С. Каронин
(Николай Елпидифорович Петропавловский)
Путешествія мужиковъ
Съ начала весны и въ продолженіе всего лѣта чистая публика, какъ извѣстно, усиленно гоняется за призракомъ природы, ошибочно разъискивая ее тамъ, гдѣ ея или вовсе нѣтъ, или очень мало, — въ виноградѣ и кумысѣ, на морѣ и въ степяхъ, на минеральныхъ водахъ и на дачахъ. Ѣздятъ, конечно, немощные, ради возстановленія силъ, отнятыхъ затхлою жизнью по конторамъ и присутствіямъ, но всего больше ѣздятъ совершенно здоровые, ѣздятъ въ надеждѣ гдѣ-нибудь развѣять часть силъ, которую некуда дѣвать и которая только душитъ культурнаго человѣка. Для такого сорта публики не нужны собственно даже и призраки природы; все дѣло въ томъ, чтобы найти такое мѣсто, гдѣ можно побольше освободить бездѣйствующихъ силъ, выпустить лишнюю кровь, выбросить ненужныя идеи, только тревожащія совѣсть, — словомъ, продѣлать то, что называется «отдохнуть, развлечься». Благодаря этому призраки природы сами по себѣ не удовлетворяютъ культурнаго человѣка; онъ ихъ требуетъ съ нѣкоторыми острыми приправами, — кумысъ съ музыкой и ужинами, минеральныя воды съ интрижками, море и виноградъ съ провожатыми татарами и пр.
Одновременно съ этимъ движеніемъ совершается, какъ извѣстно, и другое, болѣе могучее и оригинальное. Изъ всѣхъ губерній, въ которыхъ мужики по деревнямъ сидятъ въ проголодь, съ начала весны, почти сейчасъ послѣ ледохода, устремляются потоки проголодавшагося за зиму населенія въ низовьямъ Волги и на Донъ, въ южныя степи и къ уральскимъ казакамъ, къ началу полевыхъ работъ потоки эти превращаются въ цѣлыя рѣки, направляющіяся съ сѣвера на югъ. Но, какъ культурная среда тщетно гоняется за призраками природы, отыскивая отдыхъ и развлеченія, такъ же тщетно и мужики шляются по чужимъ мѣстамъ, въ поискахъ за копѣйкой и кормомъ. Ни копѣйки, ни корма не удается имъ поймать, сколько бы тысячъ верстъ ни отмахали они.
Если бы ту сумму труда и здоровья, которая растрачивается на поиски хлѣба за тридевять земель, возможно было вычислить, то получилось бы нѣчто ужасающее. И это ежегодно повторяется, изъ года въ годъ сотни тысячъ народа бросаютъ свои мѣста, свои семьи и дома, свою работу и поля и путешествуютъ въ далекія страны съ смутною надеждой вывезти оттуда денегъ. Какая чудовищная трата энергіи и какая трогательная вѣра въ несуществующія вещи!
Впрочемъ, за зиму мужики по нѣкоторымъ мѣстамъ такъ отощаютъ и на большинство отощавшихъ нападетъ такая скука, что съ наступленіемъ весны они по необходимости должны броситься куда глаза глядятъ, лишь бы впереди былъ хоть какой-нибудь призракъ поправки. Въ это время на главныхъ путяхъ сообщенія является такое скопленіе пассажировъ, что начальство желѣзныхъ дорогъ приходитъ въ отчаяніе, пароходы набиваютъ мужиковъ куда попался и все-таки на главныхъ пристаняхъ и станціяхъ по недѣлѣ ждутъ очереди. По большей части мужики на желѣзныхъ дорогахъ ждутъ вагоновъ четвертаго класса, а на пароходахъ выбираютъ такія компаніи, которыя склонны понижать тарифъ по мѣрѣ торговли: мужики торгуются вездѣ съ пароходчиками до послѣдней крайности. Часто бываетъ, что торгующіяся стороны не сходятся въ цѣнѣ; отъ этого скопленіе еще болѣе увеличивается. Толпы плохо одѣтыхъ и тощихъ людей по цѣлымъ днямъ сидятъ и лежатъ гдѣ-нибудь на мостовой, дожидаясь четвертаго класса вагоновъ или дешевыхъ пароходовъ, и когда, наконецъ, та или другая «машина» ихъ возьметъ, они набиваются всюду, гдѣ только есть пространство, — на лавкахъ и подъ лавками, возлѣ паровика и кухни, среди кулей товара и на самыхъ куляхъ, на дровахъ и даже подъ дровами.
