Если вы хотите что-нибудь скопировать, нет надобности прибегать к уловкам. Обещаю никому не говорить ни слова о том, что я увижу или услышу в этой комнате.

Карл Ван Ас скрыл свое облегчение под широкой улыбкой.

— Боюсь, вы нас переоцениваете. Я только хотел, чтобы мисс де Вет сняла копию с того немногого, что у вас имеется в деле Дьюба. — Он передал папку с единственным листом бумаги своей секретарше. Мисс де Вет быстро переписала все данные в свою записную книжку. Затем он подтолкнул к ней пропуск. — И это тоже.

Теперь он с сияющим лицом смотрел на человечка, как всегда спокойный и уверенный в себе.

— Насколько я понимаю, у полиции есть фотокопии?

— Ужасно плохие. По ним его не опознала бы и родная мать.

— Тогда нужно снабдить их другими.

— Совершенно верно. В вашем голосе внезапно зазвучала уверенность.

— Я выяснил все необходимые обстоятельства.

— И знаете теперь, что делать?

— Думаю, да.

— Вы знаете, что в Претории очень обеспокоены этим делом?

— Знаю.

— Тогда у меня все. — Человечек поднялся.

— Может быть, останетесь на обед? — предложил Карл Ван Ас.

Человечек покачал головой.

— Спасибо за любезное приглашение, но мне предстоит еще долгий полет, а завтра будет трудный день. Я хотел бы возвратиться как можно скорее. Еще раз спасибо! — Он уложил папки в портфели.

— Машина готова? — спросил Ван Ас у своей секретарши.

Та кивнула.

Человечек пожал руку Ван Асу и пошел вслед за рослой золотисто-смуглой девушкой. В дверях он остановился и, обернувшись, сказал Ван Асу:

— Удачной охоты!


2
Удачная охота!

Ничего себе, удачная охота! Душу Карла Ван Аса затопила волна горькой удрученности, смешанной с возмущением, которое не было направлено против кого или чего-либо в частности и поэтому грозило разрастись до необычайно больших размеров. Но через некоторое время, как всегда, он овладел собой и его рассудок одержал верх над чувствами. Безотчетная тоска, разумеется, оставалась, но он уже привык к ней.

Ричард Нкози — Ричард Дьюб. Ричард Дьюб — третий Лжеричард Нкози, как его называл этот человечек из отдела картотек. Он вспомнил Ричарда Дьюба таким, каким он его знал. Невысокий, на удивление спокойный африканец, наделенный тонкой художественной натурой. Правда, когда живешь в Париже, кажется, что все люди наделены тонкими художественными натурами. Ясный, прямой взгляд, которым посмотрел на него Дьюб, когда они знакомились… Как звали эту маленькую француженку, которая привела его туда?.. Неважно. Важно другое: Дьюб был там и, видимо, чувствовал себя как рыба в воде. Это была одна из тех многолюдных артистических вечеринок, где почти все гости напиваются до потери сознания, а молодым дипломатам приходится следить за каждым своим шагом из боязни, как бы их не скомпрометировалакакая-нибудь слишком уж настойчивая хорошенькая мисс. Публика была довольно разношерстная — смешение всех типов, цветов и рас; добропорядочные старейшины голландской реформистской церкви в Претории несомненно ужаснулись бы, если б узнали, что кое-кто из их блистательных молодых людей посещает подобные сборища! Шумливость и несколько чрезмерная самоуверенность индийцев и африканцев из Западной Африки выгодно оттеняли сдержанное спокойствие Дьюба, который явно чувствовал себя свободнее и уверенней, чем другие темнокожие гости. Ни капли заносчивости — и в то же время никакого мнимого смирения или раболепия. Его молодая спутница — как же, черт побери, ее звали? — узнала Дьюба и промурлыкала «Ричард» так ласково, что ревность кольнула его в самое сердце. Но она все-таки познакомила их друг с другом, спасибо ей хоть за это.

Ван Ас откинулся назад и закрыл глаза, пытаясь воскресить их встречу во всех подробностях.

Молодая француженка — как же, черт возьми, ее звали? — вскоре увидела какого-то своего знакомого и оставила их вдвоем. О чем они тогда говорили? Ужасно трудно вспомнить через столько лет! А сколько, интересно, прошло лет — семь или восемь? Память отчетливо сохранила лишь спокойствие, которое излучал Дьюб и которое как будто обволакивало их обоих, да еще сильное чувство симпатии, охватившее их в тот самый миг, когда они взглянули друг на друга и обменялись первыми словами. Они были единственными южноафриканцами на этой вечеринке. И хотя они встретились впервые, и хотя между ними стояло различие рас и общественного положения, — одно то обстоятельство, что оба они были южно-африканцами, породило какую-то редкую, удивительную близость, отделившую их от всех других. То, что они родились в одной стране, видели один и тот же восход над горами и холмами, где протекала их жизнь, видели один и тот же туман, клубящийся белым паром в долинах, роднило их и делало непохожими на все человеческие существа, происходящие не из Южной Африки.

В их встрече с Дьюбом было что-то необычное, что-то похожее на первооткрывание… События восьмилетней давности, хранившиеся в таинственных запасниках памяти, стали смутно проступать сквозь туман… Он упомянул в разговоре об этой их южноафриканской общности и о том, что он как будто совершает первооткрывание. И вдруг так же отчетливо, как и в ту давнюю ночь, через бездну времени и пространства, через множество незначительных событий, которые произошли в его жизни с тех пор, до него донесся голос его тогдашнего собеседника: «Но нам придется подождать, пока Южная Африка не осознает все непреходящее величие нашей южноафриканской общности: такова трагичная ирония судьбы, не правда ли?»

Теперь все озарилось ясным светом; достаточно, казалось, было вспомнить голос Дьюба, чтобы в памяти воскресла та неповторимая ночь. Теперь он мог припомнить мельчайшие подробности: и как Дьюб выглядел, и как он был одет, и его жестикуляцию, и тембр голоса, и складки вокруг рта, и смущающую прямоту взгляда… И теперь он мог припомнить имя девушки — Моника, — такое же милое и заурядное, как его обладательница.

Они говорили на излюбленную тему южноафриканцев, встречающихся за границей: о Южной Африке и южноафриканцах и, разумеется, о цвете кожи. Он был сражен замечанием Дьюба о том, что южноафриканцы только тогда осознают свою общность, когда покидают Южную Африку. Это было сказано мягко, без намека на осуждение. И все же Ван Ас был глубоко задет и обезоружен этим замечанием. После этого разговор принял обычный светский характер: оба собеседника догадывались о возможности сближения, но один из них ждал, когда другой сделает первый шаг, а тот не находил в себе достаточной решимости.

На следующий вечер, узнав у Моники адрес, Ван Ас прошел через площадь Сен Сюльпис и поднялся по узенькой улочке Сервандони до самой вершины холма, где находился покосившийся старый дом. Ван Ас уже стоял на площадке четвертого этажа, возле двери студии, но в последний миг мужество изменило ему, и он спустился вниз, так и не постучав. Затем он стал прогуливаться вдоль обветшалых домов, надеясь, что Дьюб спустится из своей квартиры и они смогут продолжить случайное знакомство. Но свет в окнах студии не гас; Дьюб так и не вышел. Обитатели этой узенькой улочки стали поглядывать на Ван Аса с подозрением, и ему пришлось ретироваться… И вот теперь художник Ричард Дьюб превратился в Ричарда Нкози — члена подпольной организации, которого разыскивает полиция.

Ван Ас поборол прилив усталости, встал и снова направился через темный коридорчик к кабинету доктора Снеля. На полпути он остановился, застыл в глубокой задумчивости, затем резко повернулся и пошел обратно к себе.

Ричард Дьюб — художник, Ричард Дьюб — подпольщик. Деньги, которые неожиданно стали находить у арестованных, — свидетельство того, что подпольная организация располагает теперь достаточными средствами, — все это могло означать лишь одно: Дьюб привез в страну деньги. И прибыл он, несомненно, со стороны моря.

Ван Ас снял трубку и позвонил начальнику натальской политической полиции.

— Джепи? Это Карл Ван Ас… Да. Пришлите ко мне этих двоих парней, которые видели Кэтце-Вестхьюзена… Да. Я полагаю, что нашел ключ… Нет. Пришлите их немедленно. Этот туземец, вероятно, привез деньги; он высадился с моря. Я хочу поехать туда вместе с ними… Да… превосходно. До свидания.

Не успел он положить трубку, как его осенила догадка: если Дьюб привез деньги, а Кэтце-Вестхьюзен его сопровождал, стало быть, Кэтце-Вестхьюзен тоже агент подпольщиков. Ведь он белый человек, а его объявили цветным — вот он и отомстил, поступил на службу к подпольщикам. В свое время, в самый разгар скандала с Вестхьюзеном, доктор Снель предположил такую возможность. Он, Ван Ас, подумал тогда, что старик хватил через край, в конце концов это лишь личная трагедия одного человека, но, оказывается, старик прав. Вестхьюзен стал Кэтце, а Кэтце-Вестхьюзен был проводником человека, который высадился с моря.

Он снова наврал номер начальника натальской полиции.

— Это опять я. Мне нужна подробная информация обо всех, с кем Кэтце-Вестхьюзен встречался за последние три месяца. Повторяю: обо всех — без исключения… Да… Кем бы они ни были… Да… Старик как в воду смотрел… Хорошо! Считайте это своей первоочередной задачей… Нет, нет, пока еще не могу сказать. Но если вы дадите мне сведения обо всех, с кем только он имел дело, среди них непременно окажется человек, через которого он был связан с подпольем. Главное в том, чтобы опознать и найти этого связного… Да, у меня нет никаких сомнений в том, что он был их сообщником… Этого я пока еще не знаю: по-моему, пока нет никакого смысла убивать агента подпольщиков, во всяком случае — явного смысла. Но в этом, безусловно, что-то кроется… Да… Да… Как можно скорее и сразу же по мере поступления. Не пренебрегайте никакими подробностями. Счастливо.

Он по привычке навел порядок на столе, запер ящик с секретными документами и принял ванну. О том, где он будет, он предупредил секретаря.

После обеда он заехал домой и сменил безукоризненно сшитый городской костюм на походную одежду цвета хаки и прочные башмаки, какие носят буры. В тот миг, когда он застегивал патронташ, ему позвонила Анна де Вет и сказала, что в его распоряжение прибыли двое патрульных. Он велел передать им, чтобы они обождали.

Через пять минут он был уже в управлении. До его прихода Анна де Вет, видимо, флиртовала с патрульными. Когда он пожимал им руки, они все еще никак не могли освободиться от власти ее чар. Это его покоробило, он невольно сравнил их с кобелями, а ее с сукой. На какой-то миг жизнь в этой комнате свелась к непреодолимому, примитивному половому инстинкту — и в таком убогом виде она была невыразимо отвратительна. По лицу его скользнула тень отвращения.

Анна де Вет уловила это выражение, но истолковала его превратно. Ревнует! — обрадовалась она. Наконец-то ревнует. Пусть хоть чуть-чуть — этого достаточно! Вполне достаточно для начала!.. В походной одежде он выглядит сущим африканером. Вот он, истинный Карл Ван Ас, истинный потомок Поля Ван Act и его жены Эльзи, которые в рядах небольшого, но славного отряда отправились на покорение дикой страны и своим самопожертвованием и кровью освятили рождение этого народа. В тот день, когда он откроет себя заново и повернется спиной ко всему, чем сейчас дорожит, она будет рядом с ним и в миг спокойствия и душевной гармонии, может быть, после любовных ласк, расскажет ему о его прапрадеде Поле Ван Асе и Эльзи Безюйденхут; один из ее предков оставил дневник, рассказывающий о встрече Поля Ван Аса и Эльзи в дни Великого похода, о том. как расцвела их любовь, как они поженились и как Поль погиб в битве при Вегкопе… Когда-нибудь она покажет ему этот дневник. Но не сейчас, только после того, как — благодаря ей — он вернется в лоно родного народа. Эту тайну она скрывала уже давно, почти три года, которые минули с тех пор, как он вернулся на родину и она стала работать его секретарем. Все это время она только наблюдала и ждала…

Она машинально запомнила его распоряжения и на прощанье наградила патрульных еще одной ласковой улыбкой. Затем она осталась одна.

Зазвонил телефон, и мисс Анна де Вет стала отвечать сугубо деловым тоном, быстро и четко.



— Вот это самое место, — проговорил Лоув, первый патрульный. Он вел машину и отвечал на все вопросы, но за время их долгой поездки Ван Ас убедился, что среди этих двоих полицейских верховодит не он, а его товарищ, невысокий молчаливый человек. Старшим по должности был Лоув, но во всех важных случаях он оглядывался на товарища, ожидая от него молчаливого подтверждения. И когда он промолвил: «Вот это самое место», — он тоже обернулся в ожидании утвердительного кивка.

Ни на самой дороге, ни на ее обочине Ван Ас не увидел никаких следов встречи двоих патрульных с Кэтце-Вестхьюзеном и Нкози-Дьюбом. Я не имею права скрывать от Снеля то, что знаю о Дьюбе, — неожиданно мелькнуло у него в голове. Он поймал на себе любопытный взгляд полицейских: они смотрели на него так, словно ждали какого-то чуда. Как живучи предрассудки! — подумал он, мысленно усмехаясь.

— Расскажите мне снова, как это было, — велел он.

Пока они ехали в автомобиле, Лоув уже рассказал ему обо всем; теперь то же самое, только более связно, ясно и точно, с упоминанием подробностей, отсутствовавших в рассказе Лоува, повторил второй полицейский. Выслушав его, Карл Ван Ас составил себе полное представление о происшедшем. Дьюб превосходно сыграл свою роль, чего нельзя сказать о Кэтце-Вестхьюзене.

— Что вас насторожило?

— Поведение Кэтце — теперь, правда, мы знаем, что он вовсе не Кэтце. Он вел себя как-то странно…

— Помнишь, у тебя были подозрения, — вмешался Лоув.

— Это уже потом.

— А как выглядел туземец-кафр? — спросил Карл Ван Ас.

— Как вам сказать? Конечно, он был напуган и растерян, когда его разбудили. Но в нем не было ничего подозрительного.

— А вы обыскали машину?

— Быстро осмотрели ее еще до того, как туземец проснулся. Там не было ничего, кроме старого мешка с его барахлом.

— Заглянули в мешок?

— Нет. Много вонючих мешков видел я у кафров, но от этого несло так, что хоть нос затыкай, сэр!

Ну вот, теперь ты можешь совершить свое чудо, подумал Ван Ас. И спокойно, стараясь произвести наибольшее впечатление, он сказал:

— Этот мешок был набит деньгами. Думаю, что мы все трое не видели столько денег за всю свою жизнь.

— Allejesus![3] — воскликнул Лоув.

Второй полицейский был расстроен и мрачен.

— И я их упустил, — с горечью проронил он.

— Вы тут не виноваты, — успокоил его Ван Ас. — Такая вещь могла случиться с каждым из нас. Со мной, например. Откуда вам было знать?

— Ну, с вами бы этого не случилось, сэр, — сказал второй патрульный. — А этот туземец — крупная рыба?

— Да. Он высадился с моря: Кэтце-Вестхьюзен как раз и сопровождал его на случай встречи с патрулем.

— И я их упустил, — повторил полицейский с глубочайшим сожалением.

— Целый мешок денег, — пробормотал Лоув.

Вокруг них простиралась плоская, поросшая щетиной травы земля; странно было видеть этот клочок выжженной глины среди тропической растительности Наталя.

— А где дорога, которая ведет к берегу? — спросил Ван Ас. — Та самая, про которую вы рассказывали?

— Около мили отсюда, — ответил второй полицейский. — Только это скорее тропа, чем дорога. — Он опустил глаза и сжал кулаки.

Попадись тебе Ричард Дьюб, ты бы сейчас спустил с него шкуру! — подумал Карл Ван Ас. И сказал вслух:

— Должно быть, вы его рассмотрели как следует?

— Туземца? Полагаю, что да.

Неразговорчивый полицейский взорвался и выпустил заряд грязных, непристойных ругательств, не щадивших чи самого туземца, ни его мать, ни мать его матери, ни его отца, ни отца его отца. Тело у него вздрагивало, лицо исказила гримаса. И только излив свое дурное настроение, он немного успокоился.

— Извините! Я должен, был отвести душу, — невнятно проговорил он, избегая взгляда Ван Аса.

Карл Ван Ас подавил растущее отвращение. Он знал, что этот полицейский — куда более характерный представитель его народа, чем он сам, и Анна де Вет, и Лоув, и человечек из отдела картотек, и миллионы других. Но в этом не было ничего утешительного. Обычно загородные поездки помогали ему развеять тоску, но на этот раз все было иначе. Скоро действительность, олицетворяемая его народом, отнимет утешение, которое он черпает в открытом вельде[4]. Круг сужается, мелькнула тревожная мысль.

— Поехали, я хочу осмотреть эту дорогу.

Они снова забрались в машину и проехали по шоссе еще около мили. Затем они свернули налево, и машина запрыгала по ухабам, воспроизводя путь, проделанный Кэтце-Вестхьюзеном, когда он вез своего подопечного с деньгами. В одиноком домике, на расстоянии мили от берега, они нашли двух стариков, которые доживали здесь свой век вдали от всего мира. Старики встретили их неприязненно, но патрульные заверили Ван Аса, что они вполне лояльны. И дорога и берег были усыпаны камнями, которые мешали проследить путь Нкози-Дьюба, но, стоя возле моря, Карл Ван Ас составил себе поразительно точное представление о происшедшем. Сейчас самое важное, спокойно подумал он, — найти недостающее звено — того, кому передали Дьюба. И зашагал прочь от берега, избрав направление, которое, по его догадке, должны были избрать Кэтце-Вестхьюзен и Нкози-Дьюб.

Лоув хотел последовать за ним, но второй полицейский остановил его жестом.

— Мы ему сейчас не нужны. Он уже нашел то, что искал.

— Но ведь он только стоял и смотрел… — удивился Лоув.

— Ты что, слепой? — В голосе второго полицейского проскользнули нотки снисходительного презрения. — Я думаю, нам надо выехать на шоссе,

— Но…

— Он выйдет туда же.

— Если ты так считаешь… — с сомнением процедил Лоув.

— Поехали.

Прошел целый час, прежде чем полицейские увидели Ван Аса: он шагал по бесплодной, выжженной земле, направляясь к шоссе. Даже издали было заметно, какой он худой и высокий. Двигался он легким, проворным шагом, словно африканский леопард, и, казалось, чувствовал себя в этих диких, безлюдных местах как дома.

Когда он подошел к автомобилю, второй патрульный тронул руку Лоува, советуя ему помолчать. Ван Ас оглянулся назад — в ту сторону, откуда он только что пришел. Затем уселся в машину и бросил холодным, безучастным тоном:

— Поехали.

Всякий раз, когда от шоссе ответвлялась дорога или просто достаточно широкая тропа, он приказывал сворачивать на нее. Так они колесили весь день, пока уже под самый вечер, когда солнце висело над самым краем земли, не достигли, наконец, тропы, по которой ехал Кэтце-Вестхьюзен. Карл Ван Ас вылез из машины. Перед ним была стена сахарного тростника, которая поднималась выше машины. Карл Ван Ас прошелся взад и вперед, внимательно осматривая почву под ногами, и неожиданно увидел межу, футов в десять шириной, по которой мог бы проехать небольшой трактор, косилка или погрузчик. Он сделал несколько шагов вдоль межи, шаря вокруг себя глазами. Но хотя он не увидел и не нашел ничего подозрительного, его нервы, как тогда на берегу, напряглись, и какое-то древнее, необъяснимое чутье — может быть, инстинкт, сохранившийся с тех времен, когда человек был еще животным, — подсказало ему, что он отыскал место, где состоялась встреча Кэтце-Вестхыозена с подпольщиками. Он пристально осмотрелся кругом, как бы ожидая от земли и высоких побегов подтверждения своей догадке.

Как раз в это время, в машине, Лоув поглядел на часы и проворчал:

— Мы тут из-за него проторчим всю ночь.

— Ну и что?

— Я хочу домой.

— А ты знаешь, кто он?

— Конечно. Парень из безопасности. Зовут его Ван Ас.

Второй полицейский сокрушенно покачал головой.

— Ты бы хоть иногда заглядывал в газеты или слушал, что говорят люди. Этот «парень из безопасности», как ты выражаешься, пользуется большим влиянием, #ем любой другой человек в Натале и многие лидеры страны. Он был секретарем президента еще до того, как президент стал президентом; и он работал вместе с премьер-министром еще до того, как тот стал премьер-министром. Говорят, он любимец обоих. В последнее время министр иностранных дел несколько раз брал его с собой старшим консультантом, когда выезжал за границу.

— Тогда почему же он работает в этом учреждении?

— Так подготавливают людей для высоких постов. Перебрасывают их с места на место — и всякий раз с повышением.

— И все же я хочу домой.

— Неужели у тебя нет других желаний, кроме как спать со своей женой? Когда ты вернешься, она будет дома — и только теплее от ожидания. И зачем ты работаешь — ума не приложу… Так вот, знай: когда устраивают какой-нибудь важный прием или в страну приезжает высокопоставленный гость, его непременно приглашают в президентский дворец.

— Стало быть, он важная птица. Ну и что? Почему мы должны торчать здесь всю ночь?

— Неужели тебе хочется всю жизнь служить вшивым патрульным и каждые две недели отправляться в ночной наряд?

— Н-нет…

— Тогда пойми же, наконец, что одно его слово стоит дороже, чем двадцать представлений, которые напишет сержант.

— Смотри, он машет нам рукой.

— Поезжай. Только успокойся и не проявляй излишнего рвения. Говорят, что он дьявольски умен, — и я сам теперь в этом убедился. Так что помалкивай и слушай!

— Хорошо, — угрюмо согласился Лоув.

Ван Ас сел в машину и приказал ехать вдоль межи, разделявшей две плантации тростника. Через несколько миль, за небольшой водокачкой, они увидели развилку: одна тропа вела к большому дому, другая — плавно поднималась обратно к шоссе.

Ван Ас был в недоумении. Он не сомневался, что передача Дьюба-Нкози состоялась на краю сахарной плантации. Но почему именно там!

— Ну что ж, — сказал он, — на сегодня, кажется, все. Теперь можно ехать назад. Спасибо вам обоим за помощь.

К этому времени солнце уже скрылось за натальскими холмами, и земля купалась в тусклых отблесках света, в котором было что-то нереальное. Здесь сумерки наступают сразу, без той медлительной ласковости, с какой они разливаются по трансваальскому плато, где ночь, как и весна, наступает с мягкой постепенностью. Кажется, будто кто-то повернул выключатель. Солнце село, но его лучи все еще золотят землю, и вдруг — щелк: сиянье погасло, все погрузилось в мрак.

Лоув включил фары. Автомобиль сделал несколько рывков и помчался со скоростью шестьдесят миль в час. Мотор перешел на ровное, негромкое урчание. Ван Ас вылез около управления безопасности.

— Я бы хотел, джентльмены, — сказал он, — чтобы завтра вы выполнили одно мое поручение. Оставьте все другие дела, переоденьтесь с утра в штатское и поезжайте туда, где мы были сегодня. Я уверен, что кто-нибудь видел, как Кэтце-Вестхьюзен ехал на встречу с туземцем, и я уверен, что кто-нибудь видел и вторую машину в ту ночь. Расспрашивайте до тех пор, пока не выясните. Потратьте на это столько времени, сколько понадобится: день, два или три. Но, сами понимаете, что промедление уменьшает наши шансы на успех.

— Понимаем, сэр, — сказал второй патрульный. — Сколько раз вам докладывать? Дважды в день?

— Докладывайте только тогда, когда есть, что докладывать. Звоните мне в управление в любое время дня и ночи.

— Есть, сэр. Но наш сержант…

— Я все улажу. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, сэр!

Когда машина тронулась, Лоув бросил быстрый взгляд на своего напарника и с трепетом в голосе сказал:

— Ты был прав.



В канцелярии один из дежурных вручил Ван Асу запечатанное письмо от секретарши. Ван Ас прочитал его в кабинете. Там содержался длинный список телефонных номеров с указанием точного времени, когда звонить по каждому. Он взглянул на часы, набрал один из номеров и вызвал телефонистку. Она тотчас же узнала его голос.

— Я ждала вашего звонка, сэр.

— У вас есть список номеров?

— Да, сэр.

— Превосходно. Через два часа я буду у своего личного телефона.

— Звонить по девять-пятнадцать?

— Да; и позаботьтесь, чтобы линия была абсолютно свободна.

— Хорошо, сэр. Я вас вызову.

У нас работают прекрасно подготовленные люди, подумал он. Дай бог, чтобы подпольщики, наконец, уразумели это.

Оборвав нить своих размышлений, он вынул бумагу и ручку и сел писать доклад, где подробно изложил все, что ему удалось установить за это время, а также высказал свои соображения по поводу дальнейшего ведения дела. Единственное, о чем он не написал, о чем даже не упомянул, было его личное знакомство с человеком, известным под именем Ричарда Нкози.

Было уже без двадцати девять, когда Ван Ас окончил доклад. Он запер его в потайное отделение стола и вышел из управления. Он был голоден, измучен и чувствовал себя безнадежно одиноким — болев одиноким, чем когда бы то ни было за два года, которые прошли с тех пор, как они виделись в последний раз, и он знал, что в этот день ее гордость восторжествует над его гордостью.

Без трех минут девять он был в своей квартире. Десять минут ушло на то, чтобы принять душ и переодеться, и он как раз усаживался, чтобы выпить вина, когда под рукой у него зазвонил телефон. При мысли о своей точности он почувствовал невольную гордость. Послышался знакомый голос — так же отчетливо, как если бы говорили по соседству, а не из далекого Кейптауна.

— Карл…

— Да, сэр. Рад вас слышать.

