КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

В пограничном небе ( ТОМ 2 ) [Александр Остапович Авдеенко] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

АЛЕКСАНДР АВДЕЕНКО В ПОГРАНИЧНОМ НЕБЕ

Памяти Надежды Курченко,

посмертно награжденной

орденом Красного Знамени


Они надумали бежать туда, на родной им Запад, прямо с пляжа, в каких-нибудь ста метрах от центра большого приморского города... Безнаказанно нарушить границу, по их тщательным расчетам, можно было только здесь. И только в строго определенное время-ни пятью минутами раньше, ни пятью минутами позже. Сразу после захода солнца, когда пляж покидали, повинуясь пограничным правилам, все или почти все любители морских купаний и солнечного загара. Когда уже не властвовал во всю свою силу свет долгого июньского дня, но еще не наступили сумерки. Когда еще не прибыла тяжелая машина пограничников ближайшей заставы со своим передвижным прожектором и прожекторный расчет не успел высветлить побережье и морской простор ослепительным лунным лучом. Когда еше не вышли на охрану государственных рубежей сторожевые ночные корабли. Когда люди и природа были погружены в тишину, в раздумье. Когда в Приморском парке на магнолиях, на пальмах не шевелится ни единый лист. Когда птицы прекращали свои полеты и песни.

Быстро разделись, спрятали одежду в заранее облюбованном месте, под дном пляжной ивовой кабины, и в одних трусах, в резиновых шапочках, оба крепкие, мускулистые, вошли в прозрачную воду. Море было теплым, тихим, как бы дремлющим. На берегу не было видно ни единого человека.

Плыли они, Суканкасы, отец и сын, рядом, плечо к плечу, сильно загребая под себя воду и быстро продвигаясь вперед. Дышали равномерно. Торопились расчетливо, экономя силы для большого плавания. Сумерки надвигались им навстречу, с моря. Еще две-три минуты - и накроют пловцов. И тогда Суканкасы поплывут размашистее, смелее, без оглядки на землю. К тому времени, когда пограничники включат свой пляжный прожектор, беглецы будут уже в пределах недосягаемости для их пронзительного луча. Под покровом темноты, подбадривая друг друга и помогая, если понадобиться, они поплывут строго на юг, туда, где по морю проходит незримый государственный рубеж. Три-четыре часа усиленной, до кровавого пота, работы, мощными саженками, с короткими перерывами для отдыха, - и они выйдут на турецкий берег, где их встретят с распростертыми объятиями как беженцов от-туда, из-за "железного занавеса", как людей, ищущих политического убежища.

Все тонко рассчитали отец и сын Суканкасы, все учли. Кроме одного: выучки, опыта, ума, дальновидности пограничников ,их умения думать за противника.



Вертолет патрульной пограничной службы летел над Черноморским побережьем галсами, округлыми зигзагами: то приближаясь к суше, то уходя на сравнительно недалекое расстояние в море, то опять возвращаясь к зеленому побережью. Туда и сюда, вкривь и вкось разрезал воздушное пространство. С неуклонным продвижением вперед, на юг. Долетев до крайних строений нашей головной, сухопутно-морской, заставы, вертолет круто развернулся и лег на обратный курс, на север.

Воздушным кораблем управлял командир, пилот первого класса Вано Иванович Ермаков. День был на исходе. Летного времени оставалось в обрез: ровно столько, чтобы долететь домой и приземлиться.

Вертолет шел на высоте двухсот метров. Не ахти как далеко от земли. Не вообще от земли, а от той её плоской, засыпанной галькой полоски, которая тянется вдоль моря. Сразу же над ней поднимаются зеленые горы, а дальше - целые хребты, гранитно-голые и заснеженные. Высота их две, три, четыре тысячи метров.

Ермаков любил это особенное время черноморских суток. С его места, пилотского кресла, много и хорошо было видно. День, перед тем как закончить свою жизнь, полыхнул всеми красками радуги. Огромное солнце, багрово-красное, идеально круглое, тяжелое, уже коснулось нижним своим краем горизонта. Вполнеба, полные ветра и огня, стояли паруса вечерней зари - нежно-малиновые, карминные, темно-красные, пурпурные, вишневые, оранжевые, темно-желтые, бледно-лимонные. Хребет Поднебесный, облитый льдом и окаменевшими блистающими снегами, сейчас был розовым. Горные леса стали ночными-глубокими, темными, загадочными, неприступными. Вековые чинары и кавказские сосны, растущие на морских обрывах, не давали тени. Три Брата-три невысокие скалы, сросшиеся в основании, с отдельными острыми вершинами, стоящие в десяти метрах от берега на той, сопредельной, стороне, сверкали оплавленным золотом. Морская гладь от конца до края, насколько хватает глаз, усыпана самосветящимися поплавками - солнечной рябью. Облака, быстро идущие с севера, похожи на белые снежные горы, вдруг обретшие чудесную способность передвигаться. В горных расщелинах клокотали, перекатываясь с увала на увал, с камня на камень, бесшумно неслись, стремясь как можно скорее попасть к морю, речки, речушки, водопады, ручьи, кишащие форелью. В низинах рождался туман, пока еще жиденький, прозрачный. Фелюги иностранных рыбаков, оставляя позади себя грязный след отработанных газов, спешили к берегу, к своим хижинам, с маленькими и высокими оконцами, сложенным насухо из камней.

Во всех направлениях, к нам и от нас, плыли корабли под нашими и чужими флагами. Сухогрузы, нефтеналивные, большие и малые, новенькие, "с иголочки", и доживающие свой век. На севере, на просторной равнине, у самого моря, поднимался рафинадно-белыми башнями высотных домов, трубами нефтеочистительного завода большой приморский город. Прямо над ним, врезанный в лесистую гору, светился гигантский портрет Ильича, уже по-ночному подсвеченный, хорошо видимый даже издали. По извилистым дорогам, проложенным на горных карнизах, все время на виду у моря, сновали маленькие, будто игрушечные, автомобили. На аэродроме, расположенном у самой кромки морского берега, садились и взлетали пассажирские самолеты Аэрофлота. Эвкалиптовая аллея, ведущая к аэродрому из города, четко проглядывалась: пахучие богатырские деревья поднимались даже над пятиэтажными домами.

Любуясь родным краем, самым передним рубежом Родины, выдвинутым далеко на юг, в Чёрное море и горы Закавказья, Ермаков ни на одно мгновение не переставал чувствовать себя пограничником: наблюдал, нет ли в прибрежных водах чего-нибудь подозрительного, не нарушен ли кем-либо пограничный режим. Всё было в порядке на протяжении более чем двадцати километров-от головной заставы до окраин ближайшего города.

И вдруг...

Рация вертолета была постоянно настроена на волну штаба пограничного отряда. Ермаков, не отрывая взгляда от поверхности моря, уверенно ведя корабль, ровным сильным голосом проговорил в шлемофон:

-Я-"Прометей". Я-"Прометей". Докладываю: на траверзе городского пляжа, примерно в полумиле от берега, отчетливо вижу пловцов. Две головы в резиновых шапочках цвета морской волны...Лимит летного времени исчерпан до последней минуты. Иду на посадку. У меня всё.



Молодой пловец, младший Суканкас, хватая посиневшим ртом соленую и горькую воду, прижался плечом к своему пожилому напарнику по побегу.

-Нас засекли, папа! Пропали. Что делать?

-Не паникуй! Действуем по аварийному плану. Разворот на сто восемьдесят градусов. Вот так! Теперь загони страх внутрь себя. Полное спокойствие. Расслабься! Мы с тобой обыкновенные курортники. Обы-кно-венные! Думай только об этом. Чувствуй только это!

-Да, папа. Не уходи далеко. Плыви рядом. Мне страшно одному.

-Я с тобой, сынок!

Берег, когда они убегали от него, был зелёным и светлым, он удалялся от них ужасно медленно. Сейчас же, когда возвращались к нему не по своей воле, он стал черным, блистающим вечерними огнями, и приближался к ним, беглецам-неудачникам, со страшной быстротой.

Как только Суканкасы вступили на землю, на гальку городского пляжа, перед ними появились два рослых пограничника с автоматами в руках. Один из них приложил ладонь к зеленой фуражке и строго, но вежливо сказал:

-Пограничный наряд. Почему нарушаете режим? Кто такие? Документы!

Старший пловец, дрожа от прохлады, улыбаясь, развел руками.

-Какие могут быть документы у голяков? Все наши бумаги там, в одежде.

-Где ваша одежда?

-Спрятали, чтобы любители легкой наживы не присвоили! Разрешите одеться, товарищи пограничники, а потом и пытайте, что да как да почему.

-Одевайтесь!

Отец и сын Суканкасы извлекли из тайника две пары штанов, рубашки, обувь.

-Вот теперь, в приличном виде, другое дело: разговаривать легче. Человеком себя чувствуешь. Чем мы вам не угодили, дорогие товарищи?-спросил Суканкас-старший.

-Почему нарушили режим?

-Какой режим? Первый раз слышим о нем. Мы, дорогой, люди приезжие. Отпускники. Отдыхающие. Отец и сын. Третью неделю живем на турбазе, у вас, можно сказать, под боком. Второй этаж. Комната семнадцать. Можете проверить.

-Незнание законов не освобождает вас от ответственности за их нарушение, - нравоучительно сказал пограничник-сержант. - С наступлением темноты в море прекращается всякое купание, и тем более какие-либо заплывы.

-Так мы же вошли в воду еще в светлое время, товарищ сержант. Примите это во внимание. И вернулись не в темноте, а в сумерки. Поймите нас, товарищ сержант, правильно! Мы-любители дальних заплывов. Чувствуем себя в воде, можно сказать, как дельфины. Поплыли-и увлеклись. Извините. В другой раз будем умнее.

-Какие документы имеются при вас? Предъявите!

Внимательно просмотрел паспорта, записал номера, серии, фамилии. Возвращая, сказал опять строго и вежливо:

-На первый раз ограничимся предупреждением. Если же еще нарушите, будете привлечены к ответственности в соответствии с постановлением местного Совета депутатов трудящихся от двадцать восьмого марта сего года. Понятно?

-Так точно, товарищ сержант. Все понял. Намотал, можно сказать, на ус, которого не имею. Спасибо, товарищ сержант.

-За что благодарите?-удивился пограничник.

-За гуманное отношение к советским гражданам.

-За это не благодарят, гражданин. Наша святая обязанность-быть гуманным по отношению к каждому человеку.

-Даже к нарушителям границы?-улыбнулся старший Суканкас.

-Все, граждане! До свидания. Желаем вам хорошего отдыха и... добросовестного соблюдения пограничного режима.

Все время, пока отец разговаривал с пограничниками, младший Суканкас размахивал крест-накрест руками, согревая себя, и смущенно и приветливо улыбался солдатам. Когда пограничники зашагали своей дорогой, шурша сапогами по пляжной гальке, он бегло, кое-как осенил себя католическим крестом.

-Пронесло!... Слава пресвятой богородице, божьей матери!

-Еще вилами на воде писано, пронесло или не пронесло. Сержант записал наши данные. Зеленоголовые могут одуматься и нагрянуть на турбазу-заковать нас в наручники.

-Теперь ты паникуешь, папа? Мы не вызвали у них никакого подозрения. Всё будет хорошо. Вот увидишь.

-Не увижу. Я стреляный волк. Меченые мы с тобой. На длинном поводке будет нас держать госбезопасность. Не выгорит наше дело. Драпать надо отсюда, пока не загремели.

-А как же побег? Отказываешься?

-Ни в жизнь! Днем и ночью буду думать о нем. Что-нибудь придумаю. Найду подходящую щель. Любой ценой! По трупам, по черепам, по колени в крови, но уйдем! Вот так! Завтра или послезавтра улетим. Вернемся сюда месяца через два или три. Рано или поздно, но вернемся. Непременно! Во всеоружии, можно сказать.

Говорили они приглушенно, сидя на скамейке Приморского парка. Вблизи не было ни единой живой души. Но если бы кто и прислушивался к их разговору, то не понял бы ничего. Говорили они на литовском. Вряд ли в этом аджарском городе могли найтись люди, понимающие этот язык.

Посадив вертолет, Ермаков направился в штаб отряда. Оттуда по прямому проводу соединился с начальником передовой заставы, примыкавшей непосредственно к окраине города. Назвал себя и спросил:

-Что за люди оказались пловцы, которых я перехватил в море, напротив городского пляжа?

-Обыкновенные туристы. Литовские рыбаки. Отец и сын.

-Обыкновенные, говорите?

-Такое заключение сделала городская милиция. За что купил, за то и продаю, товарищ капитан.

-Недорого берешь. И какую награду получили любители дальних заплывов от нашей родной милиции?

-Отделались денежным штрафом за нарушение постановления местного Совета. Вы что, товарищ капитан, недовольны таким решением? У вас есть основания подозревать?

-Никаких оснований не имею, кроме интуиции. Очень мне не понравились шапочки пловцов цвета морской волны.

-Товарищ капитан, интуицию к протоколу не приложишь.

-Ваша правда, лейтенант. Будьте здоровы. Привет!

Ермаков положил трубку и сразу же забыл о литовских туристах-отце и сыне.



Прошел дождливый июль. Миновал жаркий и душный август. Наступил и быстро пролетел легкий и прозрачный сентябрь. В садах поспевали апельсины, мандарина, лимоны. Добрая тысачя всяких кораблей отдавала концы и причаливала у пирсов самого южного нашего черноморского порта. Ермаков за эти три месяца налетал вдоль моря, в пограничной зоне, не одну сотню часов. В первых числах октября он взял отпуск, а через несколько дней, надев свой лучший штатский костюм, налегке, с аэрофлотской синей сумкой в руках, вылетел в Сухуми. Никаких особых и не особых дел у него там не было. Рванулся туда просто так, от нечего делать в Батуми. По какой-то прихоти, совершенно необъяснимой тогда и совершенно ясной после того, что произошло в пограничном небе. Ему в ту пору казалось, что он захотел как следует освоить столицу Абхазии, побродить по ее улицам, паркам, окрестностям, поваляться и позагорать на ее замечательных пляжах.

Ермаков не был женат и не собирался совершать такую глупость, как он, смеясь, говорил друзьям, в ближайшие двадцать пять лет. В девушек он до сих пор не влюблялся, уделял им очень мало внимания, да и то большей частью несерьёзно, и потому среди летчиков считался принципиальным и несчастным холостяком, которому никогда не суждено испытать супружеского счастья и вообще счастья в любви.

Так бы, возможно, оно и было, если бы Ермаков, возвращаясь домой, в Батуми, не встретил Таню.



Таня снимала комнату в частном доме рядом с аэродромом. Самолеты, улетающие в Москву, на Кубань, на Крымское побережье, со страшным гулом проходили над крышей, под которой она нашла себе временное пристанище. Дрожали в окнах стекла, звенела ложечка в стакане.

Всегда было слышно, как бортмеханики зимним рассветом разогревали моторы машин, перед тем как выпустить их на стартовую полосу. А в штормовые ночи сюда, в маленькую комнату Тани, явственно доносились грозные раскаты моря на прибрежной гальке.

Шел пятый день болезни Тани. В одной рубашке, с неубранными волосами, непривычно бледная, с распухшим от сильной простуды носом, натужно кашляя, она полулежала-полусидела в кровати и царапала шариковой ручкой первую страницу толстой общей тетради.

"Дорогая, ненаглядная моя мамочка!

Валяюсь в постели, ничего не могу делать, злюсь на свою беспомощность, ужасно тоскую по тебе, реву, как теленок, и чувствую себя не самостоятельной, собственными руками зарабатывающей свой хлеб, девятнадцатилетней, а маленькой-маленькой, просто крохотулей, всеми брошенной, забытой. Ты неделю назад куда-то убежала и почему-то не показываешься. Мама, мамочка, где ты? Не могу без тебя. Умру, если сейчас же не приедешь. Приезжай! Немедленно".

В восемнадцать-девятнадцать лет люди с поразительной легкостью, бездумно, бесстрашно произносят страшное слово "умру". В эту пору, пору безбрежного оптимизма, веры в прекрасное, в свое бессмертие, они еще не знают, не желают знать, что такое смерть, не в силах себе представить, что жизнь может внезапно оборваться. Оттого так часто и слетает с их языка: "Умру".

Минут пять спустя Тане стало стыдно и своих слез, и того, что написала матери. Она размашисто, энергично написала на полях только что законченного, но еще не запечатанного письма: "Прости, мамочка, за глупые слова. Не я их писала, а поганый грипп. Все уже прошло. Завтра окончательно выздоровею и пойду на работу. Обнимаю. Целую".

Длинный и долгий путь совершило письмо, отправленное из Сухуми. Пока оно дошло до белых уральских предгорий, в поселок, заброшенный в лесной глухомани, произошло непоправимое.



Четверг. Пятнадцатое октября. Раннее теплое утро. Вчера и позавчера, в понедельник и воскресенье лил дождь. Сегодня ясно, солнечно, тепло.

Через открытое окно доносился гул авиационных моторов. Таня, румяная, полураздетая, сидела перед маленьким зеркалом, расчесывала густые светло-русые волосы и сама себе улыбалась:

-На сегодняшний день девчонка выглядит ничего, вполне на уровне. Не скажешь, что целых пять дней грипповала.

Засмеялась, запела:

...Никогда я не был на Босфоре,

Ты меня не спрашивай о нем...

В комнату, гремя каблуками, ворвалась Людмила, энергичная, разбитная девушка в темно-синей форме бортпроводницы.

-Доброе утро, Тюльпашка. Уже на ногах? Чистишь перышки? Поешь? Правильно! Хватит такой красавице прокисать и мух считать.

Людмила, непривычно шумная, возбужденная, поставила на стол корзину с мандаринами.

-Куда нам столько, Люда?-удивилась Таня.

-Не наше с тобой это добро. Подарочек. Мой! Ему! Ненаглядному, разъединственному.

-Ненаглядному? Откуда он у тебя появился? Вчера еще не было.

-Был. В секрете держала.

-Вот, оказывается, какая ты скрытная.

-А разве лучше быть такой, как ты? Вся душа нараспашку. Что думаешь, то и говоришь. Последнюю копейку отдаешь первому встречному. Ты дурочка, а я умненькая.

Люда засмеялась и быстро стала собирать волосы подруги и укладывать на её голове замысловатую прическу. Поцеловала, оттолкнула.

-Тюльпашка, говори честно, какое у тебя самочувствие?

-Отличное. Ты знаешь, болезнь, кажется, пошла мне на пользу: после занудного гриппа я чувствую себя так, будто только на свет появилась.

-Ничего себе новорожденная!-хохочет Люда. - Замуж пора, Тюльпашка.

-Здравствуйте! При чем здесь замужество? В огороде бузина, в Киеве дядька.

-При том, при сем. Твои переживания мне очень даже знакомы. Я тоже сейчас как новорожденная. Для любви родилась. Короче говоря, выхожу замуж, дорогая подружка. Радиограмму получила. От него, разъединственного. Требует срочно прибыть в Одессу для важных переговоров. На вот, читай!... Он штурман танкера-красавца. На днях в океанское плавание уходит.

В открытое окно заглянула пожилая женщина в аэрофлотской форме:

-Вы готовы, девочки?

-Как штык!-ответила Люда.

-Вот и хорошо. Вы у меня молодцы, всегда готовы. Таня летит в Одессу, а ты-в Батуми.

-В Батуми?! Что вы, тетя Вера. Ошибка. Я же просила диспетчера послать меня в Одессу.

-Нет никакой ошибки. Все правильно. Я сама вписала тебя в путевой лист.

-Перепишите, пожалуйста! Мне обязательно надо быть сегодня в Одессе. Вся моя жизнь там решается. Завтра будет поздно. Таня, ты согласна поменяться?

-Да, конечно. Перепишите, тетя Верочка. Я полечу в Батуми, а Люда-в Одессу. Искупаюсь. Позагораю. В Ботаническом саду погуляю.



Таня бодро, в самом отличном настроении идет по летному полю. Радуется своему здоровью, молодости, высокому чистому небу, теплому субтропическому солнцу. Прислушивается к гулу самолетов, как к самой лучшей музыке. Здоровается со знакомыми и незнакомыми. Спешит занять служебное место в Ан-24. Истомилась, истосковалась от безделья. Любит она немудреную работу бортпроводницы - первую свою работу в жизни. Вкладывает в нее свю душу.

Таня любила летать в своей скромной роли стюардессы. Любила мгновение, когда самолет только-только отрывается от земли и набирает высоту. Любила смотреть из-под облаков на города ,сады, леса, виноградники, горы, реки, моря, теплоходы, крейсера, эсминцы. Любила пилотов, штурманов, бортмехаников, наделенных, как казалось ей, сверхъестественной способностью водить под облаками и над облаками воздушные корабли. Любила пассажиров, доверчиво отдающих себя во власть молчаливых людей в синей форме, сидящих в пилотской кабине. Любила появляться перед ними и произносить с неизменной улыбкой: "Внимание, граждане!..." Сколько лиц пронеслось мимо нее! Любила шумную праздничную суету в аэропортах Батуми, Тбилиси, Одессы, Краснодара, Баку. Любила видеть внизу Кавказские хребты, сияющие вечными снегами. Любила возвращаться домой усталой, с ушами, полными гула двигателей и воя высотного ветра. Любила говорить подругам: "А мы сегодня ходили через все Черное море-в Одессу".

Летное поле Сухуми! Таня уверенно, быстро, по-хозяйски шагает по его бетонным плитам. Цокают по бетону острые высокие каблучки. "Тук-тук! Раз-два! Раз-два!" Свежий, с моря, ветерок развевает волосы. На груди алеет комсомольский значок. Радость жизни, вся её красота отражается на лице девушки.

Таня проходит мимо самолета Ил-18. Пилот отодвигает боковое стекло.

-Ты чего прохлаждаешься? Айда на борт! Пора занимать свое рабочее место.

-Вы мне разонравились!-смеется Таня. - Иду в Батуми. На Ан-24. С вами полетит Людмила.

-Людмила-это хорошо, а Таня - лучше. Слушай, аленький цветочек, как ты ухитряешься на этой грешной земле расцветать и блахоухать?

Она смеётся и проходит дальше. На неё надвигается громадный бензовоз. Останавливается. Шофер открывает дверцу, делает рыцарский жест.

-Пожалуйста, прошу! Преимущество за пешеходом. Проходите. Уступаю вам дорогу, Тюльпан!

Она опять смеется, грозит водителю кулаком.

Вот и бело-голубая машина Ан-24. Правый её борт. Передняя дверь, ведущая в багажный отсек и кабину пилотов, распахнута. Два летчика, первый и второй, штурман и бортмеханик стоят на земле, о чем-то спорят. Увидев бортпроводницу, обрывают разговор. Все искренне ей рады. Некоторые не прочь и пошутить.

-Привет, Тюльпан! С выздоровлением!

-Да разве она болела? Не похоже. Симулировала. Посмотри! Полюбуйся! Настоящий тюльпан. Только-только распустился. Сорвать бы!

-Ну, ты!-Один парень отодвигает в сторону другого.

Таня не обижается. Смеется:

-Вот трепачи! Давайте-давайте, язык без костей!

Один из членов экипажа, напустив на себя серьёзность, деловито докладывает:

-Тут тебя спрашивали.

-Кто?

-Тот самый... таинственный пассажир, который летает туда-сюда. Справлялся с удивлением, куда ты пропала. Вот обрадуется, увидев тебя живой и невредимой.

-По местам, друзья!-командует командир. - Начинаем посадку.

По трапу поднимались пассажиры. Среди них был и тот, таинственный. Он во все глаза рассматривал Таню. Лоб у нее высокий. Щеки детские, розовые. Губы алые и влажные. Глаза полны голубизны. Светло-русые мягкие и густые волосы падали на плечи. На ней был темно-синий форменный китель и жемчужная кофточка, оттеняющая сильную белую шею, такую белую и такую нежную, что по сравнению с нею ткань блузки казалась серой и грубой.

Ермаков остановился на вершине трапа и в упор ошалело, во все глаза, смотрел на стюардессу. Ему непременно надо было сказать ей что-то очень важное. Но он стоял, смотрел и молчал.

-В чем дело, гражданин? Почему остановились?

Её голубые глаза, огромные и правдивые, как у детей, с удивлением смотрели на него.

-Проходите, пожалуйста, не задерживайте остальных.

Так ничего и не сказав, он вошел в самолет, сел в первый ряд, в крайнее к окну кресло. Сел, а голова, как подсолнух к солнцу, повернулась к ней. Смотрел и смотрел. Мимо проходили пассажиры, толкали его, что-то говорили. Никого он не видел. Ничего не слышал. Одна она стояла перед ним, тоненькая, стройная, голубоглазая, с черными и тяжелыми ресницами, с влажными и алыми губами.

Посадка заканчивалась. Ан-24 с бортовым номером 46256 вырулил на взлетную полосу.

Пассажирский салон полон людей. Не все еще уселись, мелкие вещи не разложены, пальто не сняты, торопливо застегивались предохранительные ремни.

Таня, такая домашняя, такая доступная и в то же время такая далекая, недосягаемая, стояла в противоположном от Ермакова конце самолета, под светящимся табло с надписью: "Не курить" - и говорила:

-Внимание, товарищи! Командир и экипаж приветствуют вас на борту корабля Ан-24. Рейс Сухуми-Батуми выполняет бригада Грузинского управления Аэрофлота. Наш полет будет проходить на высоте тысача пятьсот-две тысячи метров. Продолжительность полета-двадцать пять минут. Со всеми вопросами обращаться ко мне. Кнопка вызова бортпроводницы-над вашим креслом.

Слова, обычные для бортпроводницы, всем предназначенные, Ермаков воспринимал как обращенные к нему лично. Она давала ему ясно понять, как он может подозвать ее к себе, заговорить, высказать все, чем томился. Так во всяком случае ему казалось. Вернее, хотелось. Сидел он в одиночестве, у окна, слева по ботру. В его руках была газета. Но он не читал. Взгляд его, полный мужского восхищения и юношеской робости, был устремлен на стюардессу.

-Товарищи пассажиры, кому жарко и душно, можете раздеться, включить вентилятор. Одежду я унесу на вешалку.

Раздавая пластмассовые плечики, она подошла к Ермакову. Вот и повод познакомиться, поговорить. Но он быстро опустил глаза, снял плащ, молча отдал его девушке. Она с наивным любопытством посмотрела на него. Вот тут бы ему еще и теперь не поздно заговорить! Но он уткнулся в газету и безмолвствовал. Она недоуменно улыбнулась и отошла.

Летчики разогревали моторы. Утреннее солнце врывалось во все иллюминаторы левого борта Ан-24.

Стюардесса повесила в багажном отделении верхнюю одежду пассажиров и, открыв металлическую дверь, вошла в пилотскую кабину.

-Ну и как, выдержала его взгляд?-спросил штурман и дурашливо подмигнул. - Ох и смотрел же он на тебя!...

-Кто?

-Этот...на переднем справа кресле.

-Ну и что? Все так смотрят. И вы тоже.

-Не так! Ничегошеньки ты не увидела, Таня. Молодая, а подслеповатая.

-Что я должна была увидеть?

-Он, этот таинственный пассажир, опять с нами летит. Сидит в первом ряду, в крайнем к окну кресле. Неужели не заметила?-спросил штурман.

-Заметила!...-подхватил бортмеханик.-Таких грешно не заметить. А он, между прочим, довольно симпатичный малый.

Бортмеханик и штурман расхохотались. Пилоты улыбнулись. Таня с сердитой миной заколотила кулаками по спинам своих товарищей.

-Вот вам, вот!... Старорежимные бабы вы, а не современные мужики! Да этот парень до сих пор ни одного слова не сказал мне. Боится как огня. А вы...

Штурман Бабаянц искренне изумился:

-Что с тобой, душа моя? Шуток не понимаешь.

-Не хочу понимать таких шуток! Не хочу!

Бортмеханик Филиппов виновато покаялся:

-Извини, дорогая. Мы не думали сказать тебе ничего плохого. По-дружески мы.

-Пошли вы к черту с такой дружбой!

-Извини, извини, пожалуйста. Тыщу раз извини.

-Все. Последний раз с вами летаю. Надоели!

-Успокойся! Больше никогда не будем так шутить. Честное слово. Прости, пожалуйста, дураков.

-Вот что я вам скажу, дураки! Как только прилетим в Батуми, я отправлюсь на прогулку в город с этим... таинственным. Назло вам! Вот так! Поняли?

Хлопнув дверью, Таня выскочила. Пробежав багажное отделение, она поправила прическу и с приветливой улыбкой, для всех и ни для кого в отдельности, вошла в салон. В её руках был черный, в розовых цветах поднос, полный так называемых взлетных леденцов. Началось традиционное угощение конфетами.

Сто раз Ермаков видел, как это делали другие стюардессы, - никто не остался в памяти. А Таню запомнит на всю жизнь. И ничего, на первый взгляд, особенного она не делала. Так же, как и другие, почтительно предлагала брать конфеты. Лицо бесстрастное. Глаза тоже ничего не выражали. И всё-таки она была прекрасна.

Прикрываясь газетой, Ермаков смотрел и смотрел на Таню. Неужели та, которую столько лет искал? Неужели нашел? И так просто? Так вовремя? Так вот оно, какое, его нежданное, негаданное счастье! В черных туфельках на высоких каблуках. Голубоглазое. Русоволосое. Теплое и нежное, как весеннее полярное солнце. Сколько ей лет? Не больше восемнадцати. Еще совсем девочка. А ему под тридцать. Староват для неё.

"Всё, Вано! Не зарься на чужое счастье. Не в твоем это характере. Образумься! Возьми себя в руки! Ну!"

Ермаков вздохнул и хотел отвернуться, но не помогло ему самовнушение. Смотрел и смотрел. А она не обращала на него ни малейшего внимания.

Наконец он отвернулся от бортпроводницы, достал из сумки маленькую флягу с коньяком и отпил немного прямо из горлышка.

Таня обошла всех пассажиров, каждого одарила взлетными конфетами. Остался один-единственный - Ермаков. Она приблизилась к нему и доброжелательно сказала:

-Здравствуйте, товарищ пассажир... Простите, не знаю вашей фамилии.

-Ермаков. Вано Ермаков!... Здравствуйте. Садитесь, пожалуйста, отдохните.

Она села рядом с ним и запросто, как с хорошим знакомым, начала разговор:

-Вы уже который раз летаете с нами из Сухуми в Батуми и обратно. Не надоело?

-И вы каждый день туда-сюда летаете. Вам же это не надоедает.

-Такая моя работа. А вы?...

-А у меня много друзей в Батуми. И еще больше в Сухуми. Вот я и летаю туда-сюда. Завтракаю у одних, ужинаю у других.

-Денег не жалко тратить?

-У меня их много. Девать некуда. Могу купить в Батуми все цветы и положить к ногам любимой.

Таня засмеялась:

-Где же вы берете деньги?

-Мандаринщик я, приусадебный сад имею.

-Вот и неправда. Ничуть вы не похожи на мандаринщика.

-Почему? Мандаринщик такой же человек, как и все.

Она недоверчиво посмотрела на него, ждала, что он еще скажет.

-Верно. Я не мандаринщик. Геолог. Ищу полезные ископаемые в районах вечной мерзлоты.

-Ну и как, находите?

-Ого!

-А сейчас у вас отпуск?

-Угадали. И не простой. Полярный. - Он показал четыре пальца. - Октябрь! Ноябрь! Декабрь! И январь будущего года!

-И все четыре месяца вы будете завтракать в Сухуми, а ужинать в Батуми?

-Посмотрим. Жизнь не стоит на месте.

-Желаю вам счастливого отпуска.

