КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Прощай, Рим! [Ибрагим Ахметович Абдуллин] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Ибрагим АБДУЛЛИН ПРОЩАЙ, РИМ!

Часть 1 ГОДЫ, ДОРОГИ И СИНЕЕ МОРЕ…

1

По дну морскому тащится якорь. Тяжелая цепь натянулась струной. Динь-бом, динь-бом… Будто кандальный звон… Снизу, из машинного отделения, доносится рокот мощных дизелей. Скажешь, загнали туда стаю хищных зверей, и вот рвутся они на свободу — воют. Наверху, на палубах, исступленно стучат тысячи сердец. Стучат гулко, словно бы тоже силятся разворотить грудную клетку, выскочить на простор, обернуться в чаек, кружащих над кораблем, и полететь…

Леонид не отрываясь смотрит на цепь. «Почему она так медленно тащится? Почему так лениво-спокойны матросы? Еле двигаются, да еще резинку жуют. Просто зла не хватает!..» А солнце жжет вовсю, точно мстит кому-то. В небе даже намека на облачко нет. До того оно ясное, до того синее — трудно человеческому глазу выносить этот ослепительный блеск. Всесветно прославленное своей чистотой и синевой неаполитанское небо!.. На море тишь. Нет, это не тишина даже, это глубокий и безмятежный сон. Сколько ни вглядывайся, морщинки малой не приметишь на бескрайней сапфировой глади.

Покой и дремотность мира вокруг выводят Леонида из себя. Так бы и схватил кого-нибудь, тряхнул, пронзил гневным взглядом, гаркнул: «Отчалим мы, наконец, или нет?..» Мимо проходит матрос. Негр. Жует резинку и беззаботно бубнит себе под нос какую-то песенку. Леонид и вправду схватил его за локоть, крепко сжал и спросил:

— В чем дело? Чего вы тянете?

Матрос ничего не понял. Дружелюбно улыбнулся, показав жемчужные зубы, и хлопнул Леонида по плечу:

— Карошо!

Сообразил Леонид, что негр всего-то рядовой матрос и, конечно, от него ни капельки не зависит, когда они отчалят. Сообразил, смутился, решил извиниться:

— Эй, товарищ, камрад.

Тем временем стих пронзительный лязг якорных цепей в клюзах и внезапная дрожь сотрясла корпус огромного корабля. Леонид побежал на корму.

— Наконец-то.

Корабль словно бы нехотя стронулся с места, и в ту же минуту грянуло дружное «ура!». Советские солдаты, одетые в американскую военную форму, обнимались, целовались, пожимали руки друг другу, и тысячи пилоток и беретов взлетели ввысь — к неаполитанскому ясному небу.

— Домой!

— В Россию!

— К родным берегам!

— Чао, Италия!

— Чао, чао!

— Да здравствует свободная Италия!..

Всколыхнулись и те, кто стоял на берегу. Портовые рабочие и провожающие замахали платками и скандировали:

— Привет русской земле!

— Чао, Руссия!..

Молоденькая пышноволосая девушка в туфлях на стоптанных каблуках закричала вдруг голосом, полным отчаянной тоски: «Иванио!..» Прислушалась к эху, откинула с лица обеими руками растрепанные кудри и снова позвала:

— Иванио!

С палубы, весело улыбаясь, откликаются на ее отчаянный зов два десятка Иванов;

— Чао, белла, чао!

Девушке кажется, что отвечает ее Иван. Она тоже улыбается сквозь слезы.

Но тут, перекрыв зычным басом весь этот шум и гвалт, кто-то затянул «Катюшу». И сотни итальянцев на берегу, словно по команде, подхватили песню. Мелодия была та же, но слова другие:

Свищет ветер, воет, воет буря,
Но везде, как дома, партизан…
Девушки дарят им губы, сердце,
Ночью темной звезды их ведут! [1]
Леонид подошел к запевале. Это был парень из Сибири — Петр Ишутин. Он прищурился, слегка склонил голову и поет, вкладывая в песню всю силу, всю душу.

— Стало быть, домой, Петя? — говорил Леонид, положив руку на могучее плечо сибиряка.

— Дожили-таки до этого дня, Леонид Владимирович. Домой!..

Глаза Ишутина расширились и словно бы дымкой подернулись. Он часто-часто заморгал. Отвернулся в сторону.

Леонид — человек отнюдь не сентиментальный. Сызмальства слышал пальбу из винтовок и грохот канонады, хорошо знает, на шкуре своей испытал, почем фунт лиха. Но бывают в жизни такие мгновенья, звучат такие Белова; что мягчеют даже железные люди. «Домой… На родину, в отчий край…» Он взглянул на небо — ясное, чистое, будто душа ребенка. Скажешь, никогда оно не аало ни горя, ни заботы. А ведь сколько раз его ширь Юлосовали клинки молний, сколько раз застилал горячи пепел, извергаемый Везувием… Но все прошло, как изгладилось из памяти, и вот опять небо лучится ослепительным блеском.

С чего-то так закололо в сердце, что Леонид едва покачнулся. Снова положил руку на плечо Ишутина. Тот вздрогнул и повернулся к нему.

— А где остальные? — спросил Леонид, стараясь скрыть от друга лавину чувств, выбивших его из равновесия.

— Там они. — Петр кивком указал вперед. — На самой корме.

— Пошли к ним.

— Пошли!

Держась за поручни, они пробрались к стоявшим в обнимку товарищам.

— Леонид Владимирович, проходите в середку!..

— Как по-вашему, командир, это сон или явь?

— Явь, друзья мои, явь!..

За кораблем тянется белый, чешуйчатый шлейф из несметного числа юрких пузырьков. Жизнь каждого из них мгновенна, но пока корабль движется, ряд их нескончаем… В вышине снуют вечно голодные, неуемные чайки. Они падают стремглав, будто пикируют, на море и, белой грудкой коснувшись волны, с писком взмывают-ввысь. То ли радуются, что удалось остудить соленой влагой крыло, изнывшее от этой нестерпимой жары, то ли сердятся, что никто не догадался бросить им корочку хлеба.

За бортом показался небольшой скалистый остров. Справа от Леонида стоял Сережа Логунов. Он был роста маленького и имел привычку морщить бровь, словно ребенок, затаивший обиду на взрослых. Но теперь Сережа вдруг заулыбался и провозгласил:

— Капри! Это же Капри!..

— Ну и пусть! — равнодушно буркнул Сажин. — Или ты впервой в жизни остров увидел?

— Мужик! — беззлобно ругнулся Сережа. — Тут Горький жил, тут Ленин бывал!

В прозрачном небе над островом мелькнула черная точка. Она стремительно приближалась и росла. Теперь было видно, что летит величавый, огромный орел. Все дружно задрали головы и впились глазами в ширококрылого царя птиц. А орел между тем замер над кораблем, словно бы выискивая кого-то на многолюдной палубе. Потом, сделав круг, устремился обратно к скалистому острову. Из крыла его сорвалось перо и, плавно раскачиваясь, упало в белопенную борозду за кораблем. Упало и сгинуло.

Когда-то военная гроза вот так же оторвала Леонида и его товарищей от большого могучего крыла и забросила далеко-далеко, на неведомую чужбину. Земля та, чужая и древняя, носила звонкое имя — Италия. Однако они были люди, они боролись, и не смогла поглотить их жадная прорва судьбы, как поглотила сейчас клокочущая пучина перо с орлиного крыла…

Корабль вырвался на простор Средиземного моря…

— Средиземное море самое светлое в мире, — мечтательно говорит Сережа Логунов. Затем отчеканивает, будто читает какой-то справочник: — У берегов Сирии прозрачность воды достигает шестидесяти метров.

Леонид заглядывает за борт. Вода синяя-синяя, точно глаза его Маши.

— Дельфины! — кричит опять все тот же Логунов.

Все поворачиваются туда, куда показывает Сережа.

Там резвятся, гоняясь друг за другом, дельфины. Их горбатые спины мелькают над водой, пропадают в глубине и снова появляются на поверхности. Кому же веселиться, если не им. Они-то в родной стихии…

Приглашая на обед, прозвучал гонг — Леонид остался на палубе. Потом пришла пора ужинать — Леонид не сдвинулся с места. Уже отстала орава крикливых чаек и не резвятся дельфины, лишь изредка над головой пролетают истребители, эскортирующие корабль… А Леонид навалился грудью на железный поручень и весь долгий день смотрел на море, на бугристый след, протянувшийся за кормой, на белую дорогу в густеющей синеве.

Дорога. Дороги.

Ему-то всегда и все желали доброго пути — счастливых дорог. Мать — когда он поехал учиться в город. Учителя его — когда он кончил техникум. Маша — когда он отправился на войну. Счастливого пути и возвращения домой с победой.

Однако дороги, по которым пришлось шагать Леониду, не всегда были добрыми и гладкими. Ухабистыми, скользкими, в рытвинах оказались пути его жизни…

Едва солнце скрылось за горизонтом, внезапной черной тьмой заволокло и море, и небо. Ему невольно вспомнились долгие, нежащие сумерки на русских равнинах… Хотя ночь и не принесла желанной прохлады, теперь было не так знойно. И дышалось легче. Леонид достал из котомки одеяло, расстелил тут же на палубе, лег, вытянулся. Мимо прошел матрос-негр, с которым он разговаривал перед самым отплытием.

— Карошо?

— Хорошо, гуд!..

Хорошо, хорошо… Все хорошо, что хорошо кончается. Скоро они ступят на родную землю, и Леонид в тот же день попросится на фронт.

2

…Петроград. Нарвская застава.

Каждый день на утренней заре хриплый гудок Путиловского завода вырывает Леню из теплых объятий отца. Услышав заводской гудок, отец осторожно вылезает из-под одеяла, ласково, едва касаясь кудрявых волос Лени, погладит его по головке и торопливо одевается. Мальчик сквозь дрему слышит, как он о чем-то тихонько шепчется с мамой.

— Сегодня?

— Да.

— Ладно, пусть приходят…

Лене не разобрать, о чем у них идет речь, потому что отец укрыл его с головой толстым одеялом. Осталась маленькая щелка, в которую можно смотреть одним лишь глазком. Высунуть голову или откинуть одеяло никак нельзя — заметят и в другой раз постелят ему рядом с братьями. А спать тут, на батькиной кровати, одно удовольствие. Как улягутся, отец рассказывает сказки. Вспоминает про пятый год, когда ходили к кровавому царю Николаю, просили хлеба, а вместо хлеба их угостили свинцом. В голосе его горечь и гнев, хотя и говорит он шепотком. Леня слушает, затаив дыхание, и сжимает крохотные кулачки. Потом ему становится очень жалко убитых рабочих, и он украдкой вытирает слезы.

— Не горюй, — говорит отец, утешая сына. — И на нашу улицу придет праздник.

— Папа, а когда придет он, этот праздник? — спрашивает Леня, прижимаясь к отцу.

— Ладно, спи. Ты еще маленький. Подрастешь и все поймешь. — Отец похлопывает его по спине и отворачивается к стенке.

Лене ни капельки не хочется спать. Ему видится, как на их улицу является светлый праздник, как разгуливает он сам, нарядный — в белой рубашке, в черном пиджаке, в каком ходят буржуйские сынки, — и вдосталь ест из кулечка расписные пряники. И хотя ему нисколько не хочется спать, мальчик угревается, засыпает.

Владимир Кузьмич сует под мышку узелок, куда жена положила краюху черного хлеба с пятком холодных картофелин, целует в лоб Арину Алексеевну и отправляется на завод.

А Леня спит, посапывая, под толстым одеялом. Может, ему снится, как он вволю лакомится пряниками с красным пояском. Но может статься, он мастерит бомбу, чтобы убить злого царя…

Вечером к ним приходят гости. Один, два, три, четыре, пять… пять и еще один… Очень много дяденек. Руки у них большие, такие же, как у Ленькиного отца, ладошки шершавые, и в трещинках поблескивает металлическая пыль.

Хотя руки у них жесткие и тяжелые, но сами они очень веселые, и добрые люди. Каждый раз приносят Лене и его братьям леденцы или пряники, а хозяюшке, Арине Алексеевне, то плиточный чай, то ореховую халву. Многих из них Леня знает уже по имени. Вон сидит дядя Коля, бородка у него круглая, щетинистые усы желтые, будто обгоревшие. Дядя Коля очень много курит и смешно так выпускает дым из носу. Другого зовут Наумыч. Он высок и костист. А когда хохочет, от его раскатистого баса звенит посуда на полке. Но нередко случается, что Наумыч раскашляется, словно простуженный, тогда он отворачивается в сторону, закрывает рот платком и никак не уймется. Смотреть и то жалко!

Арина Алексеевна приносит ему воды: «На, выпей, Наумыч…» Тот утирает слезы, выступившие на глазах, пьет, благодарит.

Когда бывают гости, Арина Алексеевна застилает стол полотняной, в клетку, скатертью, приносит соленые огурцы, квашеную капусту, лук, нарезанный тонкими кружочками, и каравай ржаного хлеба, а Владимир Кузьмич достает из рваного валенка бутылку водки. Леня давно приметил: который уж раз, как приходят эти дяденьки, отец тащит все ту же бутылку с щербинкой на горлышке.

Едва отец успевает разлить водку в маленькие, с наперсток рюмочки, как в дверях слышится мычание Козулина, живущего на первом этаже:

— Мир честной компании! Надеюсь, не помешал?

Козулин — городовой. Ни для гостей, ни для хозяев приход его не в диковинку. Отец Лени вскакивает, как солдат:

— А-а, Спиридон Мефодиевич! В самый раз подгадал. Милости прошу к нашему шалашу. — Отец оборачивается к Лене, подмигивает ему. — Сегодня вот день рождения Леонида Владимировича, надумали спрыснуть малость, чтоб лучше рос. Давай проходи, садись.

Спиридон Мефодиевич толстыми жирными пальцами берет мальчика за подбородок:

— Вот как? А я, негодник, явился, стало быть, с пустыми руками. — Он старательно роется в карманах. — Нет. Ломаного гроша не завалялось. Тетя Нюра все вчистую подмела. Ну ничего, казак, я тебе завтра настоящую полицейскую свистульку куплю, ладно? А сколько тебе стукнуло, Ленька?

— Пять, — отвечает Леня и почему-то дрожит мелкой дрожью.

А почему, собственно, он дрожит? Спиридона Мефодиевича, что ли, боится? Или… или его пугает то, что отец обманывает? Да, да, батька говорит неправду. Леня родился зимою, а сейчас на дворе весна. Он открывает рот, словно бы собираясь запротестовать, но Спиридон Мефодиевич, которому не терпится выпить, торжественно поднимает рюмку над головой и орет во все горло:

— За здоровье императора всея Руси!

Ему подливают и подливают. Он опрокидывает рюмку за рюмкой и приговаривает:

— За победу над проклятым германцем!

— За будущего начальника полиции — Леньку Колесникова! Ура!

Несмотря на бедность, у Колесниковых часто празднуют дни рождения Миши, Лени, Коли, Сережи и даже полуторагодовалого Витьки. Кроме того, справляют именины матери и поминки по бабушке.

Если бы Козулин не был таким олухом, он давно бы сообразил, что здесь что-то не так. Уже в этом году третий, кажется, раз празднуют день рождения все того же Лени. А в чем тут была собака зарыта, Леня понял потом, когда вырос.

Второй год, как Россия воюет с германцами и австрияками. А конца войне все не видать. Почти каждый день по улицам Петрограда проходят колонны солдат. У них за спиной тяжелые котомки, через плечо скатанные, словно хомут, шинели, на поясе зеленые, круглые котелки. Идут солдаты, распевают: «Соловей, соловей, пташечка! Канареечка жалобно поет…» Уезжают на фронт. А оттуда или совсем не возвращаются, или приходят без ноги, как дядя Саша, устроившийся сторожем в «Гастрономии» Окурова, без руки, как дядя Леша, крестный Лени… Еще впотьмах выстраиваются огромные хвосты за хлебом, солью, керосином. Народ вслух, не таясь, проклинает войну, царя, буржуев. Жандармы рыскают, словно псы, выглядывают, вынюхивают, но в сердце народа с каждым часом накипает гнев.

В такую вот пору и собирались подпольщики на квартире рабочего Путиловского завода большевика Владимира Кузьмича Колесникова праздновали дни рождения детей, справляли именины. И все у них получалось так гладко, что не только раскрасневшийся, будто вареный рак, городовой Козулин, но даже и сама Арина Алексеевна поначалу ни о чем не догадывалась. Все стало ясно и ей и детям много позже, когда двадцать седьмого февраля семнадцатого года сбросили с престола Николая Кровавого. Лене тогда было всего-то шесть лет, но память, будто сокровище, сберегла все подробности того дня.

…Пришел домой, вернее, стремительно ворвался Владимир Кузьмич, в черной кожаной тужурке, в такой же фуражке и с алым бантом на груди. С порога крикнул:

— Ариша! Ариша-а! Николашку скинули! — Он подхватил Леньку, подбросил чуть не до потолка (Владимир Кузьмич был на редкость высокий, сильный человек), подбежал и крепко обнял Арину Алексеевну.

— Ой, Володя! Да как же мы будем без царя-то? — Спросила Арина Алексеевна, побледнев. — Смута пойдет, беспорядки.

— Без царя? Мы, Ариша, без царя превеликолепно заживем! Довольно, триста лет маялись под пятой растреклятых Романовых. Нас, друг мой, миллионы, и ты не бойся, мы наведем порядок…

Между тем к ним явились Наумыч, дядя Коля с прокуренными усами и еще несколько незнакомых людей. Шумят, хохочут, подталкивают друг дружку. Удивляется Леня: взрослые дяденьки, а расшалились, словно ребятишки. И у всех на груди алые ленты. У дяди Коли к тому же винтовка со штыком. Только поздоровались, и Наумыч затянул «Варшавянку». Сразу же раскашлялся, чуть не задохнулся, но песню подхватили другие и пели так громко, что сотрясались стены двухэтажного дома. Но почему-то на этот раз городовой Козулин не распахнул дверь их квартирки, не пробубнил, из-под припухших век оглядывая собравшихся: «Надеюсь, не помешал?..»

…Годы не только отбеливают волосы человека, не только бороздят морщинами его лоб (это еще не так-то страшно), годы, словно ржа, разъедают память человека. Время беспощадно стирало из памяти облик отца, многое Леня представляет и помнит лишь по рассказам старшего своего брата Миши или матери. А вот день, когда свергли царя, и день, когда отец ушел на фронт, оборонять Петроград от Юденича, сто лет проживет, не забудет…

Владимир Кузьмич и на этот раз очень торопился. Он был в шинели, в папахе, на рукаве была красная повязка. Он прислонил в углу винтовку со штыком, такую же, какая была тогда у дяди Коли, строго предупредил: «Смотрите, не подходите близко, пальнет!» — и побежал куда-то. В тот день дома были только Арина Алексеевна и Леня.

И случилось так, что мама на минутку ушла к соседке. Леня подскочил к винтовке, вытянул шею и заблестевшими глазенками стал разглядывать. Уже совсем было собрался пощупать руками, но вернулась мама, прикрикнула:

— А ну-ка марш!

Леня очень неохотно отошел в сторону. Эх, если бы он был таким же большим, как папа или дядя Коля!.. Глазом бы не моргнул, на фронт отправился… А такого… кто ж его отпустит?..

Сидел Леня у окна — то на улицу смотрел, то, облизываясь, косился на винтовку — и вдруг захлопал в ладошки:

— Мама, в лавку молоко привезли!

— Правда? Ой, благодать-то какая! Ведь, почитай, неделю молока не видели…

Арина Алексеевна кивнула на винтовку, погрозили пальцем и подхватив бидон, помчалась в лавку.

Леня тихонько спрыгнул с подоконника и, хотя дома не было ни души, крадучись и озираясь, подобрался к заветному углу. Сначала одним пальчиком тронул холодный стальной ствол, потом проверил, остер ли штык. Опустился на корточки, повозился с затвором, подергал предохранитель, поиграл прицельной планкой, снова вцепился в предохранитель и, собрав все свои силенки, сдвинул его с места. Обрадовался, аж языком прищелкнул. Потом зажмурил глаза, нажал на спусковой крючок. И, оглушенный, шлепнулся задом на пол. С потолка на голову посыпалась штукатурка.

На выстрел прибежала мама. Побелела, как полотно, еле дышит.

— Сынок?! — Прижала Леньку к груди. — Жив!

Да, Леня был цел и невредим, только штанишки были мокрые да зуб на зуб не попадал.

Почему-то и отец, и мать ни одного сердитого слова не сказали. Батька даже по голове погладил и усмехнулся:

— Поздравляю тебя, Леня, с боевым крещением. Только впредь старайся в врага попасть, а не в потолок пали.

В тот же день он уехал на фронт в сторону Нарвы.

3

Петроград отстояли, Юденича отогнали, но на Путиловском осиротела «Кузьмичова печь», а дома остались без отца пятеро мальчишек. Старшему, Мише, двенадцать, а Витьке и трех еще нет. Арина Алексеевна всю жизнь хлопотала по дому, кухарничала, стирала, шила ребятишкам штаны да рубашонки. Кроме этого, она ничего не умела делать. Впрочем, теперь даже мастеровому человеку не просто найти постоянный заработок. Большинство заводов, фабрик и мастерских бездействует, а те, которые еще работают, тоже дышат на ладан… Как?быть? Мальцы за присест уплетают каравай хлеба. Вдобавок враг все не унимается, опять вот гадюкой ядовитой подбирается к городу.

«Володя, кормилец наш, на кого ты нас покинул?..»

Арине Алексеевне всего-то тридцать лет. Жизнь была трудной, и горьких дней на ее долю выпало больше, чем радостных, но, пока был жив Владимир Кузьмич, он не давал в обиду свою Аришу и детей своих. С ним было не страшно. А сейчас она жалостливо смотрит на четверых беспечных малышей, затеявших на полу шумную возню (Миша отправился в город, авось подвернется случай подзаработать), — смотрит, прячет лицо в ладонях и рыдает беззвучно: «Что мне делать, как выходить вас, деточки вы мои!..»

Последние слова мужа, когда они прощались, были о детях: «Если со мной чего случится, не падай духом, Ариша, власть теперь своя, в беде не оставят. Выучи ребят, на ноги поставь…»

«Тут бьешься, не придумаешь, как сберечь их от голодной смерти, а ты говоришь — выучи. Пятеро ведь. И такие они еще несмышленыши, что сердце заходится смотреть на них…»

Но прав был Владимир Кузьмич. Революция не оставила семью Колесниковых на волю божью. Пришли дядя Коля с Наумычем, заботливо расспросили обо всем, устроили старших, Мишу и Леню, в детский дом.

Странное это оказалось заведение. На нем, как и на всем вокруг, лежала печать переходного времени. Здесь прежде был Первый кадетский корпус, где учились сынки дворян и буржуев. Революция прервала карьеру будущих офицеров на начальных шагах, но в корпусе еще много оставалось барчуков, щеголявших в кадетской форме и гордо задиравших нос, полагаясь на титулы или на тугую мошну своих родителей. Одни ждут, когда за ними явится маменька или кто-нибудь из прислуги и заберет их домой. А пока что целыми днями валяются на койке, поплевывают в потолок. Другие, уже успевшие вкусить «радостей жизни», дуются в карты, зазывают к себе курсисток, ночь напролет хлещут шампанское и ведут разговоры о том, что если не завтра, то на следующей неделе большевики захлебнутся собственной кровью. На бедноту, на рвань, вроде Лени, они смотрят свысока, при встрече презрительно кривят губы и ухмыляются.

У кадетов уйма доброжелателей, им то и дело приносят булки, яйца и даже шоколад, а таким, как Леня, приходится довольствоваться осьмушкой хлеба, в котором не столько муки, сколько отрубей. И дважды в сутки хлебать пустые щи из кислой капусты. Живот западает, штаники не держатся.

Нарождается новый день — наваливается забота о хлебе насущном. Голодный паек особенно тяжело сказывается на Мише, потому что он много крупнее ребят своего возраста. Похудел парень, пожелтел, личико сморщилось, уж не поет он, как прежде, задорно: «Смело, товарищи, в ногу…» Слоняется из угла в угол, низко опустив голову. Между кадетами и сиротами частенько вспыхивают ссоры из-за еды. Воспитатели, большинство которых служило, когда здесь был еще кадетский корпус, поначалу прикидываются, будто ничего не видят, но если в схватке берут верх сироты, разнимают, ругаются: «Ах, какие хулиганы! Марш по своим комнатам! Не то сегодня же отчислим…»

Однажды за обедом кадет, сидевший рядом с Леней, проворно вытащил из своей тарелки два жирнющих куска баранины и спрятал под клеёнчатую скатерть. Увидел Леня мясо — слюнки потекли. Он повернулся к брату и зашептал:

— Мишка, Мишка, у кадета в супе было две вот таких, — Леня показал кулачок, — кусины мяса!

Миша выскочил из-за стола, зачем-то засучил рука ва, подошел к кадету.

— Эй ты, золотопогонник! Отдай-ка один кусок Лене! Не видишь разве, — он указал на брата, — исхудал совсем, в чем душа держится.

Кадет накрыл белыми пухлыми руками оттопырившуюся клеенку.

— Не дам! Это моя доля!

— А почему на твою долю попало два жирнющих куска, а Лене даже облизнуться не досталось?

— Не знаю. Стало быть, счастье у него такое. Не подходи, Альберту Францевичу пожалуюсь! — В глазах кадета были жадность и испуг.

— Коли добром не отдашь… — Миша стал отрывать пальцы кадета от скатерти.

Тот заверещал, будто девчонка.

— Не трогай! — и вцепился зубами в Мишину руку. — Убери грязную лапу, а то…

— А то? — передразнил Миша, ощерившись как волчонок.

— А то? — Кадет сложил нежные пальчики свои в кулачок и помахал перед Мишиным носом. — Смотри, какая увесистая штука!

Миша чуть не лопнул от злости. Запыхтел, покраснел. Так стоят они друг против друга: нарядный кадет, затянутый в талии, по-девичьи тонкой, ремнем, на пряжке которого выбит двуглавый орел, и большеголовый, коренастый Миша, поблескивающий голодными светло-синими глазами.

Буря еще не успела разразиться, как между ними просунулся Леня. Тоже сжал пальчики в кулак, приподнялся на цыпочки и поднес свою маленькую, но крепенькую «гирю» к лоснящимся губам кадета:

— А эта штука, по-твоему, сколько весит?

Все, кто был в столовой, дружно загудели:

— Уф-ф… Убил!

— Паяц!

— Молодец, Ленька!

Можно было считать, что конфликт исчерпан, но кадет Николь плеснул ковш масла в уже затухающий огонь. Он оттолкнул Леню, процедив сквозь зубы:

— Эй, поганый большевистский щенок!

— А ты буржуйский щенок, да? — Миша рассвирепел и содрал погон с плеча кадета.

— Ах, ты за погоны мои хватаешься, вшивая собака…

Николь двинул Мишу по зубам. Миша влепил ему по уху. Николь, схватившись за голову, заскулил, поплелся в сторону. Тем часом на Мишу налетел другой кадет.

Через минуту уже невозможно было разобрать, кто на ком сидит, кто кого лупцует, только было слышно, как на столе звенят тарелки и с глухим стуком сыплются удары на чьи-то спины и бока.

Трудно сказать, как долго тянулась бы эта схватка, сколько тарелок было бы перебито и сколько окровавлено носов, — войну не на живот, а на смерть прекратил Альберт Францевич. Его зычное: «Смирно-о!» — сразу остудило разгоряченные головы и заставило разжаться занесенные кулаки. В мгновенье ока все кинулись по своим местам. Некоторые даже успели подхватить ложки и давай шумно хлебать из уцелевших тарелок холодные щи. Только Леня все не унимается, оседлал кого-то и обеими руками дубасит по мягкому месту:

— Вот тебе, буржуй! На тебе, щенок! На!..

— Хватит тебе, Леня! — кричит ему тот.

Он открывает глаза и видит, что вцепился в своего родного брата Мишу.

4

Леонид проснулся от ноющей боли в руке.

Всласть выспался. Он еще со студенческих лет приучился довольствоваться тремя-четырьмя часами сна в сутки. Куда ж деваться теперь? Луна еще не взошла. Небо кажется черноземной пашней, куда пригоршнями, будто зерна из лукошка, набросали звезд. Похоже, что сеятель торопился или оказался нерадивым — в одном месте звезды посеяны густо, а в другом раз-два и обчелся. Одни яркие, озорные — подмигивают и зовут, другие словно догорающие искорки — мерцают еле различимо. Есть и такие, что вспыхивают вдруг, замедленной молнией прорезают полнеба и пропадают совсем.

Леонид вышагивает по палубе. Здесь тихо и безлюдно. Только внизу в машинном отделении без устали гудят мощные дизели да тревожно шумит за кормою волна.

До света еще далеко. Леонид прошел в носовую часть корабля. Если смотреть отсюда на море, то кажется, что корабль плывет томительно медленно и что целая вечность пройдет, пока они достигнут родных берегов. Слишком тягостно для души это зрелище. Он снова отправляется на корму, где, расширяясь, убегает в ночь — все дальше и дальше — белый, в золотистых блестках шлейф. Веселее становится на сердце. Движутся, значит. Но и такая скорость не устраивает Леонида. Ему бы взмыть ввысь, как орел, которого они видели днем у скал Капри, и лететь, лететь… Он задирает голову, будто надеется разглядеть в высоте парящую птицу и видит над собою серебряную полосу Млечного Пути. Сколько раз, с тех пор как родился на свет, он устремлял глаза на эту лучистую дорогу? Не сочтешь… И чем больше глядел, тем труднее бывало ему оторваться, и каждый раз в душе рождались новые мысли, новые мечты…

Вспомнил свой давешний сон Леонид — заулыбался. Последние два-три года ему снилась только война, только концлагерь, побег, погоня, хищный оскал овчарок, побои и кровь… А вот нынче ночью привиделось детство. Он попытался восстановить свой сон в подробностях. Задумался, забыл про небо, про звезды и про темное море, побрел тропинкой, на которой отпечатались следы его ног, в ту далекую, незабвенную пору.

* * *
Паренек с Нарвской заставы внезапно превратился в деревенского мальца. Арина Алексеевна решила, что в городе с ребятишками ей не прожить, и переехала к свекру, к Ленькиному дедушке. Деревня называлась Колесники. Мужики здесь испокон веку гнули ободья из пареного дуба и вяза. И фамилия Лени — Колесников — пошла отсюда. Дед теперь частенько говаривал ему, ласково ероша его густые, кудрявые (родовая примета!) волосы: «Ленька, я из тебя сделаю первостатейного колесника. Вот увидишь! Колеса, какие ты смастеришь, покатятся по мостовым Петрограда и Москвы». А малец задирал голову и твердил свое: «Я, дед, колесником не хочу, буду сталеваром, как батя!..»

Они спускаются к реке. Мастерская дедушки Кузьмы стоит почти что на самом берегу. Волга здесь узенькая. Если бросить камень изо всей мочи, можно докинуть на ту сторону. Леня раздевается и — бултых в воду. Дед Кузьма любуется внуком, по-мужски саженками переплывающим Волгу: «Будет толк. Упорен, как отец».

Окончив в Колесниках семь классов, Леня поехал в город Егорьевск. Была мечта поступить в электротехнический техникум. Но «погорел» на математике. Тогда он быстренько забрал документы и махнул в Тверь. Дескать, город большой и, значит, выбор побогаче. Опять разочарование: оказалось, что в здешних учебных заведениях прием заявлений уже давно прекращен. Не была убрана доска с объявлением о наборе студентов лишь у подъезда сельхозтехникума. На ней красным и синим шрифтом было написано: «Техникум готовит агрономов, зоотехников и ветфельдшеров. Срок обучения…» Леня, приуныв, плетется дальше: «Какой из меня агроном или ветеринар?..» Немного спустя снова возвращается, снова стоит, уставившись на фанерный щит: «Агрономов, зоотехников…»

«А если мне в Ленинград податься?» — мелькает в мозгу шальная мысль. Далеко. Денег уйму надо. А у него в кармане одна мелочь, не на что даже домой, в Колесники, доехать. Мать сказала ему: или, мол, учиться поступи, или на работу устройся… «Делать нечего, примут так примут, нет так нет. Попаду в техникум, годик проучусь и летом в Ленинград смотаюсь, не повезет, найду какую-нибудь работенку, подкоплю деньжат и, может, еще нынче зимой выберусь отсюда…»

Как на грех, повезло. На первых порах он учился так себе, словно через силу, потом огляделся, втянулся, а потом… Нет, никуда Леня не смотался. Ни через год, ни через два из техникума не ушел. На втором курсе его выбрали председателем «студенческой коммуны». На третьем отправили на практику в один из восточно-сибирских совхозов. Двадцать пять рублей стипендии плюс половина будущей зарплаты — итого девяносто рублей. Дела пошли на лад. Леня справил себе добротную одежонку и кое-что послал матери.

Тогда же он принял решение после техникума поехать на работу в тот совхоз, в котором проходил практику. Парнишки поизбалованнее все прицеливались устроиться поближе к городу и при случае посмеивались над ним.

Как-то высокий и необыкновенно рыжий однокурсник хмыкнул:

— Прежде в Сибирь в ссылку ссылали, а ты по собственной воле да еще на три года хочешь.

К тому времени характер Лени уже вполне сложился. Был он человеком спокойным, вдумчивым, хладнокровным. Но когда рыжий презрительно сплюнул сквозь зубы, Леня вдруг вспыхнул, подскочил, ткнул пальцем на красный флажок, приколотый к пиджаку рыжего:

— Что написано на этом значке?.. КИМ! А как это расшифровывается?

— Брось, не цепляйся к моему значку, — сказал рыжий, отталкивая руку Лени.

— Нет, погоди. Что ты говорил, когда тебя в комсомол принимали, дорогой Николай Иванович? «Буду там, куда пошлет страна, жизни не пожалею». Не пожалел. — Леня зло усмехнулся, повернулся, пошел.

Соколов успел схватить его за локоть:

— Леня, я Сибири не боюсь, но сам знаешь, старики мои ни за что не отпустят меня!

— Тебе сейчас сколько лет?

— Так мы же с тобой одногодки, — миролюбиво сказал рыжий. — Через полтора месяца восемнадцать стукнет.

— А до каких пор ты намерен под родительским крылышком греться? Пока бороду по пояс не отрастишь? Пойми, Коля, наши ровесники Днепрогэс строят, Магнитку штурмуют. А ты расхныкался, испугался, что далеко.

Завилял, заюлил Соколов:

— Дело, конечно, не в дальности.

— Так в чем?

— Морозы там. А я на юге родился.

— В таком разе в Туркменистан просись. Овечек каракулевых разводить.

— Туркменистан? — У рыжего глаза на лоб полезли. — Что ты, там, говорят, летом жара до пятидесяти градусов доходит.

Леня посмотрел в упор на него — чуть лбами не стукнулись.

— Знаешь, где всего лучше?

— Где?

— На теплой печке.

— Погоди, Леня, не горячись.

— Да разве можно с тобой спокойно разговаривать? В Сибири — мороз, в Туркменистане — жара… Знаешь, в какой техникум тебе следовало поступить?

— Давай, давай. Говори.

— В медтехникум. Гинекологом стал бы.

— Гинекологом?

Ребята, с интересом слушавшие их спор, разразились хохотом. В тот же вечер, когда они легли спать, Коля подошел и подсел на его койку.

— Знаешь, Леня… И я… Я тоже надумал с тобою ехать.

Леня, спавший и зимой и летом в одних трусах, вскочил с постели и сел рядом.

— Не застудишься там? В Сибири, говорят, зимою птицы на лету замерзают.

— А чем я хуже тебя! — Рыжий расправил плечи, выгнул грудь колесом.

— Не хуже, а лучше, — сказал Леня, хлопнув его по сутулой спине. — У тебя на мордочке без счета медных денежек, а у меня хоть бы грошик нашелся.

— Да ну тебя! Человек от души, а он все на шутки сворачивает.

К концу зимы «сибиряков» набралось человек десять…

Совхоз расположился в тайге в трехстах километрах севернее Иркутска. Прежде, когда приезжал на практику, Леонид почему-то не сумел разглядеть и оценить, какая тут красота. А теперь он просто влюбился в тайгу. Может, все дело было в том, что попал он сюда в разгар весны? Стройные, высокие сосны и лиственницы, за макушку которых цепляются весенние облака, и необхватные богатыри кедры… Как нежно и страстно поют тут птицы, какая гулкая печаль в голосе кукушки… Сердце юноши, как и положено в его возрасте, кого-то ждет, кого-то ищет, а в мыслях сумбур и радужный туман.

В свободные часы он безо всякой цели бродит по темной тайге. То заглядится на пышнохвостую белку, ловко перелетающую с ветки на ветку, то вслушивается в ритмичную дробь дятла, долбящего засохший ствол… Чу! Посмотри, какой он нарядный, пестрый! Тук-тук… А там что за птица? «Уик-уик, уик-уик…» И вот бесшумно крадется он в ту сторону, точь-в-точь как куперовский следопыт. «Уик-уик…» Постой, постой, это же козодой. Где же он примостился? Леонид замирает на месте, озирается но сторонам. «Уик-уик…» Поднимает глаза на вершину старого дуба, растущего прямо у тропинки, и на толстом суку видит наконец птицу. И впрямь, разглядеть ее слишком мудрено, нужен зоркий глаз: крылья светло-серые, желтоватый и длинный, как у сороки, хвост, спинка в темных крапинках, ни дать ни взять — кора живого дуба. Вдобавок и на ветке сидит не поперек, как все добрые птицы, а пластается вдоль по суку, и лишь черные большие глаза, приспособленные видеть по ночам, нарушают всю эту хитрую маскировку. Леонид взглядывает на небо: да, свечерело, пришел час козодою вылетать на охоту. А ему, человеку, пора поворачивать к дому, хотя уходить отсюда совсем не хочется. Тайга поздним вечером имеет особую сказочно-жуткую прелесть…

Сейчас ему странно вспомнить, что в детстве он не любил бывать в лесу. Родился-то он в городе. Да еще, как только переехали в Колесники, случай с ним такой приключился, надолго оставивший смутный страх в его душе.

Дед Кузьма забрал с собой семилетнего Леню в лес по грибы. Бор у Колесников был не такой бескрайний, как сибирская тайга, но местами попадались чащобы почти непролазные. Набрели было они с дедом на поляночку грибную, но тут Леня впервые в жизни увидел настоящего зайца, отчаянно взвизгнул: «Деда, заяц!» — и сломя голову припустился за длинноухим скакуном. Долго ли он бежал, сейчас уже не помнит. Внезапно темный бор сделался еще чернее, потом в просвете листьев блеснула синяя молния, и прямо над головою Лени раскатисто прогромыхал гром. Будто небо пополам раскололось. Пока он сообразил что к чему, грянул проливной ливень. То ли с испугу, то ли чтоб не промокнуть, Леня присел на мох под раскидистой мохнатой елью. А дождь все льет и льет. Когда угомонился ливень, Леня тоже не знает, проснулся он впотьмах. С веток, тревожно шурша, сыпались капли, где-то ухал филин… Жуть!

Ленька проголодался, озяб (нет, нет, он ни капельки тогда не испугался!) — и заплакал. И в ту же минуту услышал, как дед кличет его охрипшим голосом: «Ленька, ау!..»

Вскочил Леня, сам не свой от радости, завопил:

— Деда-а!

— Я ту-та!.. Ты стой на месте. Я сам к тебе приду. А то опять потеряешься…

Улыбается Леонид. Добрейший человек был дедушка Кузьма. Нашалят, случалось, внуки его, сноха ругается на мальцов, а дедушка, хитро посмеиваясь, успокаивает ее.

Чтоб отогнать комаров, Леонид закуривает папироску, почти не затягиваясь, попыхивает дымком во все стороны и, подражая птичьим голосам, насвистывает на разные лады… Чу! Где-то поблизости громко хрустнула сухая ветка и зашуршали, ожили кусты шиповника. «Косолапый!..» Леонид сдернул ружье с плеча и направил дуло в ту сторону, где встрепенулась листва. И вот, раздвинув поросли шиповника, выдралась на тропинку девушка в красной косынке. В одной руке у нее корзинка, в другой — веточка с алыми цветами. Ствол ружья ткнулся в землю, глаза встретились с глазами, и от неожиданности оба потеряли дар речи.

Наконец Леонид собрался с духом и заговорил:

— Как вы не боитесь бродить одна-одинешенька по тайге в эту пору?

Девушка в красной косынке весело заулыбалась:

— А кого бояться-то?

— Медведя…

— Так медведь людей не трогает.

— А все же смелая вы девушка.

— Я в тайге родилась и выросла.

— По всему видать…

— А вы горожанин.

— Как узнали?

— По всему видать! — Глаза девушки лукаво заискрились.

— Теперь уж не горожанин. — Леонид почему-то покраснел.

— Знаю, — сказала девушка, сделав шаг вперед по тропинке.

— Знаете? — Леонид смутился еще больше.

— Да. Вы новый совхозный зоотехник. — Щеки девушки тоже стали одного цвета с ее косынкой, и на них обозначились забавные ямочки.

— А вы?..

— Я учительница. Ваша соседка.

Леня погасил папироску, протянул девушке широкую, сильную руку:

— Здравствуйте, соседка!

— Как поживаете, сосед?..

Они шли до самого поселка друг за дружкой по узкой таежной тропе и даже словом больше не перекинулись. Только прощаясь, догадались, что следовало бы познакомиться:

— Леня.

— Маша.

— Увидимся?

— Поживем — посмотрим!

5

…Шум дизелей в трюме кажется Леониду гуденьем комариных полчищ в таежном сумраке. Он безотчетно взмахивает рукой, словно бы отбиваясь от злых кровососов. Те, однако, не отстают. Тогда Леонид входит в раж и хлоп ладошкой со всего маху — по железному поручню… Вздрогнув от неожиданности, он оглядывается по сторонам. Кругом непроглядная тьма. Теперь и о комарах, столь было опостылевших ему за пять лет жизни в Сибири, он вспоминает с нежностью. Вздыхает: «Эх, если бы и впрямь, вместо этих мертвых дизелей, гудели бы тут таежные комарики!..» И сам удивляется затейливому ходу своих мыслей.

…Проработав год в совхозе, он написал диплом. Тема: «Акклиматизация крупного рогатого скота ярославской породы в условиях Восточной Сибири». Диплом одобрили, хотя были и такие, что посмеивались: фантастикой, братец, занимаешься. Леонид спокойно отвечал: «Дайте средства, и я докажу вам на практике…» И доказал. Директор совхоза был человек смелый и инициативный. С его благословения Леонид закупил в Ярославской области более двухсот пятидесяти породистых коров и бычков. Повез их в Восточную Сибирь. Эта хлопотливая, ответственная, затянувшаяся на несколько месяцев командировка оказалась для молодого зоотехника экзаменом более трудным, чем все, какие он сдавал в школе и в техникуме.

Работники «Племживконторы» в Ярославле тоже скептически хмыкали и морщились, но их мрачные пророчества не сбылись: недосыпал, недоедал Леонид на обратном пути и вместо предсказанного поголовного падежа добился прибыли в стаде. Сто сорок коров благополучно отелились в вагонах.

И вот ходит Леонид по ферме. Высокий, косая сажень в плечах, ласково оглядывает он светло-синими глазами сытое, ухоженное стадо. Почешет корову за ухом, погладит по холке. А там уже доярки стоят наготове, позванивают оцинкованными ведрами.

Леонид тоже берет подойник и ловко, будто всю жизнь только этим и занимался, пристраивается на низенькой скамеечке у набрякшего, пышущего теплом вымени. Действует четко, как на инструктаже. Вытирает сосцы влажной тряпкой, массирует. Он чувствует, что девчата-доярки с любопытством следят за ним, хотя им отнюдь не в новинку видеть зоотехника в своей компании… Запевает песню оцинкованный подойник, в нос бьет запах густого парного молока. Чернавка стоит чуть поворотив голову и скосив золотистые глаза. Вид у нее предовольный. Леонид надоил уже с полведра, а вымя у Чернавки все такое же полное, тугое. Звенит струя, взбивая пену, и белизна ее отсвечивает небесной синью.

* * *
…Леонид отрывает лоб от поручня, вытягивает шею, смотрит на море. Оно кажется ему белым, будто молочным. Что это, сон, навеянный воспоминаниями о далекой Сибири, или явь?.. Явь, Леонид, явь! Море захлестнуло потоком лунного света. Лучится дорожка, посверкивая, бежит прямо-прямо и как бы вливается в сияющий широкий круг, над которым повисла полная луна. Скажешь, на огромный, отполированный черный стол кто-то поднос кинул серебряный. Так бы и зашагал по той осиянной дорожке. До самой Родины. До яблонь, разросшихся под окнами, до Маши, что сидит на лавочке у ворот и ждет его. С нею двое мальчиков и дочка, родившаяся уже после его отъезда. Где-то теперь они? Живы ли, здоровы ли?..

* * *
В Сибири он проработал пять лет и уже чувствовал себя старожилом. И по виду-то он вылитый, так сказать, классический сибиряк: рост сто восемьдесят восемь сантиметров, широк и кряжист, будто кедр вековой, большая голова в русых кудрях, глаза светлые, синие, взгляд открытый и смелый, движения несуетливы. Увидишьтакого и невольно вспомнишь Сибирь, подумаешь о Сибири и сразу же представишь богатыря, вроде Леонида.

Они пришлись друг другу по душе. Но неправа пословица, утверждая, что человек ищет, где лучше. В душе сто живет неискоренимая нежность к родному краю, к родимым ветрам, навстречу которым впервые в жизни собственными руками он распахнул окошко. Ленинград позвал Леонида. Звали туманные зори, белые ночи, Адмиралтейская игла. Снились чугунная решетка Летнего сада и Медный Всадник на яростно вздыбленном коне. Захотелось вновь повидать «Аврору» и отыскать могилу отца.

Ленинград…

Когда Леонид уезжал, город еще назывался Петроградом. Увозя ребят в деревню, Арина Алексеевна говорила: «Досыта хлебушка поедите. Молочка парного попьете. Поправитесь, окрепнете за месяц-два…» Рассчитывала, что проживут они у дедушки до осени и вернутся в родной город. А сколько раз с тех пор приходило лето и уходило?.. У бывшего карапуза с Нарвской заставы растут уже свои дети — двое мальчишек.

В Ленинград они попали в пору белых ночей. Под обаяньем их неописуемой красоты Леонид бродил по улицам самозабвенно, усердно, будто долг давний отрабатывал. С вокзала заехал к матери, устроил у нее Машу с детьми и, наспех перекусив, пошел стирать подметки на каменных, прямых, как стрела, проспектах Ленинграда. Натосковался!.. Будто по живому, по близкому человеку соскучился за долгие годы разлуки. Нет, еще сильнее. С родным человеком встретишься, расцелуешься, поговоришь, отведешь душу, и схлынет тоска. А город?.. Глядишь не наглядишься, ходишь не находишься!

И вот — знакомый двор. Здесь прошло его раннее детство. Отсюда ушел его отец сражаться с Юденичем. Напротив, как и тогда, молочная лавка. Леонид потянулся, словно собираясь заглянуть в окно. А что, если подняться на второй этаж? Посмотреть, кто там живет теперь? Вроде неудобно. А впрочем, чего особенного? На ногах у него кирзовые сапоги, вместо пиджака легкая стеганка… Совсем-то не похож на здешнего жителя. Петроград всегда предпочитал сапогам ботинки, фуражке — шляпу. Прибудет, бывало, сюда мужичок какой, весь век свой щеголявший в картузе и лаптях, и, если заведется у него в кармане лишний грош, сейчас же норовит обзавестись шляпой и штиблетами. Правда, теперь по Невскому проспекту не разгуливают раздушенные франтихи вокруг которых увивались великовозрастные гимназисты или студенты Горного института, поблескивая медными пуговицами; не вышагивают с важным видом поручики и штабс-капитаны, считавшие, что нет в мире ничего важнее их лихо закрученных усов и до блеска начищенных сапог; не тащатся за мохнатыми болонками допотопные старушонки, насквозь пропахшие нафталином. Навстречу попадаются люди совсем другого облика — занятой, деловитый народ.

Не успел Леонид завернуть в «ихний» двор и пробормотать, обращаясь к первой попавшейся на глаза женщине: «Извините, пожалуйста», — как эта поперек себя толще румяная тетушка затараторила:

— Пожалуйста. Вам кого? По всему видно, что человек-то вы нездешний. Откуда приехали в Ленинград?

— Мне бы узнать, кто проживает в третьей квартире.

— Вот тебе на! Мы там живем. Вы что, родичем Прокопу приходитесь? Идемте, чего это мы тут, посреди двора стоим? Я жена Прокопа, Агафья Кирьяновна… — Женщина вытерла мокрую руку о передник и протянула Леониду.

Между тем к ним подошел старичок в холщовом фартуке и с метлой на длиннющей палке… Вот так встреча — городовой Спиридон Мефодиевич! Глаза у него, как и прежде, черные, хитрые, но широкие брови и некогда лихо торчащие усы поседели и обвисли, словно бы побитые морозцем.

— Кого это ищут, Агаша?.. Ба-ба-ба… Да никак сынок Владимира Кузьмича, Мишка-головорез? — Мефодиевич прислонил метлу к стене и размашистым шагом направился к Лене.

— Не Мишка, а Леня. Леонид. А вы городовой, да?

Покрутил Мефодиевич седые усы и отдал честь:

— Дворник Спиридон Мефодиевич Козулин. А вас, товарищ Колесников, каким ветром занесло в эти края? — Он тут же перешел на «ты»: — Давненько ты не показывался, однако. С матушкой твоей я хоть изредка, да встречаюсь… Пойдем не то, опрокинем по стопке? В честь встречи. Сам настаивал, на вишне.

По правде говоря, не очень-то хотелось Лене выпивать да растабарывать с бывшим городовым, но, с другой стороны, это был первый знакомый человек, с которым он повстречался в Ленинграде после тринадцатилетнего отсутствия. Так сказать, живой кусок истории, ярко напомнивший ему о днях собственного детства.

— Можно, конечно. Но только по одной.

— Ах, этот Мефодиевич! Вечно к себе утащит, а гость-то, может, к нам бы зашел! — обиженно проворчала Агафья Кирьяновна.

— Нас с отцом Леонида Владимировича, бывало, водой не разольешь. Ух как дружили, — пояснил в ответ бывший городовой. — А помнишь, Леня, по скольку раз в году мы день твоего рождения праздновали, а? — Он захихикал, положил руку на плечо Лене. — Козулин, брат ты мой, все знал, все видел, но ни гу-гу! Козулин никогда не был продажной душой. Он-то ведь тоже не дворянского происхождения был, в батраках рос, в посконной рубашке и драных портках бегал. — Он дребезжащим, скрипучим тенорком затянул «Смело, товарищи, в ногу» и повел гостя к себе в дворницкую.

Вишневая настойка и впрямь была хороша. И стопки оказались вместительнее, чем у покойного Владимира Кузьмича. Так что самая пора прощаться. Леня встал:

— Ладно. Спасибо за хлеб-соль, Мефодиевич. Пойду.

— Ленька, постой. — Мефодиевич сбегал на кухню и протянул гостю на раскрытой ладони половинку сырой картофелины: — Держи!

— Что это?

— Сырая картошка. Разжуй в кашицу и выплюнь. Не то что после водки, а и после денатурату никто ничего не учует. Прикажет, бывало, начальство: «Дыхни!..» А я и рад, дышу, знаю, что с овчаркой следа не сыскать… А сам на ногах еле стою… Хох-хо-хо!..

На улице Стачек Леня сел на трамвай, доехал до Галерной, пошел искать здание прежнего Кадетского корпуса. Оказалось, что улица та называется теперь Красной, а за знакомой чугунной оградой помещается Артиллерийское училище. Заходить в училище Леня постеснялся. Постоял, полюбовался сквозь узорчатую ограду на юных, загорелых курсантов, занятых строевой подготовкой. Лица у парней веселые, открытые. А кадеты, бывало, все пыжились, выламывались и такого форсу на себя напускали…

После ужина уложили ребятишек спать и вместе с Машей отправились смотреть на белую ночь.

Много раз звездными вечерами, еще в пору, когда он не был женат, а только переживал праздник первой влюбленности в синеглазую потомственную сибирячку, — много раз пытался Леонид рассказать Маше о незабываемой красоте белых ночей. Светло-светло. Но не так, как бывает в пасмурный день или в лунную ночь. Скорее это похоже на зоревой предутренний час, когда солнце еще за горизонтом. По тогдашним рассказам выходило, что белая ночь завораживает и город, и людей нежно, властно, словно предчувствие счастья, стоящего у твоего порога. Не привыкший выражать свои мысли образами, столь далекими от его каждодневных забот, Леонид вскоре запутывался. А Маша начинала посмеиваться над его косноязычием. Тогда он крепко стискивал ее руку и твердил: «Это надо тебе самой увидеть и пережить. Иначе не поймешь!..»

Кажется, что половина ленинградцев высыпала на улицу. Особенно много молодежи. Одни идут сосредоточенно задумчивые, другие шутят, смеются. Маша громко декламирует строфы Пушкина:

Люблю тебя, Петра творенье,
Люблю твой строгий, стройный вид,
Невы державное теченье,
Береговой ее гранит,
Твоих оград узор чугунный,
Твоих задумчивых ночей
Прозрачный сумрак, блеск безлунный.
И он, и она были людьми привычными к пешим прогулкам, но в ту ночь так поусердствовали, что ноги загудели.

— Устала?

— Да, устала. Однако мне до того хорошо, Леонид! — Она прижалась к мужу. — Ах, если б вот так, вместе, всю жизнь бы прошагать.

— А почему бы нет? Вот так, рядышком, и прошагаем с тобой. Ничто нас разлучить не сможет.

— На душе у меня тревожно, Леонид. На Дальнем Востоке самураи бряцают оружием, на Западе фашисты беснуются. Муссолини захватил Абиссинию, в Испании второй год идет кровавый бой…

— И нам, Маша, не миновать схватиться с фашизмом.

— Ой, не говори! — Маша, дрожа всем телом, еще теснее жмется к Леониду, словно ищет у него защиты от грядущих бед. Она сейчас кажется совсем маленькой. — Я с каждым днем люблю тебя больше и больше,) даже представить не могу разлуки с тобой.

Леонид касается щекой ее мягких, цвета льна волос, повлажневших от предутреннего тумана.

— Не бойся, Машенька, врага мы будем бить на собственной его земле. Помнишь, как Александр Невский говорил: кто с мечом к нам придет, тот от меча и погибнет!

— Мы сильные. Правда, Леонид, мы очень сильные? Наши самолеты совершили беспосадочный перелет в Америку. — Теперь ее голос звучит уверенно, спокойно.

— У нас, Машенька, есть оружие мощнее любых самолетов и танков, — говорит Леонид, ласково заглядывая в глаза жены.

Крепко прижавшись друг к другу, словно бы превратившись в единое — одно сердце, одна душа — существо, они добрели домой.

Прожили они в Ленинграде неделю. Маша нарадоваться не могла. Представилась возможность собственными глазами посмотреть на вещи, о которых до сих пор она только в книгах читала. Теперь бы она своим ученикам совсем по-другому рассказала и о Пушкине, и о Репине. Мальчики тоже были довольны, нисколько не капризничали. Все тут было ново, занимательно. А что до Арины Алексеевны, то она ног под собой не чуяла. И не диво. После долгих лет разлуки наконец-то съехались вместе на берегах Невы. Она даже успела разузнать, что на соседней улице сдается большая комната, очень подходящая для Леонида и внучат. А Маша и работу вроде подыскала.

Однако…

Леонид одной рукой обнял Арину Алексеевну, другой — Машу.

— Хотите — обижайтесь, хотите — ругайте, но нет мне, дорогие мои, жизни без деревни. Всю ночь напролет брежу живностью всякой. Загудит гудок — мерещится, будто коровы не напоены, зазвенит будильник, будто петух зоревой кукарекает.

Затем он поворачивается к Маше и смотрит жалобно, просительно:

— Если хочешь, ты оставайся здесь. Я уж разговаривал в облземотделе, объяснил, как и что. Они пойдут нам навстречу, пошлют меня в какой-нибудь район поблизости от Ленинграда.

Маша высвободилась из его рук, поправила прическу и весело молвила:

— Куда иголка, туда и нитка.

6

Оринск — чистенький старинный русский городок. Дома одноэтажные. Замысловато узорные карнизы и оконные наличники, на трубах петушки из жести. Попадаются, правда, и двухэтажные постройки: низ сложен из красного кирпича, верх срублен из бревен и обшит тесом. На окраине протекает дремотная равнинная речонка, на мосту, свесив ноги, сидят русоголовые пацаны, удят рыбу. Город прорезает железнодорожная линия, по которой то в Ленинград, то на станцию Дно проносятся товарные и пассажирские поезда…

Сочетание оживления, свойственного городу, с деревенским безмятежным простором с первой же встречи очень понравилось Леониду. И Маше будет не скучно, и ребятам сплошная благодать.

В минувшем году в районе хлеб уродился на славу. В передовых колхозах на трудодень получили чуть ли не по десять килограммов зерна. Народ повеселел, на каждом шагу попадаются избы, где меняют венцы или заново расписывают карнизы, наличники, ворота. И у каждой калитки свежевыструганная лавочка. Не поленились, для вящей красы и благолепия покрасили купол давно закрытой и обращенной в склад церкви.

В первый же вечер Леонид написал жене коротенькое письмецо: «По сравнению с Ленинградом городок этот игрушечный, ни Эрмитажа здесь нет, ни Казанского собора. Но я верю, что мы тут приживемся…» Кстати, он вспомнил, как влюблена Маша в русскую поэзию, как восторженно чтит она все, что связано с Пушкиным, и, решив сыграть на этой чувствительной ее струне, приписал: «До Михайловского, где Пушкину являлись летописец Пимен, Самозванец и Марина, если ехать на машине, от нас всего около часу пути…»

На другой день, рано утром, он бросил письмо в почтовый ящик ленинградского поезда и выехал в колхозы.

Еще в облземотделе ему сказали как-то: Оринский район, дескать, вроде вола в упряжке, не скачет во всю прыть вперед, но и не отстает, притомившись. Словом, тянет, и мы за него в общем-то спокойны… И вправду, судя по сводкам, которые ему показал зоотехник облземотдела, план развития животноводства в целом по району был перевыполнен.

— Сколько молока дает в среднем корова? — поинтересовался Леонид, отложив сводки.

— Восемь.

— В Восточной Сибири мы надаивали по десять — одиннадцать литров. А сколько шерсти получается от овечки?

— Четыре кило.

— А мы в Сибири получали по шесть. В чем причина? С кормами туго, что ли?

— Жалоб не слышно.

— Может, помещения холодные?

— Не сказал бы.

— Так в чем же загвоздка?

Зоотехник облземотдела вытащил из металлического стакана разноцветные граненые карандаши и начал катать их по столу.

— Породистого скота маловато. Мериносов в общем поголовье всего десять процентов. Коровы низкорослые, будто телки.

— А почему бы не позаботиться об улучшении породности?

— Ладно, ладно, — улыбнулся понимающе зоотехник, знакомый с личным делом Леонида, — приедешь на место, займешься вплотную этим вопросом. Тебе и карты в руки. А будь там все в ажуре, и в нас с тобой надобности не было бы.

И вот разъезжает Леонид по району. И к радости одних, к страшному неудовольствию других сует нос во все дырки. Разгуливает по лугам, где пасутся коровы, присматривается, как организована дойка, придирается к скотницам, смешит их шутками-прибаутками, вгоняет в краску колким словцом. Большинство председателей колхозов и заведующие фермами одобряют этого светло-русого, ясноглазого богатыря. Ухватистый, мол, парень, знает, где у быка рога.

Встречаются, конечно, и такие, что искоса поглядывают на городского щеголя, разгуливающего в белоснежной сорочке, серых шевиотовых брюках и новеньких штиблетах, ехидно улыбаются, ворчат вслед: «Интеллигент!..»

Есть у Леонида и сапоги кирзовые, и пара стеганок — еще из Сибири привез. Однако не захотелось ему в первые дни знакомства с людьми являться в традиционном «мужицком» обличье. Он терпеть не может, когда слышит, как некоторые представители из области, прибыв в деревню, начинают коверкать русскую речь, подделываясь под свойского да простецкого парня. Теперь и деревенские-то жители радио слушают, газеты читают. Нечего мужиковствовать, когда советская власть двадцатилетие свое отпраздновала!..

Деревушки в районе маленькие, сидят вразброс. Даже в правлениях колхозов нет телефонов. Только в сельских Советах имеются они, однако беспроволочный телеграф действует безотказно, и новости распространяются со сказочной быстротой. Пересуды о молодом зоотехнике неизменно опережали самого Леонида.

— Чтоб на ферме все языком вылизать, не то парную баню вам устроит.

— Богатырь истинный, а не зоотехник.

— Бают, холостой.

— Ну-у?..

Девчата, работающие на фермах, подоставали из сундуков праздничные наряды, надушили волосы одеколоном, парни-конюхи напустили на себя подчеркнуто равнодушный вид и лихо посвистывали, сдвинув кепки набекрень. И все — ждали… А когда Леонид заночевал в одном колхозе, под окошком избы, где он остановился, долго не стихал девичий смех и раздавались частушки:

Синеглазый зоотехник,
На мой голос отзовись…
Мне бы с новым специалистом
Лестно под руку пройтись!
Леонид, не вставая с постели, раздвинул занавеску. Горницу залило лунным светом… «Маша, пожалуй, уже получила письмо…» В запечье заверещал сверчок, где-то протявкала собака. «Нам тоже надо будет обзавестись хорошим породистым псом…» На печи лежит хозяин. И все чиркает спичками, прикуривает. Видно, самосад сырой, недосушил. Потом затягивается и надсадно кашляет… Не спится Леониду. Он тихонько встает и выходит на крыльцо. Просторная июльская ночь, полная звезд и невнятных, но сочных шорохов. На душе тоже покойно и просторно. Район неплохой, люди понравились. Можно работать. Уйма настоящего дела… Интересного, увлекательного…

Через десять дней, когда не осталось колхоза, где бы он не побывал, Леонид представил в райком подробнейшую информацию о состоянии животноводства и внес ряд деловых предложений.

Секретарь райкома с хорошей усмешкой оглядел Леонида с головы до ног, заметил, что он, секретарь, обязан прежде всего о людях заботиться, и приказал зоотехнику как следует отоспаться. Спорить не приходилось. Богатырь-то богатырь, но измотался крепко. Но тут пришла телеграмма от Маши: «Подыщи квартиру, выезжаем следующую неделю».

Леонид уже с первых дней думал о квартире, но увлекся, завертелся и забыл. Отсыпаться так и не пришлось. Хорошо, что помогли товарищи из райзо. Старожилы, они знали всех в Оринске и без особого труда нашли хозяина, который сдал половину своего пятистенного дома. Удобно — до службы минута ходу. Пригляделся Леонид к саду, к добротным строениям во дворе и размечтался: «Если Маше понравится здесь, с будущей весны надо будет позаботиться и самим домик построить. Хватит кочевать, будто цыган какой. Вот-вот тридцать стукнет. Да и детишки подрастают…»

Приехала Маша. Вечером они пошли погулять, посмотреть на Оринск. Леонид разговорился о своих планах. Страшно обрадовался, когда услышал в ответ:

— Я тоже об этом подумывала, Леонид.

— Значит, Оринск не разочаровал тебя?

— Нет, нет. Сам же знаешь, я человек не столичный. Выросла в тайге, в глухомани, и, признаться, слишком уж быстро устаю от шума и суеты большого города… А твой Оринск как стихи Пушкина. Все здесь такое светлое и в то же время печальное. Помнишь: «Мне грустно и легко. Печаль моя светла…»? — Маша на мгновение замолкает. Похоже, дочитывает про себя завораживающее не только смыслом, но и волшебным ритмом своим стихотворение. Потом возвращается к действительности и с детской непосредственностью тараторит:

— Я бы птиц развела, Леня. Страсть люблю, как кудахчут куры и жалобно клюкают индюшки… А потом знаешь, Леня? — Она повисает на руке мужа. — Завести бы нам хоть парочку даданов. Я еще в Сибири мечтала о пчелах. Их неуемная жизнь придает всему вокруг особую красоту…

— А я собаку заведу, — то ли всерьез, то ли в шутку говорит Леонид. — Без собаки дом сирота…

Но планы пока что оставались планами. Крепко Леониду пришлось попотеть, прежде чем его проекты были вынесены на бюро райкома и получили одобрение. Тогда он сам поехал и отобрал в колхозах на Северной Двине сотню холмогорских коров, а потом отправился в Ставропольский край — за мериносами.

Словом, с головой ушел Леонид в работу. И вдруг с Востока дохнуло холодным, а точнее будет сказать — обжигающим ветром. Это было дыхание войны. В конце июля тридцать восьмого года у озера Хасан японские самураи напали на нашу Родину. Первая Отдельная Краснознаменная армия сокрушительным ударом разгромила 19-ю японскую дивизию. На страницах газет замелькали имена новых героев: комбат Бочкарев, пограничник Батыршин, танкист Винокуров, политрук Левченко, комиссар Пожарский, пулеметчик Ягудин.

Хозяин дома, где жили Колесниковы, получил горькую весть — его сын, танкист, пал смертью храбрых на сопке Заозерной. Плакал отец погибшего, плакали родственники, стояли слезы в глазах Маши…

Работать Леонид любил и умел. В его характере были и несуетливое упорство, и основательность — качества столь необходимые, чтоб доводить до конца раз начатое дело. На службе, на людях он был увлечен заботами текущего дня: проекты, планы, сам ругался, его ругали. Но, оставаясь один, он не мог не чувствовать, как баламутит душу тошнотворный запах пороховой гари. Щит Родины — мужественное сердце ее сынов. Однако эпоха такая, что одним лишь храбрым сердцем не обойдешься. Современная война — война моторов, теперь все будет решать техника, поэтому каждый молодой человек должен иметь настоящую военную специальность. В свободные часы Леонид ходил в районный клуб Осоавиахима, научился метко стрелять из винтовки и управляться с пулеметом. Через несколько месяцев в Оринске не было человека, который мог бы дальше и метче его бросить гранату. Теперь он собирался оседлать трактор и автомашину…

В сентябре 1938 года в Мюнхене состоялся гнусный торг: Чемберлен и Даладье, премьер-министры Англии и Франции, заключили сделку с Гитлером. Посредником на переговорах по просьбе Чемберлена выступил главарь итальянских фашистов Муссолини. Официально оправдывая свою позицию желанием умиротворить Гитлера, а на деле стремясь столкнуть Германию с Советским Союзом, они предали маленькую Чехословакию, Судетская область которой была присоединена к Германии. Буржуазное правительство Чехословакии под давлением западных держав предпочло капитулировать перед немецким диктатом, хотя Советский Союз еще до позорного «Мюнхенского соглашения», сохраняя верность договору о взаимопомощи, заключенному в 1935 году, предложил свою поддержку в борьбе с агрессором.

И позже, в течение почти целого года, Советское правительство терпеливо вело переговоры с Англией и Францией, предупреждая их о том, что, если не будут созданы условия для коллективного отпора захватническим притязаниям фашистов, второй мировой войны не избежать. Тамошние реакционеры не посмели открыто отвергнуть советские предложения (они боялись возмущения демократической общественности в своих странах), но по-прежнему продолжали двурушничать: позволили Гитлеру полностью захватить Чехословакию, вступили в тайные контакты с фашистскими дипломатами.

Учитывая военную угрозу сразу на двух фронтах, на западе и на Дальнем Востоке, и разгадав коварную политику империалистических кругов Англии и Франции, надеявшихся изолировать Советский Союз перед лицом возможного блока крупнейших капиталистических держав, в обстановке, когда не было других путей обеспечить безопасность страны, Советское правительство приняло в августе 1939 года предложенный Германией договор о ненападении.

В августе же советские и монгольские войска закончили окружение зарвавшихся самураев, которые еще в конце весны напали на дружественную нам Монгольскую Народную Республику у реки Халхин-Гол. Это была блистательная победа, показавшая зрелость советской военной мысли и неодолимое мужество наших бойцов.

Грозовые тучи отступили. Поколение, создавшее гиганты первых пятилеток, умело ценить время, знало, что время работает на нас и что полученную передышку народ использует в полной мере. Мы станем богаче, сильнее…

Между тем германская военная машина обрушилась на Польшу, а вскоре пламя второй мировой войны охватило Францию, Англию. Дорого обошлась странам Европы эгоистическая и недальновидная политика Мюнхена.

* * *
В народе неискоренимо живет вера в светлое будущее. Недаром у нас говорят: бодрость потеряешь — все потеряешь. Как и другие тысячи и миллионы людей вокруг, Леонид убеждал себя, что Гитлер знает, до чего сокрушителен будет отпор, и поэтому не посмеет затронуть нашу страну. И вот с этой верой в душе летом сорокового года Леонид построил в Оринске пятистенный бревенчатый дом. Своими руками выкопал ямы, обжег бревна, и еще до уборки закрасовались пахнущие сосновой смолой ворота, засверкала травяной зеленью железная крыша. Высунув мохнатую морду из подворотни, затявкал щенок, которого назвали Джульбарсом. В саду, в желтых даданах, загудели пчелы.

Осенью с группой хлеборобов и животноводов Леонид побывал на Всесоюзной сельскохозяйственной выставке и за успехи в разведении породистого скота был награжден Большой серебряной медалью.

На Новый, 1941 год Леонид пригласил из Ленинграда мать, отчима и братьев. Отпраздновали новоселье.

Кто-то из гостей шепнул Леониду на ухо: «В честь нового дома дай Маше заказ на дочку». Леонид подмигнул жене.

Маша зарделась и потупила глаза.

7

В конце рабочего дня Леонида вызвал к себе в кабинет председатель райсовета Василий Степанович Корнев.

— Вот что, родной, — заговорил он, усадив Леонида на диван, — ты здесь за три года поднял такие дела, с которыми мы за десять лет не сумели справиться. Хоть родился и вырос в городе, человек ты наш, сельский. А ведь понимать землю — трудное дело. Это как душу живую понимать. Любишь ты землю, чувствуешь ее. Съездишь в Ленинград и давай — принимай райземотдел.

Леонид замялся. Он-то не агроном, а зоотехник. Одно дело — управляться со скотиной, другое дело — земля…

Василий Степанович, догадываясь, почему он смутился, продолжал:

— Ведь не только люди, но и скотина от земли кормится.

— Оно так, конечно…

— Или побаиваешься? Думаешь, что не справишься?

— Нет, не боюсь.

— Так за чем же дело стало? В районе кандидата более подходящего нет. Народ тебя любит.

— Спасибо. Постараюсь оправдать доверие.

Домой Леонид как на крыльях летел. И было от чего радоваться. Василий Степанович сказал: «Народ тебя любит». Услышать такое — разве не самое большое счастье?..

Лежит он на топчане, который сам сколотил и пристроил в саду под молодой яблонькой. Смотрит сквозь листву на ясное небо, считает звезды. А дома на швейной машине жена шьет ему красный камзол. Завтра он поедет в Ленинград. На областные состязания. Будут бега и скачки. Правда, самому ему в скачках участвовать не придется. Слишком тяжел он, чтоб выступать в роли жокея: весной взвешивался на колхозной ферме — сто двадцать килограммов потянул. Но прежде будет парад. И Леонид прогарцует на орловском рысаке, прославившемся своей резвостью на всю округу. Рысак не только горяч, будто огонь, но и удивительно умен. По еле заметному движению узды угадывает любое желание наездника. Лишь бы жокей по молодости чего не напортил, а так Леонид ничуть не сомневается, что их вороной станет чемпионом…

Из открытого окна доносится ритмичное постукивание швейной машины: туки-туки-туки. Нынче весной Маша посадила было грушовку, но почему-то саженец не принялся. Однако у Леонида не достало жестокости выкопать и выбросить. Кто знает, может, приживется еще… А вот другие пять яблонь на следующий год начнут плодоносить. Когда их сажали, посмеивались, решили: урожаем с белого налива будет распоряжаться Маша, с антоновки — Леонид, со славянки — Жора…

— Леня, ты спишь? — тихонько позвала Маша, высунувшись в открытое окно.

— А?.. Нет!

— Надо бы надеть, примерить.

— Уже готово, что ли? — Леонид вскочил с топчана.

— Дело начато — дело кончено!

Влез Леонид в малиновый камзол, напялил на голову белую жокейку с красным козырьком и стал точь-в-точь как клоун в цирке. Маша громко расхохоталась.

— Чего заливаешься?

— Да просто так…

Сунул Леонид руки в брюки и, расправив грудь, пошел вышагивать взад-вперед.

— Однажды отец взял меня с собой на ипподром. Был я тогда от горшка два вершка. И, конечно, разинул рот и смотрел на все вокруг, как на сказку какую. Завидовал пацанам, подбиравшим в совки навоз с дорожек. А видишь, как вымахал теперь тот малец. Завтра он откроет парад на чистокровном орловском рысаке! — Он подошел к Маше и вытянулся по стойке смирно: — Ну как, идет?

— Идет, конечно. Такому красавцу любой наряд к лицу.

— А коли так, чего скалишься?

— Будто мартышку в жилет нарядили…

— Ах, я тебя!.. — Леня подхватил ее на руки и прижал к груди. У Маши косточки хрустнули.

— Потише, медведь! Дочку свою покалечишь.

— А правда, что дочка будет?

— Правда, — подтверждает, счастливо улыбаясь, Маша.

Прикладывает Леонид ухо к заметно округлившемуся животу Маши, слушает.

— Точно! Девчонка будет. Стучится аккуратно, словно вежливый гость пальчиком в дверь. Жора, бывало, так лягнет, что чуть с ног меня не сшибал.

— Мальчику положено бойким быть…

Они заснули, крепко обнявшись. Маше, похоже, снились веселые сны — уголки губ морщились, словно вот-вот заулыбаются. Под сердцем ее трепетала новая, нежная жизнь…

Завтра воскресенье. В ту ночь почему-то звездопад был гуще обычного. И соловьи раньше обычного защелкали в ивняке. Всю ночь жалобно скулил Джульбарс.

Леонид, привыкший вставать ни свет ни заря, в то утро не слышал даже, как звонил будильник. Открыл глаза, лишь когда Маша тихонько ущипнула его за кончик носа. И сразу вскочил с постели:

— Сколько времени?

— До поезда еще три часа. Давай умывайся, я картошки с телятиной поджарила.

Леонид окатил себя из ведра студеной колодезной водой, пофыркал от удовольствия и до красноты растерся жестким полотенцем. Потом легко выжал стойку и, оттолкнувшись от земли руками, стал на ноги.

— Скоро отцом троих детей заделаешься, а сам все кувыркаешься, как пацан, — сказала Маша, наблюдавшая за его выкрутасами.

— Человек всю жизнь должен сохранять хотя бы крупинку золотого детства! — произнес он назидательным тоном и изловчился напустить Маше за шиворот пригоршню холодной воды. — А знаешь, как назовем дочку? Татьяной!.. Любимое имя Пушкина…

На вокзале, когда был куплен билет в Ленинград, Леонид услышал о бандитском нападении гитлеровской Германии на нашу страну. Он бросил билет в урну с окурками и прямиком побежал в военкомат.

За несколько минут городок стал неузнаваемым. Только что то тут, то там раздавался громкий смех, люди издалека окликали друг друга, перебрасывались беспечной шуткой, — и вдруг все затихло, словно кто-то дунул и погасил все звуки. Война. Даже синь неба — прозрачная и светлая — вдруг стала казаться темной, тяжелой. Война! Война!..

Услышав о войне, люди забыли о личных горестях, неурядицах, о взаимных ссорах и обидах. Вдруг стали заботливыми, внимательными друг к другу, чувство родства взяло верх над всеми остальными помыслами.

Добежав до крыльца военкомата, Леонид на миг остановился, шумно перевел дух. Прошел в распахнутую настежь дверь. А там народу — яблоку негде упасть. И стар и млад столпились у стола, и каждый настоятельно требует, чтоб немедля — сегодня же — отправили его на фронт.

— Я снайпер. Грамоту имею за меткую стрельбу.

— А я кавалерист!

— Товарищи, разрешите мне сказать. Я орден за Халхин-Гол получил.

— Почему без очереди суешься? Молод еще! Я Зимний дворец штурмовал!

Немало тут девчат и женщин.

— Товарищ военком, возьмите меня санитаркой! Нынче весной кончила трехмесячные курсы.

— А я в аэроклубе занималась.

Леониду кажется, что во всех этих людях разного возраста, разного положения бьется одно сердце. Нет, никогда Гитлеру не победить такой народ!.. Однако весть о том, что враг уже бомбил Львов, Севастополь, Киев, что его остервенелые полчища прорвались на советскую землю, невольно наводила на тяжелые мысли. Как же это получилось? Где же наши летчики? Наши зенитчики? Почему они пропустили этих стервятников?..

Тем временем подошла его очередь.

— А-а, товарищ Колесников! — сказал военком. — И вы явились?

— Да, явился.

— Хорошо. Ждите повестки.

— Заявление нужно?

— Напишите. На всякий случай.

Домой Леонид шел сам не свей от возбуждения. «И чего тянут? Война, пожалуй, кончится, пока я до фронта доберусь…»

Маша была вся в слезах.

— Леня…

— Маша, я еду.

— Как едешь?

— На фронт.

— Прямо сейчас?

— Нет. Военком сказал, что повестку пришлет.

— Леня!.. — Маша бросилась в его объятия, приникла всем телом к широкой груди. Леонид услышал, как стучит ножками дочка, набирающая силы под материнским сердцем. — А мы?.. А мы-то как будем без тебя, Леня?

— В беде не оставят, кругом наши, советские люди. Мы с братишками вон в какое время не пропали. Горе-то общее.

Спустя несколько дней военком вызвал Леонида и вернул его заявление, на котором наискось черными чернилами было написано единственное слово: «Бронь».

Давно еще, когда пришел срок призываться в армию, его тоже не взяли. Специалист, дескать. Теперь опять бронь. Ладно, тогда, положим, время было мирное, а теперь, когда враг топчет нашу землю, когда вся граница наша, от Черного до Белого моря, объята пламенем… Нет, нет, не то что бронь, а даже кандалы не удержат его в тылу. Он молод, здоров… Правда, ему даже одного дня не пришлось проходить строевую подготовку, но стреляет он без промаха, гранату бросает на пятьдесят с лишним метров. Имеет значки «Ворошиловский стрелок» и «ГТО» второй ступени. Нет, он все равно добьется своего, все равно уйдет на фронт.

Вдруг в его памяти встает, как живой, отец. Он в серой шинели, в папахе, перетянутой алой лентой. В ушах гремит первый собственный выстрел и последний наказ отца: «Впредь, сынок, не в потолок стреляй, а по врагу целься!..» Нет, все равно он добьется своего, во что бы то ни стало добьется! Идет Леонид в РИК, в райком, волнуется, горячится. Но и тут, и там ему заявляют наотрез: «А как думаешь, товарищ Колесников, в тылу люди нужны или нет?..»

Леонид шлет телеграмму на имя наркома обороны.

Он дни и ночи отправляет на фронт лошадей, смотрит, как туда, на запад, уходят битком набитые солдатами эшелоны, и с нетерпением ждет ответа из Москвы. А враг уже в Пскове, враг подбирается к Новгороду, бомбит родной Ленинград.

И снова — в который уже раз — он прибегает в военкомат… И наконец слышит заветное слово. Два долгих месяца ждал он этого мига. Без памяти летит домой.

— Маша, сбылось!

— А мы?.. — Маша понимает, что Леонид прав, что он не может по-другому, но остаться одной с двумя малыми детишками?.. Да вот-вот появится на свет и Таня. — А если немец придет?

— Как так придет?

По правде говоря, Леониду до этой минуты даже в голову не приходило, что враг может добраться до Оринска. В самом деле, что будет с Машей и детьми, если город возьмут немцы?.. Круглые сутки хлопоча насчет лошадей, он не успел даже эвакуировать свою семью. Эх…

— Маша, так и знай, мы их обратно прогоним!

Маша без сил опустилась на стул. С какой-то глубокой тоской вымолвила:

— Леня! Чувствует сердце, не свидеться нам снова с тобой…

— Глупенькая моя, или думаешь, всякий, кто идет на фронт, обязательно умирает?

— Нет, не увидимся мы больше с тобой, Леонид. Кому-то из нас не дожить до встречи. Помнишь, в первый день, как приехали в Ленинград, мы пробродили до самого утра, белой ночью любовались? Тогда я сказала тебе, что слишком уж я счастлива, как бы, мол, не оказалось коротким оно, мое счастье. Так и вышло.

Поднял Леонид по очереди на руки своих сыновей, расцеловал и наказал:

— Будьте умненькими, слушайтесь матери…

А со старшим, с восьмилетним Жорой, побеседовал, как с равным:

— Ты теперь остаешься в доме за хозяина. Смотри, береги маму.

Напоследок Леня попрощался с приунывшим, словно бы понимающим, какие здесь творятся события, Джульбарсом.

— Ну, Джульбарс, давай лапу…

Пес подал лапу, лизнул хозяина в щеку, протяжно завыл.

Маша вместе с ребятишками проводила его на вокзал.

Лязг, дым, тревожные гудки. Неимоверно длинный состав, красные вагоны. Поют, пляшут, плачут … Последние слова, последние взгляды, прощальные поцелуи. Одно общее, огромное, как океан, горе и отдельные, свои, особые беды.

Слезы на глазах Маши уже высохли. Она приникла щекой к плечу мужа и еле слышно шепчет:

— Знаю, с войны не все возвращаются … Но ты, Леня, постарайся, вернись к нам живым и здоровым. Чтоб дочку повидать…

Паровоз пронзительно гудит, Леня вспрыгивает в теплушку.

— Будем ждать, Леня, все — вчетвером — будем ждать…

8

Прибыли в часть по месту назначения. В первый же день им выдали обмундирование: сапоги, гимнастерку, галифе и пилотку. Однако одеть Леонида оказалось не так просто. Нелегко было найти сапоги сорок пятого, пилотку шестьдесят второго размера. Старшина-украинец в поисках подходящего комплекта перевернул вверх дном склад ОВС. И все же пилотка была на размер меньше, а рукава гимнастерки чуть прикрывали локти.

Посмотрел Леонид на себя в зеркало и покатился со смеху. Наспех подобранная военная форма изменила его до неузнаваемости. Козырнул было он себе, гаркнув: «Здорово, боец Колесников!» — и затрещал, едва не оторвавшись напрочь, рукав под мышкой.

Его обступили однополчане.

— Ну и идет же тебе форма, товарищ!

— Прямо как корове седло.

— Не обижай человека, не корова — целый слон.

— В наш взвод просись, земляк, ребята у нас — во!

— Земляк?.. Ты тоже из Оринского района, что лн?

— Теперь мы все земляки! — пояснил тощий и длинный, на длинных, как у цапли, ногах боец. — Я из Сталинграда. — Он одернул рукав гимнастерки и протянул пятерню: — Дрожжак.

Сразу видать, что этот приятель, так смахивающий на цаплю, тоже никогда не носил военной формы и не хаживал в строю. Пряжка ремня сбилась на сторону, гимнастерка сморщилась на пузе, будто лицо столетнего старца. И никак не найдет человек, куда бы подевать ему длинные, до колен, руки, — то сунет в карманы, то резко заведет за спину. И другое примечает Леонид: неважнецкие нервы у этого Дрожжака, желваки на скулах так и ходят, подрагивают.

Только убрал руку Дрожжак, как к Леониду потянулись другие:

— Сажин … Иван Семенович. Ярославский мужик.

— Скоропадов. Москва, Арбат.

— А я из Могилевщины. Климович…

Пайковая пачка махорки пошла по кругу. «Ярославский мужик» тщательно растер крупинки на дубленой ладони, выбрал двумя пальцами и выбросил твердые комки, а оставшуюся пыль, приложив к носу, долго, с наслаждением втягивал в ноздри. Потом зажмурился, преуморительно раскрыл рот в пожелтевших зубах и чихнул. Кто-то крикнул:

— Будь здоров!

— Крепка! Хороша! — похвалил Сажин казенную махорку.

Леонид внимательно присматривался к своим новым знакомым. Землякам. Однополчанам. На первый взгляд вроде и не различить их, похожи друг на друга, будто близнецы: только вчера или даже сегодня утром полученные со склада гимнастерки, брюки-галифе с ромбическими накладками на коленях, кирзовые сапоги, пилотки… Но если посмотреть глазами души, чувствуется, что у каждого свой нрав, свой характер.

Муртазин — человек восточный. Щеки смуглые, скулы широкие. Он крепко поджимает свои тонкие губы и слегка хмурит густые, будто сажей намалеванные дуги бровей. Если же улыбнется, вместо глаз остаются узкие щелочки, лишь из-под ресниц поблескивают темные зернышки-чечевички. «Парень этот, — решает Леонид, — непременно настоит на своем. Упорен, а может — и упрям».

Длинные ноги делают Сажина несколько похожим на сталинградца Дрожжака, только тулово у него короткое и нос пуговкой. Иван Семенович настоящий русский крестьянин, живет по пословице «запас кармана не тянет». Ишь как топырится галифе, да кое-что, пожалуй, и за пазуху сунул человек.

А вот Скоропадов. «Москва, Арбат». Черты лица тонкие, четкие, как бы высеченные из благородного мрамора. И удивительные глаза: взгляд то сосредоточенно-задумчивый, с грустинкой, то живой, пронзительный, будто парень выискивает — торопливо и жадно — кого-то позарез нужного ему.

…Плечом к плечу с этими людьми ему предстоит пройти огни, воды и медные трубы. Как-то поведут они себя в трудный час? А как ты сам, Леонид, покажешь себя?.. Ты-то ведь уж не юноша, живущий романтическими порывами, — ты отец двоих, нет, троих детей. Твои действия теперь должны подчиняться не чувствам, в тебе должны главенствовать ум, трезвый расчет… Должны… Должны…

— Колесников, пошли к ротному, — позвал его Дрожжак. — Попросим, чтоб тебя в наш взвод определил. Ротный у нас грузин. Ну и горяч же… Прямо кипяток. А вообще-то настоящий генацвале…

* * *
…Леонид открывает глаза. Он и не заметил, как его сморил сон. Край неба в кроваво-красном зареве. Вот-вот взойдет солнце и зальет море ярким светом. Над головой прокружили и пролетели дальше два истребителя — из эскадрильи, охраняющей корабль.

— С добрым утром, товарищ командир! — дружно приветствовали его спутники.

— Доброе утро, друзья! — Леонид поднялся и обошел товарищей по оружию, пожимая каждому руку.

— Как прошла первая ночь на корабле? Какие сны приснились, Леонид Владимирович? — заботливо поинтересовался Иван Семенович Сажин.

— Только закрыл глаза, так и навалилось все пережитое, — сказал Леонид, потягиваясь и. приседая, чтоб размять затекшие мышцы. — По Ленинграду бродил, с вами разговаривал…

— А я вот до этих лет дожил, и хоть бы раз, хоть бы невзначай сон мне какой приснился, — сказал Петя Ишутин, то ли хвастаясь, то ли огорчаясь.

— Медведям сны не снятся, — пошутил Антон Таращенко, кольнув Петю его довоенной профессией охотника за медведями.

— Эх, когда-то выберусь снова в тайгу, прихватив с собой Дозора! — с жаром воскликнул Петя, но тут же помрачнел. — Хорошо, если жена ружье не продала. Невзлюбила она мои походы в тайгу. Проброжу дня два-три, вернусь, а у нее лицо темнее тучи. Посуду моет — чашки и тарелки разговаривают, шаг шагнет — из-под каблуков искры скачут. Был такой случай. Взяла Вика ружье, положила на порожке и нацелилась дверью прихлопнуть. А дверь-то у нас тяжеленная. Ставит вопрос ребром: «Или я, или тайга!..» Глаза, будто угольки, горят. Екнуло мое сердце, угробит, думаю, такую бесценную вещь! Подскочил к ней, поцеловал и выпалил: «Ты!..» Растаяла…

— Теперь уж не будет пилить, поцелует — убаюкает, разбудит — снова поцелует, — утешает Петю длинный и тощий, как Дон-Кихот, Дрожжак.

Но тут в разговор вмешивается Сережа Логунов, обладающий феноменальной способностью обо всем слышать и разузнавать прежде всех, и мысли друзей принимают совершенно другое направление.

— А мы, — заявляет он, — идем в Порт-Саид. Оттуда завернем в Каир…

И сразу же в ответ раздается недовольный гул:

— А почему не домой — прямиком?

— Чего мы в этом Египте не видали?

— Или союзники замышляют присоединить нас к своей армии?

— Фигу им с маслом!

— Почему не сказали об этом сразу, в Неаполе?

— Пошли к начальству!

— Пошли!

— Тсс… — Леонид поднял руку. — Не стоит, товарищи, шум затевать. В Греции, на Крите и Кипре — немцы. Пройти через Босфор невозможно. Поэтому придется добираться кружным путем.

Вот, значит, в чем дело. Ребята все поняли, но настроение, конечно, лучше не стало. Особенно раскипятился вспыльчивый Дрожжак:

— В таком разе, ехать нам еще месяц, а то и два. — Желваки на скулах заходили, лицо пошло красными пятнами.

У Сажина характер другой — мужик он степенный, неторопливый, понимает, что против рожна не попрешь.

— Долготерпели, Микола, — урезонивает он Дрожжака, — столько-то уж потерпим. Не растравляй себе душу попусту.

Однако не урезонил, а только хворосту в костер подбросил:

— Попусту, говоришь?! Тебе, конечно, что? Доберешься к концу войны и будешь рад.

Такого уж и Сажин, при всем его мирном нраве, не стерпел, жилы на шее вдруг вздулись, и он чуть бойцовским петухом не набросился на друга своего закадычного:

— Иди вон прыгни через борт и плыви прямиком до жинки своей разлюбезной!

— А что, и поплыву.

— Жми! Там, говорят, акулы тебя ждут не дождутся.

Посмотрел Леонид на них и усмехнулся. Пусть, мол, их шумят, спорят. Плыть еще долго, не то заблагодушествуют или, еще того хуже, затоскуют от безделья, забьются в свои раковины, и, глядишь, постепенно пойдет на убыль прежняя боевая спайка.