Такъ было на томъ камскомъ пароходѣ, на которомъ мнѣ пришлось ѣхать. Изъ рубки нельзя было часто вовсе пройти, потому что весь полъ палубы и всѣ щели ея заняты были людьми; еще днемъ можно было шагать среди рукъ, головъ, ногъ и другихъ членовъ человѣческаго тѣла, но лишь только наступали сумерки, боязно было даже и подумать пробраться по этой живой кучѣ дѣтей, женщинъ, мужиковъ. Оффиціянтъ, пробирающійся отъ буфета во второй и первый классы съ чайнымъ приборомъ, долженъ былъ употреблять неимовѣрную ловкость и рѣшительность, чтобы не повалиться среди живой кучи, при этомъ онъ, конечно, не думалъ, что, шагая, онъ то и дѣло наступаетъ на что-то мягкое; исключительная его забота состояла въ томъ, чтобы самому не упасть съ солянкой или съ гурьевскою кашей въ середину живого мяса.
О хорошемъ обращеніи съ «четвертымъ классомъ» никто никогда не думаетъ. Дрова бережно складываются на свое мѣсто; кули съ воблой, съ изюмомъ или съ овсомъ никогда зря не валяются; по крайней мѣрѣ, у каждаго куля есть свое мѣсто, съ котораго никто не имѣетъ права столкнуть его. Но четвертый классъ не имѣетъ ни мѣста, ни права на него, и на палубѣ онъ только терпимъ — не болѣе. Тотъ же самый оффиціантъ, пробирающійся среди груды спящихъ и бодрствующихъ, отъ времени до времени раздвигаетъ ногой мѣшающія тѣла и въ отчаяніи кричитъ:
— Эй, ты, бревно! поверни брюхо! Всю дорогу загородилъ!…
«Бревно» кое-какъ поворачивается.
— Убери башку-то! — кричитъ оффиціантъ дальше, остановленный десяткомъ головъ, валявшихся на полу.
Кажется, путешественники четвертаго класса и сами плохо вѣрятъ въ нѣкоторыя прирожденныя свои права; по крайней мѣрѣ, никогда не слышно, чтобы они роптали на неудобство ихъ обычнаго переѣзда. Все, о чемъ сильно заботится четвертый классъ, — это переѣхать по возможности пятакомъ дешевле; роптать же противъ такихъ неудобствъ, какія никогда не доводится испытывать кулямъ съ воблой, онъ не смѣетъ, отлично зная, что за гордость ихняго брата высаживаютъ вонъ. Онъ знаетъ, замѣтилъ слабость нѣкоторыхъ пароходныхъ компаній перебивать другъ у друга пассажировъ и пользуется этимъ, но разъ ему пятачекъ уступили и посадили на полъ палубы, онъ уже считаетъ себя въ полной власти начальства. Въ свою очередь, и начальство знаетъ это; набивъ мужиками полонъ пароходъ, оно затѣмъ всѣ свои разсчеты съ послѣдними считаетъ поконченными.
А послѣ нагрузки живымъ грузомъ всѣхъ щелей судна прекращаются и пятачковыя уступки. Такъ было на одной камской пристани.
Пароходъ былъ уже полонъ. Но на конторкѣ стояла большая толпа крестьянъ съ мѣшками и котомками за плечами. Между партіей и пароходнымъ начальствомъ велись переговоры.
— Сколько съ десятка-то берете? — спрашивалъ одинъ изъ партіи.
— По рублю восемь гривенъ, — отвѣчалъ кассиръ.
— Съ носа?
— Нѣтъ, съ пары ушей.
Несмотря на серьезный моментъ (пароходъ стоялъ всего нѣсколько минутъ), этотъ отвѣтъ вызвалъ хохотъ среди толпы. Только тотъ мужикъ, который стоялъ впереди и велъ переговоры, не терялъ тревожнаго выраженія. Подождавъ немного, онъ опять обратился къ кассиру съ разными предложеніями.
— Уступите, ваше степенство, хоть чуть-чуть… — говорилъ онъ и слѣдилъ за всѣми движеніями кассира.
— Ну, хорошо, рубль семьдесятъ пяти — сказалъ кассиръ презрительно.
— А ежели бы двугривенный?
— Не могу.
— Нельзя?
— Убирайся къ чорту! — лѣниво проговорилъ кассиръ.