-Не уходите, пожалуйста! Я хочу вам рассказать правду о себе. Не геолог я. Летчик пограничной авиации. Командир боевого корабля. Капитан. Летаю на вертолете, южную границу охраняю. Так что прошу, как говорится, любить и жаловать.

-А почему же вы в штатском?

-В отпуске. Не в четырехмесячном, как я наплел, а всего-навсего четырехнедельном. Что вам еще о себе сказать?...

-Вы по виду русский, и имя грузинское. Почему?

-Не я выбирал себе имя. Воля родителей. Мама у меня... Ладно, я вам в другой раз о маме расскажу. Сейчас о себе буду говорить. Не женат. Алиментов никому не выплачиваю. Давным-давно ни за кем не ухаживаю-потерял всякую надежду встретить подходящую девушку. Вот как я расхвастался, Таня! И это естественно. Перед вами каждому человеку хочется выглядеть богатырём, красавцем, наилучшим человеком на свете.

Говорил и сам себе удивлялся. Не имел почти никакого опыта в сверхделикатной области человеческих отношений. Не добивался ничьей руки. Не объяснялся никому в любви. И всё-таки, кажется, не растерялся перед девушкой, которая пришлась ему по душе.

И она вроде бы не из тех девчонок, что теряются, краснеют и бледнеют, когда за ними начинают ухаживать. Она спокойно, нисколько не смущаясь, глядя на него ясными глазами, слушала красноречивые признания. Не принимала его слова всерьёз? Привыкла к поклонению? Или знала себе настоящую цену?

-А зачем вам всё это... красоваться перед такими, как я?-спросила она.

"Да ты еще и умница!"-подумал Ермаков.

-Как это зачем?-сказал он. - Хочу завоевать ваше сердце.

Он улыбался, шутил, но голос его дрожал. И взгляд был более чем серьёзным.

Она еще раз поразила его своей находчивостью, когда сказала:

-Моё сердце, товарищ капитан, уже давно вами завоевано. Я с детства восхищаюсь подвигами пограничников. Мой отец в молодости служил на границе, и братья мечтают, когда придёт срок, надеть зелёные фуражки.

Ермаков не стал уточнять, что он хочет в индивидуальном порядке завоевать сердце Тани. Выберет для этого более подходящее время и место. Остра она на язык, отважна-так может отбрить оплошавшего ухажера, что три года у него борода не будет расти.

-Поговорили, пошутили... Теперь я пойду, товарищ капитан.

-Зовите меня по имени. Если, конечно, у вас язык повернется.

-А почему ему не повернуться?

-Вано!... Непривычное для вашего уха имя.

-Имя как имя. Не хуже других! Вано! Вано!

-Мало сказать-не хуже! Хорошее. Отличное. Я не всегда так думал. До сегодняшнего дня был равнодушен к собственному имени. С той же минуты, когда услышал, как вы его произносите, полюбил.

Она засмеялась, решительно поднялась и ушла к себе.

Ермаков смотрел ей вслед, любовался изящной и гордой её походкой, тонкой талией и красивой осанкой. Она исчезла в служебном отделении, а он всё смотрел и смотрел на то место, где только что была Таня.

В багажном отсеке Таня столкнулась лицом к лицу с бортмехаником и штурманом.

-Ну видели, черти полосатые, как я с ним кокетничала? Назло вам. И это только начало! Между прочим, знаете, кто он такой, этот таинственный?... Капитан пограничных войск. Летчик. Командир боевой крылатой машины-вертолёта. Фамилия его - Ермаков. Имя - Вано. Слыхали? Запомнили? Ермаков! Вано! Капитан!



Ан-24 вырулил на летное поле. Остановился на широкой серой полосе, убегающей по зелёной равнине куда-то далеко-далеко. На полную мощь ревели моторы. Сейчас, через мгновение, самолет помчится на своих колесах-скороходах по шершавому бетону и у самого морского берега одолеет невидимую воздушную горку и зависнет между небом, землёй и водой.

Таня налетала уже немало часов. Но сейчас почему-то чувствовала себя новичком. Будто впервые попала на борт воздушного корабля. Сдерживая дыхание, напрягаясь каждой жилочкой, она с нетерпением ждала взлёта. Разбежались. Взлетели. Выскочили к берегу. Пошли по прямой над морем, оставляя на его гладкой сияющей поверхности косую, быстро скользящую крестовидную тень. Повернули направо. Набирали высоту. Пошли вдоль берега. Внизу-море и белоснежный, с темными островами зелени, город, дома отдыха, санатории, парки, пляжи, горы, блеск молодого утреннего солнца, корабли, "метеоры", "ракеты", катера, лодки.

Прильнув к иллюминатору, Таня смотрела вниз, прощально махала кому-то рукой. Люде, наверное, улетающей в Одессу, к будущему мужу. На лице светилась неизменная жизнерадостная, ликующая улыбка. Так улыбаются люди с чистой совестью, щедрые и бесстрашные, не умеющие говорить неправды и плохо думать о своих товарищах.

Таня родилась и выросла далеко отсюда, но полюбила этот южный край. Никогда он не казался ей таким просторным, солнечным, прекрасным, как теперь, после изнурительной болезни. Никогда так ярко не светило солнце. Никогда не было так хорошо, как сейчас, действительно будто сызнова начала жить.



На фронте, перед наступательными боями, где-нибудь на исходных позициях, в лесной землянке, в блиндажах, в окопах, мне не раз приходилось слышать сокровенные разговоры о том, что большинство людей, в силу тех или иных таинственных причин, как-то предчувствуют свой конец. Вряд ли это так. С общей меркой ко всем нельзя подходить. Сколько людей, столько и характеров. Кто-то, слабый духом, может, и предчувствовал свою гибель. Отважный, сильный, хорошо обученный солдат, знающий, с кем и за что сражается, жизнелюб, защитник Родины, Октября, перед боем думал, на мой взгляд, только о том, как побольше уложить фашистов и как самому остаться живым и невредимым, для того чтобы уничтожить врага, дойти до Берлина.

Это моя мысль, мысль бывалого фронтовика, четыре года воевавшего, понравилась Ермакову. Я поделился с ним своими размышлениями после того, как он вернулся оттуда с убитой Татьяной.

-Я согласен с вами, - сказал он. - Ни за пять часов до своей смерти, ни за час, ни за сорок минут, ни за пять Таня ничего плохого не предчувствовала. Ни на одно мгновение в своём последнем рейсе она не запечалилась. Она была такой жизнелюбкой, такой отважной, так долго и хорошо собиралась жить, что темным предчувствиям в её душе не было даже самого крошечного уголка.

Это очень важное свидетельство очевидца. Примем его к сведению. И будем через его "магический кристалл" рассматривать дальнейшие события.



Океанский лайнер "Шота Руставели" причалил к набережной Батумского порта. Утро. Солнце. Многолюдно. Празднично. По трапу спускался поток пассажиров. Среди курортников, туристов, экскурсантов и местных жителей на берег спешили сойти два человека в старомодных, глухо застегнутых плащах. Один-рослый, крупный, с юношеским пушком над верхней губой, другой-пожилой, начинающий лысеть. На первый взгляд люди как люди. Ничем особенно не приметные. Это наши давние, с июня, знакомые пловцы, Суканкасы - отец и сын.

Они преодолели последние ступени трапа и сошли на землю Грузии с большими и тяжелыми, допотопного производства, чемоданами в руках.

Выбрались из толчеи и, отойдя в сторонку, где не было солнца, в тень каштана, с тревожным любопытством огляделись вокруг. Отсюда хорошо был виден центр города, встающие над ним горы, грузовой порт с иностранными и советскими кораблями.

-Ну вот мы и прибыли! Можно сказать, на пороге рая находимся.

Тупым, грубо обтесанным подбородком отец кивнул направо, вдоль набережной:

-Аэродром там, в юго-западном конце города. Два-три километра. Граница - рядом с аэродромом.

-Тише!

-Не бойся. Через Батуми каждый день туда и сюда тысячи туристов перекатываются. Никому до нас нет дела. Туристы - и всё.

И как только Суканкас-старший произнёс эти слова, где-то протяжно завыла сирена патрульной милицейской машины. По мере того как она приближалась, рёв сирены нарастал.

Суканкас-младший со страхом посмотрел на съежившегося, сильно побледневшего отца.

-Что с тобой? Тебе плохо?

Суканкас-старший проводил глазами проехавшую мимо милицейскую машину, сел на чемодан, вытер рукавом плаща скошенный лоб, лысеющую голову. Придя в себя, перекрестился двумя пальцами.

-Ничего, ничего! Слава Иисусу! Давай пока избавимся от чемоданов и прогуляемся по городу. Свободного времени у нас много.

Выйдя из камеры хранения ручного багажа, Суканкасы направились в город. Шли по многолюдному бульвару. Руки засунуты в карманы. Головы втянуты в плечи. Старомодные просторные плащи всё так же глухо застегнуты на все пуговицы. Под ними спрятаны четыре пистолета, две гранаты, обрез охотничьего ружья и патронташ, полный патронов, заряженных картечью, способный наповал уложить медведя. Оружие так тщательно прилажено, что нисколько не выпирает из-под плащей.

Брели вразвалочку, праздно, молча, без особого интереса поглядывая на вывески, на витрины магазинов и кафе. Обозленные на всех и всё советское, хорошо натренированные, они в любой момент, при малейшей опасности готовы были открыть убойный огонь из пристрелянного оружия. Внешне же они выглядели как самые безобидные, самые аккуратные пешеходы. Осторожно, шага за два обходили встречного, чтобы не столкнуться с ним. Избегали и скрестить с кем-нибудь взгляды, боясь выдать то страшное, что таилось в темной глубине их глаз.

Прошли мимо газетного киоска, мимо ларька с прохладительными напитками. Остановились у стеклянного павильончика с местными сувенирами. Старший взглянул на младшего, усмехнулся:

-Купим что-нибудь на добрую память о Батуми?

Сын молча схватил отца за руку и потащил от павильона.

Шагов через двадцать Суканкас-старший опять остановился. Пошевелил ноздрями, чмокнул толстыми бледными губами.

-Чуешь?... Пахнет кофе. Чёрный! Настоящий. Турецкий. Выпьем, а? Надо подкрепиться. Пошли!

Младший на этот раз не возразил. Через узкий проход в чугунной решетке вошли в небольшой скверик, разбитый у самого морского берега, уселись за столик под железным грибком приморского кафе. К ним сейчас же подошла официантка в белом фартучке.

-Два кофе, пожалуйста, - сказал старший и облизал свои бледные, сухие губы.

Через некоторое время им подали две маленькие чашки дегтярно-темного дымящегося кофе. Они молча, обжигаясь, прихлёбывали ароматный напиток.

-Ну как? - спросил старший. - Похож?

-Угу. Крепкий!

-Не совсем. Жидковат. Их заварки. Ничего, здесь сойдет и такой. - Посмотрел на часы и, снизив голос, добавил: - Часа через четыре друзья угостят нас настоящим турецким кофе.

Сын толкнул отца ногой.

-Много болтаешь, старик!

Выпив еще по одной чашке кофе, они неторопливо поднялись, покинули кафе и приморский скверик. Снова вышли на бульвар с его пышными пальмами. Перебрались на другую сторону улицы.

Людской поток подхватил их и неожиданно понёс на площадь, а потом и в огромный крытый южный рынок, переполненный продавцами и покупателями, шумный, весёлый, щедро благоухающий осенними плодами субтропического края. Два этажа, широкие лестницы. Окна во всю стену, залитые солнцем. Километра два оцинкованных прилавков. Звон металлических монет. Шелест бумажек. Тугие виноградные кисти. Мешки с орехами, каштанами. Ящики с краснобокими яблоками, с желтыми, истекающими соком грушами. Пирамиды хурмы. Горы овощей: лук, фасоль, салат, картофель, редис, огурцы, помидоры. Бруски брынзы. Масло, молоко. Плахи кукурузной мамалыги.

С мрачным удивлением и затаённой злобой поглядывали Суканкасы на рыночное изобилие. Откуда всего столько?

-Живут, гады! - сказал старший. - Пошли отсюда.

Выбрались на рыночную площадь. Послышался цокот лошадиных копыт. По улице, мимо рынка, не спеша проезжал пароконный фаэтон. Сбруя наборная, старинная. Экипаж тоже старинный, видавший виды, но на резиновом ходу. На облучке восседал старый, с огромными усами аджарец.

-Эй, извозчик! - закричал Суканкас-старший.

Старик аджарец натянул вожжи, остановился.

-Свободен?

-Куда вам?

-И туда, и сюда, и никуда, можно сказать. Городом хотим полюбоваться. Вези куда хочешь.

-Денег у вас хватит?

-Не беспокойся, тебе попались нескупые пассажиры. Вот аванс. - Суканкас-старший сунул извозчику красную бумажку и развалился на кожаных подушках. - Садись, мой мальчик. Гулять так гулять!

Подмигнув сыну, фальшиво вполголоса запел:

Последний нонешний денечек

Гуляю с вами я, друзья!...

Резво бежали вороные. Шуршали колеса. Мелькали алые спицы. Сиял лак фаэтона и начищенная медь фонарей. Странно выглядел этот отживший свой век экипаж в потоке современных автобусов, "Волг", "Москвичей", "Запорожцев", "рафиков", "газиков". Но батумцы не обращали нанего внимания. Привыкли.

Суканкас-старший хлопнул по плечу кучера. Тот повернулся, посмотрел на него грустными, старческими глазами.

-Ну как, приятель, доходное оно, твоё фаэтонское дело?

-Стариковское дело, кацо. И не мое собственное. Выручку сдаю в кассу коммунхоза. Твердый план имею. На месяц и на каждый день.

-Даже план?! - рассмеялся Суканкас-старший. - Настоящая хозрасчетная единица! Значит, ты не простой извозчик, а пан директор?

Фаэтон пересёк громадную площадь с памятником Ленину, проехал мимо белого обелиска, у подножия которого полыхал Вечный огонь, попал на широкую и прямую улицу, полную машин.

-Это что за проспект?

-Наша главная улица. Аджарское шоссе. Прямо - аэродром. Назад повернём - попадём на железнодорожный вокзал. Куда вам надо?

-Всё равно. Поехали прямо!...

Стоп! Дрогнула рука автора. Ловлю себя на мысли и чувстве, что пишу о бандитах и убийцах с величайшим отвращением. Каждое слово, произнесённое ими, кажется мне кощунственным. Но как быть? Нельзя же их сделать истуканами, глухонемыми. Мои собратья по перу, как известно, не лишают дара речи и кровавых злодеев своих драм и романов.



Гул авиационных двигателей сливался с цокотом лошадиных копыт по асфальту. Возница-аджарец натянул вожжи и остановил фаэтон перед аэродромом, у небольшого здания аэровокзала. Суканкасы щедро расплатились и сошли на землю. Осторожно озираясь, стараясь ни с кем не столкнуться, пошли к аэродрому и остановились перед зеленой невысокой металлической изгородью. Молча и внимательно смотрели на летное поле.

Со стороны моря, резко снижаясь, летел самолет. Коснулся бетонной полосы выпущенными шасси, приземлился. Замедлив ход, развернулся и подрулил к аэровокзалу. На фюзеляже отчетливо была видна крупная надпись: "СССР, 46256".

-Он!... Наш Ан-24! - хрипло шепнул сыну отец.

К машине, прилетевшей из Сухуми, аэродромные служащие подкатили трап. Дверь самолета открылась, и в её широком проёме появилась румянолицая, хорошо причесанная Таня. Кого-то поприветствовала взмахом руки. Кому-то улыбнулась.

-Она... стюардесса!... - Суканкас-младший прижал к глазам большой сильный бинокль. - Ещё девчонка. Красивая.

-Пожалел?

-Как не пожалеешь такую?

Суканкас-старший выхватил у сына бинокль, жадно посмотрел на Ан-24.

Из самолета первым вышел экипаж - четверо молодых, в синей форме, мужчин. Спустились на землю. Стояли около трапа, о чём-то оживлённо разговаривали, смеялись.

-Живые покойнички! - усмехнулся Суканкас-отец. - Крайний слева - командир, грузин. Рядом с ним - второй пилот, аджарец. Напротив летчиков - штурман и бортмеханик, русский и абхазец. Интернационал! Дружба народов!... Все - кровь с молоком, весёлые, горластые, рукастые, мордастые. Таким в рот палец не клади. Слыхал, сынок?

-Ты себя или меня подбадриваешь?

-Тебя! Моя рука не дрогнет.

-Моя тоже. Так что можешь не беспокоиться.



По трапу Ан-24 спускались пассажиры. Все вышли. В салоне остался только один Ермаков. Он сидел в своём крайнем кресле и, похоже, не собирался покидать его. Таня подошла к нему, вежливо спросила:

-Почему не выходите, Вано?

-Ноги отнялись, Танечка. Судорога. Подагра.

-У такого молодого? Неправду говорите. Опять шутите.

-Теперь и молодых подагра не щадит.

-Ладно, нечего вам надо мной насмехаться. Поднимайтесь. Выходите.

-А зачем выходить? - сказал он беспечно и весело. - Я с вами до Сухуми полечу. Имею обратный билет. Вот он. Законный пассажир.

Он произнес всё это полушутя-полусерьёзно, уже не скрывая того, что ему просто хочется поговорить с бортпроводницей. И она это отлично поняла, переменила полудружеский тон на деловой, строгий.

-И всё-таки вам придется выйти, товарищ капитан. Во-первых, обратный билет надо зарегистрировать в аэропорту. Во-вторых, мы улетаем в двенадцать тридцать. До начала посадки у вас еще целых три часа с гаком. В-третьих, вам, пограничнику, летчику, наши порядки давно известны. Выходите, пожалуйста!

-Категорически? Бесповоротно?

-Категорически! Но... с поворотом, раз у вас есть обратный билет.

-Не строжитесь, Тюльпан! Вам это не идет. Улыбайтесь-это вам к лицу. Хорошо?... Я и не собирался сидеть здесь целых три часа. Просто так... хотел, чтобы вы подошли ко мне, заговорили.

-Вот я и подошла, поговорила. Теперь - выходите.

-Выхожу, Тюльпан!... Кстати, почему вас называют Тюльпаном? Вы скорее Незабудка.

И снова его взгляд и выражение лица были исполнены такого искреннего уважения, почтительности, доверия, доброты,что Таня невольно, вопреки своим правилам и привычкам, не торопилась уйти. Ничуть не опасен ей и не неприятен этот капитан, боевой летчик. Наоборот. У неё возникло к нему ответное чувство доверия и дружелюбия.

-Почему, спрашиваете, Тюльпан?... С легкой руки мамы так называют. Когда я была малышкой, на моих щеках всегда полыхал румянец.

-Я так и думал!... И теперь он не погас. Значит, вы маменькина любимая дочь?

-Маме есть кого любить! Две младшие девочки на руках. Два сына. Есть еще одна сестра - Наташа. Мы с ней близнецы.

-Ого! Грузинская семейка. У вас отец, случаем, не грузин?

-У меня два отца, родной и неродной. И оба русские.

-Вот как! Целых два! Почему?

-Так вышло. Бросил нас отец. Мама второй раз замужем. Отчим оказался лучше родного. Вот он-то и носил в молодости зеленую фуражку.

-Простите. Я нечаянно затронул больное место.

-Ничего! Теперь я уже спокойно могу говорить о своём родителе. Все, что у меня есть хорошего, от мамы, всё плохое - от никудышного отца.

-У вас нет ничего плохого!-запальчиво, с азартом будто кто-то с ним спорил, проговорил Ермаков. - Зря вы на себя наговариваете.

-Ладно, товарищ капитан, заболтались мы. Выходите!

Он умоляющими глазами посмотрел на неё.

-Куда же я пойду? Совершенно некуда. И незачем. Ни на кого и ни на что, кроме вас, не могу смотреть... Таня, что вы будете делать до двенадцати тридцати?-вдруг спросил он.

Она немного помолчала и просто сказала:

-Посмотрю город, искупаюсь, позагораю.

-И вам одной не будет скучно?... Давайте вместе совершим экскурсию. Я же коренной батумец. Такие места вам покажу!... Договорились?

-А что скажут мои товарищи?

-Порадуются за вас и за меня. Особенно за вас. Славные они ребята. Поедем!

Таня колебалась: ехать или не ехать? Хотела отказаться.

В это время с земли донесся весёлый и лукавый, как показалось Тане, смех её товарищей. Над ней, конечно, потешаются. И она гордо, с вызывающей отвагой вскинула голову и отчеканила:

-Ладно, поеду! Но с одним условием. Вы будете рассказывать, как ловите нарушителей границы. И ни о чём другом не станете заикаться.

-Подчиняюсь даже таким кабальным условиям.

-Вот теперь договорились. Ждите меня около аэровокзала, в скверике.

-Это правда? Вы придете?...Сдержите слово?...Простите!...Я буду ждать.

Ермаков схватил свою аэрофлотскую синюю сумку, ринулся к выходу, сбежал по трапу вниз. Проходя мимо экипажа Ан-24, он снял шляпу, улыбнулся и сказал им по-грузински:

-Спасибо, друзья, за то, что в целости и сохранности доставили своего собрата в Батуми. И не судите, пожалуйста, меня слишком строго. Вспомните свою молодость, ребята!

Все эти слова он повторил по-армянски.

Штурман Бабаянц, кудрявый, с узкой полоской черных холеных усиков, со смехом откликнулся ему - тоже на армянском языке:

-А нам нечего вспоминать молодость. Мы ещё, слава богу, не старики.

-Тем более! - по-аджарски сказал Вано Ермаков. - Пока, ребятки. До скорого.

Он быстро зашагал к выходу. Скверик начинался сразу за металлической оградой и был полон людей, ждущих объявления посадки на самолеты. Невелик город Батуми, а пассажиров много в любое время года. Туристов. Экскурсантов. Курортников. Спортсменов.

Ермаков несколько раз, беспрестанно поглядывая сквозь деревья на лётное поле, прошелся по скверику. Верил и не верил, что Таня придет. Уж очень она быстро и просто согласилась провести с ним свои свободные три часа. Наверное, согласилась так, для видимости, пошла на хитрость, чтобы побыстрее выпроводить его из самолета.

Он курил сигарету за сигаретой и ждал. Несколько раз прошел мимо Суканкасов, отца и сына, но он был так поглощён ожиданием, что не обратил на них внимания. Жаль! Если бы он остановил свой взгляд на старшем, внимательно взглянул на него, он, может быть, вспомнил бы, где, когда, при каких обстоятельствах впервые столкнулся с ним. Тогда, конечно, и Таня осталась бы жива.

Суканкас-старший сразу узнал Вано Ермакова, но не выдал себя, ничего не сказал сыну. Зачем его тревожить? Потом расскажет, что это за человек.

Объявили посадку на какой-то рейс. Людей в скверике заметно поубавилось. Освободилась скамейка неподалеку от той, на которой расположились Суканкасы. Ермаков сейчас же сел и положил рядом газету: дескать, занята, братцы, проходите мимо.

Он докуривал пятую или шестую сигарету, когда увидел её. Она подошла к нему смущенно и робко и с явно преувеличенной храбростью объявила:

-Вот и я... экскурсантка!...

Он вскочил, снял шляпу и готов был схватить её руки и расцеловать.

-Всё-таки пришла!... Сдержала слово. Молодец! Честь надо беречь смолоду.

-Что самое интересное в Батуми?

-Зелёный мыс и Ботанический сад! - сказал Ермаков.

-Была. Видела. Давайте лучше поедем на пляж.

-С вами - куда угодно, хоть на край света.

-Вы опять за своё? Мы же договорились!...

-Не буду! Честное слово.

-Вы обещали рассказать, как ловите нарушителей.

-Расскажу.

Суканкасы издали, со своего места, чуть прикрытого низко опущенными ветками дерева, осторожно наблюдали за бортпроводницей. Старший посмотрел на часы, усмехнулся:

-Спешит жить девочка. Правильно делает.

И эти слова, как и все, что он говорил раньше, в порту, в кофейне и в городе, он произнёс с ожесточением, подхлёстывая себя, разогревая для предстоящего нападения на Ан-24.



Ермаков и Таня сели в такси и уехали в город.

Почти сейчас же вслед за ними на подвернувшейся машине укатили и Суканкасы. Развалились на заднем сиденье и неприязненно разглядывали улицу, широкую и богатую. Добротные, из литого бетона, дома-двухэтажные, с нарядными галереями, балконами, открытыми каменными лестницами, увитые виноградными лозами, с цветами, цветниками и садиками перед окнами, с железными кружевными оградами, выкрашенными в разные цвета.

Суканкас-старший опять, как на рынке, не сдержался, проворчал:

-Процветают, гады!... Ну, куда теперь подадимся? Давай купнемся. Смоем с себя все ихнее, советское.

И они свернули влево, в переулок, в конце которого светилось море.



Многолюдный пляж напротив парка и гостиницы "Интурист". Синее небо. Не по-осеннему жаркое солнце. Цветные кабинки. Лежаки, шезлонги. Ермаков и Таня сидели в шезлонгах друг против друга.

Ермаков, энергично размахивая руками, напустив на свое лицо нарочито страшное выражение, выпучив глаза, рассказывал Тане одну из пограничных небылиц, на какие был мастер.

-Понимаешь, он плывет в море, в запретной зоне, гол как сокол, а я, вооруженный с ног до головы, описываю над ним, как чёрный ворон, круги на своем многотонном вертолете. Он, понимаешь, боится, а я полон отваги. Такая храбрость меня распирает, что я решаю самолично схватить нарушителя. Снижаю машину чуть ли не до самой поверхности моря, высовываю голову из кабины и богатырским голосом кричу пловцу-нарушителю: "Как ты себя чувствуешь, гад?" Ничего, говорит, всё в порядке. Плыву, говорит, туда, за границу. И доплыл бы, говорит, куда надо, если бы не ты, зеленофуражечник, змий полосатый. Он ругается, костит меня, а я, понимаешь, проявляю здоровый юмор. Известное дело, победителю положено быть весёлым. Растягивая рот до ушей, бросаю нарушителю нейлоновую лесенку, говорю: "Давай, гад, поднимайся к зелёному змию! Гостем моим будешь". А он отвечает так: "Я лучше на дно морское пойду, а тебе в руки, змий такой-сякой, живым не дамся". И после этих слов зевает, хлебает соленой водички и скрывается под набежавшей волной. Нырнул, понимаешь, и не вынырнул. Сдержал, гад, своё слово. И кто бы мог подумать, что он такой!... Я, понимаешь, чуть не заплакал от досады. Не повезло! Если б я живого нарушителя доставил на берег, я бы в благодарственный приказ попал, прославился, а тут... Как докажешь начальству, что я проявил бдительность и героизм?... Вилами на воде все писано.

Таня слушала, смеялась и всё понимала, что творилось в душе Ермакова.

Закончил он свой рассказ так:

-Вот таким манером, дорогая Танечка, я оскандалился. С тех пор у меня навсегда пропала охота самолично задерживать нарушителей. Все, Танюша! Пограничник во мне выдохся. Остался просто человек... Очень любопытный Вано Ермаков. Он, понимаешь, хочет, чтобы теперь ты рассказала про свою жизнь. Давай начинай! Кто ты, дорогая? На какой земле родилась? Говори! Пожалуйста!

-Ничего хорошего не услышите. Моя жизнь была до прошлого года-сплошное несчастье.

-Не верю. Вы и несчастье-несовместимы.

Она печально покачала головой.

-Еще как совместимы!... Мама у меня хорошая. Я вам уже говорила о ней. Очень хорошая. Замечательная. А вот отец... Каждый день напивался и дрался. И матери и всем нам доставалось. Водка всякому смелости и подлости придаёт. А вы думаете, мы не сопротивлялись? Думаете, позволяли себя бить? Мы с Наташей ему сдачи давали.

-Это ужасно, Таня: драка отца со своими дочерьми!

-Вот, я же вам говорила!...

-Рассказывай, рассказывай!



А на другом конце пляжа нашли себе временное пристанище Суканкасы. Здесь малолюдно. Нет ни кабин, ни шезлонгов. Отец и сын, не раздеваясь, в плащах, особняком лежали на горячей гальке у самого моря и проводили генеральную репетицию нападения на Ан-24.

Старший выложил из морских голышей слегка вытянутый овал-салон самолета. Маленькими камешками были обозначены ряды кресел. Из трех спичек он сделал дверь, ведущую в переднее багажное отделение и дальше, в кабину пилотов.

-Проверим друг друга в последний раз. В самый последний. Значит, так... Давай начинай!

Младший нехотя и брезгливо повторяет давным-давно заученное:

-Мы входим в самолет первыми. Всякого, кто попытается занять наши места, вежливо оттираем. Без скандала прем к цели. Пересекаем пассажирский салон. Занимаем первый ряд справа. Ты садишься с краю, я-у окна. Ведем себя тише воды ниже травы. Ни на кого не смотрим. Ничем не интересуемся. Пистолеты и гранаты наготове.

Учитель перебивает ученика:

-Стюардесса подходит к нам, предлагает унести нашу одежду на вешалку.

-Не раздеваемся! Ни в коем случае! Читаем газеты. И потихоньку под плащами снимаем с пистолетов предохранители. Никто из пассажиров не обращает на нас внимания. Не до нас им. Все усаживаются. Укладывают вещи. Летчики греют моторы. Мы украдкой поглядываем на часы и терпеливо, без нервов, ждем своей минуты.

-Так. Хорошо. Когда придет эта минута? Как?

Младший Суканкас вошел в роль, воодушевился:

-Пассажиры усаживаются. Пристегиваются ремнями. Аэродром Батуми остаётся позади. Выходим в море. Разворачиваемся вправо, летим вдоль берега.

-Так. Дальше!

-Я нажимаю сигнальную кнопку. Подходит стюардесса, спрашивает, чего мы хотим. Я молчу. Одна моя рука сжимает гранату, другая готова выхватить из-за пояса "пушку". "Зачем вызывали?" - спрашивает красавица. Я опять молчу. В разговор вступаешь ты. Давай, старик, отличись!

И отец бойко, уверенно, как самый прилежный ученик, произносит свою часть затверженного урока:

-Я достаю из кармана письмо и вручаю стюардессе с такими словами: "Девочка, передай пилотам". Она, конечно, спросит: "Что это?" Я скажу: "Благодарственное послание экипажу за отличное обслуживание пассажиров". Стюардесса засмеется и побежит без оглядки в кабину пилотов. Постучит в запертую дверь условным знаком. Ей откроют. Я врываюсь туда на плечах девчонки и, если необходимо, ликвидирую её первой пулей. Ты в это время уже стоишь на пороге переднего багажного отсека и держишь под огнём пассажирский салон. Стреляешь в каждого, кто пытается подняться со своего места. А я расстреливаю всех лишних в кабине пилотов. Дальше что? Какова твоя задача?

-Хватит, старик. Сто лет назад всё уразумел. Зря тратим время. Давай лучше искупаемся. Это нам больше принесет пользы, чем еще одна репетиция. Хочу побултыхаться в Чёрном море. Надоело Балтийское.

-Я тоже не прочь освежиться, ради этого сюда и пришел. Но купаться мы не будем. Очень хлопотно раздеваться. И опасно. Как бы кто не увидел наши игрушки. Пока оружие греет мне живот, я чувствую себя сильным, неуязвимым. Боюсь остаться голым.

-Да никто поблизости не отирается. Никому до нас дела нет.

-Все равно. Береженого бог бережет. Потерпи. Искупаемся там...в настоящем Черном море.



Тане осталось жить менее трех часов. Так близко она находилась от своих палачей-и ничего не чувствовала! Была жизнерадостна, как всегда. Сидела в шезлонге напротив Ермакова, ближе, чем раньше, и доверчиво, как родному, улыбалась.

-Теперь опять ваша очередь рассказывать, Вано!

-Я же рассказывал...