9

Боевое содружество… Леонид без всякого преувеличения может сказать, что за это время стали они словно родные братья. Больше того, не каждый знает о своем брате столько, сколько они знают друг о друге, и не каждый доверится брату так, как доверялся — заслуженно доверялся — друг другу любой из этих людей, родившихся в разных концах нашей огромной Родины и полюбивших ее пуще души собственной…

Петя Ишутин ростом пониже Леонида, но силой, пожалуй, нисколько ему не уступит. Упрется — не колыхнешь, будто столб, врытый в землю. Целый год они маялись вместе в лагере для военнопленных, полгода с лишком партизанили в чужой стране: трудностей и опасностей было пережито столько, расскажешь кому — и не вдруг поверит… За все это время Леонид не слышал, чтоб Петя пожаловался, не видел, чтоб струхнул. Ни на миг не гас лихой блеск в его глазах, ни разу не клонилась голова, моля о пощаде.

Охранники в лагере прозвали Петю «Ротер Тойфель» — Красный Дьявол — и, как это ни странно, не на шутку побаивались его. Желая сорвать зло, немцы порой придирались к Пете ни за что ни про что. Навалятся всей сворой, хлещут плетьми, бьют дубинками. Но прикусит Петя язык и ни единого стона не издаст, чтоб слабостью своей палачей не порадовать, хотя полосатая куртка каторжника намертво прилипает к глубоким, кровавым рубцам на спине. А когда отпустят его истязатели — затянет во весь голос разухабистую частушку.

Друзья не раз уговаривали его затихнуть, притаиться, не дразнить убийц, но Петя смачно сплевывал, яро, словно необъезженный конь, поводил белками: «Двум смертям не бывать, одной — не миновать!..»

А потом, когда они вырвались на волю и слава о русских партизанах широко разошлась по селам Италии, там о «Ферро Пьетро» — Железном Петре — складывались легенды.

Родился и вырос он в маленькой сибирской деревушке, затерявшейся в густой тайге. Отец его, Матвей Тимофеевич Ишутин, по обычаю, издревле заведенному в этих краях, весной и летом пахал землю, сеял, косил сено, а осенью и зимой промышлял зверя в тайге.

К весне в клети набирались целыми охапками пушистые шкурки белок, горностая, соболя, черно-бурой лисицы. Однако высшей ступенью охотничьего искусства Матвей Тимофеевич почитал единоборство с медведем, общепризнанным хозяином тайги. Тут мало чуткого уха и меткого глаза, требуются хладнокровие, отвага. А этих-то достоинств у коротконогого, коренастого, как бортина, Матвея Тимофеевича с лихвой хватило бы и на пятерых. Быть мужчиной, по его убеждению, значило быть охотником. И понятно, что сына своего единственного он начал таскать в тайгу, когда тот был еще ростом поменьше хорошей двустволки.

Вступиться за мальчонку было некому, матушку свою он почти не помнил. Вот и воспитывал сына дядя Матвей на собственный манер. Никто, дескать, не рождается трусом или храбрецом. Но есть, мол, в человеке, как в любом другом живом существе, струнка такая: увидит злую собаку — деру дает, на забор карабкается, замахнется палкой недруг — безотчетно прикрывает лицо и голову… Чего только не вытворял дядя Матвей, чтоб выкорчевать из сердца своего наследника вот эти дурные замашки! Оставлял одного возле свирепо ощерившегося пса, прятался за кустом и, зарычав, как медведь, налетал врасплох на Петю…

Нет, не только быть смелым научил сына дядя Матвей. Петя по первому посвисту узнавал любую птицу, разбирал хитрую вязь следов в лесу, по шороху листьев, по хрусту валежника различал, какой зверь там идет. В любую пору дня и года он чувствовал себя в тайге, как в собственном доме.

Тринадцати лет он уже выходил на охоту самостоятельно, а еще год спустя принес свой первый настоящий трофей. Шкуру того медведя отец не стал сдавать в контору — оставил дома как память. Лежит она сейчас на полу у кровати его жены Вики. Каждое утро выпростает она маленькие тепленькие ноженьки из-под одеяла и погружает их в мягкий мех. Вика… Вспоминаешь ли ты, Вика, вот в эту минуту муженька своего? Или память о нем никогда, ни на миг не покидает твоего сердца?.. Вика, Вика… Провожала она Петю на станцию, заливалась слезами и все твердила, что не вынесет тоски, завянет, зачахнет. А когда паровоз прогудел в последний раз, так и вцепилась в мужа:

— И я с тобой! Я тоже поеду, Петюша-а!..

И впрямь, не иссушила ли, не загнала ли ее тоска в могилу? Жив ли, здоров ли отец, которому уже пошел седьмой десяток? Ходит ли, как прежде, в тайгу?.. Вика в последнем письме писала: «Скоро рожу тебе маленького солдата. Назову его Петей…» Благополучно ли прошли роды? Кто там растет — сынок или дочка?

Петя отнюдь не был бездумным разгильдяем, приговаривавшим на каждом шагу: жизнь — копейка, судьба — индейка, а все остальное трын-трава. Правда, в деревушке его называли сорвиголовой, а те, кто позлее на язык, хулиганом кликали. За два года он чуть не разнес вдребезги два трактора. Нет, нет, не с пьяных глаз, не на хмельную голову!..

В первый раз дело было так. Подъезжая к мосту, подхватил он мальчонку лет десяти, посадил к себе на колени и вручил ему баранку.

— Учись, пацан! Вырастешь, трактористом станешь. А в армии танки будешь водить. Слышал такую песенку:

Три танкиста, три веселых друга —
Экипаж машины боевой!..
Малец почувствовал себя на седьмом небе и — как вертанет руль! Покатился трактор с крутояра в речку. К счастью, Петя успел подхватить мальца и выпрыгнул вовремя.

Второй раз поспорил с плугарем. Надумал Петя загнать трактор на отвесную, будто скала, гору. Уже совсем было выжал до макушки, но заглох мотор, и трактор кувырком сорвался вниз. И на этот раз уцелел Петя, даже пальца не поцарапал.

В МТС ему устроили жаркую баню, сняли с трактора, перевели в ремонтную бригаду. Дома дядя Матвей выпорол девятнадцатилетнего сына сыромятным чересседельником. Стегал и приговаривал: «Молодец, молодец!..» Образумился Петя. Но не сыромятный ремень и не суровый отец вправили ему мозги, а Вика, соседская дочка. Парень, который до сих пор даже не замечал эту самую Вику, если же и замечал, то проходил мимо, обозвав ее насмешливо «рыжей», — этот самый парень вдруг разглядел, до чего же чудесные у девушки косы. Аж рот разинул. В самом деле, каким живым светом они переливаются, будто медь начищенная. Обожгут, коли поднесешь руку поближе. А глаза, а глаза-то у проклятущей — в каждом зрачке по сотне бесенят играет…

— Что ни говорите, братцы, а во всей Европе нет девки красивее моей Вики, — хвалится он, вспоминая родную Сибирь, родную деревню. — Италию вдоль и поперек прошел… И разве что одну похожую на нее встретил… Эх, а как целовалась Вика! Губы вспухнут… Скажи-ка, Сережа, — обращается он вдруг к Логунову, простодушно хлопавшему глазами, слушая его рассказ, — тебе-то случалось целоваться?

Логунов засмущался, будто красная девица.

— Да. Один раз с Амалией поцеловался…

— С Амалией? С Амалией Чезарини, говоришь? — Антон Таращенко вскакивает на ноги.

— Не я… — растерянно оправдывается Логунов. — Она сама поцеловала меня…

— Хо-хо-хо!.. — гудит довольный бас Антона. — В таком разе мы с тобой, значит, не только земляки, но и свояки, так сказать.

К Антону подходит «ярославский мужик» Иван Семенович Сажин и укоризненно смотрит.

— Думаешь, за это тебя жена дома по головке погладит?

— А может, и она не бездельничает, — говорит Антон беззаботно, как о чем-то самом обыкновенном. — Недаром сказывают: смазливая баба для мужчины, что мед для мух. И ты ласковое слово скажешь, и я комплиментом награжу. Эх, мол, Маруся, ножки же у тебя! Эх, Маруся, глазки… Сердце женское не камень, мигом растает. А если баба некрасивая, на нее никто и не взглянет. Я всегда советовал друзьям: хочешь мирно и счастливо жить — женись на дурнушке.

— Чепуху мелешь ты, Таращенко, — говорит Иван Семенович, сердясь. — Мою Аннушку, к примеру, увидишь — пальчики оближешь, и характером хороша, просто ангел, только крылышек нету. Дело, брат ты мой, не в том, красива или некрасива баба, а…

— А в чем?

— В сердце. У моей Аннушки сердце из чистого золота.

На глазах помолодел, ожил, даже разрумянился Иван Семенович. Видно, и впрямь любил он свою Аннушку юношеской беззаветной любовью, несмотря на почтенный возраст и на долгие, тяжелые годы разлуки. И столько чистосердечия было в его словах, что дружки его, люди зубастые, никогда не упускавшие случая посмеяться над слишком прямым и откровенным выражением чувств, над телячьими, так сказать, нежностями, невольно растрогались и не стали перебивать Сажина.

— Аннушка на всю деревню первая красавица, лучший садовод в колхозе. Если она запоет — не наслушаешься, слеза прошибает…

Изобьют, бывало, Петю Ишутина фрицы в лагере до полусмерти, так он идет после экзекуции и похабные частушки горланит, а Иван Семенович, когда попадал в лапы истязателей, жалобно постанывал: «Аннушка, умираю! Аннушка, спаси!..» За это его и прозвали «Аннушкой».

…Иван Семенович, как всякий потомственный крестьянин, ходит, крепко упираясь в землю — чуть согнув ноги в коленях, и смотрит всегда с прищуром, будто близорук. Но он вовсе не близорукий, он хитрый. И эта хитринка, словно бы лучиками, морщит углы его глаз. Увидит он на земле щепочку, подберет и за колоском, повисшим у обочинки на сломанном стебельке, нагнется, разотрет в ладонях — зернышки в карман. И чего только не найдешь в его оттопыренных карманах! Пакля, чтоб чистить винтовку, ружейное масло, спички, зажигалка, кремень и обрубок подпилка, даже отстрелянную гильзу не выкинет: жалко, дескать, вещь все же. Бывает, что у всех кончатся патроны, а у него их еще полные карманы, да и сыщется в нужный момент запасная граната. Когда приходилось взрывать мост или другое какое сооружение, он искренне жалел, будто это его собственное добро: «Ну, скажи, сколько труда надо будет, чтоб после войны починить этот мост? А мы… ба-бах — и в минуту все в небушко взлетает!..»

Но самая прекрасная черта в характере Ивана Семеновича — любовь к земле. Это чувство в нем сильнее даже любви к Аннушке. Погрузит, бывало, обе руки по локоть в свежевспаханную борозду и долго потом нюхает.

«Знаете ли вы, что самое дорогое на свете? — говаривал он, взвешивая в горсти ком чернозема. — Золото? Алмаз? Жемчуг?.. — И тут же сам отвечал тоном, не допускающим никаких возражений: — Земля! Она породила и золото, и алмаз… И нас с тобой породила. — Сажин прижимает сложенные ковшом ладони к носу: — Житом пахнет, изюмом пахнет. Ежели убьют, в могилу меня вниз лицом кладите. Буду лежать и чуять, как пахнет земля».

Он избегает всего, что может испортить другому настроение. Завяжется спор какой, стоит в сторонке и слушает молчком. Если спросят: «Кто хочет идти на задание?»— не выскочит вперед, не закричит «Я!». Но все, что ему поручат, выполнит, как надо. Если враг поднимается в атаку, он вроде бы перекрестится, шепнет: «Не поминай меня лихом, Аннушка!» — и неторопливо прицелится. Раздается команда «Огонь!», а он будто и не слышит — он занят своим делом и, пока не возьмет врага на прицел, даже не подумает нажать на гашетку…

А вот Сережа Логунов полная противоположность и Ишутину, и Сажину; хотя и родился в Сибири, на сибиряка он не похож ни капельки. Маленький, тщедушный, щелкнешь по носу — и душа вон вылетит. К тому же Сережа готов вспыхнуть, как сухой порох, из-за любого пустяка.

Леонид, увидев его в колонне военнопленных на дороге в Лугу, с недоумением подумал: «И зачем это ребятенка такого в армию взяли?..» Худой, болезненный. Пожалел тогда его Леонид: не жилец, дескать. Не сегодня, так завтра загнется парень. Но в груди этого невзрачного «цыпленка» билось орлиное сердце. Не будь Сережи, пожалуй, не стоять бы сейчас Леониду здесь, в кругу друзей… А кроме всего, Логунов был необыкновенно любознательным и памятливым хлопцем. Покойный Вася Скоропадов называл его Сережкой Феноменовым. И правда, феноменальный он человек. Языкам выучивался на ходу, в любой местности даже ночью разбирался, расстояния определял с удивительной точностью.

…Около Сережи, возвышаясь над ним почти на полметра, этаким Дон-Кихотом торчит Дрожжак. Надо сказать, что не только внешнее сходство, а и безрассудная неожиданность поступков роднит его со славным героем Сервантеса. Еще в лагере в эстонском городе Тапе он не однажды сердил и восхищал друзей этой своей особенностью. Никому не говоря, ни с кем не советуясь, три раза пытался бежать. И лишь в четвертый раз, уже вместе со всеми, добился цели.

Человек он обидчивый, но быстро отходит. Зла не помнит и ко всем питает искреннюю нежность. Постоять спокойно хотя бы одну минуту — для него истинная мука. Он сразу начинает моргать, двигать желваками, царапает ногтем углы губ, приглаживает бровь, щупает пальцем мочку уха.

…Леонид переводит взгляд на Антона. Таращенко засунул руки в карманы брюк и, задумчиво насвистывая, глядит на море. По внешнему виду никто не скажет, что этот человек, вот так же спокойно насвистывая, водил тяжело груженные машины по бесконечным дорогам Сибири в злую стужу, когда плевок, не долетев до земли, замерзает в ледышку. Скорее подумают, что имеют дело с белой косточкой, с дворянским сынком, катавшимся как сыр в масле.

Поэтому не диво, что Леонид спервоначалу никакой приязни не почувствовал к нему. Больше того, его бесила картинная красота лица и безмятежно ясный взгляд продолговатых глаз Таращенки. Ба! В плен попал, и хоть бы тень боли или горя в глазах. Скажешь, нет у человека забот и никогда-то их не бывало.

Хотя Леонид и не хотел знакомиться с ним, как-то Таращенко сам подошел и протянул руку:

— Антон.

— Из каких краев?

— Родился на Украине, жил в Сибири, а вот где голову сложу, пока что неведомо.

— Умирать, значит, собираешься? — спросил Леонид, хмуро посмотрев в его ясные безмятежные глаза.

— Нет, покуда не свернем шею врагу, умирать не собираюсь, — ответил Антон словно бы шутя.

А вон стоит Коряков. То на море смотрит, то оглядывает товарищей своих. Пожалуй, тоже вспоминает пути-дороги, оставшиеся позади. Но в разговоры не ввязывается. Такой уж он. Из него, бывало, и прежде клещами слова лишнего не вытянешь — молчун! Но в деле надежен, как скала. Рядом с ним Ефимов, Конопленко, Касьянов, Остапченко, Алимжанов, Кулизаде… Но нет с ними широкобрового, с глазами, как чечевичные зернышки, Муртазина. Нет парня с Арбата, Васи Скоропадова… Многих нет с ними, очень многих. Одни сложили головы на древней новгородской земле, другие сгинули в лагере в Эстонии, третьи — в поезде смерти, четвертые остались лежать в виноградниках Италии. В народе говорят: «Не бывает свадьбы без обид, не бывает похорон без слез». Всех жалко. А вот Ильгужа Муртазин ушел и словно бы унес с собой что-то самое живое из Леонидова сердца…

10

Ратный путь Леонида Колесникова начался удачно. Он видел, как бежит враг сломя голову, как отбрасывает в сторону оружие и подымает руки.

…Безжизненные танки, словно бы в параличе задравшие кверху дула орудий или же уныло уткнувшие в землю свиные рыла свои, опрокинутые навзничь пушки, неузнаваемо искореженные пулеметы и — рыжеволосые, с остекленевшими глазами фрицы…

Уйма их. Кое-где просто навалом лежат — молодцы артиллеристы, не тратили снарядов впустую. Внесли свою долю и Леонид с Муртазиным. Когда противник залег в котловине и нельзя стало вести прицельный огонь, они, выскочив из окопа, пристроились на всхолмье. Кто-то что-то кричал им вслед. Где-то рядом разорвался то ли снаряд, то ли мина, но Леонид ничего не слышал, ничего не замечал. А может, и видел и слышал, но не обратил внимания.

— Муртазин, смени диск.

Было жарко. Он отбросил натиравшую потный лоб каску, лег на спину, проворно выпростал руки из рукавов шинели. Теперь стало куда удобнее действовать. Кто-то заорал:

— Почему пулемет замолчал?!

— Порядок? — спросил Леонид у Муртазина и подкатился к пулемету.

— Да!

— Тогда отодвинься!

ДП опять заговорил, запел, давая длинные очереди.

Артиллеристы перенесли огонь во второй эшелон немцев, и молоденький взводный детским, пронзительным дискантом скомандовал:

— Приготовиться к атаке!

— Муртазин, не отставай от меня! — сказал Леонид другу, лежавшему рядом, постреливая из винтовки. — Если я свалюсь, не задерживайся, хватай ДП и крой вперед.

А что было дальше, он вспоминает смутно, как бы сквозь сон.

— Вперед! За Родину! — крикнул взводный и выскочил из траншеи.

Леонид упер в живот приклад пулемета и большими прыжками побежал на врага. Волосы всклокочены, глаза налиты кровью, рот раскрыт до ломоты в скулах:

— Ура-а-а!!

Клич подхватили сотни голосов. В этом русском «ура!» есть все: и грохот летних гроз, и гул землетрясения, и последний привет родным полям, и торжественная музыка победы. Солдат, поднимаясь в атаку, сам ничего этого не слышит, но могучий шквал «ура!» дает ему крылья, одолевающие огонь и смерть.

— Ура-а-а!

Леонид перепрыгнул через траншею и упал, споткнувшись о бровку. Падая, краем глаза успел увидеть, как пучеглазый верзила занес над ним широкий штык. Но немца кто-то опередил — тот охнул и медленно сполз на дно траншеи. Леонид огляделся вокруг. Рядом, кроме Муртазина, не было ни души.

— Ура-а! — Он понесся дальше, не чувствуя, как по коленке ручьем бежит кровь.

До вечера наши успели освободить три деревни. Три пепелища — уголь и зола. Лишь кое-где уцелело несколько строений, тоже, правда, полуразрушенных, обгоревших. Это или каменная церквушка, или школа… В каждой деревне виселица и уже закоченевшие жертвы фашистских палачей… А в одном селе всех жителей загнали в церковь, заперли, стены облили керосином и подожгли. Более ста обуглившихся трупов. Старики, старухи, младенцы, приникшие к материнской груди… Вдруг потемнело в глазах, и Леонид покачнулся. «Если… А если эти гады и до Оринска доберутся?.. Нет, нет!..» На лбу выступил холодный пот.

Как и все советские люди, еще задолго до войны он много слышал и читал о зверствах фашистов у себя в Германии и в завоеванных Странах. Но ему и в голову не приходило, что эти варвары не щадят даже маленьких детей.

Пленных фрицев пригнали к той самой церкви. Один из них снял очки, вынул из кармана платок и вытер… нет, не глаза, а стекла очков и внимательно так стал разглядывать груду обугленных тел. А другой — в фельдфебельских погонах — вытащил из-под шинели фотоаппарат и нацелился щелкнуть затвором, но испуганно присел, когда Леонид замахнулся прикладом автомата. Мокрое место бы осталось от «фотографа», если б не перехватил кто-то руку Леонида:

— Нельзя!..

Взбешенный Леонид не посчитался с тем, что это был командир роты Хомерики, накричал на него:

— Нельзя?.. А им можно? Им все можно, да?.. И седобородых старцев можно вешать, и грудных детей сжигать?

Пальцем не тронули пленных. Накормили борщом и отправили в тыл. Не может Леонид понять такого гуманизма. Он зоотехник. Падет случаем ягненок, и то, бывало, переживал, жалел. Но этих нелюдей?.. Нет, волка добротой и уговорами на истинный путь не наставишь. За кровь положено платить кровью!

Противник долго еще не мог успокоиться, все рвался в отбитые нашими деревни. Часами носились в небе «мессеры», тысячами падали бомбы, бесновалась артиллерия. Несколько раз появлялись танки, но изменений в позиции не произошло. Хотя народу в батальонах заметно поубавилось, настроение у красноармейцев было самое хорошее. Величайшая сила, окрыляющая солдата, — это наступление! Вот и жили они, взбудораженные успехом. Одно отделение дежурит в окопе, а Леонид с друзьями отдыхают в подвале. Чистят оружие, подкрепляются горячей пищей. Уже ночь. Бой почти что совсем затих. Лишь изредка пулемет протараторит, будто из подворотни пес прорычит на запоздалого прохожего, или где-нибудь словно от нечего делать ухнет мина.

А в общем-то ночь проходит спокойно. Полевая кухня действует вовсю. На передовую в термосах тащат кашу, борщ. Старшина оделяет бойцов «наркомовским пайком», выкликая фамилии сиплым, застуженным басом:

— Дрожжак, добавка!

— Есть добавка!

— Муртазин, добавка!

— Нет, мою долю кому другому отдай.

— Старшина, мне, мне его пайку! — кричит Никита.

Старшина поднимает голову, заглядывает в его цыганские с яркими белками глаза и рукой машет:

— Тебе и так хватит, Сывороткин.

Цыганские глаза лукаво улыбаются:

— А я доброволец. Две пайки положено.

— И нас никто насильно не гнал, — говорит Дрожжак.

— А я от брони отказался и на фронт попросился, — не отвязывается Никита, все тянет старшине свою кружку.

— Кем же ты работал, Никита? — спрашивает Ильгужа Муртазин, подсаживаясь к нему.

— Золотоискатель.

— О!.. — Ильгужа крепко хлопает его по спине. — Было время, я тоже золото добывал. Потом на нефть перешел. Поинтереснее дело.

Ильгужа принимается уговаривать старшину:

— Товарищ старшина, отдай ему добавку.

— Не дам. Вспьянится. А во хмелю дурнее Никиты человека нет. Матюкается, похабные песни поет.

— Вспьянится?.. — широко разевает рот Никита и хохочет до слез. — Если хочешь знать, я в Бодайбо на спор целый литр спирту выдул.

— Бодайбо? — Леонид даже вздрогнул, услышав такое.

— Ну да, Бодайбо. А что?

Собрался было Леонид сказать, что жена его тоже из Бодайбо, но раздумал. Дескать, ничего, просто так. Признаться, и раньше он недолюбливал этого слишком уж развязного и прилипчивого человека, а теперь, когда тот с такой жадностью потянулся за водкой, и вовсе расхотелось разговаривать с ним.

Никита между тем выпил долю Муртазина и сам подошел к Леониду.

— Слушай-ка, Колесников, ты тоже, что ли, сибиряк? Нет? Жаль. Впрочем, ты мне все равно нравишься. Здорово воюешь, прямо герой. Давай дружить.

Но старшина увидел, что в подвал зашел командир роты, скомандовал:

— Встать! Смирно-о!

— Вольно, вольно! Ну, как настроение, орлы? — спросил ротный, прикуривая папиросу от коптилки, сделанной из гильзы ПТО.

— Если так пойдет, товарищ командир, к Новому году с фрицами рассчитаемся, — говорит Никита, поблескивая замаслившимися зрачками. — Рассчитаемся ведь, а?

Хомерики, разумеется, тоже совсем не против покончить с войной к Новому году, однако он понимает, что не так-то скоро дело делается. Враг еще силен и вон уж куда забрался. Занял Киев, рвется на Москву… Но не хотелось ему огорчать своих бойцов, вкусивших радость победы. Правда, и обманывать, обещая быстрый конец войны, не годится.

— Точно сказать, когда мы добьем врага, не могу, друзья. Но сегодня вы геройски сражались. Спасибо. — Командир роты подошел к Леониду. —Молодец, генацвале, умеешь, оказывается, воевать. Я при случае поглядывал на тебя. Что ни говори, первый бой. А я давно приметил, что человек, принимая боевое крещение, или совсем теряется, или безрассудно прет на рожон. Ты же, Колесников, действовал с холодным расчетом. Только вот не следовало каску скидывать. От выстрела в упор она, конечно, не убережет, но от рикошета, пули или осколка на излете есть определенная гарантия … А ты не смейся! Смотри! — Он снимает каску и показывает вмятину и царапины. — Не будь каски, где бы оказались эти пули, а? Вот в этой черепушке! — Хомерики поворачивается к Никите. — Чего у тебя глаза так блестят, генацвале? Норму, что ли, крепко перевыполнил?

— Эх, если б и мне заиметь этакий ремень, товарищ командир!

И в ответ совершенно неожиданный вопрос:

— Какое у тебя образование, Сывороткин?

— А что, разве человеку без образования грех носить ремень со звездочкой?

— Если, говорю, имеешь хотя бы неполное среднее, к весне пошлю тебя на курсы младших лейтенантов.

— Ха-а, — скалится Никита, показывая крупные зубы. — До весны Гитлеру капут!

— Да нет, друзья, похоже, война не так скоро кончится.

— А как по-вашему, товарищ старший лейтенант, когда? — спрашивает Муртазин, пристроившийся на ящике, чтоб написать письмо домой.

Что может ответить на это Хомерики? Отшучивается:

— Как назначат Верховным Главнокомандующим, скажу точно.

— А сам-то Верховный знает, когда? — ляпнул вдруг Дрожжак. Ну и характер у человека: что на уме — то и на языке.

От такого вопроса Хомерики бросило в пот. Но он сумел скрыть смущение и уверенно, четко сказал:

— Рано ли, поздно ли, однако война все равно кончится. И кончится она нашей победой. Вот в этот день я тебе подарю, Сывороткин, свой ремень со звездочкой. А пока что, извини, не могу. Скажут, нарочно, мол, чтобы скрыть на всякий случай, что командир, подпоясался солдатским ремнем.

Он двинулся к выходу, завешенному плащ-палаткой.

— Товарищ командир, завтра опять пойдем в наступление?

Хомерики потрогал тонкие, словно только что народившийся месяц, усы:

— Будет приказ, пойдем.

— Здорово! — не удержался, крикнул Ильгужа.

— Здорово, говоришь, эдакий ремень носить? — буркнул Никита, то ли всерьез, то ли поддразнивая Ильгужу.

— Нет, такие сапоги, говорю, — отрезал Ильгужа и принялся чистить пулемет. — Командир сказал, что оружие в бою и жена тебе, и друг, и единственная опора. Держи его всегда в порядке!

11

К нему подходит Леонид.

— Давай вместе.

— Ничего, один управлюсь. Ты подворотнички красиво пришиваешь. А у меня то высоко получается, то совсем не видать. — Он живехонько сдернул с себя гимнастерку. — Пришей и мне. Нитка с иголкой в правом кармашке. Там и подворотник. Матерчатый, правда. Быстро грязнится, зато шею не трет.

— Семьей-то успел обзавестись? — спросил Леонид, усаживаясь напротив Ильгужи. — Оба в одном пулеметном расчете, а толком друг о друге ничего не знаем.

— Есть семья, — говорит Ильгужа, и в улыбке его сквозит тоска. — Жена и два сына…

Где-то с влажным щелком капает вода. Снаружи едва слышно протрещат выстрелы.

— Раз башкир, стало быть, с Урала?

— Да. И из самых красивых мест Урала. С берегов Инзера. А теперь в Ишимбае живу… Вернее сказать, жил там.

— Ишимбай, Ишимбай?.. Да, да, слышал, молодой город нефтяников, — припоминает Леонид. — Спой что-нибудь по-своему. Я лет пять прожил по соседству с бурятами. Люблю песни восточных народов. Протяжные, задушевные…

— Так я не мастер петь.

— Так мы не в театре.

— Будь у нас курай, лихо бы сыграл…

И все ж запел Ильгужа на родном языке, тихонько, едва шевеля губами:

Из ножон булатную саблю вынул,
Наточил о камень твой, Урал.
В час, когда джигит седлал гнедого,
Соловей так жалобно распевал…
Кто-то сквозь сон горестно застонал, кто-то сладко засмеялся во сне.

На скале на белой песню написал я,
Чтобы не забыли обо мне.
Пусть Урал седой джигита вспомнит,
Если он погибнет на войне…
Правду сказал Ильгужа, голос у него был не ахти какой, но мелодию он чувствует тонко и поет ото всей души, — хотя и совсем чуждый напев, хотя и совсем не понять слов, а трогает в сердце самые заветные струны.

— Как называется эта песня? — спросил Леонид, помолчав.

— «Эскадрон».

— Интересно. Значит, песня военная?

— Да. Ее сложили в Отечественную войну тысяча восемьсот двенадцатого года, когда с Наполеоном сражались. В той войне участвовало почти что тридцать башкирских кавалерийских полков. Уральские кони пили воду из Сены, скакали по улицам Парижа.

— Когда будет время, обязательно выучишь меня этой песне, ладно?

— Выучить ее — дело не очень хитрое, знаком.

— Знаком?.. А что это значит? Знакомый, что ли?

— Не совсем так. В нашей стороне был такой обычай. Каждый башкир имел в соседней русской деревне близкого, настоящего приятеля. Товарища. Они друг дружку звали знакомами. И семьи их словно бы родными становились. У отца моего был знаком очень на тебя похожий, такой же рослый, сильный и волосы кудрявые. Ох, и чудаки были! До сих пор без смеха вспомнить не могу. Один шпарит по-русски, другой сыплет по-башкирски, и все равно все понимают. Так тот знаком куска хлеба, бывало, не съест, не поделившись с нами. Не сидеть бы мне здесь, если бы он не выручил нашу семью в голодном двадцать первом году. Нас-то было одиннадцать человек малышей…

— А кто был твой отец? — спросил Леонид, протягивая ему гимнастерку с белоснежным подворотничком. — На, хоть на парад иди!

— Кылысбай Неурожай.

— Как, как?

Ильгужа взял гимнастерку, полюбовался:

— И впрямь хоть на парад. Спасибо, знаком. Сейчас пойду вымою руки и шею, потом расскажу.

Он приподнял плащ-палатку и вышел из подвала, а Леонид принялся снаряжать запасные диски, пытаясь напеть про себя мелодию «Эскадрона».

— Везет фрицам, небо проясняется, — сказал Ильгужа, вернувшись. — Не миновать, целый день «юнкерсы» над головой будут висеть…

— Все равно ни шагу не отступим.

— Оно так, конечно…

Горький дым махорки заполнил небольшой подвал.

— Стало быть, интересуешься, кто такой Кылысбай Неурожай? — усмехнулся Ильгужа, взяв в одну руку круглый, как сковородка, пулеметный диск, а в другую горсть набрав патроны. — Самый невезучий человек в округе. Одиннадцать детей. Десять девочек и единственный мальчик, то есть я. А землю дают лишь на мужскую душу. Все достояние — срубленная из бревен чуть толще слеги избенка в три окна, плетневые сени, ленивый меринок да коза со сломанным рогом. Половина жителей деревни беднота, но беднее нас никого не было.

Кто-то распустил слух: если, мол, весною первым на пашню выедет Кылысбай Неурожай, то быть недороду. Поверили. И поэтому весной народ крепко следил, чтоб не ступил на поле Кылысбай Неурожай, то есть отец мой, пока кто-нибудь другой не отсеется.

И сейчас помню такой случай. Надел наш был на бугре, на солнцепеке. Накануне отец прошелся по полю и, верлувшись, рассудил:

«Земля подсохла. Положусь на милость божью, выеду с утра, посею четверть пшеницы и осьминник овса».

Он повернулся к матери, стоявшей у печки:

«Старуха, завтра на зорьке свари яйца и выкрась их в шелухе луковой. Сеять поеду».

Отец обратился к девочкам своим, игравшим на нарах в считалку:

«Слышали, кудлатые, завтра сеять поедем. Вымойте личико и глаза земляничным мылом».

Мама отошла от печки:

«Ладно, не трать-ка на этих сопливок дорогое мыло. Я сама-то им только по праздникам моюсь».

«Старуха, на поле положено выходить с чистой душой и с таким же чистым лицом. Будем надеяться, что бог услышит молитвы детские и смилуется».

«Смилуется… Каждый год, как сеять, заставляешь одалживать у соседей яички, варить, красить. Без „господи, благослови“ руку в лукошко не сунешь…»

«Даже осеннему ягненку майская травка снится, говорили наши деды. Велика щедрость господня. Раз откажет, в другой раз даст».

«Да ведь не дает. Чем беднее человек, тем его больше обижает. Вона у Афзал-бая пять пузатых стогов пшеницы нетронутыми перезимовали, а мы уже полгода как в долг кормимся».

«Нынче тоже полдесятины придется ему в аренду отдать, старуха. Семян не хватит».

«Скоро, поди, совсем без земли останемся. — Мама подняла глаза на нас и скомандовала: — Эй, волки степные, бегите руки мыть, будем затируху есть».

Будто вихрем каким сдуло нас: мы спрыгнули с нар, подхватили стоявший у порожка мятый кумган и взапуски выскочили во двор.

«Мне полей!»

«Нет, я первой прибежала!»

«Не толкайся. Маме пожалуюсь».

«Попробуй только, ведьма!»

«А-ай, не дергай за косу!..»

Действуем по пословице: метко — так в белку, нет — так в ветку. Не глядя, суем руки под носик кумгана и бежим домой, утираем почти сухие ладони жестким холщовым полотенцем.

Через минуту-две, вооружившись ложками с зазубренными и выщербленными краями, мы уже точь-в-точь, как галчата, сидим кружком у скатерки, постланной на нарах. Посередине ставится в большой деревянной миске пышущая паром похлебка, в которую враз погружаются тринадцать ложек. Отец произносит свое неизменное «господи, благослови». Мы тоже наспех повторяем за ним: «…ослови!»

В похлебке-то ни луку, ни картофелины — картошку у нас стали сажать, когда колхозы организовались. Словом, одна вода, чуть заправленная мучицей, но нам кажется, что не может быть на свете блюда лакомее нашей затирухи. Да и как ей не быть лакомой, если за такой долгий день едим мы всего-то два раза!

«Ильбикя, подбери косы, в миску уронишь!»

«Хурмабикя, вытри нос!»

«Ильгужа, не спеши, подавишься», — не умолкая, командует мама. Поесть-то бедняжке толком некогда.

Оглянуться не успеешь, а в миске уже дно видать. А все до того изголодались, что каждый бы с удовольствием еще по стольку же уплел. Но деваться некуда, сыт не сыт, но поблагодаришь господа за его щедрость и уберешься восвояси. Я складываю лотком ладошки, подношу их к самому рту и шепчу «молитву»:

«Аминь, аминь, ам и — нет! Губы ели, зубы нет. Кончик носа обожгло, а до брюха не дошло, аминь!..»

«Когда-то крапива и борщевник подрастут, — говорит со вздохом мама. — Хоть бы ребятишки малость повеселели. Уж до того отощали, одни глазенки остались…»

На утренней зорьке отец грузит на телегу деревянную борону, усаживает поверх двух самых маленьких моих сестричек. А мы тянемся сзади, словно ковыляющие на речку гусята. На разные лады поскрипывают немазаные колеса. А мне это очень по сердцу. Люблю я думать свою думу под такой вот поскрип катящихся вперед колес. Чем заняты мысли отца и сестер моих, не могу сказать, сам же я, однако, сосредоточенно размышляю о яичках, которые вместе с семенами упадут в борозду. Вчера вечером мама ходила к сватье Бибисаре, одолжила у нее десяток яичек, обязавшись вернуть с добавкой, когда начнут нестись наши куры. А нас, детей, — одиннадцать человек. Значит, кому-то не достанется яичка. Соображаю. Дескать, среди оравы девочек я единственный сын. Отец частенько шершавит мне щеку и приговаривает: «Одна моя надежда — это ты, Ильгужа. Девки — гуси дикие, чуть крылья отрастут — и разлетятся…» Так что, думаю, меня бы не должны обделить, права не имеют…

Тем временем у полевых ворот отца останавливает Нигматжан-бабай. Забавный дед: сам в пядень, а борода в сажень. Хоть и далекая, но родня. Отец радуется: дескать, первым на пути хорошего человека повстречали, стало быть, и дорога удастся, и хлеб у нас уродится. Приветствует деда с почтительным добросердечием:

«Ассалямагаляйкум, дядя Нигматжаи!»

«Вагаляйкумассалям, братец Кылысбай. Сеять собрался?»

«Положусь на милость бога, дядя Нигматжан, начну».

Отец приподнимает круглую тряпичную шапочку и утирает потную голову.

«До полудня тебе придется погодить», — говорит дед Нигматжан и на кривых, хомутом, ножках своих семенит к полевым воротам.

Отец ничего не понимает.

«Почему ждать? Земля подсохла. Я вчера вечером прошелся, посмотрел. Быстренько отсеюсь, а после обеда отправлюсь пахать поле Афзал-бая».

«Мир так решил», — сказал дед. Было видно, что ему не хочется резким словом огорчать родича.

«Мир? — Отец аж в лице потемнел. — А что я худого сделал?»

«Общество в недородах тебя винит, братец Кылысбай. Как ты первым откроешь ворота и выедешь на поле — посевы или град побьет, или сушь сгубит».

Глаза отца совсем погасли. Остались чернеть лишь два уголька.

«Ежели и ты, дядя Нигматжан, такое говоришь, как же остальным не болтать? Бог не дает, а Кылысбай Неурожай виноват!»

«Поворачивай, поворачивай, братец, а на бога не греши. Что мир скажет, то закон. Минувшей весной ты тоже первым выехал на поле и засуху накликал. Говорю же, поворачивай оглобли, слышал?»

Глаза у отца вдруг огнем сверкнули:

«Не возводи напраслины, дядя Нигматжан, в прошлом году я вторым сеял».

Дядя Нигматжан глубже надвинул войлочную шляпу, на никлых полях которой были сделаны надрезы с обеих сторон наподобие метки на бараньем ухе, и схватил нашего мерина под уздцы.

«Коли не хочешь беды нажить, поворачивай назад, Кылысбай!»

«Нет, дядя Нигматжан, давай сойди с дороги. Попадешь под колеса, так на себя пеняй!»

«Кылысбай, назад!»

Отец подмигнул мне. Я смекнул, в чем дело, и тут же побежал открывать ворота. Замахнулся отец гибким прутиком, ожег мерина по хребтине, дернул вожжи: «Ну-у, животинка!..» Мерин рванулся вперед, дед отскочил в сторону — плюхнулся задом на сырую землю. Мы захихикали…

Ильгужа посмотрел на Леонида, улыбнулся:

— И, понимаешь, Колесников, хлеб уродился в том году, как никогда прежде.

— Да-а, жили, ничего не скажешь…

— И вот Гитлер снова хочет в кабалу нас загнать.

— Костьми ляжем, но не бывать тому!

— Пошли. Пора сменить Климовича и Скоропадова.

— Пошли.

Они забрали пулемет, запасные диски и вышли из подвала. Едва брезжил рассвет. Друг за другом гасли звезды. Ни звука кругом, лишь под ногами поскрипывает хрупкий ледок. За ночь подморозило.

— Глянь-ка, глянь, собака в печку лезет! — Ильгужа указал на высокую кирпичную трубу, сиротливо торчавшую возле моста. — Тепло там, что ли?

— Может, пораненная? Сходим посмотрим, у нас еще с полчаса в запасе есть.

Они беглым шагом пересекли улицу и направились к мосту.

Когда-то… Нет, не когда-то, а еще вчера здесь стояла большая изба и добротные, просторные сарай и клеть. Теперь ото всего остались только обуглившийся фундамент да вот эта огромная русская печь. Хозяин, видать, был старателен, трудолюбив. Столбы ворот в резных узорах, печь с карнизом и по бокам разрисована петушками. А может, кто из жителей тут схоронился? Нет. Лаз в погреб на замке. Заколочен тесинами крест-накрест.

— Стало быть… — сказал Леонид громко, — стало быть, хозяин на фронте, а семья его — в эвакуации.

— А вернутся они, кругом уголь да зола, — с горечью выговорил Ильгужа. — Уголь да зола… Глянь-ка, глянь! — закричал он, подняв с земли куклу. Она была без одной руки и валялась у входа в погреб.

— Захвати с собой, — сказал почему-то Леонид, а сам между тем нашарил в кармане кусочек сахара и заглянул в устье печки.

— Шарик! Шарик!..

Пес лежал, свернувшись клубком, в глубине. На зов Леонида он поднял голову, жалобно посмотрел на человека, потом перевел взгляд на кусочек сахара в протянутой руке и снова уткнулся мордой в передние лапы.

— Городские собаки, они охочи до сахара, а деревенские… — Ильгужа достал ломтик колбасы. — На-на-на…

Ласковый голос и запах мяса сделали свое: пес тихонечко приподнялся и очень осторожно двинулся вперед.

— Не бойся, Шарик, не бойся… Видишь, как заднюю ногу волочит?

— Вижу. — Леонид, взяв пса на руки, снял с шестка. — Не бойся, мы тебя не обидим. На, ешь. Вкусно?.. Почему же хозяева бросили тебя тут? Или дом сторожить оставили?

Это была русская охотничья лайка. Уши острые, торчком, белая грудка и белые же лапы.

— Индивидуальный пакет с тобой, Муртазин?

— Рану хочешь перевязать, что ли?

Они опустились на корточки.

— А ты, Колесников, хоть и не деревенский человек, но животных, оказывается, любишь.

Леонид пристально посмотрел в узкие глаза Ильгужи.

— Ты-то откуда знаешь, что я не деревенский человек?

— Да как откуда?.. — Ильгужа чуть замялся. — Я нашего брата, мужика, пусть он хоть в печку залезет, по одной задней части узнаю. По походке, по тому, как цигарку скручивает, деревенского за версту видать. А ты ин-тел-ли-гент.

— Я, братец, зоотехник.

— Зоотехник? — У Ильгужи глаза радостно заблестели. — Так знаешь что? Поедем к нам после войны! Знаешь, какая у нас благодать? Не то что здесь, песок да болота. Какие луга, какие пастбища!..

— Знаю. Несколько раз пришлось пересекать Урал на поезде. — Он выпрямился. — Готово! Ну-ка, Шарик, покажи, как теперь ты будешь ходить! Ну, ну!.. Идем с нами, на довольствие запишем, колбасой будешь кормиться.

Сделал пес шага два, остановился, заскулил.

— Ему еще больно ступать.

Ильгужа поманил было Шарика, чтобы взять его снова на руки. Тот, словно бы выражая благодарность, помахал хвостом с белым кончиком, повянькал, задрав короткую шею, но близко подходить не пожелал.

— Глянь-ка, Колесников, глянь… У него на глазах слезы. Похоже, он понял, что мы хотим увести его.

— Хорошая собака, — сказал Колесников, вспомнив своего Джульбарса. — Прощай, Шарик.

Колесников с Муртазиным побежали через улицу и отправились на позицию, где располагались пулеметчики. А Шарик сел на задние лапы и долго смотрел им вслед. О чем думал в эту минуту раненый песик, трудно сказать. Может, он ничего не думал. Не умеет думать. Может, это просто инстинкт не велит бросать родной дом. Может…

— Хороший ты человек, — заявил после долгого молчания Ильгужа, приостановившись, чтобы поправить обмотки.

— С чего ты вдруг?

— Если человек тварь живую любит, значит, хороший. Сам испытал.

— Вон и Гитлер животных любит. На всех фото, какие мы забрали у пленных, рядом с ним его любимый пес Бонди.

— Гитлера я и за человека не считаю, — сказал Ильгужа, смачно сплюнув. — Он волк. Голодный волк.

— Ильгужа!

— Чего, Леонид?

Остановились. Встретились взглядами.

— Друг друга не бросать.

— До самой смерти, знаком!

Мужское, крепкое рукопожатие.

12

Последний бой. Нет, не тот, что в Италии, последний бой на родной земле. Леониду даже думать не хочется о нем. «Забыть. Вырвать из памяти, как выдирают из тетради грязные листы, и бросить в воду!..»

Он налегает на борт отяжелевшим вдруг телом, смотрит на море…

Чьи только галеры, каравеллы, крейсеры и дредноуты не бороздили сапфировую гладь его! По нему плыли воины Александра Македонского, Ганнибала, Августа, Наполеона, плыли германские вандалы, чтобы в чужих странах творить свои мерзкие, злые дела. А сколько миллионов негров загубили в его пучине белокожие дикари — работорговцы из Португалии, Испании и Англии?.. А сколько кораблей союзников отправили на дно пираты Гитлера и Муссолини?..

О, самое прозрачное в мире Средиземноеморе! Если б собрать вместе всю кровь, какая пролилась здесь… Крепко зажмурил глаза Леонид — померещилось, что море стало багрово-красным.

А как удачно начался было его солдатский путь! Правда, Волховский фронт был одним из самых тяжелых. Куда ни сунься — болота, озера, ни окопа поглубже, ни землянки не выроешь.

В первом же бою отбили три деревни. Через неделю, 9 декабря освободили Тихвин, перерезав удавку, затягивающуюся у горла Ленинграда. Затем вывели из окружения кавалерийскую бригаду, прямо из огненного кольца выдрали. Тогда Леонида ранило. Но солдат, если он не был ранен, еще не настоящий солдат. Пуля вошла под правым глазом и вышла в левую щеку. Считай, повезло, чуть бы ошиблась пуля, и остаться бы ему без глаза, а то и без головы. Крепкий организм и молодость взяли свое — ровно через три недели он вернулся в часть. А для солдата снова попасть в свою роту — это большое счастье. Друзья встретили его «музыкой». Дрожжак дудел на трофейной губной Гармошке, узбек Мирза-ака барабанил пальцами в дно котелка, Ильгужа извлекал какие-то скрежещущие звуки из двуручной пилы. Что за мелодию играл этот диковинный оркестр, нельзя было разобрать. Однако Дрожжак пояснил, что играли они «Встречную».

Зима прошла в оборонительных боях. Покоя не было, но и потерь особых не понесли. И вот настала весна. Нежная душа Дрожжак первым услышал жаворонка. Ильгужа, возвращаясь с боеприпасами из тыла, нашел несколько золотистых цветков мать-и-мачехи. Никита просверлил концом штыка ствол березы и напился сладкого сока.

Весна спешила вовсю, не понимала, что кругом война, что тысячами умирают люди. Она несла с собою не только красоту, а и новые хлопоты для солдат. Болотца превратились в озера, морем разлились речушки. А все же на душе было весело. Весна идет. Весна!.. Может, она принесет нам и радость победы над врагом. Наше грандиозное контрнаступление прошлой осенью под Москвой делало эти надежды вполне основательными.

Завтра Первое мая. Настроение у ребят отменное. Чистятся, принаряживаются, пишут письма домой. Скоропадов склеил вместе несколько старых фронтовых газет и рисует красной тушью слова первомайского лозунга. А Никита с двумя дружками режется в карты. Перед ним груда мелочи.

Леониду грустно. Письма писать некуда: Оринск давно у немцев, мать в Ленинграде — не отвечает. В карты играть он не любит. Вот если бы шахматы были…

Он подходит к Ильгуже, который завел обыкновение в свободные минуты затаиваться где-нибудь в углу и шепотком перечитывать письма жены.

— Ильгужа, а ведь за тобой должок. Когда расплатишься? — спрашивает Леонид. Шутит, улыбается, но в глазах печаль.

— Какой должок? — недоумевает Ильгужа, оторвавшись от писем.

— Такой. Еще осенью обещал, что научишь меня петь «Эскадрон».

— Да я не знаю, как слова по-русски подобрать.

— Если мотив запомню, слова я сам придумаю.

— Садись. — Ильгужа собрал письма, аккуратно сложил, завернул в газету, сунул в карман. Когда застегнул пуговицу, опять пощупал рукой. — Знаком, лучше я тебя другой песне выучу. Называется «Хвала Уралу!». Слова легкие, сразу запомнишь, а мотив… мертвых разбудит.

— Ну, ну! — Леонид присел напротив.

Запел Ильгужа неожиданно громко, на всю землянку:

Ой, Урал, Урал ты мой,
Вьешься каменной рекой —
Ты оплот страны родной,
Ты оплот страны родной!..
Ты раскинулся ветвистым
Деревом широколистым,
Ты клубишься синей тучей,
Ой, Урал, Урал могучий!..
Кто-то поднял голову, посмотрел на Ильгужу, кто-то пододвинулся поближе. Слушают, о делах своих позабыли…

В землянку заглянул капитан Хомерики. После освобождения Тихвина на его петлице вместо трех кубиков появилась одна шпала. Теперь ходит слух, что скоро он примет батальон. Ротного командира первым увидел Ильгужа. Прервал песню, вскочил, но Хомерики махнул рукой. Сиди, дескать, сиди.

— Хорошая песня, Салават-батыр, — говорит он, пробираясь к Ильгуже. — А вот мне бог не дал голоса, поскупился. Но я не обижаюсь и не унываю. Когда остаюсь один, все равно пою в полное свое удовольствие. — Капитан поворачивается к картежникам. — Играйте, играйте, но только не шалите. Терпеть не могу, когда на деньги играют.

— А мы на интерес играем, — врет Никита.

— А почему глаза блестят?

— А они у меня с рождения такие, товарищ капитан.

Хомерики выходит на середину большой, просторной землянки.

— Хлопцы, у нас два праздника сразу. Начинаем наступление. Еще раз проверьте все свое оружие. Кто не успел побриться и пришить свежие подворотнички, пусть не мешкает. Наступление — дело святое.

Весть о предстоящем наступлении подействовала на бойцов, истомившихся за долгие месяцы в обороне, словно живая вода.

— Ура-а!..

— Люблю наступать, — сказал Никита, отбросив карты.

— Авиация будет?

— Будет.

— Танки?

— В атаке примут участие КВ.

— Ну, фриц, закажи заупокойную да святым своим свечку поставь!

— Какие святые могут быть у фрицев? Тоже скажешь…

— Так ведь на пряжках у них написано «Готт мит унс» — «С нами бог».

— Надо бы поймать их и выжечь на лбу «Тодт мит унс» — «С нами смерть».

— Завтра так и сделаем, — говорит капитан.

— Товарищ капитан, разрешите обратиться, — говорит Никита, и в глазах его появляется масленый блеск. — А перед атакой выдадут «боевые сто грамм»?

— После выдадут. И не сто, а даже двести… — Хомерики потрясает маленьким кулаком. — Только смотри, кацо, не подкачай!

— Сибиряки нигде не подкачают, товарищ капитан, — говорит Никита, подмигнув Леониду.

Ответ нравится капитану, и он подходит к Никите.

— Сывороткин, ты когда-нибудь пил цинандали?

— Цинандали? А с чем его едят?

— Вот, кацо, не знает, что такое цинандали! А твиши ты пробовал? Хванчкару?

— Слыхом не слыхал, — говорит Никита, поблескивая глазами. — Вино, что ли, такое?

— Угадал, кацо. Вот после войны приезжай к нам в Грузию, я тебя искупаю в чистом виноградном вине.

— Обязательно приеду, товарищ капитан. Хватит, вдосталь намерзлись в Сибири. Пора в теплые края перебазироваться.

Капитан уходит довольный настроением бойцов. Он верит в успех наступления, и на душе поэтому празднично.

Леониду в ту ночь совсем не спалось.

Должно быть, правду говорят насчет предчувствий. Он вертелся с боку на бок, вставал, закуривал и чуть свет вышел из землянки, уселся на чурбак, на котором рубили хворост. И тут же около него оказался капитан Хомерики. Как из-под земли вырос.

— Чего так рано поднялся?

— Не спится…

— А ты заставь себя. В бой надо идти с сытым брюхом и бодрым духом.

Капитан исчез так же внезапно, как и появился.

Где-то чивикнула птица. Ей ответила вторая. А вот и третья подала голос… Назло войне и смерти они начали свой утренний концерт.

А спустя час во весь голос заговорила артиллерия. Тридцать минут она поливала убийственным огнем вражеские позиции. Потом откуда-то из лесу донесся мощный рокот моторов.

— Танки!

— Приготовиться!

Вскоре показались могучие КВ. Гусеницы тонули в оттаявшей земле, поэтому танки шли медленно. Похоже было, что движутся гигантские жуки. Когда они миновали наши окопы, в атаку поднялась пехота.

Разгромили первую линию обороны противника, смяли вторую, заняли несколько деревень. Успех окрылил бойцов. Вечером в честь победы и Первомая выпили «боевые сто грамм». Пели песни, писали домой радостные письма. Написал и Леонид Маше. Знал, что не дойдет письмо, но не удержался. В чудо верил, всколыхнулась в душе надежда. А Ильгужа и это свое письмо начал теми же словами, какими начинал все прежние:

«Здравствуй, голубка моя Зайнаб, здравствуйте, дорогие мои дети!..»

Солдаты согласны были без роздыху идти хоть до самого Берлина. Но развить успешно начатое наступление не пришлось. Слишком оторвались от баз снабжения. Стали танки — кончилось горючее, замолкли орудия — не было снарядов. Авиация почему-то так и не показалась. Вдобавок ни окопаться, ни укрыться: куда ни ступи — вода. А немцы ведут шквальный огонь. Бомбят с воздуха. На глазах бойцов друг за другом горят гигантские КВ, вчера еще выглядевшие такими грозными.

Бой длился целую неделю — и днем и ночью. И вот противник достиг своего, сумел захлопнуть ворота, которые наши распахнули было после стремительной первомайской атаки. Немцы вклинились в расположение полка, и подразделения, потеряв связь друг с другом, теперь бились с врагом порознь.

В роте осталось около двадцати бойцов.

— Или прорвемся, или ляжем здесь все до последнего, — говорит капитан Хомерики. — Никита, как ты?

— Держу хвост трубой!

— Слушай, кацо. Если выберемся, подарю тебе свой ремень.

— Можешь сейчас же отдать, товарищ ротный, — скалится Никита. — Я в рубашке родился. Обязательно пробьемся.

Прорваться, однако, не удалось. Под прикрытием трех танков к вечеру немцы снова двинулись на них. Один танк был подбит из пушки, спрятанной в роще. Второй, норовя обойти калеку, сошел с дороги и увяз в трясине. Последний, оставшись один, живехонько повернул обратно — только зад его и видели. Противостоять пехоте, не поддерживаемой танками, было полегче. Правда, наших осталось уже не больше полутора десятка, а немцев было почти две сотни. Они понимают, что дела наши плохи, лезут напропалую. Идут во весь рост и, не целясь, строчат и строчат из автоматов. Уже слышна отрывистая, лающая команда: «Шнель! Фойер!..» Уже видны багровые, искаженные злобой рожи.

Капитан то и дело взглядывает на красноармейцев. Никита бледен как мел. Ильгужа впереди, лица его не видать. Колесников стреляет из ручного пулемета. И опять он без каски.

— Хлопцы, берегите патроны!.. — Сам он выпускает из автомата по одной пуле.

— Командир, окружают! Что будем делать? — вопит, растерявшись, Никита.

— Приготовьте гранаты! Грохнем, а потом в атаку! Внимание!

Хомерики вскакивает на ноги, одну за другой бросает две гранаты и с криком «ура!» устремляется вперед. Леонид прихватывает пулемет и собирается бежать за ним, но над самым ухом раздается оглушительный взрыв. Леонид падает без сознания. И с той минуты жизнь для него превращается в сплошную, беспроглядно черную ночь.

Часть 2 СЕМНАДЦАТЬ МЕСЯЦЕВ ТЬМЫ

1

— Ой, смотрите-ка, товарищи, смотрите, что это вдруг с морем сделалось? — закричал Сережа Логунов.

И вправду, до сих пор такое ясное, лазурное, невероятно прозрачное Средиземное море прямо-таки на глазах помутнело. Что за диво? Как объяснить это, не знал даже «ходячая энциклопедия» Логунов. Немного спустя из-за края вод всплыли, как бы в дымке миражной, диковинные дворцы. С каждым мигом четче проступают их очертания — уже можно разглядеть минареты и башни и стены из светло-серого камня.

Загадка разрешилась просто. Впереди был Порт-Саид, а в перемене, происшедшей на море, оказался повинным Нил. Великая река Африки километрах в двадцати-тридцати от Каира разветвляется, будто вилы-двойчатки, и левый рукав ее впадает в Средиземное море у Александрии, а правый — поблизости от Порт-Саида, И в этих местах от речной мутной воды море теряет свой блеск и прозрачность — тускнеет, сереет.

Корабль повернул прямо на Порт-Саид. На воде замелькали сотни черных точек. Это навстречу им из порта приплыли арабы. Они поднимают над водой руки, машут, что-то кричат.

Порт-Саид… Первый порт, куда они заходят, после отбытия из Неаполя. Надолго ли? А дальше каким отправятся они путем?

Друзья столпились около Сережи, который понимает, что от него ждут подробных разъяснений, и стоит с видом учителя, дающего урок первоклассникам. Сейчас он кажется много старше своих лет, брови нахмурены, лоб наморщен.

— Дети, мы сейчас подходим к главному порту Суэцкого канала, соединяющего Средиземное море с Красным. К Порт-Саиду…

Его перебивает Таращенко:

— Мы и без тебя знаем, что не к Одессе. Толком рассказывай. Про город, про канал.

Сережа будто и не слышит его, продолжает невозмутимо:

— Длина канала сто шестьдесят один километр. Ширина: на поверхности сто двадцать — сто сорок, у дна сорок пять — шестьдесят метров. Глубина в фарватере — двенадцать метров. Строился десять лет. Открылся для судоходства в тысяча восемьсот шестьдесят девятом году. На строительстве канала погибло около двадцати тысяч феллахов.

— А почему Порт-Саид называется? — опять вставляет свое слово неугомонный Таращенко.

— Тогда в Египте правил Саид-паша. Человек он был тщеславный и, хотя весь народ молил и просил его назвать город Порт-Таращенко, он остался непреклонен. Предпочел обессмертить собственное имя. Кстати, — говорит Сережа тем же учительским тоном, — еще в стародавние времена, когда в Египте царствовали фараоны, здесь тоже был канал. В восьмом веке багдадский халиф Мансур приказал засыпать его.

— С чего это он?

— Об этом, товарищ Таращенко, ты уж спроси у самого халифа, мне он почему-то не доложил.

Таращенко не обижается. Стоит себе и смотрит на Сережу с ласковой усмешкой. И вообще не так-то, пожалуй, просто разобидеть и вывести его из равновесия.

— Ну и наградил тебя бог памятью, — говорит он, качая головой.

— А тебя и фигурой, и красивым лицом!

— Память — это самый бесценный дар природы, — говорит Антон, почему-то вдруг загрустив.

— Занятно устроен этот мир, — заявляет, покусывая ногти, Дрожжак. Есть у него такая склонность — вслух поразмышлять.

— Чего занятного нашел?

— Логунов тебе завидует, а ты ему.

В разговор вступает Иван Семенович Сажин:

— Я, мужики, своим темным умишком полагаю…

— А ты себе под черепок электричество проведи, сразу в башке просветлеет.

— Так вот, мужики, темным своим умишком я полагаю, что нет на свете человека, у которого кругом шестнадцать. У одного фигура и лицо, но тут пустовато, — Сажин постучал пальцем по лбу.

— Ого! Камень в огород красавцев!

— Хлопцы, не мешайте-ка человеку. Говори, говори, Аннушка, люблю слушать, как ты философствуешь, — заступается за Сажина балагур и весельчак Петя Ишутин.

— Другой поет, что соловушка, но косит на один глаз.

— Выходит, скуповат он, господь бог?

Таращенко обычно раззадорит людей на спор, сунет, так сказать, палку в муравейник и отойдет. Однако сейчас он не выдержал, пододвинулся ближе:

— Не скуп, а считать умеет. Как в аптеке, граммами отпускает каждому.

— И таким образом изъяны возмещает достоинствами и наоборот, — делает вывод Сережа. — Если бы он дал одним, не считая, и не оставил бы другим ничего, люди бы вечно жили, разделившись на два лагеря. Высшая раса и низшая раса. Рабы и рабовладельцы… Нет, природа создала всех равными.

— А гении? По-твоему, все люди, что ли, рождаются гениальными? Потом портятся?

Сережа, словно бы ожидая помощи, косится на Леонида. Почесывает ногтем большого пальца кончик длинного, тонкого носа. Чувствуется, ищет, как ответить, но не придумает.

— Этого сказать я не могу, но в книгах читал, что человек еще в чреве матери получает все добрые задатки. Если бы потом жизнь не глушила их…

— А Гитлер-то говорит, что человек на свет злодеем рождается, — перебивает все тот же Таращенко.

— А сам-то он каким на свет появился? — спрашивает Дрожжак.

— Бешеным псом. И смерть у него будет собачья! — чуть ли не кричит Петр. — Эх, попал бы он мне в руки!

— Чего бы сделал?

— Делать ничего бы не стал. Посадил бы его в чем мать родила в железную клетку и возил бы из города в город, из деревни в деревню…

— А я бы ему шилом всю шкуру спустил.

— А я бы в людских слезах утопил.

— А я…

Но тут огромный корабль развернулся кормой к причалу. Загремела короткая, отрывистая команда на английском языке.

Наконец океанский гигант, безропотно подчинившись воле человека, пришвартовался к пирсу. До обеда оставалось еще порядком, но людям раздали паек: банку тушеной свинины и буханку хлеба на пятерых, по два куска тростникового сахара на каждого и кипятку от пуза.

— Чего-то они поторопились, — сказал Сажин, привыкший обедать не спеша, долго и старательно прожевывая каждый кусок. И вообще, любит он поесть, Иван Семенович. Даже зачерствевшую корочку черного хлеба уминает со вкусом, точь-в-точь как телка ярославская.

— Похоже, выгружать будут. Пошевеливайтесь! — сказал Леонид.

Сажин вытер ладошкой губы и вскочил. Всполошился:

— А я все же надеялся, что нас прямиком в Одессу привезут.

— И мечтал оттуда прямиком к Аннушке под одеяло нырнуть? — посмеивается Ишутин и командует, ткнув того в живот: — Подтянись! Обрадовался, пузо начал отращивать? Далеко еще до Аннушки, Иван Семенович! Лаптем не докинешь.

— Далеко? Почему далеко? Самая тяжелая, долгая часть дороги уже позади.

— А ты, стало быть, рассчитываешь, что дома нас встретят с духовым оркестром и сладким чаем? Держи карман шире! Или запамятовал, где побывал и откуда едешь?

— Но мы ни в плену, ни потом, когда убежали из плена, не забывали, что мы советские люди.

— Я-то и без тебя все знаю…

Между тем корма корабля раздалась в стороны, и в открывшийся проем на нижнюю палубу въехали тяжелые «студебеккеры». Кузова их были затянуты брезентовым тентом.

— Пошли!

— Ну и печет!.. И с чего это солнце так взъярилось на нас? — Ишутин расстегнул ворот до последней пуговицы.

— У нас в Чирчике жара, но здесь… — Весь мокрый от пота Мирза-ака вытирает пилоткой тщательно, вчера только выбритую голову. — Ой-ой, как греет…

— Товарищи, нас зовут! Ишутин, застегнись. Мы не у себя дома, а в чужой стране.

Колесников собрал свою команду и повел ее вниз, где их ждали грузовики.

— Садиться по двадцать человек!

— А куда поедем?

— К теще на блины.

— Моя теща в Грузии. Жмем тогда прямо до Цицхвари.

Не успела машина тронуться, как прибежал запыхавшийся негр-матрос.

— Стоп! — Его широкие ноздри вздрагивают, словно крылья большой бабочки. Он протягивает Колесникову кинжальчик с плексигласовой ручкой. — Бери! Сувенир. — На ручке ножа были вырезаны буквы «М. Р.». Негр ткнул перламутровым ногтем в те буквы: — Майкл Роун.

— Спасибо. Данке. Я Леонид.

— Не данке, а сенкью.

— Сенкью, Майкл. — Леонид понимал, что такой подарок обязывает. Сунулся в карманы, порылся, поискал что-нибудь равноценное. Но что может найтись в его карманах!..

Майкл указал пальцем на звездочку на его пилотке.

— Звездочку твою просит.

— Понимаю. Да ведь жалко. Нашел ее в блокноте немца, которого взял в плен в Италии. Дорога как память.

— Отдай. У меня их две, поделюсь.

Леонид приколол к тельняшке Майкла маленькую красную звезду — эмблему Красной Армии. Тот на седьмом небе, улыбается, рот до ушей.

— Па-си-бо! — Вдруг он посерьезнел. Стал по стойке смирно, отдал честь: — Гуд бай, то-ва-риш.

— Гуд бай, Майкл. Спасибо. Сенкью. Приезжай в Москву!

— Москау! Сталинград! — Майкл поднял над головой огромный, крепкий кулак.

«Студебеккеры» покинули корабль и выехали в порт. А Майкл все стоял на палубе с поднятым к небу могучим кулаком. Подошел офицер, дернул его за рукав. Негр даже не взглянул на него. Глаза его были устремлены на колонну машин, уже скрывавшуюся за городскими зданиями, а сердце… Трудно сказать, где было сейчас его сердце. Может, Майклу хотелось бы сейчас быть вместе с людьми, сидящими в тех машинах. Эти парни не делят человечество на разные категории, глядя на разрез глаз или цвет кожи. И синеглазый, русоволосый Леонид, и широкоскулый узбек, лицом чуть побелее Майкла, вместе — за одним столом — обедали и спали бок о бок на одной палубе. А может, он думал про древнюю землю отцов — про Африку, охотился в джунглях, слушал перекличку тамтамов.

Офицер сжал его локоть, что-то сердито сказал. Майкл повернулся, в упор посмотрел офицеру в глаза и ушел с палубы.

Когда последний «студебеккер» с последними солдатами в кузове выехал в порт, корабль дал три отрывистых свистка. Это был прощальный привет: «гуд бай!..»

— Ишь ты! — буркнул Таращенко, откинув обеими руками упавшие на лоб волосы. — Какие внимательные, вежливые.

— Как же, на то и союзники.

— Эх, если б и после войны жить всем в мире и в дружбе.

— Почему бы нет? Так и будем жить, — уверенно заявил Логунов. Он был среди них, пожалуй, единственным, кто не жаловался вслух на жару. Стеснялся парень показать слабость.

— Поживешь с ними, — сказал Леонид, вспомнив, что делалось шестого июня. Когда американцы вошли в Рим, отряды итальянских и советских партизан собственными силами сумели очистить от врага город Монтеротондо. Это был настоящий праздник. Жители города мелом и краской чертили на стенах, заборах, столбах: «Эввива Руссия! Эввива Моска!..» Но на следующий день все эти приветствия и поздравления были или стерты, или замазаны. — Как волка ни корми, он все в лес смотрит. А капиталист, даже самый хороший, прежде всего волк.

— Эх, когда-то уж переведутся эти волки! — горестно вздохнул Сажин, имея в виду не только двуногих, но и четвероногих хищников. Каждую зиму на их деревню совершают налет волчьи стаи и десятками губят овец. Теперь-то они совсем, поди, распоясались. Мужички на фронте, в деревне, кроме хромого Федьки, и охотников не осталось.

— Не говорите-ка про эту нечисть, — морщится Мирза Алимжанов. — Особенно не могу шакалов терпеть! Их у нас степными волками называют. По ночам спать не дают, на сотни ладов скулят!

— В самом деле, будет вам толковать про волков, будет! — раскипятился Сережа Логунов. — Посмотрите, пирамиды впереди. Мы едем по древней стране фараонов!

Солдаты раздвигают брезентовый полог и, сощурившись, смотрят вперед — на пирамиды.

— Живые пирамиды…

— Живые тебе!.. Им по пять тысяч лет.

— Все равно живые, — с жаром сказал Сережа. — Они для истории живые. Сколько раз с тех пор разливался Нил, сколько битв прошумело тут, одного фараона сменял другой, падали целые династии, но пирамиды стоят неколебимо. Вот какие чудеса творят разум и руки человеческие, а война…

— Так ведь и войну человек своим умом придумал, — сказал Таращенко. — Значит, разум и творит и разрушает.

Леониду не хочется разговаривать. Жарко. А в кузове под брезентом душно. Солнце палит, не унимается. Вокруг пески. Куда ни глянь, бескрайняя бледно-желтая пустыня. Если смотреть долго, кружится голова, путаются мысли, возникает сомнение в пригодности планеты для людского существования. И лишь высокие деревья, растущие вдоль канала, изредка попадают в поле зрения и напоминают о том, что есть на свете зелень, есть жизнь.

Тем часом Сажин, выглядывавший из-под откинутого полога, вдруг закричал:

— Море!..

Истомленные от зноя путники всколыхнулись и уставились в ту сторону, куда показывал Иван Семенович. И вправду, там волновалось, переливаясь на солнце, синее море, стремительно двигались под тугими парусами лодки, а на берегу приветливо кивали веером листьев пальмы. Кто-то постучал по кабине:

— Эй, камрад, стоп!

Не успела машина остановиться, а парни уже дружно спрыгнули на землю и, на ходу скидывая рубахи, побежали к морю. Посмотрел на них шофер и за бока схватился:

— Ха-ха-ха! Ноу, ноу, не море это. Мираж! Залезайте обратно. Скоро доедем. Всего пятьдесят миль пути.

К закату солнца они добрались до базы, расположенной возле Каира. Воду им дали тепловатую, но все равно пили, пока в животах не потяжелело. Потом наспех поужинали свиной тушенкой и завалились спать. Ночь, а в палатке словно в парной.

— Как-то живут они в эдаком зное?

— Куда ни глянь — песок, песок, песок…

— Чем только они тут кормятся?

— И ночь здесь куда темнее итальянской. Будто в погребе, ни зги не видать.

— А на звезды, на Медведицу погляди. У нас-то она чуть ли не над головой горит, а здесь у самого края неба, не выше дерева…

— Африка, — важно заявляет Сережа, — самый древний и самый знойный континент на земле.

— Откуда ты знаешь? Может, Европа самый древний континент! Не стоял же ты, не глядел, когда Земля наша рождалась. — Это голос Антона. Он не упустит случая подразнить Логунова, знает, что если тот заведется, удержу ему нет.

И сейчас Сережа, будто заслышал горн, вскочил с постели. Сел и начал:

— Современная наука утверждает…

— Господь весь мир в один день сотворил, — прерывает его Мирза-ака.

— Не в один, а в шесть дней. — Петя тоже поднимается и садится. — А на седьмой день созвал строителей, пригласил архангелов, серафимов и прочих придурков и шикарнейший бянкет закатил…

Все разражаются веселым хохотом. Мирза-ака, возмущенный таким кощунством, плюется: «Тьфу, кяфиры!» — и с головой кутается в простыню.

Как ни жарко, как ни душно, однако усталость берет свое, — палатка потихоньку погружается в глубокий сон. Засыпает и Леонид.

2

…Когда Леонид очнулся, первое, что он услышал, было пенье соловья. Такого голосистого, лихого певца ему никогда еще не случалось слышать: ни в Колесниковской дубраве, ни в Сибири, ни в Оринске… Леонид с усилием разомкнул веки. Что с ним стряслось? Почему это он тут валяется? Вдруг раздался треск автоматов. И он словно бы проснулся. Попытался приподнять голову, но она будто каменная, тяжелая. И гудит безостановочно. Подумаешь, под черепом у него самовар кипит. Нет, это не в голове гудит, это лес расшумелся… После долгих мук ему удается приподняться и сесть. Он проводит ладонью по лицу и, взглянув на залитую кровью руку свою, вдруг понимает все.

…Капитан Хомерики предупредил — без команды не стрелять. Никита Сывороткин испуганно вскрикнул: «Капитан, окружают!..» Командир приказал приготовить гранаты. Леонид обеими руками схватил пулемет и напружился, чтобы броситься вперед — в атаку. Капитан скомандовал: «Гранаты!» — и бросил одну в приближающихся автоматчиков. Снова замахнулся, но вторую кинуть не успел, весь передернулся, развел, как бы удивившись чему-то, руками и упал навзничь. Леонид одним прыжком оказался рядом с капитаном, подхватил гранату и повернулся в сторону противника… Стало быть, граната разорвалась у него в руке. Но почему в таком случае пальцы целы? Или все же он успел кинуть? Словом, как бы это ни случилось, но челюсть вывихнута, зубы раздроблены. Он садится и тут же… снова падает. Всем телом приникает к земле. Не дышит… «Конец! Плен…»

Немцы громко переговаривались, пересмеивались и добивали из автоматов тяжелораненых.

— Ганс!

— В чем дело, Отто?

— Сколько на тот свет отправил.

— Пристрелю одного, и как раз десяток будет. А ты?

— Погоди, не торопись. Я тебя сфотографирую. Для истории.

Леонид приподымает голову. Один из немцев, нацелив автомат, стоит над раненым красноармейцем, другой, отойдя чуть в сторону, меняет пленку.

— Стойте!.. — Леонид и сам не заметил, как вскочил и бросился к ним.

Немцы поначалу даже растерялись, увидев надвигающегося на них исполина с залитым кровью лицом.

— Не стреляйте! Это пленные… Убийцы наставили автоматы на Леонида.

— Цурюк!

Леонид, потеряв последние силы, со всего роста грохнулся оземь. Немцы подбежали ближе. Один ткнул Леонида дулом в живот, а другой раскинул ему руки в стороны, как у распятого Христа.

— Гигант. Рабочий скот. Оставь. Есть приказ — годных к работе не стрелять.

— Нет, стреляйте! Стреляйте!

— Русс, цурюк!..

Захохотали фрицы и отправились дальше.

Плен… Леонида не пугали ни раны, ни даже сама смерть. А вот плен… Почему не пристрелили его эти двое?.. Какой позор, какое бесчестье! Почему его не убили?.. Нет ли поблизости автомата или пистолета? Неподалеку, уткнув подбородок в малахитовую зелень мха, лежит Хомерики. Лежит, будто живой. Ни крови, ни раны не видать. Лишь на лбу между бровями темное пятнышко, похожее на родинку. Молодой, красивый… Если выйдут из окружения, обещал ремень свой со звездочкой Сывороткину подарить. Но ремень уже успели стащить фрицы…

Леонид погладил ладонью холодные щеки капитана. Бриться, пожалуй, начал лишь года два назад, кожа нежная, девичья… Леонид разыскал у него в кармане брюк медальон… «Если вырвусь живым, хоть родным его в Грузию напишу…»

Между тем вернулись давешние Ганс и Отто.

— Ауфштеен!

— Хенде хох!

Леонид впервые в жизни поднял руки перед врагом. Что бы сказал отец, Владимир Кузьмич, если бы увидел сына в эту минуту?

— Комм, комм! Шнель!

А соловьи то ли прочь улетели, то ли умолкли, ужаснувшись злодейских дел незваных чужеземцев.

Залив кровью небосклон, закатилось майское солнце.

К злым голосам, выкрикивающим команду на непонятном языке, присоединился яростный лай овчарок: «гоу-гав, гоу-гав!..»

Леонид покосился по сторонам. Кто успел вырваться из окружения? Кто разделяет с ним горькую его участь? Никита Сывороткин… Не узнать человека: согнулся, съежился и беспрестанно шмыгает носом, будто насморком страдает. А дальше кто? Уж не Сережа ли Логунов, пулеметчик из третьего взвода? Он. Тоже сгорбился, ссутулился. Совсем маленьким стал. Брови словно судорогой сведены — глаз не разглядишь.

А-а, и Дрожжак с ними! Чувствителен Коля, любую мелочь принимает близко к сердцу и долго переживает. Какая же буря бушует сейчас в его душе! Левое веко его беспрерывно дергается, и он с жаром все повторяет: «Все равно… сбегу. Сбегу… все равно…» То ли себя успокаивает, то ли товарищей хочет подбодрить. Рядом с ним шагает незнакомый красноармеец. Красавец, каких на картинах рисуют. И выступает он, словно на параде. Словно нет автоматчиков немецких и злобных овчарок нет вокруг. «Радуется, что ли, что в плен попал?..» Нет, нет, нечего клепать на человека, если его совсем не знаешь.

В голове опять зашумело, загудело. Виски раскалываются. Эх, лечь бы тут и умереть! То-то бы хорошо было… А Муртазина не видать. Скоропадова тоже нет. Или погибли, или сумели спрятаться в лесу. Как бы там ни было, счастливые они.

Пересыхает в горле. Язык прикипает к нёбу. За глоток воды полжизни бы отдал сейчас. Впрочем, его жизнь теперь и без того ломаного гроша не стоит!.. Вдруг на дорогу опускается туман… Ведь только что были светлые майские сумерки. Откуда взялся этакий густой туман?.. Или просто от слабости в глазах темнеет?..

— Знаком, обопрись на меня…

— Ой кто это?.. — Леонид поворачивается присматривается затуманившимися глазами. — А-а… Муртазин… И ты, стало быть, здесь, душа несчастная. А я-то думал, вы…

— Держись за меня, знаком. Нельзя, упадешь — не встанешь.

— Спасибо, Ильгужа. И тебя, значит, ранило. Куда?

— Пустяк. Слегка ногу царапнуло. Через недельку следа не останется, заживет.

— Крепись, старина. Придут еще такие дни, что мы снова всласть повоюем! — Сильные руки подхватили Леонида за другой локоть.

Кто это? И голос незнакомый совсем. Леонид повернул застланные кровью глаза на богатыря с железной хваткой.

— Ты кто будешь, добрый человек?

— Не узнал, что ли? Так я два месяца в вашем батальоне проживал. Командир орудия Ишутин. Петя Ишутин. Танк-то это я из лесу подбил. А потом шальным снарядом и меня, и пушку мою вверх тормашками подкинуло. Два колеса в две разные стороны улетели, а у меня волос с головы не упал.

Да, парень был что надо. Земля вздрагивала под тяжестью его уверенной поступи. Гордый взгляд, смелые слова крепкого и могучего, как дуб, Ишутина, казалось, влили силы в Леонида. Он жмурится до боли в глазах, хочет разогнать кровавый туман. И в мозгу утверждается мысль: «Ничего, когда рядом такие удальцы, не пропадем!..»

— Давай споем, что ли! Не то ребята совсем пали духом, — предлагает Ишутин и, не дожидаясь ответа, затягивает во весь голос:

Врагу не сдается наш гордый «Варяг»…
Вдруг поднялись понуренные головы, будто дождем расправило поникшие, истомившиеся по влаге травы. В глазах зажглась воля к жизни, и уже половина колонны подхватила песню:

Пощады никто не желает…
— Швайген! Молша-атъ!

Конвой засуетился, забегал, встали на дыбы, натянув поводки, огромные овчарки.

— Швайген! Молшать!..

Но песня, как волнение на море, все разливается и крепчает. Пять баллов, семь, девять. И — грянул настоящий шторм. Немцы перетрусили, подняли пальбу, но пока стреляли в воздух.

— Швайген! Молшать, русские свиньи!

«Сейчас дадут очередь по колонне», — спохватился Леонид и громко крикнул:

— Прекратите, товарищи! Потешили душу, и хватит!

— Умирать, так с песней умирать, — огрызнулся Петя, сам не свой от возбуждения.

— Так ведь нам повоевать еще предстоит, Петя, — убежденно повторил Леонид его же слова.

Ишутин все понял и, словно бы протрезвев, крикнул — как протрубил:

— Отставить!..

Песня нехотя погасла, но вера, которую она всколыхнула в сердцах, осталась. «Нет, господа фрицы, коли так, мы с вами еще и впрямь повоюем, — повторил про себя Леонид. И голова уже не так раскалывалась. — Попасть в плен — это еще не значит стать на колени. Не значит…»

— Бежать надо, во что бы то ни стало бежать! — проговорил Ильгужа шепотом.

— Да, да, только так, — горячо откликнулся Леонид, нащупав и крепко стиснув руку друга.

…Сперва их пригнали в город Лугу. Набили в огороженный двор элеватора, будто трамбовкой утрамбовали. Никакой крыши над головой. Даже от дождя спрятаться некуда. А в мае месяце в этих краях льет почти каждый день. Мокро, холодно, ночами зуб на зуб не попадает.

По вечерам с востока, как грохот отдаленной грозы, доносится сплошной гул артиллерийской канонады. Пленные в надежде на чудо смотрят в ту сторону, где бушует гроза. Но, вопреки их желаниям, фронт не приближается и не приходят освободители. Люди тают на глазах, словно вешний снег. Каждый день штабелями нагружают трупы на грузовики и отвозят в траншеи около леса.

Рана Леонида, перевязанная наспех и безо всякой обработки, быстро загноилась. Донимал жар, кружилась голова, тело налилось свинцом, будто побитое. Гибель, если это гангрена.

— Леонид, тебе худо, что ли? — спросил Сережа, увидев, как Колесников лежит на спине с закрытыми глазами и часто-часто дышит.

— Как в огне горю, Сережа. Голову ломит, терпенья нет… Боюсь, как бы не гангрена.

Таращенко, тот самый беспечный красавец, с которым Леонид уже успел познакомиться, каким-то путем уловчился раздобыть граммов сто водки. Сережа снял нижнюю рубашку с себя и тщательно прокипятил ее в ведре. Рану промыли, прочистили и перевязали бинтами, надранными из Сережкиной рубахи. Леонид впервые за трое суток заснул спокойным сном. К утру температура спала, головная боль поутихла. Организм, ослабевший от большой потери крови и от голодного житья, требовал хлеба, молока, масла, но где здесь раздобудешь молока и масла?

В день два раза по плошке клейкой бурды, сваренной из картофельной шелухи и кормовой свеклы. Да и того, коли черпнешь позлее, на один глоток. Хлеб пекут из непросеянной ржаной муки и еще отрубей подбавляют. Мрут люди. И не по одному, а десятками каждодневно. Голод и болезни сбивают с ног парней, вчера еще крепких, как молодые бычки. Не хочется Леониду смиряться с судьбой, противно чувствовать себя обреченным, погаснуть безропотно свечой, забытой на ветру. Не хочется, но что ты можешь поделать в этом окруженном со всех сторон колючей проволокой аду?

В один из таких тягостных и тревожных дней он повстречал соседа своего из Оринска.

— Леонид! — закричал с дороги весь обросший, запыленный с головы до ног человек, когда колонну пленных погнали на работу за лагерную зону.

— Господи, кто это? Уж не Старостин ли? Ты как сюда попал?

— Да вот приехал было посмотреть, не раздобуду ли чего ребятишкам пожевать. А ты как?..

Леонид показал на щеку. Конвоиры бросились отгонять Старостина.

— А мои живы? Как Маша?

— Живы-то живы. Но тоже с голодухи пухнут. Беда…

— Маша родила?

— Цурюк!

— Девочка! Однако…

— Цурюк!

— Чего однако?

— Цурюк!

— Ты меня не видал, Старостин. Слышишь — не видал!

— Цурюк!

— Слышу, слышу!

— Я жив-здоров! Ты повстречал человека, который видел меня. Понимаешь?

— Понял, Леонид!..

Встреча с земляком, нерадостные вести о семье еще пуще растравили душу. «Бежать. Как можно скорее бежать. До Оринска рукой подать, да и до фронта недалеко…»

— Послушай-ка, Леонид, — подошел к нему Сажин, когда они засыпали траншею с трупами погибших за прошлую ночь товарищей, — тебе-то, пожалуй, удалось бы выскочить из этой морилки.

— Знаю. Дни и ночи о том только и думаю, да подходящего случая все нет, Иван Семенович. Сильный конвой, не пробиться.

— Да я не о побеге.

— О чем же?

— Поди к коменданту и расскажи, что ты из здешних мест. Пусть приедет жена с детишками — в ножки ему поклонится. Прихватить надо чего-нибудь, чтоб сунуть коменданту. Уже трое ушли эдаким манером.

— Слышал я о них.

— Так в чем же дело? Вырвешься отсюда и к партизанам подашься.

Вечером Леонид завел разговор сТаращенкой:

— Антон, как бы ты поступил, будь ты на моем месте?

— Не пойму чего-то. Все мы сейчас в одном месте. И всем одинаково тошно.

— Да ты послушай. Дом-то мой всего в полустах километрах отсюда. Сажин говорит, напиши, дескать, жене. Чтоб она дала, значит, взятку коменданту и вызволила меня отсюда…

— Правильно говорит, — подхватил скорый на решения Таращенко. — Может, потом найдешь способ, вытащишь и нас. Мы партизанский бы отряд сколотили. Фронт-то с каждым днем уходит все дальше и дальше. Теперь и канонады не слыхать. Сомнительно, чтобы кто-то явился к нам на выручку.

Остальные тоже поддержали Таращенку:

— Решайся, Колесников.

— Попытка не пытка, Леонид.

Помалкивает только Ильгужа. Он не из тех, кто рубит сплеча. Предпочитает действовать по пословице: «Семь раз отмерь, один раз отрежь».

Прикинув плюсы и минусы, подбив, так сказать, итоги, Леонид приходит к решению, что хоть бы и унизительным путем, но следует выбраться из лагеря. Между строками немецкой газеты огрызком карандаша пишет письмо Маше.

После отбоя Ильгужа пристроился спать рядом с ним.

— Леонид, я долго думал про тебя.

— Ну, и чего надумал? Какую вынес резолюцию?

— Насчет резолюции ты уже сам смотри, — шепчет Ильгужа, обдавая его горячим дыханием. — И вот однажды ты явишься в Оринск. Обросший, с распухшей щекой, в шинели с оборванным хлястиком, в ботинках без обмоток…

— А я ночью приду.

— Можно и так, — соглашается Ильгужа, тяжко вздохнув. — Можно даже прежде зайти к кому-нибудь из знакомых, побриться, помыться, пришить хлястик, почистить обувь. Но что станет говорить народ на другой день? Ты же в первый час войны написал заявление, да и потом все ходил — на фронт просился. Не рядовой работник, а руководитель. Наверняка на собраниях каждую речь свою заканчивал громким «Да здравствует!».

— Я уже все взвесил, — отвечает Леонид несколько отчужденно. — Хоть как, но мне надо вырваться на волю. Что делать дальше, я сам посмотрю.

— Хоть став на колени перед врагом? Хоть слезно умоляя о милости?

— Пойми. Я ведь не затем стараюсь, что по жене соскучился. Воевать снова хочу!..

Ильгужа не сдается. Похоже, он и в самом деле крепко подумал, прежде чем затевать разговор.

— Понимаю. Но сам я, откровенно говоря, предпочту смерть свободе, заработанной таким путем.

— Хорошо. Что же ты предлагаешь?

— Надо бежать.

— Знаешь ведь, Дрожжак уже бегал…

Да, и так-то нервный, неуравновешенный, Дрожжак, оказавшись в плену, совсем издергался и недавно, когда их повели хоронить мертвецов, поддавшись, видимо, внезапному порыву, взял и прыгнул с моста. Нагнали его очень скоро, и чуть не пришлось человека хоронить в тех же траншеях — до вечера провалялся он, не приходя в сознание, в болотной жиже на берегу.

— Нет, — сказал Ильгужа. И в его памяти с леденящей душу отчетливостью вновь возникла вся эта страшная картина. — Нет, нельзя с бухты-барахты, как Дрожжак.

Леонид сунул руку в карман. Скомкал письмо. «Да, надо действовать обдуманно и сообща. Организовать группу из самых надежных людей. Конечно, дело нелегкое. Говорят, на войне выясняется, кто чего стоит. Правильно говорят. Но есть и другой момент. Когда и справа, и слева, и сзади свои, когда в руках автомат или винтовка, ты ведешь себя молодцом, а в лапах врага, без оружия, без поддержки…»

Кто чего стоит?..

Утром Леонид проснулся с таким чувством, будто он ни на минуту не засыпал, будто всю ночь напролет ломал голову, решая, как быть дальше.

Бездействие подобно смерти. Переморят их немцы. Не тяжелой работой, так голодом. Кого не свалит голод, болезнь доконает. Что-то надо делать. Что-то придумать. Враг рассчитывает сломить их, обратить в послушных, бессловесных рабов.

Ни возрастом, ни званием, ни даже образованием Леонид особенно не выделялся среди товарищей. Наоборот. Иван Семенович постарше лет на пять. Сережа Логунов тоже имеет среднее образование, а на петлицах носил по два треугольника — сержант! Но как-то само собой получилось — то ли на его жизненный опыт полагались, то ли оценили его выдержку и рассудительность, — короче говоря, само собой получилось так, что авторитет Леонида признавали все. От него ждали решающего слова в тревожные минуты, в тяжелые часы. И бывало, даже по мелочам приходили посоветоваться к нему.

В то утро Леонид с особой ясностью понял: теперь от него товарищи ждут чего-то основательного, обнадеживающего, что могло бы сплотить их и поднять над изматывающим и душу и тело лагерным бытом. Спасение только в настоящем — общем, объединяющем всех — деле. Да, да, дело!.. И здесь единственный путь — это подпольная организация. Для начала надо отобрать людей, которые вынесут любую пытку, но не предадут. Есть такие. Есть!..

Сережа Логунов. Парень, не моргнув глазом, пожертвует собой ради товарищей. А то, что он с виду слишком хил и слаб, ничего не значит. Ведь и от Пети Ишутина тень одна осталась, а сердце в его груди бьется прежнее — ничем его не запугаешь. Правда, очень уж неосторожен он, Петя Ишутин. Нисколько не задумываясь о грозящих последствиях, то с капо лается, то к часовому пристает: «Эй, фриц, дай докурю!..» И по щекам хлестали его, и плеткой стегали — не унимается. Николай Дрожжак ненавидит немцев лютой ненавистью. Будь в силах, он бы всем им враз головы отвернул. Только надо с ним поговорить по-хорошему. Он, пожалуй, сможет взять себя в руки, хоть и вспыльчив, но человек серьезный, понимающий.

Есть еще Таращенко. Он всей душой привязался к горстке бойцов из роты капитана Хомерики. У Леонида и следа не осталось от первоначальной неприязни к этому красавцу,озадачившему его своей абсолютной невозмутимостью. Всю работу, которую немцы поручают пленным, Антон выполняет беспрекословно, даже старательно. В глазах ни боли, ни горечи. На судьбу свою не сетует вслух, злости к мучителям не показывает. И все же, если бы речь шла только о его собственной жизни, Леонид бы доверился Таращенке без малейшего колебания. Но поскольку он и сам до конца еще не раскусил Антона, поскольку дело касается организации…

Впрочем, лока что никакой организации нет…

Леонид протер глаза, встал, пошел искать воды, чтобы сполоснуть лицо, но наткнулся на Муртазина. Знаком, притулившись к бетонному столбу, что-то читал. Услышав шаги, он вздрогнул, проворно зажал в ладони листок бумаги.

Удивительно! Обычно хмурые и злые глаза его на этот раз смотрели ласково, мечтательно. Что он читает? Или каким-нибудь путем сюда, за колючую ограду, попала с той стороны наша газета?

— Что это у тебя?

— Письмо.