— И я тебя тоже, мой мальчик. Послушай… Это дело… Насколько я понимаю, оно поручено тебе…

— Да, сэр. И я выяснил, что убитый, тот самый, что называл себя Кэтце, сопровождал связного, который был высажен на берег.

— Так вот откуда у них деньги!.. Этого человека надо найти, Карл. Во что бы то ни стало!.. Послушай! Утром ты получишь донесения. Начинает создаваться легенда, а это всегда опасно. На тайных сборищах в Претории, Иоганнесбурге и во всех районах, где добывают алмазы и золото, уже поговаривают о новом герое-подпольщике, неуловимом и бессмертном, ибо он-де воплощает дух свободы и поэтому неуязвим. И этот слух распространяется все шире и шире, мой мальчик! Зовут его Ричард Нкози, и он привез деньги для подпольщиков, говорят они, а потом уехал назад. И он может приезжать и уезжать, когда захочет, потому что мы бессильны перед ним. Ну, ты знаешь, что болтают в таких случаях?

— Да, сэр.

— Так вот, мой мальчик, я не хочу распространения этой заразы. Не то дело может принять серьезный оборот. Мы должны уничтожить этот миф прежде, чем он успеет пустить корни.

— А для этого мы должны арестовать человека, которого возвели в герои мифа, и предать его открытому суду.

— Да, и покарать его на виду у всех, мой мальчик. Я хочу, чтобы ты совершил это ради меня, ради нашего народа. Не отступай ни перед чем! И помни, что в нашем распоряжении не так уж много времени. Мы бы не хотели, чтобы иностранные журналисты и бабуины из Организации Объединенных Наций раздували эту историю. Теперь все в твоих руках. Если что-нибудь понадобится, позвони. Ясно?

— Ясно, сэр.

— Ну, вот и хорошо. У меня тут посетители, так что о личных делах поговорим потом. Спокойной ночи, Карл! Постарайся развеять легенду.

— Спокойной ночи, сэр.

Карл Ван Ас положил трубку, откинулся назад и закрыл глаза. Немного погодя телефон зазвонил снова. Он снял трубку, заранее зная, что это звонит телефонистка со станции.

— Слышимость была отличная. Благодарю вас, — сказал он.

— Спасибо. Доброй ночи, сэр, — сказала она и разъединила линию, которая нарушила телефонную связь по всей стране.


3
Допив вино, Карл Ван Ас снова потянулся к телефону. Память тотчас же подсказала ему номер, который он не набирал вот уже два года и, казалось, окончательно забыл. Он крутил диск быстро и уверенно. Один за другим послышались шесть длинных гудков — и он почувствовал, как у него напряглись нервы. Что, если ее нет? Что, если она куда-нибудь уехала? Два года — не шутка. Он сделал глубокий вдох… Еще через четыре гудка раздался щелчок. Ван Ас закрыл глаза в ожидании.

Ее голос совсем не изменился, Ван Асу казалось, будто ее прохладные пальцы гладят ему лоб.

— Хелло, Милдред, — сказал он.

В ее молчании Ван Ас угадал растерянность.

— Хелло, Карл, — наконец произнесла она. — Что тебе нужно?

— Как поживаешь, Милдред?

— Не все ли тебе равно?

— Я заслужил этот упрек. Но мне далеко не все равно.

— Тебе наскучило одиночество?

Теперь ее холодный голос вонзался в него, как нож, причиняя дикую боль. Он встал, чтобы легче было переносить это нестерпимое мучение.

— Да, — спокойно проговорил он. — Но ты права, я в самом деле страдаю от одиночества. Хотя и не скучаю. Разреши мне заехать к тебе.

— Вот так, просто?

— Да.

Все время, пока продолжалось ее молчание, он слегка покачивался.

— Я думала, ты оставишь меня в покое.

— И я тоже так думал. Но я не могу.

— Не можешь? Такой человек, как ты?

— Хорошо, пусть будет «не хочу». И все-таки самое верное «не могу». Даже такой человек, как я, может далеко не все… Милдред?

— Да.

— Ну, пожалуйста…

— Чего ты добиваешься, Карл?

— А сама ты чего добиваешься?

— Мне не надо ничего, кроме душевного спокойствия и работы.

— И все это у тебя было в течение двух лет?

— Ты с каждым днем становишься все искуснее в своем ремесле, Карл.

— Если ты хотела сделать мне больно, ты достигла своей цели, — обронил он спокойно, как бы невзначай, но женщина хорошо знала его и знала, чего стоят ему эти слова.

Когда она заговорила снова, в ее голосе уже не было прежней резкости.

— Это не приведет ни к чему хорошему, Карл.

— Так ты обрела душевное спокойствие?

— Нет.

— И я тоже — нет… Ну, пожалуйста…

— Зачем? Ты же знаешь, нас могут притянуть к суду. Подумай о карьере.

— Пожалуйста, Милдред.

Наступила долгая пауза, затем женщина промолвила голосом несчастного заблудившегося ребенка:

— Хорошо, Карл… Но…

— Я готов взять всю ответственность на себя, — предупредил он ее возражение. И только тогда в его голосе прорвалась долго сдерживаемая нежность — Жди меня через десять минут.



Небольшой дом, где жила Милдред, стоял на самом краю квартала цветных.

Улица, проходящая мимо дома, служит своего рода демаркационной линией между белыми и цветными. По неписаному закону тут селятся самые респектабельные цветные — те, кто ближе всего к белым своей внешностью, манерами, образованием, богатством. Ведут они себя как люди, подвергающиеся постоянному испытанию, хотя и не признаются в этом даже самим себе. Их дети никогда не играют на улице; сами они стараются не шуметь; и если у них бывают вечеринки или ссоры и драки — все это происходит тихо, за плотно закрытыми дверьми. По другую сторону демаркационной линии живут самые бедные белые рабочие; как только представляется возможность, они тотчас же переезжают на другое место. По субботам и воскресеньям белые обычно буянят: устраивают драки и поливают друг друга отборными ругательствами; но там, где живут цветные, стоит неизменная тишина.

Почти все дома цветных обнесены высокими заборами или же густыми и высокими живыми изгородями; ворота — всегда на запоре. Небольшой дом на углу огражден и забором и живой изгородью. Забор поднимается на добрых восемь футов — в него вмазаны осколки бутылочного стекла, а сверху в два ряда тянется колючая проволока. Во дворе теснятся храмовые, папоротниковые, огненные деревья, окружающие дом наподобие высокой, пропитанной благовоньями ширмы; они осыпают и сад, и тротуар за оградой белыми, красными и лиловыми цветами. Бетонные стены дома затканы вьющимися розами. А под ногами стелется ковер из густой, ровно подстриженной травы с широкими побегами.

Дом принадлежит мисс Милдред Скотт, незамужней тридцатипятилетней женщине, директрисе самой большой школы для цветных девочек в Натале. Живет она там одна, если не считать старухи гриквы[5]. Старуха эта составляет «наследственную собственность» мисс Скотт; она нянчила Милдред, когда та была еще ребенком, а затем стала ее гувернанткой и служанкой. Когда же Милдред Скотт покинула ферму, расположенную в восточном Грикваленде, где жили ее родители, и поступила в Кейптаунский университет, старуха поехала вместе с ней.

Старуха гриква была единственной свидетельницей того, как Ван Ас впервые посетил двухкомнатную квартирку Милдред Скотт в тихом кейптаунском предместье. В тот вечер она накормила их ужином. И прислуживала им во все последующие вечера. Разумеется, когда они разговаривали, смеялись или готовились к лекциям, она уходила в другую комнату. Часто в лунные ночи они ездили на морское побережье, и она собирала им корзинку с едой. В те времена в Кейптауне, особенно среди университетской молодежи, допускались еще многие послабления. Само собой понятно, надо было соблюдать осторожность. В некоторых частных домах устраивали смешанные вечеринки, и можно было найти не слишком ярко освещенные рестораны, где администрация не выказывала особой придирчивости — лишь бы молодые люди были из приличных семей. Старуха гриква видела, как зародилась и расцвела их любовь, — естественно, она ничуть не удивилась, обнаружив однажды утром, что молодой человек ночевал у них дома. Она приготовилась к наступлению дня свадьбы и даже стала строить кое-какие тайные планы. Когда этот — казалось бы, неминуемый — день так и не наступил, она приняла это как закономерное следствие установленного порядка вещей — может быть, и не наилучшего, но, увы, независящего от ее воли.

Первым закончил университет молодой человек. Он уехал и возвратился, еще раз уехал и еще раз возвратился. От него приходили письма со всех концов света. Он уезжал и возвращался, уезжал и возвращался.

Потом получила университетский диплом и Милдред Скотт. Сначала она работала в Свободной республике[6], затем в Трансваале и, наконец, в Капской провинции. И все это время он присылал письма, и все это время Милдред Скотт продолжала жить уединенно — так, чтобы иметь возможность принять его в любую минуту. Именно поэтому она не заводила подруг, поддерживала только деловые знакомства и каждый свой новый дом превращала в прекрасный, но недоступный для посторонних глаз остров, который становился все больше и великолепнее, по мере того как росло ее жалованье. Вначале многие влиятельные люди из тех мест, где она работала, пытались преодолеть ее замкнутость. Женщины настойчиво приглашали ее на собрания и в клубы. Молодые люди ухаживали за ней. Но со временем и женщины и молодые люди отказались от своих бесплодных попыток, и мисс Милдред Скотт осталась в обществе старухи гриквы, что, по-видимому, вполне соответствовало ее желаниям. Несколько любопытных пожилых дам пробовали подступать к старухе с расспросами, но так ничего и не добились. Всегда сдержанная и уравновешенная, Милдред Скотт держалась с достоинством, вызывавшим всеобщее уважение; она прекрасно руководила школой, но, вне круга своих служебных обязанностей, отделяла свою судьбу от судьбы окружающих людей и от судьбы всей страны. Так, по крайней мере, думали все, кому казалось, что они знают Милдред Скотт.



Круто повернув, машина въехала в ворота, распахнутые старухой гриквой. Через несколько мгновений машина стояла в гараже, рядом с крошечным старым автомобилем английской марки, который принадлежал Милдред. Старуха закрыла ворота на засов и поспешила в дом, чтобы быть наготове, если понадобятся ее услуги. Карл Ван Ас встретился с ней на первой ступеньке лестницы, которая вела к веранде.

— Хелло, Лена, — приветствовал он ее таким тоном, как будто они виделись только вчера.

— Хелло, мистер Карл, — ответила она с невозмутимостью, предполагавшей естественность долгих отлучек. Он поднял глаза вверх, на веранду, и где-то в глубине его души закопошилось возмущение: почему она не вышла навстречу! Но он тут же подавил это чувство. Он медленно пересчитал все шесть ступенек лестницы и вошел в открытую стеклянную дверь гостиной. Его обоняние защекотал густой запах роз. И когда, чуть погодя, она вышла из другой двери, у него было такое ощущение, будто он вот-вот упадет: он стоял робкий, неловкий, встревоженный — как в тот далекий день, когда он впервые осмелился заговорить с ней… Это единственная женщина, которую я хотел бы видеть своей женой!.. В следующий же миг робость, неловкость, тревога отпали. В душе разлился покой: с нее как будто свалилось тяжкое бремя. Здесь, по крайней мере, он не одинок; здесь, рядом с ней, еще возможно успокоение… Но успокоение — опасная слабость в этом осажденном мире… Он пытался смотреть на нее зоркими глазами рассудка, но чувство притупляло его зрение, а воспоминания о волнующих мгновениях близости дробили ее образ: он видел перед собой целую вереницу лиц, принадлежавших этой женщине, которую он знал много лет, заполненных краткими тайными свиданиями… Только женщина способна на такое постоянство.

По лицу Милдред Скотт пробежала тень, выдававшая некоторое волнение, но затем на губах появилась ничего не выражающая вежливая улыбка, которой она обычно прикрывала свое смущение:

— Ты похудел, Карл, но это тебе идет.

— А что мне сказать?..

— Много воды утекло за эти два года. Неудивительно, что ты в растерянности.

— Не надо так говорить, Милдред.

— Ладно, не буду. Но что я должна делать, по-твоему? Броситься тебе на шею за то, что ты осчастливил меня своим посещением? Уж не заразился ли ты сам болезнью, которую, по твоим словам, ненавидишь?

Она повернулась и села. В этот миг он снова почувствовал, как сильно пахнут розы. Во всех углах гостиной стояли большие вазы с цветами.

— Я же написал тебе, Милдред. И все объяснил.

— И ты думаешь, объяснениями можно залечить всякую боль? Стоит все объяснить — и слепой прозреет, хромой начнет ходить, а горбатый выпрямится?.. Пожалуйста, не вынуждай меня говорить то, чего я не хочу. Я поймала тебя на слове. Мы договорились, что будем честны друг перед другом и признаемся, когда у кого-нибудь не хватит сил. Ты написал — и я поймала тебя на слове. Ты сам выбрал разрыв со мной. Вот в чем вся суть. А объяснения не имеют никакого значения — в конце концов это лишь способы подкреплять и оправдывать принятые решения. Ты решил не возвращаться — и я примирилась с этим. А теперь…

Он перебил ее со спокойной небрежной уверенностью, знакомой ей с давних пор.

— Я сам не знаю, чего добиваюсь.

Женщина молчала. Гнев и негодование в ее сердце иссякли, их место заняло спокойствие, которое постепенно передавалось мужчине. И это человек, сказала она себе хладнокровно, ради которого я пожертвовала всем, за исключением своей работы — так мне хотелось, особенно вначале, насладиться жизнью и молодостью, ощутить свою связь с одушевленным ферментом, составляющим основу естества. Я знаю этого человека. Я отдала ему все, что у меня есть, все свое существо — и поэтому я хорошо его знаю и понимаю, что главное для него — поставить перед собой определенную цель.

— Ты понимаешь, что я хочу сказать, Милдред? — спросил он.

— Пытаюсь,

— Тогда ты должна понять и то, почему я написал тебе письмо и почему я опять здесь.

— А если я не захочу понять?

Он пожал плечами и отошел от нее в сторону.

— В таком случае у меня один выход: уступить.

— Уступить?

— Да. Тем, кто сеет ненависть и страх.

А ведь когда-то я опиралась на этого человека, черпала в его любви силу, утешение, уверенность, думала женщина, как давно это было! А теперь?

— Ты ужинал, Карл?

— Я сыт.

Она встала и вышла из комнаты. Вернувшись, она взяла два бокала и налила в них вино.

— Можно тебя поцеловать? — спросил он, подойдя к ней.

Она протянула ему обе руки. Он пожал их, потом обнял ее и жадно привлек к груди. И только тогда поцеловал — нежно, как ребенок, молящий о прощении. Она взяла его за руку и вывела на небольшую веранду. Оттуда они видели полосу ночного неба и краешек Млечного Пути. Немного погодя старуха гриква Лена принесла им холодного цыпленка.

— Спасибо, Лена, — сказала Милдред Скотт. — А теперь иди спать. — Она вспомнила, как часто говорила эти слова в присутствии Карла; это, кажется, было тысячи раз.

Карл Ван Ас быстро посмотрел на старуху — и для всех троих прошлое, настоящее и будущее слились в один неподвижный момент, момент, когда свершался какой-то нескончаемый ритуал.

Старуха гриква приняла этот миг с той же невозмутимостью, с какой принимала бога и магию, смерть и привидения, чудеса, говорящие деревья и плачущие скалы — ибо кто может начертать границу и молвить: «Это жизнь», «А это не жизнь»?

Ван Ас был счастлив: он как будто погрузился в очистительный океан невыразимого облегчения и сердечного покоя.

И только в душе Милдред Скотт зрел смутный, тревожный протест: казалось, кто-то разрывал невидимые тенета, грозившие связать ее по рукам и ногам и умертвить безболезненной смертью.

— Спокойной ночи, мистер Карл, мисс Милли, — сказала старуха.

Милдред уговорила его поесть. После ужина наступило долгое молчание. Затем он начал рассказывать ей о последней поездке за границу, об ужасающей изоляции, в которой очутилась их страна, и о своем глубоком унынии. Каждый раз, когда он останавливался, она спешила задать ему какой-нибудь вопрос, и он продолжал свой рассказ. Откровенность, которую он мог позволить себе только с этой женщиной, помогала ему избавиться от тоски и смятения, скопившихся в его душе. Он поведал ей о последнем задании, которое ему поручено, о поисках Нкози-Дьюба; ей-то он, само собой разумеется, мог сообщить, кто такой Ричард Дьюб, и признаться, что он скрыл тайну от своих начальников. Когда он упомянул о телефонном разговоре, состоявшемся незадолго до их встречи, в его голосе прозвучало самодовольство преуспевающего молодого человека. Но он тут же переменил тон. Наконец-то, подумала она.

На лице его замерцала странно заискивающая, мальчишеская улыбка.

— Я, кажется, начинаю рисоваться.

— Да. Но какое это имеет значение?

— Огромное. Ты единственный человек, перед которым мне хочется порисоваться; я хочу, чтобы ты гордилась мной, и дорожу лишь твоим мнением. Мысль о тебе придает важность всему, что я делаю.

— Тебе нужно мое одобрение?

— Да. Но дело не только в этом. Не будь я влиятельным человеком, нам было бы труднее встречаться.

— Ты сам знаешь, что это лишь хитроумный софизм, — сказала она мягко. — Ты так и не научился ловить себя на самообмане и суемудрии.

— Разве я не пользуюсь относительной свободой, не могу приезжать к тебе почти всегда, когда мне захочется?

— Дело совсем не в этом.

— И все-таки это важно.

— Может быть.

— Может быть? В чем же тогда дело? Объясни мне, пожалуйста.

— Ты сам знаешь, Карл. И только поддаешься…

— Самообольщению, — насмешливо довершил он.

— Ты говоришь в шутку, но это сущая правда. Ведь ты ищешь моего одобрения задним числом.

— Ты права, но все не так просто, как тебе представляется. — Он задумался, а затем, тщательно подбирая слова, продолжал: — Ты не можешь жить одна. Многие пытались жить в одиночестве, но это была лишь иллюзия. Человек не создан для одиночества. Он прочно связан со своим народом, с его историей и культурой, с его ценностями… Поэтому каждый из нас, нередко сам того не сознавая, трудится ради одобрения своего народа. Может быть, я чрезмерно упрощаю, но ты понимаешь, что я имею в виду.

— Да, понимаю: теперь ты рассуждаешь логически.

— И когда человек считает, что его народ свернул с правильного пути, он оказывается в затруднительном положении. Если ты наделен мужеством Яна Хофмейера, ты встаешь и высказываешь все, что у тебя на уме, а затем живешь и умираешь с тягостным сознанием, что ты отвергнут родным народом. Но не все мы вылеплены из такого теста. Есть люди, которые не могут поднять это бремя и даже не пытаются встать. Но они понимают и чувствуют…

— И терзают других, — тихо вставила она.

— Да, и терзают других.

— И поэтому нуждаются в утешении.

— Да, ты, бесспорно, права. Но неужели ты думаешь, что меня привела к тебе лишь потребность в утешении? Почему же тогда я не женился, несмотря на то, что у меня было столько возможностей? Что ж, это верно; терзая других, мы нуждаемся в утешении.

— О боже! — чуть слышно выговорила Милдред Скотт. Но через мгновение она добавила: — Ведь это уравнивает нас, не правда ли, Карл?

— Я только защищаюсь от нападок.

— Ты не хочешь допустить, будто ты нуждаешься в утешении?

— В утешении, в котором есть что-то зазорное. Разве не естественно, что мужчина обращается за утешением к любимой?

— Естественно. Мне только не нравится, когда любовь навьючивают тяжким грузом объяснений и доводов. Это нечто субъективное, эмоциональное, алогичное. Вопрос стоит так, Карл: почему ты не приезжал два года — я не хочу вспоминать о твоем письме — и почему ты сейчас здесь.

Карл Ван Ас встал и спустился по ступенькам во двор, устланный толстым зеленым ковром. Женщина зашла в комнату и снова наполнила бокалы вином. Проходя мимо трюмо, она взглянула на свое отражение. Возле глаз стали собираться мелкие морщинки. Годы давали себя знать. Карл, в свои тридцать девять лет, противостоял натиску времени гораздо успешнее. Мне тридцать пять, подумала она с некоторым удивлением. Она не ощущала своих лет, да и как должна чувствовать себя женщина в тридцать пять? Она стала только более сдержанной, более уверенной в своих силах, чем в те дни, когда встретилась с Карлом, вот и все. Ему было тогда двадцать три; он страдал болезненной робостью и обидчивостью, но она сразу заметила его наблюдательность и ум. И, конечноже, их соединяло физическое чувство, которое зародилось в первое мгновение и с тех пор уже не гасло. Шестнадцать лет длилась эта странная любовь! Но ведь я сама так захотела, шепнула она своему отражению. И понесла бокалы в сад.

Она не предполагала, что их любовь затянется так надолго. А для нее это была любовь с первого взгляда — чувство, залегающее в самой глубине, которое, она знала, обрывается лишь со смертью. Она уже смирилась с его уходом и сжилась с мыслью, что он никогда больше не вернется. И в своем воображении видела себя замужем за милым, приятным, порядочным человеком; она будет ему верной женой и хорошей матерью его детям.

Она знала, что Карл ее любит; но разные люди любят по-разному; случается, любовь убивают жизненные трудности или долгая разлука. Поэтому она была удивлена, растеряна и даже немного обеспокоена, видя, что он продолжает ей писать и возвращается снова и снова. В конце концов она поняла, что его чувство так же глубоко, как и ее, и не менее долговечно. И тогда она неторопливо и тщательно стала приспосабливать свою жизнь к этой новой реальности…

Она нашла его под огненным деревом.

— Я не приезжал к тебе, потому что мне было страшно, — сказал он с неожиданной резкостью, даже грубостью.

— Перед чем же ты испытывал страх?

— Перед тем, что они творят. Перед тем, что мне придется делать выбор между ними и тобой.

— Но ты уже сделал свой выбор, Карл.

— Это мой народ, Милдред. Нельзя повернуться спиной к своему народу только потому, что он идет к катастрофе. А дело неминуемо кончится катастрофой. Все зависит от момента.

— И от того, сколько крови будет пролито.

— Да, и от того, сколько крови будет пролито. Я знаю, Милдред, тебя тоже глубоко волнует все происходящее. Ты никогда не говорила об этом; но я знаю, что это тебя волнует, и, наверно, бывают минуты, когда твое сердце наполняется ненавистью.

— Только не к тебе, Карл.

— Мне было страшно… О, Милдред! Я страшился того, что они скажут и сделают, если поймают нас с тобой. Ведь это все-таки мой народ.

— Знаю, Карл.

Они вместе вошли в дом.


4
Мисс Анна де Вет была озадачена. Первая трещина, которую два дня назад она заметила в самообладании Карла Ван Аса, — мимолетная вспышка ревности, вызванная ее заигрыванием с полицейскими, вселила в нее кое-какие надежды. Но в это утро он заявился позднее обыкновенного; в петлице у него красовался цветок, а в глазах прыгала лукавая искорка. Чувство близости к родному народу, которое она заметила в нем в последние дни, уступило место отчужденности, приправленной легкой иронией и насмешкой, — и тут она осознала свое бессилие. Но он делал свое дело, и делал его с еще большим пылом и рвением, чем всегда.

Зазвонил городской телефон. Она сняла трубку, ответила, затем щелкнула переключателем и сказала Ван Асу:

— Вас спрашивает мистер Дю Плесси, сэр.

— Соедините меня с ним.

Несколько мгновений она подслушивала их разговор, но потом отключилась,

— Джепи! Что нового? Надеюсь, вы припасли для меня какой-нибудь сюрприз?

— Да. Кэтце-Вестхьюзена трижды видели в разных местах с индийцем Сэмми Найду. И вот что любопытно: этот Найду возглавлял самый большой профсоюз кули, пока не вступил в силу закон о принудительной регистрации и обязательной санкции властей. Тогда он стушевался. Даже не попробовал подучить одобрение правительства.

— Весьма интересно, Джепи. Продолжайте.

Мы довольно легко установили, что двенадцать-пятнадцать лет тому назад этот Найду был настроен крайне воинственно — настолько воинственно, что одна из коммунистических газет того времени яростно нападала на него за так называемые «ультралевые убеждения». И вот не забавно ли, что внезапно — как только коммунизм был объявлен вне закона и введен контроль над профсоюзами — Найду сделался этаким кроликом?

— Где он сейчас работает?

— Служит клерком у Нанды, богатого торговца-кули. Но мы думаем, что это лишь маскировка.

— И все это за два дня? Вы меня поражаете, Джепи.

— Не иронизируйте, Карл. Мы следим за Найду много лет.

— Это уже лучше. Почему?

— Отчасти потому, что у него такое прошлое; отчасти потому, что он держится слишком смирно, чтобы можно было ему верить, и отчасти для порядка; есть и еще одна причина: его старший брат работает в полиции. Но тот совсем другая птица.

— Добропорядочный кули, я полагаю.

Человек на другом конце провода запнулся, словно у него что-то застряло в горле.

— Извините, добропорядочный индиец, — наконец, проговорил он.

— Правильно, Джепи. Они все-таки индийцы, а не кули. Всякий раз, когда вы говорите «кули», вы точно плюете на них.

— Я сказал: извините.

— Хорошо… У вас есть донесения о встречах между Найду и Кэтце-Вестхьюзеном?

— Конечно.

Карл Ван Ас весело улыбнулся, довольный, что ему удалось сбить спесь с Джепи Дю Плесси.

— Вы не могли бы послать их мне? И все, что у вас есть о Найду?

— Ладно! Но у нас есть еще одно важное сообщение, которое я приберег под конец. Мы подозреваем, что Найду связан с доктором Нанкху. Пока это лишь смутное предположение. Но по меньшей мере дважды, через час после встречи с КэтцеВестхьюзеном, Найду видели вместе с Нанкху. Все эти сведения содержатся в досье, и я посылаю его вам.