-Вы говорили только о пограничнике капитане Ермакове. Но ничего не успели сказать о себе лично.

-Моя биография, Танюша, короче воробьиного носа. Родился в Аджарии, в рыбачьей деревушке. Отец погиб на войне. На торпедном катере был рулевым. Мама умерла с горя, дед и бабушка-от старости. Попал в детский дом. Закончил десятилетку. Поступил в летное училище. Получил диплом пилота. Летал на Севере. Теперь вот здесь, на юге, служу. Вот и всё.

-Почему у вас такое имя-Вано?

-Потому что я на одну треть, по матери, аджарец, по отцу-русский, а от бабушки есть и турецкая кровь. В нашей семье говорили на четырёх языках. Я хорошо знаю грузинский, армянский, турецкий. Дед украл бабушку где-то в окрестностях Трабзона. Лихой был рыбак. На своей фелюге он ходил до самого Босфорского пролива. Заглядывал и в Крым. Я помню его. Одного года ему до ста лет не хватило, когда умер.

-А вам сколько?

-Много. Скоро тридцать стукнет.

-Почему же до сих пор не женились?

-Потому что один раз здорово обжёгся. Женился и через год разженился.

-Вас разлюбили или вы?

-Во всём виноват один я. - Он тяжело вздохнул. - Не сумел уговорить жену поехать со мной на Север. Она осталась жить здесь, в теплых краях. Известное дело, не выдержала одиночества... Вот такая моя история. Тогда же я дал себе клятву: никогда больше не жениться и не знаться с вашей сестрой. Но...встретив вас, сразу забыл о своей клятве.

Таня, не дослушав, вскочила и побежала в море. Вано как бы нехотя последовал за ней.

Плавали, обгоняя друг друга. Смеялись. Добравшись до красных флажков, повернули назад, к берегу. Она, лежа на спине, не шевелясь, глядя в бездонное небо, о чем-то напряженно думала. Вано тихо пристроился рядом. Жадно, с мольбой вглядывался в её серьёзное, очень сосредоточенное лицо.

-Не надо морщить лоб, Таня. Пусть это делают старухи. Улыбнись! Нет, не так. Не вообще. Одному мне улыбнись-и я отдам за твою такую улыбку жизнь.

-Ну да! Так не бывает.

-А ты попробуй улыбнись.

Она, не глядя на него, не меняя серьёзного выражения лица, покачала головой.

-Не отдавайте, Вано, свою жизнь и за миллион самых очаровательных улыбок.

-Если бы я мог сделать для вас что-нибудь хорошее!...

-Можете, Вано.

-Что? Говори!

-Не догадываетесь?...А я думала, вы чуткий...Сверхчуткий.

-Я обыкновенный влюбленный, Танюша.

Умолк и долго вглядывался в неё печальными глазами.

-Странно. У меня такое чувство, будто я вижу тебя в последний раз.

-Так оно и есть.

Она медленно повернулась на грудь, поплыла рядом с ним. Её глаза тоже были полны печали. Тихо-тихо спросила:

-Это правда, что вы можете сделать для меня что-то очень и очень хорошее?

-Правда. Могу! Говори!

-Не надо больше летать с нами, Вано. Купите путевку в санаторий и отдыхайте себе на здоровье. Пожалуйста.

Он долго плыл молча. Потом твёрдо сказал:

-Ладно. Так и будет. Я останусь в Батуми.

-Я знала, что вы поймете меня. Вы очень чуткий, очень хороший человек, Вано.

-Ты...Ты это серьёзно, Таня?

-Да.

-Так почему же гонишь меня от себя?

-Почему?... Так вот не бывает в настоящей жизни, как у нас с вами.

-Как, Таня?

-Я вам понравилась с первого взгляда, вы-мне. Чересчур все ладно, хорошо. Просто чудесно. А я, Вано, не верю в чудеса. Что-то у нас с вами не так. Чего-то я боюсь, чего-то настоящего нам с вами не хватает.

-Понял тебя. Кажется, понял. Прости, Танечка.

-Не за что прощать. Ни в чем вы не виноваты. Я рада, что встретила вас. Долго, наверное, буду помнить боевого летчика капитана Ермакова.

-Спасибо и на том. А проводить до аэродрома можно?

-Можно и дальше. До Сухуми. Не пропадать же обратному билету.

Она смеялась. Вано горько улыбался.

Жить ей осталось около двух часов.



Суканкасы в наглухо застегнутых плащах тяжело шагали по дощатому настилу, проложенному поверх прибрежной гальки. Навстречу им неторопливо шел милиционер. Они медленно сближались. Никто не сворачивал с тротуара. Сошлись лицом к лицу. Суканкас-старший вдруг приложил ладонь ребром к непокрытой голове и развязно-насмешливо спросил:

-Товарищ начальник, который час?

-Семнадцать минут одиннадцатого.

-Благодарю, товарищ начальник. Порядочек на пляже охраняете?

Разошлись, уступив друг другу дорогу, в разные стороны. Суканкас-младший был бледен, губы дрожали. Укоризненно посмотрел на отца.

-Зачем тебе надо было лезть на рожон, старик?

-Тренирую хладнокровие и волю. - Оглянулся на удаляющегося милиционера.-Недогадливый, небдительный хранитель порядка! Безвестный старшина мог бы прогреметь на всю страну, орденок заработать, если бы скомандовал: хенде хох! Мимо своего счастья прошел, ротозей!

-Неужели бы ты поднял руки, старик?

-Я?...Нет, сынок. Я бы вдоль и поперёк прострочил его живот.

Суканкас-старший еще раз оглянулся и увидел бортпроводницу Ан-24 и её спутника, идущих по деревянному настилу. Смотрел на них и смотрел. Не мог оторвать взгляда. Сын потянул его за полу плаща.

-Что ты делаешь? Пойдем!

Поздно! К отцу и сыну подошли Ермаков и Таня. Суканкас-старший козырнул им, как и милиционеру, но теперь почтительно и ласково. Смотрел он только на стюардессу.

-Доброе утро, девушка.

-Здравствуйте, - приветливо откликнулась Таня.

С тем и разошлись.

Выйдя из парка, примыкающего к пляжу, Ермаков спросил Таню:

-Кто это?

-Не знаю. Наверное, пассажир. Бывший или будущий. У меня тысячи таких знакомых. Узнают. Здороваются. Этот, кажется, недавно летел с нами.

-И я где-то видел этого человека. Поразительное лицо. Собственно, не лицо, а скошенный лоб,широко расставленные глаза, вдавленная переносица... Странно! Память на лица у меня безотказная, а тут...никак не могу вспомнить.

Увидев проезжавшую машину с черно-белыми шашечками, Ермаков поднял руку, закричал:

-Такси!

Они уехали, а Суканкасы остались в приморском парке. Сидели в тени деревьев, на садовой скамейке, курили. Старший встревожен.

-Узнал или не узнал? И надо же было нам на него напороться!... Да еще за два часа до начала дела! Так все было хорошо, и вдруг...

Младший ничего не понял, но тоже всполошился. Озабоченно смотрел на своего папашу, ждал объяснений. И сразу получил их.

-Этот тип, с которым мы сейчас нечаянно столкнулись,-пограничный летчик. И можно сказать, мой крестный отец, будь он проклят. Судьба свела нас на Севере. Меня, беглеца из заключения, где я отбывал десятилетний срок, и его, командира пограничного вертолета. Дело было зимой. За ночь, прихватив чужую упряжку собак и сани с продуктами, я успел отмахать километров сорок и к утру добрался до берега океана. Вот он, Ледовитый, хлещет, плюёт пургой в морду!... Снежные сугробы, ледяные торосы. Белизна и солнечный блеск без конца и края. Где-то там, в каких-нибудь четырёх километрах, остров Ратманов, а за ним-Аляска, Соединённые Штаты Америки. Дав отдохнуть собакам и покормив их мороженой рыбой, я щелкнул бичом и погнал их дальше-в сугробы, в торосы. Вот тут он, пограничный вертолёт, и накрыл меня. Приземлился прямо на лёд. Выскочила солдатня в меховых унтах и полушубках, с автоматами. Схватили меня и моих собачек, погрузили в машину и улетели на заставу... Никто из пограничников не запомнился, а этот, командир вертолёта, почему-то врезался в память. Беседовал он со мной. Кто таков, откуда и почему бежал, за что осужден и всё прочее. Вот так, сынок!... Непредвиденное обстоятельство. Узнал он меня или не узнал?...-спрашивал себя Суканкас-старший. -Плохо, если узнал. Задержат. Начнут выяснять. Могут устроить обыск.

Жадно курил, размышлял. Швырнул сигарету, поправил под плащом оружие.

-Зря я всполошился. У страха, известное дело, глаза велики. Трудно сейчас во мне, чистеньком, узнать вонючего каторжника. В ту пору я был с бородой, черный от лютых ветров и полярного солнца. Не узнал! Не должен. Как бы там ни было, а мы не отступим.

-Может, всё-таки отложим операцию, а? Мне страшно, - пожаловался младший.

-Ну ты, щенок, подбери слюни! Ради тебя заварил я эту кашу. Кто ты и что для них, советских? Сын беглого вора, отродье социально опасного элемента. Не учишься. Не работаешь. Спекулируешь. Воруешь. Всю жизнь будешь мыкаться в ненадежных, подозрительных личностях. А там, в Америке, нам будет обеспечена роскошная жизнь. Слышишь? Неужели мы зря с тобой столько месяцев готовились? Слышишь?! Мы прилетим туда не с голыми руками. У нас есть доллары, золотишко, камешки. Здесь всё это пропадёт ни за что ни про что. Там мы раздуем собственное дело. Да ещё нам помогут земляки из "прибалтийского братства". Заживём припеваючи. Выше голову, парень! Каких-нибудь два часа отделяют тебя от райской жизни. Только два часа. Вставай! Пошли! Схватим в камере хранения свои чемоданы-и айда в аэропорт.



Вано и Таня подъехали к неказистому аэровокзалу Батуми. Ермаков вышел из машины, взял свою спутницу под руку, отвёл её в сторону и вдруг хлопнул себя по лбу с темпераментом южанина.

-Вспомнил! Это же нарушитель!... Пытался бежать в Америку через Берингов пролив. Сидел в тюрьме. Драпанул. Осужден за целый букет преступлений, в том числе и за побег. Срок, конечно, не успел отбыть. Значит, опять сбежал? Его фамилия Суканкас. Литовец по национальности.

-Вот это да! Не поздно ли вы спохватились? Теперь его, пожалуй, днем с огнем не найдешь. Он ведь вас тоже, наверное, узнал.

-Может быть, он еще там, в парке. Пока, Таня! Не улетай без меня.

Ермаков подбежал к стоянке такси и сразу же уехал. Навстречу его машине мчалось такси с Суканкасами, но Ермаков не увидел своего крестника.

Таксист, привезший Суканкасов, остановился на маленькой, окруженной зеленью площади, перед аэровокзалом. Достал из багажника чемоданы. Отец и сын вышли из машины на чуть подплавленный солнцем асфальт. Расплачиваясь с шофером, осторожно оглядывались по сторонам.

Пошли к вокзалу через сильно затененный сквер. Остановились под старой ветвистой пальмой, где не было людей. Старший достал пачку денег.

-С богом!... Ничего не забыл?

-Не беспокойся!... Подхожу к кассе...ну и так далее.

-Давай всё до конца.

-Хватит, старик, надоело! Я уже не мальчик.

-Не стыдись учиться. Стыдись лени и спеси!

-Заткнись, старик! Тоже мне учитель! Чему научил меня? Грабить сберкассы. Пить водку. Курить наркотическое зелье! Валюту скупать у туристов! Стрелять в людей! Вот и всё. За такую науку ты еще одного катордного срока или смертного приговора заслуживаешь.

Презрительно посмотрел на растерянного родителя, засмеялся, открывая широкие розовые десны и маленькие, уже стёртые и повреждённые зубы.

-Что, старик, в штаны наложил? Здорово я тебя купил, а?-Потрепал отца по плечу сильной рукой. - Успокойся! Я тоже закалял своё хладнокровие на твоей шкуре. Извини.

Небольшой зал аэровокзала полон людей. Шум, гам, теснота. Никто не обращал внимания на Суканкасов. Они скромно устроились в дальнем уголке. Старший сел на чемодан, младший с бравым видом направился к кассе. Вот на это, на бравый свой вид, на свою молодость, он возлагал большие надежды. Весёлого и беспечного парня, да ещё уверенного в себе, да ещё пригожего, с голубыми глазами, кудрявоволосого блондина, никто не посмеет заподозрить ни в чём плохом. И отказать ему ни в чем нельзя. Особенно со стороны слабого пола. Так думал и Суканкас-старший. Он вовсю, где только мог, использовал внешние данные своего красивого и в общем-то неглупого сынка. Далеко пойдёт-не здесь, а там, в Америке, Англии, Франции, - этот настоящий литовец, прямой потомок тех литовцев, которые когда-то властвовали не только у себя в Литве, но и в значительной части России, которую хотели прибрать к своим рукам.

Высокая загородка и стеклянные щитки отделяли молодого налетчика от пожилой, сильно накрашенной кассирши. Он небрежно выложил на стойку пачку смятых денег и, притворяясь чуть хмельным, прибежавшим откуда-то издалека, в последний момент перед отлетом нужного ему самолета, многозначительно сказал:

-Прошу два билетика до Москвы с пересадкой в Сухуми. На рейс номер 234.

Кассирша резко ответила:

-Билеты на рейс 234 проданы.

-Что вы сказали? Повторите, пожалуйста.

-Я вам русским языком сказала: билетов на Москву через Сухуми нет-проданы.

-Не все. Два билета должны быть оставлены для меня и моего больного отца. Так меня заверил хорошо вам известный Гоги.

-У вас что, броня?

-Правильно! - Суканкас-младший взял из пачки денег двадцатипятирублёвку, мягко положил её на стойку, мягко придвинул в сторону кассирши. - Вам звонили насчёт меня от Гоги.

Молодящаяся женщина заметно сбавила свой непримиримый тон.

-Так бы сразу и сказали... Ваша фамилия?

Суканкас-старший ждал в своём углу, чем кончится первая самостоятельная вылазка сына. Парень вернулся с сияющей мордой. В его руках шелестели фирменные аэрофлотские бумажки.

-Всё в порядке. Билеты в рай куплены. Те самые, которые нам нужны. Подумать только, сто презренных рублей-и мы там.

-Слава тебе, пресвятая дева, матерь божья!-Старший мысленно перекрестился. - Поздравляю с первой удачей, сынок! Лиха беда начало. Пошли сдавать вещи.

Минуты через три Суканкасы поставили на площадку весов два чемодана. Девушка, принимающая багаж, строго посмотрела на пассажиров, спросила:

-В ваших сундуках цитрусовые есть?

-Никак нет, барышня, - ответил голубоглазый молодой красавчик.

-Посмотрим! На слово никому не верим. Вывоз мандаринов и апельсинов из Батуми запрещен. Откройте!...

-Да ничего у нас запрещенного нет, барышня. Одни рубашки, штаны, трусы и прочая дребедень.

-Откройте!

-Пожалуйста.

Он распахнул чемоданы, потряс барахлом, презрительно засмеялся:

-Вот они, цитрусовые!...

-Закрывайте! Следующий!

Суканкасы выбирались из толчеи пассажиров, сдающих багаж. Старик облизнул языком бледные, пересохшие губы.

-По такому случаю надо того...горло промочить.

Они вошли в маленькое кафе.

Все столы заняты. Ничего, и стоя выпьют. Красавчик бросил на прилавок бара красненькую бумажку.

-Коньяк! Тот самый "Двин", который выделяется среди прочих вин, как танк среди пехоты. Два по двести.

-Берите в таком случае целую бутылку, - посоветовал бармен. - Не мелочитесь.

-Можно и так. Спасибо за совет. Открывай.

-Что прикажете на закуску?

-Ничего не надо. Рыбаки дымом закусывают.

Они устроились на подоконнике. Налили в стаканы светло-коричневую жидкость, чокнулись, выпили. Закусывали и в самом деле дымом сигарет. Раскраснелись. Повеселели, но не хмелели. Докурив сигареты, налили ещё, опять молча чокнулись, жадно выпили.

И в это время до них донесся голос диктора:

-Внимание! Объявляется посадка на самолет Ан-24, следующий рейсом номер 234 из Батуми в Сухуми.

Суканкасам жаль оставлять недопитый коньяк. Торопливо осушили бутылку и, вытерев рукавами губы, покинули кафе.

Невдалеке от железной ограды, отделяющей аэровокзал от летного поля, стоял приземистый бело-голубой Ан-24. По его небольшому трапу поднимались пассажиры. Первые-Суканкасы. В дверях стояла Таня и приветливо улыбалась. Всем. Не исключая и Суканкасов. Ей это было трудно, но она не выдала себя.

Красавчик вплотную подошел к ней и, дыша винными парами, приложил левую руку к виску.

-Вот и мы. Еще раз здравствуйте. Отгулялись на курорте. Возвращаемся на работу. Повезло нам: и сюда с вами и отсюда с вами! Помните, мы третьего дня летели вместе?

Он рассчитывал на ответную улыбку-редко кто из девушек не отвечал ему взаимностью. Эта не ответила.

-Проходите, не задерживайте других. Имейте в виду, товарищи, места в нашем самолете не нумерованы. Кроме первых двух кресел справа. Они забронированы. Рассаживайтесь, пожалуйста, где кому нравится. Проходите побыстрее, не задерживайтесь!

Суканкасы исчезли в салоне.

Растопырив руки, оберегая оружие, спрятанное под плащами, они пробивались вперед.

Стюардесса со своего места, от двери, следила за ними взглядом.

Отец и сын уселись на первые справа кресла, втихомолку, украдкой поправили под плащами оружие, вытерли потные лица.

Салон быстро заполнялся пассажирами. Таня пропускала мимо себя людей и время от времени встревоженно поглядывала на первые два с правого борта кресла.

Посадка приближалась к концу. Через пять минут надо задраивать дверь, а капитана Ермакова все ещё нет.

По трапу поднялись два последних, может быть, пассажира: красивая молодая женщина в черном строгом костюме с мужской прической и дивное создание лет четырех-пяти в красной шерстяной курточке, в красных рейтузах, в красных башмачках, с красной лентой в черных волосах, румяное и черноглазое.

Вот такой девчушкой в своё время, наверное, была и Таня. Тогда скорее всего и назвали её Тюльпаном.

Мать остановилась перед стюардессой.

-Скажите, а я не могу сесть с ребенком впереди? Лолита плохо себя чувствует, сидя в хвосте самолета.

-Можно, если вам уступят место. Только это заблуждение, гражданка, что первые места особые. В нашем самолете все кресла одинаковые. Проходите, проходите, пожалуйста!...

-Ну раз так, мы сядем сзади. Слыхала, Лолита? В этом самолете все места хорошие.

-Постойте! Я попытаюсь посадить вас впереди.

Таня оставила свой пост у входной двери и направилась в голову самолета. По дороге она нечаянно толкнула громадного, тучного, килограммов на двести, мужчину, наполовину загородившего проход между креслами.

-Простите, пожалуйста.

Толстяк добродушно отмахнулся.

-Напрасно извиняетесь, девушка. Это я должен у вас прощения просить за то, что бессовестно распух и что такой неповоротливый, всегда и везде всем мешаю.

Таня вежливо выслушала самокритику пассажира, улыбнулась и пошла дальше. Подойдя к первым креслам правого ряда, строго объявила:

-Товарищи пассажиры, это бронированные места.

-Да, нам это известно, - важно ответил Суканкас-старший. - У нас была броня.

-Предъявите билеты.

-Пожалуйста, милости просим.

Она внимательно прочитала вписанные в билеты фамилии пассажиров. Андреев! И еще раз Андреев. Не то! Обознался капитан Ермаков.

-Всё правильно,-сказала она. - А может быть, все-таки вы уступите свои места матери с ребенком?

Суканкасы растерялись, они почти в панике. И такого препятствия они не предусмотрели. Первым овладел собой старший налетчик.

-Что вы! Нет и нет! Мы чувствуем себя в самолете хуже всякого ребенка. Тошнит. Все нутро выворачивается. Только впереди находим спасение.

Таня пожала плечами, вернулась к трапу.

Человек в больших роговых очках, увешанный кинокамерой и фотоаппаратом, очевидно путешествующий корреспондент какой-то газеты или журнала, с нескрываемым презрением посмотрел на "бронированных" пассажиров. Потом, сняв очки, близоруко щурясь, резко сказал:

-Я бы на вашем месте, граждане, уступил свои особые места матери с ребенком, проявил элементарную сознательность.

Суканкасы никак не реагировали на его слова. Делали вид, что ничего не слышали. Глаза у обоих были закрыты.

Корреспондент расстегнул футляр фотоаппарата, навёл объектив на фокус, включил свет, щелкнул затвором.

Отец и сын вздрогнули, открыли глаза. Испуганы. Готовы были схватиться за оружие.

Фотокорреспондент язвительно ухмыльнулся.

-Всё, мужички! Ваши бронированные физиономии запечатлены на позор потомству. Уникальный снимок. Пошлю в "Крокодил" со своими комментариями.

Суканкасы успокоились. Ничего, оказывается, страшного не произошло. Снова закрыли глаза.

Человек с фотоаппаратом не унимался. Бывают же такие въедливые!

-Русского языка не понимаете? Иностранцев из себя корчите?

Прелестная Лолита и её мама нашли себе место в заднем ряду. Девочка сидела у матери на коленях и канючила.

-Перестань, Лолита! Я кому сказала? Нам и здесь хорошо. Уймись!

-А я плачу вовсе не потому. Жалко расставаться со Славиком. Я его люблю. Очень, очень люблю.

-Вот тебе и на! - засмеялась молодая мать. - Вспомнила!

Юные молодожены, сидящие перед ней, живущие только своей любовью, на время забыли о себе. Обернулись, ласково посмотрели на Лолиту. И так было ясно, о чем они подумали: "У нас тоже будет вот такая же очаровательная дочурка".

Пилоты включили моторы. Разогревали. Трап Ан-24 опустел. Пассажиры уселись на свои места. Не было только капитана Ермакова. Таня стояла в дверях и, не теряя надежды, поглядывала в сторону аэровокзала. Не опоздает Вано. Не должен.

-Что, утряслись? - спросил начальник пассажирской службы. - Можно отчаливать?

-Минуточку, товарищ Бакрадзе.

-В чём дело? Кого ты ждешь?

-Один пассажир помчался в город по срочному делу... Вот и он, слава богу, не опоздал!

Запыхавшись, по трапу взбежал Ермаков.

-Не нашел. Улизнул, собака!

-Он здесь, - шепнула Таня. - Летит с нами в Сухуми.

-Что ты говоришь? Вот удача!

-Но вы ошиблись, Вано. Его фамилия Андреев!

-В Сухуми разберемся, он это или не он. - Нежно взглянул на девушку. - Забудем о нём до посадки. Я рад, что успел. Было бы ужасно, если бы ты улетела, а я остался. Стоял бы, задрав голову, смотрел в небо и плакал.

-Вано, не надо!... Проходите, пожалуйста. Не задерживайте отлет самолета.

Ермаков вошел в салон. Сел на свободное место, рядом с молодой матерью и её нарядной, всё еще хнычущей Лолитой.

-О, какие у меня славные соседи! Здравствуй, девочка. Как тебя зовут?

Лолита сразу перестала плакать, с любопытством посмотрела на чужого, но, кажется, симпатичного дядю. Ей хотелось поговорить с ним, но она не знала, как и с чего начать.

-Ты что, не понимаешь русского? Пожалуйста, могу перейти на грузинский... Гоморджоба. Грузинского тоже не понимаешь? Ладно. Переключимся на армянский. На горе Арарат растет крупный сладкий виноград. Гм! И армянского не понимаешь? Ясно! Ты турчанка. Поговорим по-турецки. Как тебя зовут?

-Я не турчанка. Я аджарка. Меня зовут Лолита.

-Лолита? Странное имя для аджарки. Ты, наверное, испанка?

-Нет, аджарка. Спросите у мамы.

Вано перевёл взгляд на мать.

-Мою маму зовут Дина Александровна. Она тоже аджарка. И папа аджарец.

-Верю, верю! Итак, Лолита и Дина Александровна. Очень рад. А я Вано Иванович Ермаков. Не грузин, но говорю по-грузински. Прошу любить и жаловать всю дорогу, до самого Сухуми. Целых двадцать пять минут.



В этом месте, друзья, я вынужден вторгнуться в повествование. И не только как автор, имеющий святые права на так называемые лирические отступления, но и как человек, невольно включенный в сюжет этой повести.

Сентябрь и половину октября я жил в Батуми и был гостем пограничников. Собирал материал для новой повести. Кочевал с заставы на заставу. Ходил по горным дозорным тропам. Слушал рассказы пограничников о том, как они пресекают попытки лазутчиков нарушить государственный рубеж, как тревожные группы несутся по следу нарушителей, вторгшихся к нам оттуда; я жил тем, чем повседневно жила граница, был счастлив.

В тот день, утром пятнадцатого октября, я тоже был на городском батумском пляже. Купался. Плавал. Валялся на гальке. Сидел в шезлонге. Так как людей было не очень много, я сразу же обратил внимание на милую и стройную, с необыкновенно густыми и мягкими русыми волосами молоденькую бортпроводницу и её выдубленного до черноты симпатичного спутника. Все время, пока они были на пляже, я поглядывал на них и гадал, о чем это они неустанно разговаривают то оживленно, весело, то чрезмерно серьёзно.

Видал я поодаль, на пустынном конце пляжа, две фигуры в темном, лежащие на камнях, и, помню, очень удивился им. Что за странные люди? Такое теплое море, такое жаркое солнце, а они не купаются и даже верхней одежды не снимают.

Пришел я сюда, на берег, часов в восемь утра по московскому времени, чтобы распрощаться с Черным морем до лета будущего года. Сегодня, в двенадцать тридцать, на перекладных, самолетом Ан-24, рейсом 234, улетаю в Москву, с пересадкой в Сухуми. Мой приятель обещал мне доставить билет в гостиницу точно в одиннадцать.

Без пяти минут одиннадцать я оделся, последний раз взглянул на море и пошел к себе в гостиницу. Она рядом, за парком, на бульваре. Без двух минут одиннадцать я с удивлением обнаружил, что моего приятеля-пограничника нет в холле. Не было его и наверху, в моём номере. Пограничники обычно не опаздывают и крепко держат данное слово. Я подождал минут десять и позвонил в штаб части. Телефон не ответил. Тогда я переключился на дежурного, назвал себя, попросил разыскать товарища Сихарулидзе и пригласить к телефону. Мне ответили, что названный товарищ срочно, по тревоге, выехал ночью на Н-скую горную заставу.

-А билет он успел заказать для меня?

-Билет? Не знаю. Сомневаюсь. Вчера ему было не до того.

Всё ясно. Я остался на мели. Сегодня, кажется, не улечу. Худо. Я должен быть вечером в Москве, меня ждут. Надо попытаться самому достать билет. Времени у меня в обрез.

Кое-как, на скорую руку позавтракав и расплатившись с гостиницей, я схватил чемодан, выскочил на бульвар в надежде поймать такси. Напрасно прождал минут двадцать пять. Побежал на улицу Ленина, сел в автобус и примерно через полчаса был в аэропорту. В первом часу протолкался к кассе. Парень в синем плаще стоял передо мною с деньгами в руках и ждал билет, который ему выписывалакассирша.

-Второй пассажир кто? Фамилия? - не поднимая головы, спросила кассирша.

-Второй тоже Андреев, - вполголоса сказал парень.

Я не мог удержаться, спросил:

-Куда вы покупаете билеты, молодой человек?

Парень в синем плаще с золотистым пушком на верхней губе, который еще ни разу не касалась бритва, почему-то враждебно покосился на меня и не ответил на ясный вопрос. В другое время я оставил бы его в покое, но сейчас мне не терпелось узнать, есть или нет билеты в Москву, и потому, пренебрегая самолюбием и тактом, я спросил еще раз:

-Не в Москву, случаем, покупаете билеты?

-Да, в Москву, - буркнул парень.

У меня отлегло от сердца. Всё-таки попаду сегодня домой, не подведу ни себя, ни друзей.

Когда красивый, но неприветливый парень отошел от кассы, я достал 30 рублей, положил их на стойку и сладчайшим голосом, способным, как мне казалось, растрогать даже нерушимый гранит, попросил кассиршу:

-Пожалуйста, один билет до Москвы, с пересадкой в Сухуми.

Кассирша с недобрым удивлением посмотрела на меня.

-Поздно вспомнили, граджанин, что вам надо улетать. На рейс номер 234 все билеты проданы.

Я, как утопающий, хватаюсь за соломинку.

-И бронированные места тоже?

-Броня оказалась невостребованной. Два билета были пущены в общую продажу за минуту до вашего появления.

И тут опоздал! Всего лишь на одну минуту. Досадно! Если бы я не ждал такси, сразу поехал на аэродром, я бы успел. Что же теперь делать? Возвращаться в гостиницу? Лететь в Москву через Тбилиси или Ереван? Подождать у кассы час-полтора: может быть, кто-нибудь в последний момент откажется от билета? Нет, не стану больше надеяться ни на приятелей, ни на чудо. Надо покупать билет на любой самолет, способный доставить меня в Москву завтра, послезавтра, через два или три дня.

На моё счастье, оказалось одно-единственное место в московском самолете Ил-18, улетающем завтра, 16 октября. Я уплатил деньги, аккуратно сложил драгоценную бумажку, опустил её в самый надежный карман. Вот теперь могу быть уверенным, что непременно улечу.

Все, дело сделано. Можно покинуть аэропорт. Но я почему-то остался. Какая-то неведомая сила удержала меня здесь. День был жаркий, душный. Я зашел в кафе, попросил бутылку минеральной. Пил холодную воду стоя, так как все столики были заняты. Рядом со мной, у окна, притулились два человека в синих плащах и торопливо, молча стаканами глушили коньяк. Один из этих мужиков, кудрявый, самодовольный наглый красавчик, малость охмелевший, был тем самым парнем, который выхватил у меня буквально из-под носа два билета на рейс №234. И у меня к нему, к этому безымянному, неизвестного роду и племени парню, вдруг возникло острое чувство неприязни, будто он и на самом деле был виноват в том, что я задержался в Батуми на целые сутки. Я усмехнулся, мысленно пожурил себя и постарался больше не смотреть на мужиков в синих плащах.

Допивая боржоми, я услышал, как диктор приглашал на посадку пассажиров рейса №234. Того самого, которым я мог улететь и не улетел по своей собственной оплошности. Я вышел из кафе и направился к железной низкой ограде. Поверх неё хорошо было видно все летное поле и Ан-24 с приставленным к нему трапом. Я стоял и смотрел, как идет посадка пассажиров. Ничего особенно интересного не увидел, но не уходил. Стоял и смотрел, пока все пассажиры не вошли. Из сорока с лишним человек запомнились только мужчины в синих плащах, какой-то тучный, килограммов на двести, дядя в тирольской шляпе без пера и прелестная девочка в красном. Да еще тот молодой, сильно загорелый человек, который утром был на пляже с девушкой. Он почему-то взбежал по трапу самым последним, за несколько секунд до того, как была задраена дверь. А его спутницу, бортпроводницу Ан-24, просто невозможно было не запомнить. Такие, как она, запоминаются в любой толчее. Увидев её один раз, не забудешь всю жизнь.

Она взмахнула рукой и сказала аэродромным служащим:

-Ну, а теперь все сорок пять человек на месте. Убирайте трап! Будьте здоровы! До завтра!

Бортпроводница исчезла. Входная дверь задраена. Трап убран. Смотреть не на что, а я все смотрел и смотрел. Чего-то ждал. На что-то надеялся. Кому-то в чем-то завидовал. О чем-то печалился.

