КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Короткое правление Пипина IV [Джон Эрнст Стейнбек] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Джон Стейнбек Короткое правление Пипина IV

О КУРАХ И КОРОЛЯХ

Своим символом Джон Эрнст Стейнбек считал Поросягаса, Поросенка-Пегаса, существо упитанное, веселое, земное до последней косточки, но — нет-нет да и поглядывающее на небо, а временами даже отваживающееся на прогулку среди ангелов и жаворонков.

«К звездам на поросячьих крылышках», «душа неуклюжая, но все норовящая воспарить», «размах крыльев не ахти, но намерения, намерения…» — так отзывался Стейнбек о самом себе. Критики при его жизни отзывались о нем приблизительно так же, а иногда не скупились и на откровенную ругань. Современник Стейнбека, прилично распродававшийся и уважаемый тогдашними американскими гражданами романописатель Джеймс Гулд Коззенс объявил в ярости: «После десяти стейнбековских страниц меня неудержимо тянет блевать».

Стейнбековская муза действительно смахивает на Поросягаса. В вышине ей неуютно, холодно и страшно, она забирается под облака, но держится там неловко, суетится, машет крылышками изо всех сил. А отбыв положенный музе срок наверху, с удовольствием закапывается в палые листья, в бурую плодородную салинасскую пыль, в лужи консервнорядных пустырей и мягкую грязь огородиков веселых, ленивых пайсано. Поросягасу хорошо там, прочно, земно и уверенно, и оттуда его цепкие, быстрые глазки внимательно подмечают все вокруг. А когда смотрят в небо, то видят куда больше, чем во времена изнурительных порханий.

Прижизненная критика Стейнбека так и не смирилась с тем, что у музы может быть пятачок и что она с одинаковой уверенностью может шнырять и на академических задворках, и среди классовых баталий, да притом еще обнаруживать наклонность к мифологичности, эпичности и прочим странным для поросенка вещам, оканчивающимся на «-сти» и «-измы». Отголоски тогдашнего раздражения оказались живучи. В рецензии на вышедший в середине 1980-х исполинский тысячестраничный трактат «Правдивые приключения Джона Стейнбека, писателя» работы профессора Джексона Бенсона обозреватель «Бостон глоуб» М. П. Монтгомери написал: «Стейнбек — замечательный писатель. Препаршивый романист, автор тривиальнейших рассказов, но все же — писатель». И тут же, признав за лауреатом Нобелевской премии 1962 года по литературе писательское дарование, насмешливо замечает: «Он мог прекратить занятия любовью на заднем сиденье автомобиля ради того, чтобы нацарапать несколько заметок в блокноте — для использования в последующих писаниях. Такая одержимость писательством могла сделать кого-нибудь великим художником, а его сделала сноровистейшим, искуснейшим, но — лишь ремесленником от писательства». «Юношеские пристрастия», «обучился ремеслу раньше, чем повзрослел», — странно читать подобное о человеке, чьи книги — все книги — до сих пор не вышли из печати, до сих пор продаются по сто тысяч в год. А в день присуждения ему Нобелевской премии влиятельнейшая «Нью-Йорк таймс» вышла под заголовком «Заслуживает ли моралист тридцатых Нобелевской премии?».

Его великие соотечественники Хемингуэй и Фолкнер были прижизненно обласканы критикой. Критики с восторгом обсасывали щедрые библейские аллюзии второго и богемно-ресторанную эрудицию первого. Но историю короля Артура и рыцарей «Круглого стола», просвечивающую сквозь рассказ о ленивых, бесшабашных пьянчужках квартала Тортилья-Флэт, всерьез не принял никто (в конце жизни разочарованный, уставший Стейнбек вернулся к первой из любимых книг своего детства, — к «Смерти Артура» Томаса Мэлори, захотел перевести ее на современный английский, но так и не успел завершить перевод). Хемингуэй как мозаику складывал в единое целое легенду о самом себе, исполинскую, картинно суровую фигуру хозяина жизни: гурмана, охотника, солдата, мужчины с большой, кряжистой буквы, — и всю жизнь пытался дотянуть до этой картины себя. Фолкнер создал легенду не о себе (хотя и любил водить за нос будущих биографов вдохновенными вариациями автобиографии), а вокруг себя создал землю, людей, ослов и кур, прочно оградил и объявил на веки вечные хозяином шума и ярости сотворенной Йокнапатофы себя, Уильяма Фолкнера. И то и другое было понятно и замечательно, и много, и сильно, и популярно, и глубоко, и восторженно, и, самое главное, цельно. А поросячья муза Стейнбека бродила где вздумается, и, вдохновленные ей, появлялись на свет и репортажи, и пьесы, и путевые заметки, и философствования, и научно-популярные очерки, и пропагандистские памфлеты. Но хуже того: изменчивость наружную свирепая критика еще могла извинить, но изменчивость внутреннюю не простила. Первый роман Стейнбека «Золотая чаша» заклеймили как безоглядно и наивно романтический. Второй, «Богу неведомому», определили претенциозным мистицизмом. Третий роман, «И проиграли бой…», был злободневным и актуальным, отчасти даже классово сознательным, и живописал противостояние сельскохозяйственных рабочих и кровопийц-плантаторов. Но у кое-кого из критиков-марксистов описание товарищей-партийцев, уверенных и хладнокровных режиссеров праведного народного гнева, вызвало возмущение. Бернард Смит писал в «Нью-Йорк Херальд трибюн» об одном из партийных вожаков романа: «За подобные слова Мака двадцать раз с позором выгнали бы из партии. Такая беззастенчивость, такое хладнокровное манипулирование насилием — продукты необузданного авторского воображения». Но Стейнбек со своим воображением общался просто и честно. Он предпочитал писать то, что видел. Его нашумевшие «Гроздья гнева» выписаны до того детально и сильно, что напоминают документалистику. И знаменитая сцена в финале, когда Роза Шарон, разрешившись мертвым ребенком, кормит грудью умирающего от голода, тоже взята из жизни. Еще в бытность студентом колледжа Стейнбек как-то забрел в лагерь бродяг в поисках «настоящих жизненных историй». Молодой бродяга по имени Килкенни рассказал, как однажды заблудился и оголодал, как его выкормила грудью и выходила жена фермера. Килкенни рассказывал, Стейнбек записывал, а когда бродяга закончил и спросил: «Вы такие истории ищете?»— Стейнбек кивнул и дал ему два доллара.

«И проиграли бой…» и «Гроздья гнева» создали Стейнбеку репутацию защитника униженных и оскорбленных, нищих, с боем вырывающих у враждебного мира денежных мешков насущный хлеб. А между этими апологиями классовой борьбы на свет появился «Квартал Тортилья-Флэт», рассказывающий о неунывающем могучем Дэнни и его верных друзьях, нищих, но ничуть не униженных и уж точно не угнетенных пайсано с сонной монтерейской окраины. Этот роман понравился читателям, превратив начинающего писателя в коммерчески успешного, понравился даже изрядной части критиков, но тут же создал автору репутацию комедианта.

Репутации, окрепшие и накачавшие мускулы, в борьбе за душу их хозяина обходились друг с другом безжалостно. Весной 1939-го «Гроздья гнева» продавались по десятку тысяч в неделю. В 1940-м Джон Стейнбек получил за роман Пулитцеровскую премию. Роман стал эпицентром грандиозных размеров скандала. Живописание судьбы изгнанных в Калифорнию голодом жителей Оклахомы вызвало бурю возмущения и у жителей Оклахомы (по крайней мере у обеспеченной их части), и у жителей Калифорнии. Сенатор Борен с трибуны Конгресса объявил роман «грязным, лживым, отвратительным пасквилем». В калифорнийском округе Керн книгу запретили, и она была под запретом чуть ли не до середины 1940-х. На книгу нападали и из-за откровенного, местами грубого языка, и из-за шокирующих подробностей. Но, само собою, размер скандала лишь отражал размер успеха. В 1940 году Голливуд превратил «Гроздья гнева» в фильм с Генри Фонда в главной роли. Фильм имел потрясающий успех. Имя Стейнбека окончательно и намертво впечаталось в знамя борьбы угнетенных за права и блага. «Пропагандист и социалист». Почти «оратор-горлопан». Довершением монументализации стал успех книги в Советском Союзе. Только в 1941-м по бескрайним его просторам разошлось больше 300 000 экземпляров.

Под грузом великой и почетной миссии обличителя угнетателей и защитника обездоленных бедный розовый Поросягас едва мог передвигаться, не то что летать. А для его хозяина, измученного, истощенного двухлетними скитаниями и общением с униженными и оскорбленными, пятимесячным спуртом подготовки финальной версии романа, семейными неурядицами и скандалом, эта миссия обернулась стигмой, клеймом, ржавой гирей, которую пришлось волочить за собой всю жизнь. И левые, и правые критики ожидали «Гроздьев гнева-2». А Стейнбек вместе с биологом Эдом Рикетсом, закадычным другом, наставником, прообразом мудрых, всегда стоящих чуть в стороне от сюжетных бурлений героев многих его романов, написал научно-популярное «Море Кортеса», дневник их с Эдом экспедиции по исследованию морской живности, да еще с длиннющим каталогом замеченных тварей. После суматохи классовых борений и кассовых триумфов отощавший Поросягас удрал на пляж, к сонным, теплым волнам, водорослям, осьминогам и лодкам, лесу мачт в парусной гавани и тихому, созвучному перезвону снастей на вечернем ветерке. Стейнбек тогда всерьез решил заняться биологией. Вернуться к науке, заброшенной из-за писательства. А вернулся он на самом-то деле не к науке, а именно к писательству, настоящему, ради какого бросил когда-то университет. Он работал, смотрел, записывал, запоминал, не стесненный ничем, не связанный сознанием высоких миссий и сурового писательского долга перед глубоко безразличным к этому долгу обществом. Поросягас похрюкивал, резвился, взлетал, раскапывал, а его хозяин писал. И в написанном, как язвительно заметил критик и публицист Льюис Ганнет, «больше человека Джона Стейнбека, чем в любом из его романов». Насмешка? Да, но подмечено точно. Стейнбек мог оставаться самим собой, лишь когда бывал свободен от большого и поднебесного, от миссий, призваний, от высокопарностей и злободневностей. Лучше всего ему удавалось просто писать, не ради чего-то и не для чего-то, а просто писать ради того, чтобы писать, переплавлять увиденное в слова, легко и беззаботно. Писать как дышать и не думать, ради чего дышишь. Земля и море, нищие мексиканцы, крабы-отшельники, научное сухоумие и слепота, а с другой стороны — способность постичь, достижимая лишь тогда, когда сумеешь встать в стороне и быть непричастным, философствование и история. Стейнбек мог уместить на странице мир, дать ему жизнь и дыхание, но хрупкий этот мир не терпел малейшей тирании, малейшей попытки сделать стержнем, хребтом написанного высокое, холодное и отстраненное. Земная муза его не выносила принуждения.

Но Стейнбек всю жизнь пытался быть не просто писателем, не просто свидетелем мира, а пишущим для и ради. Когда началась Вторая мировая, он проникся патриотизмом. Написал откровенно пропагандистский роман «Луна зашла» об оккупации и Сопротивлении, потом еще один — о тренировке экипажей бомбардировщиков (любопытно, что название последнего, «Бомбы сбросить», можно перевести и как «Напрочь провалиться»). Был военным корреспондентом «Нью-Йорк геральд трибьюн» в Англии и на средиземноморском театре военных действий, 14 сентября 1943 года в Салерно видел контратаку немцев, пытавшихся сбросить в море союзнический десант. Военных впечатлений этого дня ему хватило почти на всю оставшуюся жизнь.

Как всегда, он находил и те уголки войны, на которые никто другой внимания не обращал. Жизнь — пусть уродливая, увечная — продолжалась и на войне. Стейнбек видел ее, и она была важнее и ярче реляций о подвигах и боях. В 1958-м он соберет воедино тогдашние истории и опубликует под названием «Когда-то была война». И напишет о ней: «В этих корреспонденциях много такого, о чем я и не подозревал. Они вызывают ненависть к войне вообще. А я-то считал, черт возьми, что по меньшей мере восхваляю войну».

В декабре 1943-го он вернулся с войны вместе со своим верным, замученным военными репортажами Поросягасом. Ностальгия по прошлому, тоска по когда-то беззаботной, безбедной жизни, когда все неприятности были только до обеда, или до завтрака, когда завтрак этот удавалось найти, или покуда не кончится дождь, по Монтерею его молодости, по кварталу Тортилья-Флэт и веселым пайсано родили «Консервный ряд». Это замечательная книга: легкая, брызжущая мальчишеским весельем, безрассудная, но и мудрая, и глубокая, и добрая. Стейнбековский язык здесь удивителен, волшебен и упруг. Критика же в лучшем случае пренебрежительно усмехнулась забавам «социалиста и пропагандиста». В худшем — обвинила чуть ли не в измене пролетарскому делу. И, словно откликнувшись, Стейнбек пишет «Жемчужину» — страшную, плоскую, тяжеловесную, угловатую, пуританскую, насквозь черно-белую притчу о внезапном богатстве, преступлениях и гибели из-за него. «Жемчужина» кажется мертвым дном, перигеем всего написанного Стейнбеком. Странно, но первый перевод «Квартала Тортилья-Флэт» на русский язык, опубликованный в 1963 году, зачем-то — возможно, смутившись озорной вольностью и равновесия ради — уместили под одну обложку с уже издававшейся «Жемчужиной». Автор предисловия М. Мендельсон без конца извинялся перед советским читателем за то, что ему представлена легкомысленная «комическая сказка», «собрание анекдотов из жизни не вполне реальных персонажей» — на самом-то деле едва ли не самых живых и реальных из всех, населяющих стейнбековские страницы. «Кое-где автор делает попытки представить персонажей явно дегенеративного склада воплощением самых лучших человеческих качеств…». И это написано про блаженного в своей простоте, благородного, нищего Пирата, давшего обет скопить денег, чтобы купить для святого Франциска золотой подсвечник в благодарность за излечение собаки! А в мертвяще-казенной, тяжеловесной, свинцовой похвале отчеканен приговор: «Одно из лучших, наиболее значительных в идейном и художественном плане произведений Стейнбека… в „Жемчужине“ резче выпячена буржуазная сущность зла». Мрачный триумф духа тяжести, вдавившего наконец несчастного Поросягаса в постамент.

И дальше тяжесть, которую приходилось волочить на себе бедному крылатому свину, все прибавлялась. Хотя изредка ему удавалось выбраться из-под нее и вдоволь порезвиться, живые лица все больше мешались с расставленными по полочкам клише, ткань текста безжалостно кроилась под схему. Роман становился похож на завод в строительных лесах — грязь, захватанные пальцами кальки, дым, и завалы бетонных обломков, и плоскости, какофония углов, люди, усталые, собравшиеся в уголке перекурить. Иногда стройка завершалась в величественное здание, иногда — оставалась полудостроенным скелетом, набитым гипсовыми масками. Стейнбек метался, пробовал, экспериментировал с формами романа, со стилем, с языком. Сценарии, притчи, втиснутый в прокрустово ложе провинциальной жизни миф: «Забытая деревня», «Вива Сапата!», «Яркий огонь», «Заблудившийся автобус» и, как просвет, добрый, веселый и правдивый «Русский дневник», записки о путешествии вместе с фотографом Робертом Капа по послевоенному Советскому Союзу. Поросягас вдоволь порезвился и посмеялся на бескрайних просторах победившего социализма, и в результате написанную в 1948 году книжку опубликовали в Советском Союзе лишь спустя сорок лет. Стейнбек пробовал найти формулу успеха, не пытаясь копировать самого себя. Читатели, судя по продажам, воспринимали результаты экспериментов вполне положительно, критики брюзжали, упрекали в отсутствии значительного и увлечении проходными вещами.

Роман-автобиографию «К востоку от Эдема» Стейнбек замыслил как книгу, способную по размаху и силе сравняться с «Гроздьями гнева». Он писал другу, художнику Бо Бескову: «Это то, что я готовился написать всю свою жизнь… Это Книга моей жизни. Я все время ждал, когда начну ее писать». Исполинский замысел, две книги в одной, эпическое полотно родной земли, миф о Каине и Авеле, и рассказ о родительской семье, «история моей страны и моя, и я хочу вести обе эти истории порознь». Критика назвала роман бессвязным и многословным, символизм его — неуклюжим и натянутым. Нынешнее поколение критиков, более снисходительное к трудам классиков, определило его «одним из первых метароманов, исследующих роль художника как творца» (С. Шиллинглоу).

И снова за титаническим усилием последовало отступление, отдых, отпуск для перетрудившегося, стареющего Поросягаса. В честь Эда Рикетса, погибшего в 1948 году, Стейнбек пишет продолжение «Консервного ряда», роман «Благостный четверг», где главный герой Док, воплощение Эда, находит настоящую любовь, проститутку Сюзи, женщину с золотым сердцем. Но источник, питавший жизнь неунывающих пайсано на стейнбековских страницах, видимо иссякает. А быть может, дело как раз в том, что роман и задумывался как возвращение долга, как памятник другу — и потому под натужной веселостью местами отчетливо чувствуется мертвая холодность камня.

А после «Благостного четверга» появилось «Короткое правление Пипина IV». После него Стейнбек написал еще один роман — монументальную «Зиму тревоги нашей», амбициозный финальный плод «похода за великим американским романом». Критики объявили роман свидетельством того, что Стейнбек окончательно истощился, и даже присуждение Нобелевской иремии их мнения не изменило. «Зима тревоги нашей» стала последним его романом. Он занимался публицистикой, писал письма друзьям — помногу, иногда по нескольку в день. Пробовал заняться переводом, принялся поддерживать президента Линдона Джонсона и агитировать за войну во Вьетнаме. Даже съездил к служившим там сыновьям. Заработал «Медаль свободы». И репутацию предателя всего, что когда-то защищал. А поход за великим романом окончился разочарованием и равнодушием. В трактате профессора Бенсона говорится: «Старые проблемы вернулись мучить его. Что такое роман? Что такое художественная литература? Как она соотносится с реальностью?» Для Стейнбека эти вопросы были столь же реальными, как для автомеханика, проснувшегося однажды и задумавшегося: «А что же такое карбюратор? И как он соотносится с внутренним сгоранием бензина, что бы это, черт возьми, значило?» Великий поиск обернулся великой потерей.

Критика проигнорировала «Короткое правление Пипина IV». И сейчас в энциклопедических биографиях и академических исследованиях его едва удостаивают вниманием. А между тем он — истинный памятник Стейнбеку-романисту, и не надмогильный камень, а живое, сильное дерево. То самое, проросшее сквозь «Квартал Тортилья-Флэт» и «Консервный ряд» и вновь расцветшее в смешной, абсурдной, мудрой сказке о том, как надоевшая самой себе французская демократия проголосовала за собственное упразднение и в одночасье переоделась монархией. А монархом выпало быть мягкому и доброму, немного ленивому, но самоотверженному и вдохновенному астроному, влюбленному в ночное небо и свою спокойную, размеренную жизнь. Оказалось, что в жилах его течет та же кровь, что текла в жилах Карла Великого (а королевскую кровь, как известно, разбавить невозможно), что он — законный наследник династии, которая взошла на престол не мечом и ядом, а народным избранием, и потому, по общему согласию сорока двух французских партий, он единственный достоин трона возрожденного королевства. На бедного астронома, чьей самой сокровенной мечтой было заслужить избрание в Академию, вдруг обрушились Франция и корона. Но бедный Пипин Эристаль не сдался, не пустил все на самотек, предоставив решать другим. Он сделал, что смог, — попытался искоренить несправедливость и помочь другим сделать Францию сильнее и лучше. Он знал, что проиграет, что за такие проекты поплатится многим, но все равно продолжал делать задуманное, считая, что даже поражение может обернуться победой, если он хоть кого-то заставит задуматься.

Бедный отважный Пипин Эристаль — alter ego самого Джона Стейнбека. Раньше созерцающим, отстраненным, мягким и мудрым наблюдателем и свидетелем мира в его романах был легко узнаваемый под разными масками Док — Эд Рикетс. Теперь же Стейнбек встал на его место сам. Неудача попытки Пипина изменить мир отражает неудачу самого Стейнбека. Он участвовал в предвыборных кампаниях 1952-го и 1956-го, писал речи для сторонников Эдлая Стивенсона — оба раза проигравшего, осмеянного, униженного. Но «Короткое правление Пипина IV» не стало романом разочарования, напротив. Проиграв, герой не погиб — по крайней мере для тех, кому был по-настоящему дорог, и для того, что было дорого ему. Он вернулся назад, в свой дом в центре Парижа, устроенный в бывшей конюшне ордена рыцарей-иоаннитов, к своему телескопу и жене. Как и сам Стейнбек, оставивший в конце концов изнурительные попытки дотянуться до выдуманных им же великих целей и принявшийся просто — писать. Опубликованное в нобелевский его год безыскусное и живое «Путешествие с Чарли в поисках Америки», дневник бродяжничества по Америке в компании с пуделем, читается сейчас куда интереснее «Зимы тревоги нашей».

Смех истории о неуклюжем короле и его королевстве, которому трон вовсе не нужен, мог бы стать очень злым, если бы не был мудрым. В этой книге Стейнбек не судит и не высмеивает — только усмехается. Новоявленный король Франции берег уроки смешивания мартини и королевствования у американского юнца Тода Джонсона, сына миллионера, «короля кур» из Петалумы, штат Калифорния. И с изумлением узнает, что в современной демократической Америке, оказывается, средневекового куда больше, чем в Европе, волочащей за собой прошлое. Что советы директоров мегакорпораций вполне схожи с разбойной ватагой, обузданной до поры до времени лишь страхом перед себе подобными. Не потому ли и рождается у лукавого дядюшки Пипина, Шарля Мартеля, антиквара и обаятельного плута, проект продажи в Америке титулов? Проекту предрекали безумный успех, и в конце концов «титульной лихорадкой» заболел даже отец Тода, глубоко презиравший всех, кто не добился успеха собственными руками и головой, поднявшись из самых низов (тут Стейнбек усмехается извечному американскому идеалу — непреклонный X. У. Джонсон, король двухсот тридцати миллионов белых леггорнов, люто ненавидит кур).

Повседневностью новоявленного королевства приходится управлять вместо своего витающего в облаках супруга жене Пипина Мари, добродетельной, терпеливой, почти образцовой француженке, которую можно упрекнуть разве только в чрезмерном пристрастии к расстановке по местам и раскладыванию по полочкам. Ей приходится заниматься уборкой в стране и Версале так же, как когда-то в своей квартире. А водопровод в Версале подведен главным образом к фонтанам. Отопления нет, из рассохшихся рам сквозит, мебель ломают на куски и жгут в каминах новоявленные придворные, невообразимая полууголовная шайка немыслимых оборванцев, потому что даже летом Версаль — настоящий холодильник. Придворные прожорливы. Лицемерны. Вороваты. Крестьяне соседних ферм угрожают явиться в Версаль с вилами и топорами, потому что их птичники регулярно обкрадывают. В парижских магазинах учреждена особая служба наблюдения за придворными. Они к тому же и высокомерны.

Жизнь для королевы Мари была бы вовсе невыносимой, если бы не помощь ее школьной подруги, когда-то Сюзанны Леско, а ныне монахини Гиацинты, бывшей звезды стриптиза «Фоли-Бержер», ушедшей со сцены из-за плоскостопия и любимой в своем монастыре за житейскую мудрость и знание жизни. Монахиня стала тайной советницей и утешительницей королевы, укротителем придворных и мягкой, но непреклонной рукой, повелевающей Францией. Кроме того, она помогла Мари управиться с дочерью Клотильдой, к двадцати годам успевшей пережить поразительную чехарду успехов и разочарований. Клотильда — незлобивый шарж на юную Франсуазу Саган — в двенадцать бунтовала против всего, о чем только могла помыслить, в четырнадцать решила посвятить себя излечению человечества, в пятнадцать написала ставший бестселлером роман «Прощай, моя жизнь», в шестнадцать с половиной стала коммунисткой, в семнадцать — решила стать монахиней-молчальницей в ордене, давшем обет благотворительного педикюра для нищих. А в двадцать, сделавшись принцессой, влюбилась без памяти в простодушного и сметливого принца куриного королевства.

В «Коротком правлении Пипина IV» Стейнбек посмеивается над демократией и над аристократией, над туристами, газетами, академиками, корпорациями и кутюрье, над партиями, министрами и джазом, над Америкой, Советским Союзом, Францией и даже княжеством Монако — над всем и всеми поровну, никого особо не обижая. Но в Советском Союзе существование в романе христианских коммунистов, прото- и неокоммунистов и коммунистов как таковых, которые к тому же раскололись на сталинистов, троцкистов, хрущевцев и булганинцев, по-видимому, восприняли неадекватно. Равно как и намеки на аншлюс Чехо-Словакии и блистательное обоснование необходимости реставрации французской монархии как средства укрепления классовой борьбы. Потому, несмотря на все заслуги автора «Гроздьев гнева» и «Жемчужины», несмотря на то что «уже в повести о короле Пипине была выражена озабоченность судьбами демократии в США» (М. Мендельсон), удивительная история о короле Франции, увидевшем ее, узнавшем ее по-настоящему только с трона, пришла к российским читателям только сейчас, спустя без малого полвека после того, как появилась на свет.

Дмитрий Могилевцев
Под номером один на авеню де Мариньи в Париже значится большой особняк сурового, внушительного вида. Особняк стоит на перекрестке авеню де Мариньи и авеню Габриэль, в двух шагах от Елисейских полей, напротив Елисейского дворца, места пребывания президента Франции. К дому номер один примыкает дворик под стеклянной крышей, в глубине которого виднеется высокое, узкое строение, в нем когда-то размещались конюшни и жили конюхи. На первом этаже там по-прежнему конюшни, чрезвычайно изящные, с мраморными яслями и поилками, а три верхних этажа теперь жилые, и очень уютные. На третьем этаже большие стеклянные двери выходят на крышу дворика, соединяющую оба здания.

Говорят, что дом номер один вместе с конюшней был построен как парижская штаб-квартира ордена рыцарей-иоаннитов, но теперь там жила аристократическая французская семья, уже много лет сдававшая конюшню, полдворика и половину плоской крыши дворика месье Пипину Арнульфу Эристалю и его семье, состоящей из жены Мари и дочери Клотильды. Вскоре после процедуры найма месье Пипин нанес визит своему высокородному домохозяину и испросил разрешения установить на своей части плоской крыши станину восьмидюймового телескопа-рефрактора. Разрешение было дано, и, поскольку задержек с платой у месье Эристаля не случалось, дальнейшее его общение с благородным домохозяином свелось лишь к церемонным приветствиям при случайных встречах во дворе, отгороженном от всего остального мира массивной железной решеткой. У Эристаля и владельца дома был общий консьерж — меланхоличный провинциал, который, прожив уже много лет в Париже, упрямо в это не верил. А поскольку хобби месье Эристаля было на редкость тихим, да к тому же еще и ночным, ничто не омрачало его отношений с соседями. Нужно заметить, однако, что, несмотря на отсутствие шума, страсть к астрономии ничуть не уступает по силе прочим страстям, обуревающим человечество.

Источником дохода месье Эристаля, для француза его круга почти образцовым, были виноградники на восточных склонах холмов близ Осера, в долине Луары. Виноградные лозы, защищенные от пагубного послеполуденного зноя и открытые рассветному солнцу, плодородная почва и наличие погребов с нужной температурой — все это позволяло производить белое вино, вкус которого нежностью и свежестью напоминая аромат подснежников. Вино плохо переносило транспортировку, но в ней и не было нужды: восхищенные ценители сами приезжали за ним. Виноградники, хоть и небольшие, составляли лучшую часть некогда огромного владения. Кроме того, обрабатывали их люди, знавшие свое дело до тонкостей, передававшие свое искусство из поколения в поколение и регулярно платившие месье Эристалю ренту. Эта скромная рента позволяла ему безбедно жить в бывшей конюшне дома номер один на авеню де Мариньи, посещать лучшие спектакли и концерты, быть членом хорошего клуба и трех ученых обществ, покупать необходимые книги и увлеченно изучать бездонное небо над восьмым округом Парижа.

В общем, если бы месье Пипину Эристалю предложили выбрать из великого множества человеческих жизней, он, почти не сомневаясь, выбрал бы именно ту, которой и наслаждался в феврале 19** года. Месье Эристалю было пятьдесят четыре года, он хорошо выглядел для своих лет и был вполне здоров (то есть самочувствие его было таково, что ему никогда и в голову бы не пришло о нем думать).

Мари была ему хорошей женой и прекрасно справлялась с обязанностями хозяйки дома. Общительная и миловидная, она при иных обстоятельствах прекрасно смотрелась бы за стойкой бара в небольшом ресторанчике. Как и большинство француженок ее круга, она не любила бессмысленные траты и еретиков, считая сих последних бессмысленной тратой богоданного материала. Она восхищалась своим супругом, не пытаясь его понять и поддерживая с ним мирные отношения, которых не найти в семьях, где пламя страсти сжигает покой семейного уюта. Своим долгом она считала содержать дом в чистоте, рачительно вести хозяйство, заботиться о муже и дочери, по возможности беречь свою печень и регулярно вносить духовную лепту в фонд обеспечения благосостояния человеческих душ после расставания с грешной землей. Подобные заботы отнимали все ее время. Остроту ее жизни придавали периодические яростные ссоры с поварихой Розой и постоянная тихая война с виноторговцем и зеленщиком — обманщиками и свиньями, а иногда еще (в зависимости от времени года) и старыми верблюдами. Ближайшей подругой мадам Эристаль и ее наперсницей была монахиня сестра Гиацинта. О ней речь немного позже.

Месье Эристаль был французом до мозга костей и даже немного сверх того. Например, он отнюдь не считал незнание французского языка смертным грехом, а изучение иностранных языков — зазорным для француза. Он владел немецким, итальянским и английским, изучал прогрессивный джаз и обожал карикатуры в «Панче». Он восхищался англичанами, уважая их за настырность, за страсть к розам, лошадям и за хорошие манеры.

«О, англичанин, — говаривал он, — это настоящая бомба — но бомба замедленного действия». И замечал по этому поводу: «Почти всякое общее суждение об англичанах рано или поздно оказывается ложным». А потом добавлял задумчиво: «Как же они отличаются от американцев!»

Он знал и любил Кола Портера, Людвига Бемельманса и еще пару лет назад наизусть знал большую часть «Шарлатанов с гармониками». Однажды ему посчастливилось пожать руку самому Луи Армстронгу. Месье Пипин обратился к нему по-французски, назвав его «великим просвещенным мастером», на что маэстро ответил: «Вечно вы, лягушатники, меня дразните».

Жилище у Эристаля было комфортабельное, но не экстравагантное, в меру изысканное, тщательно распланированное и до последней мелочи соответствовало семейным доходам, которых хватало на приятную, хотя и не слишком расточительную жизнь таких образцовых французов, как месье Пипин и его мадам. Экстравагантность месье заключалась в его хобби. Его телескоп, гораздо мощнее любительского, был смонтирован на станине, достаточно тяжелой, чтобы сглаживать вибрации, и даже оснащен механизмом для компенсации влияния вращения Земли. Кое-какие снимки, сделанные месье Пипином, появились в «Пари-матче», ибо месье стал одним из открывателей кометы 1951 года, названной «Елисейской кометой». Вторым открывателем считался японский астроном-любитель Уолтер Хаши из Калифорнии, объявивший об открытии одновременно с Эристалем. Они до сих пор регулярно переписывались, сравнивая фотографии и технику съемки.

Обычно месье, как и полагается доброму и любознательному гражданину, прочитывал четыре ежедневные газеты, но предпочитал оставаться в стороне от политики и воздерживаться от суждений о ней, хотя, как полагается, не доверял правительству, особенно стоящему в данный момент у власти. Но это скорей национальная особенность французов, чем индивидуальная черта месье Эристаля.

Семье Эристаль Бог дал всего одно чадо — Клотильду; к моменту нашего повествования это была энергичная девица двадцати лет, напористая и миловидная, хоть и полноватая. К двадцати годам за ее плечами уже была бурная и насыщенная жизнь. В раннем отрочестве она бунтовала против всего на свете. В четырнадцать решила стать врачом, в пятнадцать написала роман «Прощай, моя жизнь», который вышел огромным тиражом и лег в основу фильма, триумфально прошедшего по экранам. На волне своего литературного и кинематографического успеха она объездила Америку и вернулась во Францию в голубых потертых джинсах, мокасинах и к мужской рубашке. Этот стиль был тут же подмочен миллионами сорванцов, в течение нескольких лет известных как «Les Jeannes Blues» и изводивших своих родителей. Говорили, что юнцы из «Les Jeannes Blues» высокомернее, суровей и заносчивей, чем аскеты-экзистенциалисты с университетских кафедр, а их сосредоточенное задовихляние в такт джиттербагу заставило не одного отца семейства во Франции хвататься за ремень и за валидол.

Отдав дань искусству, Клотильда ринулась в политику. В шестнадцать с небольшим она стала коммунисткой и рекордно долго — шестьдесят два часа кряду — пикетировала завод «Ситроен». Решив помогать обездоленным, она познакомилась со скромным педиментским пастором Мешаном и под впечатлением этой встречи едва не вступила в монашеский орден, который предписывал вечный обет молчания, запрещал любую пищу, кроме черного хлеба, и обязывал делать педикюр нищим. Орден этот, по преданию, основала святая Анна, покровительница всех хромых и безногих.