Карл Ван Ас чувствовал, что собеседник глубоко уязвлен его замечанием, и знал, что тот снес это замечание лишь потому, что оно исходило от него. Будь на его месте кто-нибудь другой — ну, не самый высокий начальник, а хотя бы более или менее равный по чину — Джепи Дю Плесси непременно взорвался бы. Джепи был старым служакой — превосходным работником, несмотря на свой махровый национализм. Впрочем, даже кадровые работники остерегались людей, которых натаскивали для политической карьеры. Ван Ас только не знал, что Джепи Дю Плесси пригласил своего помощника, инспектора сыскной полиции Янсена послушать этот разговор. И что Анна де Вет, решив проверить, не освободился ли телефон, услышала замечание, которое он сделал Джепи, и заинтересовалась, что за этим последует.

— Отличная работа, Джепи, — сказал Карл Ван Ас, втирая соль в рану. — Но не забывайте прибавлять «мистер», когда обращаетесь к людям других рас. От этого нас не убудет, зато мы сможем добиться больших успехов. До свидания…

Анна де Вет не успела еще повесить трубку, как услышала голос Дю Плесси:

— Нет, вы только подумайте! Среди всех этих наглецов, сукиных сынов политиканов!.. Ей-богу, я когда-нибудь доберусь до него.

И она узнала голос инспектора Янсена.

— Легче на поворотах, шеф, — предостерегающе сказал он.

Наступило мертвое молчание.

Несколько минут Анна де Вет сидела, глубоко задумавшись, затем положила трубку на место, встала и решительно вошла в кабинет своего начальника.

Едва посмотрев на нее, он понял, что случилось что-то необычное.

— Я хотела бы поговорить с вами, сэр.

— Это касается работы или ваших личных дел?

— Это касается телефонного разговора, который только что закончился.

— Вы его подслушивали?

— Случайно, и только в самом конце.

— Продолжайте.

— Я включилась в тот момент, когда вы посоветовали Дю Плесси прибавлять «мистер», обращаясь к людям других рас. После того, как вы повесили трубку, я услышала голос Дю Плесси: «Среди всех этих наглецов, сукиных сынов политиканов!.. Ей-богу, я когда-нибудь доберусь до него!» И голос инспектора Янсена ответил: «Легче на поворотах, шеф!» Я подумала, что вы должны знать об этом, сэр.

— Спасибо, Анна… Но не унывайте. У нас нет никаких причин для огорчения.

Анне де Вет очень хотелось предостеречь его, попросить быть осторожнее, но она поборола это желание, резко повернулась на каблуках и вышла.

Карл Ван Ас еще долго раздумывал над происшедшим. Он знал, что Анна де Вет придерживается тех же взглядов, что и Дю Плесси: она противница того, чтобы говорить «мистер» индийцам, цветным и черным. Ее предупреждение сделано под влиянием чувства, которое она питает к нему — или по крайней мере так ей кажется.

В конце концов он решил, что ему необходимо выбить это оружие из рук Джепи прежде, чем тот успеет им воспользоваться. Он вызвал Анну де Вет и продиктовал ей конфиденциальную докладную на имя доктора Снеля; в этой докладной он сообщал о ходе расследования порученного ему дела, о телефонных разговорах с Дю Плесси и о том, что он посоветовал ему по возможности соблюдать вежливость в обращении с небелыми. Правительство намерено, добавлял он, проводить свою политику по отношению к небелым, избегая излишних трений, всего, что может привести к ожесточению.

Досье прибыло перед самым перерывом, и Ван Ас никуда не пошел. Анна де Вет принесла ему сандвичи и кофе. К концу дня он тщательно изучил все содержимое досье, знал его до мельчайших подробностей. Связь между Кэтце-Вестхьюзеном и Найду была для него совершенно очевидной. Предположение о связи между Найду и Нанкху оставалось всего лишь предположением, но для этого предположения были достаточно веские основания — особенно, если вы начинали интересоваться загадочными совпадениями: почему-то доктор всегда принимал роды в тех местах, где мог встретиться с Найду как раз после того, как тот говорил с Кэтце-Вестхьюзеном. У Найду нет своей машины. Доктор же пользуется свободой передвижения, которой лишено большинство его сородичей. Логика и здравый смысл заставляют предположить, что в ту ночь, когда высадился Нкози-Дьюб, между Кэтце-Вестхьюзеном, с одной стороны, и Найду и Нанкху, с другой, состоялась встреча на краю сахарной плантации. Это любопытная гипотеза, несомненно заслуживающая тщательной проверки.

В конце дня Карл Зан Ас сам отнес досье в кабинет Джепи Дю Плесси, помещавшийся в большом здании полицейского управления. Там же, как он и надеялся, был Янсен.

— Я бы хотел извиниться перед вами, — начал он без всякой преамбулы. — Я уже повесил трубку, когда вдруг сообразил, что моим словам можно дать превратное истолкование. И хотя я уверен, что вы правильно меня поняли, я решил лишний раз удостовериться в этом. — Ван Ас повернулся к инспектору Янсену и объяснил, что случилось, якобы даже не подозревая, что тому уже все известно. Он снова извинился. Затем, показывая на папку, сказал — Мне кажется, нам следует потолковать с нашим общим приятелем Найду. Может быть, мы сделаем это завтра? Большое спасибо вам; всего доброго, джентльмены.

— Убей меня бог, если я что-нибудь понимаю, — удивленно протянул Джепи Дю Плесси, после того как Ван Ас оставил его кабинет.

— Говорят, его ожидает блестящая карьера, — задумчиво пробормотал Янсен.

Поздно вечером Ван Ас и Милдред Скотт встретились на серебристом песке возле моря.



Около десяти часов вечера к дому Сэмми Найду подъехали двое полицейских и арестовали его. Это было преждевременно: приказ требовал доставить его в управление уголовного розыска лишь на следующее утро. Задержать Сэмми Найду можно было в любое время — если не в доме, который стоял на краю индийского квартала, то на работе. Но делать было нечего, и патрульный, сидевший рядом с шофером, изнывал от скуки. Когда все темы для разговора были исчерпаны, он сказал своему товарищу:

— Давай-ка сграбастаем этого кули Найду.

— Приказано завтра.

— Я знаю; а все-таки давай-ка его сграбастаем!

Шофер не питал особого желания ввязываться в эту историю. Он был человек пожилой и не любил причинять другим неприятности. Но его спутник славился своей горячностью, был дерзок на язык и мог опозорить кого угодно в переполненной столовой. Вот почему шофер был огорчен, когда его назначили в наряд с этим полицейским. Странная вещь: почти все пожилые полицейские не переваривали его и не хотели дежурить вместе с ним, но никто не смел пренебречь его мнением.

— Хорошо, — согласился шофер.

В тот миг, когда полицейские ворвались в комнату Найду, он повязывал галстук. Он весь как-то подобрался, как свечу, задул в себе мысли и чувства, повернулся к полицейским и застыл в неестественно спокойном ожидании.

— Красивый галстучек, — похвалил молодой полицейский, шныряя по комнате в поисках вина, коммунистической литературы или хотя бы чего-нибудь.

— Сэмми Найду? — гаркнул пожилой.

— Да.

Молодой смерил взглядом Сэмми Найду и решил, что несмотря на свое специальное обучение ему пришлось бы изрядно повозиться с этим парнем, если ох, конечно, не трус. Иногда в сильном теле скрывается робкое сердце. Он подошел к Найду вплотную и попробовал его переглядеть. Это было чрезвычайно трудно. Даже вытянувшись во весь рост, он должен был задирать голову.

Неожиданно — это длилось всего какой-то короткий миг — полицейский прочитал в глазах своего противника язвительную насмешку. У него было сильное поползновение ударить по этой круглой физиономии, которую он видел перед собой. Но разум тотчас послал ему быстрое, резкое предупреждение: этот человек не преминет дать сдачи, а его большие кулаки — грозное оружие. Он отодвинулся назад.

— Ах ты грязный кули!

— Ну, — спокойно сказал Сэмми Найду.

— Инспектор Янсен приказал доставить тебя в управление, — вмешался пожилой полицейский. — Поехали.

— Но ведь сейчас уже поздно, — сказал Найду.

— Да, поздно. Ну и что? — внезапно завизжал молодой полицейский.

— Поехали, — повторил пожилой.

Найду сдернул полузавязанный галстук и бросил его на кровать.

— Что же ты не нацепил свой красивый галстучек? — издевательски спросил молодой патрульный.

Найду быстро накинул пиджак. Пожилой полицейский жестом показал своему напарнику, чтобы тот шел впереди. Он чувствовал, что его спутник с трудом сдерживает ярость, и хотел предотвратить эксцессы. Сопровождаемый двумя патрульными, Найду вышел из комнаты и зашагал по темному коридору.

На тускло освещенной улице смутно чернели группы людей. У калитки стояла хозяйка. С той стороны улицы у Найду что-то спросили на одном из индийских языков.

— Нет, — прокричал Найду.

— Господин начальник, — обратилась хозяйка к пожилому полицейскому, — скажите, пожалуйста, мистер Найду арестован?

— Нет, — сказал он.

— Пока еще нет, — рявкнул молодой полицейский.

— Он вернется домой, сэр?

— Не беспокойтесь, — сказал ей Найду. — Пусть никто обо мне не беспокоится.

Молодой патрульный обернулся и пихнул его:

— Хватит тебе болтать!

Женщина, склонившаяся в униженно-просительной позе, выпрямилась. Кругом быстро засновали тени. Кто-то выругал патрульных по-английски. Дело неожиданно запахло бунтом.

Но Сэмми Найду снова крикнул: «Нет», — и напряжение тотчас спало.

— Убери револьвер, — приказал пожилой полицейский своему напарнику.



Когда полицейские привели Сэмми Найду в управление уголовного розыска и там выяснилось, что приказано было задержать его утром, дежурный сержант не на шутку рассердился. Он знал, что делом Найду занимается влиятельнейший мистер Ван Ас из управления безопасности. А из намеков пожилого патрульного он понял, что на рослого индийца точит зубы молодой полицейский. Поэтому он не хотел сажать Найду в камеру. Чего доброго, молодой полицейский соберет пять-шесть своих дружков и они расправятся с задержанным. Нет, нет, он не станет брать на себя такую ответственность. С другой стороны, отпускать Найду тоже нельзя: это может привести к еще более неприятным последствиям. Если Найду скроется, обвинять будут только его, сержанта.

Он протянул руку к телефону и набрал домашний номер инспектора Янсена, заранее готовясь к разносу.



Инспектор Янсен позвонил Карлу Ван Асу домой, но никто не подошел к телефону. Он знал, что Дю Плесси на важном банкете с неким политическим деятелем, и решил не тревожить его. Лучше всего было бы оставить Найду в управлении до утра, но дежурный сержант опасался, как бы с ним не расправился один из доставивших его патрульных. А Янсен знал, как скоры на руку бывают эти дюжие парни. Время от времени приходится спускать пар, но этого молодца надо будет проучить за его самоуправство. Кроме того, инспектор Янсен был зол, что ему испортили вечер.

Прежде чем выехать в центральное управление уголовного розыска, он снова набрал номер Ван Аса, но, как и прежде, никто не подходил к телефону. И где его только черти носят? Внезапно он вспомнил его секретаря. Девица, что и говорить, прехорошенькая. Де Вет… Он отыскал ее номер в телефонной книжке. Правда, если Ван Ас у нее, он вряд ли захочет, чтобы кто-нибудь знал об этом. И все же, при таких обстоятельствах надо сделать попытку.

— Мисс де Вет? Это инспектор Янсен из уголовного розыска. Извините, что я вас беспокою, но у меня срочное дело, и я никак не могу найти мистера Ван Аса. Его квартира не отвечает. Может быть, вы знаете, где он?

Девушка еще не забыла о том, что случилось днем, когда она подслушала телефонный разговор, поэтому отвечала сухо. Нет, она не знает, где мистер Ван Ас. Мистер Янсен не пробовал позвонить в его клуб?

Янсен заметил ее сдержанность. Все понятно, мисс, он у вас дома, но вы не хотите его выдавать. Вслух он сказал:

— Я позвоню туда. Но, если окажется, что его там нет и он позвонит вам позже…

— Он никогда не звонит так поздно, инспектор.

— Но если он все-таки позвонит, передайте ему, пожалуйста, что один из моих придурковатых парней задержал Сэмми Найду вечером, а не утром. Он сейчас в центральном управлении, и я отправляюсь туда. Хорошо, мисс?

— Но… хорошо, инспектор.

Когда Янсен положил трубку, Анна де Вет позвонила дежурному в управление безопасности и рассказал ему о звонке инспектора. Тот проверил все номера, где обычно можно было найти Ван Аса в это время, а затем распорядился, чтобы ему звонили домой через каждые пять минут.

Янсен говорил с Анной де Вет без двадцати одиннадцать. Было уже без пяти час, когда Карл Ван Ас вбежал в свою квартиру, схватил трубку дребезжащего телефона и выслушал доклад дежурного.

Ван Ас тут же позвонил в центральное управление уголовного розыска. Инспектор Янсен все еще сидел там: он был в самом скверном расположении духа.

— Извините, я выезжал за город, — сказал Ван Ас. — Давно у вас этот человек?

— С десяти вечера.

— Стало быть, все уже знают, что он задержан.

— Да. Его взяли без соблюдения мер предосторожности, так что можно не сомневаться, что все следы уже заметены.

— Но почему его взяли вечером?

— Это сделал какой-то безмозглый идиот, который еще пожалеет о своей глупости.

— А где этот человек?

— Здесь, в соседней комнате. Субъект не из разговорчивых. Я его допрашиваю уже целый час, но пока еще не смог ничего добиться. Я знаю, что вы против применения силы, но боюсь, что придется применить силу, для того чтобы он заговорил.

— Что вы хотите сказать? Что он не говорит ни слова?

— О нет. Он отвечает на вопросы, касающиеся его лично, и на всякие второстепенные вопросы. Он сообщает все свои анкетные данные: где он родился и сколько ему лет, каково его происхождение и образование. Готов даже обсуждать свои взгляды и убеждения. Но стоит лишь спросить, знает ли он Кэтце-Вестхьюзена, как он замолкает.

— Отказывается что-нибудь отвечать?

— Даже не дает себе труда отказываться. Не отвечает, да и все. Поверьте мне: если вы хотите, чтобы он отвечал, надо применить силу.

— Подождите до моего приезда.

— Давайте уж я выложу вам и все остальные наши новости, — сказал Янсен. — Те шестеро, которые представляли для нас особый интерес, скрылись, словно растаяли в воздухе.

— Все?

— Исключая Нанкху.

— Надеюсь, вы оставили его в покое.

— Да.

— Прекрасно. Сейчас выезжаю.

Карл Ван Ас скинул одежду, в которой ездил на пляж, быстро принял душ и надел костюм. Он позвонил Милдред Скотт и, услышав ее заспанный голос, сказал:

— Извини, что я тебя разбудил, но я буду очень занят несколько дней.

— Понимаю.

— Спокойной ночи. Береги себя.

— Это ты береги себя. Спокойной ночи.

— Послушай…

— Нет. Занимайся своим делом. Еще раз спокойной ночи!


5
Карл Ван Ас распахнул дверь, пропуская перед собой Сэмми Найду. Комната была большая, уютная, и если бы не решетка на окнах, никто никогда не подумал бы, что она служит для допросов. От затененных абажурами бра струился мягкий, успокаивающий свет. Обстановка состояла из небольшой кушетки под окном, двух удобных старых кресел, да письменного стола со стулом, расположенных так, чтобы сидящий за столом человек мог одновременно видеть и дверь и окно. Низенький столик перед кушеткой и неплохой, хоть и ветхий, ковер усиливали общее впечатление уюта в этой комнате, находившейся на верхнем этаже управления безопасности. Как только Карл Ван Ас увидел Найду, он тотчас же понял, что единственный шанс добиться чего-нибудь — увезти его из центрального управления уголовного розыска. Он был удивлен готовностью, с которой Янсен приветствовал его предложение.

— Я думал, что здесь вам будет приятнее вести разговор, — сказал Карл Ван Ас. — Вряд ли вам понравились грубые нравы, царящие в управлении уголовного розыска. Мне они решительно не нравятся. У нас гораздо спокойнее.

— И отсюда мне не вырваться, — пробормотал Найду.

— Естественно. У нас не так много дверей, как у них, и отсюда еще никто не сбегал. Пожалуйста, садитесь. Удобнее всего на кушетке.

— Боюсь, что вам не помогут ни мягкость, ни суровость, — слегка утомленным голосом сказал Сэмми Найду. — Так что нет никакой разницы, какие приемы вы будете употреблять.

— Вы очень уверены в себе, мистер Найду.

— Нет. Просто я не желаю играть в вашу игру.

— Почему? Может быть, мы начнем с выяснения этого?.. Но у вас измученный

вид. — Он снял телефонную трубку. — Пожалуйста, принесите кофе. Большой кофейник, две чашки… Да, если есть… Ладно. — Он повернулся к Найду. — Нам подадут и сандвичи.

Найду посмотрел на часы — было без нескольких минут два.

Ван Ас опустился в кресло.

— Извините, что мы побеспокоили вас так поздно. Приказано было привезти вас утром. Увы, такие недоразумения случаются довольно часто, когда нам приходится пользоваться услугами уголовного розыска. Но управление безопасности располагает лишь небольшим штатом квалифицированных специалистов, и мы не можем выделять людей для подобного рода дел. Конечно, весьма печально, что мы оба не спим, но это еще не худшее — хуже всего то, что ваше преждевременное задержание предупредило всех об опасности… — Карл Ван Ас подождал ответа, не сводя с Найду внимательного взгляда, но тот ничего не отвечал. — Вы не хотели бы заявить протест?

— Вы знаете, я слишком утомлен, — сказал Найду.

— Нет ничего труднее, — проговорил Карл Ван Ас, — чем устанавливать контакт с человеком, который тщательно маскирует свое подлинное лицо. Приходится удить наудачу, а это довольно глупое занятие.

— Согласен, что глупое.

— Так, пожалуйста, не заставляйте меня продолжать его.

Глаза Найду зажглись интересом и удивлением, но тут же погасли. Он сказал медленно, как бы целиком занятый своими мыслями:

— Неужели вы полагаете, будто люди будут сами карабкаться на крест и покорно подставлять руки палачам только потому, что вы называете их «мистерами» и обходитесь с ними вежливо?

— Никак не пойму, говорим мы с вами об одном и том же или нет?

— А если нет, тогда отчего же я здесь?

Услышав стук, Ван Ас подошел к двери, взял поднос и поставил его перед Найду.

— Так вот, мистер Найду. Пора переходить к делу, — сказал он, разлив кофе в чашки. — Отчего вы здесь? Не будем вспоминать о преждевременности вашего задержания — вы здесь оттого, что мы столкнулись с прямым нарушением законов нашей страны, а без соблюдения законов невозможна никакая цивилизованная жизнь. Наберитесь терпения — сейчас я вам расскажу обо всем, что мне известно, а также о своих догадках и выводах. Начнем с человека, которого мы знаем под фамилией Кэтце, а вы — под фамилией Вестхьюзен и который был убит одиннадцать дней назад. Если вы хотите убедиться в полноте наших сведений, могу показать вам досье. У нас есть доказательства, что этот человек был мелким наемным агентом подпольной организации. Доказательства эти пока еще не исчерпывающие, но, поверьте мне на слово, у нас будет все необходимое к концу этой недели — в ближайшие три дня. Затем мы установили — и тут у нас имеются исчерпывающие доказательства, — что вы, мистер Сэмми Найду, знали Кэтце-Вестхьюзена и как Кэтце, и как Вестхьюзена. Я предполагаю, что вы даже давали ему поручения от лица подпольной организации, а это означает, что вы являетесь одним из ее членов. Но это только мои предположения, а предположения еще не доказательства. Я также предполагаю, что ночью накануне убийства Кэтце-Вестхьюзена вы и еще один человек встретились с ним и он передал вам африканца по фамилии… точнее говоря, известного под фамилией Ричарда Нкози, которого высадили с какого-то судна. Этот человек привез деньги. И вот вам еще одна дополнительная деталь: благодаря чистейшей случайности я знаю, кто этот человек, именуемый Ричардом Нкози… Вы удивлены? Ничего, пока я единственный, кто разгадал эту тайну. Поймите, мистер Найду, я не одобряю многого из того, что сейчас делается. Но закон есть закон, и при всех его недостатках мы должны его поддерживать, если не хотим впасть в анархию и варварство.

В заключение, чтобы не затягивать этот разговор, скажу вам следующее: я знаю, что вы, мистер Найду, связаны с подпольной организацией и вели все переговоры с Кэтце-Вестхьюзеном. Я испытываю внутреннее удовлетворение при мысли, что вы знаете, где я могу отыскать Ричарда Нкози, — а, может быть, вам нужны доказательства, что я в самом деле хорошо представляю себе, кто он такой? Извольте. Это небольшой человек, ростом около пяти футов и пяти дюймов, по профессии художник; у него прямой, немигающий взгляд, ласковый голос и остро отточенный ум. Надеюсь, других доказательств не потребуется?

Карл Ван Ас замолчал, налил себе еще чашку кофе и отвалился на спинку кресла.

Если я задушу его сейчас, кто такой Нкози — останется тайной, подумал Найду. И в тот же миг решил привести эту мысль в исполнение. Он кинулся вперед, вытянув свои ручищи, готовые сомкнуться на горле противника. Вот он схватил Ван Аса, вот нащупал его горло. Теперь только давить и давить! Внезапно его пронзила ужасающе острая боль, мгновенная, но нестерпимая — затем полная пустота.

Наконец, сознание возвратилось. Найду открыл глаза; в мыслях его была полная ясность, но тело отказывалось повиноваться. Он с горечью выругал себя за неудачу. Ван Ас по-прежнему сидел в кресле, спокойно наслаждаясь своим кофе.

— Не беспокойтесь, — сказал он, — паралич скоро пройдет. Надеюсь, вы сами понимаете, что это была большая глупость. Представьте себе, что вы преуспели бы в своем намерении. Я уже не говорю, какая участь постигла бы вас, но что было бы с вашим народом? Такие задиры, как этот молодой патрульный, который все добирался до вас, получили бы разрешение свыше на устройство настоящей оргии насилия. И, поверьте мне, власти не спешили бы прекратить эту оргию. Ваш успех мог бы погубить более сотни ваших сородичей, мистер Найду. Это была глупейшая затея, и если она провалилась, то, конечно, не по вашей вине.

Он даже не собирается мне мстить, удивился Найду.

— Итак, мистер Найду, теперь вы знаете, что я имею весьма и весьма неплохое представление обо всем происшедшем. Позвольте мне добавить, что я всегда питал живейшую симпатию и уважение к человеку, которого мы по-прежнему будем называть Ричардом Нкози. Но я должен исполнить свой долг, должен задержать его, — и в этом я рассчитываю на ваше содействие…

— Катитесь вы к черту! — Найду сплюнул.

— Я вижу, вы снова обрели дар речи и способность двигаться… Хорошо. Вот вам мое предложение. Вы передадите мне Нкози, а мы взамен этого оставим в покое вас, Нанкху и всех других людей в наших списках. Иными словами, выдайте мне Нкози — ия добьюсь полного прощения для вашей группы. Если вы откажетесь, мы заберем всех ваших руководителей. До сих пор мне удавалось предотвращать арест ваших врачей, медицинских сестер и учителей. Если вы будете упорствовать, не позже чем через двенадцать часов мы начнем выдавать ордера на арест. Готовы ли вы взять на себя ответственность за это? Что будет с больными и детьми? Готовы ли вы взять на себя такую ответственность, мистер Найду?

К Найду вернулось полное хладнокровие. Он знал, что стоит перед испытанием, к которому готовился всю свою жизнь, что все его поступки и действия, все, чему он научился, что перечувствовал и передумал с далекого мига рождения и по сей миг, когда он наедине с этим человеком, сплелось в один цельный законченный узор.

Его глаза налились кровью. Он ощущал в себе легкий трепет, которого никак не мог унять; но где-то, в уголках его рта, пряталась слабая улыбка.

— Вы и я, — спокойно сказал Найду, — мы оба знаем, что в действительности у меня нет никакого выбора.

Он нагнулся, налил себе еще кофе и в первый раз взял сандвич с тарелки. Ван Ас следил за ним с обостренным вниманием. Он допрашивал уже много людей и чувствовал малейшие перемены в их настроении.

— Но я же предложил вам выбор: добиться прощения для ваших сородичей.

— При условии, что я выдам вам Нкози. А если я откажусь?…

— Я уже сказал.

— Не все.

— Об остальном вы догадываетесь сами!

— Я бы все-таки хотел, чтобы вы сказали.

— Зачем?

— Я считаю, что имею право знать все. Прежде чем поверить вашему утверждению, будто вы служите закону, хотя и находите многие его стороны отталкивающими и безобразными, я должен знать, почему вы предлагаете мне совершить то, что является в моих глазах еще более отталкивающим и безобразным, а именно — предать свое дело. Что будет, если я не выдам вам Нкози?

— Помимо того, что случится с вашими сородичами?

— Да.

Карл Ван Ас не спеша поставил чашку на стол, поднялся и стал ходить по комнате — от двери к окну, от окна к двери.

— Мы все равно узнаем от вас то, что нам надо, — вполголоса сказал Карл Ван Ас. — Возможно, это будет не так скоро. Вы человек сильный и упрямый, но в конце концов мы добьемся своего. Я думаю, вы понимаете это, мистер Найду, зачем же вам осложнять и свое, и мое положение?

— Стало быть, у меня нет выбора. Каково бы ни было мое решение, вы все равно получите то, что вам надо, — добром или силой.

— Да, верно.

— И вы, мистер Ван Ас, предпочли бы обойтись без насилия?

Он, кажется, впервые признает мое существование, отметил про себя Ван Ас.