Так, именно так всё и было, как я написал о себе.

Вот почему то, что случилось с самолетом Ан-24, его экипажем, с пассажирами, я принял так близко к сердцу. И на меня нападали Суканкасы. И в меня стреляли. И мою кровь пролили. Я причастен душой и сердцем ко всему, что случилось с Ан-24 и его пассажирами.



Ан-24 медленно вырулил на взлетную полосу. Вдали сияло море. Часы на башне аэровокзала показывали двенадцать двадцать пять по московскому времени.

Тане осталось жить не более десяти минут.

Она стояла в дверях под светящейся надписью: "Не курить" - и некоторое время молча добрыми м приветливыми глазами смотрела на пассажиров.

Косые и толстые, как пшеничный сноп, лучи полуденного солнца били в иллюминаторы левого борта. Ковровая дорожка, казалось, была залита жидким золотом. Тепло. Светло. Шумно. Весело. Пассажиры местной линии, в отличие от тех, кто летит на дальние расстояния, чувствовали себя в Ан-24 как в электричке или автобусе. Сумки с яблоками, грушами, виноградом, хурмой, каштанами лежали на коленях, чемоданчики и пакеты под руками, пальто и плащи не сняты. Незачем основательно располагаться, так как рейс будет непродолжительным.

Таня набрала в грудь побольше воздуху и привычно, на одном дыхании объявила:

-Добрый день, товарищи пассажиры! Командир и экипаж приветствуют вас на борту Ан-24 и желают вам счастливого полета. Мы полетим на высоте 900-1000 метров. Продолжительность полета - 25 минут. Пристегните, пожалуйста, ремни. Не поднимайтесь до тех пор, пока вас не пригласят на выход. Со всеми просьбами обращаться ко мне. Повторяю: пристегните, пожалуйста, ремни!

Тучный человек в тирольской шляпе умоляющим жестом подозвал к себе стюардессу, доверительно шепнул:

-Кулечек бы мне, девушка.

-Что?

-Бумажный пакетик... Извините великодушно. Не воспринимаю крылатой техники. Противопоказана. Вынужден летать в силу необходимости.

-Вы не тревожьтесь, гражданин. Долетим хорошо.

Суровая старушка в старинном национальном платье, сидевшая рядом с тучным человеком, не выдержала, презрительно фыркнула:

-Тоже мне мужчина! - Достала из сумки целлофановый мешочек, бросила соседу: - Вот вам пакетик. Непромокаемый.

Таня, невозмутимо улыбаясь, отошла от толстяка. Взяла в багажном отсеке поднос с конфетами и начала свой традиционный, послевзлетный, обход пассажиров.

Человек в роговых очках, по виду корреспондент, машинально брал леденцы, один, другой, третий, а сам не сводил глаз с бортпроводницы.

-Ужасно милое лицо! Великая находка! Скажите, пожалуйста, можно вас увековечить на пленку моего аппарата?

-А зачем? С какой стати?

-Кто знает, может, попадете на обложку "Огонька" или "Смены". - И он молниеносно снимает смеющуюся стюардессу.

Пять минут, всего пять минут осталось ей жить.



Таня подошла с подносом к белокурой женщине, сидевшей рядом с корреспондентом. Пассажирка со страдальческим выражением лица брала конфету левой рукой, а правой пыталась снять с распухших ног узкие, на высоких каблуках, новенькие туфли. Когда ей наконец удалось освободиться от тесной обуви, по её лицу разлилось сладчайшее блаженство. Плохо быть простым, рядовым человеком. То ли дело - королева! У неё в числе прочих придворных служителей есть камеристка для особых поручений: разнашивать обувь, сделанную придворным башмачником. Разнашивала до тех пор, пока она на становилась мягкой, совершенно безопасной для вельможных ножек.

Бортпроводница перешла на правую сторону и молча предложила конфеты пассажирам...Андреевым, как она полагала.

Суканкасы переглянулись, отрицательно помотали головой. Ни тот ни другой не взглянули на стюардессу. Рано? Боялись потерять запал?

Таня не спешила уйти. Смотрела на глухо застегнутые плащи пассажиров и говорила:

-У нас жарко. Разденьтесь. Я унесу одежду на вешалку.

Ей ответил старший налетчик:

-Спасибо. Мы так и сделаем. Но не сейчас. Мы потом разденемся и позовём вас.

Таня пошла дальше. Во втором ряду справа сидели два солдата-отпускника с черными погонами связистов. Один успел крепко задремать. Другой бодрствовал. Он, смущаясь, сгреб с подноса целую горсть конфет.

Таня поощрительно улыбнулась ему: все, мол, хорошо, не стыдись, парень!

Делая своё привычное дело, она время от времени бросала взгляды в хвост самолета, туда, где сидел Ермаков. И он не сводил с неё грустных глаз. Тихо шевелил губами, шептал - для самого себя:

-Будь счастлива! Всегда! Везде! До глубокой старости. До последней своей минуты.

Ан-24 стремительно помчался по сухому, шершавому бетону взлетной полосы, отделился от земли и круто взмыл над морем. Стал виден могучий и мутный горный Чорох. Глубоко в море вторгся, но не желает растворяться в нём. Живёт особо. Коричневато-жёлтый остров в синем море. И с высоты это особенно хорошо видно.

Расчудесный осенний день в разгаре. После дождей, ливших днем и ночью в течении целой недели, на безоблачном небе пылало не осеннее, по-июльски жаркое солнце. Чёрное море переливалось перламутром, бирюзой и проглядывалось далеко-далеко, до самого горизонта.

Пролетев немного по прямой, Ан-24 свернул направо, пошел вдоль Батуми, с его резко обозначенными гнездами новых высотных домов. В порту и на рейде-целая эскадра кораблей. На пляже-многолюдно. Горы еще зелёные.

Прошло четыре минуты после взлета Ан-24. Мир для Тани был полон солнца. Она все еще не покинула пассажирского салона. Её внимание привлёк пассажир, пожалуй, самый весёлый. Молодой. В белой нейлоновой рубашке. Кудрявоголовый. С огненными глазами. Порядочно выпивший. Увидев перед собой стюардессу, он всплеснул ладонями, восторженно заорал:

-Вай-вай-вай! Девушка предлагает мужчине конфеты! Позор для рыцарской Грузии. Не по-зво-лю! Я буду угощать вас, девушка! - и, достав из портфеля огромную коробку шоколадных конфет, протянул бортпроводнице. - Вот, берите, пожалуйста!

-Что вы, что вы! Спасибо.

Таня замахала руками, убежала к себе. "К себе" - это значит в багажное отделение. Там она ухитрилась выгородить уголок для стюардессы.

Пассажир с огненными глазами, в белой рубашке, с восхищением посмотрел ей вслед. Сказал всем и никому в отдельности:

-Гордая девушка. Умная девушка. Правильная девушка. От незнакомого мужчины нельзя принять даже бескорыстную улыбку. Я знал, что она откажется. Ничем не рисковал. Эта коробка предназначается другой. Моей сестрёнке. Она сегодня замуж выходит. Весь Сухуми будет гулять в её доме. Настоящего джигита подхватила. Бочонок вина выпивал мой будущий зять-и не пьянел.

Пассажиры смеялись. Смеялся и рассказчик.

На самолёт надвигался Зелёный мыс, Чаква, Кобулети.

Таня подошла к молодоженам, но те не замечали её. Ермаков поднялся, взял стюардессу за локоть.

-Мимо, Таня, мимо! У влюбленных своих сладостей хватает. А вот нам с Лолитой и её мамой горько.

Послышался звонок, мелодичный и нежный. Палач вызывал свою жертву, им же приговоренную к смертной казни. В одном случае, только в одном готов её помиловать: если она передаст в руки пилотов его письмо-ультиматум, в котором под угрозой взрыва Ан-24 он требует лететь не в Сухуми, а в Турцию. Откажется девочка выполнить его волю-получит пулю в голову или прямо в сердце, смотря по обстоятельствам.

Таня обернулась и увидела над первыми справа по борту креслами зеленый огонек сигнальной лампочки. Оставила поднос с конфетами в заднем багажном отсеке и пошла на вызов.

-Я вас слушаю!

Она стояла вполоборота к своим палачам. Левое плечо слегка прислонено к закрытой двери переднего багажного отсека. На её лицо медленно наползала тревога. Ей стало не по себе от того, как на неё смотрели двое мужчин - отец и сын.

-Зачем вызывали? Хотите раздеться? - спрашивала нормально, деловито, а сама отчаянно искала взгляд Ермакова.

Он тоже встревожился. Отстегнул ремни. Приподнялся, готовый броситься на помощь Тане.

Суканкас-старший достал из кармана заклеенный, с красно-синей мережкой, конверт, всунул его в руки бортпроводнице.

-Что это? Зачем? - спросила Таня.

-Пилотам. От нас. Благодарственное письмо. Передай поскорее, пусть порадуются.

-Хорошо, я передам, когда приземлимся.

-Нет, сейчас передай.

Гениальная мысль или великое предчувствие осенило Таню. Она сказала:

-Я не имею права входить в кабину пилотов. Дверь заперта.

Это было неправдой. Её бы впустили, если бы она захотела войти.

-Постучи! Тебе откроют... Посмотри сюда, девочка! - Багровощекий вонючий мужик распахнул полы синего плаща, и Таня увидела в его руках гранату и пи столет. - Если хочешь остаться живой и невредимой, передай письмо.

-Это он, он! - во весь голос закричала Таня в сторону Ермакова.

Стремительно повернулась, ударом кулака распахнула дверь переднего багажного отсека, побежала к пилотской кабине. Бежала и предупреждала:

-Ребята, не открывайте! Нападение!... Бандиты!

Знала, догадывалась, чувствовала, что ей могут выстрелить в спину, и не боялась, не успела испугаться. Некогда было.

На её плечах в багажный отсек ворвался Суканкас-старший. Раздался выстрел. Таня упала у самого порога кабины пилотов. Налетчик еще раз выстрелил. Прицельно. Между лопатками. Добивал убитую.

Таня погибла мгновенно. Ни с кем и ни с чем даже мысленно не успела попрощаться. Две чужеземные пули, выпущенные из кольта, оборвали жизнь в цвету.

Третью, четвёртую, пятую и шестую пули Суканкас-старший хладнокровно, с некоторыми промежутками во времени послал в тонкую металлическую дверь кабины пилотов. Не как-нибудь пулял, не наугад. Тоже расчетливо, прицельно. На выбор. Убойно. Он знал, где и как сидели члены экипажа, скрытые от него перегородкой. Выводил из строя лишних и опасных. Лишними и опасными для него были командир корабля, бортмеханик, штурман. В живых, по его тщательно продуманному плану, должен остаться только второй пилот. Он и приведет самолет куда надо. Впоследствии, выступая по турецкому радио и телевидению, убийца скажет, что целых три месяца готовился к этому нападению.

Три месяца тренировался убивать людей, оттого и не промахнулся 15 октября, оттого и не дрогнула его рука с кольтом, нацеленным в тонкую, хрупкую, беззащитную Таню.

С экрана телевизора, не моргнув глазом, скажет он и о том, что ему и его сыну якобы было оказано вооруженное сопротивление со стороны экипажа самолета и потому, дескать, они вынуждены были стрелять. Те, кто брал у него интервью, сделали вид, что поверили его сказкам. А обыкновенные телезрители, люди со здравым смыслом, не лишенные совести, не ослепленные политическим расчетом, не торгующие человеческими жизнями, полагаю, с отвращением и ненавистью смотрели на кривляющегося пирата, попавшего прямо с угнанного корабля на телевизионный бал. Им было яснее ясного, что перед ними выступал не "политический беженец", а бандит, убийца, еще не смывший со своих лап праведную кровь ни в чем не повинных людей. Им было ясно и то, что такого типа нельзя было и на пушечный выстрел подпускать к телестудии. Его место - в тюрьме, на виселице.

Чего только не показывают на телевизионных экранах "свободного" мира! Вспомните хотя бы передачу из тюрьмы техасского города Далласа. На глазах у десятков полицейских и детективов, на глазах у миллионов телезрителей содержатель притона "Карусель" Джек Руби убил предполагаемого убийцу президента Кеннеди, закованного в наручники Ли Харви Освальда. Получился спектакль самого высшего гангстерского пошиба. Без актеров. Без репетиции. Но, разумеется, с заранее написанным сценарием и дирижируемым из-за кулис невидимым безымянным постановщиком.

Подавайте на экраны убийство, убийство, убийство и еще тысячу раз убийство! Оно без всяких ограничений отражается на экранах телевидения "свободного" мира. Только оно, убийство, способно пощекотать нервы сильных мира сего и их паствы. Убийство в Мемфисе. Убийство в Далласе. Убийство в Лос-Анджелесе. Повседневные, повсечасные, ежеминутные, ежесекундные, в течение многих лет убийства во Вьетнаме. Убийства в Иерусалиме, на западном берегу Иордана, в Газе, на берегах Суэцкого канала. Убийства в Лаосе. Ночные и дневные убийства в Центральном парке, в сердце Нью-Йорка. Убийство знаменитой киноактрисы Шарон Тейт и всех её друзей, бывших в её доме. Убийства студентов, протестующих против американских убийств во Вьетнаме. Убийства американских негров, осмелившихся добиваться равенства и хлеба...



Нападение пиратов произошло стремительно, в считанные секунды. Выстрелы были заглушены или приглушены сильно ревущими моторами. Кажется, никто из пассажиров, кроме капитана Ермакова и корреспондента с фотоаппаратом, не понял, какая беда обрушилась на Ан-24.

Ермаков, преодолевая головокружительную качку самолета, побежал вперед по неширокому проходу между креслами. В середине салона он вынужден был остановиться. Дорогу ему намертво преградил тучный человек в тирольской шляпе.

-Вы куда? К пилотам? Жаловаться на сумасшедшую болтанку? Правильно! И от меня передайте: это...это черт знает что за полет. Сапоги всмятку.

-Пустите!...

-Во времена Уточкина удобнее было летать, чем теперь. Так и скажите им...ломовикам.

-Пусти, иначе я разобью тебе морду! - заорал Ермаков.

-Что с вами? Разве я вас держал? Проходите.

Ермаков побежал дальше.

Не добежал. Не успел.

На пороге багажного отсека стоял Суканкас-младший, красноглазый, мохнатый и бледный, как сама смерть. Зубы ощерены. В одной руке он держал черный ружейный обрез, в другой - гранату-лимонку. Нижняя губа отвисла, верхняя дрожала, и на ней сквозь золотистый пушок сверкали капельки пота. Вано успел заметить, что на молодом бандите были грубые черные ботинки, синий расстегнутый плащ, синие штаны и поношенная куртку. А на шее, на длинном ремешке, висел большой бинокль.

Дуло обреза было направлено в грудь Ермакова. Глядя ему прямо в глаза, одному ему, Суканкас-младший низким, охрипшим от волнения голосом скомандовал:

-Эй ты, не подходи! Убью наповал, если сделаешь хотя бы один шаг!

Ермаков замер. Стоял и размышлял: что делать?

Из мужчин-пассажиров ближе всех к бандиту был корреспондент в роговых очках. Он сидел во втором левом ряду, позади женщины, сбросившей тесные туфли. Он очень внимательно, очень серьёзно выслушал речь парня в синем плаще с гранатой и "пушкой", все моментально понял и, вместо того чтобы испугаться, подготовил к бою свое оружие-киноаппарат. Действовал он стремительно и профессионально.

Вспышка блица и жужжание кинокамеры ошеломили молодого налетчика. Он отпрянул назад, бесприцельно, наугад пальнул из обреза и захлопнул за собой дверь багажного отсека. Едкий пороховой дым, многослойный и белый, заклубился вверх и тоненькой струйкой вытекал в потолочную круглую пробоину. Засвистел ветер. Посвежело.

Вот в это мгновение Ермаков снова ринулся вперёд. Метра три оставалось до цели, и тут он опять встретил препятствие. Белокурая босоногая женщина, сидящая впереди слева, вскочила со своего места с паническим криком, состоящим из одного душераздирающего звука-вопля "Ой-ой-ой!", сбила Ермакова с ног и устремилась в хвост самолета. Там не стреляли. Там не клубился белый пороховой дым.

Даже и теперь еще некоторым пассажирам было непонятно, что произошло.

Старушка в национальном платье, отделанном серебром, недоуменно спрашивала у своего тучного соседа:

-Что за грохот? Откуда дым? Куда побежала эта босоногая мадам? Почему люди кричат?

Человек в тирольской шляпе принял суматоху на собственный счет, усмехнулся, сказал:

-Я виноват, уважаемая! Везде и всегда, всем и каждому, - как бельмо на глазу мои двести килограммов. Извините!

Женщина с золотым зубом, беспечно грызущая огромное яблоко, авторитетно пояснила старушке:

-Кино снимается. Безобразие! Должны были предупредить пассажиров. Напугали нервных холостыми выстрелами. Надо коллективно пожаловаться в Аэрофлот.

Пороховой дым рассеялся. Свирепо свистел ураганный ветер в пробоине.

Ермаков поднялся, подбежал к дверям багажного отсека и нажал плечом. Не поддалась. Он заколотил по металлу кулаками.

В ответ раздались новые выстрелы. Звон стекла. Дым. Пуля-жакан просверлила дыру в том месте, где недавно светилась надпись: "Не курить". Еще одно сквозное отверстие зияло в правом верхнем углу перегородки. Сыпались раскрошенные кусочки дерева.

Выстрел.

Еще выстрел.

Теперь и старушка в национальном платье, и тучный человек поняли, какая беда нагрянула на Ан-24.

-Нападение!... Бандиты!... Спокойствие, товарищи! Возьмите себя в руки! Тихо!

До сих пор человек в тирольской шляпе разговаривал добродушно, едва внятно, расслабленным, очень тоненьким мальчишечьим голоском. Теперь же он гремел повелительным басом командира, ведущего своих бойцов на штурм укреплённой высоты. Его широкое мясистое лицо покраснело, дышало гневом, твёрдой решимостью, ясным знанием, что, где и кому надлежало делать.

-Всем оставаться на своих местах. Эй ты, босоногая крикунья, уймись! А вы, молодой человек, не лезьте на рожон. Кому я сказал? Вам, вам, дураку!

Легко неся свои двести килограммов, он подбежал к Ермакову, навалился на него, схватил в охапку и оттащил от двери багажного отсека. Бросил в первое кресло, затряс его плечи.

-Не безумствуй, приятель! Здесь ты не один. Подумай о пассажирах.

Женщина с золотым зубом машинально продолжала грызть яблоко. Недоумённо оглядывалась. И вдруг до неё дошло.

-Нападение?... Бандиты?... Вот тебе и кино! Мама родная! Среди бела дня! Между небом и морем! Напасть-то какая! Куда же мы? Как же мы? Я ж не умею плавать. И воды боюсь. Сыночки, братики, не дайте потонуть.

Последние её слова адресованы солдатам-связистам, сидящим позади неё. Они её не слышали и не видели. Один сладко спал. Видно, здорово намаялся парень перед отпуском. Другой, чуть приподнявшись в своём кресле, вытянул голову, напряженно смотрел вперед. Ему было любопытно. Хотелось быть там, впереди, где стреляли, но не успел отстегнуть ремень.

Молодожены мимо себя пропустили всю бурю: и выстрелы, и крики, и пороховой дым-все, все! Прижимались друг к другу и ворковали.

Лолита плакала навзрыд.

-Мама! Я боюсь! Боюсь, мамочка! Спрячь! Пожалуйста, мамочка, спрячь!

Мать держала её в объятиях, готовая погибнуть, но не расстаться с дочерью.

Смуглая, с пронзительными черными добрыми глазами женщина в мохеровом шарфе на плечах, врач Ангелина Ефимовна Славина, загорелая, полная сил, которых она набралась в одном из черноморских санаториев, не хотела верить тому, что слышала, видела. Недоумение вытеснило все иные чувства и мысли. В её сознании не укладывался какой-то налёт, какие-то бандиты, какие-то выстрелы. Невероятно! Она была за тридевять земель от всего этого.

После того как пассажиры вернулись в Батуми, я потратил уйму времени на то, чтобы верно записать, в каком состоянии находились люди в первые минуты нападения. Много достоверного услышал, но боюсь, что далеко не всё.

Слушая рассказы потерпевших-один, другой, третий...десятый...двадцатый...тридцатый, - я всё время мысленно пытал себя, а как бы я, попав в беду, вёл себя. Бил бы кулаком в запертую дверь? Спал бы, как солдат с погонами связиста, или недоумевал, как врач Славина? Безумствовал бы под огненным дулом бандитского обреза? Или был бы благоразумным, как человек в тирольской шляпе?

И теперь ещё, создавая эту повесть, я пытаю себя и пытаю. Ответа пока нет. Всё должно проясниться, когда допишу последнюю страницу. Я всегда, начиная с первой своей книги, осмысливал жизнь вместе со своими героями. Сообща открывал мир. Рос вместе с ними. Любил то же, что и они. Закалялся в одной купели. Становился человеком. Так будет, надеюсь, и теперь.



Ан-24 летел и летел вдоль родного берега. Все еще родного. На дюралевом полу, лицом вниз, теряя живое тепло, лежала Таня.

Джемал Петриашвили, командир корабля, с простреленным позвоночником, сидел в своём кресле и не отрывал холодеющих рук от штурвала.

Бортмеханик Саша Филиппов потерял сознание и истекал кровью.

Штурман Вартан Бабаянц держался обеими руками за живот, в котором, как ему казалось, бушевал огонь.

Молодой налетчик стоял спиной к пилотской кабине и перезаряжал свою "пушку". Гранату со вставленным запалом он держал в зубах.

Суканкас-старший топтался на безжизненных ногах убитой им стюардессы и рукояткой кольта молотил по тонкой железной двери и кричал:

-Открывайте! Иначе всех перестреляю! Всех до единого!

Молчание. Тишина. Гудели моторы.

Суканкас-старший заглянул в смотровое окошечко, вделанное в дверь, и увидел сгорбленную спину первого пилота, командира корабля. Разбив окно, он неприцельно стал стрелять. Раз, другой, третий. Вставил в пистолет новую обойму.

Самолет проваливался в воздушные ямы. Падал на одно крыло, на другое. Взмывал. И опять падал. Суканкас-старший крепко держался на ногах. Кричал:

-Предусмотрел я эти фокусы! Не помогут. Открывай!

Молчание. Тишина.

И тогда он просунул в разбитое окошечко свою длинную руку, нащупал фиксатор дверного замка и поднял его. Сопротивления не последовало. Некому сопротивляться. Всё. Вход в пилотскую кабину свободен. Но мёртвое тело стюардессы не позволяло ему открыть дверь. Таня и бездыханная преграждала ему дорогу. Он с руганью набросился на неё, схватил за ноги, оттащил в сторону и ворвался к беззащитным пилотам.

Штурвал уже выпал из рук Джемала Петриашвили. Голова плохо держалась на плечах.

Управлял самолетом второй пилот Заур Гогуа. Пуля убийцы расчетливо пощадила его.

Суканкас-старший сорвал с головы Джемала радионаушники с микрофоном, прижал к его простреленной спине дуло кольта, тряхнул зелёной гранатой.

-Взорву, если не повернёшь в Турцию! Слыхал? Одна минута на размышление!

Командир с каждым мгновением терял силы, всё больше и больше слабел - вот-вот свалится с кресла. Держался он только немыслимым напряжением воли и страхом за жизнь пассажиров.

Медленно повернул тяжелую, непокорную голову в сторону второго пилота, глазами, полными отчаянной тоски, вопрошал: друг, что будем делать? Второй пилот понял его. Но и ему трудно принять решение. Если бы только решалась твоя личная судьба: жить тебе или погибнуть? Сорок пять человек вверили свои жизни пилотам.

-Всё, кончилась твоя минута! - гаркнул Суканкас. - Если сейчас же не повернёшь - взрываю!

Заур зажмурился, слегка кивнул.

Джемал ответил ему таким же кивком.

Самолет круто изменил курс. Город Кобулетти, сады, чайные плантации и горы исчезли с горизонта. Впереди - море, только море. Надрывались форсированной работой моторы. Самолет швыряло вверх, вниз, вправо, влево. Крутой наклон на одно крыло, потом на другое. Море светилось во всех иллюминаторах и летело навстречу. Катастрофа казалась неминуемой.

Заур пытался закружить пиратов и посадить Ан-24 на одном из запасных прибрежных аэродромов. Бандит разгадал его маневр.

-Эй, ты, не балуй! Если повернёшь машину к берегу, взорву гранату! Себя я ничуть не жалею! Лучше сдохнуть, чем жить с вами! Слышишь, Сулико, или как там тебя?

Самолет приближался к Батуми. Он хорошо был виден с наблюдательной вышки аэродрома. Дежурного диспетчера по полетам изумили странные маневры Ан-24. Он запросил по радио:

-Что с вами случилось, Джемал, Заур? Почему повернули назад? Почему кувыркаетесь? Перехожу на приём... Почему молчите? Отвечайте! Джемал! Заур!

Внизу, на летном поле, тоже заметили как-то странно летевший вдоль берега АН-24. Подумали, что терпит аварию, и приняли противопожарные меры.

Вдоль взлетно-пасадочной полосы, завывая сиренами, мчались пожарные машины. Автоцистерны с горючим удирали подальше. Люди готовы были броситься на помощь терпящему бедствие самолету. Ил-18 искал укрытия на дальнем травяном покрове.

Бело-голубой АН-24 показался на траверзе аэродрома, но на посадку не пошел. Пролетел дальше, в запретную пограничную полосу.

-Промазал! - сокрушался один диспетчер.

-Не похоже, - встревоженно говорил другой. - Летит на юг, за границу.

-Не может этого быть! Нечего ему там делать. Вернётся.

-Летит!



Мы видели АН-24, его экипаж и пассажиров с разных точек зрения. Давайте теперь посмотрим на пассажирский самолет ещё с двух позиций: ПВО и пограничников.

Командный пункт зенитчиков. Полковник с артиллерийскими погонами докладывал кому-то по телефону:

-Пассажирский самолёт АН-24 с государственными опознавательными знаками "СССР, номер 46256" входит в нашу зону. Высота - 300, скорость - 450. Какие будут приказания, товарищ генерал?... Я вас понял!...

Положил телефонную трубку, мрачным взглядом проводил пролетевший мимо самолет.



Пограничный пост, врубленный в скалу, висящую над морем. Под железным грибком в маленьком домике со стеклом во всю стену, обращенную к морю, дежурный пограничник докладывал на заставу:

-Товарищ майор, вижу пассажирский самолет. Свой, товарищ майор, свой! Направление полета - государственная граница. Расстояние от берега - пятьдесят - семьдесят метров. Высота - не более ста... Есть, товарищ майор!...

Слышен нарастающий гул моторов. Почти у самой воды, отлично видимый, пролетел АН-24. Его усеченная тень скользила по воде, почти у подножия дозорной вышки, последней пограничной вышки.

-Пролетел, товарищ майор!... Пересекает государственную границу!... Удаляется!... Миновал скалу Три Брата. Скрылся за дальним мысом.



Ермаков с кровоточащим сердцем, сжав кулаки, скрипя зубами, сильный и бессильный, сидел в крайнем кресле слева по борту и смотрел то на продырявленную дверь багажного отсека, то в иллюминатор.

Промелькнуло советское Сарпи, расположенное на склоне горы, утопающее в мандариновых и апельсиновых садах, с белыми и розовыми бетонными многооконными домами, полными солнца. Осталось позади и турецкое Сарпи, тесное, с одним-единственным белым пятном-узкой и круглой башней минарета. Теперь всё. Позади - жизнь в цвету, твоя родная земля, порядок, свет, закон, всё, что ты любишь, чем дышишь, чему верен, что составляет твою сущность. Позади - Родина. Впереди - чужбина, мрак, хаос, бесправие, беззащитность.

Еще один человек припал к иллюминатору - кудрявоголовый, изрядно выпивший там, на земле, батумец в белой нейлоновой рубашке. Вглядывался в жалкие деревушки, в минареты, потом вскочил, с ужасом закричал:

-Вай-вай-вай! Мы уже в Турции. Почему? Зачем?... Эй вы, пилоты! Куда вы меня занесли? Не нужна Турция. Хочу в Сухуми! Я на один день, всего на один день отпросился с работы, чтобы погулять на свадьбе сестренки. Ни к чему мне это заграничное путешествие! Эй, вы, поворачивайте назад!

Тучный пассажир, забыв о том, что подвержен морской болезни, о том, что он всем и всегда мешает, легко и ловко пробежал между креслами и, преодолевая немыслимо тяжелые пируэты полета, внушительно и спокойно сказал своему земляку-батумцу:

-Что несёшь, друг любезный? До сих пор не понял, что самолёт захватили пираты?

-Пираты? В каком веке мы живём? Вай-вай-вай!..

-Не паникуй! Хладнокровие! Не поддадимся! Выстоим!

Белокурая, с босыми ногами, женщина бросается к нему, хватает за плечи, трясёт:

-Не выстоим!... Падаем! Погибаем! А я не успела написать завещание!

Тучный человек обнял её, усадил рядом с женщиной в мохеровом шарфе, попросил:

-Успокойте её, пожалуйста.

-Глубже дышите! - посоветовала Ангелина Ефимовна. - Дышите глубже! Самое лучшее лекарство при таком стрессе. Уверяю вас. Я врач.

Молодожены спустились с небес на землю и увидели, что наступил конец их жизни. Обнимали друг друга еще крепче, чем раньше. Прощались навсегда. Даже и теперь выглядели счастливыми. Прекрасная смерть - в объятиях любимого и любимой.

Человек в очках, верный себе корреспондент, профессионал до мозга костей, привёл в действие кинокамеру. Отчетливо был слышен журчащий звук работающего механизма. Корреспондент снимал молодоженов, еще живых, но уже распрощавшихся с жизнью.

Женщина в черном костюме, Дина Александровна, прижимала к груди Лолиту и, хотя сама была смертельно напугана, пыталась успокоить девочку:

-Сейчас всё кончится, сейчас! Потерпи, миленькая, скоро приземлимся.

Ермаков смотрел в простреленную в нескольких местах перегородку и сам себя мысленно спрашивал: что там произошло? что происходит?..

Ни звука не доносилось оттуда. Мёртвая тишина.

Ермаков вскочил, бросился грудью на дверь багажного отсека. Толстяк в тирольской шляпе снова схватил его, оттащил подальше.

Вано заплакал от отчаяния, от бессилия. Потом поднял кулаки над головой, закричал:

-Не можем мы, не должны вот так сидеть!... Что-то надо делать!... Как-то помочь людям!

-Здесь тоже люди, - рассудительно сказал ему грузный человек. - И мы с вами в ответе за них.

-Лучше погибнуть, чем...

-А ты спросил вот у этой девочки, у Лолиты, у её мамы, вон у той старушки, у молодоженов, что лучше: гибель или?...

Ермаков уже не слушал. Оттолкнул тучного человека и бросился на дверь. Грянул выстрел. К счастью, пуля не задела Ермакова.

-Что там произошло? Что происходит? - лежа на полу, вопрошал он.

Никто ему не ответил. Никто, как и Ермаков, ничего не знал.

-Таня!...Танюша! - вдруг во весь голос, не вставая с пола, закричал Ермаков. - Где ты? Что ты? Потерпи! Мы что-нибудь придумаем...

В своих бесчисленных полетах по тундре и в ледяных горах Севера Ермаков не раз попадал в трудные, и казалось, безвыходные положения. И всегда находил в себе мужество и волю, необходимые для того, чтобы принять быстрое и единственно верное решение: как спасти вертолет, себя и боевых друзей? Он не имел права ошибаться, так как это могло стоить жизни и ему, и товарищам. Вот и теперь...