Четырнадцатого февраля в небесах над Парижем произошло явление, имевшее весьма серьезные последствия для семейства Эристаль. Совершенно неожиданно, гораздо раньше весеннего равноденствия появился метеорный поток. Пипин работал не покладая рук под сверкающими ночными небесами, делал снимок за снимком, но еще перед тем, как удалиться в темную каморку-лабораторию под конюшней, он понял, что его камера не смогла во всей полноте запечатлеть небесный ливень на пленке. Проявка только подтвердила эти опасения. Вполголоса чертыхаясь, Пипин сходил в агентство по продаже фотоаппаратов, долго совещался с менеджером, потом позвонил нескольким ученым друзьям. Затем он нехотя побрел к себе в дом номер один по авеню де Мариньи, настолько поглощенный своими раздумьями, что даже не обратил внимания на гарцующих у ворот Елисейского дворца республиканских конногвардейцев в блестящих кирасах и шлемах с красным плюмажем.

Мадам уже была близка к победе в очередном сражении с кухаркой Розой, когда Пипин поднялся по лестнице и направился к себе в комнату. Мадам нанесла последний, сокрушительный удар и вышла из кухни с победой, торжествуя, слегка раскрасневшись, провожаемая угрюмым бормотанием Розы.

В гостиной мадам сказала супругу:

— Представляешь, на подоконнике лежал сыр, а она закрыла окно. Целый килограмм сыра задыхался всю ночь! И ты знаешь, как она это объяснила? Якобы у нее был насморк. И вот из-за этого она готова удушить такой сыр. Ну и слуги пошли!

— Да, тяжелые времена, — отозвался месье.

— Конечно тяжелые, когда такая дрянь смеет называться стряпухой.

— Мадам, метеорный ливень продолжается, — сказал месье. — Это достоверный факт. Мне нужна новая камера.

Распределением семейного бюджета занималась исключительно мадам. Она ничего не ответила, но месье явственно ощутил угрозу в ее молчании и прищуренных глазах. Он сказал нерешительно:

— Ничего не поделаешь. Винить некого. Можно сказать, такова воля небес.

— Назовите мне, месье, цену этой… камеры. — В голосе мадам зазвенела сталь.

Месье назвал. Мадам содрогнулась, но тут же, опомнившись, атаковала:

— Месяц назад, месье, это была новая… как бишь ее? Да на ваши пленки мы тратим целое состояние! А могу ли напомнить вам, месье, что недавно пришло письмо из Осера? Там нужна новая бондарня, и нам предлагают взять на себя половину расходов.

— Мадам, — вскричал Пипин, — но не я же вызвал этот метеорный поток!

— И не я сгноила бочки в Осере.

— У меня нет выбора.

Мадам из миниатюрной женщины превратилась в неприступную крепость, мрачную, окутанную грозовым облаком.

— Месье — хозяин в доме. Если месье желает, чтобы из-за метеоров обанкротилась его семья, — что я могу поделать? Наверное, мне следует извиниться перед Розой. Что такое кило испорченного сыра по сравнению с чудесными белыми кляксами на вашей пленке, месье? Может, мы станем питаться этими метеорами? Или надевать их вместо одежды? Может, они укроют нас от ночной сырости? Может, нам делать из них винные бочки? Месье, решайте сами, без меня.

Мадам встала и с видом оскорбленной добродетели покинула гостиную.

В душе Пипина Эристаля гнев боролся с ужасом. Но сквозь стеклянные двери гостиной на него смотрел телескоп, заботливо укутанный водонепроницаемым шелком. И гнев в конце концов победил. Месье сурово сошел по лестнице, нахлобучил шляпу, снял трость с вешалки и схватил портфель Клотильды со стола. Он с достоинством пересек двор и, кипя от ярости, дождался, пока консьерж откроет железные ворота. Потом, поддавшись минутному порыву слабости, оглянулся — и увидел мадам, наблюдавшую за ним из окна кухни. Рядом с ней ухмылялась довольная Роза.

— Надо навестить дядюшку Шарля, — решительно сказал Пипин Эристаль и с лязгом захлопнул за собой железные ворота.


Шарль Мартель был хозяином небольшого, но весьма доходного антикварного арт-магазинчика на улице Сены. В магазинчике царил приятный полумрак, который выигрышно сказывался на восприятии живописи. Месье Мартель обычно продавал неподписанные картины, которые, как он подчеркивал, могли и не быть ранними работами Ренуара, а также хрусталь, фарфор и бронзу, которые могли ранее принадлежать представителям старейших и почтеннейших семей Франции.

В глубине магазинчика красный бархатный занавес скрывал одну из самых изысканных и уютных холостяцких квартир Парижа. Там на креслах лежали бархатные пуховые подушечки, сидеть на которых было одно удовольствие. Изголовье и изножье кровати, позолоченного резного шедевра наполеоновских времен, возвышались, как нос и корма норманнского разбойничьего корабля. Днем покрывало и подушки из слегка потускневшей алтарной парчи придавали холостяцкому ложу вид милого гнездышка, заманчивого и неуловимо порочного. Лампы под зелеными абажурами давали как раз столько света, сколько нужно, чтобы подчеркнуть достоинства и замаскировать недостатки убранства. Кухонная утварь, раковина и газовая плита прятались за китайской ширмой, краски которой время превратило в глянцевую чернь и мягкую желтизну оттенка топленых сливок.

Шарль был человеком светским, обладал отличными манерами и отличался безукоризненной осанкой и костюмом. Хотя ему уже давно перевалило за шестьдесят, он по-прежнему интересовался юными дамами, и с ним всякая женщина могла почувствовать себя дамой — если, конечно, хотела. Даже сейчас, когда он предпочитал мирный сон всем прочим способам ночного времяпрепровождения, дядюшка Шарль держал марку, и избранные юные дамы томно вздрагивали, услышав приглашение за бархатный занавес на рюмочку аперитива. Дядюшка Шарль, насколько мог, старался их не разочаровывать. К тому же маленькая дверь выводила из магазинчика в боковой проулок — мелочь, конечно, но из тех, которые замечают с благодарностью.

Когда обладателю какого-либо древнего имени и населенного нетопырями замка хотелось денек-другой отдохнуть в Отее или сменить подкладку на пальто, куда же было нести хрустальный канделябр из бального зала или мозаичный ломберный столик, принадлежавший когда-то любовнице короля, если не в магазинчик дядюшки Шарля? А избранные клиенты твердо знали, что, если очень нужно, Шарль найдет для них настоящий раритет. Голливудский продюсер Вилли Читлинг, к примеру, добыл у него для бара на своем ранчо в Палм-Спрингс мебель, панели и алтарь тринадцатого века из часовни замка Вьей-Кюлотт. Шарль к тому же одалживал деньги под весьма скромные проценты. Говорили, что у него имеются долговые расписки девяти из двенадцати пэров Франции.

Шарль Мартель был дядей и другом Пипина Арнульфа Эристаля. Ради него он покидал мир искусства и старинных безделушек, чтобы достать записи Бикса Байдербека, которых недоставало в коллекции Пипина. К дядюшке Пипин всегда шел за советом по всем вопросам — и житейским, и нравственным.

Когда месье Эристаль влетел в магазинчик на улице Сены, Шарль заметил, что тот приехал на такси. Значит, дело было нешуточное.

Шарль жестом указал племяннику на занавес и поспешно завершил торг с пожилой американской туристкой, покупавшей безо всякой для себя надобности табакерку эпохи Людовика Четырнадцатого. Дядюшка завершил торг, не снизив цену, а внезапно подняв ее — и тем убедив леди, что покупка состоится сейчас или никогда. Шарль, почтительно кланяясь, выпроводил ее из магазина, закрыл за ней дверь и вывесил облезлую и потускневшую от времени табличку с надписью: «Закрыто на реставрацию». Потом он прошел за бархатный занавес и поздоровался с нервно ходившим по комнате племянником.

— Ты взволнован, мой мальчик, — сказал он. — Ну-ка присядь. Я налью тебе коньяку — это успокаивает.

— Я вне себя! — воскликнул Пипин, но все же сел и предложенную рюмку с коньяком взял.

— Мари? — спросил дядюшка Шарль. — Или Клотильда?

— Мари.

— Деньги?

— Деньги, — ответил Пипин.

— Сколько?

— Я не занимать приехал, — сказал Пипин.

— Значит, пожаловаться?

— Именно — пожаловаться.

— Хорошая идея. Помогает разрядиться. Вернуться домой в более сносном настроении. Так на что именно ты хочешь пожаловаться?

— В атмосферу Земли неожиданно вторгся метеорный поток, — сказал Пипин. — Моя теперешняя камера не берет… В общем, мне нужна новая.

— И конечно, недешевая. И Мари не видит необходимости в покупке.

— Именно так. Мари делает вид, будто я ее смертельно обидел. Черт возьми! И вынашивает план мести.

— Ты купил камеру?

— Еще нет.

— Но ты уже твердо решил?

— Пойми, дядюшка, метеорный дождь в такое время — это же уникально! Кто знает, что творится там, в небе. Не забывай, что это я открыл Елисейскую комету. Мне вынесла благодарность Академия! В скором будущем меня могут избрать!

— Поздравляю, мой мальчик. Какая честь! Хотя сам я не взираю на небеса с такой страстью, но я всегда за страсть — какова бы ни была ееприрода. Ну, так начинай жаловаться, дорогой племянник. Представь, что я — это Мари, ты — это ты. Начнем с того неоспоримого факта, что источником вашего дохода является твоя собственность, а не собственность жены?

— Именно.

— Твоя собственность, то бишь твоя земля, принадлежала твоему роду с незапамятных времен.

— С тех времен, когда салические франки пришли с востока.

— Несомненно, холмы с твоими виноградниками — остатки королевства.

— Империи!

— Ты из рода столь древнего, что даже не снисходишь до напоминания выскочкам о твоем происхождении и по праву принадлежащем тебе титуле.

— …Ты это очень хорошо сформулировал, дядюшка. Но все, что мне сейчас нужно, — это новая камера.

— Прекрасно, — сказал Шарль. — Но ты теперь лучше себя чувствуешь?

— Да, гораздо лучше, — ответил Пипин.

— Ну так позволь мне одолжить тебе денег, мой мальчик. Ты вернешь их мне постепенно. Мари не будет возражать против небольших расходов — ее пугают крупные суммы.

— Я приехал не для того, чтобы просить денег.

— Но ты ведь и не просил. Это я предложил тебе деньги. Покупай камеру. А жене скажи, что отказался от покупки. Полагаю, Мари не отличит одну камеру от другой?

— Конечно нет. Но… мое достоинство главы семьи. Разве я не потеряю его?

— Как раз наоборот, мой мальчик. У Мари возникнет чувство вины. Она согласится, нет, она даже будет подталкивать тебя на покупку разных мелочей. И ты, кстати, сможешь вернуть долг.

— Странно, что ты так и не женился, — сказал Пипин.

— Я предпочитаю видеть счастье других… На какую сумму мне выписывать чек?


Когда месье Эристаль лязгнул железными воротами и ринулся к стоянке такси на авеню Габриэль, мадам, несмотря на одержанную победу, была в полной растерянности. В таких случаях она обычно ездила в женский монастырь — длинное, аккуратное строение у Порт-де-Венсенн, откуда виднелся Булонский лес, — к своей старой подруге сестре Гиацинте. Мадам переоделась, взяла кошелек и черную сумочку, с которой ходила по магазинам, и поехала на метро.

С сестрой Гиацинтой они дружили с детства. Они ходили в одну школу. Сюзанна Леско — тогда прелестная девчушка с высоким, певучим голоском и природным талантом балерины — была примадонной школьных спектаклей и утренников. Из прелестной Сюзи за школьные годы она превратилась сперва в красотку Сюзанну, а потом в сногсшибательную мадемуазель Леско. В более поздний период своей жизни она три года подряд играла в «Деве Жанне д’Арк», приводя в полный восторг автора — настоятельницу монастыря. А Мари, не умевшая ни петь, ни танцевать, восхищалась талантливой подругой и чувствовала сопричастность ее успехам.

Если бы все было хорошо, Сюзанна, как и положено девушке ее круга, вышла бы замуж и подарила свои таланты и красоту мужу. Однако туманные махинации банка «Лионский кредит» повлекли за собой самоубийство отца, служившего в этом банке, и Сюзанна, оставшись с больной матерью и братом-школьником, похожим на карлика в смокинге, вынуждена была сама зарабатывать на жизнь. Только тогда частые комплименты ее сценическим талантам стали что-то значить для Сюзанны и еще больше — для ее матери.

Вакантных мест в «Комеди Франсез» не оказалось. Сюзанну записали и попросили подождать, а пока она ждала, ее взяли в «Фоли-Бержер», где ее голос, грация, а главное, ее высокая, идеальной формы грудь были немедленно замечены и оценены по достоинству. Болезнь, превратившаяся в основное и единственное занятие ее матери, и бесконечная учеба брата, прерванная только роковой мотоциклетной аварией, заставили Сюзанну пожертвовать химерами искусства и большой сцены ради твердого заработка в «Фоли».

Много лет она украшала сцену «Фоли-Бержер», и не только в шеренге длинноногих раздетых танцовщиц. Она и пела, и декламировала. После двадцати лет прогрессировавшей болезни ее мать умерла. Врачи, правда, не нашли ни единого признака того недуга, на который она всю жизнь жаловалась. Сюзанна к этому времени из танцовщиц перешла в балетмейстеры.

Но она очень, очень устала. Ее грудь по-прежнему была высокой, а вот ступни стали плоскими. Жизнь она уже прожила — относительно добродетельную, как и большинство француженок. Молодые американцы мужского пола часто испытывают разочарование, узнав, что у французов довольно строгая — по меркам американского провинциального клуба — мораль.

Сюзанна хотела дать отдых ногам. Потому и отказалась от мирской жизни, о которой знала, пожалуй, чересчур много, и после послушничества приняла постриг под именем сестры Гиацинты, чтобы спокойно, а главное, сидя поразмышлять о жизни.

Удивительное спокойствие и набожность сестры Гиацинты превратили ее в украшение ордена, а специфический опыт и прошлое сделали ее на редкость терпимой и полезной собеседницей для молодых сестер с их проблемами.

Все годы в обеих своих жизнях она поддерживала контакт со старой школьной подругой Мари. Даже между визитами друг к другу они продолжали обмениваться длинными скучными письмами, заполненными жалобами на жизнь и кулинарными рецептами. Мари по-прежнему восхищалась своей талантливой подругой, которая ныне сподобилась святости. Так что Мари, само собой, решила обратиться к ней за советом по поводу камеры.

В маленькой, уютной монастырской приемной Мари сказала:

— Я просто не знаю, что и делать. Месье — образец благоразумия почти во всем. Но как только дело доходит до этих несчастных звезд, наши деньги тают на глазах.

Сестра Гиацинта усмехнулась и вежливо спросила:

— Почему бы тебе не поколотить месье?

— Что-что?.. A-а, ты шутишь. Уверяю тебя, это очень серьезно. Бондарная в Осере…

— Мари, у вас на столе есть еда? За квартиру вы платите исправно? Вам не отключают электричество?

— Это вопрос принципа. Это прецедент, — обиженно возразила Мари.

— Дорогая, — сказала монахиня, — ты приехала ко мне за советом или пожаловаться?

— Конечно за советом. Я никогда не жалуюсь.

— Конечно нет, — согласилась сестра Гиацинта и добавила: — Многие приходят за советом, хотя мало кто в советах нуждается и вообще никто им не следует. Но один совет я тебе дать могу.

— Буду очень благодарна, — отозвалась Мари холодно.

— В своей жизни я встречала много мужчин. И могу сказать кое-что о них в целом. Первое: мужчины как дети. Иногда — испорченные дети.

— Полностью с тобой согласна.

— Если они все-таки вырастают — от них никакого проку, мужчины всегда либо дети, либо старики. Но в их детской безответственности и сумасбродстве иногда сквозит величие. Пойми: мне хорошо известно, что большинство женщин умнее мужчин, но женщины смотрят на вещи трезво — и очень редко достигают величия. Иногда я скучаю по своему прошлому. Я привыкла к несуразности и глупости мужчин. Это так разнообразило жизнь.

— Он открыл комету, — сказала Мари, — Академия вынесла ему благодарность. Но камера… это уж слишком.

— Скажи, тебе в самом деле нужен совет?

— Конечно.

— Тогда скажи ему, чтобы он купил камеру. Настаивай на этом.

— Но ведь я была против. Он перестанет меня уважать. Я потеряю лицо!

— Наоборот, — возразила сестра Гиацинта. — Если ты будешь настаивать, он сам не захочет расставаться с деньгами. И наверняка, вместо того, чтобы воевать с тобой, взглянет на вещи трезво. Мужчины — странные существа.

— Я привезла тебе носовые платки, — сказала Мари.

— Какая прелесть! Мари, у тебя золотые руки! А какие нужно иметь глаза, чтобы вышить такой узор!

— У меня всегда было хорошее зрение, — ответила Мари.


Когда мадам вернулась в дом номер один по авеню де Мариньи, она обнаружила, что большие двойные двери гостиной распахнуты настежь, а муж ковыряется маленькими блестящими инструментами в своем телескопе.

— Я все обдумала, — сказала мадам, — и мне кажется, ты должен купить камеру.

— Что-о? — переспросил месье.

— А почему бы и нет? Тогда тебя наверняка изберут в Академию.

— Ты очень добра, — сказал месье. — Но я тоже все обдумал и решил. Прежде всего — самое необходимое. Пока я обойдусь тем, что у меня есть.

— Умоляю тебя.

— Нет, — ответил он.

— Я приказываю!

— Дорогая, не забывай, кто глава семьи. Мы не в Америке. Не хватало еще, чтобы куры кукарекали.

— Прости, — сказала Мари.

— Пустяки, мадам. А сейчас я должен приготовиться к ночи. Метеорный поток продолжается, дорогая. Звездам нет дела до наших проблем.

Сверху донесся грохот и лязг. Месье Эристаль задумчиво посмотрел наверх.

— Не знал, что Клотильда дома.

— Это медный столик в коридоре. Клотильда говорит, он все время на нее налетает. Надо бы его переставить.

— Пожалуйста, Мари, не пускай Клотильду на террасу. А то на бедняжку налетит мой телескоп.

Спустившись по лестнице, Клотильда величаво вплыла в гостиную. Платье едва не лопалось на ее пышных формах. С плеч свисала крошечная шкурка какого-то несчастного зверька, отчаянно вцепившегося в собственный хвост.

— Дорогая, ты уходишь? — спросила мадам.

— Йес, мама. У меня кинопробы.

— Опять?

— С режиссером не поспоришь, — ответила Клотильда.

Месье поспешил заслонить собой телескоп. Но дочь благополучно проследовала мимо двери на террасу, разве только споткнулась о порог.

— Так значит, у тебя уже есть режиссер? — спросил месье.

— Само собой. Он подбирает актеров для фильма по роману «Принцесса-голодранка». Там девочка-сирота, и…

— И выясняется, что она — принцесса. Типично американский роман.

— Ты что, читал его?

— Нет, дорогая. Но я знаю.

— А откуда ты знаешь, что он американский?

— Преувеличенный интерес к принцессам — характерная черта американцев. Вдобавок они всегда были неравнодушны к сказке про Золушку.

— Золушку?

— Тебе стоило бы прочитать эту сказку, дорогая.

— Грегори Пек будет играть принца.

— Ну конечно, — сказал месье. — Если бы роман был французский, оказалось бы… осторожно, ради Бога, отойди от телескопа! Я уже настроил его для сегодняшней ночи.

Когда дочь удалилась, вышла во двор и железные ворота лязгнули за ее спиной, мадам сказала:

— Лучше бы она продолжала писать романы. Хоть бы дома бывала чаще. Скорей бы уж она нашла себе приличного молодого человека из хорошей семьи.

— Сперва нужно стать принцессой, — ответил ее муж. — Они все об этом мечтают.

— Не стоит над ней смеяться.

— Я и не смеюсь. Помню себя в ее возрасте. Мечты казались реальностью.

— Я вижу, вы в хорошем настроении, месье.

— Да, я доволен, Мари. Ведь целую неделю со мной будут, — месье ткнул пальцем вверх, — мои друзья!

— И ты будешь ночами торчать на террасе, а днем — отсыпаться.

— Именно так, — ответил месье Эристаль.


События 19** года во Франции следует изучать не в связи с их уникальностью, а скорее в связи с их неизбежностью. Изучение истории хотя и не позволяет делать предсказаний, все же помогает предвидеть наиболее вероятный поворот событий.

Для французского правительства характерно получать вотум недоверия. То, что в других странах называется «нестабильностью», во Франции — норма. Лорд Коттин сказал: «Во Франции анархия — обычный отклик на происходящее, — и добавил: — Стабильность для француза — непереносима, как тирания». К сожалению, мало кто был способен услышать и понять лорда.

Миллионы яростных и страстных слов написаны о недавнем французском кризисе и кризисе кризиса. Бесстрастное и скупое перо историка отобразило бы эти события так: когда двенадцатого февраля 19** года месье Руморга наконец вынудили поставить на голосование монакский вопрос, результат никого не удивил. Многие из окружения месье Руморга решили, что он с удовольствием покинул пост премьер-министра. Месье Руморг являлся не только почетным главой протокоммунистической партии, но и признанным авторитетом в области психоботаники. Он неохотно принял пост премьера — ведь из-за этого ему пришлось отложить опыты по исследованиям болевых ощущений у растений, которые он много лет проводил в лаборатории в Жуан-ле-Пен. Только специалисты по психоботанике знали о фундаментальной монографии профессора Руморга «Тенденции и симптомы истерии красного клевера», воспроизводящей развернутое письмо профессора в Академию наук. Академический триумф над критиками (иные в злобе дошли до того, что публично объявили профессора клевероманьяком) еще более охладил его желание руководить своей партией и Францией в придачу. Газета «Война за мир», хотя и стоявшая в оппозиции к протокоммунистам, почти дословно процитировала месье Руморга, заметив, что с истерией белого клевера, при всех его недостатках по сравнению с красным, легче справиться, чем с избранниками французского народа.

Проблема, из-за которой пало правительство месье Руморга, хотя и была актуальна, принципиальной для страны не являлась. Да и все вокруг считали, что, не будь монакского вопроса, на его месте встал бы какой-нибудь другой. Месье Руморг оставил свой пост с достоинством и с радостью предался работе над новой книгой «Наследственная шизофрения у бобовых, или Менделевы семейства и бастарды».

Так или иначе, Франция осталась без правительства. Когда президент Сонне призвал христианских атеистов сформировать правительство, те тут же затеяли междоусобицу. Социалисты лишились всякой поддержки. Христианские коммунисты не смогли добиться большинства даже при поддержке Лиги налогонеплательщиков. И тогда президент Сонне собрал в Елисейском дворце историческую конференцию лидеров всех партий.

Стоит перечислить партии, принявшие участие в конференции, поскольку некоторые из них уже исчезли с лица земли, а им на смену пришли другие. Список откликнувшихся на президентский призыв составлен не по степени их влиятельности, а скорее по партийно-географическому принципу, в зависимости от расстояния до центра. В Елисейском дворце собрались:

консервативные радикалы,

радикальные консерваторы,

роялисты,

правоцентристы,

левоцентристы,

христианские атеисты,

христианские христиане,

христианские коммунисты,

протокоммунисты,

неокоммунисты,

социалисты

и

коммунисты как таковые.

Коммунисты как таковые раскололись на

сталинистов,

троцкистов,

хрущевцев,

и булганинцев.

Споры длились три дня. Лидеры спали на бархатных диванчиках в большой бальной зале и питались хлебом с сыром и алжирским вином, которые были предоставлены месье президентом. В большой бальной зале Елисейского дворца зеркала покрывают не только стены, но и потолок, и казалось, там собрались не сорок два партийных лидера, а тысячи. Каждый поднятый кулак превращался в пятьдесят кулаков, эхо от поверхности зеркал стократ повторяло каждый голос.

Отставной премьер месье Руморг покинул собрание и уехал в Жуан-ле-Пен, получив телеграмму от мадам Руморг. Мадам сообщала, что у их польско-китайской свиноматки по кличке Тревожница начались схватки.

За неделю заседаний лидеры так ни к чему и не пришли. Президент Сонне предоставил в распоряжение делегатов ванные, отказавшись нести ответственность за их грязное белье. Создавшееся положение наконец-то осветила французская пресса. Юмористический журнальчик «Аллигатор» советовал так держать — за то время, пока лидеры партий не занимались партийным руководством, не случилось ни единого национального кризиса.

Источником великих исторических свершений часто бывают мелочи. К началу второй недели лидеры большинства партий обнаружили, что охрипли и осипли и не способны издавать даже шепот. Вот тогда-то сплоченная группка роялистов и взяла верх. Не надеясь войти в состав нового правительства, они пламенных речей не произносили и сохранили свои голоса в целости. После сумятицы первых восьми дней конференции спокойствие роялистов произвело эффект разорвавшейся бомбы.

Граф де Террефранка гордо взошел на трибуну, несмотря на протестующий шепот месье Трифле, радикального консерватора. Граф четко и громко объявил, что роялисты сплотили свои ряды. Сам он, сказал граф, несмотря на неизменную верность Меровингам, которым обязан своим титулом, согласился примкнуть к сторонникам Бурбонов — хотя и сохраняя верность великим и непревзойденным Меровингам, но учитывая, что не осталось принца чистой меровингской крови. В связи с этим он предоставил слово герцогу де Троефронту, чье предложение должны были поддержать не только прочие роялисты, но и все честные, разумные люди во Франции.

При обычных обстоятельствах герцог де Троефронт вряд ли стал бы выступать с речью перед публикой. У него была волчья пасть — дефект, передававшийся в его семье из поколения в поколение. Но сейчас он выступил, и был не только услышан, но и понят. Франция, сказал он, ныне на распутье. Под засаленным флагом грязных, алчных бездарей Франция из славного флагмана всего мира превратилась в обиженную, сварливую третьесортную державу, жалкую провинцию, которая безуспешно пытается лизать одновременно как сапоги Англии с Америкой, так и сапоги комиссаров.

Месье герцог, пораженный собственным красноречием, сел, не договорив. Ему намекнули на эту оплошность, и он величественно встал снова. Он предложил, вернее, приказал восстановить монархию во Франции, чтобы та восстала как феникс из пепла республик и воссияла для всего мира. Окончив свою речь, герцог в слезах выбежал из дворца, крикнув напоследок республиканским гвардейцам, стоявшим у входа: «Я не смог! Не смог!» Но на самом деле, как теперь известно, ему все удалось.

Выступление герцога де Троефронта шокировало партийных лидеров. Они замерли от изумления, а когда опомнились, начали перешептываться, сбившись в кучки и испуганно озираясь.

Месье Деклозье, занимавший скромный пост советника по культуре, но являвшийся фактическим лидером коммунистического блока, первым осознал смысл герцогского предложения. Вслед за месье Деклозье коммунисты покинули бальную залу и собрались на внутрипартийное совещание в президентской ванной. Там сразу возник вопрос протокольного плана — кому и какое из сидячих мест занять? Генеральным секретарем был месье Дебидье, но реальная власть принадлежала месье Деклозье. Поэтому разгорелся жаркий спор по поводу того, какое место более почетно: на унитазе или биде? Спор, как водится, мог продолжаться до бесконечности, но положение спас месье Гюстав Армони, смело бросившись на амбразуру. «Да! — воскликнул он. — Коммунистическая партия — это коммунистическая партия, но Франция — это ведь Франция!»

Месье Деклозье нервно ущипнул себя за подбородок и принял историческое решение занять место на биде. Хотя, предвидя возможность неверного истолкования своего поступка, поспешил заметить, что нынешнее положение дел, несомненно, временное и вызвано чрезвычайной и сугубо французской ситуацией. Немецкие товарищи вполне могут придерживаться иной линии — как раз противоположной. Это историческое решение было встречено шквалом аплодисментов, весьма ободривших месье советника по культуре.

Месье Деклозье рассуждал так: задача коммунистической партии — подготовка революции. А потому любые перемены в обществе, способствующие революции, партии выгодны. Сейчас в политической жизни Франции царит анархия. Бороться с анархией трудно, потому что для диалектически не подкованного большинства революция и есть анархия. Непосвященные не видят смысла в замене анархии анархией. С другой стороны, монархия, как показала история, создает естественную почву для революции. А потому реставрация монархии во Франции, несомненно, выгодна коммунистам. Она ляжет краеугольным камнем в фундамент революции, причем революции скорой.

Тут месье Дебидье счел нужным вмешаться и заметить, что мировая общественность, наверное, будет напугана, если французские коммунисты поддержат реставрацию. Но месье Деклозье заверил генерального секретаря, что никакой информации об этом к общественности не просочится. Французские коммунисты вообще не будут голосовать. Как только короля коронуют, настанет время выступить с заявлением о том, что Франция обманута и поддалась давлению империалистов. А тем временем подготовка революции будет идти полным ходом.

После минутного размышления месье Дебидье встал и дружески пожал руку месье Деклозье, закрепив этим простым, искренним жестом свое согласие. Прочие делегаты немедленно последовали его примеру. Лишь один из них робко высказал опасение, что социалисты могут объединиться с христианскими атеистами и протокоммунистами, чтобы, когда коммунисты воздержатся от голосования, забаллотировать предложение.

— В таком случае мы обязаны принять все меры, чтобы этого не случилось, — ответил месье Деклозье. — Надо намекнуть социалистам, если они сами до этого не додумаются, что король поможет им справиться с протокоммунистами.

Эта реплика была встречена аплодисментами, и делегаты вернулись в бальную залу.

Тем временем прочие лидеры тоже совещались. Социалистам не требовались подсказки. Они и так знали, что король поможет им обуздать коммунистов. А без этого камня в ботинке социалисты могли без помех взять курс на постепенные реформы, свою излюбленную политику.

Христианские атеисты пришли к выводу, что нынешняя партийная чехарда и политическая анархия только укрепляют Церковь, которая анархии не подвержена. Монархия — вечный враг воинствующей Церкви. Англия — известный пример того, как монархия успешно противостоит проискам папистов.

Христианские христиане согласились, что королевская семья всегда оставалась в лоне католицизма, а аристократия, особенно старая, до сих пор не изменившая вере, тем более вере не изменит, раз уж ее мечты стали явью.

Левые центристы — могущественная сила, особенно в союзе с правыми центристами. Вместе эти партии представляют тех, кого звали «Сто семейств», хотя после Второй мировой войны и американской экономической помощи им подошло бы название «Двести семейств». Эти две партии представляли не только шахты и фабрики, но и банки, и социальное страхование, и недвижимость. Единственная разница между партиями состояла в том, что левые центристы выступали за пенсию по возрасту и медицинскую страховку на манер американских корпораций, а правые центристы были против этого. Обе партии немедленно согласились на реставрацию, потому что король, вне всякого сомнения, обуздает коммунистов и социалистов и положит конец назойливым требованиям об увеличении зарплаты и сокращении рабочего дня.

Лига налогонеплательщиков пришла к выводу, что король обложит налогами правых и левых центристов — для чего же те существуют, как не для уплаты налогов? Конечно, монархия избавит от налогов аристократию, но аристократов очень мало, большинство из них — нищие, так что избавление их от налогов ни на чем не отразится.

Вот причина единодушия, не имеющего аналогов во французской политической истории. Все были за монархию, видя в ней выгоду для себя. Коммунисты, верные избранному курсу, хранили обиженное молчание.

Французская пресса подхватила идею реставрации и принялась оживленно обсуждать ее, исходя из собственных соображений. «Фигаро» в редакционной статье на первой полосе убеждала читателей, что достоинство и образ Франции в глазах иностранцев только выиграют, если символом страны станет король, а не кутюрье. Парижане в целом хорошо отнеслись к идее реставрации. Они любили разнообразие. А ассоциация владельцев ресторанов, законодатели высокой моды и хозяева отелей смекнули, что, поскольку американцы как мухи на мед полетят на все королевское, приток туристов с лихвой окупит убытки по смене вывесок. Что касается фермеров и провинциалов, так те всегда были в оппозиции к любому правительству, а потому поддерживали любые перемены. Сторонники реставрации потребовали немедленного голосования в Национальной ассамблее.

Французские роялисты, как и роялисты в любой стране, где монархию как форму власти искоренили, никогда не теряли надежды на реставрацию. Такова природа любого уцелевшего аристократа, это у них в крови — неискоренимая и вечная надежда на возвращение легендарного золотого века доблести и процветания. Когда снова восторжествуют правда и честь, верность долгу и королю, когда слуг и крестьян защитят, накормят и обогреют, а не выкинут их, беспомощных, в хищный, враждебный мир, когда человеку воздадут за его славное прошлое, а не за жалкую суету настоящего, когда Его Благословенное Величество, простерев величественно руку, призовет благородных и утонченных. Его Величество обласкает избранных и сурово накажет выскочек и подрывателей устоев. Мужчины будут галантны с дамами, а дамы — милы и любезны с мужчинами. А кому это не по нраву, тем не место в благородном обществе.