— Письмо?! — Леонид силится улыбнуться, но лицо его искажается мучительной гримасой. Это результат последнего ранения — из-за глубокого шрама теперь на губах его вроде бы постоянно блуждает улыбка. А когда он в самом деле улыбается, чужой человек может подумать, что это судорога боли.

Но Ильгужа знает, в чем дело, поэтому спрашивает:

— Чего усмехаешься? Коли не веришь, на, читай сам! — Он протягивает Леониду листок, выдранный из тетради в клетку. Письмо было написано арабскими буквами.

— А как же ты сумел пронести? Шмонали-то так, что дырки, куда бы не заглянули, не осталось.

— В ботинок под стельку спрятал. А вот орден не смог уберечь.

— Ничего. Когда фрицев побьем, в Верховный Совет напишешь, мы подтвердим.

— Написать-то, конечно, напншу, если доживем до той поры…

— А мы обязаны дожить, Ильгужа! — Леонид садится и показывает Муртазину, чтобы тот сел рядом. — Береги силы. Выдастся подходящая минута, садись отдыхай. От кого письмо-то? Ну-ка прочти.

— От жены. В девушках еще написала.

— А-а… Далеко друг от друга жили, что ли?

— Да нет. Через два проулка. Она на татарском конце, а я на башкирском. Но встретиться и поговорить стеснялись. У нас не принято было, чтобы парни и девчата собирались вместе или гуляли парочками под ручку. Вера ли запрещала, сами ли совестились — не могу сказать. А может, и то и другое было. Живут через двор, а разговаривают лишь в редких случаях, больше письмами обходятся… Вспомнишь теперь, даже забавно.

— Ну-ка, почитай! — Леонид прижимается к Ильгуже. Все же так потеплее.

Тот даже толком не заглядывает в листок. Сразу видать, что давно все наизусть затвердил. Голосом нежным и печальным он как бы выпевает слова на непонятном Леониду языке. Потом останавливается, смущенно улыбается и, запинаясь, пересказывает другу содержание:

«Уже ровно два дня н две ночи, как мне не удается повидать тебя. Ты ведь знаешь, если я не погляжу на тебя, мне и светлый день кажется темной ночью.

Ходила за водой, к роднику, так круг дала, чтоб мимо вашего дома пройти, на ясное лицо твое посмотреть. Нарочно выпустила телку со двора и по всей деревне за ней носилась, надеялась тебя повстречать. Но даже и следов твоих не увидела. Куда же ты запропал, Ильгужа мой ненаглядный, сердце мое, солнце мое, соловей весенний, беркут горный? Почему ты нигде не показываешься, с чего вдруг надумал прятаться, вгоняя меня в тоску и печаль? Или к вражьим наговорам прислушиваешься?..

Стосковалась, стосковалась,
Ожидала — не дождалась.
Пожалел бы, что ли, малость
И во сне приснился мне!..
Сегодня, когда сядет солнце, выйди за околицу. Я тебя буду поджидать у большой ветлы. Придешь? Придешь ведь? Приходи, приходи, ладно?

Через речку две дощечки
Надумала положить.
Тебе слева, себе справа,
Чтобы рядышком ходить.
На том кончаю письмо. Всего, что думаешь и чувствуешь, не расскажешь. Бумаги никакой не хватит. Буду ждать. Зайнаб».

— Не письмо, а настоящая поэма! — воскликнул Леонид, тоже вдруг посветлев и размечтавшись, будто забыв, где они находятся.

— Может, еще одно послушаешь? — спросил Ильгужа, видя, какое благотворное впечатление произвело письмо Зайнаб и на Леонида. — Это письмо я и сам не могу без смеха читать. Написала в горячке, когда увидела, как я на мосту с другой девушкой парой слов перемолвился.

— Потом, — сказал Леонид, возвращаясь к действительности. — Ильгужа, нельзя нам больше так жить.

— А у нас кет никакой возможности жить иначе, — буркнул Ильгужа. Глаза его вновь сделались узкими, злющими.

— Есть.

— Вот как? Научи.

— Я хотел посоветоваться с тобой, Ильгужа.

Между тем к ним подошел Иван Семенович Сажин, пробормотал уныло:

— Мир честной компании…

Как быть теперь? Продолжать разговор или повернуть на другое?.. Чуток Сажин. Похоже, сообразил, с чего вдруг замялся Леонид.

— Ежели помешал, извините, — сказал он, подымаясь с места.

— Сиди! — сердито прикрикнул Леонид. — У нас от тебя секретов нет… Нам надо организоваться.

— Ну, организуемся, а потом чего наворотим?..

Потолковать обстоятельнее им помешал капо. Это был вор-рецидивист, из тех, для кого «тюрьма — дом родной». Ему что бог, что черт, что советская власть, что немцы — все едино. И разговор один. Напустит на себя глубокомысленный вид и спрашивает: «В чем краса и смак жизни? — И, не ожидая ответа, орет: — В деньгах! С деньгами ты царь, без них — воробей…» С ним, конечно, никто не спорит, никто не пытается его разубедить. Горбатого, как говорится, могила исправит.

— Эй вы, тунеядцы, чего расселись, дела, что ли, не найдете? Ты, Буйвол, — по блатному обычаю он наградил прозвищами почти всех пленных из своей команды, — и ты, бурят-монгол, — капо ткнул ивовым прутом в Колесникова и Муртазина, — марш чистить уборную!.. А ты, Хрен Хренович, — обратился затем он к Сажину, — мне сапоги языком вылижи.

Похоже, капо не шутил. Выставил вперед забрызганный грязью сапог — сверлит взглядом оробевшего Сажина. От такой наглости рассвирепел даже умеющий держать себя в руках Леонид:

— Только тронь его, сволочь, я тебя, как щенка, придушу!

Капо замахнулся лозиной. Миг — и гибкой змеей впилась бы она в щеку Леонида, но случилось то, чего капо уж никак не ожидал: Сажин перехватил и сломал прут, а Ильгужа подался вперед, чтобы принять удар на себя. Помянул капо чью-то матушку, погрозил показать, где зимуют раки, но — убрался.

— Вот первый результат организованности, — сказал Леонид.

Сначала их оказалось одиннадцать человек. В том числе и Таращенко. Леонид былр заикнулся Ишутину о своих сомнениях насчет Антона, так Петр чуть в драку не полез: «Ты что? Рассуждаешь, будто сроду Сибири не нюхал. На наших дорогах шофер весь на виду. Шкурник и трус там недели не продержится, свой же брат его задавит!..»

— Товарищи! — сказал Колесников, когда удалось собраться всем вместе. — Долго разговаривать у нас нет возможности. Да и надобности нет. Все понимают, что мы и в плену не имеем права забывать о присяге. Это раз. Во-вторых. Наша сила в сплоченности. Ни шагу не делать, не подумав, не посоветовавшись. В случаях неожиданных и чрезвычайных действовать так, как буду действовать я.

Через неделю был выработан план побега.

— Завтра утром немцы поведут пятьдесят человек на станцию разгружать дрова. Я назначен старшим. В команду включу всех наших. В работе проявить усердие и сноровку, чтоб комар носу не подточил, но силы берегите, — говорил Леонид, с трудом скрывая волнение. — Когда скомандуют съём, я подойду к часовому и заговорю с ним по-русски. В этот момент Ишутин должен изловчиться и оглушить его сзади лопатой. А вы все броситесь врассыпную под вагоны. О месте сбора мы уже условились вчера. Сигнал — перепелиный голос. Три длинных посвиста, пауза и два коротких. Если кто не сумеет добраться до места или если вообще мы растеряем друг друга, не унывать. Мы на родной земле. Ищите хороших людей.

3

Но не вывели их утром разгружать дрова. Затолкали под усиленным конвоем в товарные вагоны и повезли в неизвестном направлении. Когда доехали, оказалось, что попали они в Эстонию. Небольшой городок. Называется Тапа. Дома стоят под высокими черепичными кровлями. Окна узкие и тоже очень высокие. Готика… А на окраине, занимая площадь во много раз большую, чем сам город, раскинулся концлагерь, выстроенный в стиле «третьего рейха». Широкое, огороженное несколькими рядами колючей проволоки поле. По углам сторожевые вышки, пулеметные гнезда. Обнесены колючкой и бараки, наспех сколоченные из длиннющих тесин, жалобно постанывающих при сильном ветре. Несколько бараков составляют блок. Каждый блок оцеплен витками все той же проволоки… Это уже не эвакопункт, не временный лагерь, в каком их держали в Луге, а стационарный ад, последнее слово истинно арийской архитектуры, огромная паутина паука-кровососа.

На плацу выстроили четыре сотни пленных. Прогремела команда: «Раздевайтесь!» Собрали остатки красноармейского обмундирования, унесли. Взамен роздали арестантскую форму, полосатую, словно пограничный столб. Полоска желтая, полоска бурая. На груди и на спине крупные буквы — 311, Совет Унион. Пленные начали было разбирать одежду, чтоб поскорее прикрыть наготу, но кто-то рявкнул по-русски:

— Отставить! — Перед строем стоял человек в форме эсэсовца. Лицо багровое, будто панцирь вареного рака, глаза выпучены, кажется, вот-вот выскочат из орбит и покатятся на песок.

Человек этот заложил руку за спину, покачался на носках мягких хромовых сапог, помолчал, собираясь с мыслями. Леонид сперва решил, что перед ними обыкновенный фашистский офицер. Но когда тот заговорил на чистом русском языке без всякого акцента, сообразил — предатель или эмигрант. И странно: очень уж знакомая рожа.

— Соотечественники!..

«Постой, постой, так ведь это его однокашник по техникуму. Ну да, тот самый рыжий Колька Соколов. Конечно, он. Эх ты шкурник — холода боялся, от жары бегал… Сволочь!.. Нельзя, чтобы он узнал меня…» Леонид осторожно отодвинулся назад и, чуть пригнувшись, спрятался за широкими спинами Таращенки и Ишутина. А Соколов разошелся — слюнями вовсю брызжет. «Ишь ты его — каков оратор! За четыре года в техникуме ни на одном собрании не выступил — все в углу, бывало, сидел, притаившись. Может, уже тогда злобу копил?.. Ничего, мы еще встретимся, Николай Соколов!..»

— Соотечественники! Сами понимаете, что теперь ваша песенка спета. Непобедимое воинство великого фюрера наступает по всему фронту. К осени от России… от Советской России даже нячвяния не останется Я уверен, что среди вас много найдется людей, которые пожелают вместо позорной лагерной робы нарядиться в почетную форму вооруженных сил Великой Германии. Таких попрошу выйти на три шага вперед… Дорогие соотечественники! Откровенно скажу, приехали вы не к теще на блины. Здесь вас ожидает тяжелый труд в каменном карьере. Подумайте и решайтесь! Три шага вперед…

«Подумайте… Кто-то пожелает сделать три шага и бросить в безвылазную пропасть себя, весь свой род? Три шага… Всего три шага. Раз, два, три… И так начнется путь, на котором ты покроешь свое имя вовек несмываемым позором».

Стоят четыреста человек. Затаили дыхание. Стоят в чем мать родила. Четыреста сердец. Нет, четыреста солдат. Никто и не думает пошевельнуться. Чу! Кто там выступил вперед? Эх, это ведь опять он, сумасбродный, нетерпеливый Коля Дрожжак. Соколов расплылся в улыбке — рот что лапоть — и подошел к Коле.

— Молодец, солдат! Как твоя фамилия?

— Моя фамилия Советский человек.

Заморенный голодом, весь истерзанный, Коля Дрожжак смачно плюнул в лицо сытого, самодовольного Соколова:

— Тьфу, фашистский холуй!

Из рядов раздались одобрительные возгласы:

— Молодец! Так его, иуду…

А Дрожжаку фрицы завернули руки назад и уволокли куда-то. Остальных распределили по баракам. Леониду место досталось на самом верху четырехъярусных нар. Тесно, низко, сядешь — головой о потолок стукнешься. Справа Ильгужа, слева Таращенко, этажом ниже Сережа Логунов.

Рассудительный (и впрямь бы ему учителем быть!) Сережа и жалеет Дрожжака, и ругает:

— Зря это Николай, очень даже зря. Тот предатель мог его на месте пристрелить… Такие выходки лишь в театре хороши.

— А я говорю, что Николай очень правильно сделал, — сказал Петя, вступаясь за Дрожжака. — Я-то и сам примеривался, как бы подойти и двинуть его по скуле.

— А проку? Карцер или пуля?

— Ты что, Сережа, ослеп, не видел, как всколыхнулись наши? Будто ветер в тайге зашумел!.. Нет, Коля поступил, как надо. Молодец человек! Так ведь, Леонид?

Вот опять от него требуют «последнего, решающего слова». «Думай, Леонид, думай, не сам ли ты набился в вожаки».

— В медицине зто называется импульсивное действие. Но человек должен держать свои порывы под контролем сознания.

— Слышал, Петруша, под контролем сознания? — говорит Сережа, радуясь собственной правоте.

— Однако бывают, Сережа, такие часы, даже мгновения, когда смерть одного человека спасает сотню жизней.

— Слышал? — говорит Ишутин, довольный тем, что верх одержало его мнение. — А ты все Николу ругаешь.

— Да не ругаю, а…

— Товарищи, спать! Берегите силы, — скомандовал Леонид, но сам до рассвета глаз не сомкнул. Слишком много для одного дня оказалось впечатлений… Новая арестантская форма, нагота изможденных людей, призыв вступить в «армию» негодяя Власова, встреча с бывшим однокашником, смелый поступок Дрожжака и кара, грозящая ему за это… И наконец — ночь в низком, душном бараке.

Откуда-то издалека — то ли из города, то ли с усадьбы лагерного начальства — донеслось пенье зоревого петуха. Точь-в-точь как у них в Оринске. Точь-в-точь…

На следующее же утро их погнали на каменоломни. Послали вытаскивать глыбы известняка из глубокого карьера. Сто двадцать пять ступеней вверх — к самосвалам, сто двадцать пять ступеней вниз — за камнем. Оступишься, поскользнешься, прости-прощай тогда бренный мир! Вовек костей своих не соберешь. Долгий день напролет — с утренней зари до вечерних сумерек — сто двадцать пять ступеней вверх, сто двадцать пять ступеней вниз. Ни роздыху, ни перерыва, ни обеда. От темна до темна — вверх, вниз. Вверх, вниз. А на спине глыба пуда в три. Можешь — терпи. Не можешь больше, так выход один: доберись до сто двадцать четвертой ступеньки и — кинь измученное тело свое туда, в зияющую пасть каменоломни. Частенько случается, что это дело берут на себя часовые. Пленный из последних сил, в последний раз поднимает ногу, чтоб поставить ее на следующую ступеньку. Но ничего не получается. Он останавливается на мгновение, переводит дух. И если часовому мгновение то покажется слишком долгим, он примчится к несчастному резвыми прыжками и вместе с камнем столкнет его в пропасть.

Душераздирающее «ай!» — и камень гулко стучит по камням…

Уже в сумерках звучит гонг, раздается команда — строиться! Бесконечной колонной тянутся пленные в лагерь. И трудно понять, живые это люди или призраки.

У бараков новая команда — раздеваться! В первый день Петр решил было, что их собираются повести в душ, даже пошутил:

— Чистоплюи и аккуратисты эти фрицы. После работы не пускают домой, покуда в бане не отмоешься!..

Но ошибся Петруха. Не для того их заставили раздеться догола, чтоб искупать под душем да свежим бельем оделить. Аккуратисты фрицы проводили предусмотренный лагерным уставом обыск, или, как говорили ребята поразбитнее, шмон.

Одежду складываешь перед собой, а сам опускаешься на колени. Впереди проходит один из охраны, перетряхивая и прощупывая штаны и робу, сзади, зорко присматриваясь, с плеткой в руках, прохаживается другой. Если фигура чья придется ему не по вкусу или просто найдет «вдохновение», он со свистом махнет плеткой и ошпарит тебя по мягкому (впрочем, уже не по мягкому!) месту…

Унизительная процедура растянулась на полчаса. Петр собрался было вскочить и броситься на немца, размахивающего плеткой, но, к счастью, Леонид успел его удержать:

— Мы как договорились?

— Чем тут позориться, лучше в могилу лечь.

— Береги нервы. Рано еще умирать.

— Одеваться! Шнель, шнель!

И всюду «шнель!». Ешь ли, работаешь ли, ложишься, встаешь, даже в уборной сидишь — одно и то же «шнель!». За целый день от этого хлестко-шипящего «шнель, ш-шнель!» голова разламывается, в ушах звон стоит.

Терпелив человек. Но Леонид понимает, что люди, забывшие, когда они досыта наедались, и измученные непосильной работой, долго не выдержат. Кризис неизбежен. Он внимательно присматривается к своим. Дрожжак порой за день слова не скажет, ходит себе, горестно скривив губы. Может, снова побег замышляет… Никита Сывороткин, который прежде лихо изрекал: жизнь — копейка, судьба — индейка — и любил равнять себя с Прохором, героем «Угрюм-реки», теперь только и говорит, что про жратву. И Бодайбо забыл, и Прохора не поминает.

Вот и сейчас он сидит, размазывает слезы по грязным щекам, нудно так тянет:

— Эх… да что там… Все равно все мы, все передохнем, как мухи. Нет, не могу я больше эдак жить, не могу больше…

— А чего же ты думаешь сделать, чтоб по-другому зажить? — спрашивает Ишутин, насмешливо поглядывая на него. — Утрись. Нечего фрицев потешать.

— Им и без меня весело. Половину России захапали, — ноет Никита, но слезы утирает.

Лицо Леонида приобрело жесткое выражение.

— Хватит! — крикнул он вдруг, как уж давно ни на кого не кричал. Да и вообще он терпеть не может орать на людей.

— Чего хватит-то? Разве не правду я говорю? Ну, разве не правду? — Никита встает и, не глядя на товарищей, бормочет: — Или на колючку брошусь, чтоб током убило, или…

— Или? — Леонид тоже вскакивает с места. — Договаривай, коль начал. — Он кладет тяжелую руку на плечо Сывороткина. — Никакой ты не кедр сибирский, а камыш трухлявый…

— А ты дуб… — Никита освобождает ворот из пальцев Леонида. — Хотел бы я через месячишко посмотреть, что от этого дуба останется. Немцы-то уж до Сталинграда дошли.

Когда Никита ушел из барака, Ильгужа слез с верхотуры и подсел к Леониду.

— Колесников, беспокоюсь я за Сывороткина. Как бы, говорю, чего не выкинул.

— Трус на себя рук не наложит, не волнуйся, Ильгужа.

— Да я не о том, а… — Ильгужа перешел на шепот: — Как бы, говорю, к тем не переметнулся.

— Пусть только попробует, — сказал Петр, заскрежетав зубами. — Отбивную сделаю.

— С тебя станется. Куда потруднее удержать человека от подлого поступка. — Леонид обратился к Ильгуже: — Ну-ка, верни его. И вообще скажу, не следует с него глаз спускать.

Ильгужа выбежал за Сывороткиным и две-три минуты спустя возвратился, ведя того за руку.

— Чего вы ко мне пристали? — Глаза у Никиты вытаращены, как шары, и теперь особенно ясно видно, что они у него не такие черные, как были когда-то. Потускнели, словно бы полиняли, стали цвета кедрового ореха.

— Садись. Покурим?

Никита вдруг присмирел.

— Коли дашь, покурим.

— На вот, подыми и забирайся на место. Спи.

Задумался Леонид. Похоже, и в самом деле война не скоро кончится. Фашисты дни и ночи орут о решающем наступлении. По радио все передают марши и барабанную дробь. Его-то самого, допустим, не поймать на крючок гитлеровской пропаганды. Но в лагере народу тьма, разные люди есть. Капля камень точит… Следовательно, как-нибудь да надо разузнать правду о положении на фронте. Неужели немцы и впрямь до Сталинграда дошли? Неужели враг прорвался далеко в глубь страны и ведет бои в предгорьях Кавказа? Как бы выяснить, где правда, где обман? А если правдой окажется как раз то, о чем немцы трубят? И что будут думать пленные, когда они убедятся в успехах противника? Может быть, плюнуть на все, улучить подходящий момент и бежать? Если действовать в одиночку, дело, пожалуй, выгорит. Эх, напрасно он, хотя бы путем унижения, не выцарапался на волю еще в Луге. Тогда бы он знал, что делать. «Ладно, Леонид, прошлого не воротишь. Не к лицу казаку думать лишь о себе. Надо и товарищей выдрать из этого ада. Но как? На карьер и обратно ведут автоматчики, при них свора овчарок. Пуля не скосит, так овчарки догонят. А если всей колонной на конвой напасть?.. Местность совсем незнакомая, до наших ой-ой как далеко: пока доберешься, всех перебьют. И насчет партизан в этих краях ничего не слыхать. Ишутин предлагает оглушить шофера и попробовать на самосвале прорваться. Надо поразмыслить, взвесить…»

Нет, и с этим вариантом ничего не вышло. В ближайший же воскресный день во время утренней поверки на площадку перед их бараком явился начальник блока и на ломаном русском языке заговорил:

— Если среди вас имеются мастера, плотники или слесари, три шага вперед!

На прошлой неделе по соседству тоже отобрали плотников и слесарей и куда-то отправили. Если не брешут, ходят слухи, что они теперь в мастерских работают. Конечно, под немецкой плеткой и в мастерских не мед. Но все же не то, что таскать камень в карьере. Леонид ткнул локтем Антона и Ильгужу, стоявших рядом.

— Передайте дальше, пусть действуют по моему примеру! — выступил вперед и заявил: — Я слесарь.

— Где работал?

— В МТС.

— Гут. Следующий?

— Я плотник, — сказал Ильгужа, выйдя из строя за Колесниковым.

— Где работал?

— В колхозе.

— Гут. Следующий.

Леонид стоит спиной к строю, не может видеть, что там делается. Узнает своих лишь по голосу. Вот заговорил Ишутин.

— А ты где работал? — испрашивает у него немец.

— Изношенную ось земного шара менял, — нахально посмеивается Петя.

«Эх, и чего это Ишутин вечно беду на свою голову кличет? Не время бы сейчас!..»

Немец то ли не понимает, то ли нарочно переспрашивает:

— Где? Где?

— На кузне… Оси для бричек ковал.

— Гут.

«Уфф, кажется, пронесло, не понял немец издевки». Среди тех, кто назвался мастером, были все члены дружины. А вот голоса Сывороткина Леонид так и не услышал. Вечером, когда легли спать, ребята подошли к Никите, спросили:

— Почему ты не пожелал плехать вместе с нами в мастерские?

— Я сроду-то в руках топора не держал, даже дров наколоть не умею, — мрачно отшутился Никита.

— Мы тоже не ахти какие плотники, давай, давай записывайся! — наседали ребята.

— Ладно, подумаю, ежели не поздно.

Нет, почему-то он так и не записался. То ли побоялся, что немцы разоблачат обман и замучают, то ли что-то другое было у него на уме… Так разлучился Никита Сывороткин с однополчанами своими, с бойцами из роты капитана Хомерики… Ладно, Никита, не поминай лихом, мы-то бы тебя не бросили, ты сам предпочел отколоться…

После обеда погрузили на машину двадцать пять человек и привезли на аэродром возле городка Раквере, расположенного километрах в шестидесяти от Тапы. Поместили их в каменном здании, которое внутри мало чем разнилось от прежнего барака. Только здесь было чуть попросторнее. Да и народу было не так много — всего около двухсот человек.

— Да-а, — протянул Дрожжак, осмотрев новое помещение. — Нелегко будет бежать отсюда. Полы бетонные, до окон, троих во весь рост поставишь, не дотянешься. Да и дотянешься, мало проку. Такие решетки разве что толом подорвешь.

— Молодец, Николай! В другой раз, пожалуй, и я от тебя не отстану, — бодро сказал было Сажин, но вспомнил о чем-то и вдруг раскис. — А то подождем. Ведь ты уж бегал однажды.

— Тебе спортом приходилось заниматься, старина?

— А как же? Кто каждое утро дрова рубил? Кто из-под скотины чистил?

— В спорте разрешаются три попытки, а я пока что всего одну пробу сделал.

— Смотри, парень, доиграешься до беды. Смелость, говорят, города берет, но как бы тебе из-за смелости твоей голову не сломить. Лбом стенку не прошибешь, а здесь, я тебе скажу, все-таки можно еще жить. И работа не такая страшная, как на карьере, и кормят, хоть и не досыта, однако ног не протянешь. Когда гоняют картошку копать, малость и с собой можно прихватить.

Заиграли нервы у Дрожжака, заходили желваки, задергалось веко.

— Ну и шкурник же ты, однако, ярославский мужик! — накинулся он на Сажина, свирепо скрипнув зубами. — Если немцы будут хорошо кормить, не заставлять тяжелую работу делать, ты, стало быть, готов до конца войны в плену отсиживаться, а?

— Почему бы не посидеть? — сказал Сажин, то ли дразня Николу, то ли всерьез. — Говорю же, бегал уж… Поймают еще раз, капут тебе, повесят.

— Пусть их вешают, — упрямо отрезал Николай. — Чем тут заживо гнить, я лучше в землю лягу. Хоть на удобрение сгожусь.

— Ах, да что с тобой толковать! — Иван Семенович махнул рукой и пошел заниматься своими делами.

Впрочем, нет. Не собственные дела сейчас заботили его. Он разыскал Колесникова и рассказал ему про думки Дрожжака. Леонида тоже зло берет: «Так ведь договорились, чтобы не своевольничать, чтобы каждый шаг делать, рассчитавши и посоветовавшись. Эх, этот Дрожжак…»

Ночью между ними состоялся разговор.

— Я чувствую, Николай, что ты замышляешь, — начинает Леонид, по-братски обняв его. — Мы ведь в Луге еще организовали дружину, поклялись. А ты…

Дрожжак нетерпеливо перебивает:

— А ты тянешь и тянешь резину, Леонид Владимирович. Каждый день, зазря загубленный в лагере, мне года жизни стоит.

— Мне, думаешь, весело здесь? Потерпи немного. Дай познакомимся, сдружимся с местным населением. Бежать надо так, чтоб не попадаться опять… Вы меня сами выбрали главным. И вот я тебе советую, а если хочешь, приказываю, товарищ Дрожжак. На свой страх и риск ничего не предпринимать! Не то все наши планы прахом пойдут.

Дрожжак молчит.

— Язык, что ли, проглотил?.. Или забыл, где рос и где работал? Как это на Тракторном терпели твои анархистские замашки?

Дрожжак опять молчит.

— Ты что, один против нас всех идешь?

— Ладно. Пусть будет по-вашему, — нехотя процедил Николай.

Однако слова своего он не сдержал. Через неделю исчез куда-то. День прошел, другой прошел, третий на исходе… Несколько раз делали облаву с собаками. Но Николай будто сквозь землю провалился. Режим в лагере стал еще жестче, а все же пленные радовались втихомолку: «Молодец Дрожжак, так-таки добился своего. Эх, когда-то мы доживем до такого дня?..»

Коротким оказался век каторжанской радости. На четвертые сутки приволокли Дрожжака в лагерь. Живого места нет на человеке. Посмотришь на него, мурашки по коже бегут, кровь в жилах стынет. Полумертвого затащили в барак и бросили на солому около железной печки. Сзади шествует непомерно длинный (ни дать ни взять колодезный журавль) обер-лейтенант Зепп. Руку каучуковую он величественно заложил за борт кителя, на губах ехидная, плотоядная улыбка.

Один из палачей, приволокших Николая в барак, оказался их старым знакомцем. Тот самый вор-рецидивист, по прозвищу Косой, капо из Луги, с которым на прощание чуть было не схлестнулся Леонид. Теперь он хоть в стареньком, но немецком мундире. Нижняя губа его свисла еще больше, нос, похожий на мерзлую картофелину, стал совсем малиновым — от набрякших, вот-вот готовых лопнуть прожилок, словно бы нарисованных толстым красным карандашом. Он тоже узнал старых «приятелей», расправил сутулые плечи, выпятил впалую грудь: видали, дескать, каков я теперь? А самогоном разит от негодяя на сто верст. На что уж пьяница Зепп, спит-то, говорят, в обнимку с бутылкой шнапса, но и он морщится, нос в сторону воротит.

Стоят пленные, дохнуть боятся. И у всех одна мысль: «Что-то теперь они сделают с Дрожжаком?»

— Начинай! — скомандовал немец, благословив палача жестом протезной, в черной перчатке, руки.

Косой вытянул из-за голенища плетку, замахнулся, но обер-лейтенант остановил его:

— Айн момент! Пятьдесят ударов. — На лице его выступила такая сладкая улыбка, словно он тебя конфетами угощает.

Пленные так и ахнули, сердца застучали гулко, тревожно: «Забьют насмерть!»

— Начинай! — повторил обер-лейтенант Зепп и, чуть расставив ноги, вновь принял надменно-глумливую позу.

Косой потянулся было, чтоб сдернуть с жертвы своей разодранный в клочья пиджак, но Николай сам разделся и лег ничком на скамейку.

Воспользовавшись заминкой, Косой отстегнул флягу с широкого ремня со знаком свастики на пряжке и, отвинтив пробку, поднес к вислой губе. Вверх и вниз дернулся кадык, огромный, в детский кулачок. Косой рыгнул, вытер грязным платком рот.

— Шнель! — крикнул Зепп, брезгливо следивший за его действиями.

— Ясно, ясно! — заторопился Косой, сняв мундир и засучив рукава. Кожа, заросшая белесо-рыжей шерстью, была испещрена похабнейшей татуировкой.

— Шнель!

— Ясно, ясно!..

Первый удар пришелся по брюкам. Немец сердито вырвал плетку и с остервенением хлестнул Дрожжака по голой спине. Кровавая полоса отметила место удара. Кто-то, простонав сквозь прикушенные губы, отвернулся, кто-то гневно выматерился.

Косой понял, чего хочет от него начальство, взял плетку и начал пороть своего беззащитного соотечественника, вкладывая в каждый удар всю силу и всю звериную злобу свою. Можно подумать, что Николай его отца убил или дом его поджег… Барак наполнился запахом горячей крови. Немец, не прерывая счета, закурил сигарету. Сереже стало невмоготу, он спрятал лицо в ладонях и хотел было выбежать прочь, но автоматчик остановил его свирепым «цурюк!».

— Одиннадцать… тринадцать… пятнадцать…

Петя порывисто нагнулся, подхватил полено, откатившееся в сторону от печки, и бросился на Косого, но тут же упал.

— Ты чего? — зло вскинулся он на Леонида, успевшего подставить ему ногу.

— А ты? Пули в живот захотел? Охнуть не даст, всю обойму всадит.

— По-твоему, лучше глазеть, разинув рот?

— Плетью обуха не перешибешь. Против топора нужен топор, кувалда нужна.

— Ну и горазд же ты людей поучать…

— Петр, назад!

Плетка со свистом рассекает воздух. Зепп, блаженствуя, считает вслух:

— Сорок шесть, сорок семь, сорок восемь…

— Теперь и как дышит не слышно… Или сознание потерял, или…

Последний замах…

— Пятьдесят! — не стерпев, громко выкрикнул кто-то из пленных.

— Уфф!.. — перевел дух Косой, стер татуированной рукою пот со лба и хотел было опять прилежиться к фляжке.

— Айн момент, — подозвал его обер-лейтенант, махнув рукой в черной перчатке. — Еще пять! На будущее.

То ли притомился Косой, то ли учуял опасность для своей шкуры в хриплом, тяжелом дыхании пленных — последние удары он сделал с ленцой, без прежней ярости.

— Гут! — удовлетворенно хмыкнул немец и отправился восвояси. Вроде он тоже почувствовал, что задерживаться здесь не стоит.

Пленные плотным кольцом обступили Дрожжака. Леониду пришлось прикрикнуть, чтобы отогнать их:

— Отойдите, ему и так дышать нечем. Может, у кого горячая вода есть? Сейчас же согрейте!

Дрожжак впервые за все это время жалобно простонал и лишился чувств.

Не вышло так, как рассчитывали немцы. Выжил Дрожжак. Пленные ничего для него не жалели и оказывали посильную помощь. Те, кого посылали на картошку, выпросили у эстонцев свиного сала, йоду, марганцовки. Петр Ишутин выдрал две золотые коронки, нацепленные в свое время ради пущего форса, и через немецкого часового, пожилого саксонца по имени Отто, раздобыл спирту. Коля Дрожжак пошел на поправку. В одну из ночей Леонид опять подсел к нему. Нет, не для того, чтобы упрекнуть за непослушание и своеволие. Коля все это и без него прекрасно уразумел.

— Как же тебя поймали? — спросил Леонид, желая извлечь урок из неудачи, постигшей друга.

В Эстонии нет сел и больших деревень, как это водится в средней полосе России или, скажем, на Урале. Люди живут по хуторам, в один-два двора. И лесов наших дремучих и бескрайних нет. Рощицы, которые сейчас, осенью, насквозь просматриваются. Правда, там и сям попадаются скирды сена или соломы, но сколько может человек продержаться без крошки во рту? Стало быть, хочешь не хочешь, но не миновать идти к хуторянам. Ладно, скажем, повезло тебе, удалось неприметно добраться до какого-нибудь двора. А как примет тебя хозяин? Не прогонит ли? А ну да схватит и немцам выдаст? Ладно. Допустим, что и тут все обошлось. Но сколько ты можешь торчать на хуторе, который весь как на ладони? Надо отправляться в путь. А здесь каждый человек на счету и на виду каждый его шаг.

— В трех домах мне и дверей не открыли, — продолжает Николай свой рассказ, лежа с закрытыми глазами. — В четвертом впустили, покормили и даже нутро самогоном отогрели. Когда стало развидняться, слышу, шепчутся хозяева, всполошились чего-то. Я все понял. Изба полна детишек мал-мала меньше, если немцы застигнут меня тут, перестреляют на месте всю семью. Оказывается, издан такой приказ. Я быстренько натянул старенький пиджак и брюки, которые принес мне хозяин, и смылся с хутора. Поймали, когда уже добрался до старой эстонской границы.

— Значит, до весны и думать нечего про побег?

— Вдвоем, втроем, может быть, и проскочишь, но большой группой, не знаю… едва ли.

На картофельном поле Леониду удалось познакомиться с эстонцем Юханом, человеком уже в годах. Оказалось, что когда-то давным-давно Юхан этот жил в Петербурге и даже был в числе тех, кто в день Кровавого воскресенья ходил к Зимнему дворцу. Потом ему городская жизнь приелась, и он возвратился сюда, в деревню. Когда Леонид завел с ним разговор насчет возможного побега, старик промолчал, только кашлянул, как бы говоря: это уж, брат, ты сам смотри. Юхан не похож ни на труса, ни тем паче на предателя. Вполне вероятно, что он помог бы Леониду вырваться отсюда. Но разве не сам Леонид, как глава, так сказать, их небольшой дружины, удерживал остальных от соблазна спасаться в одиночку? И ежели он теперь выкинет что-то похожее, ребята проклянут навеки и будут правы… Значит… Значит, до весны надо запастись терпением. До весны… А до весны столько еще воды утечет.

Он собирает товарищей, советуется. Тишина. Тягостное, давящее плечи молчание. Что тут скажешь? У каждого в душе, словно путеводная звезда, мерцала искра надежды на скорую волю. А теперь, значит, надо погасить, притушить ее на такой долгий срок!..

Вдобавок безостановочно, дни и ночи, барабанит геббельсовская пропаганда. Дескать, Сталинград лежит в развалинах, дескать, доблестные немецкие воины пьют воду из Волги-реки… Царский генерал Краснов возродил войско «вольного» донского казачества, а предатель генерал Власов формирует «освободительную армию». Немецкое радио трубит о том, что на Дальнем Востоке и на границе с Турцией вот-вот тоже вспыхнет пожар войны, и капут тогда России, навеки капут…

После случая с Дрожжаком долго побаивался Косой даже близко подходить к их бараку в одиночку, а теперь и он расхрабрился, частенько захаживает к ним по вечерам, сидит, лясы точит. Бывает, явится и кроет немцев на чем свет стоит, не только матушек, но и бабушек их ругает, а в другой раз так расхвалит фрицев, скажешь, матери родной они дороже ему. В третий приход с гордостью начнет вспоминать, где, когда, сколько магазинов ограбил, сколько квартир очистил. Распоется — не остановишь. Леонид пытается через него разузнать правду о делах на фронте. Поэтому подсаживается к Косому, похлопывает его по плечу, поддакивает: дескать, да, молодец, тот еще парень…

— Шесть раз сажали, и шесть раз бежал, — бубнит полупьяный Косой. — А знаешь, на чем последний раз погорел? На пустяке. Заскочили на дачу к одному еврею. Оказалось, что там хоть шаром покати, вся добыча — кучка грязного белья… Может, глотнешь? Конечно, это не наша водочка и не горилка украинская, но, чтоб унять грусть-тоску, годится.

— Тебе-то с чего тосковать? Сыт, пьян и нос в табаке. Зачешутся руки, кого хочешь по морде съездишь.

— По-твоему, Буйвол, мне в удовольствие вас бить? Я же не бандит какой, я — ювелирщик. Самая дефицитная в мире… интеллигентная профессия. Дачи и квартиры — это уж на крайний случай, а так я на ювелирных магазинах специализировался.

После очередного глотка Косой пуще захмелел. Нельзя упускать случая. Пока он совсем не раскис, надо выпытать, почему, однако, его грусть-тоска донимает.

— Так я и не понял, Косой, тебе-то с чего тосковать?

— Умный ты человек, Буйвол, а такой простой вещи не разумеешь. Россию жалко! По мне, советская власть пусть хоть к черту в пекло провалится, но Россию жалко!..

— Так ведь Россия никуда не делась, Косой.

— Не делась, так денется. Последние денечки доживает… — Он вытащил из-за голенища короткого и широкого сапога газету, гнутую-перегнутую, протянул Леониду: — На, читай!

— «Правда»?.. Где раздобыл?

— Это уже мое дело. Не перевелись еще на свете добрые люди.

— Можно, я пробегу хоть одним глазком?

— Забирай насовсем. Я до последней буковки прочел. Только смотри, чтобы следов потом не нашли, сам понимаешь, Буйвол, не малое дитя. — Косой подмигнул Леониду и ушел.

— Хлопцы! — обратился Леонид к товарищам, усевшимся поодаль. — «Правда»! Наша «Правда»…

Вмиг около железной печки собралось с полсотни пленных.

— От какого числа?

— Сводка напечатана?

— Читай погромче, нам совсем не слышно!

— Не шумите-ка, хлопцы!

— …«Части Ленинградского фронта после ожесточенных уличных боев оставили колыбель Великой Октябрьской революции город Ленинград и…»

— Ленинград?!

— Немцы, стало быть, правду говорят.

— Да тихо вы, не мешайте! Читай, Колесников.

— …«После оборонительных боев, в которых наши воины героически защищали каждую улицу и каждый дом, наша армия отступила по стратегическим соображениям за Волгу и закрепилась на левом берегу».

— Значит, и Сталинград отдали…

— В таком разе…

— Не галдите. Колесников, выйди-ка вперед.

— …«Отражают атаки противника в предместьях Баку…»

— Баку… Баку… — Было слышно, как кто-то громко всхлипнул.

— Чего замолчал, Колесников? Скажи, а про Москву там ничего нет, что ли?

— Есть… — сказал Леонид едва слышно.

— Так читай же! Как там, цела она?

— Цела-то цела, но…

— Ну, чего ты мямлишь, будто кашу во рту варишь? Погромче читай.

— Написано, что враг круглые сутки бомбит Москву. Массированные налеты.

— А Сталин где? Сталин? Что о нем пишут? — Не видать про Сталина.

— Посмотри-ка внизу, где газета-то напечатана, в Москве или?..

— Сейчас скажу. — Леонид переворачивает газету, смотрит внизу четвертой страницы: — Типография газеты «Волжская правда»… Куйбышев.

— Неужели?

— А чья это газета? Откуда она взялась? Может…

Тем временем в барак влетел Косой, проворно вырвал газету из рук Леонида и сунул в горящую печку.

Зепп стоял в раме дверей, словно бы пригнувшись для прыжка. Раздался грозный окрик:

— Косой!

— Есть! — Косой со всех ног бросился к начальнику.

До появления в бараке обер-лейтенанта кое-кто еще сомневался, что это в самом деле наша «Правда», кое-кто и совсем не верил в подлинность газеты, считал ее геббельсовской уткой. Но перепуганный Косой и стремительность, с которой он бросил ту газету в печку, не оставили места для недоверия. Ясно, что он передал им настоящую «Правду»..

Тогда-то вот и пришло отчаяние, которого так страшился Леонид. Ни тяжелая работа, ни голодный паек, ни даже смертельная болезнь — ничто не могло так придавить людей. Опустились руки у самых стойких, а те, кто по природе своей был нытиком, сникли окончательно. Ишутина, казалось, уже ничем не прошибешь, но и он словно с цепи сорвался, не соображает, что делает, что говорит, того и гляди с кулаками кинется на немцев. А когда товарищи пытаются урезонить его, он и на них набрасывается с похабной руганью. А то и замахнется: уйдите, дескать, не трогайте, не лезьте, теперь, мол, мне небо с овчинку.

Ильгужа тает на глазах. У него отняли единственную его утеху — письма жены. Когда привезли их в Раквере, забрали все до последней пуговицы, сложили в кучу и сожгли. Пеплом развеялись письма Зайнаб, только в сокровенном уголке сердца хранились слова, написанные в порыве искреннего, негасимого чувства. А газета, которую подсунул Косой, словно бы всю душу ему наизнанку вывернула. И от Сталинграда, и от Москвы далеко еще до его родного Урала, но как может Урал жить без Москвы?..

Всю ночку ту не спал, кряхтел и сопел носом Дрожжак. Он в Сталинграде родился, рос, рыбкой шустрой резвясь в могучей Волге, а на СТЗ впервые взял в руки молот… Отдать Сталинград — все равно что сердце живьем вынуть из груди. Утром его перехватили, когда он возился, прилаживая петлю на шею.

Все забылось: болезни, голод, тоска по дому. Пленные присмирели, поменьшели ростом. Лишь одна мысль, одно слово судорогой сводило сердце: «Родина… Неужто так и не хватило сил? Нет… Ведь и за Волгой наша земля. Есть Урал, Сибирь, Средняя Азия…»

Понял Леонид свою ошибку, но поправлять было поздно. Прежде чем читать вслух, следовало, конечно, самому хоть одним глазком, да пробежать газету. Может, это и впрямь не наша, не настоящая «Правда», а подделка геббельсовских брехунов? Может, Косой спектакль тогда разыграл, человек он дошлый, на гадости ума у него хватит. Немцы-то бесятся, рвут и мечут оттого, что мало удается им сыскать среди пленных предателей. Вдобавок они прекрасно видят, что тех, кто идет к ним на службу, трудно и людьми-то назвать — так, отброс один.

Как же добраться до истины насчет Косого и его газеты? Где найти ту самую живую воду, которая могла бы взбодрить товарищей? Раздуть огонь, все еще (Леонид в это верил неколебимо) сохранившийся в их растерзанных сердцах?

В один из таких, самых тягостных дней, когда даже в собственной душе с трудом удавалось высмотреть едва тлеющую искорку надежды, в лагерь пригнали пополнение. Среди новоприбывших был и старший политрук Салих Мифтахов.

4

Наряженный, как и все, в полосатую арестантскую робу, он ничем среди других не выделялся. Невысокого роста, а на взгляд Леонида, даже вовсе маленький, с впалыми щеками (впрочем, мудреное это дело — сыскать в лагере круглощеких), чрезвычайно вежливый и, пожалуй, даже застенчивый человек. Голос глуховатый, по-русски говорит здорово, но порою чувствуется акцент, присущий большинству татар: вместо «ц», особенно если этот звук приходится в конце слова, произносит «с», «х» выговаривает твердо, а «ч», наоборот, смягчает…

Немцы сразу же прозвали его Лайземан, то есть Тихоня. Да, такой же, как все. И едва ли бы он привлек чье внимание, если бы не эти его темно-карие глаза, в которых были ум и глубина. Людей невольно тянуло подолгу смотреть в них: так порою притягивает к себе глубокая заводь или лесное озеро. Обменявшись взглядом с Мифтаховым, человек чувствовал, что в его душе оживает что-то очень важное, может быть, самое главное, но по непонятной какой-то причинезабытое. Леонид решил сойтись с ним поближе.

— Из каких вы краев будете? Лицо что-то вроде знакомое? — слукавил он, чтоб завязать разговор.

— Из Казани. А вы?

— Я из Ленинграда. Моя фамилия Колесников.

— Ага, стало быть, из города, в котором я учился.

— Где учились-то?

— Да везде понемногу, — сказал, посмеиваясь, Мифтахов, то ли чтоб уклониться от прямого ответа, то ли не желая пробуждать воспоминания.

Леонид, разумеется, не обиделся. Лагерь учит людей осторожности, скрытности. У немцев уши длинные, здесь даже стены слышат.

— Ничего, если ночью после отбоя я к вам подойду? Есть о чем поговорить.

— А почему бы нам сейчас не поговорить?

— Боюсь, что времени не хватит.

Мифтахов взглядывает на Леонида. И Леонид понимает значение этого взгляда: прикидывает, не провокатор ли?

— Табачком не богаты?

— Так вам нельзя курить, товарищ Мифтахов.

— А вы откуда знаете? — В вопросе не чувствовалось настороженности, скорее он был задан из дружелюбного интереса к собеседнику.

— Да я к вам уже с первого дня приглядываюсь и душой тянусь. Вы, похоже, как раз тот человек, которого мы ждали.

— А какого вы человека ждете?

— Такого, как вы.

— Какой же, по-вашему, я человек?

И Леонид решил пошутить:

— Тот, которого мы ждем.

— Вы ждете… — Янтарные глаза стали совсем темными, сосредоточенно-внимательными. — Хорошо бы, если б я мог оказаться тем самым, кого вы ждали…

Леонид перевел дух. Стало быть, лед сломан. Теперь уже можно спросить напрямик.

— Вы коммунист?

— Я комиссар, товарищ Колесников.

Безоглядная откровенность Мифтахова смутила и поразила Леонида. Почему он так неосторожен? Взять и сказать такое?.. Комиссаров расстреливают без всякого разговора. Жизнь, что ли, свою ни в грош не ставит? Или сразу доверием к нему проникся? Но едва ли, не похож он на простачка. Молчать дальше — значило все испортить, поэтому Леонид поспешил сказать:

— Я так и думал.

— Не сумеете ли найти лекарство от бессонницы? Уже пятые сутки хоть бы на минуту забылся. Жмет и жмет вот здесь. Сердце, стенокардия.

Ночью после отбоя Леонид пошел в тот край барака, где поместился Мифтахов. Оказалось, что около него кто-то уже сидит. Кто же это может быть? А-а, Ильгужа Муртазин. Леонид хотел повернуться, уйти, но Мифтахов жестом предложил остаться. Предложить-то предложил, однако перебивать Ильгужу, который что-то ему рассказывал по-татарски, не стал.

Леонид, конечно, не мог понять, о чем идет речь, лишь почувствовал по интонации и по выражению глаз, что разговор завязался у них искренний, задушевный.

— Сам я башкир с макушки до пят, женушка моя — татарка до конца ногтей, а мальчишки вот ни дать ни взять русскими растут. Бывало, скажу им по-башкирски: салям!.. А они отзываются по-русски: здравствуй, мол, папа, — рассказывает Ильгужа и сам удивляется тому, что у них в семье так получилось.

Мифтахов, видать, не осуждает, но и не одобряет. Задумчиво, словно бы вглядываясь в дальнюю даль, говорит:

— Нет на свете ласки нежнее материнской, нет в мире музыки слаще звуков родного слова, друг Ильгужа. И каждому человеку свой язык дорог, близок, мил… Мальчишки, говоришь, а?.. — Мифтахов дышит часто-часто, он то и дело замолкает, как бы собирается с силами. — Я тоже неплохо знаю и очень люблю русский язык. Понимаешь, Ильгужа, я не могу даже представить жизни своей без него. — Дыхание Мифтахова стало ровнее. Голос окреп. — Но вот ты заговорил со мной по-татарски, и я родную мать вспомнил, как бы воочию увидел березу, растущую за нашим окном. Шелест листьев расслышал. И с матерью, и стой березкой я могу говорить только на родном языке… Одно из самых больших завоеваний Великой Октябрьской революции — это наша национальная политика. Нерушимый союз братских народов!.. Гитлер и его палачи вопят о превосходстве «великой арийской расы», объявляют другие нации неполноценными, низшими. Поэтому-то фашизм обречен…

На лбу Мифтахова выступил пот, губы пересохли.

— Воды…

Ильгужа кинулся к баку — в дальний угол. Леонид подвинулся к Мифтахову, тихонько приподнял ему голову и положил под язык горошину нитроглицерина.

— О-о… — облегченно перевел дух Мифтахов. — Вот и отпустило. Ожил человек… Где вы такое лекарство раздобыли? Ведь воистину оно может вырвать из лап смерти такого, как я…

— Отто дал.

— Отто? Немец, что ли?

— Да. Вы тоже его, пожалуй, не раз видали. Сутулый, в очках. Усищи рыжие.

— Да, да… Я сразу приметил его. Все кашляет и ладошкой прикрывается… Чудесная штука нитроглицерин… Совсем полегчало. Спасибо вам, товарищ Колесников. Что он, наш человек, что ли?

— Уверенно не могу сказать, но на других не похож. И охотно помогает нам при удобном случае.

— Этим надо воспользоваться. Да и самый факт — немец, симпатизирующий нам, — чрезвычайно знаменателен…

Ильгужа принес воды в алюминиевой, крепко помятой кружке.

— Спасибо, Ильгужа. Поставь вот сюда. Вроде пока обошлось, — сказал он, потихоньку, слезая с нар. — Пойдем-ка, попытаемся с Отто поговорить. Сейчас, если не ошибаюсь, его смена.

— Когда так плохо с сердцем, вредно ходить, полежать бы надо! — запротестовал было Леонид, изрядно разбирающийся в медицине. — Подождите, чтобы боль совсем улеглась.

— На свете, товарищ Колесников, уйма вещей, вредных для здоровья. — Мифтахов накинул на плечи изодранное одеяло. — Пошли!.. Да, я все хотел спросить, не уцелел ли хоть обрывочек той «Правды», которую вам принес Косой?

— Вы разве знаете об этом?

— Я рассказал, — шепотом пояснил Ильгужа.

— Да, уцелел. Когда Косой вырвал газету, уголочек в пальцах моих остался. Я сохранил его.

— Покажите-ка! — попросил Мифтахов, когда они оказались возле железной печки. — Я-то бывший журналист. Шрифт «Правды» за версту узнаю.

Мифтахов взял у Леонида и тщательно разгладил обрывок газеты. Прищурился, поглядел издали, потом наклонился поближе, посмотрел на свет. Целое исследование провел. Хотя Леонид и стоял у жарко полыхавшей печки, однако от нервного напряжения его вдруг зазнобило.

— Да, шрифт тот самый, — сказал Мифтахов, окончательно убивая надежду, робко шевельнувшуюся было в сердце Леонида. — Однако… Ну-ка, выйдем, пройдемся. Гитлеровцы не только газетный шрифт, а и документы поважнее подделывают. Спросим у Отто. Я по-немецки немного кумекаю. Ты, Ильгужа, постой у дверей, чтобы за нами кто отсюда не подглядывал.

Мифтахов и Колесников, запахнув на груди концы одеяла, выскочили во двор и тут же наткнулись на часового:

— Хальт!

Это крикнул не Отто. Значит, его смена еще не подошла.

Зона ярко освещена. Дует сырой, резкий ветер. Часовой продрог насквозь, все притопывает, приплясывает — согревается.

— Холодно? — спросил Мифтахов по-немецки.

— Будь проклята эта Россия, — сказал жалобно тот.

— Будь ты сам проклят! — ответил Мифтахов по-татарски.

Они направились в уборную.

Теперь они оказались с глазу на глаз, и Леонид наконец решился прояснить вопрос, занозой засевший в его мозгу после их первого разговора:

— Товарищ Мифтахов, с чего это вы, еще толком меня не зная, надумали объявить, что вы комиссар?

— Только потому, что об этом и немцам известно.

— Как так? — Леонида бросило в холодный пот.

— Они-то меня подобрали контуженного, без чувств. Когда я пришел в себя и открыл глаза, они спросили: «Комиссар?» — «Да, — ответил я, — комиссар…» Отпираться не было никакого смысла. Все документы при мне — в кармане, на петлицах шпалы, на рукаве звездочка. Услышав такое, офицер в черном кителе вытащил парабеллум и прицелился, но другой успел отвести его руку: «Не спеши! Не видишь, он не русский. Ярко выраженный восточный тип. А нам, как знаешь, приказано организовать легионы…» Так вот и оставили меня в живых. Это уже третий лагерь. И в каждом они ищут среди татар и башкир предателей. А я у них вроде бы за толмача.

— А вы?.. Вы-то что говорите своим землякам?

— Я так веду дело, что и немцы и наши остаются вполне довольными, только почему-то никто в этот легион не записывается. В Белоруссии, правда, объявился один охотник, но его в ту же ночь в уборной нашли. То ли кто расправился с ним, то ли он сам в петлю влез — фрицы так и не смогли дознаться… Пошли, вон Отто идет.

Продрогший до мозга костей, часовой ух как обрадовался смене — во всю прыть помчался в караульный домик. Когда за ним захлопнулась дверь, Мифтахов и Колесников подошли к Отто.

— Гуте нахт! — сказал Мифтахов.

— Мой друг, — сказал Леонид, указывая на Мифтахова. — Гут камрад. Хороший товарищ!

Отто понимающе улыбнулся, вглядываясь из-под очков в Мифтахова, который тем временем протянул ему обрывок газеты и спросил по-немецки:

— Нам принесли вот эту газету. Скажите, это настоящая наша «Правда» или фальшивая?

Отто опасливо огляделся по сторонам:

— Фальшивка! Подделка.

— А Москва? А Сталин?

— Сталин в Москве.

Все ясно, больше разговаривать не о чем. Отто вернул Мифтахову обрывок газеты и поплелся дальше.

— Спасибо, большое спасибо, товарищ! — горячо поблагодарил его Мифтахов.

— Пошли. Эту новость надо до каждого довести, — сказал Колесников.

— Не спеши. Для моего сердца самое целебное лекарство — свежий воздух. — От неожиданной радости и от свежего воздуха Мифтахову и впрямь стало много легче. Отпустило сердце, задышалось вольнее. — Может, меня днями переправят в другой лагерь, хочу кое-что сказать тебе. Извини, что на «ты» заговорил. Это я по-братски. Ты с первой встречи понравился мне, хотя и не могу объяснить, чем и почему.

Он помолчал, некоторое время подышал ритмично, как бы под счет: глубокий вдох и выдох, вдох и выдох.

— Товарищам мы про газету объясним, это дело несложное, — сказал Мифтахов раздумчиво, словно сам с собой разговаривал. — Разоблачение фальшивки немцев, без всякого сомнения, подымет настроение людям. Но важно бы научить их не только пассивному сопротивлению, но и активной борьбе с врагом.

— Как это понять? Что мы можем здесь делать?

— Даже там, где ничего нельзя поделать, все равно надо найти путь для борьбы. Понимаешь?

— В принципе — да, понимаю, а вот конкретно, в наших условиях — нет. Мы-то здесь брички да повозки ремонтируем. Если бы на военном заводе работали, имели дело с танками и самолетами…

— Ясно, — мягко остановил его комиссар. — На фронте даже один расшатавшийся или недостающий винтик может доставить кучу хлопот. Скажем, боеприпасы подвозят и, как на грех, на полдороге бричка сломалась. Скажем, на час или два вышла задержка с патронами. Ты же сам воевал и знаешь, что порой на фронте не только час или два, а пять — десять минут решают услех дела. Чуешь, куда я клоню?

— Понял. Незаметненько подпилить оси бричек и повозок.

— Правильно. Но действовать надо очень аккуратно. Поспешность и лихость приведут к массовым расстрелам. А нам каждого солдата положено беречь. И без того слишком много людей потеряли. Хоть в бога мы и не веруем, но будем помнить, что береженого бог бережет.

— Мы еще в Луге, в первом лагере, организовали было боевую дружину. Всего нас одиннадцать человек, — выложил Леонид свою последнюю тайну. — Но сделанного дела пока что нет.

— Что ж, дружина — это очень разумно. Вот для начала действуй со своими людьми, а потом потихоньку еще приглядишь надежных парней.

— Основная цель нашей дружины, товарищ Мифтахов, организовать побег, — сказал Леонид, решив, что следует быть откровенным до конца.

— До весны с побегом ничего не выйдет, это, наверное, вам и без меня известно, но до той поры сидеть сложа руки тоже не годится. В боевом уставе сказано, что наступление лучший способ обороны. Во-первых, своими действиями вы можете причинить пусть и не очень заметный, не ахти весомый, но ущерб врагу. Во-вторых, и это самое важное, сумеете поднять настроение и сохранить боевой дух пленных. Без этого и успешного побега не совершить. — Мифтахов тщательнее запахнул одеяло. — Не то пойдем, холодно стало…

Тем временем навстречу им вышел Ильгужа.

— Возвращайтесь по одному. Какой-то тип то и дело слезает с нар, все к печке жмется, вроде бы ищет, где потеплее. Но вижу, неспроста он — принюхивается.

— Спасибо, дружище, — шепнул Мифтахов и проскользнул в барак.

* * *
А немцы день ото дня стервенеют. Чуть что, сразу пускают в ход плетки. Глубокой ночью, когда пленные впадают в тяжелое, безрадостное забытье, стража с шумом врывается в барак, объявляет тревогу, сгоняет спящих с нар: обыскивают — все вверх дном перевернут. Не смотрят, что на дворе ветер, вовсю лепит мокрый снег, выведут пленных в одном белье и давай гонять рысцой вокруг барака. Или — с этим даже самым безропотным невмоготу примириться — выстроят возите нар и приказывают хором петь «Чижик-пыжик, где ты был?». Если кто не поет, вмиг плеткой ожгут…

Зепп уже не ходит е глумливой усмешкой на губах, как в первые дни. В его глазах цвета золы посверкивают холодные искры. Он беспрестанно бьет стеком по блестящим голенищам своих сапог. Сразу видать — нервничает и злится обер-лейтенант.

Пообтрепался и мундир Косого, впору заплатки ставить. Трезвым его никогда не увидишь. Белки мутные, в красных прожилках. Веки пухлые, чуть ли не черные. Не вздумай оказаться около него: или подставит ногу и наземь опрокинет, или так ткнет костлявым кулачищем в бок, что поневоле ойкнешь. А Косому только того и надо, хохочет, гад: «Ничего, это я по-дружески. Ясно?..»

Немцы лютуют, а пленные ожили. Мифтахов и Колесников не теряют времени, при каждом удобном случае разъясняют товарищам, что фрицы бесятся по одной-единственной причине — самый глупый солдат фюрера понимает теперь, какая это несокрушимая твердыня — Советская Россия, скорую и легкую победу над которой сулила им фашистская пропаганда.

Даже Ильгужа Муртазин (в плену он изменился до неузнаваемости — ходит вечно насупленный, слова за день, бывает, не вымолвит) и тот вдруг повеселел. Нет-нет да затянет тихонечко старинную башкирскую песню или улыбнется, слушая рассказы Ишутина о его былых охотничьих подвигах… А как-то он раздобыл огрызок карандаша, сшил тетрадку из краештов немецких газет и уселся в уголке — сосредоточенный такой, глаза горят, губы шевелятся.

Друзья давно привыкли к его странностям, а вот Мифтахов, застигнув земляка за этим занятием, не на шутку заинтересовался. Подвинулся ближе. Тот ничего не заметил: словно кружевом, узорил тетрадку самодельную замысловатой арабской вязью. Будто пишет под собственную диктовку. Некоторые словя даже вслух произносит… Вдруг он вздрогнул и живо спрятал тетрадку под мышку.

— Не бойся, это я.

— А-а…

— Ты что, или стихи пишешь?

— Нет. — Ильгужа смутился. — В Тапе все, что было при мне, отобрали, сожгли. И письма сгорели… Пока не вылетело из головы, хотел по памяти записать в тетрадку письма Зайнаб, жены своей…

Слова Ильгужи пробудили в душе Мифтахова рой воспоминаний — и горьких, и радостных.

…Отец его, Мухлис Мифтахов, всю жизнь проработал в типографии. Он с гордостью рассказывал, что ему посчастливилось набирать первую книгу стихов тогда еще совсем юного Габдуллы Тукая. Погиб отец 10 сентября 1918 года, освобождая Казань от чехов и белогвардейцев. Мать его в двадцать первом году заболела тифом — и не поднялась. Вот и пришлось одиннадцатилетнему Салиху самому заботиться о хлебе насущном и о своем будущем. Сыграла ли роль наследственность или так подействовали на него дивные стихи Тукая, только неодолимо потянуло мальца поближе к газете. Старые товарищи отца устроили его рассыльным в редакцию. Оттуда он лопал в типографию. А потом — спустя несколько лет — поднялся опять в редакцию, но теперь не рассыльным, а хоть скромненьким, но корреспондентом, и получил возможность учиться на рабфаке. Затем поступил в университет. Здесь, уже на последнем курсе, ему приглянулась девушка, с которой он до этого в течение трех лет почти каждый день сидел в одной аудитории. Его внезапное чувство нашло отклик. После памятных на всю жизнь месяцев безоблачной дружбы они поженились. Родился ребенок. И вдруг к ним из Уфы приехал его друг — они вместе когда-то кончали рабфак. Хотел побыть дня три, а прогостил целую неделю. Вечером после его отъезда жена увела Салиха в комнату, где безмятежно спал их, его и ее, ребенок, и, стараясь казаться спокойной, призналась ему:

«Салих, мы с тобою оба люди новой эпохи. Оба не один раз читали роман Чернышевского „Что делать?“. Вот и я, как Вера Павловна, скажу тебе прямо и откровенно. Мы не любим друг друга, все это лишь обман. А нет на свете ничего хуже, чем жить, обманывая и себя и людей. Я безумно полюбила твоего друга и решила уехать вместе с ним. Ребенка тоже заберу. Потом, когда подрастет, он сам сделает выбор. Захочет — к тебе вернется, захочет — со мною останется. Это уж его дело. Пожалуйста, не уговаривай, не проси и не пугай. Все равно ничего не выйдет. Этот разговор мне тоже нелегко дался, жили-то мы в общем неплохо…»

Салих в ответ ничего не сказал. Но если б он взглянул тогда на себя в зеркало, он бы увидел, что его лицо стало пепельным. Жена завернула в одеяло спящего ребенка, взяла чемодан и ушла. Салих ни слова не проронил. Снизу послышалось, как хлопнула дверца такси. Салих не поднялся со стула. Так и просидел, не двигаясь, пока не стемнело. Вечером впервые в жизни напился пьяным и заснул не раздеваясь. Наутро от горя, от злости и похмелья голова гудела, как пустой котел. Он спустился вниз, купил в «Гастрономе» поллитра. Дома налил полный стакан и поднес ко рту, хотел выпить залпом, но вместо того — хвать посудину об стенку. На штукатурке осталось мокрое пятно. Сколько раз после того ремонтировали и красили квартиру, но пятно проступало снова.

Ни жену, ни друга он ни в чем не винил. Напротив, когда случалось, что приятели или родичи затеют разговор на эту тему, он обрывал их: «Хорошего мужа жена не бросит». Однако в душе он очень тяжело переживал. Но время примиряет нас и с горем, и с непоправимыми потерями. Постепенно Салих понял, что прошлого счастья не воротить, и несколько успокоился. Начал о новой женитьбе подумывать. Встречались красивые, умные девушки. В одну из них он даже влюбился по-настоящему, но вдруг спохватился, побоялся, что история может повториться. Не женился. А все свободное время посвятил работе над своим первым и последним романом. Долго он писал его. Целых шесть лет. Некоторые главы по три, по пять раз переделывал заново. Он уже дописывал последние страницы, когда грянула война. Обернув рукопись газетами чуть ли не в десять слоев, положил ее в фанерный чемодан и спрятал на чердаке. Конечно, он мог отнести тот чемодан к родственникам или друзьям — не захотел…

После войны допишет. Может, снова переделает с начала до конца. Человек с войны приходит повзрослевшим, зрелым, с новыми мыслями, с новым воззрением на окружающий мир…

Мифтахов потер скулы, словно бы отгоняя неуместные воспоминания, и снова глянул на Ильгужу:

— Очень любишь ее?

— Да как сказать… Мы ведь люди простые. Это тлько в книгах пишут красиво про любовь…

— Да, друя мой Ильгужа, когда живешь душа в душу, Слов-то, пожалуй, и не требуется. А где ты до войны работал?

— Сначала в старателях ходил — золото мыл. Затем, когда в Ишимбае открыли нефть, переехал туда. На нефтепромыслах интереснее и доходнее. И работу свою видишь. А старатели, они что?.. Тут копаются, там роются, будто кроты. Да и вообще живут, вроде зимогоров. Повезет, наткнутся на жилу богатую, шикуют, будто купчики, а нет — зубы на полку кладут… Хотели было нас в Туймазы перевести, девонскую нефть искать. — Помолодел Ильгужа, просто красавцем стал, разгладились насупленные брови, и оказалось, что и глаза-то у него вовсе не такие узкие. — Люблю я, товарищ комиссар, когда нефтью пахнет… А вам приходилось видеть, как нефть бьет фонтаном? Э-эх… Сказка! Чудо!.. Радости-то сколько бывает, праздник просто. Взрослые люди моют темно-золотой нефтью руки, мажут друг другу лица, прыгают, будто дети, кучу малу устраивают… Помню, наша артель самородок золота величиной с кулак нашла, и все же так не ликовали. Не без того, конечно, обрадовались, даже очень обрадовались, но там какая-то корысть, жадность была. А здесь… как бы это вам объяснить? Общий праздник. А когда весь народ сообща радуется, и радость-то, оказывается, бывает другой, чистой, светлой…

Месяц вместе прожили, но еще Мифтахову не случалось слышать, чтобы Ильгужа так разговорился.

— Сперва я работал верховым, — продолжает он, и видно, что мысли унесли его далеко-далеко отсюда, в счастливое прошлое, на Урал. — Заберусь, бывало, на вышку, оглянусь вокруг, душа взыграет, простор, красота… Поневоле запоешь:

Ты проходишь утром на заре,
Звонкий голос, косы, тонкий стан.
Грозно клекчет беркут на горе —
Эх!..
Грозно клекчет беркут: сакг-санг-санг!
Ильгужа вдруг замолчал. Вспомнил, где он и что с ним. Блеск в глазах погас, широкие, черные, как сажа, брови насупились:

— Э-эх! Удастся ли снова побывать на буровой, понюхать, как нефть пахнет?..

Мифтахов трогает его за плечо.

— Все будет, дружище Ильгужа. И до девонских пластов доберешься, и на вышку поднимешься… В народе говорят, лишь шайтану надежды не дано. А мы с тобой не шайтаны, люди. Советские люди! Те самые, о которых один хороший поэт сказал:

Гвозди бы делать из этих людей,
Крепче бы не было в мире гвоздей!
— Как дела в Сталинграде? Не слыхать чего?

— Пока что нет.

Оказалось, что Ильгужа вспомнил про Сталинград очень кстати. В барак вбежал Колесников и сразу же бросился к ним:

— Товарищи… Друзья мои… Большая радость… Великая победа! Только что видел Отто Гиппнера. Паулюсу капут!

— А кто он такой, Паулюс? — спросил Ильгужа, озадаченный взволнованным видом Леонида, обычно такого уравновешенного.

— Да я уж тебе десять раз объяснял! Командующий окруженной под Сталинградом армии. В плен сдался. Со всеми генералами и с остатками своих войск…

— Леонид!

— Знаком!..

Обнялись, прижались щекой к щеке, заплакали.

— И на нашу улицу праздник идет…

— Идет, друзья, идет… — Мифтахов вытирает слезы и, стараясь взять себя в руки, заговаривает деловым тоном: — Вот что, товарищи. После отбоя, когда все лягут, шепотом передать эту весть с уха на ухо. Но ни гу-гу о том, от кого слышали. Кто захочет, поверит. Добрые вести в доказательстве не нуждаются, нечего человека под топор подводить. К слову, вот что еще скажу. Вы не забывайте его имени и фамилии. Такие люди позарез будут нужны, когда после победы начнем строить новую Германию. Это раз. Во-вторых, надо бы постараться, чтобы немцы не пронюхали о том, что мы осведомлены о делах под Сталинградом. Не то совсем озвереют. Теперь о другом. Мне удалось узнать еще одну новость. С завтрашнего дня бригаду военнопленных направят на станцию — грузить на платформы отремонтированные орудия. Постарайтесь, чтоб на эту работу попало хоть несколько надежных ребят из вашей дружины. Я бы сам показал им, что надо делать с пушками. Не зря же в артиллерийской части служил.

— Ишутин тоже артиллерист, — сказал Ильгужа.

— Еще лучше… Действовать, однако, придется очень осторожно. Немцы, без сомнения, усилят охрану. Ни одной детали, вынутой или сломанной, на станции не бросать. Или по дороге домой незаметно для часовых в снег зашвырнуть, или же на месте кому-нибудь собрать, сколько сможет, и в уборную попроситься.

— Это уже не «клейн», а «гросс диверсия» будет, — усмехнулся Леонид.

— Расходись! Косой идет…

* * *
Шла к концу осень сорок второго года. Злой ветер носил над мертвыми полями горький дым пожарищ.

Где бы ни жил человек: в предгорьях Урала или в джунглях Индостана, в гигантском Нью-Йорке или в черногорской маленькой деревушке, в знойной Африке или во льдах Гренландии; кто бы он ни был: Верховный Главнокомандующий или партизан в ущельях Карпат, президент Америки или рикша в Китае; удручен ли он мимолетной неудачей или постигло его горе, которого вовек не избыть; девушка ли это, переживающая муки первой любви, или седая мать, взрастившая дюжину детей и потерявшая только что последнего сына, — всех одинаково волновала судьба города на берегу Волги, голубой жилкой прорезавшей с севера на юг карту бескрайней России. Судьба Сталинграда. Может быть, с самых древнейших времен, с той поры, как повелось на земле, что одни воевали ради власти и славы, ради сокровищ и рынков, а другие бились с ними за честь, за свободу, за жизнь и счастье детей, — может быть, с тех незапамятных времен история человечества не знала такого великого, страшного, воистину решающего часа. Будущее планеты с населением в два с половиной миллиарда человек оказалось прочно связанным с судьбой города, где жило полмиллиона советских людей. Выстоит город — выстоит, и планета.

Вся наша Земля ждала, затаив дыхание. И если бы и на других планетах жили разумные существа, если бы имели они мощные телескопы или чувствительные слуховые аппараты, они бы тоже разглядели бурное, темное облако дыма, клубящееся, неуклонно продвигающееся на запад, над Волгой, они бы расслышали не смолкающий днем и ночью, все заглушающий гул…

Когда пленные узнали о роковом для немцев исходе битвы на Волге, об окружении и начавшемся разгроме 6-й армии Паулюса, они словно бы заново родились на свет: расправили сгорбленные плечи, подняли понуренные головы, и живым блеском озарились их глаза, недавно такие тусклые, глубоко запавшие от тяжкой работы, недоедания, недосыпания, а главное — от горькой и острой боли за родимую землю.

И работа осталась та же, и кормили впроголодь, и сны снились прежние, и наяву было то же самое, но походка у людей другая. И разговоры другие.

Члены дружины с веселой лихостью подпиливали тонкой пилой повозочные оси и брусья, а потом, чтоб скрыть следы, затирали шпаклевкой, зачищали шкуркой. И порою так увлекались, что забывали о верной и надежной советчице в подобных делах — об осторожности. А бедовая голова, бесшабашный Петя Ишутин такой номер выкинул — написал на подушке брички черной краской: «Смерть Адольфу!..» Хорошо еще, что Ильгужа углядел эту его проделку и тут же привел Леонида.

— Счисти! — сказал Леонид. Никогда еще не случалось, чтоб его ясные глаза смотрели так сурово и холодно.

— А что?.. У нас в артиллерии частенько писали такое на снарядах.

— Одно дело там, другое — здесь, в лагере. Немцы — народ дотошный. Сломается бричка, увидят твою надпись — и начнут распутывать клубок. Не успокоятся, пока не доберутся до нас… А приказ, что висит на дверях барака, ты, наверно, сто раз читал: за малейший саботаж — расстрел.

— Волков бояться — в лес не ходить!

— Не спеши. И в лес пойдем, и с волками схватимся.

— С тобой схватишься… Там наши лупят фрицев и в хвост и в гриву, а мы тут чурки подпиливаем. Тоже мне диверсия!

— А ты-то что бы предложил делать?

— Перебить часовых и…

— И пока ты с одним часовым справишься, всех из пулеметов скосят. Видишь, сколько их по углам понаставлено? Да вдобавок в городе полк эсэсовцев стоит.

— Погибать, так с музыкой.

Теперь Леонид поостыл, подобрел. Стал уговаривать Петю ладком, словно братишку меньшого.

— И что ты, Петя, умирать торопишься. Или жизнь тебе надоела?

— Нет… Хочется жить. Очень долго жить… Но пойми, не могу я спокойно смотреть на эту колючую проволоку, на часовых в лягушачьих плащах, на то, как они унижают и мучают нас. Это же моя страна! Моя земля! И я на этой земле словно раб живу.

— Ох как я понимаю тебя, родной! — Леонид ласково обнял Ишутина. — Или думаешь, мне не горько, не больно? Будь у нас хоть маленький шанс на успех… Но приходится терпеть. В иных случаях и терпенье настоящего мужества требует.

— Долгое терпенье, Леонид Владимирович, обращает человека в покорного раба, — говорит Петр, подчинившись, но не сдавшись.

— Поэтому мы и должны быть постоянно деятельными. Сегодня брички и кухонные повозки, а завтра, кто знает, может, перейдем к делам покрупнее.

* * *
Проговорился ли кто, или немцы сами догадались по крутой перемене во всем облике пленных, только скрыть ничего не удалось. Подручные Зеппа шныряли и в бараке, и в мастерских, все пытались выяснить, откуда, через какую щель просочилась в лагерь весть о капитуляции Паулюса. А сам обер-лейтенант несколько дней совсем не показывался, — пил, наверно, без просыпу, траур справлял. Наконец как-то за полночь, часа в три, ворвался в барак и, выстроив пленных возле нар, забегал, как очумелый, из одного края в другой, орал, вопил, брызгал снлюной, пугал, стращал:

— Вы… скоты вы двуногие, собачьи дети! Рано вздумали радоваться. Фюрер такой реванш возьмет за Сталинград, что русская армия… что от русской армии пух и перья полетят. Россия на брюхе перед фюрером будет ползать. Говорю же, рано обрадовались! Понятно? Если понятно, пойте: «Чижик-пыжик, где ты был…» Громче, громче, не слышу…

И вдруг загремел грозный бас Ишутина:

Вставай, страна огромная…
Спервоначалу пьяный Зепп не разобрал, в чем дело, даже дирижировать принялся: «Так, дескать, так, сыпь веселее!..» Но через минуту он раскусил все же, что пленные поют что-то не то и совсем не так, как ему хотелось, и от злости чуть не лопнул.

— Замолчать! Замолчать, русские свиньи!.. — Обер-лейтенант выхватил парабеллум и яростно замахал им под носом у поющих.

С фашистской силой темною,
С проклятою ордой!..
Зепп выскочил из барака и вскоре вернулся в сопровождении четырех автоматчиков. Но пленные уже забрались на нары. В бараке было тихо. Лишь изредка кто всхрапнет или застонет во сне. Обер-лейтенант хлестнул стеком по железной печке и процедил:

— Я еще рассчитаюсь с вами, красные псы…

* * *
Наутро все ждали репрессий. Однако Зепп не показался. Поверку провел его помощник толстяк Труффель, с лицом пухлым и гладким, как у евнуха. Всю процедуру он проделал без всякой суеты, без крика, словно бы ничего особого не случилось. Даже раза два похихикал тонким, девичьим голоском.

Что это? К добру или к худу?

Пленные не знали, что обер-лейтенант Зепп был срочно вызван к начальству в Тапу. Труффель, конечно, слышал, какую штуку они отмочили нынче ночью, но, поскольку Зепп уехал, не дав никаких указаний насчет экзекуции, он не стал что-либо предпринимать. Больше того, он нарочно вел себя так спокойно и педантично, чтоб наглядно продемонстрировать и своим и русским разницу между ним, истинным пруссаком, и этим католиком — истериком и пьяницей. Понятно, что Труффель не посмел бы действовать в пику своему непосредственному начальнику, если бы ему не было известно, как третируют незадачливого Зеппа офицеры-пруссаки из местного штаба.

А Зеппу и вправду не везло в жизни. Он рос в благочестивой католической семье. Мать мечтала, что ее Курт станет священником. Поначалу все шло, как надо. Курт поступил на богословский факультет, но, когда к власти пришли фашисты, ему подумалось, что он легче и быстрее добьется успеха, служа не господу богу, а фюреру. Еврейские погромы, убийства коммунистов, допросы, пытки — здесь был простор кровожадным инстинктам долговязого истерика. Но на всю его жизнь, как клеймо какое, закрепилось за ним прозвище «патер».

Ему уже далеко за тридцать, а он всего-навсего обер-лейтенант, и грудь его бедна крестами. На фронте он, конечно, быстрее бы сделал карьеру, но в первые же дни войны с французами Зепп потерял руку, и его перевели на интендантскую службу. Сноровистые, нахрапистые коллеги Зеппа набили на этой службе карманы, а этот благочестивый изувер научился одному — пить лошадиными дозами шнапс.

Когда защитники Сталинграда начали перемалывать у Волги дивизию за дивизией, гитлеровское командование, испытывая острую нужду в «пушечном мясе», под метелку подмело в тылу и на оккупированных территориях всех офицеров, годных к отправке на фронт. В числе их оказался и начальник небольшого лагеря в Раквере, на место которого прислали однорукого Зеппа. Так он впервые встретился лицом к лицу с русскими. «Дикие славяне» — наголодавшиеся, исхудалые, в изодранной арестантской робе — отнюдь не походили на перепуганных туземцев, благоговеющих перед арийскими завоевателями. Гордые. Полные чувства собственного достоинства.

Обер-лейтенант Зепп разными способами пытался сломить эту гордость: кнут и пряник, провокация и унижение, голод и изнурительная работа — все было пущено в ход. Но оказалось, что русских можно убить, но нельзя победить… Кровью изойдут, а пощады не попросят… А ночью, ночью что они выкинули!.. Какую песню они пели?.. «Вставай, страна огромная…» Или он их из пулеметов всех перестреляет, или сделает лагерь образцовым и получит повышение… Или… Или.

5

Однако судьба приготовила ему еще один, и пренеприятнейший, сюрприз.

Прибыв в Тапу, он явился в кабинет оберштурмбанфюрера Туффа и не успел закрыть за собой дверь, как этот краснощекий — ткнешь, кровь брызнет, — раскормленный, будто породистый жеребец, гестаповец грохнул жирным кулаком по столу:

— Вы кто? Офицер фюрера или патер?

Протезная рука, поднятая для традиционного приветствия, дернулась и повисла в воздухе.

— Разрешите спросить, герр оберштурмбанфюрер, чем я провинился перед нашим фюрером?

— Ваша вина вот в чем, лейтенант…

«А почему он называет меня лейтенантом? Видит же, что я обер-лейтенант».

— Ваша вина, лейтенант Зепп, — повторяет тот, словно бы издеваясь, — вот в чем. Зная, что вы человек безвольный, как истеричная девчонка, я назначил вас комендантом самого маленького лагеря в округе.

«А что случилось у него в лагере? Не могла ж дойти сюда история с ночным пением? А так ведь его лагерь считался самым благополучным и спокойным…»

Туфф цедит сквозь зубы, словно ребенок, читающий по слогам:

— Даю три дня сроку. Или разыщете и повесите диверсантов, или…

«Диверсанты? В его лагере? Нет, герр оберштурмбанфюрер что-то путает. У них-то ведь и дел таких не делают, чтоб пленные могли диверсии совершать, все на виду».

Туфф прошел к окну и, стоя спиной к Зеппу, насмешливо спросил:

— А вы, лейтенант, знаете, о какой диверсии идет речь?

Зепп что-то невнятно забормотал. Гестаповец круто повернулся и посмотрел на Зеппа исподлобья. От этого взгляда на сердце будто камень лег.

— Брички и повозки, отремонтированные в ваших мастерских, на фронте не могут проехать километра, ломаются, рассыпаются. Только на днях, не получив вовремя боеприпасы, два наших полка попали в окружение. Теперь вы понимаете, как велика ваша вина, лейтенант Зепп?

— Понимаю, герр оберштурмбанфюрер, — промямлил Зепп, так и обмякнув, словно его мешком из-за угла стукнули.

— За это бы полагалось содрать с вас погоны…

— Так точно, герр оберштурмбанфюрер. Полагалось бы.

— Даю три дня. Или пеняйте на себя!.. — Туфф сделал пальцем замысловатый жест.

— Разрешите идти?

— Идите.

Когда Зепп открыл двери, сзади раздалось прищелкивание и призывный свист. Он повернулся к Туффу.

— Разрешаю вам самолично застрелить преступников. Не то слишком уж нежная у вас душа, просто голубиная. Не забывайте, Зепп, вы не в церкви, не пасхальную службу совершаете. Вы комендант концлагеря, а не патер.

— Благодарю за доверие, герр оберштурмбанфюрер!

На обратном пути Зепп губы в кровь искусал. «Я еще всем, всем покажу, чего стою. Такое сделаю, что впредь будут волком звать, а про патера навеки забудут…» Разошелся, стукнул в сердцах покалеченной рукой по железяке. Передернулся и скривился.

В лагере он не стал даже ждать, пока машина остановится, распахнул дверцу, выскочил, отрывисто приказал что-то вышедшему навстречу помощнику с лицом евнуха и побежал к себе в кабинет. Оказавшись один, он взял здоровой рукой ушибленную, понянчил несколько секунд и шлепнулся в глубокое, реквизированное из музея старинное кресло. Закрыл глаза. За окном зашумели пленные, прозвучала команда на немецком языке. Зепп не пошевельнулся. Надоело все. Все осточертело. Он уже ненавидел родную мать за ее религиозность, благочестивость. На господа бога злился за то, что тот не дал ему счастья родиться в семье прусского офицера… Вдобавок еще эта рука… Сволочи они, французы… Впрочем, довольно хныкать, он должен всем доказать, всем, что он достойный офицер великого фюрера. Должен!

— Герр обер-лейтенант, пленные выстроены, — доложил помощник.

— Гут! — Он встал, налил из фляги полный стакан водки, выпил, понюхал ломтик колбасы. — Пошли!

«Как начать разговор? Расставить ловушку или…»

— Бандиты, скоты двуногие! — завопил он, как только оказался перед строем. — Блаженствуете здесь у меня, словно в райских кущах, и вот же… — Зепп наобум тыкал стеком пленных и считал: — Один, два, три… девять, десять! Три шага вперед!

Один, два, три… десять! Три шага вперед! Сердце Мифтахова резанула мысль о том, что немцы уже пронюхали про пушки. Как же это могло случиться? Страшно жалко, что поврежденные ими орудия не попадут на фронт! Важно бы выяснить, каким путем дознались. Кто из часовых заметил, или доносчик сработал? Очень бы важно…

Всего отсчитали двадцать пять человек и поставили их лицом к строю. Среди них были Ильгужа и Сережа Логунов. Чего он замышляет? А-а… Понятно. Излюбленный прием фашистов. Или выдадут вожаков, или отправятся на тот свет.

Зепп все еще вопил голосом скрежещуще-хриплым, словно бы идущим из ржавой трубы:

— Бричку испортить или танк взорвать — все равно диверсия. По имперским законам за любой саботаж кара одна — смерть! — Он постучал стеком по фанерной доске, висящей на дверях барака, где большими буквами было написано «Ахтунг», а дальше шло перечисление всего, что запрещается пленным под страхом ужасной кары.

Отлегло от сердца у Мифтахова. Брички или танки. Стало быть, про орудия они еще ничего не знают.

— Ультиматум. Три минуты сроку. Если укажете мне бандита, который подбил вас на преступление, уговорил подпиливать брусья и оси на повозках и бричках, продержу вас голодными трое суток и помилую. Если же вы вздумаете скрыть преступника, вот этих сам пристрелю, а остальным по пятьдесят плетей. — Он отстегнул ручные часы и положил на ладонь.

Стоят пленные, молчат. Их жизнь сейчас в буквальном смысле на ладони долговязого обер-лейтенанта. Зубы стиснуты, губы сжаты. Эти уста теперь не разомкнуть и лезвием топора.

— Вторая минута… — Зепп нащупал здоровой рукой кобуру пистолета.

И на этот его жест строй ответил тем же тяжелым молчанием. Казалось, двести сердец бились в лад, будто одно сердце, и у всех в голове стучала одна мысль. Эту крепость не в силах был поколебать не то что пистолет Зеппа, а и артиллерийский залп. В строю более двухсот человек, более двухсот характеров. Может быть, среди них есть робкий, есть нытики, больные, вспыльчивые, легкомысленные, может быть, есть и трусы, но в эту роковую, грозную минуту они были едины, как гранитный утес. А двадцать пять, отсчитанных Зеппом, стараются не глядеть на тех, кто стоит в строю. Они гордо вскинули головы и смотрят в высокое небо.

Многие из этих двадцати пяти никакого представления не имеют о том, что делали члены дружины с бричками, но они понимают, что ненавистному врагу был нанесен ущерб, и одобряют действия товарищей.

Мифтахов, стоящий в строю позади Леонида, шепчет так, чтоб слышал только он:

— Дом без замка — бесполезный дом. Запомни, Леонид, дом без замка — бесполезный дом.

Леонид понимает, о чем речь: пушка без замка — не оружие. Дело на станции надо продолжать. Однако сказать что-нибудь в ответ он не решается. Напротив торчит Зепп и хорошо видит Леонида. Но почему Мифтахов нашел нужным заговорить об этом именно сейчас?.. Что он задумал?

— Драй! — прозвучал дикий, нечеловеческий вопль.

Солдаты навели автоматы на строй, откуда в тот же миг раздалось решительное и короткое:

— Я!..

Вздрогнул Леонид. Это был голос Мифтахова, который, выходя из строя, сжал ему руку и снова шепнул:

— Слышал, что я сказал?

— Слышал, товарищ… — Голос Леонида дрогнул и осекся.

Зепп поманил к себе Мифтахова, упер стек ему в подбородок:

— Ты? А я-то тебя тихоней, лайземаном считал. — Взмах, и на щеке Мифтахова осталась кровавая полоса. — Ты? А еще кто?

— Я один.

— С кем?

— Один.

— Так-таки один?

— Конечно! Разве же такие дела делают целой оравой? Сразу влипнешь. Когда маркировал готовые брусья, пилкой незаметно подпиливал.

— Комисса-ар?

— А вы давно знаете, что я комиссар, господин Зепп. — Он выпрямился, развернул плечи, и всем вдруг почудилось, что Мифтахов стал выше и грознее Зеппа. — Вы меня привезли сюда, чтоб я вербовал для вашего «Легиона предателей» продажные души, но они… — Мифтахов указал на стоящих в строю, — они предпочтут виселицу, но до такой подлой низости не дойдут.

Одобрительный гул прошел среди пленных. Обер-лейтенант Зепп выхватил вороненый, ядовито поблескивающий парабеллум и, словно на стрельбище, неспешно прицелился.

Ни один нерв не дрогнул у комиссара. Будто в лицо ему смотрит не холодный стальной пистолет, который навеки оборвет его жизнь, а просто детская игрушка. От такого спокойствия Зеппа в жар бросило, мысли в мозгу спутались, и он с остервенением нажал спуск. Раздался звук, словно кто в ладошки хлопнул. Но Мифтахов и не покачнулся. Зепп еще раз выстрелил, а комиссар все стоял и как ни в чем не бывало улыбался насмешливо. Зепп заморгал, ничего не понимая. И вдруг ему показалось, что перед ним стоит сотня грозных комиссаров и смотрит на него леденящими душу глазами, в которых написан приговор ему, Зеппу. Съежился обер-лейтенант. Задрожали поджилки, задергалась щека. Вот-вот грохнется, как подкошенный, и навеки станет посмешищем для асех.

— Труффель! — Он пробормотал что-то на ухо помощнику, забежал в штаб и, обессиленный, повалился на диван.

«Не немецкий офицер ты, а теленок, патер…»

* * *
Оказалось, что не суждено ему дописать свой роман. Первый и последний роман. Вот одна страница из незаконченной рукописи:

«…Для чего даются человеку ноги? Чтоб сначала он научился стоять на них без посторонней помощи, чтобы протопал вперевалку до порога, боднув лбом, растворил дверь и вышел на крыльцо… Пинком распахнул ворота, вырвался на улицу и пустился в долгое странствие. В странствие, которое будет продолжаться до последнего вздоха. Конец пути — он же конец жизни.

Для чего получает человек дар речи? Чтобсказать „ма-ма“, чтоб, когда проголодается, попросить хлеба, по слогам выучить родной язык, молвить любимой „люблю“, а в последний час шепнуть последнее „прости“.

Для чего даются человеку руки? Чтоб тянуть их, растопырив пухлые пальчики, навстречу матери, чтоб взять лопату и копать землю, взять перо и писать стихи, чтоб перебирать клавиши, извлекая чудесную музыку, чтоб обниматься, встречаясь и расставаясь, а если нападет враг, чтобы бить врага…

Вот поэтому я люблю в человеке ноги, руки, глаза, уста, люблю человека…»

6

Трое суток пленным не давали ни крошки хлеба, ни капли воды.

Три дня, три ночи тело комиссара Мифтахова раскачивалось вниз головой на прибитом к высокому столбу поперечном брусе, где до сих пор висел обрубок рельса.

Как-то вьюжной ночью Леонид и Ильгужа сумели прокрасться сюда, но ничего поделать не смогли. Тело Мифтахова висело по меньшей мере на трехметровой высоте. Столб скользкий, не взберешься. Лестницу бы какую подтащить, но где ее достанешь? Впрочем, она бы и не помогла, столб на уровне человеческого роста ярко освещен прожектором, часовой с ближайшей вышки увидит и вмиг прошьет автоматной очередью.

* * *
Наконец Зепп получил повышение. Теперь он гауптман. Капитан. Как увидит Леонид новые погоны палача, так и кажется ему, что по ним струится алая кровь.