— Да, предпочел бы.

— Почему?

— Разве это так важно? Я противник насилия, не вызывающегося прямой необходимостью; я осуждаю свой народ за то, что он довел дело до крайности; я считаю, что мы должны перебросить мосты взаимопонимания; наконец, я полагаю, что все происходящее со временем приведет к кровопролитию. По этим и многим другим причинам.

— Но в случае необходимости, несмотря на свои чувства, вы прибегнете к силе, чтобы получить от меня нужные сведения?

— Я не верю в ненасилие, мистер Найду.

— Неужели вы в самом деле рассчитывали, что я выдам Нкози?

— Нет. Но я надеялся, что вы внемлете голосу рассудка.

— И пойду на предательство?

— Все зависит от того, как на это смотреть.

— А как вы сами смотрите на это, мистер Ван Ас?

Карл Ван Ас почувствовал себя в странном положении обороняющегося; в отношениях между ними наступила какая-то еле заметная перемена. Власть была все еще в его руках, но роль допрашивающего перешла к допрашиваемому.

— Мы отклоняемся в сторону, мистер Найду.

— Я в этом не так уверен. Но я в самом деле хотел бы уяснить себе, для чего вы привезли меня сюда. Вы правда думали, что я все расскажу вам?

— Нет.

— Тогда для чего же?

Карл Ван Ас вспомнил ту ночь, когда он ходил взад и вперед по улице Сер-вандони, не решаясь подняться в студию Дьюба. Это был один из тех немногих случаев в его жизни, о которых не знала даже Милдред.

— Я сделал это потому, что мы — южноафриканцы, и потому, что я верю в примирение между вашим и нашим народами.

— И во имя этой веры вы предлагаете мне предать свои убеждения?

— Но ведь и вы верите в необходимость соблюдения закона?

— Оставьте, мистер Ван Ас. Не портите свою репутацию. В необходимость соблюдения какого закона? Гласящего, что сильный всегда прав?

— Это упрощение. Почему мы должны отказаться от всего, что создано нашими руками?

— А кто от вас требует отказа?

— Вы. Ваша подпольная организация домогается власти. Она не желает никаких компромиссов и отворачивается от всех наших проблем. Я вам уже сказал, что многие из нас не одобряют всего происходящего.

— Но ведь этот строй зиждется на вас; в сущности, вы — его мыслящий мозг. Без таких людей, как вы, без вашего ума и способностей озверелые фанатики апартеида не сумели бы долго удержаться у власти. Мы с вами оба знаем, что искренний сторонник апартеида — до странности легковерное и глупое существо. Именно такие люди, как вы, мистер Ван Ас, поддерживают и укрепляют этот строй. Вина лежит прежде всего на вас, и вы сознаете это. Вы пытаетесь заглушить в себе чувство вины; некоторые из вас ухаживают за цветными женщинами или пользуются добрыми услугами так называемых «туземок», но вы сознаете свою вину, и мы знаем, что вы сознаете. Вы понимаете разницу между хорошим и плохим, между добром и злом, и никакими логическими умозаключениями вам не заглушить сознания своей вины…

— Вы сказали «цветные женщины», — перебил его Ван Ас.

— Да. Неужели вы думаете, что нам неизвестно?

— Я только хотел уточнить.

Следи за собой, Сэмми, этот человек не дурак. И он не повторит своего промаха.

— И теперь вы опасаетесь, как бы мы не пустили в ход свою осведомленность, — сказал Сэмми.

— А вы ее не пустите в ход?

— Я не могу, но мои друзья могут. И они несомненно это сделают.

Карл Ван Ас поднялся, улыбаясь.

— Тогда, пожалуй, я передам вас инспектору Янсену. После того как вы побываете в руках у его людей, вы с радостью выложите мне все, что вам известно. — Ван Ас подошел к столу и снял трубку с телефонного аппарата. — Пожалуйста, отправьте мистера Найду обратно в управление уголовного розыска.

Сэмми Найду протянул руку за вторым сандвичем и нечаянно задел кофейник. Ногой зацепил ножку столика, и столик отодвинулся. Легкий трепет, который он ощущал в теле, запрятался куда-то вглубь. Он вспомнил о Ди Нанкху, и его захлестнула волна тоски.

Пытаясь избавиться от этого чувства, он сказал:

— Разница между вами и Янсеном, мистер Ван Ас, — это разница между кривым ножом и прямым. Он подвергнет меня жестоким пыткам; вы же сначала хотите лишить меня мужества. Вы еще гнуснее, подлее, чем он.

— Мы еще поговорим об этом, — проронил Ван Ас, — но позднее.

Услышав стук в дверь, он крикнул:

— Войдите!

Теперь или никогда, пронеслось в уме у Найду. Теперь или никогда.

Вошел человек. Быстрым, как молния, движением Найду схватил кофейник и швырнул его в голову Ван Асу. Тот не успел увернуться, и удар отбросил его назад. Вошедший сунул руку в карман и закричал: «Стой!» Найду поднял столик над головой и двинулся на Ван Аса. Раздался выстрел. Найду покачнулся, но снова пошел вперед.

— Не стреляйте! — закричал Ван Ас.

Но пуля уже опередила его.

Найду повалился ничком. Ван Ас повернул его на спину. Он был при смерти.

— Он хотел напасть на вас, — объяснил стрелявший, явно потрясенный случившимся.

— Вы сделали как раз то, чего он добивался, — сказал Ван Ас.

— Может быть, позвать доктора?

— Поздно. Скажите, чтобы его убрали.

Оставшись один, Ван Ас опустился на колено. Из иссиня-лиловых губ Найду вытекала тоненькая струйка крови. Ван Ас низко склонился над ним.

— Найду! Найду! Мне очень жаль, что так вышло.

Найду открыл глаза. Сперва он смотрел бессмысленным, непонимающим взглядом, но потом вдруг узнал Ван Аса. И вместе с сознанием к нему вернулась ненависть, такая лютая и непреодолимая, что Ван Ас заметил и почувствовал ее. Найду зашевелил губами, как будто копя слюну для плевка. Но в то же мгновение умер.

Ван Ас стоял на коленях рядом с мертвым индийцем, пока не прошло потрясение, вызванное его смертью. Он сталкивался со смертью не впервые. И видел ее почти так же близко, как и в эту минуту. Но она всегда потрясала его. А смерть этого человека потрясла его особенно сильно. Найду не суждено было умереть, не суждено было даже страдать. Если б только…

Ван Ас закрыл глаза покойнику. Прикосновение к неостывшему телу прострелило его дрожью.

Он быстро поднялся и подошел к окну. На улице еще царила уНыло-безликая ночь. Через час, вероятно, в комнату просочится тусклое предрассветное сияние с востока. Ван Асу было душно, тоскливо, и он уже стремился уйти из этой комнаты, которая совсем недавно казалась ему такой уютной.

Ему не суждено было умереть, но он умер, полный ненависти ко мне — не к Янсену или Джепи, а ко мне!

Он снова приблизился к телу и задержал на нем внимательный взгляд. Затем торопливо вышел и спустился в свой кабинет — написать доклад и поговорить кое с кем по телефону. Один из его звонков потревожил глубокий, безмятежный сон инспектора Янсена.

Когда Ван Ас разделался со своими делами, было уже около четырех, и весь мир тонул в бледном разливе утреннего света.

Он знал, что смерть Найду не долго будет оставаться тайной. Как только индийцы увидят его тело, а это произойдет очень скоро, они тотчас разнесут эту новость повсюду. Он позвонил дежурному и велел предупредить редакции всех газет, чтобы они не печатали никаких сообщений о Найду.

В тот самый момент, когда он выходил из управления безопасности, подъехал катафалк. Все служащие похоронного бюро были индийцами. Ван Ас знал, что, пока он будет в дороге, всех видных индийцев успеют оповестить о смерти Найду — и даже об ее обстоятельствах. Теперь, пожалуй, слишком рискованно оставлять его брата в полиции, надо поговорить об этом с Джепи.

На улицах не было ни души. Вдоль тротуаров тянулись шеренги деревьев, и асфальт блестел, как отполированный, в первых лучах солнца. Проезжая по улицам, Ван Ас почувствовал, что наконец-то может расслабиться: нет необходимости быть начеку и напрягать все свои нервы, но к нему стало исподволь подкрадываться привычное уныние. Когда он вошел в свою квартиру, она показалась ему мрачной и унылой. Им овладела мучительная тоска по Милдред Скотт. Образ умирающего Сэмми Найду — вот он шевелит губами, как будто хочет плюнуть, — настойчиво прорывался в его сознание. Какая-то хитроумная защелка в мозгу удерживала это видение, усиливавшее отчаяние, которое пряталось среди теней в его душе и при первой мгновенной слабости готово было наброситься на него… Если бы только Милдред была с ним рядом!.. Если бы только эти проклятые болваны со своими идиотскими законами не лишали его радости, которую он обретает в ее присутствии!..

Он налил себе вина и отнес бокал в спальню. Натянул пижаму, забрался под одеяло и выпил вино одним долгим глотком. Затем выключил свет и закрыл глаза. Но хотя тело его было разбито усталостью, прошло много времени, прежде чем он, наконец, уснул. И пока он был на грани бодрствования и сна, нечто, прятавшееся среди теней в его душе, всячески пыталось нарисовать перед ним лицо Сэмми Найду.



В тот самый час, когда он забылся желанным сном, доктор Давуд Нанкху разбудил свою сестру.

Она открыла глаза и, позевывая, сказала:

— В чем дело?

— Убит Сэмми.

Она уставилась на него растерянным, недоверчивым взглядом.

— Убит Сэмми, — повторил он.

И вдруг Ди Нанкху увидела Сэмми Найду так же ясно, как будто он был в комнате. Увидела его темное круглое лицо, его небольшие решительные глаза с крошечными прожилками в уголках, губы с лиловатым отливом, особенно заметным в часы сильной усталости или голода; его большое, крепко сколоченное тело и большие могучие руки: облик человека, на которого можно всецело положиться. Что они будут делать без Сэмми? Ведь он был как скала, подпирающая всю их организацию. И вот его нет в живых.

— О нет, — стонала она снова, и снова, и снова, и каждый раз со все большим отчаянием. Затем она разразилась рыданиями. Брат обвил ее руками, крепко прижал к себе и не отпускал, пока она не выплакалась.

Высокая худая женщина, которую звали Кисеи, принесла чай. Глаза у нее были покрасневшие, но она уже осушила свои слезы, и лицо ее казалось сурово отчужденным и бесстрастным. Первый приступ горя прошел, но она долго еще будет лить молчаливые слезы — пока время не притупит остроту воспоминаний об этом человеке, о его доброте к ней и всем, кого она знает и любит, воспоминаний о надеждах, которые он разбудил в ней и ее народе, но до тех пор, пока она не забудет все это, не забудет его лицо, голос и тепло его рук, она не перестанет оплакивать смерть своего мистера Найду, хотя ни один человек не увидит на ее глазах слез.

— Что же нам делать? — спросила Ди Нанкху.

— Продолжать! — ласково ответил ее брат.

— Так всегда говорил он, — грустно молвила Кисеи. — Но теперь некому нас учить.

— Есть много людей, — сказал Нанкху, — и среди них попадаются замечательные.

— Может быть, и замечательные, док, — холодно откликнулась Кисеи, — Но не такие, как он. Пусть даже лучше, чем он, но не такие.

— Твоя правда, Кисеи, — вздохнул Нанкху. — Не такие, как Сэмми.

— Как он погиб? — спросила Ди после ухода Кисеи.

— Этого мы никогда не узнаем, но люди, которые везли тело, предполагают, что он сам спровоцировал свою смерть. Агенты уголовного розыска забрали его около десяти часов вечера. Он просидел у них в управлении до раннего утра, когда заявился этот блистательный и жестокий мистер Ван Ас…

— Этот гнусный человек! — перебила Ди.

— …И он велел перевести его в управление безопасности. Там, в этой печально знаменитой комнате, где Ван Ас допрашивает арестованных, около часа назад Сэмми умер.

— Давуд!.. — После некоторой заминки она выпалила — А его пытали?

— Нет, дорогая. Уверяю тебя, что нет. Два выстрела, один за другим. Я не решаюсь поехать и осмотреть тело. Но его брат знает все способы пытки, не оставляющие после себя никаких следов, и он тщательно исследовал все тело.

— Его брат?.. Бедняга!..

— Это несчастье окончательно убедило его, и он готов принять участие в нашем движении, но я опасаюсь, что Ван Ас предвидит эту возможность.

Ди вспомнила о Нкози, и на лице ее появились признаки тревоги.

— Не беспокойся, — шепнул Нанкху, — не беспокойся, моя дорогая. Сэмми не сказал им ни слова.

Она закрыла глаза, слегка покачнулась и с глубоким вздохом снова открыла глаза. На лице ее не осталось никаких отпечатков страха и тревоги.

— Что же дальше? —спросила она.

— Я должен уйти в подполье. Все наши руководители скрылись после ареста Сэмми. Я один оставался на легальном положении — для того, чтобы выяснить его судьбу. Сэмми не спровоцировал бы свою смерть, если бы не был убежден, что они слишком близки к истине, чтобы можно было сбить их с толку. До тех пор, пэка они ходили вокруг да около, Сэмми мог просто отмалчиваться. В худшем случае они выдали бы ордер на его арест. Случившееся означает, что Ван Ас, по крайней мере, знает достаточно, чтобы Сэмми избрал такой выход. Это также означает, что они напали на верный след. Поэтому я могу оказаться следующим, кто попадет в комнату мистера Ван Аса.

— Стало быть, ты должен скрыться, и твое исчезновение послужит сигналом для массовых облав. Отныне ты не сможешь приносить никакой пользы.

— Да. Если буду на легальном положении.

— Извини, Давуд, — твердо проговорила Ди. — Принятое решение обязывает всех, кто не приносит никакой пользы, уезжать за границу и действовать оттуда. Если ты будешь прятаться здесь, в стране, ты превратишься в обузу для движения и для всех нас, и ты это прекрасно понимаешь.

Ди спустилась с кровати и, прихрамывая, направилась к окну.

— Так я должен уехать? — спросил он.

— Да, должен уехать.

— А что будет с тобой? — произнес он ласковым голосом.

— Не знаю, — шепнула она, не поворачивая головы. — Не знаю. Я только знаю, что мне следует остаться, по крайней мере на некоторое время, и попробовать выполнить свой долг. И я молю бога, чтобы мне удалось это сделать хотя бы вполовину так же хорошо, как Сэмми.

— Ты будешь одинока, моя дорогая, как никогда в жизни.

— И в то же время — не забывай, брат, — я буду менее одинока, чем когда-либо.

Он подошел к окну и встал рядом с ней. На улице быстро светало.

Он сказал:

— Мы еще ни разу не говорили о нем. Ты так и не захотела открыть своему большому брату, что ты влюблена и что в твоей жизни появился мужчина.

— У меня нет никаких секретов. Я люблю его, и он любит меня. Вот и все.

— Что он за человек?

— Деликатный, отзывчивый и честный. Чистый и мудрый, большой брат, чистый и мудрый.

— Я рад, что ты его оценила!

Она погладила его руку.

— Помнишь наше детство: ты бывал со мной редко-редко.

— Да.

— И я носилась — вернее, ковыляла — за тобой и отцом, как щенок.

— Помню.

— А какая я была отчаянная!

— Особенно, когда с тобой был отец.

— И ты не забыл тот день, когда я пыталась объяснить тебе свое ощущение?

— Я что-то… не припоминаю.

— Ты как раз вытащил меня из реки.

— Да, да, теперь вспоминаю. У тебя было такое ощущение, будто тебе не страшна никакая опасность: ты не боялась утонуть в реке, не боялась умереть от укуса змеи. Ты говорила, что рядом с отцом…

— И рядом с тобой, большой брат.

— И рядом со мной ты чувствуешь себя неуязвимой.

— Но я не знала этого слова, и ты подсказал его мне. Помнишь?

— Да.

— Все эти годы, оглядываясь назад, я с восхищением вспоминала свою… свою неуязвимость — это чувство уверенности и спокойствия, которое ничто не могло поколебать. Его не могли поколебать ни ссоры, ни размолвки, ни драки. Но потом умер отец, и с ним умерло это чувство; я подросла и поняла, что я всего лишь калека. И я решила, что это особое чувство — порождение наивности и неопытности детства: оно недолговечно и вскоре исчезает, усугубляя одинокость человека. Но теперь…

— Что, дорогая?

— Это чувство возвратилось ко мне. Даже мне самой это кажется фантастическим и невероятным, но оно возвратилось. Ты понимаешь?

— Понимаю.

— Даже если он погибнет… Мне будет безумно тяжело… Но все же не так, как прежде… Я всегда буду знать, куда я направляюсь и как мне поступить. Представь себе, что ты идешь через джунгли. Возможно, ты не сумеешь преодолеть все трудности— в конце концов это дело удачи, — но ты знаешь верное направление и, что бы ни случилось, не заблудишься.

— Хорошо, дорогая. Ты знаешь, что говорить и делать, когда сюда явится полиция?

— Конечно. А ты, если увидишь его, объясни, как важно сохранить миф. Пожалуйста, береги себя, Давуд.

Чутье подсказало ему, что она внутренне подготовилась к его уходу. Он нежно поцеловал ее в щеку и сказал на прощание:

— Я дам о себе знать.

Когда он ушел, она повернулась и взглянула на будильник. Ложиться не имело никакого смысла. Ей надо будет помогать медицинской сестре, а в сложных случаях вызывать других врачей. День предстоит долгий и трудный. Через час-другой нагрянет полиция…

Ди занялась приготовлением к наступающему дню.



Ди была в операционной вместе с сестрой, которой она помогала делать прививки пятилетним малышам, когда подъехал первый полицейский автомобиль. В это утро приемная была набита до отказа, и полицейскому пришлось пустить в ход локти и угрозы, прежде чем он добрался до операционной.

— Где доктор? — спросил он повелительным тоном.

— Не знаю, — ответила Ди, продолжая заниматься своим делом.

— Кто же тогда знает? Может, ты? — он ткнул пальцем на сестру.

— Нет.

— Может, он поехал к больным?

— Нет, — ответила Ди. — Его машина и сумка здесь. Сегодня утром у нас большой прием: объезжать больных он должен только во второй половине дня.

— Тогда где же он, черт побери, шляется?

— Не знаю. Я только знаю, что он не ночевал дома.

— Какого дьявола ты не донесла об этом в полицию?

Впервые с момента его появления Ди Нанкху подняла голову и смерила его холодным, враждебным взглядом.

Полицейский резко повернулся и, расталкивая толпу пациентов, вышел на улицу, где стоял полицейский автомобиль, оборудованный радиотелефоном. Он тут же связался с центральным управлением. Выслушав его доклад, инспектор Янсен приказал ему оставаться на месте — только не в доме, а снаружи. Потом инспектор позвонил Ван Асу — сперва в управление, а затем домой. Ван Ас уже предвидел такой поворот событий; разговаривая с Янсеном поздно ночью, вернее рано утром, он высказал предположение, что смерть Найду может повлечь за собой исчезновение Нанкху.

Услышав сонный голос Ван Аса, инспектор сказал:

— Говорит Янсен. Вы оказались правы. Нанкху ушел в подполье.

Наступила краткая пауза, после чего, стряхнув с себя сон, Ван Ас бодро сказал:

— Стало быть, началось? Арестуйте всех подозрительных лиц. Всех без исключения.

— Индийцев?

— Всех подряд: индийцев, африканцев, цветных, белых — всех подряд.

— В наших списках значится около двухсот человек. Где их разместить?

— Велите позвонить в тюрьму: у них есть план размещения арестованных в случае чрезвычайного положения. Мобилизуйте людей для прочесывания сельской местности. У одного из моих служащих имеется карта, где отмечены районы, подлежащие первоочередной проверке. Я выезжаю, а вы пока начинайте операцию.

— Не арестовать ли сестру Нанкху?

— У вас есть какие-нибудь улики?

— Прямых улик нет, но ведь она его сестра… Правда, она калека, вы знаете?

— Нет, не знал. Я сам поговорю с ней сначала.

— Хорошо! — воскликнул Янсен и повесил трубку, слишком возбужденный предстоящими событиями, чтобы дожидаться, пока даст отбой человек, который был старше его — если не по возрасту, то по чину.

Прежде чем Ван Ас приготовился покинуть свою квартиру, полиция произвела первые аресты. К тому времени, когда он выехал, в центральном управлении уголовного розыска уже допрашивали пятерых арестованных. А к тому времени, когда он вошел в своей кабинет, все люди — и те, кто был на улице, и те, кто на работе, даже ученики в школе, — знали, что развертывается большая операция.

Ван Ас первым делом известил о начале широких действий своих коллег в Иоганнесбурге, Кейптауне и Претории. Те, в свою очередь, предупредили другие важные центры. По всей стране заработала огромная полицейская машина и начались повальные репрессии.



И все темные уголки страны облетело заветное слово. Битва завязалась, надо соблюдать выдержку и спокойствие: пусть никто не оказывает сопротивления при аресте, пусть никто не берется за оружие, но пусть все отказываются от сотрудничества. Битва идет между преследователями и преследуемыми. И все знали, кто эти преследователи, и все знали, что преследуемым был и останется Ричард Нкози, — до тех лор, пока битва не увенчается победой… Вот слово, которое передавалось из уст в уста. Придет время и для другой формы борьбы; но пока действует этот боевой приказ.



Слово — как и аресты — распространялось по всей стране: мужчина шепотом передавал его мужчине, женщина — женщине, ребенок — ребенку, и, наконец, достигло высоких гор.



— Это место вас устраивает? — холодно спросила Ди Нанкху.

Он вошел вслед за ней в жилую комнату на первом этаже и закрыл за собой дверь. Потом подошел к застекленной двери и выглянул в сад, обнесенный забором. Сад напомнил ему сад Милдред… Он знал, что настойчивость, с которой он требовал разговора с глазу на глаз, привела ее в ярость, граничащую с безумием. Как бы хоть немного успокоить ее?.. Кстати, она была бы совсем недурна собой, если бы не нога. Фигура у нее, во всяком случае, стройная.

— Чудесный садик! — сказал он.

— Что вам угодно? — спросила она ледяным тоном.

Он повернулся к ней, улыбаясь. В этой улыбке было что-то извиняющееся, молящее.

— Простите, что приходится вас беспокоить, особенно в такое время, но…

— Что вам угодно?

Он беспомощно пожал плечами и приблизился на несколько шагов. Ее глаза смотрели на него в упор. В них не было жизни, не было чувства — они походили на глаза посаженной в клетку змеи, которая знает, что не может поразить своего врага.

— Не присесть ли нам? — негромко предложил он.

Она слегка пошевелила рукой. Он понял, что этот чуть заметный жест означает: вы не нуждаетесь в моем разрешении. Сама она продолжала стоять, он тоже остался на ногах.

— Мисс Нанкху, когда вы в последний раз видели брата?

— Вчера вечером за ужином.

— А что было потом?

— Он ушел на вечерний обход.

— А потом?

— Это все.

— В самом деле?

— Да.

— И вам от него ничего не передавали?

В первый раз ее взгляд отклонился в сторону. Честная женщина, подумал Ван Ас.

— Мисс Нанкху, если я почувствую, что вы от меня что-то скрываете, я вынужден буду, к сожалению, арестовать вас. И я вынужден буду передать вас для допроса в центральное управление уголовного розыска, а там, я должен признаться, не все сотрудники отличаются деликатностью, которую мы хотели бы у них видеть. Пожалуйста, не поймите меня превратно. Мы никому не позволим приставать к вам; но ведь и среди индийцев есть подлецы, похабники, сквернословы; есть такие люди и среди моих сородичей. И, к несчастью, в полицию иной раз попадает всякое отребье. Это одна из сложнейших проблем в отношениях между расами. Вы понимаете, мисс Нанкху?

— Да, разумеется.

— Вот и хорошо. Итак, ваш брат дал о себе знать?

— Да.

— Чем скорее вы расскажете мне обо всем, тем скорее мы закончим этот разговор… Когда это было?

— Около пяти.

— Откуда вы знаете время?

— Я спала. Звонок разбудил меня. Я включила свет.

— Благодарю вас, мисс Нанкху. Вы поступили благоразумно, сказав мне правду. Я имею довольно точное представление о том, что случилось. И что же сказал ваш брат?

— Что он лишен возможности приносить пользу и должен оставить страну.

— Это все?

— Да. Он предполагал, что меня будут допрашивать, и поэтому думал, что чем меньше я буду знать, тем лучше. Он только хотел проститься.

— Мы его непременно разыщем.

— Полагаю, что нет.

— Надеетесь, что нет?

— И то и другое.

— Вы знали, что он — член подпольной организации?

— Я не знаю никакой подпольной организации. Я только знаю, что он борется против правительства.

— А вы?

— Я женщина. Если бы я была мужчиной!..

— Я тоже хотел бы, чтобы все было по-другому, мисс Нанкху. Я, как и вы, отнюдь не поклонник апартеида. Но я должен исполнять свой долг. Он вам сказал о

Найду?

— Нет.

— Но вы знаете?

— Все знают. Все знают, что он был зверски убит.

— Он не был убит. Это просто несчастный случай, в котором он сам повинен.

— Нет, он был зверски убит.

Черты ее посуровевшего лица выражали слепое, бездумное упрямство. Та$ они представляют себе его смерть, такой она запечатлеется в их памяти, и стена ненависти поднимется еще выше, подумал Ван Ас.

— Вы были знакомы с Найду?

— Он приходил к моему брату.

— Часто?

— Да, часто.

— И вы знали зачем?

— Их человеческое достоинство требовало, чтобы они готовились к сопротивлению и борьбе. Они перестали бы себя уважать, если бы поступали иначе.