Само собой, роялисты были как бельмо на глазу у республиканцев. Партия роялистов, хотя и немногочисленная, небогатая и почти незаметная, демонстрировала сплоченность и фанатичную преданность монархической идее. Трения между ее членами возникали главным образом но личным, а не партийным поводам. Правда, периодически возникали проблемы, связанные со сравнением древности и престижа родов и поддержанием ветшающей фамильной чести.

Пока Национальная ассамблея с возрастающим энтузиазмом обсуждала реставрацию, роялисты устроили свою конференцию в зале, который после аншлюса Чехословакии Советским Союзом[1] служил пристанищем чешскому Клубу социалистических ораторов и гимнастов.

Трудностей не предвиделось. Претендент от Бурбонов был выдвинут на вполне законном основании, подготовлен и соответствовал королевскому посту. Но по странной случайности на конференцию его не пригласили. На ней присутствовали:

верцингеторианцы,

меровингианцы,

каролингианцы,

капетингианцы,

бургундианцы,

орлеанисты,

бурбонисты,

бонапартисты

и две малочисленные группы —

анжуисты, которых, по слухам, поддерживали англичане,

и

цезарианцы, происходившие, по их заверениям, от самого Юлия Цезаря и гордо носившие левую перевязь.

Бурбонисты держались по-королевски и снисходительно по-бурбонски улыбались, когда собравшиеся поднимали тосты за здоровье короля. Но когда они обнародовали имя своего претендента, графа Парижского, началось нечто невообразимое.

Бонапартисты, потрясая в ярости кулаками, повскакали со своих мест. Граф де Жюр, чей прадедушка выносил свой маршальский жезл в солдатском ранце, закричал:

— Бурбон?! Почему Бурбон?? Неужели иссякла священная кровь Наполеона? К чему союз с орлеанцами? Господа, вы собираетесь жить под властью Бурбонов? Повинных в падении монархии во Франции? Неужели мы…

— Не-е-ет! — кричали анжуисты, с явным, как показалось некоторым, английским акцентом.

— Лучше уж Меровинги, лучше Ленивые короли! — вопили капетингианцы.

Дебаты длились целые сутки. Благородные голоса охрипли, а благородные сердца устали взволнованно биться. Из всей аристократии только меривингианцы сидели молча и спокойно, внимательно слушали.

Утром второго дня общее крайнее истощение доказывало, что роялисты не способны избрать короля так же, как республиканцы — сформировать правительство. Еще ночью роялисты послали за шпагами и стали решать спорные вопросы как подобает аристократам. К утру мало кто из благородных делегатов остался без царапин и порезов, защищая свою честь. Одни только меровингианцы сидели спокойно, без единой царапины.

В 10.37 утра двадцать первого февраля 19** года престарелый Хильдерик де Саон неторопливо встал и негромко заговорил скрипучим, глухим меровингианским голосом, не охрипшим, в отличие от большинства голосов.

— Мои благородные друзья, — начал он. — Как вы знаете, я — сторонник династии, которая даже не признает ваше существование.

Один из бурбонистов устало потянулся к стойке со шпагами, но Хильдерик предостерегающе поднял руку:

— Успокойтесь, дорогой маркиз. Мои короли, как свидетельствует история, исчезли из-за собственной лени. Мы, меровингианцы, короны не хотим. Следовательно, мы более всего подходим на роль арбитров и советчиков.

Граф де Террефранка высокомерно усмехнулся.

— Мне кажется, годы республики повлияли на всех нас. Вы, господа, вели себя бездумно, как избранники народа, никогда не знавшего, чего именно он хочет. У вас, правда, выносливости поменьше. Хорошо, что на наше собрание не допущены посторонние и никто, кроме нас самих, не видит нашего позора.

Все в зале виновато примолкли. Аристократия, устыдившись, понурилась, а Хильдерик продолжал:

— Во времена моих предков вопросы наследования решались благородно: с помощью яда, кинжала либо удавки в сильных и сноровистых руках душителя. Сейчас мы отдались на милость голосования. Хорошо, будем относиться к этому как подобает благородным. Пусть правит тот, кто на самом деле мог позволить себе голосование.

Тут Хильдерик сделал паузу, отвинтил набалдашник своей трости и глотнул коньяку из отверстия, в котором когда-то пряталось лезвие шпаги.

— Кто-нибудь желает перебить меня? — спросил граф вежливо. — Нет? Хорошо, тогда я продолжу. Как вам известно, Бурбоны, орлеанцы, бургундцы, даже выскочки Капетинги — все они правили только одним способом, не правда ли? Мечом и топором. Потому я бы предложил заглянуть дальше в прошлое. Что касается Анжу… — Граф многозначительно изобразил черчиллевский жест «виктории», но вверх ногами.

Тут с места вскочил анжуист, намереваясь выкрикнуть: «Так хто же? Неужели вы?» Но из его измученной прениями глотки вырвалось лишь что-то вроде «Та-а-хто? У-вы?»

— Нет, — ответил Хильдерик. — Я вполне доволен жизнью, которой наслаждались и мои короли. И предлагаю решить проблему, как ее решили они. Я предлагаю отдать трон Франции тому, в чьих жилах течет священная кровь Карла Великого.

Бурбонист вымучил сдавленным шепотом:

— Вы с ума сошли? Его род вымер!

— Не совсем, — ответил Хильдерик спокойно. — Припомните, благородные господа, — хотя в те времена ваши предки еще пасли овец, — что Пипин Второй Эристаль, нарушив Салический закон о наследовании, отдал все королевство сыну Карлу, позднее прозванному Мартелл, что значит «Молот».

— Ну и что? — возразил Бурбон. — У Карла не осталось потомков.

— У Карла Мартелла — нет. Но я прошу вас вспомнить, что Карл был незаконнорожденным сыном. Возможно, это и заставило вас забыть о том, что у Пипина было два законных сына. Он не имел права отказать им в наследстве — но имел ли он в то время силы и возможность поступить иначе?.. В Париже сейчас живет Пипин Арнульф Эристаль, астроном-любитель и очень хороший человек. У него есть дядя по имени Шарль Мартель, владеющий небольшим антикварным магазином на улице Сены. Имя Мартель не совсем идет ему — он происходит из легитимной ветви рода.

— Они могут это доказать?

— Вне всякого сомнения, — заверил собравшихся Хильдерик. — Пипин — мой старый друг. Он человек неглупый, способен даже навести порядок в моей чековой книжке. Я зову его «мажордом» — шутка не самая изысканная, но нас обоих она забавляет. Пипин живет на доход от двух виноградников, последних остатков огромных владений Эристаля и Арнульфа. Благородные господа, я имею честь предложить вам объединиться вокруг трона Его Величества Пипина Эристаля и Арнульфа, в чьих жилах течет кровь Карла Великого.

Речь Хильдерика решила дело. Хотя аристократия долго шепталась, изнемогая от усталости, к вечеру всем стало ясно, что иначе, как приняв аргументы графа, к общему согласию не прийти.

И аристократия к согласию пришла. И даже попыталась прокричать «ура» новому королю. Попытка не совсем удалась, но зато аристократы смогли как следует выпить за здоровье короля и сообщить о месье Пипине и его родословной в Национальную ассамблею. Там известие восприняли с небывалым энтузиазмом, что напомнило самым проницательным из народных избранников о том, что 1789 год, в сущности, не такое уж и далекое прошлое.


Обычно месье Пипин был в курсе последних политических новостей. Однако два новых источника наслаждения — метеорный поток и потрясающие возможности новой камеры — удерживали его на террасе всю ночь. Утро он проводил в винном погребке, работая с пленками, а оттуда, усталый, но счастливый, направлялся прямиком в спальню, чтобы набраться сил для следующей ночи. Месье Эристаль был одним из очень немногих людей во Франции, а возможно, и во всем мире, не узнавших вовремя о том, что республика проголосовала за упразднение самой себя и провозгласила реставрацию монархии. Не догадывался он, конечно, и о том, что Национальная ассамблея избрала его королем Франции Пипином Четвертым. Третьим посчитали умершего в 768 году Пипина Короткого, сына Карла Мартелла.

Когда избранный ассамблеей комитет торжественно прибыл в дом номер один по авеню де Мариньи, чтобы объявить волю французского народа, месье Эристаль, одетый в бордовый домашний халат, сидел в своем кабинете, пил импортированное из Америки какао «Санка» и готовился отойти ко сну.

Новость об изъявлении воли народа он вежливо выслушал, сняв пенсне и потирая покрасневшие глаза. Сперва он устало улыбнулся. Потом, осознав, что дело нешуточное, ужаснулся.

— Господа, — сказал он, водрузив пенсне не на нос, а на правый указательный палец, — вы шутите. И, осмелюсь заметить, шутка ваша не из самых остроумных.

Комитетчики заволновались и загалдели охрипшими голосами. Они потребовали от него немедленно взойти на трон — ради будущего счастья Франции.

Пока они шумели, Пипин сидел, устало откинувшись на спинку кресла и прикрыв лоб рукой с голубыми прожилками вен — словно заслоняясь от внезапно нахлынувшего невесть откуда кошмара.

— Иногда, — сказал Пипин, — человеку, особенно если он устал, видятся всякие нелепости. Я очень надеюсь, господа, что, когда я снова открою глаза, вас здесь не будет. А тогда я пойду и приму что-нибудь от печени.

— Но, Ваше Величество…

Пипин, вздохнув, открыл глаза.

— Хорошо, — сказал он. — Конечно, случается всякое. Обращение «Ваше Величество» меня, честно говоря, пугает. Господа, вы случайно не разыгрываете меня?.. Впрочем, нет, вы не похожи на шутников… Но если вы в своем уме, кто уполномочил вас являться с такими нелепыми предложениями?

Месье Шелке, правый центрист, приосанился и произнес хорошо поставленным голосом:

— Сир, Франция оказалась неспособна сформировать свое правительство. Год за годом правительства терпят крах, едва определив политический курс.

— Я знаю, — сказал Пипин. — Наверное, мы боимся твердого курса.

Месье Шелке продолжил:

— Франции необходимо постоянство — постоянство превыше партий и фракций. Посмотрите на Англию: партии приходят и уходят, но Англия всегда верна себе. Так было когда-то и во Франции. Теперь не то. Но мы верим, Ваше Величество, что Франция сможет вернуть утраченное.

— Английским монархам подвластны только фасоны шляп на скачках, — сказал месье Пипин вежливо. — Вы не задумывались, друзья мои, что англичане любят и большей частью безоговорочно поддерживают свое правительство, в то время как французы свое правительство всегда ненавидят. Я не исключение. Это наша национальная черта. Поэтому, если мне не разъяснят подробнее, что к чему, я попросту пойду спать. Вы, господа, не пробовали подумать о недостатках вашего плана? Франция — уже давно республика. Ее институты — республиканские, образ мыслей — республиканский. Полагаю, мне лучше пойти спать. Кстати, вы до сих пор не сказали мне, кто вас послал.

— Сенат и Национальная ассамблея Франции ждут, когда вы, Ваше Величество, примете корону! — воскликнул месье Шелке. — Мы представляем делегатов французского народа!

— В том числе и делегатов от коммунистов? Они что, тоже будут голосовать за монархию? — спросил Пипин.

— Они не против, сир. Они дали гарантии.

— А как насчет французского народа? Помнится, однажды он явился в Париж с вилами и косами и кое-кому из особ королевской крови — к счастью, не моим родственникам — это стоило жизни.

Тут встал сенатор Воваж, социалист, — тот самый Воваж, который прогремел в 1948-м, отказавшись от взятки. За что удостоился почетного звания «Жак-простак», которое с гордостью и смирением носит до сих пор. Месье Воваж сурово изрек:

— Опрос показал, что французы все как один поддерживают Ваше Величество.

— А кого вы опрашивали? — спросил Пипин.

— Этот вопрос неуместен, — сказал Жак-простак. — В Америке, на родине опросов общественного мнения, никто подобных оскорбительных вопросов не задает.

— Извините. Должно быть, я слишком устал. У меня слипаются глаза. Я уже не так молод…

— Ну что вы! — воскликнул месье Шелке льстиво.

— К тому же я очень занят. — Пипин ткнул рукой вверх. — Мадам не беспокоит меня новостями, пока я работаю. Как видите, господа, вы меня застали врасплох.

— Коронация состоится в Реймсе! — воскликнул месье Шелке, сверкая глазами. — Мы должны блюсти традиции. Сир, вы нужны Франции! Разве вы хотите лишить свою страну счастья процветания под властью потомка вашего великого рода?

— Великого рода?

— Разве вы не прямой потомок Пипина Второго?

— А, так вот в чем дело! Но с тех пор сменилось столько династий.

— Но вы не отрицаете своего происхождения от Пипина Второго?

— Нет, конечно. Есть документы, записи.

— Вы запрещаете нам призвать вас на трон, сир?

— Это глупо, — сказал Пипин. — Как я могу запретить республике ее каприз. Пусть делает что угодно, пусть разрушает самое себя. Я — всего лишь мелкая щепка в ее потоке. Разве я могу направить или остановить его?

— Франции нужен…

— Лично мне нужно выспаться, господа. Прошу вас, оставьте меня. А когда проснусь, я надеюсь, все это окажется дурным сном.

Пока он спал (пресса назвала это «исторической дремой»), студенты Сорбонны прошли по Елисейским полям, скандируя: «Да здравствует король!» и «Франция и Сен-Дени!» Четверо студентов забрались на Эйфелеву башню и водрузили на самом верху древний королевский штандарт, победно реявший среди антенн и анемометров.

Граждане высыпали на улицы, горланя песни и отплясывая. На каждом углу разливали из бочек вино — бочки ликующие горожане выкатили из складов на набережной Сены. Ни гражданам, ни бочкам никто не препятствовал.

Великие кутюрье кинулись к своим рабочим столам. Скьяпарелли за час создала новый аромат «Сон короля».

Спецвыпуски таких изданий, как «Бомонд», «Манифестант», «Мон бульвар», «Глобаль» и «Мон дье», расхватали прямо из-под печатного станка.

В витринах магазинов как по волшебству появились королевские штандарты Карла Великого. Получивший правительственные инструкции американский посол тщетно искал, кого бы поздравить.

Волна ликования захлестнула Париж и разлилась по провинциям. Повсюду горели костры и сверкали фейерверки.

А король в это время мирно спал. Но мадам каждый час ходила в киоск за свежими газетами и аккуратно складывала их на рабочем столе мужа.

Пипин скорее всего проспал бы еще и всю ночь, и большую часть следующего утра, если бы не зенитные батареи, расставленные по Парижу. И полтретьего утра они отсалютовали королю, убив наповал пятерых и ранив тридцать два горожанина снарядами на излете. Впрочем, все раненые бурно выражали верноподданнические чувства прямо с больничных коек.

Стрельба зениток разбудила Пипина. И первой его мыслью после пробуждения было: «Напорное, Клотильда. Интересно, что на нее налетело на этот раз?»

Второй залп зениток заставил его приподняться на локте и пошарить левой рукой в поисках выключателя.

— Мари! — вскричал месье Пипин. — Мари! Что это?

Мадам открыла дверь и внесла новую стопку газет.

— Это королевский салют, — сказала она. — «Бомонд» пишет, что салютовать должны из ста одного орудия.

— Слава Богу, — сказал Пипин. — А я уж думал, это Клотильда. — Он посмотрел на часы и гаркнул, стараясь перекричать зенитки: — Сейчас без четверти три. Где Клотильда?

— Мадемуазель принцесса на королевском мотороллере отправилась с колонной верноподданных в Версаль. Она возглавит пуск фонтанов.

— Значит, это был не сон! Когда узнает министр общественных работ, дело запахнет гильотиной. Мари, эти люди не шутили. Боже мой! Мне нужно поговорить с дядюшкой Шарлем.


Ранним утром дядюшка и племянник встретились в комнатке за занавесом в магазинчике на улице Сены.

Пипин молотил по ставням магазина до тех пор, пока Шарль, одетый в длинную ночную сорочку и феску, злой и сонный, не выглянул. После того как вдосталь наворчался, сварил утренний какао, надел брюки, уселся в пыльное марокканское кресло, поправил зеленый ламповый абажур и протер свои очки, он наконец приступил к делу.

— Тебе следовало бы изучать науку спокойствия, — заметил он. — Уже многие годы мой первейший принцип — спокойствие и еще раз спокойствие. Когда ты ворвался сюда с этой твоей кометой, я вполне здраво предположил, что звезды могут и подождать, пока я сварю какао. Когда у Клотильды были мелкие неприятности с жандармами из-за того, что она позаимствовала винтовку в тире и стреляла не туда, куда следует, разве я не советовал тебе прежде всего успокоиться? Ты заплатил за парочку подстреленных карусельных фонариков, а Клотильда тем временем продала автобиографию американскому журналу. Спокойствие, Пипин. Прежде всего спокойствие.

— Но они же с ума сошли!

— Нет, мой мальчик. К сожалению, нет. Французы никогда не сходят с ума, если в этом нет выгоды. Ты говоришь, делегация представляла все партии и они упоминали о счастливом будущем Франции?

— Они сказали, что Франция должна иметь правительство с твердым курсом.

— Гм, — удивился дядюшка Шарль. — Мне всегда казалось, что как раз этого они хотят меньше всего. Должно быть, каждая партия согласилась на реставрацию по своим особым причинам. Да-да, несомненно. А тебе, мой бедный мальчик, отводится роль, пардон, козла отпущения. Как говорят американцы, «болванчика».

— Но что же мне делать? Как избежать этой… козлиной участи?

Дядюшка постучал своим пенсне по колену, чихнул, подлил себе какао из стоявшей на плите кастрюльки и медленно покачал головой:

— Со временем, полагаю, я смогу докопаться до истинной подоплеки всего этого дела. Но сейчас я никакого выхода для тебя не вижу, разве что гордо запереться в собственной ванной, лечь в теплую воду и перерезать себе вены.

— Не хочу я быть королем!

— Если тебя не привлекает самоубийство, дорогой мой, потерпи немного. В ближайшем будущем на тебя непременно станут покушаться и, возможно, какое-нибудь из покушений увенчается успехом.

— Но почему я не могу сказать «нет»? Нет, нет и нет!

Дядюшка Шарль вздохнул:

— Сейчас я вижу две причины. Позднее, думаю, выявятся и другие. Во-первых, тебе скажут, что страна в тебе нуждается. До сих пор никто не смог отказаться от такого предложения, во Франции ли, в другой ли стране. Пусть человек стар, болен, глуп, бездарен, циничен, утомлен, мудр, пусть даже смертельно опасен для будущего своей страны. Пусть. Но если ему скажут, что его страна нуждается в нем и только в нем, он согласится, даже если его придется нести к трибуне на носилках и приводить к присяге, делая искусственное дыхание. Нет, мой мальчик, выхода нет. Если они скажут тебе, что Франция в тебе нуждается, ты погиб. Тебе остается только молиться, чтобы она не погибла вместе с тобой.

— Но, может быть…

— Видишь, ты уже на крючке. Вторая причина не столь очевидна, но не менее значима. Это аристократия. Вернее, ее количество… Позволь мне развить эту мысль. При демократии и республике аристократия размножается и процветает. При монархии аристократия под контролем, ее проверяют, держат в узде, иногда истребляют по той или иной причине. А в благодатном республиканском климате дворяне плодятся как кролики. Америка — самый яркий тому пример. Там не найдешь ни единого белого, кто не являлся бы потомком знатного рода, и ни единого индейца, который бы не был вождем племени. В республиканской Франции дела обстоят не лучше. Во Франции сейчас умопомрачительное количество дворян. Они налетят на тебя, как мухи на… пардон, я не стану заканчивать эту метафору. Они захотят привилегий, немыслимых со времен Людовика Святого, но еще больше они захотят денег.

— Что же мне делать, дядюшка? — спросил Пипин жалобно. — Почему бы им не подождать еще поколение-другое? Разве нет в нашем роду еще какой-нибудь побочной ветви, которая бы…

— Нет, — ответил дядюшка сурово, — такой ветви нет. А даже если бы и была, ты бы все равно не устоял. И еще одно. Если бы каждый француз был против тебя, каждая француженка была бы за. Женщины втащили бы тебя на трон. Слишком долго они смотрели жадными глазами за Ла-Манш, слишком долго посмеивались над помпезностью английских лордов и их расфуфыренными леди. И завидовали им. Пипин, мальчик мой, обратной дороги нет. Ты — король-болванчик, король отпущения. Я советую тебе успокоиться и попробовать извлечь максимум удовольствия из твоего положения. А сейчас прошу прощения — я ожидаю клиента, у меня для него три неподписанных Ренуара.

— Хорошо, — сказал Пипин. — По крайней мере я не буду чувствовать себя одиноким, зная, что тебе тоже придется сдуть пыль со всех твоих титулов.

— Черт, черт, черт и еще три раза черт побери! — вскричал дядюшка. — Я совсем об этом забыл!

Пипин покинул магазин, будто в тумане, и побрел, не видя, куда идет, по левому берегу Сены, мимо Нотр-Дам, мимо складов и винных погребов, мимо мостов и фабрик, не оглядываясь — до самого Берси.

Во время этой длинной, неспешной прогулки его рассудок, как крыса в лабораторном лабиринте, искал способ убежать, ощупывал выходы и лазейки — и вновь и вновь натыкался на непреодолимую стену фактов. Снова и снова многообещающая возможность оказывалась тупиком, глухим, безвыходным. Он стал королем, и спасения не было.

В Берси он зашел в кафе и, устало сев за маленький мраморный столик, стал наблюдать за бурной партией в домино по соседству. Хотя день еще только начинался, он заказал абсент и выпил его так быстро и так быстро заказал еще один, что доминошники приняли его за туриста и перестали материться.

После третьей рюмки абсента Пипин сказал вслух:

— Ладно. Мы еще посмотрим, чья возьмет. — Он проглотил абсент, заказал еще и, когда заказ принесли, произнес, обращаясь к рюмке: — Так вам нужен король, друзья мои? А вы знаете, какого джинна выпустили из бутылки?

Он повернулся к доминошникам.

— Окажите мне честь выпить со мной за здоровье короля! — потребовал он.

Те угрюмо согласились, подумав, что для американца он здорово говорит по-французски.

Когда принесли рюмки, Пипин произнес тост:

— Им нужен король! Так выпьем же за короля! Да здравствует король!

Он залпом выпил.

— Очень хорошо, друзья мои, — сказал Пипин. — Возможно, короля они получат. И поймут, что хотели чего-то другого. Совсем другого. Они еще увидят, что такое король!

Он встал из-за стола и пошел к двери. Шел он медленно и величественно.


Реставрировать монархию далеко не так просто, как может показаться на первый взгляд. Принципиально важно, какая именно это будет монархия. Сам Пипин предпочитал конституционную не только потому, что в глубине души был либералом, но еще и из-за огромной ответственности, налагаемой абсолютизмом. Пипин считал себя слишком ленивым, чтобы изо всех сил добиваться успеха, и слишком трусливым, чтобы принять на себя всю вину за ошибки.

Была созвана конференция всех партий, создавшая, по просьбе Пипина, совещательный орган. А короля больше всего беспокоило то, как к переменам во Франции отнесется Америка. Выделит ли американский сенат такую же помощь королевству, какую давал республике?

Но месье Шелке, представляющий одновременно правых и левых центристов, положил конец сомнениям:

— Американские политики не склонны доверять либеральным правительствам и поддерживают авторитарные режимы, которые считаются более надежными и ответственными.

В качестве примера месье Шелке привел Венесуэлу, Португалию, Саудовскую Аравию, Трансиорданию, Египет, Испанию и Марокко. И добавил, что Советский Союз с Польшей, Чехословакией, Болгарией, Китаем и Северной Кореей тоже не раз демонстрировали предпочтение диктаторским режимам и абсолютистским монархиям, а не демократически избранным правительствам.

— Не следует особо вдаваться в причины этих предпочтений, — сказал месье Шелке. — Некоторых это может шокировать. Достаточно указать на то, что такие предпочтения — исторический факт. А что касается Америки, то она питает слабость к французскому трону… Когда американские колонии изнемогали в одиночестве, воюя за независимость, кто помог им людьми, деньгами и снаряжением? Республика? Нет, королевская Франция. Кто пересек океан, чтобы встать под американские знамена? Простолюдины? Нет, аристократы.

Далее месье Шелке предложил, чтобы первым августейшим актом короля стало обращение к Америке с просьбой о субсидии на укрепление Франции и превращение ее в бастион борьбы с коммунизмом — и одновременно обращение за субсидией к коммунистическому блоку ради укрепления мира на земле.

Более чем благоприятная реакция Соединенных Штатов и Советского Союза показала, что месье Шелке верно оценил ситуацию. Американский конгресс постановил выделить денег даже больше, чем у него просили, а фонд Лафайета из средств, собранных у школьников, профинансировал начало работ по обновлению королевских апартаментов в Версале.

После первого взрыва энтузиазма среди правительственных чиновников поползли тревожные слухи: почтальоны, инспектора, инспектора инспекторов, смотрители общественных туалетов, блюстители памятников культуры, сборщики налогов и мириады прочих мелких чиновников опасались возможных сокращений. Но королевский манифест, декларировавший сохранение status quo, снял все опасения и обеспечил королю множество пламенных приверженцев среди тех, кто получал зарплату от государства.

В это время министр национальных памятников выставил королю счет на триста тысяч франков — принцесса Клотильда включила в Версале не только фонтаны на целых две ночи, но и прожектора. Сама принцесса от счета отмахнулась.

Пипину пришлось доказывать, что на его банковском счете всего сто двадцать тысяч франков. Но тут как раз подоспел первый транш американского кредита, разрешивший недоразумение ко всеобщему удовольствию.


Хотя восстановить монархию было сложно, короновать короля в Реймсе оказалось еще сложнее. Дядюшка Шарль был полностью прав насчет плодовитости аристократии при республиканском строе. Благородные не только размножились сверх всякого приличия, они еще и никак не могли прийти к согласию по поводу коронации. Все считали, что церемония должна быть освящена древней традицией — но насколько древней и какой именно традицией?

Все заинтересованные лица требовали, чтобы коронацию отложили до лета. Дома моды были завалены заказами на придворные платья. Производителям посуды требовалось время, чтобы изготовить миллионы чашек, кружек, тарелок, пепельниц и панно не только с королевским гербом, но и с профилями короля и королевы. Летом ожидался наплыв туристов, что сулило само по себе хорошую прибыль.

Встали ребром проблемы, которых раньше не существовало. Свеженазначенные церемониймейстеры, герольды, кастеляны и фрейлины метались туда-сюда как настеганные, в окнах гильдии королевских историков ночи напролет горел свет.

Изо всех музеев повытаскивали кареты, костюмы и знамена. Не осталось ни единого художника, кому не нашлось бы работы по дорисовке и перерисовке гербов и гербовых щитов. Знать размножилась так основательно, что все гербовые щиты пришлось перекраивать. По общему соглашению цезарианские левые перевязи на гербах отменили, чтобы избежать нивелировки среди ныне здравствующей аристократии и не принижать достоинство вымерших родов.

Каретных дел мастера, полжизни не имевшие работы, вышли из богаделен и приютов прямить спицы и обода государственных карет и руководить заменой кожаных рессор.

Оружейники заново выучились ковать и покрывать чеканкой и позолотой латные рукавицы, шлемы и кирасы — молодые дворяне желали красоваться на коронации в полном рыцарском облачении, невзирая на погоду.

Производители синтетики срочно разместили добавочные заказы на бархат и искусственный, устойчивый к моли горностаевый мех.

Возникли проблемы с короной — ее попросту не существовало. Однако ван Клифф, ван Арпель, Гарри Уинстон и Тиффани объединили усилия мастеров и имеющиеся в наличии драгоценные камни и соорудили корону высотой три фута, так густо усеянную самоцветами, что на спинке трона пришлось сооружать специальную подставку, иначе вес короны сокрушил бы монаршую шею. На церемонии корону несли четверо священников, а после коронации ее разбили на кусочки, оценили каждый камушек и продали в общей сложности за двенадцать миллионов долларов. Фирмы, создавшие корону, получили право изображать на своих вывесках и ярлыках королевский герб с добавлением слов: «Его Величества короля Франции коронных дел мастер».

Кроме проблем государственного переустройства, финансовых, внешнеполитических и церемониальных, переход от республики к монархии повлек за собой тысячи перемен, почти незаметных для среднего гражданина.

В Париже как грибы после дождя стали появляться центры обучения забытым навыкам: стрельбы из лука, изящной походки (с тростью и без), поклона, реверанса, галантного целования руки, тайного языка вееров, утонченных оскорблений и защиты чести. Школы фехтования были переполнены. Старый генерал Виктор Гонцель, лучший в мире специалист по обращению с дульнозарядными кремневыми пистолетами, каждый день давал уроки полусотне дворян, которые готовились стать придворными.

На все эти приготовления Пипин смотрел осуждающе. Из-за прихода вооруженной алебардами делегации, предложившей учредить роту королевских телохранителей, он пропустил лунное затмение. Бедлам, учиненный Наследственным орденом королевских карликов, вынудил его искать убежища в магазинчике дядюшки Шарля.

— В «Фоли-Бержер» проводится конкурс, — пожаловался он дядюшке. — Выбирают королевскую любовницу. Дядюшка, я уважаю национальные традиции. В молодости я отдал им дань, хотя это оказалось дорого и поразительно быстро мне наскучило. Но — представляешь? — они принимают заявки со всех стран мира! Это же форменное безобразие. Даже Мари дуется на меня из-за этого. Черт побери, дядюшка, ты хоть раз слышал, какую чушь несут эти девицы?

— Мне обычно удавалось тем или иным способом избегать огласки, — заметил дядюшка. — Мой мальчик, кое-где ты, конечно, можешь проявить твердую королевскую волю, однако ты сильно ошибаешься, если думаешь, что можно быть королем Франции, не имея любовницы, этого вечного источника любопытства твоих подданных, идеала капризной непосредственности, грации и лукавства.

— Но из-за королевских любовниц страну постоянно лихорадило!

— Конечно. В том-то вся и соль. Тебя что, твоя астрономия совсем лишила здравого смысла и знания истории?

— Я заведу министра! — решительно сказал Пипин. — Немедленно. Я обязательно подыщу какого-нибудь Мазарини. Или Ришелье. Пускай за все отдувается он.

— Никакой стоящий министр не позволит тебе отвертеться от любовницы. Ты только представь себе — король без любовницы! Все равно что голый! Франция этого не потерпит.

— Все кому не лень только и делают, что суют нос в мои дела. Меня еще не короновали, а уже ни на минуту не оставляют в покое… Кстати, должен тебе сказать: ты пренебрегаешь своим наследственным статусом. До меня дошли слухи, что ты обнаружил целый чердак неподписанных Буше.

— Нужно же как-то зарабатывать на жизнь, — сказал дядюшка. — Но вернемся к тебе. Не думай, будто я бросил тебя на произвол судьбы. Я много размышлял. Пипин, пожалуйста, выслушай меня внимательно. В Америке чиновники крупного ранга или партийные лидеры, обнаружив, что добросовестное исполнение служебных обязанностей идет вразрез с их личными интересами, нашли удобный выход. Они прибегают к услугам рекламных агентств и передают им информацию о своих делах или делах своих партий. Большие рекламные агентства, с их огромным штатом, с их, как говорят американцы, «ноу-хау», способны управляться и с организационными проблемами, и с общественным мнением, и с кадрами, и с прессой. Если подобная компания может обслужить и президента, и политическую партию, — почему бы ей не обслужить короля? Ты только представь, какой у них опыт, какая компетентность! Они строят внешнюю политику, не подлаживаясь под бюрократа, которому дела давно опостылели, а из соображений наибольшей выгоды. Можно ли быть осторожнее и мудрее тех, чей доход зависит как раз от осторожности и мудрости? Если ты сумеешь договориться с таким агентством, то сможешь спокойно вернуться к своему телескопу. Рекламное агентство сделает за тебя все и проследит, чтобы в прессу попало только нужное. Они, я думаю, смогут решить и проблему королевской любовницы.

— Звучит заманчиво, — сказал Пипин.

— Но это еще не все. Представь себе такую простую вещь, как появление перед публикой на телеэкране. Предвижу: как королю Франции тебе обязательно придется выступить по телевидению.

— И что они тогда будут делать?

— Предположим, президенту нужно произнести речь. Всякая случайность должна быть исключена. Президента консультирует профессиональный оратор, указывая, где сделать паузу, что акцентировать, где повысить голос; но поводу каждой мелочи советуются с человеком знающим, показавшим на собственном примере, как понравиться публике.

— С Мэрилин Монро, например?

— Что-то в этом роде. И это еще не все. Потом к делу подключаются братья Вестморы, спецы по гриму. Президент не просто говорит. Совсем нет. Его выступление ставят как спектакль. Репетируют. Доводят до совершенства. Публичная речь — не просто озвученный человеком текст. Говорящий может быть искренним, но речь его может прозвучать фальшиво. Ведь речи, как правило, пишут не те, кто их произносит. Их пишет агентство. Президент — очень занятой человек. Иногда он даже не успевает прочесть свою речь перед началом репетиций. Кстати…

— Что?