Ильгужа тоже никак не придет в себя. Кусок в горло не идет, и сон не в сон. Ночами он потихоньку слезает с нар, садится у открытой дверцы железной печки. Языки пламени отражаются в его глазах. Смуглое, скуластое лицо блестит, будто лакированное. Губы плотно сжаты, и тягучий печальный напев колышет грудь далеким, подземным гулом, словно рокочет вода в глубокой шахте. Охапка хвороста, которую он только что подкинул в печь, разгорается нехотя, потрескивает, шипит, стреляет. Искры попадают на сложенные на коленях руки, впиваются в кожу, но Ильгужа этого не чувствует, сидит сосредоточенный, недвижный. Он занят тем, что сдерживает рвущуюся на волю песню. Хлопцы-то устали, спят… Но нет, оказывается, спят, да не все. К нему на цыпочках подходит Леонид.

— Чего полуночничаешь?

— Сон не берет.

Леонид помешивает в печке кочергой, согнутой из тонкой проволоки. Хворост опять трещит, словно бы протестует, но огонь знает свое дело — сучья полыхают, и остается от них лишь уголь, лишь пепел.

— И днем и ночью все в глазах Мифтахов стоит. Какой был человек… Пожалуй, и братьев-то своих я так не любил… Будь у нас побольше таких смелых и умных людей, мы сейчас, может, не маялись бы тут…

А вот и Иван Семенович слезает с верхотуры, тоже примащивается около на корточках. Затягивается местной махоркой, перемешанной с сухим капустным листом, — дым такой горький, что слеза прошибает не только самого куряку, но и тех, кто оказался рядом. Посидел сн, послушал и тоже вмешался в разговор:

— Я своим темным умом рассудил так. Мифтахов зря погубил свою жизнь.

— Как так зря? — Леонид резко повернулся к нему. — Брось-ка обкуривать людей, этим твоим снадобьем только мух морить. На вот, у меня махорка есть. Правда, тоже наполовину трава да солома, но все же не то, что твоя тухлая капуста.

— Как так, говоришь, зря?.. — Иван Семенович оторвал краешек газеты «Фелькишер беобахтер» и скрутил козью ножку. — Был ли какой вред немцам от бричек, которые мы перепортили, или нет, а вот хорошего человека загубили.

— Аннушка ты, Аннушка… — вздохнул Леонид с ласковым упреком. — Десять с лишком лет в колхозе работал, а все норовишь рассудить, как единоличник. И вправду, темнота! По-твоему, значит, на задних ножках стоять перед ними и под их дудочку плясать?.. За все сочтемся!

— Оно, конечно, так. Сочтемся, но комиссара-то уже не воскресишь. Ежели бы шевелились потихоньку, делали то, что они приказывают, может быть…

Леонид сердито оборвал:

— Может, может… Чего может-то? Комиссар научил нас не сгибаться, бороться и даже показал нам, как надо умирать. Видишь, как держатся теперь пленные? У всех в сердце гнев и ненависть бурлит.

Иван Семенович и сам многое понимал, как надо. Похоже, разговор он затеял именно для того, чтобы найти у товарищей поддержку своим правильным мыслям.

— Что толку, если в сердце бурлит, а огня не видать? И я в душе каждый день вот этими зубами перегрызаю горло Гитлеру.

— Надо бы сделать так, чтобы огонь вырвался наружу.

— Надо бы. А как? Научи.

— Если бы сам знал, научил бы…

Мифтахов ему частенько говаривал, с усмешкой напоминая про первый их разговор: «Береженого бог бережет». После гибели комиссара Леонид стал особенно осторожен. До конца свои планы и намерения он раскрывал только Таращенке, Ильгуже и Логунову. Конечно, и Петя Ишутин, и Коля Дрожжак, и узбек Мирза-ака — великолепнейшие люди, не проговорятся ни под какими пытками. Но конспирация — такая штука, что требует не просто мужества в роковые часы, а держится на строжайшей, ежечасной дисциплине. Живут они в таких условиях, что один необдуманный шаг — и все. Сколько потом ни геройствуй, ничегошеньки не поправишь.

Дело, начатое комиссаром за считанные часы до его смерти, продолжается. На маленькой станции очень искусно и осторожно действует группа Колесникова. А орудия, прикрытые чехлами — лишь задраны к небу черные стволы, — каждый день отправляются на фронт. Там их ждут, бережно выкатывают на позиций, заряжают смертоносными снарядами, чтоб захватчики могли погубить еще десятки и сотни наших людей. Наводят на цель, унтер гнусаво орет: «Фойер!» Расчет отскакивает назад. Но ожидаемого грохота не слышно. Снова бегут к орудию, осечка, дескать, меняют снаряд, снова орет унтер: «Огонь!» И опять молчит орудие, словно глухонемой, что не может ни других расслышать, ни сам что-нибудь сказать. В чем же дело? Долгонько возятся, пока выяснится, что замок не в порядке. Артиллеристы тогда кроют на чем свет стоит заводчиков своих, подсунувших им негодное орудие.

Зепп и его подручные следят теперь за каждым шагом пленных. Леониду, хоть и с болью сердечной, пришлось на некоторое время прекратить игру. И он видел, что не только у него болела душа — все как-то помрачнели, призадумались. Кто знает, может, как раз та пушка, которую он сейчас погружает на платформу, принесет смерть брату его родному? Эх, взорвать бы к чертовой матери весь состав! То-то было бы весело смотреть…

Когда немцы поугомонились и поверили, что им удалось сломить пленных, Леонид приказал возобновить диверсию на станции. Работа распределялась так. Десять человек вкатывают по отлогому дощатому настилу орудие на платформу и разворачивают в нужном направлении. Тем временем бывший артиллерист Петр Ишутин выдирает проволоку с пломбой, открывает и разбирает замок. На подъем и закрепление канатами, на платформе каждого орудия полагается десять минут. За этот срок Ишутину надо поставить замок на место и приладить пломбу так, чтобы комар носа не подточил. В нормальной обстановке на всю операцию десяти минут хватило бы с гаком, но здесь, когда немецкие часовые глаз не сводят, принюхиваются, кружат, как вороны над падалью, когда каждый нерв напряжен до предела, оказывается, что десять минут срок совсем небольшой.

Погрузка закончена. Немец переходит с платформы на платформу, проверяя пломбы, и дает команду зачехлить орудия. Шипит сжатый воздух, слабеет нажим тормозных колодок на колеса, протяжно сигналит паровоз, с лязгом дергаются вагоны — и состав отправляется в путь. Из груди вырывается вздох облегчения, и бешено скакавшее сердце обретает свой обычный ритм… Нет, конечно, не все замки выводятся из строя. Если б не стреляло ни одно орудие, это бы сразу возбудило подозрения и повторилась бы, только еще с большим количеством жертв, история с бричками. Впрочем, с этим бы им и при всем желании не справиться. В суть дела посвящены лишь немногие. И не потому, что остальные не заслуживают доверия. Ребята теперь готовы на любой риск. Но — конспирация… И все же сделано немало. Колесников вел счет. За три месяца выведено, из строя, пусть хоть на время, триста с лишним вамков, и триста с лишним орудий, пусть хоть временно, не могли обстреливать наши позиции.

Идет весна. Она не торопится, мнется, отступает. А ждут ее здесь с таким нетерпением.

На раскидистых ветлах, на высоких тополях день-деньской галдят-гомонят грачи, вьют гнезда из прутиков, устилая дно шерстью линяющих коров и лошадей. Смотрит на тех грачей Ильгужа и грустно улыбается:

— Прежде, бывало, терпеть не мог я эту птицу, потому что, как мы — все одиннадцать — расшумимся, матушка сердилась и ругала нас, дескать, ей даже карканье грачей милее наших взвизгов. А теперь вот слушаю, как гомонят они, и не могу наслушаться.

— Оно и понятно, — говорит Леонид, посматривая на небо, которое день ото дня становится ласковее и голубее. — Весна идет и волю нам обещает. Теперь, — продолжает он уже шепотом, — пора изменить тактику. Сделать вид, будто мы окончательно смирились, покорились, и напустить пыли в глаза фрицам. Пусть тешатся мыслью, что в бараний рог нас согнули.

— Нет, лучше умру, чем пойду на такое, — говорит Ишутин, оторвав зубами кончик козьей ножки и зло сплюнув.

— Тактика, понимаешь?

— По мне, хоть тактика, хоть стратегия, — упирается Петр.

«Истинно бык!» — ругается про себя Леонид, но отвечает по возможности спокойно:

— Дисциплина для всех одна. Если так не подчинишься, мы тебя силой заставим.

— Силой?.. Каким это манером? — горячится Петр.

— Это уж наше дело.

— Нет, как это вы думаете силой меня заставить подчиниться? Меня ни пистолетом, ни автоматом не запугать!

— На свете есть оружие погрознее пистолета, товарищ Ишутин, — переходит Леонид на официальный тон. — И оружие это зовется — присяга, клятва. Ясно теперь?.. Изменой присяге является не только переход на сторону врага, но и нарушение воинской дисциплины.

Сдается Петр, чувствует, что дальше упираться нельзя. Ведь и впрямь для него нарушение присяги пострашнее смерти будет.

— Теперь понятно? — повторяет Леонид, и взгляд его теплеет.

— Что я, чокнутый какой?..

* * *
Не нарадуется капитан Зепп, глядя на Колесникова, выделявшегося среди пленных и ростом своим, и силой, и чувством собственного достоинства, и, что самое главное, авторитетом. На глазах присмирел, согнулся, покорился человек. Теперь Зепп частенько приглашает Колесникова к себе в штаб и даже шнапсом угощает…

Правда, водки Леонид не пьет, с разрешения начальника сливает ее в пузырек — в постели, дескать, глотнет, не то бессонница замучила, — а сам прячет потом пузырек в самое надежное место. Мало ли что ждет их впереди, пригодится на черный день.

При очередной беседе с глазу на глаз Зепп решил взять быка за рога.

— Садись, товарищ Колесников, — пошутил капитан. — Знаю, чувствую, вы все считаете меня лютым, беспощадным фашистом. Да, я фашист. Да, я преданный всей душой фюреру офицер! Однако я не зверь. В груди моей бьется сердце христианина… За добро я умею платить добром. Такие, как Косой, меня не устраивают. Не человек он, падаль! Мне хочется иметь помощника совестливого, интеллигентного…

Леонид не из тех людей, по выражению лица которых легко можно прочитать, что творится у них в душе, но если бы в ту минуту немцу пришло в голову посмотреть на своего собеседника, то увидел бы, каким гневным синим пламенем вспыхнули его глаза. Однако Зепп не имеет обыкновения глядеть в лицо жертвы, старается разгадать душевное состояние человека по его голосу. Капитан Зепп не раз хвастался перед безбородым, евнухоподобным Труффелем оригинальностью своего метода. «Не глаза, а голос зеркало души, — утверждает он. — Глаза могут солгать, но голос — никогда!»

— Знаю, — продолжал Зепп, откинувшись на спинку кресла и закрыв глаза, — у вас, у русских, любят громкие фразы и такой шаг называют предательством. Но будем смотреть на вещи трезво. Вы все в плену. Значит, по вашим законам вы уже считаетесь изменниками. Во-вторых, хотя я и христианин, все же полагаю, что, пока доберемся до радостей рая, надо пожить на этом свете. Конца войны еще не видно…

Он выпрямился, бережно приложил каучуковую руку к груди и принялся поглаживать ее здоровой на месте, где был прикреплен протез. И, как всегда в таких случаях, не забыл чертыхнуться в адрес французов.

— Понимаете, — сказал он, когда зуд в культе затих. — О моих планах насчет вас пока что никто, кроме меня, знать не будет. Даже Труффель. Договорились?

Столько накипело в душе боли и гнева за эти месяцы, что не было бы в тот миг для Леонида большего удовольствия, чем взять и грохнуть табуреткой стервеца по черепу. С трудом удержался от такого соблазна, даже улыбку изобразил на лице, памятуя об общем деле, о весне, о побеге, и спокойно заговорил:

— Спасибо за доверие, герр гауптман…

Зепп прервал его:

— Договорились, значит?

— А в чем будут заключаться мои обязанности?

— Пока что вы должны будете точно и своевременно информировать меня о том, что творится среди пленных. Кто, где, что делает, говорит, думает и даже во сне видит — все это вы мотайте на ус и докладывайте мне. Каким-то путем в лагерь просачиваются слухи о положении на фронте. Это надо установить и… — Зепп стукнул каучуковой рукой по краю стола и тут же схватился за нее здоровой.

— Хорошо, если мне удастся раздобыть полезную для вас информацию, — сказал Леонид.

Но думал он совсем о другом. Сейчас же изъявить согласие или с товарищами прежде посоветоваться? А не вызовет ли подозрений у немца слишком поспешная сговорчивость?.. Может, Зепп просто прощупать его решил? Поймать?..

— А время на размышление вы дадите мне, герр гауптман?

— Сутки. Завтра точно в этот же час вы должны явиться сюда с ответом.

Леонид посоветовался с самыми близкими и рассудительными среди товарищей, с Таращенкой, Ильгужой и Логуновым.

— Соглашайся, — сказал Антон, — и мы получим возможность пустить Зеппа по ложному следу. Но что ты будешь ему врать? Он же начнет с немецкой назойливостью каждый день требовать от тебя информацию.

— Насчет этого мы подумаем вместе и заранее договоримся, — сказал Леонид, чувствуя, что он попал меж двух огней. — Но ясно одно. Зепп поставит кого-нибудь следить за мной, и если он пронюхает, что информация заведомо ложная, худо мне будет…

Последним свои соображения высказал Ильгужа:

— Ты сначала болтай ему о разных пустяковых происшествиях, — сказал он. — А когда немец начнет нажимать и требовать сведений посущественней, мы его, как предложил Антон, повернем на ложный след. Для подтверждения истинности твоих слов пустим похожие слухи и среди ребят. Если же он на том не успокоится и дело примет опасный для тебя оборот, слезу выдавишь, признаешься в своем бессилии сделать большее. Дескать, сторонятся тебя пленные, учуяли, что ты часто таскаешься в штаб…

На следующий день вечером после возвращения в зону Леонид известил Зеппа о своем согласии.

Первые сообщения Леонида о делах, творящихся в лагере, о настроениях и думах пленных Зепп выслушивал небрежно, с надменной улыбкой, которая, когда он получил повышение, снова то и дело мелькала на его устах. Потом он одобрительно закивал головой, приговаривая «гут, гут!». А дальше заметно ослабил вожжи, стал посылать Леонида с мелкими поручениями в город. Но чувствует Леонид, что немец ему не доверяет, да и сам он не доверяет напускному добродушию Зеппа. Началась игра в кошки-мышки…

Бывая в городе, Леонид не упускал случая, чтобы, хоть по крохам, собрать нужные ему сведения. Запоминал, какая дорога куда ведет, как далеко до крупного лесного массива. Осторожно разузнавал, где расположены ближайшие вражеские гарнизоны, жадно ловил слухи о партизанах.

В ту пору о планах побега знали даже не все члены дружины. Опасались, что горячие головы, вроде Дрожжака, могут сорвать все дело.

А балтийская весна не спешила. Вдруг опять похолодало, и пленным стало казаться, что никогда-то не просохнут затопленные талой водой луга и овраги, никогда не распустятся смолистые, клейкие почки и не оденутся деревья в зеленый убор. Медлительность весны вывела из себя даже Таращенку, обычно такого невозмутимого.

— У нас в Сибири зима так зима, лето так лето, — посетовал он. — Весна, коль придет, так уж прет напролом, будто потоп. А здесь… Тьфу!.. И зима хлипкая, и весна пугливая, вроде зайчишки.

И наконец весна явила себя во всей красе. За день-два зазеленели деревья, птицы запели — страстно, звонко. Со стороны города беспрестанно доносился переклик петухов, где-то гулко ухали лягушки. Прошла первая гроза, умыла землю, очистила ее от следов междуцарствия.

Леониду теперь казалось, что до свободы рукой подать, что она ждет их где-то рядом, за вон тем перелеском, и он целый день ходил в радостном возбуждении. Исподволь, всяческими способами прощупывал, чем дышат пленные. И выяснилось, что у всех одно желание — свобода. Даже на устах безнадежно больных, обреченных было одно слово — свобода.

Были, разумеется, и такие, что робели, колебались, вспоминали про неудачную попытку Дрожжака и ее мучительные последствия.

— Деды еще сказывали: смелость города берет, — говорил таким Леонид. — Стопроцентной гарантии дать не можем, конечно, однако все продумано до мелочей…

Опасаясь, что разговоры насчет свободы и побега дойдут до Зеппа, он сам рассказал о них немцу.

— Между пленными, господин Зепп, ходят разные слухи, — начал он, стараясь смотреть тому прямо в глаза, но капитан, по обыкновению, откинулся на спинку музейного кресла и зажмурился.

— Что это за слухи?

— Кое-кто, похоже, о побеге подумывает.

— О побеге? — Зепп широко раскрывает глаза и выпрямляется. — Кто подумывает? Когда собираются?

— Во второй половине июня, как трава подрастет.

— Гут! Вот тогда-то, в самую последнюю минуту, я и прихлопну их, как мышей в мышеловке. Разделаю — родная мать не узнает. Но ты толком разнюхай и поточнее скажи.

Очень довольный полученной информацией, Зепп налил Леониду граненый стакан шнапсу. Пришлось выпить. Если каждый раз забирать с собой, немец может заподозрить неладное.

Стало быть, Зепп будет ловить их в середине июня, а они уйдут раньше на целый месяц. До той поры надо уговорить всех пленных и подготовить все для того, чтобы предприятие увенчалось успехом.

Почему же Колесников, рискуя головой, добивается, чтоб все и вместе?

Дело вот в чем. Желая пресечь любые попытки к бегству, Зепп, посоветовавшись в штабе с Туффом, ввел такой порядок: все пленные были разделены на группы по десять человек. Каждая десятка имеет старшого. Если кто-нибудь попытается бежать или совершит другой тяжелый проступок, старшому всыплют сто плетей и час продержат, подвесив за ноги. Если убегут двое, двести плетей и два часа… То есть адские муки и смерть.

Стало быть, если из лагеря вырвется большинство пленных, но останется человек пятьдесят — шестьдесят, не пожелавших рисковать, Зепп и в самом деле разделает оставшихся так, как умеют это делать по-настоящему преданные офицеры фюрера.

Однако Колесников и его друзья понимали и всю опасность слишком продолжительных разговоров на эту тему. Дрожжак как-то даже сказал:

— Не хотят, как хотят. Именно среди таких трусов Косой вербует стукачей, пусть себе остаются здесь, коли нравится.

Но Леонид не согласился, наотрез сказал:

— Мы не можем добиваться своей свободы, ступая по трупам товарищей. Права не имеем.

— Что же делать теперь?

— Объяснить, убедить всех. — А как быть с больными?

— К каждому прикрепить звено из тех, кто повыносливее.

На уговоры и убеждения ушла еще неделя. Тех, в чьей надежности имелось хоть малейшее сомнение, припугнули, приставили к ним верных людей, наказав глаз не спускать. Теперь вроде бы удалось достигнуть единодушия и разработать окончательный план побега, а точнее сказать — восстания. Вечером в воскресенье, когда немцы налижутся шнапса и начнут веселиться, примерно за полчаса до отбоя в бараке вспыхнет пожар. Сажин и Муртазин подымут панику. В самый разгар суеты и шума группы, возглавляемые Колесниковым, Таращен-кой, Ишутиным и Скоропадовым, бросятся на часовых, охраняющих зону. Солдат, веселящихся в караулке или дрыхнущих в ожидании своей смены, возьмут на себя остальные. Дрожжак с первых же минут выведет из строя связь и сигнализацию. При удачном исходе первой части операции пленные кинутся врассыпную по указанным заранее маршрутам, а группы, разоружившие часовых, останутся в арьергарде в качестве прикрытия. В лагере немцев не так много, и, следовательно, отбиться от них будет несложно.

Стало быть, в воскресенье, в десять тридцать вечера. Все взвешено, выверено до секунды. Разнести зону — задача вполне посильная. Настоящая опасность и трудности ожидают потом, когда в погоню за ними пошлют военную часть и подымут тревогу по окрестным гарнизонам. Все оружие, какое имеется в лагере, непременно надо захватить с собой. Итак, послезавтра, в десять тридцать вечера…

И вот настал долгожданный день.

В воскресенье, как правило, на работу не гоняют. Однако выходной день для пленных оказывается беспокойнее и хлопотливее обычных дней. Начальство объявляет генеральную уборку. Пыхтит народ, не присаживаясь ни на минутку, моет, скребет, подметает. Зепп требует, чтоб все блестело, как языком вылизанное, смотрит, чтоб каждая травка была выполота, дорожки посыпаны песком, заново покрашены сторожевые будки. Затем, оставив пленных в чем мать родила, начинают тягостный, продолжительный и абсолютно бесполезный для людей саносмотр…

Но в это воскресенье не было ни хлопот с уборкой, ни унизительных процедур. До полудня пленные были предоставлены самим себе, делали, что хотели. И они нашли себе занятие: надрали чистые полоски из «Фелькишер беобахтер» и, понимая, что многим из них, может быть, не удастся дожить до завтрашнего утра, писали на газетных обрывках свои адреса. Передавали друг другу, чтобы тот, кто доберется до наших, сообщил родным об их судьбе.

А в полдень — что за диво! — раздалась команда строиться на обед. Как же это понимать? До сих пор их кормили лишь дважды в день — утром и вечером. Или совсем уж плохи дела у немцев? Или наши устроили им где-нибудь новый Сталинград? А может, союзники наконец-то второй фронт открыли?.. Покормили наспех и дали пять минут сроку на то, чтобы собрать свое барахлишко и построиться во дворе перед бараком. Зепп, постукивая стеком по блестящему голенищу, не унимаясь, орал: «Шнель! Шнель!..» Никто ничего не знает. Спросить бы у Отто Гиппнера, да почему-то в последние дни его совсем не видать. Худо, если пронюхали о его человечном отношении к пленным…

Состоялась позерка. Все оказались на месте, встрою. Зепп с довольной улыбкой на роже повернулся к Труффелю и что-то сказал. Со стороны станции донесся паровозный гудок. Распахнулись ворота, и фельдфебель с бесцветными глазами скомандовал: «Марш!»

Чуть ли не бегом пригнали пленных на станцию. Здесь их, не дав опомниться, затолкали в ободранный вагон длинного товарного состава. Было ясно, что в этом вагоне совсем недавно перевозили скот. Смрад стоял невообразимый. Со скрежетом задвинулись двери, щелкнули замки, пронзительно и протяжно просвистел паровоз.

Одни убивались, думая о том, что так нежданно, так случайно и глупо пошла прахом мечта о побеге. Другие гадали: куда их везут? Железная дорога отсюда идет в трех направлениях. На запад — в Таллин, на восток — в Нарву и на юг. Поначалу они даже не смогли разобрать, в какую сторону идет поезд — на юг или на запад. Но все молили об одном: только бы не в Германию. Тогда на неведомые сроки отодвинутся надежды на свободу. Да и доживут ли они до нее? Когда же настанет она, свобода?

«Аннушка, прощай, моя Аннушка!» — приговаривал и молча плакал Иван Семенович, а Леониду все мерещилось, что на какой-то станции с мальчишками около и с дочкой на руках стоит Маша и ждет его — все глаза проглядела. Петр Ишутин тихонько напевал какую-то песню, Ильгужа читал наизусть письма своей Зайнаб.

А «эшелон смерти» катил в незнаемые края.

7

Эль-Кахира! Древняя столица воинственных фатимидов, город прославленных на весь мир музеев и роскошных, многокупольных мечетей. На закате с сотен минаретов муэдзины призывают правоверных на вечернюю молитву, возглашая: «Аллах акбар!..»

Самая большая мечеть, которую воздвиг здесь тысячу триста лет тому назад Амр ибн Аль Ас по случаю сокрушительной победы над византийскими полководцами в Египте, вмещает в свое чрево около шести тысяч человек. Странное это было зрелище — тысячи людей, словно по команде, падают ниц и стукаются лбом об пол. Смешно и жалко смотреть. Что это — середина двадцатого века или времена халифата? А у ворот мечети, протянув костлявые руки, с мольбой в глазах толпятся нищие. Одни из них в рубищах, другие полуголые, есть среди них слепые, есть седобородые старики с пергаментными лицами, есть едва научившиеся ходить кривоногие детишки с вздутыми животами, есть и здоровяки, которым бы впору подковы гнуть. Всех их пригнала сюда безысходная нужда, голод, безработица… Там, в мечети, тысячи правоверных молятся, выпрашивая милости у неба. А в отелях под звуки джаза англичане и американцы хлещут джин и виски с содовой водой.

— Пошли, товарищи! Не могу смотреть на их голодные глаза, концлагерь на память приходит, — сказал чувствительная душа Дрожжак.

Очнулся и Леонид, который невесть с каких пор стоял, пораженный всем виденным, и молчал, как бы в забытьи.

— Лагерь… Да, да, Африка еще как один сплошной концлагерь, только нет ограды из колючей проволоки. Кстати, давайте-ка мы вернемся на базу, прихватим тушенку, полагающуюся нам на обед, и раздадим беднягам, — предложил он.

— Арабы свинину не едят, — сказал Мирза-ака.

— Голод не тетка, как миленькие уберут.

— Сами не станут, так продадут или на что другое выменяют.

Предложение Колесникова было одобрено, братские чувства, возникшие в их душах к этим обездоленным людям, разволновали их не на шутку, и они всю дорогу оживленно гудели:

— Красивый город. Очень своеобразный, не похожий ни на Москву, ни на Ленинград, ни на Рим.

— В Италии бедность, но уж в этом Египте — просто голь перекатная. А ведь страна самой древней цивилизации, — с горечью сказал Логунов.

— Фараоны и всякие там императоры только о себе заботились и о своих гробницах да пирамидах.

— А ты думаешь, колонизаторы о египетском народе пекутся? Что рабовладельцы, что они — один черт.

— Когда-то все народы на земле заживут свободно и счастливо? — вздохнул Логунов.

— Неужели и после войны ничего на свете не переменится? — спросил Таращенко и сам же тоном, не допускающим возражений, ответил: — Переменится! Переменим. Если Африка и останется прежней, то в Европе все изменится.

— Африка тоже расправит плечи, — сказал Леонид, вспомнив, какие перемены произошли на свете в результате первой мировой войны. — Война не только разрушает. Вопреки намерениям тех, кто затевает ее ради разрушения, она открывает дорогу к новой жизни.

— А в Польше, в Румынии… Какой строй будет, Леонид Владимирович, в тех странах, которые освободят наши войска? — спросил Логунов и выступил вперед. Было видно, как не терпится ему услышать желанный ответ. — Неужели так и останутся капиталисты?

Вместо Колесникова ему ответил Ишутин. Поиграл в воздухе кулаком с пудовую гирю и отрезал:

— Останутся они у меня!

Они подошли к берегу и постояли, глядя на мутные годы Нила. Помолчали. Похоже, что каждый думал о сзоей реке. Леонид вспоминал свинцовые воды, гранитные берега Невы, Сажин и Дрожжак великую русскую року Волгу, а Сережа Логунов маленькую безымянную речку, которую в сухое лето куры переходили вброд. В сердце каждого человека живет своя река или речонка, и она на протяжении всей его жизни поит его свежей водой в часы жажды. А если он попадает на чужбину, как пламенем, обжигает его сердце острой тоской.

— Этот Нил помутнее даже нашей Сырдарьи, — сказал Мирза-ака, затосковав по родной реке.

— Потому что Нил сейчас разливается.

— Иди ты! Посередине лета?

— А для Нила с июня до сентября пора половодья, у него своя весна.

Нил, Нил… Много стран пересекает эта легендарная река и кормит миллионы людей. Воды ее мутны, но благодатны, плодоносны. Могучая, буйная река, но слишком уж медленно вертит она колесо истории. Простой народ до сих пор живет точно так же, как жил он тысячелетия назад, в эпоху фараонов. Как в те древнейшие времена, землю здесь обрабатывают деревянной мотыгой, теми же дошедшими из седой древности приспособлениями достают воду и поливают крохотные наделы свои.

Кто только не властвозал в этой стране: собственные фараоны, завоеватели греки, римляне, арабские халифы, турецкие паши, Бонапарт, и вот уже более полувека — англичане высасывают соки египетской земли, пьют кровь египетского народа.

А Нил?.. Река жизни, великий Нил, ничего не понимает или не хочет ничего понимать. Денно и нощно несет свои воды, спешит к морю. А море — это простор, это широта, это глубина… Может, когда-нибудь и Египет, как Нил, вырвется на простор, на волю. Вырвется!..

Час спустя они вернулись на площадь перед мечетью и роздали свой обед арабам. Щедрые солдаты из далекой России вдруг предстали в их глазах святыми людьми, добрыми, будто ангелы.

…Первые три дня, хоть было душно и жарко, прошли незаметно. На четвертый все стало приедаться, на пятый осточертело, а на шестой день разозлились даже самые покладистые.

— Чего тянут? Зачем так долго держат нас тут?

— Это они нарочно…

— Да нет, не нарочно, пожалуй.

— А я говорю, нарочно!..

Ничего удивительного нет в том, что солдатам, почти два года не видавшим родного дома, родной земли, эта неделя показалась долгой, будто целый месяц. Кроме того, когда в Неаполе погружались на корабль, все рассчитывали на самое скорое возвращение в Россию. И вдобавок — пятидесятиградусная жара…

Леонид взял с собой Таращенку с Логуновым, разыскал начальство и попытался выяснить причину столь продолжительной задержки. Но вразумительного ответа так и не удалось добиться.

Американцы были вежливы, радушно улыбались и в один голос говорили:

— Иван, френд, не спеши. Придет время, ни дня не задержим.

В самом деле, какой им расчет кормить и поить тут такую ораву? Значит, есть основательная причина для задержки. Но какая? Дознаться до этого никто не смог…

— Единственный выход — ждать, — сделал Логунов глубокомысленное заключение.

— А куда денешься?

— Не долетишь. Далеко.

— А птицы-то вот летят, не устают.

— А ведь и впрямь наши птицы на зиму прилетают сюда, в Африку.

— Но строить гнездо и выводить птенцов все равно возвращаются в наши края.

— Неужели и птицы понимают, что такое родина?

— Инстинкт!

— Может, и у нас только инстинкт?

— У кого инстинкт, а у кого любовь!

— Ну и голова у тебя, Сережа!

— А ты, Петя, только и умеешь, что кулаком своим гордиться.

— На свете и кулак необходим, Сереженька…

— Опять сцепились, — проворчал сердито Дрожжак. — Как начинается день, так принимаются спорить. Чем попусту языком молоть, давайте лучше в карты сыграем.

— Тоже дело нашел, — усмехнулся Логунов. — Пошли в город.

— На мечети, что ли, глазеть? Спасибо. Посмотрел, и будет. Я не басурманин, чтоб каждый день таскаться туда, — сказал Сажин, махнув рукой.

— Может, приглядишь себе египтянку помоложе и в Каире останешься…

Ну да, разве пропустит Таращенко случай поддеть человека! А шутки до Ивана Семеновича туго доходят.

— За кого ты меня считаешь? Ни на какую девчонку я не променяю…

А ребята подхватили хором:

— Свою…

— Золотую…

— Аннушку!

Разобиделся Иван Семенович, но тут подошел Леонид и сказал:

— Друзья! Давайте снимемся все вместе на карточку у подножья пирамиды.

Первым оценил и одобрил его идею Сережа Логунов:

— Пирамиды и советские солдаты… Прошлое и будущее человечества!..

В тот же день вечером, когда ртутный столбик пополз на несколько делений вниз, вышел наконец в далекий путь караван «студебеккеров». В сумрачной дымке растаяли сфинксы и пирамиды. Будто во сне приснились…

8

Им все еще не удалось установить, куда катит этот «эшелон смерти». Маленькие оконца у самого потолка были наглухо заперты. Не только духота, пот человеческий, навоз, оставшийся в вагоне еще с тех времен, когда в нем перевозили скот, но и вот эта неопределенность вымотали тело и душу. Да и кормили хуже некуда: один раз в день давали мутную водицу, в которой плавала картофельная шелуха и хвостик мороженой свеклы. Ни прогулки тебе, ни света дневного. А среди них есть и такие, что легли и не подымаются. Кто-то попытался оторвать половицу. Но чем? Пальцами, что ли?

Надоело Таращенко смотреть, как в этом зловонии задыхаются его товарищи, и, когда состав остановился (видимо, прибыли на какую-то станцию), он во всю силу замолотил кулаками по дверям:

— Откройте! Откройте! Откройте!!!

Вскоре дверь подалась чуть в сторону, и в образовавшуюся щель вместе со светом солнца глянуло черное дуло автомата.

— Кто там бунтует?

— Откройте двери! Дышать нечем! — Антон просунулся вперед и жадно глотнул свежего воздуха. — Душно. Понимаешь, черт рыжий? Душно!

— Молшать!

Противно заскрежетали ролики, но Антон успел вставить в оставшуюся щель ногу.

— Эй, солдат! — Он постукал пальцем по запястью. — Который час? Цайт?

— О, цайт, время. Два.

— Данке. Айн момент. А… число? Дата?

— О, датум? Десятое июня.

— Данке. Айн момент. А… куда мы едем?

— Куда? Прямо в рай, — заржал немец, оскалив зубы, и закрыл дверь.

Кто-то упрекнул Антона за его выходку.

— Не надо. Вдруг стрелять начнет…

— Не может он стрелять, здесь людей полно ходит. А вагон хоть малость, да проветрили.

— Люди, говоришь, ходят… А что им бог, что им черт.

Иван Семенович ударился в философию:

— Уж на что хищный зверь волк, однако и он только в двух случаях бросается на другую живность — или когда голоден, или когда на него нападут… А люди…

— А ты что, фашистов за людей считаешь? — сказал Петр, подсаживаясь к нему. — Выверни-ка карманы свои, может, где в складках наскребем на закрутку. Говорят же, у богатея в пустом сусеке подметешь, кадушку муки нагребешь, а ты у нас запасливый хозяин.

Петя сложил ладошки совком, Иван Семенович начал выворачивать карманы, Леонид погрузился в думу.

Человек… Люди… Друг ради друга без оглядки жертвуют жизнью и… причиняют друг другу жестокие страдания. Казалось бы, с развитием цивилизации и человек должен становиться чище, совершеннее, а по сути из года в год совершенствуются только орудия истребления. Копье, лук, винтовка, пулемет, танк, бомбардировщики… Вперед ли движется человечество или?.. Без сомнения, вперед. Особенно бурно развиваются наука и техника. Но что касается самого человека… Трудно сказать. Он скорее напоминает путника, наугад бредущего по незнакомой тропе: то скачками рванется вперед, то остановится, словно бы засомневавшись в правильности выбранного пути, а то вдруг свернет и назад потащится… Нет, не так. Все: и техника, и наука, и душевный мир человека — самым тесным образом связано с развитием общества.

Да, все дело в социальном устройстве общества. Оно-то движется не по прямой, то там, то тут делает зигзаги… Но все равно жизнь идет вперед, и настанет такой цень, когда не только орудия массового убийства, а и любое оружие будет выброшено на свалку. Перекуем мечи на орала.

Это изречение еще в далеком детстве не раз приходилось слышать ему. Так и есть — зигзагами, но вперед!

Сережа Логунов, словно бы угадав мысли Леонида, ни с того ни с сего вдруг вскочил на ноги и громко, во весь голос, крикнул:

— Хлопцы, а какой строй будет после войны в Германии, а?

— Во-оды… — застонал в углу кто-то из больных, разбуженный, видимо, криком Сережи. — Хоть бы капельку… Все пересохло, огнем горит…

В вагоне не было ни полкапельки воды. Антон опять заколотил в двери. Опять на него зловеще уставилось черное дуло автомата.

— Вас ист дас?

— Воды! Вассер!

— Найн! Нет.

— Человек умирает. Понимаешь, рыжий черт? Человек умирает.

— Во-оды…

— Наин.

Антон тем часом увидел двух железнодорожных рабочих, проходивших мимо с большими гаечными ключами в руках.

— Воды! Воды! — закричал он им. — Человек умирает!

Рабочие обернулись на его крик. Один из них, тот, что был поподжарее и повыше, перемазанный с макушки до пят машинным маслом, удивленно вытаращился:

— Матка боска! Это же русские!

Не только Таращенко, но и Леонид расслышал это восклицание и сразу же понял, что это поляки. В Оринске, по соседству с ним, жила польская семья. Стало быть, они в Польше. Леонид метнулся к дверям.

— Товарищ… Пан… У нас тут больные. Пожалуйста, принесите воды, — проговорил он голосом, берущим за душу.

Высокий и худой поляк подошел поближе. Часовой оскалился на него:

— Цурюк!

Поляк что-то шепнул ему на ухо. Часовой, довольный, заржал. Поляк вытащил из сумки бутылку с водой, протянул Леониду.

— Прошу, пане.

— Спасибо, пан, — поблагодарил Леонид, бережно принимая бутылку, словно в ней была не вода, а эликсир жизни, и мгновенным, едва уловимым жестом указал поляку на тяжелый, длинный ключ в его руке. Тот сообразил, о чем речь. Осталось только улучить момент, когда часовой отвернется, и… (Но рыжий черт глаз с дверей не сводит!) Второй поляк, то ли догадавшись, что замышляет его товарищ, то ли и вправду не имея спичек, с сигареткой в руках шагнул к немцу:

— Битте, фойер!

— Битте! — Немец полез в карман за зажигалкой, и в ту же секунду тяжелый длинный ключ из рук поляка перекочевал к Леониду.

У него было такое чувство, будто его насквозь пронзило током, — словно бы железнодорожники передали ему не простой гаечный ключ, а вручили ключ к свободе…

Дверь опять задвинулась с диким скрежетом, и Таращенко проворно выхватил ключ из рук Леонида.

— Теперь-то мы…

— Не торопись. Сколько больных? Ну-ка, Сережа, сосчитай и принеси кружку.

Досталось по нескольку капель — и только самым тяжелым. Но люди заметно взбодрились.

Всю ночь провозились Леонид и Антон, пытаясь гаечным ключом сорвать половицу. Затем за дело взялись Ишутин с Логуновым, потом их сменили Сажин с Дрожжаком, однако исшарпанные, много повидавшие на своем веку доски никак не поддавались, словно бы отлитые из бетона высшей марки.

Как на грех на следующей станции явились двое немцев и долго шныряли по вагону — проверяли окна, стены, полы, крышу. Слава богу, что не обнаружили следов ночной работы. Должно быть, кто-то в соседних вагонах сделал попытку сбежать, и, может, удачную. Что ж, тоже неплохо!

— Если один уйдет, десятерых расстреляем. Понятно? — пригрозил немецкий офицер, спрыгнув на платформу. Он сказал эти слова по-русски и почему-то все прятал глаза.

Пожалуй, что кое-кому и в самом деле удалось уйти. Теперь на каждой станции, когда приносят жратву, вагон оцепляют автоматчики со сворой овчарок.

Проехали Польшу, долго тащились по распроклятой Германии. Случайные прохожие и железнодорожники глаз не подымали на пленных, не то чтобы словом перекинуться. Хмурились и больше под ноги себе смотрели.

Наконец «эшелон смерти» попал в Швейцарию, в единственную нейтральную страну Центральной Европы. Леонид и его товарищи узнали об этом не путем расспросов, и читать надписи на станциях у них не было возможности. В двери, даже когда они открывались, никто теперь не решался высунуть голову: часовые стреляли без предупреждения. Устанавливали маршрут поезда, прислушиваясь к голосам, доносящимся снаружи, и водя пальцем по воображаемой карте. Оказалось, что Коля Дрожжак с малолетства мечтал о дальних путешествиях, уже в семилетке с закрытыми глазами умел находить любой остров и любой город на географической карте мира. И теперь он, сориентировавшись в обстановке, еще когда они были в Польше, закрывал глаза, водил пальцем в воздухе, очерчивая границы государств:

— Германия… Ага! Вот в этом месте Швейцария, наподобие слепой кишки, вдается в Италию. А тут… Хлопцы, ей-ей, не вру! Сейчас мы въезжаем в Италию!..

— Италия?!

— А зачем немцам нас в Италию везти? На курорт, что ли?

— Неправильная у тебя, Коля, карта…

Не успел эшелон остановиться, как со станции донеслись возбужденные и вроде бы ликующие возгласы.

— Эввива Руссия!

— Эввива Сталинград!

— Что такое? Революция, что ли, у них?

— Хлопцы… В Италии революция!

Все вскочили на ноги. Даже больные, рассчитывавшие, что только смерть избавит их от мук, и те собрали последние силы. Обнимались, целовались, плакали, не стыдясь слез.

— Ежели так…

— Ежели так, товарищи, то мы спасены…

— Да здравствует Россия!

— Эввива Руссия!

— Виттория! Победа!..

Во всех вагонах дружно застучали в двери, в стены. Между тем зазвучала «Священная война». Песня была как буря. Пел каждый. Во всю мощь. Это был гимн, который русские люди пели и в самые тяжелые, и в самые торжественные минуты. Эта песня потрясала сердца, поднимала на подвиг. Она была сильнее пулеметов и танков.

Бесконечная мучительная дорога, жара, духота, вонь, тьма, жажда вымотали, вогнали в уныние, придавили даже самых жизнерадостных и сильных. А те, кто послабее, совсем пали духом, сутками не вставали, ждали смерти. И вдруг оказалось, что никто смерти не ждет, в каждой груди столько еще надежды и бодрости. Все пели… Но песня не смогла распахнуть запертых дверей. Почему-то не открыли их и итальянцы. Снаружи опять донеслась лающая немецкая команда:

— Швайген! Молшать!

Затрещали автоматные очереди. Но песня не смолкла. Немцы не решились на глазах толпы итальянцев стрелять по вагонам, палили в воздух и поскорее убрали эшелон с людного места.

Радость сменилась недоумением:

— Что же это такое? Если в Италии революция, почему нас все еще охраняют немцы? Почему все кричали «Вива Руссия, вива Сталинград!» и никто не явился на помощь узникам?..

Нет, революция в Италии еще не грянула, но страна жила, как на вулкане…

Часть 3 В СТРАНЕ ГОЛУБОГО НЕБА И ЧЕРНОГО ГОРЯ

1

Выгрузили их в тупике на окраине Рима. Состав с лязгом дернулся вперед, потом назад, потом остановился. Часовые настежь открыли двери:

— Эй, дохлятина, выползай! И сокровища свои забирайте с собой! В самый что ни на есть рай приехали! Шнель! Шнель!..

Соскочил Леонид на землю, и сразу же голова закружилась.Свежий воздух, которого они были лишены столько дней, опьянял, как вино, выпитое на голодный желудок. Мир показался ему неописуемо прекрасным, волшебным.

— Леонид… Леонид, — затормошил его Сережа Логунов. Долгая дорога совсем доконала паренька, и стал он будто некормленый цыпленок. — Посмотри-ка на небо, какое оно синее, чистое…

— Прославленное небо Италии. Хрустальный свод, вдохновлявший художников всего мира, — сказал тоньше и глубже других воспринимавший красоту цвета и формы архитектор Вася Скоропадов. Но эти слова он выговорил как-то машинально, а на самом деле ему сейчас было не до этих красот. Глазами грустными, прищуренными от непривычно яркого света, он озирался вокруг себя, пытаясь установить, зачем их сюда привезли.

Похоже, что те же думы донимали и остальных. Правда, нашелся еще один, кто, разделяя восторг Сережи Логунова и Леонида, жадно всматривался в дивное небо, лучившееся над ними, — слишком уж оно похоже было на небо родной его Башкирии.

— Эх, полететь бы сейчас в эту высь жаворонком полевым, — пылко сказал Ильгужа.

— Ничего, не жаворонком, орлом полетишь еще, Салават Юлаев, — сказал Таращенко, ласково потрепав друга по плечу. Сам-то он не любил загадывать наперед. Думай не думай, ничего не известно, ничего еще не понять.

«Салават Юлаев…» Так называл Муртазина капитан Хомерики. Первый порыв погас, Леонид тоже помрачнел. В короткий миг в памяти пронеслось все, что выпало на их долю с той минуты, когда он в последний раз наклонился над телом капитана, такого юного и бесстрашного. На всем далеком пути от Луги до Италии остались безымянные могилы — в Польше, Германии, Швейцарии, — где лежат советские солдаты, однополчане Леонида, бойцы из роты капитана Хомерики. А что их ожидает здесь?..

Между тем к ним подошли Коля Дрожжак, степенный и рассудительный Иван Семенович, вечно жизнерадостный, как это небо над ними, Петр Ишутин, его земляк Федя Коряков, грузин Шалва, узбек Мирза и… Никита Сывороткин собственной персоной. У ребят глаза на лоб полезли.

— Никита!

— Золотоискатель!

— Как ты сюда попал?

Исхудал Никита меньше остальных, но видно, что путешествие в «эшелоне смерти» далось ему тоже нелегко. Лицо пепельное, щеки запали, голос потускнел. Однако встреча с однополчанами его крайне обрадовала — в цыганских глазах опять заиграли огоньки.

— Чудеса! В России расстались — встретились в Италии. Расскажешь дома, рты поразинут… Теперь, пусть хоть убыот, ни на шаг от вас не отстану! Помню, Муртазин мне все про башкирскую пословицу толковал. Отделившегося, дескать, медведь сожрет, одинокого волк разорвет. Правильно говорил, недаром тоже в старателях мыкался.

— Ну, а как тебе жилось без нас?

— И не спрашивай. Не лучше, чем вам без меня. Хрен редьки не слаще.

— А все же?..

На рассвете их пригнали на большой завод компании ФИАТ («Фаббрика Италиана Аутомобили Турино»), поставили снимать с фундаментов громоздкие станки.

ФИАТ — крупнейший машиностроительный концерн Италии. Его филиалы действуют по всей стране, но самые мощные заводы располагаются на севере, в Турине. ФИАТ производит велосипеды и автомобили, тракторы и аэропланы. С начала войны основную продукцию составляли самолеты — истребители и бомбардировщики.

Теперь дело повернулось так. Высадка союзников в Сицилии создала непосредственную угрозу Южной Италии. Точнее сказать, у немцев и у Муссолини почти не осталось надежды удержать юг страны. Но положение осложнялось еще вот чем. «Летающие крепости» союзников нещадно бомбят промышленные центры. Хотя совсем недавно дуче петушился и заявлял, что на Рим не падет ни одна вражеская бомба, противовоздушная оборона фашистов ничего не могла поделать не только с «летающими крепостями», поскольку шли они на недосягаемой для зениток высоте, но даже с легкими бомбардировщиками, с ревом проносящимися на уровне крыш многоэтажных домов.

А Гитлеру самолеты нужны были пуще хлеба и пуще воды. Поэтому при последней встрече с Муссолини фюрер предложил ему эвакуировать некоторые заводы ФИАТ в более надежное место, в Южную Германию. Дуче поморщился, услышав такое, но смирился. Лбом стену не прошибешь. Правда, он намекнул было, что эта затея вызовет ропот и заводовладельцев, и рабочих, но фюрер прервал его на полуслове: «Или согласитесь на демонтаж, или союзники превратят все в груду негодного металла. Выбирайте! У меня ни летчиков, ни истребителей не хватит, чтобы защищать еще и эти заводы. Судьба наша решается на Восточном фронте!» Не успевает Муссолини раскрыть рта, как фюрер опять обрывает его: «Не беспокойтесь, дуче, через два месяца, как кончится война, все снова будет на своем месте. Гитлер еще никогда не обманывал друзей…»

Руководившие демонтажем итальянские инженеры и мастера ахнули от удивления и жалости, когда увидели русских пленных — кожа да кости, чуть прикрытые лохмотьями. Они глазам своим не верили, все шептались о чем-то между собой, покачивали головами, разводили руками.

Надо сказать, что пропагандистские измышления Муссолини бесстыдством и наглостью своей нисколько не уступали вранью хромого Геббельса. Если девизом фюрера было: «Для победы все средства хороши», то дуче, инструктируя своих оракулов, говорил: «Чтоб победить, надо обмануть».

Фашистские газеты, радиопередачи и здесь рисовали большевиков бородатыми варварами, носящими за поясом кинжалы и пожирающими мясо сырым. Дескать, они не умеют ни плакать, ни смеяться, а радость или горе выражают одинаково — скалят клыки. И вообще, как утверждали проповедники дуче, большевики вовсе-то и не похожи на настоящих людей.

И вот теперь перед ними стоят обыкновенные люди, изможденные, измученные, но не разучившиеся улыбаться и даже смеяться. Несмотря на все перенесенное, люди добрые, общительные. И рогов нет, и клыки не торчат. Все такое же, как и у них, у итальянцев. Только у большинства глаза светлее да волосы русые. Но есть среди них и такие, что встретишь на улице — от своих не отличишь…

Один итальянец в синем берете подошел к пленным поближе и, сложив левую руку в кулак, согнул ее в локте: приветствие, столь знакомое советским людям.

— Рот фронт! — ответил Леонид, в свою очередь сжав в кулак левую руку.

«Синий берет» отстегнул флягу, висевшую на брючном ремне, протянул Леониду:

— Прего!

— Вода? Аква?

— Но. Вино.

Леонид отхлебнул вино полными звучными глотками, показал в знак одобрения большой палец — «во!». Фляга пошла по рукам. И остальные итальянцы отдали пленным припасенное к обеду вино.

— Прего, компаньо! [2]

— Прего, товарищи!

— Прего, каро амико… [3]

— Спасибо, товарищ! — ¦ Спа-си-бо?

— Да. Мерси. Данке.

— А-а… Грацие. Спа-си-бо…

Довольные итальянцы весело рассмеялись.

Тем временем подбежал немецкий охранник, заорал:

— Арбайтен! Арбайтен!

На другой день итальянцы притащили на обед бутыли повместительнее, и узелки с хлебом и сыром были явно солиднее, чем обычно. В течение двадцати лет Муссолини и его приспешники натравливали их против большевистской России, но потушить любовь к Стране Советов, к советскому народу не смогли. При первой возможности итальянские рабочие поделились с русскими людьми последним куском хлеба, последним глотком вина. На смену лохмотьям, в которые были наряжены пленные, принесли брюки, рубашки, ботинки, башмаки…

Феноменальная память Сережи Логунова позволила ему через неделю довольно-таки сносно объясняться с новыми друзьями. Да и остальные затвердили по два-три десятка слов. Тогда начали учить друг друга своим любимым песням. Это живое общение, обычно происходившее во время полуденного перерыва, называемого здесь сьестой, очень воодушевляло Леонида и его товарищей. Дело было не только в том, что на какой-то час удавалось забыться, айв том, что искреннее сочувствие итальянцев к их положению рождало в душе отнюдь не беспочвенные надежды.

Итальянцам понравилась «Катюша» и «По долинам и по взгорьям», а Петя Ишутин (в былые годы, если не крутил баранку или не уходил с ночевкой в тайгу, он ни на минуту не расставался с голосистым баяном) пел теперь «О соле мио» не хуже неаполитанца.

И вот сейчас сидит он в сторонке, русский парень, выросший в сибирской тайге и весь свой век проживший в маленькой деревушке. И грустью заволокло его зоркие глаза, светившиеся озорством и удалью всегда, даже перед лицом неминуемой, казалось бы, гибели.

Бывает же такое. Песня, родившаяся на улицах солнечного Неаполя, уводит его в далекую Сибирь, на сумрачные таежные тропы, к Вике.

О мое солнце…
О мое небо…
О тайга моя…
О солнце мое, когда-то я увижу, как восходишь ты, сияя, из-за зубчатой стены тайги? Солнце одно, одно для всей земли и для всех людей на земле, но каждая страна, каждый народ имеет свое небо и свое единственное солнце. Петя закрывает глаза. Слышит, как шумит тайга.

О соле мио…
О, что ты наделала, волшебная песня чужой страны! Осколок в ладонь величиной разворотил ему бедро, кровь ручьем лилась, когда хлестали по спине ременные плетки палачей, — любую боль он переносил сжав зубы, без звука. Что это, уж не слезы ли заблестели в глазах лихого Петра Ишутина?

Видели, что творится с Петей, и друзья его и итальянцы, стояли в стороне, затаив дыханье, молчали. А потом сами не заметили, как повторили в один голос:

О соле мио…
И вдруг в цех вбежал «Синий берет»:

— Товарищи… Муссолини капут!.. Дуче капут!

Из сотен уст грянуло дружное «ура!». В тот же миг немцы дали в воздух очередь из автоматов:

— Арбайтен, арбайтен!

Итальянцы не испугались, закричали в ответ:

— Порка мадонна!

Нет, не погасить было стрельбой в воздух ликования, охватившего итальянских рабочих и советских пленных. Одни запели «По долинам и по взгорьям», другие — «Бандьера Росса» [4]. А потом вместе грянули вечно молодую, боевую песню трудящихся всей земли:

Вставай, проклятьем заклейменный,
Весь мир голодных и рабов…

2

Италия жила, как на вулкане. События нарастали с головокружительной быстротой.

Разгром гитлеровских полчищ на Волге и на Дону показал, что союз дуче с фюрером и их мечты о мировом господстве были бредовой авантюрой, которая теперь грозила обернуться катастрофой для правящих кругов Италии, осуществлявших до сих пор свою диктатуру грязными руками Муссолини и его чернорубашечников. Они поняли, что единственный путь удержаться у власти и предотвратить антифашистскую революцию — это свалить вину за террор и военные неудачи на ненавистного народу дуче. Ведь мартовская всеобщая забастовка в Турине и Милане ясно показала, что терпению трудящихся пришел конец и в стране назревает буря, с которой, если она разразится, уже никому не справиться.

Выйти из войны, заключить сепаратный мир, не дожидаясь, пока рабочий класс силой сметет Муссолини, стало для правящей верхушки вопросом жизни и смерти. Во дворцах, роскошных особняках и штабах началась лихорадочная деятельность.

Бывший посол в Англии Гранди и бывший министр иностранных дел Чиано, зять Муссолини, заручившись поддержкой большинства фашистских заправил и торопясь отделаться от ставшего для них обузой диктатора, пытались через Ватикан установить связь с британскими дипломатами. А вторая группа заговорщиков (в нее входили высшие чины итальянской армии, возглавляемые начальником генштаба генералом Амброзио) с благословения короля Виктора Эммануила III разрабатывала план ареста Муссолини. И те и другие уже наметили кандидатов на пост главы правительства, но каждая группа хранила имя своего фаворита в строгом секрете. А осторожный, подозрительный король Виктор Эммануил даже министру двора герцогу Аквароне, который, кстати сказать, поддерживал связь между заговорщиками и королем, не открыл, кем он собирается заменить осточертевшего ему дуче.

Уже сорок третий год сидевший на королевском троне Виктор Эммануил (хотя Муссолини преподнес ему титул императора Эфиопии и короля Албании, но тот же Муссолини обратил его в марионетку, лишив даже тени настоящей власти) теперь вовсю шевелил мозгами, чтобы вылезти сухим из воды.

— При крутых поворотах истории в стране обычно воцаряется анархия. Не получим ли мы взамен дуче революцию? — спрашивает он, поправляя сползающий на лоб картуз «первого маршала».

— Рим окружен верными вашему величеству войсками, так что с народом мы справимся, — отвечает герцог Аквароне, стараясь не смотреть на беспрестанно подрагивающий подбородок короля.

Виктор Эммануил потирает ребром пальца свой птичий нос. Это значит, что он доволен. Он сходит с толстого ковра на зеркальный паркет и прохаживается, стуча каблуками. Вид важный и довольный, а вот подбородок все так же беспрестанно трясется, и зубы громко щелкают друг о дружку. Злые языки именно за это прозвали его «щелкунчиком». И ничего не поделаешь, приходится терпеть. Было такое время, когда народ кричал на площадях: «Да здравствует король!..» Но потом посредственный журналист Бенито Муссолини, пробравшийся к власти благодаря и его, Виктора Эммануила, поддержке, превратил его в пасынка Италии. Поначалу дуче считался с ним, даже советовался, но постепенно оттеснил на задний план, принизил и отнял у него полагающиеся по конституции полномочия верховного главнокомандующего. Все его покинули, около остались лакеи, садовники и другая челядь. И стал он жить, всеми забытый, в своем дворце. Есть титулы короля Италии и императора Эфиопии, есть звание первого маршала, грудь полна орденов и медалей, каждый день на столе его любимое блюдо — свежая дичь, но нет власти, нет славы. Ни власти, ни славы!.. Состарился король, но до сих пор обида и боль при воспоминании об упущенных возможностях терзали его сердце.

Наконец он перестал кружить по периметру огромного зала и подошел к Аквароне, который стоял в полной парадной форме, выпятив грудь и задрав голову. С неприятным чувством в душе который уж раз король увидел, что он едва достает до плеча министра двора, и поспешил отступить на несколько шагов.

— Внезапный необоснованный арест может произвести неблагоприятное впечатление. Хорошо будет, если влиятельные деятели потребуют созыва «Большого фашистского совета»… — Король пытливо и недоверчиво уставился на герцога, а про себя с удовлетворением подумал: «Пусть так и будет. Пусть „Большой совет“, который Бенито Муссолини сам и придумал, теперь уберет его».

— Гранди такого же мнения, ваше величество, — сказал Аквароне. — Они уже и резолюцию подготовили. Документ составлен очень искусно и дипломатично.

— А точнее?

— Вот, ваше величество, если желаете, можете ознакомиться с текстом… — Герцог достает из кармана сложенный вчетверо лист, развертывает и читает вслух.

Вся эта тарабарщина о верности союзническим обязательствам, об эффективном сопротивлении англичанам и американцам нисколько не заинтересовала Виктора Эммануила, но когда Аквароне дошел до места, где речь шла о мероприятиях, необходимых для сплочения нации, король нетерпеливо спросил:

— Дальше, дальше?..

— И передать функции верховного главнокомандующего его величеству…

Подбородок Виктора Эммануила запрыгал сильнее обычного, зубы лязгнули так, что в зал влетел взволнованный адъютант его величества Пунтони.

Король поднял правую руку и, благословляя, перекрестил герцога:

— В час добрый… Только… обойдитесь без эксцессов. Если начнется что-нибудь такое, последствия могут быть самые неожиданные.

— Не беспокойтесь, ваше величество. Все будет сделано с ювелирной тонкостью…

Министр двора отдал поклон и попятился к дверям.

Король, чтобы успокоиться н отвлечься, прошел в кабинет и принялся перебирать, разглядывать в лупу, протирать суконкой коллекцию монет разных стран п разных веков, которую он с такой страстью собирал в течение сорока лет.

Однако ни звон и блеск старинных монет, ни сознание того, что он обладатель уникальнейшей в мире коллекции, чьи статьи печатались в солидных изданиях по нумизматике, — ничто не приносило желанного забвения. Мысли путались и с угнетающей навязчивостью возвращались к Муссолини. Кем бы теперь ни заменить проигравшего свою игру дуче, не ему, Виктору Эммануилу, достанется власть. Но все же б этот роковой час он должен назвать преемника Муссолини и должен настоять на своем. Не то все эти Гранди и Чиано, интриганы, блудники и прохвосты, доведут дело до того, что враждебные им силы восстанут, сметут их всех, а заодно с ними и его, короля…

После обеда он снова вернулся в кабинет. Несмотря на тягостные мысли, жареный голубь, так и тающий во рту, доставил ему колоссальное наслаждение. Он выпил стакан прохладного апельсинового сока, нажал кнопку вентилятора. В кабинете пахнуло целительной свежестью. Король откинулся на спинку кресла и погрузился в думы.

«Когда история делает резкий поворот, за рулем важно иметь человека с твердой рукой. Политики и интриганы давно уже стали ненавистны народу. Значит, нужен кто-то, у кого было бы имя, была бы популярность, и в то же время не замешанный в темных и бесславных махинациях деятелей, непосредственно причастных к власти. Нет, ни Гранди, ни Чиано не годятся!.. Единственный подходящий человек — маршал Бадольо. Правда, ему уже семьдесят три года, но он солдат с железной рукой. Война в Эфиопии, где он был главнокомандующим, умножила его славу. И к нему, Виктору Эммануилу, он всегда относился с подобающей почтительностью. Можно надеяться, что Бадольо теперь тоже не даст в обиду своего монарха. Итак, вот он — нужный человек!..»

Король несколько успокаивается и снова возвращается к своей коллекции. Ему уже давно хочется написать статью о японских монетах. Но сегодня не такой день, чтоб думать о статье. В голове навязчиво вертится мысль о том, что император Японии оказался правителем умным и дальновидным. Так-таки не ввязался в войну с Россией. А вот Муссолини отправил туда армию в двести тысяч человек и обрек ее на поголовный разгром в русских степях… Опьяненный властью, дуче, видимо, всерьез замышлял скинуть его с престола, который он получил по праву наследства. В последние годы Муссолини не разрешал ему без предварительного утверждения даже коротенькую речь произнести, когда он, Виктор Эммануил, принимал в своем дворце иноземных королей или глав иностранных государств. Каково-то он запоет теперь, когда ему без обиняков предложат подать в отставку? Станет ли, как бесталанный актер, цепляться за свою роль до последнего или?..

Под мерный гул вентилятора король впадает в дрему, и снятся ему восторженные клики, которыми толпа приветствует восседающего на белом коне верховного главнокомандующего.

3

Заседание «Большого фашистского совета» затянулось до глубокой ночи. Председательствовал Дино Гранди, который и зачитал проект резолюции, где выражалось недоверие дуче и предлагалось отстранить его от командования вооруженными силами. За резолюцию голосовало семнадцать человек, среди них и ближайшие сподвижники Муссолини, вроде его зятя, графа Чиано. Против — семь человек.

Ночь выдается беспокойной. Большинство членов совета, голосовавших за «недоверие», предпочли не возвращаться домой, спрятались у друзей или родственников, опасаясь, что взбешенный тиран обратится к чернорубашечникам и попытается отомстить. Однако Муссолини не смог решиться на крутые меры. Он слишком ясно понимал, что почва ушла из-под ног. Народ и армия ненавидят его.

И все же на следующее утро, 25 июля, первым делом он позвонил заместителю министра внутренних дел Фариначчи, которого считал единственным до конца преданным себе человеком. Позвонил в надежде, что тот подскажет ему какой-нибудь выход из создавшегося положения и способ расправы с коварными заговорщиками.

Но Фариначчи не оказалось дома. Не было его и в министерстве. Муссолини вздрогнул от недоброго предчувствия: «Значит, сбежал! Трус! Предатель!..»

Что же теперь делать? Чтобы успокоиться, он принял холодный душ и, хотя день был воскресный, отправился в Палаццо Венеция. В голове была сплошная муть, думать ни о чем не хотелось. Он вдруг почувствовал себя дряхлым, слабым, больным. Опять привязалась изжога. Он вызвал личного секретаря.

— Чезаре, позвони королю. Я хотел бы встретиться с его величеством.

— На какой час просить аудиенцию, дуче?

— После сьесты. В пять.

— Слушаю, дуче.

Муссолини посмотрел в окно на памятник Виктору Эммануилу II, первому королю объединенной Италии. Вспомнил о годах, когда он сам властной рукой правил этой страною, вспомнил о своих мечтах — еще недавно дуче казалось, что ему тоже уготована вечность в мраморе и бронзе… Мечты…

Ровно в пять часов машина дуче подкатила к воротам виллы Савойя. Он приехал, по предложению короля, в темно-синем штатском костюме. Сняв шляпу, Муссолини зашагал ко дворцу. Шел и лихорадочно размышлял. Надо было послушаться начальника полиции Гальбиати и немедленно арестовать всех оппозиционеров… Гордость, что ли, ему помешала? Или слишком уж он был уверен в своем могуществе?.. «Да, да, Бенито, нельзя было полагаться лишь на собственную мудрость. Теперь вот король стал хозяином положения. Неспроста он предложил явиться в штатском…»

Перед ним распахнулась тяжелая резная дверь.

— Добро пожаловать, дуче!

Король встретил его приветливым жестом и любезной улыбкой, будто друга, приглашенного на интимный ужин. Впрочем, король его и не думал приглашать, Муссолини сам попросил аудиенцию.

«До чего же мал и уродлив, — подумал Муссолини, и сам-то не отличавшийся высоким ростом, глядя на человека, который отобрал у него звание верховного главнокомандующего. — Точь-в-точь мышонок…»

Виктор Эммануил III увел «гостя» в свой кабинет. Адъютант короля Пунтони остался за дверью. Он приложил к дубовой створке ухо, но ничего не разобрал. Разговор в кабинете велся вполголоса. Муссолини чуть ли не шепотом объяснялся… Ага! Вот он толкует о положении на фронтах… Кого-то обвиняет, но кого — Пунтони не расслышал. А если немного приоткрыть дверь? Нет, нельзя…

Муссолини замолчал, и заговорил король — громко и четко:

— Вас теперь вся Италия проклинает. Во всех бедах народ обвиняет только одного вас!

— Но «Большой фашистский совет» не имеет права лишать меня власти. Совет всего лишь консультативный орган, — неуверенно протестует Муссолини.

— Имеет, — пронзительно взвизгивает король. — «Большой совет» утвержден обеими палатами парламента. Это официальный законодательный орган, и его решения обязательны для всех.

— Следовательно… — невнятно, словно рот его набит кашей, бормочет дуче.

— Следовательно, я советую вам подать в отставку.

— В отставку?! — Пауза. Слышно лишь, как жужжит вентилятор. — А кто займет мое место?

— Во главе правительства станет маршал Бадольо.

— Этот провонявший нафталином старец?..

— Народ доверяет маршалу, — отрезал король.

Услышав приближающиеся шаги, Пунтони метнулся к столику с газетами. Дверь отворилась.

— Надеюсь, что вы не отдадите приказа о моем аресте? — сказал Муссолини, нарочно изо всех сил сжав вялую ладонь короля.

— Нет. Напротив, я позабочусь о вашей личной безопасности.

— Спасибо. Прощайте.

— Прощайте.

Не верится ему, что этот коварный мышонок, этот уродливый щелчунчик сдержит свое слово. Не иначе как он замыслил какое-нибудь злодейство.

Вдруг ему на ум пришел Юлий Цезарь, его кумир, которому он пытался все эти годы подражать. Тот был бесстрашным и не имел склонности верить всяким предзнаменованиям, приметам. Даже когда ему передали письмо с предупреждением о готовящемся покушении, он только отмахнулся: убийце Цезаря все равно несдобровать!.. Продолжая сжимать в руке свиток, где речь шла о заговоре, Цезарь, однако, припомнил сон, снившийся ему перед пробуждением. Во сне он летал на облаке, и сам Юпитер пожал ему руку… А жене его Кальпурнии привиделся разрушенный фронтон, который был сооружен на их доме по постановлению сената — в знак почета… В тот же день убийцы нанесли ему двадцать три раны… Постой, постой, а что же ему, Бенито Муссолини, приснилось нынче?.. В голове по-прежнему была муть, сумбур, неразбериха…

Так и не успел дуче собраться с мыслями. Из-за стволов столетних платанов вышли два офицера и пригласили сесть в оказавшуюся тут же санитарную машину. Объявив ему об аресте, они попытались, однако, успокоить Муссолини, толкуя случившееся скорее как меру предосторожности, чтоб защитить его от ярости толпы. Однако прожженный политический авантюрист сразу сообразил, что к чему. Обмяк, печально покосился на свою машину и, надвинув шляпу на лоб, сел в санитарную. Дверца с треском захлопнулась. Дуче померещилось, что опустилась крышка его собственного гроба…

Вечером того же дня по радио были переданы два чрезвычайных сообщения. Диктор с эпическим спокойствием произнес слова сенсационной новости: «Короле Виктор Эммануил III сегодня в пять часов тридцать минут вечера принял отставку кавалера Бенито Муссолини. Председателем Совета Министров назначен маршал Бадольо…» Дальше тон диктора стал полон чувства и пафоса: «В торжественный час, когда решается судьба родины, каждый должен занять свой пост, как это ему повелевает долг, вера и воинская дисциплина. Не должно быть терпимо никакое отклонение, не следует разрешать никаких взаимных обвинений…»

Потом последовало обращение маршала Бадольо, в котором было строгое предупреждение об ответственности лиц, пытающихся нарушить общественное спокойствие, и подтверждалось, что война продолжается: Италия остается верной данному слову, ревностно охраняя свои тысячелетние традиции.

С городских улиц как ветром сдуло всякую нечисть. Почуяв, что запахло жареным, будто клопы в темные щели, попрятались куда-то свирепого вида мушкетеры дуче, еще недавно — на пышных парадах — клявшиеся своему главарю в верности не на жизнь, а на смерть, исчезли отряды чернорубашечников, которые столько лет были самыми злобными сторожевыми псами режима. Вместо них древние площади Вечного города заполнили сотни тысяч простых людей.

Народный гнев напоминал могучую реку в пору вешнего половодья, когда она устремляется вперед, сокрушая плотины и дамбы на своем пути.

— Смерть Муссолини!

— Долой войну!

— Да здразствует свободная Италия!

Пошли в ход лестницы, молотки, топоры, со стен срывали фашистские знамена, эмблемы, складывали всю эту рухлядь в кучу на площадях и — поджигали. Обгорелыми мотыльками с гигантских костров взлетали клочки тряпок и портретов дуче. Возникали там и тут стихийные митинги, развязались языки после вынужденного двадцатилетнего молчания, сыпались проклятия в адрес Муссолини и его партии. Ораторы выступали с требованием немедленного выхода из войны, роспуска фашистских организаций, освобождения политических заключенных. Народ торжествовал. Тысячи лет насчитывает история Италии, но эти часы никогда не забудутся.

Перетрусившие фашистские «иерархи» готовились бежать в Северную Италию, а то и дальше — в Германию. Никто из них не осмелился, засучив рукава, броситься в бой за Муссолини, ни один не вышел на площадь и не сказал о нем доброго слова. Засучивать рукава эти палачи умели лишь тогда, когда им была дана власть расправляться с беззащитными жертвами. Деспотический режим рухнул и рассыпался в прах, как прогнившее на корню дерево. А народ пел «Бандьера Росса», «Кузнечика», пел «Интернационал». В пылу радости он забыл о немцах, не обратил внимания на заявление маршала Бадольо о том, что война продолжается.

…Муссолини, запертому в одной из казарм на окраине Рима, уже далеко за полночь вручают зеленый пакет от маршала Бадольо. Не очухавшись от сна, он стискивает ладонями виски и словно бы воочию видит, как на Венецианской площади старая женщина, потерявшая из-за него четверых сыновей, вдребезги разбивает о каменный парапет гипсовый бюст «великого наследника Юлия Цезаря». Поминутно вздрагивая, тиран пишет ответ на письмо Бадольо: «Вы спрашиваете меня, куда бы я хотел уехать. Я бы хотел вернуться домой, в Рокка деле Каминате…»

…Многолетняя любовница его Кларетта Петаччи с лихорадочной поспешностью складывает в чемоданы дорогостоящие подарки своего обанкротившегося покровителя. А «до конца преданный» Фариначчи, заламывал в истерике руки, умоляет немецкого посла Макензена дать ему место в первом же отлетающем в Германию самолете.

…Король с балкона своего дворца взирает на то, что делается на улицах. Маршал Бадольо трясущимися от дряхлости руками пишет декрет об установлении в стране военной диктатуры.

4

Колесников и его товарищи узнали о падении фашистского режима на следующее утро. Радость была несказанная. Однако выступление маршала Бадольо (новость эту принес в цех все тот же «Синий берет») отрезвило их. Стало быть, престарелый «солдат с железной рукой», глава военного правительства, получившего всю полноту власти в стране, прямо говорит, что война продолжается, что Италия остается союзницей Германии.

Значит, и падение Муссолини не принесет им свободы. Значит, самим надо действовать…

К концу недели основные цехи завода были демонтированы, станки погружены на платформы. Пленный снова загнали в телячьи вагоны и повезли на северо-восток. Через час состав остановился, двери растворились, и им было приказано вылезать.

Они попали в Монтеротондо. Городок находился километрах в двадцати пяти от Рима и был разбросан на каменистых холмах, где беспорядочно лепились приземистые лачужки и возвышались импозантные здания в пять-шесть этажей.

Не успели вылезти из вагонов и закурить, как приказали строиться. Солнце уже скрывалось за холмами, по было жарко. Ни ветерка. Пока выравнивали ряды, пока провели поверку, прошло порядком времени. Стемнело.

— Куда-то поведут нас?

— Теперь дела у них неважнецкие, Они и своих союзников, итальянцев, побаиваются.

— А что с Муссолини сделают?

— Нашел о чем беспокоиться! Ты лучше помозгуй, как бы нам выкрутиться.

— Союзники-то застряли в Сицилии. Никак не соберутся перепрыгнуть на континент.

— Союзнички наши народ осторожный, не любят рисковать.

— А может, не осторожничают, а нарочно, с умыслом тянут…

Опять раздалась команда, и длинная, в полтысячи человек колонна двинулась в путь. Из-под ног подымается белая, как мука, пыль, набивается в нос, в глаза. Изнуренные жарой овчарки еле плетутся на поводках, вывалив набок красные мокрые языки, и все же не забывают злобно порычать, если заметят в колонне какое-нибудь подозрительное движение. А далеко в темном-небе горят те же созвездия, что и в родной России. Их ясный блеск вселяет бодрость в сердце, будто говорят: они: не сдавайся, Леонид, не сдавайтесь, друзья… В книгах пишут, что на некоторых планетах, кружащихся вокруг далеких звезд, тоже есть живые существа. Неужели и там придумали эту кровавую игру, называемую у людей — война? Горькая пыль лезет в глотку. Немец орет: «Подтянуться!» Рычат овчарки.

* * *
Их привели в четырехэтажную каменную тюрьму на окраине Монтеротондо. Тюрьма обнесена каменным же забором высотой метра в три, а по забору тянется паутина колючей проволоки. У ворот и на каждом этаже часовые. Над плоской крышей тюрьмы, словно пожарная каланча, торчит высокая башенка. Должно быть, она тоже предназначена для стражи, но на ней никого вроде бы нет… Леонид успел все разглядеть и запомнить, пока их держали во дворе — распределяли и разводили по камерам.

— Бежать отсюда дело не простое, — шепнул Ильгужа, стоявший рядом.

Та же дума волнует и Леонида. С тех пор как попали в плен, они жили только одной мыслью. И наяву и во сне. Бежать, бежать, бежать… Слишком много мук было перенесено товарищами, да и самим Леонидом, чтобы вот так взять и отказаться сейчас от надежды. Зачем же тогда жить, терпеть голод, бесчестье, унижения?

«Наверно, в такую даль везли не для того, чтобы держать взаперти в тюрьме, — думает он про себя. — Пожалуй, поведут работать куда-нибудь, как это было в Риме. И может быть, как и там, придется общаться с итальянцами. А у них, у итальянцев, глаза теперь раскрылись».

В пять утра, словно клинок, прорезал воздух пронзительный крик:

— Ауфштеен!.. — И сразу же вслед ядовитое: — Шнель, шнель!..

Под это шипение наспех умылись, выстроились на поверку, не присаживаясь, проглотили мутную жижу, встали в колонну и вышли в железные ворота… Леонид приглядывался к каждому шагу, примечал каждый поворот. Кажется, их ведут по той же дороге, по какой пригнали сюда со станции. Ну да! Этот четырехэтажный дом он не спутает ни с одним другим. Правильно. Мост, затем поворот… Так, так…

Час ранний, но, как любой южный город, Монтеротондо уже не спит. Мужчины в поношенных куртках или в комбинезонах, зажав под мышками бутылки с вином, спешат на работу. Увидев русских военнопленных, они останавливаются, провожают их дружелюбными взглядами. А те, кто посмелее, даже рукою машут. Взбешенные немцы еще злее орут: «Шнель!»

На обочине женщина, похожая на цыганку, пристроилась доить козу. При виде собак, сопровождающих колонну, коза подскочила, метнулась в сторону, но хозяйка успела ухватить ее за рога.

Часовой наставил на женщину автомат и крикнул:

— Цурюк!

— Болван! — сердито огрызнулась та и поволокла козу подальше от дороги. Молоко, парное, пахучее, разлилось по земле. Леонид, с тех пор как покинул Оринск, ни разу не пробовал молока.

Вчерашнее предположение Леонида оправдалось. Их пригнали на станцию, разделили на команды, подвели к длиннющим составам, где были и открытые платформы, и пульмановские вагоны. Объяснили, что надо делать. Ящики были не очень большие, но тяжелые. Нетрудно догадаться, что в них боеприпасы. Боеприпасы…

По дороге и в тюрьму и на станцию Колесников видел, как проносились штабные машины с офицерами. Порой встречались и чины в черной форме — чисто вороны! Значит, в городе есть гестаповцы… Вечером, когда они вернулись в камеру, уставшие как собаки, к нему подсел Николай Дрожжак и ляпнул:

— Я завтра сбегу!

Леонид аж затрясся. Вот дурной-то! Три раза бегал, били его до полусмерти, собаками травили, и нет, не образумится никак. «Сбегу…» Так ведь надо же хоть немного в обстановке разобраться. Говоря армейским языком, рекогносцировку произвести.

— Вот! — сказал Леонид, пододвинув тому под самый нос свой огромный, могучий кулачище.

— Чего вот? Или прикажешь мне до самого конца войны рабом у немцев прожить? Боеприпасы грузить? Покорно благодарю! Умру, но…

— Не спеши.

— Слишком уж долго терпели — не спешили. Больше года гнием в лагере. Итальянцы сковырнули Муссолини. Где-нибудь да должны быть партизаны.

— Правильно. Должны! Но где они? Рядом, в окрестностях Рима, или в Северной Италии? Мы же не знаем. А ты ни слова по-итальянски не можешь сказать. Любой за сто верст по твоей роже увидит, что ты нездешний.

Николай, похоже, соглашается с этими доводами, желваки на скулах перестают дергаться.

— Ладно. А что ты предлагаешь, Леонид Владимирович?

— Нам надо ухватиться хоть за какую-нибудь ниточку.

— За какую еще ниточку? — Дрожжак удивленно пялится на Леонида.

— Попытаемся установить контакт с итальянцами. Без этого трудно надеяться на успех…

В один из дней на станции появился парень. Итальянец. Лет ему, пожалуй, не больше двадцати. Маленький, тщедушный, вроде Сережи Логунова, да и лицом и повадками похож на Сережу. Только странный он: голова непрерывно ходит туда-сюда, будто маятник часов, и порой на него накатывает беспричинный смех. Решили, что юродивый какой-то, поэтому отнеслись к нему без особого интереса. Парень подошел к немцам, выклянчил сигарету, затянулся и захохотал. Потом, подперев ладонями трясущуюся голову, поглядел, как работают пленные. И опять захохотал. Скажешь, наткнулся человек на забавное зрелище.

Вечером, обдумывая впечатления прошедшего дня, Леонид вспомнил юродивого итальянца.

— Послушай-ка, Сережа. Что-то тут не так. Ты по-итальянски малость кумекаешь, улучи момент и попытайся поговорить с этим чудаком…

В час, когда солнце как бы замирает на самой вершине ясного неба, где нет даже намека на облачко, н пронзает своими жгучими лучами землю и все живое, что есть на земле, часовые в изнеможении жмутся к вагонам, ищут тени. Овчарки вытягиваются рядом и, обнажив страшные клыки, дышат шумно, что твой паровоз… И именно в такой час появляется юродивый. Он не прячется, не таится. У него вечно или мешок за спиной, или в руках ведро с початками кукурузы. Останавливается, роется в карманах, ищет, чего бы покурить. Если не найдет, плетется к немцам, заговаривает с ними и заливается смехом. Те тоже хохочут, угощают сигареткой. Они тоже считают его дурачком, не отгоняют и не присматривают за ним. Жарко, скучно, а так все же развлечение.

Выбрав удобную минутку, к нему подходит Сережа и говорит по-итальянски: «Здравствуй, товарищ!» Юродивый задумчиво глядит на него, но это длится только одно мгновение. Вот он уже громко хохочет, обеими руками жмет руку Сережи, сует ему в рот свою сигарету, а когда Сережа хочет взять ее в пальцы, проворно отдёргивает и сам затягивается. Немцы ржут, словно лошади. Сережа хочет отойти, но юродивый тянет его за рукав, проводит двумя пальцами по губам, как по струнам, и успевает сказать шепотком: «Я Орландо Орланди. Чем могу вам помочь? Говорите…» Сережа ничего не отвечает, но смотрит на парня с признательностью.

Вернувшись в камеру, члены дружины проводят нечто вроде совещания. Леонид, выслушав мнение товарищей, делает вывод:

— Очень похоже, что его прислали сюда, чтоб установить связь с нами. — Он хлопает по плечу Дрожжака. — Вот видишь, Коля, ниточку мы с тобой, кажется, нашли. Теперь надо суметь вдеть ее в иголку. Но действовать придется предельно осторожно. Ни малейшей опасности провала нельзя допускать.

— Завтра ты у него насчет партизан разузнай и попроси — пусть помогут бежать, — говорит Дрожжак.

— Про побег пока не заговаривай, — возражает Леонид после минутного размышления. — Скажи, чтобы он нас познакомил с надежным человеком. Как, сумеешь растолковать, что к чему?

Сережа некоторое время сидит, беззвучно шевеля губами, и говорит, что постарается.

Но ни на другой, ни на третий день пленных на работу не вывели. Ребята опять приуныли. Они-то ведь не знали, что творилось в эти дни за стенами их тюрьмы. В ставке Гитлера состоялось совещание, на котором обсуждались операции «Эйхе» и «Студент». Осуществление первой операции, то есть заботу о дальнейшей судьбе Муссолини, фюрер поручил своему любимцу, разведчику и головорезу, Отто Скорцени, а расправу с «вероломными» итальянцами возложил на фельдмаршала Кессельринга. Согласно этому плану, немецкие войска должны занять Рим, покончить с правительством Бадольо и восстановить в Италии фашистскую диктатуру. Но кого поставить на место дуче? Фариначчи? Скорцу?.. А может, лучший выход — вернуть к власти Муссолини? Но прежде его надо отыскать!..

Профессиональный диверсант и убийца обер-бандит Скорцени спешно прибывает в Италию, носится по стране, принюхиваясь, как борзой пес. Нападает на след, но в последнюю минуту, когда казалось уж, что трофей в его руках, терпит фиаско: Муссолини успели перевезти с острова Понца в уединенное место в горах Гран-Сассо, в отель «Кампо императоре»…

Между тем правительство Бадольо под давлением народных масс подписывает с союзниками соглашение о перемирии и 8 сентября 1943 года объявляет о безоговорочной капитуляции Италии перед силами антигитлеровской коалиции. В самой Италии, на островах Средиземного моря, в Югославии и Албании возникают кровавые стычки между немцами и итальянцами. Виктор Эммануил со всей семьей, правительство во главе с маршалом Бадольо и генералитет позорно бегут из Рима.

Для обороны столицы был оставлен мотомеханизированный армейский корпус в составе четырех дивизий: «Арьете», «Пьяве», «Гранатиери» и «Чентауро». Однако в 5 часов утра 9 сентября генерал Табеллини, командир дивизии «Пьяве», получил по телефону приказ отойти к Тиволи. Но почему отступать? И почему именно в направлении Тиволи? Через полчаса такой же приказ и тоже по телефону получил генерал Кадорна, командир дивизии «Арьете», наряду с «Пьяве» считавшейся самой сильной и боеспособной дивизией итальянской армии.

Оценив создавшуюся обстановку, Табеллини решил действовать на свой страх и риск, атаковал сброшенный около Монтеротондо батальон немецких парашютистов, уничтожил четыреста человек, а остальные шестьсот взял в плен. Боевой дух итальянских солдат поднимается, они горят желанием схватиться с нацистами, но приходит письменное подтверждение переданного ране по телефону приказа, и дивизия «Пьяве», только что одержавшая победу, отходит в район Тиволи.

Кадорна, хотя и негодуя, подчиняется нелепым распоряжениям, но прежде чем отступить, дает бой и в двух сражениях успевает крепко потрепать танковые части противника. Между тем командующий корпусом генерал Карбони, человек смелый и решительный, сначала пытается связаться с кем-нибудь из представителей верховного командования. Но тщетно: тех уже и след простыл — все, кто мог, сбежали на юг страны. Тогда Карбони принимает самостоятельное решение и утром 10 сентября приказывает дивизиям Табеллини и Кадорны вернуться на прежние позиции — возобновить оборону столицы. «Пьяве» и «Арьете» были на марше, когда пришло известие о капитуляции, по условиям которой Рим объявлялся «открытым городом», а солдатам предписывалось сдать оружие немцам. Началось разоружение. Тех, кто сопротивлялся, убивали на месте, а остальных отправляли в Германию в концлагеря.

Вновь в Италии настали черные дни. Гитлеровцы расправлялись со вчерашними своими союзниками, как с самыми злыми врагами. В немецкие концлагеря попали шестьсот пятнадцать тысяч итальянцев, из которых тридцать тысяч больше никогда не увидели лазурного неба родины. Вот она, кровавая дружба Гитлера и Муссолини!

Несмотря на трусливое поведение короля и правительства Бадольо, солдаты не торопятся складывать оружие. Немецкая пропаганда надрывается вовсю: «Ваши командиры продали Италию англичанам. Победы и мира вы можете добиться, только сражаясь плечом к плечу с верными вашими друзьями —немцами!» Но итальянцы за эти годы сполна познали, чего стоит «верная дружба» нацистов, и вовсе не были склонны обольщаться сладкими речами.

В городе Салерно немцам удается захватить в плен командующего дивизией береговой обороны, и он под угрозой наведенного на него оружия притворно соглашается отдать приказ о сдаче, но, получив возможность обратиться к солдатам, Ферранте Гонзага призывает их биться до последней капли крови, отстаивая честь родной Италии. Отважный патриот падает, сраженный выстрелом в упор.

Особенно ярко боевой дух итальянских солдат и нечеловеческая злоба гитлеровцев проявились при обороне острова Кефаллиния в Ионическом море. Командир дивизии «Акви» генерал Гандин уже вел переговоры с немцами о капитуляции, но младшие офицеры во главе с капитаном Аполлонио при единодушной поддержке солдат отказываются сдать оружие и, завязав бой, топят десантные баржи противника. Итальянцы братаются с греческими партизанами, поют гимны времен Гарибальди. Однако закрепить победу, не имея достаточной поддержки извне, не удается. Немецкие самолеты в течение недели обрушивают на укрепления и город Аргостоли лавину железа и огня. Захватив остров, гитлеровцы устраивают кровавую бойню — за один день расстреливают 4500 офицеров и солдат. А всего там погибло 8400 итальянцев. Матерый нацист майор Хиршфельд запрещает даже похороны жертв этой бойни, заявив, что итальянские мятежники не заслуживают погребения.

А в эти трагические дни дуче, выкраденный парашютистами Скорцени из отеля «Кампо императоре», сам не свой от радости, подобострастно скалился и выгибался перед Гитлером, который, вопреки сомнениям сзоих советников, еще верил в звезду Муссолини и в возможность возродить в Италии фашистский режим.

Среди погибших героев Кефаллинии, похороненных потом греками, был и отец Орландо Орланди. Когда он вновь встретился на станции с русскими пленными, голова парня по-прежнему тряслась и на него по-прежнему накатывал беспричинный смех, но внимательный взгляд мог заметить, как загораются порой его скорбные глаза беспредельной ненавистью.

Орландо опять позабавлял конвоиров, опять подошел к пленным, протянул Сереже сигарету — и не отдал. Заливаясь смехом, сам докурил. И пока немцы отсиживались в холодке, ему снова удалось поговорить с пленными.

— Салюто, Орландо!

— Салюто, амико!

— Орландо, ты познакомь нас с коммунистами… с партизанами.

— Партиджано? Си. Ладно. Я к вам приведу Капо Пополо.

— А кто это?

— Пополо — народ… Капо — командир.

— Понятно. Вожак?

— Си. Вожак.

— Когда приведешь?

— Завтра или послезавтра…

Между тем открываются новые страницы истории Италии. На юге полуострова союзники высаживают десанты: 8-я армия англичан занимает город Таронто, а части 5-й американской армии освобождают от немцев порт Салерно, невдалеке от Неаполя. На севере же, в небольшом курортном городке Сало на озере Гарда, беглый дуче создает под покровительством Гитлера неофашистскую марионеточную «Итальянскую социальную республику». Муссолини с прежним апломбом выступает по мюнхенскому радио с обращением к итальянскому народу, обещая отдать предприятия рабочим, а землю крестьянам. Но народ помнит, во что обошлись Италии два десятилетия его правления, на север к дуче стекаются лишь чернорубашечники, предатели да палачи, причастные к страшным злодеяниям фашистского режима…

В эти дни героических подвигов, кровавых расправ, высокой трагедии и фарса на железнодорожной станции в Монтеротондо появился человек в плаще и в надвинутой на лоб шляпе. Тучный, как буржуй на карикатуре. Орландо коротко, но метко обрисовал его внешность, поэтому Леонид и Сережа еще издали догадались, что это Капо Пополо. Но все же следовало толком приглядеться, ошибка может стоить не одной жизни.

Человек в шляпе прямехонько направился к немцам, вытащил пачку сигарет, о чем-то поговорил, дружелюбно хлопнул одного из них по плечу, смачно похохотал. Затем открыл флягу и дал всем глотнуть вина.

Лениво побрел по путям, прошел около Леонида, кивком пригласив его следовать за собой. Сережа выронил из рук ящик и ойкнул, прикинувшись, будто ушиб ногу.

Леонид взял его под руку, помог встать и отвел в сторону. Когда они очутились между вагонами, вне поля зрения ближайшего часового, итальянец, отчетливо выговаривая каждый слог, спросил:

— Чего вы хотите?

— Бежать. Помогите нам.

Видимо, Сережа сказал что-то не так, но, когда Леонид жестами растолковал ему, о чем идет речь, тот согласно закивал:

— Си. Си.

Леонид улыбнулся. Улыбнулся и Капо Пополо.

— Я завтра отправляюсь в Рим. А вы скажите Орландо, сколько вас собирается бежать. Днями сюда на станцию заглянет пекарь Франческо Москателли. Мос-ка-тел-ли. Он все сделает. Человек надежный. Чао!

— Чао! Спасибо. Грацие!

Толстый, как буржуй на картинках, итальянец сунул руки в карманы плаща и, насвистывая какую-то песенку, зашагал дальше. Леонид и Сережа радостно обнялись. Но тут из-за вагона вынырнул часовой. Сережа опять застонал и схватился за ногу.

— Марш! Шнель, шнель, — прикрикнул фриц и погнал их работать.

5

По дороге со станции Леонид, не вдаваясь в подробности, намекнул Ильгуже о своем разговоре с Капо Пополо. Знаком ожил, на смуглые щеки набежал румянец. Скажешь, нет ни конвоя, ни злобных овчарок, скажешь, шагает солдат Муртазин в строю со своими однополчанами — на битву с заклятым врагом.