— Та-акъ-съ! — протянулъ парламентеръ и сдѣлался мрачнымъ: пароходъ черезъ нѣсколько минутъ долженъ былъ отчалить. Но онъ все-таки не терялъ мужества и ободрялъ волновавшихся сзади него мужиковъ.
— Подожди, ребята, уступитъ, — говорилъ онъ вполголоса, а громко продолжалъ рядиться. Было, впрочемъ, замѣтно, что кассиръ (онъ же и помощникъ капитана) больше не уступитъ. На дальнѣйшія убѣжденія парламентера онъ отвѣчалъ свистками.
— Стало быть, уступки не будетъ? — спросилъ парламентеръ нѣсколько угрожающе, давая понять, что онъ уведетъ мужиковъ и на другой пароходъ.
— Второй свистокъ! — крикнулъ помощникъ, вмѣсто отвѣта. Партія заволновалась и ближе придвинулась къ трапу, еле слушаясь своего парламентера; нѣсколько слабодушныхъ даже сунулись на пароходъ, но парламентеръ оттащилъ ихъ назадъ и на минуту водворилъ дисциплину въ своихъ рядахъ.
— Ну, ваша милость, хоть по гривнѣ еще сбавьте, а? Ну, нельзя, такъ уйдемъ на другую канпанію! — проговорилъ взволнованный парламентеръ, пуская въ ходъ послѣднее средство- Айда, ребята, на другую канпанію! Ежели тутъ не уступаютъ, тамъ уступятъ.
Но непріятель-кассиръ не обратилъ ни малѣйшаго вниманія на эту хитрость.
— Третій свистокъ! — крикнулъ онъ наверхъ.
Мужики дрогнули и заволновались. Парламентеръ, видимо упалъ духомъ, хотя наружно продолжалъ держаться твердо.
— Что же, ребята, надобно идтить на другую канпанію, — сказалъ онъ, самъ не вѣря своимъ словамъ.
— Убирай трапъ! — крикнулъ помощникъ.
— Стой, стой, подожди! — вдругъ закричало нѣсколько голосовъ со стороны побѣжденныхъ, и мужики безпорядочно бросились бѣжать по трапу на пароходъ, толкая другъ друга и чуть не сбивъ съ ногъ въ воду бывшую между ними бабу.
Одинъ только парламентеръ не спѣшилъ. Видя бѣгство своего деморализованнаго отряда, онъ побрелъ на пароходъ послѣ всѣхъ, медленно и опустивъ голову, словно отдавался въ плѣнъ.
Отчасти это былъ дѣйствительно плѣнъ.
Казалось, немыслимо было больше помѣстить еще четырнадцать человѣкъ. Но новая партія вбѣжала, вѣрнѣе, врѣзалась въ людскую кашу, кипѣвшую на палубѣ, потѣснила ее и безъ остатка слилась съ ней.
Наступала ночь. Дулъ холодный вѣтеръ. На рѣкѣ показались волны съ пѣнистыми хребтами. Но на палубѣ было душно. Не осталось ни одного вершка незанятаго. Бабы и ребятишки въ повалку лежали на скамьяхъ, подъ скамьями, на всемъ полу, по всему пароходу отъ носа до кормы. Мужики больше сидѣли или толклись кучами до бортовъ, не находя мѣста, гдѣ бы поспать и отдохнуть.
Отдѣльныя физіономіи смутно мелькали въ сумеркахъ, сливаясь въ какое-то огромное живое тѣло. Ни одного лица нельзя было запомнить. Только недавняго парламентера мнѣ удалось замѣтить. Онъ сидѣлъ скрючившись возлѣ входа во второй классъ и дремалъ. Шапка у него лежала на колѣняхъ, голова качалась изъ стороны въ сторону и печать покоя лежала на всемъ его пестромъ лицѣ. Тутъ, вѣроятно, онъ и проспалъ всю ночь.
На утро я опять его увидалъ, но онъ уже снова выглядѣлъ бодрымъ, встревоженнымъ, хлопочущимъ. Партію свою онъ собралъ вмѣстѣ, въ носовой части парохода, и что-то такое въ сильномъ раздраженіи объяснялъ.