— У вас есть собака?

— У Мари есть кот.

— Не важно. Да и для Франции, наверное, это не так актуально.

— Ты думаешь, агентства возьмутся за это? — спросил с неподдельным интересом Пипин.

— Постараюсь разузнать, не привлекая лишнего внимания. Во всяком случае, спросить у них самих не повредит. Пусть это и не самое прибыльное дело, но какая честь, какая ответственность — представлять короля Франции! Для агентства это очень выгодно. Это называется «престиж фирмы», и его стараются поддерживать на самом высоком уровне. Я постараюсь разузнать. Будем надеяться на лучшее.

— Я очень, очень надеюсь, — сказал король.


Весна в Париже выдалась, как всегда, чудесная. Фабрики круглые сутки работали, производя все «королевское» и «национально-французское». А предчувствие хороших времен и стабильности побудило фабрикантов урезать зарплаты.

Само собой, мадам восприняла изменение своего статуса со здоровым энтузиазмом. Как переезд из одной квартиры в другую, более просторную, но с теми же проблемами. Мадам составляла списки покупок. И жаловалась, что ее муж несерьезно относится к новым обязанностям.

— У нас тысяча дел, а ты попусту слоняешься по дому, — упрекала она его.

— Знаю, — отвечал он тоном, означавшим, что он не слушает.

— Ты сидишь и читаешь!

— Знаю, дорогая.

— Что же такое ты знаешь? Что, по-твоему, полезного для нас ты собираешься вычитать?

— Извини?

— Я спрашиваю, что ты читаешь?

— А, историю.

— Историю? Сейчас?

— Я изучаю историю моей семьи и наследовавших нам семей.

— Мне всегда казалось, — сказала мадам раздраженно, — что короли Франции, даже бездарные, неплохо жили и без исторического образования. Конечно, бывали исключения.

— Дорогая, как раз об исключениях я и думаю. О Луи Шестнадцатом, например. Ведь он был добрым человеком. И имел добрые намерения.

— А может, он был просто дурак.

— Может, — сказал Пипин. — Но я его понимаю, хотя мы и не родственники. Думаю, я немного похож на него. Я пытаюсь понять, где он ошибся. Я бы не хотел попасть в ту же ловушку.

— Вы витаете в облаках, месье. Вместо этого вы бы лучше поинтересовались, что с вашей дочерью!

— А что с ней? Что она еще натворила?


Клотильда жила необычной жизнью. Когда в возрасте пятнадцати лет она написала ставший бестселлером роман «Прощай, моя жизнь», ее общества домогались, ее обхаживали самые изощренные умы того времени. Ее превозносили редукционисты, ресуррекционисты, протонисты, неэкзистенциалисты и квантумисты. Книга заставила сотни психоаналитиков просеивать и изучать ее подсознательное. У Клотильды был свой столик в «Кафе Тривши», где вокруг нее вились обожатели и где она решала проблемы религии, философии, политики и эстетики. За этим самым столиком она начала второй роман, который получил название «Здравствуй, смерть», но так и не был дописан. Ее поклонники основали новую философскую школу «клотильдизма», которую заклеймила Церковь и из-за которой шестьдесят восемь восторженных юнцов покончили с собой, спрыгнув с Триумфальной арки.

За увлечением политикой и религией последовал символический брак с белым быком в Булонском лесу. Знаменитые дуэли Клотильды, когда она вывела из строя трех престарелых академиков и сама получила укол рапирой в правую ягодицу, обсуждал весь Париж. Все это она успела, не разменяв и третьего десятка. В статье, напечатанной в «Дебезбелье», она написала, что ее карьера не оставила ей времени для детства.

Потом она достигла той стадии, когда все дни проводят в кинотеатрах, а вечера — в спорах о сравнительных достоинствах Грегори Пека, Тэба Хантера, Марлона Брандо и Фрэнка Синатры. Мэрилин Монро, по ее мнению, перезрела, а Джина Лоллобриджида — просто корова. Клотильда отправилась в Рим, где сыграла в трех версиях «Войны и мира» и в двух — «Камо грядеши», но отзывы критиков повергли ее в такое уныние, что превращение в «Ее Высочество принцессу Франции» подоспело как раз вовремя. Здесь по крайней мере конкуренции было поменьше.

Клотильда начала думать о себе во множественном числе. Говорить «наши люди», «наше положение», «наш долг». Ее первом высочайшим волеизъявлением стал пуск фонтанов в Версале. За ним последовал план (не без исторических параллелей), особенно дорогой сердцу принцессы. Она наметила поблизости от Версаля местечко, для которого придумала название «Милый загончик». Там она хотела устроить маленькие коттеджи, корали, амбары и салун. Там постоянно калились бы на кострах клейма, быки-двухлетки с бешеными глазами кидались бы на стены загонов. В «Милый загончик» съехались бы Рой Роджерс, Алан Лэдд, Хут Гибсон, Гэри Купер — сильные, немногословные. Они почувствовали бы себя в «Маленьком загончике» как дома. Клотильда в кожаной юбке и черной рубашке подносила бы им текилу в толстостенных стаканчиках. А если бы заговорили револьверы — разве этого избежишь, когда собираются сильные, страстные, суровые мужчины? — тогда принцесса бинтовала бы раны и нежными августейшими руками утешала бы страдающих от боли, но мужественно молчащих страдальцев. Этим планы Клотильды на будущее пока полностью исчерпывались.

Приблизительно тогда же она стала снова брать своего старого плюшевого медвежонка в постель. И до безумия влюбилась в Тода Джонсона.

Она встретила его в «Лез Амбассадор», куда пришла вместе с молодым Жоржем де Маринэ — точнее, графом де Маринэ — семнадцатилетним апатичным бездельником. Жорж окольными путями вызнал, что Клотильда слыхала о приезде в Париж Тэба Хантера. А попутно (поскольку принадлежал к тому же фан-клубу) выяснил, что Хантер вечером обязательно объявится в «Лез Амбассадор».

Тоду Джонсону случилось сидеть рядом с Клотильдой поблизости от сцены. Клотильда наблюдала за ним, чувствуя, как кровь стучит в висках, а сердце колотится о ребра. В конце концов, наклонившись к нему и стараясь перекричать визг скрипок, она спросила:

— Вы американец?

— Ну, — ответил Тод.

— Будьте осторожнее. Шампанское они открывают до тех пор, пока им не прикажут остановиться.

— Спасибо. Они уже начали. А вы француженка?

— Конечно.

— Не знал, что сюда и французы заходят.

Под столом Жорж сильно пнул Клотильду в щиколотку. Клотильда покраснела.

— Пардон, — сказал Тод. — Разрешите представиться. Тод Джонсон.

— Я знаю, как это делают в Америке, — сказала Клотильда. — Я была в Америке. Позвольте вам представить графа де Маринэ. А теперь, — сказала она Жоржу, — вы должны представить меня. Как полагается в Америке.

Жорж старательно сощурился, изображая презрение.

— Знакомьтесь, мадемуазель Клотильда Эристаль.

— Слышали, как же, — сказал Тод. — Вы актриса?

Клотильда сделала ему глазки и кокетливо промурлыкала:

— Нет, месье, не более чем любая другая женщина.

— Это хорошо, — сказал Тод. — У вас классный английский.

Жорж произнес равнодушным тоном, который считал крайне оскорбительным:

— Месье, должно быть, говорит по-французски?

— У меня принстонский французский, — ответил Тод. — Могу задавать вопросы, а ответов не понимаю. Но я учусь. Пару недель назад я вообще был ни бум-бум.

— Вы надолго в Париж?

— Сам еще не знаю. Можно заказать вам шампанское?

— Если прикажете им остановиться. Не позволяйте им надувать вас, как какого-нибудь… аргентинца.

Вот так это и началось.


Тод Джонсон был идеальным американским юношей — высокий, голубоглазый, коротко стриженный, неплохо, по тогдашним стандартам, образованный, хорошо воспитанный и вежливый. Его отцом был X. У. Джонсон, Король Яичный, правивший из своей резиденции в Петалуме, штат Калифорния, и имевший, по слухам, двести тридцать миллионов белых леггорнов. Королем X. У. Джонсон сделал себя сам, собственными усилиями выкарабкавшись из отчаянной бедности.

Так что Тод, при всем своем богатстве, блеском родословной не отличался. После полугодовой прогулки по Европе ему надлежало вернуться домой, в Петалуму, начать с самых азов куриного бизнеса и потихоньку, не торопясь добраться до самого верха — чтобы унаследовать дело. Про куриную империю Тод рассказал Клотильде только после нескольких свиданий. Но к тому времени он так вскружил ей голову, Клотильда так размякла и расчувствовалась, что забыла рассказать про свои семейные новости. Клотильда-романистка, Клотильда-путешественница, коммунистка, принцесса перестали существовать. В двадцать она влюбилась, как пятнадцатилетняя, со вздохами и слезами. Принцесса Франции стала настолько рассеянной и апатичной, что мадам была вынуждена применить старое народное средство, уложившее, правда, Клотильду на некоторое время в постель, но зато позволившее обойтись без психиатра. Ее телу пришлось поработать, чтобы выжить под действием народного средства, и рассудок волей-неволей встал на место. Любви это не помешало, но здравомыслия добавило.


19** год выдался для американского рекламного бизнеса жарким. У «Би Би Ди и компани» работы было по горло — они переписывали американскую конституцию и проталкивали на рынок новое авто типа «гольф-амфибия».

«Райкер, Данлап, Ходжсон и компаньоны» взяли бы заказ во Франции, в принципе, еще осенью, но их ведущие специалисты работали на раскрутке «Нью дент» — новой зубной пасты, способствующей росту зубов.

«Мерчисон и коллеги» занимались нефтепроводом, прозванным в прессе «У-топ», — двадцатичетырехдюймовой трубой, протянутой по морскому дну от Саудовской Аравии до Нью-Джерси, с плавучими насосными станциями через каждые пятьдесят миль. Дело осложнялось постоянным вмешательством мистера Банджера, демократа, сенатора от Нью-Мексико, изводившего всех нелепыми расспросами. Его, видите ли, интересовало, почему ресурсы и материалы армии и флота используются частными компаниями. «Мерчисон и коллеги» проторчали в Вашингтоне большую часть весны и все лето.

Если бы хоть одно из этих крупных агентств не было занято и оказало содействие, коронация прошла бы с меньшими потерями.

Нет такого пера, которое смогло бы в полной мере описать всю роскошь, сумятицу, драматичность, торжественность и безалаберность, царившие пятнадцатого июля на коронации в Реймсе. Газеты посвятили событию не один миллион слов. Всякая газета тиражом больше двадцати тысяч экземпляров выделила полноцветный разворот с фотографиями.

На первой полосе нью-йоркской «Дейли ньюс» красовался четырехдюймовый заголовок «Лягушатники коронуют Пипку».

О коронации написал каждый американский журналист, репортер и внештатный обозреватель.

Конрад Хилтон не упустил случая открыть новый отель «Хилтон-Версаль».

Издатели заранее закупили права на автобиографии всех французских аристократов.

Знаменитая Луэлла Парсонс выпустила передовицу под заголовком «Осчастливит ли Клотильда Голливуд?».

Читателю следует поискать подробности этого великого для Реймса и Парижа дня в тогдашних газетах. Там в деталях описаны и давка в соборе, и галдеж спекулянтов, и сувенирные лавки, забитые дешевыми статуэтками и модельками королевских карет, и колыхающаяся на площади толпа, и пробка по дороге в Реймс, сравнимая разве что с финалом велогонки «Тур де Франс». Одна фирма сколотила капитал на торговле миниатюрными гильотинами.

Сама коронация стала апофеозом хаоса. В последний момент обнаружилось, что забыли о лошадях для королевских карет. Положение спасли парижские живодеры, хотя из-за их щедрости несколько парижских кварталов осталось на три дня без мяса. «Мисс Франция» в образе Жанны д’Арк, в рыцарских доспехах стоявшая рядом с троном, держа в одной руке знамя, в другой меч, потеряла от жары сознание. Во время принятия королевской присяги она с грохотом рухнула наземь, как набитый тарелками комод. Шестеро служек проворно подхватили ее и прислонили к готической колонне. О несчастной мисс вспомнили только поздно вечером.

Коммунисты, повинуясь неодолимому инстинкту, намалевали на стенах собора надпись: «Наполеон, убирайся на Корсику!» — но эта погрешность по отношению к истории и хорошим манерам была воспринята всеми с юмором.

Коронация завершилась к одиннадцати утра, и толпы зевак тотчас ринулись в Париж посмотреть на парад. Процессия должна была стартовать от площади Согласия к Триумфальной арке в два. Начался парад в пять.

Все места у окон, выходящих на Елисейские поля, были распроданы задолго до пятнадцатого июля. За место на карнизе брали пять тысяч франков. Владельцы стремянок получили возможность наслаждаться отпуском в сельской местности еще неделю.

Парад срежиссировали так, чтобы представить и прошлое, и настоящее. Открывали парад пэры Франции в каретах, изукрашенных позолотой и резными ангелочками. За каретами тягачи тянули батарею тяжелой артиллерии, за артиллерией шла рота арбалетчиков в прорезных камзолах и шляпах с плюмажем, за ними — полк драгун в начищенных до блеска кирасах, за драгунами — тяжелые танки и тягачи с ракетами. Следом — цвет рыцарства в полном вооружении, батальон парашютистов с короткоствольными автоматами, королевские министры в мантиях, взвод мушкетеров в панталонах, кружевах, шелковых чулках и украшенных огромными пряжками туфлях на высоченных каблуках. Мушкетеры шествовали, величественно опираясь на подпорки для мушкетов, как на посохи.

А за ними со скрипом катила королевская карета. Пипин Четвертый, задрапированный в пурпурный бархат и горностаи, сидел рядом с утопающей и мехах королевой и по-королевски приветствовал ликующих зрителей. Свистящих и гикающих он, впрочем, приветствовал точно так же.

На перекрестке авеню де Мариньи и Елисейских полей полоумный диссидент выпалил в короля из пистолета, целясь с помощью перископа поверх голов толпы. Пуля угодила в королевскую лошадь. Мушкетер из арьергарда обрезал постромки и доблестно впрягся вместо нее. Карета продолжила путь. За свою доблесть мушкетер (его звали Рауль де Конь) потребовал и получил пожизненный пенсион. За королевской каретой шел оркестр, послы, представители профсоюзов, ветераны, крестьяне в народных костюмах из нейлона, партийные лидеры и предводители дворянства.

Когда наконец королевская карета достигла Триумфальной арки, улицы вокруг площади Согласия еще были запружены желающими увидеть парад. Но все эти детали общеизвестны, ибо освещены прессой в мельчайших подробностях.

Когда королевская карета остановилась у Триумфальной арки, королева Мари повернулась, желая поговорить с августейшим супругом, и обнаружила, что он исчез. Король вставил в мантию свой посох, как подпорку, и благополучно скрылся в толпе.

Спустя несколько часов рассерженная королева обнаружила его сидящим дома на террасе и полирующим окуляр телескопа.

— Чудесно! — сказала она. — Я в жизни не попадала в такую дурацкую ситуацию. Теперь нас весь мир засмеет! Что скажут газеты? Что скажут англичане? Они, конечно, ничего не скажут, но они посмотрят, и ты прочтешь все в их глазах. Они отлично запомнили, как королева вставала и садилась, вставала и садилась тринадцать часов подряд, даже ни разу не выйдя в… Пипин, да прекрати ты наконец полировать эту стекляшку!

— Замолчи, — сказал Пипин тихо.

— Что такое?

— Ты права, но, пожалуйста, замолчи.

— Не понимаю! — вскричала Мари. — Да как ты смеешь приказывать мне?! Кто ты такой?!

— Я — король, — сказал Пипин смущенно скорее себе, чем ей. — Это странно, конечно, но я действительно король.

И поскольку это в самом деле было очевидной истиной, Мари запнулась и посмотрела на него в испуге.

— Да, сир, — только и сказала она.

— Трудно привыкнуть к мысли, что ты король, — сказал король извиняющимся тоном.


Король нервно расхаживал по комнате Шарля Мартеля.

— Ты не отвечаешь на мои звонки. Ты не обращаешь внимания на пневмопочту. Вон у бюста Наполеона лежат три моих письма, посланные с нарочным. Они не вскрыты. Как вы это объясните, месье?

— Бога ради, не устраивай королевских сцен, — огрызнулся дядюшка Шарль. — Я даже на улицу не осмеливаюсь выйти. Я ставни не открывал с самой коронации.

— На которую ты не явился, — сказал король.

— На которую я не осмелился явиться. Меня довели до крайности. Потомки старой знати думают, что я — поверенный во всех твоих делах. Слава Богу, я могу сказать им правду: я тебя не видел. Перед моим магазином каждый день очередь. За тобой никто не следил?

— Не следил? Да у меня целый эскорт! Я не могу побыть один уже неделю. Они рядом, когда я просыпаюсь. Они помогают мне одеться. Они торчат в моей спальне. Они суются в мою ванную! Когда я разбиваю яйцо за завтраком, они хмурятся. Когда я подношу кусок ко рту, они пожирают его глазами! А ты думаешь, что это тебя довели до крайности!

— Но ты — их собственность. Ты, мой дорогой племянник, — продолжение своего народа, и он имеет неотъемлемые права на твою персону.

— И зачем только я в это ввязался! — простонал Пипин. — Я не хотел переезжать в Версаль. Но меня и не спрашивали. Меня перевезли. Там жуткие сквозняки. Кошмарные кровати. Паркет скрипит… Что это ты мне намешал?

— Мартини! — сказал дядюшка Шарль. — Я научился этому у молодого американского друга вашей Клотильды. После первого глотка — гадость, но с каждым последующим становится все вкуснее. Гипнотизирует и привораживает. В нем есть что-то от морфия. Попробуй! Не пугайся льда.

— Гадость, — сказал король и опорожнил стакан. — Налей еще. — Он облизнул губы. — Я совсем забыл, что у королей всегда гости. Со мной в Версале живет две сотни придворных.

— Полагаю, места им хватает.

— Места — да. Но ничего более. Они спят на полу в залах. Они ломают мебель и жгут ее в каминах, чтобы согреться по ночам.

— В августе?

— Версаль останется холодильником даже в аду… Что это? Джин я чувствую, но что еще?

— Вермут. Капелька вермута. Если мартини кажется вкусным — значит, им уже злоупотребили. Попробуй вот это. Ты взволнован, мой мальчик.

— Взволнован? Да как я могу оставаться спокойным? Дядюшка, я уверен, во Франции, в каком-нибудь ее закоулке, есть богатые аристократы — но не среди моих придворных. Они выползли из-под мостов, из сточных канав и ночлежек. Я окружен людьми, которые, если бы не их благородные предки, назывались бы отребьем. Правда, величавым отребьем. Как важно они прогуливаются по саду! Как подносят к губам кружевные платки! Говорят языком Корнеля! И крадут. Да, крадут!

— Что ты имеешь в виду?

— Дядюшка, в округе не осталось ни одного не обворованного курятника и крольчатника. Когда фермеры приходят жаловаться, мои придворные мило улыбаются и отмахиваются кружевными платками, украденными в супермаркете «Ту-ту». В каждом парижском супермаркете продавцов предупреждают, чтобы особо следили за придворными. Мне страшно, дядюшка. Говорят, крестьяне уже начинают точить косы.

— Знаешь, мой дорогой племянник, тебе надо кое-что модернизировать. Сейчас самое время покончить с некоторыми наследственными привилегиями твоих придворных. Ты же понимаешь: что для обычных людей воровство, для знати неотъемлемое право… Налить еще? А может, хватит? У тебя лицо покраснело.

— Как, говоришь, это называется?

— Мартини.

— Это по-итальянски?

— Нет, — сказал дядюшка. — Пипин, я не хочу, чтобы ты уходил, но должен предупредить: вот-вот придет Клотильда со своим новым другом. Я для удобства открыл заднюю дверь. Если хочешь уйти незаметно, то…

— Что за друг?

— Американец. Я думаю, его могут заинтересовать кое-какие рисунки.

— Дядюшка!

— Нужно же зарабатывать на жизнь, мой дорогой племянник. Для меня ведь никто не собирает налогов. Кстати, ведется ли сбор королевских налогов?

— Если и ведется, то мне об этом неизвестно. Получен новый американский заем, но королевский совет не дает им пользоваться. Этот совет поразительно похож на прежнее республиканское правительство!

— Еще бы! Люди-то те же самые. Не забудь, через заднюю дверь можно выйти в проулок.

— Ты собираешься использовать свое положение, чтобы надуть этого американца? Дядюшка, это неблагородно!

— Ничего страшного! — отрезал Шарль Мартель. — Я не преувеличиваю и не приукрашиваю. Если кому-то нравится рисунок, он его покупает. Я просто говорю, что это мог бы нарисовать Буше. Все возможно.

— Но ты же дядя короля! Надуть простого человека, да еще и американца, — все равно что стрелять по сидящей дичи! Британцам бы это очень не понравилось.

— У британцев свои способы совмещать благородство с заработком. Конечно, опыта у них побольше, но мы научимся. К слову сказать, что плохого, если мы немного потренируемся на богатом американце?

— Он богат?

— Кошелек у него, как выражаются американцы, «набит под завязку». Его отец — Яичный Король в провинции Петалума.

— Хорошо хоть, что ты обираешь не плебеев.

— Конечно нет, мой мальчик. В Америке плебеями становятся только неплатежеспособные.

— Дядюшка, если ты намерен провернуть еще одну из своих чердачно-художественных афер, я останусь и посмотрю на этого яичного принца. Кстати, у Клотильды это серьезно?

— Надеюсь, — сказал дядюшка. — Его отец X. У. Джонсон — повелитель двухсот тридцати миллионов кур.

— Силы небесные! — вскричал Пипин. — Слава Богу, Клотильда не уподобилась той принцессе, которая влюбилась в простолюдина. Спасибо, дядюшка… Знаешь, а ты молодец. Этот мартини гораздо лучше первого.


У Тода Джонсона было не больше аристократических корней, чем в свое время у Карла Мартелла. В 1932 году бакалейная лавка Джонсонов в Петалуме пала жертвой того, что в масштабах всей страны называлось «Великая депрессия», лавка тихонько прекратила свое существование, а ее владелец X. У. Джонсон, отец Тода, отправился в поисках заработка в федеральное агентство занятости и стал трудиться на дорожном строительстве.

X. У. Джонсон никогда не винил президента Гувера в том, что из-за него потерял лавку, но так и не простил Рузвельта за то, что тот его спас от голодной смерти.

Когда, за неимением морозильников, агентство раздавало живых кур, мистер Джонсон не стал их есть. Его поразило, что глупые птицы могли успешно отыскивать пропитание на заросшем бурьяном клочке земли позади его дома.

Все два года дорожного строительства Хэнк Джонсон размышлял о курах. Когда умерла бабушка, завещав ему три тысячи долларов, он тут же купил десять тысяч цыплят. У большинства из них вскоре стали выпадать перья и чернеть гребешки. Из десяти тысяч выжили немногие, но Джонсон не сдался. Энтузиазм его просыпался трудно, но, проснувшись, удержу не знал. Джонсон выписал из департамента сельского хозяйства брошюрку по куроводству и изучил азы этой науки. Даже не принимая в расчет болезни, куры, пока их меньше пятидесяти тысяч, — напрасный перевод денег. С пятьюдесятью есть шанс свести концы с концами. С сотней тысяч можно отложить кое-что на черный день. Но по-настоящему развернуться можно, только когда кур за полмиллиона. Вряд ли стоит рассказывать в подробностях об ухищрениях и авантюрах мистера Джонсона. Результатом их, как правило, становились мелкие взносы соседей и родственников, рискнувших капиталами ради двух сотен тысяч цыплят. Хотя с двумя сотнями и нельзя было развернуться так, как с полумиллионом, на возвращение долгов с процентами и небольшим барышом мистер Джонсон заработал. И пустился в свободное плавание.

Когда Тоду исполнилось три года, в маленьких клетках с сетчатыми донцами кудахтал уже миллион кур. X. У. к этому времени получил от правительства дотацию на корма и подрядился поставлять яйца и птицу для армии и флота.

В школу Тод пошел муниципальную и, повзрослев, большую часть времени посвятил несушкам. Изучил он их основательно: и повадки, и пристрастия, и болезни. И столь же основательно возненавидел за тупость, вонь и грязь.

Когда он окончил школу, его рабочих рук куриное хозяйство уже не требовало. Корабль семейного бизнеса Джонсонов уже плыл на всех парусах. Ферма превратилась в фабрику, по конвейерам катились миллионы яиц и ощипанных тушек. До офиса самого X. У. уже не доносились ни кудахтанье, ни вонь. Особняк Джонсонов высился на красивом холме рядом с городским клубом, а энергия и гений Джонсона-старшего теперь были направлены на цифры, а не на самих несушек. Единицей счета стала уже не курица, а пятьдесят тысяч кур. Компания превратилась в корпорацию, акции которой принадлежали мистеру X. У. Джонсону, миссис X. У. Джонсон, Тоду Джонсону и юной, очаровательной мисс Хэзел Джонсон, которая за красоту трижды избиралась «Яичной Королевой» на куриной ярмарке в Петалуме.

Семья, как водится в Америке, превращалась в династию.

Когда Тод поступил в Принстонский университет, активы корпорации представляли сто миллионов кур. «Джонсон Инкорпорэйтед» кроме кур поставляла на рынок куриные корма, проволоку для клеток, инкубаторы, морозильники, разделочные станки и прочее оборудование, необходимое начинающим куроводам на пути к банкротству.

X. У. Джонсон носил свой титул Яичного Короля с гордостью и, как всякий магнат, любил вспоминать о своем скромном прошлом. Он выкупил свою бывшую бакалейную лавку и превратил ее в музей. X. У. Джонсон был добродушным, щедрым человеком, понимающим толк в жизни. На газоне «Висты Джонсон» паслись павлины, в искусственном пруду за усадьбой плавали белые утки. Миролюбие Джонсона-старшего не распространялось только на партию демократов. Ненавидел он их люто, и не без основания.

Чтобы иметь достойное образование, Тод прошелся по четырем американским университетам. В Принстоне его научили со вкусом одеваться, в Гарварде — говорить с аристократическим прононсом, в Йеле — смотреть на мир свысока, а в Виргинском университете Тод усвоил хорошие манеры. После этого он был оснащен для жизни почти всем необходимым. Недоставало только познаний в изящных искусствах и заграничного опыта. Чтобы восполнить эти пробелы, в Нью-Йорке он развил вкус к прогрессивному джазу, а затем отправился в тур по Европе во время реставрации во Франции.

Его чувства к Клотильде росли, как шампиньоны в парижских подвалах, цвели, как герань в горшках уличных кафе. Клотильда осторожно обхаживала — хрупкое растение его дружбы, не позволяя ему разрастись за пределы квартала, ограниченного улицей Фуке с одной стороны и отелем «Георг Пятый» с другой. В этом квартале костюм от «Брукс Бразерс», в котором щеголял Тод, ни у кого лишних вопросов не вызывал. Да и сама принцесса не боялась случайных встреч, способных вызвать пересуды, — французы сюда не заходили.

Растущее чувство Тода достигло апогея и выплеснулось наружу в «Кафе Селект». Тод, упираясь локтями в стол, с трудом оторвал взгляд от декольте Клотильды и, глядя ей в глаза, хрипло произнес:

— Крошка, ты — супер. Просто супер.

Клотильда расценила это как объяснение в любви. После, изучая свои пышные формы в зеркале, она промурлыкала: «Я — су-упер».

Клотильда представила Тода дядюшке Шарлю как потенциального мужа, дядюшка, в свою очередь, воспринял его как потенциального покупателя.

— Может, вас это заинтересует, — сказал он Тоду. — Мне толькочто предложили несколько занятных картин. Они отыскались на старом чердаке. Должно быть, их прятали во время оккупации.

— Дядюшка, прошу тебя! — воскликнула Клотильда.

— Я в картинах не разбираюсь, — ответил Тод.

— Так надо разобраться, — сказал дядюшка, лучезарно улыбаясь.

Позднее, позвонив в банк и наведя кое-какие справки, он сказал Клотильде:

— Мне этот молодой человек нравится. У него есть стиль. Ты должна привести его ко мне снова.

— Только обещай, что не будешь продавать ему картины! — взмолилась принцесса.

— Дорогая, — сказал дядюшка, — разве можно лишать такого перспективного молодого человека возможности без лишних трат наслаждаться прекрасным? Ты только подумай! Двести тридцать миллионов кур. Если длина каждой курицы приблизительно сантиметров двадцать, то цепочка из кур составит… хм… ага, сорок шесть миллионов метров, то бишь сорок шесть тысяч километров. Если эти куры встанут друг за дружкой, такая цепочка сможет дважды опоясать земной шар! Только представь себе!

— А зачем опоясывать земной шар? — спросила Клотильда.

— Что?.. Хм. Знаешь, попроси твоего друга показать мне еще раз, как смешивать этот, как его, мартини. Что-то у меня никак не выходит.

Обнаружив отца в задней комнате магазинчика дядюшки Шарля, Клотильда удивилась.

— Сир, — обратилась она к нему, — позвольте представить вам мистера Тода Джонсона. Мистер Тод, это мой отец. — И, покраснев, добавила: — Король.

— Приятно познакомиться, мистер Король, — сказал Тод.

— Не мистер. Сир, — деликатно заметил дядюшка.

— Не понял?

— Его Величество. Августейшее.

— Ни черта себе! — воскликнул Тод.

— Он очень демократичный, — уточнил дядюшка Шарль.

— Я за демократов голосовал, — сказал Тод. — Мой старикан, папаша мой, пристрелил бы меня, если б узнал. Он за Тафта горой.

— Поправьте меня, если я ошибаюсь, — вмешался в беседу Пипин, — но ведь, я слышал, месье Тафт уже умер?

— Для моего папашки это ровно ничего не значит. Но давайте по порядку. Что за король?

— Не совсем понимаю вас, — сказал Пипин.

— Ну, мой папаша — Яичный Король, Бенни Гудмен — Король Свинга, и все такое.

— Вы знакомы с Бенни Гудменом?! — вскричал Пипин.

— Не совсем, но я сидел достаточно близко к его гобою, чтобы он наплевал мне в ухо.

— Потрясающе! — воскликнул король. — У меня есть его записи из Карнеги-холла!

— А по мне, прогрессив круче.

— Конечно, в определенном смысле вы правы. Прогрессивный джаз — это новизна, блеск, но все же согласитесь, месье Яйцо, что Гудмен, особенно когда он в форме, — это высший класс.

— Я гляжу, вы неплохо рубите для…

— Короля? Или вы хотели сказать — «лягушатника»? — Пипин рассмеялся.

— А это, насчет короля, — спросил Тод осторожно, — сэр, так вы не шутите?

— Я — король Франции, — ответил король Франции. — Правда, не по собственной воле.

— Умереть не встать!

— Это верно, — сказал король со вздохом.

— Где вы научились так шпарить по-английски? — осведомился Тод восхищенно.

— Я несколько лет подряд выписывал «Крутой свинг».

— Тогда понятно. — Тод повернулся к Клотильде и добавил: — Крошка, я в отпаде от твоего старика. Ей-богу, крутяк!

Дядюшка Шарль прокашлялся.

— Возможно, месье Тод захочет взглянуть на кое-какие картины из упомянутых мною ранее. По всей видимости, их прятали во время немецкой оккупации. Считается, что две из них принадлежат кисти Буше.

— Что значит — «считается»? Они что, не подписаны?

— В общем, нет. Но есть признаки: палитра, техника исполнения…

— Сэр, давайте начистоту. Я думал о подарке своему папаше. Понимаете, мне хочется еще немного проветриться подальше от семейного бизнеса, и хорошо бы задобрить старика. Шикарный подарок — то, что надо! Может, тогда старик пока обойдется без меня. Он не против надувательства — если игра ведется в открытую.

— Эти картины… — начал было дядюшка.

— Вы сказали, Буше. Что-то такое я припоминаю из краткого курса истории искусств. Знаете, что будет, если я привезу Буше без подписи? Папаша наймет экспертов. Он помешан на экспертах. А знаете, что будет со мной, если этот Буше окажется фальшивкой? Я, выходит, пытался провести своего старика?

— А подпись избавит вас от подобных затруднений?

— Наверное. Хотя трудно сказать. Моего папашу так просто на кривой кобыле не объедешь.

— Может, тогда стоит взглянуть на кое-что еще, — продолжил дядюшка. — Я знаю, как заполучить великолепного Матисса с подписью. А может, вы заинтересуетесь «Головой женщины» Руо — замечательная вещь. Или взглянете на подборку Паске — изысканный вкус. Через несколько лет они будут стоить целое состояние.

— Показывайте всё, — ответил Тод. — Крошка говорит, у вас что-то с мартини не выходит.

— Вкус получается разным.

— А вы хорошо охлаждаете? Маккрендлер как-то сказал мне, что настоящий мартини — холодный мартини. Если вы не против, я вам смешаю. Хотите, сир?

— Спасибо. Мне бы хотелось поговорить о вашем отце, короле…

— Яичном Короле.

— Именно. Давно он король?

— Со времен депрессии. Тогда он и пошел в гору. Еще до моего рождения.