— Позвольте мне дать вам совет, мисс Нанкху. Я понимаю, что сейчас вы удручены и рассержены. Но вы только что сообщили мне, что знали о замыслах и действиях, граничащих с государственной изменой. Молчание в этом случае рассматривается как соучастие. И вот вам мой совет: держите свои мысли и чувства при себе, когда будете иметь дело с другими представителями закона.

— Если б я была мужчиной!..

— Перестаньте, мисс Нанкху! Вы женщина, не мужчина, и если вы будете высказывать подобные взгляды в присутствии других представителей закона, вас тотчас арестуют. Вы понимаете это?

— Вы кончили?

— Последний вопрос. Вы сказали, что Найду приходил к вашему брату. А ваш брат возвращался когда-нибудь домой с Найду?

— Много раз.

— И с другими людьми?

— Да.

— С индийцами?

— Да.

— С европейцами?

— Всего один раз.

— С цветными?

— Нет.

— Никогда?

— Никогда.

— С африканцами?

— Нет.

— Никогда?

— Никогда.

— Надеюсь, вы отдаете себе отчет, что вам угрожают большие неприятности, если вы мне солгали. И поверьте мне, мисс Нанкху, мы это быстро выясним.

— Вы кончили?

— Да. Благодарю вас. — Он слегка наклонил голову и направился к двери. Она последовала за ним.

— Наш телефон… — проговорила она.

— Мы всегда отключаем телефоны таких людей, как ваш брат.

— Но что будет с пациентами?

— Он должен был подумать об этом заранее.

— Ну, прошу вас, у нас много больных стариков… детей… им может понадобиться срочная помощь, и придется вызывать кого-нибудь из других докторов…

Он вышел из комнаты, так ничего и не ответив. В коридоре и приемных толпилось много людей. Впечатление было такое, будто все пациенты доктора Нанкху внезапно заболели и нуждаются в помощи. Но Ван Ас знал, что дело далеко не так просто, как представляется. Он уже привык к таким проявлениям братства. Всякий раз, когда днем или ночью арестовывали, допрашивали либо искали какого-нибудь важного лидера, там же непременно собирались и его приверженцы: они появлялись как бы ниоткуда и отовсюду. Присутствие их ощущалось совершенно отчетливо, с почти вещественной реальностью. Именно это обстоятельство и толкало многих полицейских на поспешные, опрометчивые действия, нередко приводившие к взрывам возмущения и бунтам, которых можно было бы избежать. И сейчас он ощущал присутствие приверженцев— они, казалось, настойчиво, хотя и без особой враждебности, требовали чтобы он понимал их цель, — а цель эта заключалась в том, чтобы предупредить, что за их руководителем стоят скрытые силы, и эти силы защитят его близких и все, что ему дорого.

По лестнице торопливо спустился агент.

— Наверху никого нет. Там у них есть маленький закуток, они сами его показали.

— Ну что ж, ладно, — сказал Ван Ас.

Задрав голову, агент позвал своих товарищей, которые вместе с ним производили обыск. С лестницы спустились еще двое; в руках они держали кипы бумаг. Эти бумаги они погрузили в автомобиль. Затем двое в полицейских мундирах снова поднялись наверх и принесли еще две кипы бумаг, а также связку книг.

Раскрыв дверь, Ван Ас обернулся к Ди Нанкху.

— Я попробую что-нибудь сделать с вашим телефоном, — пообещал он.

Затем полиция оставила этот дом. Но обыски и облавы продолжались повсеместно.



Полицейская операция шла весь день и всю ночь. По всей стране арестовывали десятки мужчин и женщин и приводили их в местные управления уголовного розыска. Большинство после допроса отпускали. Но некоторых задерживали: таких набралось свыше семи сотен.

На следующий день, рано утром, полиция достигла своего первого значительного успеха, В небольшой хижине в окрестностях Блумфонтайна было схвачено пять человек. Двое белых и трое африканцев. Двое африканцев, как выяснилось впоследствии, были приговорены ранее к заключению — их обвиняли в диверсии и измене, — но бежали по дороге в тюрьму. Они пробыли на свободе пять месяцев. Трое остальных — двое белых и один африканец — были объявлены коммунистами и скрывались от полиции более года.

В Кейптауне задержали цветного, объявленного коммунистом, розыски которого прекратили, потому что власти считали, что он выехал из страны. А в Иоганнесбурге в руки полиции попалось не менее шести человек, едва ли не из числа главных руководителей подпольной организации.

На следующее утро переполненные суды приговаривали сотни людей к домашнему аресту.

Все время, пока развивались эти события, Карл Ван Ас не выходил из радиооператорской; он тщательно изучал, анализировал поступающую информацию, и все это время он не терял надежды на то, что поиски приведут к желанной цели. Каждый раз, когда в этом возникала необходимость, он отдавал специальное распоряжение.

На третий день массовых облав Ван Ас уже знал, что упустил и Нкози-Дьюба, и Нанкху. Теперь только случайность могла привести к их поимке. Когда к нему доставили Сэмми Найду, у него были все возможности уничтожить эту легенду о Нкози, а заодно и подпольную организацию. Но теперь, как явствовало из донесений, стекавшихся к нему отовсюду, по всей стране вполголоса говорили о победе преследуемого над преследователями.

Ораторы, выражающие правительственное мнение в парламенте, приветствовали облаву как великую победу сил порядка и закона; они говорили о тяжком поражении агентов коммунистической революции, пытающихся проводить свою подрывную деятельность. Но они, так же как и он, знали, что легенда о Нкози распространяется все шире и шире.

Ван Ас провел без сна двое суток и только на третьи сутки, в полночь, передал руководство местной операцией Джепи Дю Плесси и лег отдохнуть.

Он проспал восемнадцать часов. И пока он лежал, разбитый полным физическим и умственным изнеможением, видение, таившееся среди густых теней в его сознании, смело выступило вперед и превратило его сон в долгий мучительный кошмар, который пригвоздил его к постели. Стараясь избавиться от этого кошмара, Ван Ас беспокойно метался в холодной испарине; то и дело слышалось какое-то невнятное бормотание, стоны, протестующие крики, а то вдруг он начинал трястись, как в лихорадке. И сквозь все сновидения проступал облик Сэмми Найду: он то смеялся, то плакал, то о чем-то молил, то начинал издеваться над ним — и все время плевал ему в глаза.

Часть третья. И упадет колыбель

I
Старик Нанда был богатейшим в стране индийцем. За ним также установилась репутация отъявленного реакционера. Он открыто и недвусмысленно высказывался против сопротивления. И не делал тайны из своих крупных пожертвований в фонд правящей партии. Он был убежден — и высказывал это убеждение вслух, — что индийцы, выступающие против правительства, — глупцы, которые загаживают свое собственное гнездо. Но самой большой глупостью он считал объединение индийцев с африканцами. Он заявлял — и большинству индийцев его слова казались убедительными, — что власть черных сулит индийцам еще худшие перспективы, чем власть белых. Обосновывая это мнение. Старик Нанда ссылался на судьбу индийцев в Восточной Африке. И так как Старик Нанда был богат и на его сахарных плантациях, фабриках и в его магазинах работало больше индийцев, чем у любого другого предпринимателя, многие из его сородичей прислушивались к его высказываниям.

Правительство одобряло взгляды Старика Нанды, и поэтому не трогало его. У него не отобрали ни клочка земли, а когда целый район, где он построил блок жилых домов, которые сдавал в наем, и большой особняк для себя, был отведен под «европейскую территорию», Старик Нанда, в отличие от всех других, получил приличную компенсацию и за ним сохранили даже право собственности не только на этот особняк, но и на примыкающий участок земли. Вот так и произошло, что Старик Нанда оказался не только единственным индийцем, но и единственным небелым, живущим на территории, отведенной для белых.

Старик Нанда лишь недавно разменял седьмой десяток; это был низкорослый человек с объемистым круглым животом, большой любитель поесть и попить. Прозвище Старик заменяло его подлинное имя. Печатка «Старик Нанда» удостоверяла все важные бумаги: чеки, акты и т. п. Стариком Нандой его стали называть еще в молодости, когда ему было лишь двадцать с небольшим: он открыл тогда ларек на рынке и сделал первый шаг к богатству, скопив два фунта, которые тут же пустил в рост под двадцать пять процентов. В те времена он был худ, как кочерга, и всегда голоден. С тех пор фунт стерлингов уступил место рэнду, составляющему половину его стоимости; страна перестала входить в Британское содружество, и оказалось, что надежда на дворянский титул, ради которого он не скупился на благотворительные пожертвования, лопнула как мыльный пузырь. Однако, несмотря на все превратности судьбы, состояние Старика Нанды росло, ибо никто другой не проявлял такую стойкость в конкурентной борьбе и не увеличивал свой торговый оборот так успешно, как он.



В большой прохладный кабинет, откуда Старик Нанда правил своей империей, вошел его единственный сын, которого, вполне естественно, все называли Молодым Нандой. Молодой Нанда был среднего роста и гораздо светлее, чем его отец. От него веяло спокойствием и уверенностью в себе: сразу было видно, что он воспитывался в Европе; и он обладал ловкостью и силой, которые вырабатываются участием в спортивных состязаниях. Он учился в том же шотландском университете, что и Нанкху, но не на медицинском факультете, а на факультете экономики.

Молодой Нанда скользнул в кресло для посетителей, напротив большой конторки и замер в ожидании. Через несколько минут Старик поднял глаза. Молодой человек подавил в себе обычное неприятное чувство: смесь злости, снисходительного презрения и легкого стыда, которое охватывало его всякий раз, когда ему приходилось иметь дело с отцом.

— Я хотел бы поговорить с вами, отец.

— Говори — я жду.

— Только не так. Это серьезно, чрезвычайно серьезно.

Старик Нанда откинулся на спинку своего огромного кресла и сложил руки на брюшке. Он знал, что единственный сын осуждает его, — и это причиняло ему боль. Беда в том, что он вынужден обращаться со своим сыном, как с европейцем. Образование придало ему такой европейский лоск, какого нет ни у одного здешнего болого.

Старик Нанда бросил взгляд на изукрашенные причудливой резьбой часы.

— Сколько тебе потребуется времени?

— В сущности, это зависит от вас. По-моему, хватило бы и пяти минут, но, зная ваш характер, я опасаюсь, что мы не уложимся и в полчаса. Может быть, понадобится целый час.

— У тебя неприятности? — Старик Нанда испытующе глянул на сына.

— Да, но вы не догадываетесь какие.

— Что-нибудь связанное с политикой? — поспешно спросил Старик Нанда.

— Советую вам, отец, принять пилюлю. На всякий случай.

Юноша говорил с еще более отчетливым европейским выговором, чем всегда, и поэтому Старик Нанда послушно достал пилюлю из ящика конторки и быстро проглотил ее. Затем снял трубку с одного из нескольких телефонов, стоявших у него под рукой, и сказал:

— Никого не пускайте ко мне. Понятно?

Со своими служащими он разговаривал громким, пронзительным голосом. Он знал, что сын не одобряет и этого — но как же еще разговаривать со своими служащими? Как показать им, что ты хозяин?

— Нет, нет! Ни в коем случае! — прокричал он в ответ на вопрос, заданный деловитой цветной секретаршей. — Никого не пускайте! Пока я не позвоню вам! Понятно? — Он с треском опустил трубку и повернулся к сыну, мысленно готовясь к разговору.

— Вы знакомы с Давудом Нанкху, отец? — спросил Молодой Нанда.

— У меня нет времени на пустую болтовню. Тебе хорошо известно, что я с ним знаком. Я слышал, он скрылся и его разыскивает полиция. Продолжай.

— А вы знаете, почему его разыскивает полиция?

— Ты тоже замешан в этой дурацкой политике?

— Да. Теперь, когда он не в состоянии приносить никакой пользы, он должен покинуть страну. Он уже не может руководить индийской подпольной организацией сопротивления, и ее руководителем буду я.

Старик Нанда стал раздуваться, как большая лягушка. Лицо его как-то сразу обрюзгло. Он схватился за ворот, словно ему было трудно дышать, затем вскочил и с громкими воплями начал метаться по комнате, как безумный. Буря продолжалась секунд сорок пять и окончилась так же мгновенно, как и разразилась. Он снова уселся в кресло, вынул белоснежный платок и вытер уголки рта.

Даже не глядя в сторону сына, Старик Нанда мог хорошо представить себе презрительное выражение его лица — точно такое же, какое было в первый раз, когда он взорвался в его присутствии. Они ничего не понимают, думал он. С детства живут в полном достатке и не понимают, скольких трудов стоило нажить богатство. Он хотел объяснить это сыну, но не мог подобрать слова, способные убедительно выразить жестокие муки, которые он перенес в своей жизни. Вот если бы на его теле был шрам от ножа или пули, тогда бы они все увидели и поняли…

— Дуралей! — устало пробурчал Старик Нанда. — Получил образование, а дуралей! И зачем только я тратил на тебя деньги. Ведь они тебя арестуют и посадят в кутузку, они выбьют из тебя все твое образование и превратят в нищего кули. Неужели я работаю ради этого? А когда они поймают тебя — они втопчут и меня в грязь, отберут все, что у меня есть. Хоть и с образованием, а все равно дуралей! Ну почему? Ну почему я должен терпеть такое?

— Потому что вы дали мне образование, отец.

— Я надеялся, что ты будешь моим достойным преемником, а не глупцом.

— Вы правда надеялись, что я буду таким, как вы? Человеком, который боится всего и всех?

— Ты еще издеваешься! Да, я хочу, чтобы ты был таким, как я! Кем бы ты, интересно, был, если б не я? Может быть, я для тебя и недостаточно хорош, но я вывел тебя в люди! Я богатый человек, захочу — сниму трубку и позвоню самому министру.

— Вот и позвоните, — поймал его на слове Молодой Нанда. — Только не министру, а старшему инспектору Дю Плесси!

— И не подумаю. Я не хочу иметь ничего общего ни с тобой, ни с твоей дурацкой политикой!

— Извините, но вам все-таки придется позвонить, отец.

— И не подумаю… Я не желаю тебя знать. Уходи из моего кабинета! Уходи из моего дома! Оставь меня в покое! Ты мне больше не сын. Уходи!

— Будьте благоразумны, отец. И уделите мне минуту внимания. Давуд и наш друг-африканец, которого полиция ищет столь усердно, сейчас у нас в доме. Три дня назад, когда начались массовые облавы, ая перевез их сюда из убежища, где они до этого прятались. Иначе они были бы схвачены, и смерть Сэмми Найду потеряла бы всякий смысл.

— О нет! — жалобно проговорил Старик Нанда. — Все, что угодно, только не это! — Он зажмурил глаза и начал раскачиваться из стороны в сторону, издавая тихие стоны, вырывавшиеся, казалось, из самой глубины его груди.

— Простите, — сказал Молодой Нанда, смягчаясь. — У меня не было другого выхода. Ваш дом — самое безопасное место. Это один из немногих домов, принадлежащих индийцам, который вне подозрения и который даже не обыскивали. К тому же он на европейской территории.

Несмотря на свое отчаяние, Старик понял, что сын в самом деле сочувствует ему, а это бывало так редко…

— И ты смеешь навлекать опасность на свою мать, на сестер, на меня?

— Моим друзьям грозил неминуемый арест, отец.

— Да плевать мне на них! Не хватало еще, чтобы я за них беспокоился!

— Но я за них беспокоюсь, отец, и вам тоже советую беспокоиться, потому что, если их арестуют, вам тоже не сдобровать!

— Я скажу, что ничего не знал. Если надо, под присягой. У меня есть влиятельные друзья, которым я оказывал различные услуги.

— Они вам не поверят, отец!

— Поверят!

— Вы так на них полагаетесь?

— А почему бы и нет? Я доказал им, что я их друг. Давал им деньги. Преподносил подарки. Заявлял о своем несогласии с вашей идиотской политикой. Вот увидишь, они мне поверят!

— Нет, отец. Я постараюсь, чтобы не поверили. Если моих друзей арестуют по вашей вине, я представлю доказательства, что вы втайне поддерживали и финансировали наше движение и что ваше дружественное отношение к ним и подарки — всего лишь маскировка.

— Нет! Ты этого не сделаешь!

— Посмотрим!

— Но ты же мой сын! Я твой отец! Ты не можешь поступить так со мной, со своей матерью и с сестрами.

— Смогу и поступлю, если понадобится!

— Какой же ты после этого мне сын!

— Я должен бороться, потому что я человек, я должен постараться искупить грехи своего отца.

— Кровь не вода…

— Кровь — это только кровь, не более.

В голосе Молодого Нанды уже не слышалось прежней симпатии.

— Пожалуйста, не говори так со мной. Я старый человек. И мне трудно сносить озлобление сына.

— О боже! Ну что вы тянете время! Поймите же: ваш единственный шанс уцелеть и сохранить свое богатство состоит в том, чтобы помочь нам. Конечно, рано или поздно, как бы вы ни изворачивались, они отберут у вас все. Но до тех пор, пока это не случится, вы не признаете, что я прав. С помощью вашего ума, действуя где подкупом, где смиренной мольбой, вы умудрялись преодолевать все препятствия, и у вас сложилось ложное представление, будто вы сможете выдержать шторм.

— Ты презираешь своего отца.

— Нет. Но я не уважаю его убеждений и образа жизни.

Старика ослепила вспышка неистового гнева.

— Что ты понимаешь? Ты никогда не подыхал с голоду, тебя никогда не пинали, не били, и никто не обзывал тебя «проклятым кули». Я избавил тебя от всех этих унижений.

— Знаю. Вот почему я никогда не смогу презирать вас. В отличие от меня, у вас не было никакой защиты в этих джунглях. Я это понимаю. Но мы — люди и должны бороться за то, чтобы быть людьми, а не дикими зверями.

— Ив этом мире людей сын шантажирует своего отца?

— Этого требуют интересы борьбы за то, чтобы превратить мир зверей в мир людей.

— А своих чернокожих приятелей, которые беспощадно убивают индийцев, ты тоже причисляешь к миру людей? И ставишь на карту все, что у нас есть, ради них?

— Ради нас самих, отец! Ради нас самих! Вы достаточно умны, чтобы понять это.

— Да, я не дурак. А вот ты простофиля, который верит в сказки с хорошим концом. Несмотря на все свои благородные чувства, ты потерпишь неудачу.

— Ну и что ж? Лучше потерпеть неудачу, чем сидеть сложа руки.

— Что может быть хуже, чем лишиться всего, что у тебя есть?

— Думаю, что вы сами можете ответить на этот вопрос, отец. Вы закрываете глаза на правду, но в глубине души знаете ответ.

— Да поможет нам бог, если черные окажутся у власти.

— Да поможет нам бог, если мы не прекратим это бесполезное препирательство. Вчера вечером полиция задержала единственного человека, которому известно, кто скрывается у нас в доме.

Старик Нанда спрыгнул со своего большого кресла, и Молодой Нанда принялся его успокаивать. В конце концов его усилия увенчались успехом: крики и ругательства стихли, буря миновала.

Но понадобилось еще десять минут, чтобы — при помощи увеличенной дозы брэнди— Старик Нанда обрел самообладание и смог позвонить.

Он набрал личный номер старшего инспектора Дю Плесси и услышал долгие гудки.

— Его там нет, — выждав несколько минут, сказал Старик Нанда.

— Нет, он там, — настаивал Молодой Нанда. — Я знаю. Постарайтесь дозвониться до него, пока они не вытянули признания из юного Наяккара.

— Я не могу звонить по общему телефону, а Дю Плесси нет на месте.

— И все-таки придется позвонить.

— Ведь это экстренный случай, — произнес Старик, обращаясь скорее к себе самому, чем к сыну. И он набрал общий номер управления уголовного розыска.

Дело оказалось нелегким: телефонистка не спешила соединять его со старшим инспектором и учинила ему форменный допрос, прежде чем выполнила его просьбу.

— Извините, что я вас беспокою, господин старший инспектор, — я знаю, что вы сейчас очень заняты, но я должен с вами поговорить. Во-первых, получила ли миссис Дю Плесси отрез, который я ей послал? Ткань очень дорогая, и я хотел удостовериться…

— Позвоните мне домой вечером, — отрезал Дю Плесси.

— К сожалению, я не могу ждать до вечера. А ваш личный телефон не отвечает.

— Через пять минут я должен вернуться в свой кабинет: срочный телефонный разговор. Может быть, позднее…

— Понятно, — сказал Старик Нанда.

— Ну, вот и хорошо, — сказал Дю Плесси. — Спасибо, что не забываете меня, старина. Я бы с удовольствием потолковал с вами, если бы не был сейчас занят по горло. — Повесив трубку, он добавил, обращаясь к окружающим — Вы только представьте себе, мне предлагают сыграть в гольф, нечего сказать, удачно выбрали время!.. На чем мы остановились?..

Инспектор Янсен и другие сыщики рассеянно улыбнулись и продолжали допрос

задержанного. Через четыре минуты Джепи Дю Плесси поднялся в свой кабинет и запер дверь. Через минуту позвонил Старик Нанда.

— Я же вас предупреждал, чтобы вы звонили только по этому номеру! — сердито сказал Дю Плесси.

— Извините, но время не терпит, а я хотел предоставить вам право первого выбора. В два часа к нам приезжает для ревизии наш друг-таможенник. Готовясь к его приезду, я обнаружил среди своих товаров пол-ящика микстуры, которую вы так любите. Боюсь, что он потребует ее себе. Вот я и подумал: может быть, у вас вышли все запасы. Конечно, если мое предложение вас не интересует, я могу отдать ему… но…

— Нет, нет, отложите эти пол-ящика для меня, Старик. — Голос Дю Плесси был уже не такой сердитый, как прежде.

— Я так и думал, что вы возьмете. И я кое-что приберег для вашей хозяйки. Так что приезжайте скорее.

— Я заеду к вам вечером, когда буду возвращаться домой.

— Хорошо, господин инспектор. Я вас угощу своим лучшим брэнди.

— Ладно. Ждите меня около шести. А теперь скажите, что вам от меня надо.

— Обещайте никому не выдавать моей тайны, господин старший инспектор.

— Смотря по тому, что вы мне скажете, Старик.

— Я хочу открыть вам секрет, который мои враги, особенно политические, не преминули бы пустить в ход против меня. К счастью, об этом не подозревает даже мой сын. Ну, вы понимаете… заблуждения молодости… правда, я был не так уж молод…

Джепи Дю Плесси совсем развеселился. Он был теперь в превосходном настроении: ах ты, грязный старичишка кули, а я-то думал, что у тебя нет времени на такие проказы, всё деньги зарабатываешь! Он разразился таким оглушительным ржанием, что у Старика Нанды чуть не лопнули барабанные перепонки.

— Хорошо, обещаю вам, старый греховодник!

— У меня есть небольшая вилла в горах, около двенадцати миль от моего поместья. Вчера вечером туда зашли ваши люди и увидели его. Он ничего не хотел сказать о себе, и они его арестовали. А он не говорил из-за меня.

— Все ясно, Старик. Не надо лишних слов. Я похлопочу о нем. Вы на нашей

стороне, и я позабочусь, чтобы вам и вашим близким не причиняли никакого вреда. Как зовут мальчишку?

— Он зовет себя Дики Наяккаром. Славный паренек, но большой врун, господин старший инспектор. Мать-то у него была из простых, понимаете, но я все-таки его люблю.

— Не волнуйтесь, Старик! Я же обещал, не так ли?

— Спасибо, господин инспектор. У меня такие хорошие друзья. Мне просто повезло.

— Через десять минут он будет на свободе… Дики Наяккар… До вечера, Старик…



Не прошло и десяти минут, как раздался телефонный звонок и кто-то спросил Молодого Нанду. Молодой человек выслушал все, что ему сказали, и повесил трубку.

— Ваш друг сдержал обещание, отец. Дики Наяккар освобожден. Спасибо вам!

— Он вовсе не мой друг! — огрызнулся Старик Нанда. — Я только пользуюсь его жадностью — вот и все. Ну, теперь ты увезешь своих друзей?

— К сожалению, пока это невозможно.

— Шантаж продолжается?

— Нет. Как только мы получим распоряжение от подпольной организации, кто-нибудь увезет африканца. А я переправлю Давуда на португальскую территорию.

— Когда ж это будет? — нетерпеливо спросил старик.

— Как только мы получим распоряжение: сегодня, завтра, на следующей неделе — не знаю. Как только получим распоряжение…

— А если вас поймает полиция? Тогда все мы пропали, сынок.

— Придется рискнуть. Обещаю, что мы вывезем их при первой же возможности. Еще раз спасибо.

Молодой человек вскочил и направился к двери.

— Джо! Скажи мне, пожалуйста, — крикнул вслед ему отец.

Молодой человек остановился и медленно повернул голову. Прошло много лет с тех пор, как Старик в последний раз назвал его Джо, — это было перед отъездом в Европу. Его мать, уроженка Индии, всегда называла его Джаспетом. Старик переделал это имя на европейский лад — Джозеф; Джо — в минуты особой близости. Надо быть начеку, предостерег он себя, не то я тоже потеряю свое имя и в конце концов начну подписываться «Молодой Нанда».

— Этот черный, — медленно, как бы зондируя почву, заговорил Старик, — тот самый, из-за которого подняли весь переполох? Который-де неуловим и бессмертен? Он?

— Да, он.

— Тебя не смутил мой вопрос?

— Нет.

— А этим людям, подпольщикам… известно, что он прячется в моем доме?

— Нет. Им только известно, что Давуд передал его мне. Но никто не знает, что он в вашем доме. Только вы и я.

— И этот мальчик Наяккар?

— Он не знает. Но под пыткой он мог бы сказать, что это я увез их из виллы в горах.

— А если ты сумеешь переправить их за границу?

— Это будет нашей, пусть небольшой победой. — Он разгадал, что тревожит отца, и добавил: — Но у нас будут новые дела и среди них — не менее сложные, чем это. Непременно будут новые дела.

— Стало быть, опасность сохранится?

— Для участников движения — да. Но после того как мы вывезем их отсюда, я постараюсь оградить вас от подобных неприятностей. Я спрятал их у вас в доме только потому, что положение было и остается чрезвычайно серьезным.