— А когда?

— Пока что ничего не известно. Прежде надо переговорить с товарищами — кто захочет бежать?

— Да разве есть такие, что откажутся!

— Шнель, шнель!..

— Эх, заткнуть твою поганую глотку… Оно, конечно, так, но не могут же итальянцы сразу полтыщи человек спрятать. Сдается мне, что и пятнадцать покажется им много…

Хотя тюрьма в Монтеротондо выглядела очень грозной, уже было много случаев, когда Леонид мог убедиться, насколько небрежно, спустя рукава сторожат их немцы и вовсю нарушают устав караульной службы. Смотрят на пленных как на бессловесный рабочий скот: далеко ли, дескать, уйдут они, если даже сбегут в чужой стране. Это не Россия!.. А местных политических заключенных гестаповцы держат в подвалах комендатуры — прямо под рукой.

Так что, если фрицы перепьются, вполне можно рассчитывать на успех.

Жалко, конечно, тех, кто останется здесь. Соблазнительно бы побольше народу вырвать отсюда, но риск слишком большой. Похоже, что в Раквере их и впрямь предали, и может статься, что предатель этот сейчас на одних нарах с ними лежит.

Леонид перебрал мысленно самых надежных и близких людей. Солдаты из роты капитана Хомерики. Артиллерист Петя Ишутин, Антон Таращенко… Он подумал, что не стоит прежде времени будоражить ребят, и поэтому ни словом не обмолвился про итальянцев. Просто поговорил с каждым с глазу на глаз: как, дескать, рискнешь, если представится возможность бежать?.. Затем он посоветовался с Антоном, Ильгужой и Сережей и решил сказать Москателли, что всего их набирается тринадцать человек.

Но снова вышла заминка. В следующие три дня ни Орландо не показался, ни пекаря, о котором говорил Капо Пополо, было не видать. Встревожились, изнервничались, хотя и понимали, что итальянцы тоже вынуждены действовать осторожно, поскольку немцы вели себя здесь, как в оккупированной стране, и при малейшем подозрении жестоко расправлялись с людьми.

Хотя и понимали, но эти три дня показались нескончаемыми. Наконец около вагонов, которые они разгружали, появилась повозка. С нее спрыгнул рослый, как Леонид, рыжеватый, сероглазый человек. Судя по одежде, итальянец. Увидев его, немцы радостно загалдели:

— А-а, синьор Москателли!..

Пекарь угостил конвоиров свежими, только что из печки, булками и пышками, приволок большую пузатую бутыль и налил всем вина. Немцы наелись, напились, повеселели и расселись — отдохнуть, перекурить. Пекарь ткнул пальцем в сторону пленных и что-то сказал. Немцы махнули рукой: давай, дескать, посмотри, если уж так хочется, на диковинку…

Москателли не спеша с важным видом приблизился к пленным, заложил руки за спину и шумно засопел носом, словно бы принюхиваясь. «Видимо, меня или Сережу высматривает», — решил Леонид и шагнул навстречу. Поднес два пальца к губам. Пекарь, протянув ему сигарету, щелкнул зажигалкой.

— Синьор Москателли?

— Си.

— Сережа! На, докури, — сказал Леонид, подозвав Логунова, который вертелся поблизости, зная, что без него разговор не может состояться. — Скажи, что мы отобрали тринадцать человек.

— Тринадцать? — Пекарь вздернул бровь, что-то обдумывая. — Через два дня я снова приду. Постарайтесь сделать так, чтобы все, кто собирается бежать, были около вас. Надо прикинуть, какого размера одежду и обувь заготовить. — Потом он с усмешкой оглядел с ног до головы Леонида. — А этому другу костюм и ботинки придется из моего гардероба принести, иначе не подберешь.

Москателли сунул руки в брюки и с тем же важным сидом вернулся к немцам. Подлил им еще вина, выпил сам, затянул во весь голос песню и взобрался на повозку. Поехал.

Замысел приобретал реальные очертания. Теперь уже вроде можно поговорить с хлопцами напрямую: пусть-ка они стараются реже попадаться на глаза часовым — чтоб поменьше работать, почаще отдыхать, сил набираться. Неизвестно, как долго им придется топать на своих двоих, пока они оторвутся от погони…

Камера, в которой немцы поселили Колесникова и его друзей, находилась на четвертом этаже. В коридоре есть железная лестница. Она ведет в башенку. Люк не запирается, поскольку опасность побега через крышу исключена. Прыгнешь — разобьешься насмерть, а если и уцелеешь — попадешь в хорошо охраняемый двор, обнесенный каменным забором и колючей проволокой. Леонид встал пораньше, еще до подъема, пробрался на башню и посмотрел окрест.

Совсем недавно на подступах к этому городку весь долгий летний день длилась схватка между солдатами из дивизии «Пьяве» и немецкими парашютистами. Пленных в те дни держали взаперти, ни на работу не водили, ни в коридор не выпускали. Был момент, когда им казалось, что стрельба идет у самой тюрьмы. К вечеру все стихло. Пока снова не встретились с Орландо, они не знали, кто и с кем сражался…

Теперь в Монтеротондо тишина. С низин наплывает густой белесый туман. В округе не видать даже рощицы порядочной, где можно было бы спрятаться. В какую сторону ни глянь, небольшие холмы, покрытые виноградниками. «Ну, вырвемся. А потом куда?» — приуныл Леонид и, крадучись, слез с чердака. В тот момент, когда он уже собрался прошмыгнуть в камеру, кто-то цепко схватил его за рукав.

— А-а… Сывороткин?

Цыганские глаза Никиты хитро поблескивали:

— Сказать тебе, зачем ты туда путешествовал? Леонид, сверля его взглядом, ответил:

— Лучше уж я сам во всем тебе признаюсь, Никита. Хотел прыгнуть с крыши да удрать подальше, но передумал. Побоялся ноги переломать.

Он нарочно пустился в такое многословное объяснение, чтобы выиграть время и быстренько все обдумать. Ею давно мучила мысль о провале их планов в Раквере. Столько он удерживал ребят, столько уговаривал подождать, пока смогут устроить побег для всех. И, еще томясь в «эшелоне смерти», он решил, что это не просто совпадение, что их не случайно увезли из лагеря именно в тот день, на который был назначен побег. Видимо, у капитана Зеппа были и кроме Леонида осведомители, причем такие, что давали ему более точную информацию о намерениях пленных. И видимо, Зепп решил тихонько сплавить их, посчитав новый скандал в лагере вредным для своей карьеры. Правда, в Раквере Никиты не было, он остался в Тапе…

— Погоди, не спеши. Я-то ведь знаю, что вы задумали, — сказал Никита, так же в упор глядя в глаза Леонида. — Вы собираетесь бежать.

Отпираться, пожалуй, не было смысла. Похоже, что Никита и в самом деле понял, в чем дело. Недаром же он столько времени провел с ними в одной землянке, а потом в одном лагере. Глазастый, черт!

— Ну и что?

— Я тоже с вами. Теперь я умру, но от вас ни на шаг не отстану.

— А если мы не возьмём тебя?

— Никуда не денетесь, возьмете.

— А почему ты тогда в Тапе от нас отделился? И что ты там делал?

— Как-нибудь расскажу еще.

— Все как-нибудь да как-нибудь. Сначала выложи все как на духу, тогда мы подумаем.

Между тем прогремел на всю тюрьму сигнал подъема.

Колесников рассказал друзьям о своем разговоре с Никитой. Большинство заявило наотрез: «Не нужен он нам!»

— А если он продаст?

— Пусть попробует. При всех задушу его вот этими руками, — разгорячился Ишутин.

— Тогда уже поздно будет, дружок, — спокойно проговорил Таращенко. — Тогда нас самих без разговоров прикончат. Немцы так обозлены, что и итальянцев бы живьем съели. С одной стороны их союзники щекочут, с другой — наши им ребра крушат. Говорят, гонят гитлеровцев в хвост и в гриву. До Днепра уже дошли.

— Не могу я больше, товарищи. Не могу! — чуть не в крик кричит Петя, сжав кулаки. — Того гляди, сердце разорвется. Шестнадцать месяцев живем, как псы на привязи.

— Шшш… Не кипятись, — унимает его Леонид. — Ни одним шагом, ни одним словом нельзя выдавать, что мы что-то затеваем. Наоборот, держитесь тише воды, ниже травы.

— А как все же быть с Никитой?

— Если расскажет, что делал в Тапе без нас, возьмем.

— Так он что угодно наврет, мы-то проверить не можем.

— Это так…

— И чего вы гадаете, как беззубые бабки? Если он из тех, кто может продать, то и рассусоливать нечего, надо взять и придушить, — тем же спокойным и рассудительным тоном сказал Таращенко. — А к тому, что он остался в Тапе, зря цепляетесь. Мы там не по своей воле разъезжали. В Тапе тысяча человек кроме него осталась. И здесь полно людей, которых с нами в Раквере не было. Правильно я говорю, Иван Семенович?

— Как Колесников скажет, так и правильно будет, — отозвался Сажин. То ли он вполне полагался на Леонида, то ли не хотел впутываться в этот спор.

Прошло два дня. Орландо как в воду канул. Зато появился совсем новый человек, в полувоенной одежде. Он слегка прихрамывал и ходил, опираясь на трость. Пробираясь по путям между вагонами, итальянец споткнулся и упал на одно колено. Леонид подоспел — подхватил его, помог встать.

— Вы Леонид Колесников? — спросил итальянец по-русски. — Я Альфредо Грасси. Меня прислал синьор Москателли. Я немного погодя снова заверну сюда, а вы соберите своих как-нибудь в кучку.

Грасси пошел дальше. Судя по всему, этот человек побывал в России с 8-й армией. И по-русски сносно разговаривает, и военную гимнастерку еще не снял… Леонид взялся за самый громоздкий и тяжелый ящик и крикнул на подмогу друзей. Грасси, все так же прихрамывая, приплелся к ним с другой стороны, постоял, покачал головой, словно чему-то удивляясь. Глаз, видать, у него наметанный — быстро прикинул, у кого какой рост и какой размер обуви. Леонид, как бы вспомнив о чем-то, вдруг закричал:

— Никита!

— Он-то зачем? — буркнул Дрожжак.

— В одном взводе воевали. Что будет, то и будет, — махнул рукой Леонид. — Может, Антон прав, зря мы на человека напраслину возводим.

— Доброе у тебя сердце, Колесников…

— Если б все мои грехи на том кончались…

Ящик сняли. Пленные по двое, по трое снова прошли перед Грасси. Итальянец с довольным видом помотал головой и прищелкнул языком: дескать, все, можете расходиться.

На другой день отыскался и Орландо. Он передал Леониду с Сережей план города и компас. Шепнул, что на карте прочерчен маршрут, по которому они должны идти, когда вырвутся из тюрьмы.

Вечером Леонид долго изучал карту, а с утра пораньше опять прокрался на башню. На полдороге придется свернуть в проулок, чтобы не идти по улице, где помещается гестапо. Однако, если в тюрьме тревогу подымут, гестаповцы наперерез могут выскочить. Неужели других путей нет? Наверно нет. Ну, конечно, итальянцам-то виднее… Была не была, отступать уже поздно, но лучше будет, если никто из ребят не узнает об этом заранее. Надо молчать. Вдруг излишне разволнуются, а неуверенность — самый первый враг в бою.

День прошел, другой прошел, а с воли ни слуху ни духу. Что это значит? Конспирация того требует или снова лодка села на мель?.. Нервы напряжены. Чуть тронь, и лопнут, как слишком натянутые струны скрипки. Прошел пятый день… Никого… А думать о побеге из здешней тюрьмы без содействия итальянцев — просто безумие. Занялась заря шестого дня. Точнее сказать, никакой зари было не видать: небо сплошь в тучах, в лицо дует резкий ветер.

Колесников и его друзья тащились на станцию хмурые, низко опустив головы. И… не успели они распрямить сгорбленные спины, как между вагонами увидели Москателли. Пекарь хохотал во все горло, переговариваясь с конвоем. Чуть ли не с каждым из часовых поздоровался за руку, налил из той же пузатой бутыли вина. Малость погрейтесь, дескать. Погода-то премерзкая!..

Затем он вскочил на свою повозку, хотел было уж уехать, но заело заднее колесо. Москателли недовольно поморщился, слез, осмотрел ось, поворчал и направился к немцу. Тот указал на Леонида, самого рослого и крепкого среди пленных. А пекарю того и надо было, он поманил к себе Леонида и заговорил с ним по-итальянски. Потребовался толмач. Леонид подозвал Сережу. Вдвоем они приподняли задок повозки, Москателли покрутил колесо, громко выругался, а потом тихо, но раздельно, заботясь о том, чтобы его правильно поняли, сказал:

— Через два дня у немцев большой праздник. Я с другом привезу им вина и сыру. В тюрьму. Побег в два часа ночи, перед тем, как сменяются часовые. У дома с красной черепицей вас встретит Орландо. Дальше он сам знает… — Москателли опять загорланил: — Порядок! Спасибо! — Помахал немцам: — Чао!..

«Через два дня… В два часа ночи…» У Леонида в глазах потемнело. Чтоб справиться с вихрем чувств, переполнивших сердце, он выкурил сигарету, которую сунул ему пекарь в плату за труд, и размашистым шагом направился к ящикам. Немцы смотрели не столько за тем, как много сделали пленные, сколько требовали, чтобы они шевелились.

«Только бы опять не случилось чего-нибудь непредвиденного, как это бывало в Луге, в Раквере!..»

— Ну как? Когда? — зашептали друзья, когда они снимали очередной ящик.

— Не забудьте припрятать в штанину какую-нибудь железяку, болт там или костыль. И смотрите, чтоб никто не пронюхал.

— А что сказал итальянец?

— Потом…

Когда вернулись в тюрьму, провели инвентаризацию оружия.

Восьмерым удалось что-нибудь да прихватить. Разделили поровну: четыре болта тем, кто пойдет впереди, четыре — арьергарду.

— Пусть каждый еще раз проверит одежду и обувь. Одна плохо пришитая пуговица может все дело погубить. И чтобы в карманах ничего не бренчало.

Леонид сам проверял каждого: одних, когда шли в уборную вместе, других, когда умывались рядом. Скоропадов и Никита лежали совсем в другом конце камеры, в день побега их надо будет переместить поближе. Вдруг заснут, а потащишься будить, могут и соседи почуять, в чем дело.

— После отбоя, когда рядом все заснут, переберитесь ко мне, — сказал он товарищам. — Кое-кто пусть пожалуется на озноб и ложится не раздеваясь. Нас четырнадцать человек, пусть каждый подберет себе напарника и сообщит мне. Если что, умри, но друга не бросай. И как бы ни повернулось дело, насчет итальянцев ни-ни.

— И чего это ты нас агитируешь? — хмуро спросил Сажин. — Мы ведь еще в Тапе поклялись.

— Тут есть и такие, что не давали клятву, — сказал Леонид, поглядев на Никиту.

— Сибиряк умрет, но друга не продаст! — сказал торжественно Никита.

— Спокойной ночи, товарищи! Эх, была бы она нашей последней ночью в неволе.

6

Вот и настал заветный день. Сколько ночей, ни на минуту не смыкая век, ждали его. В самые жуткие часы, когда смерть была куда милее жизни, терпели, рассчитывая и надеясь на приход этого дня. Но так уж оно, бедному жениться — и ночь коротка. Вдруг, как назло, ветер разогнал тучи, и небо прояснилось. Значит, ночь будет светлая. Постой, погоди, а в какой фазе сейчас луна? Полнолуние? Или новолуние? Последняя или первая четверть? Восходит ли она с вечера или показывается лишь перед самым рассветом?

Вся неделя была пасмурная, да и мысли были заняты совсем другими вещами, поэтому ни сам Леонид и никто из его друзей не смог ответить на этот вопрос. Разве ж приходило кому в голову, что это обстоятельство приобретет вдруг, можно сказать, роковое значение.

— Ильгужа, неужели и ты не вспомнишь? — пошутил не растерявший былой жизнерадостности Ишутин. — Мусульмане-то, как народится новый месяц, так благодарственную молитву читают.

— Если бы помогло, я б сейчас же помолился, чтоб луна в тартарары провалилась, — усмехнулся Ильгужа. — Ничего, товарищи, знаком моего отца говаривал: бог не выдаст, свинья не съест. Пусть бы друзья-итальянцы побольше вина натащили, и пусть бы немцы покрепче нахлестались. Тогда не то что луна, а и само солнце не могло бы нам помешать.

— Хорошо, коли овчарок не пустят по следу.

Призадумался Леонид, поскреб затылок:

— Кстати сказано, товарищи. Как выскочим за ворота, не забудьте сыпануть на дорогу табачку. Табачок-то у всех имеется? Если нет, у Сережи возьмите.

После полудня ветер вдруг подул с севера, и на небо, обгоняя друг друга, поползли черные тучи.

Неяркое осеннее солнце скрылось за темной пеленой, а немного спустя зарядил дождь, мелкий, холодный, точь-в-точь как у нас на Урале или в Сибири. Колкие дождинки впивались в лицо, в шею, а ребята ног под собой от радости не чуяли.

Немцы погнали их в тюрьму часа на два раньше обычного. Вынудил ли их к тому холодный ветер и дождь, или они спешили засесть за праздничный стол под теплой крышей — никто из пленных не знал, но все были очень довольны нечаянной передышкой. А Леонид с друзьями как попали в камеру, так и завалились на голые нары. Заснуть им, разумеется, не удалось, в мозгу вертелись тревожные мысли: «Сумел ли Москателли привезти вина, удастся ли ему накачать фрицев как следует?..» Лишь один Никита ходил как ни в чем не бывало и донимал всех, предлагая сыграть в картишки на щелчки. Специалист все-таки, ничего не скажешь. Надрал полоски из газет и намалевал карты на зависть. Леонид с восхищением каким-то смотрел на беспечность Никиты. Сам-то он вот, хоть и считает себя человеком хладнокровным и мужественным, никак не может унять внутренней дрожи и, чтобы не выдать волнения, курит и курит. А табак горький, вонючий.

Каждому сказано, где и что он должен делать. Петр — самый решительный и сильный среди них — выйдет первым. Он сам попросил об этой чести. Когда будет убран часовой на четвертом этаже, Антон Таращенко проскочит на третий и расправится с тамошним часовым. Ильгужа сделает то же на втором, а на первый этаж прорвутся сразу двое — Скоропадов и Дрожжак. Скоропадов бросится на часового, а Дрожжак болтом сорвет крышку рубильника и выключит свет. Дальше начнется самое трудное: сторожевая будка у ворот… Не забыл ли он сказать, чтоб непременно забрали автоматы у стражи? Все равно, надо будет еще раз напомнить. Не то у них, кроме двухвершковых болтов, никакого оружия.

Около Леонида, уставившись в потрескавшийся, в грязных разводах потолок, вытянулся Ильгужа. Молчит. О чем это он задумался? Впрочем, особенно гадать нечего: сейчас у всех у них одна думушка — вырваться на свободу.

А Сывороткин все-таки отыскал партнеров. Когда выигрывает — радуется от души, когда проигрывает — ругается хуже всякого извозчика. «Молодец, однако, Никита! И полезное дело делает — отвлекает внимание тех, кто не посвящен в наши планы», — еще раз с одобрением подумал Леонид и сам не заметил, как задремал.

— Леонид! Знаком! — тихонько ткнул его под бочок Ильгужа. — Слышишь?

— Чего?

— Немцы веселятся.

Леонид прислушался к голосам, доносящимся снизу. Не успевают допеть до конца одну песню, как кто-то хриплым, пьяным голосом затягивает другую. Ильгужа привстал и сел.

Сел и Леонид.

— Погоди, дай я схожу в уборную, посмотрю, успели ли накачаться часовые.

Он пошел в коридор, усердно потирая кулаком веки. Любому видно, что человек никак не может проснуться. Вслед ему, не мигая, смотрели двенадцать пар глаз. Только Никита даже не оглянулся.

Ильгужа то слушал, как горланят пьяные немцы, то забывался под мерный перестук дождевых капель в зарешеченное окошко, то уносился мыслями далеко — на родной Урал. Что-то поделывают сейчас жена и мальчишки? Ждут, наверно. Надеются. Зайнаб, она такая, сто лет будет ждать…

Вернулся Леонид и лег рядом.

— Часовой на нашем этаже совсем еще трезвый. Но похоже, спать ему очень хочется, а может, не терпится пойти вниз, компанию поддержать, Все на часы поглядывает.

— А сколько сейчас времени?

— Половина первого.

— Ага! Стало быть, еще полтора часа…

— В такую пору каждая минута словно час.

Вскоре внизу затихли песни, смех, гвалт. Заснуло и большинство пленных. На какое-то мгновение Леонид тоже задремал, но сразу же вздрогнул — проснулся. Затряс головой, чтоб окончательно очухаться. Все! В два тридцать у немцев смена.

— Ну-ка, Ильгужа, теперь ты прогуляйся, посмотри, что там делается.

Ильгужа возвращается и сообщает:

— Без десяти два.

«Через десять минут… В минуте шестьдесят секунд. Значит, надо не спеша сосчитать до… Нет. Надо полминуты оставить на сборы… Пятьсот семьдесят!»

Леонид, как это было условлено заранее, два раза кашлянул. Слез с нар. В ту же секунду были наготове и остальные.

— Петя, иди. В добрый час. Всякое может случиться, дай пять.

— А ну!.. — Ишутин отмахнулся и шагнул к двери. — Оставь щелку, — шепнул Леонид.

— Знаю.

Петя ушел. Секунд через десять двинулся Таращенко. Леонид высунулся в щель, посмотрел — часового на месте нет. Он махнул рукой друзьям, и одиннадцать человек, будто тени, скользнули в коридор.

Бесшумно, как бывает лишь в сновидениях, Таращенко прокрался на третий этаж, подошел к часовому, задремавшему в обнимку с автоматом. Еще миг — и бездыханный немец засунут под каменную скамейку. Следивший за действиями Антона сквозь решетчатые перила Ильгужа с проворством кошки устремился вниз, за ним подоспели Дрожжак и Скоропадов.

Едва Ильгужа расправился с часовым на втором этаже, как вся тюрьма погрузилась в темноту. Дрожжак добрался до рубильника. И вот они все вместе. Впереди самый опасный рубеж — будка у ворот. Добро, если не почуют, что свет погас неспроста, и не подымут тревоги…

Всполошились-таки, проклятые. Из будки выскочил часовой и со всех ног — еле дух переводит — кинулся к подъезду, где стояли беглецы.

— Эй, Ганс, почему свет погас? Воздушная тревога, что ли?

Беглецы словно бы вжались в стену. Но вот кто-то шагнул вперед и оглушил немца железным болтом.

— Пошли! — скомандовал Леонид и первым побежал к будке.

Часовой, оставшийся в будке, не разобрал в темноте, кто идет. Спокойно заговорил все про тот же погасший свет, наверно, спросил, однако ответа услышать ему не пришлось.

— Где засов? Действуй! — сказал Леонид Ишутину.

— Дверь-то не на засове, а на замке.

— Замок? Ну-ка! Не ломайте, шуму много будет. Посмотрите у часовых в карманах.

Дрожа от напряжения и спешки, они вывернули карманы у обоих мертвых часовых.

— Нет.

— И у этого нет.

— Эх, неужели ключи где-нибудь в сторожке?

— Нашел. Вот они, Леонид, — сказал кто-то, нашарив на стене связку ключей.

— Дай-ка мне! — Таращенко подхватил связку.

— Поглядывайте на двор, чтоб врасплох не застали. Антон, спокойнее. Не спеши. Как выйдем, так жмите направо. Смотрите, напарников не бросать! — распорядился Леонид, пока Таращенко возился с замком.

Сколько времени прошло, пока нашелся нужный ключ и распахнулась железная дверь: минута, пять, десять? — никто не знал, но беглецам показалось, что они целую вечность пробыли в этой будке, грозящей в любой миг обернуться безвыходной ловушкой для них. Таращенко совал в замочную скважину один ключ, второй, третий…

— Дай я попробую, — не вытерпел Никита.

— Не надо, только перепутаешь ключи! — отстранив его, сказал Леонид.

— Ага! Готово! — забывшись, громко закричал'Антон.

Железная дверь распахнулась настежь. Пленные выскочили на улицу и на миг замерли, присматриваясь и прислушиваясь. Тьма. Дождь. Тишина, Похоже, что немцы повеселились на славу. Не поскупились, значит, насчет вина друзья-итальянцы.

— Все на месте? Тогда — бежим! Ног не жалеть! — сказал Леонид и пошел первым.

Разве же в такую пору человек ноги жалеет?.. Ноги теперь что крылья — мчат, земли не касаясь. Тишина в городе. Никаких признаков тревоги. Только дождь хлещет, не унимается, только ноги: топ-топ, только сердце: тук-тук… Жмут ребята вовсю. «Не спохватились бы, пока не минуем гестапо».

— Жмите, ребята!.. Сажин, ты что, задохнулся, что ли? — говорит Леонид и оглядывается назад, чувствуя, как часто и тяжело дышит Иван Семенович.

— Иди, иди, я не отстану.

— Дрожжак, держись около Сажина.

Уф! Вот и проклятое логово гестаповцев осталось позади! Леонид дает знак остановиться.

— Соберитесь с силами. Дышите глубоко и ровно. Так!.. А теперь вперед во всю прыть. Вон до того углового дома. Пошли!

На самой окраине города из-под арки четырехэтажного дома навстречу им выскочил человек.

— Кто?

— Орландо.

— Ой, молодец!..

Тем временем в той стороне, где была тюрьма, пронзительно завыла сирена, затрещали автоматные очереди. Недавней тишины будто и не бывало.

— Рагацци, аванти, престо!

— Хлопцы, вперед, живее! — перевел Сережа слова Орландо.

— Престо! Престо!

«Сейчас все посты подымутся. А если собак по следу пустят?..»

— Ребята, весь табак на дорогу!

— А мы уж давно посыпаем…

— Молодцы!

— Не беспокойся, такой ливень все следы смоет!

— Аванти! Престо!

Только топают пятнадцать пар ног: топ-топ-топ… Только гулко стучат пятнадцать сердец: тук-тук…

— Леонид… Вы бегите… Не могу, задыхаюсь, — говорит Сажин, замедляя ход.

— Иван Семенович, держись. Сейчас доберемся, — говорит Леонид, взяв Сажина за локоть. — Уже совсем немного…

Вдруг из тьмы наплывает мощный гул.

— Что это? — спрашивает Ильгужа, подхватив Сажина за другую руку.

— Высоковольтная линия, — поясняет Орландо, догадавшись, чем встревожен Ильгужа. — Всё, дошли!.. Теперь им не поймать нас. — Он посмотрел на светящийся циферблат часов. — Ого! За полтора часа двенадцать километров отмахали. Настоящие марафонцы. Браво!

— Тебе браво, Орландо, — сказал Леонид, ласково пожав парню руку. — Большое спасибо, танте грацие.

Иван Семенович вконец выбился из сил и опустился прямо на мокрую землю. А Ильгужа запрокинул голову и открыл рот, стараясь поймать на язык дождевые капли.

— Пошли, — сказал Орландо после недолгой передышки. — Теперь уж не надо бежать, а придется тихонько пробираться вниз по узкой тропинке. Смотрите, чтоб не поскользнуться, не упасть. Тогда и врач не поможет.

Ночь холодная, под ногами вода.

В эдакую погоду хороший хозяин собаку на двор не выгонит. Но Леонид, хотя он тридцатую осень встречает за свою жизнь, никогда не видал такой чудесной, такой ласковой, счастливой такой ночи. Холодный дождь кажется нежным прикосновением, резкий ветер — песней, оживляющей душу…

Ведь совсем недавно, с трудом подавляя дрожь в сердце, гадали: «Сумеем ли вырваться или нет? Воля суждена или смерть?..» Бежали из последних сил, не веря еще, что вырвались. Но теперь они потихоньку приходили в себя. Кто-то, похоже Дрожжак, посетовал, что дождь не унимается, кто-то, голос вроде бы Скоропадова, пожаловался на скользкую дорогу. А неунывающая душа — Петр Ишутин принялся негромко, но задорно насвистывать. Словом, оттаяли люди, огляделись по сторонам, перебрасывались шутками.

— Эх, сейчас бы спеть во всю мощь! — сказал Антон.

— Может, ты бы и стаканчик водки глотнул?

— С удовольствием бы превеликим, если б кто поднес.

— Может, к красотке какой под бочок нырнул, а?

— Не отказался бы, если бы пригласила…

Кто-то захохотал во все горло. А кто — не разглядишь, идут гуськом, тропинка узкая…

Орландо обернулся, сердито вымолвил:

— Цитто! Не шумите!

Вскоре услышали, как журчит ручей. Тропинка пошла у самой скалы. Теперь они спускались вниз словно бы по крутой лестнице. Впереди что-то зачернело: то ли строение какое, то ли развалины. И тут же на ихпути как из-под земли выросли две темные фигуры. Беглецы замерли. Леонид и Петя нацелили автоматы, но Орландо поднял руку и сказал:

— Не бойтесь! Это наши!

Те двое принимали в свои объятия и целовали пленных, по очереди спрыгивавших вниз с приступочки, вырубленной в скале.

— Привет, друзья!

— Эввива ла либерта!

— Да здравствует свобода!

Свобода!.. На глаза набежали слезы и соленой струей, перемешанной с дождем, потекли по щекам. Сердце, готовое выскочить из груди, забилось еще сильнее. Теперь уже можно повторить это слово во весь голос: свобода!.. Есть ли еще на свете что-нибудь столь же сладостное и желанное? Свобода! Руки твои, ноги твои, уста и смех, сон твой и явь твоя — в твоей воле! Свобода! О, как тоскуют по тебе люди. Всякая живность тоскует. И каждый глоток твоего воздуха как чудо!

Один из встречавших высветил дорогу лучом карманного фонаря. Впереди зияла пасть огромной пещеры. Второй, как радушный, гостеприимный хозяин, поклонился и легким движением руки пригласил пройти внутрь:

— Бенвенути!

* * *
Зажгли несколько свечей. В середине пещеры был плоский камень, которым пользовались вместо стола. На камне лежали козий сыр, булки, холодное мясо и поблескивала бутыль с вином. Орландо объяснил, что парни, которые встретили их, солдаты, сбежавшие, когда немцы разоружали итальянскую армию.

Тот, что был на вид явно постарше, налил в стакан с краями красного вина, провозгласил:

— Браво, рагацци, — и выпил первым.

Потом стакан перешел к Леониду, потом к Орландо, от того к Сереже Логунову… Итальянцы говорили по-итальянски, русские по-русски, только Сережа иногда отрывался от еды и пересказывал друзьям, о чем идет речь. Впрочем, в те часы за каменным пиршественным столом особой надобности в переводчике не было. Все говорили об одном: о родине, войне, свободе. Леонид по-братски обнял солдата, который был помоложе и словоохотливее. Спросил:

— Как фронт? Россия?

Солдат латинской буквой «V» раздвинул два пальца:

— Виттория!.. А Гитлер — пух… — Он ткнул кулаком в землю.

— А какие города взяли наши? Сережа, переведи, пожалуйста.

Молодой солдат с дружелюбной улыбкой выслушал Сережу и пожал плечами: не могу, дескать, точно сказать.

— Сережа, попроси Орландо, пусть постарается раздобыть для нас географическую карту и разузнаёт о делах на фронте, — опять обратился Леонид к Логунову.

А у парня от радости и выпитого вина язык заплетается. Он, как ребенок к отцу, ласково жмется к Леониду:

— Скажу, обязательно скажу, Леонид Владимирович… Только вот голова кружится, все еще не могу поверить, Леонид Владимирович.

— Чему не можешь поверить?

— Что мы на свободе… А ты веришь?

Когда от вина слегка зашумело в голове и душа захотела песни, Петр Ишутин раздумчиво, словно бы про себя затянул «Священный Байкал». Постепенно к нему присоединились и остальные. Даже итальянцы стали подпевать. В далекой Италии в одной из пещер в окрестностях древнего Рима заплескались, зашумели волны великого, славного озера святой, могучей России. Хотя и устали до одури, хотя и выпито было немало, но до самого света никто глаз не сомкнул, Только Иван Семенович задремал, уперши спину в каменную стену. Посмотрел Леонид на умиротворенное, блаженное выражение лица его и улыбнулся. Может статься, сидит человек в эту минуту рядышком с самой душевной, самой умной и расторопней на свете женщиной — с Анной Трофимовной. И, наверное, обступила его детвора: один повис на шее, другой оседлал колено отцовское. Аннушка поглаживает белыми пальцами голову его и поет-рыдает: «Ванюша, милый, живой!..»

За эти два года, почитай, дня не было, когда бы Иван Семенович хоть словом, да не обмолвился про Аннушку… Теперь Леониду про нее все известно. Он знает даже, на какой щеке у нее родинка, какой палец она порезала, когда жала рожь, и на каком зубе щербинка имеется. Может сам рассказать, до каких ягод лакома Анна Трофимовна, как она поет и пляшет на свадьбах, как звенит колокольчиком голос ее, когда она выходит на крыльцо и подзывает цыплят… Ласковая и нежная, может, если надо, ловко вскочить на телегу и стоя, присвистнув по-разбойничьи, погнать коня во весь опор. Или вперегонки с мужиками подавать снопы в молотилку. Может на собраниях подняться на сцену и жару задать председателю колхоза… Больше того. Леонид даже знает, как напарится она в жаркой — дух захватывает — бане и стремглав выскочит да прыг в сугроб.

«Надо бы рассказать людям о простом и великом чувстве, о любви Ивана Семеновича к его Аннушке, об Ильгуже Муртазине, который до сих пор помнит каждое слово из писем Зайнаб своей, написанных ею еще в девическую пору. И о своей тоске по Маше рассказать. Сколько пришлось перенести, но в сердце всегда жила родная земля и любимая женщина… И расскажу. Только бы вернуться живым и здоровым в Россию. Вернусь. Если очень хочешь, то, говорят, добьешься своего…»

Леонид тихо улыбается.

Молодой, общительный солдат-итальянец подошел к нему.

— Компаньо Леонидо, чао!

— Уже уходите?

— Си. Пора.

— Еще придете?

Солдат кивает.

— Трудно сказать. Связным останется Орландо. Он очень хороший парень. — Солдат обращается к земляку, примостившемуся возле Сережи: — Орландо, чао!

— Чао, чао!

— Спасибо вам, товарищи. Вы же первые люди, которые встретили нас на воле. Век не забудем.

— А как вас зовут? — спрашивает Петя.

— Доминико, — говорит солдат, указывая на своего товарища. — А я Лоретто.

— До свидания, Доминико и Лоретто.

— Чао, кари амичи…

— Чао, дорогие друзья!

Леонид, Петя, Сережа, Орландо вышли проводить их. На востоке, в той стороне, где родная земля, край неба уже окрасился в дымно-розовый цвет. Солдаты проходят несколько шагов, оборачиваются и машут рукой. Потом опять останавливаются, оборачиваются, опять машут. Счастливо, дескать, оставаться. Но вот тропка, замысловато извивающаяся между скал, круто уходит вниз. Солдаты скрываются из глаз. Все, кроме Леонида, возвращаются в пещеру. А он, не сводя взгляда с зоревой полоски, опускается на камень у входа.

…Теперь пора подумать о том, как отомстить врагу. Правда, оружия у них кот наплакал. На четырнадцать душ всего четыре автомата и совсем нет патронов в запасе. Ребята-то впопыхах да в темноте понадеялись друг на друга и забыли толком обыскать сторожевую будку. Впрочем, винить некого. Когда вышла заминка с ключами, даже Антон занервничал. Ведь все на волоске висело.

Да, с этим оружием и с восемью болтами много не навоюешь. Но если сидеть сложа руки, никто тебе ни карабинов, ни пулеметов не принесет. Надо сегодня же сориентироваться в местности и каждому дать поручение… Нельзя ждать, когда враг на нас наткнется, мы сами должны найти его… А что поделаешь? Не выйдешь на дорогу в тюремной робе, мигом схватят. И без того немцы всю округу обрыщут. Пожалуй, придется набраться терпения и пару деньков в пещере пересидеть. Да, горячку нечего пороть. Может, тем временем Москателли с обещанной одежонкой подоспеет, да и людям невредно будет передохнуть. Тверже рука, зорче глаз.

Веки наливаются свинцом. Борясь с сонливостью, Леонид встает, прохаживается. А не убраться ли и ему в затишек, вздремнуть малость? Нет, нельзя. Надо, чтобы кто-то стоял на часах. А он пока вроде за командира…

В ущелье, как в трубе, ходит свежий утренник. Продрогнув насквозь, Леонид идет в пещеру и устраивается на корточках у самого устья. В кровь прикусывает палец — нельзя спать!

Арина Алексеевна, мать Леонида, говаривала, что нет сна слаще и крепче предутреннего, спишь, мол, как убитая. И в самом деле, оказывается, так оно. Ребята всю ночь напролет шумели, смеялись, а как занялась заря, вон какого храпака задали. Дольше всех держался Ильгужа, сидел, позевывал, прикрывая рот ладошкой, и тоже свернулся калачиком.

Леонид потер глаза. Ему вдруг попритчилось, что где-то совсем близко затенькала пташка. Он усмехнулся: откуда птице взяться, когда на дворе октябрьское ненастье!.. Чу? Вроде и впрямь распелась да так весело: «Тип-тип, тип-тип… пи-пи…» Леонид тихонько выкарабкался наружу и зажмурился, захлестнутый потоком солнечных лучей. Потом широко раскрыл глаза и полной грудью вдохнул утреннюю свежесть.

— Здравствуй, солнце! — крикнул он громко и сам не заметил, как из глаз его брызнули слезы.

Выяснилось, что на воле и солнце совсем другое. Именно этому, новому солнцу, его щедрости и благости обязана своей жизнью всякая земная тварь. Не будь тебя, солнце, не было бы и нас!..

Леонид подставил лицо утреннему ясному свету и сел на камень. «О соле мио…» Недаром именно итальянцы с таким упоением поют гимн солнцу. На их благостной земле оно, это солнце, растит самые сладкие и прекрасные в мире плоды — виноград, апельсин, лимон, персик, мандарин, абрикос, грушу… Но Леонид сейчас полжизни бы отдал, чтобы перенестись из этой богатой солнцем Италии в туманную равнину, в Оринск… Чтоб свидеться с Машей, с сыновьями, с дочкой…

7

— Леонидо, Леонидо…

Он вздрогнул.

— Это я, Орландо.

Юноша смотрел на него с нежной улыбкой, и лишь где-то в глубине его черных глаз, будто тень, притаилась печаль.

— Орландо… Орел морской! — Леонид порывисто прижал его к своей широкой груди. — Похоже, не так-то легко будет нам свыкнуться с тем, что мы на воле. — Он еще раз внимательно оглядел паренька и потряс головой, как это делал раньше Орландо: — Ты что… совсем выздоровел, что ли?

— Да, да. Выздоровел. Симуляция, для немцев. — Орландо засмеялся, но та скорбная тень не исчезла со дна его глаз.

Леонид и Сережа еще раньше подметили эту вечную грусть на лице Орландо, но полагали, что друг их угнетен своей болезнью. Он-то никому из них не рассказывал о мучительной смерти отца на острове Кефаллиния. Эта смерть надолго, а может и навсегда, отняла у него способность смеяться беспечно и самозабвенно, поселив в его сердце неутолимую скорбь и ненависть.

Орландо приволок из пещеры два огромных узла, развязал их и жестом пригласил Леонида — выбирай! В узлах оказались куртки, береты… Леонид окинул взглядом все это добро и усмехнулся. Он вспомнил, сколько хлопот всегда бывало в каптерке с его обмундированием. Ну ладно, хоть ребята оденутся. А так хотелосьбы поскорее скинуть эту ненавистную тюремную робу!

Тут из пещеры вышел Петя Ишутин, хлопнул его по плечу и засмеялся:

— Чего приуныл?

Леонид молча схватил первые попазшиеся под руки штаны, тряхнул их и прикинул на свой рост.

— В детский сад собрался, что ли, в этаких штанишках? — захохотал опять Ишутин.

Орландо о чем-то вспомнил, улыбнулся и, хлопнув себя по лбу, юркнул в пещеру. Петя тоже сделал пару шагов за ним и гаркнул:

— Эй, удальцы! Хватит ухо давить, выползайте шмотки выбирать!

Народ дружно, как по команде, высыпал на волю.

— Какие такие шмотки?

— Немцы новую форму прислали, что ли?

— Мне подавайте полковничий мундир с погонами!

— Сережа, ты среди нас самый маленький, не лезь в пекло наперед батьки. Что достанется, то и сойдет.

— Ты сам не лезь! Знаю я вас, подсунете мне самую рвань.

Расхватали все в мгновение ока. Только Леонид все стоял в сторонке и вдруг с удивлением увидел, что на его долю совсем ничего не осталось: ни штанов, ни пиджака, ни берета.

Однако нашелся кто-то поблагоразумнее, закричал:

— Так не пойдет, товарищи! Надо распределить одежку по росту и рангу. Ты, Иван Семенович, будешь поопытнее и постарше других. Ну-ка, займись этим делом.

Но пока медлительный Иван Семенович уразумел, чего от него хотят, все поскидали тюремную рухлядь и вырядились в штатское. Между тем из пещеры вышел Орландо с добротным чемоданчиком в руках.

— Компаньо Леониде, это вам синьор Москателли прислал.

Полегчало на душе. Раз Москателли прислал, значит, будет ему впору. Пока он переодевался, ребята с шутками и смехом сгребли арестантское старье в большую кучу. Муртазин вспомнил, как немцы сожгли их прежнюю одежду солдатскую, как сгорели тогда письма Зайнаб, тщательно спрятанные им в стельках ботинок, и предложил:

— Давайте, братцы, спалим все это к чертовой бабушке, чтоб духу не было!

Все ответили дружным «ура!». К куче, где пестрели полосатые куртки и штаны, один вид которых пробуждал в душе боль и гнев, с разных сторон протянулись руки с зажженными спичками. Снова прогремело «ура».

— Эх, Гитлера бы вот так!

— И Муссолини тоже! — добавил Орландо.

А Петя затянул частушку:

Полыхай, мой костерок,
Раздуй тебя ветерок!
Чтобы фюрера и дуче
Дьявол в пекло уволок…
— Ура-а!

— Ура-то, оно и вправду ура, но не дело вы, ребята, затеяли, — проворчал Иван Семенович, глядя на догорающее тряпье. Человек он был, конечно, хозяйственный, но порою слишком долго думал.

— А что, хотел домой на память робу свою прихватить? — поддразнил его Никита.

— Домой бы возить не стал, незачем, — сказал Сажин по-прежнему степенно, — но подложить под себя заместо матраса пригодилось бы. Тут для нас не расстелили пуховых перин и теплых одеял не запасли. А на дворе осень. Глядь, и зима подойдет.

— Вот это правильно сказано, — заметил Леонид, поняв, что поторопились они, поддались порыву.

— Эй, бог сироту не обидит, да и друзья-итальянцы в беде не оставят, — отмахнулся Петр, совсем не желая теперь, когда они попали на волю, ломать голову по таким мелочам. — А может, какая-нибудь душенька-красавица сжалится, на зиму под свое крылышко возьмет. Правильно я говорю, Орландо?

Тот ни слова из того, что городил Ишутин, не понял, но согласно покивал головой:

— Си, си!

— Надо сказать «да, да». Сережа, ты научи Орландо по-русски калякать. Когда соберемся домой, и его прихватим. Как, Орландо, поедешь в Россию?

— Си, си.

— Ну, ежели си, то порядок.

— Здорово бы было побриться сейчас, постричься, — размечтался Вася Скоропадов, потирая ладонью щетинистую, словно ежик, щеку. Москвич с Арбата, он даже в лагере сохранил особую любовь к опрятности.

Орландо, ничего не говоря, раскрыл чемодан, который прислал синьор Москателли, и достал из бокового кармашка настоящий бритвенный прибор в черном, с фирменным клеймом — крокодилом — футляре.

Все бросились к Васе.

— После тебя я!

— А после тебя я!

— Зеркала-то, братцы, нет. Если каждый станет бриться сам, долгая будет песня…

— Так я парикмахер! — выскочил вперед Никита. — На приисках лучшим мастером считался. Помните «Угрюм-реку»?.. «Стой, цырулна, стрыжом, брэим, первы зорт…» Побриться — сто лир, освежиться — двести пятьдесят. Налетайте, молодейте, грошей не жалейте. С тебя, что ли, начнем, Вася?

Скоропадов повернулся в сторону Леонида.

— Нет, пусть сначала командир побреется.

Леонид подошел к друзьям.

— Товарищи, теперь я никакой вам не командир. Убежали, вырвались из плена — на этом мои обязанности кончились. Надо выбирать нового командира. Вы сами знаете, до войны мне в армии служить не пришлось. Я — зоотехник. Между нами есть и сержанты и люди, проходившие действительную службу.

Рядом с ним стал Антон Таращенко.

— Леонид Владимирович, — заговорил он с неподдельной почтительностью, — какой ты там был зоотехник, мы не знаем, но немало случаев имели, чтобы убедиться, какой ты верный товарищ и хороший организатор. По-моему, более подходящего командира нам и желать нечего. — Антон поглядел на товарищей: — Как, братцы, правильно я говорю?

— Правильно!

— Колесников командир!

— Давай, Леонид, натягивай вожжи!

— Антон, ставь на голосование!

— Кто за то, чтобы Леонид Владимирович Колесников стал командиром нашего отряда, поднимите руки!.. Единогласно. Поздравляю, Леонид Владимирович! — Антон подтянулся, лицо стало строгим, суровым. Он первым пожал руку вновь избранному командиру.

За ним подошли поздравлять и остальные и так жали руку, что у человека послабее косточки бы захрустели.

— Спасибо, товарищи, — сказал Леонид и запнулся, не в силах скрыть волнения.

Правда, людей у них немного, но ответственное это дело — руководить даже таким маленьким отрядом в чужой стране, где бесчинствуют немцы. Давеча вон, поддавшись эмоциям, взяли и сожгли лагерную одежу. Уже минус. Кроме того, людей надо кормить, раздобыть им на зиму что-то потеплее… А самое главное, надо достать оружие. Что толку от свободы, если не сражаться с врагом? Да, нелегкую задачу возложили на его плечи, нелегкую… Но когда однополчане доверяют, не откажешься. Нельзя.

— Товарищи, — повторил он, немного успокоившись. — Как-то еще в лагере я говорил вам, что от воинской присяги нас никто и ничто не может освободить. Стало быть, мы все остаемся советскими солдатами. А в уставе сказано: слово командира — закон.

— Так это само собой понятно! — сказал Никита, поводя цыганскими глазами.

— Если понятно, то ни на минуту нельзя забывать, в какой стране, при каких обстоятельствах нам придется действовать. Италия двадцать лет жила под сапогом Муссолини. У него, наверно, тоже были свои Геббельсы, отравлявшие сознание народа и городившие о советских людях всякие небылицы. Общения с итальянцами нам не избежать. Больше того, только сражаясь плечом к плечу с ними, мы можем добиться успеха. Свидетельство тому — наш побег. Значит, ни одного необдуманного слова, ни одного опрометчивого шага. По нашим поступкам они будут судить о советских людях, о родине нашей… Долго говорил, извините. — Леонид отер со лба выступивший от напряжения пот. — А теперь надо выбрать заместителя командира и интенданта.

— Лучшего интенданта, чем Сажин, среди нас не подберешь!

— А в помощники возьми Антона Таращенку!

— А меня казначеем поставьте! — балагурил Никита.

— Ставь на голосование, пусть все по закону будет!

— Не спешите. Будем надеяться, что скоро нас станет больше. Поэтому стоило бы организовать нечто вроде штаба, а Сережу Логунова назначить начальником.

— А меня к нему писарем!

— Сывороткин, иногда надо уметь быть и серьезным. Напросился с нами, так не дури… Как, товарищи, согласны с моим предложением? Вот и хорошо. А теперь брейтесь.

— Погодите, товарищи, — заговорил вдруг Петр Ишутин, стоявший поодаль молчком, что с ним бывает очень редко, — надо как-то назвать наш отряд.

— Тоже верно. Без номера части или названия вроде не то дело получается.

Со всех сторон посыпались предложения:

— За Родину!

— Мстители!

— Русский отряд!

— Так у нас не только русские.

— На чужой земле, для чужих людей мы все равно русские…

— Давайте назовем «Свобода», — предложил Логунов, протолкнувшись в середину круга. — Полтора года и во сне и наяву мы тосковали о ней, сквозь сто смертей прошли, пока вырвались. И весь советский народ борется сейчас ради нее. Будет свобода, будет и счастье. И по-итальянски хорошо звучит — «Либерта».

— Свобода! Свобода!

Так вот в глубоком горном ущелье возле Рима в октябре 1943 года родился на свет партизанский отряд с русским именем «Свобода». Его бойцами были бежавшие из плена советские солдаты. Беглецы ликовали, обнимались:

— Мы теперь партизаны!

— Мы опять солдаты!

— Партиджано!

— Товарищ командир, — сказал Никита, поправляя на ладони бритву, — пожалуйте бриться. — Он нагнулся, вроде бы сдувая пыль с камня у входа в пещеру.

— Никита, вы пока брейтесь, а мы с Таращенкой пройдемся посмотрим, что делается в округе. Сережа, ты попроси Орландо, и тоже идите с нами.

Пещера, в которой они провели ночь, была под скалой в центре глубокой расщелины. Крутые склоны сплошь поросли колючим, вечнозеленым кустарником, который здесь называют маккья. Внизу, по дну ущелья, весело журчит ручей. Когда-то, возможно еще во времена Спартака, ручей был запружен и на нем стояла мельница. Теперь от нее остались одни развалины, затянутые изумрудным мхом.

Поглядывая на кустарник, еле достигавший ему до пупа, Леонид невольно завздыхал: «Эх, нашу бы да тайгу сюда. Там-то бы можно спрятать не то что четырнадцать человек, а целую армию…»

— Тут если только на карачках ползать, — сказал Антон, тоже помрачнев. — А нет ли у них поблизости настоящих лесов?

— Нет, — сказал Сережа, поговорив с Орландо. — А все же места красивые, — с восхищением прибавил он, озираясь на небо, листву, на ручей, на развалины старинной мельницы.

— После проклятой тюрьмы любое болото покажется раем, — усмехнулся Антон. — Но все же ты узнал бы толком, куда мы денемся, если облава будет.

Леонид покосился на Антона с некоторым удивлением, а Сережа в упор ляпнул:

— Не знал за тобой такого обычая, больно осторожен стал. В лагере все гоголем ходил и в ус не дул.

— Эх, друг Сережа!.. Теперь нам есть о чем заботиться. Осторожность — это не трусость. Все надо предусмотреть.

— Пошли, товарищи, дальше.

Леонид хотел было забраться повыше, откуда шире обзор, но Орландо дернул его за рукав, приглашая идти вниз к ручью.

— Зачем вниз? Надо бы посмотреть, что делается на дороге.

— Он нам сюрприз какой-то хочет сделать, — сказал Сережа и, сгорая от любопытства, последовал за Орландо вниз по склону по еле заметной козьей тропке.

Леонид и Антон пошли следом.

Развалины древней мельницы. Песчаник и мох. Пахнет влажной свежестью и какой-то сказочной стариной. Ничего вроде похожего, но Леониду почему-то вспомнился дед Кузьма и его халупа над самой Волгой. Так пахла кора вяза, из которого дед Кузьма гнул ободья…

Между тем Орландо юркнул в какую-то щель в развалинах и через несколько минут вернулся, покряхтывая под тяжелой ношей.

— Развертывайте, а я еще принесу.

Все трое бросились разворачивать брезент. Что там такое может быть? Оказалось — ручной пулемет. А Орландо опять шел с такой же ношей.

— Орландо, это нам? — воскликнул Леонид, еще не веря, что это не сон.

— Си, си. Пулемет. Я сейчас. — И юноша снова скрылся в развалинах.

Развернули второй чехол. Там тоже пулемет.

— Живем, товарищи! — От обычной невозмутимости Антона следа не осталось, чуть не в пляс пустился человек. — Только вот патроны надо раздобыть.

Он не успел договорить, как снова появился Орландо, таща за собой два цинковых ящика.

— Патроны?

— Си, си!

— Спасибо, грацие, танте грацие, дружище Орландо!

— Не мне, а Капо Пополо и синьору Москателли спасибо. Они прислали оружие, — сказал Орландо, довольный тем, что своим сюрпризом так угодил русским.

Пулеметы затащили наверх, в пещеру. Партизаны прыгали и скакали вокруг них, прямо-таки дикарский танец затеяли. Дай кусок хлеба человеку, голодавшему целую неделю, и то не увидишь такого восторга.

Когда первая радость поутихла, пошли споры и обиды. Как всегда, больше других шумел Никита. Вцепился в пулемет, как хищник в жертву, и кричал:

— Никому не отдам, не отдам!..

— Сывороткин, поставь пулемет на место, а сам отойди в сторону, — жестко приказал Леонид. — Вот так. К одному пулемету первым номером Муртазин, вторым будет Дрожжак. Запасные: номер первый — Сывороткин, второй — Скоропадов. А другой пулемет…

Снова заголосили — я да я!

— Первым номером назначаю Петра Ишутина, вторым — Логунова. Запасные — Коряков и Остапченко. Интендант! — сказал Леонид, обращаясь к Ивану Семеновичу, который с тех пор, как получил новую должность, стал еще степеннее и строже. — Интендант, — повторил Леонид, улыбнувшись, — патроны раздели между расчетами поровну, а этот ящик вообще припрячь в «энзе»… Мы теперь пройдемся вверх по ущелью. Надо подыскать подходящие позиции для пулеметов и для боевого охранения. Вторые номера пойдут со мною. Демьяненко и Касьянов тоже. Они сегодня будут дозорными… А вы не вздумайте по дурости мыться в ручье, мы все сейчас дохленькие, недолго воспаление легких схватить. Вопросов нет? Ладно, мы двинулись.

Леонид отошел метров на десять и вернулся обратно.

— Иван Семенович! Костров не жечь и зря не болтаться. Лучше посидите в пещере. Фрицы наверняка все кругом прочесывают…

— Пусть их чешутся, теперь им не видать нас, как собственных ушей, — ухмыльнулся Петр и принялся чистить пулемет.

Часть 4 ЛЮДИ ВЫШЛИ ИЗ ПЕЩЕР

1

Вот и промелькнула первая неделя. Каждый день вечером их проведывал кто-нибудь из итальянских друзей. Сначала явился сияющий, будто ясное солнышко, пекарь Москателли с огромным мешком на плече. Там были не только еда, не только вино, а и сигареты, иголки, нитки, зеркало, ножницы, расческа, нож и кое-что из посуды. Москателли просидел до полуночи и, не умолкая, рассказывал о всякой всячине. Русские мало что поняли, но слушали его с удовольствием. Когда речь заходила о чем-нибудь существенном, Москателли спохватывался, обращался к Сереже Логунову и выговаривал каждое слово отчетливо, чуть ли не по слогам, как это привык делать, встречаясь с пленными на станции. А потом опять увлекался, тараторил, жестикулировал.

После ужина он спел «Кузнечика» и прищелкнул пальцем по горлу: второй, дескать, Карузо. Конечно, веселому, общительному пекарю далеко до Карузо, но, подобно большинству своих земляков, он был очень музыкален. Потом Ильгужа заиграл на курае (еще днем он разыскал у ручья сухой стебель медвежьей дудки, какая растет на Урале), а пекарь слушал, и его живые, веселые глаза сузились, притуманились. Видимо, была какая-то завораживающая сила з протяжном, печальном напеве курая и в мелодии, рожденной в душе маленького, неведомого ему народа, живущего в горах далекого Урала. Неизвестно, какие чувства пробудила та песня в сердце итальянца, только было ясно, что мысли его витают где-то далеко. Ильгужа уже давно перестал играть, а Москателли все сидел задумчивый, молчаливый. Затем он взял в руки курай, повертел так и эдак, дунул с одного конца, с другого, но не то что музыки, а и звука-то никакого не выдул. Тогда он по привычке вздернул бровь и заявил: «Фантастике!..»

— Откуда, говоришь, ты родом? С Урала?.. Урал… Урал… Ага! Знаю. Это на границе Европы и Азии. Далеко залетел, сокол!.. Ладно, друзья. Время позднее, пора двигаться. А вы будьте осторожны. Все гестапо поставлено на ноги. Начальника тюрьмы в рядовые разжаловали. А жителям Монтеротондо просто не терпится на вас посмотреть. — Он подмигнул Антону: — Особенно девчата интересуются русскими удальцами. Ладно. Чао!

— Без вас, синьор Москателли, нам никогда бы не вырваться из этой тюрьмы. Спасибо большое.

— Не синьор, а друг, компаньо, — говорит он, пожимая могучую руку Леонида. — Чао, русский богатырь!

Леонид усмехается. Дескать, неизвестно еще, кто из них богатырь. Во всяком случае, сейчас бы он не взялся тягаться силой с Москателли — вон какой мешок притащил, да еще по такой дороге!

— Стало быть, пока что из пещеры не вылезать?

— По теперешним временам пещера — это как раз то, что нужно человеку, — хохочет Москателли. — Фельдмаршал Кессельринг тоже разместил свой штаб в пещере. А на улицу и носа не кажет, гапистов боится.

— Кто он такой, Кессельринг?

— Командующий немецкими войсками. Зверь — не человек.

— А ГАП что такое?

— Группа патриотического действия. Кое-где в городах они дают прикурить фашистам. Отчаянно смелые ребята.

— Мы не против того, чтобы жить в пещере, но не хотим сидеть и бездельничать, синьор Москателли, — говорит Петр, подойдя поближе и ткнув в бок Сережу.

Сережа переводит, но Москателли, видимо, не хочет затягивать разговор на эту тему — уходит.

— Дома-то, как скажешь, что мы жили в гроте возле самого Рима, Аннушка, чай, и не поверит, — говорит Сажин, блаженно улыбаясь.

— А мы тебе паспорт выдадим и штамп с пропиской поставим, Иван Семенович, — шутит Петя, обняв интенданта за плечи.

На следующий день их навестил Альфредо Грасси. Как ему ни тяжело было спускаться сюда, ковыляя с палочкой, однако и он не с пустыми руками пришел. Наложил в рюкзак кое-какую снедь, два кинжальчика и пистолет, которым сейчас же незаметно для других, чтобы избежать лишних разговоров, завладел Таращенко. А финки отдали вторым номерам пулеметных расчетов. Дескать, не только оружие, но и инструмент, если где что застопорит.

Грасси — полная противоположность Москателли, не речист, задумчив. Когда-то он служил пулеметчиком в мотомехдивизии «Торино».

Двадцать второго июня на рассвете гитлеровские полчища напали на Советскую Россию. Муссолини, связанный «Стальным пактом» по рукам и ногам, в три часа д^я объявляет, что Италия находится в состоянии войны с Советским Союзом. Чтобы не лишиться доли в-богатой добыче, о которой прожужжал ему уши бесноватый фюрер, он поспешно снаряжает «экспедиционный корпус» для отправки на Восточный фронт. Дивизия «Торино» тоже попадает туда. В августе сорок первого года она вступает в бой с русскими. Всем в то время кажется, что эта война будет чем-то вроде увеселительной прогулки по экзотической Московии. То же обещают им Гитлер и Муссолини, когда под Уманью состоялся смотр частям корпуса. Тогда еще итальянцы и не подозревали, во что им обойдется новая авантюра дуче, и все имело торжественный и парадный вид.

Раньше даже, чем русские, их стали изводить немцы. Унижали всячески, ругали в глаза и за глаза. Порою вражда между союзниками так обострялась, что в ход шли не только кулаки, а, бывало, и за огнестрельное оружие хватались.

К счастью, Грасси был ранен в первые же дни, но, к несчастью, рана оказалась легкой, и в Италию его не отправили, поместили в небольшой госпиталь в Умани. Там он сдружился с санитаркой. Девушку звали Мариной. Она была украинкой, но с Грасси почему-то разговаривала по-русски. Так Альфредо выучил с полсотни ходовых русских слов. Успехам в языке, видимо, способствовало нежное чувство к девушке, пробудившееся в его душе. Очень не хотелось ему уезжать, разлучаться с Мариной, однако рана, как назло, зажила, а солдат есть солдат.

Грасси снова попадает на передовую. По соседству с ними оказывается полк словаков, которые всей душой ненавидят Гитлера и так и смотрят, как бы сдаться в плен русским. Но с тех, кто на передовой, глаз не спускают суперардиты [5] — за каждым шагом твоим следят.

Под Новой Калитвой итальянские дивизии потерпели полное поражение, тысячи солдат легли мертвыми в холодную русскую землю.

Грасси опять повезло. За день-два до катастрофы его ранило в ногу, и на этот раз потяжелее.

— У меня, — говорит он, путая русские и итальянские слова, — у меня… в бедре сидит осколок русской мины. Но зла против русских я не имею. Не они явились к нам с войной, а мы отправились грабить их дом. Эх, выпустили клопа-кровопийцу из рук!.. — сердится Грасси на тех, кто прокараулил Муссолини.

Грасси опять задумывается, потом поднимает голову, замечает Ильгужу, с интересом приглядывается.

— Ты… ты башкурт, да?

— Башкир, — говорит Ильгужа, дружелюбно улыбаясь. — А как ты догадался, что я башкир?

— Белая Калитва… Мы там целую неделю сражались с башкирской кавалерийской дивизией. Вблизи пришлось посмотреть… Боевой народ. Умирали, но не сдавались…

— Стало быть, мои земляки ранили тебя в ногу? — усмехнулся Ильгужа.

— И хорошо, что ранили, — говорит Грасси, пожимая ему руку. — Урок будет! Власть-то Муссолини мы сами уступили. Значит, сами и виноваты…

Провожать его пошли Леонид и Ильгужа.

— Синьор Грасси, ты не сумеешь повидать Капо Пополо? — спросил Леонид.

— Если очень нужно, постараюсь. Правда, в Риме сейчас светопреставление. Хуже, чем во времена Муссолини. По центральным улицам не разрешают на велосипеде ездить. Были случаи, когда забрасывали немецких офицеров гранатами и укатывали на велосипедах… А зачем вам Капо Пополо нужен? Голодно, что ли?

— Пора нам за дело браться. Трудно сдерживать ребят, у всех руки чешутся…

— Эх, если бы это от меня зависело!.. Комитет национального освобождения никак не разрешает.

— А почему?

— Дьявол их знает. Мне-то думается, что в КНО разные люди собрались и каждый в свою сторону тянет.

— Альфредо! — Леонид положил руку на плечо Грасси. — Ты уж, пожалуйста, разыщи его и передай, что не можем мы дальше сидеть без дела.

— Передать-то я передам… Но приказа нарушать нельзя…

Как только был свергнут Муссолини, во всех уголках Италии — от Неаполя до Альп — началась жестокая, беспощадная война с немцами и собственными фашистами.

«Четыре дня» Неаполя навсегда останутся в памяти итальянского народа. Комендант города, кровавый палач полковник Шолль, отдал тайный приказ собрать и отправить молодежь в Германию. Но юноши из Вомеро разгадали, куда клонится дело, и открыли по немцам огонь. Полковник Шолль послал против кое-как вооруженных людей танки и артиллерию, разрушил университет. Однако неаполитанские патриоты стояли насмерть. Четыре дня и четыре ночи они вели неравный бой и победили. Полковник Шолль попросил перемирия и был вынужден вывести из Неаполя немецкий гарнизон.

Луиджи Лонго, вернувшийся из ссылки с острова Вентотене, его соратник коммунист Тромбадори и социалисты объединяются с членами «Партии действия» и организуют первые отряды Сопротивления. Однако из-за внутренних и внешних противоречий летом и осенью сорок третьего года партизанскому движению не удается приобрести всенародный характер.

В КНО мнения тоже разделяются. Правое крыло комитета настаивает на тактике выжидания.

— Ну хорошо, — говорят сторонники этой тактики, — допустим, мы убьем сколько-то немцев. А ведь они за каждого своего расстреливают десять итальянцев. Кому от этого польза? Кому?

— Самое лучшее, — говорят колеблющиеся, не примыкавшие ни к левым, ни к правым, — установить контакт с распущенными после восьмого сентября армейскими и полицейскими частями, подумать, посоветоваться и действовать без спешки. Вот именно, без спешки…

Хотя Ватикан и отказался признать «республику Сало», но его представители поддерживают правое крыло КНО и категорически выступают против столкновения с немцами в пределах Рима.

Только коммунисты понимают, что интересы Италии требуют немедленного и по возможности широкого разворота партизанского движения, видя в нем путь для избавления народа от террора фашистов, немецких и итальянских. Чем быстрее будет разгромлен враг, тем меньше будет жертв.

Побег советских военнопленных из тюрьмы в Монтеротондо совпал именно с этим сложным, полным противоречий временем. Леонид и его друзья, естественно, еще ничего не знали обо всем этом. Да если бы и знали, их бы все равно никто не смог уговорить сидеть без дела, ожидая у моря погоды. Они хотели лишь одного — действовать, сражаться, мстить.

Правда, первая неделя пронеслась — оглянуться не успели. Молодость сделала свое, хлопцы неузнаваемо изменились, загорели, окрепли. Словом, женихи на загляденье. Петр Ишутин отпустил бороду, смотрит в зеркало и улыбается: «Вылитый батька!..» Сажин усы отращивает. Что ни говори, а положение обязывает. Интендант, дескать, это что-то вроде старшины.

Но безделье приелось очень быстро.

Как-то сидели завтракали, а Петя свою долю сыра зло швырнул на бумажную салфетку:

— Не лезет в горло.

— Разносолов, что ли, захотелось? — пошутил Леонид, но, встретившись с хмурыми глазами Ишутина, переменил тон: — Или нездоровится?

Ишутин встал и вытянулся перед ним:

— Скажи, командир, кто мы есть?

— Как, то есть, кто?

— Не пленные и не партизаны. Хлеб переводим да ухо давим. У Никиты уже пузо растет.

Никита хлопнул себя по животу:

— Коли не лезет, ты свою долю мне отдавай. У меня желудок, что жернов мельничный, все перемелет.

— Тебе бы только пожрать да выпить, затем и на свет родился! — процедил сквозь зубы Петя.

— А ты зачем родился? Для идеи живешь, да? — закипятился Никита, вытерев ладонью губы. — Если такая жизнь не по нраву, обратно в тюрьму просись. Там, говорят, ждут тебя не дождутся, плачут: где, мол, наш Петруха?

— Дурак! — отрезал Петр, отбросив окурок. — Ты, может, до конца войны рад бы в этой дыре отсыпаться, а я…

Никита стремительно вскочил.

— А меня ты за кого считаешь? — Он вытянул руку, словно актер на сцене. — Командир, веди нас вперед! Сердце рвется в бой!

— Леонид Владимирович, а ведь и вправду тоска заедает, — сказал интендант, совсем-то не склонный попусту рисковать жизнью. — Надоело, понимаешь?

— Куда б ни шло, будь мы совсем без оружия, а ведь теперь полную возможность имеем всыпать немцам, — поддержал Ишутина Сережа Логунов, обычно во всем и всегда солидарный с Колесниковым.

Леонид в душе был вполне согласен и с Ишутиным, и с Логуновым. Когда еще только готовились к побегу, ему думалось, что сразу, как вырвутся на волю, они начнут мстить немцам за погибших товарищей и за все муки, перенесенные в эти жуткие полтора года. Но если Москателли призывает быть потерпеливее, значит, у него есть на то свои, неизвестные им, русским, резоны.

Подумал Леонид обо всем этом, а вслух спросил:

— Что бы ты предложил делать, Ишутин?

— Надо подобраться к шоссе поближе.

— И чего мы там хорошего найдем?

— Найдем. Большая дорога никогда не пустует.

— С двумя пулеметами там такого можно наворотить!

Правильно говорит Сережа.

— А то ворвемся в Монтеротокдо и разгромим гестапо! — Это развоевался Никита Сывороткин.

— А не лучше ли Рим освободить? — съязвил Леонид, но никто даже не улыбнулся.

Вот Петр отходит в сторону и заявляет:

— Кто хочет пойти со мною сегодня на шоссе, становись рядом!

Леонид чувствует, что это не бунт против его личного авторитета. Ребята полны ненависти к врагу, и вынужденная бездеятельность, естественно, приводит их в ярость. Накипело. Теперь, когда они вырвались на волю, их ни угрозой, ни уговорами не проймешь. Понимает все это Леонид, но не сдается.

— Товарищи, мы не у себя, не на своей земле…

— А где сказано, что фашистов можно бить только у себя дома?

— Не о том идет речь. Мы здесь подчиняемся итальянцам. Они помогли нам бежать, дали оружие…

— Оружие дали, а теперь одно знают — «аттенционе» да «пациенца»… [6]

— Если прятаться да осторожничать, никогда врага не победишь. Союзники тоже «аттенционе» и все на одном месте топчутся. Надо им показать, как русские воюют.

— Решай, командир!

— Не тяни, командир!

2

Может, Петя со своим пулеметом и группой ребят поотчаяннее, дождавшись темноты, и в самом деле бы отправился на шоссе. Но дозор, выставленный у спуска в ущелье, просигналил: «Идут. Свои».

«Хорошо бы, если Москателли, а то и сам Капо Пополо. Посмотрели бы они, как ярятся люди, и, может быть, разрешили бы действовать. А не то объяснили бы толком, почему мы должны безвылазно сидеть в этой яме», — порадовался Леонид.

Петя тоже подумал о том, что нечего им ворчать на командира — надо итальянцам все начистоту выложить. А то и впрямь как бы дров не наломать… Он подмигнул Сереже — держись, дескать, поближе, врежь им правду-матку в глаза.

И Леониду, и остальным не терпелось поскорее встретить гостя, и они полезли по тропинке вверх, за скалу, под которой была их пещера. И тут увидели Орландо. Но парень был не один. За ним, с любопытством озираясь по сторонам, шел высоченный негр. Карабин он закинул, как дубинку, на плечо, зубы ослепительно сверкают, пухлые губы растянуты в добродушной улыбке.

Орландо сразу же прошел вперед и заговорил с Сережей, а негр остановился, подбросил вверх карабин, перехватил его на лету левой рукой, а правую протянул Леониду:

— Кей. Судан.

— Леонид. Россия, — сказал Леонид, пожав его крепкую, широкую ладонь.

— Гляньте-ка, гляньте, — громко засмеялся Петр Ишутин, — наш-то командир Кею до плеча еле достает…

Видимо, он был рад случаю показать Леониду, что его давешняя злость уже прошла, что все в порядке и командир для него остается командиром.

— Вот тебе Судан… А знаете, я в какой-то книге читал, — принялся рассказывать Сережа Логунов, подойдя вместе с Орландо к командиру, — что у них есть такие племена, где сто восемьдесят сантиметров — не диковина, а средним ростом считается.

— Ты, стало быть, у них лилипутиком будешь считаться, — поддел его Петя.

Кей с первой минуты пришелся всем очень по душе. Ишутин и Муртазин забрали его с собой, повели к Ивану Семеновичу: «Запиши, товарищ интендант, на довольствие нового бойца…»

Леонид, Сережа и Орландо остались втроем. Орландо принес хорошие вести. Кей, так сказать, первая ласточка, и днями итальянцы собираются переправить к ним в отряд солидное пополнение. Им удалось спрятать около десятка советских солдат, сбежавших из окрестных тюрем. Леонид попросил Сережу растолковать Орландо, каково настроение людей. Пусть, мол, он разыщет, кого надо.

— Синьора Москателли я сумею повидать, — сказал Орландо, — но как найти Капо Пополо, не знаю. Он живет в Риме, а там каждый день облавы. Недавно гаписты бросили бомбу в кинотеатр «Барберини», отправили на тот свет кучу немецких офицеров… Эх, и мне бы сделать чего-нибудь такое же! За отца рассчитаться.

— Счеты с немцами у нас большие, Орландо, — сказал Леонид. — Поэтому-то и надо, чтобы ваши развязали нам руки. Я больше не могу сдерживать ребят, да и не хочу!

— Хорошо. Я постараюсь разыскать синьора Москателли.

Леонид с Сережей пошли провожать Орландо. По дороге Леонид заговорил о том, что неудобно им всю заботу о продовольствии перекладывать на итальянцев, которым тоже живется не сладко. А если еще пополнение прибудет? Не натаскаются на такую ораву.

— Насчет этого вы не беспокойтесь. Я скоро приведу к вам Марио.

— А кто он такой?

— Его отец управляющий у Фонци.

— А Фонци кто?

— Помещик. У него одних овец тысячи голов. Марио — парень молодец. Все, что надо, сделает.

Через день Орландо явился с пополнением. Вытянулся в струнку перед Леонидом, козырнул по-военному: принимай людей, командир! Пока знакомились с новыми бойцами — среди них были грузин, узбек, армянин, украинцы и русские, — пока устраивали их и распределяли обязанности, прошло еще несколько дней.

Кей оказался необыкновенно веселым и понятливым, расторопным парнем. Уйму русских слов выучил, и стал неразлучным другом Ильгуже и Пете. Он любит рассказывать о своих приключениях. А жизнь у него и в самом деле была очень интересная. Родился он в деревушке, возле Порт-Судана. Семья была многодетная, совсем как у Ильгужи. С малых лет работал на плантации у англичан. Получал гроши, но и то радовался. Потом был поваренком на большом корабле, по всем океанам и морям поплавал. А какие штормы пережил…

Потом служба в британских королевских ВВС. Два года войны. Ночные полеты, бомбежки… Наконец прыжок с парашютом с горящей машины… Спасибо итальянцам, спрятали, накормили, и вот он здесь.

Но рассказывает Кей не поймешь на каком языке. Форменный «винегрет» из русских, итальянских, английских слов. И кто его знает, может, он еще и свои — суданские — подмешивает. А плут Петя слушает, кивает, поддакивает, а потом хватится за бока и покатывается. Хохочет и Кей.

Пока ждали, не покажется ли Москателли или Капо Пополо, в жизни партизанского отряда «Свобода» произошло несколько важных событий.

Внезапно занемог Николай Дрожжак. Вечером он вернулся с дозора, за ужином рассказывал о СТЗ, посмешил товарищей, вспомнив о переделках, в которые он попадал из-за собственной горячности, молодости, глупости… Словом, все было в порядке. Но вдруг в полночь он застонал, заметался. Леонид, потихоньку поднявшись, перебрался к нему — лег рядом. Пощупал пульс, спросил:

— Коля, что с тобою?

— Горю, Леонид Владимирович… — Он почмокал пересохшими губами и глотнул слюну. — Воды…

Леонид намочил полотенце в холодной ночной воде, которую притащил в котелке Ильгужа, и положил на лоб Дрожжаку. Компресс не помог. У больного начался бред. Он то жалобно звал кого-то искупаться вместе в Волге, то сердился, то умолял простить его. Долго оправдывался в чем-то, доказывал, что он нисколько не виноват, а потом зарыдал…

Леонид всю ночь не сомкнул глаз, просидел возле Николая. Когда рассвело, около них собрались бойцы из роты капитана Хомерики, Антон и Кей. Всем хотелось как-то помочь, чем-нибудь облегчить страдания товарища.

— Похоже, что воспаление легких, — с горечью сказал Леонид. — И так-то он лиха хлебнул больше всех… Слаб совсем, а если кризис начнется… У нас, как на грех, даже аспирина нет…

— Найду! — решительно заявил Петя Ишутин.

— Где, как? — удивился Леонид.

— Сейчас сбрею бороду и в Монтеротондо отправлюсь.

— И на первом же перекрестке влипнешь, да? Ты же ни слова по-итальянски не знаешь.

— А я немым прикинусь, — сказал Петя. — Никита, или давай сам шевелись поживее, или бритву мне вынеси. Нельзя не помочь Коле Дрожжаку. Он больше всех нас заслужил свободу!

«Дело рискованное, конечно, — думает Леонид. — Но если и впрямь воспаление легких, нам его без лекарств не выходить. Да и Петю, пожалуй, не удержишь».

— Ну что ж, добро. Вдвоем с Сережей пойдете. И видом он на итальянца смахивает… Только, пожалуйста, будьте внимательны. Не то и сами погибнете, и Коле не поможете. В аптеке скажите, что пневмония… — начал было Леонид и вдруг задумался. — Спросить-то вы спросите, а чем расплачиваться будете?

— Как говорит Ильгужа, бог дал зубы, бог даст пищу, — скалится Петя, намыливая щеку. — Бороду жаль, конечно, но была бы голова цела, шапку купим… Антон, одолжи мне пистолет.

— Нельзя! — категорически возражает Леонид. — Попадетесь с оружием — хана! Да и соблазна лезть на рожон не будет. Знаю я тебя!..

Побрились, почистились, обсудили, как лучше действовать, какие лекарства просить, и отправились Петя Ишутин с Сережей Логуновым в недалекую, но опасную дорогу. Друзья пожелали им счастливого пути.

Прошло, наверное, не больше двух часов. Вдруг сверху примчался запыхавшийся Кей. (Он с утра был в дозоре, вместе с Ильгужой вел наблюдение за шоссе.) Ноздри раздулись, широченная грудь ходит, будто кузнечные мехи.

— Френд командир!.. — Кей пальцами изобразил рога на голове. — Му-у, му-у… Очень много… Очень.

— Чего мычишь? — сказал Никита, поддразнивая его. — Бодаться, что ли, задумал? Давай пободаемся.

Кей опять замычал: му-у… му-у…

Партизаны покатились со смеху.

— Тише вы! — прикрикнул на них Леонид. — Он говорит, что коровы идут… Кей, а конвой… фашистов много?

— Фашист?.. Йес, йес! — Он поднял вверх ладонь, показал пять пальцев, а потом еще три.

— Ага, понятно. Таращенко, собирай людей. Пулеметчики там. Запасные расчеты тоже пойдут на всякий случай. Ты, Коряков, останешься здесь за старшего. Следите за сигнализацией. Если дело обернется плохо, три раза махнем кепкой. Тогда все уходите вниз. На первое время укройтесь в развалинах мельницы, а потом потихоньку перебирайтесь на виноградники. Там есть мелкие пещеры, итальянцы знают о них и разыщут вас. За Дрожжака отвечает Сажин. Пошли, Антон.

Они побежали вверх по ущелью. Кей всю дорогу, не умолкая, о чем-то рассказывал.

3

Рассыпавшись по обеим сторонам дороги, неспешно движется стадо, подгоняемое немецкими солдатами. По шоссе катятся две брички. Коровам явно не хочется удаляться от привычного луга, от хлева. Они упрямо разбредаются направо и налево, а те, что поноровистее, просто поворачивают назад. Немцы злятся, хлещут плеткой, замахиваются карабинами…

— Самое малое двести голов, — сказал Ильгужа, залегший с пулеметом.

— Это значит, что обездолены двести крестьянских семей…

— Значит, сотни детей остались без молока…

Кей сказал правду. Немцев восемь человек. Один едет на бричке, остальные погоняют стадо. Что же делать?

— Давай, Леонид, команду, — говорит Таращенко. — Перебьем охрану, а коров вернем итальянцам.

— Перебить охрану — это хорошо. А если в перестрелке половину стада покалечим?

— По-моему, — говорит Ильгужа, — надо подкрасться поближе и крикнуть «хенде хох!». Они и не очухаются.

— Так и сделаем. — Леонид поворачивается к бойцам у второго пулемета: — Вы, Остапченко, ползите по этому краю. Вы, Муртазин, как только стадо пройдет, проберитесь на ту сторону. А мы выскочим на самое шоссе. Таращенко, не спускай глаз с того, что на бричке. Он может раньше других заметить нас. А то удерет еще.

— Ну идем, что ли! — нетерпеливо говорит Сывороткин.

— Не спеши. Пусть пройдут вперед.

Предстоит первый бой. Коровы движутся еле-еле. Время ползет того медленнее. Пахнет молоком. Буренка с огромным, будто самовар, выменем вдруг повернула голову назад, замычала — тоскливо, громко.

Не поймет Леонид, что делается с ним. Воспоминания, будто утренний туман, застлали ему глаза, и, словно от угара или крепкого вина, кругом пошла голова.

…Колесники. Летний ясный вечер. По деревне пылит стадо. Хромой дед Архип звонко щелкает длиннющим кнутом… Через всю Россию Леонид везет в вагонах в Сибирь ярославских коров… Ходит в Оринском районе по колхозной ферме и радуется — холмогорки попали в хорошие руки… Что-то теперь там делается?..

И вот мимо них прогромыхала первая бричка, на которой, поигрывая на губной гармошке, развалился немец. А вторая — пустая. Ильгужа и Кей змеей скользнули через шоссе на ту сторону, скрылись в кювете. Леонид прикинул, что ребята подошли достаточно близко к немцам, выскочил на дорогу и крикнул «ура!». Его клич подхватили остальные. Услышав русское «ура», фрицы оторопели, сразу побросали оружие. Но гармонист на бричке проворно скатился на дорогу и открыл огонь. Коровы, задрав хвосты, метнулись в разные стороны, сшибаясь друг с другом. Тем временем очнулись и те, которые подняли было руки. Разглядев, что партизан всего горсточка, стали тоже отстреливаться.

«Эх! — с досадой подумал Леонид. — Не обошлось без пальбы. На выстрелы — так и жди — к ним подкрепление подскочит…»

Он махнул рукой ребятам, вперед, дескать, и побежал на немцев. Фриц, залегший за бричкой, вел огонь по пулеметчикам, поэтому не сразу заметил Леонида, а когда заметил, уже было поздно, только вскрикнуть успел. Леонид подобрал его автомат и посмотрел, что делается вокруг. Лошади стояли как ни в чем не бывало, лишь морщили губы и прядали длинными ушами. Оставшиеся в живых фрицы — их было трое — опять подняли руки вверх. Бой затих. Леонид подбежал к своим:

— Как, товарищи, все целы?

— Кей тяжело ранен, командир…

— Ах ты! — Леонид скрипнул зубами, бросился к Кею, но, вспомнив, что времени у них в обрез, остановился: — Заберите у немцев оружие и патроны. Не забудьте посмотреть, что на повозках. Никита и Остапченко! Гоните коров в обратную сторону, а сами — к ручью. Возвращайтесь той дорогой. Никита, надои в котелок молока Дрожжаку…

— А что делать с пленными?

— Потом… — Он опустился на колени рядом с Кеем, растянувшимся на траве, будто столетний дуб, опаленный молнией.

Кей открыл глаза. Сделал попытку улыбнуться.

— Френд… командир. — Негр приподнял голову и ткнул пальцем в нагрудный карман. С трудом шевеля побелевшими пухлыми губами, прошептал: — Возьми… возьми…

Ильгужа понял, что раненый обращается к нему, склонился, расстегнул карман Кея и вытащил оттуда крохотный Коран. Большая, красивая, в густых черных кудрях голова вдруг повисла на согнутом локте Ильгужи.

— Кей… Кей… — Ильгужа обхватил обеими руками могучее, тяжелое тело друга. — Командир, нельзя его здесь оставлять.

— Мы его с собой возьмем. Выберем место получше и ночью похороним… — Твердый ком подкатил к горлу Леонида: «Первый бой. Первая потеря. Вот и не вернулся Кей в свою знойную Африку…»

Леонид выпрямился, увидел, что Никита и Остапченко, будто заправские пастухи, сгрудили коров по одну сторону шоссе.

— Никита, гони! Да пошевеливайся!

Разумная все же тварь корова. Как только почуяли, что к дому, во всю прыть понеслись. И мычат-то теперь совсем по-другому, и копытами перебирают, будто кони кавалерийские, — цокот стоит.

— Никита, идите сюда. Теперь они без вас доберутся.

— А с лошадьми как быть, командир?

— Так, так… Распрягите и пустите за коровами. А брички скатите вниз, сразу же подберем и спрячем. На дрова.

— Лошади-то, может, пригодились бы?

— Пригодиться-то пригодились бы, но где их держать?..

Быстренько уничтожили все следы недавнего боя и пошли обратно в ущелье. Дозорным дали пулемет и два автомата. Встретили их радостными возгласами. Оставшиеся в пещере напереживались не меньше, а может, и больше тех, кто участвовал в бою. Но когда увидели тело Кея — насупились, примолкли…

— А с пленными-то что делать, товарищ командир?

— Чего спрашиваешь? За Кея рассчитаемся!

Леонид тоже так думает, но… нельзя поддаваться чувствам.

— Мы — советские люди, — говорит он резко.

— Так не можем же мы их с собой таскать!

Леонид сжимает зубы и с мрачным видом цедит:

— Значит, придется отпустить их…

— Чтоб они завтра же карателей сюда привели? — возражает Таращенко.

«И это верно…»

Немцы жались друг к дружке, подпирая ссутуленными плечами скалу, будто единственным спасением для них было сейчас — держаться подальше от края пропасти… Один весь, до самых глаз, оброс рыжей щетиной. По виду ему не меньше пятидесяти. Ясно, что из фольксштурма. Другой еще безусый юнец. Шинель не по росту: длинна и широка, рукава болтаются ниже колен. Третий безостановочно выбивает зубами дробь. Не от холода, конечно, а со страху. Чует, что сейчас решается их судьба.

Посмотрели на них ребята, и схлынула первоначальная ярость. Кто-то весело крикнул:

— Плохи, знать, дела у Гитлера! Всех под метелку метет. И старых, и малых…

«Не надо было их сюда вести, — ругал себя Леонид. — Опять поторопился, не подумал толком…» Но вслух он твердо сказал:

— Подождем, пока стемнеет, и отведем за мельницу километра на три. Пусть выбираются, как знают.

— А они нас отпускали? — закричал Никита, готовый на клочки разорвать фрицев.

— Приказ командира не обсуждается, Сывороткин. Хватит митинговать! — Антон, как ножом, полоснул крикуна злым взглядом.

Спорить не стали. Участникам боя хотелось помыться, отдохнуть, а остальные окружили интенданта — приглядывались к трофейному оружию, но руками не трогали, знали, как ревниво относится Иван Семенович к своим обязанностям.

Леонида обрадовала неожиданная поддержка Антона. Уж слишком не хотелось именно теперь, после первой удачной вылазки, вновь обострять отношения с ребятами…

Смеркалось. Антону и Корякову, как наиболее надежным, дисциплинированным, поручили отвести пленных вниз по круче, проводить подальше и отпустить, как говорится, на все четыре стороны. А Таращенке того и надо было. Он рассудил просто: зачем свару затевать, ронять авторитет командира, когда можно обойтись без всякого шума…

На возвышенном месте, где рос одинокий каштан, вырыли глубокую могилу. От залпов воздержались, но все чувствовали, что хоронят они настоящего воина.

А вот и Сережа вернулся. По голосу слыхать, что парень очень доволен и в то же время чем-то встревожен.

— Петя где? — не спуская глаз с тропинки и чутко прислушиваясь к ночным звукам, спросил Леонид.

— В кино пошел, — уныло протянул Сережа, боясь, что гнев командира обрушится на него.

— В кино?! — ахнули партизаны.

— Да. Познакомился с аптекаршей и отправился с ней на вечерний сеанс.

Ребята завистливо и восхищенно присвистнули, а Леонид сердито подумал: «Ладно. Только бы живым вернулся. Покажу я ему кино». Сейчас у него была иная забота.

— Лекарства достали?

— Да, вот. Здесь есть все, что душе угодно. — Сережа протянул командиру объемистую коробку.

Леонид не стал мешкать. Прошел в пещеру, к коптилке, отобрал нужные лекарства, занялся Дрожжаком. На помощь себе позвал Ивана Семеновича, потому что все остальные обступили Логунова.

— Где, как достали? Расскажи толком!

— Как?.. — На лице Сережи проступила мечтательная улыбка, и он стал совсем на ребятенка похож. — Петя, он не человек, а сам черт. Недаром его немцы прозвали Ротер Тойфель. У меня сердце дрожит, как зайчишка, иду — все по сторонам оглядываюсь. А Петя увидел солдата, сунул сигарету в рот и поперся огня просить. Немого не хуже артиста изобразил. Фриц махнул рукой, отвяжись, дескать, хотел пройти дальше. Но Петя не пустил, схватил за рукав. Немец заворчал, однако зажигалку вытащил.

— Вот человек!

— Дурак!

— Я ему тоже говорю: не дури, мол. А он стоит, дым колечком пускает да улыбается.

— Ну, а лекарства как достали?

— Заглянули в первую попавшуюся аптеку. За прилавком молоденькая, симпатичная такая девчонка стоит, и больше ни души. Петя подошел прямо к ней и ляпнул: «Я русский». Девушка не поняла, мило улыбнулась, повторила:

— Рус?

- Русский. Руссия. Партизан. Пневмония! Лекарства нужны.

— Партиджано? — У аптекарши глаза на лоб полезли. Покраснела, побледнела. — Пневмония?.,

Петя подмигнул ей, ткнул себя в грудь: ¦— Петр.

— Пьетро? — Девушка снова улыбнулась и сказала: — Джулия.

— Джулия! — Петя, повернувшись ко мне, спросил, как, мол, сказать ей, что она красивая девушка.

— Белла донна, — ответил я.

— Вы итальянец? — обрадовалась Джулия.

— Нет, — говорю, — я тоже русский.

— Руссо… Руссия… — Джулия нагнулась, достала из-под прилавка вот эту коробку и проворно так стала укладывать лекарства… Потом добавила вату, бинт, йод…

— А Петя, Петя-то куда девался? — нетерпеливо перебили его партизаны.

— Он сунул мне коробку и шепнул: «Я пойду с Джулией в кино». Я и уговаривал, и ругал, и пугал. Разве его проймешь? Одной, говорит, смерти все равно не миновать, больно уж, говорит, девушка хороша!..

— Молодец!

— Ох и отчаянный он, наш Петя!.,

238

Уже ковш Большой Медведицы склонился к самому горизонту, уже партизаны устраивались спать, но вдруг прибежал Петя и без сил свалился у входа в пещеру. Его мигом окружили ребята.

— Ранили, что ли?

¦— Нет, выдохся, пи-ить хочу!

4

Устал Леонид. Прошлую ночь просидел около Дрожжака, и нынче день выдался трудный. Как вспомнит про Кея, так к горлу снова подступает ком. Хорошо, хоть лекарства достали. Николаю явно полегчало, дышит он теперь ровнее, и бред прошел. Значит, не воспаление легких…

Услышав шум на площадке, он еще раз пощупал пульс у больного и вышел из пещеры. Петр, захлебываясь, пил воду из котелка, — Явился?

— Пришел, — мрачно буркнул Петр, вытирая рукавом подбородок.

— А что ты такой растерзанный? Собаками, что ли, травили?

— Было дело.

— Немцев за собой не привел?