— Свое королевство он создал сам?

— Можно сказать и так, сэр. Ему сейчас никто не указ и не помеха.

— Он единоличный владелец королевства?

— Ну, формально нет, это корпорация, вы понимаете, но это не имеет значения, когда все акции в кармане.

— Мой юный друг, надеюсь, вы навестите меня в самом скором будущем. Мне хотелось бы поговорить с вами о королевских делах.

— А где вы живете, сэр? Крошка мне не говорит. Я думал, она стесняется.

— Думаю, она действительно стесняется, — сказал король. — Я живу в Версальском дворце.

— Ох, ни черта себе! Представляю, что будет, когда об этом узнает мой старикан!


Будто в честь короля, во Францию пришло мягкое, солнечное лето.

Дожди терпеливо ждали, пока ветер стряхнет пыльцу с соцветий винограда, пока набухнут тугие, плотные завязи, и только тогда небесная влага поддержала их, напоила живительным соком. Лозы впитывали из земли силы, купаясь в теплом воздухе. Еще не вызрело ни единой виноградины, а все уже соглашались, что вина этого урожая станут лучшими из лучших — какие вспоминают старики, рассказывая о славных деньках молодости.

Пшеница наливалась тяжелым золотом. Масло и молоко впитывали нежность необыкновенно пышных, ароматных трав. Трюфели выдавливали друг дружку из-под земли. Счастливые гуси глотали корм, едва не лопаясь от упитанности. Фермеры, как всегда, жаловались — всякий фермер обязан жаловаться на жизнь, это его общественный долг, — но жалобы их звучали оптимистично и радостно.

Отовсюду нахлынули туристы, и каждый из них оказался добрым и щедрым, так что даже носильщики на вокзалах улыбались — хотите верьте, хотите нет. Таксисты матерились с поразительным добродушием, а кое-кто из них даже признался, что в этом году дела идут неплохо — а от таксиста такое едва ли когда услышишь.

Добродушие овладело даже партийными лидерами, прочно угнездившимися в королевском совете. Все всё видели в радужном свете: христианским христианам казалось, что церкви полны верующих, а христианским атеистам — что пусты. Социалисты с упоением ворковали над своим проектом французской конституции. Коммунисты без устали объясняли друг другу тонкости партийной политики, ведущей от монархии к истинно народной власти. Кремлевские власти не только официально поздравили Францию с реставрацией, но и предложили огромный заем.

В «Правде» появилась написанная Алексеем Крупским статья о гениальном ленинском предвидении: вождь, оказывается, не только предсказал французскую реставрацию, но и одобрил ее как очередной шаг на пути к социалистической революции. Статья заставила французских коммунистов не только терпеть, но и горячо поддержать монархию.

Лига налогонеплательщиков растерянно умолкла под угрозой роспуска: из-за русского и американского займов никто не собирал вообще никаких налогов. Немногочисленные пессимисты угрюмо предрекали неминуемый конец изобилия, но их высмеивала в статьях и карикатурах почти вся французская пресса.

Французский «Ротари-клуб» разросся до таких размеров, что приобрел вес и влиятельность политической партии.

Домовладельцы дружно запросили у правительства субсидии и одновременно подали петицию о повышении квартплаты.

Правые и левые центристы настолько уверовали в безоблачное будущее, что дерзко предложили повысить цены одновременно с понижением зарплат. Предложение прошло, не вызвав ни забастовок, ни бунтов, и все посчитали, что дни коммунистов сочтены.

Америка, умиляясь французской стабильности, предлагала один заем за другим. Наблюдая долларовый дождь по соседству, окрепли и набрались оптимизма роялисты Португалии, Испании и Италии.

Британия хмурилась.

В Версале аристократы с упоением ссорились за право оказаться в почетном списке четырех тысяч наизнатнейших. А тайный дворянский комитет вынашивал планы возвращения французских земель их древним, по-настоящему законным владельцам.

Мадам Мари одной из первых заметила: для всех реставрация свелась к появлению короля. Все только и говорили: король то, король это. И никто, никто не обратил внимания на то, каково приходится королеве. Быть королевой не просто, но разве мужчины способны это понять? У Мари были фрейлины, королева без фрейлин не королева, но попробуйте попросите их о чем-нибудь. И попробуйте дождитесь результата. А эти камергеры, эти постельничие и управители дворцовых покоев — они скорее потратят час на обсуждение своих привилегий, чем смахнут откуда-нибудь пыль, а потом еще жалуются королевскому советнику, который выхлопотал им место.

Вы только представьте себе, сколько пыли скапливается в Версале! Сколько сил надо, чтобы содержать его в чистоте! Бесчисленные залы, лестницы, канделябры, панели, лепнина собирают пыль как магнит. Во дворце ни нормальной канализации, ни водопровода, хотя в парке к фонтанам и прудам проложено огромное количество труб.

Кухни находятся почти в миле от королевских покоев. Попробуй заставь теперешних слуг пронести целую милю поднос в королевскую столовую! В трапезной обедать невозможно — сразу заполучишь две сотни официальных гостей, а королевская семья и так еле сводит концы с концами. При распределении королевских денег никому и в голову не пришло подумать о королеве. Мари суетилась от рассвета до заката и все равно не успевала навести порядок в дворцовом хозяйстве. Да любую нормальную француженку это уже сто раз свело бы с ума!

Кроме того, во дворце жила так называемая знать. От их поклонов, расшаркиваний, их церемонных жестов Мари тошнило. Они всегда осведомлялись о том, каково ее мнение, и переставали слушать, едва она открывала рот — особенно когда о чем-то просила, а ведь просила она по-хорошему. И просила всего-то навсего выключить свет, когда выходишь из комнаты, убрать за собой грязное белье и сполоснуть после себя ванну. Более того. Несмотря на ее протесты, цвет французского дворянства продолжал ломать мебель, жечь ее в каминах и выплескивать содержимое ночных горшков на газоны. Мари не понимала, как можно так себя вести и как эти люди могли жить, когда никто не убирал за ними.

А разве король прислушивался к ее словам? О, король есть король. Он витал в облаках — еще выше, чем во времена забав с телескопом. Тогда он всего-то воображал себя профессиональным астрономом.

От Клотильды тоже не было никакого проку. Она влюбилась, и не как приличная, воспитанная французская девушка, а как сопливая американская студентка из Сорбонны. Она стала такой рассеянной и так вошла в роль принцессы, что перестала заправлять кровать и даже забывала стирать свое белье!

Наконец, бедняжке Мари даже не с кем было поговорить. Некому пожаловаться и не с кем посплетничать.

Не секрет — женщины не могут существовать друг без друга. Быть женщиной в одиночестве практически невыносимо. Мужчина всегда может выпустить пар: пойти на охоту и прикончить пару-тройку зверушек или поорать в восторге, глядя, как боксеры на ринге разбивают друг дружке носы. Мужчина может найти убежище в фантазиях и мечтах, в работе, в конце концов. А куда деваться домохозяйке? Можно пойти в церковь, можно излить душу на исповеди, но разве этого достаточно?

Женщине нужно общение с другой женщиной. Мари нужно было с кем-то поговорить. Не с фрейлинами, упаси Боже, и не с прилипчивой стаей расфуфыренных придворных. И не со старыми приятельницами по авеню де Мариньи — они не преминули бы использовать ее доверительность в интересах своих мужей.

Покопавшись в памяти, королева Мари в конце концов поняла, кому можно довериться: только старой школьной подруге Сюзанне Леско.


Сестра Гиацинта оказалась для королевы идеальной конфиденткой. Ее орден пошел на уступки и разрешил ей покинуть монастырь, понимая почетность и выгоды королевского предложения. Кроме того, приятно сознавать, что дражайшая королева — в надежных руках. Сестра Гиацинта переехала в Версаль, где ей выделили уютную комнатку с видом на клумбы и прудик с карпами — в нескольких шагах от королевских апартаментов.

Вряд ли кто-нибудь доподлинно узнает, насколько Франция обязана сестре Гиацинте миром и спокойствием. Вот пример того, с чем сестре приходилось справляться чуть ли не каждый день.

Королева плотно прикрыла за собой дверь, уперла руки в бока и сказала, едва сдерживая накипающее бешенство:

— Сюзанна, терпеть герцогиню П… терпеть эту — эту грязную, паскудную, склочную суку я больше не намерена! Знаешь, что она мне сказала?

— Успокойся, Мари, дорогая, — сказала сестра Гиацинта.

— Как я могу успокоиться? Мне что, терпеть ее грязные…

— Конечно нет. Об этом и речи быть не может… У тебя сигаретки не найдется?

— Что же мне делать?! — вскричала королева.

Сестра Гиацинта, чтобы уберечь пальцы от табачных пятен, зажала сигарету шпилькой, сложила губы сердечком и выдула колечко дыма.

— Спроси герцогиню, когда Гоги последний раз писал ей.

— Кто?

— Гоги. Нервный был мужчина. Очень симпатичный, но нервный. Как и все художники.

— Ага! — воскликнула Мари. — Я все поняла! Уж я спрошу, не сомневайся. Посмотрим тогда, как перекосится ее смазливое подтянутое личико.

— Ты имеешь в виду ее шрамы? Нет, дорогая, это не от подтяжек. Гоги был очень нервный мужчина.

Мари кинулась к дверям, сверкая глазами. Она рыскала по залам и бормотала сквозь зубы: «Ах, моя дорогая герцогиня, давно ли Гоги писал вам?»

А вот еще пример.

— Сюзанна, король опять заупрямился. Королевский совет обратился ко мне. Как быть с королевской любовницей? Ты не могла бы поговорить с ним об этом?

— У меня на примете есть идеальная кандидатура, — сказала сестра Гиацинта. — Внучатая племянница нашей настоятельницы. Спокойная, из хорошей семьи, слегка полновата, но, Мари, как она вышивает! Увидишь, она тебе понравится.

— Он и думать об этом не хочет, не то что говорить.

— Да ему и видеть-то ее не обязательно. Даже лучше, если он ее никогда не увидит.

Или:

— Не знаю, что делать с Клотильдой. Она все время в слезах и такая рассеянная. Одежду за собой не убирает. Эгоистка! И слушать ничего не хочет.

— В нашем монастыре такое случается. Особенно с молодыми послушницами, которые путают любовь к Богу с чувствами иного рода.

— И что тогда?

— Я спокойно подхожу и щелкаю по носу.

— Помогает?

— Да, прогнать рассеянность.

Королева ни на минуту не пожалела о том, что пригласила в Версаль старую подругу. И сварливая придворная братия занервничала, ощутив присутствие у трона железной, непреклонной воли, влияние, которое оказалось невозможным ни проигнорировать, ни высмеять.

На день рождения Мари сделала подруге королевский подарок: пригласила лучшего парижского массажиста, и он каждый день мял и растирал ей ноги. Заказала Мари и высокий экран с двумя отверстиями снизу, сквозь которые Сюзанна могла просовывать наружу ноги до колен.

— Не знаю, что бы я без нее делала, — говорила королева.

— Что? — рассеянно спрашивал король.


После неожиданного превращения в короля Пипин долго не мог опомниться. Он говорил себе, удивляясь и ужасаясь: «Я — король, а ведь я не имею представления о том, каким должен быть король». Он читал историю своих предшественников и не находил ответа. «Они хотели быть королями, — рассуждал он, — По крайней мере большинство из них. А некоторые хотели даже большего. В том-то и дело. Если бы я только сумел найти смысл своего призвания, ощутить, ради какой высшей цели надевают корону».

Во время очередного визита к дядюшке он спросил:

— Поправь меня, если я ошибаюсь: не будь ты в родстве со мной, ты чувствовал бы себя гораздо лучше?

— Ты преувеличиваешь, — ответил дядюшка Шарль.

— Ты уходишь от ответа.

— Да. Извини. Вы знаете, сир, я — ваш верноподданный.

— А если вдруг случится бунт? Переворот?

— Тебе нужна правда или верноподданничество?

— Не знаю. И то и другое, наверное.

— Не скрою, родство с тобой — существенная поддержка для моего скромного бизнеса. Дела у меня идут прекрасно, особенно с туристами.

— Значит, твоя верность питается твоими доходами. А если бы твои дела пошатнулись?

Дядюшка скрылся за ширмой и вернулся с бутылкой коньяка.

— Разбавить? — спросил он.

— А коньяк хороший?

— Хороший я бы не предложил разбавить… Ты хочешь перевернуть камень и посмотреть на ползучих тварей под ним. Ну что ж. Человек всегда надеется оказаться в трудную минуту сильным и честным. А когда эта трудная минута настает… Я надеюсь быть бок о бок с тобой до конца. Но и также надеюсь примкнуть к оппозиции за несколько мгновений до того, как станет очевидна ее победа.

— Спасибо за откровенность, дядюшка.

— Так будь и ты откровенным. Что тебя тревожит?

Пипин, потягивая разбавленный коньяк из бокала, сказал нерешительно:

— Король должен править. Чтобы править, нужно иметь власть. А чтобы иметь власть, нужно ее взять.

— Продолжай, мой мальчик.

— Люди, напялившие на меня корону, отдавать ничего не хотят.

— Ага, я вижу, ты учишься! Становишься, как говорят напуганные повседневной реальностью, циником. Чувствуешь себя пятым колесом в телеге Франции?

— Что-то в этом роде. Король без власти — абсурд, самоотрицание. А король с настоящей властью — чудовище.

— Извини, — прервал его дядюшка, — мышки спешат в мышеловку.

Он откинул занавес и вышел в магазин.

— Да? — услышал Пипин. — Да-да, она прелестна. Я подозреваю, чья это работа… да, может быть, его. Но должен предупредить вас: я в этом не уверен. Хотя, конечно, стиль, мазки… Взгляните, например, вот сюда — какая устремленность ввысь! Какой размах кисти! А костюмы… Сколько? Да пустяк! Ее нашли среди мусора в подвале старого замка. Я пока не изучал ее как следует. Конечно, вы можете купить, но стоит ли торопиться?… Эксперты? Услуги экспертов плюс очистки обойдутся в двести тысяч франков. Нет-нет, подумайте. У меня есть настоящий, несомненный Руо…

Тут собеседники перешли на шепот, а через пару минут послышался умоляющий голос дядюшки Шарля:

— Но вы хоть позвольте мне стереть с нее пыль! Говорю вам, я даже не изучил ее как следует!

Дядюшка вернулся, потирая руки.

— Мне стыдно за тебя, — сказал король.

Дядюшка подошел к наваленной в углу груде грязных, выдранных из рам полотен.

— Надо это перенести куда-нибудь. Из кожи вон лезу, чтобы разубедить их. Наверное, мучился бы угрызениями совести, если бы не знал они-то думают, что надувают меня.

Он понес пыльные полотна за полог.

— А, Клотильда! Заходи, отец здесь… — И крикнул: — Тут твоя дочь с яичным принцем!

Все трое появились из-за занавеса, подняв облачко пыли.

— Добрый вечер, сэр, — сказал Тод. — Ваш дядя учит меня бизнесу. Мы собираемся открыть галереи в Далласе, Цинциннати и Беверли-Хиллз.

— Мне стыдно за него!

— Я изо всех сил пытаюсь их разубедить, — начал было дядюшка Шарль.

— Очень ловко, — сказал король. — Но не ты ли сам внушаешь им то, в чем их разубеждаешь?

— Сэр, тут все по-честному, — сказал Тод. — Первое дело в бизнесе — создать спрос. Подумайте, сколько вещей людям и в голову не взбрело бы покупать, если бы их не убедили, что им это надо. Всякие средства от прыщей, косметика, дезодоранты. Я бы сказал, сэр, и автомобиль-то, по большому счету, без надобности — он заставляет людей ехать куда-то, куда им совсем не нужно. Но ведь желающим купить авто такого не скажешь.

— Во всем есть свой смысл, — сказал Пипин. — Нам мой милый дядюшка не рассказывал, почему украли «Мону Лизу»?

— Погоди-погоди, дражайший племянник! — возмущенно воскликнул дядюшка.

— Обычно он начинает эту историю так: я не могу назвать имен, но я слышал… М-да, он слышал…

— Никогда не мог понять, — вмешался Тод. — Ее украли из Лувра. И через год вернули. Так что, вернули подделку?

— Вовсе нет, — ответил король. — В Лувр вернули настоящую «Мону Лизу».

— Может, мы наконец поговорим о делах? — обиженно спросила Клотильда.

— Подожди, Крошка, я хочу послушать.

— Продолжай, дядюшка, — сказал король, — раз это твоя история. Верно?

— Не могу сказать, что мне она нравится, — заметил дядюшка. — Но ведь ни один честный человек не пострадал.

— Рассказывайте скорее, и покончим с этим, — сказала Клотильда нетерпеливо.

— Хорошо. Я, конечно, не могу назвать имен, но пока «Мона Лиза» отсутствовала, восемь ее копий купили очень богатые люди.

— И откуда были эти люди?

— Откуда обычно появляются богатые люди? Из Бразилии, Аргентины, Техаса, Нью-Йорка, Голливуда…

— Но почему вернули оригинал?

— Когда нашли картину, перестали искать вора

— Ага! — воскликнул Тод. — А как насчет купивших подделки?

— Покупка краденого шедевра — преступление, — сказал дядюшка веско. — А эти люди, судя по всему, умеют скрываться и скрывать. Когда обнаружилось, что купленное — это, мягко говоря, копия, никто не захотел поднимать шум. Полагаю, не ошибусь, если замечу, что никому не хочется выставлять себя дураком.

Тод расхохотался:

— Значит, если бы они были честными…

— Именно, — сказал дядюшка Шарль.

— Так что королю не нравится?

— У него чувствительная совесть.

— Я знаю, — сказал Пипин медленно, — все люди честные, пока их не начинают искушать выгодой. Я знаю, что не все могут устоять. Но отыскивать в человеке слабые места — бесчестно.

— Сэр, у вас, наверное, будут трудности с вашим королевским бизнесом, — сказал Тод.

— У него уже трудности, — сказала Клотильда с горечью. — Он не только хочет возвыситься надо всем, над всякой человеческой слабостью, он хочет, чтобы и мы карабкались за ним. Он хочет, чтобы все были хорошими, а так не бывает!

— Замолчите, мисс! Я не потерплю подобных разговоров в моем присутствии! Люди добры, пока могут быть добрыми. Все стремятся быть добрыми. Потому я не терплю, когда людей вынуждают быть скверными.

— Перед тем как они сюда вошли, — мстительно заметил дядюшка Шарль, — ты говорил о власти. Ты, если я не ошибаюсь, говорил, что король без власти — нонсенс. Если так, мой дорогой племянник, что ты нам скажешь по поводу прописной истины про власть, которая развращает, и абсолютную власть, которая развращает абсолютно?

— Власть не развращает, — отрезал король. — Развращает страх. Страх потери власти в том числе.

— Но разве власть не создает в людях как раз то, что порождает страх в носителе власти? Разве может власть существовать без страха, который и развращает? Можно ли получить одно без другого?

— Если б я знал! — ответил Пипин.

— Если ты получишь власть, — сказал дядюшка устало, — те самые люди, которые надели на тебя корону, захотят ее сорвать. Ты в этом сомневаешься?

— И ты советуешь мне успокоиться! Для тебя все это — только абстрактные идеи! А для меня… я дышу ими, ношу их на себе, я ем их, я сплю… Для меня этот разговор не просто игра умными словами. Это мука!

— Бедный мой мальчик, — сказал дядюшка со вздохом. — Я не хотел причинять тебе боль. Погоди! Я достану еще бутылку. На этот раз выпьем не разбавляя.

От коньяка щеки короля порозовели, а руки перестали дрожать. Пипин развалился в мягких глубинах бархатного кресла.

— Спасибо, — сказал он дядюшке Шарлю, — коньяк великолепный.

— Естественно — он набирался великолепия еще со времен Гентского договора. Хочешь еще? Заметь, этим простолюдинам я не предлагаю.

Тод Джонсон взял руку Клотильды, зажал в своих ладонях.

— Тут, в общем, есть одна проблема, — начал он смущенно. — Вы знаете, я встречаюсь с вашей дочерью. Она мне нравится. Если б все было как обычно, я бы… ну… в общем, как всегда в таких случаях, но, видите ли, сэр, вы мне тоже нравитесь, да, и потому я хочу спросить у вас…

Пипин улыбнулся:

— Спасибо. Одна из неприятных особенностей королевского положения — никто не может себе позволить любить короля, и король не может отважиться полюбить кого-нибудь. Вы обеспокоены тем, что Клотильда — принцесса крови, не так ли?

— В общем, да. Вы же знаете, сколько у англичан было хлопот с принцессой. Я не хочу навредить Клотильде, да и себе тоже.

— Тодди, — сердито перебила его Клотильда, — ты что, пятки смазываешь?

— Мне кажется, я не совсем понял, — сказал Пипин. — Пятки? Смазывать?

Тод засмеялся:

— Клотильда берет уроки по берлицевскому курсу американского сленга. Мне кажется, она не совсем точно выразилась. Она имеет в виду, что я навострил лыжи.

— Собирается сказать «адью», — вставил дядюшка Шарль.

— А вы и правда собираетесь? — вежливо спросил король.

— Этого-то я как раз и не могу решить. Я тут почитал немного. Сэр, ведь французские короли всегда соблюдали Салический закон, правда? А по этому закону женщины наследовать не могут, верно? И потому ведь не важно, за кого принцесса выйдет замуж. Ведь так?

— Все правильно, — Пипин одобрительно кивнул. — Кроме одного. К Салическому закону это не имеет никакого отношения. Женщины знатных родов всегда использовались в качестве приманки для других знатных родов — вместе с их земельными владениями и титулами.

— Типа канифоли для пайки, — заметил Тод.

— Но Салический закон — не закон, — вмешался дядюшка Шарль. — Это обычай, принесенный нам германцами. Он тут ни при чем.

— Дядюшка, — возразил Пипин, — но, по твоему же определению, наши предки Эристаль и Арнульф — германцы. Что касается вас, мой молодой друг, — он повернулся к Тоду, — я не знаю, как раз решится вопрос с наследованием. Клотильда — мое единственное дитя. Я не разведусь с женой ради рождения наследника, а моя жена уже миновала тот возраст, когда… Вы меня понимаете. Не исключено, что общественное мнение вынудит Клотильду стать матерью королей. Обычаи, особенно обычаи бессмысленные, намного сильнее законов. Вы согласитесь… не смазывать пятки до того, как дело не прояснится? Кстати, какое масло имеется в виду? Машинное? Или, возможно, касторовое?

— Провалиться мне, если я знаю, — ответил Тод. — В сленге пытаются разобраться только те, кто им никогда не пользуется. Вы имеете в виду, сэр, что мне пока не стоит делать ноги?

— Именно, — сказал король. — Знаете, вторая наиважнейшая обязанность привлекательной аристократки — добыча денег для семьи.

— Если вы о Петалуме, то на это не рассчитывайте. Я знаю своего старика — распоряжаться он назначит попечителей.

— С попечителями или нет, Петалума все равно делает вас завидным женихом, — сказал дядюшка Шарль. — Французы отнюдь не любят оставаться в дураках. Выйти за богача, кто бы он ни был, во Франции никогда не считалось глупостью.

— Понятно. Спасибо за поддержку. Значит, я вроде как член семьи — до поры до времени, конечно. Потому я и спрашивал. Я знаю, вы король и старше меня, но опыта королевского у вас вроде как-то не слишком. На руках куча козырей, и каких, но стоит сыграть не так — и все полетит к чертям собачьим.

— Такое случалось в прошлом, — Пипин вздохнул. — И не слишком давно.

— Я бы хотел поговорить об этом, сэр, раз я сейчас, если можно так выразиться, подмастерье вашего семейного дела.

— С меня хватит! — заявила Клотильда. — Политика! Надоело. Сплошное занудство.

— Правильно! — Тод рассмеялся. — Говорят, мы, американцы, всегда на работе треплемся про секс, а в спальне — про работу. О’кей, мы собрались прошвырнуться, и нам уже пора. Но, сэр, я бы хотел переговорить с вами.

— С удовольствием. Приезжайте в Версаль, поговорим.

— Был я там. Там всяких дармоедов как тараканов. Я вам вот что скажу, сэр: может, заглянете ко мне, в мой номер в «Георге Пятом»?

— Одна из главных сложностей моего положения в том, — ответил король, — что я не могу поехать куда хочу. Приходится заранее предупреждать управляющих, оповещать тайную полицию, сообщать о визите газетам. Ваш номер обыщут, по крышам окрестных домов расставят по лицейских. Быть королем — не такое уж большое удовольствие.

— В «Георге Пятом» французы не появляются годами, — возразил Тод. — К тому же сейчас там остановились Грейс Келли и Ава Гарднер. Туда мышь не проскользнет. Во всей Франции укромней места для короля не найти.

— Пожалуй. А то я уже подумывал о переодевании.

— Ради Бога, не надо, — сказал дядюшка Шарль. — Ты же начисто лишен актерского таланта.


Королева придвинула кресло поближе к шезлонгу, где сестра Гиацинта обычно предавалась благочестивым раздумьям.

— Я всегда говорила, что Пипин не от мира сего, — пожаловалась королева. — Он за своим телескопом мира не видел, а сейчас и того хуже. Бродит, уставившись в пол, и бормочет. Когда я обращаюсь к нему, не слышит. Он мучается, я же вижу. Поговори с ним, Сюзанна. Прошу тебя. Ты же хорошо знаешь мужчин.

— Знаю, — согласилась сестра Гиацинта, — но хорошо ли?.. И что я ему скажу?

— Попробуй выяснить, что его тревожит.

— Возможно, он просто не хочет быть королем.

— Чепуха! — отрезала королева. — Всякому хочется быть королем.

Мари втянула супруга в комнату сестры Гиацинты за рукав.

— Это моя лучшая подруга, — сказала королева и спохватилась: — Ох! Совсем забыла! Мне нужно бежать! Извини, ради Бога.

И убежала.

Король равнодушно посмотрел на монахиню.

— Садитесь, сир, — предложила она.

— Боюсь, я не слишком хорошо исполнял свой христианский долг, — сказал он.

— В некотором смысле я тоже. Я двадцать лет провела на сцене.

— То-то мне показалось, я вас где-то видел.

— В этой сутане? Вы мне льстите, месье. Очень немногие, скажем так, обращали внимание на мое лицо.

— В таком случае, должно быть, вы обладаете несравненными прелестями…

— Под этой сутаной? Спасибо за комплимент. — Сестра Гиацинта засмеялась. — Я — школьная подруга Мари. Вы, наверное, слышали от нее рассказы про мадемуазель Леско. Вряд ли она упоминала о моей профессии. Мари принадлежит к числу тех счастливых людей, которые просто игнорируют то, к чему относятся с предубеждением. Я ей завидую.

— Моя жена — замечательная женщина. Но ни тонкость, ни хитрость к числу ее достоинств не относятся. Я иногда не догадываюсь, что именно у нее на уме, но есть у нее что-то на уме или нет, я всегда распознаю безошибочно.

Сюзанна откинула голову на спинку шезлонга и закрыла глаза.

— Вам интересно узнать, почему она привела вас сюда и оставила наедине со мной?

— Мне кажется, я догадываюсь.

— Она видит, что вы мучаетесь, не находите себе места. Что вас терзают сомнения.

— Меня часто мучили сомнения, а места я себе не нахожу почти всегда. Раньше это ее так не тревожило. Она противостояла этому с помощью соусов и всяких мелких вкусностей.

— Как всякая жена. Надеюсь, вам это помогало. Или по крайней мере вы говорили ей, что помогает.

— Не помню, наверное, говорил.

— Вы очень любезны, месье. Так скажите мне, что вас беспокоит? Чем мне успокоить Мари? Она тревожится за вас.

— Вряд ли я помогу вам успокоить Мари… Дело в том, что я не напрашивался в короли. Меня сорвали с места, как яблоко с ветки, и заставили играть роль, которую почти никто до меня не сумел сыграть хорошо, а некоторые играми из рук вон плохо.

— И вы не желаете покорно катиться, как сорванное яблоко?

— Да. К несчастью, я из тех, кто стремится все делать хорошо. Даже то, чего делать не хочется. Вы не поверите, сестра, но когда-то я мечтал научиться хорошо танцевать. Смешно, правда?

— Вы боитесь наделать ошибок?

— Ошибались даже лучшие из королей. Путь королей вымощен ошибками.

— Мне жаль вас.

— Не нужно меня жалеть. Мой дядя предложил мне перерезать вены в ванной. Я не воспользовался его советом.

— Некоторые предоставляли вести дела другим: министрам, совету, придворным. А сами наслаждались жизнью, — сказала сестра Гиацинта.

— Я думаю, это уже после того, как они сдавались. Королю трудно не быть королем. Цель его существования — править, а цель правления — заботиться о королевстве.

— Это ловушка, — сказала сестра Гиацинта. — Как и все благие намерения, это — ловушка. Руководствуясь ими, очень трудно сказать себе правду. Но благие намерения бывают двух видов. Первый — это страсть улучшать и исправлять. А второй — желание причинять как можно меньше хлопот.

— Вы очень верно это подметили, сестра, — заметил король. И та, заметив, как оживилось его лицо, поняла, что теперь он слушает ее по-настоящему внимательно.

— Мне это очень хорошо знакомо, — сказала она. — Я двадцать лет танцевала в «Фоли-Бержер» обнаженной — надеюсь, вдохновляя фантазии одиноких мужчин. А потом приняла постриг… Почему? Впечатляющих объяснений можно придумать много. Я их придумала и даже поверила им сама. Но на самом деле я просто устала.

— Вы так искренни.

— Не знаю. Поняв, что мое решение вызвано не такими уж высокими соображениями, я обнаружила в себе способность понимать и прощать, это оказалось не так трудно после того, как я перестала дрыгать ногами.

— А как же монашеские обязанности? Поклоны, молитвы, бдения?

— К этому быстро привыкаешь — это все равно что дышать. Легче делать, чем не делать.

Король встал, прошелся по комнате, почесал локоть, снова сел.

— Длинный получился прыжок, — сказал он. — Из грешниц — в святые.

Сестра Гиацинта рассмеялась:

— В себе грех рассмотреть трудно. Вот в других — легче легкого. Сам себя всегда оправдываешь необходимостью или благими намерениями. Только, прошу вас, не говорите этого Мари.

— Что?.. Хм, это мне и в голову бы не пришло.

— Мари — жена. Жены по-другому смотрят на такие вещи.

— Она очень добра ко мне, — сказал король.

Сестра Гиацинта посмотрела на него с удивлением:

— Надеюсь, вы это сказали из вежливости. Вы ведь так не считаете?

— Не понимаю, о чем вы.

— В женщинах нет доброты. Есть любовь, но для каждой это значит свое. Если бы я вышла замуж, возможно, я бы думала иначе. Скажите, сир, что было самым лучшим в вашей жизни?

— Зачем вам это знать?

— Если вы мне скажете, то, может быть, я скажу, чего вам не хватает, что вас мучит.

— Наверное… наверное, та комета. Когда я понял, что заметил ее первым, раньше всех на Земле! Меня захлестнуло ощущение чуда!

— …Они не имели права девать вас королем. Короли всего лишь повторяют старые ошибки. Даже если знают о них заранее… Теперь я понимаю вас, сир. Но помочь вам… Тогда вы не покончили с собой, а сейчас уже поздно. Комета. Да, я понимаю.

— Вы мне нравитесь, сестра, — сказал король. — Вы позволите иногда навещать вас?

— Если б я была уверена, что ваше чувство сугубо духовно…

— Но, сестра…

— То я запретила бы вам. — Сестра Гиацинта рассмеялась, как смеялась в женской гримерной за сценой «Фоли-Бержер». — Вы добрый человек, сир, а доброта привлекает женщин, как сыр — мышей.


Чуть ли не хуже всего действовало на короля постоянное навязчивое внимание. За ним следовали по пятам, перед ним заискивали, его обхаживали, на него глазели. Пипин даже подумывал о переодевании — на манер Гаруна аль-Рашида. Временами Пипин запирался в своей комнате, чтобы хоть немного побыть в одиночестве, не слышать и не видеть тех, кто постоянно вился вокруг него.

И однажды ему повезло. Королева, решив, что в кабинете супруга нужно прибрать, велела королю прогуляться, пока она подметет и вымоет полы. Пипин так и вышел в вельветовой куртке, потертой на локтях, в мятых фланелевых брюках и сандалетах на босу ногу. Бумаги он засунул в портфель, надеясь закончить работу с ними в саду. Как только он примостился на ограде пруда, появился садовник.

— Месье, — сказал садовник, — здесь сидеть воспрещается.

Король перебрался в тенек у парадной лестницы. И тут же его тронул за локоть жандарм:

— Месье, посетителям разрешено находиться здесь только с двух до пяти. Пожалуйста, пройдите ко входу во дворец и подождите экскурсовода там.

Пипин изумленно посмотрел на жандарма, а потом собрал бумаги и поплелся ко входу. Купил билет на экскурсию, открытки, потом вместе с толпой глазел на комнаты, огороженные бархатными канатами.

По всему дворцу сновали слуги и знать, и никто даже не глянул на человека в вельветовой куртке и сандалетах. Мимо деловито просеменила королева, не заметив мужа, а вся экскурсия пялилась на нее.