— Опасность сохранится, — вполголоса повторил Старик.

— Только для меня, отец, — молодой человек снова ощутил симпатию к отцу. — Вам уже ничто не будет угрожать.

— Если не повторится чрезвычайно серьезное положение…

— При любых обстоятельствах я позабочусь о вашей безопасности. Кстати,

после того как все кончится, я думаю, мне лучше покинуть ваш дом.

— При условии, что тебя не арестуют.

— Да, конечно.

— А если тебя арестуют?

— Наказание за так называемую «государственную измену» — смерть.

— И ты не мог бы уехать за границу — как доктор Нанкху?

— Уехать имеет право только тот, кто перестает приносить пользу движению — тот, за кем охотится полиция. Оставаться в этом случае — значит ставить под угрозу всю нашу организацию.

— Почему бы тебе не перебраться на португальскую территорию вместе с Давудом?

— Нет, отец.

— Тебя не отпустит организация?

— Я сам не уеду до тех пор, пока не перестану приносить пользу.

— Но это лишь вопрос времени, Джо.

— Может быть, мне повезет, и я успею скрыться за час до их прихода. Тогда я присоединюсь к группе эмигрантов, которые ведут борьбу за пределами страны. Не повезет — я попаду в лапы полиции. Но что бы ни произошло, мое место займет другой: борьба должна продолжаться.

— Стало быть, борьба предстоит долгая. И конца ей не будет.

— Да, долгая. Но конец все-таки будет.

— И ты уже видишь его, этот конец?

— Нет.

— И все же рискуешь своей жизнью.

— Это мой долг.

— Ты знаешь, что я не разделяю твоих взглядов?

— А я — ваших.

— Но ты хотя бы… — Старик хотел что-то сказать, но передумал и добавил: — Береги себя, Джо. Ради нас всех.

Молодой человек быстро прошел по коридору, сел в лифт и с четвертого, верхнего, этажа спустился на третий, где помещался подлинный центр управления империей — империей Нанды. Старик наверху был теперь скорее символической фигурой, чем настоящим хозяином. Старшие служащие все еще поднимались в тишину верхнего этажа, чтобы посоветоваться по наиболее сложным вопросам, но прежде чем выполнять какое-нибудь важное распоряжение, они непременно заручались согласием Молодого Нанды.

Работа на четвертом этаже шла неторопливым темпом; в кабинетах здесь сидели немногочисленные служащие, одряхлевшие на службе империи Нанды. Внизу же все кабинеты были забиты до отказа; неумолчно трещали пишущие машинки и арифмометры, переговаривались десятки голосов.

Прежде чем Джо Нанда добрался до своего кабинета, ему трижды пришлось принимать на ходу решения. Оказавшись, наконец, у себя, он тотчас вызвал главного бухгалтера — человека такого же могучего телосложения, как и Сэмми Найду. Если же что-нибудь случится с ним, Джо Нандой, то бухгалтер, по всей вероятности, будет следующим руководителем индийской подпольной организации в провинции Наталь.

Коротко, в нескольких словах, молодой человек рассказал обо всем, что произошло в кабинете его отца. Лично у него нет никаких сомнений в том, что отец их не выдаст. Но его долг перед движением требует, чтобы он предусмотрел даже такой невероятный, с его точки зрения, исход.

Затем они обсудили некоторые вопросы, связанные с переводом капитала, принадлежащего империи Нанды, за границу, — операция, которую они производили без ведома властей. Ведь земля и право землепользования уже отобраны у индийцев и всех небелых; вполне возможно, что в один прекрасный день им запретят всякое предпринимательство. И вот, тайком от отца, Джо Нанда стал осуществлять меры предосторожности. Деньги приходилось переводить небольшими суммами, потому что власти не допустили бы утечки капитала, — и все же это было кое-что…

Позвонила секретарша и сказала, что пришел Дики Наяккар; он тотчас же отпустил бухгалтера.

— У них все в порядке, мистер Джо? — поспешил спросить Дики Наячкар, едва войдя в кабинет.

— Да, все в порядке, Дики. Как ты себя чувствуешь?

Под левым глазом у юноши виднелась небольшая вспухлость, кисть правой руки была обмотана грязным платком, но на лице сияла счастливая улыбка.

— Превосходно, мистер Джо. Правда, один пузатый шпик подбил мне глаз, а другой хватилпалкой по руке, но я чувствую себя превосходно. Они просто озверели, сэр, мистер Джо. Колошматят людей ни за что ни про что. Одного парня лягнули между ног, у меня душа в пятки ушла, когда я это увидел!

— Минутку, Дики, — сказал Молодой Нанда, протягивая руку к внутреннему телефону. Он набрал две цифры, дождался ответа и заговорил в тр/бку — У меня есть сведения, что агенты центрального управления совсем озверели. Думаю, что нам потребуется помощь адвокатов. Вы знаете, что делать. — Повесив трубку, Молодой Нанда повернулся к Дики: —Тебя допрашивали?

— Нет, сэр. Я сидел в камере вместе с другими, когда меня вызвали. Я думал, что меня вызывают на допрос, и тут я, по правде сказать, здорово напугался, мистер Джо, сэр: я ведь не знаю, долго ли продержусь, если меня начнут пытать. Они отвели меня к своему начальнику, он отмочил какую-то шутку про ублюдка-старика, рассмеялся и велел меня отпустить.

— Хорошо. А теперь спустись в столовую и поешь. Немного погодя в ваш город едет грузовик. Шофер знает, что делать. Когда вернешься домой, скажи мисс Ди, что у нас все в порядке. Скажи ей, что доктор и наш друг в безопасности. Мы можем возвратиться к своим обычным делам — как только придет распоряжение из Иоганнесбурга, я сообщу ей об этом. Ты все понял?

Дики Наяккар повторил то, что ему было сказано, почти слово в слово.

— Молодец! — похвалил его Джо. — А теперь иди.

Дики сказал:

— Мистер Джо…

Джо угадал, какой сейчас последует вопрос, и затих.

— Да, Дики?

— Мистер Найду?..

— Верно, Дики. Он погиб.

Дики дважды глотнул воздух, потом расправил плечи. И, глядя на юношу, Джо почувствовал, что к его горлу подступает комок.

— Чертовски хороший парень был этот Сэмми Найду, — тихо проговорил Дики Наяккар. Он быстро повернулся и вышел.

— Да, он в самом деле был чертовски хорошим парнем, — сказал Джо в пустоту. — Был.

Дики Наяккар приехал домой, когда солнце только что село. Мисс Ди, Кисеи и молодая служанка ждали его у дверей. Едва он их увидел, как а уме его сверкнула неожиданная мысль: в этом доме остались только женщины; он должен теперь заменить всех: и дока, и Сэмми, и того, третьего. А он знал, что это ему не под силу. И все же он попытается, потому что так уж заведено в мире, чтобы мужчины служили женщинам опорой, и не ему нарушать этот порядок.

Под внешним спокойствием мисс Ди он почувствовал большое внутреннее напряжение.

— У них все хорошо, мисс Ди, все хорошо!

В ее глазах залучилась радость.

— Спасибо тебе, Дики. Добро пожаловать домой.

Теперь я единственный мужчина в этом доме, сказал себе Дики Наяккар.


2
Было уже начало седьмого, когда Ван Ас очнулся от своего долгого, беспокойного, тревожного сна. В первые минуты пробуждения призрак Сэмми Найду продолжал дерзко плясать перед зеркалом его души. И только после того, как мысли окончательно прояснились, он нехотя удалился. Ван Ас протянул руку к лампе, но раздумал включать ее, вылез из-под одеяла и направился к окну, обходя все препятствия с уверенностью человека, который хорошо изучил свою комнату. Раздвинув занавески, он увидел ясное небо, где рельефно выделялась яркая вечерняя звезда.

Какая унылая картина! — подумал он. И с этой мыслью на него наплыло такое сильное чувство одиночества, что ему стало страшно. Он поспешно отошел от окна, и, пытаясь найти выключатель, ударился с стул и туалетный столик.

Свет люстры казался ему необычайно резким, поэтому он включил лампу, стоявшую возле кровати. Потом он пошел в ванную и почистил зубы, стараясь избавиться от неприятного вкуса во рту. В зеркале он увидел свое лицо, поросшее трехдневной щетиной, с воспаленными запавшими глазами.

Он пустил теплую воду и, пока ванная наполнялась, позвонил сперва дежурному в управление безопасности, а потом старшему дежурному в центральное управление уголовного розыска. Оба подробно доложили обо всем, что случилось за эти восемнадцать часов.

Аресты продолжались, хотя и не в таком широком масштабе. Всего несколько часов назад в одной из локаций Иоганнесбурга задержали африканца, который, судя по всему, является руководителем подпольной организации или членом ее тайного совета. Его арест привел к бунту, и сейчас идет ожесточенная схватка между полицией и бандами черных. В большинстве своем черные вооружены камнями и бутылками, но у некоторых есть револьверы. Опасность усугубляется тем, что черные научились делать и метать бомбы. Убито двадцать восемь африканцев. Растерзано трое полицейских. Банда черных совершила даже налет на полицейский участок, где находился арестованный. Эти африканцы были хорошо вооружены и отступили только после того, как был вызван броневик.

Однако никаких следов, которые вели бы к самому Нкози или доктору индийцу, так и не было обнаружено.

Выслушав оба доклада, Карл Ван Ас срочно позвонил своему шефу в Иоган-несбург.

— Сомнения быть не может. Задержанный в самом деле один из руководителей подполья. Возможно даже, самый главный. Как еще объяснить их упорные, самоубийственные попытки освободить его?.. Что он говорит? Да ни черта! Они перепробовали все свои способы, но не выжали из него ни слова. Он дважды терял сознание и всякий раз, приходя в себя, нахально ухмылялся… Доктора хотят испробовать свои средства. Ну, те самые, о которых пишут в романах. «Таблетки правды» и т. п. Но они говорят, что он слишком слаб. Прежде чем он попал в наши руки, над ним поработали двое дюжих молодцов… Надо прекратить это самоуправство уголовной полиции… Обязательно. Мы сейчас же позвоним вам, как только он что-нибудь скажет или поступят важные новости. Но, честно говоря, после всего, что он вынес, вряд ли от пилюль будет толк…

Мир никогда еще не казался ему такой мрачной, безрадостной пустыней, никогда еще не давил с такой тяжестью на его сердце.

Он снова снял трубку и начал набирать номер Милдред Скотт. Она ответила сразу, и голос ее был ласковым, как свежий прохладный ветерок, овевающий лицо в удушливо-жаркий день.

— Можно я приеду? — спросил он.

— Да. Ты поужинал?

— Нет еще. Через десять-пятнадцать минут.

— Хорошо.

Он подождал, пока она даст отбой, и ему стало легче выносить тяжесть, с которой мир давил на его сердце.

Он побрился, принял ванну и оделся с поспешностью, в которой было что-то лихорадочное. Затем вышел на улицу, где уже клубились ранние сумерки. Окружающий мир был до странности обычен. Уже зажглись фонари; по мостовой плавным потоком скользили машины; ярко освещенные рестораны и бары в центре города были заполнены посетителями. По тротуарам прогуливались горожане — высокие и низкорослые, красивые и некрасивые люди всех цветов кожи, всех рас, из всех слоев общества: одни наслаждались вечерней прохладой, другие глазели на витрины; парни подыскивали себе девушек, а девушки — парней. Обыкновенный, ничем не примечательный вечер, хорошо знакомый всем детям человечества.

Как всегда, старуха гриква открыла ворота, пропуская машину, а затем заперла их на засов. Она успела заметить, что с той стороны улицы, со стороны, где живут белые, какая-то женщина внимательно наблюдала за происходящим. Надо будет сказать мисс Милли, что мистер Карл приезжает слишком рано. Как бы кто-нибудь не донес. На прошлой неделе они упрятали в тюрьму одну пару, потому что мужчина был белый, а женщина цветная. И оба вполне приличные люди! Надо будет предупредить мисс Милли.

Ван Ас нашел Милдред Скотт под ее любимым огненным деревом: перед ней стоял большой кувшин с холодным, как лед, апельсиновым соком и высокий бокал с вином. Здесь, в этом тенистом благоухающем саду близ Милдред мир был таков, каким его хотело видеть сердце: простым и исполненным покоя.

— Мне надо было жениться на тебе, — неожиданно сорвалось у него с языка.

— О! — Она была изумлена и подумала, что теперь об этом не может быть и речи. Должно быть, ему хочется попозировать.

— В те дни это было еще возможно. Помнишь те дни?

— Но ведь ты не женился, — сказала она, с любопытством ожидая, что он скажет.

— Тогда все было бы решено бесповоротно, — продолжал он.

Он в самом деле страдает. Нет, он страдает уже давно, но только недавно начал

это понимать. Бедный Карл. Бедный Карл.

— Тогда у тебя была свобода выбора, Карл. И ты сделал свой выбор. Так что все было решено еще в то время.

Он молчал долго-долго. Когда он заговорил снова, в его голосе звучало отчаяние.

— Значит, в душе ты согласна с Сэмми Найду.

— Так звали умершего? — тихо спросила она.

— Да, — подтвердил он.

— Скажи мне, Карл… Говорят…

— Я знаю, что говорят, но это неверно. Он даже не подвергался пыткам. Он сам предпочел умереть. Это как раз то самое, что ты называешь свободой выбора.

— О Карл! Почему ты так расстроен?

— Потому что, если б я женился на тебе, этого бы не произошло.

— Понятно. — Против своей воли она замкнулась в себе и почувствовала, что он стал ей безразличен.

Он тоже это почувствовал, и кривая усмешка, как клещ, впилась в левый краешек его рта.

— Ты не поняла меня, Милдред. На сей раз — нет. Видит бог. я очень нуждаюсь в тепле, которое только ты можешь мне дать, но не так, как ты представляешь. Перед смертью Найду сказал, что подлинные враги всех небелых — это люди, подобные мне. Он сказал, что государственная машина застопорилась бы, если бы не наш ум и способности. Ты с ним согласна?

— Не все ли равно?

— Пожалуйста, Милдред.

— Хорошо, Карл. — Несколько мгновений она раздумывала, затем начала, взвешивая каждое слово. — Я далеко не уверена, что ты, как отдельная личность, при всем своем желании мог бы остановить машину. Если Найду имел в виду именно это, то я с ним не согласна. Другое дело, если он говорил о тебе как о представителе поколения, которое, как и мы, ходило в университет, — тогда он прав. Мы убеждены— мне очень неприятно говорить с тобой от имени небелых, но раз ты принуждаешь меня, что ж, пусть будет по-твоему, — мы, повторяю, убеждены, что апартеид укрепляют и поддерживают люди, которые вовсе не являются закоренелыми расистами. В те времена, когда мы учились в университете, Карл, кто мог подумать, что страна докатится до такого положения? Помнишь, как тебе и твоим друзьям удавалось высмеивать всяких мелкотравчатых националистов. Но каждый заботился лишь о своих корыстных интересах, а это, в конце концов, привело к тому, что каждый так или иначе стал защищать и поддерживать неограниченный апартеид — режим, при котором мы сейчас живем.

— Так что выбор был сделан еще тогда. Это ты и хочешь сказать?

— Да, Карл. Это я и хочу сказать.

— И если бы я женился на тебе, я бы тоже сделал свой выбор.

— Да. Со всей определенностью, какая возможна в таких вещах.

— И ты знала это еще тогда? Бедный, бедный Карл!

— Да.

— И тем не менее…

— Я любила тебя, Карл. И, связав свою судьбу со мной, ты рисковал гораздо большим, чем я. Мы оба это знали. Вот почему ты ничего не хотел видеть.

— Но ты видела! Я любил тебя тоже, но ничего не хотел видеть. Я загубил твою жизнь, но ничего не хотел видеть.

— Все, что я сделала, я сделала по своей доброй воле, Карл.

— И ты поступила бы так снова? Теперь?

О боже! Как его проняли слова Найду!

Она взяла себя в руки.

— Нечестно задавать такой вопрос, Карл. Мир переменился.

И только в этот миг, наконец, она увидела, что любовь давным-давно умерла. Но нежность, участие — эти прощальные отблески зашедшего солнца — навсегда сохранятся в ее сердце, ибо любовь эта была чистой, прекрасной и сильной.

— Если бы я знал тогда! — думал он, понимая в то же время, что это ничего бы не изменило.

— Я по-прежнему люблю тебя, — сказал он. — И всегда буду любить.

Из темных глубин памяти до него как бы въявь донесся голос их старого профессора философии — чудаковатого старого англичанина с гнилыми зубами и потемневшими от курения пальцами. И этот голос говорил ему, что бытие определяет сознание, а сознание, в свою очередь, определяет бытие. Я таков, каким хочу быть, но каким я хочу быть, зависит от того, каков я.

— Он в самом деле ненавидел меня, — сказал Карл Ван Ас.

— Этот Найду?

— Да.

— Мне кажется, тебе следует рассказать мне о нем, Карл. — Как все это нереально! — подумала она. Как будто он уже ушел, а здесь осталось нечто вроде материализовавшейся тени, и это не его голос, а только отзвук его голоса.

Он сделал быстрое движение — словно хотел что-то смахнуть со щеки.

— Рассказывать почти нечего. Рослый парень. Сильный, но не имеет никакого понятия о дзюдо. Знал, где прячется этот Дьюб-Нкози, но не хотел сказать. Ему вовсе не надо было умирать.

— Он боялся, что вы заставите его говорить.

— И предпочел умереть. Но ведь он умер, Милдред, даже не ради своего народа.

— Было время, когда ты мог бы это понять, Карл.

— Но ведь черные даже не поблагодарят ни его, ни его сородичей.

— Он поступил так не ради благодарности.

— Разве мы не должны заботиться о своих сородичах и отстаивать свое право на существование?

Я говорю совсем не то, что хочу сказать, спохватился он. Я говорю все, что взбредет мне на ум, лишь бы удержать ее… а она отдаляется… отдаляется…

Он овладел собой с величайшим трудом. Она почувствовала, что тень отступает, и вместо нее появляется живой человек. Ее сердце преисполнилось состраданием. О боже! Как он старается!

— Зачем было допускать до всего этого? Везде, куда ни бросишь взгляд, — ненависть.

— Разграничительные линии с каждым днем обозначаются все резче и резче, Карл.

— Ты знаешь, что я пробовал…

— Да, знаю, Карл.

— И ты тоже против меня?

— Не против тебя, Карл. Против того, чем ты стал!

— Но я же не переменился. Ты веришь Найду, но ведь я не такой! — …отдаляется… отдаляется… — Пожалуйста, выслушай меня, Милдред. Мы не такие. Мы, африканеры, не чудовища. И тебе это известно. Ты узнала меня ближе, чем кто-либо другой. Да, верно, среди нас есть звери — как и среди всех других народов. Но есть и порядочные люди: честные, справедливые, добродетельные. Они отстаивают свое право на существование, и они мои братья по крови.

— Мы все равно не поймем друг друга, — вздохнула она, — не будем продолжать этот бесполезный политический спор. Мы оба хорошо сознаем, что речь идет отнюдь не о праве на существование какой-либо национальной группы: твоей, Найду или моей… — Она вдруг запнулась. Как растолковать ему это? Он убежден в своей правоте, и теперь ничто не в силах его переубедить.

Ее сковывала невыразимая усталость, тупая, расслабляющая, когда лень даже думать о чем-нибудь. Любовь ушла, и в душе осталась полная пустота. А ведь когда-то это была необыкновенно сильная любовь, всепоглощающая и щедрая, любовь, которая изливалась с беспечностью неиссякаемого источника. И вот она истощилась, пересохла, иссякла.

— Ты считаешь, что продолжать этот разговор бесполезно? — с горечью спросил он.

Она искала спасения в относительно безопасной роли учительницы истории. Ведь историки, рассуждала она, обходят молчанием людей, опаленных огнем великих духовных и моральных битв; эти люди, стоящие на краю событий, не заслуживают упоминания, но больше всего жертв среди них… Нет, это не совсем точно. Он не стоит в стороне и никогда не стоял. Это я верила, что можно стоять в стороне. Но это невозможно: по крайней мере, сейчас, в этой стране, для тех, кто в ней рожден… Что он говорит? Бесполезно продолжать разговор?

— Это неверно, Карл. Я только хотела сказать, что незачем затуманивать важнейшие проблемы нашей эпохи, заводя бесполезный политический спор о целесообразности. Тем более нам с тобой.

— Значит, ты утверждаешь, что разница между добром и злом, честью и бесчестьем измеряется лишь количественно. Толпа права! Толпа — бог, в особенности если это толпа черных.

— Неужели все сводится к этому? Да нет, Карл. Речь идет отнюдь не о толпе, не о боге и даже не о цвете кожи. Речь идет о тирании, угнетении, жестокости — обо всех тех гнусностях, которые совершало меньшинство, пытаясь удержать власть против воли большинства. В наше время, особенно сейчас и здесь, борьба, по сути дела, идет между добром и злом.

— Понимаю. Правление белых — это зло. Правление черных — добро.

— Этого я не знаю, Карл. Я знаю лишь одно: от правления белых нельзя ждать ничего хорошего. Ты сам настоял на этом разговоре, Карл. Ничего хорошего. А там, где нельзя ждать ничего хорошего, зло торжествует полную победу. Возможно, правление черных и в самом деле окажется, как ты опасаешься, ужасным бедствием. В других частях Африки, насколько я знаю, не случилось ничего страшного. Но даже если бы сбылись худшие опасения, еще не все было бы потеряно, потому что власть держало бы в своих руках большинство. Вот в чем, по-моему, надо искать объяснение, отчего Сэмми Найду пожертвовал собой ради африканца.

Итак, я покончила с этим, подумала она, раз и навсегда.

Она быстро поднялась.

— Прощай, Карл.

Он тоже встал. И, вставая, уже сознавал, что это полный и окончательный разрыв. Она повернулась и пошла к дому.

— Милдред!..

Она остановилась.

Он сказал прерывающимся голосом:

— Я пытался…

Выпрямившись, с высоко поднятой головой, она двинулась дальше — и только бросила старухе грикве:

— Мистер Карл уезжает, Лена.

Старуха отворила ворота, а когда Карл Ван Ас выехал на своей машине, снова заперла их, инстинктивно чувствуя, что больше никогда не увидит этого человека.

Карл Ван Ас остановился у первого же попавшегося бара; наспех проглотил две двойных порции брэнди и отыскал в записной книжке номер Анны де Вет. Она пригласила его с такой готовностью, что ему стало не по себе. Подъезжая к ее дому, он мысленно оплакивал человека, которым хотел бы себя видеть.


3
Распоряжение поступило на следующий день, и даже Молодой Нанда не ожидал, что оно будет передано ему таким путем. Когда он шел к себе в кабинет, секретарша сказала, что ему уже четыре раза звонил некий Исаакс из Иоганнесбурга, представитель одной из крупнейших галантерейных фирм.

— Почему он хотел говорить именно со мной? — спросил Джо Нанда, смутно припоминая Исаакса. Это был небольшого роста еврей, производивший какое-то странно унылое впечатление: и своими обвислыми усами, и мешковатой одеждой, и характерной падающей интонацией.

— Он не стал разговаривать ни с кем другим, — ответила секретарша. — Ему

приказано поговорить с вами лично и показать образцы бракованного товара.

— Что за ерунда! — возмутился Джо Нанда.

— Я его уверяла, что тут какое-то недоразумение. То же самое говорил мистер Мукерджи.

— Но мистер Исаакс должен непременно повидать самого хозяина? А ну его к черту! Уж я его помариную!

Как раз в этот миг задребезжал телефон, секретарша сняла трубку и, прикрыв ладонью микрофон, сказала:

— Это опять он, сэр.

Джо Нанда вошел в кабинет и снял трубку.

— Мистер Исаакс? Это Джо Нанда.

— Наконец-то я дозвонился до вас, мистер Нанда. Вам, конечно, передали, какое у меня поручение. Днем я выезжаю обратно и поэтому рассчитываю повидать вас утром.

— Боюсь, это невозможно, сэр. Моя секретарша, я уверен, предупредила вас, что я занят весь день.

— И все-таки вы должны уделить мне хоть пять минут, мистер Нанда.

— Боюсь, это невозможно. Более неудачного дня, кажется, нельзя было выбрать. — Он знал, что экспресс уходит около часа и добавил — Я могу принять вас без пяти час.

На другом конце провода наступило молчание. Ну, сейчас он выложит карты на стол, все они рано или поздно выкладывают карты на стол, думал Нанда, глядя на секретаря.

Человек на другом конце провода заговорил снова; его голос внезапно зазвучал настойчиво и совсем не так уныло, как прежде.

— Дело у меня гораздо важнее, чем вы думаете, мистер Нанда. Я должен успеть на этот поезд и должен повидать вас. Я сейчас приеду к вам и буду ждать до последней минуты. Будет очень жаль, если я не смогу передать вам поручение моих шефов.

Голос замолк.

— Что-то непонятное, — сказала секретарша.

— Может быть, он связной?

— А, может быть, они напали на ваш след?

— Вполне вероятно, что он просто торговый агент, — спокойно сказал Джо.

— Выяснять это довольно опасно, — встревоженно проговорила девушка.

— Придется рискнуть. Предупредите всех наших, чтобы были в полной готовности.

Девушка зашла к главному бухгалтеру, затем в течение десяти минут под видом исполнения своих служебных обязанностей она предупредила более десятка других служащих фирмы. И все они спокойно приготовились к решительным действиям.

Прошло еще пятнадцать минут, прежде чем приехал галантерейщик. Он назвал свою фамилию секретарю в приемной на первом этаже. Она вызвала посыльного и велела ему проводить мистера Исаакса в кабинет мистера Нанды.

— Он поднимается, сэр, — предупредила Молодого Нанду его секретарша.

— Хорошо. Вы можете идти.