— Головой отвечаю, — нет. Я целый час наверху около дозорных отлеживался. Ждал, пока вы здесь заснете.

— Наказания испугался?

— Лишних разговоров не хотел.

— Правильно сделал. Разговоры прекратить, всем спать. Разбираться завтра будем!

Леонид ушел в пещеру, кое-кто пошел за ним, а кое-кто остался с Петей.

— Ну, рассказывай.

Ишутин не ждал, что так легко отделается, закурил, задумчиво посмотрел на крупные, яркие звезды. Быть дожет, они ему напомнили о глазах симпатичной ап-гекарши.

— Ах и целуется!..

— Уже успел?

Оказалось, что Сажин еще не ушел. Услышав насчет поцелуев, он сердито сказал:

— И не стыдно тебе, Ишутин? Человек-то ты не холостой.

— Брось, дядя Ваня… Если б ты видел ее, тоже бы не отказался.

— Да не слушай ты этого мужика ярославского, рассказывай! — сказал Никита, погрозив кулаком интенданту.

— Обязательно расскажу. Вспомнить еще раз и то удовольствие. — Петр устроился поудобнее, со смаком затянулся. — Пришли в город и заскочили в аптеку…

— Это мы знаем. Ты про кино говори!

— Ах, чертенок! Успел уж выложить. Я ведь его строго-настрого предупреждал: держи, мол, язык за зубами.

…Мы минут пяток поболтали с Джулией. Она по-своему лопочет, а я по-своему. Смотрю в окно, вижу — кинотеатр. Афиши какие-то. Говорю ей: «Пойдем?..» Она согласилась, но на часы показала. Когда аптеку, дескать, закроют, ровно через час… Сергей забрал лекарства и ушел. Ну, а мне что делать? Нельзя же здесь все время торчать, вдруг кто зайдет. Пошел погулять. Сдвинул кепку набок, как заправский итальянец, руки в брюки и, насвистывая «Соле мио», слоняюсь по улицам, на витрины глазею. Смотрю, вывеска. Соображаю, что мужская парикмахерская. Хорошо бы, думаю, подстричься у настоящего мастера.

— А деньги?

— О них и думушки пока нет. Вхожу. Говорю, буона сера, синьор. Мастер приложил руку к сердцу: «Пер фаворе!» Я важно уселся в кресло, похлопал себя по загривку…

— Старый анекдот! Ты нам зубы не заговаривай, а расскажи, где тебя потрепали! — перебил его Никита. — Еще пацаном слышал: пришел человек в парикмахерскую…

— Ей-ей, не вру! Джулия мне дала записку и объяснила, чтоб я пока что пошел и подстригся. Не веришь — завтра покажу, такой мастер, куда тебе до него!

— Ну, ну, рассказывай.

— Сунул я руку в карман, подал парикмахеру записку. Рассиялся человек, будто это не клочок бумаги, а сторублевка. И подстриг, и наодеколонил, и мазью какой-то волосы смазал. Потом достал из тумбочки бутыль в камышовой плетенке, мне налил, себе налил. Чокнулись:

— Эвзива Руссия!

— Вива Италия!

Выпили. Мастер мне что-то ласково шепчет на ушко, но я ничего не понимаю. Тем часом в парикмахерскую зашли два немецких офицера. Мастер хлопнул меня по плечу: «Чао, Джузеппе!» — и выпроводил вон. Настроение на высоте. Если, думаю, все итальянцы так хорошо, так по-братски встречают русских, зададим мы тут перцу фашистам. Размечтался и головой об столб треснулся. Посмотрел на часы на углу. Ого! Аптека-то уже закрылась. Кинулся туда со всех ног, а у самых дверей кто-то меня хвать за рукав. Екнуло сердце — засада, выследили! Подымаю глаза — Джулия.

— Пьетро… — Она подхватила меня под локоть и поволокла в кинотеатр напротив. Народу не так-то чтоб много. Устроились на самом последнем ряду. Нащупал в темноте и прикрыл своей лапищей ее ладошку. Не убирает. Тогда я осмелел и погладил ей колено. Молчит, только дышит часто-часто, и волосы ее щекочут мне лицо… Эх, думаю, была не была, повернул ее голову к себе и аккуратненько поцеловал… Совсем растаяла девчонка, прижимается и шепчет: «Пьетро, Пьетро…»

И вдруг в зале включили свет. Кто-то завизжал. Я сначала ничего не понял. Потом огляделся и увидел, что у всех дверей стоят немецкие солдаты в касках. Проверка документов!.. Джулия притянула мою руку к себе и, прикрываясь ридикюлем, вложила в ладонь нож. Я быстренько перепрятал его в рукав. А Джулия лопочет: «Убриако», — головой водит, глаза закатывает, точь-в-точь как наш Сывороткин во хмелю… А-а, понял! Советует мне пьяным притвориться. Тихонько пододвинулись к дверям, чтобы в случае чего выскочить и деру дать. Качаюсь, будто едва на ногах стою, а Джулия вытаскивает из сумки документ и сует немцу. На меня сердито покрикивает, иди, дескать, коли нализался. Но за дверями тоже немец. Останавливает меня. Я толкнул Джулию в одну сторону, ткнул немца головой по подбородку, только зубы, слышу, лязгнули. Кто-то сзади обхватил меня за плечи. Тяжеленный, черт. Я выставил руку назад и полоснул ножом. Сразу же отпустил… Куда податься? Кинулся в сторону и уперся в забор. Хуже, думаю, не будет. Шасть через забор и по узкому переулку — вперед. Жму, не оглядываюсь. Сам не помню, как за город выбрался. С полкилометра отбежал от последнего дома и только тогда сообразил, что дорога-то совсем другая, не наша. Отдышался малость, дал круг в обход всего города. Словом, намаялся, пока к вам, вот сюда, попал…

— Вот это приключение! — восторженно протянул кто-то из молодых.

А те, кто постарше, промолчали, но осуждать Петю никто не стал. Все стосковались по воле, по подвигам, по женской ласке.

5

Чуть рассвело, и прибежал Москателли — весь взъерошенный. Нынче он не шутит, не балагурит, как это бывало прежде. Поздоровался и сразу — с чисто южной страстностью — принялся упрекать Леонида:

— Что вы наделали?.. Сколько раз я говорил вам — будьте осторожны. А вы… Эх вы, русские, отчаянные головы…

— Так мы не троглодиты, — спокойно ответил Леонид.

— Я и не обзываю вас пещерными людьми, но надо было подождать.

— А сколько можно ждать? До конца войны?

— Италия переживает тяжелые дни, — горестно вздохнул Москателли, вздернув бровь. — Мельцер, комендант Рима, совсем взбесился. За одного убитого немца десятерых заложников вешает. Начальник римской полиции Пьетро Карузо хоть и итальянец, а от Мельцера не отстает, все смотрит ему в глаза, словно верный пес… Недавно мне начальник здешнего гестапо Шпаак хвалился: «В пансионе Яккарино мы, говорит, самую комфортабельную в мире тюрьму оборудовали. На полу ковры, на окнах шторы, двери лаком блестят. Ни пылинки нигде… В одной, говорит, комнате исповедуем, в другой — грехи отпускаем, в третьей — к присяге приводим… Сколько ни ори, никто тебя не услышит…»

— Вы что, напугать нас хотите? — удивляется Леонид.

— Не пугаю, а к осторожности зову, компаньо Леонидо, — отвечает с кислой улыбкой Москателли. — Я сам в свое время, еще до войны, испытал прелести такой же комфортабельной тюрьмы. Называлась она «Реджина Чели».

Сережа переводит. Теперь он по-итальянски все понимает и сам говорит очень прилично. Когда он объясняет Леониду, что тюрьма называется «Королева неба», тот с невольной усмешкой качает головой.

— Да, да, — подтверждает Москателли. — «Реджина Чели». Любят итальянцы звучные названия…

— Ну хорошо, синьор Москателли. Вот вы уже побывали в такой тюрьме, а все же не склонили головы, не согнулись?

— Это так… Но…

Москателли встает, разминает затекшие ноги. Оглядывает, словно оценивая, ущелье, кручи, тропинки.

— Хорошее было место. Но на некоторое время вам придется перекочевать отсюда.

— А остаться никак нельзя?

— Нет. Не сегодня, так завтра сюда нагрянут немцы.

— А как они узнали, что мы именно здесь, в этом ущелье прячемся?

— Коровы сказали! — говорит Москателли и хохочет, как прежде. Похоже, что ему тоже надоело сдерживать да упрекать партизан.

— А куда мы денемся? — спросил Леонид, нахмурившись. — Здесь мы уже все тропки знаем. Правда, если окружат, отсюда не вырвешься, но биться можно до последнего патрона.

— Есть про запас хорошее место. Сегодня же подойдет Орландо, он все покажет. А меня скоро не ждите. Немцы, похоже, что-то учуяли. Наверно, слежку за мной установят… Но я по-прежнему буду извещать вас об их планах и действиях. Что понадобится если, скажите Орландо, постараемся сделать.

— Нам бы еще пару пулеметов, товарищ Москателли.

— Трудное это дело…

— А нельзя ли встретиться и поговорить с Капо Пополо?

— Пока что нельзя. Он сейчас в Северной Италии…

— Жалко.

— Чего жалеть, он же не навеки уехал. Посоветуется, с тамошними товарищами и вернется. Может, тогда и мы здесь начнем по-другому действовать. Но пока очень прошу, больше терпенья, больше выдержки. Мы несем ответственность за вашу жизнь и перед народом, и перед богом. — Он пожал руку Леониду, прошел несколько шагов и остановился. — В пещере ничего не оставляйте. Ни золы, ни окурков. Пусть никому в голову не придет, что здесь прятались люди.

— А если они на могилу Кея наткнутся?

— Где вы его похоронили?

— Вон под тем большим каштаном.

— Сейчас же людей пошлите. Пусть заровняют могилу и замаскируют щебенкой. Но будем надеяться, что немцы до того места не доберутся. Не любят они здешних скал и ущелий. Ладно, чао!

Уничтожение улик проходило под придирчивым оком Таращенки. Собрали все, подмели, зарыли в укромных местах окурки, банки и разное тряпье, которое не имело смысла тащить с собой, Антон не поленился — с группой партизан спустился к ручью. Засыпали землей следы от костров и даже в развалинах мельницы каждую дырку осмотрели. Тем временем подоспел Орландо. Хотя он сказал, что по дороге ничего подозрительного не заметил, Леонид послал на фланги дозорных автоматчиков.

Орландо повел их через шоссе в небольшую лощину. Там передохнули, еще раз обдумали, все ли сделано, как надо, и двинулись на холмы, где были виноградники. Это, конечно, не та неприступная крепость, которую они только что покинули. Но склоны холмов, в террасах и овражках, давали возможность небольшому отряду, не только скрываться и даже успешно отстреливаться, — здесь они были избавлены от опасности окружения и при надобности могли уйти в любую сторону. Дивизии бы не хватило, чтобы оцепить эти бесконечные виноградники.

Плохо, что все время надо прятаться, двигаться чуть ли не ползком, да и расселились по двое и по трое — в старых крестьянских шалашах-капаннах — и небольших пещерах. Поэтому сразу же к командиру и его помощнику назначили связных из тех, кто еще не был водружен.

Орландо показал самое удобное для жилья местечко, объяснил, куда какая дорога ведет, но предупредил, что уходить отсюда, пока он не придет снова, не следует. Напоследок он отвел в сторонку Петра Ишутина и что-то зашептал ему. Петя понял лишь одно слово — Джулия, пришлось позвать Сережу.

— Послушай и растолкуй, что он говорит.

— Джулия передает тебе пламенный привет и хочет поскорее увидеться с тобой.

— Пусть Орландо скажет ей, что я тоже очень хочу. Но… и рад бы в рай, да грехи не пускают.

— У нее, говорит Орландо, есть очень важная новость.

— Ни сегодня, ни завтра, сам понимаешь, нам нельзя будет носу показать в городе. Пусть через Орландо передаст свою новость.

— Говорит, что она только тебе это может сказать.

— Ладно, в таком разе пусть послезавтра, а лучше пусть два дня подряд вечером приходит к мосту на шоссе. Я там спрячусь и буду ее поджидать.

Орландо смотрит на Петра, улыбается, сообщает, как некую тайну:

— Она тебя любит.

— Я тоже ее люблю. Так и скажи, ладно?

— Си.

Орландо, как ящерица, юркнул в овраг.

На следующее утро Леонида разбудил связной, а может быть, он сам проснулся чуть раньше, чем явился связной. Они вместе вскарабкались на склон, укрылись за небольшим земляным валом. Шоссе, высоковольтная линия и край ущелья, которое они покинули вчера, отсюда видны как на ладони. Колонна мотоциклистов двигалась со стороны Монтеротондо. Было их человек пятьдесят. У начала ущелья они остановились, о чем-то посовещались. Потом долго изучали окрестности в бинокли. Офицер разделил колонну — решил, видимо, блокировать ущелье с обеих сторон.

Тарахтенье мотоциклов разбудило и остальных партизан. Леонид распорядился, чтобы не было ни одного лишнего движения. Послал связного за Таращенкой и уже больше не спускал глаз с немцев. Между тем офицер дал знак, и по десятку солдат с той и с другой сторону тихонько двинулись вниз по круче.

Внезапно в мозгу Леонида блеснула мысль: «У нас теперь два ручных пулемета, десять автоматов и карабин Кея. Патронов, правда, маловато. Но если подождать, пока те уползут в ущелье, и неожиданно ударить по оставшимся?..»

А вот и Антон подоспел. Леонид поделился с ним своими соображениями. Загорелся Антон, план пришелся ему по душе.

— Только позиция не совсем удобная. Если спохватятся, когда мы будем лощину переползать…

— Но ждать, пока немцы подберут для нас самую выгодную позицию, тоже не дело. Идите, позовите сюда всех, у кого есть оружие. Связные тоже пойдут с нами…

— Товарищи, пришел долгожданный час, — волнуясь, заговорил Леонид. — Враг перед нами. Я предлагаю атаковать… С безоружными останется Логунов. Если мы потерпим неудачу, уходите по большой балке, по дороге, которую показал Орландо.

— А я пулеметчик!

— На тебя, товарищ Логунов, возлагается задача вывести людей из опасной зоны и снова установить связь с итальянцами. Ясно?

— Так точно, товарищ командир!

— Пошли, товарищи. Пока половина немцев лазит по ущелью, надо подобраться поближе к шоссе и приготовиться к бою.

Впереди поползли Леонид и Ишутин. Петр прикусил губу, на лице появилось какое-то торжественное и грозное выражение. Он ведь прошлый раз в сражении не участвовал. Справа — Ильгужа Муртазин. Брови, как всегда, хмуро сдвинуты, вместо глаз — узкие щелочки. Леонид повернул голову назад. Почему-то ему показалось, что Никита сегодня не в своей тарелке: то ли волнуется, то ли струхнул. Впрочем, Леониду тоже не по себе. Не за собственную жизнь беспокоится, а за отряд. Останься они в тех овражках, немцы бы их ни за что не обнаружили. Порыскали бы, полазали по ущелью и убрались восвояси. А он решил дать бой. Хорошо, если все выйдет, как задумано.

Из ущелья донеслась трескотня выстрелов. Это немцы палили из автоматов, чтоб разогнать собственный страх. Они и на фронте, чуть что, поднимали пальбу без адреса, без цели.

Леонид еще раз посмотрел вокруг, оценивая обстановку, и распорядился: пулеметчиков, Ишутина и Муртазина, поставил на фланги, автоматчиков сосредоточил в центре около себя.

— По местам, товарищи. Без команды не стрелять.

Однако не успели партизаны залечь на указанных позициях, как наверх выскочили немцы, прочесывавшие ущелье. Стало быть, побоялись лазить по козьим тропкам да пещерам. Это обстоятельство нарушило первоначальные планы. Пришлось послать связных к пулеметчикам и отменить прежние распоряжения. Теперь надо было дождаться, когда немцы сядут на мотоциклы, ударить из двух пулеметов по передним и задним машинам, чтобы сбить врага с толку, создав впечатление, что на них напал хорошо вооруженный большой отряд. Леонид обратился к автоматчикам:

— Бейте в середину колонны. Постарайтесь не выпустить ни одного фашиста.

Немцы не спешили уезжать. Долго наблюдали за склонами, за дорогой, то и дело наводили бинокли на холмы, где остались невооруженные партизаны. Хорошо бы, конечно, ударить сейчас, но пугали станковые пулеметы. Под их прикрытием немцы могли залечь по ту сторону шоссе, и тогда не атакуешь и не уйдешь!..

Прошел час, другой. Немцы не торопились. Перекусили и опять взялись за бинокли. Все ясно. Рисковать и соваться в сторону от дороги у них нет никакого желания. Тянут время. Похолодало. Пальцы задеревенели, подвело от голода животы. А немцы завернулись в плащ-палатки и все следили за ущельем, караулили кого-то.

Хоть бы пулеметы сняли, что ли?.. Леонид не на шутку растревожился. Того гляди, у ребят лопнет терпение. Сколько можно лежать на мокрой земле? Одеты-то все кое-как. Бумажные брючки да легкие куртки. Как быть? Словно в ловушку людей завел — ни вперед, ни назад шагу не сделаешь…

Наконец-то немцы оседлали свои мотоциклы. Первым двинулся офицер. Через минуту от треска моторов стало не расслышать собственного голоса. Офицер, притормаживая, поравнялся с ямой, где затаился расчет Муртазина. Вот-вот Ильгужа нажмет на гашетку. Хорошо, если не промажет. Давненько не приходилось стрелять. Короткая стычка, когда они отбили стадо, не в счет.

Выстрелов Леонид не расслышал, только увидел, как грохнулся на шоссе офицер. Миг — и заработал пулемет Ишутина. Автоматчики тоже открыли огонь. Несколько мотоциклов охватило пламя. Немцы растерялись, заметались, пытаясь проскочить в город. Но пули партизан настигали их всюду. Тогда фрицы бросили машины и побежали к ущелью, но Петя Ишутин и пятеро автоматчиков уже пересекли шоссе. Противник оказался в огненном кольце. Кое-кому все же удалось прорваться. А тех, кто попрыгал в ущелье, партизаны, знавшие здесь каждый поворот и каждый уголок, добили без особого труда.

Леонид дал команду прекратить преследование и просигналил Логунову: идите, дескать, все сюда. Те тоже здорово переволновались, дело-то, против ожидания, вон как затянулось…

— Заберите оружие, плащи, фляги и перетащите в виноградники на соседних холмах.

— А почему не пойти опять в ущелье, в старую пещеру?

— Кто-нибудь, может, уцелел, спрятался тут. Надо сбить немцев со следа.

Теперь партизаны из отряда «Свобода» были вооружены полностью. Некоторым даже пришлось нести по два автомата. Начальник штаба Логунов подсчитал и доложил:

— Уничтожено тридцать пять фашистов.

— Ив прошлый раз пятеро. Всего, стало быть, сорок. У нас — один убитый и двое легко ранены. Неплохо для начала!

Пора было уходить. Таращенко с Коряковым хотели остаться, поискать станковые пулеметы, считая, что немцы не могли увезти их, а просто столкнули вниз. Но Леонид воспротивился. Не следует, мол, зарываться, если пулеметы в ущелье, будет время — отыщем.

Уже в сумерках опять явились немцы. Два танка, автомашины, полные солдат. Снова полезли вниз, постреляли в белый свет, погрузили мотоциклы, подобрали убитых и, не обнаружив поблизости ни одной живой души, укатили в город.

6

После боя с мотоциклистами прошло два дня. Партизаны сидели на голодном пайке. Итальянцы почему-то не появлялись. «Что это — за своеволие наше рассердились или немцы устроили засады на дорогах? Как теперь быть? Может, рискнуть и вернуться в ущелье… В здешних-то норах чуть дождик, так водой заливает, сунешься втроем-вчетвером и сидишь, поджав ноги. Как же быть? Послать бы Логунова с Ишутиным в город на разведку, но если немцы усилили посты? Если перехватят в пути?..» Леонид решил, что надо потолковать с ребятами, может, они что-нибудь разумное предложат?..

По дороге Леонид хотел заглянуть в самую просторную из пещер, где устроили Дрожжака и Сажина с его разросшимся хозяйством. Дрожжак пошел на поправку, но та первая ночь, когда он метался и бредил, крепко сказалась на нем. Лицо совсем вытянулось, черты обострились, и без того большой рот стал еще шире. К тому же понервничал эти дни лишнего. Леонид понимает его — полтора года Дрожжак жил мыслью, что настанет час, когда он отомстит за все обиды, боль и муку, и, как назло, не сумел принять участия в двух успешных налетах на врага.

Вот и сейчас он вылез из своего логова подышать свежим воздухом, прилег на заботливо расстеленную кем-то плащ-палатку и жалуется на судьбу:

— Невезучий я человек… Надо же, в такое время и вдруг — с копыт долой.

— Успеешь еще, Коля, навоюешься, — говорит Ишутин, пристроившись рядом. — Кому действительно не везет, так это мне. — Он затягивается сигаретой, спрятанной в кулак, и, заглядывая в пещеру, спрашивает: — Кто там просил оставить? Не то сам докурю.

Петя отдает кому-то окурок, потом снова поворачивается к Коле. Тот улыбается.

— С такой красоткой познакомился, а говоришь — не везет.

— А ты знаешь, любовь — это хлопотное дело. Больше маеты, чем радости… Сегодня, как стемнеет, она должна прийти к мосту.

— Так чего ж ты зеваешь? Иди.

— Иди, говоришь…

— Командир, что ли, не отпускает?

— Заикнуться-то боюсь. И в тот раз…

— Баню устроил?

— Нет, ни слова не сказал.

— Так в чем же дело?

— Ты, оказывается, Коля, не раскусил еще Колесникова. Если бы он отругал на чем свет стоит, туда бы сюда, а он… ни слова не сказал. Тут-то и собака зарыта.

— Правильно соображаешь, Ишутин. Кой с кем разговаривать все равно что воду в ступе толочь, — усмехнулся Леонид, выползая из-за кустов.

— Ты не сердись на него, командир, отпусти на свидание, — сказал Коля. — Кто знает, когда еще случай такой подвернется.

— Я и пришел к вам, чтоб насчет этого посоветоваться. — Леонид ласково обнял Дрожжака. — Ну как, на поправку пошло? Перепугал же ты нас. Думали, воспаление легких. Скажи Петру спасибо, а то неизвестно, сколько бы еще провалялся.

— Вот ты за это и отпусти его, — настаивал Дрожжак.

Петя из-под бровей метнул быстрый взгляд на командира.

— Ты что, или вправду влюбился?

— Где уж там вправду, товарищ командир, — заюлил Петя, чуть ли не в первый раз прибегая к столь официальному обращению. — Меня в Сибири законная жена дожидается.

— Так в чем же дело?..

— Без женского пола мужик мохом обрастает, товарищ командир. Жизнь без баб, как весна без соловья, ни красы, ни вкусу…

— А ты успеешь до закрытия аптеки?

Это значило, что командир согласен отпустить его. Петя вскочил. Но Леонид его тут же схватил и пригнул к земле.

— Не забывай, где находишься!

— Простите, Леонид Владимирович. А она сама придет. К мосту. — Петр опустился на корточки. Было заметно, что он очень разволновался.

— Тогда жми, — сказал Леонид, — только смотри! — Увесистый кулак Леонида оказался у самого Петиного носа. — Не вздумай обидеть девчонку. Милуйся, но не забывайся, держи себя в узде.

— Есть! Разрешите идти?

— Не спеши. Пусть Джулия разыщет Орландо или Москателли и скажет, что мы не можем дольше здесь оставаться.

— А если она их не найдет?

— Пусть к парикмахеру обратится за помощью. Город небольшой, а мужчина мужчину быстрее разыщет. Важнее, конечно, чтоб Москателли пришел.

— Сделаю! Только разреши мне, командир, Сережу с собой прихватить. Раз такое поручение, боюсь, не смогу ей все объяснить.

— А не будь такого поручения, и без толмача бы обошелся, а? — лукаво улыбнулся Леонид.

— Эх, Леонид Владимирович! Она вздохнет, я вздохну — и поймем друг друга без всяких слов. Да и по-итальянски я уже кое-что смыслю. Но дело есть дело. — Он заглянул в пещеру: — Сережа, спишь, что ли? Иди-ка сюда…

Нелегко было Петру дождаться темноты. Куда делась его обычная жизнерадостность и беспечность! Это заметил даже Никита Сывороткин. Подполз, присел рядом и спросил:

— Ты чего, Петя, смолишь и смолишь? Дымом сыт не будешь.

— Да так… Сибирь-матушку вспомнил.

— Эх, Сибирь, Сибирь!.. Вспомню, как в Бодайбо золото мыл, места себе не нахожу. А ведь, бывало, шевелилось золотишко в горсти, и тогда казалось, что ты сильнее бога самого! — Он выбросил вперед широкие ладони, в глазах вспыхнул хищный блеск, толстые, влажные губы вытянулись, будто у рыбы.

— Крепко засела в тебе старая закваска, Никита. Надо было раньше родиться, во времена Прохора, которым ты нам все уши прожужжал, — насмешливо сощурился Петр.

— Да, да!.. Эх, и дал же бы я жизни, — разошелся Никита, не поняв издевки. — Почитать бы сейчас «Угрюм-реку» или «Приваловские миллионы». Вот это настоящие книги… Анфису помнишь? Хороша шельма!.. Люблю сдобных, как свежие булочки, баб. Пышные, ласковые, щеки огнем горят… Когда-то мы вырвемся из этой гнусной дыры и заживем по-людски!

Солнце ушло за холмы. На дороге показался навьюченный мешками осел. За ним шли двое. А сзади, метрах в пятидесяти, шагал еще один человек. Партизаны смотрели во все глаза. С дороги донесся условный свист. Петр свистнул в ответ. Те свернули в лощину. Петр закричал: «Свои!» — и спрыгнул в овраг. Пригнувшись, побежал вперед. Споткнулся, упал… Когда он раздвинул заросли, чьи-то руки нежно обвились вокруг его шеи:

— Пьетро!

— Джулия! Милая…

Москателли махнул подростку, все еще топтавшемуся поодаль. Ему, видимо, было поручено наблюдать за шоссе. Мальчонка проворно скатился в лощину и через мгновенье был около них.

— Слушаю, компаньо Москателли!..

Если бы кто из партизан встретил его в России, голову бы дал наотрез, что малец этот выпал с цыганской повозки. Волосы черные, кудрявые, кожа смуглая, загоревшая на солнце и задубевшая на ветру. Лет ему, самое большее, пятнадцать-шестнадцать.

Москателли снял мешки и что-то сказал цыганенку. Малец схватил осла за ухо и отвел в сторонку.

Увидев Леонида, спускавшегося с холма, Москателли оставил мешки и побежал навстречу.

— Компаньо Леонидо!.. Вы герои! Русские — сказочные богатыри!.. — Он долго тряс руку Леонида. — В Монтеротондо про вас легенды рассказывают. Даже в Риме, говорят, переполошились…

— А мы все боялись, что вы опять будете ругаться.

— Древняя поговорка: победителей не судят… Ваши успехи и нас, итальянцев, окрылили. В Монтеротондо двух немецких офицеров прикончили. — Он показал на мешки: — Скажите, чтоб быстренько поели и в дорогу собрались. За ночь надо успеть подальше уйти.

— Правильно. Мы и сами понимаем, что нельзя нам тут оставаться. А куда пойдем?

— В Дженцано. Это южнее Рима. В эти дни здесь немцы все перевернут.

— Но как мы там устроимся? У нас-то ведь теперь больше тридцати бойцов.

— В виноградниках там есть такие же шалаши. Через пару недель, думаю, можно будет снова сюда вернуться.

Явился Сажин с двумя бойцами. Леонид велел им забрать мешки, покормить людей, а часть продуктов оставить про запас. Москателли обошел партизан, поздоровался с каждым, несколько минут смотрел, как они с завидным аппетитом уплетают еще теплые, душистые булки. Затем он опять отозвал в сторону Леонида с Сережей. Оказалось, что имеется еще одна новость, которую следует немедленно обсудить.

— Вчера в аптеку заглянул человек, прибывший сюда из Рима. Вроде мимоходом зашел, за лекарством каким-то. К слову спросил у Джулии: «Правда ли, что из вашей тюрьмы бежала группа русских?..» Джулия притворилась, будто ничего не знает. Тогда тот рассказал ей о происшествии в кинотеатре. Джулия все отнекивалась. А незнакомец улыбнулся и заявил: «Не бойтесь, я гапист». Девушка поверила ему, но виду не подала. Тоже улыбнулась и сказала: «Ну и что?» — «В Риме живет Россо Руссо [7], — настаивал человек, — он хочет повидаться с партизанами». Джулия буркнула, если хочет, пусть себе повидается, ей-то, мол, какое до этого дело. Тот опять улыбнулся: «Браво, ты настоящий конспиратор!» — и написал ей записку. Там было указано, где и когда Россо Руссо будет ждать человека из партизанского отряда. Джулия записки не взяла, но прочитала. Гапист улыбнулся и сказал: «В кармане плаща две газеты».

— В Риме и — Россо Руссо!..

Леонид задумался. Уж слишком невероятно все это.

— Вдруг провокация?

— Не должно быть. Я тоже краем уха слышал про этого Россо Руссо. Но поскольку точно ничего не знаю, не стал вам говорить о нем.

— Кто он? Что за человек?

Москателли пожал плечами.

— А как с ним можно встретиться?

— Придется в Рим съездить.

— Кому?

— Кому-нибудь из вашего отряда.

— А документы?

— Это я постараюсь устроить. Завтра от четырех до пяти Россо Руссо будет ждать вашего человека в траттории «Санто Пьетро» на улице Двадцать Первого Апреля [8].

— Логунова придется послать, — сказал Леонид, посмотрев на Сережу. — Как, не возражаешь?

— Нет, — обрадовался Сережа.

— Очень хорошо. От нас Орландо поедет. Он родился и вырос в Риме. Все закоулки и проходы знает.

— Кто же тогда нас в Дженцано проводит?

— Грасси. Он, правда, прихрамывает, но вынослив. Бывалый солдат.

— Потом снова сюда, значит, вернемся?

— Я за возвращение. Не знаю, что скажет Капо Пополо.

— Разве он все еще не приехал?

— Нет, не показывался.

— Хорошо, если его фашисты не сцапали.

— Не беспокойся. Он не из тех, кого легко схватить…

Пришли Грасси и Орландо. Интендант доложил, что бойцы накормлены, припасы розданы…

Леонид приказал выстроить отряд в глубокой балке по другую сторону холма.

Все двинулись туда. Стемнело. Шли молча. Была та минута, когда человек, покидая обжитое место, как бы оценивает прошлое и заглядывает в будущее.

— Товарищи, — сказал Леонид, присматриваясь в синей мгле к бойцам партизанского отряда «Свобода», — две ночи нам придется провести на марше. Днями в этих местах ожидается облава. Поэтому на время нам необходимо уйти из окрестностей Монтеротондо. Как следует проверьте ботинки, сапоги, портянки и котомки. Чтоб нигде не терло. Будем двигаться по ночам, без дороги… Чего тебе, Сывороткин?

— В моих, говорю, башмаках не то что две ночи, а двух часов не пройдешь… — Он задрал ногу в порванном ботинке: — Каши просит.

Москателли подошел к Никите, поглядел на его обувь и ловко скинул ботинок со своей ноги:

— Посмотри, подойдет?

Сывороткин метнул взгляд на ботинок Москателли уставился на Леонида.

— Раз предлагает, померь!

— Бери, бери, — сказал итальянец. — Я человек богатый, не разорюсь…

Ботинок пришелся впору. Тогда Москателли разул и вторую ногу и, посмеиваясь, влез в рваные, старые башмаки Сывороткина.

К итальянцу подошел Иван Семенович. Сначала отдал честь, потом пожал ему руку:

— Товарищ Москателли! Спасибо вам за хлеб-соль. За все добро спасибо. Мы вас никогда не забудем.

Москателли понял его без переводчика. Смущенно заулыбался и отошел.

— Пулеметы будем нести по очереди. Таращенко и Скоропадов пойдут впереди. Смотрите в оба. За Грасси отвечаете головой… Дидиашвили и Мирза сзади. Сигнал — перепелиный посвист… — Он повернулся к Москателли — Еще раз спасибо, компаньо. Джулия, а тебе особая благодарность за доверие, за бесстрашие.

— Петр, он такой: с нестоящей девушкой не станет водиться, — похвастался Ишутин. Потом посмотрел на Джулию. Та кусала губы, и было ясно, что вот-вот разрыдается в голос. — Леонид Владимирович, разреши отстать на минутку.

— Ладно, иди… Ну, Сережа, бывай. Береги себя. До встречи в Дженцано!.. Синьор Грасси, ведите отряд.

— Эх, песню бы грянуть сейчас! С песней-то куда веселее шагать, — вздохнул Таращенко.

— А вы в душе песню пойте, а ушки держите на макушке! — сказал Леонид, пробираясь сквозь кусты вместе с Антоном. Вот они догнали Грасси. Проверили, все ли на месте. — Пошли!..

Петр взял Джулию за плечи:

— До свиданья, Джулия!

— Пьетро… — Девушка порывисто прижалась к нему. — Пьетро…

Петр ласково погладил волосы Джулии и поцеловал ее в один и в другой глаз.

— Чао. Скоро увидимся. Две недели — срок небольшой…

— Чао, Пьетро.

Петр догнал колонну. Дидиашвили пособолезновал ему:

— Может, останешься с ней? Не видишь разве, как убивается девушка?

— Ну да, — подхватили насмешливо ребята, — не то добеги. Хоть еще разок поцелуй, приголубь!

А Петр молча взял у Корякова пулемет и зашагал за Леонидом. Ни словом не ответил на подтрунивание ребят и назад не оглянулся…

Рядом с ним со вторым пулеметом идет Муртазин. Балка вывела их на равнину. Дорога здесь была полегче.

— Ильгужа, ты после женитьбы влюблялся в кого-нибудь?

— У нас в народе говорят: душа — река. Заглядываться можно, на то и глаза даны, а душу надо в чистоте держать.

— Да как с ней управишься, орел ты мой уральский? Сам же говоришь — река!

— Человек, если захочет, даже горную реку может обуздать.

7

Логунов и Орландо проводили отряд за балку, потом вернулись в самую просторную пещеру, которую эти дни занимали Дрожжак и Сажин. Расставание с товарищами, предстоящая завтра поездка в Рим для встречи с Россо Руссо взбудоражили и Сережу и Орландо. Они долго не могли заснуть, рассказывали друг другу о детстве, о радостях и огорчениях своих, о планах на будущее.

Когда учился в школе, в далеком сибирском селе, Сережа, смущаясь своего роста, избегал шумных детских игр и пристрастился к чтению. Сдружился с учителем истории и тоже мечтал поехать в город, поступить в институт… Увлечение книгами не помешало ему, когда пришла пора, влюбиться в Наташу. Они учились еще в девятом классе… Рост ростом, а слава лучшего ученика в школе тоже кое-чего стоила. Вместе делали уроки, вместе готовились к экзаменам. В институт Сережа не попал — взяли в армию. А потом началась война.

— Когда кончится война, ты на Наташе женишься, да? — спросил Орландо.

Сереже почему-то не захотелось говорить другу о том, что еще зимой сорокового года Наташа вышла замуж за лейтенанта-артиллериста и уехала из родного села.

— Нет, Орландо, после войны я не вернусь в Сибирь. С Дрожжаком в Сталинград поеду. Будем отстраивать разрушенный фашистами город… Наверно, лучше, если первая любовь останется чистой и далекой, как всякая несбывшаяся мечта.

— А почему в Сталинград?

— Мы тогда были в немецком лагере в Эстонии, и, если бы не весть о победе наших под Сталинградом, мало у кого хватило бы сил пережить ту зиму…

В свою очередь и Орландо рассказывал о своем детстве, которое прошло в Риме. И дед его и отец были военными. Отец быстро раскусил гнусную, гибельную для Италии демагогию Муссолини. И дуче стал для него самым ненавистным на свете человеком… Потом голос Орландо задрожал, он заговорил об острове Кефаллиния, о зверствах немцев, о гибели отца…

Орландо замолчал, зашмыгал носом… Сережа понимал, что попытка утешить сейчас была бы самой дурной услугой, но сидеть, набравши в рот воды, тоже не годилось, поэтому он спросил:

— Сигареты есть?

— Да.

Они задымили. Орландо взял себя в руки.

— Всю жизнь буду с немцами драться. Даже если сто лет проживу, все сто лет!

— Немцы разные бывают. Скажи, что с фашистами.

— По мне, они все одинаковы.

— А Тельман?

— Таких они или перестреляли, или в концлагерях. Замучили.

— Кое-кто, может, и уцелел?

— Вряд ли… Иначе они давно бы прогнали своего сумасшедшего фюрера.

— Но ведь итальянцы тоже целых двадцать лет гнулись перед Муссолини.

— Не все гнулись.

— Что после войны думаешь делать?

— Всю жизнь буду бороться за счастье народа. Как Тольятти.

— Ты разве коммунист?

— Еще нет. Но стану коммунистом…

Утром рано их разбудил вчерашний цыганенок. Он принес для Сережи одежду поновее. Рубаха, правда, видавшая виды, но свежевыстиранная, отглаженная, аккуратно заштопанная в изношенных местах. Нарядившись в чистую рубашку, в брюки по росту, Сережа заделался прямо-таки красавцем.

— Если тебя сейчас девчонки увидят, без памяти влюбятся, — сказал Орландо, подмигнув цыганенку.

— Вот тебе аусвайс, — сказал мальчонка и протянул Сереже документ с печатью и подписями. — Теперь ты не Иван, а Донато Доротелли.

— Донато Доротелли, — повторил Сережа, словно бы вслушиваясь в звуки нового своего имени. — Чудесно… чудесно. — Он потрепал густую черную шевелюру мальчонки. Эти кудри, похоже, никогда не ведали, что такое головной убор. — Спасибо. Только я не Иван, а Сережа.

— Сережжо! — сказал цыганенок и расхохотался от удовольствия.

— Не Сережжо, а Се-ре-жа! Одно «ж». А как зовут тебя?

— Лупо, — изо всей мочи выдохнул тот, будто после долгого бега оказался у цели.

— Я все еще не научился различать. Лупо — это имя или фамилия?

— Прозвище.

— Так, так…

— Да. У нас каждый партизан имеет подпольную кличку.

— Значит, ты, Лупо, тоже партизан?

За цыганенка ответил Орландо:

— Недавно он перерисовал от руки карту России. Всякий раз, как удается послушать сводку, он отмечает на той карте линию фронта.

— Да разве фашисты скажут правду? Врут всё.

— А у них радиоприемник есть.

— Приемник? Почему же ты раньше не сказал нам об этом?

— Не у них, а у помещика Фонци. Его отец служит у Фонци, а самого его зовут Марио. Я уж тебе говорил о нем.

Сережа сразу не понял, что к чему. Итальянцам пришлось снова объяснять ему, что приемник у помещика, у синьора Фонци, и что Лупо — это Марио.

— Хорошо бы послушать советскую передачу, когда вернемся сюда.

— Ладно, — сказал цыганенок. — Сделаю.

— Спасибо, Лупо. Пока.

— До Монтеротондо он пойдет с нами. А ты, Сережа, если будут проверять документы, много не разговаривай. И вообще давай сделаем так: болтать буду я, а ты слушай да поддакивай…

В словах Орландо был резон, и, хотя поблизости не было еще чужих, Сережа, понимая, что при его характере это окажется не так просто, решил заранее приучить себя к молчанию.

Прежде чем направиться в Монтеротондо, они выбрались через поле на другую дорогу, которая шла в город от усадьбы Фонци. Немцы давно уже привыкли и к цыганенку из поместья, и к «юродивому» Орландо, так что и щупленький Сережа в этой компании не вызвал бы у них особых подозрений. И все-таки соваться на шоссе, где партизаны днями дваждыдали бой фашистам, не стоило.

Небо еще было ясное, но уже набегали тучи. Марио глазел по сторонам, Орландо рассказывал Сереже о красоте и богатстве итальянского языка.

— Хотя Италия не такая огромная страна, как Россия, здесь каждая область, даже каждый город говорит на собственном наречии. Сицилия и Тоскана, Неаполь и Милан… По меньшей мере два десятка разных диалектов.

Дальше пошли такие тонкости, что Сережа то и дело терял нить, а порой совсем переставал понимать, о чем идет речь. Но поддакивал. Так они договорились, перед тем как пуститься в дорогу.

— Вот ты, Сережа, заметил, какой выговор у синьора Грасси? Впрочем, с вами-то он по-русски разговаривает. Грасси растягивает, будто выпевает, каждое слово. А я нет. Потому что я римлянин, а он родился и вырос в Лигурии. Лигурийцы испокон веку моряки и рыбаки, жизнь свою они проводят в море. И вот перекликаются с одной лодки до другой, сложив руки трубою: «Антонио-о!.. Марио-о!..» Потихоньку эта привычка вошла в их кровь, и они даже в траттории, когда рядом сидят, и то тянут, словно поют: «Антонио-о!.. Марио-о!..»

«Точь-в-точь как русские, прожившие весь век в Тбилиси», — подумал про себя Логунов, а вслух ничего не сказал, только головой кивнул.

— А знаешь, как разговаривают венецианцы? Хотя откуда тебе знать?.. Они говорят нежно, мягко, совсем как девушки. Даже когда сердятся, когда ругаются, приятно слушать.

До Монтеротондо добрались без всяких приключений. Орландо опять мерно покачивал головой, то и дело заливался беспричинным смехом, о чем-то оживленно болтал с Марио и даже прохожих окликал. Выяснилось, что до поезда еще два часа. Марио отправился домой, а Сережа с Орландо заскучали. Пойти бы побродить по улице, да опасно. На каждом шагу попадаются немцы. А лишний раз встречаться с ними незачем. Пристроились в темном уголке вокзала. Словоохотливому итальянцу просидеть два часа молчком было равносильно смерти. Сначала Орландо вполголоса напевал разные песни, потом все же не вытерпел, повернулся к спутнику своему и, горестно вздохнув, сказал:

— Донато, а я ведь… Ты знаешь, кем я хотел стать?.. Знаменитым тенором. И отец спал и видел меня звездой оперного театра «Ла Скала»…

— Еще не поздно, — попытался утешить его «Донато».

— Нет уж, теперь я и не думаю об этом!

— Но ведь и песней можно бороться, — сказал «Донато» шепотом.

— А ты выговариваешь слова очень чисто, — так же шепотом заметил Орландо. — И все же лучше помалкивай.

Но вот подошел долгожданный поезд. Путешественники сели в последний вагон, где обычно собираются те, кто ездит зайцем. В случае чего можно спрыгнуть на ходу. «Донато» надвинул кепку на глаза и задремал. Орландо, посвистывая, смотрел в окно. Немного спустя он толкнул соседа ногой:

— Рим начинается…

Впрочем, это еще был не Рим, а пригород. Одноэтажные домики, сложенные из мелкого ноздреватого туфа, теснились и жались друг к другу, словно гусята, продрогшие на ветру. Сразу видать, что в этих лачугах ютится простой народ. Беднота. Но жители рабочих окраин, не в пример буржуям из роскошных вилл, не стали на колени перед врагом, не предали Италии. Хотя Рим и был объявлен открытым городом, хотя аристократические кварталы столицы подчинились немцам без единого слова, оказалось, что на окраинах живут люди гордые — истинные, непреклонные патриоты. Стены и заборы здесь запестрели антифашистскими листовками.

На вокзальной площади они сели в автобус. Остались позади убогие лачуги. Их сменили величественные здания, купола, колоннады. На площадях возвышались мраморные статуи и причудливые фонтаны.

— Рим… — прошептал Сережа с благоговением. — Вечный город…

Волшебная древность, манившая его с детских лет, с той поры, когда он впервые прочитал в небольшой потрепанной книжке о вскормленных волчицей близнецах Ромуле и Реме — основателях города. Потом он брал книги у учителя истории, жадно вглядывался в картинки, где были изображены Форум, Колизей, триумфальные арки. И даже на фронте и в плену с каким увлечением он слушал рассказы Васи Скоропадова о чудесах Италии.

Рим, Рим…

Небо Италии видело Ленина, земля Италии хранит его следы, в сердцах итальянских рабочих вечно живет образ великого вождя.

Сережа вспомнил про Капри и Сорренто, где столько лет жил и работал «буревестник революции» Максим Горький. Как зачитывался когда-то Сережа его «Сказками об Италии»! Нет, наверно, на свете другой книги, которая могла бы заставить так горячо полюбить простых людей далекой, никогда не виданной страны.

Парню из суровой Сибири хочется разглядеть и запомнить все, что мелькает за окнами автобуса. Душа переполнена впечатлениями. Так и тянет вскрикнуть от восторга, поделиться с другом своей радостью. Но Сережа терпит. Высунул голову в окно, смотрит и безмолвно восхищается… Ехали они с полчаса и вылезли на перекрестке двух широких улиц. Сережа и Орландо с беспечным видом людей, у которых достаточно досуга, сунули руки в карманы и, насвистывая, прошли немного вперед. Насвистывают беззаботно, но за тем, что делается вокруг, следят очень зорко. На портале дома напротив римскими цифрами выбито — 1243. Стало быть, зданию этому семьсот лет… На дверях свежая вывеска. А что там написано? «Бирштубе». Ага, это по-немецки! «Пивная»… Ниже буквами помельче добавлено «Нур фюр дойче».

— Только для немцев… Рыжие дьяволы, — говорит Орландо, зло выругавшись.

На каждом шагу немецкие солдаты в касках, похожих на черепаший панцирь. Много монахов и монахинь. В черных одеяниях своих они выступают точь-в-точь, как грачи на вспаханном поле. Солдаты пялятся на бледных юных монахинь, скалят зубы и гогочут на всю улицу. А итальянцы в штатском все куда-то спешат, проходят, не подымая глаз друг на друга. Похоже, что все они болезненно переживают унижение своей родины. Легко сказать — собственными руками, словно на тарелке, поднесли немцам древнюю столицу Италии.

Пристыженный вид римлян заставил Сережу по-новому взглянуть на город. Казалось, что прекрасный Рим этой ночью перенес тяжкую болезнь: и люди, и здания, и каштаны унылы и сумрачны. Только бездомный бродяга осенний ветер никак не уймется — носит по мостовой обрывки газет, афиш и палую листву.

Они остановились напротив траттории «Санто Пьетро». Пригляделись. Люди заходят и выходят, но похожих на того, кто нужен им, не видать. На углу торчали карабинеры, поэтому долго задерживаться здесь не хотелось.

— Пойдем, Донато, прогуляемся по той стороне, — предложил Орландо.

Пересекли улицу, постояли у большой витрины, притворившись, что их заинтересовала афиша. Тем часом открылась стеклянная в медной раме и с медными ручками дверь траттории и оттуда вышел худощавый человек среднего роста. В левом кармане плаща — газеты, свернутые в трубку. Он быстренько поглядел по сторонам и собрался закурить. Пьян, что ли, или еще не привык курить — зажжет спичку, и, пока донесет до рта, спичка гаснет. И опять то же самое…

Орландо ткнул Сережу под бочок: рискнем, дескать. Вытащил из кармана зажигалку и подошел к неумелому куряке.

— Прего, синьор.

Тот задумчиво посмотрел на дрожащий голубоватый язычок пламени, улыбнулся и приподнял светло-коричневую шляпу:

— Грацие.

Это был сорокалетний господин с аккуратно подстриженными короткими усами и в элегантном костюме. Сразу видать, что интеллигент, а вернее даже — аристократ.

Орландо покосился на газеты в кармане плаща и спросил:

— Что нового на свете, синьор?

— Свет битком набит новостями. А что тебя, собственно, интересует, дружок? — снова улыбнулся незнакомец.

— Новости спорта, синьор.

— А я-то как раз спортом совсем не интересуюсь, дружок. Я человек деловой.

Сообразив, что такой разговор может затянуться до бесконечности и все-таки не приведет ни к чему, Сережа решил вмешаться. Подумал: «Если русский, поймет, если нет, и внимания не обратит». Он лихо тряхнул головой и, отбивая такт носком ботинка, засвистел: «Ехал на ярмарку ухарь-купец…»

В строгих, блекло-синих глазах незнакомца мелькнула лукавая усмешка. Он тоже слегка притопнул и просвистел «Камаринского». Орландо растерянно посмотрел на Сережу, потом на странного синьора. Но парень он смышленый, увидел, как засиял «Донато», и понял, что все в порядке. Облегченно перевел дух.

Незнакомец наклонился к Сереже, быстренько шепнул по-русски:

— Молодец, дружок! Хорошо соображаешь… — И снова перешел на итальянский: — Пойдемте в тратторию, юные спортсмены. Разопьем бутылочку «фраскати», согреемся. День-то пасмурный, замерзли, наверно.

Сережа задержал его, тронув за руку. Он побоялся, что в траттории обо всем не поговоришь, и зашептал:

— Товарищ, вам привет от Колесникова.

— А кто это такой?

— Командир отряда «Свобода». Ему очень хочется повидаться с вами.

— Я тоже очень хочу этого. Затем и посылал человека в Монтеротондо. Идем. Еще успеем, обо всем потолкуем, землячок ты мой дорогой!..

8

Была на исходе вторая ночь. Намаялись партизаны, шагая в темноте по незнакомым каменистым, коварно петляющим тропкам. Наконец Грасси дал знак остановиться. Они были у цели — в окрестностях Дженцано.

Чуть развиднелось, и ребята заползли в капанны. Даже о еде не вспомнили, заснули как убитые, не разберешь, где чья голова и чьи ноги. Колесников назначил в секрет Таращенку и Муртазина.

Антон, чтоб не задремать, жует сухой виноградный лист. На кончике языка остается терпкий вкус молодого вина. Выплюнув жвачку, он, не глядя, тянет руку, нащупывая в зарослях новую ветку. В полумраке осеннего утра Антон вспоминает тайгу, лесные поляны, полные скользких темнобархатных маслят и ярких, как яичный желток, лисичек. И кажется ему, что пахнет вокруг влажной, потемневшей хвоей, толстым ковром устлавшей подножие огромных сосен и кедров. Так и ждет, что живым пламенем мелькнет перед глазами белочка и застучит красногрудый дятел…

А Ильгужа не сводит глаз с дороги, ведущей из Рима в Неаполь, как сказал ему Грасси, когда они выбирали место для секрета. Смотрит, слушает и сочиняет письмо своей голубушке Зайнаб.

«Голубушка моя Зайнаб! Знаешь, где я пишу тебе это письмо? Стою в дозоре, вернее, лежу, замаскировавшись в зарослях винограда, около самого Рима. Удивишься и спросишь: как, мол, ты попал туда, Ильгужа мой?.. Когда вернусь, сяду рядышком и, поглаживая твои черные косы и жаркие щеки твои, подробно расскажу обо всем, голубушка моя Зайнаб. Может, ты ругнешь меня, скажешь, нашел время письма писать. В дозоре, мол, надо в оба смотреть. Так я все вижу и все слышу, а письмо сочиняю пока что в уме, в сердце своем. Потом запишу на бумагу.

У вас, наверное, глубокая осень, сыро, черно, а у нас… Фу, что я горожу? У вас, наверное, сейчас дождь не унимается и ветер завывает, а здесь в солнечные дни можно еще разгуливать в одной рубахе. Италия — страна ласковая, теплая, и земля здесь, голубушка Зайнаб, такая благодатная — растет на ней все, что душе угодно. Если правду говорят, нигде больше на свете нет такого ясного синего неба, как здесь, в Италии. Но я, голубушка Зайнаб, кусочек нашей уральской земли, шириной в ладошку, клочок нашего неба не променяю на всю эту Италию. Еще говорят, будто итальянские девушки под стать небу своему и земле своей. Может, оно и так. Но один твой сердитый взгляд мне дороже улыбки любой здешней красавицы… Случалось, что ты покричишь на меня, но теперь даже несправедливые упреки твои звучат в ушах, словно нежная песня… Чу, кто-то идет. Допишу потом…»

Оказалось, что командир. Знакомится с обстановкой.

— Как, Ильгужа, не продрог? Иди поспи, передохни немного. Я сам побуду тут, посмотрю, что делается.

— Знаком! — бодро откликается Ильгужа. — На этой дороге столько добра, что глаза поневоле разгораются. Грузовые машины и автоцистерны прямо-таки рекой текут. Зверь, так сказать, на ловца бежит. Может, говорю, устроим сабантуй немцам?

— Я и сам о том же подумал. Но что скажет «начальство»?..

Леонид еще с полчаса пролежал рядом с Ильгужой, наблюдая за движением машин на шоссе. Да, дело заманчивое, надо поговорить с Грасси.

Тот тоже не спит. Жаловаться не жалуется, но по всему видать, что крепко натрудил ноги. Да и не диво — две ночи шли без передышки.

Грасси характером и повадками совсем не похож на «типичного» итальянца. Хоть и работал кондитером на кЪйфетной фабрике, а до сладкого не охотник. Больше любит слушать, чем говорить. Собеседника не перебивает. Ни громких возгласов, ни экспансивной жестикуляции. Сдержан и в горе, и в веселье. При первом знакомстве можно даже посчитать, что человек он скрытный, себе на уме, но когда сойдешься с ним ближе, понимаешь, насколько он прост и прямодушен. И страха не ведает. А немцев ненавидит всем сердцем. Когда при нем упоминают о них, Грасси скрежещет зубами и лицо его покрывается багровыми пятнами.

— Место, надеюсь, понравилось, товарищ Колесников? — спрашивает Грасси, увидев Леонида. — На этот раз я тоже с вами останусь. Москателли, конечно, хороший человек, но слишком уж осторожничает. Как говорится: «О ла ва, о ла спакка».

— А что это значит?

— Сейчас… Сейчас вот вспомню и скажу тебе по-русски… Или пан, или пропал!

«Коли так, — прикинул Леонид про себя, — стало быть, самое время рассказать ему насчет машин на шоссе Рим — Неаполь».

— Согласен! — отрезал Грасси, выслушав его соображения.

— А «начальство» не разгневается?

— А мы никому не скажем. Возьмем да бабахнем!

— Не выйдет. У нас совсем нет гранат и с патронами туговато.

Вечером Грасси отправился в город. Вернулся на следующий день в сопровождении двух итальянцев. Втроем они притащили ящик немецких гранат и мешок, где было малость патронов и с полсотни стальных шипов с четырьмя заостренными шпорцами.

Убрав гранаты и патроны, интендант Сажин недоуменно воззрился на «ежей».

— Это-то на что? Лучше бы патронов побольше захватили.

— Дорогой Иван Семенович, боеприпасы на вольном рынке не продаются, — серьезно так ответил Грасси. — Если умеючи разбросать «ежей» на шоссе, машина поневоле замедлит ход и все движение затормозит. А попадется шофер поосторожнее, так и совсем остановит, вылезет, чтоб убрать «ежа» с дороги. Мы же воспользуемся заминкой и огонь откроем.

— Толково! — одобрил Леонид.

— В штабе тоже предлагают сделать налет на колонну бензовозов, — продолжает Грасси. — Во-первых, в Риме располагается мотомехдивизия немцев, и бензин для них самая насущная штука. Во-вторых…

— А во-вторых, эффект, — улыбается Леонид.

В один из тусклых вечеров, когда надолго зарядил мелкий дождичек, партизаны залегли в кювете вдоль шоссе. Слева была довольно-таки глубокая впадина и мост. Каждый боец получил индивидуальное задание. Народу в отряде немного, поэтому на успех можно было рассчитывать лишь в случае предельно четкой и слаженной «работы». Леонид, Грасси и Муртазин находятся на правом фланге. Они должны метким огнем поджечь машины, когда те будут въезжать на мост. Тогда, воспользовавшись замешательством в колонне, за дело возьмутся и остальные.

Не повезло в ту ночь. Пролежали под нудным дождем чуть ли не до свету, прозябли насквозь и все без толку. Изредка проносились легковые машины, порой показывались грузовики, но по одному или по два, а колонны с бензовозами все нет и нет.

— Может, братцы, хоть пяток «фиатов» подстрелим, — говорит Никита. Такой уж он человек, сначала ляпнет, потом подумает.

— А ты хоть знаешь, кто в этих «фиатах» едет?

— Небось не беднота раскатывает, не пролетариат.

— Небось!.. Дед мой сказывал: держался авоська за небоську, да оба упали, — сердито говорит Леонид. — Скоро рассветет, пора, пожалуй, убираться отсюда…

После обеда в их становище явились два итальянца. Те самые, что принесли гранаты и патроны. Средь бела дня пришли. Прихватили мотыги и грабли. Дескать, для отвода глаз… Леониду не понравилось такое легкомыслие. Немцы-то совсем не простофили, да и среди итальянцев притаились, наверно, выродки, мечтающие о новом торжестве дуче.

Оказалось, что гости принесли добрую весть: вечером в сторону Рима отправится большая колонна с бензином. Они все точно разузнали через приятеля, работающего на базе.

— За хорошую новость огромное вам спасибо, но впредь, пожалуйста, не ходите сюда на виду у всего города. Враг не должен знать, откуда грянет гром.

— Бене, бене, — согласно замотал головой один из итальянцев и сообщил, что они тоже хотят принять участие в налете.

Леонид не стал возражать. Два бойца — это заметное пополнение. Да и люди местные, если придется отходить с боем, без них будет куда труднее…

Свечерело. Партизаны вновь залегли на вчерашней позиции. На душе было много веселей, дождь перестал, и появилась уверенность, что нынче они зададут жару; немцам. И в самом деле спустя минут тридцать справа, где после поворота дорога шла вниз, показались два огненных глаза.

Еще два глаза, еще… Когда машины повернули на прямую дорогу, под уклон, водители переключили скорость. Было слышно ровное, монотонное гудение десятков моторов. Нет никакого сомнения — идет большая колонна. По рядам передали команду приготовиться. С двух сторон на шоссе прокрались два партизана, которым было поручено разбросать шипы. В гранаты вставили запалы. Еще раз проверили затворы, хотя патроны уже давно были в патронниках. Нащупали запасные диски. Издали казалось, что машины идут очень медленно, но чем ближе они подходили, тем заметнее становилась скорость. Свет фар упал на дорогу. Стало видно, что передние машины не бензовозы.

Стоп! Тормоз заскрежетал так, что заломило скулы, и передняя машина резко остановилась. Это был грузовик с затянутым брезентом кузовом. Оттуда донеслись голоса и высунулось несколько голов:

— Отто, что случилось? Скат лопнул?..

Вторая машина — тоже не бензовоз, а такой же грузовик с крытым кузовом. Ах, черт, что ж теперь делать? А если там солдаты? Дело принимало нежелательный оборот…

Не успел шофер соскочить на шоссе и пройти к радиатору, как протрещала длинная автоматная очередь. Это был сигнал. Партизаны повели огонь по всей колонне. Заполыхали два бензовоза. Хотя колонне и был придан конвой, немцы, видимо, никак не ожидали нападения, растерялись, заметались. Крик, стоны, ругань…

Фрицы открыли ответный огонь, но поскольку они так и не успели разобраться, кто и с какой стороны на них напал, стреляли куда придется. А партизаны при свете горящих машин щелкали их, словно в тире. В несколько минут шоссе, недавно такое мирное, чуть ли не на целых полкилометра превратилось в сущий ад. Пора было пускать в ход гранаты, поджечь уцелевшие бензовозы и уходить. Грохот взрывов слышен, наверное, в Дженцано, а пламя пожара видно из самого Рима. Леонид пригляделся, установил, где тарахтит немецкий пулемет, швырнул туда друг за дружкой две гранаты, вскочил на ноги и свистнул. Потом понял, что свиста его никто расслышать не может, закричал соседям прямо в ухо:

— Передать по цепи, пусть отходят в лес!

Полчаса спустя они собрались в оливковой роще, как было договорено заранее. Таращенко быстро провел перекличку и доложил, что убитых нет, трое ранены: один в ногу, другой в плечо, а Никита… И смех, и грех — пулей, как ножом, срезало ему половину уха.

— Погоди, погоди! А Грасси где? Товарищи, где Грасси? Ребята, кто видел Грасси?

— А он знает, где собираемся?

— Как же не знает, если он сам указал нам эту рощу!

— Таращенко и Демьяненко, разыщите Грасси. Живого или мертвого. Оставлять его там никак нельзя.

Но искать Грасси не пришлось. Через минуту сам пришел. Увидев, что он прихрамывает сильнее обычного, Леонид встревоженно спросил:

— Ты куда запропастился, Альфредо? Очень болит, что ли?

— Да нет. Знаете ведь итальянцев, народ мы любопытный, увлекающийся. Прогулялся по шоссе, сосчитал, сколько машин угробили.

— Ну и сколько насчитал?

— На каждую душу по машине, а на долю командира — даже две, — сказал Грасси, утирая беретом пот с лица.

Двадцать девять бойцов отряда «Свобода» плюс три итальянца… Итого тридцать три машины… Обрадовались. После такого успеха каждый почувствовал, что он опять в строю, опять воюет по-настоящему.

— А сколько фрицев на тот свет отправили?

— Это будет известно денька через два. — Грасси подошел к итальянцам: — Лучио и Пино, вы немедленно мотайте домой. Когда уляжется шум, разыщите нас в капаннах южнее города. Ты, Пино, хорошо те места знаешь.

— Альфредо, я с русскими останусь, — сказал Пино. — Герои…

— Останешься, а пока — марш! Утром, без всякого сомнения, немцы устроят облаву. Если выяснят, что ты не ночевал дома, всю семью перестреляют. Ты и без у них на заметке.

Пино и Лучио попрощались с партизанами и нехотя отправились домой.

Не успели партизаны разместиться в капаннах на юге от Дженцано, толком передохнуть после трудного перехода, как к ним прибежали Лучио и Пино и еще несколько гапистов.

— Знаете, — заговорили они, перебивая друг друга и торопясь, словно за ними кто-то гнался, — грандиозный эффект! Колоссальный! Сбрось союзники десант, и то бы не было такого шума. Молодежь нашу просто не удержать: узнали откуда-то, что вы русские, и рвутся к вам в отряд. Только еще не знают, как разыскать…

— Вот тебе и «пациенца»! — усмехнулся Петр, когда Грасси перевел им взволнованный рассказ итальянцев. — Недаром, значит, говорится, что наступление лучшая помощь соседу. Теперь и они будут смелее действовать.

Но шила в мешке не утаишь. Кто-то из гостей, вернувшись домой, видимо, все же проговорился. Вскоре в партизанский стан явилась группа молодых ребят из города. Дозорные вызвали Грасси и Колесникова.

«Эх, что за народ! — подумал с досадой Леонид. — Теперь фрицы того и жди нападут на след отряда. Впрочем, и итальянцев-то трудно винить. Тоже накипело, хочется действовать, мстить оккупантам…»

Опасения оказались справедливыми. Дня через два из города поступил тревожный сигнал. Немцы готовят экспедицию против партизан. Начальник римского гестапо издал приказ: «Русских в плен не брать. Кончать на месте». Кто-то распетушился и, не подумав толком, предложил было дать карателям бой. Колесников даже не захотел обсуждать такую возможность, поскольку любому мало-мальски понимающему в военном деле человеку было ясно, что в этой местности, где нет ни надежного укрытия, ни достаточно безопасных путей для отхода, не удастся оказать серьезного сопротивления вооруженным до зубов карателям.

— Стало быть, опять в дорогу, — сказал Леонид. — Может, в Монтеротондо вернуться?

— Нет, двинемся в сторону Албано, — сказал Грасси. — Сам говоришь, что немцы тоже не простаки. Сообразят, наверно, что и там и тут в эти дни действовал один и тот же отряд. Да еще побег из тюрьмы не забыт.

— А где это Албано?

— Давай-ка сюда карту, которую я тебе подарил перед боем.

Леонид вытащил старенькую, потертую на сгибах карту Центральной Италии.

— Вот здесь, — сказал Грасси, проведя пальцем вокруг Рима и остановившись на кружочке, возле которого было написано «Албано».

— А масштаб какой? Уголок-то оторван, не поймешь.

— Я тоже уж не помню, но знаю, что километров примерно тридцать пять.

— Тридцать пять… — Колесников прищурился и представил себе, какая обувь на ребятах. У большинства ботинки и башмаки разбиты в прах, а кое у кого еще не зажили ноги после перехода из Монтеротондо… Но делать нечего, придется потерпеть. На Грасси можно положиться, зря гонять не станет, марши эти ему достаются тяжелее, чем остальным.

В капаннах возле Албано их уже поджидала группа итальянцев. Пино и Лучио тоже были тут. Встретили они партизан шумно, радостными возгласами. Сразу же вытащили из мешков вино, еду, разложили все это на большом брезенте:

— Прего, прего, товарищи!

Приглашение за стол было очень кстати. Пока бойцы отряда «Свобода» утоляли голод, итальянцы пылко и настойчиво говорили о своем желании стать «партиджано».

— Фашисты сгноили моего отца в тюрьме, — басил чернобровый крепыш, смахивавший на Петю Ишутина манерой смотреть на человека прямо и смело.

— Моего сына они отправили в Германию, в концлагерь, — говорил итальянец средних лет, чье хмурое лицо было изборождено сплошной сетью морщин, глубоких и резких. — Единственный был он у нас. А сейчас от него ни письма, ни весточки. Черт бы побрал этого Гитлера!

— А у меня, — сказал третий, по виду еще совсем подросток, — а у меня вот что есть! — Он вытащил из кармана вложенный в картонную корочку портрет Сталина. — Вырезал из «Унита»…

Было над чем поразмыслить командиру. «Конечно, неплохо бы взять итальянцев. Проще станет устанавливать связь с местным населением, легче бы решался вопрос о провианте, однако… их возьмешь, и другим не откажешь. И в короткий срок отряд может чересчур разрастись. А где тогда в здешних условиях жить и скрываться? Может, пока что подождать все же?..»

Леонид еще раз пригляделся к итальянцам. В их глазах было столько надежды, столько боли, гнева, что человек и с каменным сердцем не решился бы разочаровать их отказом.

Колесников попросил Грасси рассказать им о нуждах отряда и поручить одним раздобыть обувь, а другим позаботиться о запасах продовольствия. Итальянцы были на седьмом небе.

— Все сделаем, как надо. Если потребуется, целый магазин увезем, — пообещал басистый крепыш. — Пишите, чего и сколько!

Магазин увозить надобности не возникло, но большой склад с боеприпасами взорвали. О складе том разнюхали вездесущие, востроглазые пацаны и сказали Робертино (так звали юношу, носившего в кармане портрет Сталина), а он доложил Колесникову.

— Я знаю, где этот склад, — сказал Робертино, уставившись на Леонида горящими от нетерпения глазами. — Давайте подожжем, будет на что посмотреть!

— Знаешь, стало быть… А вот откуда твои друзья и приятели проведали, что ты у нас обретаешься? — спросил Леонид как бы в шутку.

— Ха! Они уже давным-давно знают, что я партизан.

— То есть как это давным-давно?

— А я еще в сентябре шарахнул камнем в окно полицейского участка. Потом шилом проколол колесо одного мотоцикла.

Леонид подавил улыбку. Что ни говори, а боевой дух парнишки заслуживал похвалы:

— Браво, Робертино! Но ты ни матери, ни отцу…

— У меня ни матери, ни отца нет. Я сирота.

— Короче, не вздумай кому-нибудь проговориться, где ты скрываешься и что здесь делаешь.

Паренек надул губы:

— За кого вы меня считаете, синьор командир?

— За настоящего храбреца, Робертино. Поэтому попрошу тебя повести нас туда, откуда мы могли бы понаблюдать, что делается у твоего склада.

— Прямо сейчас? — подхватил окрыленный Робертино.

— Да, сейчас.

— Не торопитесь, — сказал пожилой, в морщинах партизан. — Похоже, что это очень важный склад. Обнесен двумя рядами колючей проволоки. Вечерами при любом подозрительном шорохе стреляют без предупреждения. Мы, гаписты, уже примеривались, но у нас маловато народу. Так что орешек оказался не по зубам. Может, теперь управимся… Русские — отважные люди.

— Но тогда нам опять придется уходить отсюда. И подальше, — говорит Грасси. — Немцы не успокоятся, пока не выловят и не перебьют всех нас.

— Ну что ж, на то и война.

— А может, лучше нам затаиться и недельку хотя бы тихонько пожить?

Леонид оглядывается на бойца, сказавшего эти слова. Ему лет под сорок, лицо изможденное, болезненное. Он присоединился к отряду чуть ли не перед самым уходом из Монтеротондо. В других условиях при таком истощении полагалось бы, наверно, в госпитале отлежаться… Леонид понимает его. Кочевая жизнь, которую ведет отряд в последние дни, порядком измучила бойцов. Давненько уже и помыться по-человечески не могут. А все же это не дело — сидеть притаившись. Не для тихой жизни рвались они на волю…

«Надо бы самому на склад тот посмотреть!» — решил Леонид и, взяв с собой Робертино с Ишутиным, отправился на разведку. Минуты через две их догнал пожилой гапист, единственного сына которого гитлеровцы угнали в Германию. Он растолковал Леониду, что главная опасность не у склада — там часовых мало, — а на подходах к нему, где немцы расставили секретные посты. Робертино знал расположение постов и пообещал провести поближе к складу самой укромной тропкой. Гапист повернул обратно, а трое разведчиков, пробравшись сквозь колючие кустарники на склоне холма, замаскировались в зарослях.

Внизу на расчищенной площадке стоит каменное строение вроде амбара. К нему от шоссе ведет асфальтированная дорога. В мирное время сюда, видимо, свозили табак с окрестных плантаций или ягоды и плоды, а теперь, судя по фасону ящиков, которые немцы сгру жают с автомашин, тут и впрямь хранят боеприпасы. Огромные грузовики въезжают в одни ворота и выезжают в другие. Однако ворота амбара не обиты железом, стало быть — здесь перевалочный пункт. За короткий срок, пока они вели наблюдение, разгрузилось пятнадцать машин. Удобный случай — склад битком набит добром, надо бы сегодня же ночью нагрянуть сюда и пустить красного петуха.

Хорошо бы, конечно, посмотреть подольше, выяснить, как часто меняют часовых, по какой дороге приходит смена, но сейчас там народу толчется уйма — шоферы, грузчики, конвой… Так что все равно не разберешься. Пока важно раздобыть бензину и на всякий случай саперные ножницы — колючую проволоку резать.

Когда выбрались из зоны, где была опасность, что их заметят с секретных постов, Леонид послал Робертино вперед: пусть Пино и Лучио, не мешкая, идут в город и сегодня же принесут бензина, хотя бы канистру, и ножницы. Иначе успех операции окажется под угрозой.

Итальянцы быстро справились с заданием, и Робертино провел отряд из десяти партизан той же укромной тропкой на давешний наблюдательный пункт. Может быть, следовало бы отложить операцию, однако очень уж соблазнительно было сделать попытку. Ведь не угадаешь, что случится завтра… Решили действовать по пословице: смелость города берет.

Как только солнце зашло, на вентиляционной башне амбара вспыхнули два прожектора. Стало даже светлее, чем днем. По расчищенной площадке перед складом мыши не проскользнуть. Леонид почувствовал, как у него мурашки забегали по коже. Пожалуй, и вправду слишком крепкий орешек — не по зубам.

Но сомнения длились лишь мгновенье. Так это же чудесно, что такие яркие прожектора! Часовых-то у склада всего двое, а с секретных постов на холме ничего против света не разглядеть. Значит, надо хладнокровно подумать и выработать план действий.

Леонид поделился своими соображениями с Ишутиным: если тихонько снять часовых и вырядиться в их шинели, не трудно будет, пожалуй, и в самый склад проникнуть и разжиться там кое-чем из оружия и припасов. Петру такой смелый план пришелся очень по душе. Ну да, его хлебом не корми, а дай сделать что-нибудь необыкновенное, рискованное… Не диво, что он попросил первым пустить его.

Сошли по склону вниз. Здесь прожектор не слепил глаза и можно было все высмотреть и рассчитать по минутам.

Один из часовых — тощий и длинный, как хлыст. Каску он лихо сдвинул на затылок и беспечно насвистывает, покачивая головой в такт мелодии. Второй — толстый, будто колода, коротыш. Из-под каски поблескивают очки. Через каждые пять-шесть шагов он вытягивает шею вперед, прислушивается и осторожно озирается по сторонам, точно волк, почуявший запах железа.

Колесников совещается с друзьями.

— Первым надо убрать Свистуна. Как, Николай, сумеешь одним ударом оглушить его?

— О чем разговор! — шепчет Дрожжак в ответ.

— А я? — перебивает их Петр. — Мы же давеча.

— Потерпи! Свистун и ростом и всей фигурой смахивает на Дрожжака. Ты с Коряковым быстренько стянешь с него шинель и наденешь на Колю. На все вам дается одна минута. Запомните это крепко, потому что ровно через минуту и десять секунд из-за угла вынырнет его напарник. В крайнем случае, он должен увидеть только спину Дрожжака. — Леонид поворачивается к Ильгуже: — А тебе, Муртазин, ворота ограждения. Держи лом. Нужно открыть без единого скрипа… Ты, Антон, как только я прикончу Волка, займись складом. Нет ли там чего для нас подходящего? Остальным прикрыть подъезды справа и слева. Робертино останется здесь. Если подымется тревога, отступать к Дженцано, подальше от расположения отряда. Ясно?.. Пошли. Действуйте спокойно, без спешки…

По темной полосе, куда не достигал свет ни первого, ни второго прожектора, пятеро партизан прокрались к ограждению и залегли под толстыми столбами у ворот. Спина Волка скрылась за углом слева, а спустя несколько секунд из-за другого торца амбара показалась нелепая фигура Свистуна. Он посмотрел на освещенную площадку, на темные кусты вдали, не останавливаясь, сунул руку в карман, вытащил губную гармошку, подкинул на ладошке, но, видимо, вспомнил, что находится на посту, — спрятал ее обратно и, насвистывая, ушел за угол. Часовые сейчас проходили по той стороне. Ильгужа протянул руку сквозь колючую проволоку и нащупал запор. «Ага, вот ты где, голубчик!..» Запор легко подался назад, но ворота не открылись. Он нагнулся вниз в поисках другой задвижки, исцарапался в кровь о колючки. «Куда ж ты запропастилась, чума тебя забери!» — выругался про себя Ильгужа и притаился. В то же мгновение из-за угла вынырнул Волк. Надо переждать, пока он пройдет к тому концу амбара. Ах, как долго тянется минута. Даже в детстве, когда они, играя в «кто дольше не дохнёт», зажимали себе пальцами ноздри, она, эта распроклятая минута, не казалась такой невыносимо бесконечной. Волк миновал ворота, дотопал до угла. Ильгужа нащупал второй запор, и тут, как на грех, невдалеке прошумела ночная птица. Хорошо, что какой-то инстинкт сработал и успел Ильгужа прижаться к столбу. Волк повернулся, вытянул голову и навел автомат на ворота. Тем временем показался и Свистун. Увидев встревоженного напарника, он тоже взял автомат наизготовку и побежал.

Волк и Свистун сколько-то постояли рядом, потом переглянулись, громко засмеялись. Волк пошел дальше, а Свистун остался на месте, чтобы восстановить положенный интервал. Вот и он завернул за угол…

С воротами все в порядке. Теперь надо переждать, пока часовые не сделают два-три круга: ведь решают секунды…

И опять Волк скрылся за углом. Ильгужа легонько толкнул ворота. Ни скрипа! Молодцы, однако, немцы, не забыли смазать навесы… А вот и Свистун мимо протащился. Свистит и головой потряхивает. Тоже неплохо. Еще шаг, еще…

Ильгужа снова толкнул ворота, и в щелку бесшумно скользнул Дрожжак. Следом за ним Ишутин и Коряков. Рывок, взмах — и Свистун, не пикнув, завалился набок. Его подхватили Ишутин с Коряковым.

Леонид считает. Когда он досчитает до ста, на том углу покажется квадратная, очкастая морда Волка. Только бы не забыл Дрожжак каску надеть по-свистунски. Живее, ребята, живее, минута уже на исходе! «Эх, как быстро она мелькнула. И чего он все шинель не натянет, тесна ему, что ли? Ага, надел… Каску, каску! Хорош… Ну, Петя, тащите скорее сюда дохлого фрица. Молодцы!.. Не торопись, Коля, теперь не страшно, пусть-ка Волк полюбуется на тебя со спины!..»

Волк выскочил из-за угла и с чего-то надумал окликнуть напарника:

— Иоганн!..

Дрожжак притворился, что не слышит. Тогда фриц решил догнать его, прибавил шаг. Это оказалось очень кстати. Мимо ворот он протопал чуть ли не вскачь, так что Леонид сумел почти не таясь пройти внутрь. Он прыгнул вперед, словно барс, и погрузил финку под левую лопатку коротыша, а другой рукой — на всякий случай — зажал ему рот.

Таращенко бросился к дверям склада. Пощупал, посмотрел и разочарованно сказал:

— Без шума с такими замками не управишься!..

Эх! Оружие-то им так бы пригодилось. Но жадничать не стоило. Если что, так при свете прожекторов их мигом перестреляют.

— Ладно, ребята. Лейте бензин, да поэкономнее, чтоб и на те ворота хватило, — сказал Антон, окончательно убедившись, что в склад им не проникнуть. — Шинели часовых смочите, так вернее будет.

— Правильно, времени в обрез, — поддержал его Леонид. — Снимай, Коля, шинель, поливай бензином. Как только я чиркну спичкой, и вы поджигайте.

Огонь вспыхнул разом с двух сторон, а партизаны зыскочили за ограду и по той же неосвещенной полосе со всех ног кинулись прочь. Миновали площадку, побежали в колючие заросли. Особенно плохо пришлось тем, пониже ростом, — ободрали не только руки, но и лицо. Было не до того, торопились выскочить из опасной зоны, пока немцы с секретных постов не перекрыли путей для отступления.

А вот и Робертино. Кто-то не сдержался, закричал во всю глотку:

— Стойте!

— Что случилось?

— Оглянитесь, посмотрите, что там делается!

И вправду, позади на площадке, где недавно возвышался каменный склад, будто праздничный фейерверк начался: во все стороны сыплются трассирующие пули, рвутся мины, к небу вздымается огненный сноп.

9

После трехнедельных скитаний партизанский отряд «Свобода» темной осенней ночью снова вернулся в Монтеротондо. В прежней пещере в каменистой теснине их не ждали ни теплые перины, ни сладкие яства, а все же бойцы повеселели — словно в дом родной попали.

Шли опять только по ночам — в обход Рима. Опять намучились, ободрались, изголодались. Один из дневных привалов они сделали в оливковой роще у Дженцано. Лучио, Пино и Робертино пришлось послать в город за продуктами. Предприятие, конечно, рискованное, но иного выхода не было. Правда, Робертино успокоил Леонида, сказал, что сами они носу никуда не высунут, все сделают его «юные друзья». Посмеялись партизаны, услышав из уст худенького подростка столь выспреннее выражение.

На радость всем, посланцы благополучно возвратились, не только продукты принесли, а привели с собой Сережу Логунова, которого многие в отряде, хотя и не говорили об этом вслух, считали погибшим.

Долго рассказывал Сережа друзьям о своих приключениях в столице Италии, однако о встрече и разговоре с Россо Руссо доложил только командиру и Таращенке. Таков был приказ с самого начала.

Россо Руссо, узнав от Сережи, что отряд Колесникова пойдет к Дженцано, отправил его туда вместе с Орландо и своим связным — договориться о времени встречи. Пробирались они очень осторожно, попали наконец в Дженцано и здесь оказались как бы в ловушке. После нападения партизан на колонну бензовозов немцы закрыли все выходы. Пришлось несколько суток отсиживаться в подвале у надежных людей. Но нет худа без добра, отоспался Сережа — на целый год запас накопил.

Когда немного поутихло, связной из Рима поручил Сережу местным гапистам, а сам уехал, чтобы сообщить Россо Руссо об отходе отряда «Свобода» из окрестностей Дженцано в неизвестном направлении. А Орландо сразу отправился в Монтеротондо — на случай, если партизаны вернутся туда, в старые, полюбившиеся им места. Оказалось, что Сережа уже наведывался и в рощу, и на виноградники. И тоже думал пробираться в усадьбу Фонци, к Лупо. Но в дом, где прятали Сережу, явились мальчишки, попросили продуктов для партизан. Через них он и нашел Робертино…

Больше других возвращением в старое убежище был взволнован Петр Ишутин. Все, кроме дозорных, уже давно забрались в пещеру и спят там мертвецким сном, а Петя вскарабкался на скалу и долго стоял — смотрел туда, где светились огни Монтеротондо.

Что он, или в самом деле влюбился? Нет, нет, не надо… В Сибири, в родной деревне тоскует и ждет Вика. Он ее никогда ни на кого не променяет. А с Джулией они просто так… Смеются, болтают, и ничего в том дурного нет…

На заре его разбудил командир:

— Петр, вставай-ка…

Хотя за ночь намаялись и проспал он не больше двух часов, Петр мгновенно проснулся и вскочил на ноги.

— Что, на задание?

— Побрейся. Пойдете с Грасси в Монтеротондо. Как-нибудь, да повидайся с Джулией. Позарез нужны бинты, вата, йод. Словом, перевязочный материал. Демьяненко плох, раненое плечо воспалилось.

— Джулия, если я попрошу, сердце свое вырежет и отдаст!

— Сердце пусть при ней останется, ты у нее возьми медикаменты.

— Будет сделано.

— Грасси, возможно, с тобой не придет. Разыщите Орландо или Москателли. Сейчас у нас полсотни бойцов, продовольствия на два дня не хватит. Мыла бы надо. И белье постирать, и самим помыться.

— Сделаю. А усы можно оставить или тоже сбривать? — спросил Петя, намыливая лицо.

— В прошлый-то раз ты как ходил?

— Забыл, что ли, — командир? Такую чудесную бороду пришлось ликвидировать.

— Тогда усы оставь. Вдруг кто-нибудь тебя в лицо запомнил.

— А мне сегодня же, что ли, возвращаться?

— Или заночевать там собираешься?

— Да нет. Просто так говорю, — хмыкнул Петр, пряча глаза. — Не угадаешь, всякое может случиться…

Грасси провел его в Монтеротондо по тропкам, где маленькие девчонки пасли коз. По дороге в аптеку они завернули в какой-то дворик. Грасси поговорил с чумазыми мальцами, которые сказали ему, что Орландо неделю тому назад опять уехал в Рим и все еще не возвращался. Не застали они и Москателли. Женщина с бледным, усталым лицом открыла им дверь и на вопрос о том, где Москателли, коротко ответила:

— Если б я сама знала, где он…

«Арестовали его, или он сам где-нибудь спрятался?» — с тревогой подумал Грасси и вслух, то ли продолжая свою мысль, то ли советуясь с Петром, спросил:

— Что ж теперь делать?

— А может, Капо Пополо в городе?

— Правильно. Ты иди в аптеку, а я попытаюсь разыскать его и тоже приду туда.

Петя направился по знакомой улице в аптеку.

Он вдруг почувствовал, как с каждым шагом сильнее бьется сердце в груди. Как же это понимать? Неужели?.. Парнем он был нрава упрямого и отчаянного, но с тех пор, как женился на Вике, не было случая, чтоб он на кого-нибудь заглядывался, а на приятелей, которые бегали от своих жен, всегда смотрел с жалостью и недоумением…

Ничего. Он заберет лекарства и сразу же уйдет. Посидит в парикмахерской, поболтается на улице, пока не придет Грасси, и бегом в отряд.

Вот она — «Фармачиа»! На больших стеклах древняя эмблема врачевателей и колдунов — чаша и змея с разинутой пастью. На витрине полочки большие и маленькие, на которых расставлены бутыли, пузырьки, пузыречки… И даже скелет во весь рост. Через стекло Петя покосился на прилавок — в аптеке были покупатели. Петя отошел в сторонку, чтобы переждать, когда они уйдут. Трое вышли, двое новых зашли. Минут через пять и эти убрались, но ввалился еще один.

«Так они целый день будут таскаться», — с сердцем подумал Петр, надвинул кепку поглубже и, схватившись рукой за щеку, открыл дверь. Не успел он сделать двух шагов, как Джулия увидела его и чуть не выронила из рук бутылку с микстурой.

— Пьетро!..

Клиенты обернулись, посмотрели нанего, а он, подмигнув Джулии и постанывая — ой, ой, — опустился на стул у стены. Засуетилась Джулия, разволновалась перепутала рецепты и лекарства. Но первоначальное замешательство быстро прошло, она заворковала голубкой, прося извинения у покупателей… В каждом ее движении, даже в пальцах, проворно заворачивающих коробочки в шуршащую бумажку, было столько красоты и изящества. И как мило она поводит бровями!.. А может, это только Петру так кажется?

«Ладно, не таращь глаза, у тебя же зубы болят. А то заглядишься, влюбишься и всякую осторожность потеряешь. Глупо будет, если тебя застукают в этой аптеке…»

Наконец убрался последний клиент — ворчливый такой, занозистый старикашка. Джулия бросилась было к дверям, чтобы запереть их на задвижку, но явились новые покупатели — два немецких солдата. Шумят, нахальничают, хватают Джулию за локти, что-то шепчут ей на ухо. Джулия терпит, по-прежнему воркует голубкой и вертится перед ними волчком: «Пер фаворе!..»

Петр стискивает зубы. Очень уж соблазнительно вдарить пару раз и в лепешку их сплющить. Если б не мысль о товарищах, нуждающихся в перевязке, и не беспокойство за судьбу Джулии, он так бы и сделал. Наконец и эти забрали нужные им лекарства и с таким же шумом выскочили вон. Один из них снова просунул голову в дверь и подмигнул Джулии. Девушка улыбнулась, помахала рукой: «Чао!» На этот раз она успела запереть дверь и сразу же кинулась на шею Петру:

— Пьетро! Пьетро!..

Она целовала его в глаза, в губы, уронила ему на щеку несколько жарких слезинок. Убедившись окончательно, что ее Пьетро жив и невредим, Джулия показала на часы, объясняя, когда она освободится. Потом прошла за прилавок, достала листок бумаги и написала: «Виа Рома». Ага, значит, это ее адрес. Виа Рома, дом 2, квартира 2. Джулия сунула записку в руки Пете и что-то попыталась объяснить, но Петя ничего не понял и прервал ее:

— Ты мне сначала ме-ди-ка-менты дай. Бинт…

— Бенда?

— Да, бенда, бенда! Йод, — Петя загнул второй палец.

— Иодио? Бене, бене.

— Вата и спирт.

— Бене, бене…

Джулия, как и в первый раз, проворно собрала большой пакет с перевязочным материалом и лекарствами, необходимыми для оказания помощи при ранениях.

— Спасибо, грацие, Джулия…

Девушка опять показала на записку и, нежно вздохнув, спросила:

— Виа Рома?

— Нет, не могу идти на виа Рома, я должен повидаться с Грасси.

— Синьор Грасси? Альфредо Грасси? — Она просветлела и, слегка прихрамывая, сделала два-три шага.

— Да, Альфредо Грасси.

Джулия взяла новый листок и написала: «Виа Рома, 4».

— Стало быть, Грасси ваш сосед? — догадался Петр и сблизил указательные пальцы обеих рук.

— Си, си.

— Грасси придет за мною сюда, в аптеку.

— Си, си! — Джулия объяснила, что она пошлет Грасси к себе домой.

— Что ж, ладно. Бене, — согласился Петр, вспомнив про наглых фрицев. Конечно, там ему будет безопаснее. — Показывай, где виа Рома.

— Дуэлия. — Девушка ткнула пальцем в бумажку, потом себе в грудь.

— Понимаю. Отдать Дуэлии.

— Си, си.

Она накинула плащ и вышла вместе с Петром на улицу. Прошли немного вперед, на перекрестке повернули направо. Джулия показала на табличку, где значилось «Виа Рома», и вытянула руку в ту сторону, куда ему полагалось идти.

Петр взглянул на номер углового дома. Шестьдесят четыре.

— Ага, в том конце, значит. Бене, понял.

Девушка нежными, крошечными пальчиками пожала его руку и побежала обратно в аптеку.

Нужный дом был на самой окраине. Ничем не примечательный двухэтажный дом с ободранной штукатуркой. То ли обветшал, то ли сюда долетали пули, когда дивизия «Пьяве» под командованием генерала Табеллини уничтожала батальон немецких парашютистов. Двери квартиры номер два выходили на небольшую террасу. Петр поднялся по ступенькам и постучал. Ему ответил звонкий и высокий, словно детский, голос:

— Аванти!

Петр переложил пакет в левую руку и безотчетно поправил ворот рубашки, пригладил усы. В передней было темно. Петр, не зная, куда повернуть, споткнулся, стукнулся обо что-то, что-то уронил. Чья-то рука распахнула дверь, и тот же голосок пропел совсем рядом:

— Ки?

— Пьетро, — ответил Петр и шагнул в полосу света…

— Пьетро? — голосок ее стал еще звонче. — Бенвенуто!

Он прошел в комнату. Перед ним стояла девушка, как две капли воды похожая на Джулию. Такая же юная, такая же красивая. Только у этой волосы чуть посветлее. И взгляд не такой мягкий и ласковый.

— Вы Дуэлия? — спросил он, хотя с первой минуты понял, что это именно она.

— Си.

Хозяйка на миг задержалась перед зеркалом, проворно — раз, раз — скинула с ног и задвинула под кровать шлепанцы. Влезла в туфли. При этом она не умолкала ни на секунду. Петр, конечно, ни слова не разобрал. Он подошел к ней и протянул листок с запиской Джулии.

— Если вы Дуэлия, вот вам письмо.

Дуэлия пробежала глазами записку и шмыгнула за занавеску — в другую половину. Но и оттуда доносился ее звонкий голосок. Усмехнулся Петр, дескать, как из пулемета строчит, и оглядел комнату. Вдоль стен — кровати, обе они застланы одинаковыми одеялами и одинаковыми же кружевными покрывалами. Дуэлия между тем собрала на стол и вынесла бутылку вина и стакан.

— Прего!

Петр показал, что стаканов не хватает, еще, мол, нужен один. Девушка сначала вроде отнекивалась, потом засмеялась, принесла второй стакан. Петр налил вина себе и сей, поднял стакан, чокнулся.

— Вива Джулия и Дуэлия!

— Эввива Пьетро!

Выпили. Это было душистое, молодое, слегка вяжущее рот красное вино. Дуэлия видела, что гость по-итальянски понимает с трудом, но это нисколько не умерило ее словоохотливости. Когда съели по кусочку сыру, она достала из комода альбом с фотографиями и положила на стол. Вот они сняты вместе с сестрой. Младшей, Джулии, годик, а ей самой — два. Забавные, будто куколки… Потом она показала на мужчину, лет тридцати — тридцати пяти. Он был в солдатской форме. По скорбному тону девушки Петр понял, что их отец погиб на войне.