Не веря своему счастью, Пипин вместе с туристами прошел к выходу и сел в автобус, идущий в Париж. Король ликовал. Он не мог поверить своему счастью: у всех на виду он прогуливался по Елисейским полям и никто не узнавал его!

В «Кафе Селект» он заказал рюмку абсента и воду. Он сидел за столиком, радостно глядя на прохожих, слушал болтовню туристов, и свобода пьянила его.

Он ввязался в антимонархический спор с корреспондентом «Лайф». Корреспондент ехидно заметил, что король явно так и не смог очистить Францию от коммунистов. Пипин ухмыльнулся, стрельнул у корреспондента сигарету и пошел по Елисейским полям — мимо отеля «Принц Галлии» к отелю «Георг Пятый». В фойе короля остановил швейцар:

— Что вам угодно?

— Видеть мистера Тода Джонсона.

— Вы посыльный? Оставьте у…

— У меня его портфель, — соврал король. — Он просил отдать лично ему в руки.

— Портье может гарантировать… — начал было швейцар, не отрывая взгляда от королевских сандалет.

— Прошу вас, позвоните мистеру Джонсону в номер. Скажите, что мистер король принес его портфель из галереи дядюшки Шарля.

Тод встретил короля у дверей номера, сунул чаевые подозрительно поглядывающему на короля швейцару и похлопал короля по плечу.

— Ну вот, черт возьми! — сказал Тод.

— Пришлось попотеть, пока я сюда прорвался, — сообщил король.

— Один мой приятель говорил: если хочешь залечь на дно по-настоящему, устройся официантом в дорогой ресторан. Там никто никогда на официантов внимания не обращает. Присаживайтесь, сэр. Хотите выпить?

— О да, этот, как его, мар… март…

— Мартини?

— Точно, мартини, — радостно закивал король. — Знаете, один турист чуть не сдал меня в полицию за оскорбление королевской персоны.

— Вас, наверное, уже ищут.

— Надеюсь. Но сюда они вряд ли заглянут. Вы сами сказали — сюда французы не заглядывают… О, мой юный друг, у вас получается намного лучше, чем у моего дядюшки.

— Он никак не научится класть льда сколько надо.

— Моя собственная охрана выпроводила меня из моего же сада, — сказал король, сияя.

— Люди видят то, что привыкли видеть. А они не привыкли узнавать Их Величество в человеке без шляпы, да еще и с плешью на макушке. А как вы до такого додумались, сэр?

— По чистой случайности. Мари вдруг взбрело в голову убрать в моем кабинете. А потом садовник согнал меня с ограды.

— И вы не оскорбились?

— Что значит «оскорбился»? Да я был просто счастлив!

— Ну, я знаю голливудских знаменитостей, которые любят маскироваться: нацепят на нос черные очки, шляпу надвинут до бровей. Однако им не по нутру, когда их не узнают. Взять, к примеру, владельца трех крупнейших наших журналов. Он ненавидит паблисити, Постоянно про это говорит, но почему-то его все время случайно фотографируют. А мой отец…

— Я как раз хотел поговорить с вами о вашем отце, — перебил его Пипин.

— Я получил от него сегодня длиннющее письмо. Он не в восторге от моих встреч с Крошкой.

— Почему?

— Он сноб. Понимаете, он — человек, который сам себя сделал, а это самые жуткие снобы. Такие только на небо не смотрят свысока. Их отпрыски, правда, уже могут чуток расслабиться. Быть подемократичней. Мой папаша серьезно заинтересовался здешними делами. Он просил сказать вам, что расклад у вас хороший. И если правильно играть, есть шанс здорово подняться. Но он не верит, что у вас это получится.

— Как вы думаете, он смог бы приехать и помочь?

— Нет конечно! Он же сноб. Если и приедет, то потом — чтоб сказать, где и почему вы ошиблись. И уж точно оказаться правым.

Тод налил королю мартини.

— Это правда, что вначале ваш отец сам выращивал цыплят? — спросил король.

— Само собой. Он их ненавидит.

— И что, многие из ваших миллионеров, хозяев корпораций, начинали с самых низов?

— Ну да. Кнудсен начинал литейщиком. Бен Честнолих кочегарил, если не ошибаюсь. Да еще много кто. Чарли Вильсон, к примеру. Но от этого демократами они не стали. Скорее наоборот.

— Никогда не понимал Америку, — сказал король.

— Мы тоже, сэр. Можно сказать, у нас два правительства, и одно переходит в другое. Первое мы выбираем сами. Оно демократическое или республиканское, разницы почти никакой. А второе — это корпорации.

— И как они уживаются?

— Сам не знаю. Те, кого мы выбираем, они якобы демократы, но на самом деле автократы. Корпорации — по убеждению автократы, они все время друг дружку обвиняют в социализме. Социализм они ненавидят.

— Я про это слышал, — заметил король.

— Вот тут-то и есть самое забавное, сэр. Возьмите, к примеру, наших гигантов: «Дженерал моторс», или «Дюпойнт», или «Ю-эс стил». Они социализма боятся как огня, а у самих, по сути, самый настоящий социализм.

— Как?! — поразился король.

— Судите сами, сэр. Они обеспечивают своих рабочих и их семьи медицинским обслуживанием, страховками от несчастных случаев, пенсиями по старости, оплаченными отпусками, даже строят свои курорты. Они уже гарантируют стабильную оплату труда на год вперед. Рабочие имеют право голоса почти по всем вопросам — даже в какой цвет выкрасить фабрику. Да у них социализм такой, что Советский Союз позавидует! По сравнению с нашими корпорациями правительство Соединенных Штатов выглядит авторитарной монархией. Но в том-то и штука, что, если правительство попытается проделать хотя бы десятую долю того, что делает «Дженерал моторс», «Дженерал моторс» учинитмятеж.

Пипин покачал головой. Потом встал, подошел к окну и глянул наружу, на укрытую в тени деревьев авеню Георга Пятого.

— Так зачем же они это делают?

Тод Джонсон налил джин в высокий графинчик, плеснул несколько капель вермута, качнул графинчик, заставляя кубики льда кружиться.

— Самое невероятное — то, что это и есть самый разумный для корпорации образ действий… Вам выжать немного лимона, сэр?

— Да, пожалуйста. Но все же почему они так поступают?

— Не из доброты, конечно. Просто они поняли, что так смогут больше производить и больше продавать. Раньше они враждовали с рабочими. Это накладно и неэффективно. Больные рабочие еще накладнее. Вы думаете, мой старикан кормит кур витаминами, селедочным маслом с минералами, содержит их в тепле, чистоте и довольстве из милосердия? Черта с два! Просто они так лучше несутся. Конечно, дело движется куда медленней, чем хотелось бы, но разве не странно, что чуть ли не самая автократическая система в мире — одна-единственная, где растет настоящий, жизнеспособный социализм? Если б мой старикан это услышал, он удушил бы меня собственными руками. Он-то считает, будто сам все это придумал, что делается все только по его воле и никаким социализмом у него и не пахнет.

— А по чьей же воле это делается? — продолжал допытываться король.

— Рынок требует. Если ему не подчиняться, то быстро окажешься за бортом.

Тод осторожно разлил свежесмешанный мартини по стаканам.

— Я пошлю за сандвичами, сэр. Если не закусывать, это пойло — настоящий спотыкач.

— Пожалуйста, — рассеянно ответил король. — …Но перемены — они ведь легко не даются?

— Черт возьми, за них уже сотню лет дерутся! — Тод рассмеялся. — Вы знаете, сэр, моему старику не терпится разузнать про ваш бизнес. Он мне на девяти страницах расписал, что и как у вас надо выспросить. А выспрашивать у него значит советовать.

— Я, с вашего позволения, дождусь сандвичей, прежде чем отвечать на вопросы, — сказал король сонно. — А как у вас дела с… как вы говорите, Крошкой?

— Вроде как маятник, сэр. Мне она очень нравится, но, когда на нее находит и она начинает строить из себя принцессу, хочется дать ей пинка.

— Она рано повзрослела, — вздохнул Пипин. — Уже к восемнадцати годам она прожила несколько жизней.

— Оно и видно. Крошка — то «плохая девчонка», то леди Астор. И так все время.

— Я — ученый, — строго и назидательно выговорил месье Пипин заплетающимся языком, — а ученый прежде всего наблюдатель. Молодой человек, творческая, созидательная сторона науки — это построение гипотез. Наблюдая за Клотильдой и ее друзьями, я сформулировал гипотезу взросления… Эти ваши мартини очень крепкие.

— Они не крепкие, а хитрые. Бьют наповал… Мистер король, вы меня заинтриговали. Что за гипотеза?

Глаза Пипина закрылись, но он с усилием открыл их, помотал головой, будто вытряхивая из ушей воду.

— Плод лежит в чреве матери головой вниз. Но после рождения ребенок переворачивается далеко не сразу. Обратите внимание: когда дети отдыхают, их ноги почти всегда выше головы. Как бы ни пытался растущий юноша, а тем более девушка, справиться со своими ногами, ноги упорно стремятся вверх. То, как ты лежал в утробе, не скоро забывается. Нужно от восемнадцати до двадцати лет для того, чтобы ноги наконец приучились твердо стоять на земле. Моя гипотеза состоит в том, что подлинный возраст можно в точности оценить по положению ног относительно земли.

Тод расхохотался.

— У меня есть сестренка… — начал он.

Король внезапно встал.

— Простите, — сказал он, — вы не покажете мне, где я могу…

Тод вскочил и подхватил его под локоть:

— Сюда, сэр. Позвольте вам помочь. Осторожно, здесь ступенька!

Уже рассвело, когда Пипин проснулся на одной из роскошных двуспальных кроватей в номере Тода. Король в ужасе огляделся.

— Что со мной? — спросил он жалобно.

— С вами все в порядке, месье король, — сказал лежавший на соседней кровати Тод. — Как вы себя чувствуете?

— Чувствую? Я? Нормально.

— Я вам приготовил аспирин и витамины — помогает с похмелья.

— Боже! А как же Мари? Она же поднимет полицию!

— Не волнуйтесь, сэр. Я позвонил Крошке.

— Что вы ей сказали?

— Что вы напились.

— Но Мари?

— Не беспокойтесь, сэр. Принцесса уведомила Ее Величество, что вы на сверхсекретной конференции с министрами Вашего Величества по проблемам международной важности.

— Вы славный юноша, — сказал король. — Мне следует сделать вас министром.

— У меня и без того хлопот хватает. Вы когда-нибудь пробовали «Кровавую Мэри»?

— Что это?

— Во Франции название немного изменили. Во Франции до сих пор не было королевы Мэри, потому название попахивало святотатством. Здесь это окрестили «Мари Блессе».

— «Раненая Мари». Любопытно. А из чего это делают?

— Доверьтесь мне. Это чудо-эликсир. Волшебная вещь.

Тод поднял телефонную трубку:

— Луи? Это Тод Джонсон. Кватр «Мари Блессе», силь ву пле. Вит. Кватр, кватр. Тре бьен. Мерси бьен.

— У вас ужасный французский, — заметил король.

— Я знаю, — согласился Тод. — Не удивлюсь, если Луи пришлет мне четырех побитых шлюх… Кстати, вам тоже с вашим языком несладко бы пришлось в Нью-Йорке.

— Но я говорю по-английски!

— Зато они по-английски не говорят, — сказал Тод и пошел к двери за подносом с «Кровавыми Мэри».

К девяти часам король пришел в норму.

— Мне нужно идти, — сказал он.

— Смотрите, сэр, — заметил Тод. — Может, вам больше и не удастся выбраться.

— А вы, пожалуйста, поосторожнее с дядюшкой Шарлем. Иногда мне кажется, он не совсем…

— Конечно. Только, знаете, он до сих пор не всучил мне ни одной картины. Ему нравится мое упорство. Он мной восхищается. Сэр, вы себя правда хорошо чувствуете? Не могли бы вы ответить на некоторые вопросы моего отца?

— Почему нет? — Король вздохнул. — Хотел бы я забыть о своей короне хоть на час. Быть президентом корпорации, кажется, куда легче. Кстати, у вас все пижамы шелковые?

— Нет. Та, что на вас, выходная, для торжественных случаев. Я обычно сплю в майке. В ней удобнее… Мой отец хочет, чтобы вы для него все разложили по полочкам. Скажите, сэр, что вы можете продавать, кому продавать и, главное, есть ли деньги у потенциальных покупателей?

— Продавать?

— Ну да. Мы, например, продаем яйца, куриные тушки и оборудование для куроводства.

— Но что может продавать правительство? Оно правит, и все.

— Конечно, но если бы вам нечего было продавать, и правительство вам бы не понадобилось.

— Любопытный взгляд на правительство. — Король нахмурился. — Наверное, оно может продавать мир, порядок. Прогресс или, скажем, счастье.

— Сомнительное это дело. — Тод покачал головой. — Еще мой отец хочет знать, есть ли у вас капитал, что из себя представляет ваш бизнес и как вы намерены организовать продажу.

— У меня есть трон.

— Трон — это хорошо. Это дает какие-то преимущества, но и отвечать приходится за многое. В вашем дворце пасется толпа бездельников. Почему бы вам от нее не избавиться? Они же проедят весь доход.

— Но они — аристократия, опора трона.

— Они скорее термиты в фундаменте. Может, у вас есть под рукой подходящий фонд, который дышит на ладан. Можно назначить им всем пенсии из этого фонда. Работать-то их ни за что не заставишь, тут я уверен на все сто.

— Бог мой, да ни в коем случае!

— А как они вообще пролезли в знать?

— Титулы получили их предки на службе у короля — на военном, финансовом и духовном поприще.

— Вот видите! В старину парни соображали не хуже нас с вами. Сейчас о духовных делах есть кому заботиться, о военных — тоже, но вот финансовые вопросы — тут можно развернуться.

— Но большая часть знати, увы, финансово…

— Несостоятельна? — закончил Тод. — Ну так отправьте их подальше и заведите новую знать.

— Я вас не совсем понимаю.

— Вы только представьте, мистер король: в Техасе и Беверли-Хиллз я могу продать титул за любые деньги. Да я знаю людей, которые все копилки бы выпотрошили за дворянскую грамоту!

— Это нехорошо!

— Что значит «нехорошо»? Предки ваших нахлебников так свои титулы и получили. Британцы до сих пор титулы продают. Необязательно иметь винокурню, чтобы попасть в Палату лордов, но винокурня здорово этому помогает.

— Мой юный друг, в Британии свои традиции.

— Так отчего не завести такую традицию во Франции? Представьте себе, к примеру, герцогство Далласское. За титул герцога десять миллиардеров передерутся. Правда, граф Форт-Уорта может объявить новоявленному герцогу войну. Ну разве не здорово! А как их жены станут задирать нос друг перед дружкой. А сейчас чем им чваниться? Разве что нефтяными вышками да кондиционерами?

— Вы, наверное, шутите!

— Нисколько! Допивайте, мистер король, и я закажу еще по одной. «Мари Блессе» не мартини, с ног не валит.

— Мне кажется, нам сперва стоило бы позавтракать.

— Так ведь мы уже завтракаем! Тут свежий, полезный для здоровья томатный сок, а уж калорий…

— Пожалуй, — покорно согласился король.

— Ну так как насчет титулов? — продолжал гнуть свое Тод. — Обронить слово-другое потенциальным клиентам. Конфиденциально — как маклер на бирже.

— Но разве законы вашей страны не запрещают гражданам носить титулы?

— Пустяки. Наши нефтяные воротилы и скототорговцы крутят как хотят и законами о налогах, и антимонопольными, и еще черт-те знает какими. Со старым глупым законом о титулах хлопот не будет. Пообещаем рыцарское звание любому правильно проголосовавшему конгрессмену, и дело в шляпе. Учредим гранд-титулы для больших шишек — за настоящие деньги!

— Я встречал техасцев, — задумчиво сказал король. — Мне показалось, они очень демократичные. Они и представляются обычно как «простые сельские ребята».

— Да, мистер король, и эти простые сельские ребята обычно имеют полмиллиона акров земли, три личных самолета, яхту и дом в Канне. Но Техас — только начало. Только подумайте про Лос-Анджелес! А когда и этот источник иссякнет, возьмемся за Бразилию, за Аргентину. Непаханая целина.

— Вы напоминаете мне дядюшку.

— Я все это с ним обсуждал. Дело пахнет крутым наваром. Мистер король, всю организацию я беру на себя.

Король молчал так долго, что Тод встревожился:

— Вам опять плохо, сэр?

Пипин смотрел прямо перед собой, и хотя в глазах у него двоилось, вид у него был величественный.

— Вы забыли, мой юный друг, — произнес он наконец, — что наиважнейшее для носителя короны — это счастье его подданных. Всех без исключения.

— Я знаю, — сказал Тод. — Однако, как говорит мой отец, чтобы добиться хоть чего-нибудь, требуется капитал и организация. Люди, посадившие вас на трон, сделали это неспроста. Рано или поздно вам придется или плясать под их дудку, или драться с ними.

— А как насчет простого здравого смысла? Честности? — не сдавался Пипин.

— Пустые слова. Не хочу вас обидеть, но вспомните свою же историю: Людовик Четырнадцатый был мот и чудовище. Он довел страну до ручки. Воевал все время, выскреб казну и загубил поколение молодежи. И кто он после этого? Король-Солнце. Его обожали, даже когда Францию пинали со всех сторон. А потом был Людовик Шестнадцатый — простодушный, честный. Он старался навести в стране порядок. Созывал ассамблеи, пытался выслушать, понять. А результат? — Тод провел ребром ладони по горлу.

Пипин опустил голову.

— И зачем только меня сделали королем, — сказал он угрюмо.

— Извините, сэр. — Тод посмотрел на часы. — Кажется, от разговоров со мной вам не легче. Но все же: если сидишь на троне, надо этим воспользоваться.

— Я хочу пользоваться только моим телескопом.

— Вам придется воспользоваться властью. Как всем власть имущим приходится… Сэр, простите, я все держу вас тут. Может, прошвырнемся по городу?

— Мне нужно возвращаться.

— Может, вы уже никогда так вот не выберетесь. К тому же разве не долг короля — быть со своим народом?

— Ну, если так…

— Наденьте что-нибудь из моего гардероба. В моей одежде вас никто не узнает.

— Вы не хотите позвонить Клотильде?

— Нет, — ответил Тод. — Устроим холостяцкую гулянку.


В полчетвертого утра лейтенант королевской охраны Эмиль де Самофраки, дежуривший у версальских ворот, услышал странный шум. Присмотревшись, в предрассветном сумраке лейтенант различил двоих мужчин, которые, заботливо поддерживая друг друга, двигались к воротам, распевая:

Вперед, сыны Отечества,
Вперед, как долг велит.
На нас все человечество
Восторженно глядит!
Бе-е-е, бе-е-е!
Лейтенант де Самофраки прокричал положенное по уставу: «Стой! Кто идет?» — а неизвестные заорали: «Вперед! На Бастилию!» — и бросились на него, размахивая зонтиками.

В рапорте лейтенант записал: «Один из задержанных объявил себя кронпринцем Петалумы, а второй все время блеял: „Бе-е, бе-е!“ Я отконвоировал обоих к коменданту дворца для допроса».

На следующий вечер, заступив на дежурство, лейтенант обнаружил, что его рапорт исчез, а вместо него в журнале дежурств красовалось лаконичное: «Три часа тридцать минут — никаких происшествий». И подпись коменданта.

Лейтенанту показалось, что песня продолжает звучать у него в голове. «Бе-е-е, бе-е-е!»

А тем временем Франция процветала. Дела шли так, что газеты возвестили приход даже не золотого, а платинового века. Нью-йоркская «Дейли ньюс» провозгласила Пипина «Атомным королем». «Ридерз дайджест» перепечатал сразу три статьи о нем: первую из «Сатердей ивнинг пост», озаглавленную «Монархия: новый взгляд», вторую из женского журнала «Домоводство для леди» под заголовком «Славное настоящее» и третью из «Ежемесячника Американского легиона» — «Король против коммунизма».

«Ситроен» объявил о выпуске новой модели.

Кристиан Диор положил начало новой «роялистской» (сокращенно «Р») моде в женском платье — с самой высокой линией талии и самым пышным лифом со времен Монтескье.

Итальянские кутюрье из зависти заявили, что линия «Р» делает бюст похожим на раздутый зоб. Джина Лоллобриджида по дороге в Голливуд заявила, как итальянская патриотка, что с этой новой модой ей и себя не видно. Но все понимали — Францию ругают только из зависти.

Британия хмурилась и выжидала.

Советский «Внешторг» заказал четыре железнодорожных цистерны французских духов.

Америка была в экстазе. Во Всемирном торговом центре целый этаж назвали «королевским».

А во Франции вступала в свои права теплая, добрая осень. Она прокралась вверх по Сене, потом по Луаре, разлилась над Дордонью, затопила холмы Юра и захлестнула предгорья Альп. Пшеница уродилась необыкновенная, виноград зрел сочный, сладкий. Трюфели росли как на дрожжах — черные, круглые, чуть не выпрыгивая из известковой почвы. На севере коровы едва таскали налившееся вымя, а яблок уродилось в кои-то веки столько, что всю Англию можно было залить сидром.

И никогда еще туристы не бывали такими простодушными и щедрыми, а их французские хозяева — такими любезными и степенными.

Международные отношения превратились и братские. Самые-пресамые консервативные крестьяне покупали себе бархатные брюки. Из-под винных прессов текли красные реки «Бордо». У всех овец молоко годилось для сыра.

После каникул партии и фракции съехались в Париж внести свой вклад в работу над «Пипиновым кодексом», который собирались принять в ноябре.

Христианские атеисты наконец протолкнули поправку о взимании с церковных служб налога на зрелища и развлечения, как с кинотеатров и цирков. А христианские христиане подготовили проект закона об обязательном посещении мессы.

Правые и левые центристы дружно шагали в ногу.

Коммунисты и социалисты стали раскланиваться при встрече.

А месье Деклозье, советник по культуре и фактический глава французских коммунистов, наконец облек в слова то, что давно уже бродило в умах членов всех партий. На закрытом секретном собрании он представил проекты интриг и ловушек, изощренных настолько, что любое действие короля могло грозить монархии крахом.

Франция достигла пика благоденствия — с этим соглашались все. Туристы спали на клумбах возле лучших отелей.

На фоне всеобщего благополучия трудно объяснить появление на политическом горизонте в середине сентября небольшого облачка, потемневшего и разросшегося в первые недели октября и к ноябрю нависшего над страной, как грозовая туча.

Историю любят истолковывать, исходя из собственных предпочтений. Экономист усматривает причины событий в экономике, политик — в политике, а биолог — в особых свойствах пыльцы или в глистах. Очень немногие исследователи ищут причины в человеческих настроениях. Но разве не правда, что эра наибольшего процветания Соединенных Штатов была также и временем наибольших опасений и недовольства? И разве не правда, что в те счастливые недели французского процветания среди всех без исключения слоев общества начали расти и укрепляться беспокойство, неуверенность и страх?

Если вам трудно в это поверить, припомните в теплый, солнечный день обязательно найдется сосед, который, вздохнув, скажет вам, что завтра должно быть, пойдет дождь. Промозглой, слякотной зимой всякий верит, что лето непременно окажется жарким и сухим. А любой фермер, глянув на необыкновенно обильный урожай, непременно по жалуется на то, что рынок будет затоварен и продать ничего не удастся. Не думаю, что историкам следует искать подоплеку всего этого. Так уж устроена человеческая натура: мы не доверяем своему счастью. В плохие времена нам не до жалоб: мы заняты выживанием. Выживать мы умеем лучше всего, эволюция прекрасно экипировала нас для выживания. А вот против счастья мы бессильны. Сперва оно нас озадачивает, после пугает, злит и, в конце концов, доводит до ручки. Общечеловеческое мнение о счастье лаконичнее всего сформулировал один неграмотный, но великий бейсболист «На пять фартов всегда семь пролетов».

Крестьянин, подсчитывая возможный барыш, прикидывал, сколько сдерет с него перекупщик. Розничные торговцы плевались и бормотали сквозь зубы проклятия вслед оптовикам.

Личные подозрения быстро перерастали в общественные. К примеру, комитет по иностранным делам при сенате Соединенных Штатов, прослышав о покупке Советами четырех цистерн французских духов, потребовал от разведки добыть образцы и затем передать их ученым-экспертам, чтобы те выяснили, какими поражающими свойствами — разрывными, ядовитыми или гипнотическими — обладают «Полишанель номер тринадцать» или самый новый парфюмерный шедевр «Колон О’Де».

А советская разведка, с другой стороны, тщательно обследовала прибывшую в Париж из США партию пластмассовых игрушечных вертолетов.

Взвод французских бойскаутов, отрабатывавших взмах дубинкой, был сфотографирован и той и другой разведками. Фотографии были немедленно разосланы в соответствующие инстанции для изучения и оценки потенциальной угрозы.

Хуже всего пришлось спелеологам — они обнаружили, что за ними наблюдают даже в самых глубоких пещерах.

Тревога и подозрительность росли и во Франции, и за ее пределами. Известие об увеличении армии Люксембурга еще на восемь солдат вызвало приступ нервозности и необходимость созыва срочного секретного совещания на набережной д’Орсэ.

Провинции смотрели на Париж с опаской В Париже шептались, что в провинциях того и гляди начнутся беспорядки.

Участились бандитские нападения. Преступность среди молодежи выросла неимоверно.

Когда семнадцатого сентября полиция обнаружила в парижских катакомбах устроенный революционерами склад оружия, Францию охватил ужас. Правда, полиция не уточнила, что склад принадлежал коммунарам, был устроен в 1871 году и что фузеи и штыки не только безнадежно устарели, но еще и проржавели до полной непригодности.

А что же делал король, пока над Францией собирались и чернели тучи?

По общему мнению, вскоре после коронации король начал меняться. Это не было неожиданностью, перемен ждали.

Почему? Представьте себе какую-нибудь породу охотничьих собак, скажем пойнтеров, которую веками выводили, тренировали и совершенствовали. Теперь представьте осечку в процессе селекции, недосмотр, морганатический брак с дворнягой — и в результате симпатичные щенячьи мордочки, глядящие на вас из витрины зоомагазина. Щенка покупают, поселяют в городской квартире, дважды в день выгуливают на поводке, и чуткий щенячий нос учится различать запах старых покрышек, мусорных баков и пожарного гидранта. Привыкает к дезодорантам, бензину и порошку от блох. Щенячьи когти подстригают, шерсть моют с мылом, пищу дают из консервной банки.

Пес растет, его учат разве что приносить оставленную почтальоном у двери утреннюю газету, сидеть и лежать по хозяйскому приказу, подавать лапу и приносить хозяйские шлепанцы. Он знает, что нельзя воровать ветчину со столика с закусками и мочиться в лифте. Из всех птиц пес знаком лишь с разжиревшими городскими голубями и с суматошной воробьиной братией, любовь он знает только по запаху сердито рычащей сучки-пекинеса, протащенной мимо на поводке.

И вот когда он вырос, нашего пса — наследника великих охотников — берут с собой за город на пикник, на зеленую полянку подле ручья. Люди воюют с песком, с муравьями, с ветром, задирающим края скатерти, и на время совершенно забывают о псе.

Он вдыхает живой запах струящейся воды, бежит к берегу, с наслаждением пьет чистую, не пахнущую хлоркой воду. В груди его воскресает древнее чувство. Он идет по тропинке, нюхает листья, корявые стволы деревьев, траву. Останавливается там, где тропу пересек кроличий след. Свежий ветер ерошит его шкуру.

И вдруг внезапно вызванное из глубины естества знание обрушивается на него. Замирая от восторга, он обоняет неизвестный, упоительный запах, пришедший из памяти. Пес дрожит и поскуливает и нерешительно, шажок за шажком движется к источнику обуявшего его экстаза.

Пес будто под гипнозом: изогнувшись, выпрямляет тонкий хвост, шагает осторожно, неслышно. Шея вытягивается, спина распрямляется, и вот уже все тело от кончика носа до кончика хвоста — безукоризненная прямая линия. Правая лапа замирает в воздухе, дыхание прерывается, пес застывает как изваяние — как стрелка компаса или ствол ружья, указывающий на затаившуюся в кустах стайку куропаток.

В феврале 19** года в небольшом доме на авеню де Мариньи вместе с женой и дочерью жил мягкий, добродушный, пытливый человек, постоянно пропадавший на террасе возле телескопа, не расстававшийся с зонтиком, галошами и потрепанным портфелем. У него был свой дантист, медицинская страховка, небольшой счет в банке «Лионский кредит» и виноградник в Осере.

Внезапно этого маленького человека сделали королем. И кто же из нас, простых смертных, в чьих жилах не течет королевская кровь, способен понять, что именно произошло в Реймсе, когда на макушку этого человека легла королевская корона? Разве Париж может королю казаться таким же, каким виделся астроному-любителю? Разве можем мы знать, как слово «Франция» звучит для короля? И что для него значит слово «народ»?

Древняя память не могла не проснуться. Может, король и сам не понимал, что с ним происходит. Может, он, как пойнтер, откликнулся на забытый голос своей крови. Бесспорно одно: королевство, возникнув, пробудило и создало для себя короля.

А как только король становится королем, он становится одиноким — стоя надо всеми, чужой для всех. Таков удел королей.


Дядюшка Шарль посетил Версаль всего раз в жизни, в детстве, и произошло это по приказу министра народного просвещения. Втиснутый в черный сюртучок с белым воротничком, дядюшка промаршировал в неровной шеренге одетых в сюртучки мальчишек сквозь спальни, гостиные, кладовые и бальные залы национального достояния.

Ужас и внутреннее отторжение оказались настолько сильными, что с тех пор он ни разу не бывал в Версале. Скрипучий паркет, страшные размалеванные панели на стенах, бархатные веревки, сквозняки в пыльных залах — они с детства кошмарами приходили в дядюшкины сны.

Поэтому король очень удивился, когда дядюшка явился на аудиенцию в Версаль. Еще более король был поражен, увидев Шарля Мартеля в сопровождении Тода Джонсона.

Дядюшкиному взору предстала комната с раскрашенными стенами. Паркет болезненно взвизгивал под дядюшкиной стопой. В огромном камине тлели поленья, на окнах, загораживая комнату от осеннего ветра, вместо штор висели одеяла. На мраморных столах стояли позолоченные часы, а у стены, точно так же, как в дядюшкином кошмаре, стояли жесткие неудобные кресла.

— Я должен поговорить с тобой, мой мальчик, — нерешительно сказал Шарль Мартель.

— Сэр, в парижском выпуске «Гаральд трибьюн» написали, что у вас появилась любовница. Ссылаются на фельетониста Арта Бухвальда, — вмешался Тод.

Король посмотрел на гостей удивленно.

— Я учу Тода бизнесу, — торопливо сказал дядюшка. — Он открывает филиал в Беверли Хиллз.

— Если заломить достаточно дорого, можно продать что угодно, — сказал Тод. — Где вы держите любовницу, сэр?

— Мне пришлось пойти на уступки, — ответил король. — Слишком уж народ ждал этого. Мне говорили, она милая, скромная женщина. Хорошо справляется со своей ролью.

— Вам говорили? Вы что, не видели ее?

— Нет, не видел. Королева настаивает, чтобы я как-нибудь пригласил ее на аперитив. Буквально все уверяют: она очень милая, чудесно одевается, благовоспитанная. Конечно, это формальность, но в моем деле формальности важны, особенно если строишь обширные планы на будущее.

— Вот оно что, — сказал дядюшка. — Именно этого я и боялся. Потому и пришел к тебе.

— Что ты имеешь в виду? — спросил король.

— Слушай, мой мальчик, неужели ты и вправду считаешь, что твои секреты остаются секретами? Да о них знает весь Париж, нет, вся Франция!

— Какие секреты?

— Дорогой мой племянник, ты думаешь, заношенный свитер и фальшивые усы кого-нибудь введут в заблуждение? Когда ты нанимался на работу на «Ситроен» и целый день торчал у ворот, болтая с рабочими, думаешь, тебя так никто и не узнал? А когда лазал по старой застройке на левом берегу, изображая инспектора, простукивая стены, заглядывая в сточные трубы, думаешь, хоть кто-то поверил в твое инспекторство?

— Поразительно. Я же был в фуражке и с табличкой на груди!

— И если бы только это! — вскричал дядюшка. — На винодельне ты изображал дегустатора. На рынке ты замучил торговцев своими расспросами… «Сколько вы платите за морковь? Почем ее продаете? А сколько скупщик платит фермерам?..» Черт побери! У рабочих ты выспрашиваешь о ренте, о зарплате, о профсоюзных взносах и гарантиях, о всякой дребедени вроде расходов на пропитание и плате за квартиру в их трущобах. Бог мой, ты прикидывался репортером коммунистической «Юманите»!

— У меня журналистская карточка была, — сказал король виновато.

— Пипин! — воскликнул дядюшка Шарль. — Что ты затеял? Предупреждаю, народ волнуется!

Король попытался пройтись по комнате, но пронзительный визг паркета остановил его. Он, нахмурившись, снял пенсне, покачал его на указательном пальце левой руки.