— Животъ подвело!… Ишь какія новости! А какъ ежели мы безъ копѣйки-то останемся на дорогѣ, да Христовымъ именемъ будемъ побираться, тогда какъ? Нѣтъ, ребята, ужь лучше пожуемъ хлѣба, да до мѣста дойдемъ, ничѣмъ сейчасъ, проѣсть-пропить все дочиста и опосля шастать подъ окнами… Вотъ луку купимъ и пожуемъ съ хлѣбомъ — больше не полагается… И еще вотъ что, ребята: на пристаняхъ не разбредайтесь. Сохрани Богъ, пароходъ убѣжитъ, а роторый изъ насъ останется, пропалъ тотъ человѣкъ ни за понюхъ… билета другого не на что купить… А какъ на чугунку сядемъ, тогда прямо говори — пріѣхали къ самому къ мѣсту… Абы денегъ-то хватило на чугунку…
Я подсѣлъ и мы разговорились. Партія ѣхала изъ Вятской губерніи на югъ къ лѣтнимъ работамъ. Нѣкоторые уже бывали тамъ, но большинство ѣхало въ первый разъ и безъ опытныхъ людей ничего не понимало. Самымъ опытнымъ оказался тотъ мужикъ, который командовалъ партіей на пристани и велъ переговоры съ кассиромъ, — ему партія и поручила вести себя. Онъ велъ, добросовѣстно исполняя всѣ обязанности руководителя: торговался на пристаняхъ, заботился о пропитаніи (хлѣбомъ и лукомъ), глядѣлъ, какъ бы кто на пристани не потерялся, и, казалось, былъ очень озабоченъ тѣмъ, какъ бы кто изъ его «ребятъ» не попалъ подъ колесо… На его честномъ, хотя облупившемся лицѣ постоянно была тревога за своихъ, забота, страхъ передъ невѣдомымъ несчастіемъ. Хлопоталъ и надзиралъ онъ за своею партіей, какъ насѣдка за цыплятами, хотя цыплята эти всѣ были взрослые мужики съ просѣдью.
Между ними замѣшался только одинъ молодой парень.
Режимъ парламентера былъ довольно суровый. Тамъ, питаться онъ позволялъ только хлѣбомъ и лукомъ, а на ропотъ тѣхъ, у которыхъ отъ такихъ обѣдовъ животы подвело, отвѣчалъ запугиваніями и укорами.
— Больно ужь ты тревожишься, — замѣтилъ я.
— А какъ же иначе? Не догляди и пропадетъ человѣкъ! — возразилъ имъ.
— Ну, ужь и пропадетъ…
— Да какъ не? Пропадетъ не за понюхъ! Нашему брату много-ли нужно-то? Нашъ братъ въ чужой сторонѣ, все равно какъ самъ не свой… Ни куда войти, ни что сказать — ничего не понимаетъ. Забредетъ нивѣсть куда и ужь не знаетъ… не то что какъ заработокъ добыть, а прямо не знаетъ, какъ голову-то бы цѣлую домой привести!.. Абы голову-то домой принести — вотъ какъ бываетъ съ нашимъ братомъ на чужой сторонѣ!
— Отчего же это?
— Потому, что такіе случаи бываютъ…
— Какіе же случаи? — спросилъ я и долго ждалъ отвѣта отъ парламентера, задумчиво слѣдившаго за пѣнистымъ буруномъ, производимыкъ колесами парохода.
— Какіе случаи… А вотъ какіе бываютъ случаи. Съ Петрунькой, лѣтось, вонъ какой случай былъ… Вонъ съ этемъ Петрунькой, вонъ который лежитъ тамъ…
Всѣ обратили взоры къ тому мѣсту, гдѣ спалъ «Петрунька». Петрунькой назывался тотъ самый парень, который одинъ былъ такой молодой среди пожилыхъ. Поза его во снѣ была такая непринужденная, что у большинства появилась на загорѣлыхъ лицахъ улыбка; даже парламентеръ, при взглядѣ на эту картину, казалось, оживился, и нѣсколько морщинъ, проведенныхъ заботой по его лицу, сбѣжали на минуту… «Петрунька» лежалъ на полу, положивъ голову на колѣни молодой женщины. Женщина эта была его жена. Ночью, видно, ей не удалось найти уголокъ для своего Петруньки, но лишь настало утро, она уступила ему свое мѣсто и, положивъ голову его на колѣни къ себѣ, оберегала его сонъ. А онъ спалъ здоровымъ, беззаботнымъ сномъ, весь раскинувшись.
— Ишь, подлецъ, спитъ какъ ловко!… Ну, пущай… ночью-то намъ не было мѣста, такъ и прослонялись кое-какъ… Хорошая у него бабочка… съ ней-то ужь онъ теперь не пропадетъ! — говорилъ мягко парламентеръ.
— Какой же случай-то съ нимъ былъ?