— Пожалуйста, будьте осторожны, сэр.

— Постараюсь, моя дорогая. Вы знаете, что делать?

— Мы знаем.

— Вы у меня молодцы! — сказал Джо Нанда, когда она уже повернулась, чтобы идти.

Я еще никого не убивал; надеюсь, и в этот раз не понадобится никого убивать! Он подвинул стул так, чтобы легче было достать револьвер из открытого ящика стола.

— Мистер Исаакс, сэр, — провозгласила секретарша, распахивая дверь.

Войдя в кабинет, низенький сутулый галантерейщик выпрямился и оглянулся на дверь.

— Я полагаю, мы одни, мистер Нанда. Вы сами, вероятно, не захотите, чтобы ваши служащие слышали поручение моих хозяев. Боюсь, что ни один хозяин не захочет, чтобы его служащие слышали поручения такого рода.

— Они, должно быть, уже догадались, зачем вы изволили пожаловать. Мы здесь одни. Никто нас не подслушивает.

Галантерейщик сделал шаг вперед, но Нанда так и не встал, чтобы с ним поздороваться.

— Мистер Нанда, я привез вам распоряжение, которого вы ожидаете. Вы, видимо, смекнули, в чем дело, потому что меня провели к вам без задержки… Надеюсь, наш телефонный разговор не подслушали? Вы заставили меня сказать больше, чем я собирался.

— Кто вы такой?

— Моя фамилия Исаакс, мистер Нанда. Ваши люди знают меня как иоганнесбургского представителя одной из крупнейших галантерейных фирм страны. Для вашего сведения я могу еще добавить, что я связной, действующий в особо экстренных случаях. Помните этот стишок: «Симон пришел, Симон ушел»? Вам знакомо это имя — Симон?

— Симон? — с удивлением повторил Джо Нанда, и в тот же миг у него отлегло от сердца. — Извините, что я оказался таким недоверчивым.

— Вы были правы, совершенно правы.

Джо резким движением задвинул ящик стола и вскочил:

— Рад вас видеть. Присаживайтесь!

Он снял трубку внутреннего телефона и, посмотрев на галантерейщика, сказал:

— Я должен предупредить своих, что все в порядке. Все в порядке, да, да, в полном порядке, — проговорил он в трубку.

— Я вижу, вы приготовились к самому худшему, — заметил Исаакс.

— Ведь я знаю, где находится Нкоэи.

— Разумеется. Потому-то Найду и пожертвовал собой. Стало быть, наш друг в безопасности?

— Да.

— В полной безопасности?

— Как я и вы, Симон.

— А это означает, что он в доме Старика Нанды. Не так уж здесь безопасно, Джо. Если мы у себя, в далеком Иоганнесбурге, сумели сообразить, что к чему, можете быть уверены, что вам не удастся долго водить за нос здешних людей, особенно Ван Аса. Достаточно легчайшего подозрения, что вы, возможно, — заметьте, только возможно — сочувствуете нашему движению, как они тотчас заинтересуются домом Старика Нанды.

— Но сперва на меня должно пасть подозрение.

— Откуда вы знаете, что оно уже не пало на вас? Этот Ван Ас дьявольски умен, Джо… Но давайте поговорим о деле. Они порвали много важных связей, и теперь мне приходится их восстанавливать. После того, как два дня назад арестовали председателя, Совет отложил все свои заседания. Наш друг секретарь — когда я говорю «Наш друг», я подразумеваю самого верного друга, который есть у национальных меньшинств в Совете, — вынужден сейчас принимать единоличные решения. Он считает, что в интересах безопасности я не должен открывать, кто я такой, членам африканской секции натальской организации; поэтому прошу вас передать им все, что я сейчас сказал. Передайте им также, что готовится нападение на место заключения председателя — кстати, они до сих пор не узнали и вряд ли узнают, что он председатель, — и мы хотим, чтобы одновременно с этим нападением по всей стране прокатилась волна диверсий. Но было бы ошибочно принимать это за восстание. Нашз цель — устрашить их и скрыть истинные размеры ущерба, который они нанесли нашей организации. Чрезвычайно важно, чтобы за то время, пока будут происходить намеченные выступления, вы успели вывезти Нкози за границу. Секретарь хочет, чтобы это сделали вы, а не здешняя африканская секция. У вас есть организация, у них нет, поэтому у вас больше шансов на успех. Первоначальный план состоял в том, чтобы переправить его к северной границе, а оттуда в Родезию. Это лучше всего могли бы сделать африканцы. Но нарушение связей сорвало этот первоначальный план. Я говорю достаточно ясно?

— Да, — тихо сказал Джо.

— Вы сможете выполнить задание?

— Должны выполнить.

— Помните, что, если мы не вывезем его до завтрашней ночи, опасность его ареста увеличится в тысячу раз, а его арест, как вы сами понимаете, положил бы конец легенде о Нкози.

— И мы потерпели бы крупное поражение.

— Вот именно, — кивнул Исаакс, — крупное поражение.

— Итак, мы должны вывезти его, — подытожил Джо. — Как мне связаться с местными африканскими лидерами?

— Вам надо связаться только с одним из них… Сюда никто не войдет? Я хочу раздеться до пояса.

— Нет, — ответил Джо. Но на всякий случай он быстро подошел к двери и запер ее на ключ.

Исаакс обнажил верхнюю часть туловища. К внутренней стороне его руки, возле самой подмышки, был приклеен лоскут телесного цвета. Под ним оказалась записка.

— Тут написано, к кому обратиться. Вручите ему это письмо, и он выслушает вас с доверием.

Джо Нанда внимательно прочитал записку, затем вынул бумажник и спрятал ее в потайное отделение.

— Вот и все, — сказал низенький человечек, одеваясь и преображаясь в понурого Исаакса, иоганнесбургского агента галантерейной фирмы. — А теперь давайте поговорим о рекламациях, которые предъявляют вам мои хозяева. Ведь эти рекламации вполне реальны, хотя и составлены не без моего участия. Пожалуйста, пригласите своего секретаря: может быть, вам надо будет кое-что записать.

Когда через полчаса Исаакс собрался уходить, Джо крепко пожал ему руку.

— Передайте привет моим друзьям в Иоганнесбурге.

— Я возвращусь туда не сразу. Мне нужно восстановить еще множество прерванных связей.

— Да, конечно, — быстро проговорил Джо. — Желаю удачи.

Понурый Исаакс просиял улыбкой.

— Она вам самому понадобится. Желаю удачи.

Секретарша была удивлена сердечностью их прощания. Оставшись наедине с молодым хозяином, она не преминула заметить:

— Этот мистер Исаакс, оказывается, не совсем обычный клиент.

— Совсем даже необычный, — подтвердил Джо.

Секретарша ждала разъяснений, но Джо ограничился сказанным, и у нее было достаточно ума, чтобы все понять и не задавать лишних вопросов. Девушка выскользнула из комнаты. Она хорошо знала, что ему нельзя мешать и ее обязанность — не пускать никого к нему в кабинет.

Дважды он просил соединить его с городом. Один раз он разговаривал с торговцем индийцем, который жил на самом севере страны (это был, она знала, один из руководителей движения), а в другой раз — с африканцем адвокатом, являвшимся вопреки запрету властей, юрисконсультом фирмы. После этих двух звонков он, видимо, звонил по своему личному телефону, не подключенному к коммутатору, но в этом девушка не была уверена.

Затем пришел главный бухгалтер и взмахом руки отмел все ее возражения;

— Он сам меня вызвал.

Бухгалтер просидел у молодого хозяина до обеда, и секретарша знала, что заняты они отнюдь не счетами фирмы. Как только это долгое совещание кончилось, бухгалтер сел в машину и отправился в поездку по сельским местностям Наталя: впрочем, о его точном маршруте никто не имел ни малейшего представления.

Затем, как бы случайно, стали заглядывать служащие, чтобы поговорить несколько минут с Джо Нандой.

К концу рабочего дня приехал адвокат африканец. С ним был еще один его сородич: высокий, худой мужчина с пронизывающими глазами. Эти двое пробыли в кабинете дольше, чем все остальные, — почти целый час.

Через несколько минут после ухода африканцев Джо Нанда оставил свой кабинет.



Пока Джо Нанда говорил, Давуд Нанкху беспокойно шагал взад и вперед по комнате. Вынужденное сидение взаперти плохо сказывалось на его нервах: он был в каком-то взвинченном состоянии. Зато Нкози сидел спокойный и невозмутимый, как будто в их положении не было ровно ничего необычного. Комната, где они прятались, была большая, просторная и очень комфортабельно, почти с роскошью, обставленная. Находилась она на верхнем этаже особняка Старого Нанды, на территории, отведенной для белых. Джо Нанда стоял, прислонясь спиной к стене, возле двери и рассказывал о свидании с человеком по имени Симон, об аресте председателя Центрального Совета подпольной организации и о том, что на следующую ночь по всей стране намечены диверсионные акты.

— Итак, мы должны действовать на свой страх и риск, — констатировал Нанкху, нервным движением запуская пальцы в волосы.

— А этот африканский лидер, с которым вы сегодня встречались… — поинтересовался Нкози. — Что вы о нем думаете? Что он за человек?

— Решительный и находчивый, — ответил Джо. — Он произвел на меня хорошее впечатление.

— Тогда почему бы не заручиться его помощью? — предложил Нкози. — Погодите… А не разделиться ли нам с Давудом? Вы проводите его до границы Протектората или до какою-нибудь пограничного пункта. Там мы с ним встретимся и попытаемся вместе перейти через границу. Очевидно, мне легче будет проделать этот путь в сопровождении африканцев, а Давуду — в сопровождении индийцев.

— Мне нравится эта мысль, — поспешил поддержать его Нанкху.

— И мне тоже, — сказал Джо. — Но тут есть две трудности. Может быть, нам и удастся как-нибудь доставить Давуда к самой границе, но вам, мой друг, не отъехать и десяти миль от Дурбана. Даже если мы сумеем доставить вас обоих к месту назначения, граница наглухо закрыта, она чуть ли не через каждый ярд утыкана пограничниками. Попытка перейти сейчас границу не просто рискованная, а самоубийственная затея. Нет, друзья, как ни соблазнительна эта мысль, она, к сожалению, неосуществима. Я уже не говорю о том, что Симон рекомендовал мне не впутывать в это дело африканскую секцию.

— А может, достать где-нибудь мощную моторную лодку? — сказал Нанкху.

— Я уже думал об этом, — отозвался Джо. — Но прежде чем вы доберетесь до Бейры, вас непременно обнаружит морской или воздушный патруль.

— Надо рискнуть, — проговорил Нкози.

— Согласен. Но ведь рисковать и идти на заведомое самоубийство — вещи совершенно разные. Не забывайте: тут затронуты гораздо более важные интересы, чем интересы вашей личной безопасности. Говоря прямо, ваш арест нанесет неизмеримо больший вред нашему движению, чем арест Давуда.

— Я знаю, — негромко вымолвил Нкози. Он встал и дважды прошелся взад и вперед по комнате, затем остановился и поглядел сперва на Давуда Нанкху, а потом на Джо Нанду. — Послушайте, друзья. Я не смельчак. Напротив, я человек впечатлительный и быстро поддаюсь панике. Поэтому мне нелегко предлагать то, что я вынужден предлагать вопреки своим желаниям. Но если мы окажемся в безвыходном положении, вы можете поступить так, чтобы я исчез… Нет, Давуд… Не исключай этой возможности… В таком случае, пожалуйста, не говорите мне ни слова: постарайтесь только, чтобы это было быстро и безболезненно. Но я все-таки не теряю надежды…

Нанкху обхватил голову руками. Перед ним стояло лицо Ди. Ведь она любит этого человека! — вспомнил он.

— Мы боремся во имя жизни! — сказал Джо резко, сердито, как бы не желая признесать ужасный смысл, который таился в словах Нкози.

Нанкху приподнял голову и подумал: но даже борясь во имя жизни, мы можем погибнуть, так и не узнав, принесет наша смерть какую-нибудь пользу или нет; все, что нам дано, — это быстро гаснущая вспышка сознания, которую мы зовем жизнью.

Послышался стук в дверь.

— Кто там? — выкрикнул Джо.

— Это я, — донесся слабый голос Старика Нанды.

Молодой Нанда вышел наружу, плотно затворив за собой дверь. Немного погодя он вошел и придержал дверь, пропуская старого Нанду.

— Отец хочет познакомиться с вами, — сказал он, обращаясь к Нкози.

— Надеюсь, вы не возражаете? — спросил Старик Нанда, впиваясь взором в африканца. Неужели этот коротышка — тот самый, из-за кого подняли такой переполох? Тот самый, кого называют неуловимым и бессмертным? А по мне, ничего особенного. Как две капли воды похож на любого другого африканца. Но, видно, в нем все же есть что-то, раз он так напугал белых. Ну, уж если они его поймают — зададут же они ему. Но тогда и мне не поздоровится — у моего сына гости, а я с ними незнаком… Вы понимаете?

— Я уже объяснил тебе, отец.

— Да, — сказал старик, — но все-таки…

— Вы правы. — Нкози поднялся и протянул руку.

Помедлив какое-то мгновение, Старик пожал эту небольшую черную руку. Затем он повернулся к Нанкху:

— А, это вы, доктор? Кто же теперь заботится о вашей сестре и пациентах?

— Отец! — вскричал Джо.

— Как вам это нравится? — апеллировал Старик к Нкози. — Мой сын подвергает опасности всю нашу семью и еще возмущается! Я кажется, не успел вам сказать, что не разделяю ваших общих взглядов.

— Извините, — сказал Нкози. — Я предпочел бы, чтобы все было иначе.

— Тут я с вами совершенно согласен… Но объясните мне, пожалуйста, как вы собираетесь сбросить это правительство, которое забрало всю власть в свои руки?

— Ваш вопрос не по адресу, отец. Спросите меня.

— Я уже спрашивал тебя, Джо, помнишь? Ты ответил, что на это требуется время, а до тех пор много людей — и среди них мой собственный сын — могут погибнуть. Теперь я задаю тот же вопрос ему: ведь он, говорят, неуловим и бессмертен. Почему мой народ, мой сын и доктор должны умирать за вас и ваш народ?

— Да замолчите вы, отец! — закричал Джо, придвигаясь к Старику.

— Успокойтесь, — сказал Нкози.

— Не за него и не за его народ, — выпалил Нанкху вне себя от ярости. — Как вы не понимаете? Мы делаем это ради себя. Ради таких людей, как вы.

Джо Нанда схватил отца за руку и повел его к двери.

— Подождите! — властно сказал Нкози.

Джо остановился и отпустил отца. Старик нашел себе стул и уселся.

— Похоже, вы здесь единственный, кто уважает старость, — сказал старик, обращаясь к Нкози.

— На их месте я сделал бы то же самое, сэр; так же, как, надеюсь, и они на моем. Может случиться, что я погибну или меня арестуют. Но чтобы ни случилось, мы не должны допустить — мы трое и все участники борьбы против апартеида, — мы не должны допустить уничтожения Идеи, которую воплощает в себе Ричард Нкози. В действительности меня зовут не Ричард Нкози. Я только заимствовал это имя, как делали до меня и будут делать после меня другие, потому что имя это стало выражением воли и духа сопротивления. Отныне оно — символ.

— А если вас арестуют?

— Тогда у них будет возможность доказать, что я — тот, кто пользовался именем Ричарда Нкози. И они смогут установить мою личность. А это грозит двумя последствиями: во-первых, будет развеян миф, во-вторых, погублена надежда на победу — надежда, питающая дух сопротивления.

— И вы рискуете своей жизнью ради этой сказки?

— Нет, сэр. Ради народа своей страны, но прежде всего — во имя своих идеалов. В этом, сдается мне, и состоит разница между человеком и животным.

— Мы не хотим быть животными, живущими в джунглях, — вступил в разговор Джо.

— Я думаю обо всех нас, — сказал Нкози. — Обо всех человеческих существах на свете.

— Прикажете всем нам верить в волшебные сказки! — насмешливо фыркнул Старик.

— А почему бы и нет?

— Ваши люди убивают индийцев, белые зверствуют, все ненавидят друг друга — вот он, ваш сказочный мир. До сих пор вы говорили разумно, молодой человек, хотя я и не согласен с вами. Но сейчас… Это мечты!

— Да, — откликнулся немного погодя Нкози. — Это мечты.

Он, видимо, признавал, что Старик прав, — и все остальные почувствовали это. Старый Нанда настоял на этой встрече и вышел победителем из спора. Он метнул торжествующий взгляд на сына. Джо стоял, опираясь о стол; на лице его лежала хорошо знакомая отцу мрачная тень. Такое выражение бывало у него обычно, когда ему приходилось решать трудный вопрос или задачу, — и в былые дни Старик всегда испытывал огорчение, потому что сын не хотел разделить с ним свои заботы и даже не просил о помощи. То же чувство разочарования испытал он и сейчас: Джо отнесся с явным неодобрением к его маленькому триумфу.

В джунглях нет места для мечтаний, подумал Джо без особой, впрочем, неприязни к отцу.

Давуд Нанкху сидел, глубоко утонув в кресле; спина его изгибалась плавной дугой. Мы должны смотреть в лицо неприятной для нас истине, обобщил он про себя, уродство и зло так же могучи, как красота и добро. Мечты, стремление к добру — для нас неотъемлемое свойство человеческой натуры, нечто естественное и не требующее объяснения. Сталкиваясь со злом и уродством, мы пытаемся объяснить их с помощью политических, исторических и социологических теорий. Но мы никогда не ищем объяснения благородству того или иного человека, — например, никогда не спрашиваем себя, почему Неру мог сделаться, но все же не сделался диктатором Индии (если бы он стал диктатором, ученые мужи тотчас установили бы, каковы корни и происхождение этой диктатуры). То, что существует добро, представляется нам естественным; то, что существует зло, требует объяснения. Может быть, мы робеем перед реальностью мира, где добро и зло ведут бой на равных, так что каждое может одержать победу? Но ведь наши религии, наша история, все, что мы постигли, — предрекают конечное торжество добра над злом. Если добро и зло ведут бой на равных и каждое способно одержать победу…

Ликование Старика угасало. Трое молодых людей готовы были допустить, что он выиграл очко, но это не произвело на них ни малейшего впечатления. Почему?

— Значит, вы поступаете глупо, рискуя собой, — заявил он чуть более вызывающе, чем хотел.

— Тут я с вами не согласен, — запротестовал Нкози. — Признать, что все это мечты, еще не означает признания, что мечтать глупо. Ваше право считать, что это глупо. Но мы так не считаем.

— Тогда объясните мне, какой смысл в ваших мечтах! — нетерпеливо потребовал старик.

— Я отнюдь не уверен, что мне это удастся. Как объяснить вам, почему я любуюсь цветком? Я не в силах объяснить это даже самому себе. Я, конечно, мог бы упомянуть о красоте и аромате, но, убей меня бог, если я знаю, почему они будят такой отклик в моем сердце. Я только знаю, что они в самом деле будят отклик в моем сердце. Я даже не знаю, откуда берет начало моя духовная жизнь. Я только знаю, что я живой человек и, раз я живой человек, у меня та же потребность, что и у предыдущих поколений, — снова и снова утверждать нерушимость человеческого духа — этой таинственной силы, которая порождает в нас нежность и злобу, любовь и веру в такие абстрактные понятия, как честь, справедливость и добро.

Вы только что доказали нам, что на свете существует и зло. И этого я тоже не могу объяснить. Но я знаю, что зло существует, и знаю, что стремление утверждать нерушимость человеческого духа может в критический момент потребовать, чтобы мы вступили в борьбу не на жизнь, а на смерть против гнусного произвола.

Наше поколение не первое и, думаю, не последнее, на которое возлагается подобная миссия. Теперь это наша святая обязанность, ибо нигде в мире не творятся такие страшные злодеяния, нигде в мире нет такой угрозы человеческому духу, как в нашей стране. Речь идет вовсе не о расе или цвете кожи. Вы, может быть, спросите, в чем суть? Вряд ли все участники нашего движения согласятся со мной, да я и сам не соглашаюсь со многим, что делается в нашем движении, хотя, видит бог, я совершил очень мало полезного по сравнению с другими. Так вот, суть, по-моему, состоит в том, что стремительное развитие Южной Африки, этот особый, полный внутреннего напряжения диалог между народом и землей, которая его создает, наделяет характерными чертами и кормит, может начаться лишь после того, как наша страна покончит с гнусностью расового неравенства. Без этого немыслимо никакое движение вперед.

— Это точка зрения вашего народа и вашей организации?

— Я не могу говорить за всех. Но я знаю, что так думают многие. В свое время нам придется начать борьбу с противниками наших взглядов, ибо разумно устроенное общество охраняет интересы всех народностей — это одна из составных частей нашей веры. Демократия — это правление большинства, но хотя одной ее мало, для того чтобы добиться полного расцвета человеческого духа, начать надо именно с нее.

— Благодарю вас, — сказал Старик и повернулся к сыну. — Наш разговор затянулся, Джо, неплохо бы и промочить горло. Принеси нам вина; мне, пожалуйста, немного брэнди.

Джо наполнил бокалы и раздал их присутствующим. Все это время в комнате стояло неловкое молчание. Старик пригубил свой бокал, попросил долить ему содовой и откинулся на спинку стула.

— Вы, разумеется, понимаете, что я не согласен с вами, но теперь я знаю, чего вы добиваетесь. Я продолжаю считать, что это тщетные мечты, но по крайней мере я уяснил себе их смысл. Вам никогда не удастся изменить этот мир, но теперь я, пожалуй, понимаю, что вы должны попробовать…

— Хотя нам и грозит поражение, — сказал Джо Нанда.

— Вам не создать рай на земле. — Старик повернулся к Нкози. — Беда в том, что мой сын всегда считал меня отъявленным реакционером, поэтому он никогда не говорил со мной по душам и не обращался ко мне за помощью. — Он допил остатки вина и протянул бокал Джо.

Джо снова наполнил бокалы.

— А не выручили бы вы нас сейчас? — спросил Нанкху.

Старик Нанда насторожился.

— Какие-нибудь новые неприятности?

— Боюсь, что да, — ответил Джо Нанда и объяснил, что распоряжение, которого они ждали, получено и что им придется переправлять Нкози за границу без чьей-либо помощи.

— Значит, вы здесь как в ловушке, — сказал Старик Нкози. А про себя добавил: и мы все в большой опасности. С этих пор опасность всегда будет сопутствовать мне и моимближним, ибо я вырастил сына мечтателем в этом жестоком мире.

Но теперь почему-то их мечты не вызывали в нем раздражения. Он поднялся со стула и с чопорным полупоклоном, предназначенным для всех троих молодых людей, направился к двери. Именно благодаря этому маленькому африканцу, внезапно осенило его, он стал ближе к своему сыну, чем когда бы то ни было после его возмужания.

— Я постараюсь сделать все, что в моих силах, — пообещал он, закрыл за собой дверь и, погруженный в свои мысли, стал медленно спускаться вниз.

Он знал, что, если те двое, которые, сейчас вместе с его Джо, останутся в доме, полиция вскоре разыщет их — это лишь вопрос времени, — и вместе с ними самими, с их мечтами и легендами погибнут и он, и его близкие. Но в его сердце не было гнева — только глубокое беспокойство.


4
Старый Нанда проснулся сразу — без всякого перехода от глубокого сна к бодрствованию.

И в тот миг, когда он пробудился, в его голове уже сложился замысел — такой ясный и четкий, будто он вынашивал его много дней. Старик Нанда принялся рассматривать его под разными углами зрения, стараясь нащупать слабые места. Но не мог найти ничего, кроме того изъяна, о котором знал с первого же мгновения. Разумеется, была опасность провала. Провал означал катастрофу. Но и бездействие означало катастрофу. Единственный выход из положения можно было найти лишь в действии, только оно сулило надежду на успех. Итак, надо было рискнуть.

Старик протянул руку к лампе и включил свет. Долгое время он лежал, упершись взглядом в потолок, и снова и снова обдумывал свой план, пытаясь, по возможности, не касаться его слабой стороны, которая могла свести на нет все его достоинства. Наконец старый Нанда сбросил с себя одеяло и слез с кровати. Будильник показывал около пяти. Старик распахнул окно, выходящее на задний двор и просторный сад, где семья проводила большую часть своего досуга, вдали от чрезмерно любопытных глаз соседей. Если ты живешь в белом квартале, тебе не только играть в шумные игры, но и чихать надо с оглядкой.

Где-то вдалеке петух возвестил наступление утра.

И только тогда, чувствуя, что откладывать уже невозможно, Старик Нанда задумался над слабой стороной своего плана.

Что, если капитан откажется!

Будет ли он держать язык за зубами? Или сочтет своим долгом донести властям? Как он поступит, если откажется? Все зависело от ответа на этот вопрос.

Капитан ужинал с ним здесь, в доме, вчера вечером — через несколько часов после разговора Старика Нанды с молодыми людьми. Но почему-то он ни разу не подумал о капитане с этой точки зрения. А теперь ему кажется, что их спасением может быть только капитан. Но что, если он откажется? Донесет ли он? Подумай как следует, Старик; на карту поставлена жизнь многих людей, не говоря уже о том, что ты рискуешь потерять все, что у тебя есть.

Он вернулся к кровати, налил себе холодной воды, выпил ее залпом и снова подошел к окну.

Снова прокукарекал тот же петух, надрывно залаяла собака.