— Я пытаюсь узнать, — сказал он. — Понять. Столько всего нужно сделать. Исправить. Ты знаешь, что двадцать процентов доходных домов в Париже в аварийном состоянии? На прошлой неделе одну семью на Монмартре чуть не убило обвалившейся с потолка штукатуркой. Тебе известно, что из каждого франка, заплаченного за морковь, ты почти треть отдаешь скупщику, а две пятых — торговцу на рынке? И что остается вырастившему эту морковь фермеру?

— Стоп! — закричал дядюшка. — Остановись немедленно! Ты играешь с огнем! Ты хочешь баррикад на улицах? Поджогов? С чего тебе взбрело в голову сокращать число старших офицеров полиции?

— Девять десятых из них ничего не делали, — ответил король.

— Ох, бедный мой, запутавшийся мальчик. Ты снова хочешь попасть в старую ловушку. Посмотри на соседей. На Великобританию. Когда теперешний герцог Виндзорский был королем, он как-то вздумал спуститься в угольную шахту. В результате парламент чуть не вынес вотум недоверия премьер-министру. Пипин, мой мальчик, ради всего святого, прошу тебя, приказываю тебе, остановись!

Король опустился в кресло, и кресло это вдруг показалось и дядюшке, и Тоду троном.

— Я не просил делать меня королем, — сказал король. — Но теперь я — король, и я знаю, что мою Францию, богатую, плодородную Францию жадно рвут на части, ею торгуют, ее обманывают. Я узнал, что есть шестьсот способов избежать налогов. Способов, доступных только богатым. Узнал, что есть шестьдесят пять способов повысить плату за квартиры в тех районах, где закон это делать запрещает. Богатства Франции не распределяются — разворовываются. Все грабят всех — вплоть до того уровня, где красть уже нечего. Старые дома разваливаются, новых не строят. Нашу страну облепили гнусные паразиты.

— Пипин, прекрати!

— Я — король, дядя. Не забывай. Я теперь знаю, почему парламентская чехарда не прекращается, а поощряется. Я понял. В суматохе и чехарде легче уйти от ответов и ответственности. Знаете, как французский рабочий или крестьянин зовет правительство? «Они». «Они» сделали то-то и то-то. «Они» приказали, «они» постановили. «Они, они, они». Нечто далекое, безымянное, неопределенное — и потому неуязвимое. Гнев превращается в брюзжание. Невозможно требовать ответа от того, что не существует… А возьмите интеллектуалов, этих жалких сушеных червей! Когда-то французские литераторы вписали имя «Франция» золотыми буквами в историю мировой культуры. Вы знаете, чем они занимаются сейчас? Они упиваются собственным ничтожеством, философией отчаяния. А художники? За редким исключением они рисуют апатию и ревнивую анархию.

Дядюшка присел на краешек обтянутого парчой кресла, уткнул подбородок в ладони и стал покачиваться из стороны в сторону, будто плакальщица на похоронах.

Тод Джонсон, стоявший у камина и гревший спину, спросил спокойно:

— У вас есть капитал и организация, чтобы все это изменить?

— У него ничего нет! — простонал дядюшка. — Нет ни единого человека и ни единого су!

— У меня есть корона! — отрезал король.

— Они повезут тебя на телеге! Не думай, что гильотина вышла из употребления. Ты потерпишь крах, еще не начав действовать. Они уничтожат тебя!

— Ты сам как те крестьяне. «Они, они, они». Безликие «они». Мне кажется, даже если король знает, что потерпит крах, он обязан попытаться.

— Да нет же, мой мальчик. Многие короли просто сидели на троне.

— He верю, — сказал король. — Я знаю, они пытались, каждый из них пытался что-то сделать.

— А как насчет войны? — спросил Шарль.

Король засмеялся:

— Ты всегда от души заботился обо мне, дорогой дядюшка.

— Пошли отсюда, Тод, — сказал Шарль Мартель. — Нам тут делать нечего!

— Я хотел бы еще поговорить с Тодом, — сказал король. — Доброй ночи, дорогой дядюшка. Спустись вон по той лестнице в углу и постарайся не встречаться с придворными. Попробуй прокрасться через сад. Угости охранника сигареткой.

Когда дядюшка Шарль ушел, Пипин приподнял край одеяла и выглянул в окно. В ночной темноте квакали лягушки. В прудах плескались карпы. Несчастного дядюшку тащил по дорожке, схватив под локоть, престарелый маркиз, во весь голос оравший что-то дядюшке в ухо.

Король, вздохнув, опустил край одеяла и повернулся к Тоду:

— Жуткий пессимист. Представляете, он так и не женился. Говорит, всякий раз, когда уже знал женщину достаточно хорошо, чтобы на ней жениться, понимал, что жениться уже, собственно, незачем.

— Он хитрец, ваш дядюшка. Но он на самом деле не хочет разворачивать бизнес. Пришлось обещать ему, что всю работу возьму на себя, а его, Боже упаси, не буду трогать и тревожить

Король поправил край одеяла, висевшего на окне.

— Рамы старые, рассохлись. Дует. Мари одеял на окнах не терпит, а я все время мерзну.

— Советую использовать пластик. Есть такая замазка, под дерево, отличная вещь.

— Новая замазка в старом доме… Кстати, это одна из причин, в силу которых я попросил вас задержаться. Знаете, я как-то смутно помню нашу последнюю встречу.

— Но, сэр…

— Мне было очень приятно. И даже полезно. Если не ошибаюсь, вы прочли мне лекцию об американских корпорациях.

— Сэр, я в этом не очень смыслю, но наша семья, так сказать, и есть корпорация.

— Понимаю. Ваше правительство, ваша демократия — это, по сути, система сдержек и противовесов. Так?

— В общем, да.

— А внутри этой структуры существуют ваши гигантские корпорации, которые тоже фактически являются частью правительства. Не так ли?

— Я не совсем про это говорил, но, если по думать, так оно и есть. Вы, вижу, зря времени не теряли.

— Спасибо. Я действительно стараюсь даром времени не тратить. Ваши корпорации придают правительству, если так можно выразиться, гибкость, способность быстро приспосабливаться, верно? Я имею в виду, что политику корпорации можно быстро менять, скажем, по приказу главы совета директоров корпорации, не консультируясь со всеми держателями акций, — если подразумевается, что приказ этот отдан ради блага и прибыли акционеров?

Тод удивленно посмотрел на короля:

— Теперь понимаю, к чему вы клоните, сэр.

— И каким образом глава может отдать такой приказ и добиться его исполнения?

— Думаете, у вас получится лучше, если изберете карьеру главы корпорации вместо королевской?

— Возможно. Так какова же процедура?

— Погодите малость, дайте-ка подумать… Когда планируются большие перемены, глава должен заручиться согласием членов совета. Если совет не согласен, приходится собирать акционеров.

— С согласием у нас плохо. Если хоть у кого-то мнения совпадают, это уже достижение, — сказал король.

— Понимаете, сэр, каждый член совета представляет столько-то процентов акций. Акционеры дают ему доверенности на право голосовать вместо них. Если миром договориться не удастся, совет голосует по доверенностям от акционеров. За кем больше акций, тот и выигрывает. Если дело касается профсоюзов, то их голос тоже приходится принимать в расчет.

— М-да. И это даже если предложение сулит явный выигрыш?

— Да, сэр. Можно сказать, в этом случае — особенно.

Король вздохнул:

— Все-таки ваши корпорации слишком похожи на обычное правительство.

— Я все же сказал бы, сэр, не совсем. Кто держит акции, тот и музыку заказывает. У нас все они в семье. Помните наш разговор о про даже титулов в Америку?

— Смутно.

— Вот где деньги! — воскликнул Тод. — Сэр, вот возможность решить проблему доверенностей и голосов! Положитесь на меня! Да за рыцарское звание я добуду не меньше сотни тысяч зеленых. Готов поспорить: за герцогский титул можно просить сколько угодно, оторвут с руками!

Король предостерегающе поднял палец.

— Погодите, сэр, — взмолился Тод. — Вы только послушайте: я впишу в патент, что доверенность остается за вами. Это ж куда лучше, чем делить акции. Продавцы роскоши «Нейман — Маркус» за нас с вами станут горой, ручаюсь вам. Наши титулы потянут больше, чем все «Оскары» и «Мисс Америки» вместе взятые.

— А вы не боитесь, что это, как бы сказать, разбазаривание активов?

— Да нет же! Не разбазаривание, наоборот! Это вроде повторной эмиссии акций. Доверим промоушен кому-нибудь типа Билли Роуза, он как раз ищет проект пограндиознее.

Король задумался. Потом вдруг рассмеялся:

— Да уж! Подумать только: я, Божьей милостью Пипин Четвертый, король Франции, могу нормально поговорить только с богатым мальчишкой-туристом и монахиней, проведшей полжизни на сцене варьете.

— Сэр, — спросил Тод осторожно, — ваш дядя Шарль говорил, что вы ходили по городу переодетым. Это правда?

— Это было ошибкой, — ответил король. — Когда я приезжал к вам, меня никто не узнал. А когда стал надевать кепи, клеить усы, нацепил табличку… это было ошибкой.

— Зачем же вы это делали, сэр?

— Я думал, неплохо было бы получше узнать Францию… Вы заметили, сейчас к реставрации относятся уже далеко не так, как раньше.

— Вроде да. Я слышал, что говорят в кафе.

— Я тоже.

— Знаете, сэр, — вдруг сказал Тод, — меня тревожит мой старик. Очень тревожит.

— Он что, заболел?

— В некотором роде. У него титульная лихорадка. И кто бы мог подумать!

— Против нее иммунитета нет ни у кого. Ни у вас, ни у меня.

— Вы не понимаете. Мой отец — и титул герцога Пенталумского! Это же…

— Мне кажется, я очень хорошо его понимаю, — сказал король.


Осенние дни становились все короче, а у короля просили, а иногда даже требовали от него все больше и больше частных аудиенций. Обычно он сидел за письменным столом в комнате, отделанной когда-то для другого короля, и слушал двоих-троих представителей какой-нибудь партии или фракции. Каждая партия и фракция была уверена, что король именно на их стороне, и ни на чьей другой. Представители никогда не являлись поодиночке. Пипин подозревал, что никто из них друг другу не доверяет. Бесспорно, каждая партия в конечном счете хотела блага для Франции, но ведь бесспорно и то, что благо всей Франции начинается с блага каждой ее партии и каждого их члена. И партии об этом не забывали ни на минуту. Зато король узнал в подробностях о планах всех противоборствующих группировок. Он молча сидел и слушал, как социалисты обосновывали необходимость запрещения компартий, а центристы доказывали, что они — становой хребет нации и никто, кроме них, не обеспечит благосостояние низших классов.

Богоборцы и христиане приводили неоспоримые взаимоисключающие аргументы в споре друг с другом.

А король слушал и молчал. И с каждым приходом очередной делегации его настроение ухудшалось.

Он часто вспоминал свою террасу и телескоп на авеню де Мариньи. Темное безмолвное небо и далекие манящие туманности.

Внешне он оставался спокойным и дружелюбным. Слушая, время от времени кивал. Делегаты принимали это за знак согласия — король же кивал потому, что узнавал новое о власти и людях.

Он смирился с одиночеством и продолжал искать выход, способ выжить. Но не находил.

На смену делегациям приходили послы. Сидя в разубранном королевском кабинете, Пипин вежливо выслушивал изящные, обтекаемые фразы послов, стремившихся использовать сложности Франции в интересах своих стран. Пипин кивал, а в душе его росло черное, безысходное отчаяние.

Пятнадцатого ноября партии, чьи представители были избраны в Конституционное собрание, подали королю петицию с требованием назначить собрание на пятое декабря. Король милостиво согласился.

Вечерами Пипин принялся делать записи в маленьких линованных блокнотах, где раньше документировал свои наблюдения за небом.

Мадам Мари тревожилась.

— Он такой беспокойный, — жаловалась она сестре Гиацинте, — такой замкнутый! Раньше этого не было. Вчера он спросил меня, нравится ли мне быть королевой!

— И что ты сказала? — спросила монахиня.

— Правду: что я об этом не думала. Нравится не нравится — приходится делать свою работу.

— Тогда вспомни прежние времена. Нравилось тебе не быть королевой?

— Было легче, — ответила королева. — Хотя ненамного. Чистота и порядок есть чистота и порядок, и муж есть муж — король он или астроном. Но мне кажется, месье Пипину сейчас очень скверно.


Хотя днем еще пригревало солнце, по утрам холод пробирал до костей. С каштанов осыпались листья, и на улицах шуршали дворницкие метлы.

Король вернулся к своей первой маске — к самому себе. В вельветовой куртке и сандалетах он разъезжал по стране на мотороллере. Пару раз упав, он обзавелся мотоциклетным шлемом.

Как-то раз он приехал в маленький городок Гамбе, знаменитый прекрасным, хотя и полуразрушенным замком де Невиллей. Пипин устроился перекусить рядом с заросшим парковым рвом и, жуя бутерброды, наблюдал за стариком, который шарил в тине длинным багром.

Наконец старик нащупал что-то тяжелое и твердое и вытащил на берег. Это оказался позеленевший бюст Пана, с гирляндами на шее, с торчащими надо лбом рожками. Когда старик попытался взгромоздить бюст на пьедестал возле рва, король подошел и стал ему помогать. Вдвоем они водрузили тяжелый бюст на пьедестал, отошли немного, чтобы издали полюбоваться результатом своих трудов, вытирая перепачканные скользкой тиной пальцы о штаны.

— Пускай он смотрит на восток, — сказал старик.

Вдвоем они повернули бюст. Пипин носовым платком протирал покрытое слоем тины лицо бога, пока не стали различимы чувственные, полные губы и похотливые, лукавые глазки.

— Как он попал в ров? — спросил король.

— Столкнул кто-то. Это постоянно случается, иногда по три раза в год.

— Но почему?

Старик развел руками:

— Не знаю. Просто есть люди, которым нравится сталкивать статуи в ров. Тяжелая, между прочим, работа. Но им нравится, они приходят и сталкивают. Видите, вон еще пьедесталы? Там должны стоять мраморная ваза, мальчик с раковиной и Леда. Всё сейчас в канаве.

— Интересно, что движет этими людьми? Злость?

— Бог их знает. Приходят ночью и сталкивают.

— И вы всегда вытаскиваете?

— В этом году припозднился. Столько работы было, а тут еще этот чертов ревматизм.

— А почему бы вам не привинтить статуи к пьедесталам?

— Потому что тогда они спихнут и пьедесталы, — терпеливо объяснил старик. — И я не смогу их вытащить из канавы.

— Вы хозяин замка? — спросил король.

— Да нет, — ответил старик. — Я живу тут по соседству.

— Тогда почему вы их вытаскиваете?

— Да не знаю. — Старик посмотрел на него озадаченно. — Должен же кто-то вытаскивать статуи из канавы. Вот я и вытаскиваю.

Король посмотрел на покрытого зеленой слизью Пана.

— Для всякого дела должен найтись человек, — развел руками старик. — Думаю, только так дела и делаются.

— И хорошие, и плохие? — спросил король.

— Всякие, — сказал старик, пожимая плечами. — Люди — они и хорошее, и плохое творят. Дело житейское.


Король частенько захаживал к сестре Гиацинте, иногда чтобы поговорить о делах, иногда просто посидеть в тишине. А сестра, более искушенная в жизни, чем Мари, знала, когда помогают слова, а когда — молчание.

Однажды сестра Гиацинта сказала ему:

— Интересно, что подумала бы наша настоятельница, если бы узнала. Я ведь выполняю все, кроме одной, обязанности королевской любовницы. А вам, сир, стоило бы ее повидать. Она чувствует себя брошенной. Она так мучилась, принимая решение стать вашей любовницей, и все впустую. Вы не только не пытались соблазнить ее, вы даже не соизволили с ней познакомиться.

— Потом, — сказал король. — Возможно, я как-нибудь приглашу ее на чай. Как, выговорите, ее зовут?

Возвратившись из Гамбе, король прямиком, безо всякого предупреждения отправился повидать сестру Гиацинту и застал ее за массажем. Потому король увидал только две розовые ступни, торчащие сквозь отверстия в ширме.

— Массаж уже почти закончен, сир, — сказала сестра из-за ширмы.

Массажист поклонился и продолжал работать, бормоча что-то под нос и удовлетворенно насвистывая, разминая розовые пальчики, пошлепывая, пощипывая, растирая подошвы.

— Значительный прогресс, — сказал он уверенным тоном профессионала. И добавил, уже обращаясь к королю: — Месяц назад, сир, под плюсну нельзя было просунуть и листка бумаги, а сейчас свод стопы — залюбуешься!

— Только не перестарайтесь, чтобы мне не захотелось снова на сцену, — подала голос сестра.

— Она думает только о своих ногах, — сказал массажист недовольно. — А как же моя профессиональная репутация?

Когда он ушел, а ширму унесли, сестра сказала:

— Вы знаете, этот заносчивый зануда и в самом деле мне очень помогает. Неловко и говорить об этом.

— В этом можно никому не сознаваться, — заметил король.

— Вы загорели, сир. Вы принимаете солнечные ванны?

— Я езжу на мотороллере по окрестностям.

— А вообразите себе: Король-Солнце на мотороллере! — Сестра рассмеялась. — Времена меняются. Короли ездят на мотороллерах, а их министры — готова поспорить — хвастают друг перед другом количеством лошадиных сил под капотами своих лимузинов.

— Откуда вы знаете?

— Догадаться нетрудно, сир. Равно как и о том, что у вас сложности, и немалые, и вы пришли ко мне за помощью.

— Вы очень проницательны, — сказал король.

— Не слишком, иначе я ушла бы со сцены, не дожидаясь, пока плоскостопие заставит меня это сделать.

— Но, уйдя, вы сделали шаг к Небесам.

— Вы очень любезны, месье. Может быть, я не слишком стремилась к спасению. На этом пути иногда полезно споткнуться разок-другой… Расскажите мне, что вас мучает.

— Понимаете, сестра, трудно сформулировать это вот так сразу. В сущности, все сводится к во просу: что побуждает человека поступать так, а не иначе?

— Эта проблема не новая, — задумчиво сказала сестра. — Все зависит от того, каков этот человек. Человек состоит из своих поступков. Если он узнает и поймет себя, выбора у него почти не останется.

— Других узнать проще, — сказал Пипин.

— Когда я окончила школу, где мы учились вместе с Мари, — сказала сестра Гиацинта, — и стала выступать в «Фоли», я очень боялась потерять невинность. А потом поняла — бояться нужно не самой потери, а того, когда она произойдет. Мне не слишком повезло. Я потеряла невинность не в самое лучшее для этого время, и потому мне пришлось ее терять снова и снова, а потом это уже не имело значения. Но мне было проще, чем вам теперь. Я была просто одной из множества раздетых девушек на сцене.

— Сейчас голым чувствую себя я, — сказал король.

— Конечно. Чтобы привыкнуть к своей наготе, нужно время и безразличие. Но, знаете, после нескольких лет на сцене, я стала ощущать себя более голой в одежде, чем без нее.

— Сестра, у меня совсем мало времени, — сказал король внезапно.

— Да-да. Извините.

— Так что же мне делать?

— Не знаю, что вам нужно делать, но, мне кажется, знаю, что вы будете делать.

— Знаете?

— Только слепой не увидел бы. Вы будете делать то, что делаете.

— Почти то же самое сказал мне старик из Гамбе. Но он всего лишь вытаскивал статуи из грязи. Если ошибусь я, пострадают люди. Мари и Клотильда. Вся Франция. А если мой поступок, пусть добрый, окажется зажженной спичкой у фитиля бомбы?

— Моя няня говорила, что добрый поступок может оказаться глупым, но не злым. Вся человеческая история — это череда добрых поступков, которые поджигали фитиль. Бомба взрывалась, многие гибли, становились калеками и нищими, но что-то доброе все же оставалось. Хотела бы я… — Сестра запнулась. — Впрочем, чего я боюсь? Хотела бы я, чтобы на мне сейчас не было этой… сутаны.

— Почему, сестра?

— Чтобы я могла дать вам одно из немногих утешений, которые один человек способен дать другому.

— Спасибо, сестра.

— Спасибо Сюзанне Леско, а не Гиацинте. Поверьте, сир, когда-то Сюзанна не боялась ни за свои ноги, ни за душу. У Сюзанны хватило бы мужества… и любви.


Ранним утром Пипин поехал на мотороллере в Гамбе. Из кармана его куртки торчала бутылка вина.

Король оставил мотороллер на обочине и отправился пешком через заросший парк, вдыхая холодный, морозный воздух, срывая на ходу сладкие от холодов оранжевые плоды шиповника. Ветер ронял королю на плечи потемневшие сухие листья.

Потом он услышал слабый вскрик впереди и ускорил шаг, а на опушке увидел трех коренастых парней, они хохотали и отталкивали старика. Парни волокли бюст Пана ко рву, старик хватал их за полы, пытаясь остановить, и, задыхаясь, кричал на них.

Пипин подбежал и бросился на парней с кулаками. Парни оставили статую и взялись за разъяренного короля. Вскоре все четверо катались по земле, раздавая удары и царапаясь, подкатились к откосу и плюхнулись в темную воду рва. Драка продолжалась, пока парни не вырвались от короля и не затолкали его, окровавленного, под воду с головой. Тот прекратил барахтаться, и парни, испугавшись, поспешно выкарабкались на скользкий берег, побежали со всех ног и скрылись в осеннем лесу.

Придя в сознание, Пипин обнаружил, что старик подхватил его и поддерживает его голову над водой.

— А… спасибо, все в порядке, — пробормотал король.

— Не похоже… Вот бандиты! Я их всех знаю. Я к их родителям пойду. В суд подам!

— Раз я уже промок, — сказал Пипин, — может, мне поискать вазу с Ледой и мальчика с раковиной?

— Нет-нет. Вазу я вчера достал. Пойдемте ко мне, обсохнете, согреетесь. У меня есть полбутылки коньяку.

Пипин выкарабкался на берег. Король с ног до головы, как бюст Пана, был покрыт зеленой тиной, один глаз у него заплыл, с разбитых губ сочилась кровь.

В маленькой хижине, примостившейся на опушке леса, старик разжег очаг, согрел ведро воды, дал королю губку, помог ему раздеться и вымыться и вытер его чистой ветошью.

— Вы будто в мясорубку попали, — сказал старик. — Глотните-ка коньячку. Завернитесь в одеяло. Я развешу вашу одежду над плитой.

Пипин вытащил из кармана мокрой куртки бутылку вина:

— Я привез вам подарок.

Старик бережно взял бутылку и, держа ее на вытянутой руке, щурясь, стал рассматривать этикетку.

— Ничего себе… это же вино для крестин… свадебное вино. Да его и открывать-то жалко!

— Бросьте, — сказал Пипин. — Открывайте. Я выпью вместе с вами.

— Да ведь еще и девяти нет!

— Открывайте! — сказал король, поплотнее заворачиваясь в одеяло.

Старик осторожно вытащил пробку.

— И в честь чего это вы привезли такое вино мне?

— В честь всех тех, кто вытаскивает ценности из грязи.

— Вы имеете в виду те статуи?

— И меня тоже. Пейте! Пейте смелее!

Старик попробовал и прочмокнул:

— Вот это вино!

Он промокнул губы рукавом, словно боясь упустить хоть каплю драгоценной жидкости.

— Вчера ночью я решил спросить вас: что вы думаете о короле?

— Каком короле?

— Нашем, французском, Божьей милостью Пипине Четвертом.

— А! Про него, — сказал старик и посмотрел на Пипина с подозрением. — К чему это вы клоните? Вино вином, а неприятностей я не хочу. С чего это вам ночью взбрело думать об этом?

— Мне просто стало интересно. Какие от простого вопроса неприятности?

— Всяко может быть.

— Ну так наполните свой бокал и скажите: что вы думаете?

— Я сижу в своем Гамбе, и мне дела нет до политики. Я про короля ничего и не знаю. Король как король. Бывают времена, когда есть короли, бывают, когда нету. Одно скажу…

— Что?

— Правильно, что королей больше нету. Они как те чертовы громадные ящерицы. Те, которые исчезли. Выморо…

— Вымерли?

— Ну да, вымерли. Похоже, места для них не осталось.

— Но ведь во Франции есть король.

— А, сказка для детей. Как Санта-Клаус. Он вроде как есть, и подарки есть, но, когда вырастешь, в него больше не веришь. Он — вроде как сон.

— А что, по-вашему, короли еще будут?

— Откуда мне знать? Чего вы все цепляетесь? Можно подумать, он ваш родственник. — Старик посмотрел на развешанную над плитой одежду. — Нет, вы ему точно не родственник.

— А если бы король вдруг стал настоящий, вы б догадались об этом?

— Думаю, да.

— А как?

— Он по полям начал бы скакать со свитой, урожай травить. А начни бунтовать, приказал бы повесить уйму народу. А еще король мог бы сказать: «Столько дурного кругом, и я все это исправлю». Голос старика стал тише. — Хотя нет. Многие богатеи могут делать такое, но они же не короли. Сдается мне, есть только один способ узнать, настоящий король или нет.

— Это как же?

— Когда его повезут на гильотину. Вот тогда точно узнаешь — это был король. А иначе с чего бы ему рубить голову?

Пипин встал и начал снимать с веревок над плитой свою влажную, исходящую паром одежду.

— Она еще не высохла!

— Знаю, но мне нужно ехать.

— Собираетесь донести на меня? За что?

— Да нет, — ответил король. — Вовсе нет. Вы ответили на мой вопрос. И — видит Бог — я свой долг исполню. Нельзя терпеть, когда тебя считают вымершим. Пусть у меня ничего не выйдет, но я попробую.

— О чем это вы? Вроде и вина выпили немного.

Пипин натянул мокрую одежду.

— Я пришлю еще вина. Я вам обязан.

— Как это?

— Вы мне открыли глаза. Гильотину тоже нужно заслужить. Чтобы заслужить гильотину — или распятие, — нужно быть либо разбойником, либо… Спасибо вам, человек, который вытаскивает из грязи.

Король вышел из хижины и быстро пошел через лес к дороге, где в кустах на обочине спрятал свой мотороллер.

В королевском кабинете королева натирала лимонным маслом полированную поверхность стола.

— Сколько раз мне повторять вам, месье, — сказала она вошедшему супругу, — нельзя ставить стакан прямо на стол, нужно обязательно что-нибудь подкладывать.

Король обнял ее, притянул к себе.

— Что ты делаешь, Пипин, ты же мокрый! Да посмотри на свое лицо — что с твоим глазом? Что с тобой случилось?

— Налетел на изгородь и бухнулся в пруд с карпами, — ответил король усмехнувшись.

— Ты никогда так и не научишься смотреть, куда идешь… Пипин — сюда могут войти. Месье, не надо, прошу вас, они же входят без стука!


Министры, делегаты, придворные и академики — все сошлись на том, что открытие конвента нужно обставить по-королевски. Слишком многие из тех, кто претендовал на особые почести, еще не имели возможности продемонстрировать публике свои мантии и перья, шляпы, медали, кружева и галуны. Короля попросили присутствовать на открытии в подобающих его сану одеждах и произнести краткую, выдержанную в хорошем стиле приветственную речь. Образцы речей, тщательно скомпилированные из обращений британских монархов, были присланы королю в качестве руководства.

Королю Франции следовало с благодарностью принять любовь и преданность своих подданных, сказать о своей любви к ним и Франции, обрисовать славное прошлое и не менее славное будущее. Затем он должен был удалиться, предоставив делегатам работать над конституцией, или, вернее, «Пипиновым кодексом».

Король на все это согласился и следующие два часа провел, споря о костюмах. Делегация была многочисленной, и никто из ее членов упорно не желал садиться, несмотря на уговоры монарха. Более того, два престарелых аристократа, обливаясь потом, продолжали стоять в шляпах — их предкам еще Франциск Первый даровал привилегию не снимать шляпу в присутствии высочайших особ.

— Мне казалось, глубокоуважаемые господа, — желчно заметил Пипин Четвертый, — что цель намеченного мероприятия — выработка конституции, свода законов, регулирующих повседневную жизнь обычных людей. Разве обязательно превращать конвент в бал-маскарад наподобие тех, какие встраивают южноамериканские миллионеры в Венеции? Почему бы нам всем не появиться в обычной современной одежде?

За право ответить королю сцепились социалист и аристократ. Выиграл социалист — не кто иной, как Жак-простак Воваж, ныне граф де Катр Ша, под одобрительные делегатские кивки ответивший за всех.

— Ваше Величество, — сказал месье граф, — закон — вещь не простая. Напротив, закон в сознании большинства — явление мистическое, стоящее рядом с религией. Как отправителям религиозных таинств необходима подобающая одежда, так она необходима и отправителям закона. Заметьте, сир, наши судьи заседают в мантиях и специальных головных уборах. А судьи Британии обязаны носить не только тяжелые мантии и парики, но и букетик цветов, когда-то предназначенный для того, чтобы перебить людские запахи, но не забытый и ныне, в период более развитой гигиены. А в Америке, сир, где так болезненно воспринимают всякое отступление от демократии, где пышность и изысканность костюма членов правительства недопустимы, а от главы государства требуется, чтобы он был одет хуже всех, — даже там, как мне говорили, обычные люди, чувствуя себя обделенными, объединяются в тайные общества, на заседаниях которых носят короны и венцы, одеваются в пурпур и горностаевые мантии, возрождают древние ритуалы, пусть не понимая их сути, но все равно находя в них утешение и ободрение… Нет, Ваше Величество, обычных людей как раз привлекает все необычное. Пожалуйста, вспомните Луи-Филиппа, прозванного Королем Буржуа. Он осмелился гулять по улицам в сюртуке и даже носить зонтик. Разъяренный народ вышвырнул его из Франции. К тому же, сир, на открытие конвента соберется цвет Франции. Прекраснейшие дамы королевства будут наблюдать за происходящим с галерей и из лож. Все они ради этого приобрели новые платья и диадемы. Невозможно отказать дамам в праве их надеть. Может показаться, что это мелочь, но на самом деле вовсе не мелочь, это очень важно. А если перед подобным собранием король предстанет в сереньком костюме и банальном галстуке, да с портфелем под мышкой, мне и подумать страшно о возможных последствиях. Да такого короля засмеют насмерть — несмотря на корону и трон.

Делегаты энергично закивали, а когда Жак-простак закончил, так же энергично зааплодировали.

За Жаком-простаком выступил почтенный, академик, чья репутация и мудрость давно стали притчей во языцех.

— Я присоединяюсь к словам месье графа, — сказал седовласый мудрец, — и хочу добавить кое-что от себя. Ваше Величество может делать что угодно, за исключением одного: король не может позволить себе выглядеть смешным. Это уничтожит его. В юности мне посчастливилось учиться у одного очень образованного, мудрого человека, который до тонкостей постиг человеческую натуру. Так вот, однажды он сказал мне: если бы наиумнейший, наигениальнейший человек выступал, и пятьдесят величайших умов планеты слушали его речь на тему: быть или не быть жизни на земле, и если бы этот величайший гений предстал перед аудиторией с незастегнутой ширинкой, собравшиеся не только пропустили бы его слова мимо ушей, но и не смогли бы сдержать смешков.

Король задумчиво покачал на пальце пенсне.

— Господа, — сказал он, — я не хочу быть вам помехой. Не смею препятствовать вашему желанию и желанию ваших жен продемонстрировать новинки вашего гардероба, но на коронации, замечу вам, в мехах и бархате я себя чувствовал просто идиотом. Я, наверное, и выглядел идиотом.

— Отнюдь, Ваше Величество! — хором вскричали делегаты.

— Пусть так, но я умирал от жары и духоты.

Граф де Катр Ша снова поднял руку, прося внимания:

— Ваше Величество, будет вполне достаточно, если вы появитесь в мундире, например, Великого маршала Франции.

— Но я не Великий маршал!

— Сир, король волен назначить себя кем угодно.

— Но у меня нет этого мундира!

— Думаю, можно поискать в музеях. Во Дворце Инвалидов, например.

Король молчал.

— Господа, если я соглашусь, — сказал он наконец, — вы позволите мне выехать из Версаля в автомобиле, а не в карете? Карета такая неудобная!

Пошептавшись, делегаты согласились, а Жак-простак счел нужным добавить:

— Мы, ваши верные слуги, Ваше Величество, покорнейше просим, чтобы во время вашей речи — только во время речи, не более того — пурпурная королевская мантия возлежала на ваших плечах.

— О Боже! — сказал Пипин. — Ну хорошо, хорошо, я согласен. Но только во время речи.

Делегаты одобрительно закивали.


После полудня четвертого декабря, когда Версальский дворец превратился в сумасшедший дом и заполнился придворными, которые суетились, пыхтя, примеряли, укорачивали, удлиняли, латали мантии и платья, вертелись перед зеркалом, король в вельветовой куртке и мотоциклетном шлеме миновал сторожевой пост у ворот, подмигнул капитану стражи, с которым крепко сдружился, и сунул ему пачку «Лаки Страйк». Пипин знал, что капитан состоял на жалованье у секретной полиции — но также и у социалистической партии, у британского посольства, у перуанского торгового агентства, а к тому же еще был совладельцем закусочной в районе бульвара Вольтер. Каждому из своих работодателей капитан доносил об остальных, но король ему был по душе, как и «Лаки Страйк».