— Да вотъ какой случай… Лѣтось объ эту пору также мы собрались на заработки. Человѣкъ, видно, пятнадцать набралось. Ну, и Петрунька за нами увязался… Признаться, и брать-то мы его не желали, — парень молодой, только-что женился, гдѣ ему по чужимъ мѣстамъ шляться? Потеряеть гдѣ ни на есть голову. Ну, да ничего не подѣлаешь, увязался, упросилъ, уговорилъ — взяли. «Мнѣ, говоритъ, надо свое хозяйство заводять, потому какъ я женимшись… денегъ мнѣ безпремѣнно надо заробить», — «Да дуракъ ты, говорю, можетъ денегъ-то и не заробишь, потому всяко бываетъ, а только намаешься въ чужой сторонѣ, да горя натерпишься!»… Ну, нѣтъ, увязался. Взяли мы его и поѣхали. Кое на пароходѣ, кое на чугункѣ, пока деньжонки держались, а прочія мѣста пѣшкомъ. Ѣхали-ѣхали, шли-шли и добрались. И что-жь ты думаешь, бѣда-то насъ какая поджидала? Вѣдь въ тѣхъ мѣстахъ, кой мы облюбовали, что есть званія работы не было! Засуха тамъ, вишь, была въ ту пору и хлѣба давно пропали. Что тутъ дѣлать? Идтить въ другія мѣста — силъ ужь нашихъ нѣтъ; домой ворочаться — не съ чѣмъ; тутъ оставаться — ни къ-чему. «Айда, ребята, говорю, домой. Абы головы унести по добру, по здорову… А по дорогѣ кое-какъ будемъ пробавляться, гдѣ работой, гдѣ Христовымъ именемъ»… Ну, порѣшили — домой. Пошли домой и по очереди ходили подъ окнами, а иную пору и работишка попадалась… Какъ дойдемъ до какого города, то и привалъ сдѣлаемъ на недѣлю, поробимъ и бредемъ дальше, а деревнями идемъ — въ кусочки, стало быть, ходимъ. Такъ Богъ насъ и хранилъ.
А одинъ начальникъ на чугункѣ еще даромъ насъ подвезъ.
Такимъ родомъ и шли мы съ Божьей помощью и дотащились до Нижняго. Дотащились и сейчасъ на пристань, нѣтъ-ли какой работишки… Работишки, однако, не нашли, а больше на берегу валялись вверхъ брюхомъ и дожидали, какой бы пароходъ насъ даромъ принялъ… Ну, такихъ дураковъ-пароходовъ нѣтъ, а вотъ, — говоритъ одинъ купецъ, — перетаскайте у меня посудину съ дровами, тогда я васъ подвезу, прямо домой предоставлю… А посудина-то, слышь, была огромадная, нѣсколько сотъ, чай, саженей дровъ въ ней накладено, и ежели ее перетаскать всеё, то съ мѣсяцъ времени смѣло надо таскать. А, между прочимъ, животы у насъ уже подвело, и гордости въ насъ ужь никакой не было, рады всякой работѣ, лишь бы животы сохранить да домой башки несчастныя принесть… Согласны, говоримъ, ваше степенство, будемъ таскать, потому какъ мы въ волѣ Божіей. Порѣшили мы такъ, далъ намъ купецъ хлѣба къ вечеру, легли мы спать, а на утро намъ надо таскать… Только встаемъ утромъ — хвать, а Петруньки нѣтъ! Ждемъ-ждемъ — нѣтъ его, подлеца! Таскаемъ дрова и поглядываемъ, а его все нѣтъ. Проходитъ день, другой! Цѣльная недѣля! А его все нѣтъ. Таскаемъ мы дрова, поглядываемъ, не подойдетъ-ли — нѣтъ! Три недѣли мы этакъ-то таскали и порѣшили всю посудину… какъ въ воду канулъ! Ну, думаемъ, конецъ пришелъ Петрунькѣ… Купецъ денегъ намъ далъ на пароходъ, да еще прибавку сдѣлалъ малую, чтобы мы съ голоду дорогой не померли, а Петрунька сгинулъ. Стало-быть, говоримъ, пропалъ. Надо, ребята, уѣзжать… Садимся на пароходъ, примѣрно, сейчасъ, а черезъ часъ пароходу отходить… не подойдетъ-ли, думаемъ, хоть тутъ Петрунька? А чего ужь ждать, ежели пароходъ отходитъ?… Такъ вѣришь-ли, когда пароходъ сталъ отчаливать, такая скука на насъ напала, что слеза прошибла… Вотъ какъ бываетъ!…
— Куда же онъ дѣлся?