Он посмотрел на плачущую девочку в красном, на её мать, на суровую старуху в национальном платье и сам себе мысленно приказал : "Тихо! Терпи! Грызи кулаки - и не двигайся".

В багажном отсеке, перед дверью, ведущей в пассажирский салон, навалена гора чемоданов. Никому её не сдвинуть. Баррикада сделана молодым налетчиком. Но и теперь он не чувствовал себя в безопасности. Дуло обреза направлено на дверь, на пассажирский салон и в любой момент может изрыгнуть огонь.

Позади Суканкаса-младшего, на дюралевом полу, в кровавой луже лежала Таня. Лица не видно. Рука подвернута. Синий жакет почернел на спине. "Такая девчонка дуба дала, - подумал молодой. - Сама виновата. Не покорилась нам".

Через раскрытую дверь пилотской кабины он видит командира корабля. Голова на плече. Руки повисли. Волосы и шея в крови. Всюду-кровь, кровь, кровь. На полу, на стенах, на чемоданах, на мундирах экипажа. Неподалёку от убитой, ниже и правее, стонали раненые штурман и бортмеханик, русский и армянин. Вёл самолет аджарец. Над ним с пистолетом, приставленным к спине, навис старик. Какой он старик? Помолодел, искупавшись в свежей человеческой крови.

И не стошнило молодчика с кулацким обрезом в руках при виде крови убитых и раненых - ни в чём не повинных перед ним людей. "Что ж, где бьют наповал, там и кровь льют. Побед без крови, без убитых, без раненых не бывает!" - подбодрил себя Суканкас-младший.

-У меня полный порядок, - сказал Суканкас-старший. - А у тебя как?

Дуло пистолета он не отстранил от спины Заура, лишь слегка повернул к сыну голову.

-И у меня порядок. Утихомирились мои. Трех или четырёх пришлось уложить.

-Пограничника укокошил?

-Не знаю. Стрелял так...поголовно, оптом. Кажется, и ему влепил в лоб. Он был самым настырным.

-Всё, карауль дальше.

Впервые после налета они заговорили друг с другом. Раньше было некогда. Каждый молча, в одиночку выполнял свою часть тщательно подготовленной операции.

Поговорив, оба почувствовали себя легче: отвели душу.

Мимо АН-24 летели турецкие берега. Скалы перемежались ущельями, высокогорная автомобильная дорога-зелеными долинами. Населенные пункты жались один к другому. Мелькали один за другим белые минареты.

Тяжелораненый бортмеханик приподнялся на локте, попытался встать. Суканкас-старший со всего размаха ударил его ногой под рёбра:

-Лежать, черномазый!

Второй пилот Заур, друг Жоры Бабаянца, бортмеханика, закусил губу и застонал, уронил голову на штурвал. Лучше загреметь, чем терпеть такое!

-Эй ты, не дури, если не хочешь заработать пулю в спину! - Убийца схватил штурвал и дулом пистолета приподнял подбородок второго пилота. - Управляй как следует-жить долго будешь!

Прошло тридцать минут после того, как погибла Таня.

Вдали, на берегу, у подножия гор показался какой-то белый, выжженный солнцем город.

-Это что такое? - спросил Суканкас-старший. - Самсун?

-Трабзон, - ответил Заур. - Все. Дальше лететь не можем.

-Полетишь, миленький! Прокладывай курс на Самсун. Понял? Самсун! Американская военная база. Там нас ждут друзья.

Заур кивнул на приборы:

-Горючее на исходе. Надо садиться.

-Горючее?... - Убийца посмотрел на приборы. Несколько секунд он размышлял. - Ладно, приземляйся в Трабзоне.

Подлетели к белому городу. Внизу-небольшой аэродром, прижатый к берегу моря.

-Сделай полный круг! - приказал старший пират. - Ракету!

"И про это он знает!..." - подумал второй пилот.

Заур нажал на особую аварийную кнопку, выпустил ракету - сигнал о том, что самолет терпит бедствие, - пошел на посадку.

Сел в центре аэродрома. И в самом пекле жары и духоты.

Отец и сын бросились друг другу в объятия. Суканкас-старший расплывался в улыбке. С этого мгновения его громадный, сомовий рот уже вообще не закрывался. Был он похож на человека, который обречен на вечный смех. Хлестнул сына по щекам. Заплясал, лавируя между лежащими на полу тяжелоранеными. Затаптывал дюралевый пол красными следами своих больших, как лапти, башмаков. Однако пистолет и гранату он всё еще не выпускал из рук.

Младший пытался остановить его:

-Перестань, старик!

-Не могу, сынуля! Радость распирает меня. Крылья выросли за спиной. Удрали! Перехитрили! Перемудрили. Ура-а-а!

-Не сходи с ума, папа! Приготовься к встрече.

-А чего там готовиться? Давно готов. Всё продумал. До последней точки и запятой. - Перестал дурачиться мгновенно. Повернулся к живому и невредимому пилоту Зауру, скомандовал: - Давай рули дальше! Подкатывай впритык к перрону. Желаю с шиком подкатить к иностранному вокзалу. Понял? Выполняй! - Безумствуя в своей животной радости, он склонился над мёртвой стюардессой, поворошил дулом кольта её прекрасные волосы: - Ну, девочка, чья взяла? Пыталась задержать? Меня?!

Суканкас-младший, запрокинув голову, сидел на чемодане. Руки сжимали "пушку". Лицо искажено гримасой. Белые губы тряслись.

-Перестань сейчас же, старик, или я и в тебя всажу медвежий жакан!

Отец с удивлением уставился на сына. Он искренне не понимал причины его припадка.



Прошло сорок минут после гибели Тани.



На летное поле аэродрома Трабзона примчались две военные грузовые машины, полные солдат.

К аэровокзалу медленно подруливал АН-24. Туркам хорошо были видны его государственные опознавательные знаки.

Солдаты выскочили из машин с ружьями наперевес и окружили самолет.

Пассажиры, не ждавшие и не гадавшие, что вместо Сухуми попадут в Трабзон, припали к окнам, жадно смотрели, что происходит на земле. Лишь один человек, солдат с погонами связиста, белобрысый рязанец, отменно здоровый парень, ничем не интересовался. Заснул в Батуми при взлете и до сих пор не проснулся. Его бодрствующий напарник ожесточенными толчками старался разбудить соню. Ему это не сразу удалось.

-Виктор, прибыли! Слышишь, что я тебе говорю? Да проснись же ты, олух царя небесного!

Белобрысый рязанец наконец открыл глаза, сладко потянулся, беспечно посмотрел в иллюминатор.

-Что, уже Сухуми?

-Турция это, а не Сухуми.

-Турция?... Какая Турция?... Откуда она взялась?

Но постепенно беспечно-сонная улыбка исчезла с его лица. Глядя в иллюминатор, он увидел вооруженных турецких солдат, чужой флаг с полумесяцем. И тут же он услышал чей-то чрезвычайно серьёзный голос:

-Товарищи! Мы попали на иностранную территорию. Спокойствие и выдержка.

Только что проснувшийся солдат обернулся и увидел, как по салону, между креслами, медленно проходил человек в сером пиджаке, с сильно обветренным и загорелым лицом. Взгядывался в каждого и внятно и властно говорил:

-Товарищи! Наше чрезвычайное положение обязывает действовать по-военному. Я - командир Советской Армии. Капитан, летчик, секретарь партийной организации. И посему объявляю себя осободоверенным лицом группы советских людей, попавших в беду. Нет возражений?

-Нет! - сейчас же выкрикнул толстяк в тирольской шляпе.

Его поддержали все пассажиры.

-Внимание, товарищи! - продолжал Ермаков. - Прошу не вступать ни в какие отношения с турками. Все переговоры с ними буду вести я.

Ермаков положил руки на плечи одному, другому, третьему пассажиру. Не миновал и солдата, только что проснувшегося.

-Одиночек среди нас нет. Боевая семья! Все за одного, один за всех. Друзья! Я хорошо знаю турецкий язык. Потребую от властей немедленно связать нас с советским посольством. Будьте уверены, через день или два нас отправят на Родину. Вот пока и всё... Женщины выходят первыми.

Он раздраил и распахнул заднюю пассажирскую дверь, соскочил на землю и, раскрыв руки, принял в объятия Лолиту, потом и её мать, суровую старуху в национальном платье и остальных женщин.

Все пассажиры вышли из раскалённого солнцем самолета. Мужчинам немедленно захотелось курить. И не только мужчинам. Задымила сигаретой и мать Лолиты, и белокурая молдаванка, которая боялась, что погибнет, не успев написать завещание. Покидая самолет, она не забыла прихватить обувь, засунутую в начале полета под кресло, - успела натянуть чулки и вогнать распухшие ноги в неразношенные, на высоких каблуках туфельки. И всю себя ухитрилась привести в порядок - как-никак за границу попала. Сигарету во рту она держала осторожно, оберегая свежую губную помаду.

Ермаков не сводил глаз с передней части самолета, где был экипаж и Таня. Что с ней? Жива ли? Сколько было выстрелов!... Пугали её бандиты грохотом выстреловили били прицельно?

Он не замечал, что размышлял вслух. Корреспондент с фотоаппаратом и кинокамерой взял его под руку, вполголоса сказал:

-Я слышал крики, стоны. А вы?... Может быть, мне показалось?

Его сейчас же поддержал тучный человек в тирольской шляпе:

-И я слышал стоны и крики. Я даже видел, как упала стюардесса. Лицом вниз.

Ермаков вцепился в него.

-Упала?!

-Да. Она уже лежала, а он в неё еще раз выстрелил. Потом дверь захлопнулась. Они убили её.

-Думаю, не только её, - сказал корреспондент.

Ермаков молча жевал недокуренную сигарету.

Аэродромные служители в аккуратной форме, очевидно администраторы, подбежали к пассажирам Ан-24. Паническими жестами и невнятными криками они пытались им внушить, что те находятся на волосок от гибели.

Ермаков сплюнул табак, вытер рот платком и спросил по-турецки:

-В чём дело, господа?

Турки были приятно удивлены. Перестали жестикулировать, резко сбавили тон. Старший из них, низенький, тощий, с выпирающим острым кадыком и длиннющим костистым носом, вежливо сказал:

-Здесь курить воспрещено. Отойдите подальше.

-Только и всего? Сейчас отойдем.

Ермаков перевел товарищам по несчастью слова турецкого администратора и увел пассажиров Ан-24 метров на пять от самолета, на солнцепек. За ними потянулись и турки. Ясное дело, конвоиры.

-Скажите, в какой город мы попали? - спросил он у своих новоявленных опекунов.

-Трабзон. Турция.

-Есть в Трабзоне советские представители?

-Нет. Ваши здесь бывают очень и очень редко. От случая к случаю. Трабзон - запретная зона для русских. Требуется особое разрешение губернатора.

-Могу я связаться по телефону с Анкарой, с советским посольством?

Турок смущенно развёл руками:

-Не знаю, господин. Я человек маленький.

-А кто у вас большой? Этот? - Ермаков указал на офицера, окруженного солдатами.

-Он чуть-чуть выше меня. Самые большие люди в нашем городе - начальник полиции, начальник жандармерии, мулла, городской голова, богатые купцы.

Ермаков прервал словоохотливого турка:

-Я могу обратиться к офицеру с просьбой связаться с нашим посольством?

-Нет, господин.

-Почему?

-Имеем приказание держать вас...как это сказать...вместе, гуртом.

-Понятно. "Держать гуртом". Как стадо баранов. И вы приставлены к нам пастухом. Но мы же люди! Советские люди! Мы попали сюда не по своей воле. На наш самолет совершенно нападение. Бандиты стреляли. Среди членов экипажа есть убитые, раненые. Вы поняли меня?

-Мы пока понимаем только одно: иностранный самолет дал сигнал бедствия и пошел на посадку...к нам...в Турцию.

-Самолет угнан бандитами. Они здесь, в самолете. Так почему же вы нас, прежде всего нас, ни в чем не повинных пассажиров, хватаете? Нас, а не бандитов?! Куда мы попали? К сообщникам пиратов или в цивилизованную страну, которая подписала декларацию прав человека?

Низенький, с выпирающим кадыком турок опять развёл руками:

-Господин, я только выполняю приказание своих начальников.

-И что же именно вам приказали?

-Мы охраняем вас.

-От кого? От чего?

Турок молчал.

Ермаков перевёл товарищам свой диалог с "маленьким человеком". От себя энергично добавил:

-Подождём, пока сюда слетятся все здешние начальники. Будем требовать немедленной связи с посольством. Не посмеют отказать.

Турецкий офицер, обмундированный на американский лад, с толстой шеей, с толстой спиной, толстоносый, колотил кулаками по дюралевой обшивке передней двери и хриплым басом кричал:

-Именем закона Турецкой республики!... Выходите! Без оружия.

Ермаков плюнул себе под ноги. Именем закона! Смешно. Да разве для пиратов существует какой-нибудь закон?

-Открывайте! - повысил голос офицер.

Суканкас-старший слышал настойчивый стук снаружи, но не спешил откликнуться. Так рвался в заграничные края, а теперь почему-то медлил, чего-то ждал. Внимательно осмотрел кабину, багажный отсек и самодовольно ухмыльнулся. Все в порядке.

Штурман Бабаянц стонал и силился подняться. На это раз ему удалось встать на ноги, и пират не свалил его пинком ноги. Пришел в себя и командир.

Бортмеханик и стюардесса не поднялись.

Заур, второй пилот, обреченно склонился на штурвал. Он не ранен, но белый свет ему не мил. Заур чувствовал за своей спиной бездыханную Таню. Слышал стоны тяжелораненых товарищей. Бортмеханик, кажется, умирал. Еле жив его друг и командир Джемал, а он, Заур... Почему цел и невредим? Почему?

Суканкас ткнул ему под ребро дуло кольта:

-Эй, ты, очнись! Приехали. Ты своё дело сделал, кацо. Мы больше не нуждаемся в твоих услугах.

Заур одним рывком разодрал пополам свой наглухо застегнутый китель, подставил грудь под пистолет убийцы:

-Стреляй, подонок, бандит!...

Вот так, в яростном презрении к врагу, и умирать не страшно.

Суканкас медленно опустил кольт, вздохнул, ухмыльнулся:

-Не имеем права. И не хочу. Хватит! Иностранная территория. Живи, кацо! И не забывай, кому ты обязан жизнью.

-Гад ползучий! Если б не пассажиры, быть бы тебе на дне Черного моря.

-Это я учел. Все мыслимое и немыслимое предусмотрел. Мог бы и тебя в случае необходимости укокошить. Мой сын повел бы самолет дальше и посадил. Он клуб юных пилотов закончил. С двенадцати годков обучался. Башковитый парнишка. Там, в Америке, станет дипломированным летчиком. И твою Грузию, твою Россию бомбить когда-нибудь будет. С тобой, может быть, схлестнется в воздушном бою.

Стук снаружи самолета усилился. Колотили железом о железо.

Молодой Суканкас взял отца за плечи, оттащил от второго пилота:

-Открывай! Власти явились.

-Сейчас, мой мальчик, сейчас. - В последний раз оглянулся вокруг и, прижав кольт к животу, как это делали гангстеры в американских кинобоевиках, злобно скомандовал: - Очистить помещение! Всему экипажу! Живым, мертвым и недобитым! Мы покидаем самолет последними. В случае неповиновения влеплю каждому живому по две или три пули. Не посчитаюсь с иностранной территорией. Выходите!

Заур с трудом вылез из своего кресла: ноги еле-еле держали, колени тряслись, спина обмякла. Пересилив слабость, он помог подняться Джемалу, первому пилоту, вывел его из кабины. Оба остановились перед лежавшей ничком Таней. Заур наклонился над ней, взял её одеревеневшую руку:

-За что вы её убили, гады?

-Эй, ты, плакать будешь потом! Открывай!

Заур вместе сл штурманом Бабаянцем раздраили наружную дверь. Ударил в глаза яркий, полуденный свет.

В четыре руки подняли окровавленного бортмеханика Сашу Филиппова, осторожно спустили вниз. Положили на горячий, чуть подплавленный асфальт, в тень крыла самолета.

Турецкий солдаты и офицеры стояли поодаль, в позе невозмутимых наблюдателей. Заур резко повернулся к ним:

-Чего же вы стоите? Человек истекает кровью! Нужен врач! Врач, понимаете, врач!

Турки пожимали плечами, вежливо улыбались.

Ермаков энергично отстранил от себя аэродромных служителей, подошел к офицеру, с достоинством и властно сказал по-турецки:

-Вы же люди!... Где ваши глаза? Совесть? Честь? Человек, видите, умирает. Вызывайте "скорую помощь".

-На аэродроме, к сожалению, нет врача, - ответил офицер. - А "скорая помощь" есть. Пардон, будет. - И он сделал знак одному из солдат. Тот козырнул и побежал к аэровокзалу.

Ермаков повернулся к своим спутникам и спросил:

-Друзья, есть среди вас доктор?

От плотной группы пассажиров Ан-24 молча отделилась Ангелина Ефимовна Славина, смуглая, черноволосая, небольшого роста, плотная женщина. Она стремительно подошла к раненому, опустилась перед ним на колени, ловко расстегнула китель. Тугая горячая струя крови вырвалась из простреленной груди бортмеханика.

Ангелина Ефимовна зажала рану ладонью.



Прошло шестьдесят минут после гибели Тани.



Второй пилот Заур и штурман Бабаянц помогли своему командиру спуститься на землю. Джемал еле передвигал ноги. Спина согнулась, как у древнего старца. Лицо выбелено до синевы. Маленький, твердый рот крепко сжат - ни единого стона не вырвалось из него. Красный свитер перекручен, топорщится на груди. Руки вялые, безжизненные. Ермаков помог пилоту и штурману положить раненого в тень самолета. Дав ему немного отдохнуть, он склонился над ним, спросил:

-Куда тебя, друг?

-Не знаю точно, - с трудом прошептал Джемал. - Вся спина огнем горит. И ноги. И голова. И в глазах темно.

-Доктор, окажите ему помощь!

-Не могу отнять руки от раны-фонтанирует кровь. Снимите с него одежду, я так, наружно осмотрю.

Джемала кое-как раздели до пояса, посадили и повернули спиной к врачу. Ангелина Ефимовна, не отрывая ладони от бортмеханика Саши Филиппова, визуально осмотрела командира корабля.

-Рана серьёзная, но не смертельная: пуля вошла на уровне правой подвздошной кости, иначе говоря, пробила крестец. Ничего, будет жить! Уложите его аккуратнее. Ему нужен покой.

Таким же поверхностным способом она осмотрела и штурмана Бабаянца. Этот был ранен совсем легко: одна пуля пробила пиджак, не причинив никакого вреда, другая немного, по касательной, обожгла кожу в области восьмого ребра. Тем не менее Вартан Бабаянц какое-то время был в обморочном состоянии. Контузия? Самовнушение? Или чересчур сильным было впечатление от ран товарищей?

Положение Саши Филиппова ухудшалось с каждым мгновением. Он был без сознания, без пульса, сердцебиение не прослушивалось. Белое лицо желтело. Нос обострился. Глазные впадины провалились. Умрёт, если через 10-15 минут не попадёт в госпиталь в реанимационную палату. Есть ли она здесь, в Трабзоне?

-Где же ваша "скорая помощь"? - резко спросила Ангелина Ефимовна у турецкого офицера.

Ермаков перевёл её слова на свой лад:

-Доктор спрашивает, как называется здешняя помощь: скорая или долгая?

Офицер побагровел и ничего не сказал.



Прошло восемьдесят минут с момента гибели Тани.



Молодой Суканкас сидел в багажном отделении на своем огромном чемодане и, прижав к глазам бинокль, жадно рассматривал небольшое здание аэровокзала, прилегающие к нему домишки с плоскими крышами и маленькими, как в гаремах, оконцами. Все, что происходило вблизи, его ничуть не интересовало.

Отец пнул сына ногой:

-Чего расселся, как интурист! Приготовься!

-Зря шумишь, старик. Пора тебе знать, что я всегда ко всему готов. - Встал, пригладил свои белесые вьющиеся волосы, одернул куртку.

Суканкас-старший, в своём синем, теперь распахнутом плаще, в синих штанах ,в тонкой, защитного цвета рубашке, распялился в светлом дверном проёме. Кривые ноги в черных растоптанных ботинках широко расставлены. Потная, известково-белая, с тупым подбородком морда сияла. Сомовий рот растянулся до ушей. Руки с оружием высоко вздернуты над всклокоченной головой.

-Господин офицер, это наша работа - угон самолета. Моя и сына. Мы литовцы. Удрали из России по политическим мотивам. - Все это Суканкас-старший выпалил не переводя дыхания, как вызубренный урок, брызгая слюной и бешено ворочая воспалёнными красными глазами. После короткой паузы, облизав языком бескровные губы, добавил: - Мы просим политического убежища. И мы уверены, что вы, господа, представляющие страну свободного мира...

Ермаков не дал ему договорить, закричал:

-Какой ты политик?! Убийца! Пират! Налетчик! Каторжник!

Турецкий офицер спросил Ермакова:

-Что он сказал? Переведите!

-Бандит и и убийца прикидывается политиком.

-Переведите, пожалуйста, точно. Слово в слово.

Ермаков некоторое время молчал. Боролся с самим собой. Потом нехотя, с мрачным выражением лица дословно перевёл.

Офицер удовлетворенно кивнул, взмахнул рукой. Суканкасы восприняли его жест как добрый знак гостеприимства. Один за другим спустились на турецкую землю. Чуть прихрамывая, они сделали несколько шагов по направлению к офицеру, оставляя на сером бетоне отчетливые темно-красные сырые следы. Турецкие солдаты завороженно смотрели на кровавые отпечатки.

Офицер указал пальцем себе под ноги и вежливо приказал:

-Оружие!

Суканкасы и без переводчика поняли, что им было велено. Положили к ногам майора две гранаты, четыре пистолета, обоймы к ним, ружейный обрез и брезентовый патронташ, набитый охотничьими патронами. Бинокль оставили при себе.

Младший, с биноклем на груди, прислонился спиной к стойке шасси самолета и безучастно, лениво поглядывал на всё, что происходило перед ним. Выдохся, стреляя в безоружных? Позировал, демонстрируя перед иностранцами хладнокровие супермена? Старший топтался перед турецким офицером и заискивающе заглядывал ему в глаза.

Майор тупым носком черного начищенного ботинка коснулся гранаты:

-Целый арсенал. Зачем вам понадобилось столько оружия?

Ермаков не переводил. Свои слова выговорил:

-Бандиты угрожали перестрелять пассажиров, экипаж и взорвать самолет.

-Вы это слышали своими ушами?

Суканкас-старший недоверчиво, исподлобья смотрел на Ермакова.

-Что тебе сказал господин офицер?

-Он сказал, что бандитов и убийц в каждой цивилизованной стране принято сажать на электрический стул, расстреливать, вешать.

-Он не мог так сказать! Ты все выдумал! Господин офицер, уберите от меня этого переводчика, от него за целую милю коммунизмом несёт!

-Я давно знаю тебя, старый каторжник. Встречался с тобой на Чукотке, когда ты пытался драпануть на Аляску. Ты дважды осужден советским судом как закоренелый уголовный преступник.

-Чистое враньё! Злая выдумка! Поклёп на политического борца!

Холеный турецкий офицер вопросительно посмотрел на Ермакова:

-В чём дело? Переведите!

-Как переведёшь на человеческий язык вой шакала?

Офицеру не по душе был ответ Ермакова, но он не дал воли своим симпатиям и антипатиям. Кивнул на тяжелораненого бортмеханика, сдержанно-вежливо спросил:

-При каких обстоятельствах ранен этот человек?

Старший Суканкас догадался, чем заинтересовался офицер, и запальчиво закричал:

-Он оказал нам вооруженное сопротивление, и мы вынуждены были...

Ермаков с величайшим трудом сдерживался.

-Переведите! - попросил офицер.

-Не могу. Убийца издевается над своими жертвами.

Второй пилот и штурман тем временем бережно, головой вперед, спустили на землю Таню. Ермаков и врач Ангелина Ефимовна бросились к ним на помощь. Распущенные волосы убитой падали широкой и длинной струей и доставали чуть ли не до земли. Лицо девушки было такое же прекрасное, как и при жизни, только чуть-чуть бледнее.

Наши женщины, стоящие поодаль, все видели, что происходило под крылом самолета. Рыдали и сквозь слезы кричали Суканкасам:

-Убийцы!

-Изуверы!

-Ни за что ни про что расправились с девочкой!

Суровая старушка в национальном платье вышла из круга, подняла над головой сухую коричневую руку, отчеканила по-турецки:

-Арестуйте! Наденьте на них кандалы! Увезите в тюрьму! Судите! Расстреляйте!

Ермаков никогда в жизни не слышал более краткой, более гневной и справедливой речи, чем эта, произнесённая чуть ли не столетней аджаркой, матерью, родившей и воспитавшей семь дочерей и сыновей.

Турецкие солдаты мрачно переступали с ноги на ногу, крепче сжимали в руках винтовки, отводили глаза от убитой и беспокойно поглядывали то на пассажиров, то на своего офицера. Майор, не двигаясь с места, кивнул на лежащую бортпроводницу, цинично спросил Ермакова:

-Умерла от разрыва сердца? Пищевое отравление?

-Расстреляна в спину. Вот этими...недобитыми гитлеровцами. Повесить вас мало, подонки!

-Руки коротки!

-Достанем! Не сегодня, так завтра. Вот увидишь.

-Мы тоже не беззубые. Мы еще вернёмся на свою землю и расправимся с тобой и с такими, как ты.

-Будь ты проклят, отродье!

-Смотрите, пожалуйста! Беззбожники верят в проклятия!

Убийца нагло, во весь свой сомовий рот, ухмылялся. Он уже освоился со своим новым положением, так как почувствовал и увидел, что находится под крепкой защитой. Друзья не выдадут. Таких не выдают. Для этого вылощенного майора, одетого в новенький, с иголочки, американский мундир, обутого в тупоносые американские черные ботинки, с американским пистолетом в кобуре, он абсолютно свой человек. Свой в доску.

Суканкас окончательно осмелел. Он положил на плечо майора лапу, на которой алела свежая кровь наших людей.

-Господин офицер, мы устали с дороги. Не грех и отдохнуть. Доставьте нас в какой-нибудь отель. И не беспокойтесь насчет оплаты, мы имеем деньги. Не рубли, нет. Доллары! Четыре тысячи восемьсот. И кое-какие ценности. - И он еще раз ухмыльнулся и похлопал себя по карману.

Майор побагровел, покосился на чужую грязную, в крови руку и легким движением плеча сбросил её. Потом одернул мундир и вопросительно посмотрел на Ермакова. Но тот не стал переводить. Молча отвернулся.

Суканкас-старший ничуть не смутился, по-прежнему был уверен в добром гостеприимстве. Жестами и мимикой он бойко и ловко стал показывать майору, чего именно желает от него и от его державы. И чтобы турку все было предельно ясно, достал из кармана пачку долларов, ударял ими себя по груди и говорил:

-Отель! Отель! Платит моя, моя. Вот, наличными.

Где-то сверху, за бетонно-стеклянными павильонами небольшого аэровокзала, послышался истошный сигнал "скорой помощи". Через минуту около самолета заскрипела тормозами белая, заокеанской марки машина. Рядом с шофёром, там, где обычно сидит врач, было пустое место.

Подкатило еще несколько черных и длинных, со шторками на окнах, лимузинов. Из них вышли жандармы в мундирах, жандармы без оных - детективы в штатском. Майор угодливо бросился к ним навстречу. Что-то отрапортовал приглушённым голосом.

Ермаков подождал, пока важные турецкие чины подойдут ближе, под крыло Ан-24. Тут он встал поперек их дороги и медленно, внятно сказал по-турецки:

-Господа! Пассажиры самолета, угнанного бандитами, уполномочили меня обратиться к властям Трабзона с просьбой помочь нам связаться с советским посольством в Анкаре.

Ему ответил военный с тремя большими звёздами на узких погонах:

-Ваше посольство, господин уполномоченный, поставлено в известность об этом печальном событии. Представителям посольства уже выдано разрешение на право посетить город Трабзон и повидаться с вами... Есть еще какие-нибудь просьбы?...

-Да, господин полковник.

-Я вас слушаю.

-Надо немедленно отправить в госпиталь тяжелораненых членов экипажа.

Полковник кивнул и строго взглянул на майора с толстой шеей:

-Отправьте!

Белая санитарная машина была рассчитана на два места. На первые носилки положили Сашу Филиппова, на вторые - Джемала Петриашвили. Оба лежали с закрытыми глазами. Бортмеханик беспамятно стонал, а первый пилот только скрипел зубами.

Ангелина Ефимовна взяла Ермакова за руку:

-Раненых нельзя оставлять без врача. Я должна поехать с ними. Втолкуйте им это, товарищ... простите, не знаю, как вас величают.

-Меня зовут Вано. А вас?

-Ангелина Ефимовна. Просто - Ангелина. Скажите им, что нам без переводчика нельзя ехать в госпиталь. Вы поедете с нами, Вано!

Он молча посмотрел на товарищей по несчастью, в своем большинстве безымянных, но уже близкиз, навек дорогих. Ангелина Ефимовна поняла его взгляд.

Ничего, не беспокойтесь, все будет в порядке. Самое худшее, надеюсь, позади. Теперь за каждого советского человека отвечает турецкое правительство.

-Да, вы правы. А как же она?

-Кто? - переспросила Ангелина Ефимовна. И сейчас же она густо, до слез, плкраснела и сказала: - Ей мы уже ничем не сможем помочь. И за неё отвечают здешние власти. Пусть её тоже доставят в госпиталь. Для вскрытия. Скажите им и это.

Турки вежливо ждали, пока непрошеные советские гости закончат свои важные, как они догадывались, переговоры. Ермаков дословно перевел им то, что сказала ему Ангелина Ефимовна. Полковник кивнул головой:

-О'кей!

Это американское словечко "о'кей" за многие годы тесного общения с американцами так въелось в турецкого офицера, что оно употреблялось уже автоматически, где надо и не надо.

В переднюю кабину, рядом с шофёром, втиснулись два жандарма. Ермаков и Ангелина Ефимовна расместились около раненых. Она всё время не отнимала руки от раны Саши. Ехали быстро, с непрерывным воем сирены. Берегом моря. Мимо порта с его фелюгами и единственным корабликом каботажного плавания. Мимо лавочек, небогатый товар которых был выставлен и выложен прямо на тротуар или подвешен над тротуаром. Поднимались на крутые горы. Петляли. Море уходило всё ниже и ниже, а горный хребет, нависший над Трабзоном, приближался.

Минут через десять-двенадцать остановились перед приземистым, с плоской крышей зданием.

Медперсонал госпиталя был предупрежден по телефону о том, что к ним доставят раненых советских летчиков. Десятки людей в белых халатах встретили карету "скорой помощи". Выражение лиц доброжелательное, в глазах явное сочувствие.

Выдвинули носилки. Командир корабля Джемал пришел в себя. Ясно, осмысленно посмотрел на врача, тихо спросил:

-Где мы?

-Приехали в госпиталь. Джемал, обнимите меня правой рукой. Изо всех сил. Вот так! Поднимайтесь! Осторожно. Вот так! Теперь пошли.

А Ермаков взял Сашу Филиппова на руки и понёс в госпиталь. Откуда и силы взялись!

Бортмеханик Саша Филиппов был очень плох. Скоро его не станет. Истек кровью. Вано Ермаков положил его в приёмном покое на кушетку, обтянутую белой, в двух местах разорванной клеенкой, и поцеловал в холодеющие губы.