— Сюда, месье, — сказал он и провел неузнаваемого в шлеме и мотоциклетных очках Пипина в караулку, где стоял укрытый клеенкой мотороллер. — Вы мимо бульвара Вольтер случайно не будете проезжать, сир? — спросил капитан.

— Могу и проехать, — ответил король.

— А вы не передадите записку в закусочную, моей жене?

— С удовольствием, — сказал король, складывая записку и пряча в карман. — Это немного не по дороге, конечно. Если обо мне будут спрашивать…

— Я вас не видел, месье, — сказал капитан. — Даже если спросит господин министр, я вас не видел.

Король оседлал мотороллер, надавил на стартер.

— Капитан, мне кажется, вы носите за голенищем маршальский жезл.

— О, вы очень любезны, месье, — сказал капитан.

Бульвар Вольтер лежал в стороне от маршрута короля, но день выдался солнечный и теплый, подходящий день, чтобы проехаться и развеяться после идиотизма и суматохи Версаля. Прибыв в закусочную, король вручил записку жене капитана, которая в ответ угостила его кофе и отличными пирожными.

Выслушав ее жалобы на жизнь и пожаловавшись на свою, король поехал, петляя между сигналящими машинами, к площади Бастилии, пронесся по улице де Риволи, переехал через Сену по Понт-Неф и свернул на улицу Сены.

Ставни у дядюшки Шарля были закрыты. Дверь тоже. Пипин забарабанил в дверь кулаком. Ответа не последовало. Король отступил в сторону, подождал, пока дверь приоткроется, и проворно сунул в щель носок сандалеты.

— Ради Бога, — смущенно сказал дядюшка. — Я не один. У меня свидание интимного свойства.

— Не может быть, — сказал король.

— Ладно. Если ты так уж настаиваешь, заходи. Чем могу помочь?

Король проскользнул в полумрак за дверью. Вдоль голых стен стояли большие деревянные ящики, доверху набитые. Оставалось только заколотить крышки.

— Дядюшка, ты что, уезжаешь?

— Да.

— И ты даже не предложишь мне присесть? Ты что, сердишься?

— Присядь. На креслах клеенка, так что садись на ящики.

— Удираешь?

— Я тебе не доверяю, — сказал дядюшка. — Ты что-то затеваешь. Это ясно как дважды два. Но ты проиграешь. Не хочу пострадать из-за твоей глупости.

— Я пришел за советом.

— Пожалуйста, вот тебе совет: будь нормальным королем. Не суй нос куда не следует, не лезь в дела правительства, не трогай, большой бизнес. Вот такой совет. И если ты меня послушаешь, я тут же начну распаковываться.

— Ты как-то сказал мне, что я — болванчик. Кукла в короне. Пешка, которой пользуются, пока можно, а потом безо всякого сожаления выбрасывают.

— Все верно. Но когда пешка лезет в дела ферзей, она просто дура.

Пипин уселся на ящик.

— Ты не угостишь меня коньяком?

— Нет у меня коньяка.

— А вон там что за бутылка?

— Это дешевый бренди.

— Ну так налей мне бренди. Первый раз вижу тебя напуганным настолько, что ты позабыл об учтивости.

— Да, мне страшно. И за тебя тоже.

— На шахматной доске король может ходить вперед, назад, влево, вправо и по диагонали. Пешка может идти только вперед. Спасибо, дядюшка. Ты не выпьешь со мной? За мое здоровье? Неужели ты меня теперь ненавидишь?

Дядюшка тяжело вздохнул.

— Мне стыдно, — сказал он после долгой паузы. — Но это ничего не меняет. Я еду в Америку и пробуду там до тех пор, пока здесь все не уляжется. Я не знаю, что ты собираешься делать, но не сомневаюсь: последствия будут катастрофическими. В одном ты прав — это не повод для неучтивости. Прости меня!

— Я понимаю твои чувства, дядюшка. Я много думал о своем положении. Король — анахронизм. В действительности короля Франции не существует.

— Что ты хочешь сделать?

— Вынести на конвент несколько предложений, основанных на моих наблюдениях. Только и всего.

— Конвент пошлет тебя на гильотину. Ему твои предложения ни к чему.

— Что ж, король должен быть достойным гильотины. А вдруг мои идеи заставят кого-то задуматься? Может, их даже учтут.

— Я всегда терпеть не мог мучеников.

Пипин пожал плечами, допивая бренди:

— Я не мученик. Мученик стремится обменять то, что имеет, на то, чего хочет. Я не честолюбив.

— Чего же тебе надо? Собираешься напроказить?

— Возможно. А если мне просто любопытно, что все-таки из этого выйдет?

— Мне казалось, я тебя знаю. А что будет с Мари? С Клотильдой? Неужели тебе все равно?

— Нет, и потому я приехал сюда. У меня к тебе просьба: позаботься о них в случае чего.

— А кто позаботится о тебе?

— Может быть, я излишне драматизирую обстановку. Noblesse oblige. А о себе я сам позабочусь.

— Ты планируешь свою авантюру на завтра?

— Да. Хорошо было бы, если бы ты пригласил Мари и Клотильду заглянуть к тебе завтра. И вывез их на прогулку куда-нибудь за город. Джонсон скорее всего поедет с вами. У него есть авто. Уик-энд на Луаре — чем плохо? В Сансере есть маленькая уютная гостиница, ты ее знаешь.

— Да, знаю.

— Так ты выполнишь мою просьбу?

Дядюшка выругался.

— Это удар ниже пояса. Ты думаешь, у тебя есть право вертеть мною, потому что нам случилось оказаться родственниками? Это гнусный шантаж.

— Значит, договорились. Спасибо, дядюшка Шарль. Надеюсь, все обойдется, но меры предосторожности не помешают. — Пипин встал с ящика.

— Хочешь выпить еще каплю? Тут осталось немного бренди.

— Спасибо. Я знал, что могу на тебя положиться.

— Вот дерьмо, — выругался дядюшка Шарль.


В полумиле от Версальского дворца Пипин свернул с дороги и заехал в лес. По толстому ковру палых листьев король оттащил мотороллер подальше от дороги и в подходящем месте возле большого камня раскидал листья ногами и руками, положил мотороллер и тщательно засыпал. А поверх листьев навалил сухих сучьев. Путь ко дворцу он продолжил пешком.

У ворот он сказал капитану:

— Я передал ваше письмо. Мадам просила сказать, что обо всем позаботится. Она просила вас позвонить А. и Ф., чтобы они сообщили ей, когда вы приедете. Надо сказать, пирожные у нее вкуснейшие.

— Спасибо, месье. А где ваш мотороллер?

— Да маленькая неприятность. — Король махнул рукой. — Он сейчас в ремонте. Меня подвез турист. Не к самому дворцу. Я ведь не хотел, чтобы он…

— Понимаю, месье. Кстати, о вас никто не спрашивал.

— Видимо, все слишком заняты собой.

За обедом королева сказала Пипину:

— Дядюшка Шарль пригласил нас с Клотильдой съездить с ним в Сансер. Мне кажется, он выбрал не самое подходящее время.

— Напротив, дорогая. Я буду занят в конвенте. А тебе нужно отдохнуть. Ты слишком много трудилась.

— Но у меня еще куча дел!

— Между нами, дорогая: Клотильду лучше увезти из Парижа на несколько дней. Благоразумия ради. Она слишком много болтает с газетчиками. Сансер, говоришь? Чудный городишко! Там отменное вино — если, конечно, знать места.

— Я подумаю, — ответила королева. — Хотя у меня хлопот по горло. Должна себе сказать, Пипин, что агентство упорно не хочет разрывать договор о найме нашей квартиры на авеню де Мариньи. Они говорят: правительство правительством, а договор договором.

— Попробуем найти жильцов и сдать им квартиру сами.

— Ты же знаешь, что такое жильцы. А там почти вся мебель мамина.

— Тебе нужно отдохнуть, дорогая. У тебя слишком много обязанностей.

— А что мне взять с собой?

— Одежду попроще для поездки в автомобиле и теплое пальто. В это время года у реки бывает прохладно. С удовольствием поехал бы с вами.

Королева задумчиво посмотрела на него:

— Я бы не хотела оставлять тебя в такое время.

Он взял ее руку, повернул ладонью вверх и поцеловал.

— Тебе самое время отдохнуть. Я буду очень занят в конвенте. Ты скорее всего и видеть-то меня не сможешь.

— Наверное, ты прав. Вокруг столько суеты, столько политики. Как я устала от придворных. От политики. Иногда мне так хочется назад, в нашу милую спокойную квартирку. Там такие приятные соседи. Хотя консьерж ужасный!

— Чего ты хочешь от эльзасца?

— Вот-вот, — отозвалась королева. — Эльзасцы такие провинциалы! Ничего-то их не интересует дальше собственного носа. Провинциалы! Как ты считаешь, мне взять мою шубку?

— Непременно, — ответил король.


Фотографии исторического открытия конвента видел каждый. Их напечатали все журналы и газеты мира. Переполненный зал, делегаты в мантиях, ораторская трибуна, величественное, как трон, кресло Главного королевского министра, председательствующего в конвенте.

На фотографиях видны сияющие лица делегатов, облаченных в церемониальные костюмы; галереи и балконы, заполненные нарядными дамами в роскошных нарядах и диадемах; королевская гвардия в колетах, вооруженная алебардами. На фотографии не попали груды бумаг и горы книг с описаниями исторических и юридических прецедентов, гроссбухи и стоявшие у ног делегатов портфели и походные сундучки с выдвижными ящичками, таящие в своих недрах вместе с канцелярскими принадлежностями и кое-какое оружие, ибо все партии без исключения готовы были покрыть себя неувядаемой славой, спасая отечество не только словом.

Конвент решено было открыть в три часа дня пятого декабря и после королевской приветственной речи распустить до завтра, когда и начнется обсуждение параграфов «Пипинова кодекса». Присутствие короля при этом не предполагалось. От короля требовалось только поставить подпись под готовым документом, предпочтительно без предварительного прочтения.

Возвестить о прибытии короля доверили герцогу де Троефронту, несмотря на его волчью пасть, — памятуя о том, что именно герцог первым предложил реставрировать монархию.

В три пятнадцать пополудни Главный королевский министр поднял председательский молоток — точную деревянную копию молота, от которого получил свое прозвище Карл Мартелл.

Троекратно прозвучал благородный удар молотка. Справа от трибуны стража расступилась, образовав живой коридор, ведущий от распахнувшейся двери, и отсалютовала алебардами.

В дверях показался герцог де Троефронт в чешуе из орденов и медалей. Плюмаж, вздымавшийся над герцогской короной, придавал ему некоторое сходство с мартовским зайцем. Герцог прошествовал к трибуне и стал в панике озираться по сторонам. Академик Королевской музыкальной академии Путу трижды взмахнул дирижерским жезлом, и шесть трубачей в рыцарских плащах подняли шестифутовые фарфары, с которых свисали штандарты с королевским гербом. Академик взмахнул жезлом еще раз, и оглушительный трубный звук прокатился по залу, сотрясая все вокруг. Герцог набрал в легкие воздуха.

— Хасссподха! — надрывно просипел он. — Кхороль Хрансии!

На галерее раздались одинокие аплодисменты герцогини де Троефронт.

Снова взревели фанфары.

Стража снова распахнула двустворчатые двери — и в зал вошел Его Величество Пипин Четвертый.

Определение «военная выправка» в отношении его фигуры не употребил бы даже завзятый фантазер. Маршальский мундир был ошибкой. Его взяли напрокат в театральной костюмерной, толком не померили, и в последний момент оказалось, что он королю велик. Мундир закололи на спине булавками. С брюками было сложнее, особенно с гульфиком. Хотя пояс брюк доходил королю до груди, гульфик оказался на уровне колен. Королевскую мантию пурпурного бархата, подбитую горностаем, поддерживали сзади двое пажей. Пажи старались изо всех сил. Когда король достиг трибуны и повернулся к собравшимся, пажи быстренько запахнули концы мантии вокруг его бедер, чтобы прикрыть брюки. Фигура Пипина торчала из складок бархата, как пестик из цветка лилии.

Король положил перед собой текст доклада и пошарил на груди среди орденов и звезд в поисках пенсне. Пенсне не было. Наконец он вспомнил, что оставил его в уборной, где ему закалывали булавками мундир. Король дал указание пажу, и тот бросился к выходу, выбив по пути алебарду из рук охранника.

Мэтр Путу, который недаром полвека проработал в театре, махнул трубачам, и те грянули на пределе своих возможностей «Ату лису, ату!», старинный охотничий сигнал.

Пока они трубили, вернулся паж и принес пенсне. Пипин нацепил пенсне на нос и склонился над страницами, исписанными мелким, четким почерком математика.

Пипин читал свою речь так, как читают научный доклад, — ровным, бесстрастным голосом.

Вначале никто ничего не заподозрил.

— Господа! Народ Франции! — начал король. — Мы, Пипин Четвертый, по праву крови и всенародным волеизъявлением король Франции, заявляем, что нашу страну Господь избрал, чтобы одарить ее плодородными землями, благодатным климатом, а людей её наделить исключительным разумом и талантом…

Зал взорвался аплодисментами, король сбился. Он поднял голову, поправил на носу пенсне и снова уставился в страницу.

— Ага, — наконец сказал он. — Вот здесь. И талантом. Приняв корону, мы озаботились тщательным изучением нашей нации, ее успехов, богатств, ее ошибок и недостатков. Мы не только изучали имеющиеся данные, но и беседовали с людьми, не как король, а как равный с равными.

Король сделал паузу, посмотрел на собравшихся и добавил от себя:

— Некоторые скажут, что это чересчур, но подумайте, как еще я мог вникнуть в суть вопроса?

Он снова углубился в рукопись. В зале повисла напряженная тишина.

— Мы обнаружили, — педантично продолжал монарх, — что власть, предметы потребления, удобства, доходы и возможности заслуживают более справедливого распределения между нашими подданными.

Левые и правые центристы испуганно переглянулись.

— Мы полагаем, что перемены и некоторые ограничения необходимы для процветания нашего народа, для того, чтобы французский гений снова, как когда-то, воссиял всему миру.

Король перевернул страницу, в зале послышались жидкие аплодисменты. Делегаты неловко ерзали в креслах, пиная книги и портфели, лежащие под ногами.

— Народ Франции призвал короля. Назначение и долг короля состоят в управлении своими подданными. Если президент может предлагать, король должен приказывать, иначе его существование лишено смысла, а его королевства не существует. И поэтому мы повелеваем, чтобы кодекс содержал следующее…

Дальнейшее имело эффект разорвавшейся бомбы.

Первое требование короля состояло в реформировании налогообложения — максимальное снижение налогов, сбор налогов со всех без исключения.

Второе — приведение оплаты труда в соответствие с доходами работодателей и стоимостью жизни.

Третье — строгий контроль над ценами.

Четвертое — обязательный ремонт существующего жилья, строительство нового, контроль за его качеством и ценами на жилье.

Пятое — реорганизация правительства, сокращение его состава и расходов на его содержание.

Шестое — всеобщее медицинское страхование и пенсионное обеспечение.

Седьмое — раздел крупных поместий и распашка пустующих земель.

И в завершение король объявил:

— К трем великим словам, составляющим национальный девиз Франции, я повелеваю добавить еще два. Девиз нашей страны будет отныне звучать так: «Свобода, равенство, братство, равные возможности!»

Не поднимая головы, король ждал аплодисментов. Их не последовало. Тогда он посмотрел в зал. Делегаты оцепенели от ужаса и, затаив дыхание, не мигая смотрели на короля остекленевшими глазами.

Этого король не ожидал. Он хотел, дочитав, дождаться оваций и под их гром, поклонившись, величественно покинуть зал. Он был готов услышать и крики возмущения, свист и топот, даже требования немедленно арестовать и обезглавить его. Но тишина… тишина смутила, приковала его к трибуне. Он нервно покрутил на пальце пенсне.

— Я сказал, что думал, — произнес он нерешительно. — Я на самом деле узнал Францию, которая пережила три нашествия и две оккупации за время, равное жизни трех поколений, и сохранила свою целостность, силу и свободу. И я говорю вам: то, чего не смогли с нами сделать враги, мы делаем сейчас сами. Как жадные, избалованные дети бросаются тортом на дне рождения.

Наконец гнев, накопившийся в нем, прорвался наружу.

— Я не просил делать меня королем, — сказал король хрипло. — Я умолял оставить меня в покое. А вам был нужен не король, а болванчик на троне… Но вы избрали короля! Теперь у вас есть король! Или все это чудовищная шутка, очередной французский анекдот?!

Делегаты, прокашливаясь, протирали очки.

— Я прекрасно понимаю, как и вы, — сказал Пипин, успокаиваясь, — что время королей прошло. Монархи вымерли, их сменили советы директоров. Я попытался помочь вам, ведь сегодня вы ни то ни се. Сейчас я покидаю вас. Совещайтесь. Вы слышали мои повеления. Подчиниться им или нет — дело ваше. Но попытайтесь быть достойными нашей прекрасной страны.

Король слегка поклонился и повернулся, чтобы сойти с трибуны и направиться к двери, но на краешке его пурпурной мантии стоял разинув рот окаменевший от изумления паж. Мантия с треском сорвалась с королевских плеч и упала, взгляду присутствующих предстал ряд булавок на королевской спине и болтающийся меж колен гульфик.

Накопившееся напряжение как у детей, так и у взрослых могут снять либо слезы, либо смех. Булавки на монаршей спине решили дело.

По передним рядам пробежал смешок, перешедший в хихиканье, а потом в истерический, гомерический хохот. Делегаты корчились, хватались за животы и молотили кулаками по спинам впередисидящих. Гоготали, ревели и утирали катящиеся из глаз слезы, забыв про вызванные королевскими словами ужас и чувство вины.


Пипин слышал раскаты хохота сквозь закрытые двери. Король снял мешковатые брюки и повесил на стул. Надел свой темно-синий в полоску костюм, повязал черный шелковый галстук.

Спокойно вышел через черный ход, обогнул здание, постоял немного в толпе, собравшейся у отделанного мрамором парадного входа. Люди, волнуясь, спрашивали: «Что за шум? Что там такое?»

Король не спеша пошел по улице, заглядывая в окна. Купил в музыкальном магазине дешевую губную гармонику и, пряча ее в ладонь, стал извлекать из нее обрывочные звуки. Дойдя до набережной Сены, остановился посмотреть на непременных в любое время дня и ночи рыбаков с удочками и наживкой из хлебного мякиша.

А потом — уже стало смеркаться — купил билет на версальский автобус и вернулся во дворец, в пустые королевские, апартаменты.

Король выключил свет, придвинул кресло к окну. Вынул гармонику из кармана и, глядя в сад. неуверенно поднес ее к губам. За час он освоил гамму. За два — правда, медленно и сбиваясь, «И мой сурок со мною».

Король улыбался, сидя в темноте. Во дворце было тихо. Король медленно, но почти без ошибок сыграл от начала до конца «Патер Жак». В пруду громко плескались карпы.


А в это время телеграф, радио и международные телефоны захлебывались потоками срочных известий.

В канцелярии и министерства спешили люди в темных костюмах. Все линии, и частные, и государственные, работали без перерыва. Госдепартамент США заморозил все французские активы в американских банках.

Люксембург объявил о всеобщей мобилизации.

Монако закрыло свои границы и объявило боевую тревогу.

Вблизи Сан-Франциско была запеленгована советская подводная лодка.

Эскадра советских эсминцев заставила американскую подлодку ретироваться из Финского залива.

Швеция и Швейцария привычно объявили нейтралитет и выдвинули войска на оборонительные рубежи.

Британцы, потирая руки от удовольствия, предложили королевской семье традиционное убежище в Лондоне.

Париж бушевал. Студенты Сорбонны забрались на Эйфелеву башню, содрали королевский штандарт и водрузили среди анемометров республиканский триколор.

В Сюз-сю-Кюр население под предводительством начальника полиции сожгло мэрию, после чего то же самое население, но уже под предводительством мэра, сожгло полицейское управление.

В Нормандии, в Фале, посадили под стражу всех иностранцев и приезжих.

В Ле-Пюи разожгли на башнях костры.

В Марселе народ лениво бунтовал и помаленьку грабил магазины.

Папа Римский предложил свои услуги в качестве арбитра.

Парижские жандармы помогали бунтующей толпе строить баррикады.

Склады у набережной Сены разгромили, и по булыжной мостовой загрохотали винные бочки.

Взбунтовавшиеся горожане возбужденно улюлюкали, выражая протест. Правые центристы расклеивали повсюду плакаты «Вперед, на Бастилию!».

Американский посол осудил революцию.

Кремль и его союзники, а также Пекин и Египет прислали телеграммы с поздравлениями героическому народу Республики Франция.

А в темной, спокойной комнате Пипин попытался сыграть «Мемфисский блюз», но обнаружил, что из гармоники нельзя извлечь ни диезов, ни бемолей, а потому переключился на «Дом на лугу», для которого ни того ни другого не требовалось. Король так увлекся, что не услышал, как в дверь осторожно постучали.

Сестра Гиацинта открыла дверь и увидела силуэт короля на фоне окна. Ее смешок заставил короля обернуться и, сощурясь, вглядеться в сумрак. Окутанная тенью фигура монахини у стены показалась ему похожей на большую черную птицу.

— Всегда полезно иметь профессию про запас, — сказала она.

Король неуклюже встал и постучал гармоникой о ладонь, вытряхивая влагу.

— Я не слышал, как вы вошли, сестра.

— Вы были слишком заняты, сир.

— Иногда приятно заняться глупостями, — сказал он принужденно.

— Возможно, не такими уж и глупостями. Подчас мы находим утешение в очень странных занятиях. Я не знала, что вы здесь. Все уехали.

— Куда?

— Некоторые испугались и удрали, но большинство отправилось в Париж посмотреть на фейерверки. Шум и суета привлекают их, как свет мотыльков. Мне тоже нужно уезжать, сир. Настоятельница приказала мне возвращаться. Боюсь, ваше правление, сир, оказалось слишком коротким. Говорят, взбунтовалась вся страна.

— Этого следовало ожидать — после моего провала.

— Провала? Я бы так не сказала. Я читала ваши предложения конвенту. Смелые предложения, сир. Да, лично для вас это был провал, но ваши слова возымели действие. Я подумала о том, кто тоже потерпел поражение, но чьи слова теперь святы для нас.

Она положила на стол возле короля небольшой сверток.

— Это подарок для вас, сир. Освященная временем традиция.

— Что это?

— Одежда монахини. Вряд ли стоит дожидаться распятия или чаши с цикутой.

— Неужели все так безнадежно? Они действительно вне себя?

— Не знаю, — сказала сестра Гиацинта. — Вы указали им на их ошибки. Им будет очень трудно простить вас. Ваши слова останутся упреком любому правительству. И они это чувствуют.

— Мне нужно разыскать Мари. Я думал, она захочет приехать за мной.

— Может быть. Но вряд ли у нее получится. В Париже бунт. А когда Париж надоест бунтовщикам, они явятся сюда. Если вы собираетесь покинуть Версаль, лучше сделать это немедленно.

— Без Мари? Без Клотильды?

— Сир, в опасности сейчас не они, а вы. Наденьте платье, и мы покинем Версаль вместе. В монастыре вы сможете переждать, а потом уедете за границу.

— Я не хочу за границу. Вряд ли для них так важно меня казнить.

— Ваше Величество, они боятся друг друга. Каждая из партий боится, что вы присоединитесь к ее противникам.

— Ерунда. Королевства не было. Не было и короля. Был король-болванчик. Просто анекдот. Мы ведь гордимся своим чувством юмора. Вряд ли они захотят превращать фарс в трагедию.

— Не уверена, — сказала сестра Гиацинта. — Совсем не уверена.

— Мой побег только подтвердит, что я персона, подходящая для гильотины. Я часто задавал себе вопрос: что если бы Людовик Шестнадцатый не пытался бежать? Если бы вышел безоружным, без охраны навстречу бунтовщикам?

— Вы храбрый человек, сир.

— Нет, сестра. Я не храбрый. Скорее глупый, только не храбрый. Я не хочу мученичества. Я хочу назад в свой маленький дом, к жене и телескопу. Ничего больше. Если бы меня не вынудили стать королем, я бы ни за что им не стал. Одна ошибка повлекла за собой другую.

— Мне так хочется, чтобы вы оказались в безопасности, сир. Но мне нужно идти. Знаете, а тот надутый маленький брюзга все-таки вылечил мои ноги. Никогда ему этого не прощу… Так вы не поедете со мной?

— Нет, сестра.

— Дайте мне вашу руку! — Сестра Гиацинта наклонилась и поцеловала руку короля. — До свидания, Ваше Величество.

Сестра ушла неслышно, не скрипнув ни единой половицей.

Король приложил еще теплую гармонику к губам и медленно вывел: до-ре-ми-фа-соль-ля. «Си» он пропустил, но, заметив это, вернулся назад, исправил ошибку и закончил на «до».

Потом он спустился по лестнице в сад. Хруст гравия под его ногами громко отдавался в безлюдном темном парке. У входа тоже было темно. Но когда король подошел к воротам, зажглась спичка, и король увидел часового, сидящего на земле, привалившись спиной к караульной будке, в полном одиночестве. Рядом с ним у стены стояла винтовка.

— Вы один? — спросил Пипин.

— Все уехали в Париж, — пожаловался часовой. — Это нечестно. Почему оставили меня? У меня ни провинностей, ни взысканий.

— Хотите «Лаки Страйк»?

— Если можно, штучку.

— Да хоть целую пачку.

— А кто вы такой? — спросил солдат подозрительно.

— Я — король.

— Простите, сир. Не узнал вас. Простите.

— Что происходит в Париже?

— Точно не знаю. Говорят, все кувырком. Говорят, бунтуют, может даже магазины грабят. А я тут сиди.

— В самом деле обидно. Так почему бы вам не поехать в Париж?

— Да что вы! Меня же под трибунал отдадут! А у меня семья. Кто о ней позаботится? Капитан приказал остаться.

— Как вы думаете, у меня выше чин, чем у капитана? — спросил король.

— Конечно, сир.

— Тогда я освобождаю вас от ваших обязанностей.

— Устно непойдет. Как я капитану докажу?

— У вас есть фонарик?

— Конечно, сир.

— Дайте сюда.

В будке на полке лежали блокнот и карандаш.

— Ваше имя и звание? — спросил король.

— Вотэн. Сержант Вотэн, сир.

— Который час? — спросил король.

— Двадцать минут первого, сир.

«…начиная с 00.20». Поставил дату и подпись: «Пипин Четвертый, Король Франции, Главнокомандующий всех Вооруженных Сил». И протянул фонарик с блокнотом охраннику.

Сержант Вотэн посветил фонариком на блокнот и внимательно прочитал написанное.

— Никто не придерется, сир. А кто же ворота будет охранять?

— Я присмотрю за ними.

— А вы не хотите посмотреть на бунт, сир?

— Не хочу, — ответил король.

Счастливый солдат уехал на велосипеде, а король, проводив его взглядом, сел на землю, прислонившись к будке.

Ночь была холодная, звездная. Очень тихая ночь. Ни единой машины на шоссе. Вдали заревом отсвечивали огни Парижа. За спиной темнел безмолвный дворец. Король подумал, что уже, наверное, лет пятьдесят не было такой тихой ночи.

Вдали послышался шум мотора и показался свет фар. «Бьюик-седан» с откидным верхом затормозил у ворот. Свет фар ослепил сидящего у будки Пипина.

Из машины выпрыгнул Тод Джонсон:

— Скорее, сэр. Садитесь!

— Папа, скорее! — позвала из машины Клотильда.

— Одежда в машине! — крикнул Тод. — К рассвету доберемся до Ла-Манша!

Пипин не спеша встал:

— Что вы собираетесь делать?

— Перевезти вас через Ла-Манш, сэр.

— Все так плохо?

— Вы что, не знаете, сэр? В Париже беспорядки. Вас свергли. Намерены провозгласить республику. У меня машина американская, так что нас пропустили.

— Где моя жена?

— Не знаю, сэр. Ваш дядюшка хотел увезти ее, но она исчезла куда-то.

— А где он сам?

— Удрал на юг. Хочет перебраться в Португалию… Скорее, сэр!

— Но вам-то ведь ничего не грозит, — сказал Пипин.

— Вы меня не послушали. А теперь у вас ни денег, ни полномочий, ни акционеров.

Пипин подошел к машине:

— Клотильда, у тебя все в порядке?

— Вроде бы.

— Куда ты собралась?

— В Голливуд, папа. Не забывай, я ведь актриса.

— А я и забыл, — сказал он улыбнувшись. — Тод, вы позаботитесь о ней?

— Конечно. Ну быстрее, садитесь! Плюньте на все. Может, выучитесь кур разводить. Мемуары писать станете, все их пишут. Только сейчас нам нужно убираться отсюда. У меня тут бутылка бренди. Хлебните чуток!

Пипин сделал глоток. И неожиданно рассмеялся.

— Не расстраивайтесь, — сказал Тод. — Мы вас вывезем.

— Я и не расстраиваюсь. Я как раз думал про Юлия Цезаря. Он в свое время сумел навести порядок в этой стране. С пятью легионами окружил Верцингеторикса в Алессии и навел в Галлии порядок.

— Галлия, наверное, не слишком хотела такого порядка.

— Скорее всего. Так что даже Цезарю это не вполне удалось. Наверное, навести порядок в Галлии могут только галлы.

— Папа, скорее. Ты не представляешь, что там творится! — опять подала голос Клотильда.

— Берегите ее, — сказал король. — Как зеницу ока. Прошу вас.

— Садитесь, сэр.

— Нет, — сказал Пипин. — Я не поеду. Обо мне скоро забудут.

— Да вас убьют!

— Вряд ли. Кроме того, я не могу оставить Мари. Я даже не знаю, где она. Вы уверены, что она не поехала с дядюшкой?

— Нет. Последний раз мы видели ее в Сансере. Она шла за покупками с корзиной в руках. Так вы сядете в машину или нет?

— Нет, — сказал король. — Вот последнее повеление короля этой страны. Вы поедете в Кале. Сделаете все, чтобы сесть на корабль и попасть в Англию.

— Но…

— Я повелеваю вам, — твердо сказал Пипин Четвертый. — Извольте подчиниться.

Король подождал, пока «бьюик» скроется из виду. А потом пошел во дворец за вельветовой курткой и мотошлемом.

В ту же ночь делегаты объявили себя Национальным собранием и провозгласили республику. Над Парижем взмыли трехцветные флаги.

Жандармы начали разгонять бунтующих. Все банки были закрыты.

Месье президент Сонне под шквал аплодисментов предложил месье Маго сформировать коалиционное правительство. Король был низложен и объявлен вне закона.

Месье Маго сумел сформировать правительство за несколько часов. Правительство это продержалось до третьего февраля следующего года.

Бензин в баке мотороллера иссяк в Булонском лесу. Пипин оставил мотороллер под деревом и пошел пешком. К рассвету добрался до Елисейских полей, а от них повернул на авеню де Мариньи. Там его остановил прятавшийся в подъезде жандарм и потребовал предъявить документы. Пипин вытащил бумажник и показал удостоверение личности.

— О, месье Пипин Эристаль, — сказал жандарм. — Как же, помню. Вы живете в доме номер один.

— Правильно, — подтвердил Пипин.

— Тут грабили. А я вас в шлеме не узнал. Вы уезжали?

— Да. Это было довольно долгое путешествие.

Жандарм вернул удостоверение и отдал честь Пипину.

— Сейчас вроде уже все спокойно.

— Хотите сигарету?

— Спасибо. О! «Лаки Страйк»!

— Да берите всю пачку, — сказал Пипин, подмигнув жандарму. — Я был за границей.

— Понимаю, месье, — ответил улыбающийся жандарм, пряча пачку под плащ.


Пипину пришлось звонить целую вечность, прежде чем злой и сонный консьерж открыл железные ворота.

— Выбрали тоже времечко являться, — пробурчал он.

Пипин сунул ему в руку банкноту.

— От Страсбурга долго добираться.

— Так вы из Страсбурга?

— Из Нанси без остановки.

— Я сам родом оттуда. Из Люневиля. Как там дела?

— Урожай хороший. Гуси как на подбор жирные. А вино, говорят…

— Я слышал. А вот вы не слыхали, как там с выборами в Люневиле? Раньше мэром был… ухх! — Консьерж потряс кулаком. — Сейчас время перемен. Все это знают. Все, но… — Он снова сжал кулак.

— У меня ключей с собой нет, — прервал его Пипин. — Вы не могли бы…

— Мадам дома. Звоните. Ну и переполох же она тут учинила! То одно ей принеси, то другое. Как не в себе. А в Люневиле теперь партия все держит в кулаке.

— Спокойной ночи, месье, — сказал Пипин. — Как-нибудь в другой раз расскажете. Из Нанси я еле добрался.


Он пересек двор и подошел к своему дому. Снял шлем, пятерней зачесал назад волосы. И наконец, надавил на кнопку дверного звонка.

Примечания

1

Очевидно, имеется в виду присоединение Чехословакии к Варшавскому договору в 1955 году.

(обратно)

Оглавление

  • О КУРАХ И КОРОЛЯХ
  • *** Примечания ***