Девушка ткнула пальцем в грудь и сокрушенно охнула:

— Абиссиния… Бах!

— Значит, отец ваш убит на войне в Абиссинии?

— Си, си, его убил Муссолини…

— А матушка… Как же это будет по-ихнему? Ма-ма?

— Мамма? Мамма… — Дуэлия склонилась щекой на ладонь, повздыхала и закрыла глаза, опять же сердито сказав что-то в адрес Муссолини.

«Сколько семей обездолил этот Муссолини, сколько детей сиротами сделал… Фашизм… Война…» Вдруг он почувствовал, как стеснилось сердце и от внезапно нахлынувшей тоски потемнело в глазах. Ему почудилось, что это не Дуэлия стоит перед ним, а рыжая, голубоглазая Вика. Захотелось встать, выйти на простор и двинуться — через горы, леса, реки и моря — на восток, вернуться к любимой. Прижать ее к груди, приголубить.

Постучали в дверь. Он вздрогнул. Дуэлия схватила его за руку, быстренько втолкнула в другую комнэду и бросилась к дверям:

— Кто там?

— Альфредо Грасси.

— Синьор Грасси? — Дуэлия отперла дверь.

— Чао, Дуэлия! — Грасси прошел к столу, сел и с жадностью глотнул вина из стакана Дуэлии. — У-ух!..

Набегался, похоже, устал, и все же Петру никогда еще не случалось видеть его таким довольным и оживленным.

— Ну как, разыскал кого-нибудь? — спросил Петр нетерпеливо.

— Капо Пополо вернулся. Оказывается, он потерял нас… вас. Вернее, про налеты-то он слышал, конечно… Но разузнать, где скрывается отряд, не смог.

— Ну, а что делается на свете? Как идут дела на фронте у нас? В Советском Союзе?

— Капо Пополо разговаривал с Лонго. Несмотря на страшные репрессии гитлеровцев и чернорубашечников из «республики Сало», партизанское движение в Северной Италии усиливается изо дня в день. Хоть и потихоньку, но и у нас, в Лацио, возникают, говорит, небольшие отряды. Особенно всколыхнуло итальянцев известие о ваших успешных диверсиях. А в горах, в Басса Сабине… Впрочем, ты все равно не знаешь тех мест. — Грасси снова хлопнул Петра по колену. — Извини, ты же про дела на Восточном фронте спрашивал. Красная Армия дошла до Киева.

— До Киева? — Петр налил полные стаканы. — Давай за наш древний и прекрасный Киев!

Дуэлия принесла на стол еще немного сыру, вяленого винограда и апельсинов. Увидев, как по щекам Петра покатились слезы, она примолкла и, погрустнев, вопросительно посмотрела на Альфредо.

— Грацие, грацие, кампанелла, — сказал тот и, потрепав ее по хрупкому плечику, что-то шепнул. Затем снова заговорил по-русски: — Я уж тебе говорил, что вечером поеду в Рим. Кстати, надо попытаться выяснить, все ли в порядке у Орландо. Чего-то он там лишнего застрял. А ты возвращайся.

— Значит, насчет жратвы и ботинок ничего не вышло пока? — спросил Петр. Неохота было самому начинать разговор об этом, совестно как-то, но деваться некуда, пришлось.

— Капо Пополо обещал раздобыть кое-что из одежды и обувь покрепче. А продовольствием партизан будет снабжать помещик Фонци. Завтра вечером к вам из усадьбы придет Марио…

— А-а, Лупо! — засмеялся Петр, вспомнив курчавого большеглазого цыганенка, который приходил к ним вместе с Джулией и Москателли. — Извините, синьор Грасси, а как бы нам устроиться со стиркой? Скоро праздник. Двадцать шестая годовщина Октябрьской революции. Мыла бы раздобыть…

Грасси повернулся к Дуэлии, которая до сих пор стояла, нахмурив брови, и напряженно вслушивалась, пытаясь разобрать, о чем у них речь. Она весело закивала: «Си, си» — быстро-быстро заговорила. Голос ее и в самом деле звенел, как бубенчик на шее прыткого, неугомонного жеребенка.

— Дуэлия говорит, что, если позволят, они сами выстирают белье партизанам. Им доставит большую радость возможность оказать услугу русским. А чтоб помыться, мы вам немножко мыла в аптеке найдем.

Петр встал и поклонился девушке:

— Спасибо, Дуэлия.

Русское слово ей очень понравилось — она звонке на всю комнату засмеялась и повторила:

— Спа-си-бо!..

За разговором не заметили, что на улице зарядил дождь. Грасси наконец глянул в окно и сказал:

— О, мне пора!

Поднялся и Петр. Дуэлия засуетилась, повернула его лицом к стене, где висели часы:

— Джулия! Джулия!

И вправду, до закрытия аптеки оставалось совсем недолго.

А дождь набирал силу. К тому времени, когда Джулия пришла, хлестало как из ведра. Как будет он добираться? Дороги часа на два с лишком. По тропкам в ущелье, наверно, ручьи бегут и воды по колено…

Джулия переоделась в сухое, затопила плиту. Весело потрескивает хворост в печи, в крови играет молодое вино, Джулия не сводит с него влюбленных глаз, а на улице — ненастье, мокрядь…

Занятно, однако. Дети одного отца и одной матери, но характерами совсем разные. Одна вечно в движении, все тараторит, смеется, шустрая, как мальчишка. Другая — мечтательница, глаза у нее с туманной поволокой, будто она припоминает что-то давнее, далекое. Смеется Джулия очень редко, а когда улыбнется, вся вдруг светлеет, и так хорошо и покойно становится всем, кто смотрит на нее. Вот и сейчас Джулия села за стол, облокотилась, сложила ладошки и уперла в них подбородок. О чем-то задумалась. А Дуэлии все не сидится, то скатерку поправит, то подойдет к цветам на окне, пощупает, не пересохла ли земля, а если уже никакого дела не найдет, примется навивать на пальчик пушистый локон. Только вот лицом очень друг на друга похожи, не то никому бы в голову не пришло, что это сестры.

Петр поднялся. Рая, конечно, не надо, когда сидишь в тепле, перед ярко разгоревшейся печкой, когда на тебя смотрит с ласковой улыбкой такая красотка, но как ни хорошо в гостях, а пора уходить. Командир говорил, постарайся, мол, сегодня же вернуться.

— Сиди, сиди, — замахала на него Дуэлия. — Сейчас спагетти сварятся.

— Спасибо. Мне надо домой, в грот.

— Доматтина… Завтра утром. — Она показала на себя, на сестренку, дав понять, что завтра утром они пойдут туда вместе, втроем. Потом изобразила, как стирают белье.

Комкая в руках кепку, Петя подошел к окну. «Не худо бы оно переждать, пока ручьи схлынут и чуть тропки обветрятся. Ну, с какой скоростью я смогу сейчас идти? Да и недолго ногу сломать или лекарства загубить. Все равно так на так выйдет…»

Увидев, что Петя снова положил кепку, Джулия только и смогла, что прошептать: «Пьетро!..»

Сели ужинать. Спагетти запивали небольшими глотками молодого вина. Поначалу Петр извелся, не зная, с какого боку подступиться к этой нарезанной длиннющими жгутами лапше. Дуэлия и Джулия, пересмеиваясь, показали ему, как брать спагетти на вилку, как накручивать, чтобы не осталось ни одного хвостика, и отправлять в рот. После ужина Дуэлия закуталась в плащ, схватила ведро и умчалась куда-то.

Бродила она долго. Когда она вернулась, как раз пробило двенадцать. На цыпочках прошла в другую половину, постелила себе на диване. А Петр лежал в горьких раздумьях на ее кровати.

Он впервые в жизни изменил Вике. Затуманило голову выпитое вино, а Джулия так пылко обвила его шею голыми руками, так обожгла ему щеку горячим дыханием своим…

Вон она лежит, разметав черные волосы на белой подушке. Дождь уже перестал, в окно падает свет луны. Спит, как дитя… Не будь дома Вики, он бы сегодня же, безо всякого колебания предложил ей стать его женой… А так получилось, что ты, Петр, поступил бесчестно и бессовестно. Оставалось только молить и ту и другую: «Прости меня, Вика, прости меня, Джулия. Я не хотел вам делать зла…»

Из-за холмов показался краешек солнца, когда секрет заметил троих людей, направляющихся к ущелью с ведрами в руках. Кто-то оказался позорче и разглядел, что идет Ишутин и с ним две девушки. Партизаны встретили Петю шутками и беззлобной насмешкой. Никита даже в сторону отвел его и привязался:

— Петька, вот этот портсигар отдам, познакомь хоть с одной.

— Они, дружище, пришли сюда не за женихами, а чтобы нам помочь. Если же кто им приглянется, они сами сумеют познакомиться.

— А ты похвали им меня. Скажи, что сибиряк.

— Брось, Никита, они с одного взгляда разберутся, кто чего стоит.

Весь тот воскресный день у руин древней мельницы сразу в трех ведрах кипела вода. Постирали все, до последней тряпки. А когда стемнело и девушки ушли домой, партизаны развели костер в одной укромной, не просматривающейся ни с какой стороны пещере внизу, у ручья, и устроили баню, настоящую, русскую: едва плеснешь воды на докрасна раскаленные камни — раздается страшное шипение и грот наполняется паром.

Какое же это было удовольствие! Неделя беспробудного сна не освежила бы так, не залечила бы сбитые ноги, не взбодрила бы натруженное, усталое тело, не ублажила бы душу, как сумела это сделать «русская баня» у развалин мельницы двухтысячелетней, пожалуй, давности…

Шестого ноября под вечер у кромки ущелья показался Марио. Большущие глаза его блестели ярче обычного. Как только партизаны, бывшие в дозоре, признали парня и поманили к себе, он, вытащив из кармана нарисованную от руки карту, с жаром принялся рассказывать о положении на Восточном фронте, но понять его никто здесь не смог. Слишком уж быстро тараторит и вдобавок так перевирает русские названия, что, даже когда он указывает тот или иной пункт на карте, долго приходится ломать голову, пока разберешь, о каком городе идет речь.

— Ты, братец, лучше вниз пойди, — предложил наконец Коряков, дружески похлопав его по спине, — может, Сережа тебя поймет.

— Си, си, — согласился Марио и разыгравшимся козленком — прыг, скок — побежал вниз по крутой тропе.

На закате солнца Марио, Леонид, Антон и Сережа двинулись в путь. Цыганенок говорил, говорил и уморился. Теперь он идет и тихонько напевает баркаролу. Голос у него ломающийся: уже не детский, но еще и не мужской. Не окреп, не установился. А поет он хорошо. В переливах мелодии чудесного «гимна» венецианских гондольеров слышатся и говор морской волны, и мерный плеск весел… Недаром Орландо как-то сказал Сереже: «Каждый второй итальянец мечтает стать певцом, каждый певец мечтает о славе Карузо». Однако оказалось, что мечты Марио куда скромнее.

— После войны в Неаполь уеду, к рыбакам, — говорит Марио. — Люблю, как шумит море…

— А мы тебя с собой в Москву увезем, — говорит Сережа и, обняв Марио, спрашивает: — Учиться хочешь?

— Моска? О, Моска!.. — с жаром подхватывает Марио и тут же опускает голову. — Ничего не выйдет. Семья большая. Не дело это — взвалить все заботы на отца. Мама больная, если день поработает, неделю лежит… Правда, когда прогоним фашистов, и у нас, наверно, жизнь станет лучше. — Он обращается к Леониду: — Не так ли, товарищ командир? Может, революцию сделают, а?

Антон берет егр, за руку. Марио, задрав голову, ждет, что скажет ему этот красивый, смелый партизан.

— Не «сделают» надо говорить, а — «сделаем».

— А что? И сделаем!

Они свернули на асфальтированную дорогу, ведущую в усадьбу.

— Здесь начинаются владения Фонци, — сказал Марио. — Пройдем вон до тех слив и посидим. Подождем, чтобы совсем стемнело.

— А это что за указатель? — спросил дотошливый Сережа, когда они поравнялись со столбиком полуметровой высоты, на котором гвоздями был прибит лист железа с надписью: «Альт! Привата пропиета».

— Стой, частная собственность, или: чужой зря не ходи, — пояснил Марио и с возмущением, быстро-быстро жестикулируя, как истый итальянец, добавил: — Стой! Его земля священна! А труд, а соленый пот тех, кто обрабатывает, кто поливает эти виноградники и сады, — разве они не священны?

— Жадный и злой человек, что ли, он, ваш Фонци? — спросил Леонид, до сих пор шагавший в глубоком раздумье и не участвовавший в разговоре.

— Да нет, не так чтобы злой, но все равно своего не упустит, — сказал Марио, сплюнув сквозь зубы.

Впереди залаяла собака.

— Тсс… — предупредил Марио, приложив палец к губам. — Я шагов на полсотни обгоню вас. Если что не так, крикну: «Альма!» Будто на собаку. Если порядок, свистну два раза.

Уже совсем стемнело. Альма, видимо, признала Марио — замолчала. Раздался двоекратный свист. Партизаны подошли к воротам усадьбы.

— Вам вон туда. — Марио указал на парадную дверь, обрамленную колоннами. — Я пройду во двор к батракам. Радиоприемник в большом зале. Горничную зовут Софи. Ладно, когда закончите дела, пусть Сережа свистнет, я провожу вас до ущелья.

Колесников распределил обязанности:

— Ты, Сережа, спрячься тут у ворот. Слушай, что делается на дороге. А ты, Антон, останешься за колоннами возле дверей.

Антон было запротестовал:

— Леонид Владимирович, может, мне бы первым пойти? Ты же командир, а командир…

— Приказывает, кому что делать.

Он переложил пистолет поближе, застегнул куртку на все пуговицы и тихонечко нажал кнопку звонка. Через минуту за дверями послышался шорох и раздался приятный женский голос:

— Кто там?

Леонид спокойно и ласково ответил по-итальянски:

— Откройте, пожалуйста, Софи!

Пауза, и тяжелая дубовая дверь с причудливым резным орнаментом чуть приоткрылась. Перед Леонидом стояла тоненькая, миловидная девушка в коротеньком передничке.

— Кто это? — повторила она, несколько растерявшись при виде незнакомого человека, казавшегося по сравнению с ней таким огромным, могучим.

— Не пугайтесь, — сказал Леонид и улыбнулся. — Мне бы радио послушать.

— Радио? — Девушка повеселела, поняв, что ночной гость — тот самый русский, о котором говорил ей Марио.

— Да, радио. Москву бы нам послушать.

— Прошу. Проходите! — Девушка тоже улыбнулась, показав белые, ровные зубы.

Тяжелая дверь гостеприимно распахнулась.

— Спасибо!..

10

Высокий двухсветный зал. Все линии строгие, четкие. Паркет натерт до зеркального блеска, ступишь не так — ноги разъезжаются, словно на гладком льду. Горит только одна верхняя люстра, поэтому не разглядишь, что за люди изображены на старинных портретах в массивных золоченых рамах… А где же приемник? Ага, вон в нише, рядом с мраморным амуром.

Забыв о предательски скользком паркете, Леонид устремился туда. Быстренько сориентировался в рычагах и клавишах — и вот вспыхнул зеленый глазок. Кажется, не столько слухом, сколько сердцем своим искал он в разноголосице сотен станций родную Москву. Чу!..

«…Верховный главнокомандующий Маршал Советского Союза…» Голос диктора был торжественно взволнован. Леонид, сам не свой от нахлынувших чувств, пустил приемник на полную громкость, и все заполнилось величественной русской мелодией. Полтора года прошло с тех пор, как он слушал Москву! Восемнадцать месяцев, равных восемнадцати годам!.. Он судорожно прикусил губы, но было поздно — слез уже не сдержать. Солдат Колесников, спокойно смотревший в глаза смерти, перенесший, стиснув зубы, нечеловеческие муки, навзрыд заплакал…

Стремительно вбежал Антон. То ли услышал родную столицу, то ли был встревожен тем, что так долго нет командира. Леонид обернулся и вопросительно взглянул на Таращенку. Поняв, что все в порядке, Леонид подумал, как странно, должно быть, выглядят они, два оборванца, в мягком полусвете роскошного зала…

— Москва?

— Москва!..

Антон переставлял ноги опасливо, будто новорожденный теленок, боясь поскользнуться на каждом шагу.

— Где идут бои? Какие города освобождены?

— Сейчас узнаем. Сталин теперь маршал.

— Маршал?! Ого!

Умолкли позывные. Диктор тем же торжественно-взволнованным голосом повторил:

«…Приказ Верховного главнокомандующего…»

— Киев! Киев!! — ликовал Антон, крепко обнимая Леонида.

Должно быть, пока Леонид возился с радиоприемником, Софи пошла доложить хозяину о том, что у них гость. Как раз в эту торжественную минуту на лестнице, устланной красным ковром, показался хозяин. Он был в черном костюме, белой сорочке и при галстуке. За ним шла Софи с серебряным подносом, на котором стояли хрустальные бокалы и бутылка вина.

Увидев Фонци, Леонид поднялся и, учтиво поклонившись, сказал по-итальянски:

— Добрый вечер, синьор.

— Добрый вечер, синьоры. — Фонци подождал, пока горничная поставит поднос на стол, и спросил: — Партизаны?

— Да. Русские. Сегодня наши войска освободили Киев. Большой для всех нас праздник.

— Да, да, праздник! — Фонци предложил им сесть и наполнил бокалы вином. — Браво, браво! Гитлер капут!

— Капут, капут! И Гитлер капут, и Муссолини капут! — Антон опрокинул содержимое бокала в глотку, зажмурился от удовольствия.

Фонци улыбнулся:

— «Лакрими Кристи».

— Иди, Антон, пошли сюда Сережу, пусть и он Москву послушает. А сам останься на его месте — у ворот.

С приходом Логунова разговор пошел более свободно. Фонци рассказал о своих горестях. Проклинал Гитлера, по вине которого погиб его любимый брат и теперь вот он остался один как перст. Помещик осушил платком навернувшиеся слезы.

Момент был самый подходящий.

— Сережа, — сказал Леонид, — растолкуй ему, какие у нас затруднения, не согласится ли он помочь с продовольствием.

Помещик внимательно выслушал Сережу и замотал головой:

— Да, да. Хлеб, сыр, мясо?..

— Курева, соли, спичек, мыла… — дополнил список Сережа.

— А сколько вас человек?

Леонид на мгновение задумался, правду ли ему сказать или?..

— Около сотни.

— О, целая армия!..

Леонид не понял, то ли хозяин усадьбы восхищен, то ли его ужаснула перспектива кормить такую ораву.

— Чего он, Сережа? Не согласен, что ли?

И Сережа был удивлен, услышав чуть ли не вдвое увеличенную цифру. Но он и бровью не повел — командиру, дескать, виднее.

— Нет, ничего такого не говорит.

Леонид приложил руку к сердцу и поблагодарил.

Синьор Фонци кликнул Софи, приказал принести новую бутылку вина. После двух-трех бокалов он совсем подобрел, еще раз поздравил гостей с великой победой на Восточном фронте. Потом обратился к Сереже:

— По эту сторону ущелья пасутся мои стада. Каждый день будете брать по барану. Пастухов я предупрежу.

Леонид крепко пожал ему руку.

— Спасибо. Надеемся, что немцы ничего не узнают о нашем разговоре, — сказал он, пытливо посмотрев в глаза Фонци.

— Нет, нет, — ответил синьор Фонци. — И пастухи, и люди в усадьбе — народ надежный. Гитлер — скорпион, все фашисты варвары. — Он опять вспомнил о своем погибшем брате.

Леонид еще раз протянул ему руку:

— Значит, друзья?

— Да, да! — Фонци с восхищением посмотрел на могучего русского гостя. — Богатырь!..

* * *
Кто из них когда-нибудь думал, что двадцать шестую годовщину Октября они встретят в гроте около Рима и что праздник получится таким торжественным, принесет столько радости!.. При слове Киев брызнули слезы из глаз даже у тех удальцов, которые не плакали ни разу со времен далеких младенческих лет.

— Киев! Киев!.. Это же… это же… — Украинец Остапченко так и не нашел, как выразить свои чувства, бросился обнимать и целовать друзей. Потом налил полную кружку «фраскати». — Товарищи! За родной наш Киев — ура!

Чтобы отпраздновать годовщину Октября вместе с советскими людьми, в ущелье к партизанам пришли Капо Пополо, Москателли, Джулия с Дуэлией, Марио и еще несколько итальянцев из города и усадьбы. Попозже подоспел и Грасси. Шепнул Леониду, что удалось передать Россо Руссо записку с указанием, где их найти.

На бойцах свежевыстиранные, еще пахнущие мылом и ветром рубахи, на каменном столе вино и разная снедь, в сердце ликование — победа не за горами, и они тоже солдаты в этой великой битве…

Москателли, как всегда, весел, разговорчив, да и бойцы так и липнут к нему, не видались-то почти месяц, есть о чем порассказать друг другу. Оказалось, отсутствовал он так долго потому, что ездил по поручению партии в окрестные деревни.

— Знаете, — говорит он, — кто командует тамошним отрядом? Ей-ей, никогда не догадаетесь! Поп! Да, да, дон Паоло Марчеллини. Сам в черной сутане, в одной руке священное писание, а как услышит слово «фашист», ругается почище нас, грешных. В тот день, когда скинули Муссолини, он произнес на площади Святого Петра речь, в которой открыто призывал выступить против немцев. Папа, узнав об этом, объявил его сумасшедшим. Как бы не так! Отец Паоло умница и отважный, как лев.

— А вам, синьор Москателли, случалось видеть папу? — полюбопытствовал Сережа Логунов.

— Как-то один раз на площади Святого Петра слышал, как он с балкона зачитал обращение к верующим.

— Когда? Расскажите, пожалуйста.

— Нашел, о чем сегодня толковать!.. Товарищи, синьоры, синьориты, наполняйте чаши вином, сейчас подадим на стол праздничный шашык!

Оказалось, что приготовить «шашлык по-итальянски» дело не очень-то хлопотливое. Освежевали внизу у ручья овечку, которую пригнал Марио, отрубили два задних окорока, посолили, поперчили и сунули в горячую золу. Сверху прикрыли обуглившимся хворостом.

Посмотрел Никита, как кухарничает Москателли, захохотал:

— У нас так, в золе, картошку пекут!..

Немного спустя в нос ударил соблазнительный запах жаркого из свежей, сочной баранины, и вот минут через тридцать — сорок Москателли с торжественным видом предложил участникам праздничного пиршества наполнить бокалы и с помощью пастухов вытащил из-под груды тлеющих углей два аппетитных, лоснящихся темно-золотистым жирком окорока.

— Ну как, вкусно? — спросил он, дружески похлопывая по плечу Никиту.

Тот зубами впился в поджаристую, хрустящую корочку и блаженно облизнулся, добравшись до душистого, нежного мяса. Скосил цыганский глаз на Москателли и, продолжая жевать, хмыкнул:

— Язык проглотишь!

— А ты говоришь: картошка! — поддел его Шалва Дидиашвили.

— Не хулите, братцы, родную картошку, — сказал Ильгужа. — Бывало, испечешь на костре…

— Брось, Ильгужа, таким блюдом и в раю, наверно, не потчуют. Браво, товарищ Москателли!

— Правильно, правильно! Едал, бывало, грузинские шашлыки, но по сравнению с этим не то!

— Может, и едал, да на сытое брюхо! — вступился Шалва за кавказскую кухню. — И грузинский шашлык хорош по-своему, и итальянский имеет свои достоинства.

— Нет, не говори, кацо! Попаду домой — мясо только так буду готовить.

Вкусно, но маловато. А все же полакомились. Запили ароматным, вяжущим во рту вином. Коряков вышел из-за стола:

— Хорошо с вами, но пора на дозор, ребят сменить надо. Пошли, Никита.

С ними ушли еще четверо бойцов.

— Ну-ка, Шалва, затяни «Цицинателу».

— Кацо, знаешь сам, какой у меня голос. Муртазина попросите спеть да на курае сыграть.

— И до него очередь дойдет. Вся ночь наша.

— Кацо, только уговор — не смеяться.

Дидиашвили прополоскал горло вином и гортанным голосом затянул «Цицинателу».

К поющим пересели Петр, Дуэлия и Джулия, которая тихонько бренчала на гитаре, стараясь подобрать аккомпанемент к незнакомым и таким разнообразным, не похожим одна на другую мелодиям.

А на другом конце стола завязался спор. Там сидят итальянцы. У них это бывает: как сойдутся в компании, давай спорить. А о чем — все равно. Например, один говорит, что петух у Дзукере пестрый, а другой сразу же выскочит и возразит: нет — красный! Один говорит, что у жены Фарабулли родинка на правой щеке, а другой на дыбы: врешь, на левой. И разгорается сыр-бор. Гомонят, галдят, потом спохватятся, и выясняется, что у бедной женщины родинка вовсе-то не на щеке, а на подбородке.

Вот и теперь. Порадовались успехам русских войск, перебивая друг друга, поговорили о Киеве, хотя о нем никто, кроме Грасси, ничего толком и не знал. А тот сидел себе, помалкивал, лишь изредка перекидывался словечком с Ильгужой, который тоже был не из разговорчивых.

Поскольку Киев был далеко, спор принял другое направление. Каждый стал хвалить город, где он родился или когда-то жил или мимо которого ему случилось проезжать.

— Венеция — жемчужина Италии!

— А Неаполь — сапфир! Солнце, лазурь, море, Везувий!..

— Там у вас миллионеры да бродяги. Тунеядцы одни, а Милан — кузница Италии.

— Хо! Милан… — не вытерпел и Грасси. — Милану твоему всего тысяча шестьсот лет, а вот нашей Генуе — две тысячи триста! И нигде не было больше таких славных мореплавателей, как у нас.

Зашумели вовсю монтеротондовцы. Бьют в грудь кулаком, кричат:

— А Риму две тысячи семьсот девятнадцать лет! — Они считают себя в некотором смысле жителями столицы Италии. Ну да, от них до Рима рукой подать.

Наконец поднялся застенчивый парень — пастух из имения Фонци. Видимо, тоже кровь заиграла, захотелось постоять за честь своего родного края.

— А знаете, какой город лучше всех других городов Италии? Не знаете?.. Сиена!

В ответ раздался дружный хохот:

— Сиена? Забытая богом и людьми провинциальная дыра. Захолустье!

Однако парень из Сиены не хочет сдаваться, тоже повышает голос:

— Во-первых, в Сиене самые гостеприимные люди в Италии. Не верите? Езжайте и посмотрите, что написано на городских воротах.

— Некогда разъезжать, ты так скажи!

— Никогда не видел, значит, Сиену? А кричишь — дыра!

— Ну, ты скажи, скажи!

— На каменных воротах Сиены, — говорит парень, расправив плечи и гордо вскинув голову, — вырезано: «Сиена распахивает душу перед странником шире, чем эти ворота!..»

Надпись, видимо, произвела впечатление. Воспользовавшись наступившей тишиной, пастух продолжал уже не торопясь, со вкусом рассказывать о родном городе.

— У нас дважды в год — после весеннего сева и осенью после сбора винограда — устраиваются палио — скачки на неоседланных конях. Эх, и брал же я призы в свое время!.. Никому в Сиене не давал обогнать себя… Прошла молодость, — вздыхает сиенец, которому от силы двадцать лет.

— Не прошла еще, — говорит Батисто, отец Марио, хлопнув парня по спине. — Выгоним фашистов и на всю Италию палио устроим.

По жестам пастуха Ильгужа догадался, что разговор идет о лошадях, о скачках. Вспомнил мальчишескую пору, шумные сабантуи. Он тоже нередко приходил первым на своей Гнедой и немало шитых полотенец и полушалков завоевал!.. Сначала едешь в общей куче, попридерживаешь лошадку, приглядываешься, кто твой главный соперник. А потом уже — на виду майдана, где толпится народ, — вдаришь голыми пятками по теплым влажным бокам Гнедой, гикнешь: «Хай-йт, родная!..» Словно бы зная, чего ты хочешь от нее, лошадь птицей стелется и вмиг обгоняет тех, кто впереди. А когда увидит белобородых старцев с наградой — шитыми полотенцами — в руках, так поднаддаст, только ветер в ушах свистит. Все понимала Гнедая. Набросят ей на шею полотенце, выгнется, выставит грудь и пританцовывает, словно девица перед гармонистом. Подойдет старик отец, погладит ее по крупу и скажет: «Молодчина!» Слово одобрения, конечно, относится и к нему, к Ильгуже…

Пока Ильгужа предавался воспоминаниям, к Колесникову и к Капо Пополо, которые обсуждали будущее отряда (и тот и другой понимали, что отряду придется разделиться — пятьдесят человек в этих условиях невозможно, да и бессмысленно держать в одном месте), подошел Вася Скоропадов.

— Извините, товарищ командир, но мне очень хочется показать вам, что я нарисовал.

Он повел Леонида и Капо Пополо в небольшую пещеру по соседству. Здесь на стене, на гладком красном песчанике они увидели силуэт стройной девушки с длинными косами. Одну руку она вытянула вперед, поднимая знамя с пятиконечной звездой.

— Память о годовщине Октября, о нашем здесь пребывании, — сказал Вася.

— Да, да, символ свободной России, — сказал Капо Пополо, вглядываясь в девушку со знаменем. — Ваша страна, Советский Союз, всегда будет светлой путеводной звездой для нас!..

Как и любой художник, Вася был весьма чувствителен к похвале. Правда, поступая в архитектурный институт, он мечтал совсем о другом — о том дне, когда по его проекту на месте кривых арбатских переулков встанут новые здания. Но и часы, какие он провел в этой кишмя кишащей ящерицами пещере, вырезая ножом по твердому песчанику девушку с косами и знамя с пятиконечной звездой, доставили ему немалую радость.

— Освободим Рим, и я весь город облазаю, — сказал он, глядя то на Капо Пополо, то на Леонида, — своими руками пощупаю древние камни и зарисую в альбом чудесные памятники, которые мы в институте изучали только по книгам.

— Дело, дело, — сказал Капо Пополо, выходя из пещеры. — Правильно говоришь, в Риме есть на что посмотреть художнику и архитектору. Ни в одном городе мира нет таких чудесных памятников: Колизей, Пантеон, собор Святого Петра… Рафаэль и Микеланджело… А потом в Помпеи отправимся, ладно?

Вася порывисто пожал руку Капо Пополо. Давно ему не приходилось разговаривать с собеседником, который понимает и любит искусство.

— Мне бы хороший учебник итальянского языка достать. Я тут с синьором Грасси составил маленький словарь и грамматику. Чтоб объясниться кое-как, этого достаточно, но попробовал было книжку почитать — ничего не понял. И Грасси не может перевести на русский.

— Давно бы надо сказать, я бы вам русско-итальянский словарь раздобыл. В голову не пришло, что вы в этих капаннах и пещерах находите время и силы для серьезного занятия языком.

— Вас давно не было, а в Монтеротондо таких книг не достанешь.

Леонид с нежностью и удивлением посмотрел на Васю. Не хуже Логунова говорит по-итальянски, молодец, однако! Не зря, видно, капитан Хомерики так любил этого парня с Арбата и старался по мере возможности облегчить ему суровую солдатскую службу. А вот он не догадался, что Васю надо бы поберечь. Война-то не вечно будет продолжаться…

К ним подошел Петя Ишутин с гитарой в руках.

— Товарищи, народ соскучился по вас. Кстати, мы там новую песню придумали.

— Кто это — мы?

— Да мы, всей компанией. Джулия, Дуэлия, Таращенко, я…

— Что же, пойдем послушаем.

— А знаете, как назвала Дуэлия эту песню? «Монтеротондо — паэзе белло».

Увидев командира и Капо Пополо, все радостно зашумели, потеснились, освобождая для них место поудобнее. Петр ласково тронул струны гитары, а Джулия запела. Она пела негромко, но голос ее чистый, высокий словно бы преобразил мрачную каменную пещеру. Да и песня была весенняя, родная…

Оказалось, что Ишутин еще раньше, когда стирали белье, спел девушкам «Москву майскую». Мелодия им очень понравилась, они ее сразу же запомнили, а Дуэлия придумала слова. Так и пели — русские по-своему, итальянцы — по-своему:

Монтеротондо — паэзе белло…
Утро красит нежным светом…

11

Двое велосипедистов свернули с дороги к ущелью. Дозорные от поста к посту просигналили о появлении незнакомых людей. Леонид в ответ махнул кепкой, давая знать, что сигнал принят.

«Не иначе как Россо Руссо», — подумал он и, взяв с собой Таращенку, бегом отправился навстречу. Спешит Леонид, а тропинка, словно змеиный причудливый след, поворачивает то вправо, то влево, то, будто играя в прятки, круто ныряет вниз, вьется, петляет в зарослях. Скажешь, какой-то шутник швырнул сюда цветастую ленту серпантина… А напрямик не попрешь, склоны в колючих зарослях.

На что уж вынослив Таращенко, и тот язык на плечо:

— Уф-ф! Вроде выбрались…

Антон вытащил из кармана расческу, быстренько наладил пробор. Одернулся и даже штанину отряхнул.

«Монтеротондо — прекрасный городок…»

300

— Чего прихорашиваешься-то? Пойдем!

— Полминуты лишнего не утянут, а первое впечатление надолго врезается в память. — Антон сунул расческу Леониду.

А вот и велосипедисты. У обоих на багажниках огромные мешки.

— Здравствуйте, земляки, — заговорил по-русски человек с коротенькими ухоженными усами. — Россо Руссо. А по-русски говоря, Алексей Червонный. По батюшке Николаевич. Это мой друг и помощник Зайцев. — Он указал рукой на спутника, человека с виду болезненного и молчаливого.

— Колесников Леонид.

— Антон Таращенко.

Россо Руссо с улыбкой посмотрел на партизан — молодые, рослые, один крепче другого.

— Что бойцы кулачные! С такими молодцами только стенка на стенку ходить, — сказал он, потрогав тугие бицепсы Леонида и Антона. — Сережа немного обрисовал было мне командиров отряда «Свобода», однако действительность превзошла все мои ожидания. — Он повернулся к спутнику: — Давай, Кузьма Лукич, мешки снимем, а велосипеды спрячем в кустах, вниз-то, пожалуй, не стоит с ними тащиться.

— А что у вас там? Вопрос с продовольствием мы решили лучше некуда.

— Одежонку кое-какую прихватили.

— Вот за это спасибо, товарищ… Надеюсь, вы не против, если мы будем называть вас товарищем? — улыбнулся Леонид.

— Дворецкими у сиамского консула не герцоги, наверно, служат.

— А все же?

— Только товарищем и называйте. Я за свою жизнь всякого наслышался: господин, пан, мсье, синьор… Но нет слова проще и приятнее, чем «товарищ».

Гости завели свои велосипеды под склон в кусты, а Леонид и Таращенко подхватили мешки с одеждой.

— Пошли, товарищи.

— Пошли…

Внизу их поджидал Капо Пополо, который с Сережей и Марио поднялся к пещере со стороны ручья, успев с утра побывать в усадьбе Фонци.

Увидев Сережу, Россо Руссо лихо подмигнул и засвистел «Камаринского». Оба они, ко всеобщему недоумению, весело расхохотались…

Хотя он уже более двадцати лет дышал чужестранным воздухом, пил воду чужих рек, но все в нем: старинный московский выговор, повадки, жест, каким он доставал сигареты (портсигар он носил по-русски — в кармане брюк), манера затягиваться, предлагать собеседнику спички, его смех — все говорило о том, что он с головы до пят русский человек. Куда только его ни забрасывала судьба, а каждой каплей крови, каждым биением сердца он остался русским… Сполна понял это Колесников за часы, проведенные вместе с Россо Руссо, понял и полюбил его, словно родного, словно старшего брата.

* * *
Русский с головы до пят… А ведь ненастные годы — проливни, и град, и хлесткий ветер, а распутья, кручи, пропасти вовсю потрудились, принуждая его забыть о корнях своих.

…К началу нового, девятьсот двадцатого года генерал Деникин твердо знал, что жить ему на русской земле осталось считанные дни. Первая Конная нанесла под Ростовом смертельный удар частям Добровольческого корпуса. Все, что можно было вывезти, погружалось с суматошной поспешностью в Новороссийском порту на корабли, отбывающие в чужие страны. Генерал решил отправить на тех кораблях «желторотых птенцов» — кадетов из Владикавказского училища, надеясь со временем выпестовать из них верноподданное пополнение для поредевших рядов белогвардейского офицерства, пополнение, способное в грядущих боях с Советской властью, как все еще мерещилось Деникину, одержать кровавую победу и покарать «взбунтовавшуюся чернь». С ними попал на чужбину и четырнадцатилетний Алеша Флейшин.

В эмиграции ему пришлось до капли испить горькую чашу сиротства и бесправья. В какие только страны он не забредал! Югославия, Болгария, Германия, Дания, Голландия, Греция, Италия… Побывал шахтером, кожевником, каменщиком, грузчиком, шофером. Что может быть унизительнее: есть голова на плечах, есть руки, молодые, крепкие, и — таскайся бездомным бродягой из города в город, из страны в страну, выпрашивая работу? Весь мир за пределами Советской России задыхался в тисках кризиса, безработицы, нищеты.

…В первые годы, в Белграде, он чуть не ступил на скользкую дорожку. Еще шаг и, может быть, споткнулся бы, пал и больше не поднялся. А ведь много было таких, кого засосало эмигрантское болото, таких, что все оставшиеся на их долю дни жили ослепленные бессильной злобой и ненавистью и предлагали свои услуги за любые гроши врагам Советской России.

Поручик Дольский завел его в дешевый грязный кабак и напоил в стельку, а затем принялся наставлять на «путь истинный»:

— Алекс…

— Не Алекс, господин поручик, меня зовут Алеша, — сказал он, еле ворочая тяжелым, словно свинцовым, языком.

— Алеша тю-тю! Он остался там, — Дольский махнул рукой в ту сторону, где восходит солнце, — остался за высокой горой и синим морем. Так что тебе самая бы пора забыть про Алешу. Кстати, и фамилия у тебя не русская, господин Флейшин!

— Зато душою я русский…

— Душа… Когда нечем утолить голод, прикрыть наготу, кому она нужна, твоя душа, Алекс? Теперь нам ничего не остается, надо подлаживаться, приспосабливаться. В чужой монастырь, сам знаешь, со своим уставом не ходят. Это называется — борьба за существование.

В глазах мутно, Алеша не разберет, где пол, где потолок, но голова еще кое-что соображает.

— А почему? Когда нас загнали на этот проклятый пароход… когда везли… нам ведь обещали, что самое большее через полгода мы вернемся домой.

— Сколько таких «полгода» минуло с тех пор? Иллюзия! Самообман! У большевиков есть гений, а у нас?.. Не видать намРоссии как собственных ушей… Давай пей, щенок! Я тебя не брошу в беде, научу, как жить.

На другое утро, когда Алеша валялся в постели, мучаясь от непривычного угара в голове, опять явился Дольский. Они опохмелились сливовицей, и, поручик посвятил его в азы «борьбы за существование».

— Завтра мы отправимся в полицейское управление… Напишем заявление с просьбой о подданстве.

Нет, ни на другой, ни на третий день никуда не пошли — неделю без просыпу пили. Как долго бы это тянулось и чем бы завершилось — неизвестно, но, к счастью, Алеша повстречался со старинным другом отца, штабс-капитаном Фортунатовым, который приволок его к себе домой, искупал, как малого ребенка, в ванне и нарядил в свое белье. Потом налил ему и себе крепкого чаю. Сахару не было, пили с яблочным джемом.

Разговор Фортунатов начал издалека. Вздохнул: эх, дескать, полжизни б отдал за нашу русскую душистую малину! И, как бы к слову, спросил:

— А ты, Алеша, знаешь, откуда прибыли в Россию твои предки?

— Знаю, из Дании, — сказал Алеша, озадаченный тем, что Александр Иванович завел речь о его прапрадедах. «Что, или он тоже собирается учить меня, как приспособиться? И впрямь, что ли, нет других путей, чтобы выжить?..»

Он вскочил со стула и запальчиво крикнул:

— Но я русский человек, и Россия — моя родина!

— Сиди, чего прыгаешь, будто пчела тебя ужалила! — Фортунатов взял его за плечи и силой усадил на место. — Тяжелая судьба выпала на долю русского народа. Но он никогда не смирялся, веками все бунтовал, все искал чего-то. Шел сквозь дремучие леса, через бескрайние степи, через горы и реки. И так дошел до Камчатки, до Аляски. И знаешь, чего искал в неведомых краях наш народ? Счастья!.. Но для русского человека счастье — это значит — правда. Вот поэтому-то именно в России впервые в мире установилась Советская власть.

«О чем это он толкует? Или штабс-капитан Фортунатов большевикам запродался?..» Не одно поколение Флейшинов верно служило царю и России, и не диво, что Алеше трудно было представить Россию без царя.

— Вы?.. Вы?.. — Алеша снова вскакивает.

— Хочешь сказать, что я большевикам продался?

Алеша краснеет и молча садится.

— Так, так. А генерал Брусилов? Да разве он один?.. По-твоему, и они предатели?

— А вы-то… Почему же вы сами, господин Фортунатов, сбежали оттуда?

— Разумный вопрос. У меня жена сербиянка. Мы еще прежде, до войны, частенько приезжали сюда проведать тестя моего и тещу. Война и революция надолго разлучили нас с ее родными. И когда возникла вновь возможность попасть в Белград, жена горькими слезами заплакала и сказала: «Или в Сербию все вместе поедем, или я заберу детей и одна отправлюсь!..» — Чтобы скрыть волнение, Фортунатов потянулся за чашкой остывшего чая. — Семнадцать лет вместе прожито… Трое детей… А ты, мой друг, вольный еще казак, и жизнь у тебя только начинается. Уезжай ты отсюда, Алеша. Ни дня не мешкай.

— Куда? В Россию мне пути заказаны… — Не смог Алеша сдержать дрожи в голосе.

— В Болгарию. Все поближе к родине… А здесь паскудники, вроде Дольского, вконец опоганят твою душу. У тебя, Алеша, есть отечество — великая Россия, и ты никогда не забывай об этом. В Москве, в Георгиевском зале, золотыми буквами записаны имена двух твоих предков: генерала Флейшина и полковника Флейшина.

Алеша уныло сказал:

— Большевики давно их соскребли, наверно, или замазали.

— Эх, Алеша, Алеша… Большевики отнюдь. не собираются отказываться от прошлой славы России. А Флейшины служили ей верой и правдой.

— Так вы думаете, что там, в Кремле, сохранились те имена?

— Да, и вечно будут в сохранности.

— Еду! — Алеша встал.

— Куда?

— В Болгарию. Оттуда, хоть тайком, перейду границу. Будь что будет. Тюрьма так тюрьма.

— За что? Ты же не дрался с оружием в руках против Советской власти. И здесь, в эмиграции, ничего дурного не делал — не продал, не предал.

— Флейшины не из той породы!

— Молодец. Другого я от тебя не ждал.

Фортунатов тоже встал, и вид у него теперь был другой, не прежний — озабоченный и грустный, и голос звучал уверенно и бодро:

— А деньги на дорогу имеются?

— Вот, — сказал Алеша, вытащив из кармана золотые часы. — Сегодня же сплавлю и…

— Постой, погоди! — Фортунатов взял часы, повертел, открыл крышку. — Часы Николая Николаевича Флейшина. Думаю, что это у тебя единственная память об отце, и считаю, друг мой Алексей Николаевич, что ты не вправе продавать их. Береги. Эта семейная реликвия будет напоминать тебе не только о покойном отце, но и о родной земле.

…Паровоз ожил, из трубы повалил черный, густой дым. По стародавнему русскому обычаю они трижды поцеловались.

— Никогда, нигде не забывай, Алеша, что ты русский человек. Отрекаясь от своего народа, мы теряем все — и родину, и честь.

— Нет, не забуду, Александр Иванович…

Алеша уже стоял на подножке вагона.

— Храни тебя бог, Алеша!

— Спасибо, Александр Иванович…

Поезд набирает скорость. Весна, солнце, ясное небо. Кругом сады в цвету. В котомке у Алеши припасов дня на четыре, в кармане отцовские часы. Тик-так, тик-так… Минуты, сутки, годы… Тик-так!

Почти вся Европа изъезжена и пройдена вдоль и поперек. И вот он попадает в Италию, где ему улыбается счастье: старые знакомые помогают Флейшину устроиться дворецким в консульстве Таиланда. Обязанности нетрудные, покой, тишина. И впервые после бесконечных мытарств нет нужды думать о завтрашнем дне.

Сам посол среди представителей иностранных держав, обосновавшихся на виа Номентана, не имел заметного веса: Таиланд — страна далекая и небогатая. Но его скромный и несуетливый дворецкий очень быстро завоевал уважение людей своего ранга.

Столичные новости и сплетни: с кем из кинозвезд провел ночь граф Чиано, какое новое платье сшила себе жена испанского посла, кто облил вином скатерть на приеме — все, и смешной пустяк и серьезная политическая тайна, на другое же утро становилось известно Флейшину. Конечно, не из-за вкуса к сплетням он выслушивал своих коллег с неизменной ласковой заинтересованностью. Он сумел разыскать русских, живущих в Риме, и сообщал им самые последние и верные сведения о ходе дел на Восточном фронте. Позже, когда Муссолини был свергнут и правительство Бадольо вступило в переговоры с союзниками, посол (ему и в голову не приходило, что Флейшин русский), покидая Рим, оставил своего дворецкого полным хозяином виллы «Трех слонов».

Окна и днем и ночью зашторены. Глядя с улицы, естественно было думать, что вилла почти необитаема. На самом же деле она стала чем-то вроде штаба русских партизан, действовавших в Риме и его окрестностях. Здесь они находили убежище в дни массовых облав. Флейшин, связанный с руководством местного подполья, не только снабжал их оружием и припасами, но и давал согласованные с итальянцами оперативные задания.

Так скромный и немногословный дворецкий из виллы Тан (русские называли его товарищем Червонным, итальянцы — Россо Руссо) стал энергичным и бесстрашным начальником партизанского штаба.

* * *
Задушевная беседа длилась больше двух часов. Говорили не только о прошлом. Мечты о будущем, о возвращении в Россию, заботы сегодняшнего дня, естественно, волновали и Флейшина и Колесникова куда больше, чем дела двадцатилетней давности…

— Договорились, — сказал Алексей Николаевич, выслушав соображения Колесникова и Капо Пополо о необходимости разделить отряд. — Когда я узнал от Сережи, что вас набралось пятьдесят человек, я тоже к такой мысли пришел. Накроют немцы — все равно не отбиться, а для того, чтобы самим наносить неожиданные удары, и половины людей достаточно. Посоветовались мы с Кузьмой Лукичом и решили одежду поновее прихватить с собой. Часть отряда останется здесь, в районе Монтеротондо — Дженцано, а другая переберется к Палестрине.

— А что там? Горы, леса?

— Равнина. Небольшие овражки и ямы.

— Где же нам жить?

— В капаннах, на виноградниках.

— Эх, опять эти капанны!

— Ничего не поделаешь, братцы, не могу же я сегодня для вас насадить здесь сибирскую тайгу. Зато там уйма объектов, достойных вашего внимания. Не придется изнывать без дела. Ладно, через недельку снова встретимся. А вы до этого подумайте, кто останется здесь, кто уйдет, примерьте и подгоните одежду, чтоб не заметно было, что с чужого плеча. А Леониду Владимировичу, по заказу Сережи, мы специально сшили костюм попросторнее.

— Не надо было лишних хлопот, на мне пока все крепкое.

— Нельзя в такой рухляди. Идти-то придется через Рим, если вы не решите остаться здесь.

— А это не слишком опасно?

— Если двигаться в обход, придется прошагать километров сто с гаком. Да ночью, да по дурным дорогам. А так, через Рим, самое большее — пятьдесят километров, и часть пути можно будет сделать в поезде или автобусе.

— Правильно, — поддержал Капо Пополо. — Уйдете группами по пять-шесть человек, а пулеметы и автоматы мы переправим на повозках. Синьор Фонци даст лошадей и разной разности для камуфляжа. Он каждую неделю отправляет в Рим торговцам мясо и фрукты.

— Добро. Пора прощаться. Когда все будет готово, я пришлю к вам Орландо.

— А разве он при вас?

— Да, с гапистами сдружился. Говорит, что за отца он должен сто гитлеровцев прикончить. С трудом удерживаю его, совсем парень забыл об осторожности.

* * *
У каждого свой норов, своя повадка, свои собственные, порой очень смешные, причуды. Дрожжак раздражителен и придирчив. Таращенко, напротив, всегда невозмутим, но любит поддеть и разыграть других. Сывороткин так и сыплет солеными анекдотами. Однако Леонид никого не выделял, был ровен со всеми — ни сынков, ни пасынков у него здесь не водилось. А все же… А все же есть люди, которые как бы к сердцу его приросли. Если Антон не будет против (было решено его назначить командиром остающейся здесь группы), Леонид заберет с собою Логунова, Муртазина, Ишутина, Скоропадова, Сажина.

Они поговорили с глазу на глаз. Антон, конечно, тоже был крепко привязан к этим людям — с ними он пережил все муки фашистских лагерей, эшелон смерти, с ними вырвался на волю… Но разве он мог не посчитаться с желанием Колесникова, которого за эти полтора года привык уважать, как отца родного!

— Кого хочешь, тех и бери, Леонид Владимирович, — сказал Таращенко.

— А ты что так насупился, обижаешься, что ли, на меня?

— Да что ты! Не назначили бы командиром, сам бы с тобой ушел. Ну ничего, не навеки, думаю, расстаемся.

Подготовка к опасному переходу заняла около недели. Петр Ишутин почти каждый день наведывался в Монтеротондо. С помощью Джулии нашли надежных людей, которые охотно помогли привести одежду в надлежащий вид. Починили и обувь. Потом все вычистили, выстирали, выгладили. Теперь партизаны с виду ничем не отличались от небогатых жителей пригорода.

Дни Джулия проводила за прилавком в аптеке, ночами, не разгибаясь, сидела за шитьем. Петр ни словом не проговорился ей о предстоящей разлуке и лишь накануне отъезда сказал:

— Несколько человек наших отправляются по делу в Рим. И я с ними. Вернусь — извещу. Не волнуйся. А с ребятами связи не теряй, понадобится что — помоги.

Джулия застонала, как раненая птица:

— Пьетро, Пьетро!..

В тот вечер она проводила Петю до моста, прижалась к его груди. Он гладил ее мягкие, пышные волосы и тоже затосковал под гнетом каких-то мрачных предчувствий. Поспешил проститься. Она постояла минутку и кинулась за ним вдогонку. Сняла с шеи серебряный крестик на тоненькой цепочке и надела на Петю.

— От матери остался. Пусть охраняет тебя от бед и напастей…

— Спасибо, Джулия.

— А если я тоже в Рим поеду?

— Нет, нет, я сам… Сам приду к тебе, Джулия.

— Придешь?

— Обязательно… Чао!

— До свидания, до-ро-гой! — сказала Джулия по-русски. — Береги себя, Пьетро…

Настал условленный день, но Орландо все не было. Леонид начал беспокоиться. Хотел к вечеру снова послать Петра в Монтеротондо с поручением разыскать Грасси… Обрадовался Петр, засобирался в дорогу. Но солнце еще не скрылось за холмами, как Грасси сам пришел в ущелье. С ним явились еще три итальянца и стали раздавать аусвайсы, с которыми отряд Колесникова должен был двинуться через Рим.

— А Орландо где? — спросил соскучившийся подругу Сережа.

— Орландо не смог прийти, — сказал Грасси. Голос его прозвучал глухо и неуверенно.

Но Сережа не заметил этого, его отвлекли партизаны, заучивавшие свои новые имена. Леонид превратился теперь в Никола Джусти, каменщика, Ильгужа — в маляра Эрсилио Муччи… Решено было разбиться на группы по пять человек. Первую группу поведет Капо Пополо, остальные — Грасси и пришедшие с ним итальянцы.

Утром партизаны вырядились в новые, перешитые, пригнанные Джулией и ее друзьями костюмы. На Ильгужу, чтоб скрыть его восточный облик, поглубже нахлобучили широкополую шляпу, напялили на нос очки и для верности перевязали бинтом щеку. Вид стал жалкий, будто человек только что из больницы и не совсем еще оклемался.

В путь пустились с большими интервалами. Опасное, рискованное предприятие, но настроение у партизан приподнятое. Что ни говори, впереди Рим. Надоело сидеть в пещерах да капаннах, хоть на большой город, на людей посмотрят. Все же Рим! А люди такие подобрались, что опасность их только бодрит…

В Монтеротондо первую группу встретил Капо Пополо, повел ее на автобусную станцию. Как раз вовремя подошли. На автобус Монтеротондо — Рим уже садились пассажиры. Капо Пополо дал знак, и они поодиночке затесались в небольшую очередь. Но тут, растолкав всех, в автобус продрались несколько немецких солдат. Хозяевами чувствуют себя, гады, ржут вовсю, и, несмотря на раннее утро, от них на версту разит шнапсом. Похоже, со вчерашнего еще не продышались. Пассажиры встали, уступая им место на выбор. Один из фрицев успел придраться к Ильгуже:

— Что, зубы болят? Ай-ай… Дай выбью, сразу полегчает, ха-ха-ха!

К счастью, другой фриц выяснил, что с похмелья они заскочили не на тот маршрут, и с тем же грохотом вся ватага выкатилась наружу.

У въезда в Рим автобус остановили карабинеры.

— Документы! — потребовал марешалло.

Пассажиры зашумели, заворчали:

— Господи, что за блажь, на каждом шагу документы проверяют!

— В своей мы стране или где на чужбине, в плену?

— Помилуй бог, скоро и в туалет без документов пропускать не будут…

— Не галдите! — прикрикнул усатый марешалло, но народ расшумелся пуще прежнего.

Карабинеры переглянулись и, решив, что не стоит дразнить гусей, мельком посмотрели кое у кого документы. Заглянули в аусвайс Леонида, Дрожжака обошли и остановились около Ильгужи. Он схватился за щеку одной рукой, а другой из-за плеча протянул аусвайс. Марешалло пробежал глазами бумажку, потом покосился на Ильгужу и, усмехнувшись в усы, вернул документ. Так и не понял Леонид, то ли вообще карабинеры-итальянцы не были склонны проявлять особого усердия, то ли их заранее попросили закрыть глаза на странности некоторых пассажиров, направляющихся из Монтеротондо в Рим. А ведь придерись они к Ильгуже, пришлось бы пустить в ход пистолеты и завязать бой чуть ли не у самых городских ворот.

На окраине они вылезли из автобуса и пересели в трамвай. Когда вагон уже тронулся, на переднюю площадку впрыгнул господин в щегольской шляпе. Это был Россо Руссо. Увидев пятерку партизан и Капо Пололо, он понял, что все идет, как задумано.

С тех пор как в Монтеротондо сели в автобус, партизаны не перекинулись друг с другом даже словечком. Коля Дрожжак и Вася Скоропадов не отрываясь смотрели в окно. Вася старался запомнить каждое здание, каждую площадь, мимо которых они проезжали, Рим, Рим… А Дрожжак со скуки принимался насвистывать «Катюшу», так что Леониду несколько раз пришлось крепко ущипнуть его исподтишка в бок.

Вылезли они на большой площади. Впереди шел Россо Руссо, затем партизаны, а позади всех — Капо Пополо. Свернув на улицу Капроли, Россо Руссо остановился перед тратторией. На вывеске значилось имя владельца «Альдо Фарабулли». Оглядевшись по сторонам и не обнаружив поблизости ничего подозрительного, Россо Руссо подал знак спутникам следовать за ним и распахнул дверь траттории. В нос ударил запах жареного лука.

Встретил их сам хозяин, маленький, худощавый человек. Он приветливо оглядел всех и шепнул негромко:

— Добрый вечер! — И указал на длинный, никем не занятый стол. — Милости прошу, синьоры.

Пока Идрана, жена Альдо Фарабулли, с любопытством оглядывая гостей, таскала на стол вино, сыр, спагетти, Россо Руссо объяснил Леониду, что он привел их сюда не только подкрепиться и отдохнуть. Хозяева траттории, и муж и жена, люди абсолютно надежные. И если, случаем, партизаны потеряют связь с ним и с Капо Пополо, всегда можно обратиться к Фарабулли.

А Капо Пополо тем временем, чтоб отвести глаза немногочисленным посетителям, наполнил вином тяжелые, неуклюжие стаканы и провозгласил:

— Пью за здоровье моего друга, искуснейшего маляра Эрсилио Муччи!

Не успели выпить и малость закусить, как на дороге появился монах в черной рясе. Он внимательно оглядел публику и вдруг решительным шагом направился к столу, за которым сидели партизаны. Сложил ладони, как для молитвы, поднес к губам и еле слышно — на чистом русском языке — сказал:

— Здравствуйте, товарищи!

Леонид аж подскочил. Что за наваждение? Он вопросительно покосился на Россо Руссо. А тот как ни в чем не бывало заулыбался и сказал:

— Отец Ерофео, прошу вас, выпейте с нами стаканчик вина!

Отец Ерофео, не присаживаясь, дотянулся до стакана и снова же по-русски прошептал:

— За победу!

Монах выпил и снова налил. На этот раз он решил чокнуться с Дрожжаком, сидевшим как раз с того края. Дрожжак то ли забыл, где он находится, то ли в голове у него уже зашумело от вина, выпитого за здоровье «искуснейшего маляра», — словом, он вскочил, чокнулся со звоном и чуть ли не на всю тратторию крикнул:

— Товарищи! За нашу победу!

Услышав чужеземную речь, все обернулись в их сторону. И как раз в эту минуту настежь распахнулась дверь, и в тратторию ввалилось с десяток немцев. Пока они шумели, выбирая место получше и требуя немедленно обслужить их, Альдо сумел незаметно выпроводить партизан через кухню.

Оказалось, что уже стемнело. Не давая партизанам перевести дух, Россо Руссо проходными дворами и переулками вывел их к трамвайной остановке. Проехали немного и пересели на другой трамвай, потом на третий. Наконец оказались на окраине Рима. Слева от шоссе чернели развалины древнего акведука. Россо Руссо сказал Леониду:

— Если появится патруль, спрячьтесь там.

Но все обошлось благополучно. На дороге почти не было движения. Россо Руссо остановил старый грузовичок, переговорил с шофером и шепнул:

— Залезайте!..

На развилке дорог партизаны выгрузились, и Капо Пополо по узкой тропке повел их куда-то на север. Вскоре сквозь ночную тьму они разглядели на поле одинокое строение. Подошли. Капо Пополо приложил ухо к двери сарая, послушал:

— Входи!

Сарай битком набит огромными бочками. На одной из них, поставленной на попа, неярко мерцает коптилка. Пахнет вином и сухой листвой. Около бочки с коптилкой сидят пять-шесть обросших бородами итальянцев. При появлении Капо Пополо и партизан они дружно вскакивают на ноги.

— Добрый вечер! А где остальные?

— Скоро подойдут! — отвечает Капо Пополо, пожимая им руки.

12

…Уже давно отлетели птицы в теплые края, и лишь ясными ночами мерцает Млечный Путь, словно бы отмечая серебристой пылью дорогу, по которой ушли крылатые стаи. Под дыханьем зимы повяли недавно упругие, тонкие стрелки озимей; зайцы нарядились в маскировочные халаты, чтобы легче было скрываться от зубастых врагов своих; с севера — следом за отлетевшими птицами — движутся низкие тучи, выбеливая землю пушистыми хлопьями.

Но ни злой ветер, ни пурга, ни мороз не помеха советским воинам: от Баренцева до Черного моря сплошным всесокрушающим валом идут они на запад, спешат очистить родную землю от ненавистных захватчиков.

Близится час расплаты.

…В далеком Тегеране совещаются Сталин, Рузвельт и Черчилль, обсуждают проблемы войны и послевоенного мира.

Черчилль и Рузвельт дают слово, что второй фронт будет открыт не позднее мая 1944 года. Сталин улыбается:

— Надеюсь, срок окончательный и больше никаких проволочек не будет? — Он пытливо смотрит на президента Америки, потом на премьер-министра Англии.

— Да, окончательный, — говорит Рузвельт, нажимая на педаль своей коляски.

— Никаких проволочек не будет, господин маршал, — говорит Черчилль, затягиваясь сигарой.

…Берлин. Бетонированное логово фюрера. Гитлер читает секретные донесения о встрече «Большой тройки», и с каждой минутой сильнее дергается щека, больнее покалывает в боку. Он наливает в стакан карлсбадскую воду. Горлышко бутылки с раздражающим звоном бьется о край стакана…

* * *
…Северная Италия. В середине ноября в Вероне Муссолини созывает первый съезд республиканской фашистской партии, на котором принимается широковещательная хартия об упразднении монархического строя, о справедливом распределении доходов, о созыве по окончании войны Учредительного собрания…

Чудом выскочивший из мышеловки дуче снова начинает бредить великой империей, простирающейся от Красного моря до Атлантического океана, и снова в его кабинете появляется бюст Юлия Цезаря. Не забывает он и о тех деятелях фашистской партии, которые в течение двадцати лет помогали ему терроризировать итальянский народ, но которые на заседании «Большого фашистского совета» 25 июля 1943 года осмелились проголосовать против него. Через два месяца после съезда в той же Вероне состоялся судебный процесс: их обвинили в измене и приговорили к смертной казни. Правда, большинство осужденных находилось в бегах, однако кое-кого удалось поймать и расстрелять. Поплатился жизнью граф Галеаццо Чиано, зять Муссолини.

На другой день после открытия съезда под носом у дуче в Турине вспыхнула стачка металлистов. Волна забастовок на оккупированном гитлеровцами индустриальном севере Италии нарастала, как снежный ком, нанося все новые удары немецким захватчикам и потугам дуче играть роль лидера нации.

Забастовки проходили под лозунгами: «Долой войну! Долой Муссолини!»

* * *
…В ноябре же в Милане организовалось главное командование гарибальдийских бригад. Партизанское движение перекинулось и в Центральную Италию. В Лацио, в области, куда входила провинция Рим, к началу декабря было около сотни партизанских отрядов и групп, среди них три «русских отряда». Первый действовал к северо-востоку от Рима в районе Палестрины, второй — в ущельях Монтеротондо, третий — в центре Вечного города и назывался «Молодежный отряд». Им руководил воентехник Конопленко.

* * *
…Начальник оперативного отдела делает доклад о положении на фронтах. Командующий 8-й армией генерал Александер слушает его вполуха. Он и без оперативного отдела знает, где застряла линия фронта. А полковник все говорит:

— Самолетов у Гитлера в десять раз меньше, чем у нас танков…

Генерал Александер прерывает его:

— Куда это вы так торопитесь, господин полковник? — Он подходит к окну. На его скучающем лице проступает улыбка. — Здесь голубое небо, щедрое солнце, а у нас, в туманном Альбионе, теперь идут дожди, а то и снег. Сыро, мглисто… Брр…

— Русские каждый день продвигаются вперед, сэр.

— Да, да, прут вовсю, теперь их ничем не остановишь, — ворчит генерал. Он идет к другому столу, где разложена карта Апеннинского полуострова, напоминающего своими очертаниями кавалерийский сапог со шпорой, и, ткнув карандашом в голенище «сапога», спрашивает:

— А как партизанское движение? Идет на убыль?

— Напротив, сэр. День ото дня разгорается. Даже появились русские отряды.

Генерал кривит губы.

— Куда ни глянь, всюду русские… Булавочными уколами тигра не убьешь. Зимою мобильность наших частей будет слишком ограничена, поэтому никакой помощи оказать партизанам мы не сможем. Немцы расправятся с ними в два счета.

* * *
…В пещерах Сорратте на окраине Рима, где разместился штаб фельдмаршала Кессельринга, появляется начальник гестапо обергруппенфюрер Карл Вольф. Вид у фельдмаршала хмурый:

— Что, опять партизаны?

— Да, партизаны, герр фельдмаршал. — Гестаповец начинает перечислять ущерб, который нанесли партизаны за последние дни: — Бросили бомбу в отель «Флора», совершили налет на здание германского военного трибунала… В окрестностях Рима каждую ночь диверсии. Судя по данным агентурной разведки, поблизости действует несколько русских партизанских отрядов. Во главе их стоит Россо Руссо.

— А это еще кто такой?

— Никто не знает.

— Даю неделю сроку на то, чтобы изловить и повесить на первом столбе этого Россо Руссо.

— Герр фельдмаршал, прошу вашего разрешения на проведение облавы в Риме и во всех провинциях Лацио.

— Разрешаю. Чтоб к рождеству в Риме и во всей области не осталось ни одного живого бандита.

— Не останется, герр фельдмаршал. У меня уже план разработан.

* * *
…Около Леонида сидят два итальянца. Один из них в мягкой велюровой шляпе и легком плаще. Лицо круглое, добродушное. Он срывает одной рукой завялившиеся прямо на лозах редкие виноградины, отправляет в рот, жует и улыбается:

— Настоящее вино. Съешь ведро — и будто стакан «фраскати» выпил.

Это Альдо Форбучини, адвокат из Палестрины. В его доме на окраине города разместился какой-то секретный штаб гитлеровцев. Россо Руссо с помощью надежного человека сумел втянуть адвоката в движение Сопротивления. Прошло немного времени, и Альдо Форбучини, полжизни которого прошло в изучении законов, на каждом шагу нарушаемых и самим Муссолини и его подручными, превратился в ярого антифашиста.

— Синьор Леонидо, если немцы что-нибудь задумают сегодня, то завтра же их планы будут известны вам, — говорит он, посмеиваясь, и на его щеках обозначаются ямочки. — Начальник штаба — мой закадычный друг. Оказалось, что мы с ним в одни и те же годы учились в Берлинском университете. Душа фашиста, рука палача, но пока что приходится терпеть.

— Спасибо, синьор Форбучини. Кстати, не сможете ли вы достать нам ракетницу и несколько ракет? Туго приходится при ночных налетах, нет удобной сигнализации.

Альдо поворачивается к молчаливому своему соседу и что-то говорит ему по-итальянски.

— Си, си, — одобряет тот, собрав наперстком тонкие, бледные губы.

Спокойный и немногоречивый спутник адвоката — тот самый отец Паоло Марчеллини, слава о бесстрашных подвигах которого гремит по всей округе. Сначала он убивал немецких офицеров прямо на улицах Рима, а когда гитлеровцы напали на его след, ушел к крестьянам, за город, и собрал небольшой отряд.

Сейчас отец Паоло увязался с Альдо, чтобы повидаться с русскими и договориться об устройстве совместного грандиозного «фейерверка». Несмотря на кажущиеся спокойствие и неторопливость, человек он был энергичный, настойчивый. Многие годы находился при Ватикане и, возможно, лелеял в душе честолюбивые замыслы о продвижении вверх по лестнице церковной иерархии. Может быть, впереди ему грезилась и пурпурная кардинальская мантия. Но над всеми этими помыслами взяла верх ненависть к чужеземным захватчикам — благочестивый католик стал беспощадным мстителем.

— Немцы прямо не говорят, но по некоторым намекам следует предполагать, что днями готовится большая карательная экспедиция. Поэтому, синьор Леонидо, вы не поддавайтесь уговорам дона Паоло и пока что сидите тихонько, — говорит Альдо, сорвав очередную виноградину. — Продовольствием я вас обеспечу. Пароль: «Везувий».

Считая, что разговор закончен, адвокат поднимается. Встает и Леонид.

— Наоборот. Именно теперь мы и должны дать бой врагу. Кровь за кровь!

— Карл Вольф объявил награду в триста тысяч лир за голову каждого русского партизана.

— А я за голову Карла Вольфа медной бы полушки не дал!

Тем временем отец Паоло встал между Леонидом и адвокатом и, поглядывая то на того, то на другого, с жаром о чем-то заговорил.

— Что он сказал?

— Спрашивает, когда вы вместе с ним пойдете на диверсию.

Леонид усмехается:

— Видите, синьор Альдо, не только русским, но и итальянцам не сидится без дела. Я никогда не думал, что священники могут быть такими бесстрашными воинами. Свяжемся с Таращенкой, с Россо Руссо и вместе, в один и тот же день, грохнем, чтоб земля затряслась, как при извержении Везувия!

Альдо перевел его слова. Дон Паоло сморщил тонкие губы и тоже усмехнулся. Потом заговорил нараспев, словно читая псалом:

— Гнев богов медлителен, но страшен.

— Истинно, страшным будет возмездие. Фашизм погибнет под огненной лавой, как некогда погибли Помпеи, — сказал адвокат.

— А вы неплохо говорите по-русски, — похвалил Леонид, провожая Альдо и отца Паоло мимо дозорных.

— О да! Я усердно изучал в свое время юриспруденцию многих стран. Увлекался искусством ваших адвокатов и ораторов.

— А теперь, значит, искусство войны изучаете? — сказал Леонид, пожимая холеную руку интеллигента-книгочия.

— Нет! Этим уж вы занимайтесь. Моя задача — снабжение продовольствием и разведка. — Мягкая, ласковая улыбка обращает лицо синьора Форбучини в геометрически правильный круг.

А отец Паоло между тем задирает полу плаща, вытаскивает из заднего кармана немецкий пистолет и, нацелившись в какую-то неведомую точку, делает вид, что нажимает курок.

— Пара-беллум! Что значит: будь готов к войне. И впрямь, немцы весь свой век готовятся к войне, а мы всю жизнь думаем о том свете, мечтаем попасть в рай. От этих немецких пистолетов, носящих звучное латинское название, погибло немало потомков древних латинян. Впредь и нам, итальянцам, полагается быть поумнее.

— О да! Войны приносят не только разруху и смерть, но и научают уму-разуму целые народы, — с пафосом восклицает адвокат.

— Завтра наш связной принесет вам ракетницу и ракеты, — говорит отец Паоло. — А пока примите в подарок этот парабеллум.

— Спасибо.

— Пароль: «Не дразните спящую собаку!»

Леонид улыбается.

— Почему такой забавный пароль?

— Это изречение папы Пия Двенадцатого. Так он сказал, когда услышал, что его отцы-священники в союзе с партизанами дубасят гитлеровцев.

— Лукавый и опасный человек он, папа Пий Двенадцатый, — говорит Альдо, и его красивое, доброе лицо вдруг становится мрачным. — В бога я верю, но слугам божьим, заступающимся за фашистов, доверять не могу.

— О божьи рабы, — говорит отец Паоло, сложив руки на груди и глядя на собеседников сквозь опущенные ресницы. — Я уж вам не в первый раз объясняю, что разумному человеку положено уметь из яда делать лекарство. В покоях Ватикана немало гапистов обрели себе надежное убежище. А падре Ерофео… — Отец Паоло выпятил губы и с постным, словно на проповеди, выражением лица пояснил: — Падре Ерофео ловко доит казну Ватикана, чтобы накормить и одеть русских партизан…

— Так вы знаете отца Ерофео?

— О-о… Хе-хе-хе… Ангел, сатана, легенда!.. Мы с ним когда-то вместе учились. Он в «Руссикуме», а я в «Латиникуме»… Еще в те времена страсть как выпить любил, все приговаривал, что, не будь он священником, заделался бы трактирщиком. Чтоб вино всегда под рукою иметь. Ладно. До скорой встречи!

Леонид смотрит им вслед.

Еще полгода не прошло, как «эшелон смерти» привез их на Апеннинский полуостров, а уж со сколькими итальянцами успели подружиться советские люди под его голубым небом… Непоседливый и живой, словно ртуть, Орландо Орланди. Старый солдат Альфредо Грасси, сдержанный, молчаливый, но постоянный в дружбе, упорный в ненависти. Капо Пополо — воплощение лучших человеческих черт: мужества, скромности, ума и доброты. С ним всегда чувствуешь себя легко и свободно, когда надо — серьезен, когда можно — весел и даже беспечен. Добродушный сластена Москателли, без чьей помощи едва ли бы они так просто вырвались из тюрьмы. Вся светлая и ласковая, словно сотканная из солнечных лучей Джулия и цыганенок Марио. Даже помещик, синьор Фонци, так радушно встретил их, русских, и не пожалел для партизан жирных барашков из своего стада.

И теперь вот они: поглядывающий из-под смиренно опущенных ресниц «благочестивый» отец Паоло и адвокат Форбучини, который не побоялся на склоне лет стать обвинителем иноземных и своих фашистов, хотя ему самому жилось при них отнюдь не худо…

Муссолини нарядил своих молодчиков в черные рубахи и тщился вычернить сердце всего народа. Но из его стараний ничего не вышло. История уготовила ему судьбу скорпиона, попавшего в ловушку и в приступе ярости гибнущего от собственного яда. «Республика Сало» оказалась лишь некоторой отсрочкой приговора. Если от фашизма Италию не избавят союзники, итальянский народ сам освободит себя. Леонид теперь твердо убежден в этом, как убежден в том, что завтра взойдет солнце.

А от дерева к дереву протянулась паутина. На ней расселись еле видимые глазом жемчужные капельки. Тишина. Не шелохнется лист, кое-где уцелевший на виноградной лозе. Только щекочет ноздри винный запах, словно бы идущий из самой земли, да изредка прощебечут, протенькают, перекликаясь друг с другом, неведомые пичужки. Тишь и безветрие нагоняют дрему. Точь-в-точь как наше бабье лето…

Гряда невысоких холмов вулканического, должно быть, происхождения. На их пологих склонах раскинулась Палестрина. Справа, слева, сзади и спереди — всюду, куда достигает взор, хутора из трех-четырех строений или отдельные усадьбы. Обычная картина, какая бывает на подступах к большим городам. Нелегко будет вести бой в такой обстановке. Недаром же итальянцы избрали тактику мелких отрядов. Отряды у них состоят из сорока-пятидесяти бойцов, которые разделяются на группы, а группы, в свою очередь, на звенья человек по пять, по шесть.

Высоко в бескрайнем голубом своде раздается гуденье. Судя по звуку, самолет не должен быть немецким. Наверно, разведчик союзников. Он каждый день пролетает над Палестриной. Эх, что бы стоило сбросить с этого самолета пару ящиков с боеприпасами…

Связались с Таращенкой, договорились с Россо Руссо, где и когда нанести удар, и — чуть было все прахом не пошло.

Дело было так. Колесников взял с собой Петра Ишутина, Муртазина и отправился посмотреть на объект, который им предстояло взорвать. После их ухода под самым носом секрета как из-под земли выросли два незнакомых человека. Если бы они свернули на другую тропинку, Дрожжак (а в секрете оставался как раз он) ни звуком бы не выдал себя. Но незнакомцы поперли прямо на него. Стало быть, держат путь на капанны, где расположился партизанский отряд. Выхода не было, Дрожжак окликнул их по-итальянски:

— Стой! Кто идет?

Один из них с волосами до самых плеч засмеялся и отозвался по-русски:

— Так вы же русские!..

Дрожжаку, пожалуй, надо бы промолчать, а он возьми да ввяжись в разговор:

— Ну и что?

— Отведите нас к вашему командиру, — сказал волосатик.

— А вы кто такие?

— Партизаны.

— Пароль.

— А мы не знаем. Нашу группу немцы разгромили. Три дня и три ночи прятались, пока здешние крестьяне не приютили.

— А как вы узнали про нас?

— Итальянцы не только разговорчивы, но и глазасты, приметливы.

Дрожжак растерялся: верить, не верить?

— Да вы не бойтесь, — сказал волосатик. — У нас даже оружия нет. Не верите, обыщите. — Он распахнул плащ.

Дрожжак подумал, что сомневаться в их правдивости оснований нет, и крикнул, обернувшись назад:

— Остапченко, отведи к нашим вот этих двух итальянцев!

Те держались очень скромно. Предложили было им хлеба — отказались: вам самим, дескать, пригодится. Интендант Иван Семенович пожалел их и налил вина из «энзе». Бородатый пить не стал, а волосатик, приговаривая: «Эх, стосковался!», осушил все до капли. Потом, мешая русские и итальянские слова, рассказал нескольк смешных анекдотов и задремал. Колесников все не возвращался, гости собрались уходить.

— Куда же вы пойдете? Днем-то опасно, попадетесь! — сказал Сажин, провожая их до секрета.

— О-о, с нашими аусвайсами хоть до Берлина иди, никто не придерется, — ухмыльнулся волосатик. — Мы скоро еще наведаемся.

— Приходите, приходите.

Когда итальянцы ушли, Скоропадов поделился с товарищами своими сомнениями.

— Брось… Разве не видишь, устали, изголодались, как псы бездомные.

— Тот, что с длинными волосами, косит на один глаз, а я с детства не доверяю косым, — настаивал Скоропадов. — Все кажется, что такой в сторону смотрит, подлые дела свои спрятать хочет.

— Так человек, Васенька, не по своей охоте косит. Это от бога дается.

— Так-то так, но…

Не успел Колесников со спутниками перевести дух, вернувшись с разведки, как с виллы адвоката прибежал запыхавшийся мальчонка.

— «Везувий»! «Везувий»!.. — выдохнул он, когда его остановил секрет. — Дове команданте? Где командир? — надрывался мальчик.

Его привели в капанну, где находился Колесников. Похоже, что Альдо подробно рассказал своему связисту, каков из себя командир партизан. Мальчик, как увидел Леонида, так в рукав ему вцепился:

— Бегите скорее! Облава!

— Куда бежать?

— Туда! — Мальчик показал на каштановую рощу, черневшую на склоне дальнего холма.

Леонид пронзительно свистнул. По сигналу тревоги все двадцать партизан были у «сборного пункта».

Вскоре со стороны Палестрины донеслась трескотня мотоциклетных моторов.

Не успели еще партизаны добраться до рощи, а капанны, где недавно было их убежище, со всех сторон окружили немцы. Раздались автоматные очереди. Затем над виноградниками заклубился дым. Гитлеровцы, не обнаружив здесь партизан, со зла подожгли ни в чем не повинные шалаши.

— Леонид Владимирович! Это не иначе, как давешние итальянцы привели их, — сказал Скоропадов, глядя на черные клубы дыма, поднимавшиеся прямо к вечереющему небу.

— Что это за итальянцы?

Вася рассказал про сегодняшних гостей.

— Кто был в секрете?

— Дрожжак и Остапченко.

— Теперь-то вы поняли свою ошибку?

— А что я должен был делать? — спросил Дрожжак. — Ведь еще не было случая, чтоб итальянцы нас подвели.

«Да, как следовало ему поступить? Завернуть их назад? Или не обнаруживать себя и проследить, что они будут делать?»

— Вина обоюдная, и моя, и ваша. Мне надо было выбрать место для секретов подальше от стана, а вам — без пароля никого не пропускать.

— А если бы они не ушли? Стрелять?

— Да. Стрелять. Война — не детская игра.

Так, с налета на русские отряды, началась длившаяся весь декабрь «охота на людей». Утром и вечером, в полдень и в глухую полночь пьяные немцы врывались в дома, магазины, рестораны, больницы, обыскивали, переворачивали все вверх дном. Задерживали всех зрителей в кинотеатрах и рыскали даже по кладбищам. Любого итальянца, в чьих документах хоть бы одна буква казалась им сомнительной, заталкивали в черный фургон. За день таких набирались сотни. В лучшем случае несчастных ждали принудительные работы в Германии, в худшем…

В тюрьмах на улице Тассо эсэсовцы Капплера пытали узников с изощренной жестокостью, не снившейся даже инквизиторам. А в пансионе «Яккарино», о котором рассказывал как-то Леониду синьор Москателли, двуногие псы Коха загоняли итальянцам иголки под ногти, гасили yа их лбах горящие сигареты, требуя признания и выдачи сообщников. Столы, двери, стены «комфортабельнейшей в мире тюрьмы» были забрызганы кровью жертв.

И все-таки жизнь шла не по замыслам кохов и капплеров. Ответом на ярость карателей были новые партизанские отряды. И снова летел на воздух военный склад, опять пылали цистерны с бензином…

Шикарный ресторан в центре Рима. Оркестр играет попурри из «Севильского цирюльника». Два изрядно захмелевших немца нелепо размахивают руками, как бы дирижируя веселой музыкой. Один из них офицер СС. Он пьян вдрызг, то и дело надсадно орет — подпевает, так сказать. Другой — потрезвее — все унимает его, но, видя, что тот только пуще расходится, подзывает официантку, расплачивается за ужин. Пьяные офицеры выходят на улицу, останавливают такси. Почему-то попадают на самую окраину Вечного города. Тот, что потрезвее, отпускает машину и уводит эсэсовца под мост. Молодая луна отражается в желтых водах Тибра. Кругом тишина, безлюдье. Блестит сталь пистолета, и офицер СС отправляется в бессрочную командировку в «нордическую» Валгаллу. Отец Ерофео продувает ствол и с довольной улыбкой подбивает итог: «Двенадцатый…»

На следующее утро в черной рясе, с четками в руках, потупивши очи долу, отец Ерофео шагает по улице, высматривая, куда и зачем заходят немецкие офицеры, а вечером он опять преображается — выступает эдаким лихим немецким воякой.

Нарядны, как юные синьорины, собравшиеся на бал, виа Номентана и улица Двадцать Первого Апреля. Здесь в самую знойную пору прохлада и тень от высоких раскидистых платанов. Потому-то их облюбовали фашистские «иерархи», толстосумы и послы иностранных держав. На перекрестке этих двух аристократических улиц стоит трехэтажная, непритязательная по архитектуре, но очень приятная для глаза, чистенькая вилла. Если б на ее полукруглом фронтоне не красовались три каменных слона, пожалуй, никто бы и не остановился, чтобы посмотреть на виллу, — Рим битком набит куда более примечательными и славными зданиями. Так же ничьего внимания не привлекала и медная пластинка на парадных дверях с надписью «Консульство Таиланда».

Самого посла давно здесь нет. Он сложил в подвалы особняка картины, вазы и всякую, хоть сколько-нибудь ценную, мебель, отдал ключи синьору Флейшину и смылся в Северную Италию, поближе к Муссолини. Его страна воевала против союзников на стороне Японии.

Окна зашторены. Алексей Николаевич Флейшин, он же неуловимый Россо Руссо, обсуждает с представителями трех русских отрядов подробности предстоящей операции. На столе вино, черный кофе и… план Рима.

Партизаны прощаются с Флейшином. Уже у порога Сережа Логунов останавливает Корякова, прибывшего из отряда Таращенки:

— Орландо у вас не показывался?

— Нет, не видать было.

— Куда же он подевался?

Россо Руссо слышит этот разговор.

— Не судьба тебе, Сережа, снова встретиться с Орландо.

— Почему? — Сердце Сережи как судорогой сжало.

— Он бросил гранату в машину, в которой сидел немецкий генерал. Фашист уцелел, а Орландо схватили и замучили в пансионе «Яккарино»…

Сережа закрыл лицо руками и, прислонившись к дверному косяку, в голос зарыдал:

— Орландо!.. Орлик наш!

13

После удачной операции, проведенной совместно с итальянскими партизанами, отряд добрался в стан почти на исходе ночи. Устали, намаялись бойцы — сразу залегли спать. Леонид обошел дозоры и тоже забрался в шалаш. Задремал. Вдруг откуда-то донесся жалобный женский взвизг. Было непонятно: во сне это ему попритчилось или в самом деле кто-то кричал? Крик повторился. Теперь он прозвучал ближе, отчетливее. Леониду показалось, будто Маша позвала его, и он, накинув пиджак, выскочил на пригорок. Нигде никого. Решив, что во сне померещилось, хотел уйти обратно в шалаш, но услышал голос Ильгужи, бывшего в секрете.

— Муртазин, кто там? Что случилось?..

Леонид направился в ту сторону и увидел итальянку с распущенными, растрепанными волосами. Со зла ли, со страху ли, женщина ни слова толком не могла выговорить, а все повторяла:

— Синьор партиджано… Синьор партиджано!.. — По ее морщинистому лицу ручьем катились слезы.

— Да вы успокойтесь, синьора. Не торопитесь, расскажите, в чем дело?

Из ее взволнованной, путаной речи Леонид понял только два слова: «немцы» и «коровы», а где немцы и какие коровы, так и не смог разобрать.

— Муртазин, сходи-ка позови Сережу. Может, он что поймет.

Потирая глаза детскими кулачонками, к ним подошел Логунов.

— Послушай, о чем она?

Похоже, что ласковый голос юноши подействовал на итальянку успокаивающе. Теперь она говорила более связно и вразумительно.

— Немцы забирают в деревне скот, коров и овечек. И вчера побывали у них, и сегодня нагрянули с утра пораньше, — коротко передал Сережа рассказ женщины.

— Сколько их?

— Много, много… На машинах.

— Так, так… Иди, Сережа, разбуди ребят.

— Эх, только заснули!

— Ничего, потом отоспимся.

Сережа и Ильгужа пошли поднимать партизан, а Леонид попросил итальянку немного потерпеть и показать им безопасную дорогу к деревне.

— Ничего, синьора, ничего. Мы сейчас наведем порядок.

Партизаны шли по балке, которая перед самой деревней подходила к шоссе. На их глазах мимо пронесся огромный грузовик с овцами и курами и скрылся из виду за косогором.

— Эх, опоздали! — пожалел Ильгужа.

Нет, оказалось, что еще не опоздали. Итальянка провела их по задам к одноэтажному каменному дому. Как раз в это время на крыльце появились двое фрицев. Первый из них, высокий и костлявый, чем-то смахивающий на гауптмана Зеппа из Раквере, держал в руках корзину, полную яиц, а второй немец нес его каску и рюкзак.

Итальянка указала на долговязого немца и прошептала:

— Команданте, команданте…

— Ты теперь уходи, — сказал ей Леонид. — Бах-бах будет.

С другого двора солдаты вывели большую бурую корову. Один тянет за веревку, напарник погоняет сзади. В воротах напротив показался третий. Он сел верхом на барана, хохочет, орет:

— Кавалерия! Кавалерия!..

Тем временем к грузовикам, стоявшим посредине деревни, стали стекаться со всех сторон солдаты — кто с гусем, кто с курицей под мышкой. Мечутся козы и овцы, по улице летит птичий пух, за немцами бегут, голосят женщины и дети. Одни ругают грабителей, другие тщетно пытаются разжалобить. А вот где-то звонко — на всю деревню, — то ли прощаясь, то ли утешая хозяев, кукарекнул петух.

Леонид колебался, не решаясь сделать выбор между двумя возможностями: окружить ли немцев прямо тут в деревне и «ура, хенде хох!» или, подождав их на шоссе, забросать гранатами машины. Он посоветовался с Муртазиным и Ишутиным, притаившимися рядом.

— Первое не пойдет, командир. На улице полно людей. Если придется открыть огонь, того гляди вместе с блохами шубу сожжешь.

— Я сам того же опасаюсь. Но как угадаешь, в какую сторону они направятся, когда погрузят свои «трофеи»?

— Так давай разделимся и устроим засаду по обе стороны деревни.

— Народу у нас маловато.

— Ничего. Если где завяжется серьезный бой, подоспеем. Да немцы подумают, что их атакует новый отряд, — сказал Петя.

— Правильно. Товарищи… — Леонид сделал партизанам знак подойти поближе. — Ты, ты и ты… Вы пойдете с Муртазиным на тот конец деревни и возьмете под прицел шоссе. А мы, — он обратился к остальным, — двинемся в эту сторону. Пошли!

Полчаса спустя на шоссе, где залегла группа Колесникова, показались две грузовые машины.

«А где же две другие? В деревне задержались или к Ильгуже направились?»

— Дрожжак и Скоропадов, вы по колесам бейте, а ты, Остапченко, возьми на прицел шофера в первой машине… Огонь!..

Леонид так и не смог понять, каким путем жители деревни успели проведать о победе. Итальянцы тут же прибежали, вскочили в кузова и давай сгружать живность прямо на дорогу. Дело свое они сделали с удивительным проворством. Потом подошли к партизанам, жали руки, совали в подарок гусей и кур.

— Прего, возьмите!

— Грацие, танте грацие!

— Пойдемте с нами, в деревню!

— Вот моего петуха возьмите!

— Русские — герои!

— Да здравствует Россия!

Иван Семенович нежно поглаживает огромного горластого петуха и все таскается за Колесниковым:

— Командир, как мне быть? Взять или нет?.. Ах, какой петух! Весь отряд бы можно накормить…

Воспользовавшись шумом и суетой, долговязый унтер метнулся с дороги в поле и нырнул в овраг.

— Цурюк! — крикнул было Ишутин, но унтер не остановился. Прогремела длинная автоматная очередь. Немец подпрыгнул, словно подстреленный заяц, и сорвался в яму.

А вот подоспела и группа Муртазина.

— У нас обошлось без кровопролития, — бодро доложил Ильгужа. — Услышав, как запели ваши автоматы, они побросали машины и коров и сиганули в овраг.

— А почему не догнали их?

— Да там не проберешься. Заросли, колючки.

— Ну и черт с ними!

— А что с машинами делать? — спросил кто-то.

— Подожжем.

— Не торопись. Кто умеет водить? Ишутин! И ты, Муртазин? Садитесь.

— Немцев-то куда денем?

— Тоже с собой заберем.

— Эй, фрицы, грузитесь, шнель, шнель!

— Куда вы нас везете? — спросил на ломаном русском языке нелепый толстяк с головой, как лукошко.

— В санаторий.

Тот, похоже, не понял, переспросил:

— Куда, куда?

— На кудыкину гору. Швайген, фриц, много не шпрехай.

— Все сели? Поехали!

У обрыва с крутыми, почти отвесными склонами Колесников приказал остановить машину и выгрузиться.

— Сумеешь выпрыгнуть из кабины на большой скорости? — спросил он у Петра.

— Спрыгнуть пустяк, заскочить и то могу, — сказал тот, поняв, что задумал командир.

— Прогони машину немного вперед и заверни в пропасть.

— Эх, машину жалко, — вздохнул Иван Семенович, — в нашем-то колхозе как бы еще пригодилась.

— Не горюй, старина, для колхоза твоего получше раздобудем!

— А этих с собой, что ли, будем таскать? — спросил Сережа Логунов, кивнув на немцев, у которых губы посинели от страха.

— Посадим их в кузов и… разобьются, так разобьются, уцелеют — их счастье, — предложил Дрожжак.

Колесников повернулся и окинул пленных суровым взглядом. Перед ним стоят четыре смертельных врага. Правда, зубы им уже пообломали. Стрелять — вроде рук марать не хочется, а если отпустить, так завтра они сами в нас же стрелять будут…

В эту минуту как-то случилось, что с пояса Сережи Логунова сорвалась и упала граната. Большеголовый толстяк среагировал мгновенно — камнем рванулся под обрыв. Кто-то пальнул ему в спину. Треск выстрела слился с грохотом грузовика, который Петр Ишутин на большой скорости повернул в пропасть.