Ангелина Ефимовна тоже, мысленно, прощалась с Сашей, но в то же время и делала все возможное, чтобы спасти его.

-Пневмоторакс! Пневмоторакс! - энергично сказала она, глядя на турецких врачей.

Обоих раненых, пилота и бортмеханика, на каталках доставили в реанимацию. И тут Ангелина Ефимовна, увидевшая хорошо оборудованный кабинет и аппаратуру, предназначенную для оживления людей, находящихся на пороге смерти, вдруг поверила, что Сашу еще можно спасти. Будет жить парень. И еще налетает не одну тясячу километров.

Когда его раздевали, из раны снова ударила тугая струя крови. Теперь её не пришлось закрывать ладонью: врачи сделали все, что надо.

-Раненому необходимо сделать переливание крови, - сказала Ангелина Ефимовна и показала на шприц с иглой и на свою руку. - У меня первая группа. Подходит для всех. Айне группа. Тоталь!

Высокий, худощавый, с седой головой, с белой щеточкой усов врач, которого все называли Тафиком, видимо старший в госпитале, внимательно её слушал и пристально разглядывал. Смотрел-смотрел и вдруг сказал на отличном русском:

-Мадам, ваша кровь...

-Я не мадам, а врач с двадцатилетним стажем. И пусть моя кровь не беспокоит вас. Я уже вам сказала, что моя группа первая. То, что требуется.

-Я вас отлично понял, коллега. Не группа вашей крови беспокоит меня. Ваше состояние. Вы потрясены. Еле держитесь на ногах. Сейчас для вас каждая потерянная капля крови - большой, может быть, смертельный риск. Я предпочёл бы взять кровь у вашего спутника. - И он перевёл взгляд на Ермакова.

-Пожалуйста, я готов! - сказал Ермаков.

-Берите мою! Мой спутник не знает группу своей крови, а я знаю. Первая группа! Пригодна для всех. Берите, прошу вас! - И она вновь протянула турецкому врачу оголённую до локтя, сильно загорелую левую руку.

Взяли у неё пол-литра, гораздо больше, чем требовалось. Про запас.

Каждый донор, отдав свою кровь, какое-то время, по настоянию врачей, обязательно отдыхает. Приходит в себя. Ангелина Ефимовна отлично знала про строгое правило, но сейчас забыла о нём. Она была на ногах, деятельная, энергичная. Стояла перед операционным столом, на котором лежал Саша, и смотрела, как работают турецкие хирурги, и радовалась, что всё идет хорошо. Её выдавало лишь лицо: сквозь сильный южный загар отчетливо проступала нездоровая бледность. Турецкие врачи, глядя на неё, удивлялись её стойкости и мужеству.

-Прилягте, коллега, отдохните! - сказал ей седой Тафик.

-Ничего, доктор, ничего, не беспокойтесь.

-Вы беспощадны к себе, коллега. Вы ведь отлично знаете, что вам сейчас следует набираться сил.

-Ах, доктор!... Я отлично знаю, что мне сейчас надо быть не в вашем Трабзоне, а в своей родной Москве, на аэродроме, пересаживаться на самолет, улетающий в Белоруссию. Но я попала сюда.

-Коллега, извините, я должен вам напомнить, что в ваших жилах течет обедненная кровь. Её стало меньше на целых пятьсот граммов.

"Книжный язык у этого Тафика, - машинально подумала Ангелина Ефимовна. - Отвык от живого, разговорного. Когда и как он попал сюда, в Трабзон, к черту на кулички?"

-Прилягте, коллега! - настаивал Тафик. - Прошу вас.

-Спасибо. Я хорошо себя чувствую.

-Не может быть! Это противоестественно.

-Уверяю вас. Твердо стою на ногах. Голова не кружится, не тошнит. Словом, всё в порядке... Скажите, доктор, откуда вы так хорошо знаете русский?

-Когда-то, на заре туманной юности, я жил в Баку. Увдекался поэзией Лермонтова. Сам писал стихи. Поэт из меня, как видите, не вышел. - И он умолк, приласкав русскую женщину взглядом своих огромных печальных глаз, и продолжал операцию.

Вано сидел под присмотром жандарма в коридоре, перед операционной.



Прошло два часа с момента гибели Тани.



Саша Филиппов открыл глаза и слабым голосом попросил пить. Смерть от него отступала.

Положили на стол, залитый ярким светом, и Джемала Петриашвили. Обрабатывая его рану, турецкий хирург Тафик качал головой и говорил по-русски - для одной Ангелины Ефимовны:

-Не нравится мне эта рваная дыра. Коварная. Снаружи вроде бы ничего опасного, а внутри... Боюсь, что поврежден позвоночник. Придется этому красивому грузину несколько месяцев пролежать в постели. Ходить начнет не сразу. С палочкой или, на худой конец, с костылями.

Сделав своё дело, отправив раненых в палату, внимательно посмотрел на советского врача.

-Ну вот и всё!... У вас есть ко мне вопросы, претензии?

-Никаких. Спасибо. Я восхищаюсь вашими руками.

Он печально улыбнулся:

-До этого ли вам сейчас, коллега!

-Куда денешься от своей профессии! До последней своей минуты останусь врачом. И, умирая, наверное, буду привычными словами констатировать, что со мной происходит.

-Ну до этого, слава богу, вам ещё далеко. В Батуми вы были на курорте?

-Да. Отдыхала в санатории "Зелёный мыс".

-Зелёный мыс... Дивное место. Был я когда-то там. И никогда не буду еще раз. - Он глубоко вздохнул. - Вас не смущает, коллега, что я разговариваю во время операции? Знаете, привык. Когда молчу, работа не ладится. Слова придают уверенность и точность рукам. Я человек старый, верю в приметы и суеверия. - Он засмеялся.

Саша Филиппов чуть зашевелился, открыл глаза и сейчас же снова зажмурился. Щеки его немного порозовели. На губах пропала мертвенная синева. Мягче и теплее стали черты лица, отрешенные от мира сего каких-нибудь полчаса назад. Стало отчетливо видно, что лицо его еще далеко не старое.

Весь турецкий медперсонал вздохнул с облегчением. Седой и суровый доктор Тафик взглянул на Ангелину Ефимовну с улыбкой.

-Коллега, ваш кровный крестник вернулся с того света. Живет! И будет жить! Вы с блеском выполнили свой долг врача. И я считаю себя обязанным сказать вам об этом. Все мои товарищи преклоняются перед вашим мужеством. Позвольте узнать ваше имя.

Она назвала себя.

-Счастливого вам возвращения на родину, Ангелина Ефимовна! Мы, трабзонцы, просим извинить нас, что это случилось в нашем городе. Мы всей душой на вашей стороне. И весь город за вас. И вы в этом убедитесь. Турки - трудолюбивые, мирные люди. Турки, я имею в виду народ, уважают своих соседей, особенно советских.

Он подал Славиной сухую, костистую, но ещё сильную руку.

-До свидания. Наша машина доставит вас в гостиницу, в которой остановились ваши соотечественники.

-Нет, Тафик, я пока не собираюсь покидать госпиталь. Я просила полковника жандармерии, или как он у вас называется, доставить сюда с аэродрома тело убитой стюардессы.

Хирург склонил голову:

-Доставили. Судебно-медицинская экспертиза уже в морге... простите, в анатомическом театре. Сейчас будем вскрывать.

-Я хочу присутствовать и при вскрытии расстрелянной бандитами девушки.

Слово "расстрелянной" она выговорила так, что доктор Тафик вздрогнул.

-Пожалуйста, присутствуйте, но... боюсь, что это окончательно лишит вас сил.

-Ничего, выдержу!

Человек, попавший в трагическое положение, как правило, видит, думает, чувствует обостреннее, чем в обычное время, в обычной обстановке. На живую Таню, поднимаясь в Батуми по трапу в самолет, Ангелина Ефимовна едва обратила внимание. Взглянула на неё женскими глазами, удивилась про себя её красоте и - мимо. Через минуту уже не помнила её. Теперь же она стала для неё любимой сестрой, дочерью, другом, незабываемой Таней, Танюшей. Сердце её разрывалось от боли, от жалости к этой бесстрашной девочке с тоненькой талией, с хорошо развитыми загорелыми плечами, с длинными мускулистыми и сильными ногами спортсменки-бегуньи.

Увы, так нередко бывает. На смертном одре, на гранитном пьедестале, одетый в бронзу, человек кажется нам более величественным, чем при жизни.

Ангелина Ефимовна неотрывно наблюдала за тем, как умело, быстро и деликатно работали её турецкие коллеги. Ни во что не вмешивалась. Молчала.

Тафик внимательно рассматривал пулю, извлечённую из тела убитой. Назвал её калибр, систему оружия, из которого была она выпущена, как и куда вошла и в какой части правого бедра застряла.

Мужчина в белом халате бойко, всеми пальцами, выстукивал на пишущей машинке протокольные фразы.

Сиял никель хирургических инструментов. Отрывисто переговаривались эксперты. Стучала машинка. Лилась вода из шлангов.

Тафик диктовал сначала по-турецки, потом по-русски - для Ангелины Ефимовны:

-Вторая пуля вошла через правое плечо, со стороны спины, через правую подмышечную область, через грудную клетку. И вышла слева, на уровне шестого ребра, повредив сосудистый пучок правого легкого, аорту и сосудистый пучок левого легкого. Смерть последовала мгновенно.

Три часа работали эксперты. И все три часа Ермаков шагал по длинному сырому, без окон, освещенному одной маленькой лампочкой коридору. Жандарм сидел на табурете у двери, а он метался. Не видел, что и как делают за толстой беленой стеной, но ясно себе всё представлял. Все, все. И это было ужасно.

Еще сегодня утром он сидел с ней на берегу моря, смотрел в её чистые, бездонно-голубые глаза, видел, как шевелились её влажные, чуть пухлые губы, как билась жилка на виске, как светились её волосы, слышал её певучий ласковый голос. А сейчас...

Не дожила и до двадцати. Не испытала всех радостей, выпадающих на долю людей. Не повидала многого в жизни. Не познала до конца любовь. Не стала женой, матерью. А так любила жизнь, так хорошо жила, так боролась за неё! И долго, долго собиралась жить.

И в страшно сне не могло присниться Тане, что она погибнет на целом и невредимом Ан-24, в цветущий субтропический полдень, между небом, землёй и морем. От двух бандитских пуль. И, уже мертвая, будет лететь и лететь. Приземлится в турецком Трабзоне.

Гудели, гремели, грохали о бетон тяжелые башмаки Ермакова. Жандарм сидел и курил сигарету за сигаретой.

В сводчатом коридоре показалась Ангелина Ефимовна. Ермаков бросился к ней так, будто еще была какая-нибудь надежда, требовательно спросил:

-Ну что?

Она держала его дрожащую горячую руку в своей и скупо, щадя его, рассказывала, что там выяснилось. Он молча слушал.

-Теперь мы можем присоединиться к остальным, - сказала она другим голосом. - Наши разместились в городе, в отеле "Кальфа". Поехали! Госпиталь нам даёт машину.

-Я никуда не поеду. Останусь здесь.

-Вы с ума сошли. Вспомните, где находитесь!

-Останусь. Не могу же я бросить её здесь одну.

-Да вы и в самом деле начали заговариваться. Дорогой, милый Вано! Возьмите себя в руки. Ни вы, ни я и никто уже не может ей помочь.

-Да-да! - сейчас же подхватил он. - Опоздал! Готов был отдать за неё жизнь - и не сумел. Не прощу себе этого никогда. Я ведь мог отвести от неё руку убийцы.

-Ничего не понимаю. О чем вы говорите? Могли отвести руку убийцы?... Разве вы знали, что готовится нападение?

-Должен был знать. Должен был догадаться, почувствовать.

-Вы слишком к себе требовательны.

-Нет, я мало требовал от себя. Такого человека потерял!

-Вы её давно знали?

-Всю жизнь. И всю жизнь буду знать, видеть её, чувствовать, разговаривать с ней.

-Нет такого горя, которое могло бы затмить жизнь. Вы еще молоды. Вам предстоит долгая жизнь. - Она обхватила его за плечи. - Пошли! Вы не имеете права здесь оставаться. Будьте благоразумны.

Хлопнула входная, наружная, дверь, и в коридор вбежал инспектор в штатском. Ермаков запомнил его ещё на летном поле Трабзонского аэродрома. Смуглое до черноты лицо, сросшиеся брови, узкий лоб с наползающими на него жесткими угольно-черными волосами. Белый воротничок. Легкая, из рисовой соломы, шляпа. Толстое, с синим камнем кольцо на волосатом пальце. Инспектор снял шляпу, вежливо поклонился.

-А я за вами приехал, господа.

-Спасибо, - ответил ему Ермаков. - Мы сами доберемся до гостиницы. На машине госпиталя.

-Нет, я приглашаю вас не в гостиницу... в полицию.

-В полицию? Нас?! - переспросил Ермаков и ударил себя в грудь кулаком. - Вы, наверное, ошиблись, господин инспектор? Нам там нечего делать. Приглашайте налетчиков, убийц.

Инспектор растерянно повертел в руке шляпу, переглянулся с жандармом в форме и сказал повышенным голосом:

-Я настаиваю, господа!...

Ермаков ответил ему резко:

-Какое же это приглашение, если настаиваете?

На пороге морга, с зажженной сигаретой во рту, стоял седоголовый хирург Тафик. Он с удивлением смотрел то на инспектора, то на Ермакова, то на Ангелину Ефимовну.

-В чем дело, коллега?

-Нас тащат в полицию.

-Зачем?

Лицо Тафика покраснело, губы затряслись. Быстро подойдя к инспектору, он что-то стал говорить ему. Тот вполголоса отвечал.

Тафик вернулся к Вано и Ангелине Ефимовне и сказал:

-Придется вам поехать в полицию. Ничего не поделаешь, таков здешний закон.

Ангелина Ефимовна вспылила:

-Бесчеловечный закон! Мы еле держимся на ногах. Нам необходимо прийти в себя после всего, что случилось. Неужели господа из полиции этого не понимают?

Доктор Тафик закурил новую сигарету и молчал. Ермаков перевёл для полицейского слова Ангелины Ефимовны. По-русски, для неё, он добавил:

-Они всё прекрасно понимают. Наше состояние их вполне устраивает.

-Я не поеду в полицию. Не я стреляла в стюардессу, в пилотов, в пассажиров. Пусть допрашивают убийц.

Ермаков перевёл инспектору всё, что сказала Ангелина Ефимовна. Тот был неумолим:

-Мне приказано доставить вас в полицию. Мы вас не арестовываем. Мы желаем получить свидетельские показания.

-Какие? - спросил Ермаков.

-Турецкие власти должны знать, что вам известно о нападении на ваш пассажирский самолет.

В разговор вмешался Тафик. Он сказал по-русски:

-Коллега, я вам советую поехать в полицию и дать подробные показания. Другого выхода нет. И чем скорее вы это сделаете, тем будет лучше для вас. До свидания.

И с этими словами, бросив недокуренную сигарету в урну, он скрылся за железной дверью морга.

Ни Ангелине Ефимовне, ни Ермакову никогда в жизни не приходилось бывать в полицейском участке. И вот пришлось. За столом сидел угрюмый сутулый полицейский в чине капитана. Перед ним лежала пачка советских денег и американских долларов, отобранных, очевидно, у Суканкасов. Тут же были стреляные пистолетные гильзы. Оружия бандитов почему-то не было.

Допрос был нудным, долгим. Следователь дотошно выспрашивал, где, когда, при каких обстоятельствах было совершенно нападение на Ан-24, кто, откуда и как стрелял. На последний вопрос он особенно напирал. Ермаков и Ангелина Ефимовна ему обстоятельно ответили. Но он снова и снова повторял: где? когда? как? Ермаков и Славина еще и еще раз, для секретаря-машинистви и в микрофон магнитофона, повторили, что нападение было совершенно пятнадцатого октября, в двенадцать сорок по московскому времени, в воздушном пространстве СССР, на траверзе города Кобулетти. Стреляли только налетчики.

Одного допроса оказалось мало. Повезли еще куда-то. Ввели в белую, без окон, пустую комнату, приставили жандарма и запретили между собой разговаривать.

-Как здесь душно, - сказала Ангелина Ефимовна.

И жандарм - не тот, который был в госпитале, новый - сейчас же закричал на неё:

-Олмаз! Нылза гаварит! Молчок надо! Пожалста.

Второй допрос вел уже полковник. Допрашивал каждого в отдельности. И добивался того же, что и капитан: где? когда? как? кто?



Миновало более шести часов после того, как погибла Таня. А её мать Галина Ивановна, русоволосая, круглолицая, красивая женщина лет сорока, до сих пор не знала, какая участь постигла её любимую Таню. Она все еще получала и будет получать письма, написанные рукой дочери. Сегодня, пятнадцатого октября, пришло письмо, которое было послано в первых числах октября. В нем Таня сообщала, что нежданно-негаданно заболела гриппом. "Валяюсь в постели, - писала она. - Злюсь на свою беспомощность. Ничего не могу делать. Ужасно тоскую по тебе, мамочка, реву, как теленок, и чувствую себя маленькой-маленькой... Одна я, совсем одна во всем доме. Мама, мамочка, где ты пропадаешь? Не могу без тебя. Умру, если сейчас же не приедешь..."

Галина Ивановна прочитала письмо, заплакала и сразу стала писать ответ:

"Доченька, солнышко! Никуда я не пропала. День и ночь с тобой. Всегда. Прямо бы сейчас полетела к тебе, родненькая, если бы имела крылья. Дура я. Рано выпустила тебя из материнского гнезда. Ещё бы хотя год надо было тебе пожить под моим присмотром".

На крылечке дома послышались тяжелые мужские шаги, кто-то бесцеремонно застучал палкой в дверь. Галина Ивановна бросила писать, выскочила в сени и увидела поселкового почтальона в длинном, набухшем от дождя плаще с поднятым капюшоном. Сердце матери упало. Руки задрожали. Лицо стало как снег. Парень поспешил успокоить её:

-Добрый день, тетя. Вам срочный телефонный вызов из Сухуми.

-Из Сухуми?! - воскликнула Галина Ивановна, и её печальное, заплаканное лицо засияло от радости. - Таня!... Выздоровела! Бегу, сынок, бегу, одна нога-там, другая-здесь.

Кое-как оделась, всунула босые ноги в резиновые сапоги и понеслась на почту. Зря торопилась. Долго пришлось ждать звонка из Сухуми. Снова запечалилась, затосковала мать. Наконец телефонистка сказала ей: "Говорите, Сухуми на линии!"

Схватила трубку двумя руками, побледнела, покраснела и, не помня себя, не видя никого, ничего не слыша, закричала:

-Здравствуй, доченька! Хорошо, что позвонила! Я вся извелась после твоего письма! С выздоровлением! Что?... Это не ты? А кто, кто говорит? Вот тебе раз!... Какая подруга?... Дуня? А где же Таня? Что с ней? Почему не пришла?

Губы матери леденели. Она не могла выговорить ни слова. Молчала. С ужасом слушала. С ужасом вопрошала:

-Срочно вылетать в Сухуми?... Зачем?... Что случилось? Тане плохо? Очень даже плохо?... Алло! Сухуми! Алло! Где же ты, Дуня? Скажи еще хоть слово!... Ну?...

Уронила трубку. Прислонилась к стене ни жива ни мертва.

-Вот тебе и грипп! Да что же это?... Да как же?... Ах, доченька! Тебе плохо, а я за тыщу верст от тебя! Что же делать?

Галина Ивановна на минутку заглянула домой, переоделась, взяла деньги, паспорт, сказала домашним, что уезжает к Тане, и побежала на автобусную остановку. На её беду, машина где-то застряла на размытой дороге, и когда придет, неизвестно. Надо было что-то придумать. Вспомнила одного доброго старого человека, Егорыча, и его лошадку. Бросилась к нему. Не отказал. Быстро запряг и поехал. Увы, не довёз куда надо.

Осенняя просёлочная дорога была в колеях и рытвинах, полных воды. Грязь по колена. Падали крупные хлопья снега. Лошадь, окутанная паром, усталая до изнеможения, из последних сил тянула в гору телегу. На охапке сена, в черном пальто, накрытая пуховым платком, полузасыпанная снегом, сидела Галина Ивановна. Робко, умоляющим голосом попросила возницу:

-Егорыч, нельзя ли...

-Понимаю, милая, всё понимаю! Я бы сам, будь помоложе годков на сорок, впрягся в телегу, как конёк-горбунок, и помчал тебя в тёплые края. Эх, укатали сивку крутые горки. Давай, милая, давай, родненькая!... Всё, не идёт. Вконец выдохлась.

Телега остановилась на крутом разъезженном скате горы. Мать соскочила на землю.

-Куда же ты, милая? В такую-то непогодушку!...

Что ей непогода! В бурное море кинулась бы. В огонь... В самую гущу волчьей стаи.

Егорыч долго стоял на лысом бугре под ветром и дождём и тяжко вздыхал, смотрел вслед удаляющейся землячке. Закурил, помахал на прощанье рукой и сказал:

-Давай, милая, топай! Пробивайся через все преграды. Такая твоя материнская доля.

Галина Ивановна шла по просёлочной осенней дороге. Месила грязь. Перепрыгивала через канавы. Обходила рытвины, полные мутной воды. Спотыкалась. Падала. Всё было. Сапоги, облепленные комьями глины, стали свинцово-тяжелыми. Пропитанная влагой одежда давила к земле. Силы были на исходе. Но Галина Ивановна не останавливалась. Шла и шла. По воде. Сквозь дождь. Сквозь ледяную крупу. Сквозь густые хлопья мокрого снега. Через угрюмый черный лес. По мосту, высоко вознесённому над рекой, по которой плыли молодые льдины. Километр за километром оставались позади. Вышла на берег реки, на дорогу, покрытую булыжником. Мелькали столбы.

Её догнал грузовик-фургон. Остановился. С колёс скатывалась вода. Раскаленный глушитель окутан паром. Из кабины высунул голову чубатый, хмельной от молодости, жаждущий развлечений шофёр.

-Красавица, нам, случаем, не по дороге?

Мать смотрела на него широко раскрытыми, полными смертной тоски и тревоги глазами и молчала. Падал снег. Гудел мотор.

-Извиняюсь, мамаша. Садитесь!

Бросилась в кабину. Молча уселась. Шофер беспокойно, с сочувствием приглядывался к ней. Проехав километра три или четыре, набрался храбрости и спросил:

-У вас беда, мамаша?

-Дочь заболела, Таня. Очень плохо ей.

-Значит, в районную больницу вас надо подбросить?

-Нет.

-Куда же?

-Таня далеко отсюда. В Сухуми. Не знаю, как туда добираться.

Шофёрсвистнул.

-Извините, мамаша, что мне не по дороге. До райцентра подкину, а оттуда вам придется на попутных добираться до Ижевска, если самолетом полетите. Или до Глазова - если по железной дороге. Советую ехать поездом. В такую погоду на аэрофлотские крылья нельзя рассчитывать... Чем же заболела ваша дочь? Не холеру, случаем, подцепила на юге?

-Что вы! Обыкновенный грипп. Какое-то осложнение.

-Грипп?... Ну-ну, бывает, бывает! - И шофёр надолго умолк, раскуривая "Беломор".

Грузовик проскочил несколько деревень, миновал лес и остановился у перекрестка, перед резным крылечком придорожного кафе. Несколько грузовых машин стояло на обочинах дороги, слева и справа. Шофёр распахнул дверцу своего фургона. Спрыгнул на землю и уже оттуда, обращаясь к Галине Ивановне, сказал:

-Вот мы и в райцентре. Отсюда до Глазова рукой подать, каких-нибудь километров сорок с гаком. Подождите, мамаша, я сейчас вам устрою поездку на перекладных.

Убежал. Ворвался в кафе. Его шумно приветствовали водители, сидящие за столиками.

-А, Вася! Здорово!

-Откуда? Куда?

-Давно не виделись! Садись!

-Ша, братва! Некогда! Кто идёт в Глазов?

-Ну я, - неохотно откликнулся краснолицый, толстогубый, лохматоголовый парень. - А что, есть попутчик?

-Надо подвезти одну женщину.

-Молодую? Симпатичную? Разговорчивую?

Вася снял с головы шапку, сунул её в лицо лохматому парню:

-Ну, ты, заткнись! У неё несчастье.

-Несчастных не возим, Васёк. Своего несчастья хватает. Так и передай.

-Эх ты, мурло!

-Ну-ну, потише на поворотах! От такого слышу.

-Ребята, кто на Глазов?... Я спрашиваю, кто идёт на Глазов?

Молчали водители. Вася нахлобучил шапку, вышел на улицу.

Мать сидела в кабине грузовика-фургона в той же скорбной позе, в какой оставил её Вася, безучастная ко всему на свете. Уныло смотрела на белую дорогу и ничегошеньки не видела. Чуть-чуть оживилась, когда шофёр открыл дверцу.

-Вы не замёрзли?

Она отрицательно покачала головой.

-Может быть, желаете закусить, чайку попить?

-Мне надо в Глазов, сынок. На поезд.

-Нет попытных машин. Придётся подождать.

-А ты не можешь подвезти? Я заплачу. Как за такси.

-Что вы, мамаша! Я бы вас бесплатно доставил, но не имею права. Путёвка не туда, не в Глазов, выписана. Автоинспектор водительское удостоверение отберёт за самовольное изменение маршрута. Калымство припишет. Так что извините. Водительские права - это мой хлеб насущный. Я им кормлюсь. Мать кормится, сестрёнки, дед. Не имею права голодными их оставить.

Галина Ивановна молча вылезла из кабины. Стояла на дороге под косыми струями мокрого снега. Беспомощно оглядывалась вокруг. Потом решительно вступила в белёсую мглу. Шофёр Вася проводил её печальными глазами и вдруг заорал не своим голосом:

-Куда же вы?... Поворачивайте! Садитесь! Поедем! Риск - благородное дело. Так мой столетний дед говорит.

Стремительно уходила под колеса дорога на Глазов. Неистово работали щетки, сгребая воду и снег с ветрового стекла. Грузовик-фургон мчался по лужам, врезывался в снежную завесу, вскакивал в глубокую колею, буксовал на горке, проскакивал железнодорожный переезд за мгновение до того, как на нём появлялся поезд.

Вася остановился у вокзала, снял шапку, вытер платком мокрое лицо, счастливыми глазами посмотрел на мать.

-Успели всё-таки! В одно дыхание отмахали такую дистанцию. Здорово!

-Спасибо, сынок.

Галина Ивановна в нерешительности: как отблагодарить парня? Полезла в карман. Вася схватил её за руку:

-Да вы что?! Ни за какие деньги я бы сюда не поехал. Ради вас рисковал. Ради вашей дочери.

-Ну, ещё раз спасибо. Жить тебе, сынок, и жить. Как твоему деду. Сто лет. И ради тебя в случае беды вот этак рискнёт кто-нибудь. Спасибо.

-Передайте привет дочери. Пусть скорее выздоравливает. Как зовут её?

-Таня.

Ему ещё хотелось поговорить с ней, но он торопливо кивнул:

-Идите, мамаша. Счастливо вам добраться.



Пассажирский поезд мчался по заснеженным полям со скоростью восемьдесят, если не больше, километров в час. Мелькали леса, перелески, белые деревни, высоковольтные линии, дороги, железнодорожные переезды, будки путевых обходчиков. И столбы, столбы. Белая пыль вилась под колесами. Гудела, сотрясалась земля. А Галине Ивановне казалось, что поезд недостаточно быстро пробивался к Москве. Некому её разубедить, некому приглушить тревогу. Одна в купе. Кутаясь в сырой платок, сидела в углу скамьи, раздавленная тоской и тревогой, и невидящими глазами смотрела в белое окно и час, и два, и три...

Приближался какой-то большой город. Гигантский мост перекинут через широкую, ещё не замёрзшую Волгу. Поезд остановился перед вокзалом Ярославля.

В купе к Галине Ивановне вошли две очень серьёзные девушки. Быстренько уселись и, не раздеваясь, стали читать газеты. Одна из них вдруг вскрикнула:

-Ты посмотри, какая она!... Молоденькая. Красивая. Девятнадцать лет. Моя ровесница.

Вторая пассажирка тоже охнула.

-Ой, как только у них рука поднялась!

-Бандитская лапа на кого угодно поднимется.

Сердце матери до сих пор было глухо ко всему, что её окружало. Теперь же оно мгновенно откликнулось на чьё-то горе. Галина Ивановна стремительно обернулась к своим спутницам.

-Беда-то какая страшная. Убили!... Где?... Кого убили?

Девушки передали её газету. Увидев фотографию дочери, Галина Ивановна закричала на весь вагон и потеряла сознание.

Поезд мчался.



Шумная площадь трёх вокзалов в Москве. Пробиваясь сквозь людскую толчею, ярославские девушки вели под руки убитую горем мать. Подошли к многолюдной стоянке такси. Машины подходили редко. Одна из девушек подошла к длинной очереди, схватила за руку человека в берете, стоявшего первым, и, захлебываясь словами, быстро-быстро сказала ему:

-Товарищ, уступите свою очередь! Пожалуйста! Не мне, а вот этой женщине... матери Тани, бортпроводницы...той самой. Она летит в Сухуми.

-Понятно!

Человек в берете распахнул дверцу подъехавшего такси, взял под руку Галину Ивановну, усадил на переднее сиденье, рядом с шофёром.

-Это мать Тани...той самой. Летит в Сухуми. Отвезите, пожалуйста, её на Внуковский аэродром.

Шофёр молча кивнул и помчался к железнодорожному виадуку. Выехав на Большое кольцо, он осторожно стал наблюдать за необыкновенной своей пассажиркой. Она безжизненно откинулась на спинку сиденья. Лицо белое, губы закушены. Глаза плотно закрыты.

-Вам плохо? Вот тут рядом "скорая помощь". Завезти?

-Не надо. На аэродром, пожалуйста, - не открывая глаз, тихо произнесла Галина Ивановна.

Больше ни одного слова не проронила до самого аэродрома. И глаз ни разу не раскрыла. Всю Москву насквозь проехала и не посмотрела на неё.

Такси вырвалось на Киевское шоссе. Шофёр одной рукой крутил руль, другой держал ледяную руку матери.

-Скоро аэродром, уже скоро. Каких-нибудь десять километров.

В недозволенном месте он обогнал колонну легковых машин и услышал позади свисток автоинспектора. Не остановился. Не имеет права рисковать жизнью матери. Помчался дальше.

Автоинспектор бросился на своём мотоцикле за нарушителем. Догнать такси ему удалось только у аэровокзала. Таксист остановился перед медпунктом, помог Галине Ивановне выйти из машины. В этот момент и появился милиционер. Вежливо приложил руку к козырьку фуражки, строго сказал:

-Нарушаете, товарищ водитель. Ваше удостоверение!

-Сейчас, сейчас. Одну минуту. Сами видите, каким делом занят.

Скрылся в медпункте вместе с Галиной Ивановной. Минут через пять вернулся. Достал документы, вручил их милиционеру. Тот просмотрел их, удивился.

-Ого! Стаж двадцать лет. Почему же нарушаете?... И не стыдно?

-Нет! Моя пассажирка - мать той девушки, бортпроводницы, которую бандиты убили в самолете.

Автоинспектор молча вернул таксисту документы и уехал.



Галину Ивановну прямо из медпункта подвезли к большому самолету, улетающему на юг, к Чёрному морю. Провожали её бортпроводницы, пилоты, кассирши, диспетчеры, контролеры, носильщики, бортмеханики, штурманы, аэродромные рабочие. Весть о том, что мать Тани здесь, на аэродроме, облетела Внуково.

Горе осиротевшей матери стало горем миллионов людей, всего народа. Люди дали ей крылья, чтобы она как можно скорее перенеслась к дочери.