Подумай как следует, Старик. Ты знаешь его почти десять лет — с тех пор как он стал доставлять тебе хлопчатобумажные товары из Индии и Японии… Но ты знаешь его недостаточно. Да и нельзя хорошо знать человека, с которым проводишь два-три часа два-три раза в год, особенно, если оба вы так сильно напиваетесь, что уже не можете судить здраво… Ты толстый и низкорослый, а капитан высокий и стройный, ты брюнет, а он блондин. Ну и что? Важно ведь не то, как он выглядит, а что собой представляет на самом деле… Честен ли он? Да. Никогда меня не обманывал и даже не пытался обмануть. У его предшественника в каждой партии товара не хватало одного, а то и двух рулонов ткани, пары дюжин рубашек и платьев и кое-каких других вещей. Началось с мелочей, а кончилось наглым грабежом, который этот плут оправдывал словами: «Обычные потери, мистер Нанда, обычные потери». Пришлось подыскать ему замену, и у капитана Стиккелунда «обычные потери» прекратились. Разумеется, он делал капитану подарки. Так уж заведено в деловом мире: для того чтобы дела шли гладко, надо задабривать небольшими подношениями портовых служащих и таможенных досмотрщиков. Но в отличие от других капитан никогда не принимал эти подарки как должное. Честный — да, и без всякого высокомерия в отношениях с небелыми.

Спокойный человек, не очень общительный и не склонный говорить о себе даже под градусом. Как-то в сочельник, много лет назад, он упомянул о жене и двоих детишках. Но тут же замкнулся в себе и напился до такого состояния, что не смог вернуться на корабль: он спал на берегу, в этом доме, единственный раз за время их долгого знакомства.

Одинокий человек, хлебнувший немало горя в своей жизни, человек, который провел большую часть жизни в открытом море и чей дом — скудно обставленная маленькая каюта на старом грузовом судне, которое ходит под флагом одной из новых стран. Человек умеренного достатка и, по-видимому, умеренных потребностей. Прямой, справедливый человек. Выполнит ли этот человек твою просьбу? А если нет, сохранит ли он в тайне то, о чем ты просишь?

Как бы напряженно ни думал Старик Нанда, он не мог найти ответа на этот вопрос. Это был не тот случай, когда можно все хорошо обдумать. Его поверхностное знакомство с этим человеком не позволяло сказать с уверенностью: он поступит именно так, а не иначе.

— Это можно выяснить лишь одним путем, — прошептал Старик Нанда, подавляя страх.

Он посмотрел на будильник, решил, что еще слишком рано для разговора с капитаном, снова забрался под одеяло и стал размышлять, какой подход безопаснее и имеет больше всего шансов на успех. Но, в сущности, не могло быть безопасного подхода.



Чтобы как-нибудь убить время, капитан Стиккелунд заполнял вахтенный журнал. Утро в порту всегда нагоняет скуку — особенно в этом порту, где у него не было друзей и где он даже не хотел их заводить; поэтому он спешил обернуться с делами. Вчера кончили разгрузку корабля. Сегодня утром погрузят уголь, запасы проводольствия и воды, а также немного фруктов и сахара, после чего корабль выйдет из порта и возьмет курс на Суэцкий канал. Так что до захода солнца они уже покинут этот вонючий порт, где даже воды океана замутнены мерзкой грязью.

В дверь кабины просунулась голова помощника.

— Наш главный фрахтователь, сэр, — доложил он.

— Уже на борту?

— Только что подъехал на машине.

— Но ведь, кажется, все в порядке. Он был в прекрасном настроении, когда я ужинал с ним вчера вечером… Ну, ладно…

Схватив фуражку, капитал поспешил навстречу Старику Нанде. Он знал (то же самое говорили и его хозяева), что, если бы не перевозка грузов Нанды, судам компании, курсирующим по маршруту Азия — Африка — Европа, не удалось бы конкурировать с новыми быстроходными дизельными судами. И поскольку этот маршрут был важен для него лично, как ничто другое, он поддерживал знакомство со Стариком Нандой — сперва только в интересах дела, но затем и потому, что каким-то непостижимым образом проникся симпатией к этому человеку, хотя и не питал ничего, кроме презрения, к его жизненным правилам.

Они встретились на верхней площадке трапа.

— Мистер Нанда?.. Надеюсь, все в порядке? — Капитан был обеспокоен видом индийца.

— Я хочу поговорить с вами, капитан; хочу попросить вас об одолжении. О личном одолжении.

О боже! — подумал капитан. Этого надо было ожидать. И почему ты решил, что он чем-то отличается от других?

Старик Нанда почувствовал внутреннюю скованность в капитане. Тревога его возросла.

— Да, конечно, — отчужденно-холодным тоном отчеканил Стиккелунд, повернулся и повел гостя в свою каюту. Он был сильно удручен. Ведь от этого человека он ждал многого. Когда общаешься с людьми — пусть мимоходом, — у тебя всегда появляются кое-какие надежды: это, как видно, естественно и неизбежно.

Старик Нанда следовал за капитаном с таким ощущением, будто попался в ловушку, из которой ему уже не вырваться, он осознал со всей ясностью, что всецело находится во власти этого человека. У него заколотилось сердце. У меня будет сердечный приступ, и я свалюсь замертво… Может быть, повернуться и пойти к своей машине? Он еще ничего не знает. Повернуться и пойти… А что потом? Ждать, когда они явятся в твой особняк и заберут африканца, заберут доктора, заберут Джо, заберут тебя самого и все, что удалось тебе скопить благодаря изворотливости и ловкости?

Стиккелунд распахнул дверь каюты и пригласил Старика Нанду войти. Затем он захлопнул дверь и подошел к открытому иллюминатору. Его звали запахи портов всего мира, и ему уже хотелось быть в открытом море, чтобы не видеть и не слышать этих людей, погрязших в своих мелких хитростях.

Внезапно у Старика Нанды подкосились ноги, и он рухнул на стул возле двери. Капитан обернулся и посмотрел ему прямо в лицо, с безразличным видом ожидая, когда тот заговорит.

Старик Нанда дважды раскрыл рот, но не смог выдавить ни звука. А капитан никак не хотел прийти ему на помощь. На висках у Нанды выступили крупные капли пота. Он помахал правой рукой: жест, означавший, что он не прочь выпить. Капитан вспомнил, что Старик любит брэнди.

— Брэнди?

Нанда кивнул. Отвращение, которое чувствовал Стиккелунд, походило на неприятный вкус во рту. Он подошел к небольшому бару, достал одну из трех бутылок, которые преподнес ему накануне Старик, и налил в бокалы крепкого брэнди.

Индиец сделал долгий глоток, скорчил гримасу, затем откинулся на спинку стула и закрыл глаза. Чуть погодя он открыл глаза, и лишь досада помешала капитану увидеть отчаяние в его глазах. Величайшим усилием воли Старик Нанда поднялся на ноги и подошел к капитану. Только тогда Стиккелунд заметил, что его трясет как в лихорадке.

— Двое молодых людей скрываются от правительства… двое молодых людей… Помогите мне, пожалуйста… Я заплачу столько… сколько пожелаете…

Совсем не то, что я думал, совсем не то, чего опасался, сказал себе капитан. С его плеч как будто скатилось тяжкое бремя. Лед в душе растаял, и теперь он увидел и почувствовал отчаяние индийца. Капитан подошел к койке и сел.

— Я не уверен, что смогу вам помочь, мистер Нанда. Командир судна несет большую ответственность. Разумеется, он не должен нарушать местных законов… Что они сделали, эти парни?

— Я целиком в вашей власти, капитан.

— Мне не нравится ваше правительство, мистер Нанда, — спокойно продолжал капитан. — Я ему ничем не обязан и, конечно, не стану исполнять функции его осведомителя. Но пока я здесь, я должен соблюдать законы.

Старик Нанда все еще колебался. Но в этом колебании блеснул первый луч надежды: он только подыскивал точные слова.

— Вы знаете, капитан, что сейчас в нашей стране происходят массовые облавы. Так вот…



Старик был сильно взбудоражен, и Джо пришлось долго его успокаивать, прежде чем он смог говорить связно. Но когда Джо выслушал его рассказ, он сам долго не мог успокоиться и тоже потерял дар связной речи.

— Он сказал, Джо… он сказал, Джо, — повторял старик, — что каждый человек должен помогать другим людям.

— Вы уже говорили это, отец… Боже! Какому риску вы подвергались!

— Другого выхода не было, Джо.

— Но все кончилось так удачно. Так удачно.

— Я предлагал ему деньги, но он не захотел их взять, Джо.

— Когда отплывает пароход?

— Он сказал, что сегодня вечером — как можно раньше. Он сказал, что они постараются управиться со всеми делами к четырем, к этому времени мы и должны доставить наших людей на борт. Они не могут ждать.

— Вы ведь часто бываете в порту, — задумчиво произнес Джо. — Охранники каждый раз обыскивают вашу машину?

— Да. Все машины.

— Но они никогда не требуют, чтобы вы предъявили пропуск или какое-нибудь официальное разрешение?

— Я езжу туда не то двадцать, не то тридцать лет, Джо. Они привыкли ко мне; я для них все равно что свой. И потом я все время преподношу им подарки.

— А как они осматривают автомобиль, отец?

— Открывают дверцы и багажник и заглядывают под самый низ.

— Всегда?

— Всегда.

— И вы всегда ездите с шофером?

— Да.

— Значит, и сегодня все должно быть как обычно. Конечно, не совсем хорошо, что вы поедете в порт во второй раз, но тут уж ничего не поделаешь. Вы должны подъехать к самому отплытию. Попрощаться с капитаном и дать ему последние инструкции. Как обычно, вы должны быть с шофером. Думаю, это все, что вам следует знать, отец.

— Хорошо, Джо. А сейчас я отправлюсь к себе. Я что-то очень устал. Старею, наверно, сынок.

— Ладно, отправляйтесь. Я сам договорюсь с капитаном, когда он придет. Вы превзошли наши ожидания, Старик.

Старик встал. По всему его телу разливалось ощущение теплоты. Мгновения близости между ним и сыном были так редки, так драгоценны, что ради них стоило рискнуть многим.

— Какая непочтительность! — притворно возмутился он. — Называешь отца по имени!

— Перестаньте дурачиться!

В словах сына угадывалась любовь, и Старик был безмерно счастлив.

У дверей Старик Нанда остановился и повернул голову к сыну.

— Теперь ты не стыдишься меня, Джо?

— Я горжусь вами, отец!

— Ну пока, Джо.

Как только Старик ушел, Джо принялся осуществлять свой план перевозки Нкози и Нанкху на корабль капитана Стиккелунда. Он приказал переделать заднее сиденье так, чтобы за ним можно было спрятать небольшого человека. Затем он выбрал служащего, примерно того же роста, что и Нанкху, и вместе с другими представителями фирмы, которые занимались таможенными делами, послал его в порт.

Были отданы и другие распоряжения: и внезапно фирма Нанды стала поспешно вывозить свои товары из таможни. На причале, в ожидании погрузки, стояли грузовики Нанды. Охранники, портовые работники и таможенники заметили, разумеется, эту лихорадочную активность, но так как в ней не было ничего необычного, они не придали ей особого значения.

Вскоре после ухода Старика приехал капитан, и Джо Нанда обсудил с ним все подробности. Оба они были в возбужденном состоянии, оба торопились, сознавая рискованность затеянного предприятия, поэтому они быстро договорились обо всем и расстались с чувством облегчения.

Затем Джо Нанда окольными путями сообщил Ди Нанкху о предстоящем отъезде ее брата и возлюбленного.



В полдень, до обеда, Карл Ван Ас вылетел в Иоганнесбург. Поговаривали, будто ночью будет совершена попытка силой освободить африканского лидера, которого они арестовали. Все указывало на то, что в руках у них действительно центральная фигура движения. Стоит сломить его волю, вырвать признание — и все руководители подполья, возможно, попадутся в расставленные сети.



Ди Нанкху услышала об отъезде Давуда и Нкози около трех часов дня. Дики Наяккар, который принес ей это известие, хорошо знал ее и поэтому добавил:

— Мы не поспеем туда, мисс Ди.

Обоим было известно, что до Дурбана не менее часа езды.

— Возьмем машину доктора, — предложила Ди. — На ней мы доедем быстрее.

Через десять минут они уже мчались по шоссе, оставив позади городские улицы, забитые транспортом.

— Мы должны вернуться еще до начала фейерверка, — сказал Дики Наяккар.

— Пожалуйста, быстрей, Дики! Пожалуйста, быстрей!

Автомобиль полетел вперед как пуля.



Без двадцати четыре Старик Нанда — он уже одевался, чтобы ехать на пристань, — неожиданно потерял сознание. Жена нашла его в спальне на полу. Она подумала, что он умер, и закричала так громко, что Давуд Нанкху тотчас спустился из своего убежища. Он диагностировал сравнительно легкий сердечный приступ, вызванный, по всей вероятности, событиями самых последних дней. Он позвонил Джо Нанде. и тот через несколько минут вбежал в дом.

Они были в отчаянии. Болезнь Старика угрожала сорвать все их планы.

— Но вы же его сын, — обратился Нкози к Джо Нанде. — Он заболел. Вполне естественно, что вы займетесь его делами.

— Это означает, что мы в опасности все трое, — сказал Джо. — Все трое.

— У нас нет другого выхода, — заявил Нанкху. И, вспомнив о своих обязанностях врача, стал выписывать старику рецепт.

Джо отобрал у него рецепт, зажег спичку и спалил бумажку дотла.

— Только не сейчас, Давуд, — сказал он и вызвал по телефону другого врача.

Затем он обыскал одежду отца и нашел его бумажник. Там оказалось удостоверение личности и давно уже, много лет назад, просроченный пропуск, пожелтевший от времени. Он приобщил эти документы к своим.

— Ну что ж, кажется, все в порядке, — сказал Джо.

Оставив Старика на попечение женщин, они спустились вниз. Давуд надел темный пиджак, фуражку и очки с толстой оправой.

Открыв ворота, они зашли в гараж, где стояла машина. Сняли широкое заднее сиденье. Некоторые пружины были удалены, некоторые раздвинуты, так что в середине образовалось свободное пространство, где мог поместиться Нкози.

Прежде чем Нкози залез в свою нору, они попрощались друг с другом. Кто знает, доберутся ли они благополучно туда, куда едут; кто знает, удастся ли им поговорить еще раз: ведь даже если все сойдет как нельзя лучше, времени на прощание не будет.

— Ди знает? — спросил Нанкху.

— Я велел ей передать, — ответил Джо, — но только окольным путем, через товарищей, так что ее, может быть, еще не успели предупредить.

— Хорошо бы сейчас повидать ее! — воскликнул Нкози.

Джо Нанда вопросительно посмотрел на Давуда. Нанкху кивнул. Нкози заметил этот немой разговор, и его рот скривила легкая усмешка.

— Пожалуйста, позаботься о ней, Джо, — попросил Нанкху, обнимая Нкози за плечи. — Ради нас обоих.

Джо протянул руку Нкози.

— Надеюсь, мы встретимся снова, и тогда сможем поговорить и ближе познакомиться друг с другом. — Он поглядел на часы. — В нашем распоряжении пять минут.

Нкози забрался в свою нору, и Джо поставил заднюю подушку на место. Нанкху снова надел очки и фуражку, снятые на время прощания. Джо расположился на заднем сиденье, там, где обычно сидел Старик. Нанкху завел мотор, машина медленно тронулась с места. Ворота распахнулись перед ними, а когда они выехали, сами закрылись. Нанкху повернул налево и направился в порт…



Капитан Стиккелунд посмотрел на часы и подошел к самому борту. К нему присоединился помощник.

— У нас все готово, сэр.

— Они должны вот-вот подъехать, — сказал капитан. — Вы уверены в своих людях?

— Как в самом себе, сэр.

Оба они стали открывать бортовой люк, чтобы тем, кого они ждали, не пришлось взбираться по трапу.

— Что, если они не приедут, сэр?

— Приедут! — сказал капитан.

Стало быть, ты все-таки живой человек, подумал помощник, а я уже было начал сомневаться… Вслух он сказал:

— Пойду вниз… Вряд ли мы сможем откладывать отплытие, после того как все приготовлено.

Как часто, во все века, людям приходилось совершать то же самое, рассуждал про себя капитан, ускользать от преследования тирании, чтобы успешнее сопротивляться ей!.. Однажды они увезли из одной страны ребенка, чтобы спасти его от гнева, страха и ненависти тамошнего короля… Это так же старо, как время и человеческий род, и для меня, утратившего способность верить, — большая честь соприкоснуться с новой верой…



Нанкху остановил машину у ворот порта. Джо Нанда высунулся из окошка и предъявил удостоверение отца и свое собственное.

— Я — сын Старика Нанды, сэр, — заговорил он тоном, который нравится белым, — Старик болен — у него сердечный приступ, — и я приехал вместо него.

Рослый молодой охранник колебался. Его сильно раздражал этот кули: слишком уж он элегантно одет! Тут что-то не так. Но все знали Старика Нанду. Поэтому на всякий случай, для перестраховки, он вызвал своего начальника, пожилого человека, который был лично знаком со Стариком Нандой и имел больше опыта в обращении с кули. Пожилой охранник узнал Джо Нанду и машину.

— Я вас знаю. Вы Молодой Нанда.

— Да, сэр, — сказал Джо и повторил свою маленькую речь.

— У Старика сердечный приступ? Надеюсь, ничего серьезного?

— Нет, сэр.

— Скажите ему, чтобы он перестал пить брэнди, не то ему крышка.

— Хорошо, сэр.

— Эй, шофер! Открой багажник и дверцы… Вы знаете, мы должны производить проверку, даже если это машина Старика Нанды. И не забудьте, молодой человек, передать Старику, что я справлялся о его здоровье. Надеюсь, вы будете так же щедры, как и отец, когда займете его место.

— Да, сэр.

— А теперь поезжайте — не то опоздаете на свидание с капитаном. Прямо и потом направо. Причал номер одиннадцать. Судно отходит с минуты на минуту.

— Благодарю вас, начальник, — сказал Джо. — Благодарю вас, сэр.

Нанкху въехал на территорию порта и направился к причалу номер одиннадцать.

— Славный парень, — похвалил Джо пожилой охранник. — И такой же простой, как его отец, без всякого зазнайства. А, говорят, окончил университет в Англии. Вот если у черномазого было бы такое же образование, уж он бы заважничал, можешь быть уверен!..



А вот и они! — подумал капитан, глядя, как машина медленно едет по причалу… Ближе, еще ближе к открытому люку.

— Поставь машину впритирку, Давуд, — сказал Джо. — И ныряй внутрь. Эти двое ожидают тебя. Фуражку и очки оставь на сиденье.

Автомобиль встал возле люка. Джо Нанда вылез с пачкой бумаг в руках и пошел к трапу. Его остановил моряк и велел предъявить удостоверение личности. Капитан махнул ему, чтобы тот пропустил Нанду. Несколько мгновений возле машины происходила какая-то суета. Затем один из двоих моряков потребовал, чтобы машина отъехала прочь. Шофер надел фуражку и очки и отъехал в сторону.

Капитан встретил Джо Нанду на верхней площадке трапа.

— Они уже здесь. На борту, — сказал он. — Но где ваш отец?

— Внезапно заболел, капитан. Сердечный приступ.

— Очень жаль. Переволновался, видимо; для него это большое напряжение. Я еще утром заметил, что он плохо себя чувствует. Надеюсь, все обойдется…

— Я тоже, — отозвался Джо, передавая бумаги.

Они вместе склонились над документами. Шум судовых машин усилился. На палубе появился помощник.

— Они уже спрятаны в надежном месте, — сказал ему капитан.

— Мы перед вами в большом долгу, капитан, — проговорил Джо. — Вы никогда не узнаете, чем мы вам обязаны.

— Вы мне ничем не обязаны, — махнул рукой капитан. — Я рад, что могу оказать небольшую услугу вашему делу.

— Мы хотели бы строить, капитан. Но сперва нам приходится разрушать — в этом вся трагедия.

— Так уж повелось на свете, мистер Нанда.

Где-то на рейде трижды прогудел буксир.

— Это за нами, — сказал капитан.

— У них нет ничего, кроме того, что на них, — сказал Джо. Он вручил капитану пачку купюр. — Передайте им, пожалуйста, эти деньги.

— Хорошо, передам.

— Всего вам доброго, капитан.

— Всего хорошего, мистер Нанда. — Капитан поднес руку к козырьку фуражки, прощаясь с Молодым Нандой и одновременно выражая ему свое восхищение.

Джо Нанда быстро спустился по трапу и сел в машину. Он знал, что Нкози уже нет под сиденьем, и все-таки его одолевало искушение заглянуть туда.

Буксир загудел снова, и на этот раз корабль капитана Стиккелунда откликнулся мощным гудком.

За воротами порта Джо Нанда приказал шоферу ехать к тому месту набережной Дурбана, где земля вдавалась глубоко в море тонкой полоской, похожей на указательный палец: оттуда им будет удобнее следить за кораблем.

В самом конце мыса виднелась другая машина, которая показалась Джо Нанде знакомой. Подъехав, он узнал автомобиль Давуда Начкху. На капот опирался юный Дики Наяккар. А в двадцати — двадцати пяти шагах от машины, там, где огромные валы разбивались о барьер, воздвигнутый руками человека, стояла Ди Нанкху и смотрела вдаль, не замечая, что туфли ее заливает белая пена.

Джо вылез и, легким прикосновением руки поздоровавшись с Дики Наяккаром, пошел к ней. Она медленно повернула голову и тут же снова устремила взгляд в сторону моря.

— Здравствуйте, Ди. Вы поступили неосторожно, что приехали сюда.

— Как у них дела?

— Они на борту. Корабль уже отчалил. Я хочу только убедиться, что их не перехватят в последнюю минуту. Но нам опасно быть здесь — особенно вам. Они знают, что ваш брат скрылся. Поэтому, если они заметят, что вы наблюдаете за этим кораблем, у них могут появиться подозрения.

— Мне уехать?

Сердце Джо наполнилось жалостью и состраданием к этой женщине, охваченной таким отчаянием.

— Нет. Ван Ас — в Иоганнесбурге. Вы можете остаться, но тогда я должен уехать.

Судно повернуло налево и вышло из гавани в открытое море. Оно как будто вытянулось и удлинилось и едва поднималось над волнами: так низка была его осадка. Буксир еще продолжал его тянуть.

— Если что-нибудь случится, мы сейчас же узнаем об этом. Однако теперь уже маловероятно, чтобы что-нибудь случилось с ними. Если вы не позвоните мне в течение получаса, я буду знать, что все идет в соответствии с планом. Не забудьте, вы должны вернуться домой рано вечером. Пожалуй, вам лучше всего поехать к нам.

— Спасибо, Джо. Я должна вернуться к себе.

Она хочет, чтобы ты уехал, подумал он. Он притронулся к ее руке, и рука показалась ему холодной, как искусственный лед, хотя вечер был жаркий и даже чуть душноватый.

Справа от них, в открытом море, судно ползло, как улитка.

— Вы знаете, они оба думали о вас.

— Знаю.

— Он мечтал еще раз увидеться с вами, и я обещал вас оберегать… Будьте осторожны, Ди… Всего хорошего…

Джо подошел к Дики Наяккару.

— Смотри за ней внимательно, Дики. Особенно сегодня.

— Хорошо, мистер Джо.

Джо Нанда знал, что может положиться на юношу. Всего за один день Дики Наяккар стал взрослым мужчиной, на котором лежит тяжкое бремя забот и ответственности. Он так и не успел насладиться веселой беспечностью весны. Ему был почти незнаком смех, сопутствующий этой поре. А теперь, под бременем забот, которые должен нести мужчина, он уже никогда не узнает этого смеха. Такова судьба всех молодых людей его поколения. Они не могли приложить мерило веселья и смеха к окружающей действительности; они стояли перед мрачным и угрюмым фактом борьбы.



Прошел почти целый час, прежде чем судно скрылось из виду. И все это время женщина стояла неподвижно, наблюдая за его мучительно-медленным движением; душа ее словно оцепенела, глаза были сухи… Ее мужчины убежали от преследователей. Но, убегая, они вынуждены были оставить ее без слов утешения, без тех звенящих признаний, которые скрашивают и дают силу вынести разлуку. Для всего этого не было времени; вот почему проводы оказались такими печальными.

Только после того, как судно перевалило через черту горизонта, женщина наконец опомнилась.

…Вот так покидают нас наши мужчины. Одни умирают, других сажают в тюрьму, третьи уходят в подполье, четвертые уезжают в дальние края. А мы должны жить в одиночестве, ждать и изо всех сил стараться приблизить день воссоединения, который последует за этой ужасной ночью.

…Может быть, Давуда уже не будет в это утро воссоединения, может быть, не будет и его, а может быть, и меня. Мы не досчитаемся многих своих друзей, когда наступит это утро. Пусть с нами не будет Сэмми Найду и целой армии других героев, павших в сражении, — важно, чтобы с нами был их дух, то, во имя чего они жили и пожертвовали собой. Ибо утро придет — сияющее утро после кошмаров ночи. Вот ради чего умер Сэмми Найду; вот ради чего они уплыли в открытое море, вот ради чего мы должны неустанно трудиться, преодолевать многие лишения и переносить разлуку с нашими мужчинами.

— Пора ехать, мисс Ди, — сказал Дики Наяккар.

Женщина повернулась и пошла к машине, припадая на одну ногу.

Она села за руль. Ей хотелось отвлечься от своих мыслей. Развернув машину, она бросила прощальный взгляд на море, туда, где исчез корабль. Перед ней расстилался тот же необъятный голубой простор, что и до появления человека на земле. И ничего больше.


1

Один южноафриканский рэнд равен десяти шиллингам.

(обратно)

2

«Mayibuye i Afrika!» («Вернем Африку ее народу!») — приветствие Африканского национального конгресса.

(обратно)

3

Боже (африкаанс).

(обратно)

4

Вельд (африкаанс) — поле, поросшее травой, холмистое плато в Южной Африке.

(обратно)

5

Гриква — цветные, люди смешанной крови.

(обратно)

6

Подразумевается Оранжевое Свободное государство — провинция ЮАР.

(обратно)

Оглавление

  • Питер Абрахамс Во власти ночи
  • Часть первая. Когда подует ветер
  • Часть вторая. Когда треснет сук
  • Часть третья. И упадет колыбель
  • *** Примечания ***