Один из оставшихся немцев совсем перетрусил и, опустившись на колени перед Колесниковым, начал молить о пощаде. Другой прикрикнул на него, но тот не послушался. Вытащил из кармана пухлый, будто забрюхатевшая кошка, бумажник и показал партизанам фотокарточки:

— Майне киндер… айн, цвай, драй, фир…

— Ишь ты, о детках запел. Четверо, говорит.

— Нихт дойче… Остеррайхер.

— Говорит, австрияк, не немец.

— Я, я, нихт фашист. Гитлер капут…

Леонид задумался. Может, и впрямь отпустить эту мокрую курицу? Но тут из бумажника пленного что-то выскользнуло и звякнуло о камень. Подняли, посмотрели. Орден Красной Звезды. Ильгужа, увидев орден, машинально пощупал свою грудь. Колесников понял смысл его движения. За храбрость, проявленную на озере Хасан, Ильгужа был награжден Красной Звездой. Орден ему вручил сам Михаил Иванович Калинин в Кремле. Вот эту драгоценную награду забрали у него в первую же минуту, как он, изнемогший от потери крови, попал в плен.

— Эй, фриц, ты где это взял?

— Фронт… Волхов… — пробурчал тот.

Неожиданное происшествие развлекло партизан.

Каждый хотел потрогать орден, рассмотреть поближе, а некоторые примеривали — прикладывали к рубахе. Словом, потеряли бдительность. А фриц хлопал глазами в белесых ресницах и твердил: «Трофей… Трофей…»

Ильгужа раздвинул ребят, подошел к немцу вплотную и приставил кулак к его подрагивающему, как у кролика, носу:

— Вот тебе трофей! Чурбан с глазами!.. Ну-ка, давай сюда бумажник. Портмоне!

— А-а, портмоне… — Немец протянул Ильгуже бумажник, из которого выпало несколько красноармейских звездочек.

— Это тоже трофей?

Немец закивал головой и, будто радуясь чему-то, охотно подтвердил:

— Я, я, трофей.

— Вот тебе еще трофей, фреттер-меттер! — Ильгужа двинул его по скуле.

Фриц оказался крепок. Закачался, словно ванька-встанька, а все же устоял. Ильгужа снова замахнулся, но Колесников схватил его за руку.

— Брось!

— А чего с ним цацкаться! Смотри, сколько наших людей загубил. Может, и капитана Хомерики как раз-то он убил.

— Так ты уведи его к обрыву и… — Дрожжак выставил палец вперед и щелкнул языком.

Когда ребята поняли, что зря это они столько мешкали на самом шоссе, было уже поздно. Впереди зашумели мотоциклы. Колесников приказал отступать к ущелью. А пленные немцы между тем, будто козы, вприпрыжку побежали в ту сторону, где стрекотали моторы. Теперь раздумывать не было смысла — кто-то скосил «бегунов» меткой автоматной очередью.

Сзади тоже послышался шум. Оглянулись, увидели три крытых брезентом грузовика.

— Муртазин! Встречай со своей группой тех, что на машине. А вы, — обратился Колесников к остальным, — за мной!

На грузовиках оказались солдаты. Они спрыгнули вниз и рассыпались по обе стороны шоссе. Начали устанавливать пулеметы и ротные минометы.

«Дело принимает опасный оборот, — подумал Колесников, оценив обстановку. — У них слишком явный перевес. Придется рискнуть, уйти в ущелье, в заросли… На дороге нам не отбиться».

— В ущелье! Под обрыв! — крикнул он во всю мощь.

Тем временем подоспели еще три машины с солдатами и минометами.

— Неужели Муртазин не заметил сигнала? Вася! Передай ему, пусть отступает в ущелье.

— Есть!

Вася побежал вдоль канавы к Муртазину, но на половине пути его настигла вражеская пуля. Отбросив автомат далеко в сторону, парень с Арбата упал на лужайку.

— Вася! — с надрывом закричал Ишутин и, не пригибаясь, напрямик помчался к нему.

Немцы открыли огонь по смельчаку изо всех автоматов и пулеметов. Но Ишутин был словно заговорен от пуль — даже не оглянулся. Подхватил Скоропадова на руки и потащил в котловину, которую приметил еще на бегу. Прошел он с ношей своей самое большее пятьдесят — шестьдесят шагов, и времени это заняло всего-то две минуты, однако Ишутину показалось, что каждая минута тянулась, как долгая-долгая жизнь.

— Потерпи, Вася, потерпи. Сейчас…

И вот наконец они вне опасности — в котловине. Пули с пронзительным визгом пролетают над головой, но сюда не достают. Можно перевязать рану. Петр вытащил из кармана пакет.

— Терпи, терпи, Васенька, сейчас перевяжу и понесу я тебя в ущелье.

— Ущелье? Опять ущелье? — Скоропадов с улыбкой глянул на Петю. — А-а Колизей так и не пришлось посмотреть…

Вася застонал и опустил голову на грудь, потом опять судорожно приподнялся, уставил уже подернутые туманом голубые глаза на высокое, чистое небо и прошептал:

— Мама!..

Что он хотел сказать? Может, просил прощения у матери за огорчения, которые доставил ей когда-то детскими своими шалостями и капризами, а может, с болью спрашивал у нее: «Мама, неужели для того, чтоб погиб я на чужой земле от вражеской пули, ты и родила меня на свет в тяжких муках?..»

— Ва-а-ся!..

— Петр! Окружают. Беги под обрыв! — крикнул ему Колесников.

Долго еще немцы обстреливали ущелье из минометов. Партизаны укромными тропками, обойдя с севера виллу адвоката Альдо Форбучини, стали собираться в каштановой роще на склоне холма. Все были злые, хмурые. Трое не пришли: Вася Скоропадов, Толя Демьяненко и Курениy.

Когда стемнело, Леонид отправил Ишутина и Дрожжака на поиски пропавших бойцов.

— Зря мы пошли за той бабой, — проворчал Сажин, зарывая в золу картошку. — Из-за десятка коров и двух машин с птицей… Жалко ребят… Эх!..

— Может, и так, — процедил сквозь зубы Леонид, подкинув на ладони жаркий уголек. — Но и не пойти нельзя было. Итальянцы ждали защиты, надеялись, что мы заступимся за них. А если б не пошли?.. Сколько раз они нас выручали, да и вообще без их помощи нам бы двух дней не продержаться.

— И то верно.

В полночь возвратились Ишутин и Дрожжак.

— Все трое лежат на шоссе у въезда в деревню. Близко не подойдешь, немцы выставили пост, чуть что — стреляют.

«Все трое… Значит, Демьяненко и Куренин тоже погибли…» У Леонида было такое чувство, будто кто-то зазубрившимся ножом кромсает ему сердце.

Демьяненко… Удивительно милый был человек. В нем как-то удачно сочетались вспыльчивость и горячность Дрожжака с жизнерадостной лихостью Ишутина. Бывало, разозлится, раскричится и вдруг остынет, протянет сигарету, дружелюбно поднесет спичку, сам закурит и давай рассказывать уморительные побасенки. Когда надо было идти на дело, Демьяненко всегда вызывался одним из первых.

И еще одна чудесная черта была у парня. Если выпадала свободная минутка, он принимался расхваливать родимый Алтай. Певучим украинским говорком расписывал горы, поросшие дремучими лесами, долины в сочных травах и полянки, будто красной росой усыпанные костяникой. Слюнки текли, до того вкусно у него получалось.

До войны Демьяненко работал жестянщиком. Мастерил ведра, железные печи, тазы и лейки. Еще недавно бывало, как увидит где кусок жести, так в капанну тащит. Ему только позволь — мастерскую бы здесь оборудовал.

А чем занимался до войны Куренин, Леониду так и не пришлось узнать. Он был не речист и не очень общителен. Чаще всего в сторонке сидел и, посвистывая, чистил оружие. Похоже, что в лагере чересчур намыкался — никак не опомнится. Даже когда улыбался, глаза оставались скорбными, как у покойного Орландо… Впрочем, дело, возможно, было совсем в другом. Попал он в отряд недавно и просто еще не успел сойтись с людьми…

Еще две ночи подряд партизаны прокрадывались к деревне, но взять тела погибших так и не удалось. Немецкие посты при любом подозрительном шорохе открывали бешеную пальбу. Уже позже местные жители во главе со священником добились разрешения похоронить партизан за оградой сельского кладбища [9].

14

Новогодние успехи партизанских отрядов, действовавших на холмах вокруг Рима, были как бы далеким эхом грандиозных событий, решавших судьбу священной войны с гитлеровскими поработителями.

Красная Армия продолжала наступление. В январе 1944 года наши части взломали оборону противника южнее Ленинграда, разгромили 18-ю немецкую армию, окончательно освободив колыбель пролетарской революции, город великого Ленина, от вражеской блокады. Вскоре была очищена от захватчиков вся Ленинградская область. Потерпела полный крах и попытка Гитлера создать оборонительный вал на правом берегу Днепра…

А в самой Италии положение было такое: в конце января на Тирренском побережье, у города Анцио, откуда рукой подать до Рима, был высажен англо-американский десант. И хотя впереди оказались мощные укрепления противника да и условия местности были неблагоприятными для дальнейшего продвижения, союзники упорно пытались прорвать фронт именно на этом участке. Это привело к тому, что в феврале немцы нанесли ряд контрударов и чуть не сбросили части союзников в море…

Не дали пока что особых результатов атаки на позиции гитлеровцев и в районе Кассино. Но все же плацдарм, захваченный в тылу врага — на подступах к столице страны, — стал весомым фактором, повлиявшим на дальнейший ход событий.

К партизанам, действовавшим на северо-востоке страны, прибыл представитель правительства Бадольо генерал Сальваторе Мелия с директивами от англо-американского командования. В инструкции черным по белому было написано: «Партизанская война должна состоять из непрерывных диверсий, совершаемых специально подготовленными для этой цели мелкими группами. После выполнения операции группы должны немедленно и бесследно исчезать…» Странная на первый взгляд директива имела глубоко продуманную, коварную политическую подкладку. Союзники опасались, что в результате массового партизанского движения в стране возникнут организованные антифашистские силы, с которыми нельзя будет не считаться при определении дальнейшей судьбы Италии.

В Комитете национального освобождения верх взяли сторонники тактики выжидания. Их поддерживал папа Пий XII, гибко приспосабливающийся к стремительным изменениям в обстановке. Он теперь предоставлял в Ватикане убежище членам КНО (если, конечно, они не были коммунистами) и в то же время всем своим авторитетом и широко разветвленной агентурой поддерживал лозунг: «В Риме не должно быть восстания…»

Однако ни директивы союзников, ни усилия Ватикана и сторонников тактики выжидания не могли остановить народного возмущения. В столице, особенно в ее предместьях, не по дням, а по часам зрел дух мятежа. Увидев, что с рабочими окраинами не справиться ни угрозами, ни террором, немцы закрыли все входы и выходы из предместий колючей проволокой и установили заградительные посты. Таким образом, город разделился на две части: на Рим, где бесчинствовали гестаповцы, и на Рим, сплотившийся вокруг Валерио Фьорентини.

Предместья уже вели открытый бой. В Ченточелле и Тор-Пиньяттаре немцы и итальянские фашисты не рисковали сунуться даже днем. В феврале Валерио Фьорентини возглавил осаду полицейского комиссариата и освободил политических заключенных.

Нет, конечно, и тот Рим, где немцы еще чувствовали себя хозяевами, не был покорным, безропотным, бездейственным! Джанфранко Маттеи, доцент университета, и архитектор Джорджо Лабо, один из первых организаторов ГАП, устроили на улице Джулия мастерскую «Санта Барбара» и под «покровительством» католической святой изготовляли самодельные бомбы. А 23 марта произошло событие, потрясшее весь город.

Был теплый день с ясным — не наглядишься — лазурным небом… Немного притихшие, как бы настороженные, но по-прежнему нарядные древние улицы были полны запахами весны. На каштанах звонко щебетали птицы, там и сям беспечно смеялись дети. Весна… Но по улицам «открытого города» маршируют немецкие солдаты в касках. Далеко отдается топот кованых сапог по мостовой. Услышав этот зловещий звук, замолкают птицы и куда-то исчезают дети. Словно смерть стучится костлявой рукой в каждую дверь…

На углу, где улица Разелла пересекается с другой, стоят трое франтовато разодетых парней, болтают, пересмеиваются. Значит, зловещий топот немецких сапог не произвел на них никакого впечатления. Бровью не повел и дворник в брезентовом фартуке. Пристроился возле тачки своей, нагруженной уличным мусором, аппетитно чавкает, запивая завтрак вином из бутылки.

Парни, точившие плясы на перекрестке, помахали кому-то, предлагая, видимо, подождать их. Дворник нагнулся, заглянул под тачку, что-то там поправил и скрылся в одном из подъездов. Тем часом куда-то исчезла и компания на углу. На улице показалась колонна марширующих гитлеровцев. Когда они поравнялись с тачкой дворника, раздался оглушительный взрыв, а затем заговорили автоматы засевших в засаде партизан…

Через час Капплер докладывал Кессельрингу:

— Смертью героев пали тридцать два солдата и офицера, около ста человек ранено, герр фельдмаршал…

Кессельринг ударил тяжелым пресс-папье по столу, и мраморное пресс-папье раскололось надвое.

— Для чего же вы, Капплер, целых два месяца занимались облавами? Как я сообщу об этом в Берлин? Фюрер мне голову оторвет. И будет прав!.. Средь бела дня, в центре города… Позор. Нет, хуже, чем позор. Преступление!.. Что же вы предлагаете делать, Капплер?.. Взорвать Рим?..

— Я…

— Да, вы! — Фельдмаршал вытер платком черного цвета пот со лба.

— Я предлагаю за каждого погибшего немца казнить пятерых итальянцев.

— Мало! Один немец стоит десяти макаронников. Луший враг — мертвый враг. — Он встал, прошелся по кабинету. Спросил: — Русские тоже замешаны?

— Ведем расследование.

— А тот, Россо Руссо, все еще на воле бродит?

— Никак не можем на след напасть, герр фельдмаршал.

— Я недоволен вами, Капплер.

— Вся римская полиция и секретная агентура поставлены на ноги, герр…

— Вы не о процессе работы толкуйте, а о результатах докладывайте!

— Так точно, герр фельдмаршал.

Берлин сразу же откликнулся на депешу Кессельрин-а, дав ему полномочия на проведение любых, какие он найдет нужными, устрашающих акций.

* * *
Утро 24 марта. Никто из римлян еще не подозревал, какое чудовищное злодеяние замыслили гитлеровские оккупанты. Лишь случайный прохожий, священник, направлявшийся в храм, расслышал пение гимна Гарибальди из грузовиков, которые на большой скорости проносились на окраину города, и с недоумением и ужасом увидел, что улица Ардеатина на всем протяжении блокирована отрядами СС.

«Господи, что творится! — подумал священник. — Неужели эти бешеные псы решили за вчерашнее устроить бойню по всему городу?..»

Пытаясь выяснить, куда везут арестованных, он забывает об опасности, которой подвергается сам, и хочет пройти вперед, к Ардеатинским пещерам, но солдаты грозным «цурюк!» тут же заворачивают его обратно.

Палачи Капплера загоняли людей в пещеры и убивали выстрелом в затылок. Расправа длилась до следующего утра. Впопыхах немцы сбились со счета и привезли на место казни на несколько десятков человек больше, чем было намечено. Там же погибли коммунист рабочий Валерио Фьорентини, вожак римских предместий, и генерал Фенулли — помощник командира дивизии «Арьете», которая вместе с дивизией «Пьяве», разгромившей батальон немецких парашютистов под Монтеротондо, сделала отчаянную попытку отстоять столицу Италии в сентябре 1943 года.

Когда все было кончено, убийцы взорвали мины и завалили вход в пещеры…

Но Гитлер и его кровавая свора уже были обречены. Красная Армия победоносно шла на запад и выходила к государственным рубежам Советского Союза. Близился час освобождения народов Европы от фашистского ига. Наше правительство приняло решение об установлении дипломатических отношений с королевским правительством Италии, которое с признательностью отметило: «Советская Россия протягивает нам руку, несмотря на ошибки, совершенные прошлым режимом… Итальянский народ не забудет этого шага, сделанного в один из наиболее трагических моментов истории Италии».

Двадцать седьмого марта после восемнадцати лет эмиграции в Неаполь прибыл вождь итальянских коммунистов Пальмиро Тольятти. Через день он выступил на заседании Национального совета ИКП и потребовал создания правительства национального единства, сорвав замыслы заморских и своих реакционеров, мечтавших об увековечении раскола между итальянцами и консервации политической жизни страны. К голосу Тольятти пришлось прислушаться: компартия не только была самой влиятельной силой, она, кроме того, не страшась жертв, взяла на свои плечи главную тяжесть партизанской борьбы. Кабинет маршала Бадольо реорганизовали на демократической основе.

Впервые в истории Италии в состав правительства вошли коммунисты. Один из них был Пальмиро Тольятти.

15

Весна для партизан — что зыбка зеленая. Хотя здешние заросли и рощи не идут ни в какое сравнение с настоящим лесом, но когда распустятся листья, в бескрайних виноградниках на холмах и в долинах можно спрятать не то что небольшие отряды, а и целый полк. Можно… Однако для Колесникова и его бойцов после схватки с мародерами (они уничтожили тогда двадцать два немца и шесть машин) шалаши в окрестностях Палестри-ы стали слишком ненадежным убежищем. Гитлеровцы перекрыли все дороги, поставили на каждой развилке предупредительные знаки: «Ахтунг! Партизанен!..» На исходе продовольствие, туго с боеприпасами, и нечего надеяться на успешные действия в этом районе.

Почему-то не показывается адвокат Альдо Форбучини, потеряна связь с доном Паоло. Рискнули послать на разведку Сережу Логунова. Он сумел пробраться в Палестрину, но вернулся, ничего не разузнав: «В вилле у Альдо по-прежнему немецкий штаб, а хозяина нигде не видать…»

Как же быть дальше? Попытаться кружными путями проскочить в Рим и разыскать Россо Руссо? Но действительны ли еще их старые аусвайсы? И погода, как назло, испортилась. Ветер задул с севера, зарядил долгий холодный дождь.

В один из тех мрачных, тревожных дней в стан к ним явились из Рима Зайцев и незнакомый итальянец, по виду человек темпераментный и решительный.

— Фамилия моя Гаффи. А имя такое длинное и заковыристое, что вы все равно не запомните.

Говорит быстро и горячо. Зайцев едва успевает переводить.

— Вам сегодня же надо выйти в путь. Вернуться обратно в Монтеротондо. После кошмара в Ардеатинских пещерах немцы весь Рим вверх дном перевернули. Днем стреляют, ночью стреляют. Не сегодня, так завтра и сюда доберутся. Теперь-то они точно знают, где скрывается ваш отряд. Затем… — Гаффи подвигал бровями и с заговорщицкой улыбкой прибавил: — В день, когда в Риме начнется восстание, вы, русские, вместе с итальянскими партизанами должны будете освободить Монтеротондо.

— Восстание? — Огнем загорелись глаза у Колесникова. — Когда? Может, и нам бы участвовать в восстании, а?

— Тсс! Пациенца! — Гаффи приложил палец к губам. — Это уж не мое дело. Мне поручено, как только стемнеет, повести вас в Монтеротондо.

— Через Рим пойдем?

— Да вы с ума сошли. В Рим теперь не то что человек, муха не проникнет.

— А как же вы прошли?

— У нас в кармане надежнейшие документы.

— У нас тоже аусвайсы имеются.

— Соберите да в костер. Теперь все эти бумажки аннулированы.

— Ладно, пусть будет по-вашему. Почему-то и синьор Альдо давно не показывается…

— Альдо… — Глаза пылкого и решительного итальянца загорелись гневом. — Альдо больше не сможет прийти. Он остался в пещерах Ардеатины.

— И он?

— Да, и он.

— Но как же он попал? В его доме штаб, друзья среди немецких офицеров…

— По случайности. Оказался поблизости, когда били фашистов на улице Разелла. А там хватали всех, кто под руку подвернется, не разбирались и в документы не заглядывали.

— Альдо, Альдо! — Леонид обнажил голову и застыл в скорбном молчании. — Умнейший человек, бесстрашный патриот.

— И Россо Руссо едва не угодил в их лапы, — сказал итальянец. — Спасибо Идране, жене Фарабулли [10]. Узнав, что гестаповцы идут по следу Россо Руссо, она впустила его незаметно во двор траттории и спрятала в надежном месте.

— Идрана…

Колесников вспомнил темноглазую, очень радушную и расторопную итальянку. Когда они совершали рискованный переход через Рим, Идрана, ласково чивикая, голос у нее был нежный и звонкий, будто у зоревой пташки, угощала их вином и спагетти в «Партизанской траттории».

Весь день чинили обувь, прибивали гвоздями подметки, а там, где гвоздю не за что было зацепиться, подвязывали шпагатом, закручивали проволокой. Гаффи сумел известить священника из ближайшей деревни, и крестьяне собрали для партизан продукты на первый случай.

— В путь отправимся по три-четыре человека с двухчасовыми интервалами. Разделите отряд на группы, — предложил он Колесникову.

— А как они найдут безопасную дорогу?

— Когда стемнеет, из Палестрины придут несколько итальянцев. Они проводят вас до Монтеротондо и будут участвовать в освобождении города.

Первыми двинулись Колесников, Муртазин, Логунов, Ишутин и Сажин. Сережа уже раза два проделывал этот путь, когда ходил договариваться с отрядами Таращенки и дона Паоло о совместных действиях, поэтому они пошли без сопровождающего.

Ишутин, услышав, что он идет с первой группой, был на седьмом небе. Перед его глазами, словно живая, предстала Джулия, любящая и тоскующая. В эти дни, когда они так часто сталкивались с врагом лицом к лицу, когда погибли друзья, с которыми он прошел сквозь сто смертей, в дни трудных переходов, диверсий и облав, Петя часто с каким-то странным, братским чувством думал о ней. Столько раз и собственная его жизнь оказывалась на волоске, что он уже не верил в возможность новой встречи. Но каждый раз, как Сережа возвращался из Монтеротондо, он отводил парня в сторону и устраивал форменный допрос:

— Джулию не повидал? Что слышно о ней? Жива она? Не приходила в ущелье, к ребятам?..

Однако Логунов ничего утешительного не мог сообщить. И вот теперь скоро, через несколько дней, Петя сам попадет в Монтеротондо и первым делом разыщет Джулию. Командир разрешит, в этом нет сомнения. Он человек с головой и сердцем.

«Тоскует ли все? А может… может, уже забыла?..» В таких случаях в душе его боролись противоречивые чувства — одинаково сильные. То он с тайной болью думал: и для нее, и для него будет лучше, если она забудет его, то с замиранием сердца воображал, как вскрикнет она: «Пьетро!» — и обовьет его шею трепетной рукой…

Чуть смерклось, и они пустились в путь.

Пронизывающий ветер. Дождь. Под ногами вязкая глина. В деревню не завернешь. Немцы теперь свирепствуют не только в Риме, а и в его окрестностях. Поэтому негде присесть отдохнуть, некуда зайти отогреться, обсушиться. Капанны за зиму или совсем разрушились, или прохудились, словно решето. Вдобавок ночью костра не разожжешь — некогда. Да и опасно.

С такими вот муками одолели первую половину пути. Когда переходили по хлипкому мосту через речонку, вздувшуюся от весенних ливней, Сажин поскользнулся и упал в воду. Пока вытащили его, прошло несколько минут. Вымок до нитки последней Иван Семенович, прозяб, дрожит всем телом, зубами стучит.

— Может, вон на тот хутор пойдем, посушимся, чаем погреемся? — предложил Колесников, видя, как с каждым часом ухудшается состояние Ивана Семеновича.

— Нет, вдруг там немцы или чернорубашечники. Потерплю.

Пока добрались до Монтеротондо, Сажин совсем занемог. Лоб горячий, тронешь — ладонь обжигает, губы запеклись, глаза ввалились. Пройдет метров десять — пятнадцать и остановится. Дышит часто-часто, облизывает пересохшие губы и умоляет: «Бросьте меня тут. Мочи нет шагу ступить». Колесникову и Ишутину пришлось его чуть ли не на себе тащить.

Хорошо, их нагнала группа, шедшая сзади. Там оказался итальянец, у которого в Монтеротондо были хорошие знакомые. Сажина, всю ночь пробредившего Аннушкой, он устроил в доме архитектора Полотто.

Архитектору за пятьдесят, волосы поседели, но от его высокой, широкоплечей фигуры веет уверенной в себе, спокойной силой. Двадцатилетний сын его — точная копия отца, и телосложением, и манерой разговаривать. Даже волосы он откидывает со лба тем же резким взмахом большой, красивой руки. Дом их рядом со зданием немецкой военной комендатуры. Но это обстоятельство нисколько не тревожит Полотто-старшего. Прощаясь, он крепко, по-мужски пожал руку Леонида и сказал:

— За товарища, компаньо Леонидо, не беспокойтесь. Лучшие врачи города — мои друзья. Будет нужда, из Рима привезу. Если в дальнейшем вам потребуется какая помощь, обращайтесь прямо ко мне. Все сделаем!

— А немцы не пронюхают? — спросил Колесников.

— Кстати сказать, я не боялся немцев даже в ту пору, когда союзники были за синим морем. А теперь они всего в тридцати — сорока километрах от нас…

— Однако, — возразил Леонид, вспомнив свои беседы с Альдо Форбучини и его трагическую гибель в Ардеатинских пещерах, — ваши предки говорили: мементо мори.

— Это так, конечно. Все под богом ходим.

* * *
Таращенко уже знал о предстоящей операции — атаке объединенными партизанскими силами на город Монтеротондо. Предстояло настоящее дело, настоящая война. Все ходили окрыленные. А теперь, когда они снова оказались вместе, радости и разговорам не было конца. Соскучились друг по другу. Вспоминали о забавных происшествиях и смеялись всласть, рассказывали о потерях и горевали вместе. Обычно такой невозмутимый, непроницаемый, Антон, узнав о смерти Васи Скоропадова, стал мрачнее тучи и не улыбнулся, когда кто-то, посмеиваясь, поведал колесниковцам о том, как сам Антон чуть было в капкан не угодил.

Однажды он пошел в город, чтоб получить задание от Капо Пополо, руководителя секции компартии в Монтеротондо. За это время Антон хорошо разузнал все тропки и лазейки и научился держаться, как заправский итальянский мастеровой. Поэтому пошел один. Переговорив с Капо Пополо, он отправился в ущелье по дороге, ведущей к усадьбе помещика Фонци, где он стал почти что своим человеком. И сам хозяин, и все его работники души не чаяли в команданте Антонио, красавце и храбреце. Вдруг хлынул дождь. Антон завернул к Доменико, батраку Фонци, чтоб переждать ливень. Его усадили, покормили. Антон задремал. Когда проснулся, увидел, что уже занимается заря. Амалия, жена Доменико, пошла посмотреть, нет ли поблизости немцев. Антон-то не знал, что как раз в эту ночь сюда прибыла какая-то немецкая военная часть, начальству которой приглянулся роскошный помещичий дом. Высунулась Амалия в двери и видит — у крыльца торчит немецкий часовой. Но молодец баба, не растерялась, шмыгнула обратно в комнату, нарядила Антона в пахнущую лошадьми и навозом одежду Доменико, нахлобучила ему на голову широкополую деревенскую шляпу. Потом разбудила трехлетнего сына своего Фаустино и что-то зашептала ему. Малыш оказался понятлив, замотал головой:

— Си, си…

С малышом на руках Антон смело проходит по коридору и настежь распахивает наружную дверь.

— Хальт! — орет часовой, вскидывая автомат.

— Папа! — верещит Фаустино и, обняв Таращенку за шею, пускается в рев.

Часовой машет рукой. Иди, дескать. Антон проходит за конюшню, шагает на луг, где пасутся овцы, и, отдав мальчика Амалии, которая нагоняет его около ущелья, низом, через ручей и развалины мельницы, благополучно возвращается в отряд.

— А Никиты почему не видать? — спрашивает Ильгужа про Сывороткина, золотоискателя и зубоскала. — На задании? В дозоре?

Наступает неловкое молчание. Кто-то, желая свернуть разговор на другое, спрашивает, нет ли у колесниковцев курева получше, другой принимается рассуждать о положении на фронтах. Но от ответа на вопрос Муртазина все равно не отвертеться. Не хочется, а надо говорить.

— Проглядели, не смогли удержать молодца, — с горькой усмешкой сказал Антон.

— Да чего ты все так переживаешь? — перебил его Коряков. — Не под уздцы же его днем и ночью держать. И без того мы с ним столько цацкались, на каждом шагу одергивали. Если нет совести у человека, своей ему не одолжишь.

— Все равно, и мы виноваты. Нас много, а он один, и сила была за нами.

— Горбатого могила исправит. Если он от роду такой, хоть в муку его смели, толку не добьешься.

— Что же все-таки случилось? Почему скрываете?

Поморщился Антон, но обстоятельно рассказал, как было дело.

Две-три недели тому назад в Монтеротондо пошел слух об удальце по имени Дзанго. Будто бы он явился из Северной Италии, чтоб установить связь с партизанами, действующими в окрестностях Рима. Нахвалиться не могут им. И богатырь он сказочный, и смельчак отчаянный. Средь бела дня врывается к богатым помещикам или торговцам. Хозяева визжат, как поросята под ножом, а он реквизирует их добро вроде бы для благих целей. Говорили даже, что он взломал сейфы в каком-то крупном банке, забрал уйму денег и ценных бумаг. Понятно, народная молва любит из мухи делать слона. Большинство итальянцев было склонно преувеличивать «подвиги» парня, а находились и такие, что рассказывали о них чуть ли не с восторгом, однако руководителей подполья не на шутку встревожила деятельность этого мародера. Тень падала на всех партизан. Рассудили, что его надо изловить и наказать. Но Дзанго, словно привидение, утром вынырнет там, в полдень появится тут, а ночью пирует и веселится где-то в совершенно неожиданном месте. Наконец павлин наш, почувствовав, что ему того гляди могут выдрать перья, решает заручиться поддержкой русских. В один прекрасный день он посылает к Таращенке своего «адъютанта».

— Команданте Дзанго хочет встретиться и посоветоваться с вами, — говорит тот, отозвав Таращенку в сторону.

Антон некоторое время колеблется: идти или не идти на это? — и назначает место и время встречи.

— Завтра вечером, в восемь. Около трех оливок на винограднике, — говорит Таращенко «адъютанту» и спешно посылает в Монтеротондо связного, чтобы сообщить подпольщикам о предстоящем свидании.

Дзанго является в условное место. Это смуглый большеглазый молодчик лет под тридцать. Сразу видать, парень битый, прожженный. С грехом пополам, но и по-русски изъясняется.

— Привет российскому богатырю! — были его первые слова.

— Медвежатнику Дзанго привет! — отвечает Антон, пожимая цепкую лапу бандита.

— Медвежатник? — переспрашивает тот, не понимая.

— В старой России медвежатниками называли специалистов по несгораемым шкафам.

— О-о, браво! — Дзанго такое приходится по душе. — Мед-ве-жат-ник! Надо будет запомнить. Медвежатник… — Он переходит на серьезный разговор: — Антон, я хочу заключить с тобой союз.

— Союз? Так мы же не бандиты, а партизаны.

— И мы партизаны. Прошу без оскорблений.

— Партизаны не грабят людей.

— Да брось ты! Выслушай человека до конца. Мне рассказали, что твои парни сильные и отчаянные бойцы. Например, вот они, — он посмотрел на Никиту и Корякова, сопровождавших Таращенко. — А ты сам просто Геркулес! И оружия у вас вдоволь. Давай отправимся вместе в Рим. Там теперь неразбериха. Союзников ждут. Боятся, что со дня на день восстание вспыхнет. Машины и пропуска я сам организую. Очистим какой-нибудь банк посолиднее, чтоб нам на весь остальной наш век хватило, и смотаемся на Север, в горы. А как кончится война, махнем в Южную Америку. Там у меня есть верные дружки…

Антон незаметно взглядывает на часы. Итальянцы из Монтеротондо почему-то запаздывают. Чтоб протянуть время, он торгуется, обсуждает детали:

— А как будем делить добычу?

— По-джентльменски. Каждой стороне равную долю.

— Нет, это будет несправедливо. У нас люди и оружие. Стало быть, по меньшей мере шестьдесят процентов полагается.

— Что ж, договорились. Пусть по-твоему будет. Когда встретимся?

— А если полиция зацапает?

— Как это говорится по-русски? Волков бояться, в лес не ходить?

Между тем на взгорье показались три человека, идущие со стороны города. Стреляный воробей Дзанго учуял опасность, проворно юркнул за оливу и потом, то ли узнав в лицо итальянцев из Монтеротондо, то ли по подсказке инстинкта, присущего всем хищникам, метнулся в виноградники. Воспользовавшись нерешительностью Таращенки, который посчитал себя не вправе творить суд, не имея на то указаний, и несколько растерялся, Никита тоже припустился за Дзанго. Антон несколько раз сердито окликнул Сывороткина, но тот даже не оглянулся и через минуту пропал из виду.

— Надо было, не раздумывая, стрелять, — заключил Антон свой рассказ и опять поморщился. — Мне-то сперва показалось, что Никита в погоню кинулся, а он, негодяй, соблазнился и решил вступить в компанию с этим мародером…

— И с того дня больше не являлся? — спросил Колесников, нахмурившись.

— Позарились на драгоценности какой-то вдовы. Итальянцы поймали обоих и пристрелили.

— Сам напросился. За чем пошел, то и нашел, — сказал Коряков, человек требовательный и к себе, и к другим. — И вообще он, как только вы ушли, совсем разболтался. Без спросу в город бегал. Ссылаясь на болячки, отлынивал от дела. А как-то напился вдрызг и дал очередь из пулемета по своим, когда мы возвращались с задания. Ладно еще, никого не задело. Махновец какой-то, а не партизан.

— Правильно! — горячо подхватил Дрожжак. — Было в нем что-то жиганское. Не зря он в Тапе от нас отстал. Лагерь там большой, думал полегче прожить.

— Хоть и свой брат, золотоискатель, но терпеть я не мог, как он на каждом шагу себя в грудь бил и добровольцем величал, — сказал Муртазин.

Леонид о своих чувствах промолчал, но все заметили, что он очень удручен.

В тот же день в отряде узнали о новой, потрясшей всех до глубины сердца трагедии.

К полночи из Монтеротондо возвратился Петр Ишутин. Даже при свете каганца можно было разглядеть, как осунулся и вдруг состарился этот лихой, веселый сибиряк. Лицо словно серым пеплом запорошило.

— Что с тобой? — спросил Леонид, встревоженный столь необычным состоянием друга. Ведь столько вместе пережито, пройдено, а никогда еще не случалось ему видеть Ишутина таким убитым.

Петр припал головой к широкой груди командира и навзрыд заплакал:

— Джулии нет…

— Как так нет? Уехала, что ли, куда?

— Целый месяц ее пытали гестаповцы. В день казни Джулия сумела добиться свидания. Говорит, что девушка, которой еще и двадцати нет, за это время старухой стала. Волосы как снег… Один глаз… Эх, гады!..

— За что?

— Нашелся шпион, который донес немцам, что Джулия помогает партизанам.

Петр замолчал. Вышел из пещеры, сел на белый камень. Сквозь разрывы туч в темном небе замерцала голубая звезда. Будто издалека, с высоты, Джулия смотрела на такую жестокую и такую прекрасную в эту весеннюю ночь землю. Смотрела, искала любимого. Первого и — последнего. Но не нашла. Небо снова затянуло от края до края.

С той ночи озорной, а подчас и сумасбродный Петр Ишутин стал как булатная сабля. Сходясь лицом к лицу с врагом, дрался беспощадно, но расчетливо. Прежде чем погибнуть, ему хотелось сполна рассчитаться за страшную судьбу Джулии.

16

Союзники готовились к генеральному наступлению, а Итальянская коммунистическая партия накапливала силыдля восстания в Риме. Приближались самые драматические и решающие дни в почти трехтысячелетней истории Вечного города.

Россо Руссо через своих связных предупредил Колесникова: «Согласовано с руководителями восстания. Вы тоже примете участие. Будьте наготове!..»

Эта весть взбудоражила бойцов отряда «Свобода». У всех на устах было одно слово — Рим. Рим… Им не суждено было на родной земле бить немцев в славных сражениях за наши большие города, так хоть бы здесь, пусть на чужой земле, в чужой стране, сделать что-то такое, что бы могло ускорить победу.

— Потом детям своим, внукам своим расскажем, пусть знают, что и мы не в игрушки играли, а отвоевали Рим у фашистов, — сказал Ильгужа, обычно сдержанный и не очень-то склонный выражать свои задушевные мысли вслух.

— А Вася так мечтал пощупать собственными руками гранит Колизея и мрамор древних колонн! — вздохнул Петр Ишутин.

Подобрел и генерал Александер, до сих пор пытавшийся ограничить деятельность партизанских отрядов отдельными террористическими актами, и начал помогать им оружием, продовольствием и медикаментами. Дело, пожалуй, было не в том, что у генерала характер стал лучше, а в том, как изменилось военное и политическое положение в мире.

Советские войска успешно продвигались на запад на всех фронтах. Десятого апреля бойцы 3-го Украинского фронта выбили немцев из Одессы, из последнего опорного пункта противника на юге страны, и вскоре было очищено от фашистских захватчиков все Черноморское побережье.

Обстоятельства вынудили и фельдмаршала Кессельринга пересмотреть тактику. Не увенчалась успехом попытка массовым террором раздавить движение Сопротивления в Риме и нагнать страху на итальянцев. Поэтому Кессельринг решил подкупить население, раздавая бедным, исстрадавшимся от голода семьям муку и рис, конфискованные у спекулянтов на черном рынке. Но эти подачки никого не могли обмануть, да и были они каплей в море: римляне, особенно жители предместий, маялись от нехватки хлеба и воды. Двуличничая, гитлеровцы разрешили печатать республиканские воззвания с портретами Гарибальди и Мамели [11], а в то же время 27 мая вблизи площади Болонья палачи Коха убили главного редактора газеты «Аванти» Эудженио Колорни.

Чувствуя, что с часу на час может грянуть восстание, зная, что вот-вот союзники перейдут в решающее наступление, немцы лихорадочно возводили в окрестностях Рима укрепления, чтобы иметь возможность вести арьергардные бои, если возникнет угроза окружения отступающих войск, и намечали в городе объекты для взрывов.

…Через глубокую пропасть в двадцати километрах от пещер, где располагались колесниковцы, был перекинут длинный мост, по которому круглые сутки проходили на фронт сотни вражеских машин. Американские летчики несколько дней пытались разбомбить этот мост, однако или не попадали в цель, или их еще на подступах к ней встречали немецкие истребители.

Для исхода предстоящих сражений мост имел огромное значение, поэтому партизанам отряда «Свобода» поручили вывести его из строя. На диверсию отобрали самых смелых и сноровистых: Таращенку, Ишутина, Муртазина, Корякова, Дрожжака, Логунова… Всего пятнадцать бойцов. Нагрузили толом рюкзаки. Как всегда, в дорогу вышли, когда уже стемнело.

Если идешь налегке, двадцать километров можно одолеть за четыре часа. Но рюкзаки оказались такими тяжелыми, что прошагали больше пяти часов. Да и дорога прескверная — то узкая тропа в зарослях, то свежевспаханное поле. В эту ночь нечего и думать было о решительных действиях. Во-первых, устали. Во-вторых, уже светает, а мост охраняют два пулеметчика. Один на вышке, другой внизу — в бетонированном колпаке.

То же самое и на другом берегу.

— Да-а, — протянул Ишутин. — Не убрав часовых, близко не подступишься к мосту, не то что взрывчатку заложить.

На день пришлось надежно спрятаться. По мосту туда и обратно шли потоки автомашин. По очереди отсыпались и вели наблюдение за охраной. В сумерках приступили к делу. Оставили рюкзаки с толом в кустах, взяли с собой гранаты и кинжалы и, подождав, пока Таращенко со своей группой переберется по крутым склонам на тот берег, ползком двинулись к вышке. Надо было обоих пулеметчиков — и того, что наверху, и того, что в доте, — убрать одновременно.

До часовых осталось метров пятнадцать. Опять притаились — ждали сигнала, который должен был подать Ишутин. Раздался птичий посвист, и они снова поползли вперед. Были уже у самой цели, когда немец на вышке заглянул вниз и окликнул другого пулеметчика, вылезшего из дота подышать свежим воздухом. Этот задрал руки кверху, потянулся, громко зевнул и закурил.

— Какая чудесная ночь, а, Иоахим?..

И в то же мгновение Дрожжак навалился на этого самого Иоахима, Ильгужа нырнул в дот, чтобы посмотреть, нет ли там еще кого-нибудь, а Колесников взбежал на вышку.

— Иоахим, ты? — испуганно крикнул фриц, восторгавшийся красотой итальянской ночи, и мешком упал на пол.

Однако на той стороне не обошлось так гладко. Леонид приказал Касьянову привязать взрывчатку к опорам моста, а сам в сопровождении Ильгужи побежал вперед — на подмогу Таращенке. Между тем на другой вышке застрочил пулемет.

— Эх, не удалось без шума! — буркнул Леонид, пригибаясь. — Муртазин, ты беги обратно, поднимись на вышку, а Дрожжак пусть в доте засядет. Если подскочат немцы, открывайте огонь.

— Есть!

— Смотрите, пока у Таращенки не будет порядок, ни шагу назад.

— Есть!

Немцы, обычно такие оперативные в случаях тревоги, на этот раз запоздали. Когда на шоссе с обеих сторон показались огни фар, приглушенные маскировочной сеткой, Касьянов уже справился с заданием. Только машины въехали на мост, враз прозвучала очередь из пяти автоматов — стреляли по взрывчатке, привязанной к пяти столбам. Ослепительная вспышка, и подрывники со всех ног кинулись бежать. А затем прилетели американские бомбардировщики. На шоссе скопилась пропасть машин. Ни вперед проехать, ни назад развернуться.

Партизаны, пробежав километра два, залегли в виноградниках, отдышались и поднялись на взгорье. Одно удовольствие было смотреть на столпотворение у не существующего теперь моста. Наконец американцы отбомбились и улетели.

— Странно устроен человек, — заговорил Сережа Логунов, охотник пофилософствовать. — Оказывается, он испытывает радость не только когда строит, создает, но и когда поджигает, разрушает…

— Истинно так, — согласился колхозный плотник Сажин, чувствующий себя необыкновенно бодрым после недельного лечения в доме архитектора Полотто. — Мост-то этот, говорю, тьма людей месяцами, а может статься, и годами строила. Трудились, пот свой проливали… Но вот пришли мы и за минуту в прах все разнесли. Сколько сил и денег на ветер пошло…

На такие речи ответ один:

— Что поделаешь — война!

— Да, война, — сказал Сережа. — И когда-то люди научатся жить без войны?

— Когда во всем мире коммунизм победит.

— Правильно рассуждаешь, Сережа! — порывисто подхватил Дрожжак. — А не скажешь ли ты, кстати, скоро союзники Рим возьмут?

— Хоть и возьмут, война на том еще не кончится.

— Для нас-то, пожалуй, на какой-то срок она будет кончена.

— Так ты думаешь, что нас сразу домой, в Россию, отправят или…

— Не отправят — будем в союзнических частях воевать.

— Нет! Мне хочется дома в Красной Армии — хорошо бы в своей дивизии — драться.

— Говорят, теперь и у наших погоны.

— Интересно!

— А союзники все тянут со вторым фронтом.

— Может, они за второй фронт топтанье на месте в Италии считают?

— А ну их к богу, этих союзников! Говорят же, ворон ворону глаз не выклюнет. Так и они, капиталист везде капиталист!..

Одиннадцатого мая союзники перешли в генеральное наступление в районе города Кассино. Несмотря на огромный перевес в людях и в технике, за четырнадцать дней боев им удалось одолеть всего шестьдесят километров. И только 25 мая они наконец пробились к плацдарму, захваченному еще раньше у города Анцио.

Радио патриотов, находящихся на территории, занятой союзниками, в своих передачах произнесло слово «Слон» — знак того, что освобождение близко. Однако в последние дни фашистского террора агенты гестапо в Риме напали на след руководства военного центра и арестовали пять итальянских генералов.

Один из них, генерал Карузо, успел проглотить бывшие при нем бумаги и, несмотря на страшные пытки, сумел спасти от провала возглавляемую им подпольную сеть среди карабинеров. Командующий римскими патриотическими силами генерал Бенчивенга избежал ареста лишь благодаря вмешательству Ватикана, взяв обязательство не общаться с внешним миром.

И все же, если бы не усиленная дипломатическая деятельность папы Пия XII, ход событий в городе неизбежно привел бы к восстанию. Однако папа, боявшийся народа больше, чем черт ладана, вступил с немцами в переговоры. Фельдмаршал Кессельринг согласился покинуть Рим без боя, но пригрозил, что в ответ на единственный хотя бы выстрел в спину отступающих солдат в небо взлетят самые прекрасные памятники столицы, в том числе и собор Святого Петра…

Весть об отмене восстания в Риме достигла и ущелья под Монтеротондо. Ребята сразу приуныли, нахмурились. В тот же день Колесникова и Таращенку вызвали в город, где Капо Пополо посвятил их в свои планы.

— Не вешайте носа, — сказал он, как всегда неторопливо и уверенно. — Плохо, конечно, что не придется участвовать в битве за Рим. Но у нас есть своя столица: «Монтеротондо — паэзе белло»… В ночь на пятое июня союзники войдут в Рим, а мы, итальянцы, и вы, русские, соединенными силами должны в те же дни освободить Монтеротондо. Представляете, как это будет звучать?..

Капо Пополо выглянул в окно. Во дворе цыганенок Марио с приятелем играли в кости. Капо Пополо отрывисто свистнул и погрозил парнишке пальцем. Друзья быстренько сунули кости в карманы и опрометью бросились на свои посты.

— План штурма Монтеротондо таков, товарищи. — Капо Пополо развернул на столе карту. — Отряд Франческо взорвет комендатуру и перережет связь с немецким штабом. Отряд Грасси, рассредоточившись, поведет огонь с разных концов города. Дадим им гранат в избытке, чтобы подняли как можно больше грохоту и создали иллюзию окружения. А вам я, — он повернулся к Таращенке и Колесникову, — поручаю…

— Мы надеемся, что нам будет поручен самый тяжелый и ответственный участок, — перебил его Леонид.

Капо Пополо чуть задумался:

— В таком случае… Немцы, чтоб избежать угрозы окружения, будут вынуждены броситься вот по этой дороге. — Он ткнул пальцем в карту. — Других путей нет. Ваша задача встретить их по всем правилам русского гостеприимства, устроить, так сказать, Сталинград в миниатюре.

Да, дело это и впрямь нелегкое. За последнее время в Монтеротондо прибыл батальон эсэсовцев, а кроме того, в городе был свой гарнизон с бронетранспортерами, шестью танками и двумя артиллерийскими батареями. Чтоб проложить себе дорогу, немцы будут драться отчаянно, сметая все на пути.

Таращенко как-то странно вздохнул, и Леонид без слов понял ход его мыслей. Одно дело умирать на своей земле. И, конечно, сейчас, когда возвращение на родину перестало быть только туманной мечтой, обидно подвергать лишней опасности товарищей. Ведь все столько вынесли, пока дожили до этих дней!.. Но как теперь скажешь — давайте другое задание, это, мол, нам не по душе?..

Словно бы угадав, о чем они оба думают, Капо Пополо снова испытующе глянул и спросил:

— Может быть, у вас имеются какие возражения против нашего плана?

— Нет! Мы согласны, — сказал Колесников. — Только одновременно с комендатурой надо напасть и на тюрьму. Гитлеровцы — звери без чести и без совести, они могут расправиться с русскими военнопленными.

— Предложение вполне обоснованное. Принимаем. Еще?..

К штурму Монтеротондо партизаны готовились, как к большому празднику. Особенно всколыхнуло бойцов сообщение Леонида о том, что итальянцы первым делом попытаются освободить их товарищей из тюрьмы.

Дни ожидания опять тянулись нескончаемо долго. А звездные, теплые ночи проходили без сна. Каждый рассказывал о прошлом, вновь вспоминали давние, позабытые приключения, смеялись, слушая старые анекдоты и побасенки, и только о предстоящем тяжелом сражении и о смерти никто словом не обмолвился.

Иван Семенович, все эти два года при любом случае приплетавший к разговору свою золотую Аннушку, блаженно закатывает глаза: «А знаете, ребята, какую баню задавала мне Анна Трофимовна, если я приходил домой навеселе? Э-эх!..» А Ильгужа пишет в уме письмо своей Зайнаб: «Голубушка моя Зайнаб! Давно я хотел тебе признаться, но все как-то не смел. Случилось, что однажды, когда мы уже с тобой дружили, я пошел провожать из клуба Магфуру и до светлой зорьки проболтал с ней возле их ворот. Но с тех пор, как мы поженились, никогда ничего такого не было. Впрочем, все это уже так далеко. За эти два года, голубушка Зайнаб, столько накопилось, о чем хочется рассказать тебе. Я думаю, если и день и ночь буду говорить, за месяц не сумею всего перессказать. Голубушка Зайнаб…»

* * *
В ночь на 5 июня 1944 года не спали и жители Вечного города: кто вышел на улицу, кто прильнул к оконному стеклу — смотрели, как в последний раз топчут мостовые Рима немецкие кованые сапоги. К сумеркам бегство стало паническим. Гитлеровцы уходили и пешком, и на велосипедах, и даже на катафалках бюро похорон…

Но прав Николай Дрожжак: волк остался волком даже в этих обстоятельствах. 5-я американская армия была уже у ворот города, а нацисты прихватили «по пути» из тюрьмы на улице Тассо группу узников, чтобы вывезти их с собой в качестве заложников. Старый прием закоренелых убийц. Когда же обнаружилось, что не хватает места в машине, охрана — немецкие и итальянские фашисты — расправились с «лишним грузом», расстреляв людей на Кассиевой дороге в нескольких километрах от столицы.

Восстание не состоялось. Беспрепятственный отход из Рима позволил фельдмаршалу Кессельрингу оторваться почти без потерь от войск союзников и закрепиться на «готической линии». А сокрушительный удар, который могли нанести восставшие патриоты немцам на улицах Рима и на дорогах, намного бы уменьшил последующие жертвы и разрушения в Центральной Италии. Солдаты Кессельринга опять взялись там за массовое уничтожение итальянцев, прочесывая участки, где проходила новая линия обороны.

Поздней ночью в Рим вошли передовые пехотные подразделения и танкетки 5-й американской армии, которой командовал генерал Марк Кларк. Сам командующий въехал в город в девятом часу утра 5 июня.

В это время в зале для приемов консульства Тан собрались Россо Руссо, командир «Молодежного отряда» Петр Конопленко и его бойцы.

— Товарищи! Друзья!.. — Алексей Николаевич Флей-шин взволнован, в глазах задорный блеск. — Рим из «открытого города» стал «свободным городом». Распахните окна. Вывесим на балконе красный стяг. Пусть союзники рты разинут.

— А где мы кумачу возьмем, товарищ Червонный?

— Не беспокойся, найдем. — Флейшин уходит куда-то из парадного зала, затем возвращается со свернутым флагом и, разворачивая его, говорит: — Вот. Это флаг Таиланда.

Расстелили флаг на полу, на натертом до блеска паркете. Один схватился за ножницы, другой за клей, а Флейшин принес древко. Через полчаса в центре ослепительного алого атласа вместо двух львов оказались красная пятиконечная звезда и серп и молот — эмблема страны великого Октября. Партизаны — весь отряд — вышли на балкон. Весело зашуршал, развеваясь на легком ветру, красный, словно кровь, пролитая в боях за свободу, флаг [12].

17

Шестое июня. Партизаны отряда «Свобода» с ночи оседлали шоссе у Монтеротондо. Курят по очереди, балагурят, поддевая друг дружку острым словцом.

— Антон, у какой из твоих красоток будем нынче пировать?

— Ильгужа, ты целый год про бишбармак башкирский рассказывал, слюнки у всех текли. Сегодня уж никуда не денешься — зарежешь барашка и покухарничаешь…

— Не сегодня, так завтра обязательно угощу!..

— Эх, если б знала Аннушка, где мы воюем сейчас…

Колесников обходит позиции пулеметчиков. Обычно спокойный, чувствующий себя в боевой обстановке как рыба в воде, командир сегодня с трудом скрывает внутреннюю тревогу. Да и не мудрено! Последний бой под итальянским небом. Дело надо провести с наименьшими потерями.

— Брустверы обложите камнями, — говорит он, когда видит, что кто-то из бойцов плохо защищен. — Остапченко, прикатите сюда вон тот большой валун… А ты, Дрожжак, перенеси пулемет под этот каштан. Отсюда шоссе лучше простреливается…

До Монтеротондо рукой подать. Город прямо за тем холмом, в двух километрах. Как только враг скатится под склон, надо начинать.

Еще и солнце не взошло. То ли от напряженного ожидания, то ли от резкого утренника — знобит.

— Скорее б уж, — вздыхает узбек Мирза-ака, более других чувствительный к холоду.

И сразу же за холмом, там, где прекрасный город Монтеротондо, раздается взрыв, за ним второй, третий и поднимается пальба.

— Ложись! — командует Колесников.

На взгорье показываются машины и пехота. Бегут немцы прытко, будто зайцы, услышавшие гончих. Колесников смотрит в бинокль. Сразу видать, взрывы и стрельба крепко переполошили фрицев. Среди дующих пешедралом немало таких, что и одеться-то не успели толком, чуть ли не в одних трусах выскочили. Молодец Грасси! Шуму наделал, будто целый полк…

Машины мчат на бешеной скорости. Пешие норовят зацепиться, вскочить в кузов на ходу, но у них ничего не получается. Когда передняя машина колонны оказывается метрах в четырехстах от позиции, занятой отрядом, Колесников подает знак, и в дело вступает станковый пулемет. Из радиатора первой машины вырывается пламя. Остальные пытаются обойти ее, но или скатываются в кювет, или попадают под обстрел. Автоматчики бьют немцев и сзади, и слева, и справа.

— А-а, гады, угодили на горячую сковородку! — кричит Таращенко. — И на нашу улицу праздник пришел…

Через холм перевалили тяжелые танки. А у партизан нет ни артиллерии, ни ПТР. Единственная надежда — гранаты. Но пока что они бесполезны, танки слишком далеко.

— Сейчас они из пушек вдарят, — говорит Ильгужа.

Загремел залп. Снаряды с воем пронеслись над каштанами и разорвались где-то за шоссе. Еще залп. На этот раз снаряды упали ближе. «Третий наш!» — подумал Ильгужа, утирая рукавом холодный пот со лба.

Один танк двинулся вниз, выбрался на террасу, засаженную молодыми оливами, и развернул пушку прямо в сторону пулемета, за которым Леонид сменил Дрожжака. Снаряд угодил в каштан. Могучий ствол переломился, будто сухая лучинка. Плечо Леонида как огнем обожгло. Но он вскочил на ноги и крикнул:

— Задержать танк!

Ишутин подхватил связку гранат и изо всей мочи побежал навстречу. С каждым мигом уменьшалось расстояние между человеком и железным чудищем. Сорок метров, тридцать… Петр в кровь прикусил губы, глаза горят, по щекам струится черный пот.

— Еще бы десять метров, — шепчет он, как бы подхлестывая себя.

Тяжелая связка ложится под стальную броню. Взрыв, и гусеницы рассыпаются, словно велосипедная цепь. Танк некоторое время раскачивается на месте и замирает. А из города, преследуя немцев, подоспели партизаны отряда Альфредо Грасси. Они забросали гранатами с вершины холма остальные танки, попытавшиеся было свернуть на забитое шоссе.

После двухчасового тяжелого боя вдруг наступает тишина.

Колесников быстренько перевязал свое обожженное осколком плечо и вместе с Ильгужой пошел на шоссе. Хотелось посмотреть на поле битвы.

— Интересно, сколько фрицев успели мы угробить? — говорит Ильгужа, оглядывая трупы, застывшие в разных позах на обочине.

— Я насчитал сорок шесть. А этот вот сорок седьмой…

Однако сорок седьмой, увидев партизан, вдруг привстал на колено и прицелился в Колесникова. Муртазий успел вскрикнуть: «Леонид!..» Он резко оттолкнул командира в сторону, и тут же прогремел выстрел. Ильгужа согнулся пополам, словно топором подрубленный.

Леонид увидел спину немца, уползавшего по канаве назад, и прикончил его из парабеллума отца Паоло. А Ильгужа тем временем повернулся лицом кверху. Тихонько постанывал.

— Ильгужа, ранен, что ли? — Леонид приподнял голову друга. — Куда?

Ильгужа побелел, губы бесцветны. Только ласково смотрят на Леонида два глаза, как две темные чечевички.

— Ничего, знаком, ничего…

Вытащил было Леонид флягу, чтобы напоить водой Ильгужу, но разглядел, что пуля попала в живот, налил воды в горсть и обтер ему губы и щеки, потом взял его на руки. Понес.

— Ребята! Посмотрите, нет ли там годной машины!

— Ничего, я потерплю…

С каждым мгновением лазурное небо темнело, словно собиралась гроза. И вот оно всей черной массой своей обрушилось вниз.

— Знаком!.. Небо, ой, небо упало. Тяжко, не могу… Последняя судорога. Тьма. Покой.

— Ильгужа!.. Муртазин!..

Лицо и рубаха на груди Леонида взмокли, будто он час под проливным дождем простоял. А спроси его, когда он в последний раз плакал от боли, он и не вспомнит. Но Муртазин, но знаком…

— Как же так, Ильгужа?..

Он бережно опустил тело друга на траву.

Италия! Под твоим древним, ясным небом лежит с перебитыми крыльями горный беркут, родившийся в далеком, суровом краю по имени Урал. Да будет пухом ему эта земля!..

* * *
А Зайнаб, задыхаясь от слез, писала мужу письмо. Рассчитывала, что получит весточку от него с адресом и сразу же отправит ответ.

«Ильгужа мой единственный! Каждую неделю сажусь и пишу тебе письмо. Но уже два года минуло, как нет от тебя ни строчки. Запрашивала через военкомат. Нам принесли жуткое извещение, где сообщалось, что ты пропал без вести. Ребята вдруг повзрослели, поумнели. Все трое теперь вовсю говорят по-башкирски и песни башкирские поют. Меньшой вылитый отец: и походка и улыбка точь-в-точь твои. И сердится совсем как ты, брови хмурит. А за ухом тоже родинка.

Нынче я разбогатела. Подложила в гнездо двадцать яиц, и двадцать гусят вылупилось. Видел бы ты, как попискивают они, когда идут на речку… Впереди шествует гусыня, за ней цепочкой ковыляют малыши, а позади, вытянув длинную шею, важно выступает гусак. Лапы у них красные-красные, а мурава зеленая, густая. Смех берет, как посмотришь… Приезжай, Ильгужа, скорее приезжай. Постаралась бы, испекла бы в честь твою пирог с гусятиной… Этим летом с чего-то молоко Чернавки все полынью пахнет. Ребята говорят, что не чувствуют. Или тоска моя отравила все полынной горечью, и ни в чем нет мне ни сладости, ни радости?.. Понимаю, единственный мой, с войны не все возвращаются. Кругом сироты и вдовы. Но ты обязательно приходи. Придешь ведь, да?

Жду. Жду…»

* * *
По холму, откуда недавно стреляли танки, идут монтеротондовцы. Они несут в руках красные флаги, машут кепками и платками.

Колесников протяжно свистнул и позвал:

— Ребята, сюда!

Партизаны спустились в лощину, выстроились и двинулись навстречу итальянцам. И вот две колонны слились, будто два потока. Поздравления, приветствия и слезы — все перемешалось.

— Да здравствует победа!

— Да здравствуют русские!

— Партизанам — привет!

Потом все вместе направились в город. Не умолкали радостные возгласы, звенели песни. Победители пришли на центральную площадь. Там уже были и советские пленные, освобожденные из тюрьмы только сегодня утром. Опять пошли объятия.

Из тратторий и соседних домов выкатили бочки с вином.

— Смотрите, лишку не хватите, — строго предупредил Колесников своих и вместе с Франческо отправился к комендатуре, где стояла толпа пленных, на сей раз немцев.

Их было около трехсот человек. Мальчишки покою не дают фрицам, кидают камни, палки, подбегают и срывают с них каски. Партизаны окружили пленных и загнали в сырые, темные подвалы комендатуры, где еще вчера томились итальянцы и где была замучена Джулия.

Полотто-старший, увидев, что Леонид ранен, разыскал и привел хирурга. На площади заиграла музыка. Молодежь затеяла танцы. На фронтоне ратуши и на башне опустевшей тюрьмы водрузили флаги. А народ все стекался на площадь…

— Проведем-ка коротенький митинг, — предложил Капо Пополо и взобрался на бочку.

— Товарищи, друзья…

Но ему не удалось завершить начатой фразы, над городом завыли снаряды. Завизжали женщины, выругались мужчины, и через несколько минут на недавно такой шумной площади остались только русские и партизаны из отряда Грасси и Франческо.

Леонид подбежал к Капо Пополо.

— Надо немедленно послать к американцам парламентеров. Не то они в прах разнесут город!

Быстренько нашли машину, усадили в нее Таращенку, Ишутина, Грасси и Москателли и отправили в Рим.

Когда партизаны похоронили Ильгужу Муртазина на монтеротондском кладбище и снова собрались у бывшей комендатуры, на дороге загрохотали немецкие танки. Но вели их не гитлеровцы, а итальянские партизаны. На одном танке стояли Антон и Петр с красным знаменем в руках. Затем в город въехали машины с американцами.

Офицер в странном, вроде нашего лыжного костюма, наряде выпрыгнул из «джипа» и раздраженно залопотал, указывая подчиненным на стены и заборы.

Солдаты принялись спешно смывать и замазывать надписи, гласившие: «Вива Руссия!», «Вива бандьера росса!..»

Вскоре были сняты красные флаги с ратуши и комендатуры.

13

Не только в Монтеротондо, но и в Риме союзники вели себя нагло и высокомерно, словно завоеватели. Сразу принялись разоружать на улицах итальянских и русских партизан, стирали надписи, в которых римляне выражали свою благодарность России и Красной Армии.

На двух «джипах» подкатили союзники и на перекресток к вилле Тан.

Вызвали Флейшина.

— Почему на балконе красный флаг? — крикнул американский офицер, не выходя из машины. — Сейчас же снять! Рим освободили не русские, а мы.

Алексей Николаевич подошел ближе и спокойно спросил:

— Парле ву франсе?

— А почему здесь французы? — удивился офицер. — Куда хозяева подевались?

— Они давно на Север, к Муссолини сбежали. А я, — пояснил Россо Руссо с достоинством, — я русский. И здесь был штаб русских партизан и подпольщиков. Мы с вами союзники, поэтому вы должны оказывать нам содействие, а не кричать.

От уверенного и резкого тона Флейшина гребешок у американца заметно повял. Он двумя пальцами отдал честь, буркнул: «О'кей!» — и приказал шоферу ехать дальше…

На следующий день, погрузившись на «студебеккеры», в Рим прибыли партизаны отряда «Свобода». Их громким «ура!» приветствовали Конопленко и его бойцы.

В банкетном зале виллы Тан празднично горят огни. Когда в дверях показался Колесников, Россо Руссо, сидевший во главе стола, поднялся навстречу и провозгласил:

— Товарищи! Перед вами герои, освободившие Монтеротондо, партизаны отрядов Колесникова и Таращенки. В честь славных соотечественников наших — трижды «ура!».

— Ура! Ура! Ура-а!!!

— Колесников? — К Леониду подходит высокий, стройный человек, с худощавым лицом и впалыми, тронутыми сединой висками. — Вас Леня зовут, да?

— Да, Леня, — отвечает Леонид, силясь припомнить, где и когда он встречался с этим человеком, в чертах которого ему чудится что-то знакомое.

— Из Питера?

— Да, из Ленинграда.

— А не был ли ты среди сирот, нашедших «приют» в Кадетском корпусе? — продолжает тот, переходя на «ты».

Леонид возвращается в детство. В памяти оживают надменные кадеты, коридоры, столовка…

— Помнишь, какую кучу малу мы устроили из-за куска жирной баранины?

— Кадет Николь?

— Ленька-драчун!

На глазах у слегка захмелевшего Николая слезы.

— Не зря говорит народ: гора с горой не сходится, а человек с человеком… — Леонид улыбается и внимательно вглядывается, выискивая в седеющем человеке приметы двадцатипятилетней давности.

Между тем к ним подходит Флейшин.

— Николь, — говорит он, беря его за руку, — помогал русским пленным бежать из лагерей и находил для них надежное убежище. Дважды сам попадал в знаменитые римские тюрьмы, но выкручивался.

— Революционер! — грустно усмехнулся Николь и прибавил: — А ты, Леня, не очень-то изменился.

— Ну да, — подхватил Леонид, так и не поняв, шутит тот или искренне говорит, — тогда я был семилетним сорванцом, а теперь того гляди дедом обзовут… Поедешь в Россию?

— Если пустят, — сказал Николь, вдруг задумавшись и нахмурив брови

— Конечно, пустят. Ты же в эту войну показал себя настоящим патриотом, советским людям помогал.

— Братцы! Я тоже поеду домой, — закричал падре Ерофео, подошедший поздороваться с Леонидом. Он, похоже, успел крепко выпить. Лицо под хрустальной люстрой переливается всеми цветами радуги. — Хватит, долго служил господу небесному и его наместнику на земле. Теперь хочу потрудиться на благо грешных человеков. — Он сбросил черную рясу и снова крикнул: — Эй, кто на пианино умеет тарабанить? Сыграйте мне «Камаринского». Падре Ерофео хочет плясать до упаду…

Николь сел за фортепьяно, а Алексей Николаевич отыскал глазами Сережу Логунова и хитро подмигнул ему.

* * *
С утра их увел к себе в тратторию Альдо Фарабулли. Угостил на славу. До полуночи в траттории раздавались песни — русские, украинские, грузинские и, конечно, итальянские.

Когда настала пора уходить, партизаны по-русски написали на стене траттории спасибо хозяину и хозяйке, потом все вывели свои фамилии — кто цветным карандашом, кто углем, кто масляной краской. На стене места не хватило, так испестрили потолок. Альдо и Идрана были очень растроганы, пошли провожать партизан до самой виллы.

Прощаясь, малость всплакнули.

Рим праздновал ночь напролет. Рим пел. Рим плясал. Распахнулись двери темниц, на площадях, улицах, проспектах, в домах и даже в подвалах ходил ветер свободы. Впервые почти за два десятилетия всюду открыто продавалась газета «Унита». И обычно неспешный Тибр в эту ночь нес свои воды вроде бы живее и веселее…

Наступил новый день. Флейшин после обеда отправился искать начальника гарнизона. С ним пошли Колесников и Конопленко.

У начальника гарнизона Алексей Николаевич разговаривал с достоинством — как представитель интересов советских граждан.

— Господин генерал, мы ваши союзники. Разрешите образовать в Риме Комитет защиты советских военнопленных и помогите обеспечить их продовольствием и одеждой.

— О'кей! — Генерал позвонил.

В кабинет вошел его адъютант. Генерал зашептал ему скороговоркой:

— Выдайте партизанам документы, чтобы они могли беспрепятственно передвигаться по Риму…

— А сколько их всего человек?

— Сто восемьдесят два.

— Ого! — У генерала глаза на лоб полезли. — Столько русских партизан в одном Риме! Колоссально! — Он громко прищелкнул пальцами.

А вечером в виллу Тан явился гость из Ватикана. После обмена приветствиями монах в черной сутане сложил ладони пирожком и приставил к мясистому носу.

— Достопочтенные господа, — елейно пропел он звонким тенорком…

«Ишь ты, каким старинным русским языком выражается, — подумал про себя Леонид. — А судя по комплекции, ему бы басом полагалось говорить…»

И впрямь, посланец Ватикана был мужик крупный, дородный.

— Господа! Его святейшество папа Пий Двенадцатый будет рад видеть вас на аудиенции в Ватикане.

— Папа Пий Двенадцатый? — Флейшин, решив, что он ослышался, с недоумением уставился на румянощекого монаха.

— Да, его святейшество хочет встретиться с русскими партизанами. Его святейшеству хорошо известны ваши подвиги, — еще раз повторил приглашение посланец Ватикана.

Флейшин знает, каким сложным церемониалом сопровождаются обычно папские приемы, поэтому он сказал, что русские для предварительных переговоров пошлют делегацию, и записал адрес, куда им надо будет обратиться.

Когда монах ушел, Флейшин с веселой улыбкой посмотрел на Колесникова и Таращенку:

— Каково, а?

— По-моему, следовало бы прежде посоветоваться с римскими коммунистами, — задумчиво сказал Леонид.

— Правильно, — поддержал его Антон, — они лучше знают этих попов.

Спустя час представители партизан были у секретаря компартии Римской провинции. Услышав о визитере из Ватикана и приглашении папы, этот усталый, с глубокими резкими морщинами на высоком, красивом лбу человек, за плечами которого были долгие годы подполья, неожиданно звонко, по-мальчишески расхохотался. За окном вечерело. Секретарь посмотрел на бледнеющее небо, подумал и, дружески тронув тонкими, сухими пальцами богатырское плечо Колесникова, сказал:

— Что ж! Пожалуй, стоит пойти… Если папа Пий Двенадцатый, всю жизнь ненавидевший Советский Союз, надежду угнетенных народов, — если и он вдруг захотел встретиться с русскими партизанами, значит, в мире происходят крупные перемены…

— Правда ли, что маршал Бадольо уйдет в отставку? — поинтересовался Флейшин.

— Да, завтра в Гранд-отеле состоится заседание. Разговор, видимо, пойдет о создании более представительного правительства. Руководители Комитета национального освобождения уже раньше заявили о своем отказе сотрудничать с Бадольо.

— А кто его заменит?

— Говорят, председатель КНО Бономи.

Минутку помолчали и уже собрались было попрощаться, как секретарь вновь заговорил. И на этот раз приподнято, даже несколько торжественно:

— Товарищи Тольятти и Лонго, которым я рассказал о вашем участии в освобождении Монтеротондо, просили меня передать вам братское спасибо от имени итальянских коммунистов. Мы этого никогда не забудем. Тиран Муссолини направил в Донские степи армию, чтобы помочь Гитлеру поработить народы Советского Союза. А русские парни, вырвавшись из гитлеровских лагерей, жизни не жалея, бились за свободу Италии.

Он обошел партизан, которых смутила такая похвала, и по очереди крепко пожал им всем руки.

— А это… — Секретарь сделал паузу и протянул Колесникову лист с машинописным текстом, скрепленным печатью. — Это, так сказать, справка, отчет о ваших делах в Риме, Монтеротондо, Албано, Палестрине…

На улицах толпы народу, всюду праздничная разноцветная иллюминация. Ликуют римляне. Сталин заявил, что Красная Армия не остановится, пока не дойдет до Берлина!.. Союзники открыли второй фронт во Франции!.. Ликуют римляне и скорбят. Стали известными тайные злодеяния немцев. Уже 6 июня в Ардеатинских пещерах начали откапывать тела убитых. Еще север Италии под сапогом Кессельринга и чернорубашечников Муссолини. И долго еще будут приходить оттуда вести о новых зверствах Коха, о расстрелах в Милане и других городах: за одного нациста десять итальянцев. Предстоят еще кровопролитные бои, в которых, как и вчера, в первых рядах будут коммунисты. Но сегодня в Риме праздник. Позади ночь, длившаяся двадцать один год.

Идут партизаны, слышат, как римляне со всех сторон кричат:

— Да здравствует победа!

— Да здравствует свободная Италия!..

За причудливой аркой императора Тита перед ними возникли руины огромного сооружения. Было такое впечатление, что какой-то яростный горный обвал разбил прекрасную чашу фантастических размеров.

— Что это? — удивился Таращенко. — Немцы, что ли, взорвали?

— Нет, это знаменитый Колизей, — пояснил Флейшин.

Антон и Леонид вспомнили о рассказах Васи Скоропадова, о его мечтах с альбомом и карандашом пройтись по Риму, посмотреть Колизей. Они подошли ближе, потрогали рукой гранитные плиты, посмотрели там, где была содрана облицовка, на дикий, в рытвинах серый камень. Прищурившись, попытались объять взглядом строй нескончаемых аркад, уходящих ввысь. Здесь тешились римские императоры, творя казни, чудовищные и пышные. С четырех сторон света доставляли сюда пленников, пригоняли взбунтовавшихся рабов. На них натравливали разъяренных, голодных львов…

— Император Траян, в честь победы, одержанной в Дакии, выпустил на арену десять тысяч гладиаторов, — продолжал вполголоса рассказывать Флейшин.

Жутью повеяло на них от стен, в чьих пределах погибло людей больше, чем на любом другом лобном месте земного шара. Кругом огни, кругом радостные возгласы, а здесь кровью пахнет.

Таращенко и тот поежился:

— Уйдем отсюда…

Легли поздно, а встали чуть свет. Побрились, помылись, почистили платье, навели блеск на ботинки и выстроились перед виллой в колонну по четыре человека в ряд. Во главе колонны Колесников, Таращенко, Конопленко и Россо Руссо — Флейшин. Всего сто восемьдесят два бойца. Целая рота. Пристроились к ним и отважные подпольщики Кузьма Зайцев, художник Алексей Исупов, инвалид первой мировой войны капитан Василий Сумбатов, бесстрашная Вера Михайловна Долгина, несколько месяцев прятавшая у себя шестерых советских людей…

С балкона посольства принесли красное знамя, которое взял в свой могучие руки Антон Таращенко, по-прежнему красивый и статный.

— Шагом марш! — скомандовал Колесников. — Ишутин, запевай!..

Широка страна моя родная,
Много в ней лесов, полей и рек…
Две сотни голосов враз подхватили:

Я другой такой страны не знаю,
Где так вольно дышит человек!
Римляне вновь высыпали на улицы. Вокруг стало шумно, как на море в бурю:

— Русские!

— Браво!

— Вива!

— Русские в Риме!.. Колонна пела песню о Родине:

От Москвы до самых до окраин,
С южных гор до северных морей
Человек проходит как хозяин
Необъятной Родины своей!
Итальянцы смотрели как зачарованные на этих широкоплечих, в разношерстной одежде парней, гордой поступью проходивших по улицам и площадям Вечного города. Остановилось движение транспорта. Люди забыли о времени, о спешных делах. Черноглазые смуглые девчата подбегали к партизанам, жали руки, целовали в щеки.

Потом Петр Ишутин грянул: «Расцветали яблони и груши». Толпа словно с ума посходила. Тысячи, десятки тысяч римлян запели на свой лад нашу чудесную «Катюшу»:

Свищет ветер, воет, воет буря,
Но везде, как дома, партизан…
Русские слова переплетались с итальянскими, и песня, как по эстафете, передавалась с улицы на улицу, с площади на площадь.

Пусть он землю бережет родную,
А любовь Катюша сбережет…
Жизнь и смерть как братья-партизаны,
Жизнь и смерть — родные две сестры.
Американские солдаты смотрели на эту необычайную демонстрацию с восхищением, перемешанным с некоторой долей зависти.

Были и такие, что откровенно выражали свой восторг, рукоплескали, кричали:

— Браво, рашен! Браво, Москау!

И лишь кое-кто из офицеров морщился, словно уксусу глотнул, и бубнил себе под нос: «Глупый народ. Освободили их мы, а они русских приветствуют…»

Вот и знаменитая площадь Святого Петра. Ее с двух сторон огромными дугами обрамляют сотни колонн. В конце площади дуги распрямляются и упираются в собор, увенчанный голубым куполом. На колоннаде и на карнизе собора мраморные статуи. В центре площади высокий гранитный обелиск, а по сторонам обелиска, ближе к дугам, два великолепных фонтана.

На площадь вступили с грозной «Священной войной». Такую песню здесь не слышали за все века существования католической церкви. До сих пор здесь звучали обращенные к народу проповеди с призывом лишь к смирению и благочестию. Разодетые с бутафорской пышностью папские гвардейцы, отдавая воинскую честь, взяли на караул.

…Идет война народная,
Священная война!
Колесников остановил отряд и скомандовал:

— Вольно!..

Пока Флейшин вел переговоры, выясняя, что и как, партизан окружили монашки, гвардейцы, а тут подоспели вездесущие фотографы, защелкали своими аппаратами, снимая их всех вместе. Гвардейцы, узнав, что имеют дело с русскими, советскими парнями, вопреки строгому парадному уставу, разрешили им потрогать и даже примерить свои высокие, черные лохматые папахи и с загоревшимися глазами стали выпрашивать на память у партизан «росса стелла» — красные звездочки.

Вернулся Флейшин и пошептался с Колесниковым. Снова построились и вошли в собор.

…Эпоха была сложная, а Пий XII — Эудженио Пачелли — умел лавировать, поступаясь, когда надо, своими политическими пристрастиями. Недаром жизненной школой его оказалась ватиканская дипломатическая служба, которой он начал заниматься еще до первой мировой войны. И случилось так, что его карьера была связана с Германией, где он просидел с 1917 по 1929 год вначале как нунций Баварии, потом Пруссии и всей Германии. В 1930 году он становится статс-секретарем Ватикана, важнейшим после папы лицом в тамошней иерархии. Наконец в 1939 году, на шестьдесят третьем году жизни, сбывается его сокровеннейшая мечта: коллегия кардиналов избирает его папой, и Эудженио Пачелли принимает имя — Пий XII, подтверждая этим, что он будет продолжать политику непосредственного своего предшественника — новопреставленного папы Пия XI.

Однако этот дипломат до мозга костей в своей ненависти к Советскому Союзу, коммунизму и свободе крупно перещеголял покойного. Он даже не опубликовал энциклики, в которой умирающий Пий XI в резких тонах осуждал фашизм и над составлением которой он, Эудженио Пачелли, сам же и работал, будучи статс-секретарем. Он изо всех сил изощрялся, избегая всего, что могло бы обострить отношения Ватикана с фашистскими диктаторами Гитлером и Муссолини. В канун 1940 года, когда Польша была растерзана гитлеровцами, Пий XII обращается к полякам-католикам, напоминая, что любовь к врагам и всепрощение — основные христианские добродетели. А в 1943 году, после того как героическая Красная Армия сломала на Волге становой хребет зарвавшихся фашистских орд, он пускается на откровенное двурушничество и заявляет: «Предстоящий мир должен быть одинаково почетным и для победителей и для побежденных…»

И теперь этот отъявленный враг социализма и прогресса посчитал выгодным для себя и церкви принять в своих владениях русских партизан. Значит, прав секретарь комитета Римской провинции: в мире и впрямь происходят огромные перемены.

Партизаны — из уважения к вековым традициям страны — при входе в храм обнажили головы. Они оказались под сводом, уходящим в высоту на сорок пять метров. Мощныеряды колонн, позолота, мозаика…

Осмотоелись партизаны. Кое-кто покачал головой, другой поскреб себе затылок, а всеведущий Сережа Логунов зашептал:

— Собор Святого Петра считается восьмым чудом света и…

— А ты не знаешь, во сколько обошлось народу твое восьмое чудо? — сердито перебил его Ишутин.

— Тсс…

В глубине храма появился папа, сопровождаемый двумя кардиналами в огненно-красных мантиях. Пий XII оказался высоким, худощавым старцем с согбенной спиной и задранными кверху плечами. Нос сухой и острый, губы тонкие, бескровные. Острый, слегка выдающийся вперед подбородок, крутой квадратный лоб и тусклые глаза, прячущиеся за толстыми стеклами очков. Длинные, узловатые пальцы едва не достают до колен…

Когда между партизанами и папой осталось около пятнадцати шагов, тот опустился в раззолоченное, обитое пурпурным бархатом кресло. В это время из его подагрических, непослушных пальцев выскользнули четки. Один из кардиналов нагнулся и подал их папе.

Справившись с мгновенным замешательством, папа внимательно оглядел — с первого до последнего — молодых, загоревших на солнце парней. Всматриваясь в их задубевшую кожу, в потрескавшиеся руки, свидетельствовавшие о том, что эти люди зиму и лето, дни и ночи проводили под открытым небом, папа наконец заговорил. Голосом слабым, болезненным он спросил:

— Какими путями вы очутились в Италии?

Вперед вышли Колесников и Флейшин, который переводил вопросы и ответы.

— Не по собственному, конечно, желанию, ваше святейшество.

Щека у папы задергалась.

— А когда вы бежали из тюрьмы?

— Часть людей еще в октябре тысяча девятьсот сорок третьего года.

Пауза. Пий XII, что-то подсчитывая, морщит пепельно-синие губы.

— О, вот как!.. Но ведь тогда положение на фронтах — ни здесь, в Италии, ни в России — не было для вас благоприятным. На кого же вы рассчитывали, решившись на опасный для жизни вашей побег?

— В первую очередь на себя. И, конечно, на свободолюбивый итальянский народ, ваше святейшество.

По морщинистому лицу папы пробежала улыбка одобрения, но бесцветные глаза остались по-прежнему холодными. Он посмотрел на кардиналов и сказал:

— Выходит, что, отважившись на побег из тюрьмы, они заботились не о собственной жизни, а думали о борьбе с врагом и о победе. Браво, браво!.. — Затем Пий XII снова обратился к партизанам: — Русский народ — великий и героический народ. Браво! Я убежден, что русская армия скоро достигнет Берлина. А теперь скажите, что вы хотите дальше делать?

— Хотим скорее вернуться на родину и попасть на фронт.

На лице папы вновь мелькает тень улыбки.

— А вас много здесь?

— Много.

— Как вы добрались на эту сторону Тибра, в Ватикан?

— Пешком.

— О-о!.. Ведь от виллы Тан сюда путь неблизкий…

Пий XII что-то прошептал кардиналу, склонившемуся к нему, и поднялся. Служители принесли черную, полированную шкатулку. Папа сделал шага два вперед, достал из шкатулки четки и свой миниатюрный портрет. Отдал Колесникову и непроизвольно протянул руку для целования. Леонид, разумеется, не понял смысла его жеста, а папа удачно вышел из неловкого положения, пригласив подойти Таращенку поближе. Так он одарил и всех остальных партизан четками и изображениями собора Святого Петра и других католических святынь.

Обратный путь они проделали в огромных, комфортабельных автобусах, которые любезно предоставил им папа Пий XII. Они кружили по самым красивым улицам и площадям Рима. Смотрели во все глаза, делились впечатлениями, смеялись и пели.

…Ночью от раны, полученной в последнем бою под Монтеротондо, у Леонида поднялась температура. Утром вызвали машину и отправили его в Центральный госпиталь, где он провел целую неделю.

А в это время Антон с товарищами вдосталь нагляделись на Рим, побывали в Монтеротондо и Палестрине, навестили могилы, где остались лежать незабвенные однополчане. Часами сидели с друзьями-итальянцами. Москателли теперь стал еще шумливее и разговорчивее. Дуэлия изменилась. Пропала мальчишеская резвость. Она теперь и характером — тихая, задумчивая — очень походила на покойную Джулию.

Альфредо Грасси с бойцами из своего отряда мечтал пробраться на Север, в родную Лигурию, где все еще зверствовали немцы, и очень жалел, что не пришлось ему попрощаться с «компаньо Леонидо».

* * *
В конце недели Антон и Петр заявились в госпиталь. У обоих рот до ушей.

— Одевайся, командир! — враз зашумели они. — Собирай вещички! Едем в Россию. В Рим прибыло наше военное представительство…

— Домой!..

Вскоре их привезли в Неаполь, где во временном лагере ожидали отправки на родину сотни бывших военнопленных. Сборы в далекий путь. Несколько большеглазых мальцов, норовящих зайцем попасть в Россию. Жарко. Дни тянутся томительно долго. А сердце, а мысли уже давно в родной стране, на родимой земле…

Наконец в порт прибывает гигантское десантное судно. На следующий день, взяв на борт две тысячи советских людей, корабль выходит в море. Прощай, Италия… Чао, Рома!

* * *
Из Каира они попали в Багдад. Оттуда в Тегеран, где их встретили советские представители. Еще несколько дней — и самый знойный порт Каспийского моря Бендер-Шах.

— Друзья, я вижу берега Родины! — закричал Петр Ишутин, чьи глаза после гибели Джулии надолго потеряли былой блеск и былую жизнерадостность.

— Скоро и увидим, и ногою ступим на родной берег, дружище!..

Пароход взял курс на северо-запад.

Так подходили к концу странствия, продолжавшиеся два месяца, а вернее сказать, два с лишним года, полных мук, тяжких испытаний и потерь.

Утреннее солнце всходило за спиной, там, у иранских берегов, впереди же, сквозь туман, пронизанный отлогими лучами, наметились очертания большого города.

— Баку…

— Родина…

— Отчая земля…

Двое налегли на поручни, перегнулись, глядя вперед так, что кажется, вот-вот свалятся за борт, и переговариваются негромко:

— Ну, думал ли я когда, что репатриантом вернусь в родную свою страну?

— С войны, брат ты мой, люди по-всякому приходят. У одних вся грудь в орденах, у других тело битком набито осколками да пулями.

— А в моем сердце столько боли… С каким лицом покажусь я детям своим?

— Без пленных, Иван Иваныч, ни одна война не обходилась…

— Ты что, уж не думаешь ли этим свой плен оправдать?

— Да не оправдываю я. Но не по собственному желанию я попал, и ведь любая смерть, тебе ли это объяснять, Иван Иваныч, была бы легче того ада, какой мы перенесли у немцев…

— Это так, конечно. Однако, как вспомню я эти два пропавших впустую года, сердце разрывается. Люди воевали, а мы… Эх, спать по ночам не могу!..

— Понять бы нас должны, Иван Иваныч…

— Возможно, и поймут, и простят, и все же нам не вернуть этих пропавших зря двух лет…

— Прошлого не воротишь, но ведь и впереди еще жизнь есть, Иван Иваныч…

— Да, конечно… Как сойду на берег, сразу попрошусь на фронт.

— Все попросимся. И будем драться до последней капли крови!..

— До победы!..

Послушал Леонид разговор двух незнакомых солдат и словно бы ростом поменьшел. Но скоро он опять выпрямился. Ведь на них ни пятнышка черного нет. Они всегда и везде оставались бойцами, верными присяге…

Баку быстро плывет навстречу.

Родные берега, отчая земля… Есть ли на свете слово прекраснее слова — Родина!.. По травке ее бегал в детстве, оседлав гибкую лозину, по рекам ее плавал вперегонки с рыбами, кувыркался летним утром на свежескошенном сене. Дарившая и радость и печали, праздничная в дни свадеб и горькая в дни похорон, но единственно любимая земля…

Через час пароход вошел в бухту. На берегу людей видимо-невидимо. Никому невдомек, что бы это могло значить, — ведь никто из них не сообщал своим, когда и куда они прибудут…

Но что бы там ни было, сейчас Леонид сбежит по трапу, прижмется щекой к родимой земле и оросит ее жаркими слезами. И всё: все страдания, унижения, голод и холод — останется позади. Сегодня же он помчится на почту и пошлет телеграммы матери и Маше — всего из трех слов. «Жив, здоров. Ждите!» А потом… Потом им выдадут гимнастерки с погонами, вручат оружие и — на фронт. За пятерых, за десятерых будет он драться там. Не сотрет пота со лба, ни на минуту автомата не выпустит из рук, покуда не ворвется в Берлин и не отправит в преисподнюю последнего фашиста! За однополчан — и за тех, кто погиб в первый час войны, и за тех, чье сердце перестанет биться в минуту, когда отгремит последний залп. За разрушенные города, за разбитое счастье, за мечты и за любовь, спаленные огнем войны в самом расцвете. Он отомстит за все, за всех…

Пароход причалил. Партизаны — колесниковцы и бойцы «Молодежного римского отряда» — выстроились рядом на палубе и торжественно запели «Интернационал». К ним присоединились тысячи голосов.

Только что недвижный, дремотный, словно озеро, поросшее кувшинками, Каспий вдруг нахмурил чело, выплеснул на берег белопенную волну.

— Похоже, что к ночи шторм разыграется, — заметил один из матросов у трапа.

— А нам теперь никакие бури не страшны! — воскликнул Колесников и сбежал на берег, опустился на колени. Приник губами к отчей земле:

— Здравствуй, Родина — дом мой родной!..


1965–1968, Уфа

© Абдуллин Ибрагим Ахметович, текст, 1968

На мотив «Катюши» (его привезли на родину немногие уцелевшие после разгрома в донских степях 8-й армии итальянские солдаты) было сложено множество партизанских песен. Но самой популярной оказалась «Свищет ветер, воет буря». Автор текста Феличе Кашоне сражался в горах Лигурии и был посмертно награжден золотой медалью.

(обратно) Прошу, товарищ.

(обратно) Прошу, дорогой друг.

(обратно) «Бандьера Росса» — «Красное знамя». Боевая песня итальянских рабочих. С приходом к власти Муссолини была запрещена, по не забылась, не умерла.

(обратно) Суперардиты — привилегированные, отборные части, вроде немецких эсэсовцев.

(обратно) «осторожно!»… «терпение».

(обратно) Красный русский.

(обратно) По преданию 21 апреля — день основания Рима.

(обратно) После войны прах погибших партизан итальянцы перенесли на кладбище в Палестрину и поставили надгробие из белого мрамора.

(обратно) Фарабулли и его жена Идрана Монтанья были награждены орденом Отечественной войны II степени.

(обратно) Мамели (1827–1849) — итальянский поэт, участник революции 1848–1849 годов, адъютант Гарибальди. Автор национального гимна Италии.

(обратно) Этот флаг теперь хранится в Центральном музее Советской Армии в Москве.

(обратно) (обратно)

Оглавление

  • Часть 1 ГОДЫ, ДОРОГИ И СИНЕЕ МОРЕ…
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  •   5
  •   6
  •   7
  •   8
  •   9
  •   10
  •   11
  •   12
  • Часть 2 СЕМНАДЦАТЬ МЕСЯЦЕВ ТЬМЫ
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  •   5
  •   6
  •   7
  •   8
  • Часть 3 В СТРАНЕ ГОЛУБОГО НЕБА И ЧЕРНОГО ГОРЯ
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  •   5
  •   6
  •   7
  • Часть 4 ЛЮДИ ВЫШЛИ ИЗ ПЕЩЕР
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  •   5
  •   6
  •   7
  •   8
  •   9
  •   10
  •   11
  •   12
  •   13
  •   14
  •   15
  •   16
  •   17
  •   13