В Сухуми сотни людей в аэрофлотской форме стояли на летном поле, у подножия трапа, и молча, со скорбной почтительностью встречали Галину Ивановну.

Неизмерима глубина горя матери, потерявшей дочь. Убита во цвете лет.



Непостижимы душевные муки матери, сын которой стал убийцей.

Мать убийцы кое-как доживала свой век в одном прибалтийском городке. В октябре она лежала в больнице и ничего не знала о том, что сделал её сын на далёком черноморском юге.

Палата в женском отделении. Врачи, совершающие утренний обход, остановились около седой суровой женщины, сидевшей на кровати. Её лицо - сплошные морщины. Волос мало, как у младенца. Врач сел рядом с ней.

-Как дела, бабушка?

-Лучше некуда. Грех жаловаться. Голова не кружится. Не тошнит. Съедаю всю пищу, да ещё прибавки требую. Сплю с вечера до утра. Выписывайте, доктор! Пора и совесть знать.

-А может быть, еще два-три дня полежите?

-Нет! Чужое место занимаю. Залежалась я у вас. Выписывайте!

Дело ясное. Но врач колебался. Смущенно переглядывался с коллегами. Те пожимали плечами.

-Мы, конечно, выпишем вас. Действительно, нам очень нужны свободные места, но куда вы пойдете из больницы?

-Не беспокойтесь, доктор. Вы своё доброе дело сделали. Поставили на ноги древнюю старуху. Спасибо. Низко кланяюсь. Человеку умирать не хочется, сколько бы ни пожил на свете.

-Но где же вы будете жить? Кто приютит вас?

-Свет не без добрых людей. В одном доме постираю и переночую. В другом сошью что-нибудь. В третьем детей чужих поколыхаю и чайку попью. Всё будет хорошо, доктор. Выписывайте.

-Подождите, бабуся, два-три дня. Мы будем ходатайствовать о принятии вас в дом престарелых.

Выцветшие, давно погасшие её глаза вспыхнули.

-Нет! - хрипло закричала она. - Я под забором ноги протяну, а в богадельню не пойду. Всю жизнь работала. И до последней минуты буду работать, сама себя кормить.

И тогда лечащий врач прибег к последнему средству, которое не собирался пускать в ход:

-Мы потребуем от вашего сына...

Она перебила его:

-Ищите ветра в поле!... Нет у меня сына. Был, да весь вышел. Не знаю, за что наказал меня господь бог... Пришел как-то к родной матери пьяный да сытый, приволок большущую, литров на сорок, флягу молока. "Вот, старая, должок свой младенческий тебе доставил. Всё, что затратила на меня, грудного, возвращаю. Всё до капли. Теперь мы квиты". Засмеялся и ушел. С тех пор, слава богу, и не вижу его морды. Мошенником стал. Воровал. Людей обманывал. Фальшивые документы делал. Насильничал. В тюрьме наказание отбывал. Жен менял. Сына по своей дорожке послал. Развратил мальчишку. Где-то шляется, шкодит. Нет у меня сына! Выписывайте, доктор! А на кашель не обращайте внимания. Нервный это кашель.

И её просьбу уважили. Помыли, прибрали, накормили и выписали. Это было утром шестнадцатого октября семидесятого года. Уже вся страна, кроме Марты, знала, что её сын убил русскую девушку Таню.

С хозяйственной сумкой и со свернутым черным зонтом в руках, седая Марта спускалась по наружной больничной лестнице. На старушке изношенная до предела, но всё еще аккуратная одежда: черная юбка, черное короткое пальто. Её морщинистое лицо исполнено независимости и достоинства.



Марта шла по городу, вдоль решетки бульвара. Падали желтые листья. Остановилась перед застеклённым щитом, на котором было расклеено множество объявлений, печатных и рукописных. Все они начинаются словом: "Требуются". Она долго изучала, кому и где требуются токари, шоферы, автослесари, механики, бухгалтеры, счетоводы, продавцы. Наконец нашла то, что искала: "Требуется няня". Долго выписывала адрес. Эта несложная работа потребовала от неё громадной затраты сил. Старуха еле стояла на ногах. Села на первую попавшуюся скамейку, отдыхала. Вокруг неё, на аллее, резвились дети: бегали, прыгали, хохотали, догоняя друг друга. Она сурово, почти враждебно смотрела на них. Нетрудно догадаться, о чём думала оскорблённая мать.

Малыш лет пяти-шести, весёлый и смелый, подбежал к ней, протянул какой-то свёрток:

-Возьмите, тетя.

-Что это?

-Бутерброды. - Малыш оглянулся на соседнюю скамейку, на которой сидела молодая женщина. - Моя мама будет очень рада, если вы возьмёте.

-А ты сам будешь рад?

-И я тоже. Съешьте, тетя!

-Я тебе в прабабушки гожусь, мальчик. Как тебя зовут?

-Пранас.

Печальное лицо старухи помрачнело. Она еле сдерживалась, чтобы не оттолкнуть мальчика. Тяжелой, дрожащей рукой отвела от себя руку Пранаса со свертком.

-Скажи своей маме, что я никогда не была и не буду побирушкой.

Встала, пошла по аллее. Сквозь медленный листопад. Бормотала себе под нос с тоской и болью:

-Пранас! Пранас!

Возбуждённые люди толпились перед газетной витриной. Читали. Потрясённо ахали. Возмущались. Печалились. До сознания старухи не сразу дошло то, что обсуждала городская улица. Постепенно она вникла в страшный смысл того, о чём говорилось.

-Бандитское нападение на пассажирский самолёт.

-Когда напали? Где напали?

-Изверг, а не человек! Ни за что ни про что убил стюардессу!

-Под угрозой гибели были сорок пять пассажиров, весь экипаж. Бандитская пуля могла пробить бензопровод, замкнуть провода. Представляете? Самолёт, объятый пламенем, рухнул бы в море. Это чудо, что он уцелел.

-Ужас!

-Я себя чувствую так, будто и на меня совершенно нападение.

-Откуда они взялись, эти выродки? Кто такие?

-Отец и сын, литовцы.

-Почему литовцы? В сообщении ничего об этом не сказано.

-Прочитайте внимательно. Здешние они, убийцы. Наши с вами земляки.

Марта, расталкивая людей, пробилась к витрине. Прочитала газетное сообщение раз, другой, третий. Протёрла глаза и снова стала читать. И не верила себе. Трясла головой. Закрывала и открывала глаза. Люди молча смотрели на неё. Перешептывались:

-Его мать...

-Бедняжка!

-Нашли кого жалеть. Не женщина, а ведьма, произвела на белый свет выродка. Ишь, сердобольные!

-Неправильно рассуждаете, гражданин. Родители за своих детей не отвечают.

-Чепуха! Родители за всё в ответе. И прежде всего за то, какие у них дети.

Люди ожесточённо спорили. Марта медленно, еле передвигая ноги, удалялась от них. Не видела, куда шла. Переходила улицу как раз в тот момент, когда двинулись два противоположных потока машин. Заскрипели тормоза. Надрывались сигналы. Шофёры чертыхались. Регулировщик бросился на помощь застрявшей в гуще машин старухе. Увидев милиционера, она сказала:

-Вот и вы! Я вас давно ищу. Ведите меня скорее в тюрьму. В тюрьму! В тюрьму! Не могу смотреть людям в глаза.

Закрыла лицо, глухо зарыдала.

Милиционер вывел её на тротуар, приложил руку к козырьку:

-Счастливого пути, бабушка. Держитесь поближе к домам.

-Почему бросаете? Ведите в тюрьму! Не имею права ходить по земле.

-Почему в тюрьму?.... Что вы сделали?

-Я мать этого...Пранаса. Если бы я не родила убийцу, Таня была бы жива.

Милиционер быстро испуганно отступил, беспомощно оглянулся. Он не знал, как ему поступить.

Марта бросила зонт и хозяйственную сумку, вышла на середину тротуара, закричала во весь голос:

-Стойте, люди! Послушайте!

-Куда смотрит милиция? - брюзжала почтенная дама. - В вытрезвитель её, пьянчужку!

-Это мой сын убил девочку-стюардессу! Я - мать убийцы! Плюйте на меня, люди! Бейте. Ругайте. Я все заслужила. - Упала. Лежала на земле, из последних сил шептала: - Будь ты проклят на веки вечные!



Уже под вечер, в сумерки, турецкий полковник сказал Ермакову и Ангелине Ефимовне, что они свободны. Их отвезли в гостиницу. Перед пятиэтажным, башенного типа отелем "Кальфа", главным фасадом своим выходящим на небольшую, с круговым движением площадь, стояла большая толпа турок и, оживленно разговаривая, смотрела на окна верхних этажей.

Весь город уже знал, что произошло в советском небе, над Батуми. Корреспонденты местного радио и телевидения Анкары побывали на Ан-24. Снимали. Пересчитывали пробоины. Описывали лужи крови на дюралевом полу, красные пятна на стенах.

Первое, что услышали Ермаков и Ангелина Ефимовна, войдя в отель, - это ликующий голос четырёхлетней Лолиты. Девочка в красном носилась по лестницам, с этажа на этаж, из номера в номер. Успела подружиться со всеми пассажирами Ан-24. Ничего она не ведала о том, что произошло над морем. Не понимала, куда попала. Её мама лежала в постели, а она резвилась.

Ермаков проводил Ангелину Ефимовну в отведённую для неё комнату, а сам пошел по этажам, рассказал, что было в госпитале, в полиции и в жандармерии, узнал от товарищей, как и когда они попали в гостиницу. Турки привезли их сюда на двух автобусах примерно через час после приземления. Выставили на столы брынзу, холодное мясо, лаваш, виноград, яблоки, персики, кофе. Позже водили в соседний ресторан обедать.

-Ну а вы небось голодны? - спросил человек в тирольской шляпе. Назвал он себя Мамедом Джафаровичем.

-Да, кажется, голоден, - сказал Ермаков.

-Кажется! Да и по вашим запавшим глазам, по голосу видно и слышно, что вы весь божий день ничего не ели. Мы тут для вас кое-что оставили. Поешьте!

-Спасибо. Не буду. Потом, может быть, поем.

Двери всех комнат распахнуты настежь. Люди тянулись друг к другу. Называли каждого по имени. Перезнакомились. Подружились. Одиночек не было. Молчаливых не было. Даже столетняя бабушка переходила от одной группы к другой. Говорила. Вспоминала. Советовалась. Утешала. Подбадривала.

Выветрился хмель у кудрявоголового батумца Аслана. Серьёзный и растерянный, он сокрушался, как там сестрёнка, что подумает о нём. Дал телеграмму о вылете - и пропал. Знает ли она, куда занесло самолёт, летевший из Батуми в Сухуми?

Солдаты с чёрными погонами связистов - Виктор Юдан, рязанец, и Николай Песков из Молдавии - не разлучались, как близнецы. Что один скажет, другой сейчас же подтвердит.

Корреспондент Лосев сидел у открытого окна и снимал центральную площадь Трабзона. На аэродроме он ухитрился запечатлеть убийцу в момент, когда тот складывал оружие к ногам турецкого офицера. Снял и его сынка с биноклем на шее, безучастно прислонившегося спиной к стойке шасси.

Молодожены Петя и Женя поняли наконец, что не одни они живут на белом свете. Жадно прислушивались к тому, о чём говорили другие. И сами говорили.

Босая, с опухшими ногами женщина всем задавала один и тот же вопрос: "Когда нас отправят на Родину?"

А женщина с золотым зубом, как и до катастрофы, с завидным аппетитом уничтожала крепкие горные аджарские яблоки и всем, всем улыбалась.

Мамед Джафарович составлял список пассажиров. Уточнял фамилии, имена, отчества.

Большинство пассажиров Ан-24 забыли сейчас все свои болезни, домашние неурядицы, важные и неустроенные дела. Всё отступило перед одной-единственной проблемой: когда они вернутся домой?

У доброй половины курортников были транзисторы. Они настроены на волны Москвы, Тбилиси, Баку. Все ждут, не сообщит ли Родина о злодейском нападении на Ан-24 и о тех мерах, которые предприняты для вызволения попавших в беду людей и самолёта.

Пока об этом ничего не сообщалось.

Ужинать отправились все вместе. Впереди всех, на руках у Ермакова, - девочка в красном, Лолита. Женщины - в центре группы. От отеля до ресторана не более ста метров. И на всём этом расстоянии слева и справа двойной шеренгой, спина к спине, лицом к пассажирам Ан-24 и спиной к землякам выстроились вооруженные полицейские. Боковые улочки перекрыты машинами-фургонами. Трабзонцы, обыкновенные турки, главным образом мужчины, мирно стояли по краям тротуара, за полицейским ограждением. Одни серьёзно и молча разглядывали советских людей, впервые попавших в запретную зону. Другие смотрели весело, с улыбками. Третьи осмелились махать руками, доброжелательно кивать и говорить.

За ужином Ермаков перевёл товарищам то, что ему удалось услышать на улице.

-Трабзонцы возмущены бандитским налётом на наш самолёт. Сочувствуют нам. Рады видеть нас на своей земле. Жалеют убитую.

Ужин тянулся долго. Небольшой ресторан не в состоянии был быстро обслужить одновременно сорок человек. Хозяину пришлось раздобыть на стороне дополнительную посуду, срочно закупить необходимые продукты и нанять официантов-поденщиков. Четверо молодых длинноволосых парней весь вечер таскали с кухни тарелки с салатом, с сыром, с хлебом, с пловом, с баклажанами, начинёнными мясом, с лапшой, замешанной на меду. И половину того, что было подано, не съели пассажиры. Хозяин стоял за буфетной стойкой и сокрушался:

-Почему всё не кушаете? Мы так старались угостить вас. Самые лучшие, самые свежие продукты приготовили. Ешьте, пожалуйста!

Ермаков кратко перевёл слова хозяина. Суровая бабушка в национальном грузинском платье ответила за всех пассажиров. Говорила она по-турецки:

-Спасибо, господин, за угощение. Пища ваша хорошая, а слова еще лучше. Слова доброго соседа. Приезжайте к нам в Батуми, мы вас тоже хорошо примем. - И, обращаясь уже к своим, ко всем, кто сидел за столами, она по-русски добавила: - Видите, товарищи, как оно получилось. И тут есть люди.

После ужина по знакомому живому коридору, между двумя шеренгами солдат и полицейских, вернулись в пятиэтажную башню "Кальфа". Хозяин отеля, худой, длиннолицый, стоял посреди вестибюля, радушно улыбался и перед каждым жильцом склонял свою лысую голову.

-Пожалста, пожалста, господа! Милости просим. Кто желает в нарды играть-пожалста! Кто журналы и газеты посмотреть-пожалста! Кто радио послушать-пожалста!

Лолиту, когда она поравнялась с ним, он подхватил на руки и подбросил чуть ли не до потолка. Поймал, поставил на ноги, засмеялся, ударил ладонью о ладонь:

-Батумская девочка! Красная девочка. Редкая девочка. Еще одной такой девочки нет ни в Трабзоне, ни в Самсуне, ни в Анкаре, ни в Стамбуле, ни во всём мире. Единственная девочка на свете!

Мать молча взяла Лолиту за руку и увела наверх.

Ермаков подошел к хозяину, спросил, есть ли какие-нибудь новости из Анкары или Москвы.

-Есть, господин. Радио Анкары полчаса назад сообщило, что в Трабзоне совершил вынужденную посадку советский пассажирский самолёт.

-И всё?

-Нет. Анкара сказала, что убита стюардесса и два члена экипажа тяжело ранены.

-Кто именно убил стюардессу, кто ранил пилота и бортмеханика - об этом что-нибудь сказали?

-Нет, господин.

-Ну а кто и как угнал самолёт - об этом говорилось?

-Да. Радио Анкары сообщило, что ваш самолёт угнали два литовца, отец и сын, и что они попросили у нашего правительства политического убежища.

-Ясно! Знакомая пластинка. Скажите, отсюда можно связаться по телефону с советским посольством? Но предупреждаю: лир у нас нет.

-Ничего! Можно. Пожалста. Я сейчас же соединю вас с Анкарой. А насчет лир не стесняйтесь. Ваш консул завтра будет здесь и рассчитается с нами и за ваше проживание в гостинице, и за питание в ресторане, и за перевозку в автобусах, и за телефонные переговоры.

Так вот, оказывается, почему так гостеприимен и сговорчив хозяин "Кальфы"! Хорошо заработает.

Анкару предоставили через несколько минут. Ответил дежурный серетарь посольства. Ермаков сказал ему, кто он и откуда говорит, и спросил, правда ли, что консул выехал в Трабзон. Секретарь подтвердил: да, выехал. К утру, если ничего не случится в дороге с машиной, он должен быть на месте. Потом, помолчав, он уже другим тоном спросил:

-Как вы там, товарищи?

-Держимся одной семьёй. Происшествий, кроме известных вам, нет и не предвидится. Спасибо, что позаботились о нас.

-А как же может быть иначе! Вы, в случае плохого обслуживания в отеле или в ресторане, не стесняйтесь. Не даром вас приютили. Все хозяйские счета мы оплатим.

-Не беспокойтесь. Всё пока хорошо.

-Ну а как себя чувствуют раненые?

Вано подробно доложил всё, что знал. Рассказал и о том, что штурман Бабаянц остался с товарищами в госпитале до тех пор, пока они не встанут на ноги. Кратко рассказал и о результатах вскрытия тела убитой бортпроводницы. Четко, ясно произносил официальные слова судебно-медицинской экспертизы и ужасался тому, что он способен так по-деловому об этом говорить. Секретарь посольства, однако, не нашел в его словах ничего предосудительного. Поблагодарил за важную информацию и сказал, что он немедленно сообщит обо всём в Москву.

-До свидания! - сказал он в заключение. - Передайте привет товарищам!

-Постойте! - закричал Ермаков. - Скажите Москве, что мы все желаем быть дома как можно скорее! Все! - подчеркнул он. - Вместе с Таней. Мы её здесь не оставим.

-Я понял. Москва уже предприняла соответствующие меры по линии Министерства иностранных дел. Думаю, завтра покинете Трабзон.

Пока Ермаков говорил с Анкарой, со всех этажей сбежались люди. Стояли вокруг него и нетерпеливо, с надеждой ждали добрых вестей.

Вано рассказал им всё. Мало сказал. Но и это малое обсуждалось целый вечер коллективно и во всех номерах отеля.

-Мы, конечно, завтра вернёмся домой, - убежденно сказал толстяк, Мамед Джафарович. - Это теперь ясно, как дважды два четыре. Ну а как быть с ранеными? Транспортабельны ли они, Джемал и Саша? Не лучше ли им остаться в госпитале до полного выздоровления? Всё это, товарищи, мы должны выяснить завтра утром и принять решение.

-Такие дела не нам с вами решать, дядя Мамед, - возразила толстяку женщина с золотым зубом.

-Почему не нам, тетя Поля? Кому же, если не нам? Нет, уважаемая тетя Поля!

-Какая я вам тетя? Я моложе вас лет на тридцать.

-Нет, Поля, мы сейчас с вами в ответе за всех и за каждого. Мы, и никто другой.

-Ну если вы такой ответственный, то и решайте сами, без меня.

-Нет, Полечка, мы и вам не позволим уклониться от своих обязанностей гражданина СССР, попавшего на чужую территорию.

Поля попыталась слишком серьёзный разговор перевести в шутку:

-Я передоверяю вам, дядя Мамед, свои высокие обязанности. Вы лучше меня справитесь с ними. Скажите, дядя Мамед, двери номера на ночь запирать?

-Это ваше личное дело.

-Запру. Ну а если кто постучит, открывать или не открывать?

-Чужие к вам не постучат. Их не пустит полиция. Да и мы выставим на ночь своих дежурных. Можете спать спокойно.

-Господи! Какой тут покой? Я, наверное, целый год буду переживать этот сумасшедший полет. Подумать страшно, как мы летели. На ребре крыла. Клювом вниз. Клювом вверх. Ныряли в яму. Выныривали из ямы. До сих пор внутри все заморожено.

Другая женщина, та, которая в самую страшную минуту горевала о пропадающем ни за что ни про что каком-то наследстве, - Марья Степановна, маникюрша из Кишинёва, - засмеялась и сказала со всей присущей ей откровенностью:

-А я уже совсем-совсем оттаяла. Все страхи остались позади. Рада-радешенька, что жива и невредима и скоро вернусь домой.

-Не рано ли радуешься, Марья? Дом твой еще далеко, за тридевять земель.

И снова - в который уже раз! - вспыхнул разговор о том, что и как было там, в небе над морем, между Батуми и Трабзоном. Каждому из пассажиров не терпелось самым подробным образом рассказать о своём душевном и физическом состоянии. И каждому казалось, что другой переживал катастрофу не так, как должно, видел не то, слышал не то, что было в действительности.

Прошло всего несколько часов после события, но оно уже обрастало мхом легенды.

Люди есть люди. Когда надо, они становятся героями, рыцарями без страха и упрека. И когда отпадает необходимость проявлять свою глубинную, истинную сущность, они позволяют себе быть обыкновенными пассажирами, тётями и дядями, без зазрения совести потакают своим маленьким слабостям. Ну и пусть! Тем более что таких было меньшинство. Ядро коллектива, сложившееся еще там, на самолете, в первые же минуты нападения, по-прежнему было на высоте своего положения и внушало добрую волю всем остальным. Разношерстных пассажиров больше не было. Были сплоченные, сильные люди, попавшие в беду. Была советская колония, заброшенная в глухой район иностранной территории.

Комната на пятом этаже №504, где жили Ермаков и Мамед Джафарович, стала штабом коллектива. Сюда шли и шли люди.

Вано курил и мрачно смотрел в окно.

Мамед подошёл к нему, постоял рядом, молча покурил вместе с ним, а потом сказал:

-Вано, тебе нельзя сейчас молчать. Надо говорить и говорить. О чём угодно. Вспоминай что-нибудь. Читай стихи! Пой, наконец!

Ермаков отошел от окна и стал быстро ходить по небольшой комнате.

-Да-да, ты прав, дядя Мамед! И тебе нельзя молчать. Давай разговаривать. Ты где постоянно живешь?

-В Батуми, я же говорил.

-Забыл. Там и работаешь?

-Конечно.

-И по какой части?

-Старший продавец хозяйственного магазина. - Он усмехнулся. - Какие у тебя будут вопросы к нему?

-Никаких.

-Так-таки никаких? И тебе не хочется спросить, живу я на одну зарплату или ещё где-нибудь и как-нибудь подрабатываю, слева и справа?

-Знаешь, я как-то не успел подумать об этом. Полагаю, у тебя есть приработок.

-Да. Отец и мать колхозники. Имеют приусадебный участок: мандарины, апельсины, виноград. Молоко своё. Сулугуни свой. Масло своё. Барашек свой. Вино своё. Хорошо живет родитель. И сыну с внуками перепадает. Вернемся в Батуми - так я для тебя и всех товарищей такой пир закачу, до Нового года хмельными будете! - Дядя Мамед посмотрел на часы. - Говорили, говорили, а пятнадцатое октября всё никак не кончается. Ну и денёк! Счастье пролетает мимо тебя молодым орлом, а беда ползёт по твоей жизни столетней черепахой. Есть у нас на Кавказе такая пословица. Слыхал?

-Слыхал и не признаю правильной, - ответил Ермаков. - Несколько дней и ночей я был счастливым. Ничего не имел: ни синицы в руках, ни журавля в небе - и был счастлив.

-Ты? Странно. Извини, Вано, не могу себе представить тебя счастливым.

-Был, честное слово.

-Давно?

-С двенадцатого по пятнадцатое октября.

-Какого года?

-Этого, семидесятого.

-Не может быть. Ты еще пять лет назад почернел от какого-то страшного горя. Сегодняшняя беда доконала тебя. Ты сейчас на всех чертей похож. Доходяга из Освенцима в сравнении с тобой - здоровяк.

-Был, был счастлив! По-настоящему! И уже никогда не буду.

-И кто же тебя так осчастливил?

-Человек. И какой это был человек!

-Понятно. Вопросов больше не имею.

-Нет, ты спрашивай, спрашивай!

-Всё ясно, Вано.

-А ты спроси, как же я допустил, как позволил ей погибнуть на моих глазах?

-Чего тут спрашивать?! Не ты один был в самолёте. На глазах у всех погибла Таня.

-Нет, дядя Мамед, я не хочу прятаться за спину всех. Я, прежде всего я должен был прикрыть её так, как она прикрыла собой экипаж. Не успел. Не сумел. Опоздал. Виноват я перед ней. Готов был отдать за неё жизнь, а когда понадобилось...

-Не выдумывай, Вано, чего не надо. Ни в чём ты не виноват перед ней. Твоя совесть чиста. Если бы мы не удержали, тебя бы изрешетили пулями.

-Зря удерживали.

-Мы это делали не только ради тебя одного. На самолёте было сорок с лишним человек. И многим из них не хотелось погибать вместе с тобой. Удивительно, Вано, как ты этого не понимаешь?!

Вано закрыл лицо руками:

-Понимаю! И всё-таки... стыдно людям в глаза смотреть.

Мамед Джафарович насупился и молчал.

Вано вскочил и выбежал на балкон. Где-то, надрываясь, кричал ишак. Круглый шар луны катился по краю неба. На горах лежали белые облака, и оттуда тянуло снежной прохладой.

Два поздних прохожих вышли из переулка и остановились на площади. Прикурили сигареты и посмотрели вверх, на вывеску отеля.

-Здесь, кажется, живут пленные русские.

-Войны нет, а они в плену. Среди них есть даже раненые.

Засмеялись, пошли дальше и скрылись за углом. Ишак кричал ближе и громче. Луна поднялась на середину неба. Белые облака спустились почти к самому подножию гор. В городском амфитеатре постепенно гасли огни - то верхние, то нижние, то средние. Их становилось всё меньше и меньше. И наконец потухли все. Только в центре, на Круглой площади, по-прежнему ярко полыхала реклама на автомобильном магазине "Шевроле". Ярко освещены были и здания муниципалитета и пожарное депо. Около хлебной лавки тускло светилась одна голая небольшая лампочка. На противоположном конце площади, которую пересекла прямая лунная дорожка, белела громада мечети и высокая игла минарета.

Вано медленно оглядывался вокруг, соображая, в какой стороне госпиталь. Кажется, вон там, за мечетью, ближе к морю. Да, определенно там. Одна, совсем одна лежит Таня в темном, глухом и холодном помещении. Мраморная на мраморе. Лунный луч пробивается в узкое зарешеченное окошко и сверху вниз падает на её лицо. Создаётся такое впечатление, будто светло-русый поток волос течет и светится.

Тяжкий стон вырвался из груди Ермакова. Он заколотил кулаками о железные перила балкона. Прибежал дядя Мамед. Схватил его за плечи и увел в комнату. Толкнул на кровать, сердито сказал:

-Не сходи с ума! - Минуты через две и следа не осталось от его гнева. Подобрел. Сел к Ермакову на кровать, обнял и мягко, как отец сыну, посоветовал: - Поплачь, Вано, легче станет. Нет лучшего лекарства, чем слезы. Знаешь, что мой столетний дед говорил в таких случаях? Настоящий джигит не стыдится плакать. Слезами он промывает глаза для того, чтобы лучше видеть своих врагов и друзей. Давай, Вано, плачь!

-И рад бы, но...

-Ну тогда сыграем в нарды!

-Пошли они, эти нарды!... Впрочем, можно и в нарды.

Минут сорок они молча сражались. Вдруг Вано вскочил и, подбежав к окну, прижался лбом к стеклу.

-Не могу! - простонал он. - Говори, дядя Мамед, говори! Всё равно что - говори!

-Хорошо бы тебе поспать сейчас. Ложись, а я подежурю.

-Какой тут сон! Ложитесь вы!

Дядя Мамед не позволил себя долго упрашивать. Плюхнулся на кровать, не раздеваясь, и быстро уснул.

Ермаков закурил сигарету, может быть сотую за сегодняшний день, вышел из комнаты и побрел по сумеречным этажам. Всюду было тихо. Люди спали. Дремали даже инспекторы и полицейские чины. Хозяин сидел за своей стеклянной конторкой и клевал носом с открытыми глазами.

И только в одной комнате третьего этажа была открыта дверь и горел свет. Ангелина Ефимовна сидела у столика и читала. Услышав шаги, она быстро подняла голову, и на её измученном лице выступила слабая, с робким намеком на радость, улыбка.

-Добрый вечер, Вано. Садитесь. Я к вам недавно заходила. И вы не соизволили меня заметить - так были увлечены какой-то здешней игрой.

-Как я мог вас не заметить?! Странно. А игра эта, между прочим, не только здешняя. В нарды играют во всех странах Ближнего Востока. И у нас на Кавказе.

Она пододвинула к нему коробку "Русские хлебцы", шоколад, мандарины:

-Угощайтесь!

Лицо его судорожно передёрнулось.

-Спасибо! Лучше угостите меня тройной порцией снотворного. Надо хоть немного поспать. Силы и завтра понадобятся. Есть что-нибудь у вас?

-Найдется. Только вряд ли вам поможет снотворное. Я за пятерых наглоталась димедрола - не берёт. И завтра не засну. И послезавтра. Я себя хорошо знаю.

Ей еще что-то хотелось сказать, но она остановилась и принялась жевать рассыпчатый хлебец. Они старались не смотреть друг на друга, чтобы не видеть, как изменились за этот день.

Вано рывком поднял голову, переплёл пальцы рук на затылке и шепотом, больше с восторгом, чем с печалью, воскликнул:

-Я всё время, беспрестанно, каждую секунду, каждое мгновение, вижу её, слышу!

-Ничего, Вано, ничего! Для такого рода потрясения это нормально. Пройдёт со сременем.

Он испуганно встрепенулся и почти закричал сердито, протестующе:

-Зачем пройдёт? Почему? Не хочу, чтобы проходило! - От сильного волнения он говорил гортанным, чуть хриплым голосом и с заметным грузинским акцентом. - Пусть всегда будет так, как теперь! Всегда! Всю жизнь!

Ангелина Ефимовна жевала сухой хлебец и смотрела в чёрное окно, за которым четко, объемно белела игла минарета.

-Ничего не хватает на всю жизнь - ни радости, ни счастья, ни любви, ни горя. Всё кончается.

Она широко зевнула.

-Извините. Хочу спать. Всё-таки подействовал димедрол. Примите и вы. - Достала из сумки снотворное, сунула ему в руки и вытолкала из комнаты. - Надо спать, Вано. Спать! Спать! Спокойной ночи.

И Ермаков снова окунулся в чужие сумерки, в тишину глубокой ночи, в воспоминания... Остался наедине с ней, Таней. Лицом к лицу. Слышал, что она говорила. Ловил её вздохи. Видел себя в голубом колодце её глаз. Вдыхал аромат её густых, мягких русых волос.

Ермаков поднялся на пятый этаж, в свой номер, принял снотворное, погасил свет и лег не раздеваясь. Мамед выставил свой толстый нос к потолку и храпел. В окно заглядывало серое предрассветное небо. Где-то, очевидно на окраине города, кукарекали обыкновенные деревенские петухи. Ишак возобновил свои вопли. Заревели дизельными двигателями грузовики - первые после тихой ночи. Первый продавец фруктов и сладостей загремел колесами своей товарной тележки под окнами отеля. С моря в сторону теплых озер пролетели журавли. Осенние. Наши. Из глубинных краёв России. Прошли низко над Трабзоном, над центром города, над "Кальфой" и, словно зная, что здесь русские, прокурлыкали. Ермаков вспомнил стихи Расула Гамзатова. Засыпая, он шептал особенно любимое им четверостишие:

Настанет день, и с журавлиной стаей

Я поплыву в такой же сизой мгле,

Из-под небес по-птичьи окликая

Всех тех, кого оставил на земле.