— Петрунька-то? А ты вотъ самого его спроси, куда онъ дѣлся… въ такія мѣста затесался, что просто срамъ и горе! Ужь только Богъ его спасъ… Къ босякамъ онъ затесался — вонъ куда! Хорошо-то онъ не разсказываетъ, а надо такъ понимать, что вездѣ онъ побывалъ: и въ ночлежномъ домѣ, и на назьмахъ спалъ, это и въ кутузкѣ… Должно, сманили его какіе ни на есть прохвосты, и онъ удралъ отъ насъ… «Какъ же ты жилъ-то?» — спрашиваемъ мы его опосля. — «Да такъ, говоритъ, какъ собака, или подобно птицѣ, ночевалъ въ ночлежномъ домѣ, а больше на назьмахъ за городомъ, да по ямамъ». — «Чѣмъ же ты, спрашиваемъ опосля, кормился-то?» — «Да такъ, говоритъ, кое-чѣмъ, ину пору работишка какая навернется, а то такъ стащишь чего ни на есть…» Ну, таскалъ онъ воровскимъ манеромъ все больше насчетъ пищи… «Увидишь, говорить, хлѣбъ плохо лежитъ — подъ полу его, а то воблу упрешь, которая ежели зря лежитъ». Такъ и болтался, подлецъ, до зимы. «Для чего же ты, спрашиваемъ опосля, убегъ-то отъ насъ?» — «Да такъ, говоритъ, тоска взяла, не глядѣлъ бы на свѣтъ. Какъ вспомню, говоритъ, что прошли мы эстолько тысячъ верстъ и идемъ подобно нищимь бродягамъ, а тамъ дома жена ждетъ съ заработкомъ, тамъ и возьметъ за сердце… Ну, встрѣтилъ босяка, выпили мы съ нимъ по косушкѣ, я и ушелъ отъ васъ гулять…» Да и гулялъ, слышь, до самой зимы, а зимой, глядимъ, гонятъ его, нашего голубчика, по этапу, съ бубновымъ тузомъ! Глядимъ, даже озвѣрѣлъ весь, исхудалъ, хворый сталъ… И бабенка-то его чисто извелась, дожидамши его, подлеца, да и мы-то не знали, какъ съ души грѣхъ снять, что потеряли нивѣсть гдѣ живого человѣка! Ужь слава Богу, что хошь по этапу-то, на веревочкѣ-то его привели, а то бы такъ и пропалъ промежь жулья. Долго-ли нашему брату къ босякамъ присоединиться?…
— Да развѣ это часто бываетъ?
— Къ босякамъ-то? Мы-то? Сдѣлайте одолженіе! Сколько вамъ угодно!… Ходишь, ходишь по чужимъ-то мѣстамъ, да и ляжешь гдѣ ни на есть на назьмахъ за городомъ… Да и откуда же и босяки-то берутся, какъ не изъ нашего брата?
Кончивъ это, парламентеръ зѣвнулъ и посмотрѣлъ вокругъ себя заспаннымъ взглядомъ. Другіе его товарищи, съ наступленіемъ дня, кое-какъ размѣстились по освободившимся щелямъ, прикурнули кто какъ могъ и тяжело спали. Только нѣсколько человѣкъ изъ партіи не могли отыскать мѣста. Замѣтивъ это, парламентеръ тревожно всталъ и принялся отыскивать на палубѣ для нихъ мѣста. Черезъ нѣкоторое время поиски его увѣнчались успѣхомъ. Шагая между рукъ, головъ и ногъ, продираясь сквозь густую толпу бодрствующихъ, онъ отыскалъ такія мѣста, о существованіи которыхъ никто не подозрѣвалъ. Одному изъ своихъ онъ пронюхалъ каюту въ телѣжкѣ, стоявшей на палубѣ въ качествѣ багажа, другому онъ велѣлъ залѣзть между чьею-то мебелью, перевозимой также въ качествѣ багажа, велѣлъ залѣзть именно подъ турецкій диванъ; третьяго онъ увелъ на мостикъ и упросилъ капитана позволить мужику поспать между трубой и лоцманскою будкой. Четвертаго также куда-то увелъ, а самъ воротился на старое мѣсто, присѣлъ, скрючился на полу, опустилъ голову и задремалъ, укачиваемый вздрагиваніемъ парохода.
Въ этотъ день я его больше не видалъ, но на слѣдующіе дни онъ разсказалъ мнѣ и другіе случаи изъ жизни путешествующихъ мужиковъ.
1883