Спал недолго, но крепко. Проснулся внезапно. Разбудил его знакомый шелест шагов. Вскочил, сел на кровати и увидел Таню на пороге комнаты №504. Темно-синяя форма бортпроводницы тщательно отглажена, вычищена, без единого пятнышка. Блузка светилась жемчужной белизной. В распущенных волосах цвета ржаной соломы алел крупный свежий тюльпан. Лицо бледное, как у панночки из гоголевского "Вия". Голос сдавленный, глуховатый:

-Вот и я, Вано! Не ждал? Доброе утро. Восемнадцать часов не видела тебя.

Её лицо, её шея, уши, волосы и руки светились, как промерзший насквозь и покрытый мхом изморози мрамор. Голубой пламень глаз стал голубым льдом. И слова были ледяными.

-Почему ты бросил меня одну в холоде, в сырости, в темноте? Очень мне было плохо там, на мраморе, под семью замками. Ладно-ладно, не плачь, не буду больше так говорить!

Она шелестящими шагами быстро пересекла комнату и села на кровать Вано.

-Приляг, дружок. Вот так. Закрой глаза. Ты знаешь, я убежала оттуда. Сквозь железо и бетон проникла. Мимо всех сторожей. Весь незнакомый город прошла, будто сто лет его знаю. И вот пробилась к тебе. Сердцем почуяла, где ты живешь. Не бойся, я тихонько сюда пробралась. Хозяин отеля дремал за своей конторкой. Инспекторы пили кофе в боковой комнатушке и не заметили меня. Все наши тоже не знают, что я здесь, с тобой. Умаялись, горемычные, за тяжкий день, спят. Лежи, Вано, не поднимай головы. Вот так. Ты тоже, как и все, измотался. И я, по правде сказать, устала. Столько всего перенесла. Особенно там, в холодном подземелье. Как подумаю, что туда надо вернуться до рассвета...

Ермаков отчетливо слышал всё, что она говорила. Хорошо видел её. Но когда ему захотелось тронуть Таню - рука прошла сквозь пространство в том месте, где она сидела.

-Вано, ты заметил, какие у меня стали волосы? Белые-белые, как у столетней бабушки. Седая в девятнадцать лет. Седая юность. Не надо, не жалей. Люби. Как и тогда, когда я была жива. Значит, убил меня не Андреев?... Нет, не надо, не говори. Я не хочу знать его имени. Мой убийца - нелюдь. Двуногое без перьев, без шерсти и без рогов. Его уже повесили на сухом дереве? Расстреляли над черным оврагом? Ладно, я не хочу знать, где он и что с ним. И вам, живым, не надо думать о них. Думайте о людях, о жизни. Вано, ты всё видел, как это было?

-Да. Я горжусь тобой.

-Ты и тогда, еще до первого выстрела, гордился мною, верил в меня. Ты глаз с меня не спускал. И оттого я была неуступчивой, сильной, смелой. Жаль только, что я приняла бандитские пули спиной, а не грудью.

-Не жалей. Ты не спасалась. Ты бежала к пилотам, чтобы предупредить их. Увы, пули оказались быстрее тебя.

-Я кричала ребятам: "Нападение!" - а они почему-то не услышали меня - шум моторов, наверное, заглушил мой голос.

-Услышали! И сделали всё, что было в их силах.

-Я уже не видела, что они делали после того, как две пули сразили меня.

-О чём ты думала, когда падала?

-О маме, о сестрёнках, о братьях, о тебе, о пассажирах: останутся они живыми или погибнут? Петухи!... Слышишь?...

Она поднялась с кровати, вышла на середину комнаты и, откинув назад длинные седые волосы, прочитала, в своём переложении, стихи Гамзатова:

Настал мой час, и с журавлиной стаей

Плыву и я в печальной сизой мгле,

Из-под небес по-птичьи окликая

Всех тех, кого любила на земле...

...Вано проснулся. Теперь уже не во сне, наяву. Над ним стоял дядя Мамед и тряс его за плечи. В открытое окно заглядывало только что взошедшее солнце. С белого минарета доносился голос муэдзина, усиленный четырьмя радиорупорами. На площади, как и сто лет назад, во времена лорда Байрона и Эдгара По, раздавались крики мальчиков-разносчиков с корзинами на головах:

-Во имя пророка - купите кока-колу!

-Во имя пророка - купите апельсины!

Дяде Мамеду удалось наконец растормошить и поднять Ермакова.

-Консул еще не приехал? - сейчас же, как только встал на ноги, спросил он.

-Такой же вопрос мне задавали дипломаты из Анкары, из нашего посольства. Полчаса назад звонили. Консул, видно, задержался в пути. С часу на час должен быть здесь.

-Как себя чувствует наш народ?

-Надеется. Никто не хнычет.

-Завтракали?

-Еще нет. Тебя ждём.

-Меня?! Ну и ну! Могли бы и не ждать.

-Как же мы тебя, спящего, могли бросить здесь? И будить пожалели. Ты измучился больше всех. Вчера на тебя смотреть было страшно.

Мамед внимательно осмотрел Ермакова с головы до ног.

-Сегодня ты на нормального человека похож. Размочил во сне свои каменные слёзы. Ты так плакал, что мне даже завидно стало. Давай рассказывай, что тебе привиделось.

Да разве про такое расскажешь?

Сон был до того реальным, что Ермаков невольно оглянулся по сторонам: не оставилали Таня какого-нибудь следа?

-Ну что же ты молчишь, Вано?

-Я всё еще там... во сне. Лучше бы мне не просыпаться.

-Вот так сказал! Хорошо, что тебя никто, кроме меня, не слышит. Люди на тебя надеются как на каменную гору, а ты...

И только после этих слов, произнесённых дядей Мамедом громовым голосом, Вано окончательно пришел в себя. И тут до его слуха донесся чистый, пронзительно-тонкий, безмятежный, истинно счастливый смех Лолиты. Девочка в красном носилась по этажам, по-прежнему не подозревая, что перелетела государственную границу, что отрезана от дома и неизвестно, когда и как вернётся туда. Она с одинаковой доверчивостью бежала и к хозяину отеля "Кальфа", и к инспектору в штатском, и к кудрявоголовому Аслану, и к Ангелине Ефимовне, и ко всякому, кто хотел играть с ней.

Ермаков взял девочку на руки и пошел с ней по комнатам - на людей посмотреть и себя с Лолитой показать. Их повсюду встречали улыбками. Не было ни одного хмурого лица.

Дорога испытаний... У пассажиров Ан-24 она была сравнительно короткой по расстоянию и недолгой по времени. Но она стала незабываемой на всю жизнь и, может быть, самой важной, ведущей в мир новых отношений. Вчера большинство из них не знали друг друга. Вчера в полдень они были просто пассажирами. Сегодня они стали побратимами, закалёнными орлиной высотой, молниями и громами. Вчера они еще не знали до конца, на что способны. Сегодня они готовы выдержать любую бурю, любой вражеский натиск.

Обо всём этом думал Ермаков, переходя из комнаты в комнату и приглашая своих спутников на завтрак.

Опять из отеля в ресторан и из ресторана в отель шли по живому коридору, зажатые слева и справа двойными шеренгами полицейских и жандармов. Опять боковые улочки были перекрыты машинами. Чего власти боятся? От кого блокируют простых турок? Почему не могут увидеть и почувствовать событие на Ан-24 в истинном свете?

Часов в десять приехал консул, а часом позже стало известно, что из Сухуми в Трабзон вылетел самолет с заданием доставить на Родину пассажиров и членов экипажа Ан-24.

Сборы были молниеносными. Погрузились в два автобуса и под эскортом полицейских машин и мотоциклов поехали на аэродром. Сеялся мелкий, нудный дождь, однако весь город был на улицах. Тысячи людей махали руками, шляпами, платками, улыбались, что-то выкрикивали. Мрачными оставались только жандармы и полицейские. Но в последний момент, когда все пассажиры покинули турецкую землю и заняли места на советском самолете, оттаяли и они.

Самолет разбежался и взлетел. Некоторое время шли к морю. Потом повернули и взяли курс на Батуми. Берег всё время был вблизи. Теперь все те, кто сидел по правому борту, с любопытством рассматривали через полупрозрачную завесу дождя чужие скалы, горы, леса, населённые пункты и вереницы белых минаретов.



Приземлились в самые последние светлые минуты. Пока подруливали к аэровокзалу, наступили сумерки, холодные и серые. Сотни батумцев хлынули на летное поле, чтобы встретить родных, друзей, знакомых и незнакомых. Первой выскочила на родную землю девочка в красном, потом и все остальные.

Ермаков сидел в последнем ряду, у багажного отсека, в котором стоял гроб с телом Тани. Сидел до тех пор, пока дядя Мамед не предложил ему выйти. Молча встал. Медленно спустился по трапу вниз и остановился. Ему некуда идти, нечего делать. Шёл дождь. С моря доносился гул нарастающего шторма. Плотный туман надвигался на горы. Наступала ночь.



Через несколько дней в Сухуми состоялись похороны Тани. Театральная площадь была заполнена народом. Над плотной толпой плыл гроб, поднятый множеством рук, засыпанный цветами. Не умолкали траурные мелодии. Плакали люди.

Ермаков стоял вдали от гроба, в задних рядах толпы. Ему хотелось быть как можно поближе к ней, всё видеть, всё слышать, но он не смел протолкаться вперёд. Там, в Трабзоне, на аэродроме и в госпитале, он был для неё самым близким человеком. Теперь же - никто. Её окружали родные, друзья, товарищи по работе, руководители города и республики.

Гроб установили в беломраморном зале драматического театра. Мимо постамента прошли тысячи и тысячи людей. Среди них был и Вано Ермаков. Он положил у её изголовья цветы, вышел на улицу и здесь стал ждать, когда её вынесут. Стоял в стороне, в одиночестве, прислонившись к стене какого-то дома, курил и машинально прислушивался к разговору каких-то мужчин.

-Вот как бывает, - глубокомысленно сказал один. - Жила себе и жила девочка, ничем особенно не приметная, известная только своим сослуживцам. А погибнув при исполнении служебных обязанностей, сразу прогремела на всю страну.

-Всё дело в том, - сказал другой, - как она погибла. В самую последнюю минуту её жизни, в минуту подвига, открылась её истинная сущность, ранее никому невидимая. Она жила просто и скромно. Не искала бессмертия. Бессмертие само нашло её.

Ермаков резко повернулся к своим случайным соседям и сказал:

-Это неправда, что она жила неприметно, ничем не выделялась. Неправда, что при её жизни никто не догадывался о её истинной сущности. Некоторые люди задолго до пятнадцатого октября понимали и чувствовали, на что она способна.

Произнеся эти слова, Ермаков сейчас же пожалел, что вступил в разговор. Повернулся и отошел. Свои страдания он скрывал от чужого глаза.

В день её гибели он боялся остаться один, боялся молчать. Сегодня ему хотелось быть наедине со своим горем, ни с кем и ни о чём не говорить.

Люди подходили к её матери, Галине Ивановне, обнимали, говорили какие-то слова, плакали вместе с ней. Мог подойти и Ермаков, но он только издали поглядывал на неё и мысленно утешал. Никому на свете не мог он доверить сейчас того, о чем думал, что чувствовал.

Гроб вынесли из беломраморного зала театра и установили на площади. На трибуну поднимались друзья Тани, те, кто работал вместе с ней. Все слова, произнесенные ими, были справедливыми, необходимыми в такой момент. Но Ермакову казалось, что не было сказано самого главного. И это главное мог бы сказать он, если бы взошел на трибуну.

После траурного митинга гроб снова подняли и понесли в Пионерский парк. Там и состоялись похороны. Могила вырыта под старыми, еще полными листьев деревьями. Таню медленно опустили в узкую глубокую траншею. Прозвучал салют. Галина Ивановна бросила первую горсть земли на крышку гроба.

-Прощай, доченька! Мало ты прожила на свете. Прощай, моё сокровище!



Ермаков подошёл к свежей, засыпанной цветами могиле час спустя, когда около неё уже никого не было. Стал у изголовья Тани и почти беззвучно прошептал:

Настал твой час, и с журавлиной стаей

Плывёшь и ты в печальной сизой мгле,

Из-под небес по-птичьи окликая

Всех тех, кого любила на земле.

Миновал год после гибели Тани. Был такой же, как тогда, солнечный, вперемежку с дождями, черноморский октябрь. Было такое же теплое, прогретое еще с лета море. Было много цветов в руках пассажиров Абхазско-Аджарской линии. И был на летном поле Сухумского аэродрома тот же самый капитально отремонтированный Ан-24 №46256. И был на нём прошлогодний пассажир, военный летчик, отпускник Вано Иванович Ермаков. Всего лишь один год прибавилось ему, но возмужал он лет на пять-шесть. Лицо еще сильнее, чем раньше, прокалилось под южным солнцем. Прорезались морщины вокруг тёмных глаз. В волосах проступила седина. Беспрестанно хмурились брови. Отяжелела поступь. Присмирел вулкан. Бушующий огонь стал лавой.

Прилетел Ермаков в Сухуми три дня назад. Поселился, как и в прошлом году, у друзей. Но теперь не проводил с ними за столом, как раньше, по многу часов, не увлекался морем и пляжем. С утра, позавтракав, уходил в Пионерский парк. Бродил по его аллеям и дорожкам. Вокруг зеленой и цветущей могилы Тани.

Сидел где-нибудь на скамейке. Вспоминал, что было. И лишь изредка, когда в парке оставалось мало людей, позволял себе приблизиться к могиле.



На четвёртый день он сел в такси и поехал в аэропорт. Ему вдруг захотелось побывать на том же самом аэродроме, пролететь по тому же маршруту: Сухуми - Батуми. Приехал вовремя. До отлета оставалось пятнадцать минут, и на рейс №234 не был продан только один билет. Ермаков купил его.

Входил он в знаменитый самолет последним. Поднимался по трапу, не видя, кто был рядом с ним, впереди и сзади. Ничего не слышал. Смотрел только на фюзеляж, на котором крупными синими буквами размашисто было написано имя Тани. Самолёт её имени. Тот самый, ею спасённый от гибели, обагрённый её кровью, на котором она прожила последние минуты своей жизни.

Горячий туман застилал Ермакову глаза. Не заметил он, кто стоял на вершине трапа и встречал пассажиров.

Почти ощупью он пробрался в заднюю часть салона, сел на свободное место. Придя в себя, оглядевшись, увидел, что попал туда, куда и хотел. Пятнадцатого октября прошлого года он сидел здесь же, в правом ряду, у окна, в крайнем кресле.

Еще минуту спустя он увидел увеличенный портрет Тани, прикреплённый к перегородке багажного отсека, в двух шагах от того места, где она упала, сраженная двумя пулями. Тут же, под портретом, выписка из Указа Верховного Совета СССР о награждении её орденом Красного Знамени.

Ермаков поднял глаза чуть выше, ожидая увидеть сквозное отверстие. Но там не было никаких следов. И ничто не напоминало о том дне. Только она, Таня, её глаза, её сдержанная живая улыбка возвращали Ермакова в октябрь тысяча девятьсот семидесятого. Какая она красивая, жизнерадостная, приветливая! Как сладко и тревожно смотреть на неё!

Ермаков закрыл глаза. Так и сидел в темноте, отрешенный от всего, тихий, погруженный в воспоминания. До его сознания едва-едва доносились голоса пассажиров, гул разогреваемых двигателей.

Ему не стало легче, когда взлетели. Пусто было в сердце Ермакова. Не ждал он, затаив дыхание, как год назад, появления стюардессы в дверях багажного отсека. Появится не она, другая. Он даже мельком не захотел взглянуть на новенькую. Откинул назад голову, устроился поудобнее, чтобы проспать все 25 минут полета.

Он уже дремал, когда услышал поразительно знакомый голос:

-Граждане! Вы находитесь на борту самолета имени...

Вздрогнул Ермаков. Ему показалось, что новенькая стюардесса говорила так же певуче, нежно, как и Таня. Поразительное сходство! Таня говорит, да и только. Вот это да! Ермаков не поверил себе и не открыл глаза, чтобы взглянуть на стюардессу. Чепуха! Не может быть такого совпадения. Показалось ему, что голос стюардессы похож на голос Тани. Примстилось, как говорят северяне-уральцы. Нервы во всём виноваты. Слишком возбужден Ермаков, нахлынули тяжелые воспоминания - вот и одолела слуховая галлюцинация. И еще, наверное, сработала сила воображения.

Он не хотел слушать стюардессу, сопротивлялся, и все-таки её голос доходил до его ушей.

-Мы летим на высоте тысяча двести - тысяча триста метров. Продолжительность полета...

До него доходило не то, что она говорила, а как говорила. Нет, это не слуховая галлюцинация. Это её голос, её певучая, нежная интонация.

Открыл глаза и внутренне ахнул: перед передними креслами, лицом к пассажирам и спиною к багажному отсеку, на обычном месте стюардесс, стояла девушка в тёмно-синем костюме, в белой блузке, русоволосая, голубоглазая, с обаятельной улыбкой на влажных и алых губах, с румянцем во всю щеку. Точно такой же была и Таня, когда Ермаков увидел её впервые. Так же пленительно улыбалась - всем и никому в отдельности. Так же гордо держала голову. Так же приветливо и доверчиво смотрела на людей. Так же не понимала, не чувствовала неотразимой силы своего обаяния. Была скромна как свет.

Если бы Ермаков своими глазами не видел Таню убитой, если бы не верил в чудеса, он бы вскочил, бросился к ней, назвал её по имени. Еле-еле сдержался. Смотрел на новенькую стюардессу во все глаза и молчал. Поразительное сходство с Таней? Кто она? Откуда взялась? Почему и говорит и смотрит так же, как Таня?

Стюардесса, раздавая пассажирам "взлётные" конфеты, медленно приближалась к Ермакову. Его упорный, серьёзный взгляд привлёк её внимание. Она покраснела и опустила глаза. Такая же стеснительная, как Таня.

Через минуту-другую она будет рядом с ним. Вот тогда он и заговорит с ней. Прежде всего спросит: не сестра ли она Тане? давно ли работает бортпроводницей? как попала на именной самолет? И потом, если хватит духу, внимательно посмотрит на неё и скажет: "Я знал Таню. Вы очень похожи на неё".

Стюардесса подошла к пассажирам, сидящим впереди Ермакова, - к мальчику лет двенадцати и женщине в черной кожаной куртке и темных очках. Мать и сын брали конфеты и почему-то внимательно рассматривали стюардессу. Им тоже, очевидно, хотелось что-то сказать ей. Ничего не сказали. Постеснялись. Смущение соседей передалось Ермакову. Он мгновенно забыл всё, что собирался сказать.

Стюардесса стояла перед ним с подносом в руках. Расстояние, разделявшее их, было ничтожно малым. Он ясно, словно сквозь увеличительное стекло, видел её юное, высвеченное изнутри лицо. Вдыхал её весенний аромат. Он видел в её голубых глазах, как на дне колодца, свое темное отражение.

И теперь, когда она была так близко от него, он понял, что сходство с Таней было полное. Около него стоял её двойник. И тут он вдруг испугался тех мыслей и чувств, какие она воскресила в нём. Он снова любил. Ту - погибшую. И эту - живую.

Страх внезапно сменился озарением, и он спросил:

-Вы сестра Тани?... Наташа, да?

-Да, я Наташа. Мы близнецы с Таней.

-Да-да, я знаю! Таня мне рассказывала. Как вы сюда попали?

-Я приехала из Ижевска, попросилась на именной самолет и, видите, летаю.

Стюардесса стояла перед ним с печальным лицом и со слезами на глазах. Он скорее угадал, чем услышал её скорбный голос.

-Я понимаю, почему вы так смотрите на меня, почему летите на этом самолете... Вчера я видела вас там... в Пионерском парке...около Тани.

Больше ничего не сказала. Быстро отошла и скрылась за перегородкой. Минут пятнадцать не показывалась. Когда подлетели к Зелёному мысу, она вошла в салон, снова вплотную приблизилась к Ермакову, прильнула к иллюминатору левого борта и сказала:

-Вот здесь, в этом самом месте, её не стало.

Он кивнул.

-Да, примерно здесь. Пожалуй, чуть ближе к Кобулетти. Я видел её за несколько секунд до первого выстрела.

-Видели?... Значит, вы...

-Да, тогда я был пассажиром этого же самолета. Мог бы отвести от неё удар, но...не сумел. До сих пор кляну себя за это.

Теперь Наташа смотрела на него прямо, по-братски доверчиво. Он не выдержал её взгляда, потупился.

-За что вы клянете себя? - дрогнувшим голосом спросила Наташа.

-Я вам уже сказал.

Он внезапно умолк. Молчал и удивлялся нежданному и негаданному приступу откровенности. Не собирался ни с кем, даже с другом, делиться своими тайными чувствами и мыслями, и вдруг... Правда, она сестра Тани...

-Не поняла я вас. Скажите яснее.

-Что тут рассказывать? После драки кулаками не машут. Виноват я перед Таней.

-В чём же ваша вина? Растолкуйте.

-Не надо, сестрёнка. Что бы я ни сказал сейчас, все равно ничего не поймете. Нельзя переложить на слова то, что я чувствую. А чувствую я себя отвратительно.

Она умоляюще взглянула на него и, прижав маленькие беленькие кулачки к груди, быстро-быстро проговорила:

-Я всё, всё, всё пойму! Пожалуйста! Извините, не знаю, как вас величают.

-Иван Иванович Ермаков. По-здешнему - просто Вано... Ладно, Наташа, когда-нибудь я вам расскажу, как всё было. А теперь всё. Идите, сестрёнка, делайте свое дело. Подлетаем к Батуми.

Но она не уходила. Стояла перед ним - беззащитная, доверчивая, наивная.

-А вы домой летите или из дому?

-Дом мой, девочка, на воде... писан вилами... Я военный летчик, морскую границу охраняю. До свидания. Как-нибудь увидимся.

-Ну а как же ваш рассказ?... Где вас искать? Когда?

-Я сам вас найду. В свой час. Когда почувствую себя способным рассказать всё, как оно было. Может быть, завтра, может быть, через неделю. Не знаю. Я сейчас сам себе не хозяин. Всем ветрам кланяюсь. Приземлился я в Сухуми - молодец молодцом. Был уверен, что все переживания позади. Но как глянул на летное поле, как увидел её самолёт, её подруг, пилотов, диспетчеров, как побывал в Пионерском парке - так и нахлынуло прошлогоднее. Вот так, сестрёнка. Снижаемся. Идём на посадку! Счастливых вам полётов, Наташа! До свидания.

Ан-24 летел вдоль берега, несколько миль мористее. Накренился на левое крыло, развернулся и резко пошел на снижение. Море стремительно убегало назад. Навстречу мчался берег с прибойной волной и россыпями серой гальки, зелёный-презелёный луг, рассеченный взлётно-посадочной полосой, вышка Батумского аэровокзала, эвкалипты, чайные плантации, мандариновые и апельсиновые сады, мутный Чорох и гряды гор с чуть заснеженными вершинами.

Сели. Подрулили куда надо. Стюардесса раздраила заднюю дверь, впустила в салон потоки утреннего света, свежего горного воздуха, привычного наземного шума.

Ермаков выходил первым. Наташа стояла в дверях. Он молча, не глядя на неё, мотнул головой и сбежал по трапу вниз. Затылком чувствовал, как она провожала его взглядом. Хотел оглянуться, но не посмел.



У этой повести нет конца. Он будет дописан со временем. Есть пока что небольшое продолжение. Было бы несправедливо, прежде всего по отношению к Тане, если бы я пропустил его.



Прошло восемь лет с тех пор, как не стало Тани. Много событий произошло за это время в мире и в жизни героев этой повести. Наташа по любви вышла замуж за Ермакова. Он стал её мужем потому, что не мог жить без неё. У них родился сын Саша. Появилась на свет и беленькая светловолосая девчушка. Её назвали Таней.

А что же стало с убийцами Тани? Какова их судьба? Какое-то время они находились в одной из турецких тюрем. Совсем не бедствовали. Встречались со своими сообщниками из "прибалтийского братства", слетевшимися к ним со всего света. Потом каким-то чудом прямо из тюрьмы перенеслись в роскошный отель Рима. Оттуда, из Рима, чья-то сильная и позолоченная рука перенесла убийц Тани в Амстердам и Париж. Через какое-то время отец и сын Суканкасы перемахнули океан и попали в Соединенные Штаты Америки. Вот каким зигзагообразным оказался маршрут беглецов: через Сухуми, Трабзон - в Нью-Йорк. Все дороги отщепенцев, предателей любых мастей ведут в обетованные города "желтого дьявола", всемирные столицы капитала.

В прошлом, тысяча девятьсот семьдесят седьмом году наше правительство сделало заявление, в котором было твердо и ясно сказано, что убийцы - государственные преступники Суканкасы, где бы они не находились, подлежат выдаче Советскому Союзу и что их дальнейшее укрывательство будет рассматриваться как недружественный акт в отношении СССР.



15 октября 1977 года я увидел моих батумских друзей в Москве, в Центральном Доме журналистов, на прессконференции для советских и иностранных журналистов, целиком посвященной вопросам, связанным с укрывательством американскими властями преступников Суканкасов. За большим столом расположились мать и сестра убитой Тани - Галина Ивановна и Наташа Ермакова. Далее сидели бывший командир корабля Ан-24 №46256 Джемал Петриашвили, бывший штурман Георгий Бабаянц и другие работники Аэрофлота.

На столе перед Наташей Ермаковой, на специальной деревянной подставке, стоял небольшой фанерный щиток, на котором наклеен лист бумаги с тщательно выписанными строгими строчками: "Господин президент США! Почему убийцы моей сестры на свободе? Почему их приютили в вашей стране?"

Перед Галиной Ивановной стоял такой же плакатик, но с другой, не менее суровой, выразительной надписью: "Господин президент! Выдайте убийц моей дочери советскому правосудию - и тем самым вы защитите мои права - и материнские, и гражданские".

В зале полным-полно было журналистов, фотокорреспондентов, кинооператоров, советских и иностранных. Многие фотографировали и снимали на киноплёнку сестру Тани, её мать и плакатики, стоящие перед ними.

Пресс-конференцию открыл член коллегии Министерства гражданской авиации СССР. Он напомнил своим слушателям о том, что случилось семь лет назад, 15 октября тысяча девятьсот семидесятого года, между Сухуми и Батуми, в воздушном пространстве СССР. Потом он сказал:

-В Гааге в 1970 году была принята Конвенция о борьбе с незаконным захватом воздушных судов. Её ратифицировали свыше 80 государств. И США и СССР поставили свои подписи на этом документе, имеющем огромное значение для дела мира и дружественных межгосударственных отношений. Нет никаких юридических сомнений в том, что государство, скрепившее своей подписью конвенцию, обязано свято выполнять добровольно взятые на себя обязательства. Нелишне напомнить джентльменам, не помнящим, что они подписали в Гааге, такой пункт конвенции: "Государство, на территории которого оказывается преступник, если оно не выдаёт его, обязано без каких-либо исключений и независимо от того, совершено ли преступление на его территории или нет, передать дело своим компетентным органам для уголовного преследования..." Мы надеемся, что Соединенные Штаты Америки, как уважающее себя суверенное государство, с достоинством выполнят свои международно-правовые обязательства.

Автор этой повести присутствовал на пресс-конференции. Он не пропускал ни единого слова, произнесённого в маленьком зале Дома журналистов. Всё ему было интересно. Однако он с нетерпением ждал, что скажут Наташа Ермакова и Галина Ивановна.

От имени ЦК профсоюза авиаработников выступил заведующий отделом международных связей ЦК. Он выразил возмущение тем, что преступники Суканкасы свободно разгуливают по американской земле и пользуются, как суперзвезды, особым вниманием прессы, телевидения и кино. В заключение он сказал:

-От имени многотысячной армии авиаработников я требую незамедлительной выдачи и самого сурового наказания государственных преступников.

Сестра и мать Тани внимательно слушали каждого оратора. И все, что те говорили, одобряли энергичными кивками головы.

Предоставили слово и бортпроводнице Аэрофлота, молодой, прелестной Елене Мухиной. Она, в синей аэрофлотской форме, в жемчужной блузке, красиво причесанная, бледная от волнения, с гневно горящими глазами, уверенно и четко прочитала письмо, подписанное тремястами сорока четырьмя стюардессами и направленное президенту США Дж.Картеру. Коллеги покойной Тани призывали тогдашнего хозяина Белого дома выдать СССР преступников Суканкасов. Убийцы должны ответить перед советским судом за свои злодеяния. В письме были и такие строки: "Задержка выдачи преступников органам советского правосудия выглядит особенно дико в свете того, что иммиграционную службу от законных действий в их отношении к Суканкасам удерживает епископ Винцентас Бризгис, активный пособник гитлеровцев, снискавший в Литве в годы войны прозвище "гестаповский пастырь".

И опять сестра и мать покойной усиленно закивали головами, одобряя всё, что говорила Елена Мухина.

Выступили и Георгий Бабаянц и Джемал Петриашвили - боевые друзья погибшей Тани. Стояли рядом и, сменяя друг друга, говорили. Начал Бабаянц:

-В марте этого года мы, я и мой друг Джемал, направили в Белый дом письмо. Мы просили президента Картера выдать СССР убийц нашего друга Тани или сурово наказать преступников своим судом, к чему США обязывает Гаагская конвенция. Некоторые западные газеты назвали наше письмо фальшивкой: дескать, мы не сами его захотели написать, нас заставили это сделать. Чепуха! Кроме собственных сердец, никто нас не заставлял. Это наше право, к этому обязывает нас долг перед памятью Татьяны. И еще об одном хочу сказать. По какому праву президент Картер, столь много говоря о защите прав человека, грубо нарушает наши права? Укрывая угонщиков самолёта и убийц нашей незабвенной Тани, он тем самым фактически потворствует убийцам, которые посягнули на жизнь нашего товарища. Мы решительно требуем выдачи преступников советскому правосудию!

Джемал Петриашвили дополнил выступление Бабаянца такими словами:

-Мы с большим запозданием получили ответ президента Картера на своё письмо. Мы считаем, что официальный Вашингтон ушел от ответа по существу. Мы глубоко не удовлетворены уклончивостью президента. Нам кажется странной уклончивость президента, ему не присущая, когда он разглагольствует о правах человека вообще. В длинном послании Белого дома говорилось, что Суканкасам отказано в политическом убежище в Штатах и они могут быть высланы в Венесуэлу. Почему туда, в Венесуэлу? Почему только высланы? Мы считаем, что Белый дом не захотел пойти дальше формального расследования нарушения воздушными пиратами "иммиграционного законодательства США". Ответ Белого дома не оставляет сомнений в том, что американская администрация, признав действия Суканкасов "серьёзным преступлением, не носящим политического характера", вопрос о высылке Суканкасов в СССР даже не рассматривала. Подобная позиция американской администрации не может не вызвать у советских людей законного недоумения, если не возмущения.

Журналисты попросили выступить сестру и мать убитой Тани. Наташа и Галина Ивановна указали на плакаты, стоящие на столе.

-Мы уже высказались. Теперь слово за президентом Картером, - сказала Наташа.

Галина Ивановна, седая, сухонькая, не поднимаясь, добавила к словам Наташи:

-Мы слышали, что господин Картер очень любит своих детей. Так пусть же он поймёт и мою материнскую любовь к Тане. Поймёт и посодействует выдаче и наказанию убийц моей дочери. Любовь - самый лучший советчик в любых делах, господин президент.

Так материнскими словами о любви к людям и закончилась необычная пресс-конференция. Вот и всё продолжение. Еще одно продолжение, зависящее уже не от автора этой повести, а от самой жизни, надеюсь, появится в недалёком будущем.






1971, 1978